Книга 4: История Полотска или северо-западной Руси от древнейших времен до Люблинской унии

Полотск, одна из первых колоний великого Новгорода, построенный Новгородцами еще в незапамятные доисторические времена, с своими обширными владениями составлял особую отдельную страну, носившую название Полотской земли и составлявшую значительную часть Русской земли. Полотская земля во времена исторические очень рано сделалась независимой и самостоятельной, а при Владимире святом уже как бы выделилась из Русской земли вообще; но только как отдельное княжество в роде Владимирова сына Изяслава, который еще в малолетстве вместе с матерью своей Рогнедой был отправлен княжить в Полотской земле. Впрочем, это выделение нисколько не препятствовало Полотской земле по своему внутреннему устройству и по народному характеру, и выделившись оставаться Русской землей, удерживая за собою тип своей метрополии – великого Новгорода. Местный летописец Выховец, близко знакомый с устройством Полотской земли, как родины, прямо говорит: «мужи Полочане управлялись вечем, как Великий Новгород». А посему Полотская земля, несмотря на выделение, постоянно считалась и называлась Русскою землею и у Русских людей, и у иноплеменников ближних и дальних. И тамошние князья, несмотря почти на постоянно враждебные отношения к другим Русским князьям, считали себя Русскими князьями и постоянно признавались таковыми у других князей даже тогда, когда княжеская власть от выродившихся потомков Изяслава Владимировича перешла к Литовскому князю Гедимину и его потомками.

Древнейшая история Полотской земли нам мало известна; от старейшего нашего летописца Нестора мы только знаем, что Полотск был старейшею, едва ли не первою колонией Новгорода великого еще в доисторические времена. Нестор пишет: «Славяне (Ильменские или Новгородцы) почали держать свое княжение в Новгороде, а другое на Полоте, где они назвались Полочанами, от реки Полоты; а от них произошли Кривичи, которые сидят в верховьях Волги, Двины и Днепра, у них же город Смоленск». Полотская земля в целом своем объеме простиралась с юга на север от реки Припети до Балтийского моря и с востока на запад от Днепра до Нарева и может быть до верховьев западного Буга, где стоит крайняя колония Полочан, – Полтовеск или Пултуск, и до устьев Немана. Вся эта обширная страна, обхватывающая собою целый северо-западный край нынешней Русской земли, находилась в подчинении и зависимости от древнейшей Новгородской колонии в здешнем краю, – Полотска, который здесь был старшим городом, от которого зависели все младшие города здешнего края, как пригороды, на обще русском или на славянском основании: «на чем старшие сдумают, на том и пригороды станут». Но власть Полотского веча была неодинакова над всею здешнею страною, она изменялась по мере отдаления от Полотска. А посему Полотские владения, подобно Новгородским, можно разделить на три разряда. К первому разряду принадлежал сам Полотск с своим округом, как гнездо Новгородской или Ильменской Славянщины в здешнем краю; ко второму разряду принадлежала Полотская земля, на которой стояли Полотские пригороды, и к третьему разряду Полотские колонии в землях: Летголы, Литвы, Корси, Жемойти и Ятвягов.

Полотск был построен в углу, образуемом впадением реки Полоты в Двину на границах Летголы с Литвой. Само построение Полотска при слиянии двух рек, защищавших его с трех сторон, обращенных именно к враждебным соседям, показывает, что этот город, также как Псков, был первоначально построен для защиты Новгородских колоний в тамошнем краю от немирных соседей иноплеменников. Местность, выбранная строителями для Полотска, по тогдашнему времени была самою выгодною для обороны от неприятелей. Хотя здешние Новгородские колонисты были окружены сильными врагами с двух сторон, т.е. Летголою и Литвой; но как сии враги принадлежали к различным племенам, нередко враждебным друг другу, то Полочане, как истые Новгородцы – ловкие колонисты всегда могли поставить, дело так, что в данное время против них стояло враждебно почти всегда только одно племя, а другое оставалось или нейтральным, или даже в союзе с ними. А посему пользуясь такими выгодами местности, Полотск еще во времена доисторической древности приобрел значительную долю самостоятельности и уже находился в слабой зависимости от Новгорода. В древних Скандинавских сагах, задолго до Рюрика, первого Русского князя в Новгороде, мы уже имеем хотя не ясные известия о Полотске, как о богатом и сильном владении, имевшем своего государя, находившегося в некоторой зависимости от Новгорода. Одна из древнейших Скандинавских саг упоминает о Полотском князе Палтесе, который находился под рукою Новгородского князя Квиллана. Наш старейший летописец Нестор на первых же страницах своей летописи указывает на Полотск, как на Новгородский пригород, который Новгородцы уступили приглашенным ими Варяго-Русским князьям, вероятно по его отдаленности и слабой зависимости от Новгорода. По словам Нестора, князь Рюрик, по смерти братьев своих, стал раздавать города своим мужам – кому Полотск, кому Ростов, кому Белоозеро. Из этого свидетельства очевидно, что Полотск, наравне с Ростовом и Белым озером, был уступлен Новгородцами приглашенным Варяго-Русским князьям в непосредственное управление, а, следовательно, искони был Новгородской колонией и в тогдашнее время еще находился хотя в слабой зависимости от Новгорода; иначе Новгородцы не могли бы его отдать Рюрику и его братьям.

О древнейшей истории собственно города Полотска до нас не дошло подробностей; и мы можем только заключать, что Полотск, как Новгородский пригород, был устроен по образцу Новгорода или Пскова и управлялся вечем; о чем, как мы уже видели, у нас имеется прямое известие местного летописца Выховца. Принявши в соображение как происхождение Полотска от Новгорода, так и засвидетельствованное местною летописью вечевое устройство Полотска по Новгородскому образцу, мы должны принять, что и прочие подробности городского устройства в Полотске были также чисто Новгородские, т.е. Полотск, подобно Новгороду и Пскову, делился на концы и улицы, и каждый конец и каждая улица составляли отдельную в своем внутреннем управлении самостоятельную общину, с своими выборными старостами и с своим уличанским и кончанским вечем, подчиненным вечу целого города Полотска. Таким образом Полотск, подобно Новгороду, составлял союз уличанских и кончанских общин. Новгородские порядки до того были усвоены Полотском, что все Полотские грамоты носили форму грамот Новгородских и писались так же, как и Новгородские грамоты, от князя или от его наместника и от всех мужей Полочан. Мало этого, самая народная святыня, соборный храм и в Новгороде, и в Полотске носили одно название, – церковь Святой Софии. Все формы и порядки Новгородского устройства сохранялись в Полотске даже при Литовских князьях вплоть до введения Магдебургского права; так договорные грамоты Полотска с Ригою и Ливонскими Немцами дошедшие до нас, даже в XV столетии писались так: в грамоте 1409 года «от наместника Полотскаго от Монтигирда и от всех муж от Полочан к ратманом. Што есте со князем Семеном мир взяли и с мужи Полочаны, чтобы то так и здержали тот мир крепко, а мы так и держим крепко, доколе изыдет»²³; или в грамоте 1405 года: «се мы Полочане, вся добрые люди и малые надеючись на Бог святаго, София милость и князя великаго Витовта. здоровье хочем с тобою князь Местерю любовь держати и с твоею братьею со всеми ридели. Також хочем с вами Ризьскии ратмане и со всеми ризьскии купцы межи себе приязньство держати и любовь на обе стороне крепко».²⁴ В сих и во многих подобных грамотах так и слышится Новгородский дух, Новгородский строй Полотского общества.

Полотск, уподобляясь Новгороду по своему общественному строю и по своим порядкам, уподоблялся ему и в других отношениях; так он был одним из богатейших городов Русской земли в древности и вел обширную торговлю, и Полочане, подобно Новгородцам, славились своею торговою предприимчивостью и способностью к колонизации. Успехам Полотской торговли конечно много способствовала выгодная местность, ибо на первых же порах Полочанам была открыта большая и удобная торговая дорога по Западной Двине, которая прямо вела их к Балтийскому морю и к торговым сношениям с западною Европою и в особенности с Скандинавией, о чем говорит Нестор уже на первых страницах своей летописи. У него о западной Двине сказано: «А Двина идет на полуночье и внидет в море Варяжское; тем же по Двине можно идти из Руси в Варяги, из Варяг до Рима, от Рима до племени Хамова». Это подробное описание пути по Двине и по морю довольно ясно намекает, что этот путь был знаком Полочанам. А что Полочане действительно в свое время хорошо умели пользоваться этою большою торговою дорогою, этому лучшим свидетельством служат Полотские колонии по Двине вплоть до Балтийского моря. То же подтверждает о знаменитости Полотской торговли по Двине и о грозном господстве Полочан в тамошнем краю певец «Слова о полку Игореве»; он, описывая междоусобия князей, разорившие Полотскую землю, говорит: «Уже Двина болотом течете оным грозным Полочанам под клинком поганых». Кроме Двины Березина открывала Полочанам дорогу к Днепру и наконец Неман вел их в глубину Литовских и Ятвяжских пущей и лесов и открывал им пространное поприще для колонизации, которым Полочане и пользовались, как истые колонисты Новгородские, отважные и предприимчивые. Все это поставило Полотск в такое положение, что он даже по прекращении Полотского княжества долгое время был одним из знаменитейших городов тамошнего края и пользовался значительною самостоятельностью.

Второй разряд Полотских владений составляла земля Полотская, на которой стояли Полотские пригороды с их волостями. Граница этой земли на востоке упиралась в правый берег Днепра, где она сходилась с границами Смоленскими и Черниговскими; на юге Полотские границы простирались до левого берега Припети, где сходились с границами Волынскими; на западе Полотская земля терялась в диких лесах Ятвяжских, придерживаясь течения Немана и его притоков; на севере, по свидетельству летописи Выховца, граница Полотской земли очеркивалась углом, образуемым впадением реки Вилии в Неман, и на северо-востоке упиралась в левый берег Западной Двины. Все Полотские пригороды, размещенные в показанных границах Полотской земли, можно распределить в четыре ряда, как по местности, так и по древности их построения.

Первый ряд Полотских пригородов составляли города, построенные Полочанами в первые времена их колонизации, когда Полочане с их колониями еще не переходили на правый берег Березины; они шли по восточной границе Полотской земли, и размещались в треугольнике, образуемом Днепром, Березиной и верховьями Двины. Здесь находились следующие города или пригороды: Витебск, старейший Полотский пригород, построенный в стране, первоначально занятой Латышами, на границах Новгородских и Смоленских владений; на юг от Витебска на Днепре – Орша, бывшая предметом постоянного спора между Полочанами и Смолнянами; на юг от Орши, при верховьях реки Друча – Друцк, в прежнее время богатый и значительный город; южнее Друцка на реке Олисе, притоке Березины, Кличев; недалеко от устьев Березины Стрежев, один из самых южных пригородов Полотска в приднепровском краю. В этом же треугольнике на юг от Полотска ближе к Березине тянется еще ряд Полотских пригородов, таковы: Туровля, Камень, Лепель, Лукомля и Остров почти по Березине.

Второй ряд Полотских пригородов составляли города, построенные Полочанами по переходе через Березину на запад. Здесь по самой Березине на правом её берегу были города: Борисов, Березина, Свислочь и Голынка; за тем по реке Свислочи: Изяславль, Городец, Минск и Изборск, напоминающий соименный ему город в Псковской земле; Логойск на Гойне, впадающей в Березину с правой стороны. В этом же ряде, не доходя до Немана и не переходя Случи, к югу на притоках Припети Полотскими колонистами были построены города: Дудичи на реке Птичи при её верховьях, Шацк на запад от Птичи, Слуцк на Случе, притоке Припети, Туров и Мозырь на Припети. Некоторые из сих городов, особливо по Припети, по всему вероятию были построены не Полочанами, а Дреговичами, которые, по свидетельству Нестеровой летописи, пришли в этот край с юга и прежде Полочан, и оставались здесь и тогда, когда сюда придвинулись Полотские колонии. Так, относительно левого берега Припети нельзя, наверное, сказать, что здесь построено Дреговичами и что Полочанами. Здешние Дреговичи, как Славяне, по всему вероятию мало-помалу слились с Полотскими колонистами, как с Славянами же, – чему, конечно, кроме одноплеменности, много способствовало и то, что и те, и другие нуждались во взаимной помощи для более успешной борьбы против соседних инородцев Ятвягов и Литвы.

Третий ряд Полотских пригородов начинается по переходе через Случ и идет по притокам Припети с левой стороны и по притокам Немана также с левой стороны. Здесь первыми городами были, не переходя еще Меречи, Копысь и Визна, за Меречью на реке Лани Клецк и Несвиж, Снов, которому двойника, находим у Северян на левом берегу Днепра, Великие Луки, напоминающие Великие Луки в Новгородской земле, Кожан город на Уле, Пинск на Пине, Здитов на Ясольце, Дрогичин на одном из притоков Пины, Городна там же. В этом направлении вплоть до западного Буга идут города: Дивин Городек на одном из верхних притоков Мухавца Городец и Кобрпн на реке Мухавце, Берестье, ныне Брест-Литовск, при впадении Мухавца в западный Буг, Мельник, Дрогичин на правом берегу западного Буга, Брянск двойник Брянска у Северян, Бельск между Наревом и Бугом; Новгород и Полтовеск или Пултуск на реке Нареве, две крание западные колонии Полочан, уже не в Полотской земле. На север, от городов, лежащих по притокам Припети и Буга, следуеть ряд Полотских городов по Неману и его притокам: Могильно, Турец, Новгородок или Новгород Литовский на верхних притоках Немана с левой стороны, Слоним на реке Шаре, Зельва на реке Зельве и Волковыйск на Роси. Все сии принеманские города, как и Городна или Гродно, были построены в земле Ятвягов и Литвы.

Четвертый ряд Полотских пригородов составляли города, лежащие на север от Полотска по западной Двине и ее притокам. Таковы были Дисна на северо-запад от Полотска, при впадении Дисны в Двину: Друя на северо-запад от Дисны на Двине: Брячеславль, ныне Бряславль, на юго-запад от Друи на озере Дресвяты, Видзы на юг от Брячиславля, и наконец Свенчаны на юго-запад от Видзы. Северные города почти все лежали на границах с Литовскими и Латышскими поселениями; они были как бы передовыми постами, откуда Полочане высылали свои колонии в глубь Литовской и Латышской земли, которые колонии уже не составляли Полотских пригородов.

Все города Полотской земли считались пригородами Полотска и, по общему порядку на Руси, особенно в Новгородских колониях, должны были зависеть во всем от старшого города – от Полотска, и конечно в древнейшее время зависели от него; но в последствии времени связь Полотских пригородов с самим Полотском на столько ослабла, что нигде в Русской земле пригороды не пользовались такой независимостью от старшего города., как в Полотских владеньях. Мало этого, все древние пригороды в разных краях Полотской земли подчинили себе соседние позднейшие пригороды. Таковое резкое измененье в отношении пригородов к старшему городу представляет отличительную характеристическую черту Полотской истории, и вследствие такового отношения пригородов к старшему городу в Полотской земле образовалось несколько городских групп, примыкавших к тому или другому пригороду; так, например, были города Минские, примыкавшие к Минску; были города Туровские, зависевшие от Турова; были города собственно Полотские, тянувшие к Полотску, и под.

Таковой разобщенности пригородов от Полотска и образованию отдельных городских групп с одной стороны много способствовало то, что движение Полотской колонизации было не в одну сторону. Полочане, как должно полагать, встречая препятствие для своей колонизации в одном направлении, оборачивались в другую сторону. Так, встретив препятствие к переходу через Днепр, они спустились к Прилети и по её притокам с левой стороны пробрались до западного Буга, где древнейшей их колонией было Берестье, нынешний Брест Литовский. От Берестья они поворотили на север, и между Бугом и Неманом прошли до Гродно и рассыпались своими поселениями по Нареву до Полтовеска.²⁵ Подвигаясь от Полотска в прямом направлении к западу, Полочане перешли только Березину и должны были остановиться у Вилии, где встретили сплошное население Литвы, которая хотя и вступила в сношение с Полотском и быть может признала свою зависимость от Полочан; но тем не менее не была колонизована Полотскими пригородами. Точно также на север от Полотска по Двине Полочане своими колониями лепились только у Двины и не проникали в глубь Ливи и Летголы, хотя и брали с них дань. Таковой порядок колонизации не по одному направлению ближайшим своим следствием имел то, что Полотские пригороды, рассыпанные на огромном пространстве и отделенные от Полотска землями Летголы, Литвы и Ятвягов, естественно должны были стягиваться в отдельные группы по соседству, и даже не имели возможности надолго поддерживать непрерывную и постоянную связь с своею метрополией. Общий вид Полотской земли представлял не сплошную округленную массу непосредственных владений, а страну, расчлененную чужими еще не колонизованными землями. Полотская земля была как-бы огромною подковою или полукругом, в который с северо-запада врезывались большие пространства земель, покрытых непроходимыми лесами и заселенных воинственными иноплеменниками.

С другой стороны, Полочане, своими колониями спускаясь по Днепру и Березине до Припети, должны были встретиться с Славянскими племенами, уже прежде их занявшими места по Припети и её притокам, – именно на востоке с Дреговичами, по словам Нестора простиравшимися на север почти до Двины, с Пинянами и Бужанами, сидевшими по верхней Припети с притоками и по Бугу. При встрече с Славянскими племенами, Полочане естественно не могли относиться к ним как к иноплеменникам; между ними много было родного, одинакового; при том же Славяне здешнего края, Пиняне, Бужане, могли иметь опору в своих одноплеменниках по ту сторону Припети, ежели бы Полотские колонисты стали прибегать к насилию; посему здешняя колонизация Полочан должна была иметь иной характер, чем колонизация в краю иноплеменников. Полочане здесь волей-неволей должны были оставить неприкосновенным многое из прежнего быта здешних Славян; и, следовательно, в здешних городах, большею частью построенных еще до прибытия сюда Полочан, не могло быть строгой подчиненности в отношении к Полотску (который собственно и не был их метрополией), какая замечается в других краях, колонизованных Новгородцами. Дреговичи и другие племена, жившие по Припети и Бугу, хотя и подчинились влиянию Полочан и слились с их колониями в здешнем краю, и таким образом вошли в состав Полотской земли; тем не менее много удержали своего племенного, даже большей частью сохранили свой язык, ближе подходящей к Малороссийскому, чем к Белорусскому или Полотскому, и им не даром присвоено наименование Черной Руси в отличие от главного племени Белой Руси или Полочан – колонизаторов. Все это естественно должно было внести некоторое внутреннее раздвоение в Полотскую землю, по которому юг Полотской земли или прибрежье Припети и Буга значительно разнились от севера или прибрежий Двины и Березины, или Белая Русь и Черная Русь, хотя они и не составляли двух отдельных земель и не имели никакого поземельного разграничения, ибо и на севере, и на юге были рассыпаны колонии одного и того же Полотского племени. Это же племенное раздвоение было одною из главных причин, что в последствии при Рюриковичах на левый берег Припети имели большое влияние Киевские и Волынские князья.

Третий разряд Полотских владений составляли Полотские колонии в чужой земле, которую Полочане еще не успели привести к окончательному обрусению, где инородческий элемент еще сохранил свой тип и значительно противился Полотскому влиянию. К таковым владениям принадлежали Полотские колонии в землях Летголы, Ливи, Литвы и Ятвягов, где большинство решительно состояло из инородцев старожилов, где Полотские колонии являлись как бы островами в море, и инородцы управлялись сами собою, своими племенными князьями или старейшинами и только находились в союзническом или данническом отношении к Полочанам, и не препятствовали им в своей земле заводить Полотские колонии, и даже устраивать свои княжества и облагать туземцев иноплеменников данью, как это например было в низовьях западной Двины в землях Летголы и Ливи. Полотские колонии в чужой земле разделялись на три вида как по своей местности, так и по отношению к ним туземцев иноплеменников.

К первому виду принадлежали Полотские колонии вниз по течению западной Двины до самого её устья, где находились Полотские княжества Кукейнос и Герсик, или правильнее Берсика (может быть Бережки или Берестье, перепутанные Латышом летописцем). Об отношениях этого края к Полотску и вообще о состоянии его, по русским источникам мы не имеем никаких известий, кроме общего указания Нестеровой летописи, что тамошние племена дают дань Руси. По Ливонским же летописям видно, что при устьях Двины были два удельные княжества, где сидели князья из дома Полотских князей, и что княжества сии состояли в зависимости от старшего или великого князя Полотского. Впрочем, из тех же Ливонских летописей видно, что устья и низовья Двины не составляли собственно Полотской земли, и при князьях из Полотска тамошние жители-туземцы имели своих племенных старейшин и только платили дань Полотским князьям и признавали над собою их владычество, как могущественных и грозных государей. Следовательно, Полотские города в здешнем краю были небольшие, как колонии в чужой земле, и их построение главным образом вызывалось необходимостью для поддерживания власти Полотска над тамошними туземцами и для обеспечения торгового пути по Двине, которым Полочане дорожили даже и тогда, когда этот край был уже занят, Немцами, как свидетельствуют все договорные грамоты Полотска с Ригой и Ливонским орденом.

Чтобы яснее видеть положение Полотских колоний в здешнем краю, достаточно проследить историю первых Немецких поселений в Ливонии; эта история ясно говорит об отношениях Полотска к здешнему краю. По свидетельству древней Ливонской хроники (Генриха Латыша), первый проповедник латинства, приехавший сюда, с Немецкими купцами, Мейнард, просил дозволения у Полотского князя для свободного проповедания. Хроника, прямо говорит: «священник Мейнард, получивши дозволение от Полотскаго князя Владимира, у котораго Ливонцы (Ливь), были в подданстве, и принявши от него дары, смело приступил к Божьему делу и построил церковь в Икесколе». Значит, Ливония на столько была в зависимости от Полотского князя, что без его дозволения Латинцы не могли проповедовать своего вероучения тамошним туземцам-язычникам. Но из дальнейшего рассказа той же хроники видно, что Полочане мало обращали внимания на это владение и пользовались только данью с тамошних жителей, и даже не управляли ими; так что в следующую зиму Мейнарду с Икескольцами пришлось защищать тамошний край от нападения Литовцев и построить в Икесколе замок, названный Укскулем и другой замок Гольм. Преемник Мейнарда Бертольд начал прямую войну с Ливонцами, отказавшимися от латинства, и привел Германские и Готландские войска. Все это совершалось в продолжение 12 лет; и ни князь Полотский, и ни Полочане, получая исправно дань от Ливонцев, не обращали на это никакого внимания и не думали вступиться за своих исправных данников. Преемник Бертольда епископ Алберт построил уже Ригу, учредил ливонский орден меченосцев, воевал и заключал союзы с Жемойтью, Литвой и Куронами (Курляндцами); а Полотский князь и Полочане смотрели на все это как бы сквозь пальцы, как будто бы Немцы распоряжались не в Полотских владениях, и резали и крестили не их данников Ливонцов.

Наконец, на восьмом году своего епископства, Альберт нашел нужным войти в прямые сношения с Полотским князем Владимиром, подобно Мейнарду, и отправил свое посольство в Полотск; между тем Ливонцы, сильно угнетаемые Немцами, пришли с жалобою к Полотскому князю и просили его защиты. Владимир, как и следовало ожидать, принял сторону своих данников Ливонцев, и, отпустивши к Алберту его послов, стал готовиться к походу, но прежде отправил своего посла в Кукейнос для разбора споров между Немцами и Ливонцами. Княжеский посол потребовал Алберта в Кукейнос на определенный срок для разбора, дела. Алберта не принял приглашения, и, уведомленный тайно о приготовляемом походе Полотского князя, стал наскоро готовиться к войне и пригласил к себе Летголу или Латышей, бывших тогда во вражде с Ливонцами; Ливонцы с своей стороны пригласили Литовцев и захватили недостаточно защищенный замок Гольм; но прежде нежели успели подойти к ним Полочане с своим князем, Немцы с своими союзниками разбили Ливонцев и обратно взяли замок Гольм, Ливонцы снова обратились за помощью к Полотскому князю. Наконец Владимир с войском явился на Двине и осадил Гольм; но, простоявши под городом одиннадцать дней и не успевши его взять или сжечь, удалился с своею ратью домой. Этот неудачный поход Полотского князя своим прямым последствием имел то, что Ливонцы, потеряв надежду на защиту от Полотских князей, принуждены были принять латинство и подчиниться Немцам; так что Альберт в следующую же поездку в Германию уже передал Ливонию под покровительство германского императора, и на следующий год вся Ливония до границ Эстонии или Чуди была обращена в латинство. А в след за тем Кукейносский Русский Князь Вячеслав, чтобы удержать за собою свое небольшое княжество, принужден был отдаться в покровительство епископа Алберта со всем своим княжеством, которое и передано ему снова от имени Рижской Богоматери уже на вассальных правах, и в след за тем явился в Кукейносе небольшой Немецкий гарнизон как бы для защиты города от Литовцев. Но Вячеслав скоро увидал, для чего присланы к нему Немцы, и, не откладывая в даль, перебил их, а сам обратился за помощью к Полотскому Князю Владимиру; но прежде нежели пришла Полотская помощь, Немцы успели прогнать Вячеслава и заняли Кукейнос.

По взятии Кукейноса Немцами, за Полотскими князьями в здешнем краю осталась Берсика, где княжил Всеволод, последний боец за Русское дело в Ливонии, который в союзе с Литовцами вел постоянную борьбу с немецкими насильниками, и пользуясь полным доверием Литовцев, как женатый на дочери одного Литовского князя, сильно вредил Немцам. Из Берсики предпринимались все набеги Литовцев, в Берсике Литовцы всегда находили готовую переправу через Двину и в Берсике для Литвы всегда было убежище и защита в случае неудачного набега. Наконец в одиннадцатом году Альбертова епископства дошла очередь и до Берсики. Алберт, чтобы зараз покончить с Всеволодом, собрал большое войско из Немцев и крещеных Ливонцев и Латышей и взял с бою Бересику, а Всеволода, заставил бежать за Двину. Таким образом со взятием Бересики исчезло последнее Полотское владение в Ливонской земле. Алберт хотя и отдал Берсику опять Всеволоду, но уже на ленном праве, с тем, чтобы он был вассалом Рижской Богоматери.

Впрочем, Немцы Рижане еще чувствовали себя не совсем крепкими в Ливонии, Литва и Полочане еще сильно их беспокоили; связь Ливонии с Полоцком еще не прекращалась; Полотские князья еще не отказывались от своих прав, на Ливонию и получали оттуда дань. А посему в 1210 году, перед начатием упорной борьбы с Эстонией или Чудью, Алберт нашел нужным заключить мир с Полотским князем. Условия мира состояли в том, чтобы Полотский князь не препятствовал свободной торговле Немцев с Полотском; а Немцы с своей стороны обязались платить дань за Ливонцев; даже епископ, сам обещался доставлять ему дань в Полотск. Но Ливонцам было не под силу платить две дани, Немцам и Полотскому князю; и потому они просили Полотского князя, чтобы он освободил их от Немцев, а епископа Алберта, чтобы он не требовал с них дани в пользу Полотского князя. Полотский князь для разрешения этого дела назначил Алберту срок для съезда и потребовал от него, чтобы Немцы не принуждали Ливонцев к крещению, а оставили бы это на их добрую волю. Альберт на это требование отвечал решительным отказом, и переговоры кончились тем, что Полотский князь отказался от дани с Ливонцев и потом заключил с Немцами мир, предоставляя им и Полочанам свободную торговлю. Но тем дело о Ливонии еще не кончилось. Русский Князь Всеволод еще владел Берсикою хотя и на правах вассала Рижской Богоматери; и Немцы, чтобы окончательно разделаться с ним в 1214 году ворвались ночью в Берсику, ограбили бывших там Русских и князя, и завладели городом; так кончилось последнее владение Полотских князей в Ливонии. Тем не менее Полочане еще не думали совершенно отказаться от Ливонии, и в 1215 году Полотский князь Владимир, побуждаемый Эстонцами, Латышами и частью Ливонцами, сделал последнюю попытку против Немцев, и, собрав большую рать, отправился прямо к Риге, но отравленный Немцами, при самом начале похода умер и его рать разбрелась по домам.

Этот рассказ Ливонской хроники о водворении Немцев в Ливонии ясно говорит, что Ливония до прибытия Немцев принадлежала Полотску, и что по низовьям Двины там было два Полотских княжества, Кукейнос и Берсика; что старший великий князь Полотский получал с Ливонии ежегодную дань, и что Ливонцы признавали его своим верховным государем и защитником. Но из того же рассказа видно, что Ливония еще не причислялась к Полотской земле, и была только провинцией, волостью Полочан, и притом волостью, предоставленною в непосредственное распоряжение князей, и что Полотских колоний там было очень немного, вероятно только по Двине, как важному торговому пути, и Ливонцы, кроме ближайших к Кукейносу и Берсике, оставались при своих правах и обычаях. Полочане, по заведенному Новгородцами и их колонистами порядку, не думали принуждать Ливонцев силою к перемене их образа жизни и общественного устройства, предоставляя это доброй воле самих Ливонцев. Тем не менее власть Полочан в Ливонии была довольна сильна и не отрицалась самими Ливонцами, чему лучшим доказательством служить то, что Немцы, несмотря на тогдашнюю слабость Полотских князей, запутанных в междоусобиях и спорах с своим вольнолюбивым народом, и посему мало думавших о своих интересах в Ливонии, только после тридцатилетней упорной борьбы, поддерживаемой многочисленными отрядами бойцов, ежегодно вызываемых из Германии, успели утвердиться в этой стороне и сами несколько раз должны были признавать себя в некоторой зависимости от Полотских князей. Да и по смерти Владимира Полотского, долго еще считали свои владения в здешнем краю не безопасными от Полочан и Литовцев; долго еще Ливонцы и Латыши или Летгола враждебно смотрели на Немцев и склонялись к Полочанам, русским духом долго еще пахло в этой стороне, задавленной Немецкими насильниками.

Второй вид Полотских колоний составляли колонии, в Литовской земле. Колонии сии имели совсем иной характер против колоний в Ливонии и у Латышей; Полочане как-то скоро успели сойтись с Литвинами, так что интересы Литвы и Полотска сделались общими интересами для того и другого народа, хотя Полочане и Литовцы оставались при своих обычаях, при своем строе общественной жизни и исповедовали не одну веру. А посему незаметно вся Литовская земля на юг от Вилии, по признанию самих Литовцев, сделалась Русскою или Полотскою землею и заселилась Полотскими городами, где почти нераздельно жили и Литовцы, и Полочане; собственно, же Полотскими колониями в Литовской земле уже назывались колонии на север от Вилии. Здесь колонии Полочан, эти обычные передовые посты Новгородской цивилизации, к северу простирались до Ливонских и Куронских (Курляндии) земель, а на запад по Неману вплоть до впадения этой реки в море. На эти Полотские колонии, кроме других признаков, о которых мы будем говорить в другом месте, указывают Славянские, даже чисто Русские названия рек, впадающих в Неман с правой стороны. Реки сии являются как бы ступенями поступательного движения Полотских колоний к западу в глубь Литовской и Жемойтской земли. Первая из сих рек, самая восточная по своим верховьям в здешнем крае, получила название Вилии или, как пишется в некоторых местных древних памятниках, Велии, т.е. Великой, и не напоминает ли сие название реки Великой в Псковской земле, или реки Вильи в Новгородской губернии²⁶, и с тем вместе не показывает ли прямо, что колония шла от Новгородских колонистов Полочан. За Вилиею к западу следует река Святая, также название, нередко встречающееся у Новгородских колонистов, и повторяющееся в нескольких озерах, как на севере, так и на юге Полотской земли. Далее к западу следуют реки с чисто Русскими названиями, – Невежа, Дубисса, Юра и наконец Русь, один из восточных рукавов Немана, куда вероятно Полочане с своими колониями пришли уже тогда, когда сами стали называться Русью, Русским народом. Кроме рукава Немана в Литовской земле встречаются несколько речек с названиями Роси, Россы и Русы. Названия сии, встречающиеся и в других краях Новгородских колоний, были самый древние и могли быть даны только Полочанами, старейшими Славянскими или Русскими знакомцами с здешним краем и только при их поселениях в тамошней местности. Кроме рек мы встречаем в этом краю древнейшие города и другие урочища с Славянскими или Русскими названиями, таковы: Юрборк на реке Юре, Вилкомир на реке Святой, Вильни на реке Вилии, Поневеж на реке Невеже, Россиены, в Шавельском уезде, местности Тверь, Лукники, Поезеры, Подубие, Зубовка, Грузди. Россиены по свидетельству летописей, был один из древнейших городов на Жемойти и до сего времени сохранивший следы древних земляных укреплений, что прямо указывает на колонию Полочан, когда они уже стали называться Русью²⁷. Теперешнее местечко Ворно в Тельшевском уезде, называвшееся в древности Медники, также указывает на Русскую древнюю колонию в этом краю. Местечко Ростовск и речка Истра в Поневежском уезде, там же речка Нарчувка, Дунай, Карачунка, Стервица и Дисна, и озеро Дисна и Цно в Ново-Александровском уезде, указывают на свое Русское, именно Полотское происхождение, и с тем вместе свидетельствуют о древних Полочанских поселениях в здешнем крае. О судьбе здешних колоний мы не имеем надлежащих известий; но судя по характеру отношений Литвы и Полочан друг к другу, более братских и мирных, мы почти безошибочно можем заключить, что как Литовская земля на юг от Вилии, более густо населенная Полотскими колониями, обратилась в Русскую или Полотскую землю, так наоборот редкие колонии Полочан на север от Вилии слились с тамошними Литовскими племенами, собственно с Литвой, Девялтвой, Жемойтью и другими, и тамошние города и местечки, где Полочане жили смешанно с Литвой, сделались Литовскими. Но тем не менее колонии сии сделали свое дело, – они успели более или менее связать судьбы всей Литвы с Полотском, частью сообщили свое устройство Литовским племенам и даже многие свои обычаи, о чем будет сказано в своем месте, когда дойдет очередь до народонаселения в Полотской земле и колониях.

Третий вид составляли Полотские колонии в Ятвяжской земле. Отношения Полочан к Ятвягам были собственно воинственные, враждебные. Ятвяги крепко стояли за неприкосновенность своей земли, и землю эту можно было колонизовать только с бою; а посему Полотские колонии в Ятвяжской земле носили собственно характер пограничных крепостей и подвигались внутрь страны понемногу, по мере оттеснения Ятвягов вглубь непроходимых болот и пущей. Путь Полотчан к Ятвяжской земле лежал по левому берегу Припети на Случ, Цну, Пину и Ясольду На этом пути Полочане шли не одни, они здесь нашли Дреговичей, которые, как мы уже видели, прежде Полочан заняли берега Припети. Есть в тамошнем краю темное, но нисколько не противоречащее истории предание, что Дреговичи еще до прибытия в этом краю Полочан вели продолжительную войну с Ятвягами; следовательно, прибытие Полочан здесь как нельзя более было кстати. Дреговичи конечно были рады Полочанам, грозным и воинственным, при помощи которых борьба с Ятвягами сделалась успешнее. Где в первый раз Полочане встретились с Ятвягами, на Ясольце, на Цне или на Случи, мы об этом не имеем известий; но уже в первом столетии Русской истории мы встречаем важный Русский город, очевидно Полотский, на самой юго-западной границе Ятвяжской земли, – Берестье, ныне Брест-Литовский, к которому вероятно ходил Владимир святой во время своей войны с Ятвягами, и куда бежал Святополк, окончательно пораженный на Альте. Кроме Берестья и впереди этого города на восток мы находим, как уже было сказано выше, в этом краю перед Ясольдою Кожан городок на Цне, Погост на Бобрике, Остров на Мышанке, Слоним на Шаре, Пинск на Пине за Ясольдою и за нею же Дрогичин, Хомск, Дивин Городок, Кобрин при верховьях Мухавца и второй Дрогичин на Буге. Все сии города более или менее составляли Полотскую землю уже до Владимира святого; ибо Полочанам нельзя же было построить Берестья, не занявши места, лежавшие на пути, и не утвердившись там, хотя конечно Ятвяги еще не отступали от сих владений и продолжали делать набеги.

