Приложение. Часть II. Миссия на север, или Как крестили англов

Англы приведены им ко Христу наставлением в вере;

Целый народ обращен был терпеньем его и любовью, –

такие строчки входили в эпитафию, начертанную на гробнице Григория Великого. Принято считать, что именно этому римскому папе англосаксонские германцы обязаны обретением христианской веры. Англы и саксы не были коренным населением Англии: их призвало туда кельтское племя бриттов на помощь в борьбе со своими вечными врагами пиктами. В отличие от бриттов, крещенных ирландцами, англы не приняли христианство и еще долго оставались язычниками. Однажды Григорий Великий, еще не будучи папой, прогуливался по римскому рынку и увидел привезенных из Британии рабов, мальчиков «соразмерного телосложения, с приятными чертами и красивыми волосами». Когда ему сказали, что это англы, он воскликнул: «У них лица ангелов, и они достойны приобщиться к ангелам на небесах!» – удивившись, что люди с такой небесной внешностью еще не христиане.

Став папой, Григорий не забыл эту встречу и в 596 году отправил в Англию сорок монахов во главе со своим другом и соратником аббатом Августином. Путешествие оказалось трудным: галльские христиане были недовольны, что папа вмешивался в дела британской церкви, которую они считали своей, и не хотели пропускать его посланцев. В Британии миссионеров встретил еще более холодный прием бриттов, крещенных ирландскими монахами. Кельтская церковь в некоторых деталях отличалась от римской: здесь по – другому проводили обряд крещения, иначе высчитывали время празднования Пасхи. Если латиняне выстригали тонзуру в виде венчика вокруг головы – это называлось тонзурой св. Петра, – то кельты предпочитали тонзуру св. Павла: головы выбривались спереди, а сзади отпускались длинные волосы. Еще важней было то, что римляне приехали крестить англов и саксов, то есть германцев, которых бритты считали оккупантами и своими злейшими врагами. Они отказывались даже есть в одном с ними помещении, а пищу, которую касалась рука англа, бросали псам. Поэтому бритты смотрели на крестителей англов как на своих врагов, хотя они и были христиане.

Григорий хотел подчинить местную церковь римской, воссоздав ту структуру, которая существовала еще в первые века христианства: две провинции с кафедрами в Йорке и Лондоне, в каждой провинции по четырнадцать епархий во главе с епископами. Августин потребовал, чтобы местные христиане отказались от своих обычаев и подчинились Риму. Британские епископы и монахи обратились за советом к одному отшельнику, славившемуся своей святостью. На вопрос, нужно ли им подчиниться, старец ответил: повинуйтесь Августину, если он человек Божий. Но как это узнать? – спросили бритты. Если он Христов, ответил старец, то кроток и смирен сердцем, как и Сам Господь. Приходите на место последними: если Августин встанет при вашем появлении, значит, он послан Христом; а если отнесется к вам пренебрежительно, то и вы поступайте так же.

Бритты так и сделали. Когда они вошли, Августин остался сидеть, поэтому они сочли его гордецом и стали ему противоречить, не признавая своим епископом. «Если уж он сейчас отнесся к нам с презрением, – говорили они между собой, – то что будет, когда мы ему подчинимся?» Тогда Августин пригрозил, что если они не примут мир от своих братьев, то получат войну от своих врагов, намекая на гнев язычников. Действительно, вскоре на земли бриттов напал король Эдильфрид. Узнав, что монахи молятся о победе его противников, он заявил: «Раз они молятся своему Богу против нас, значит, они воюют против нас». Его солдаты перебили больше тысячи монахов, в живых осталось всего несколько десятков.

Несмотря на все трудности, Августин достиг больших успехов в миссионерской деятельности. Уже через год после прибытия в Англию Августин крестил короля Кента Энгельберта и множество его приближенных. Но в Лондоне ему закрепиться не удалось, и он поселился в Кентербери, основав здесь монастырь Святого Петра и став первым архиепископом Кентерберийским. Позже епископом Лондона стал поставленный им Меллита, при котором был построен первый собор Святого Павла. Только через 60 лет после смерти Августина в Витби состоялся собор, на котором произошло слияние кельтской и римской церквей – с соблюдением римских обычаев и во главе с архиепископом Кентерберийским.

Дискуссия о двух природах Христа сводилась к одному главному вопросу: может ли существовать природа, не имея своего лица (ипостаси)? Монофизиты считали, что не может, поэтому у Христа были и одна природа, и одно лицо. Православные утверждали, что может: лицом человеческой природы у Христа было лицо Его божественной природы, то есть Лицо Бога – Слова; значит, у Него две природы и одно лицо. Попытки опереться на предания и авторитет святых отцов ничего не давали: в них можно было найти подтверждение и той, и другой точки зрения, в зависимости от того, как их интерпретировать. Православные обычно пропускали те места, в которых говорилось о возможности существования одной природы во Христе, а монофизиты, наоборот, не замечали выражений, благоприятных для мнения о двух природах.

Во время монофизитских споров перед богословами возникало множество вопросов, связанных с богочеловеческой природой Христа. Например: если всякая природа себя проявляет, то есть действует, то какая природа действует во Христе – божественная, человеческая или и та и другая попеременно? Монофизит Севир Антиохийский отвечал – богочеловеческая. Раз природа одна, значит, и действие одно. Человеческая природа во Христе не действует самостоятельно, потому что не имеет лица. Любое действие Христа – единое богочеловеческое. Одно лицо – одно действие. Христос никогда не действует только как человек или только как Бог. Он действует как Богочеловек. Например, чудо хождения Иисуса по воде. Идет человеческое тело, но божественным образом. С точки зрения православных, тот же самый эпизод выглядел иначе: то, что Христос идет, – это человеческое, а то, что идет по воде, – божественное.

Севир считал, что во Христе существуют не два естества, а две стороны одной ипостаси. Одно лицо – одна природа – две ее стороны (человеческая и божественная). Однако слияние природ не произошло, не появилось новой богочеловеческой природы. Природа человека осталась такой же, как была, и природа Бога – тоже. Значит, все – таки две природы, а не одна? Да, но только мысленно. Природы две теоретически, а практически – одна, потому что она проявляет себя как одну. Почему как одну? Потому что человеческая природа во Христе не имеет никакой самостоятельности – она лишена ипостаси, воплощения в конкретном лице. Человеческая природа существует только умопостигаемо, а реально всегда действует вместе с божественной.

Одним из частных приложений общей доктрины о природах был вопрос о страданиях Христа. Севир утверждал, что Он не мог не страдать, поскольку был человеком. Но мог бы и не страдать, поскольку был Богом. Его оппонент Юлиан Галикарнасский возражал: для Христа было естественней не страдать, чем страдать. На страдание Он соглашался добровольно, несмотря на Свою бесстрастную природу, лишенную греха (как у Адама до грехопадения). Юлиан считал, что после воскресения Иисус просто перестал соглашаться на страдания, Севир – что Бог перестал дозволять Ему страдать.

Другой вопрос: какой была природа Христа, тленной или нетленной? Севир отвечал: до воскресения тленной, после – нетленной. Юлиан: с самого начала нетленной. Один из аргументов, выдвигаемый против монофизитов православными, звучал так: если каждая природа должна иметь свое лицо, как говорят монофизиты, то у Троицы должны быть либо одна природа и одно лицо, либо три природы и три лица. Поскольку ясно, что лица три, то и природы, выходит, должно быть три. Чтобы поддержать свое мнение – одна природа = одно лицо, – монофизитам пришлось придумать новую доктрину, тритеизм, которая скоро выделилась в отдельную секту. Тритеисты утверждали, что в Боге одна сущность, но три существа, так же как у людей одна сущность, но много существ (и лиц). То есть Отец, Сын и Св. Дух не просто разные ипостаси одной природы, но три разных личности и, стало быть, существа. Возражение против такой теории выдвинул еще Григорий Богослов, считавший, что если в человеке реально существует индивидуум, а его общая природа только умопостигаема, то в Боге, наоборот, существует общая природа, а Его «индивидуумы» только умопостигаемы.

Монофизиты в ответ называли православных «четверичниками», потому что они вводят в Св. Троицу новую, четвертую ипостась Христа – человека. Ведь всякая природа ипостасна, поэтому и человеческое естество Христа не могло не иметь лица. Поэтому тот, кто говорит, что во Христе две природы (как утверждал Халкидонский собор), тот утверждает и то, что в Нем два лица. Троица же, получается, имеет четыре лица: три божественных и одно человеческое. Православные возражали, что не утверждают ничего подобного: в Боге не появилось новой ипостаси, но ипостась Бога Сына стала сложной, она представляет теперь две природы, божественную и человеческую.