Затем следовали Полотские колонии собственно в Ятвяжской земле, уже на памяти истории, бывшие в постоянном споре у Русских с Ятвягами; они лежали на север и на запад за Слонимом, в глубине Ятвяжской земли. Таковы были: Зельва на реке Зельве, Волковыск на притоке Россы, Свислоч при верховьях реки Свислочи, впадающей в Неман, Нарев при верховьях реки Нарева и другие города по Нареву, а также Бельск на Белой, и наконец в более позднее время Городна или Гродно на Немане. Таким образом вся Ятвяжская земля с юга и запада была опоясана Русскими или Полотскими колониями, которые шаг за шагом углублялись в нее, оттесняя Ятвягов в глубину непроходимых лесов и пущ; и по мере оттеснения Ятвягов колонии сии из передовых боевых постов, или крепостей, обращались в города, и земля ими занятая делалась Полотскою землею. А что колонии сии принадлежали именно Полочанам или их колонистам и шли с востока на запад или от Днепра и Березины к Западному Бугу, а не с Буга к Днепру, на это лучшим доказательством служат, как мы уже упоминали, доселе сохранившиеся названия рек, озер, городов и других урочищ, которые напоминают или приднепровские названия, принадлежащие Северянам, соплеменникам Полочан, или Новгородские, или прямо Полотские. Не повторяя названий, приведенных выше, я здесь укажу только на некоторые новые названия, подтверждающие ту же мысль о движении от Днепра к Западному Бугу. Так местечко Остров на Мишанке указывает на Остров в Псковских владениях и на многие местности с таким же названием в ближайшем расстоянии от Полотска по Днепру и Березине: или второй приток Немана на запад за Шарою Росса или Рось с местечком Россою прямо говорит о своем происхождении из Приднепровья или Новгородской земли; или Снов у Несвижа и Снов в Черниговских владениях, или Новгород на Нареве указывает на Новгород Литовский, также на Новгород великий родину Полочан.

Полотские колонии в Ятвяжской земле, особенно западные, как отделенные от Полотской земли Ятвягами, находившимися в постоянной борьбе со всеми соседями, были не больше как военные посты и никогда не имели тесной связи с Полотском, а, напротив нередко находились под влиянием Волынских князей, особенно во время Романа Мстиславича и его сыновей Даниила и Василька, которые успели было подчинить себе весь этот край. Только уже по истреблении Ятвягов и по пресечении Изяславова потомства, в Полотске, когда Полотской землею стали владеть Литовские Князья из дома Гедимина, прибугские и принеманские колонии Полочан слились с Полотскою землею и вошли в состав великого княжества Литовского. Полочанами этот край только был намечен для присоединения к Полотской земли; Полочане, постепенно оттесняя Ятвягов, может быть от Случи или Цны, только открывали тамошние земли для Русского мира, разведывали эту неведомую страну непроходимых болот и пущей, постоянно пролагая себе путь далее на запад. Тамошние города, устраиваемые Полотскими колонистами, были не более как передовые посты для защиты от Ятвягов, и даже менее чем передовые посты, а скорее вехи для указаний пройденного пути; города сии еще не показывали прочности владения краем они то были захватываемы Ятвягами и разоряемы, то опять возвращаемы и возобновляемы Полотскими колонистами Таковые же города здесь строили и Волынские Князья, состоя почти в постоянной войне с Ятвягами и считая этот край Ятвяжскою землею. Таким образом Полотские колонии в Ятвяжской земле имели свой особенный характер: они не походили ни на Новгородские колонии в Заволочье, где Новгородцы были полными господами; ни на колонии Псковичей в Чудской земле, где Псковичи старались сближаться с Чудью; ни на колонии самих Полочан по низовьям западной Двины, где Полочане сбирали дань с тамошних старожилов, ни тем менее на колонии в Литве и на Жомойти, где Полотские колонисты принимались как свои, как братья. Здешние же колонии не имели за собой ни того, ни другого, ни третьего, ни четвертого, или все это имели только в будущности, когда окончательно будут побеждены или истреблены неукротимые Ятвяги. На долю здешних колонистов досталось пробиваться вперед на запад, защищать и заселять отбитую землю, что они и продолжали делать во все время владычества Полотска, и кончили уже при помощи Литовцев, во время владычества Вильны и Литовских Князей.

Страна, составлявшая Полотские владения, до прибытия туда Полочан, была уже заселена различными племенами инородцев и частью Славянским племенем, – Дреговичами. Здесь, на самом западе жило воинственное племя Ятвягов, преимущественно по левому берегу Немана, и в доисторической древности далеко простиралось по левому берегу Припети; так что почти весь угол, образуемый Припетью и Неманом, первоначально принадлежал Ятвягам. За Ятвягами к востоку по правому берегу Немана, а в верховьях этой реки и по левому берегу до верховьев Березины и до западной Двины, а на запад до устьев Немана и частью по прибрежью Балтийского моря жили разный племена Литвы, находившиеся в родстве с Пруссами за Неманом. По правому берегу Двины жили Летгола или Латыши, и против Латышей на запад по левому берегу Двины в её низовьях и по морскому берегу были селения Ливи или Ливонцев, и на запад от Ливи жили племена Корси или Куронов. В Приднепровье, на самом востоке Полотской земли, по свидетельству Нестора между Припетью и Двиною жило пришедшее с Дуная Славянское племя Дреговичей. А Полочане, Новгородские колонисты, по сказанию Нестора, первоначально поселились в углу, образуемому впадением реки Полоты в Двину, и оттуда сперва направились к юго-востоку к Днепру, где в последствии разделились на собственно Полочан и Кривичей. Кривичи, перебравшись на левый берег Днепра, образовали отдельную область Смоленскую; от Полочан же отделились Северяне, перешедшие на левый берег Днепра южнее Кривичей, и образовали область Северскую по Десне, Суле и Семи; собственно, же Полочане остались на правом берегу Днепра и распространились на юг по Припети и на запад почти до Белой воды, до Вислы, и до устьев Немана. Об этом мы имеем прямое свидетельство у Нестора, который говорит: «Почаша Словени держати свое княжение в Новгороде, а другое на Полоте, иже Полочане; от них же Кривичи, иже сидят на верх Волги и на верх Двины, и на верх Днепра, их же град есть Смоленск, тоже Север (Северяне) от них».

Происхождение Ятвягов нам неизвестно ни каким источникам; мы только можем сказать, что Ятвяги по происхождению своему не принадлежали ни к Славянам, ни к Пруссам, ни к Литовцам, а составляли особое самостоятельное племя, может быть остаток каких-нибудь древнейших старожилов здешнего края Из всех дошедших до нас памятников известно только то, что Ятвяги были самым воинственным народом и постоянно находились во враждебных отношениях ко всем своим соседям, выключая одного племени Пруссов, называвшегося Бортями, с которыми иногда еще Ятвяги вступали в союз. О Ятвягах даже не упоминает Нестор при перечислении инородческих племен, имевших какие-либо отношения к Руси; первое известие о Ятвягах встречается у Нестора не раньше 983 года; под этим годом сказано: «иде Володимер на Ятвяги и взя землю их». Но очевидно Русские не в первый раз узнали Ятвягов при Владимире; ибо в договорной грамоте Игоря с Греками, писанной в 945 году, в числе Русских послов упоминается Ятвяг Гунарев; следовательно, знакомство Русских с Ятвягами было уже при первых князьях. Но как мы не имеем никаких известий о походах в Ятвяжскую землю ни при Олеге, ни при Игоре, ни при Святославе, то, следовательно, можно принять, что первое знакомство с Ятвягами началась еще до прибытия Русских князей, и именно первыми знакомцами были Дреговичи и Полочане. Где в первый раз Полочане встретились с Ятвягами, мы не имеем прямых известий; но как Полочане, спускаясь из Полотска на юг, прежде всего проникли в землю Дреговичей до Припети, то по всему вероятию здесь была и первая встреча Полочан с Ятвягами, они здесь явились защитниками Дреговичей от враждебных соседей. Об этой встрече летописи не упоминают; но есть местное народное предание, что Пинск, Кожан городок и даже Туров построены в защиту страны от Ятвягов, что в этом краю были частые битвы с Ятвягами, и что их земля в древности простиралась до Березины. После Владимира, ходил на Ятвягов его сын Ярослав, великий князь Киевский, в 1038 году, вероятно в союзе с Брячиславом, князем Полотским, для поддержания Полотских колоний в этом краю. Никоновская летопись о последствиях этого похода говорит: «и Ярослав не мог взять Ятвягов»; значит настоящий поход ограничивался только отогнанием Ятвягов от Берестья и других тамошних колоний.

После Ярославова похода в 1038 году летописи уже не упоминают о походах Русских князей в Ятвяжскую землю до XII столетия, когда начались походы Волынских князей от Берестья к Зельве и Ясольде. В XII столетии, именно в 1113 году, были два похода Волынского князя Ярослава Святополчича на Ятвягов; под 1113 годом сказано в летописи: «ходи Ярослав на Ятвяги второе и победи их». Куда собственно ходил Ярослав, к Берестью или к Зельве и Ясольде, из летописей не видно; и за тем до 1196 года мы не имеем никаких известий о Ятвягах. Но под 1196 годом Волынская летопись говорит: «той же зимы ходи Роман Мстиславич на Ятвяги, отмщеватися; ибо воевали его волость»; и когда «Роман вошел в их землю, то они не могли противостать его силе, бежали в свои тверди; а Роман пожег волость их, и отмстився возвратился восвояси».

По смерти Романа, пользуясь беспорядками в Галиче и на Волыни, в 1205 году Ятвяги в союзе с Литвой сделали набег на Волынскую землю; в летописи сказано: «сдящу Александру в Володимери, а брату его Всеволоду в Червене, Ятвяги и Литва, повоевали Турийск и около Комова и до Червеня, и бились у ворот Червенских. Беда была земле Володимирской от воеванья Литовскаго и Ятвяжскаго». В 1227 году Ятвяги воевали около Берестья; их здесь нагнали князья Даниил и Василько из Владимира; причем два Ятвяжских предводителя Штур Мундунич и Стегут Зебрович наткнулись на Владимирский полк; и Штур был убит Даниилом и Вячеславом, а Стегут Шелвом. Даниил, преследуя бежавших Ятвягов, нагнал Небра и язвил его четырьмя ранами, а тот вышиб у него копье дубиною. Василько, услыхавши о бое брата, явился к нему на помощь, и Небра от них ушел, а прочие разбежались. В 1229 году Даниил и Василько отправляясь в Ляхи на помощь Конраду, оставили в Берестье Владимира Пинского с Угровчанами и Берестьянами стеречь землю от Ятвягов. В 1235 году Даниил с своими союзниками пошел на Ятвягов и пришел к Берестью весною, но за половодьем не мог идти в их землю. И вместо Ятвяжской земли Даниил ударил на Берестье, которое тогда было в руках у рыцарей храма, взял город, захватил их старейшину Бруно и возвратился во Владимир. В 1248 году Ятвяги воевали около Охож и Вусовны и попленили всю тамошнюю страну, ибо тогда еще не был построен Даниилом город Холм. За ними погнался Василько и нагнал их у Дрогичина, который они хотели взять приступом и уже бились у Дрогочинских ворот. Появление Василька заставило их вступить с ним в бой. Бой этот был самым несчастным для Ятвягов, они не могли выдержать натиска Васильковой дружины и потерпели полное поражение, Василько их гнал несколько поприщ. В этой погоне Ятвяги потеряли, кроме множества народа, сорок князей, и тут же погибли два злые их воителя Скомонд и Борут, опустошавшие Пинскую землю.

В 1250 году Конрад Лятьский прислал посла к Васильку звать на Ятвягов; но за снегом и мглою поход не состоялся, и союзники, дошедши только до реки Нура, воротились. Зато в следующем году Даниил и Василько пригласили Семовита Мазовецкого, и взявши помощь у Болеслава Лятьского, собрались в Дрогичине и перешедши болота вступили в землю Ятвяжскую. Ляхи не вытерпели, зажгли первое селение Ятвягов, и тем сильно помешали полному успеху похода, подавши пожаром весть Ятвягам. Вечером же Злинцы и вся земля Ятвяжская прислали к Даниилу Небяста с предложением оставить им Ляхов, а самому идти назад. Даниил на это не согласился; и ночью Ятвяги напали на Ляхов, огородившихся острогом. Ляхи оборонялись крепко и сулицами, и головнями, и камнями, но Ятвяги шли на пролом и уже вступили в рукопашный бой; тогда Семовит обратился к Даниилу за помощью, Даниил выслал своих стрельцов, которые и отогнали Ятвягов от острога; тем не менее во всю ночь от них не было покоя. На утро собрались все Ятвяги и пешие, и снузницы (вероятно на телегах), наполнили лес и зажгли свои колымаги, т.е. станы; и началась страшная лесная битва, в которой сильно досталось и Ляхам, и Русским, Васильковы воеводы Лазарь уже потерял свое знамя, а Федор Дмитриевич пал на реке Нарве. Наконец Даниил приказал спешиться Ящельту с своим полком; и только после этого дрогнули Ятвяги, а Русские и Ляхи погнались за ними, забирая пленников и пожигая страну. Но Ятвяги и разбитые еще не думали уступить битвы; они перешли реку Олег и стали заманивать преследующих в теснины. Даниил, заметив это, остановил преследование, и сказал воинами.: «разве вы не знаете, что христианам крепость пространство, а поганым обычай биться в тесных местах». Отыскавши просторное место, Даниил велел поставить станы и укрепить их; тогда Ятвяги обратились на станы, стали приступать к ним и потеряли много своих князей, но не могли ни выбить из станов, ни заманить к переходу через реку Олег, ни Русских, ни Ляхов. Между тем Русские и Ляхи, забравшись вглубь нынешней Беловежской пущи, потеряли все следы к выходу, и только на другой день им удалось поймать языка, который и вывел их на дорогу через реку Лок. За тем пришли на помощь к Ятвягам Пруссы и Борть, но, увидев множество силы Лятьской и Русской, уговорили Ятвягов прекратить бой, и все разошлись по домам. После сего Даниил направился к Визне и перешел свободно реку Наров. Так кончился дорого стоивший обеими сторонами поход, давший возможность многими, христианам избавиться от плена, и тем прославивший князей.

В 1252 и 1253 годах Ятвяги за деньги были союзниками Даниила против Миндовга Литовского; а в 1255 году Даниил, уже получивший от Римского папы титул Короля, в союзе с Семовитом Лятьским пошел войною на Ятвягов, может быть по просьбе самого Семовита. Во время этого похода Лев, сын Даниилов, узнавши, что Стекынт с Ятвягами осекся в лесу, пошел к его осеку; Ятвяги вышли из осека, а снузницы, бывшие со Львом, разбежались: но Лев не сробел, а напротив, слезши с коня, начал сильно биться, поддерживаемый своею небольшою дружиной, вонзил сулицу в щит Стекынта и убил мечом как самого Стекынта, так и его брата, после чего Ятвяги обратились в бегство. Между тем Даниил занял дом Стекынта, куда явился и Лев и представил отцу оружие Стекынта и его брата. За тем от Ятвягов пришел Комат, обещая Даниилу, что Ятвяги соглашаются быть у него в подданстве; но Ляхи, союзники Даниила, завидуя таковому исходу настоящей войны, стали тайно пересылаться к Ятвягам и сулить им помощь, только бы они не поддавались Русскому князю. Тогда Даниил приказал воевать Ятвяжскую землю, разорил дом Стекынтов и велел выстроить в том краю на одной горе город Рай.

В следующем 1256 году Даниил с своим братом Васильком и с сыновьями Львом и еще молодым Шварном пошел на Ятвягов, к нему пришел также Роман из Новгорода Литовского с тестем своим Глебом и Изяславом Свислочьским, а также Семовит с Мазовшанами и от Болеслава помочь, – Судомирцы и Краковляне, и все большою ратью вступили в Ятвяжскую землю, и прежде всего захватили Ятвяжское селение Олыдикищу: сыновья Даниила, Лев и Шварн тихо обошли это селение и иссекли всех жителей, кроме одного, которого привели к Даниилу. Этот пленник объявил, что Ятвяги собрались в селение Привища. Даниил, по указанию пленника, распорядился, чтобы и это селение также взять нечаянно; но один Ятвяжанин, успевши убежать из Олыдикищи, подал весть своим в Привищи; впрочем, эта весть несколько опоздала, и прежде нежели Ятвяги успели путем приготовиться, стрельцы Данииловы уже начали бой на одном конце селений, и в след за тем явился, и сам Даниил с сыном Львом и началась страшная битва в воротах селения. Три раза Ятвяги отбивали приступ и три раза Даниил и Лев лично водили свои полки и заставляли Ятвягов отступать. Наконец Даниил и Лев после страшных усилий успели продраться в ворота, заваленные в несколько слоев трупами побитых, окончательно завладели селением и обратили в бегство защитников селения Ятвягов, Злинцев, Крисменцев и Покенцев, а не успевших убежать иссекли или побрали в плен. Даниил сам остался ночевать в Присвищах, а на другой день отправился с сыном жечь и пленить всю тамошнюю землю, и пожегши селения: Таисевича, Буряля, Раймоче, Комата и Дора, и пленили города, зажгли дом Стекынта и остановились на селе Корковичах, и очень дивились, что такое множество войска и коней могло найти для себя припасов на двух дворах, и что не успели поесть, то сожгли. На другой день пошли пленить и опустошать Ятвяжскую землю, и такой нагнали страх на храбрых прежде Ятвягов, что нигде не встречали противников. На ночь полки Даниловы остановились в болотах и в островах (т.е. в лесах); а на утро приехали Ятвяги, отдавая заложников и прося мира, опасаясь, чтобы Русские не избили пленников. За тем Даниил возвратился домой и начал готовиться к новому походу. Ятвяги, узнавши об этом, отправили к нему своих послов и детей и с ними дань, обещаясь быть у него в подданстве и строить в своей земле города. На другой год Даниил послал Константина Положишила собрать дань с Ятвягов. Константин собрал дань черными кунами и бель серебро. Даниил из Ятвяжской дани, дал дар Лятьскому воеводе Сигневу, чтобы и Лятьская земля выдала, что Ятвяги платили дань Королю Даниилу.

После этого похода русские летописи не упоминают о Ятвягах до 1260 года, когда к Даниилу пришла весть из Ляхов, что Татары проникли в Ятвяжскую землю; по этой вести Даниил пригласил к себе своего сына Льва, с которым уговорился послать засаду к Визне; но наперед отправил к Ятвягам двух разведчиков, которые бы разузнали, где брат Данилов Василько, отправившийся воевать Литву вместе с Татарами; но разведчики попались в руки Татарам, и тем дело кончилось, или вернее на этом прервался рассказ летописи. Из рассказа же этого, к сожалению, прерванного, можно заключить, что Ятвяжская земля в это время уже принадлежала Литовскому князю Миндовгу. И действительно Миндовг около этого времени и даже несколько раньше распоряжался Ятвяжскою землею, как своим достоянием, и назывался князем Ятвяжским. Так у Польского летописца Длугоша читаем под 1260 годом: «Миндовг великий князь Литовский, собрал большую рать из Литовцев, Русских, Ятвягов и Жемойти, и из других неверных народов, вступил в Мазовецкую землю и страшно опустошил эту страну». За тем перешел в Пруссию и предал огню все тамошние города, построенные рыцарями, которые не смели выступить против него и попрятались по своим замкам. А прежде этого Миндовг в своих грамотах, притворяясь католиком, отдал тем же рыцарям Ятвяжскую землю с Жемотью и другими землями. Чтобы отмстить за это опустошение Пруссии Немецкие рыцари в следующем 1261 году, собравши большое войско, отправились опустошать земли: Ятвяжскую, Литовскую и Жемойтскую; но их войско, зашедши слишком далеко в Литовские леса, было со всех сторон окружено Литовцами и Ятвягами, потерпело полное поражение и только немногие успели спастись, остальные были убиты или попались в плен.

По Длугошу в 1264 году «Болеслав стыдливый государь Краковский и Судомирский, чтобы покончить с Ятвягами, опустошавшими его пограничные владения, собрал многочисленное войско со всех своих земель и вступил в Ятвяжскую землю. Ятвяги вышли ему навстречу и вступили в битву под предводительством своего старшего князя Комата. Ятвягов было гораздо меньше, чем Поляков: но они сражались так храбро, что Поляки могли одолеть их только множеством. Поляки несколько раз возобновляли нападение, посылая свежие войска; но не могли прорвать их строя; Ятвяги, даже потерявши своего князя Комата, продолжали сражаться и все до одного пали в неравном бою. После этой битвы Ятвяжская земля уже более не восставала и все племя Ятвягов как бы исчезло; оно частью отдалось Болеславу и было окрещено силою, а частью соединилось с Литовцами; и с тем вместе исчезло и самое имя Ятвягов». Но здесь ораторствующий Польский летописец, по обычаю своих соотечественников, хватил чересчур.

На самом деле Ятвяги еще в продолжении 20 лет напоминали о своем имени Полякам, и сам же Длугош, похоронивший Ятвягов в 1264 году, еще несколько раз упоминает о их нападениях на Польскую землю. Так под 1268 годом он говорит, что Литовцы и Ятвяги напали на Куявию, и произвели там опустошение и свободно возвратились домой с богатою добычею и множеством пленников. Или по словам того же Длугоша в 1274 году, Лев Данилович князь Галицкий водил Татар, Литву и Ятвягов на Люблинскую и Судомирскую землю, и произвел там страшные опустошения. А по Русским летописям мы действительно знаем, что Ятвяги в 1273 году признали над собою власть Льва Галицкого и его братьев князей Волынских. В Волынской летописи под этим годом сказано: «Вздумали князья пойдти на Ятвягов, и по наступлении зимы послали своих воевод, – Лев Андрея Путивлича с своею ратью, Владимир Желислава с своею ратью, и Мстислав Владислава Ломоногаго с своею ратью. Воеводы, вступивши в Ятвяжскую землю, взяли Злину; а Ятвяги собравшись не посмели вступить с ними в битву. И потом Ятвяжские князья: Минтеля, Шурца, Мудейко и Пестило, пришли ко Льву, Владимиру и Мстиславу просить мира и получивши мир отъехали в свою землю». С сими то мирными и послушными Ятвяжскими князьями очевидно Лев и ходил на Люблинскую и Судомирскую землю в 1274 году. Наконец под 1276 годом Длугошу снова пришлось хоронить уже похороненных им Ятвягов; под сим годом он говорит «остатки Ятвягов, которые соединились с Литовцами, мстя за свое прежнее поражение, вместе с Литовцами вступили в Люблинскую землю тремя полками, и начали опустошать тамошний край». Они, собравши множество пленников и добычи, уже возвращались домой, как Лешко Черный, государь Краковский, нагнал их у Царева и дал битву. Несмотря на упорное сопротивление особенно Ятвягов, битва эта кончилась в пользу Поляков. И Ятвяги, чтобы не возвращаться домой разбитыми, иные удавились, а иные пробросались в Нарев и потонули, так что только очень немногие остались в живых. Вероятно, этот же поход описывается под 1278 годом так: «Ятвяги три дня воевали около Люблина и возвратились домой с великою честью и множеством пленников»; и с ними вместе Литовский князь Тройден посылал на Польшу своего брата Сирпутья с Литовскими полками. Ежели Длугош и Русские летописи описывают один и тот же поход под разными годами: то значит победа Лешко Черного есть только риторическое украшение Длугоша. А ежели принять, что в Русских летописях описывается другой поход; следовательно, Ятвяги на Нареве не потерпели такого страшного поражения, о котором говорит Польский летописец. Во всяком случае Наревский бой не истребил Ятвягов; ибо под 1279 годом мы читаем в русских летописях, что в этом году в Ятвяжской земле был сильный голод, и Ятвяги прислали послов к Владимиру Васильковичу князю Владимиро-Волынскому, которые говорили ему: «приехали мы к тебе от всех Ятвягов, надеючись на Бога и на твое здоровье, господине, не помори нас, но прокорми для себя же, пошли к нам продавать свое жито; а мы ради купим; чего хочешь воску ли, бели ль, бобров ли, черных ли куниц, серебра ль, а мы ради дать.» И Владимир из Берестья послал к ним жито с своими людьми по Бугу и Нареву, которых ночью избили Поляки под Полтовеском, а хлеб разграбили.

Таким образом и второй раз придуманные Длугошем похороны Ятвягов на Нареве, по свидетельству Русских летописей, оказываются преждевременными. Да и у Польских летописцев: Мартына Бельского, Кромера и Гваньини, Ятвяги вместе с Литовцами воюют в Люблинской земле еще в 1281 году, и только в этом году разбитые Лешком Черным окончательно погибают. Но очевидно, Польские летописцы и здесь прибавили много лишнего; целый народ, как бы он ни был истощен разными несчастиями, не мог же погибнуть в одной битве. По всему вероятию Ятвяги, окруженные со всех сторон врагами, наконец принуждены были подчиниться сильнейшему и более близкому по месту жительства; а таковым врагом в то время для Ятвягов были Литовцы, а не Поляки, сами слабые и раздираемые междоусобиями; и в Литовской летописи Быховца действительно около этого времени мы встречаем известие, что Великий Князь Литовский Тройден, услыхавши, что перемерли князья Ятвяжские, занял Ятвяжскую землю по согласию с её жителями и стал называться князем Ятвяжским и Дойновским. Как бы то ни было 1281 годом оканчиваются известия о Ятвягах; после этого года о них уже не упоминается ни в Русских, ни в Литовских, ни в Польских летописях. Вот все сведения о Ятвягах, какие только дошли до нас в разных летописях. Сведения сии далеко не полны и не представляют связной истории Ятвягов; тем не менее по ним мы попытаемся составить хотя краткий очерк о Ятвяжском племени, занимающем значительное место в истории Полотской земли. Из сих сведений можно вывести следующие данные о Ятвягах.

1-е. Дошедшие до нас сведения единогласно свидетельствуют, что Ятвяги были самое воинственное племя; они почти никогда не отказывались от битвы, и скорее готовы были пасть костьми, чем обратиться в бегство, ежели представлялась какая-нибудь возможность удержаться; а посему все битвы с ними были самые упорные и победа над Ятвягами доставалась дорого. Но сие воинственное племя было решительно одиночным среди племен и народов его окружающих, и за исключением редких случаев, и то только в позднейшее время, ни откуда не имело поддержки. Что было причиною такового изолированного положения Ятвяжского племени, мы решительно не знаем. Но очевидно оно зависело не от одного дикого характера Ятвягов, а скорее сам характер сложился вследствие того, что это племя, может быть остаток древних племен, уже исчезнувших в доисторические времена этого края, очутилось заброшенным между враждебными племенами пришельцев, против которых должно было упорною борьбой отстаивать свое существование и независимость, и шаг за шагом отступать в глубину своих непроходимых болот и лесов, и таким образом на памяти истории слишком три столетия продолжать свое существование, памятное не победами и успехами, а только упорною и почти всегда несчастною борьбой. История застает Ятвягов в положении Американских краснокожих, только с большими достоинствами и с вызовом на сочувствие.

2-е. Племя сие, как бы обреченное на медленную и мучительную смерть, судя по местным преданиям в доисторическую древность владело на юге всем левым берегом Припети от истоков до устья и на север до Немана и по Неману, а с востока на запад от устья Березины до западного Буга и Нарева; но с наплывом в здешний край новых племен, особенно Славянских, первоначально придерживавшихся Днепра и его притоков, оно должно было постоянно отступать к западу. Сперва нижнее течение Припети было постепенно занято Славянским племенем Дреговичей, пришедших с Дуная; потом к Дреговичам присоединились Полочане и Кривичи, которые постепенно стали выдвигать свои колонии по притокам Припети, Березины и Немана, постоянно придерживаясь рек и постепенно шаг за шагом подаваясь на запад и с тем вместе также шаг за шагом оттесняя от рек в глубину лесов и болот несчастное племя Ятвягов, и на очищенной Ятвягами земле строя свои города и селения. Так что к тому времени, когда здешний край более или менее начал свое историческое бытие, Ятвяги большею частью были уже оттеснены от левого берега Припети; города и селения Дреговичей и Полочан вверх по Припети уже протянулись до западного Буга и Нарева. За Ятвягами остались только Гродненская и Беловежская пущи с прилегавшими к ним громадными лесами и непроходимыми болотами; отсюда Ятвяги время от времени делали набеги на прежние свои земли, где уже были колонии Полочан и селения Литовцев, а также на северо-западную окраину Волыни и на Польские соседние земли, им также когда-то принадлежавшие; и разумеется своими набегами вызывали страшную месть Романа Волынского и его сыновей Даниила и Василька, а также Литовских и Польских князей, кончившуюся, как и должно было ожидать, к концу XIII века ежели не полным истреблением Ятвяжского племени, то по крайней мере уничтожением его самостоятельности и исчезновением его имени в летописях и других памятниках.

3-е. Внутреннее устройство Ятвягов, судя по дошедшим до нас отрывочным сведениям, представляет их разделенными на несколько племен или родов с своими племенными князьями. Таковые племена или роды по исчислению летописей были: 1-е Злина или Злинцы, 2-е собственно Ятвяги, 3-е Крисменцы, 4-е Покенцы, 5-е Корковичи; но вероятно были и другие племена, о которых не упоминают летописи; ибо, судя по множеству князей, встречающихся в летописях, должно полагать, что Ятвяжских племен было гораздо больше исчисленных пяти; так, например, в 1248 году в одной битве с Васильком Романовичем Волынским Ятвяги потеряли сорок князей.

Какое собственно значение имели князья у Ятвягов, у нас на это нет ясных указаний в летописях; тем не менее есть намеки, что князья были как бы представителями своих племен или родов; так, например, в 1271 году, по взятии Злины Волынскими князьями, явились к ним в стан Ятвяжские князья Минтеля, Шюрпа Мудейко и Пестило с просьбою о мире. Есть также указание, что между Ятвяжскими князьями были и старшие князья, вероятно сильнейшее, могущественнейшее, от которых как бы зависели прочие; так под 1255 годом летопись упоминает о старейшем Ятвяжском князе Стекынте, а в 1264 году в войне с Волеславом Краковским ее Судомирским старшим князем был Комат, который кажется заступил место Стекынта, павшего в бою с Львом Даниловичем в 1255 году. Но кроме князей у Ятвягов, кажется, были еще знатные и сильные люди, составлявшие как бы аристократию богатства, или физической силы, или умственного превосходства. Сии сильные люди имели свои дружины и нередко делали набеги на соседей. Так при описании Данилова похода в 1227 году летопись упоминает о каких-то знаменитых Ятвяжских воителях Штуре Мондуниче, Стегуте Зебровиче и Небре, которых не называет князьями; так же под 1248 годом встречаются два злые воинника из Ятвягов Скомонд и Борут, погибшие с сорока Ятвяжскими князьями в сражении с Васильком Романовичем. О Скомонде летопись говорит: «Скомонд был волхв и кобник нарочит, борз же как зверь, ходя пеший повоевал Пинскую землю и другия страны; и был убит нечестивый, и голова его была взоткнута на кол». Известие, что Скомонд воевал пеший и был волхвом и кобником, прямо указывает на Скомонда не как на богача или родовитого человека, а как на храброго и сильного воина и притом увлекавшего за собою соотечественников особенною хитростью, как бы волшебством. Или под 1251 годом упоминается Ятвяг Небяста, которого Ятвяги прислали к Даниилу Романовичу для переговоров. Впрочем, и весь народ в Ятвяжской земле, кажется, не оставался без участия в общественных делах, особенно когда дела касались всей Ятвяжской земли. Так под 1266 годом летопись говорит, что Ятвяги, разбитые Даниилом Романовичем, видя опустошение своей земли, прислали к нему послов от всей земли и заложников просить мира, причем отправили к нему дань и обещались быть ему покорны и строить города в своей земле. Или в 1279 году во время голода Ятвяги прислали послов к Владимиру Васильковичу Волынскому, которые говорили князю: «приехали мы к тебе от всех Ятвягов (а не от Ятвяжских князей), не помори нас голодом, но прокорми, пошли к нам жито продавать». В обоих случаях князья в стороне, о них и не упоминается, а действует весь народ, вся земля Ятвяжская. Аристократия или большие люди у Ятвягов разделялись на больших людей по своим личным достоинствам, вышедших из народа и безвестных по происхождению, каковы например: Скомонд, Борут, Небяста и Небра, и на больших людей по происхождению, или родовую аристократию, происшедшую от знаменитых предков, таковы например: Штур Мондуиич, Стегут Зебрович.

4-е. Ятвяги жили селениями и отдельными дворами, а также летописи упоминают и о городах Ятвяжских; следовательно, Ятвяги, по крайней мере в позднейшее время, были уже народом оседлым, и жили не одним звероловством и скотоводством. Впрочем, кажется скотоводство и не было у них в большом ходу; ибо послы Ятвяжские в 1274 году, просившие Владимира Васильковича, чтобы прислали, к ним жито продавать, говорили князю «мы ради купим, хочешь ли воску, белили, бобров ли, черных ли кун, серебра ли, мы ради дадим». Здесь в перечислении товаров, предлагаемых Ятвягами, нет и помину о произведениях скотоводства, а напротив есть намек на торговлю, ибо серебро, предлагаемое князю, могло быть приобретено или при помощи торговли, или грабежом у соседей. О значительном же земледелии и вообще о земледельческом хозяйстве Ятвягов, особенно богатых людей между ними, можно судить по следующему известию летописи под 1256 годом; в этом году при нашествии Даниила с братом и Лятьскими князьями на Ятвяжскую землю, Даниил, разбивши Ятвягов, остановился со всею ратью своею и Польскою на ночь в селе Корковичах, и нашел там такое обилие во всех запасах, что летопись прямо говорит: «и очень удивительно было, что такое множество воинов насытились, как сами, так и кони их, на двух дворах, а что не могли поесть сами и кони их, то остатки сожгли». Значит хозяйство было громадное и Ятвяги довольно занимались земледелием. Летописи упоминают о следующих селениях в земле Ятвяжской: под 1256 годом Болдыкище, Привище, Олыдыкище, Корковичи, а, под 1271 годом Злина. Селения сии по всему вероятию были многолюдны, и едва ли не заселялись каждое особым племенем или родом. Так селение Злину населяло особое племя, называвшееся по летописям Злинцами, или селение Корковичи по самому родовому названию своему показывает, что оно было населено особым племенем или родом, Корковичами. Судя по описаниям, сохранившимся в летописях, селения огораживались осеком или плетнем и имели ворота, которые затворялись и запирались при нападении неприятелей. Ежели неприятель был силен, то на защиту селения собирались жители соседних селений; так на защиту селения Привище в 1256 году сошлись Ятвяги, Злинцы, Крисменцы и Покенцы и крепко стали защищать ворота; когда же стрельцы Даниловы ворвались было в ворота, то в воротах завязался страшный бой, который продолжался до тех пор, пока не явился туда сам Даниил с своим сыном Львом, и после страшных усилий наконец не ворвался в ворота по трупам своих и Ятвягов, лежавшим в три ряда; после чего Ятвяги, защищавшие селение, обратились в бегство.

Кроме селений, как мы уже сказали, в Ятвяжской земле по местам были обширные дворы князей и больших и богатых людей; так под 1255 годом, Волынская летопись упоминает о доме сильнейшего Ятвяжского князя Стекынта, который был разорен по приказанию князя Даниила Романовича; вот подлинные слова летописи об этом разорении: «и дом Стекынтов весь погублен бысть, и до ныне пусто стоит». Настоящие слова летописи указывают, что дом Стекынта состоял не из одного двора или строения, а представляли собою целую местность с своим населением, составлявшим княжеских слуг и рабов, которые в 1255 году были разогнаны, и все собранное в дому разорено, пограблено. А под 1256 годом та же летопись говорит: «По взятии селения Привища Русские князья на утро пошли пленять и жечь землю, и зажгли Таисевичи, Буряля, Раймоче, Комата и Дора, и грады пленяли, а наипаче сожгли дом Стекынта». В настоящем рассказе летописи Таисевичи, Буряля, Раймоча, Комата и Дора не названы ни городами, ни селами; не были ли это, подобно дому Стекынта, отдельные усадьбы и дворы сильных и богатых Ятвяжских землевладельцев, а может быть и князей; так местность Комата указывает на известного сильного Ятвяжского князя Комата. В настоящем рассказе летописи упоминается также о Ятвяжских городах, как сказано в летописи: «и грады их пленяху». Но какое было различие между укрепленными и обширными селениями, а также укрепленными дворами князей и сильных людей, и между городами, на это мы не имеем никаких указаний, а также мы не знаем, кем были населены сии города, когда Ятвяжские роды и племена жили в селениях, а сильные и богатые люди на отдельных дворах. Но как бы то ни было, по свидетельству летописей, в Ятвяжской земле было три разряда жилищ: 1-е села или селения, составлявшие общее жительство Ятвягов, их обычную форму жительства; 2) дома или дворы, усадьбы Ятвяжских князей и богатых и сильных людей, и 3-е города, которых значение неизвестно, но которые очевидно значили не то, что Русские города; ибо в 1256 году Ятвяги, прося мира у Даниила Романовича, «обещались быть у него в работе и городы рубить в своей земле». Из этого свидетельства видно, что Русский город был не одно и то же с Ятвяжским городом; в противном случае Ятвягам незачем было обещаться рубить города в своей земле, а Даниилу требовать этого.

5-е. О религии Ятвягов мы не имеем никаких сколько-нибудь подробных сведений, знаем только, что Ятвяги были язычники и в Русских летописях назывались погаными, а вера их поганством, Польские же хронисты называли их болвано-хвальцами; но были ли у них храмы или какие священные места, а равным образом имели ли богов, и что именно обоготворяли Ятвяги, нам неизвестно. Только один из Польских летописцев Кадлубек утверждает, что Ятвяги верили в переселение душ из одного тела в другое, и от того ни один из них на поле битвы не обращался в бегство и не позволял неприятелю взять себя живым. Но конечно можно было сражаться, не обращаясь в бегство и не отдаваясь неприятелю живым, и без верования в переселение душ, ибо к этому могло быть много иных побуждений; следовательно, одиночное свидетельство Кадлубека не совсем надежно. Так же не надежно и свидетельство Длугоша, который говорит, что Ятвяги по языку, образу жизни, религии и нравам имеют большое сходство с Литовцами, Пруссами и Жемотью; ибо на это сходство даже не намекает Волынская летопись, которая хотя сколько-нибудь говорит о религии Литовцев; а конечно более должно верить составителю Волынской летописи, близко знакомому с Ятвягами и их современнику, нежели позднейшему писателю Длугошу, жившему уже тогда, когда в народе исчезла и память о Ятвягах. Насыпи или курганы, встречающиеся на берегах рек и в лесах прежней Ятвяжской земли, до сего времени известные в народе под именем Ятвяжских могил, свидетельствуют, что Ятвяги по своей религии хоронили тела своих покойников в земле, а не сжигали их; Литовцы же по своей религии не хоронили, а сжигали тела покойников, как об этом прямо свидетельствует Быховец.

6-е. Относительно народного характера Ятвягов все дошедшие до нас известия говорят единогласно, что Ятвяги были народ храбрый, воинственный и неукротимый, и до того вольнолюбивый и неуступчивый, что в битвах защищали каждую пядь своей земли, так что их скорее можно было истребить, чем принудить к подданству; по крайней мере они так вели себя до войн с Русскими, Литовцами и Поляками во второй половине XIII столетия. Все битвы с Ятвягами были самые упорные, продолжавшиеся по целым дням, и иногда возобновлявшиеся по нескольку дней сряду. Ятвяги преимущественно бились пешие, хотя и имели коней, тем не менее бой пеший считали для себя более удобным, коней же употребляли более запряженными в телеги или колымаги, которые служили у них как бы подвижными стенами для сделания укреплений на самом поле битвы в виду неприятеля. Ятвяги любили биться в закрытых и тесных местах, в лесах между болотами и в осеках, как прямо о них говорит Князь Даниил Романович: «поганым теснота деряжье есть обычай на брань». Впрочем, они не отказывались от боя и в открытых местах, где немедленно делали засеку, ежели это было можно; а в противном случае, огораживали себя возами или колымагами, откуда бились сулицами и даже каменьями, но когда возы или колымаги оказывались не совсем надежною защитою, то мгновенно зажигали их и, прикрывшись щитами, быстро бросались в бой с неприятелем, чем нередко обращали в бегство своих противников. Особенно ужасны были Ятвяги своею быстротой и неукротимою храбростью в набегах на соседей; здесь они нападали не только на селения, но и на города, смело лезли на стены, бились в рукопашную в городских воротах; их ничто не удерживало, один падал, другой спешил заступить его место. Даже сбитые с поля и обращенные в бегство, они по нескольку раз останавливались и бросались в бой с преследовавшим неприятелем. Их князья и воеводы, обыкновенно, разъезжавшие верхом на конях, в крайних случаях слезали с коней, чтобы в рукопашь биться пешими впереди простых воинов. Любя пеший бой, Ятвяги не чуждались и конного, и были искусны в управлении конем и крепко, и ловко сидели в седле. Так под 1252 годом Волынская летопись говорит: «в битве с Немцами, союзниками Миндовга, вышла на них Русь с Половцами и стрелами, а Ятвяги с сулицами, и гонялись за ними на поле подобно игре». Или в следующем году Ятвяги ехали на помощь к Даниилу Романовичу также на конях.

При таковом внутреннем устройстве Ятвяжской земли и при таком народном характере Ятвягов, выработанном их историей и жизнью, нельзя было и думать о мирной колонизации в их земле. Ятвяги, как население той или другой местности, для Полочан-колонизаторов не могли служить никаким подспорьем или помощью, а были прямым препятствием, помехою колонизации. С Ятвягами особенно в древнее время нельзя было вступить в договор; Ятвяжскую землю можно было занимать только силою с бою, постепенно, понемногу отодвигая туземцев в глубину их лесов и пущей, и каждую отвоеванную таким образом местность закрепляя построением города и совершенно очищая ее от старожилов туземцев. Так действительно и делали Полочане, постепенно выдвигая свои города с прибрежий Припети в глубину Ятвяжской земли; и как это делал временный преемник Полочан князь Даниил Романович, которому в 1256 году примученные им Ятвяги, прося у него мира, в числе главных условий изъявляют согласие на построение Русских городов в своей земле, как самый верный знак полной покорности. Таким образом Ятвяги, как в древности, так и в более позднее время, когда они уже были окружены почти со всех сторон Русскими городами и колониями, никогда не входили в состав ни Русского, ни Литовского населения в здешнем краю, но всегда оставались чужими, хотя иногда бывали союзниками и даже данниками Русских или Литовских князей. Союзничество и данничество Ятвягов всегда были временными и не надежными; Русские и Литовские князья так и смотрели на это союзничество и данничество; они хорошо знали, что только та часть Ятвяжской земли тверда за ними, которая заселена Русскими или Литовскими людьми, на которой уже стоят Русские или Литовские города и из которой уже выгнаны Ятвяги. Хорошо зная это, они так и вели дело и покончили почти совершенным истреблением Ятвягов. Они иначе и не могли поступать, ибо Ятвяги не поддавались ни на какое соединение с соседями, и на все окружающие народы смотрели как на непримиримых врагов и держали себя также, как непримиримые враги. Не даром Белоруссы даже и теперь говорят о всяком злодее и разбойнике: Выгляди як Ятвинга. Постепенное сперва стеснение, а потом и истребление Ятвягов было полное, так что следы существования этого народа в собственной его земле остались только в летописях и в народных названиях некоторых урочищ; так недалеко от Гродно многие курганы носят в народе название Ятвяжских могил, или в Лидском уезде между Щучиной и Каменкой два селения носят название Ятвяжска; это вероятно были последние убежища Ятвягов, и одно называется Ятвяжск Русский, а другое Ятвяжск Польский, потому что в одном, Русская церковь, а в другом Польский костел. Также в Волковыйском уезде есть селение Ятвизь неподалеку от Волковыйска на реке Руси; в Белостокском уезде также есть два селения, большой и малый Ятвяжск по реке Бобру, неподалеку от Суховоли.

Историю Ятвяжского племени и в тех немногих отрывках, которые дошли до нас в Русских и Польских летописях, нельзя читать без особенного грустного расположения духа. Какая-то страшная тяжелая судьба гнетет это воинственное и когда-то могущественное племя. На памяти истории, не говоря уже о временах доисторических, целые четыреста лет борется это несчастное племя за свою родную землю, за свою независимость, за свою народную жизнь, и терпит целые четыреста лет неудач и несчастий, несмотря на изумительную энергию. Ятвяжская земля, облитая, упитанная кровно своих защитников, усеянная их костями и костями врагов, шаг за шагом уходит из-под ног своих прирожденных хозяев, достается их непримиримым врагам и постепенно застраивается чужими городами и селениями; а несчастные хозяева отгоняются как дикие звери в глубину непроходимых лесов и болот. Да и здесь им нет покоя, и дикие и непроходимые леса и болота их не защищают, неотступные настойчивые враги и сюда проникают, окружают их со всех сторон, так сказать, оцепляют их своими городами, города постепенно все глубже и глубже выдвигаются вперед и с тем вместе стесняют круг привольных лесов. Тщетно Ятвяги, как загнанный в загородь зверь, бросаются то в ту, то в другую сторону и делают отчаянные набеги на своих врагов соседей; за каждым набегом следует месть, за каждый набег Ятвяги платятся тяжким кровавым поражением и большею или меньшею потерею своего привольного леса, на котором ставится чужой город. Наконец за Ятвягами остается почти одна Беловежская пуща, где теперь доживают свой век зубры, также выгнанные из соседних стран; Ятвягам нет уже более привольного житья, и они вымирают медленно, неслышно, незаметно для истории, без похорон. Так что никто не может указать, куда же делись эти страшные прежде Ятвяги, или в какое именно время исчезли; все только знают, что их теперь нет, что они исчезли с лица земли. Да иначе не могло и быть. Ятвяги отстаивали свою дедовскую жизнь лесных обитателей, а вокруг их постепенно развивался новый строй жизни, враждебный и совершенно противоположный ихнему строю; вокруг них росла могучая цивилизация, борьба с которою не могла им обещать ничего доброго.

Совсем другое положение занимали в здешнем краю Литовцы, и по своему положению в последствии имели совсем иную судьбу против Ятвягов. Литовцы по происхождению своему одноплеменники с древними Пруссами, которых истребили Немцы, географически разделялись на две неравные половины. Часть Литвы, жившая ближе к устью Немана и к морю, по низменности места называлась Жмудью, Жемойтью (т.е. нижнею Литвой от Литвы от Литовского слова жемас нижний), а другая часть, гораздо большая, жившая по Неману, Святой и Вилии, в местах сравнительно возвышенных, называлась вышнею Литвой, или верхнею. Древнейшими границами расселения Литовских племен были: на западе Балтийское море и нижнее течение Немана, который здесь отделял Литву от Пруссов; на юге границею также был Неман в своем верхнем течении, отделявшей Литву от Ятвягов, занимавших здесь левый берег Немана; на востоке отделяли Литву от Летголы или Латышей верхнее течение Березины и западная Двина, на правом берегу которой жили Латыши; а на север Литовские племена сходились с племенами Ливи и Корси, или с Ливонцами и Куронами. Нижняя Литва или Жемойть жила от устья Немана до реки Святой. Верхняя Литва жила на восток от реки Святой и делилась на четыре племени. Первое племя, собственно Литва, жило по северному или правому берегу Вилии; второе племя, Девялтва, жило на северо-восток от Литвы до границ Летголы, или до Западной Двины; третье племя Рушковичи и четвертое Булевичи жили на юг от Вилии до Немана и Свислочи, впадающей в Березину, т.е. до древних Ятвяжских границ и на восток до Березины. Впрочем, позднее эти два племени нередко пробирались и за Свислочь даже до Припети, но только на время, постоянно же утвердиться здесь они никогда не успевали.

Племена сии еще делились на уделы по князьям; так в Волынской летописи под 1215 годом мы читаем имена Литовских князей, приславших посольство к Волынским князьям Даниилу и Васильку Романовичам. Здесь собственно Литовскими князьями названы: Старейший Живинбуд, затем младшие князья: Давьять, Довспрунк, Миндовг брат Довспрунка, и Вилькивиль брат Давьятов. Жемойтские князья: Ерьдивил, Викныт; князья племени Рушковичей, – Кинтибут, Вонибут, Бутовит, Вижеик и сын его Вишлий, Китений, Пликосова; князья племени Булевичев, – Вишимут, его же убил Миндовг, а жену его взял за себя, и братьев его побил Едивила и Спрудейка; князья Дяволтвы, – Юдки, Пукеик, Викши и Ликеик. От всех сих князей были отправлены посланники; следовательно, каждый из сих князей княжил в своем особом отделе общего племени; и, следовательно, каждое из пяти племен дробилось по князьям на уделы точно таким же порядком, как и в Русской земле. Впрочем, таковой порядок принадлежал ли Литве искони, или заимствован от Русских, когда они явились в этом краю, – на это мы не имеем никаких указаний, ибо не имеем никаких известий об устройстве Литовских племен до прибытия сюда Славянских колонистов из Новгорода великого. Известия, сохраненные позднейшими Литовскими и Польскими летописцами, выключая сказочного известия о Палемоне, пришедшем из Рима, относятся к тому уже времени, когда в здешнем краю существовали Славянские колонии из Новгорода, когда Полотск был уже построен и находился в сношениях с Литовскими племенами; следовательно, когда уже здесь находилось в полной силе Русское влияние из Полотска и Полотских пригородов.

Судя по дошедшим до нас указаниям как Русских, так и Литовских летописей, различные племена Литвы не имели между собою общей связи, и каждое племя жило отдельно и независимо. Общею, так сказать физиологическою для всех Литовских племен связью были только язык и вера или религия, и может быть память об общем происхождении от одного корня, и в следствие этого более или менее общие обычаи для всех племен и одинаковый образ жизни. Язык Литовский был общим не только для всех племен Литвы, живших на восток от Немана, но и для Пруссов, живших за Неманом на запад. Литовский язык, несмотря на значительную примесь славянских и других иноязычных слов, есть язык самостоятельный, как в лексикологическом, так и в грамматическом отношении, и примесь чужеязычных, особенно славянских слов, указывает только на ранние и близкие сношения Литвы с Славянами. Знатоки Литовского языка относят его к древнейшим Европейским языкам, и ставят в числе прямых и непосредственных потомков языка Санскритского. И хотя Литовцы до позднейшего времени не имели своей азбуки, да и теперь их азбука есть не больше как Латинская или вернее Польская азбука, плохо принаровленная к звукам Литовской речи,²⁸ и литературных памятников на Литовском языке, кроме народных песен, очень мало; тем не менее язык этот пользуется таким богатством слов и способностью словопроизводства, что на нем доступно выражение разнообразнейших и далее отвлеченных понятий чисто в духе языка, помимо иноязычных слов, исторически вошедших в состав этого языка.

Относительно Литовской религии также должно сказать, что она одна из древнейших религий с явными следами на связь с Греческою, Индийскою и Барскою мифологиями, а равным образом древними языческими верованиями Славян. Так Литовский бог света или мудрости Корос прямо напоминает Славянского бога Хорса, также выражающего свет, или Греческого Аполлона; а другое название того же Литовского бога мудрости – Будте намекает на Будду Индийского, или Литовский Бог земли Земенникас в самом названии своем указывает на Славянское божество Земенник. Зничь огонь также божество известное у Славян. Перкунас или Перкун бог грома и молнии напоминает Русского Перуна, также Бога грома и молнии. Покла или Пекола подземный бог ада также напоминает Славянское пекло – ад. Ладо – Бог весны, юности и красоты, известен также и под тем же именем и Русским Славянам, и в Русских песнях, которые поются в весенних хороводах, также, как и в Литовских хороводных песнях ему придается прилагательное Дид-великий, по Русски Дид-Ладо, а по Литовски Дидис-Ладо. Кроме того, Литовцы подобно Грекам имели своего Марса бога войны Каваса или Кавляса, своего Нептуна – бога воды и морей-Атримпоса, свою Венеру – богиню Любви Мильду, свою Юнону – богиню свадеб – Ганду и покровительницу женщин – Лайму.

Язык и религия Литовцев, как они известны по дошедшим до нас памятникам, прямо говорит, что Литовцы поставили себя в отношения к появившимся в этом крае Славянам несравненно благоприятнейшие тех отношений, в которые себя поставили Ятвяги. Литовцы очевидно встретили новых пришельцев мирно и вступили в тесные дружественные связи с ними, которые повели оба племени к взаимным обменам не только произведений промышленности, но даже в языке и религии, и тем самым способствовали мирной колонизации Литовской земли поселениями Полочан, которые проникли не только к ближайшим к Березине и Двине Литовским племенам, но даже в отдаленную Жемойть, где уже в глубокой древности, как уже было сказано, мы встречаем чисто Славянские и даже Русские города – Вилькомир на реке Святой, Поневеж на реке Невеж, Россиены между Дубиссою и Юрою и Медники в Тельшевском уезде, среди сплошного Жемойтского населения. И, что всего замечательнее нет нигде и намеков на какую-либо вражду и ссоры между туземцами – Жемойтью и Новгородскими колонистами – Полочанами. Дело колонизации идет мирно, – ни туземцы не мешают пришельцам, ни пришельцы туземцам. Туземцы свободно и спокойно живут около городов, построенных пришельцами, и пришельцы смело селятся между туземцами и, несмотря на разноплеменность, живут друг с другом как один народ; Литвины не враждуют против религии Полочан и Полочане против религии Литвинов, – Перун и Перкунас, Корос и Хорс одинаково уважаемы и тем и другим племенем. Даже христианство, принятое Полочанами и непринятое Литвинами, нисколько не нарушило согласия пришельцев с туземцами; ибо восточная православная церковь в России никогда не знала принудительного обращения язычников и не преследовала других религий, предоставляя каждому, по добровольному убеждению, исповедовать ту или другую веру. Так что христианство не только не нарушило мира и согласия между туземцами и пришельцами, но кажется еще более сблизило их; ибо нельзя же отрицать, что не все Литвины остались при своем старом язычестве, а напротив значительная часть их вместе с пришельцами Полочанами приняла христианство, что доказывается мученическою кончиною некоторых христиан Литвинов при насильственном введении Латинства в Литовской земле. Часто упоминаемые в летописях опустошительные набеги Литовцев на соседние Русские земли нисколько не отрицают мирных и дружественных отношений Литвы к Полочанам и спокойной колонизации Литовской земли Полотскими поселениями, ибо упоминаемые летописями Литовские набеги были направлены или на Новгородские, или на Волынские, или на Черниговские, или на другие Русские владения, но никогда на Полотские. Напротив того, набеги сии нередко производились Литвой заодно с Полочанами и преимущественно были только местью за обиды соседей Полотской или Литовской земли; притом же в летописях, как мы увидим в своем месте, Литва и Полочане принимались заодно, и под именем Литовских набегов разумелись и набеги Полотские.

Но еще заметнее мирное и дружественное отношение Литвы к Полочанам в обыденных народных обычаях и поверьях, как они доселе сохраняются у народа и в Литве, и на Руси. Обычаи сии во многих случаях так сходны между собою, или даже одинаковы, что Литовцы и Русские являются как бы одним народом, или как бы родными, даже несмотря на то, что Литве и Жемойти теперь много навязано Поляками чужого и враждебного Руси, во время их владычества над здешним краем. Вот несколько образчиков одинаковости народных обычаев на Руси и в Литве: так у Литовцев конт или кут считается почетнейшим местом в дому, и на Руси, именно в великорусских местностях, первоначально колонизованных Новгородцами, кут также считается почетным местом в крестьянском доме. Или у Литовцев выпавшие у детей молочные зубы матери обыкновенно бросают на печь с приговоркой: мышка, мышка, чернюша, на тебе зуб древянный, а ты мне дай костяной; и на Руси в деревнях также выпавший детский зуб бросают на печку и с такою-же приговоркою. Или у Литвинов и Русских один и тот же обычай, или поверье, прятать куда-нибудь обстриженные с головы волосы, чтобы птица не утащила и не свила из них гнезда, от чего будет болеть голова. Или Русские и Литовские крестьянки считают за большой трех уронить из рук даже крошку хлеба, а когда которая уронит на пол или на землю нечаянно, то немедленно подымает с земли и целует. Или при посеве хлеба в поле, ежели нечаянно сделают обсевок, т.е. пропустят, не засеют часть пашни; то это и у Русских и у Литовских крестьян считается предзнаменованием, что в этом году умрет хозяин поля, или кто-либо из его семьи. Или у Русских и у Литовцев считается самою дурною приметою, ежели или заяц перебежит дорогу, или женщина перейдет с пустыми ведрами; и на оборот, добрая примета, ежели встретится женщина с полными ведрами, или волк перебежит дорогу, или, когда при выходе из дома будет накрапывать дождик. Так и на Руси, и в Литве верят, что пожар от молнии должно гасить квашеным молоком. Или и на Руси, и в Литве считается за прибыльное купить животное или птицу от ножа, т.е. обреченную хозяином назарез; или дети, рожденные в сорочке, считаются счастливыми. Или понедельник у того и другого народа признается тяжелым днем, в который не следует начинать никакого важного дела. Собака воет или курица поет петухом, – значит будет в дому покойник; белые пятнышки на ногтях означают, что будет обнова или прибыль; кошка замывает, значить будут гости; правая ладонь чешется, – видеться с милым человеком, а левая считать деньги. Или на Руси и в Литве одинаковое поверье о папоротнике, что его должно отыскивать с известными обрядами в ночь на Иванов день, и что владеющий папоротником может легко отыскивать клады; обряды отыскивания папоротника одинаковы на Литве, даже на Жемойти и на Руси; так что легенды или рассказы об отыскании папоротника у того и другого народа одни и те же. Или уж в Литве и на Руси, даже под Москвой, пользуется большим уважением у крестьян, так что они кормят его молоком и считают за счастье, ежели уж поселится в чьем дому. При встрече на Руси и в Литве крестьяне приветствуют друг друга словами добрый день, или добрый вечер, а когда один другого встретил за работой, то обыкновенно говорит: Бог помочь.

В разных обрядах частной домашней жизни также проглядывает большое сходство у Литовцев с Русскими в великороссийских губерниях. Так сватовство у того и другого народа производится чрез сватов или свах, засылаемых от жениха к родителям невесты, при чем сваты, приносят водку и договорившись делают запой, т.е. выпивают вместе принесенную водку. Потом, когда невесту везут к венцу на убранных лошадях, то при выезде из деревни соседи загораживают дорогу, или запирают ворота на околице и требуют выкупа за проезд. В вечер перед свадьбой как у Литовцев, так и у Русских жених должен принести разных гостинцев и непременно черевики; на девичнике и на Руси, и в Литве делается последний запой или пропой, которым окончательно утверждается свадебный договор. При кончине больного, ежели он долго страдает в предсмертных мучениях, как у Литовцев, так и у Русских имеют поверье проламывать потолок над постелью больного, чтобы душа скорее освободилась от тела; а по кончине спешат закрыть глаза умершего, чтобы не сманил других за собою. В ночь на праздник рождества Иоанна Крестителя как на Руси, так и в Литве ходят отрывать клады, отыскивать разные коренья и травы, и таинственный цветок, называемый папоротник, который, как верят, можно отыскать только в эту ночь. Или завиванье венков вечером в день Петра и Павла в Литве, по обрядам своим, совершенно одинаково с завиваньем венков на Руси в семик; в этом обряде девушки кумятся с молодцами. Обряд этот и на Руси в XVI столетии совершался также вечером в день Петра и Павла, как свидетельствует Стоглав.

Здесь приведены в пример только некоторые обряды и обычаи, сходные или одинаковые у Литовцев и Русских, на деле же их сохранилось гораздо более, несмотря на то, что тот и другой народ в продолжение своей истории подвергался многим сторонним влияниям. Из сего можно заключить, что в древнее время, когда посторонних влияний еще не было, или они были еще слабы, особенно до государственного соединения Литвы с Польшей и до введения Латинства, сходство в образе жизни, в нравах и обычаях Литовцев и пришедших к ним Новгородских колонистов – Полочан было еще сильнее, так что они более или менее жили одною жизнью. А судя потому, что Полочане и Литва имели различное происхождение и находились не на одинаковой степени развития, мы волей-неволей должны прийти к тому заключению, согласному со смыслом целой истории здешнего края, что Полочане и Литва еще в доисторические времена уже находились в таких отношениях друг к другу, что составляли как бы один народ; что Литва в образе народной жизни развивалась под влиянием Полочан и во всяком случае находилась не во враждебных отношениях к Полотску, и что колонии Полочан мирно распространялись по Литовской земле и разносили Русскую цивилизацию по Литовским селениям. Ибо ежели бы не было таких мирных и как бы родственных отношений между сими двумя народами, то естественно не могло бы развиться у них такого сходства в образе жизни, в нравах и обычаях, и это сходство не сохранилось бы до настоящего времени, несмотря на сильное постороннее влияние, начиная с XV века, и особенно несмотря на введение Латинства, этого страшного разъедающего начала, в продолжение слишком 400 лет царившего в здешнем краю и оставившего в народе по себе память, как о нечистой силе. Как прямо поется в одной здешней народной песне:

Понайшла нечиста сила,

Русску веру поглумила:

Батьки в церкви не служили,

А ксёндзы и мшу вопили.

Древний польский историк летописец Длугош очень верно говорит, что тесная связь и смешение Литвы с Русью произвели то, что Литва большею частью потеряла свой прежний характер и едва не изменилась совершенно, т.е. едва не обрусела. А Литовский летописец Быховец, как уже было сказано выше, Литовскую землю на юг от Вилии прямо называет Русскою землею; следовательно, тамошние Литвины на столько уже слились с Русскими людьми и обрусели, что самими же Литовцами их родичами, жившими на север от Вилии, уже назывались не Литовцами, а Русью.

Первобытный образ жизни Литовцев в глубине их лесов и болот, еще не разложенный влиянием Полотских колоний, по известиям, почерпнутым, впрочем, не из Русских летописей, описывается так. Литовцы в своих непроходимых лесах и пущах жили совершенными дикарями, не имели ни городов ни селений, держались отдельно друг от друга в диких трущобах, трудно доступных и даже недоступных для посторонних, где на лето строили себе шалаши из прутьев или хвороста, а на зиму запасали землянки, расположенные на спусках гор, или на крутых берегах рек, речек и озер, где повыше, и там вырывали себе ямы, в которых в продолжении зимы постоянно поддерживали огонь для защиты от холода, а равным образом и для приготовления пищи. Более зажиточные и многолюдные семейства, в которых было по несколько братьев или сыновей, уже женатых, строили из бревен и постоянные дома на зиму и на лето, сажен по 10 и по 15 в длину и сажен по 5 и по 6 в ширину; дома эти, или скорее загоны, назывались нумаи или нумы; они крылись еловою корой или соломой, имели по одному и редко по два окна, дверей в нумаи всегда было по две, одна малая для людей и другая большая для загона скота, который на зиму также загонялся в нумаи и жил вместе с своими хозяевами. Над дверями прорубались малые отверстия для пропуска дыма, который, когда пройдет дым, затыкались; в средине нумаи выкапывалась яма около аршина в глубину и около сажени в поперечнике; края этой ямы обкладывались камнем, чтобы можно было сидеть, и по середине разводился огонь; у стен в холодное время ставили скот, а в больших нумах складывали и хлеб.

Первоначально Литвины пропитывались только звероловством и рыболовством, за земледелие же принялись только в последствии, может быть по указанию Полотских колонистов, или заимствуя этот промысел у единоплеменных Пруссов, которые, по всему вероятию, учились земледелью у Поморских Славян. Так Литовский летописец Быховец, рассказывая о первом поселении Литовского племени, говорит, что Литовцы на берегах Немана нашли себе богатые дубровы, наполненные разным зверем: турами, зубрами, оленями, лосями, сернами, рысями, куницами, белками, лисицами, горностаями и иными, а в реках множество рыбы разных пород, морских и речных; но тот же летописец не упоминает ни словом о плодородии земли. Сама пища древних Литвинов была преимущественно мясная, а не хлебная; они ели конину, это было любимое их кушанье; из конского молока, смешанного с кровью, они даже приготовляли себе крепкий напиток, который опьянял их и был напитком самым любимым; за конским мясом любимым кушаньем было мясо говяжье и свиное, соленое и копченое, до овощей же Литвины были не охотники. Все это показывает, что земледелие не было исконным в Литве, и что Литовцы сделались земледельческим народом только в последствии, заимствуя это занятие у Полотских колонистов, первоначально же они были только звероловами и скотоводами. Занятие земледелием очевидно служило первым шагом к обрусению Литовцев; земледелие было тою неразрывною связью, которая от начала исторических времен здешнего края уже соединяла Литву с Полотском и его колониями; земледелие вызывало Литвинов из диких лесных трущоб и заставляло их селиться на местах, открытых и расчищать сами леса для пашни; оно приучало их жить мирно в соседстве с Полотскими колонистами. Впрочем, звероловство и вообще лесные промыслы и при земледелии оставались любимыми промыслами Литовцев, и земледелием занимались только ближайшие соседи к Полотским колониям; глубина же пущ, лесов и болот конечно и по самому свойству местной природы оставалась по-прежнему дикой и своих обитателей Литвинов держала в полудиком состоянии, особенно на Жемойти, что засвидетельствовано как Русскими, так Польскими и Немецкими летописями даже в продолжении всего XIII века, когда Литовцы с своими князьями уже выступили на поприще истории. Сама религия питала в Литвине любовь к лесной жизни; все божества древней языческой Литвы жили в лесах, и все священное, все уважаемое древним Литвином было тесно связано с лесом, болотом, озером и дикою пущею, все это манило Литвина в лес и делало его лесным обитателем и сообщало ему особый угрюмый характер. А посему Литвины до сего времени у Белорусов, потомков древних Полочан, считаются колдунами, точно также как в древности у Новгородцев считались колдунами и волхвами Чудь и Корела; Литвин или переставал быть Литвином, обращался в Русского, в Полочанина, или, оставаясь Литвином, держался леса, болота и дикой пущи.

Об общественном устройстве Литвы, мы имеем только самые темные и отрывочные намеки. Мы знаем, что Литовцы делились на множество мелких племен, иные с своими князьями, иные без князей; но какое значение имел князь в древней Литве, мы об этом ничего не можем сказать определительного. Первоначально кажется у Литовцев вовсе не было князей; ибо сказка о каком-то Палемоне, пришедшем к устьям Немана из Италии и даже из Рима во время Римских гражданских войн, есть не больше как сказка, сочиненная книжниками XV и XVI столетий, и заключает в себе столько же исторического, как и подобная ей сказка Московских летописцев того же времени о происхождении Русских князей, потомков Рюрика, от Августа Кесаря Римского. По свидетельству же Немецких летописцев, писавших о древних Пруссах, как у Пруссов, так и у Литовцев верховным главой всех Литовских и Прусских племен был главный жрец, лесной папа или Далай-лама, Криве-Кривейто, который, как непосредственный истолкователь воли богов, из своей лесной столицы Ромово, бывшей сперва в Пруссии, а потом в Литве, безгранично повелевал всеми Прусскими и Литовскими племенами, и перед посланцами которого, расхаживавшими с кривыми палками, трепетал каждый знатный и незнатный Литвин. К тому же ни в Немецких, ни в Русских, ни в Польских летописях первоначально ни словом не упоминается о Литовских князьях. Генрих Латыш, древнейший Ливонский летописец, под 1200 годом, говоря о нападении Литовцев на Жемгалу (Зимиголу), ни слова не говорит о Литовских князьях, даже при заключении мира с Литвой, где нельзя было бы миновать без упоминания князей, ежели бы они были у Литовцев. А под 1204 годом он же говорит о каком-то вожде Литовцев Шелгате, которого называет не князем, а только человеком богатым и могущественным между Литовцами. Или под 1208 годом, говоря о Всеволоде князе Берсики (Герсик), рассказывает, что он был женат на дочери одного могущественного Литвина, и по жене сам был как бы Литвин, и в войне против Немцев пользовался помощью Литовцев, по милости своего тестя, который, впрочем, не назван Литовским князем. Или под 1213 годом сказано: пришли Литовцы из-за Двины, и с ними вождь их и начальник Стеше, который также не назван князем. Вообще Генрих Латыш в своей довольно подробной хронике, объемлющей первые 27 лет XIII столетия, упоминая о Литовцах до двадцати раз, ни разу не говорит о Литовских князьях. Тогда как по Русским летописям уже под 1215 годом делаются известными более 20 имен Литовских князей в разных племенах Литвы. Отсюда ясно, что Генрих Латыш не упоминает о Литовских князьях не потому, чтобы их вовсе не было в Литве в его время, а потому что князья были не во всех Литовских племенах, и что иные Литовские племена управлялись своими выборными старейшинами, а иные находились в зависимости у своих же богатых и сильных землевладельцев, которых Генрих Латыш называет начальниками и вождями, но не князьями; следовательно в племенах соседних с Ливоней у Литовцев не было князей; и действительно, известия о князьях в том краю являются гораздо позднее. О сильных же землевладельцах, могших своими средствами делать набеги на соседей, есть известия и в Русских, и в Литовских летописях; так Ипатьевская летопись под 1246 годом упоминает о каком-то предводителе Литовцев, нападавших на Пересопницу, Аишьвне Рушковиче (Аишьвно Рушкович), которого не называет князем. А литовский летописец Быховец рассказывает о многих могущественных родах между Литовцами, о которых прямо говорит, что они не принадлежали к княжеским родам; таковы, например, рода: Грумпиев, Ейкшисов и Гровчисов, признававших над собою власть князя Ердзивила.

Все это показывает, что княжеская власть в Литве не принадлежала к первоначальным формам быта, а появилась в последствии, может быть в подражание Полочанам, когда у них появились князья. Первоначально же вся власть, как уже сказано, принадлежала верховному жрецу – Криве-Кривейто, а каждое племя непосредственно управлялось своими выборными старейшинами и местными народными собраниями или сходками, на который мы встречаем хотя неясные намеки в летописях. Потом, может быть по образцу Полотских колонистов, между Литовцами, начавшими знакомиться с Полотской или Новгородскою цивилизацией, образовались богатые и сильные роды землевладельцев, которые своими богатствами подчиняли себе бедных соседей. За тем из богатых и сильных родов мало-помалу, с ослаблением Полотских князей Изяславова поколения и с вмешательством в Полотские и Литовские дела соседних Русских князей, особенно Киевских, а также Поляков и Немцев, стали вырабатываться княжеские Литовские рода. Прусский летописец Петр Дюсбургский и Бартентейская жалованная грамота 1332 года прямо называют князьями или царьками, богатые и могущественные роды землевладельцев. Естественно, что беспрестанные нападения соседей, начавшиеся с конца XII столетия и крайнее ослабление Полотских князей, запутавшихся в междоусобиях, должны были возвысить некоторых богатых Литовских землевладельцев до княжеской власти; ибо Литовцам в это время пришлось самим отражать враждебные нападения, и именно под предводительством богатых землевладельцев, могших вооружить бедняков на свой счет, и таким образом поручаемая им власть во время войны, при беспрестанных войнах, мало-помалу перешла в постоянную княжескую власть. И потому-то только с XIII века летописи начинают говорить о Литовских племенных князьях; до того же времени племенных Литовских князей не было, а были Литовскими князьями Русские князья из поколения Изяслава Полотского. Русские княжеские и дворянские родословные и некоторые летописи даже прямо производят племенных Литовских князей от удельных Полотских князей. Это может быть до некоторой степени и справедливо; иные удельные князья, среди междоусобий утратившие свои владения, уходили к Литовцам и там совершенно олитвинивались, женились на Литвинках, и их потомки, как истые Литовцы по матерям, делались уже племенными Литовскими князьями. Впрочем, такового происхождения ни в каком случае нельзя приписать всем племенным Литовским князьям.