Кроме перечисленных, перед христианами вставали сложнейшие вопросы психологии, не разрешенные до сих пор. Каким было тело Иисуса, сотворенным или несотворенным? Как Он в одном лице мог быть и Богом, и человеком? Каким было Его сознание, что Он думал и знал о Себе? Был Он всеведущим или чего – то не знал? В православии склонялись скорей к тому, что Христос обладал всеведением. Еретиков, считавших, что по своему человечеству Иисус не был всеведущим, называли агонитами, то есть проповедующими неведение.

Суть диспута заключалась в следующем.

Пирр утверждал, что признание двух воль разделяет человека и Бога во Христе. Максим возражал, что если их не разделяют две природы, то не разделят и две воли.

Пирр говорил, что если во Христе есть две воли, то, значит, у Него и два лица. Максим ссылался на Троицу, которая имеет три лица, но одну природу и одну волю. Значит, воля относится не к лицу, а к природе. В Христе две природы, значит, и воли две, а лицо одно.

Пирр: если воля определяется не лицом, а природой, то она не свободна, потому что зависит от природы. Максим: то, что определяется природой, не обязательно должно быть несвободным. Бог благ по природе, но это не значит, что Он вынужден быть благим.

Пирр: если ипостась Христа единая, но сложная, то почему бы не допустить в Нем единую, но сложную волю? Максим: воля относится к категории вещей, которые не могут быть сложными.

Пирр предложил не разжигать раздоров и не рассуждать о воле вообще. Максим: догматы требуют разъяснения.

Пирр: у отцов и на соборах не говорится о двух волях. Максим: зато говорится о двух полных природах. Но человеческая природа не была бы полной, если бы лишилась воли. Раскаленный меч и режет, и жжет. Две природы, огонь и железо, и два действия – в одном мече.

Важную роль в сопротивлении иконоборчеству играл психологический момент. Человеку свойственно считать, что образ содержит в себе частицу сути того, что он изображает. Поэтому, оскорбляя изображения, неизбежно оскорбляют и тех, кто на них изображен. Когда иконокласты плевали и попирали ногами изображения Христа, святых и Богоматери, рубили их, резали, сжигали, то вопреки всем теориям это выглядело так, словно они кощунственно издевались над Самим Христом, Богородицей, святыми. Стараясь изобразить это наглядно, св. Стефан показал Константину монету с профилем императора и спросил: «Какого наказания достоин я буду, если эту монету с изображением императора брошу на землю и стану топтать? Отсюда и ты можешь видеть, какого наказания заслуживают те, кто Христа и Его Святую Матерь оскорбляют на иконах». На Седьмом Вселенском соборе один из раскаявшихся иконоборцев, Феодосий Амморийский, говорил: «Если царским портретам и фигурам, отправляемым в села и города, навстречу выходит народ со свечами и кадильницами, оказывая почтение не изображению на облитой воском доске, но самому императору, то насколько более следует изображать икону Спасителя, Его Матери и святых!» Иоанн Дамаскин цитировал слова Василия Великого: «Честь, воздаваемая образу, восходит к Первообразу», а Феодор Студит упрекал иконоборцев в двойных стандартах, утверждая, что они сами себе противоречат, когда воспринимают икону в отрыве от того, что на ней изображено: «Изображение человека именуют человеком, быка – быком, верблюда – верблюдом, и вообще по имени изображаемого именуют изображение, – икону же Христа Бога Господа, Богоматери или кого – либо из святых никак не допускают называть их именами, ни даже в переносном смысле, а просто говорят «икона», не прибавляя чья, чтобы, как думается им, не погрешить». По мнению Феодора, «поклонение или непоклонение образу падает и на Первообраз и, если иконою изображен Господь, – на Господа».

В православном богословии эта двойственность проявлялась с другой стороны. Почитатели икон подчеркивали, что икона только символически изображает Богочеловека во Христе, она не является и не может быть вторым воплощением Христа, поэтому не претендует на то, чтобы являть в себе Его человеческую и божественную природу. Однако, разъясняя смысл и назначение икон, они приходили к выводу, что на иконах изображается не человек Христос, а ипостась Христос, то есть Богочеловек в обеих Своих природах, земной и небесной. Получалось, что икона содержит не только человеческое изображение, но нечто и от божественной самой сущности Христа, а значит, заслуживает поклонения не просто как символ и напоминание о Боге, но как нечто, причастное самому Богу. Незримая небесная часть иконы, конечно, должна восприниматься не телесными очами, а верующим духом, но все – таки она содержится в самой иконе: это «божественная энергия», которая изливается на смотрящего через материальное посредство иконописного образа. Таким образом, икона – только посредник, но посредник такого рода, что его нельзя совсем отделить от того, что он передает: ведь он не мог бы передавать божественное, если бы не был обожен сам.