Теперь рождается вопрос – какое же значение имела в Литве княжеская власть племенных Литовских князей? Литовский летописец Быховец называет Литовских племенных князей весьма ласковыми до подданных своих, а об иных Литовских князьях говорит, что при них существовало и народное вече; это свидетельство летописи указывает, что княжеская власть в Литве имела почти такое же значение, как и в Полотске. Это подтверждается тем, что Русские города Полотского княжества охотно подчинялись Литовским князьям, чего конечно нельзя бы было ожидать, ежели бы Литовская княжеская власть не походила на княжескую власть Полотскую. Но не следует отрицать, что в Литовской княжеской власти были и свои характеристические черты, вследствие которых эта власть вдруг сделалась могущественною и как бы несокрушимою. Сии отличительные черты состояли: во 1-х в том, что в Литве княжеская власть досталась Литовцам же, а не пришлым князьям, как в Полотске; следовательно, князья имели большую поддержку в единоплеменности подданных. А во 2-х, Литовские князья были богатые и сильные землевладельцы; еще до получения княжеской власти у них были целые полки слуг, принадлежащих им на частном праве, независимо от государственной власти; следовательно, земщина не могла им грозить изгнанием, как это бывало с Полотскими князьями, которые нередко соглашались на невыгодные условия, только потому, что некуда было деваться. Но в 3-х, что с одной стороны поддерживало их власть, то с другой стороны ограничивало ее. Литовские князья, как уже сказано, были сильны тем, что они были богатые землевладельцы, что они именно образовались из класса сильных землевладельцев; но так как землевладельцами были не одни князья, но и другие могущественные и богатые роды, их прежние товарищи и соседи по владениям; то сии-то прежние товарищи князей по своему могуществу и богатству и были главным препятствием к полнейшему развитию княжеской власти; князья нередко должны были делиться с ними как властью, так и поземельными приобретениями. А посему княжеская власть Литовских племенных князей не избегла такого же ограничения, как и власть прежних Полотских князей; только это ограничение у Литовских князей было не в пользу народа, как это было в Полотске, а в пользу прежних княжеских товарищей, богатых и сильных землевладельческих родов, которые в иных краях Литовской земли страшно давили беззащитный народ, и на которых нередко нельзя было иметь управы даже на княжеском суде, особенно когда князей было много, когда большие племена еще раздробились на уделы.

Могущественные и богатые роды Литовских землевладельцев в Литве, точно также как у Новгородцев и Полочан, носили название бояр, т.е. больших людей, что указывает некоторым образом на происхождение Литовского боярства по Новгородскому или Полотскому образцу, и что первообразом Литовских бояр были богатые Полотские колонисты в Литовской земле, владевшие целыми областями и имевшие свои дружины повольников, подобно Новгородским боярам-колонистам в Заволочье. Но племенные Литовские бояре, пользуясь ослаблением Полотска и Полотских князей, приобрели даже более самостоятельности и могущества, чем Новгородские бояре в Заволочье; они до появления и усиления племенных князей не признавали ничьей власти, и не только бесконтрольно владели в своих вотчинах, но и самовольно делали набеги на соседние княжества и земли, или вступали в союзы даже с Полотскими удельными князьями, бывшими уже в крайнем бессилии; так мы уже видели в летописи Генриха Латыша, что Всеволоду князю Берсики в войне с Немцами помогал его тесть, богатый и сильный землевладелец Литовский. Или в 1213 году богатый Литвин Стеша делал набеги на Задвинские владения Немцев; или в 1246 году Литвин Аишьно Рушкович с своею дружиною делал набег на Пересопницу.

Подражание Новгородцам, или ближе Полочанам, мало-помалу получило такое развитие в Литве, что у Литовцев явились своего рода повольники. Эта сторона Новгородской цивилизации до того пришлась по плечу лесным Литвинам, что с ослаблением Полотских князей удальцы Литовские, конные и пешие, стали делать набеги на все соседние земли и наводить ужас на мирных жителей своими грабежами и убийствами, или помогать разным удельным Полотским князьям в качестве наемников. Так в 1203 году, при нападении на Ригу, дружина князя Берсики, главным образом состояла из Литовской вольницы. Начиная с первых годов XIII столетия, Русские и Польские летописи стали весьма часто упоминать о Литовских набегах на тот или другой край, не обозначая предводителей этих набегов; из чего прямо можно заключить, что набеги сии производились толпами безымянной вольницы. Но повольники Литовские походили на своих собратий Полотских и Новгородских только отвагою и буйством, только эту сторону повольничества могли усвоить себе лесные Литвины; но они не были ни колонизаторами, ни промыслителями новых владений для своей метрополии, по той простой причине, что у них не было и самой метрополии, не было центра, к которому бы можно было присоединить их промыслы. Литовская земля, с падением могущества Полотских Русских князей, представляла рассыпанную храмину, пока не собрал ее Гедимин. А посему Литовские повольники могли быть и действительно были только дикими лесными грабителями, они грабили только для своей наживы и вовсе не имели в виду выгод своей метрополии, которой у них не было, или которою у них был дикий непроходимый лес, к которому примышлять нечего. У Литовцев не было собственно Литовских городов, построенных самими Литовцами, их города были построены или Полочанами, как Полотские колонии, или Литовскими племенными князьями и боярами, как остроги или замки, для защиты владетелей, а не как Русские земские города; о Литовских земских городах не упоминает ни один летописец ни Русский, ни Литовский. Напротив, по летописям, мы находим города, построенные Полочанами как колонии, например: Диена, Поневеж, Вилькомир, Свенчаны и другие; или города, построенные Литовскими племенными князьями, – например: Кернов, построенный Кернусом, Трабы Трабусом, Гольшаны князем Гольшею, сыном Ромунта; или города, построенные знаменитыми боярскими родами, – например: Видзинишки построены Довмонтом, сыном Гурды-Гедройц, полководцем Кейстута, или город Гераноны составлял имение рода Гастольдов, или Граужишки были вотчиною одного из бояр Ердзивиловых еще в XIII столетии, и Ейшишки со всем своим уездом принадлежали Ейшишу, также боярину Ердзивилову.

Но несмотря на своеобразное выражение форм общественной жизни у Литовцев, когда они выступили на историческое поприще, формы сии, за исключением религиозной стороны, были в сущности чисто Полотские, только видоизмененные по характеру Литвинов. Литовцы не могли заимствовать сих форм ни откуда, как только от Полочан, с которыми одними находились в самых тесных связях, вплоть до того времени, как выступить им на поприще истории. Кроме Криве-Кривейто и целого сонма лесных богов, как свидетельствуют все дошедшие до нас памятники, Литовцы, жители лесов и болот, не ведали ничего относящегося к общественной жизни, они жили рассеянно в лесных трущобах, неприступных для всякого постороннего, и даже едва ли занимались земледелием, а промышляли звероловством, рыболовством и до некоторой степени скотоводством; у них не было ни городов, ни даже сколько-нибудь значительных селений; каждая семья, большая или малая, жила отдельно от других и не знала другой власти, кроме власти Криве-Кривейто и своего старейшины, И таковыми Литовцы оставались до появления в их краю Полотских колоний, которые по миролюбивому их характеру, были приняты без сопротивления. Только с появлением Полотских колоний, мало-помалу проникших по рекам вглубь Литовских поселений, постепенно начинает изменяться общественный быт Литвинов; вероятно с этого только времени в Литве начали появляться волости или округи с народными сходками и с выборными старостами, по образцу Полотских колоний, да и то только в тех местах, которые более обрусели, где Полотские колонии были чаще и многочисленнее. В этих только местах прежде всего выделились большие люди, богатые и сильные землевладельцы, заимствовавшие от Полочан название бояр; а потом из бояр выделились сильнейшие и богатейшие и образовали из себя княжеские роды по образцу Русских князей. Но все сии изменения происходили только, как уже сказано, в племенах более или менее обруселых под влиянием Полотских колоний; в тех же племенах, в которых колоний было меньше, например на Жемойти, Литвины более или менее оставались Литвинами, т.е. жителями лесных трущоб; но и сии местности не оставались без влияния Полотской цивилизации; так например земледелие было более или менее распространено между всеми Литовскими племенами, или Литвины, прежде миролюбивые, как бы в подражание Полочанам, сделались воинственными, и даже познакомились с некоторыми началами общественности. Таким образом Литовцы выступили на поприще истории более или менее Русскими людьми; у них Литовского оставалось за это время только язык и религия и некоторые исконные обычаи, не шедшие в разрез с Русскою цивилизацией, других особенностей от Полочан они не имели. И это было главною причиною их неимоверных успехов в первые полтораста лет их исторической деятельности. Их князья действовали как Русские князья, как наследники выродившихся Полотских князей Изяславова дома; они говорили по-русски и русский язык был официальным языком и при дворе, и на суде, и в управлении; их окружали, их главными помощниками были или Русские люди, или обруселые Литвины; они даже своих детей отдавали на воспитание соседним Русским князьям, сами женились на Русских княжнах, и своих дочерей выдавали за Русских князей. Все это ставит Литовское племя в истории Полотска почти в одинаковое положение с Полочанами; Полочане и Литовцы, с первых же времен истории здешнего края, составляют один нераздельный народ. Хотя и то и другое племя разнится по происхождению, языку, религии и некоторым обычаям; но цивилизация постепенно сглаживает сии разности, не уничтожая природных типов того и другого племени, оставляя Литвина обруселым Литвином, Полочанина Полочанином.

В северных пределах Полотских владений и по прибрежью Балтийского моря жили старожитные туземцы, по правому берегу Западной Двины Летголы или Латыши, частью занимавшие и левый берег; на левом берегу Двины и по прибрежью Балтийского моря Ливь; а на юг от Ливи и частью на юго-запад Зимигола и Корсь или Куроны. Границы поселений Летголы или Латышей простирались на восток до впадения Полоты в Двину, где и до сего времени еще есть Латышские поселения, да и сам Полотск был построен на границах Летголы и Литвы. Латыши или по летописям Летгола, Летыгола, были племени Литовского: у них была та же религия, как и у Литовцев, язык их первоначально также был вероятно Литовский, но с течением времени много изменившийся чрез смешение с языком соседей. Латыши, единоплеменники Литвинам, в глубокой древности, судя по дошедшим до нас известиям, находились постоянно во враждебных отношениях к Литве. Полотским князьям они платили дань, как свидетельствует Нестор, и в их земле было построено несколько Русских городов, и даже в главном из них, на правом берегу Двины, – Берсике, жил постоянно удельный Полотский князь, вероятно управлявший всею землею Летголы, составлявшей его удел. Кроме Берсики по землям Летголы были еще Полотские колонии в южной её половине, о которых упоминается в Ливонских летописях начала ХШ века, – таковы тянувшие к Берсике: Сопикле, Антина или Автино, Мемоке, Вити-село, Летта-гора, Лепень, Бабнино, Зердени, Авценица, Алека и другие, которых имена сильно искажены Немецкими летописцами, но очевидно Русские.

По всему вероятию Летгола или Латыши не были так близки к Полочанам, как Литва, хотя они и платили дань Полотским князьям, но Полотская цивилизация к ним плохо прививалась; по свидетельству Ливонских летописей они отличались жестокостью и дикостью. Может быть этому способствовало и то, что земли Летголы лежали между землями Полотскими и Псковскими; следовательно, на Летголу наступали чужеродцы, пришельцы с двух сторон, с юга Полочане и с северо-востока Псковичи; а посему необходимость защищаться с двух сторон особенно ожесточала Латышей. Но как бы то ни было, они тяготились и Псковичами, и Полочанами, и Литовцами; и посему, когда в начале XIII столетия в устьях Двины утвердились Немцы и выстроили Ригу: то Латыши из первых перешли на Немецкую сторону и приняли от Немцев священника, который и построил первую в Латышской земле Латинскую церковь над Роною и с согласия народа принял, обязанности судьи над Латышами. А в 1206 году Латыши с Рижскими Немцами уже воюют против Ливонского племени Торейды, и под предводительством своего вождя Кавпона, уже побывавшего в Риге и выучившегося Немецкому языку, произвели большое опустошение в Торейде. В 1207 году Летгола уже помогает Немцам при отражении набегов Литвы; в следующем же году вместе с Ливью воюет против Чуди или Эстов. Когда же в 1210 году Ливь, Чудь, Корсь, Литва, Зимгола и Полочане предприняли поход против Риги: то Летгола или Латыши пришли помогать Немцам и способствовали освобождение Риги от осады. В 1211 году Латыши вместе с Немцами идут воевать против Чуди или Эстов. А в следующем году Летгола, Ливь и Немцы, как союзники, ведут переговоры с Полотским князем о мире, вследствие которого Ливь была освобождена от дани Полотским князьям; в этом же году земля Летголы была разделена между Рижским епископом и Ливонским орденом меченосцев. В 1214 году Немцы в соединении с Летголою и Ливью отнимают Берсику у князя Всеволода; а в следующем году опять соединенными силами нападают на остров Эзель. Все сии известия прямо говорят о тесной связи Латышей с Немцами почти с первых годов появления сих последних в устьях Двины. В последующее время Латыши точно также почти постоянно действуют, как передовая дружина Немцев, как на юге против Полочан и Литвы, так на северо-востоке против Псковичей и Новгородцев; и в том и в другом краю Летгола постоянно прочищает дорогу Немцам, терпит страшные опустошения, и несмотря на это продолжает служить Немцам с каким-то ожесточением против Литвы и Русских. Все это показывает, что в древнее время отношения Летголы к Русским были крайне неудовлетворительны; так что Летгола первоначально видела в Немцах своих защитников и покровителей.

Относительно внутреннего устройства Летголы мы знаем, что Латыши делились на несколько мелких племен, живших независимо друг от друга и управлявшихся своими старшинами, которые впрочем едва ли были выборные, или, по крайней мере, между старшинами Летголы были наследственные богатые и сильные землевладельцы, от которых их старшинская власть переходила к детям их и к потомкам; следовательно, таковые старшины были что-то в роде князей; впрочем, летописи постоянно их называют старшинами, а иногда начальниками или вождями, но никогда князьями. Между старшинами, кажется, некоторые по своему могуществу и богатству имели влияние и даже власть над другими старшинами, менее сильными и богатыми. Так у Генриха Латыша под 1208 годом сказано: «возстал Варидот с другими старшинами Латышей и отправились в Ригу просить помощи против Эстонцев». Или старшина в племени Трикатов, Талибальд, по своему могуществу был как-бы властителем в своем племени; и когда в 1215 году он был убит Эстами, то его сыновья Рамека и Друнвальд с своими друзьями и родственниками подняли Летголу своего племени на Эстов, чтобы мстить за смерть отца. Или в 1223 году старшины и начальники Летголы Варигербо и Рамека отправились опустошать Эстонскую землю, каждый с своим племенем.

Летгола или Латыши, со всех сторон окруженные врагами, выучились строить города, или остроги замки, в которых отбивались от нападения врагов. Так под 1208 годом у Генриха Латыша сказано: Летыголы, по возвращении из эстонского похода, домой, начали укреплять свои городки или остроги, и сносить туда все свое имущество, страшась нападения со стороны Эстонцев. И таковых городков в Латышской земле было довольно много; иные из них принадлежали тому или другому племени, иные же были собственностью того или другого старшины, или богатого землевладельца.

С полным утверждением Немцев в Ливонии Латыши окончательно выступили из-под власти Полотских князей; но Немцы, их покровители, употребляя их как орудие для своих целей, вовсе не заботились о их развитие и сообщении им цивилизации; так что Латыши, под властью Полотских князей выучившиеся строить города и может быть от Полотских колоний заимствовавшие земледелие, освободившись от Полотского влияния, ни на шаг, не двинулись вперед, погрязли в грубости и жестокости, а потом, с продолжением времени, были обращены Немцами в полное рабство и лишились земли, которую Немцы всю забрали себе. Кажется, с полным вероятием можно сказать, что главными орудиями в подчинении Летголы Немцами, были сами старшины Летголы скоро подружившиеся с Немцами и усвоившие себе Немецкие обычаи. Этими, старшинам, состоящими, преимущественно из богатых и сильных землевладельцев, было выгодно стать на стороне Немцев и усердно служить им, чтобы под их покровительством окончательно поработить бедный народ, – в чем при помощи Немцев они и успели, и поработили народ свой окончательно; но в свою очередь и сами за это должны были поплатиться или порабощением, или изменением своей национальности, т.е. обращением в Немцев. Таким образом Латышская земля, первая изменившая Полочанам, первая и поплатилась полным порабощением Немцам.

Зимгола, или как пишут Немецкие летописцы, по латыни Семигаллы, жили на левом берегу западной Двины, начиная от поморья, а на восток их поселения простирались до группы озер, лежащих на север от Бреславля; южную границу Зимголы составляли Литовские леса и пущи, а западную – жилища одноплеменных с Зимголою Корси. Корсь или Куроны, западные соседи Зимголы, на юг граничили с Жемойтью, а на запад и на север прямо примыкали своими поселениями к морю. Оба сии племени были Литовского происхождения; язык и религия у них были Литовские, и вероятно в доисторической древности составляли с Литовцами один народ, признававший власть Криве-Кривейто; но как племена Литовские искони мало имели связи между собою, и каждое жило самостоятельною жизнью; а по сему естественным образом в течении времени Корсь и Зимгола мало-помалу сделались совершенно чуждыми и враждебными Литве; но как это сделалось, мы не имеем никаких известий ни в наших, ни в чужеземных летописях. По свидетельству Нестора Корсь и Зимгола уже при самом начала платили дань Руси, т.е. ближайшему Русскому владению – Полотску. Были ли какие Полотские колонии в землях Зимголы и Корси, мы не имеем об этом никаких известий: но по свидетельству Ливонских летописей и Корсь, и особенно Зимгола жили в согласии с Полотскими колониями на Двине: следовательно, есть вероятие, что Полотские колонии были и в землях Зимголы и Корси; только следы сих колоний так затянуты Немецким наслоением, что их теперь мудрено и даже невозможно отыскать.

По свидетельству Ливонского летописца Генриха Латыша Зимгола при первом появлении Немцев в устьях Двины стала к ним во враждебные отношения, и узнавши, что Немцы стали строить каменные города, явилась под стенами Икесколы, опутала город большими канатами и думала, сдвинуть его в Двину. Это первое известие Ливонского летописца о Зимголе говорит, что Немцы смотрели на это племя, как на дикарей. Разумеется, Зимголам не удалось сдвинуть Икесколы в Двину, и, прогнанные защитниками города, они должны были уйти в свои леса, очевидно находившиеся очень близко от первых Немецких поселений на Двине. Но неудача под Икесколой не прекратила враждебных отношений между Немцами и Зимголою; так что в 1200 году Ливонские Немцы сделали запрет своим купцам, приезжающим из Германии, торговать с Зимголою и посещать их страну. Зимгола, не прекращая своих набегов на Ливонцев, признавших Немецкую власть, в 1202 году сожгли Немецкую церковь в Гольме и все тамошнее поселение, но тамошнего замка взять не могли, и чрез своих послов заключили в Риге мир и с Немцами, и с Ливонцами. Исполняя добросовестно мирные условия, Зимгола под предводительством своего главного старшины Вешгарда в 1205 году предуведомили Немцев о замыслах Литвы, и пришли к ним на помощь, и вместе с Немцами разбили Литву, возвращавшуюся с добычею и пленниками из Эстонского похода. Но не даром Зимгола помогали Немцам против Литвы; в 1207 году тот же Вешгард опять явился в Ригу просить помощи на Литву; и Немцы по его просьбе отпустили свой отряд воинов на помощь Зимголе. Хотя этот Немецкий отряд был разбит Литовцами и немного принес пользы; тем не менее Зимгола, разбивши в свою очередь Литовцев, часть Литовской добычи прислали в Ригу. Но очевидно Зимгола хотя и помогали иногда Немцам, но еще не думали признавать Немецкой власти над собою и не пускали к себе Немецких поселений. Ибо когда в 1219 году небольшое поколение Зимголы, жившее в Мезотине, согласилось креститься и пригласило в Мезотин Немецкий гарнизон; то тот же Вешгард, главный старейшина Зимголы, собрал большую рать из всех краев Зимгольской земли, принудил Немцев очистить Мезотин; и все племена Зимголы, крещеные и некрещеные, заключили союз с Литовцами против Немцев, снова укрепили и распространили Мезотинскую крепость и учинили опустошительный набег на крещеных Ливонцев, живших в Гольме. В ответ на это Немцы с Ливонцами и Летголою собрали большое войско и с стенобитными орудиями отправились к Мезотину. Мезотинцы долго и отчаянно защищались, Вешгард с Литовцами приходил на выручку; но Немцы своею многочисленностью наконец одолели, отогнали Вешгарда, взяли приступом Мезотин, разграбили его и сожгли, дозволивши жителям удалиться, куда кто знает. Но взятием и сожжением Мезотина дело не кончилось. Немцы старались проникнуть в земли Зимголы и обратить народ в Латинство; а, Зимгола с своим старейшиной Вешгардом продолжали отстаивать свою независимость и не пропускать к себе Немецких миссионеров. Наконец в 1225, году во время приезда папского легата, Вешгард пришел по его приглашению в Ригу, и, по настоянию легата, дозволил Немецкому миссионеру проповедывать латинство Зимголе. А в 1231 году Рижский епископ Николай третью часть земель Зимголы крещеной и некрещеной отдал уже Рижским гражданам Немцам за поднятые ими труды и издержки по распространению латинства между соседними идолопоклонническими племенами. Конечно, Немцы по благословению папы, имели обычай делить между собою еще непокоренные земли; но тем не менее из указанного дележа 1231 года видно, что Немцы уже наложили свою тяжелую руку на свободную Зимголу, хотя еще и не успели покорить ее не только оружием, но и крещением.

Относительно внутреннего устройства Зимголы мы можем сказать, что Зимгола имели уже города, следовательно, были уже в близких отношениях к Полотским колониям. Потом, это племя делилось на несколько мелких племен, которые более или менее были независимы друг от друга и имели своих старейшин; но кажется по крайней мере в первой половине XIII столетия главою и начальником всех племен Зимголы или по крайней мере многих был богатый и сильный старейшина племени Тернетена Вештард. Впрочем, по всему вероятию, главенство Вештарда было только личное, т.е. прочие старшины слушали его только по уважению к уму и могуществу, общего же между племенами, кроме языка и религии, ничего не было, не было постоянного союза между племенами. Это ясно свидетельствует о покорении Немцами племени Зелонов, принадлежавшего к Зимгольским племенам и занимавшего левый берег Двины. Племя Зелонов жило на перепутье из Литвы в Ливонию, и их довольно укрепленный город, лежавший прямо на левом берегу Двины, был убежищем и местом отдохновения для Литовцев, делавших набеги на Ливь и Летголу. В 1207 году епископ Алберт, имея в виду преградить свободную дорогу через Двину, собрал Немцев, Ливь и Летголу, осадил город Зелонов и, после непродолжительной осады, принудил его к сдаче, а Зелонов всех обратил в латинство и над замком города водрузил знамя Богоматери, в знак того, что все племя Зелонов признает над собою власть Немцев. И пока все это делалось, из соседних племен Зимголы ни одно не пришло на помощь к Зелонам, своим соплеменникам. И конечно этого не могло бы быть, ежели бы между племенами Зимголы была какая-нибудь связь, ежели бы они понимали целость Зимгольской земли; ибо покорение Зелонов отворяло Немцам ворота в земли Зимголы, расчищало путь к последующим завоеваниям.

Корсь или у Немцев Куроны, соплеменники Зимголе, при первоначальном утверждении Немцев в Ливонии, в 1200 году заключили с Немцами мир и по своему обычаю утвердили его кровно, для чего и присылали своих послов в только-что построенную Немцами Ригу. Куроны, как приморские жители, преимущественно занимались морским грабежом у своих и соседних берегов, и кажется они затем и поспешили заключить мир с Немцами, чтобы беспрепятственно заниматься своим отважным ремеслом. Мир же этот нисколько не обеспечивал даже Немецких торговцев, приходивших из Германии в Ригу. Куроны обыкновенно поджидали таких гостей при входе в Рижский залив в узком проливе около острова Эзеля. В первый раз Куроны явились у берегов Ливонии в 1210 году на восьми кораблях и ограбили два Немецких корабля, везших Немецких воинов в Ригу, и всех бывших на кораблях перебили. За тем в том же году Куроны соединились с восставшими на Немцев: Ливонцами, Зимголою, Литвой и Русскими, чтобы уничтожить Ригу и перебить всех Немцев. Куроны напали первые и осадили Ригу; осада продолжалась несколько дней; та и другая сторона бились мужественно, наконец на последнем приступе явились на помощь Рижанам Немцы из Гольма, и Куроны принуждены были отступить и переправиться на противоположный берег Двины. Куроны здесь стояли несколько дней, вероятно поджидая союзников, но союзники не являлись; а между тем Немцы из разных Ливонских городов сошлись в Ригу, и, составивши значительное войско, стали тревожить Куронов в их лагере, и тем заставили их сесть на корабли и удалиться домой. С сего времени Куроны или Корсь более уже не принимают участия в делах соседних племен с Немцами; но за то Немцы, год от года получая более силы и могущества от постоянного наплыва искателей приключений из разных краев Германии, мало-помалу стали напирать на Куронов, делать набеги на их землю под предлогом распространения христианства, а на деле – для порабощения того или другого племени. Так что в 1230 году некоторые племена Корси согласились принять христианство и платить определенную дань Немцам, даже помогать им в войне, только бы избавиться от жадных пришельцев, отнимавших у них землю и производивших большие грабежи и убийства. До нас дошли две договорных грамоты Куронов с монахом Балдуином, нунцием папского легата. Из них в первой одна часть Корси, бывшая во власти царя Ляммехина, именно земли Дурпис и Саггара и следующие четырнадцать Килигунд, – Тдарголара, Осуа, Лянгис, Венелис, Нормис, Киемола, Пугивас, Сартинус, Рива, Сацеза, Эдуплиа, Алисвангес, Алостенахос и еще несколько килигунд и селений по обеим сторонам Винды (Виндавы), согласились креститься, принять священников и подчинить Папе свои земли и себя, и назначенному от него епископу, и сверх того делать набеги на язычников, как для защиты христианской земли, так и для распространения веры. В другом же договоре на тех же условиях приняли крещение двенадцать селений в Бандове и Виннении по сю сторону Винды. В том же году местности Ренда, Галевалла, Пидевале, Матекуле, Вана, Пуре, Угессе, Кандове и Ансес, вступили в договор с Рижанами и Ливонским орденом, по которому дали слово креститься и платить в Ригу определенную ежегодную дань почем с сохи, содержать священников, присылаемых из Риги и вместе с Рижанами воевать против врагов Христа. За это Рижане обещали им неприкосновенность полей и других владений и защиту от всякой другой власти, пока Куроны будут держаться христианства. Разумеется, исчисленные в договорах земли, килигунды и селения не составляли всех владений Корси, да и означенные области, вступившие в договор с Немцами, не редко восставали на своих притеснителей; а посему война с Куронами или Корсью то прекращалась, то возобновлялась почти до XIV столетия, пока Немцы успели застроить Курляндию своими замками и совершенно поработить туземцев.

О внутреннем устройстве и образе жизни Куронов или Корси, на основании данных рассыпанных в летописях и договорах, мы можем сказать, что земли Корси рекою Виндавою разделялись на две неравные половины, на западную и восточную, часть западной половины, именно земли Дурпис и Саггара, имели своего царя или князя, владения этого государя разделялись на области, называвшиеся Килигундами. Были ли князья в других краях Куронской земли – мы не знаем, но то известно, что в большей части племен Корси управление было в руках старшин или даже принадлежало народным собраниям; так, например, при заключении договора с Рижанами от девяти Куронских местностей не упоминается ни о князьях, ни о старшинах; договор прямо писан от девяти местностей, – значит в этих местностях не было ни князей, ни старшин. Приморские или береговые племена Корси занимались рыболовством и морскими разбоями и отличались храбростью и предприимчивостью; жители же внутренних областей были земледельцы и сеяли озимую пшеницу; ибо Немцы в договоре 1230 года обложили их ежегодною данью по половине морского таланта озимой пшеницы с сохи и с бороны; следовательно, земледелие для жителей внутренних областей было общею промышленностью. Все это показывает, что Корсь в отношении к образу жизни находилась на высшей степени развития, сравнительно с многими из своих соседей, и по всему вероятию, до прибытия Немцев, была под влиянием Полотска, которому как известно, уже платила дань еще в первые времена Русской истории.

Племя Ливь принадлежало к древнейшим обитателям Прибалтийского края и вероятно владело всею тамошнею страною, оно было одного происхождения с Чудью или Эстами и Паровою, имевшими свои поселения по соседству с Новгородскими владениями. Все сии племена принадлежали к Финской расе, которая, по свидетельству древних Греческих и Римских писателей, владела всем Прибалтийским поморьем. Но в то время, как явились сюда Полочане с своими колониями, Ливи принадлежала уже самая незначительная, часть здешней страны, именно устья Двины и правый берег этой реки до Кокенгаузена и по восточному берегу Рижского залива до устьев реки Перновы; на юго-востоке граница владений Диви сходилась с Летголою, и на северо-востоке с соплеменниками Ливи, Чудью или Эстами, весь же левый берег Двины и на запад от Двины до Виндавы и за Виндавою, как мы уже видели, при появлении в здешнем краю Полочан, принадлежал разным Литовским племенам, и именно: Корси, Зимголе и Летголе, которые со всех сторон напирали на Ливь и вообще на Финнов и теснили их к северу. Появление в здешнем краю Полочан, как должно полагать, несколько приостановило или подзадержало напор Литовских племен, и таким образом дало возможность Ливи удержаться при устьях Двины. Двина, как большая торговая дорога к морю, естественно должна была обратить на себя внимание предприимчивых и преданных торговле Полочан. Продвинувши свои колонии к устьям Двины, Полочане необходимо должны были натолкнуться на племя Ливь, занимавшее устье Двины. И как Ливь сравнительно с напиравшими на нее Литовскими или Латышскими племенами была племенем слабейшим; то Полочане и должны были принять его под свое покровительство, чтобы тем безопаснее самим владеть устьем дорогой для них Двины. И действительно, Полочане приняли все меры, чтобы остановить напор Летголы или Латышей, они стали во враждебные отношения к Летголе и с одной стороны выстроили в земле Латышей на самой почти границе с Ливью свой город Берсику, где постоянно держали своего посадника, и потом князя, чтобы сдерживать Латышей, а с другой стороны в самой Ливонской земле на правом берегу Двины поставили свой пригород Кукейнос, где в последствии посадили своего князя, вероятно из племени Изяславова. В конце XII века земли Ливи, по крайней мере ближайшие к Двине, составляли уже полное владение Полотских князей, как ясно свидетельствует Ливонский летописец Генрих Латыш, который рассказывая о прибытии Латинского миссионера Мейнарда в Ливонию, говорит, что Мейнард просил у Полотского князя Владимира дозволения проповедовать христианство языческой Ливи, потому что племя это состояло под властью Полотского князя. Но очевидно вследствие междоусобий в самом Полотске и стеснения Полотских князей другими Русскими князьями, покровительство Полотска в конце XII века плохо защищало Ливь от набегов соседних Литовских племен Зимголы и Летголы; ибо Немецкому миссионеру Мейнарду на другой же год по прибытии сюда пришлось строить замки Икесколу, Гольм для защиты Ливи от набегов Литвы и Зимголы.

Ливь или Ливонцы, обрадованные помощью, которую им сделал Мейнард построением замков, охотно стали принимать Латинское крещение; но скоро увидали куда клонится проповедь Мейнарда, грозившая порабощением; а посему торжественно отреклись от принятого крещения, смыли его купаньем в Двине и сказали: пусть с рекою идет к Немцам. Все это поставило Мейнарда в такое положение, что он думал уже оставить Ливонию; но Немецкие купцы, с которыми он приехал, удержали его, обещаясь привести войско из Германии. Преемник Мейнарда епископ Бертольд действительно пришел с Немецким войском, и вместо мира и христианской проповеди начал войну с Ливонцами и погиб в одной битве. После чего Ливонцы приговорили в своем народном собрании, чтобы Латинские священники и Немцы к Пасхе оставили их земли, а кто из них не уйдет, тех убить. Но этот приговор не был исполнен; ибо Немецкие купцы уже успели завести здесь выгодные связи и сумели задарить старшин; наконец приехал в Ливонию третий епископ Алберт; он привел с собою войско на 23 кораблях и силою занял первые по дороге городки Икесколу и Гольм, и построил и сильно укрепил новый город Ригу. Построивши и укрепивши Ригу, Алберт стал действовать смелее; он в третий же год своего епископства отдал два Ливонские городка по течению Двины, Укесколу и Леневарде, на феодальных правах, от имени Рижской Богоматери двум Тевтонским рыцарям, и таким образом стал распоряжаться Ливонскою землею по Немецким порядкам; а на четвертом году своего епископства учредил Немецкий орден меченосцев, чтобы иметь постоянно готовое войско для поддержания своих видов на здешний край. Таковые самовластные распоряжения Немцев естественно должны были отозваться сопротивлением Ливонцев; и весь седьмой год Албертова епископства прошел в войнах с Ливью; но как Ливонцы действовали не дружно, то и были везде побеждены и должны были признать над собою власть Немцев. Но свободным Ливонцам тяжело было сносить Немецкие насилия, и на 8 году Албертова епископства они обратились к Полотскому князю, чтобы он вступился за них, как их давний Государь. Надеясь на помощь из Полотска, Ливонцы стали избивать Немцев, живших между ними; но опять, действуя не дружно, они снова были побеждены; Полотский же князь, после безуспешной осады Гольма, принужден был удалиться, не сделав ничего в пользу Ливонцев, тем более, что Летгола, подданные Полотских князей, явно перешли на сторону Немцев, надеясь, что при их помощи им удобнее будет теснить своих исконных врагов Ливонцев В следствие такой неудачи Полотского князя, Немцы на другой же год заняли Русский город на Двине, Кукейнос, а на следующий год выгнали и остальных Русских, живших в городах по Двине; а через год еще и последний Русский князь Всеволод, княживший в Берсике, принужден был поступить в вассалы Рижского Епископа, чтобы только удержать свое владение. Наконец в 13 году Албертова епископства Ливонцы, потерпевши множество поражений, видя свою землю опустошенною как Немцами, так и Немецкими союзниками Латышами, и не ожидая ни откуда помощи, решились на последнее средство, – окончательно поддаться Немцам, платить им определенную дань и взять себе правителей и судей от Немцев. Епископ Алберт принял таковое решение, назначил условием, – пока они будут держаться Латинских обрядов веры; а на следующий год сумел вынудить у Полотского князя согласие, чтобы Ливонцам не платить дани в Полотск; и таким образом окончательно утвердил Ливонию за собою и Немцами и отстранил все сношения и связи Ливонцев с Полотскими князьями.

Ливония, по свидетельству Ливонских летописцев, разделялась на Ливонию по Двине, т.е. от Двины до реки Голвы, (ныне Аа) на Торейду по реке Голве, на Идумею и Межиполе по восточному берегу Рижского залива. Каждый из сих отделов составлял самостоятельное независимое племя; в каждом из сих племен было свое народное собрание или вече, и сверх того старшины или лучшие люди, которых иногда подкупали Немцы и чрез них уничтожали вредные для себя приговоры народных собратий. Кроме старейшин, у Ливи бывали еще старейшины старейшин, как бы князья. Так во время Алберта старейшиною старейшин в Торейде был некто по имени Кавпон; но по всему вероятию таковое первенствующее старейшинство не было постоянным необходимым институтом в общественном устройстве Ливи; а приобретал как бы княжескую власть тот или другой старейшина по своему богатству и могуществу; когда же такового налицо не было, то не было и этой как бы княжеской власти, – на это указывает и самое выражение летописи – как бы княжеская власть. Тем не менее у Ливи старейшины, как богатейшее и сильные люди, пользовались значительною властью. Они нередко вели общественные дела мимо народных собраний; так мы уже видели что в 1198 году старейшины, получивши богатые подарки от Немецких купцов, успели отменить приговор народного собрания об изгнании Немцев; или в 1205 году те же старейшины чрез своих посланных поднимали на Немцев Полотского князя Владимира; или в 1206 году старейшины города Гольма зазвали Немцев в Укесколу; или в том же 1206 году старейшиною старейшин в Гольме был некто Ако, который руководил всем восстанием против Немцев.

Четыре главные племени Ливоти делились еще на несколько мелких племен с своими старейшинами или скорее лучшими людьми, имевшими свои городки или остроги, где жили старейшины; таковые городки, например, в Торейде были: Куббе-селе, Гопа, Сегевольд и другие. Городки сии, как местопребывание старейшин, нередко носили их имя, и кажется в большей части случаев были их вотчинными владениями, и, по богатству и силе сих вотчин, сами старейшины или владельцы получали силу и некоторую власть или по крайней мере влияние на мелких и небогатых соседей, которые тянули под их покровительство и защиту; и богатейшие из таковых землевладельцев таким образом делались господствующими в своем племени, покровителями его и старейшинами. И Немцы обыкновенно всегда старались действовать на старейшин, как лучших людей, их же при взятии какой-либо области или города обыкновенно заковывали в цепи, чтобы лишить народ руководителей. Так в 1212 году при взятии Ливонской области Леневарды все старейшины этого племени, зазванные обманом, были закованы в цепи, а город Леневарда сожжен.

Языческая религия Ливонцев были чисто финская, одинаковая с соседними Чудью или Эстами и с Финнами живущими, по восточному берегу Финского залива, и совершенно отличная от религии Литовских племен. Главное божество, творец мира, у Ливонцев и Эстов назывался Ванна-изса, за ним было еще несколько богов низших степеней. Божествам своим Ливонцы нередко приносили в жертву людей, обыкновенно пленников; так в 1205 году Ливонцы, поймавши нескольких Немцев, вышедших из Икесколы, принесли в жертву своим богам. У Ливонцев были свои оракулы или толкователи воли богов, которым боги являлись в разных видах и предрекали будущее; так в 1206 году, когда Латышский священник Даниил, пришедши в селение Сыдегунду, собрал жителей для слушания проповеди слова Божия: то туда же явился один Ливонец и сказал: «Я видел нашего Бога, который открыл нам будущее. Явился передо мною образ или лик, выходящий из дерева от груди и даже до самаго верха, и сказал мне: завтра придет рать Литовцев; и мы из страха перед ней не должны вступать в битву». Имелись ли жрецы и храмы у Ливонцев во время язычества, – мы на это не имеем указаний; но, судя по тому, что в приведенном выше рассказе, толкователь воли Богов или оракул видел Бога в лесу, именно выходящего из дерева, а не в храме, должно допустить, что у Ливонцев во время язычества не было храмов, да едва ли были и особенные жрецы, ибо в том же рассказе оракул назван не жрецом, а просто Ливонцем, и о жрецах в летописях нет и помину. Способы пропитания для Ливонцев доставляли их леса, поля, реки и море; Ливонцы, по свидетельству летописей занимались и звероловством, и рыболовством, и бортничеством, но главный их промысел составляло земледелие. У Генриха Латыша мы нередко встречаем упоминания о нивах и жатвах Ливонцев; да и самую дань Немцам они платили хлебом почем с сохи и с бороны. При земледелии Ливонцы естественно должны были заниматься и скотоводством. Всем этим Ливонцы занимались еще до прибытия Немцев, по всему вероятию наученные Полочанами; кроме того, они были знакомы и с торговлею, о чем можно заключить из того, что и первое знакомство их с Немцами состояло в торговых сношениях, как прямо об этом говорит Генрих Латыш в своей летописи.

Представленный здесь очерк истории племен, живших в низовьях Двины и по приморью Рижского залива, ясно показывает, что племена сии хотя платили дань Полотску и даже некоторые держали у себя Полотских князей; тем не менее плохо были проникнуты Полотскою цивилизацией и еще слабо колонизованы и составляли Полотские владения в чужой земле, т.е. принадлежали к третьему разряду Полотских владений. Полочане почти не обращали на них внимания и смотрели на них только как на данников, а на их землю как на перепутье по большой Двинской дороге, для чего и держали по Двине свои города, где сидели их удельные князья с своими дружинами. А посему, лишь только явились в устьях Двины Немцы и построили Ригу, то все переменилось. Хотя туземцы около сорока лет боролись с Немцами, но эта борьба послужила только к ослаблению и даже к совершенному почти истреблению некоторых племен; от порабощения же они не отбились. Два удельные Полотские князя, владевшие городами в низовьях Двины, хотя сначала также боролись с Немцами, но по слабости своих средств не могли продолжать борьбы, и сперва признали над собою власть епископа Алберта, а потом и вовсе лишились своих владений. Полотский же князь и Полочане мало обращали внимания на борьбу с Немцами; они слишком были заняты своими междоусобиями и вмешательством в Полотские дела соседних Русских князей, и только сначала сделали несколько вялых походов, по вызову самих же Ливонцев, как своих данников. А когда Ливонцы отказались платить дань в Полотск, а Немцы открыли Полочанам свободный торговый путь по Двине вплоть до моря: то Полотский князь и Полочане, довольные такою уступкой, вовсе отступились от здешнего края, как не связанного с Полотском никакими существенными интересами и не усвоившего себе русской цивилизации; и таким образом прежняя связь здешнего края с Полотском окончательно порвалась, и Немцы сделались полновластными владельцами как страны, так и туземного населения.

Из Славянских племен первым в пределах Полотской земли явилось племя Дреговичей; по свидетельству Нестора оно пришло с Дуная и заняло страну от Припети до западной Двины. Вот подлинные слова Нестора: «Когда Волохи напали на Словян Дунайских и заняли их землю, и стали делать им насилия; то Словяне одни пришли, и сели на Висле, и прозвались Ляхами, а другие по Днепру, и нареклись Полянами, а иные сели между Припетью и Двиною, и назвались Дреговичами». В последствии времени Дреговичи мало-помалу от низовьев Припети потянулись к западу по этой реке вверх в землю Ятвягов и пробрались до Случи. Сколько-нибудь подробных известий о племени Дреговичей мы не имеем; все дошедшие до нас памятники упоминают о них только вскользь, мимоходом. По свидетельству Нестора, Дреговичи первоначально имели свое отдельное и самостоятельное владение. Нестор пишет: «Поляне имели свое княжение, Древляне свое в Деревской земле, Дреговичи свое, а Словяни свое в Новегороде, а другое на Полоте, иже Полочане». Но отдельное независимое княжение Дреговичей очевидно было не продолжительно и прекратилось еще в доисторические времена. Нестор, упомянувши о княжении Дреговичей только один раз, при расселении Славянских племен на Руси, далее уже нигде не говорит о его существовании; а писатель X века Император Греческий Константин Порфирородный за свое время уже называет Дреговичей данниками Русских князей. По всему вероятию с появлением Полочан, при впадении Полоты в западную Двину, т.е. на границах древней земли Дреговичей, Дреговичи мало-помалу соединились с сими предприимчивыми Новгородскими колонистами, которые постепенно стали подвигать свои колонии на юг к Припети, и, как представители племени более сильного и с высшей цивилизацией, окончательно поглотили в себе Дреговичей и таким образом уничтожили их отдельное самостоятельное владение. И это тем удобнее можно было сделать, что Дреговичи, окруженные инородческими племенами Литвы и Ятвягов и состоявшее с ними в борьбе за землю, были очень рады соединиться с Полочанами, чтобы удобнее вести борьбу с враждебными соседями инородцами, а потом незаметно подчинились Полочанам и слились с ними. Впрочем, Дреговичи, как племя, как физиологическая особь, еще долго существовали. Так в 1149 году князь Юрий Долгорукий, завладевши Киевом, отдал своему союзнику князю Новгород-Северскому Святославу Ольговичу, как сказано в летописи, Слуцк, Клеческ и всех Дреговичей. Но очевидно Дреговичи, как племя, в XII столетии держались еще и не потеряли своего племенного названия только около Припети; за Березиной же, конечно, не оставалось и следов их, по крайней мере мы их не находим.

Об общественном устройстве Дреговичей до соединения их с Полочанами, мы также не находим никаких известий, кроме упоминания у Нестора об отдельном княжении Дреговичей. Это упоминание дает повод думать, что Дреговичи первоначально имели своих племенных князей; но что сталось с сими князьями по соединении Дреговичей с Полочанами, или род сих князей прекратился до соединения с Полочанами, об этом мы не имеем никаких указаний. Равным образом мы не знаем были ли у Дреговичей первоначально города, и в последствии упоминаемые в их земле города: Мозырь, Слуцк, Стрежев, Пинск и другие были ли построены Дреговичами до соединения их с Полочанами, или они появились уже после этого соединения и построены Полотскими колонистами. Вообще первоначальная, да и позднейшая история Дреговичей погружена в непроглядный мрак, и только верно то, что Дреговичи были одним из Славянских элементов населения Полотской земли.

Позднейшими пришельцами в Полотской земле были сами Полочане, – колонисты Новгородские, последующие господа и владыки сей земли, давшие ей свое имя, а сами получившие его от речки Полоты, впадающей в Двину, при устье которой было их первое поселение в здешнем краю. Здешние Новгородские колонисты, принявшее название Полочан, пришли сюда еще в доисторические времена здешнего края; они первоначально поселились, как я уже имел случай заметить, в углу, образуемом впадением речки Полоты в Двину, на самой границе между Литвой и Летголою, и здесь построили свой первый город Полотск, – метрополию всех здешних городов Новгородской постройки, и образовали свое отдельное владение, первоначально конечно бывшее в зависимости от Новгорода. Нестор так свидетельствует об этом: «Словени (Ильменские) почали держать свое княжение в Новгороде, а другое на Полоте, иже Полочане. От сих же Кривичи, что сидят при верховьях Волги, Двины и Днепра, у которых город Смоленск; также от них Северяне». Это свидетельство показывает, что Полочане еще в доисторические времена уже успели сделаться могущественным племенем, так что выделили от себя довольно сильные колонии на левый берег Днепра, Кривичей и Северян. Но, несмотря на многочисленность и могущество, Полочане или Кривичи до начала исторических времен, продолжали быть в зависимости от своей метрополии – Новгорода – и состоять в тесных связях с ним, как с метрополией. Это видно из того, что, по свидетельству Нестора, Кривичи участвовали на Новгородском вече при приглашении Варяго-Русских князей, и приглашенный Новгородцами Князь Рюрик в 865 году дал в управление своим мужам Полотск, точно также как Ростов и Белоозеро, как прямо говорит Нестор: «по двою же лету Синеус умер и брат его Трувор, Рюрик же принял власть и дал города своим мужам, кому Полотск, кому Ростов, кому Белоозеро». А конечно Рюрик князь Новгородский не мог сего сделать, ежели бы города сии не зависели от Новгорода. Свидетельство этой же зависимости мы находим и в Скандинавских сагах, которые прямо говорят, что Полотск составлял часть Новгородских владений точно также, как Ростов, Суздаль и Муром, как об этом рассказывает сага Орвар Одда. А сага Гаунгу Рольфа прямо говорит, что земли по западной Двине, т.е. Полотские, принадлежали Новгороду; по словам этой саги, Новгородский государь Реггвид в молодости постоянно занимался морскими разбоями и покорил многие земли по Двине, которая течете чрез Новгородские владения. Здесь он воевал со многими народами (конечно с Зимиголою, Летголою, Дивью и Корсью, которые в IX столетии, по свидетельству Нестора, уже платили дань Руси), в продолжении многих лет не возвращаясь домой. Это известие настоящей саги для нас весьма важно: оно прямо указывает, что западная Двина и с нею Полотская земля составляли часть Новгородских владений, т.е. такую Новгородскую колонию, которая была тесно связана с Новгородом и которую, по её важности и значению, Новгородцы постоянно поддерживали, посылая туда новых поселенцев и свои полки для защиты колонии от враждебных инородцев соседей. Из настоящей саги мы видим, что в древности Полотск был в таких же отношениях к Новгороду Великому, в каких в последствии на памяти истории находились Псков, Ладога, Торжок и другие Новгородские пригороды, т.е. Полотск был Новгородскою улицею, или Новгородским концом, частью Новгорода Великого, перенесенного с берегов Волхова к устью Полоты в Двину, или Новгород Великий построенный на Двине со всеми обычаями и устройством Волховского Великого Новгорода, со всем строем его общественной и частной жизни. А посему очень верно выражает Полотское устройство Литовский летописец Быховец, когда говорит: «мужи Полочане управлялись вечем, как Великий Новгород», т.е. Полотск, по своему управлению и устройству нисколько не разнился от Великого Новгорода.

Полочане были те же Новгородцы и продолжали быть гражданами Великого Новгорода, хотя и поселились на Двине, и их новый город Полотск был тоже, что старый Новгород Волховский, и находился в таких же отношениях к своим соседям и в таких же обстоятельствах. Как Новгород Великий был гнездом Славянщины среди Финских племен Води, Ижоры, Корелы и других; точно также Полотск был гнездом Славянщины, и именно Славянщины Новгородской среди Литовских племен Литвы, Летголы, Зимиголы и других. Как Новгород не был завоевателем, а только колонизатором, несущим цивилизацию к диким и полудиким племенам Финнов или Чуди; так точно и Полотск не был завоевателем, а только колонизатором, вносящим цивилизацию в дикие или полудикие племена Литвы. Как Новгород не истреблял соседей Водь, Ижору и других, а только заботился о том, чтобы сделать из них Новгородцев, добрых сограждан, всегда и везде готовых защищать интересы Новгорода, в чем достаточно и успел; точно также и Полотск не истреблял соседних племен Литвы, а только старался обрусить их и сделать усердными сынами Полотского отечества, готовыми защищать интересы Полотска, в чем Полотск успел едва ли не более Новгорода; ибо к концу XII столетия Литовские племена на юг от Вилии были окончательно претворены в Русских, да и Литовцы, на север от Вилии, настолько уже были проникнуты Русскою цивилизацией и Русским духом, что Вильна – столица этих племен – с падением Полотска могла уже заступить его место в чисто русском направлении, нисколько не изменяя русской цивилизации, и не отрывая Литвы от Русской земли, и даже сама на половину была уже населена Русскими людьми или православными, т.е. обруселыми Литвинами. Как Новгород постоянно тянул к морю и на северо-восток; точно также Полотск постоянно стремился к морю и на юго-запад. Как Новгород отделил от себя сильные колонии – земли Ростовскую, Суздальскую и Муромскую и Рязанскую, образовавшиеся в самостоятельные владения; точно также Полотск отделил от себя колонии Кривичей и Северян, также образовавшие из себя самостоятельные и сильные земли, Смоленскую и Черниговскую или Северскую. Как Новгородские владения делились на Новгородскую землю и волости Новгородские, лежащие в Заволочье, по Двине, Печере, в Перми и Югре, где почти не было Новгородских пригородов, и где Новгород только пользовался данью с туземцев и свободным путем для торговли и по местам имел острожки и торговые фактории; точно также и Полотские владения делились на Полотскую землю, занятую Полотскими пригородами, и на волости Полочан в землях Летголы, Зимиголы, Ливи и Корси, где также почти не было Полотских пригородов, за исключением двух-трех городков по Двине, и где Полочане довольствовались только данью с туземцев и свободными торговыми рынками. Таким образом почти во всех отношениях Полотск был сколком Новгорода великого, вторым Новгородом на берегах западной Двины.

Впрочем, Полотск, поместным обстоятельствам, имел и некоторые особенности. С одной стороны, инородческие племена, с которыми пришлось иметь дело Новгороду и Полотску, были не одни и те же; Новгород засел в среде Финских племен, более упорных и неподатливых, но зато менее подвижных и деятельных; Полотск, напротив, очутился среди Литовских племен, более восприимчивых, но за то и более подвижных, и энергичных, с сильными задатками для общественной жизни. С одной стороны, Новгороду на историческом пути его нигде не приходилось сталкиваться с родными племенами Славянскими; Полотск, напротив, почти при самом своем начале должен был столкнуться с Славянским племенем Дреговичей, которых поселения, как мы уже видели, по свидетельству Нестора, находились между Припетью и Западною Двиною; а на юг за Припетью Полочанам приходилось встретиться с Славянскими племенами Древлян и Волынян. Все сии местные обстоятельства естественно должны были положить свой отпечаток на Полочан и до некоторой степени изменить их народный характер, дать ему свой местный оттенок Новгородцев западно-Двинских, которого мы не встречаем у старых Новгородцев Волховских. Из Новгорода Волховского выросла великая Русь, с характером настойчивым, предприимчивым, который не сробеет ни перед какой работой; из Новгородца Двинского или Полочанина вышел Белорусс, конечно не нынешней, забитый четырехсотлетним игом Ляхов и Жидов, а старый Белорусс Полочанин, предприимчивый, трудолюбивый, но не столько упорный, сколько подвижный, способный увлекаться и, следовательно, подчиняться постороннему влиянию; или иначе сказать, из Полочан выработались Кривичи, – смесь Двинских Новгородцев с Дреговичами. В следствие чего самое народное наименование Полочан еще в древности было заменено новым народным наименованием Кривичей, которое сделалось общим и для Полчан, и для Дреговичей, наименование же Полочан осталось только за гражданами Полотска, а название Дреговичей также сделалось частным только для поколения Дреговичей, которое оставалось около Припети.

О Кривичах в нашей исторической литературе ходит несколько мнений, которые разделяются на два главных стана. Большинство писателей признает Кривичей каким-то особым, многочисленным Славянским племенем, занимавшим не только Полотскую и Смоленскую землю, но едва ли не давшим начало велико-Русскому племени, и таким же первобытным, как Поляне, Древляне, Ильменские Славяне, и едва ли не старейшим их. Из второго же стана, впрочем, составляющего меньшинство, слышится, что Кривичи вовсе не были Славянами, а принадлежали – у одних писателей к Латышам, а у других к Финнам. Против мнений второго стана возражать нечего: мнения сии или явная ошибка, или наглая ложь; древнейшие свидетельства таких достоверных и могших хорошо знать это дело писателей, каковы Император Константин Порфирородный, писатель X столетия и наш древнейшей летописец Нестор, писатель конца XI столетия, прямо называют Кривичей Славянами; а о Финском или Латышском происхождении Кривичей мы не имеем ни одного прямого свидетельства, ни раннего ни позднего, и только можем толковать об этом при помощи натяжек, и при том самых крайних и шатких, таковы например: соседство Кривичей с Латышскими или Финскими племенами и некоторые заимствования от них, а в таком случае и Новгородцев должно признать за Финнов, ибо они жили среди Финских племен. Напротив того, мнение первого стана многое имеет в свою пользу в древнейших свидетельствах памятников. – Кривичи действительно составляли особое и широко распространенное Славянское племя; но писатели, державшиеся сего мнения, опускают из виду самое существенное, заключающееся в летописных известиях об этом племени, – что племя это не было первобытным, отдельным племенем, пришедшим на Русь прямо с Дуная, подобно Полянам, Ильменским Славянам, Древлянам и другим, а образовалось уже на Руси и составилось из других племен, именно из колонистов Новгородских на Двине и из Дреговичей, живших между Припетью и Двиною, и после этого соединения получило уже свое родовое название Кривичей, поглотившее частные названия Полочан и Дреговичей. Вот эти прямые и ясные свидетельства Несторовой летописи о таковом происхождении Кривичей: во 1-х, Нестор, рассказывая о первом и древнейшем переселении Дунайских Славян на Русь, вовсе не упоминает о Кривичах; он только говорит о Полянах, Древлянах, Дреговичах, Славянах Ильменских, Полочанах и Северянах, и указывает места, где какое из помянутых племен поселилось на Руси. Во 2-х, рассказывая о втором переселении Славян с Дуная на Русь, бывшем в следствие нашествия на Дунай Болгар и Аваров, Нестор пишет: «Полянам, живущим особо, как мы уже сказали, сущим от рода Словянска, и назывались Поляне, а Древляне от Словян же и нареклись Древляне; Радимичи же и Вятичи от Ляхов, были в Ляхах два брата, один Радим, а другой Вятко, они пришли и сели, Радим на Соже, и прозвались Радимичи, а Вятко сел с родом своим на Оке, и от него прозвались Вятичи. И жили в мире Поляне, Древляне, Северяне, Радимичи и Вятичи и Хорваты. Дулебы жили по Бугу, где ныне Волыняне; а Уличи и Тиверцы сидели по Днестру, направляясь к Дунаю, и было их очень много, сидели по Днестру даже до моря, и города их находятся там даже до сего дни». Вот и второе исчисление Славянских племен на Руси, пришедших с Дуная, частью старых, первого переселения, частью новых второго переселения, и опять ни слова о Кривичах; значит их не было не при первом, ни при втором переселении. В 3-х, при третьем перечислении Славянских племен на Руси, по смерти старых Киевских князей Кия, Щека и Хорива, Нестор пишет: «После сих братьев род их стал держать княжение у Полян, а Древляне свое княжение, Дреговичи свое, а Словени свое в Новгороде, а другое на Полоте, которые назвались Полочанами; от Полочан же Кривичи, которые сидят наверх Волги и наверх Днепра и наверх Двины, у них же город Смоленск, тамо сидят Кривичи, также от них Северяне. На Беле-озере сидят Весь, а на Ростовском озере Меря, по Оке реке, где она течет в Волгу, живут Мурома, свой язык (свое племя) Черемиса, свой язык, Мордва свой язык. Ибо к Славянскому языку на Руси принадлежат только: Поляне, Древляне, Новгородцы, Полочане, Дреговичи, Северяне, Бужане, потому что сели на Буге, а после назвались Волынянами. А вот иные языки, которые дань дают Руси: Чудь, Меря, Мурома, Черемиса, Мордва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола, Корсь, Нарова, Либь или Ливь; у них свой язык» (свое происхождение). В этом третьем перечислении Славянских племен на Руси Нестор в первый раз упоминает о Кривичах, но не называет их пришельцами с Дуная или из других стран, а прямо говорит, что они произошли от Полочан, или Ильменских Славян на Двине, как прямо сказано в летописи: «от них же Кривичи, таже Север от них». Некоторые исследователи толкуют выражение от них, по соседству с ними, рядом с их границами; но Нестор так не выражался, да и такое выражение на древнем Русском языке не употреблялось, даже в настоящем перечислении Славянских племен Нестор не говорит же о соседях Полян Древлянах, – от них же Древляне, или о соседях Древлян Дреговичах, – от них же Дреговичи; да и какие-же соседи Полочанам Северяне, когда их отделяла от Полочан вся земля Кривичей, а в летописи ясно сказано: та же от них Север (Северяне); значит выражение от них у Нестора выражает не соседство с кем либо, а происхождение от кого либо. А посему выражение Нестора: от них же Кривичи, иначе нельзя понимать, как только так, что Кривичи происходят от Полочан, или Двинских колонистов Новгорода. А что имя Кривичей еще в доисторические времена заменило собою название Полочан для всего племени, образовавшегося из слияния Полочан с Дреговичами, на это мы имеем прямое свидетельство также у Нестора, в его описании о раздаче городов Рюриком по смерти братьев. Нестор пишет: «и по тем городам находники Варяги, а первые насельники в Новгороде Словени, в Полотске Кривичи, в Ростове Меря, на Беле-озере Весь, в Муроме Мурома». Здесь Нестор первых насельников Полотска (т.е, всей Полотской земли), Полочан, уже прямо называет Кривичами, тогда как при третьем перечислении Славян на Руси он их называл Полочанами поселенцами Новгородскими, от которых произошли Кривичи. Таким образом по прямым свидетельствам Нестора, главного источника сведений о Славянах на Руси, не может быть и речи о Кривичах, как о каком-то особом Славянском племени, неизвестно, когда и откуда пришедшем на Русь. Нестор прямо и ясно говорит, что Кривичи произошли от Полочан, а Полочане от Новгородцев или Ильменских Славян, и в последствии, вероятно от слития Полочан с Дреговичами, имя Кривичей сделалось общим родовым и для Полочан и для Дреговичей, как прямо и говорит Нестор, в Полотске первые насельники Кривичи. А конечно Нестора нельзя обличить в противоречии самому себе; он не мог сказать в одном месте, что основателями Полотска были Полочане, колонисты Новгородские – а в другом месте, основателями Полотска были Кривичи, ежели бы он не признавал Полочан и Кривичей за одно и то же племя Новгородских колонистов на Двине, и что Кривичи есть только другое название Полочан, образовавшееся в более позднее время, впрочем, еще доисторическое, так что Нестор называет Полочан Кривичами почти при начале истории.

Происхождение Кривичей от слияния Новгородских колонистов с Дреговичами, кроме прямых летописных свидетельств, имеет за себя Белорусский язык, обычаи, образ жизни и поверье Кривичей или Белоруссов. Белорусский язык, несмотря на 400 летнее давление на него Польского языка, еще не на столько исказился, чтобы не видеть в нем древнего языка Новгородского и самого близкого родства с Великорусским языком, происшедшим также от Новгородского языка; разве, например, не слышится близкое сродство с Великорусскою народною речью, хотя бы в следующей Белорусской песни (Минск. Губ., Новг. уез.)

О ты брага бражунька зялёная,

О хто тебя бражунька пици будьзя

Без милаго дружечка без надзеи?

Конечно, здесь уже слышна подмесь Польского языка, но только подмесь, а весь состав речи чисто Новгородский и Великорусский. Эту песню поймет и будет петь любой Великорусский! крестьянин, как свою, и не потребует ни пояснений, ни перевода; да цяканье и дзяканье не новость в разных местностях Великорусской речи, даже в Московской губернии. Или еще образчик Белорусского народного языка (Минск, губ., Новг. уезд.)

Калина с малиною в одну пору зацвела,

В тую пору раненько матка сына родзила,

Не собравши разуму да в солдаты отдала,

В солдаты в солдатушки на чужую сторону.

Разве это не Великорусская народная речь? Из приведенных четырех стихов великорусский крестьянин не сказал бы только одного слова: радзила, а произнес бы его родила или породила; но и у Белоруссов это слово очевидно искажено Польским влиянием. Или, в одной отступной записи 1406 года, так пишет Полочанин: «Се яз Гридько Дружилович. Понеже отец мой Андрей Дружилович дал Црсища с женою и с детьми и землю ко Святной Бородицы у дом на память себе, ставити им солоду ошитков десять, да пять пудов меду, три ошитка ржи, два ошитка пшеницы, да вологу, што попом и чернцем надобе». Разве это не Новгородская речь? Разве не точно также писали Новгородцы в своих купчих и отказных и поступных записях? Выкиньте только слово ошиток, означающее меру, не употреблявшуюся в Новгороде, и вы смело можете ставить настоящую запись рядом с Новгородскими, и она ничем не будет от них отличаться. Здесь представлены примеры только из чисто народного языка современного и из старого делового языка, на которые не могло быть литературного влияния, сглаживающего местные говоры; следовательно, здесь сходство Белорусского языка с Новгородским и Великорусским происходит именно от того, что Новгородцы, Великоруссы и Белоруссы происходят от одного корня, и что корень этот – Новгород. Здесь о каких-нибудь внешних обстоятельствах, способствовавших сходству языка, нечего и говорить: ибо внешние обстоятельства, как нарочно, все клонились к тому, чтобы уничтожить это сходство у Белоруссов; стоит только припомнить страшное 400 летнее Польское иго, которое только о том и хлопотало, чтобы уничтожить все русское в этом крае; тут и уния, и Латинство, и Польщина работали из всех сил, и надо сказать работали искусно и ничем не стесняясь; и несмотря на все это Белорусский язык, хоть искаженный, тем не менее остался и до сей поры Новгородским языком, или отпрыском этого языка.

Что касается до обычаев, образа жизни, поверий Белоруссов или прежних Полочан и Кривичей, и особенно относительно их характера, то у нас большею частью проводят какую-то черту, резко отделяющую Белоруссов от Великоруссов и их родоначальников, – Новгородцев или Ильменских Славян. Типом Белорусса у нас обыкновенно выставляют вялость, апатичность, недостаток сметливости и небрежение к удобствам жизни; тогда как великорусский крестьянин представляется развитым, сметливым, предприимчивым и энергичным. Все это совершенно верно, но не в том суть дела. На Белорусском крестьянине лежит четырехсотлетний гнет польщины и жидовства, которые довели его до настоящего положения; следовательно, что считается типом современного Белорусса, то вовсе не составляет его природного свойства, а есть только наносная болезнь, которая при благоприятных обстоятельствах должна исчезнуть; и конечно, болезненное, ненормальное положение современных Белоруссов ни коим образом не может быть приписано их древним предкам Полочанам или Кривичам. А что нынешнее Белоруссы действительно прямые потомки Новгородских колонистов Полочан, этому лучшим свидетельством служит то, что несмотря на 400-летний тяжкий гнет, современные Белоруссы сумели сохранить самые существенные признаки того, что они одна семья с Новгородцами и Великоруссами; они отстояли веру праотцов, которая у них одна с Великоруссами; язык, как мы уже видели, настолько сохранен ими, что его нельзя не признать одним языком с Новгородским; сам образ жизни, обычаи, верования и даже суеверия те же самые, какие и у Великоруссов, хотя иногда с некоторыми изменениями.

Чтобы сколько-нибудь убедиться в этом, возьмем, например, годичный цикл дней недельных и праздников, их значение в народном быту и обряды; они совершенно одни и те же как у Белоруссов, так и у Великоруссов. Так, понедельник считается тяжелым днем и у Белоруссов, и у Великоруссов. В этот день те и другие не начинают никакой важной работы; в этот день пожилые люди постятся, что у Белоруссов называется понедельковать, а у Великоруссов понедельничать. Пятница у Белоруссов пользуется особым уважением, и считается за грех работать в этот день; также точно смотрели на пятницу и Великоруссы в XVI столетии, как свидетельствует Стоглав. Счет двенадцати пятниц в году с особым значением каждой одинаков как у Белоруссов, так и у Великоруссов; так, например, у тех и других считается, что постящийся в десятую пятницу пред Вознесением Христовым не будет утопленником, или постящийся в Ильинскую пятницу будет избавлен от громового удара. Все исчисления и наблюдения ведут простолюдины, как Белоруссы, так и Великоруссы, по числу недель и дней, прошедших от первого праздника до другого. Год у тех и у других делится на две половины, с 1 Января до 1 Июля, а с 1 Июля до 1 Января, и какая погода в какой день первой половины года, такая же по времени года будет и во второй половине в соответствующий день; так ежели, например, в 1 день Января сильный мороз, то 1 Июля будет сильный жар.

Как у Белоруссов, так и у Великоруссов народные праздники одни и те же и имеют одинаковое значение и одинаковые приметы, и проводят их в том и другом краю одинаково; только у Белоруссов более сохранилось старины. Так, например, обычай на Рождество Христово и на новый год и на Богоявление ездить на не езжалых лошадях у Белоруссов еще сохранился, а у Великоруссов его уже нет; но морозы от 25 Декабря до 1 Января у того и другого народа называются Васильевскими, а в день Богоявления и у Белоруссов и у Великоруссов, старший в семье, помолившись перед иконами, кропит принесенною из церкви св. водою как избу, так и все строения и скот на дворе, а на дверях, окнах и стенах как внутри, так и снаружи чертит углем или мелом небольшие кресты; вода освященная в день Богоявления называется крещенскою водою, она хранится в течении года и употребляется для окропления ульев при собирании роев и во время болезней. Если 18 Января, в день св. Афанасия, бывает вьюга и метель, то знак продолжительной весны, которая потребует много корма. Февраля 2-го, в день Сретения Господня, зима встречается с летом и солнце начинает греть по летнему; в этот день не начинают никакой работы; кроме того в день, который пришелся под этот праздник. В течение целого года не снуют основы, чтобы не встретиться с волками, т.е. ежели Сретение придется в среду, то во все вторники в течении года не снуют основ. У Великоруссов этот обычай уже вывелся, но старухи по деревням еще помнят, что при их матерях этот обычай наблюдался. 11 Февраля, праздник памяти священномученика Власия, у крестьян в том и другом краю почитается годичным праздником, и крестьяне говорят: кто почитает этот праздник, у того скотина болеть не будет; а женщины в этот день не работают.

Ежели 1 Марта, в день св. Евдокии, тает, так что петух может напиться под навесом крыши, то это обещает хорошую весну. Праздник 40 мучеников, 9 Марта, у того и другого народа называется Сороки: ежели в этот день корова может под углом строения напиться вдоволь, то будет хорошая весна; в этот день, по народному поверью, прилетают жаворонки, и поэтому пекут из теста птичек, которых называют жаворонками. В праздник Алексея человека Божия, 17 Марта, по народному поверью, щука пробивает лед хвостом и с гор вода течет. В день Благовещения, 25 Марта, какова погода в этот день, такая же, по поверью, будет и в день праздника Светлого Воскресения Христова; птица в день Благовещения, по народному поверью, не вьет гнезда: ежели за неделю до этого праздника не перестанут ездить на санях, то проездят на них неделю после Благовещения. В этот день стараются не смотреть на вертены, чтобы летом не встречать змей, в Великорусских деревнях то же стараются в Благовещеньев день не видать веретен, суровых ниток и холстов, по старому обычаю, но для чего и с какою целью, об этом уже не могут сказать. Со дня Благовещенья, по мнению простонародья, у Белоруссов и у Великоруссов начинается весна, и крестьяне выносят разные кушанья на двор и зазывают весну. У Белоруссов на этот случай даже сохранилась обрядовая песня в таких выражетях:

Благослови Боже,

Весну кликац,

Зиму провожац,

Лета дожидац,

Вылеци сизая галочка,

Вынеси золотые ключи,

Замкни холодную зимоньку,

Отомкни цеплое лецечко.

Эта песня указывает на особые обряды, соблюдавшиеся при зазывании весны во время язычества; обряды сии соблюдались в XVI столетии и в Московских селах, как свидетельствует Московский собор 1551 года. Церковь празднует 17 Апреля память св. Зосимы, народ считает его покровителем пчел. День памяти св. Победоносца Георгия, 23 Апреля, имеет особенное значение с распределением хозяйственных работ как у Белоруссов, так и Великоруссов: ежели овцы не острижены до этого дня, то их стригут уже после Николина дня (9 Мая); до Юрьева дня не городят изгородей в полях и не дают заказов; крестьяне говорят, что до этого дня скоту три воли, есть когда и что захочет и в любом месте; Юрьева роса выкормить скотину лучше всякого овса, по верованию крестьян, и посему в этот день непременно выгоняют скотину в поле, хотя бы не было травы, и прежде всего в поле засеянное озимым хлебом; выгоняют скот с двора вербою, освященною в церкви в Вербное воскресенье; и оставляют вербу на ниве, чтобы лучше родился хлеб (у Великоруссов во многих местах вербу уносят домой); в поле обходят вокруг скота три раза с образом, хлебом и тремя яйцами, чтобы Бог сохранил скотинку, и чтобы скот был сыт и кругл как яйцо. У пастухов для этого дня имеется следующее заклинание: «Глухой, глухой, слышишь ли? не слышу. А кабы Бог дал, волк не слыхал нашего скота. Хромой, хромой, дойдешь ли? не дойду. А кабы дал Бог, не дошел волк до нашего скота. Слепой, слепой! видишь ли? не вижу. Дай Бог, чтобы волк не видел нашего скота».

Четверг страстной недели у Белоруссов и Великоруссов называется чистым; накануне этого дня, выставляют на дворе кусок хлеба и щепотку соли, и ежели этот хлеб в продолжении ночи замерзнет, то яровые пострадают от морозов; накануне же чистого четверга моются до восхождения солнца в бане, говоря, что и ворон перед этим днем купает своих детей. Говорят, что в чистый четверг сходит на землю Иисус Христос, и поэтому пекут особый хлеб, называемый стульце сходящему на землю Богочеловеку. В этот же день начинают красить яйца и поминают родителей, и для сего пекут блины и лепешки. У Великоруссов в настоящее время поминовения не бывает и блинов не пекут; но в XVI столетии, по свидетельству Стоглава, и в Московских владениях соблюдались в чистый четверть разные языческие обряды относительно поминовения умерших; в царских вопросах Стоглава сказано: «в великий четверг спорану солому палят и кличут мертвых». Светлый праздник Воскресения Христова у Великоруссов и Белоруссов называется велик день и празднуется с особою торжественностью: уже с чистого четверга начинается к нему приготовление, накануне праздника с вечера отправляются в церковь и берут с собою пасхи для освящения, по возвращении домой из церкви прежде всего разговляются освященным; оставшиеся почему-либо дома всю ночь пред святым праздником не спят; проспавшего утреню обливают холодною водою. В том и другом краю народ верит, что умирающие на светлой неделе непременно будут в раю; как в церкви царские двери всю неделю остаются не затворенными, так, говорят, и врата рая отверсты в это время для всех добрых и злых. От Пасхи до Вознесения, говорят, Иисус Христос ходит по земле в образе нищего, и потому в это время не следует отказывать просящему милостыни. Пользуясь таким поверьем, так называемые волочебники, собравшись толпою, ходят на святой неделе по деревням, и, подойдя под окно чьей-либо избы, поют песни, получают за это пироги, хлеб, яйца и подобное, и в одной из песен называют себя скоморохами. В Великорусских деревнях в настоящее время нет ни волочебников, ни скоморохов, но еще в конце прошедшего столетия они шатались и по Великорусским деревням, а грамоты XV, XVI и XVII столетий переполнены известями о попрошаях и скоморохах, ходивших толпами даже человек по пятидесяти и больше. Следующая за Святой неделей Фомина неделя называется красной горкой, – пора свадеб. Воскресение Фоминой недели носит название бабья праздника; вторник Фоминой недели называется радуницею. В этот день до обеда моются в бане и занимаются всякою работою, после же обеда ходят на могилки поминать родителей; на могилках сперва служат панихиды, потом начинают пировать и, обращаясь к покойникам, говорит: «честные радзители ходзите к нам хлеба и соли кушать», и верят, что души покойников встают из могил и разделяют с ними трапезу. Фомин вторник или радуница заключаете собою ряд великоденских праздников.