Папа Николай I не только писал трактаты о первенстве римского епископа, но и подтверждал теорию практикой. Ему удалось на деле утвердить свою власть в споре с лотарингским королем Лотарем II.

Чтобы развестись со своей женой Теутбергой, Лотарь обвинил ее в прелюбодейной связи с братом, а сам женился на любовнице Вальдраде, с которой состоял в связи еще до женитьбы и от которой имел троих детей. Два германских епископа, Гюнтер Кёльнский и Тьетгод Трирский, согласились с этим и одобрили новый брак. Оскорбленная Теутберга обратилась с жалобой к папе, но созванный им собор в Меце тоже встал на сторону короля. Тогда Николай своей властью отменил решение собора и лишил сана обоих епископов. Ни Лотарь, ни епископы не признали его действий и обратились за помощью к брату Лотаря императору Людовику II, который вскоре вошел с войсками в Рим. Однако Николай сумел убедить в своей правоте Людовика. Протесты епископов и их апелляция к авторитету собора ни к чему не привели: Церковь горой стояла за папу. Лотарь остался в одиночестве и был вынужден оставить Вальдраду и снова вернуться к Теутберге. После этого случая Николай ввел новое правило: каждый новый архиепископ должен был давать клятву в полном повиновении и преданности папскому престолу.

В IX веке на Западе появился документ, называвшийся «Donatio Constantini», то есть «Константинов дар». В нем рассказывалось о том, что император Константин Великий, заболев смертельной болезнью, должен был по совету языческих жрецов омыться в крови младенцев, но по доброте сердечной отказался от столь жестокого лекарства. В ту же ночь во сне ему явились апостолы Петр и Павел и сообщили, что если он обратится в христианство и примет крещение от папы Сильвестра, скрывавшегося в пещере от гонений, то немедленно исцелится. Константин последовал этому совету и исцелился. В благодарность император дал Сильвестру и всем его преемникам «власть и почести императорские» и предоставил первенство над четырьмя другими патриархами и всеми христианскими церквями. «Папа, – говорилось в документе, – который когда-либо будет стоять во главе святой Римской церкви, пусть стоит выше всех священников и пусть будет главою всем священникам всего мира, и пусть его решением определяется все то, что относится к почитанию Бога и к заботе об укреплении христианской веры».

В грамоте подробно перечислялись императорские одежды и другие украшения, дарованные Сильвестру: «Передаем Римскому папе диадему, то есть корону, со своей собственной головы, нарамники, которыми украшается выя императорская, пурпуровую хламиду, багряную тунику и все другие царственные одежды, вручаем ему императорский скипетр и все другие знаки отличия и перевязи, – словом, все принадлежности царского величия». Кроме того, «дабы первосвященническая власть не оскудевала», Константин оставлял Сильвестру Лютеранский дворец, «превосходящий все дворцы в мире», а также «все провинции, местности и города Рима и Италии, или западных областей и все места и города в них – в полное распоряжение и власть».

В документе определялись и различные привилегии римского духовенства. «Почтеннейших клириков всякого чина, состоящих в служении Римской церкви, мы возводим на такую же высоту власти и блеска, на какой находится наш сенат, и определяем, чтобы они украшались, как украшаются наши патриции и консулы. Словом, как украшена императорская свита, так и клир Римской церкви. И как при императорском достоинстве состоят различного рода прислужники – постельничьи, придверники и стража, то же должно быть и в св. Римской церкви. И еще: для несравненно большей блистательности папского достоинства пусть клирики ездят на лошадях, украшенных чапраками и белейшими тканями, и пусть носят точно такую же обувь, какую употребляют сенаторы».

Сам император, чтобы освободить место Сильвестру, выражал желание перебраться в Восточную империю, так как «несправедливо, чтобы земной монарх имел власть там, где установлены Царем Небесным верховная власть и главенство над христианской религией».

В заключение императором обрушивались проклятия на всех, кто осмелится воспротивиться этому указу. «И если (во что мы не верим) появится такой человек, который осмелится осквернить это или пренебречь этим, то пусть он будет проклят вечными проклятиями, пусть он и в здешней и в будущей жизни чувствует, сколь враждебны ему святые Бога, первые из апостолов – Петр и Павел, и пусть он погибнет, сожженный в адской преисподней вместе с дьяволом и всеми нечестивцами».