На седьмой неделе по Пасхе в четверг празднуется семик, в этот день поминают родственников и всех скоропостижно умерших. Русальная неделя или семичная у Белоруссов еще называется Духовской. У Белоруссов и Великоруссов есть пословица: «до Святаго Духа не скидай кожуха». У того и другого народа празднование Русальной недели находится в связи с верованием, что души умерших встают весною для наслаждения новою жизнью. Название Русальной недели произошло от Русалок, сих прекрасных с распущенными длинными волосами обитательниц вод; Русалки – это души утопленниц, мертворожденных или же детей умирающих некрещенными. До Духова дня они живут в водах, в этот же день выходят из своих жилищ, плещутся в полночь на поверхности воды, или качаются в лесу на деревьях, или бегают по полям, заманивая прохожих, чтобы защекотать их до смерти. В Духов и Троицын день девушки украшают себя венками и гадают, бросая венки в воду, верят, что чей ранее приплывает к берегу, эта девушка скорее выйдет замуж. В Троицын день после обеда девушки идут в лес завивать венки и несут туда разные кушанья, между которыми непременно должна быть яичница, как принадлежность этого праздника. Духовым днем заканчиваются весенние праздники.

Первым из летних праздников как у Белоруссов, так и у Великоруссов считается 24 Июня, день рождества Иоанна Предтечи. День этот известен в народе под именем Ивана Купалы; в ночь на Иванов день, в самую полночь, расцветает, по народному поверью, цветок папоротник; кто его сорвет, тот получает способность открывать клады. Клады по народному поверью бывают заклятые и не заклятые; последними, т.е. не заклятыми, может пользоваться всякий, кто найдет; относительно же заклятого клада, горящая над ним свеча, или слышимый по временам выстрел, или замечаемый дым хотя и показывает, где зарыт клад, но овладеть им нет возможности: закопавший его сделал над ним заклятие. Клады являются под разными видами, иногда под видом старика, иногда, лошади, собаки, клубка и проч.; стоит только толкнуть старика, или ударить лошадь, – и клад рассыпается, и подбирай серебро и золото. 8 Июля, праздник Казанской иконы Божией Матери, начинают косить сено, а в след за тем и жать рожь. Перед началом жатвы существует обычай делать зажин ржи. Обряд зажина состоит в том, что женщины, отправляясь жать, берут с собою вареные яйца, хлеб, соль и сало; нажавши несколько снопов отделяют первый сноп особо и начинают есть принесенные кушанья; первый сноп относят домой и ставят под образа, и во время молотьбы первые сажают на овин. Когда жать остается уже немного, то в недожатом месте зарывают в землю ломоть хлеба с солью, обернутый в чистую тряпку, недожатое место обступают кругом и дожинают его общими силами. Праздник Воздвижения Животворящего креста, 14 Сентября, считается днем, в который перелетные птицы улетают на зиму в теплую сторону, туда же скрываются и гады, в этот день выползающие из своих нор на поверхность земли. В этот день люди боятся ходить в лес, чтобы не быть укушенными змеями, которые на Воздвижение выползают из-под земли для переселения в теплую сторону, и идут по лесу стадами. Этот же страх не позволяет в Воздвиженьев день копать землю. Последний день Филиппова поста называется коляда. В этот день обед и ужин бывает в одно время, не ранее восхода первой звезды; между кушаньями непременно к этому дню приготовляется кутья, т.е. каша из пшеницы; в ожидании звезды ее ставят в главном углу избы, под образами, на стол, покрытом чистою скатертью; кутью едят под конец ужина; женщины кладут свои ложки в чашку, оставляя в последней немного кутьи, и ставят ее на кут; ежели на другой день ложки будут в том же положении, в каком они были оставлены, то это почитается за хороший знак, а ежели которая из них перевернется, то ожидает скорая смерть ту, чья была ложка. Этим начинаются великосвятские гадания, оканчивающиеся в сочельник перед Крещением.

С наступлением святок молодежь собирается ежедневно в какой-нибудь избе, где часто до полуночи проводить время в плясках, играх, переряживаньи и попойке. Святки почитаются временем странствования нечистого духа. В первые три дня праздника не работают, в следующие за тем дни занимаются только необходимыми работами, и то отнюдь не по вечерам. В течении святок наблюдаются следующие приметы: ежели дорога почернеет, то нужно ждать урожая на гречиху; ясная погода в день Рождества предвещает неурожайный год, а пасмурная и снег считаются признаками урожая; мороз и ветер перед Рождеством обещают теплую и тихую погоду пред праздником Воскресения Христова.

Конечно, большая часть годичных праздников имеет одинаковое значение не только у Белоруссов и Великоруссов, но и у Малоруссов и даже у других Европейских народов; сами обряды и поверья, соединенные с тем или другим праздником, или днем, более или менее сходны у разных народов. Так, например, день празднования Ивана Купалы, т.е. 24 Июня, имеет какое-то таинственное значение у всех народов Европы; в Швеции этот день празднуется народом под именем средины лета (Midsommar): в Дании в летнее равноденствие зажигают костры, и люди купаются и сжигают целебные травы; в Англии сохранилось поверье о ночи на Иванов день: по этому поверью цветы и травы, собранные в эту ночь, имеют особое целебное свойство и силу чарования; во всей Германии существует праздник Ивана Купалы также 24 Июня, хотя и под другим названием; то же самое было во Франции, Италии и Бельгии, и у всех Славянских племен, и даже у Финнов. Но сущность дела не в том, что такой-то праздник существует у тех или других народов, и что обряды праздника более или менее сходны и имеют одинаковый смысл у разных народов; сущность или таинственный смысл того или другого праздника может быть один и тот же у совершенно различных и чуждых друг другу народов, как мы сейчас видели в празднике Ивана Купалы; следовательно, подобным сходством праздников нельзя еще доказать близкого родства одного народа с другим. В приведенных нами описаниях годичного цикла праздников и дней, у Великоруссов и Белоруссов самое важное для нас заключается в том, что сходство или одинаковость обряда выражается в частностях, в подробностях, в одинаковых даже словах, употребляемых при том и другом обряде у Великоруссов и Белоруссов; так что вы видите, что такой-то праздник празднуется до мельчайших подробностей одинаково и в Белорусской и Великорусской деревне. Такого-то сходства мы нигде не найдем, как только в Великорусских и Белорусских деревнях; и это-то сходство служит прямым доказательством, что Великоруссы и Белоруссы находятся в самом близком родстве друг с другом, что они непосредственные потомки одного предка, что они прямые колонисты Новгорода Великого. Нельзя отвергать и того, что годичные народные праздники и соединенные с ними обряды не во всех уездах и деревнях Белоруссии совершаются во всем одинаково, что в иных деревнях и целых уездах иные праздники и обряды совершенно забыты, а иные обряды видоизменены; но и в Великорусских деревнях и целых уездах встречается немало изменений, и некоторые обряды совершенно забыты, а о других только помнят старики и старухи и рассказывают об них как уже об отжившей старине. Да этого иначе и быть не может, время и жизнь все изменяют, живой народ не может застыть в одном положении. Для историка именно и важны осколки и разрозненные обрывки старины, там и сям сохраненные в народной жизни и дошедшие до нас от глубокой доисторической древности. И ежели эти разрозненные остатки и обрывки одинаковы у двух народов, то они служат самым верным свидетельством, что сии два народа или племени в сущности одно племя и непосредственно происходят от одного предка; хотя бы мы для доказательства одинаковости сих двух народов не имели даже никаких других свидетельств. Ежели уже чего не стерли в народе тысячелетняя древность и разные враждебные для народной жизни обстоятельства, то значит это не стертое, как бы оно теперь ни было слабо и отрывочно, когда-то составляло характерную черту народа; и ежели таковая характеристическая черта принадлежала двум племенам, то значить племена сии находились в самом близком родстве и непосредственно происходили от одного предка, или одно из сих племен есть не больше как колония другого, каковыми, как мы уже видели по другим источникам, действительно и были древние Полочане, или Кривичи, или нынешние Белоруссы в отношении к Великому Новгороду. Таким образом свидетельство Нестора, что Полочане были колонистами Новгорода, а от них произошли Кривичи, тем более приобретает силы, неопровержимости и убедительности.

Доказавши Новгородское происхождение Полочан или Кривичей, теперь смело можно приступить к формам общественного быта в этом племени. Формы общественного быта у Полочан или Кривичей были те же самые, как и у Славян Ильменских или Новгородцев. Полотск, как сколок с Новгорода, или как Двинский Новгород, точно также как и Новгород Волховский, делился на концы и улицы, и каждый конец, и каждая улица составляли свою самостоятельную общину с своими выборными властями, и весь Полотск состоял из союза общин, т.е. концов и улицы концы и улицы в Полотске, также как и в Новгороде, не были только линиями или рядами дворов, стоящих один подле другого, а напротив каждая улица составляла живое целое, члены которого были связаны друг с другом общею жизнью; так что стоило только затронуть хотя одного члена улицы, как на защиту его поднималась целая улица. Этот порядок постоянно соблюдался как в Новгороде, так и во всех Новгородских пригородах; а посему и Полочане, как истые Новгородцы, только по-новгородски и могли жить. И только Новгородская общественная жизнь могла поставить их так высоко над многочисленными и сильными соседями инородцами, что инородцы должны были признать Полочан своими руководителями и подчиниться Полотским порядкам; только совершенно Новгородская полная свобода и равенство прав для своих, т.е. для Полочан и для инородцев, т.е. для Дреговичей и Литвы, могли сообщить такую силу Полочанам, что они сделались господствующим племенам в целом краю, и повели за собою туземцев старожилов, вошедших с ними в ближайшие сношения. Дреговичи и Литвины не по чему другому могли искать союза с Полотском, как потому, что этот союз давал им одинаковые права с Полочанами, так сказать роднил их друг с другом, и обеспечивал сии права тем, что на Полотском вече не было разницы между Дреговичами, Литвинами и Полочанами, что все члены веча, к какому бы племени они ни принадлежали, считались и были только гражданами Полотска; что Полотск был общею матерью для всех пригородов, что пригороды были частями Полотска, как бы его улицами, перенесенными в другую местность, например на Березину, на Свислочь, на Неман, на Вилию, или еще куда в здешнем краю; а следовательно и граждане сих пригородов были в то же время и гражданами Полотска, стало быть и членами Полотского веча.

А что Полочане действовали именно так в этом направлении и в этом духе, для нас лучшим доказательством служит история Полотска. Полочане еще в доисторические времена на столько уже успели слить в одно целое все племена, вошедшие в состав Полотской земли, что всем этим племенам сообщили одно общее название Кривичей, и на Новгородском вече в 862 году, при избрании Варяго-Русских князей, уже явились не под именем Полочан, а под именем Кривичей. Литовские же племена, жившие на юг от Вилии и уже обрусевшие, а также и жившие на север от Вилии еще не обрусевшие, в продолжении всей истории были постоянными защитниками интересов Полотской земли; и во всех столкновениях с соседними Русскими князьями война с Полотском или с Полотскими князьями не обходилась без войны с Литвой, и Полотские князья, потерпевшие поражение, почти постоянно удалялись к Литовцам и с Литовскими полчищами возобновляли войну против своих неприятелей, и иногда даже приводили полки Ливи и Летголы. А конечно ничего подобного не могло бы быть, ежели бы Полочане еще в доисторические времена не втянули туземцев инородцев в свою общественную жизнь; ежели бы туземцы более или менее не слились с Полочанами. Правду сказать, этому слитию туземцев с Полочанами как бы противоречат племенные Литовские князья и довольно значительная самостоятельность Литовских племен, и явное их отличие от Полочан: но с одной стороны, как мы уже видели, Литовские племенные князья явились сравнительно поздно и не без влияния Полотского; а с другой стороны – разве не в таком же положении находились в отношениях к Новгороду Водь, Ижера, Корела и другие тамошние Финские племена; но тем не менее они составляли одно с Новгородом, тянули к Новгороду; следовательно, до некоторой степени самостоятельное положение Литовских племен в отношении к Полотску, одинаковое с положением Финских племен в отношении к Новгороду, доказывает только то, что Новгород и Полотск были одинаково устроены и одинаково относились к своим туземцам старожилам.

Таким образом население Полотской земли состояло из двух элементов – из туземцев и пришельцев; к первым принадлежали Ятвяги, разные племена Литовские, Летгола и Ливь, ко вторым Дреговичи и Полочане. Полотск все сии элементы, как уже было говорено выше, на основании порядков, принесенных из Новгорода, по мере того, как они соединялись с Полочанами, приравнивал к Полочанам, т.е. делал их полноправными членами Полотского общества; но сравнивши их в правах в отношении к целому обществу, Полотск подобно Новгороду не отказался принять и узаконить естественное различие между большими, средними и меньшими или молодшими людьми; и таким образом в Полотске, как и в Новгороде, общество делилось на три класса: на класс больших людей – бояр, на класс средних людей – купцов, и на класс молодших, меныших, людинов, или черных людей; названия сих классов были Новгородские и составляли так сказать техническую терминологию для всех племен, вошедших в состав Полотского общества, названия сии, как технические, кажется, даже не переводились на язык инородческих племен; по крайней мере известно, что у Литовцев большие люди назывались боярами же.

Первыми боярами в Полотске конечно были бояре Новгородские, как и во всех Новгородских пригородах: у Новгородцев такой уже был порядок, да естественно это и не могло быть иначе. В Новгороде бояре были постоянными колонизаторами, особенно для местностей, отдаленных от метрополии, где нужны были и жизненная опытность, и значительные средства, и даже некоторая привычка к власти, чтобы поддерживать молодую колонию, окруженную инородцами туземцами. А в Новгороде, как мы уже знаем, значение бояр основывалось на землевладении; тот и был боярином, большим человеком, у которого были большие поземельные владения, который собственными средствами, не нуждаясь в общинной помощи, мог расчистить дикий лес, поставить там несколько поселков и населить их земледельцами, лично свободными, но состоящими в зависимости от него по земле, на которой они живут. Держась этого исконного Новгородского порядка, Новгородские бояре и в Полотске, или вернее в Полотской земле, сделались богатыми и могущественными землевладельцами, и потянули в свои новые владения всех бедняков или вольных людей из Новгорода, приманивая их разными льготами и ссудами точно также, как это делали они в другом краю Новгородских поселений в Заволочье, или на северной Двине и Онеге. Лучшим свидетельством такового порядка дел в здешнем краю и такового значения бояр служит то, что Полочане или Кривичи были в какой-то зависимости от Новгорода даже в IX столетии при приглашении Варяго-Русских князей, когда по их численности и силе следовало бы им пользоваться полною независимостью и самостоятельностью. Значит во все это время руководителями Кривичей или Полочан, большими и влиятельными людьми между ними были бояре Новгородские, в интересе которых естественно было то, чтобы не отделиться от Новгорода и при помощи здешних местных средств поддерживать собственные интересы в Новгороде. Но как по исконным порядкам в Новгороде землевладение никому не запрещалось, и требовались только средства для расчистки и заселения земли то посему и каждый Новгородский колонист, имея средства, делался богатым землевладельцем и, следовательно, большим человеком – боярином. Этот общий Новгородский закон конечно действовал и при заселении Новгородскими колонистами Полотской земли; и таким образом к пришлым Новгородским боярам здесь присоединились местные бояре, образовавшиеся из богатых колонистов землевладельцев. К этим местным боярам-колонистам присоединился еще новый разряд местных бояр, образовавшийся из туземцев – Дреговичей и Литвинов; ибо по Новгородским порядкам каждый богатый землевладелец, без отношения к племенным различиям, признавался большим человеком – боярином. Новгородские колонизаторы на западной Двине сошлись с Литвинами, которые в то время еще жили отдельными родами с своими старейшинами, частью выборными, а частью наследственными, из коих последние вместе с званием старейшинства были также богатыми и сильными землевладельцами и как бы владыками своего племени; а посему все таковые наследственные старейшины, при вступлении того или другого племени в союз с Полочанами, признаны были также большими людьми или боярами, наравне с Новгородскими боярами-колонизаторами. Наконец, когда Полотск, по призвании Новгородцами Варяго-Русских князей, был уступлен этим князьям в управление, то и старшие княжие дружинники получили значение больших людей – бояр.

Таким образом в Полотской земле мало-помалу оказалось четыре разряда бояр: 1-й, Новгородские бояре колонизаторы; 2-й, местные бояре из богатых колонистов землевладельцев; 3-й, местные бояре из наследственных старейшин туземных инородческих племен, и наконец 4-й, старшие дружинники Варяго-Русских князей, получивших в удел Полотскую землю. Все сии разряды бояр в отношении к Полотскому обществу и вечу имели одинаков значение больших людей, первого класса в народонаселении, пользующегося сильным влиянием на меньших людей, и по исконным Новгородским порядкам преимущественно заведовавшего делами управления. Но кроме общего значения больших людей, разные разряды Полотских бояр имели еще частное значение, принадлежавшее тому или другому разряду, или скорее свою степень и свой источник силы в общем значении. Так Новгородские бояре колонизаторы, были особенно сильны по своим непосредственным связям с Новгородом; они для поддержания своего значения, кроме местных средств, опирались еще на Новгородское вече и на дружины повольников, приводимые из Новгорода. Местные бояре из инородческих племенных старейшин поддерживали свое значение своим влиянием на подчиненное им племя, которое составляло как бы их собственность и считало их волю чуть не законом; так что в свою очередь из них образовались у Литовцев свои племенные князья, сперва может быть подручники Полотских князей, а потом мало-помалу, с ослаблением Полотского княжеского дома, достигшее полной независимости и самостоятельности: этот разряд бояр имел несравненно большее значение в своем племени, нежели все другие разряды в своих местах. Бояре, образовавшееся из богатых колонистов-землевладельцев, опирались только на свои богатства и пространство принадлежащих им земель, населенных вольными людьми как из колонистов, так и из туземцев; сии бояре имели большую силу на Полотском вече, ибо живущие на их землях свободные люди всегда держались их стороны на вече. Бояре-дружинники Полотского князя были сильны только княжескою властью и, с ослаблением этой власти в Полотске, бояре-дружинники, чтобы удержать свое значение, должны были присоединиться к местным земским боярам. Но этот разряд бояр вместе с князем в свое время имел громадное значение; он вместе с князем способствовал Полотску высвободиться из-под опеки Новгородских бояр-колонизаторов, державших Полотск в зависимости от Новгорода Великого. Чтобы освободиться от этой зависимости, местные бояре как из туземцев, так и из колонистов должны были примкнуть к князю и княжим боярам-дружинникам, и тем самым с первого же раза сообщили им некоторое земское значение.

Права бояр в Полотской земле разделялись на два вида: права бояр частные в их поземельных имениях и права бояр общественные в управлении Полотскою землею. Частные права бояр в Полотской земле, точно также, как и в Новгороде, особенно у бояр-туземцев, были громадные. Власть боярина, особенно туземца, в его поземельных имениях была неограниченна; он был полным хозяином собственником в своем имении, и общественная власть не вступалась в его частные распоряжения. Конечно, бояре колонисты не имели по закону безграничной власти над свободными людьми, живущими на их землях по взаимному договору; следовательно, по закону власть боярина-колониста над крестьянином, живущим на его земле, ограничивалась договором; он мог требовать с крестьянина только то, что указано в договоре, в противном случае крестьянин оставлял его землю; но так по закону, на деле же в жизни крестьянин закуп всегда был в руках владельца. Ежели же что действительно ограничивало власть боярина землевладельца, то это единственно состояло в том, что крестьянин, как свободный человек, как член общества, имел право участвовать на вече; поэтому боярин старался жить в ладах с своим крестьянином, чтобы иметь его своим сторонником на вече. Впрочем, это было не везде; так особенно бояре из туземцев инородцев, собственно Литвинов, были полными владыками в своих имениях, даже имели свою дружину свободных слуг, живущих на их содержании. С этою дружиною, покорною велениям землевладельца, он не только держал в страхе земледельцев, обрабатывавших его земли на себя и на него, но нередко воевал с своими соседями, и при успехе или отнимал у них ту или другую землю, или подчинял их себе, и таким образом мало-помалу увеличивал свои владения и делался князем, становился грозою всех живущих в соседстве, пока не сталкивался с сильнейшим соперником. О таковых боярских войнах между прочим мы имеем прямое свидетельство в договорной грамоте Полотска с Ригою, писанной в 1405 году, где сказано: «если бы какое стало нелюбье (война, набег) между местеря и князя Великаго Витовта, или между боярами и командорами, или рыцарями, или дворянами на обе стороны, в то купцам не вступатися, купцам приехать и отъехать чисто всегда». В этой грамоте не положено никакого различия между войнами государей и бояр, и войны сии так были обыкновенны и в порядке вещей по тогдашнему времени, что в договорных грамотах говорилось не о прекращении их, а только о том, чтобы войны сии, как дело совершенно частное, не препятствовали свободной торговле купцов того и другого народа.

Относительно общественных прав Полотских бояр, мы можем сказать, что земские бояре в Полотске принимали деятельное участие в управлении, как влиятельнейшие члены веча; без них, кажется, не обходилось ни одно общественное дело. Во 1-х, бояре Полотские были необходимыми членами веча; по закону вече не могло состояться без участия бояр; так в уставной грамоте короля Казимира, данной Полотску в 1456 году, сказано: «приказываем, чтобы бояре, и мещане, и дворяне городские, и весь народ были в согласии между собою, а дела бы наши городские отправляли все вообще и в согласии по давному обычаю; а сходились бы на вече все вообще на обычном месте, где издавна собирались веча; а без бояр мещанам и дворянам городским и черни веча не держать». Таким образом, по свидетельству настоящей грамоты, ссылающейся на данные обычаи, Полотские бояре искони были первенствующими представителями Полотской земщины на вече, и правильное вече без бояр не могло состояться, точно также, как это было и в Великом Новгороде. И это исконное право бояр удерживалось далее и тогда, когда уже много в здешнем краю изменилось вследствие неестественного соединения Литовско-Русского великого княжества с короною Польскою. Значит сии права Полотских бояр вытекали из самого строя общественной жизни Полочан, и так глубоко коренились в нем, что они держались еще и тогда, когда Польские нововведения неудержимо уже разъедали старый Полотский быт.

Во 2-х, бояре в Полотске принимали участие в суде, и во внутреннем управлении: на это мы имеем довольно прямые указания в дошедших до нас грамотах: так грамота В.К. Витовта к Рижанам, писанная в 1399 году, гласит: «В Полотске Полочанам добрым людям целовать крест на том, что им чинити Немцам всю правду и во всей торговле, и во всяком торговом деле. А рубежа не чинити промеж себя на обе стороны, ни Немцам, ни Полочанам, знати истицу истца». Здесь под добрыми людьми должно разуметь больших лучших людей бояр, как это засвидетельствовано грамотою 1405 года; значит, по указанию настоящей грамоты, судебная власть по крайней мере в Полотске была в руках бояр; они по грамоте целовали Немцам крест, чтобы чинить всю правду, т.е. давать правый суд. А ежели суд был в ведении местных бояр при Витовте, то в прежнее время при потомках Изяслава и Всеслава, он тем более принадлежал боярам, точно также, как в Новгороде и Пскове вече обыкновенно выбирало их в судьи и разные административные должности. А уставная грамота Вел. Кн. Александра, данная Полотску в 1499 году, еще яснее говорит об участии бояр в суде; в ней сказано: «кому бы до кого дело было о земле будь боярину до мещанина, а либо до путника, либо мещанину, либо путнику до боярина; тые суды обязан судить наместник наш Полотский с старшими Полочанами боярами по давнему обычаю. А которыя бы дела были о границах земляных, кто бы кому границу испортил, то также должен ехать наместник наш Полотский, или послать бояр разсудить то дело по давному обычаю». Эта грамота прямо показывает, что в Полотске суд был устроен совершенно по-новгородски; как в Новгороде на суде была княжая и земская сторона, – наместник или князь и от земщины посадник, и один без другого судить не мог, точно также по грамоте и в Полотске на суде должны быть две стороны: княжая – наместник и земская – старшие бояре, очевидно заменявшие в Полотске посадника.

В 3-х, по памятникам мы знаем, что бояре Полотские в качестве членов веча вступали в сношения с соседними правительствами, и все договорные грамоты писались с участием бояр. Так дошедшие до нас договорные грамоты Полотска с Ригою писаны от имени бояр и купцов, или от имени больших и меньших людей, и от всего Полотска, совершенно также, как это делалось в Новгороде Великом. Так в договорной грамоте между Полотском и Магистром Ливонским, писанной в 1405 году, сказано: «А се мы Полочане все добрые (большие) люди и малые, надеючись на Бога святаго Софеи милость и князя Великаго Витовта здоровье, хочем с тобою князь Местерю любовь держати». Или в грамоте 1470 года: «от бояр Полотских, и от пана Олехна наместника Полотскаго, и от мещан (купцов), и от всего поспольства Полотскаго (черных людей) места, доброродным и почестливым мужам, панам бурмистрам и войтам, и всем ратманам места Рижскаго». Конечно, представленные здесь грамоты относятся к более позднему времени, когда Полотская земля уже принадлежала Литовской династии Гедиминовичей; но форма сих грамот несомненно принадлежит к древнейшему периоду, она совершенно сходна с формой Новгородских грамот, и прямо указывает на такое же общественное значение бояр в Полотске, как и в Великом Новгороде.

В 4-х. Бояр мы встречаем послами к иноземным правительствам, и притом послами даже от бояр, как это делалось в Новгороде: так в грамоте от Полочан к Рижанам, писанной в 1478 году, сказано: «И нонечи послали Полоцкие бояра и мещане, и все поспольство Полоцкое место свои послы Полоцкии и с верющим листом, от бояр на имя пан Сенько Радькович, а от мещан пан Евлашко Федорович, пан Зиновей Воцько, до вашей ратуши, до всего Рижскаго места». Эта грамота дает весьма важное указание, что бояре в Полотске, подобно как в Новгороде, участвовали в правлении общественными делами, не только как выборные должностные лица, но и как целое сословие, как особый класс граждан; иначе бы посольство от бояр, как от должностных лиц, было бы немыслимым. Бояре принимали участие в приеме иностранных послов и в переговорах с ними. Так в уставной грамоте 1499 года сказано: «А коли отколе послы приедут об обидных делах земских, из Новгорода из Пскова, в Слук или от Немец, то наместнику нашему Полотскому с старшими бояры Полотскими, послов приняти и отправити».

Вторым классом в Полотском обществе были купцы, в последствии под Польским влиянием переименованные в мещан. Что купцы именно составляли второй класс общества, непосредственно следовавший за боярами, об этом прямо свидетельствует уставная грамота короля Казимира, данная Полотску в 1456 году, в ней сказано: «что для хранения казны общественной или городской, должны быть выбраны два человека от бояр, два человека от мещан (купцов), два человека от дворян городских, два человека от поспольства (черных людей) и отдать им скрыню или сундук с казною, под четырмя ключами, под боярским, под местским, под дворянским и от черных людей или поспольства. А чтобы бояре, и мещане, и дворяне городские и все поспольство в згоде (согласии) между собою были, а дела бы городския все згодно посполу справляли по давному обычаю». По свидетельству настоящей грамоты таковые порядки соблюдались в Полотске издавна, по давнему обычаю. Да это и не могло быть иначе. Полотск всегда был одним из значительнейших торговых городов в древней Руси; к нему стягивалась вся западная торговля, почти точно также, как и к Великому Новгороду; Полотск не переставал быть торговым центром для здешнего края даже тогда, когда Великокняжескою столицею сделалась Вильна; свободною торговлею в Полотске дорожили и Рижские Немцы, как свидетельствуют многие дошедшие до нас торговые договоры Риги с Полотском; сюда сходились товары из Новгорода, Пскова, Смоленска, Киева и даже из Москвы, как видно из тех же договоров, не говоря уже о товарах северо-западного края, для которых Полотск был главным рынком. При таковом значении Полотска, и принимая в соображение, что Полотск был построен и колонизован самым торговым на Руси племенем – Новгородцами, и что все первоначальное устройство Полотска было чисто Новгородское, конечно не может быть и сомнения, в том, что класс купцов в Полотской земле был самым сильным и влиятельным, и первым после класса, бояр.

Приведенная нами грамота короля Казимира свидетельствует, что в Полотске купцы участвовали в общественном управлении вместе с другими классами общества; то же самое подтверждают и все договорные грамоты Полотска с Ригою; так грамота 1465 года в Ригу была писана от купцов и черных людей: «от мещан Полотских и от всего поспольства Полоцкаго соседам нашим пану бурмистру и радцам». Сказано в грамоте, или в грамоте 1475 года, написано: «суседам нашим пану войту, бурмистру и радцам и мещанам, и всему поспольству Рижскаго места, наша приязнь на все часы от бояр Полоцких и от мещан и всего поспольства Полоцкаго места». Это постоянное упоминание об участии купцов Полотских в общественных делах совершенно сходно с подобным упоминанием в Новгородских грамотах, ясно показывает, что в Полотске, также, как и в Новгороде, купцы составляли отдельный класс общества, имели свое общественное устройство, свою управу и своих выборных начальников. До нас не дошло никаких известий об устройстве купеческого класса в Полотске, и кто там считался купцом: но принимая в соображение, что Полотск был дитя Новгорода Великого и во всем следовал Новгородским порядкам: мы утвердительно можем сказать, что в Полотске тот только был полным настоящим купцом, кто вложился в ту или другую купеческую общину, что вполне подтверждается и устройством купеческого класса в Смоленске, где купцы разделились на истых или правых купцов, вложившихся в ту или другую купеческую общину, и неправых купцов, т.е. не вложившихся в купеческую общину. А Смоленск был колонией Полотска; следовательно, ежели в Смоленске общественное устройство купцов было одинаково с Новгородским, то конечно оно было таковым же и в Полотске, – метрополии Смоленска, откуда Смоленск заимствовал свое общественное устройство. Таким образом хотя без прямых данных свидетельств, тем не менее мы можем безошибочно принять, что устройство купеческого класса в Полотске и всей Полотской земле было чисто Новгородское. По этому устройству купечество и в Полотске, как в Новгороде, делилось на общины, каждая с своим складочным капиталом, с своими выборными начальниками или старостами. Общины сии составлялись из купцов, торгующих или одним видом товаров, например – вощаники, кожевники, или с одним каким-либо краем, – например с Новгородом, Смоленском, Ригою или за морем – заморские купцы. Раз вложившийся в общину, т.е. внесший определенный капитал, считался на всю жизнь пошлым купцом, и не только сам внесший, но и его потомство по наследству. Из сих-то пошлых или прямых купцов избирались старосты в купеческие общины или сотни.

Лучшим доказательством, что купечество в Полотской земле не было безобразною неорганизованною массою, а делилось на группы или общины хорошо устроенные, служит то, что несмотря на все стеснения, которым подвергалось Полотское купечество, по соединении великого княжества Литовского и Польским королевством, Полотские куцы во всех своих городах несколько столетий умели еще отстаивать свои права и упорно боролись с Жидами, которые наехали сюда вместе с Поляками и находились под постоянным покровительством Великих Князей Литовских, начиная с Ягайлы и Витовта. Жидам, захватившим теперь всю промышленность здешнего края, никоим образом не удалось бы достигнуть этого; Полотские купцы никак бы не выпустили промышленности из своих рук, ежели бы само правительство, по проискам Поляков, не поддерживало Жидов и не передавало им монополии в промыслах. На это мы имеем несколько прямых свидетельств в памятниках; так в первой же дошедшей до нас жалованной грамоте В.К. Витовта, данной Жидам в 1388 году, сказано: «христианин, ранивший Жида, должен удовлетворить Жида тою же пенею как и шляхтича. А если бы кто стал требовать у Жида уплаты залога в день субботный, или бы учинил в его доме гвалт, то должен быть наказан точно также, как и грабитель государевой казны». Эта первая грамота прямо ставит Жидов в такое же положение, как и шляхту и даже выше; при таковом положении купцы сразу же были постановлены ниже Жидов. А далее Жиды сделались сборщиками податей и откупщиками; ими Поляки пользовались как верным и усердным орудием, чтобы теснить Русских людей в здешнем крае, и давали им все возможные привилегии и льготы. Так великим князем Витовтом и его преемниками Жиды во всем великом княжестве Литовском по всем городам были освобождены не только от военной службы лично, но и от всех расходов и повинностей военных, лежавших на остальных жителях, как прямо вычислено в грамоте Жигимонта, данной Литовским Жидам в 1514 году. Разными привилегиями, льготами и стремлением к монополии, Жиды в какие-либо сто лет так успели надоесть народу в северо-западном крае, что при короле Александре, правительство по требованию народа принуждено было, выгнать их оттуда; но они при помощи Поляков опять были приглашены самим Александром на его имя и получили обратно все отнятые у них при изгнании дома и земли и утверждены во всех прежних правах и льготах особою грамотою Александра, и эта грамота в 1507 году подтверждена Александровым преемником его, братом Сигизмундом, который грамотою 1533 года еще более распространил привилегии, он не только снова подтвердил все прежние льготы Жидам; но и предписал судить их чрезвычайным особенным судом по их привилегиям, не справляясь с только-что изданным Литовским статутом. Но все привилегии и льготы, которыми ополяченное правительство снабжало Жидов, нуждаясь в их пособии для окончательного порабощения народа, еще не могли вырвать промышленности из рук Полотских купцов. Полочане, потомки Новгородпев, еще продолжали борьбу за свою промышленность, и даже во второй половине XVI столетия вели переговоры с Ригою и хлопотали о свободе и выгодах своей торговли. Так в договорной грамоте 1553 года они отстаивали еще свое древнее право не пропускать Немецких товаров в Смоленск и Литву мимо Полотска, а, чтобы Немцы торговали свободно только в Полотске. В этом деле даже Магдебургское право, навязанное Полотску в 1498 году, и от которого успели ловко уклониться Евреи, не могло мешать Русским купцам. И Евреи, не смотря на покровительство Поляков и ополяченных здешних князей, и панов, или прежних бояр, только уже в XVIII столетии успели окончательно забрать в свои руки промышленность здешнего края. Значит, здешнее купечество было хорошо организовано, ежели в продолжении 400 лет умело защищать свои права и обороняться от напора Жидов, покровительствуемых и ополяченным правительством, и Латинским духовенством, и местными боярами или панами, изменившими и своей религии и своей национальности, и не могшими жить без услужливых Жидов. Таким образом падение здешней Русской промышленности условливалось не недостаточным устройством и слабостью здешнего Русского купечества, а целою массою политических происков, стремившихся постоянно к тому, чтобы подавить здесь все Русское.

Главною и существенною опорою для здешних купцов конечно было то, что по первоначальному, чисто Новгородскому устройству купцы хотя и составляли отдельный и самостоятельный класс общества; но тем не менее они были тесно связаны с земскими боярами и по всем городам Полотской земли вместе с боярами были главными и самыми влиятельными руководителями местного общества как на вече, так в управлении и в сношениях с соседями. Они подобно боярам были значительными землевладельцами, и их интересы почти не разнились с интересами бояр, ибо и бояре более или менее участвовали в торговле. А посему первою и старейшею причиною ослабления здешнего купечества была измена местных бояр народным началам и переход на сторону Поляков; за тем ополяченное правительство, под видом внимания к купечеству, нанесло ему сильный удар дарованием Магдебургского права разным Полотским городам. Магдебургское или Немецкое право по-видимому давало, значительные привилегии купечеству, предоставляя ему самостоятельный суд и управление независимо от земского суда и управления; но на деле далеко было не так: по милости Магдебургского права окончательно и по закону была оборвана связь между купцами и боярами, и купцы были поставлены не только в какое-то отчужденное положение, но даже и враждебно в отношении к земским боярам. При том же Магдебургское право своими Немецкими формами, вовсе несогласными с народным духом, крайне стесняло свободу промыслов, чем как не надо лучше воспользовались Евреи, ловко уклонившись от подчинения Магдебургскому праву. Отсюда и вышло то, что, по милости Магдебургского права, почти по всем городам Русскому купечеству приходилось бороться почти связанному разными ненужными и даже вредными для развития промыслов нормами; тогда как его соперники Евреи пользовались не только поддержкою ополяченного правительства, но и совершенною свободою промыслов; не стеснялись ни какими неуместными формами. Конечно, борьба связанного по рукам и по ногам с соперником совершенно свободным, должна была кончиться победою последнего. Но, повторяю опять, что эта 400 летняя борьба, несмотря на всю невыгодность обстановки, служит лучшим доказательством, как хорошо и крепко было первоначально установлено устройство купеческого общества в Полотской земле, и какими способностями и энергией отличалось тамошнее купечество, – это прямое истое дитя Новгорода великого, верное началам своей родины, одно так долго боровшееся за веру отцов и за все Русское в Полотской земле и полегшее костьми в этой неровной борьбе.

Договорные грамоты Полотска и Полотских князей с Немцами показывают, что Полотские купцы также крепко стояли за права своей торговли, как Новгородские купцы за права своей торговли, и торговля Полочан с Немцами, также, как и торговля Новгородцев, доходила до Готланда и Любека. Так в грамоте 1267 года сказано: «А Полочанам и Видблянам вольное торгованье в Риге и на Готском береге и в Любеке». Полочане даже в XV столетии договаривались с Немцами за торговлю всего Литовского княжества, как главные представители этой торговли; как в грамоте 1405 года сказано «Мы Полочане все добрые люди и малые, надеючись на Бога и Св. Софии милость и князя Великаго Витовта здоровье, хочем с тобою князь Местер любовь держати и с твоею братьею со всеми рыцарями; также хочем с вами Рижские ратманы и со всеми Рижскими купцами между собою приязньство держати и любовь на обе стороны крепко. Вам нашего Полочанина оберегать, как своего брата Немчина в Риге; а нам Полочанам вашего Немчина также потому ж беречь в Полотске. А торговати по старому закону всякую торговлю, купить и продать. А торговать Немецкому купцу с гостем Литовской земли добровольно. А с Новгородцами Немецкому купцу торговать, а промежи их ходить нашему Полочанину; ибо нас Новгородцы не пускают в Немецкий двор торговать без своего Новгородца. А с Москвичами торговать вашим Немцам, и также нашему Полочанину межи ими ходить торговать, ибо Москвичи на нас берут тамгу А восковый вес держать по старому закону, чтобы наш берковеск восковый был больше вашего берковеска полупудом Рижскаго веса; а серебряные весы Рижские держать больше Полотских серебряных весов полузолотником. А соль весить пудным ремнем, а соляной берковеск учинить в восковый берковеск. А белка купить, а намет давать, а во двор не брать. А мимо города Полотска Немецкому гостю не ходить, торговать Немцам в Полотске; а малой вам торговли не купить в Полотске в розницу, а корчмы вам у нас в Полотске не держать. А весцам нашим и вашим кресты целовать, что им право весить на обе стороны. А коней нам у вас в Риге покупать, на чем ехать в верх, а от ног не брать (пошлины). А извинится наш Полочанин в Риге; то Немцам в Риге его не казнить, отпустить его в верх, и там его казнят свои Полочане. А извинится Немчин в Полотске, пустить его в Ригу, и там его судят свои по своему праву. А рубежа нечинить, знати истцу истца. А торговцу приехати и отъехати чисто на обе стороны». (Русск. Ливон. Ак. № 254). А в Рижской грамоте того же года, это выражено так: «Аж бы какое стало нелюбье между Местерем и князем великим Витовтом, любо между боярами, либо командорами, любо между рыцарями, или дворянами, на обе стороны, в то купцам не вступаться; купцу приехать и отъехать чисто всегда. Потом учинится какая замешка на рубеже, до того купцам дела нет, купцу в то не вступаться; знати истцу истца, во всяком деле». (ibid. № 253) Или в грамоте 1407 года: «Полочанам в Риге и Рижанам в Полотске никакою малою торговлею не торговати, что розницею зовут; а то мы как в Полотске, а Рижане в Риге учиним и поставим, а любо как можем между собою уравнять. Также могут Полочане мимо Риги в землю, а Рижанам мимо Полотска в землю, куда хочут, то на обе стороны между нами вольно и водою и землею». Или в грамоте 1478 года мы имеем прямое свидетельство, что купцы также, как и бояре в Полотске, отправляли вместе посольства для переговоров с соседями; значит купцы принимали участие в правлении вместе с боярами. В грамоте сказано: «И нонечи послали бояре Полотские, и мещане и все посольство Полотское место свои послы Полотские и с верющим листом, от бояр пан Сенько Радкович, от мещан пан Евлашко Федорович, пан Зиновий Боцко до вашей ратуши и всего Рижскаго места; и Рижане выбрали от своих: ратманов три, а купцов три; ино тыи с Божиею помощью и Святаго Духа въеднали и докончали». Или из грамоты 1479 года видно, что Полочане и в это время еще не оставляли своей заморской торговли и требовали у Рижан, чтобы Полочанам был свободен путь за море. В грамоте сказано: «А как Гарман ваш слюбил нам и руку дал, что нашим купцам Полочанам за море путь чист торговати; и мы потому слюбенью по Гарманову ваших купцов пропустили к Витебску и к Смоленску, они ж и на Москве побывали. А как слюбите нам, что нашим купцам Полочанам дадите за море путь чист торговать водою и сухим путем; и мы ныне пропустим ваших купцов к Смоленску и Витебску по старому» (ibid. № 266). Или тоже подтверждается в другой грамоте, писанной около того же времени: «от бояр Полотских и от местичов и от всего поспольства к нашим милым соседям и приятелям посадникам Рижским и ратманам, что пишете к нам, жалуясь на нас, что ваших купцов не пустим мы ни до Витебска, ни до Смоленска; а ведь же Панове выдаете мы и вы, что между нас и вас есть старыя записи, что нашим мимо Риги путь чист землею и водою, а вашим мимо Полотска путь чист водою и землею, кто куда хочет; ино коли нас пустите по старым записям водою и землею мимо Риги, ино и вашим путь чист мимо Полотска водою и землею, кто куда захочет» (ibid. № 279). Таким образом купцы в Полотской земле имели такое же значение, как и в Новгороде Великом, и нисколько не уступали Новгородским купцам ни в предприимчивости, ни в развитии промыслов, и имея одинаковое с ними общественное устройство, также твердо держались этого устройства. Они в древнее время при династии Изяслава Владимировича были самыми сильными и опасными соперниками Новгородцев на торговом поприще и, кажется, на этом поприще нередко сталкивались друг с другом; по крайней мере в старые годы постоянная вражда между Полотском и Новгородом ничем другим не может быть объяснена, как торговым соперничеством.

Третьим классом в Полотском обществе, по свидетельству уставной грамоты 1465 года, были городские дворяне. Когда образовался этот класс Полотского общества, мы на это не имеем прямых свидетельств. Но ежели принять городских дворян за одно с Новгородскими гридями; то должно допустить, что этот класс был один из древних, образовавшихся еще при князьях из Изяславова дома. Это, по всему вероятию, были служилые люди Полотской земщины, подобно Новгородским гридям или Псковским своеземцам; но в Полотске они составляли третий класс общества, а в Новгороде второй; следовательно, значение гридей в Новгороде было выше, нежели значение городских дворян в Полотске. Тем не менее как в Новгороде, так и в Полотске, они имели свои земли, данные им за службу вечем наличном праве, а не на общинном; а потому они и там и здесь носили еще название своеземцев или земцев. По свидетельству уставной грамоты городские дворяне были членами городского общества и участвовали в делах городского управления и на вече, как прямо сказано в грамоте: «а без бояр мещаном и дворянам городским и поспольству сеймов (веча) не надобе чинить». А что городские дворяне имели свои земли в уезде, об этом свидетельствует грамота Великого Князя Александра, данная Полотскому наместнику в 1497 году, в которой сказано «его милость отец наш король Казимир дозволил мещаном Полотским и дворяном городским и волостным людям в тех реках, что в их землях реки гопныя, бобры гонити и ловити им самим на себя, и платить за это ежегодно по двести рублей грошей Литовских широких». По уставной грамоте, данной Полотску в 1499 году, об обязанностях городских дворян сказано, что они должны сопровождать государственных послов; в грамоте написано: «А коли мы пошлем посла нашего, или наместник Полотский по нашему приказанью до Новгорода, до Пскова, до Лук, або до Риги о земских делах обидных; тогда путники должны давать послам коней, а дворяне городские ездить с ними по давнему обычаю». А по уставной грамоте, данной в 1501 году Бельзской области, дворяне сии под именем земян обязаны были поочередно держать караулы в городе.

Четвертый класс в городах Полотской земли составляли черные люди. Они по грамоте 1456 года также участвовали в городском управлении и были членами веча, согласно с древним Новгородским устройством. Они назывались черными людьми потому, что жили на черной или на общинной земле, т.е. не имели в городе своих вотчинных земель или дворов. К черным людям в городах причислялись: во 1-х, торговцы, не записанные членами ни в одну купеческую общину, и по сему не имевшие права пошлых или прямых купцов; во 2-х, разные ремесленники, таковы: золотари, седельники, портные, сыромятники, сапожники, пивовары, гончары, плотники и подобн. и даже по одной грамоте скоморохи; и в 3-х, чернорабочие, ежели они имели дома на общинной земле и несли городские повинности, или тянули в городское тягло. Черные люди, как и купцы, жили общинами и имели своих выборных начальников или старост, которые заведовали делами своей общины, но сами зависели от общинного веча и находились под его контролем.

При вечевых Новгородских порядках, соблюдавшихся долгое время и в Полотской земле, черные люди, как члены веча, равноправные со всеми другими классами, имели большое значение в общем строй Полотского общества; но это значение не было так продолжительно и твердо, как это было во Пскове, также колонии великого Новгорода. Псков, как известно из его истории, с половины XIII столетия принял чисто демократическое направление и постоянно держался и развивал его в своем устройстве до конца своего самостоятельного существования; Полотск по своим местным обстоятельствам, напротив, довольно рано стал под влияние аристократического направления. Судьба Полотска первоначально была одинакова с судьбой Пскова; тот и другой город, как колонии Новгорода, первоначально были в руках своих колонизаторов, Новгородских бояр. Хотя по Новгородским порядкам в том и другом городе воля целого народа выражалась вечем, на котором имели равное право голоса все классы общества, и большие и меньшие, или старшие и молодшие; но как меньшие были выведены в колонию большими на их же средства, или при их пособии; то естественно они должны были находиться в большой зависимости от своих благотворителей. А по сему вече как в Полотске, так и во Пскове, первоначально было в руках больших людей и большие люди руководили им по своему усмотрению; но с первых же годов поселения тот и другой город должны были идти по разным направлениям и постепенно расходиться на своем дальнейшем пути. Псков по местным обстоятельствам должен был вести постоянную и упорную борьбу с воинственными соседями Летголою и Чудью, которые не давали покоя колонистам и вынуждали Псковичей к постоянной мелкой войне, которая из каждого Псковича выработала северного казака, человека воинственного, неуступчивого и находчивого. Напротив того, на долю Полотска, по крайней мере на первых порах, выпал жребий жить более мирным трудом, чем войной; соседи Полочан мирные, почти не выходившие из своих лесов Литвины, и родственные Дреговичи, при появлении в здешнем краю Полочан, не выказали большого упорства, вскоре вошли в союз с Полотском и признали его власть и главенство; и тем конечно не способствовали развитию в Полочанах той воинственности, какая выработалась у Псковичей. Среди мирных и покорных соседей Полочанину незачем было обращаться в казака; соседом же неукротимых Ятвягов он сделался позднее, когда уже сложился его народный характер. Все это естественно давало средства первоначальным колонизаторам, большим людям, распространить свое влияние на черных людей, не имевших случая выработать свой характер в ежедневной мелкой войне. Большие же войны значительными отрядами под начальством больших людей, хотя и вырабатывали воинственность в Полочанах, но с тем вместе приучали их к повиновению своим вождям, т.е. большим людям. К тому же большие люди или бояре колонизаторы в Полотской земле мало-помалу усилились еще тем, что к ним стали присоединяться большие люди из туземцев, т.е. бояре из Дреговичей и особенно наследственные старейшины в Литве, из коих многие, как мы уже знаем, сделались племенными князьями, и пользовались в своих племенах большею властью, чем бояре колонизаторы над колонистами. Этот союз колонизаторов с большими людьми из туземцев незаметно усилили колонизаторов. Все это поставило черных людей в Полотской земле в несравненно менее выгодное положение, чем стояли они в Новгороде, не говоря уже о Пскове.

Тем не менее черные люди в Полотских городах, опираясь на свое общинное устройство, имели еще достаточное значение в общественных делах своего города, и не были совершенно безгласными на вече, и даже по грамоте 1456 года вече не могло состояться без черных людей или поспольства, и даже расходы общественной казны были невозможны без участия и согласия черных людей; ибо и у них был свой ключ от общественной скрыни или сундука, и без этого ключа скрыни нельзя было отпереть. Но по мере того как с переменою династии древних Полотских князей здешний край стал постепенно входить в тесные связи с Польшей, вследствие принятия великим князем Ягайлом Ольгердовичем Польской короны, постепенно падало и значение черных людей. Полотские и Литовские бояре, увлеченные Польскими панами, продавая независимость своего отечества и даже изменяя вере и национальности, под руководством своих новых союзников и наставников, мало-помалу стали стеснять и уменьшать прежнее значение черных или меньших людей. Подражая своим наставникам Польским панам и шляхте, заслужившим в истории печальную известность мироедов и бессовестных угнетателей народа или меньших людей, здешние бояре, окрестивши черных людей в Польское поспольство, постепенно повремени полного соединения Литвы с Польшей достигли того, что окончательно сравняли здешних меньших людей с Польским поспольством, и, лишивши их почти всех прав и всякого значения, выдали на разорение своим пособникам-жидам. Падению черных городских людей много способствовало еще то, что в след за соединением Литвы с Польшей по браку Ягайлы Литовского с Ядвигой, королевой Польской, сами города мало-помалу стали поступать в вотчины служилых князей и сильных магнатов, то в качестве подарков за службу, то как староства и воеводства, принявшие характер наследственных владений. Так в 1499 году королем Александром даны были в вотчину служилому князю Жеславскому Михаилу города Мстиславль и Мглин, с правом не только пользоваться всеми доходами с сих городов и уездов и правом передать в наследство; но и с правом продажи и промена, и безотчетного распоряжения по своему усмотрению. С поступлением городов и их уездов в частную собственность сильных магнатов, естественно все права городских жителей, теряли свое прежнее значение, и граждане, дотоле свободные, поступали в зависимость от владельцев.

Жители уездов или поветов главным образом разделялись на землевладельцев и черных людей, землевладельцы в свою очередь делились на больших землевладельцев князей, панов или больших бояр, которым принадлежали огромные поземельные имения, населенные свободными и несвободными поселенцами, и на мелких землевладельцев, называвшихся путниками и панцирными боярами. Сии мелкие землевладельцы обыкновенно жили слободами или застенками, как в последствии под Польским влиянием стали называть их поселения.

Путники и панцирные бояре не принадлежали к аристократии, они скорее представляли собою особый разряд тяглых людей. В уставной грамоте 1529 г. в §14 сказано: «Боярове наши путные и осочники, которые с стародавна повинни войну служить и сена косити, также те же рыболове, бортники и иншие подданные дворов наших; которые тяглые службы не служат, тыи будут повинни 12 день в году на толоку до дворов наших служили, и на каждый год до скарбу нашего, на день св. Мартына, будут повинни осаднаго платить по копе грошей (Ак. Зап. Рос. Т. II, № 159). В настоящей грамоте говорится о путниках, поселенных на государевых или великокняжеских землях; но были еще путники, поселенные на общественных землях, и наконец путники на землях, состоящих в ведении наместников и старост и составлявших как бы их собственность, и на землях служилых князей и панов.

1-е, бояре путные, поселенные на землях государевых, получали по две волоки земли; они обязаны платить за все повинности деньгами по земле как люди осадные, т.е. сидящие не на своей, а на государевой земле. Заплативши деньги, они освобождаются от тяглой службы и от подводы. А когда по государевому особому указу поедут в дорогу, то в тот год ничего не платят. Потом ревизоры, смотря по надобности, избирают из путных бояр, сидящих на государевой земле, слуг к тому или другому государеву двору, слуги сии обязаны ездить с государевыми бумагами, и отвозить в Вильну собранные государевы подати для передачи в казну и провожать вызываемых в суд, и за это освобождались от денежных повинностей за землю (Ак. З. Р Т.III. № 19). Таким образом путники бояре были собственно разъездными слугами при государевых дворах, и название их происходило от дороги от пути. Когда же путные бояре записывались собственно в военную службу, то получали название панцирных бояр, панцирную или военную службу они должны были нести на своем коне и в полном панцирном вооружении, и за эту службу освобождались от всех других повинностей и служб. Земли, состоящие за путными или панцирными боярами, назывались их вотчинами и переходили по наследству к их детям: они могли распоряжаться ими как полною собственностью – дарить, продавать и делать другие распоряжения, какие найдут нужными, только с одним условием, что получающий от них эту землю должен нести ту же самую службу, какую нес прежний хозяин (ibid. №113).

2-я. Путные или панцирные бояре живущие, на землях общественных, приписанных к городу, должны были являться на защиту города при нападении неприятелей и платить все подати вместе с мещанами и состоять в ведении мещанского суда (ibid. Т.I. №159). Кроме того, на их обязанности лежало отправлять подводную повинность, или давать коней под послов и гонцов от государя или городского наместника, как об этом прямо сказано в уставной грамоте Полотску, данной в 1499 году. «А коли пошлем посла нашего, котораго дворянина, а либо боярина Полотскаго, а либо наместник Полотский с нашего приказанья до Новгорода, до Пскова, до Лук, або до Риги, о земских делех обидных; тогда путники обязаны давать им коней по давному обычаю» (ibid. №175). Наконец путники вместе с мещанами должны были держать караулы в городе (ibid. №210). Относительно владения землею, путные бояре или путники, поселенные на общественной земле, в уезде распоряжались ею как вотчиною, наследовали ее после родителей, дарили, продавали и делали другие распоряжения по своему усмотрению; впрочем, продавать ее могли только с разрешения наместника, и даже без обязанности покупателя служить с купленной земли (Ак. З. Р Т.I. №173).

3-е. Путные или панцирные бояре, поселенные на землях, состоящих в ведении старост и воевод, и составлявших как бы их собственность, а также на землях частных владельцев – служилых князей и вообще магнатов, обязаны были нести военную службу под знаменами или в отрядах своих владельцев, и сверх того в отношении к ним были обязаны разными повинностями, и считались, и в самом деле были живущими на чужой земле; тем не менее не сравнивались с прочими поселянами, и главная их служба оставалась военною и, не желая служить этой службы своему землевладельцу, они свободно могли оставить его и поступить в другую службу, но с тем вместе лишались права и на землю. Состоя в панцирной или путной службе у землевладельцев, они освобождались от всех податей в пользу государевой казны и ни в чем не верстались с тяглыми людьми (Ак. Зап. Рос. Т.III, стр.59), и правительство всегда заботилось о том, чтобы тяглые люди не записывались в путные или панцирные бояре (ibid. стр.61). Вот как описываются права и обязанности путных и панцирных бояр и их происхождение в жалованной грамоте, данной в 1506 году Вельскому наместнику и дворному маршалу, князю Михаилу Глинскому: «А которых бояр в Туровском повете мы ему прежде не дали. Ино мы ныне с ласки нашое за его к нам верную и усердную службу, тех бояр, которые имеют владения свои в Туровском повете, ему отдаем с их имениями, и со всем тем, как они нам служили. А ежели бы те бояре не захотели ему служить; то они, оставивши свои именья, могут служить кому хотят, нам ли Государю, или панам раде нашей. А князь Михайло в тех именьях их волен, куда хочет обернуть, а дали ему тех бояр и с их именьями и со всем вечно непорушно ему и детям и потомкам» (Ак. З. Р Т.I, №222).

Все известия о путных или панцирных боярах, до нас дошедшие, относятся к тому уже времени, когда краем владела династия Гедиминовичей под влиянием Польши; но из этого нисколько не должно заключать, что подобные мелкие землевладельцы появились только во время Гедиминовичей, и что при прежней династии их не было; ибо подобные учреждения мы встречаем и в других Русских княжествах: следовательно, это учреждение было чисто Русское и начало его должно искать со времени усиления княжеской власти. Путники и панцирные, бояре означали по своему началу то же, что городовые казаки, пушкари и зачинщики в Московских владениях, т.е. служилых людей, не принадлежащих к дружине, но подобно дружинникам получавших поземельный надел за свою службу. Польское влияние в этом учреждении при Гедиминовичах отразилось только в том, что земли, числящиеся за путными боярами, могли быть передаваемы в частное владение служилым князьям и панам раде, чего в Московских владениях никогда не допускалось; там земли ямщиков, городовых казаков и проч., всегда оставались за ними, и никогда не жаловались боярам.

К тяглым или черным людям в уездах принадлежали разные виды земледельцев и других сельских промышленников, живущих на общинных или частных землях. В жалованной грамоте на Лососинскую вотчину, данной князю Василию Глинскому в 1505 году, так исчисляются виды черных людей, живущих в уезде: «Дали ему князю Василью двор наш в Слонимском повете со всеми двора того слугами путными и людьми тяглыми и слободчиками, что на воли сидят, и с данниками, и с куничниками, и с лейтами, и конекормцами, и со всеми того двора и тех людей землями, пашенными, бортными, сенокосными, с бобровыми гонами, и с бобрами, и с лесами и дубровами, и с озерами, реками и речками, и с даньми грошовыми, медовыми, бобровыми и куничными, и со всякими иными поплатками, службами и доходами» . (Ак. З. Р Т.I, №218). Или в грамоте, данной князю Семену Ивановичу Можайскому в 1499 году сказано: «князь Семен держит Стародуб и Гомий со всеми дворами (Государевыми) и волостьми, и с селами боярскими, и с слугами путными, и с людьми волостными и тяглыми, и с слободчиками и данниками и со всеми землями пашенными и бортными». Таким образом по свидетельству грамот XV и XVI столетий уездные черные люди делились по отношению к платежу податей и несению повинностей на волостных или тяглых людей, собственно земледельцев, на которых лежала вся тяжесть податей и повинностей, и на людей платящих одну какую-либо дань или оброк с своего промысла, каковы например: бобровники, куничники, бортники; на людей обязанных одною какой-либо повинностью, например конекормцы; и наконец на людей свободных от общих податей и повинностей, каковы слободчики. По отношению к землевладению уездные черные люди, как уже было сказано, делились на волостных, т.е. живущих на черных или общинных землях, на людей живущих на землях частных владельцев, т.е. на землях, принадлежащих княжескому или государеву двору, на землях служилых князей и бояр, на монастырских или церковных землях, и наконец на уездных землях, принадлежащих городам.

Но на каких бы землях ни жили черные люди, они были людьми свободными и могли переходить с одной земли на другую, выполнивши обязательства в отношении к землевладельцу, ежели таковые были, т.е. ежели земледелец был должен землевладельцу за ссуду и за содержание, то оставляя землю обязан был наперед выплатить долг. Черные или тяглые люди, живущие на черных землях, подлежали суду и управе Государственных наместников тиунов и иных урядников; а живущие на владельческих землях судились и управлялись своим владельцем. Так в жалованной грамоте Пустынскому монастырю, данной в 1499 году, сказано: «А коли кого они (монахи) за себя людей призовут, и на нове за собою посадят; ино нашим наместникам и тиунам, и иным нашим урядникам не надобе в тых их людей вступаться, ни судить, ни рядить, ни пошлин нам на тых людех не брать, ни детских не посылать, ни службы им нашей никоторой не знать» (Ак. 3. Р. Т.I, №177). А в грамоте 1495 года, присланной Черкасскому наместнику о суде над людьми, живущими на владельческих землях, прямо сказано: «Врядник наш не имеет права слуг и людей княжеских, панских и боярских ни судить, ни рядить, ни вин, ни пересудов на них не брать. Разве коли с нашим человеком пригодится княжескому, або панскому человеку, либо боярскому право иметь (судиться); ино тогда вряднику нашему судить того человека с его судьею» (ibid, №130). О свободном переходе черных людей с владельческой земли, в жалованной грамоте князю Ивану Глинскому 1496 года сказано: «Нижьли тыи люди вольные, что князь Иван посадил на той земле, всхотят ему служать, и не всхотят ему служить, и он обязан их отпустить добровольно со всеми их статки» (ib. №133).

В Полотской земле или в Литовских владениях тяглые уездные люди разделялись на людей с полною службою, и на людей не с полною службою, т.е. на полном тягле и неполном тягле, точно также как в Новгородских и Московских владениях тяглые люди делились на крестьян, т.е. сидящих на полном тягле, на выти; и на бобылей, сидящих на неполной выти. Кроме тяглых людей на владельческих землях жили еще поземщики, т.е. люди, живущие не на тягле, а снимавшие землю в аренду по особому условию, называвшемуся поземом. Дани или оброки платились владельцу с целого селения, как с общины, а не с каждого тяглого человека; владелец только знал сколько дохода платит такая-то община – селение, раскидку же этого платежа между плательщиками делала сама община. Так в жалованной грамоте Онуфриевскому монастырю, данной в 1483 году, сказано: «А на Тетеринской кадь меду и полкопы грошей; а Медковичи (селение) дают две кади меду по пяти пудов, а хмелю две бочки, а грошовые дани дают девяносто грошей, а виры двадцать грошей; с Воробьевой земли дают кадь меду пять пудов, а бочка хмелю, а грошовой дани, полтина грошей без двух» (ibid. №82). В этой же грамоте сказано: такой-то живет с полною службою, а такой с неполною. Таким образом, по свидетельству настоящей грамоты, села и деревни в Полотской земле, как и в Новгородской, составляли общины, которые сообща владели землею и делили ее между своими членами по полным или неполным участкам, или вытям, или службами, и в платеже податей делали раскладку сами между собою, без участия слуг от правительства. Это ясно подтверждается уставною грамотою 1540 года, данною Свислочским горожанам и волостным людям; в этой грамоте сказано: «А коли дань заметывати, тогды ни врядник, никто к ним не имеет права въезжать; одно сами мужи закидывают, и закосы относят ониж до Рудомины, по десяти грошей за косу, а на страву от косы по два гроша. А посла и гонца стеречи. А наместнику грош обестный. А кликунов они на замок шесть дают, которые в ночи должны на замке кликать, а в день у ворот стеречь. А на замок вряднику они живность дают: с трех сох солянку (соляную бочку) жита, а солянку овса, а осьм яловиц, а осьм вепров, а десять баранов, а десять камней меду преснаго, а две бочки соли, а сена с дыму по возу, а дров по возуж; окроме того с волости дают по куряти, по десяти яиц, по сыру, по фаске масла, у кого корова есть. А полюдья по полтора, гроша с дыму в осень» (Ак. З. Р Т.II, №203). Настоящая грамота, хотя сравнительно поздняя, напоминает нам картину Новгородского и Московского устройства сельских общин и отношения их к правительству: в Новгороде и Москве раскладку податей и повинностей производят сами общины без участия слуг от правительства; и здесь по грамоте точно также. В Новгороде и в Москве иные подати и повинности раскладывались по сохам, а иные по дворам; и здесь по грамоте при раскладке употребляются сохи и дворы или дымы. В Новгороде и в Москве под сохою разумелось определенное пространство земли, и притом довольно значительное, заключающее в себе несколько дворов с их пашнями, лугами и другими угодьями, и по грамоте соха означает определенное, значительное пространство земли с дворами и угодьями; ибо по грамоте с трех сох платилось наместничьего корма бочка жита, бочка овса, восемь яловиц, восемь вепрей, две бочки соли, десять баранов, десять каменей меду пресного; что конечно могло быть собрано с нескольких дворов, а не с одного, или с трех дворов. Сами кормы наместничьи и по грамоте, и в Москве, и в Новгороде почти одни и те же. В грамоте даже сохранилось полюдье по чем с дыму, собираемое осенью; об этой подати упоминает еще Константин Порфирородный в X столетии, и все Русские летописи XI, XII и ХIII столетий, и подать эта собиралась именно осенью и по Константину Порфиродному и по Русским летописям. Таким образом остатки старинного устройства сельских общин в Полотской земле, сохранившиеся в грамоте 1540 г., ясно свидетельствуют, что это устройство первоначально было чисто Новгородское, сходное с Московским, и было так глубоко вкоренено в народном быте Полочан, что несмотря на множество неблагоприятных обстоятельств и посторонних влияний, хотя по частям и отрывочно удерживалось даже в XVI столетии.

Во всей Полотской земле, точно также, как и в Новгородской, только те черные люди были членами городских и сельских общин, которые несли тягло, за которыми была та или другая доля общинной земли. Сии только люди клались в счет и были известны правительству Люди же не несшие тягла и не владевшие долею общинной земли и в Полотске, также как и в Новгороде, не были членами общин и не имели прямых и непосредственных отношений к обществу; их знала только своя семья, которой они были членами, или хозяин, у которого они жили в качестве работников или подсуседников. Этот класс людей, не вступавших ни в какие отношения к общине в Новгороде, носил название вольных людей; но как он назывался в Полотской земле, об этом мы не имеем прямых известий, а также не знаем, какими он пользовался правами; но что таковой класс людей существовал в Полотской земле даже при династии Гедиминовичей и считался свободным, на это нам указывают разные грамоты XV и XVI столетий, которые дозволяют землевладельцам и общинам населять пустопорожние земли и дворы пришлыми свободными людьми. В одной грамоте 1496 года даже таковые люди названы прямо в Новгороде вольными людьми; в грамоте сказано: «А на том сельце князь Александр посадил было люд вольный прихожий» (Ак. З. Р Т.I, №133).

В Полотской земле почти постоянно, как во времена язычества, так и по принятии христианства, были две церкви. В древнейшие времена были две языческие церкви: церковь Полотская или Новгородская с своими богами и с своим строем, и церковь Литовская с своими богами и даже с своим верховным жрецом или папою, которого называли Криве-Кривейто, который сперва жил у Пруссов, а потом, выгнанный оттуда Немцами, перебрался в Литву, и которому была подчинена многочисленная иерархия жрецов нижних степеней, и толкователей воли богов. Потом по введении христианства и в Литве при великом князе Ягайле Ольгердовиче также оказались в Полотской земле две церкви: на Руси прежняя христианская церковь восточная Греческая, и в Литве западная Латинская, каждая с своим представителем, – восточная непосредственно подчиненная Киевскому митрополиту и потом патриарху Константинопольскому, и западная, подчиненная Римскому папе.

Языческие церкви, Полотская и Литовская, в древности, кажется, жили мирно друг с другом, по крайней мере мы не имеем никаких указаний, чтобы между ними была какая вражда. А напротив, есть намеки, как мы уже видели выше, что Литовцы в своей мифологии чтили некоторых Славянских богов, как например Сотвароса – по-славянски Сварог, Короса – по-славянски Хорса, Земеника, Знича и других, а Русский Перун небо и бог грома и молнии был тоже что Литовский Перкун, Перкунас, Ладо или дид-Ладо, великий Ладо, по Литовски Дидас-Ладо, одинаково почитались и Полочанами и Литвинами; следовательно, о вражде двух языческих церквей – Полотской и Литовской – мудрено и думать. Полочане, по Новгородскому обычаю, колонизуя Литовскую землю, вовсе не имели ввиду обращать Литвинов в свою веру, или враждовать из-за веры с туземцами; этого Новгородцы никогда и нигде не делали, тоже самое было и у Полочан Новгородских колонистов. У Литовцев также ни здесь, ни в Пруссии не было в обычае заботиться о распространении своей веры между чужеродцами. Таким образом, две языческие церкви, Полотская и Литовская, жили рядом друг подле друга, и по соседству и близким отношениям Полочан и Литовцев даже заимствовали друг у друга богопочитание и пополняли одну мифологию другой; но ни та ни другая церковь не изменяли своего строя. Полочане, по Новгородскому обычаю, не имели особой жреческой иерархии и пробавлялись волхвами и кудесниками; а Литовцы твердо держались своей многочисленной жреческой иерархии с своим верховным жрецом – Криве-Кривейто и с своими низшими степенями жрецов и толкователей воли богов. По всему вероятию, Полочане в иных случаях, не довольствуясь своими волхвами и кудесниками, обращались к жрецам и оракулам Литовским, точно также как Новгородцы в подобных случаях, по свидетельству летописей, обращались к волхвам и пророкам Чуди: и наоборот, может быть и Литвины в иных случаях не прочь были погадать у Полотских кудесников и ведунов. Брачные союзы Полочан с Литвинками и Литвинов с Полочанками служили самым верным путем к сближению Полотской и Литовской языческих церквей. По свидетельству летописей, даже по принятии Полочанами христианства, долго еще народ и даже княжеский дом обращались в иных случаях к языческим жрецам и жрицам Литовским; так летописи говорят о рождение знаменитого князя Всеслава Брячиславича: «его же роди мати от волхвованья; матери бо родивши его, бысть ему язвено на главке его, рекоша бо волсви матери его: «се язвено навяжи нань, да носить е до живота своего; еже носить Всеслав и до сего дне, сего ради немилостив на кровопролитье».

Принятие Полочанами христианства также не породило вражды и борьбы Литовской языческой церкви с новою Полотской церковью христианской. На Руси православная христианская церковь никогда не имела обычая воздвигать гонения на соседних язычников, твердо держась истинно христианских начал – распространять христианство добровольным убеждением, а не принуждением и грубою силою. Христианская православная церковь таковых же правил держалась и в Полотской земле, убеждая к принятию христианства как Полочан, так и Литвинов, но не воздвигая гонения на Литовскую языческую церковь. А посему и по принятии Полочанами христианства, языческая Литовская церковь не подвергалась ни каким изменениям, и в прежнем своем виде существовала рядом с христианскою церковью, и жила с нею мирно, точно также, как прежде жила мирно с языческою Полотскою церковью. Христианские храмы свободно строились во всех Полотских городах, рассеянных по Литовской земле, и в тех же городах оставались неприкосновенными старые языческие капища Литовцев. Полочане христиане, точно также, как и вообще Русские люди, не имели Немецкого и Латинского обычая пожигать и истреблять священные места, уважаемые язычниками; а напротив не трогали их пока язычники, приняв христианство, сами же не оставят и не уничтожат их по своей доброй воле. Таким образом и по принятии христианской веры Полочанами в Полотской земле по-прежнему оставались две церкви – новая христианская Полотская и старая языческая Литовская. Даже в XIV столетии в Вильне, столице великих князей Литовских, мы находим и христианские православные церкви, и главный языческий храм Знича, в котором постоянно горел священный огонь. Это свидетельство времени чисто исторического, лучше всего указывает на мирные отношения языческой Литовской церкви и церкви христианской Полотской. Таковое взаимное отношение двух церквей, конечно, условливалось отношениями двух племен, т.е. Полочан и Литвы. В прежнее время, при потомстве Изяслава и Всеслава, Полочане оставляли совершенно в покое Литовское язычество, потому что Литвины составляли конечно большую долю населения Полотской земли, а при Гедиминовичах язычники Литовцы не преследовали православной христианской церкви, потому что и при дворе великокняжеском, и в городах и обруселых уездах большинство составляли православные христиане. При таковом современном и совместном положении и языческой Литовской и православной христианской церквей в Полотской земле естественно является необходимость указать на отношения той и другой к гражданскому обществу.