Этот документ широко использовался папой Григорием V и особенно Львом IX, при котором произошел раскол Церквей. В 1449 году подложность «Дара» была доказана гуманистом Лоренцо Валлой, но только в XIX веке Римская церковь признала, что «Donatio Constantini» был фальшивкой.

Гумберт, Божией милостью кардинал и епископ Святой Римской Церкви; Петр, архиепископ Амальфи; Фридрих, диакон и канцлер, всем чадам Католической Церкви.

Святой и Римский, Первенствующий и Апостольский Престол, которому, словно главе, принадлежит особое попечение обо всех церквах, ради мира и на благо Церкви удостоил нас чести, соделав своими послами в этот царствующий град, чтобы в соответствии с написанным мы бы сошли сюда и увидели, действительны ли те жалобы, которые беспрестанно доходят до его слуха из этого великого города, или же все это не так. Итак, да будет известно славным императорам, духовенству, сенату и народу города Константинополя и всей Католической Церкви, что мы ощутили здесь великое добро, которому весьма радуемся во Господе, но также и величайшее зло, от которого чрезвычайно печалимся. Что касается столпов имперской власти и ее чтимых и мудрых граждан, то город сей христианнейший и православный.

Что же до Михаила, произвольно именуемого патриархом, и тех, кто одобряет его глупость, то в их среде ежедневно сеются многие плевелы ересей. Ибо, подобно симонианам, они продают дар Божий; подобно валезианам, оскопляют пришельцев и производят их не только в клириков, но даже и в епископов; подобно арианам, перекрещивают тех, кто уже был крещен во имя Святой Троицы, в особенности латинян; подобно донатистам, утверждают, что за исключением лишь Церкви Греческой, Церковь Христова и подлинные Жертва и Крещение исчезли из всего мира; подобно николаитам, позволяют и защищают плотские браки служителей священного алтаря; подобно северианам, называют злословным закон Моисеев; подобно пневматомахам или феумахам, отсекают в Символе веры исхождение Духа Святого от Сына; подобно манихеям, кроме прочего, утверждают, что хлебная закваска одушевлена; подобно назореям, соблюдают телесную чистоту иудейскую до такой степени, что отказывают умирающим новорожденным детям в крещении ранее восьми дней по рождении и не подают Причастия женщинам, которым угрожает смерть в месячных истечениях или при родах, а если они язычницы, то запрещают им креститься; и, растя волосы на голове и лице, не принимают в общение тех, кто стрижет голову и бреет бороду, следуя установленной практике Римской Церкви.

В этих, а также и во многих других ошибках сам Михаил, хотя бы и вразумляемый письмами господина нашего Папы Льва, презрительно отказался покаяться. Кроме того, когда мы, послы Папы, восхотели устранить причины такого большого зла разумным способом, он отказал нам в приеме и беседе, запрещал совершать мессу в церквах, так же как и ранее закрывал церкви латинян, называя их «азимитами»¹, повсюду преследовал латиняц словом и делом столь сильно, что среди своих собственных чад предал анафеме Апостольский Престол, против воли которого продолжает писать, что он – «вселенский патриарх».

Итак, поскольку мы не потерпели это неслыханное оскорбление и рану, нанесенную Первенствующему, Святому и Апостольскому Престолу, и были озабочены, что католическая вера будет различными путями подрываться, властью Святой и нераздельной Троицы и Апостольского Престола, чье посольство мы выполняем, всех православных отцов семи соборов и всей Католической Церкви, мы подтверждаем следующую анафему, которую преподобнейший Папа произнес в отношении Михаила и его приверженцев, если не покаются.

Михаилу, неофиту, рекомому патриархом, который принял монашеские облачения только из – за страха пред людьми и ныне обвиняемому многими в самых тяжких преступлениях; с ним и Льву, называемому епископом Охридским; также Константину, сакелларию вышеназванного Михаила, который богохульно топтал ногами жертвенные дары латинян; и всем их приверженцам в вышеупомянутых ошибках и предубеждениях: да будет им анафема, маран афа², вместе с симонианами, валезианами, арианами, донатистами, николаитами, северианами, пневматомахами, и манихеями, и назореями, и всеми еретиками, с самим дьяволом и его ангелами, если однажды не покаются. Аминь, Аминь, Аминь.