Языческая церковь у Литовцев была одна с языческой церковью у Пруссов, соплеменников Литвы, и собственно Литовская церковь была в некоторой зависимости от Прусской; ибо главные святыни и верховный жрец Криве-Кривейто первоначально находились у Пруссов, и Литовцы оттуда получали и жрецов, и разные религиозные обряды; Криве-Кривейто перешел в Литву уже по занятии Прусской земли Немцами, что последовало не прежде XIII столетия, – тогда устроилось в Литовской земле и главное святилище, называемое Ромнове. Криве-Кривейто, по смыслу самого своего имени, был верховным жрецом над жрецами и верховным судьей над судьями и непосредственным истолкователем воли богов; следовательно, представлял собою верховную власть и в мирских и в духовных делах над всем Прусско-Литовским языческим миром, был главным пастырем Прусско-Литовских язычников. Он пользовался таким священным уважением от своей паствы, что его пасомые считали величайшим для себя блаженством, ежели кто из них, хотя один раз в жизни, удостоится его лицезрения; темные язычники отдаленных углов Прусской и Литовской земли даже считали Криве-Кривейто неумирающим, вечно живущим; – каковое верование конечно поддерживалось тем, что устаревший Криве-Кривейто в предсмертные часы предавал себя сожжению, и это сожжение передавалось народу как возрождение Криве-Кривейто. Ближайшие высшие жрецы, жившие в Ромнове и окружавшие Криве-Кривейто, глубоко хранили от непосвященных тайну избрания нового Криве-Кривейто. При таковом почти обоготворении власть Криве-Кривейто высоко почиталась во всех землях занятых Литовским племенем, так что все преклонялось, и князья и большие и меньшие люди, не только пред ним самим или перед близким к нему лицом: но даже перед каждым его посланцем, имеющим от него кривую палку или другой какой знак, как это свидетельствует древнейший описатель Прусско-Литовского язычества Петр Дюизбургский.

За Криве-Кривейто следовали в Литовской церковной иерархии Вайделоты, что значит ведущие, ведуны; это были толкователи воли богов и хранители и знатоки религиозных обрядов вообще; вайделотами были мужчины и женщины свободные от брачных уз. Одни из них жили в Ромнове около священного дуба, – главного места присутствия богов; а другие были рассеяны по всем местам, где только жили Пруссы и Литовцы; на их ответственности лежало – везде поддерживать и хранить в чистоте священные обряды, учить народ богопознанию и богопочитанию, приносить жертвы, благословлять народ, назначать праздничные дни, давать ответы в делах сомнительных и созывать народ для объявления воли богов и для общих жертвоприношений и молений, они же определяли счастливые и несчастливые дни. Вайделоты разделялись на высшие и низшие степени. Вайделоты высших степеней жили при Криве-Кривейто и заботились о поддержании священного неугасимого огня; они иначе назывались Кривиты и из них избирался Криве-Кривейто. За Кривитами следовали Сигеноты, жившие около Ромнова, – это были распорядители богослужения, охранители порядка в обрядах. К низшим степеням вайделотов, принадлежали вайделоты жившие по всей Литовской земле, обязанные устраивать разные виды богослужения и поддерживать чистоту религиозного учения в народе. За тем следовали еще низшие чины служителей и строителей религиозных обрядов, в ведении которых находились те или другие виды религиозных верований. Таковы были: во 1-х швалгоны, служители религиозным обрядов при браке; они не только устрояли свадебные обряды, но и судили о целомудрии жениха и невесты и о счастливой или несчастной будущей судьбе новобрачных; 2-е) путтоны занимались гаданием на воде и на морской пене, предсказывали будущее; 3-е) вейоны были гадателями по ветрам; они не только делали разные предсказания по качеству ветра, но и каким-то колдовством умели направлять ветры в ту или другую сторону; 4-е) пустоны лечили раны и иные болезни собственным дуновением; 5-е) сейтоны прогоняли болезни, вешая на больных разные амулеты; 6-е) шваноны предсказывали счастье и несчастье, гадая по горящему пламени и дыму; 7-е) бурты предсказывали будущее, гадая по изображениям, отпечатлевшимся на растопленном воску, вылитом в воду, – они же вынутием жеребьев разрешали споры ссорящихся; 8-е) талиссоны и лингуссоны, хранители и строители религиозных обрядов, при погребении умерших; они совершали погребальные молитвы, славили подвиги умершего и утешали оставшихся родных, рассказывая разные видения о загробной жизни умершего. Все сии знахари и кудесники странствовали по селениям и, как обладатели неведомых сил и знаний, руководили народом; так что он от рождения до могилы во всех новых и затруднительных случаях жизни не смел без них ступить ни одною ногою. Они пользовались полною доверенностью темного народа, видевшего во всех явлениях природы и во всех случаях своей жизни присутствие неведомой и сверхъестественной силы, с которою, по его религиозному верованию, могли справляться только люди, одержимые неведомыми знаниями и особенною тайною силою духа.

Судя по организации Литовско-Прусской языческой церкви, следовало бы ожидать, что Литовский папа Криве-Кривейто пользовался несравненно большею властью над Пруссами и Литовцами, нежели другой какой Государь, и Прусско-Литовский хронист Петр Дюизбургский именно приписывает такую власть Криве-Кривейто. По его словам, «Криве пользовался таким же уважением, как Папа. Как Папа правит всею церковью верных; так волею и приказаниями Криве-Кривейто управляются не только все племена Пруссов, но и Литва и многие племена земли Ливонской». Но авторитет Криве-Кривейто, по всему вероятию, ограничивался только религиозными делами; все племена Прусско-Литовские беспрекословно повиновались его велениям только в делах веры; подчиненные Криве-Кривейто вайделоты и другие чины языческой церковной иерархии точно также были руководителями народа только относительно верований. Теократического же управления, как думают некоторые историки, не было вовсе ни в Пруссии, ни у Литовцев, ни у Латышей; Криве-Кривейто и вайделоты, за немногими исключениями, почти не касались до дел общественных мирских и не пользовались в этих делах значительным авторитетом. Мы уже видели, что при колонизации Полочан в земле Литовской нигде не упоминается о какой-либо деятельности Криве-Кривейто и его вайделотов; Русские летописцы, долженствовавши хорошо знать образ жизни Литовцев и их верования, даже не проронили ни одного слова о Криве-Кривейто и его вайделотах; они только называют Литовцев идолопоклонниками и упоминают о некоторых Литовских богах и еще о волхвах. Прусские летописцы хотя и упоминают о Криве-Кривейто, но почти нигде не говорят, чтобы они его служители принимали участие в мирских общественных делах. Во всех столкновениях с Немецкими рыцарями ни разу не упоминается, чтобы Пруссы или Литовцы начинали какое-либо предприятие под руководством или по приказанию Криве-Кривейто. Этот лесной Папа ни разу не поднимал ни Пруссов, ни Литовцев против Немцев или Поляков; тогда как ему всего бы ближе было принять тут деятельное участие; ибо в столкновениях с Немцами и Поляками, навязывавшими Пруссам Латинскую веру, дело прямо шло о перемене религии, об уничтожении язычества. А между тем все войны с Поляками и Немцами начинались и продолжались по замыслам и распоряжениям того или другого вождя, или старейшины, или по решению веча. Даже самая упорная и продолжительная война, тянувшаяся несколько лет в половине XIII столетия, в которой принимали деятельное участие едва ли не все Прусские племена, была затеяна и ведена Поморским князем Святополком; на эту войну подняли Пруссов не Криве-Кривейто, ни его вайделоты, а Славянский князь Померании Святополк, который хорошо видел все гибельные последствия для Пруссов и Поморских Славян от усиления в том краю Немецкого ордена, приглашенного неосторожными и нерассудительными Поляками, и хотел предупредить сии последствия общим нападением Пруссов и Поморских Славян на Немецких рыцарей. Таким образом прямые и несомненные свидетельства исторических событий, описанных Русскими, Поляками и Немцами, ясно говорят, что Криве-Кривейто, вайделоты и другие многочисленные строители и служители Прусско-Литовской языческой церкви, пользовавшиеся большим авторитетом народа в делах веры, не имели авторитета в делах мирских и почти не принимали в них непосредственного участия.

Все это убеждает, что теократического правления вовсе не было у Литовцев, что Криве-Кривейто, при всех почти божеских почестях, оказываемых ему народом, вовсе не был Государем ни Пруссов, ни Литовцев, и даже не был чем-то в роде Римского Папы; ибо мы не имеем ни одного не только известия, но даже намека, чтобы он созывал войска для преследования своих целей, или освобождал подданных от присяги своему князьку, или предавал князька проклятию, – чем нередко занимался Римский Папа, проживавший в Италии и величавший себя преемником или даже наследником Апостола Петра, и посему судьей Государей Западной Европы. Вся деятельность и авторитет Криве-Кривейто и остальных служителей языческой церкви у Пруссов и Литовцев ограничивались делами веры; в общественных мирских делах они участвовали по толику, по колику в них участвовали религиозные верования народа. Так, например, при начале каких-либо общественных предприятий по религиозным верованиям нужны были гадания, чтобы узнать счастливо ли совершится начинаемое дело; и вот для совершения гадании являлись путтоны, вейоны швалгоны и другие гадатели, и предсказывали тот или другой исход предприятия. Или нужно было умилостивить разгневанных богов, поразивших народ каким-либо общественным бедствием; то для принесения умилостивительных жертв приглашались те или другие вайделоты, знающие – какие молитвы и обряды нужны в данном случае. Иногда при больших общественных бедствиях сам Криве-Кривейто назначал общее моление и с надлежащей торжественностью совершал оное лично. Или то, или другое племя, или несколько племен вместе одержали победу над врагами и получили богатую добычу; следовательно, нужно было принести богам покровителям благодарственные жертвы; и для совершения этих жертв и даже для возбуждения к тому всего народа опять являлись вайделоты, возбуждали к этому народ и сами торжественно совершали положенные обряды благодарственных жертвоприношений. Или в каком-либо общественном деле встречается недоумение, или на какое дело одни соглашаются, а другие не соглашаются, или одни признают его нужным, а другие не признают; и по религиозным верованиям народа нужно узнать волю богов, чтобы прекратить недоумения и споры, – и вот опять обращаются к Криве-Кривейто и вайделотам, как возвестителям и толкователям воли богов; и те, совершив определенные на подобные случаи обряды, возвещают народу, что боги того-то хотят или не хотят, да и в таких случаях не всегда обращались к посвященным на то вайделотам или к самому Криве-Кривейто. Так Петр Дюизбургский рассказывает, что в Галиндии одна госпожа, пользовавшаяся большим уважением и считавшаяся пророчицей, однажды созвала старейшин племени и сказала им: «ваши боги хотят, чтобы вы все, не бравши с собою оружия и железа, двинулись войною на христиан». И все повиновались её словам, и способные к войне отправились с радостью на соседнюю христианскую область. Кажется, начисленными выше случаями только и ограничивалась деятельность или участие Криве-Кривейто и вайделотов в делах общественных, не относящихся прямо к религии; по крайней мере мы не имеем никаких указаний, чтобы Криве-Кривейто и вайделоты, в качестве своего звания, проявляли свою деятельность как-нибудь иначе в делах общества.

Указавши на мирскую деятельность служителей языческой церкви в Литве, теперь следует показать из кого составлялось общество служителей этой церкви. Мы уже имели случай заметить, что все служители языческой церкви в Литве были обязаны по закону не вступать в брак; следовательно, их общество не могло пополняться естественным нарождением, а должно было обращаться к другим средствам для своего пополнения. Средства сии были – выбор и собственное желание принимающих на себя священные обязанности. Выбор или избрание было трех видов: 1-й вид – избрание Криве-Кривейто производилось из собственной среды Кривитами, постоянно жившими в Ромнове, ближайшими сослужителями Криве-Кривейто. Летописцы рассказывают, что Криве-Кривейто, достигший глубокой старости, чувствуя приближение смерти, созывал живший в соседстве с Ромновым народ, и, взошедши на костер, обращался к народу с речью, в которой убеждал с чистым сердцем почитать родных богов, оплакивать грехи и стараться об исправлении последующей жизни, и на вопли и слезы народа отвечал указанием на милосердие богов; и затем, объявив народу, что он за грехи людские приносит себя в жертву богам, сам зажигал костер и сгорал вместе с ним. Кривиты же и жившие в Ромнове вайделоты, избравши из среды себя нового Криве-Кривейто, на другой день объявляли собранному народу, что сами боги наименовали такого-то новым Криве-Кривейтом. 2-е) Кривиты избирались самим Криве-Кривейтом из среды вайделотов, живших в Ромнове. 3-е) Вайделоты же и вайделотки избирались Кривитами с благословения Криве-Кривейта, и одни из избранных оставались в Ромнове, а другие рассылались по всей Прусской и Литовской земле. В отдаленных же местах, за не присылкой вайделотов из Ромнова, жители того или другого селения, или целой области из среды себя избирали пользующихся уважением стариков и поручали им приносить жертвы и совершать другие религиозные обряды. Остальные затем степени служителей веры, т.е. разные гадатели пророки и устроители религиозных обрядов на разные случаи, никем не избирались, но сами по собственному произволению принимали на себя те или другие обязанности, исполнение которых выучились у старших гадателей и пророков, которых они всюду сопровождали и которым прислуживали с молодых лет. Из сих умевшие ловко исполнять принятые на себя обязанности пользовались большим авторитетом у народа и имели около себя учеников и помощников, а не умевшие обыкновенно отказывались от самостоятельной деятельности и снова, поступали в ученики или помощники к опытнейшим. Гадатели, пророки и подобные им низшие служители в делах языческого верования очевидно не принадлежали к лицам посвященным, т.е. к вайделотам, а составляли особый класс служителей языческого суеверия, пользовавшихся слепым доверием темного народа, но класс не противный вайделотам и действовавший в одном духе с ними.

Содержание служителей языческой церкви в Литве и у Пруссов имело несколько источников, из них главный составляли рощи, леса, озера и реки, посвященные богам, и другие подобные угодья, иногда довольно значительные; здесь строились языческие храмы и при них жили разных степеней жрецы и пользовались доходами от земли, которую обрабатывали поселенные на ней земледельцы и другие промышленники; 2-й источник составляла военная добыча племени, по закону общему для Пруссов и Литовцев, как свидетельствует Петр Дюйзбургский, третья часть военной добычи посвящалась богам, следовательно, главным образом шла в пользу служителей веры жрецов; а по другим свидетельствам военная добыча разделялась на четыре доли, и из них одна посвящалась богам и одна отдавалась жрецам; 3-й источник дохода составляли жертвоприношения, из которых наибольшая доля шла в пользу жрецов и их помощников; ибо из животных жертв по обрядам богам сжигались большею частью только головы и ноги, а остальное доставалось жрецам; 4-й источник составляли приношения богам первых плодов земных, и в 5-х, наконец, последним источником доходов были дары за совершение гаданий и разных обрядов; но сии доходы большею частью были ничтожны; ибо о разных гадателях и пророках летописи рассказывают, что они обыкновенно были оборванные бедняки, хромые, или слепые, таскались по селениям и промышляли своими гаданиями, за которые получали ничтожную плату. А ежели иногда между гадателями и пророками появлялись и богатые люди, то их богатство не было плодом гаданий и пророчеств, а происходило из других источников.

Христианство было принято Полочанами в след за принятием его в Киеве при Владимире Равноапостольном. Владимир, крестивши всех своих детей, конечно крестил и своего сына, Полотского князя, Изяслава; а за крещением князя конечно был крещен и княжий двор или дружина. Изяслав естественно должен был приехать из Киева в Полотск с христианскими священниками, а может быть и с епископом, как приехал Владимир из Корсуня в Киев. Христианские священники, привезенные Изяславом, начали проповедь христианства между Полочанами, сперва в самом Полотске, а потом по пригородам и селам, а с тем вместе, по распоряжению князя и духовенства, начали строиться по разным местам христианские храмы. По всему вероятию Полотское язычество, подобно язычеству Киевскому и других городов Руси, не оказало большого сопротивления введению христианской веры; по крайней мере мы не имеем никаких известий о явной борьбе язычества с вновь вводимым христианством в здешней стороне. В сказаниях летописей не указано ни одной причины мирного распространения христианства в Полотской земле. Но, по всему вероятию, кроме Божией благодати, – главной причины успеха, – здесь действовали с одной стороны благоразумные распоряжения великого князя Владимира и просвещенная ревность христианских миссионеров, которые своею проповедью успели действовать на здешних язычников, проповедуя им новую веру на понятном для Русских Славянском языке, и не навязывая своим учением новой чужеземной власти и новых налогов в пользу неведомого чужеземного владыки, как это делали миссионеры Латинские, проповедовавшие Евангелие с мечом в одной руке и крестом в другой, облагая обращаемых в веру новыми налогами в пользу Римского папы, и с тем вместе прямо или косвенно подчиняя их чужеземному игу. С другой стороны Полочане, кажется, были не крепки в своем язычестве; ибо мы знаем, что они раз уже изменили вере отцов своих, принявши в свою славянскую мифологию многое из Литовского язычества; следовательно для них, раз уже изменивших свою старую прародительскую веру, легко было переменить и измененную на совершенно новую, и тем более, что новая вера была уже принята князем и его двором и проповедовалась с кротостью и такою убедительностью, которая и для темных умов ясно выставляла превосходство новой веры над старою. При том же, как известно, Русское язычество не имело хорошо организованной иерархии жрецов; и старую языческую веру некому было защищать из своих материальных интересов. Как бы то ни было, христианство, может быть более наружно, особенно на первых порах, скоро распространилось по всем Полотским городам и пригородам, везде появились христианские храмы и даже учредилась самостоятельная Полотская церковь со своим епископом, подчиненным Киевскому митрополиту, подобно другим Русским епископам, с своими монастырями и другими церковными учреждениями; и все Полочане стали называться православными христианами и дорожить сим названием.

Мы не имеем прямых свидетельств, как о времени учреждения епископской кафедры в Полотске²⁹, так и относительно определения отношений епископа Полотского к тамошнему князю и народу, и вообще о значении епископа в Полотском мирском обществе; а также не знаем по чьему начину учредилась эта кафедра, – по просьбе ли князя или народа, или по распоряжению митрополита, или при первоначальном введении христианства, как это было во Владимире Волынском и Новгороде; на Руси были в употреблении все сии формы учреждения епископских кафедр. Для определения отношений церкви и её представителя к мирскому обществу и мирской власти на Руси, были известны два устава: устав о судах церковных и о людях церковных и о десятинах, данный Владимиром Равноапостольным, и другой такой же устав с некоторыми изменениями, изданный сыном Владимира Ярославом. Сии два устава служили на Руси основным законом, определяющим отношения церкви к государству и мирскому обществу; впрочем, уставы сии изменялись по местным обстоятельствам, так, например, до нас дошли видоизменения сих уставов в Смоленске и в Новгороде Великом. Полочане, по складу всей своей жизни и по своему общественному устройству, как истые дети Новгорода Великого, и в отношении к своей христианской церкви, по всему вероятию, стали на Новгородскую точку зрения.

По отрывочным даже свидетельствам памятников, в Полотске, точно также как в Новгороде, епископ, представитель местной церкви, был политическим государственным лицом, необходимым и самым уважаемым членом общественного управления; его имя даже в сравнительно позднейшее время, уже при Гедиминовой династии, ставилось первым в общественных Полотских актах; от имени его одного нередко писались бумаги чисто политического, а отнюдь не церковного характера, например отношения к соседним правительствам по мирским делам. Лучший образец таковых бумаг, представляет грамота Полотского епископа Иакова в Ригу, писанная в конце XIII столетия. Епископ пишет так: «Поклон и благословение от Якова епископа Полотскаго, пробстови наместнику пискуплю и детям моим ратманом. Был есть не дома во отца своего митрополита, а ныне есть на своем месте у святое Софие; а ныне есмь уведал любовь ваша правая с сыном моим с Витенем. Тако же дети была любовь ваша первая с Полочаны с детьми моими; што вам было надобе, то было ваше. А ныне што детям моим надобе, того им не бороните. А ныне а бысте пустили жито у Полотско. А яз кланяюсь и благословляю и Бога молю за вас дети свое. Аже будет Полочанин чем виноват Рижанину, я за тем нестою с своими детьми и исправу дам. А будет Рижанин чим виноват Полочанину, вы дайте им исправу такожде. А аз вам кланяюся детям своим и благословляю и Бога молю» (Русск. Ливон, ак., № XXXVIII). Эта грамота чисто Новгородской формы; так писали Новгородские епископы и в Ригу, и в другие места. Здесь епископ Полотский является чисто правительственным мирским лицом; в его грамоте нет и помину о церкви, речь идет только о мирских делах, – об отпуске Рижанами хлеба и о суде между Рижанами и Полочанами. Грамота указывает, что епископ участвовал в общем Полотском суде, и едва ли не был первенствующим членом суда; выражение грамоты: «дам исправу с своими детьми» ясно указывает на высокое значение Полотского епископа в народном суде.

В той же грамоте епископа Иакова мы имеем указание, что Полотский епископ называл великого князя Полотского своим сыном: в грамоте Иаков говорит Рижанам: «а ныне уведал любовь вашу правую с сыном моим Витенем». А при епископе Иакове Витен был великим князем Литовским и Полотским. Конечно, по памятникам мы знаем, что митрополиты и епископы в разных княжествах также называли местных князей своими детьми; следовательно, это право епископ Полотский делил с другими Русскими епископами; но тем не менее у Полотского епископа это право имело свою особенность, указывающую на иной источник этого права. Митрополит и другие епископы Русской церкви от местных князей получали название отцов по религиозному уважению князя к своему епископу, как к отцу духовному и представителю местной христианской церкви, к которой по своему религиозному исповеданию принадлежал и князь; других причин, других мотивов к таковому сыновнему отношению местных князей на Руси к местным епископам не было. Напротив того, в отношениях Полотских князей к тамошнему епископу такие побуждения едва ли могут быть приложены по крайней мере во всех случаях; так, например, в приведенной грамоте епископа Иакова сыновнее к нему отношение князя Витена никак нельзя объяснить христианским уважением Витена к епископу, как к духовному отцу, ибо Витен жил и умер язычником. А посему корень сыновних отношений Полотских князей к тамошнему епископу лежал не в одном родстве их к нему, как архипастырю Полотской церкви; но и в том, что князей в Полотской земле было много по разным Полотским уделам, епископ же был один, и потому политически считался старшим представителем всей Полотской земли, точно также, как архиепископ Новгородский был старшим представителем Новгородской земли. В этом отношении владыки Новгородский и Полотский имели одинаковое политическое значение каждый в своей области; и этим именно отличались от епископов других областей Русской земли, находившихся в большой зависимости от своих местных князей. И не это ли высшее положение, и церковное, и мирское, принадлежащее Полотскому епископу, так высоко ставило его в Русской церковной иерархии, что он занимал первое место после Киевского митрополита, по крайней мере по отделении западной митрополии от восточной, как увидим ниже.

Избирался ли Полотский епископ Полотскою землею, или назначался Киевским митрополитом, по собственному благоусмотрению, на это мы не имеем прямых указаний за древнейшее время; но, судя по более поздним свидетельствам, епископ Полотский избирался Полотскою землею, подобно как архиепископ Новгородский избирался Новгородскою землею, т.е. вечем. Так в грамоте 1562 года сказано: что по смерти Полотского архиепископа Григория Воловича Полотские бояре, шляхта, мещане и все поспольство Полотское избрали на его место инока Предтеченского монастыря Арсения Шишку. О таковом же избрании говорится в грамоте 1576 года, по случаю смерти архиепископа Полотского Варсанофия, на место которого панове, рада великого княжества Литовского, избрали Марковского протопопа Феофана (Ак. З. Р. Т.III, №№30, 75). Это свидетельство позднейших грамот кажется не противоречит древнему свидетельству летописи, что в 1105 году митрополит Никифор поставил Мину епископом в Полотске; ибо летопись только говорит, что митрополит поставил, т.е. рукоположил Мину во епископа, а не избрал или назначил; следовательно, Мина мог быть избран Полотской землей и прислан к митрополиту для рукоположения, как и Новгородцы присылали к митрополиту на поставление своих нареченных владык. Тем не менее этот вопрос, за недостатком свидетельств, для нас останется темным и неразрешенным; ибо позднейшие памятники, со времен Витовта, не могут служить для нас по этому предмету объяснением прежнего времени. С Витовта, или с соединения Литвы с Польшей, при Ягайле, общественное положение Полотского епископа мало-помалу совершенно изменилось. В прежнее время, как мы уже видели, Полотский епископ был единственным и главным представителем христианской церкви в Полотской земле; со времени же Витовта, это главное представительство православной церкви было перенесено на митрополита Киевского, Полотский же епископ передвинуть на второй план вместе с другими епископами, которых епархии вошли в состав великого княжества Литовского, даже Виленские православные церкви были подчинены непосредственно Киевскому митрополиту, а не Полотскому епископу. Ни Витовт, ни его преемники, великие князья Литовские, уже не называют Полотского епископа своим отцом; он у них схизматик, а святой отец у них Папа Римский.

Все, что успели еще отстоять Полотские епископы, наравне с другими православными епископами в западной России со времени Витовта, заключалось только в канонических их правах, права же политические Полотского епископа были окончательно уничтожены. По так называемому Ярославову свитку, составленному западно-русскими православными епископами и утвержденному великим князем Витовтом и его преемниками, за Полотским епископом, равно как за митрополитом Киевским и другими епископами Западной России, оставлено только: во 1-х, чтобы епископская власть была нерушима и цела над всеми пресвитерами, состоящими в пределах епископской епархии, и чтобы никто из мирских людей, ни князья ни бояре, не вступались в епископский суд над пресвитерами, под грозою штрафа в 1000 рублей грошей широких на сборную церковь или епископскую кафедру, и под лишением прав на церковное ктиторство. Во 2-х, никто из мирских властей не должен вступаться в святительский суд по брачным делам под грозою 500 рублей грошей широких на церковь. В 3-х, кто от живой жены женится на другой, с того епископ берет пеню в 1000 руб. грошей широких на церковь, и брак с второю женою расторгнуть; а кто не послушает епископа, того судить и казнить мирским судом. В 4-х, кто будет жить в явном разврате, с того, с знатного человека, епископ взыскивает 500 рублей грошей широких на церковь. В 5-х, епископ наконец должен иметь надзор, чтобы в его епархии не было разврата и судить дела еретические. В грамоте В. князя Литовского Александра, данной архиепископу Полотскому Луке в 1503 году относительно утверждения так называемого Ярославова свитка, сказано: «приказываем, чтобы князья и Панове наши Римскаго закона, так духовные, как и святоше, и также воеводы и старосты и наместники так Римскаго закона, так и Греческаго, и все заказники и державцы по городам нашим кривды бы церкви Божией и архиепископу не чинили, и в доходы церковные и все их права, и в суды их духовные не вступалися; ибо мы приказали архиепископу Луке судить и рядить дела духовные и люди церковные ведать по данному обычаю по городам и по местам нашим, в архиепископии Полотской. А которые люди архиепископии сидят по каким городам и захотят заняться торговлею, то должны платить все подати наши с горожанами вместе по давнему обычаю. А которые князи наши и Панове Римскаго закона имеют в своих вотчинах церкви Греческаго закона, и которая церковь была издавна под патронатом архиепископа, та и теперь должна оставаться под его патронатом; а которая церковь издавна была под патронатом вотчинника той вотчины, та и теперь остается под его патронатом с благословения архиепископа; только тот вотчинник не имеет права отказать священнику той церкви без разсмотрения и воли архиепископа. Также, если бы Русскаго священника кто осрамил или прибил, как Римской веры, так и Греческой: то дело должен разобрать архиепископ, ибо это суд духовный».

Таким образом, по свидетельству памятников, Полотский владыка, со времени великого князя Витовта, остался только при церковных правах местного епископа, и то значительно урезанных, например относительно православных церквей, состоящих под патронатом вотчинников Латинян; или он уже более не имеет права называть великого князя своим сыном и участвовать в делах мирского управления, правительство не спрашивает у него ни совета, ни благословения, он как схизматик, по понятию Латинян, не имеет права заседать в Сенате и принимать на себя какие-либо мирские обязанности. В мирском отношении за Полотским владыкою остается только право на вотчины, издавна приписанные к Полотской кафедре; но и здесь его право много ниже прав служилых князей и радных панов в своих вотчинах; он даже был устранен от управления церковными имениями, приписанными к Полотской кафедре. Мало этого, сами вотчины Полотской кафедры в разное время были убавлены или расхищены, как это видно в дошедшем до нас от 1601 года инвентаре. По сему инвентарю за Полотской архиепископией оказывается только 17 селений с 210 дворами, из селений один фольварк и одно местечко Вороначь, да сверх того к вотчинам Полотской архиепископии принадлежал монастырь Бориса и Глеба, за рекою Двиной в Белчиче, о котором монастыре гласит инвентарь, что ему принадлежали полтораста тяглых дворов, но все разобраны без права разными особами; к Полотской же архиепископии принадлежали два дома в самом Полотске. Вот и все достояние Полотской кафедры, оставшееся от расхищений к 1601 году. За Полотским владыкою по инвентарю не состояло ни бояр, ни слуг, составлявших прежде полк воинов у каждого Русского епископа, и которых конечно не могло не быть у высокопоставленного владыки Полотского, в былое время чисто Русского строя. Все это прямо говорит, что Полотский владыка древний до Витовта и Полотский владыко новый с Витовта, или от соединения Литвы с Польшей при Ягайле, представляют два учреждения, далеко не похожие друг на друга. А посему, чтобы объяснить значение древнего Полотского епископа, нужно обратиться не к сравнению его с новым владыкою со времен Витовта, а скорее искать объяснения в правах и обязанностях владыки Новгородского, на что довольно ясно указывает нам приведенная выше грамота Полотского епископа Иакова в Ригу, и на что мы уже указали выше.

За епископом в Полотской церковной иерархии следовали соборные церкви с своими протопопами и клирошанами, как в самом Полотске, так и в Полотских пригородах. Соборная церковь в каждом Полотском городе, с одной стороны, означала общественное учреждение, принадлежащее целому городу; она в каждом городе выражала центр, куда тянуло церковную жизнь не только горожан, но и жителей уезда; она строилась гражданами во имя того святого или в честь известного церковного праздника, которые считались в народе покровителями и защитниками города. Так напр: Мстиславль считал своим покровителем Святую Троицу, и Мстиславская соборная церковь, была построена во имя Св. Троицы. Или покровительница Минска считалась Пресвятая Богородица, и тамошняя соборная церковь была построена в честь Рождества Пресвятой Богородицы. Соборный храмовый праздник был праздником всего города; ибо церковь состояла на попечении всех граждан. Все граждане заботятся о благолепии соборной церкви, принимают меры к достаточному содержанию как самой церкви, так и клирошан, приписывают церкви разные вотчины и угодья, а в иных городах назначают в её пользу известные и определенные городские доходы; также все граждане и городские власти имеют надзор за имуществом соборной церкви, заведывают его управлением вместе с клирошанами, защищают церковные вотчины и доходы от неправильных захватов и расхищений, и для таковой защиты ведут иски в судах. Так в судной грамоте 1499 года мы встречаем спор между Полотским архиепископом Лукою и Полотскими боярами и мещанами о вотчинах Софийской соборной церкви, перед судом великого князя Литовского Александра, и по суду великого князя, в грамоте сказано: «и те спорные вотчины и людей, мы присудили клирошанам Софийским, и имеют они право то держать к клиросу церкви св. Софии, и что с тех людей дани идет, то они должны ту дань давать св. Софии клирошанам, работать те люди должны на церковь, и судить их должны клирошане с старостами тех волостей, а пени по старому платить на клирошан. И приказали Полотскому наместнику, и войту и бургомистрам и радцам и всем мещанам иметь попечение о тех волостях и оборонять их». (А. З. Р., Т.III, №173). При соборных церквах граждане иногда устраивали братства, городские училища, богадельни и больницы. В соборных церквах имелись особые притворы, где хранились и записывались под надзором особых выборных старост все государственные и общественные грамоты и законы, подобно как это было в Новгороде и Пскове. Так в уставной грамоте 1503 г., данной городу Витебску, сказано: «Вся земля Витебская поведала перед нами, что пришли злодеи из Новгорода Великаго, покрали у них церковь Богоматери, и в той их церкви и привилей (уставную грамоту) их украли». (А. З. Р., Т.I, №204).

С другой стороны, соборная церковь в каждом городе была центром местного церковного управления как для городского, так и для уездного духовенства; сюда тянули судом и управою все жители города и уезда, когда дело касалось церковного суда: протопоп соборной церкви был вместе и наместником епископа; он имел надзор не только над всеми церквами города и уезда, но и над монастырями, так что уезд в церковном отношении по соборному протопопу назывался протопопиею; так Слуцкий уезд – Слуцкой протопопиею, Мстиславский – Мстиславского и подоб. Соборный протопоп с своим клиром составлял первую нижнюю инстанцию церковного суда в уезде; его обязаны были слушать как владычного наместника, не только местное духовенство, но и мирские люди города и уезда (Ак. З. Р., Т.II, №77). Он по своему ведомству объявлял все приказания епископа и приводил их в исполнение, по благословению владыки, освящал вновь построенные церкви в городе и уезде, и вообще был прямым наместником епископа в своей протопопии и первым духовным лицом в городе и уезде. Протопоп соборной церкви вместе с городскими властями имел наблюдение за имуществом всех церквей в городе. Так в грамоте 1544 года сказано: «Ежели в какой церкви захворает священник на смерть; то соборный протопоп должен объявить об этом бурмистру и радцам и с ними и с городским писарем описать церковное имущество по стародавнему обычаю. А по смерти того священника, бурмистр запирает церковь и ключи берет себе на сохранение, до тех пор, пока он вместе с протопопом и двумя священниками изберут годнаго и научнаго человека и отправят его к владыке для рукоположения во священника, Когда же новорукоположенный возвратится от владыки с благословенным листом; тогда бурмистр или радцы с городским писарем и протопопом тому священнику передадут ту церковь со всем церковным имуществом по описи, и ему же отдадут и церковные ключи. Кроме того, бурмистр, по старому обычаю, ежегодно должен посылать двух радцев и писаря, которые вместе с протопопом или священниками должны пересматривать и описывать как соборную, так и другия церкви» (Ак. З. Рос., Т.II, №231).

Старшею и, так сказать, главною соборною церковью в Полотской земле была церковь св. Софии в Полотском кремле или детинце: она, кажется, выражала то же в Полотске, что и церковь св. Софии в Новгороде, т.е. символ свободы и самостоятельности Полотска, и кроме религиозного значения имела еще значение государственное. Каждый город в Полотской земле также имел свою соборную церковь в кремле или детинце. Так в Бельске в кремле была соборная церковь Рождества Пресвятой Богородицы, упоминаемая в грамоте 1507 года; в Витебске соборная церковь Успения Пресвятой Богородицы; в Слуцке соборная церковь Успения Пресвятой Богородицы, при которой был протопоп, два священника и два дьякона и уставник от мирских людей или от князя. (Грам. 1583 г.). В Минске соборная церковь Рождества Пресвятой Богородицы, и при ней госпитальное братство; в Новгородке Литовском соборная церковь свв. мучеников Бориса и Глеба, имевшая в Новгородском уезде значительные вотчины (грам. 1517 г.); в Турове соборная церковь Успения Пресвятой Богородицы, имевшая богатые вотчины (грам. 1520 г.); в Пинске соборная церковь Рождества Пресвятой Богородицы, также имевшая вотчины; в Вильне соборная церковь Успения Пресвятой Богородицы, она со времен Витовта была подчинена непосредственно Киевскому митрополиту; в Мстиславле соборная церковь Св. Троицы, которая имела привилегию на получение грошовых, медовых, житных и иных даней в уезде. (Ак. З. Р Т.II, №232).

Монастыри в Полотской земле и потом в Великом княжестве Литовском имели со всем иное значение, чем соборные церкви; они не принимали никакого участия в церковной администрации города и уезда и даже сами числились в городской протопопии и состояли в её ведении. Назначение православ. монастырей в Полотской земле и в великом княжестве Литовском было главным образом религиозное и просветительное с стремлением распространять и отстаивать православие, и в этом отношении они имели громадное значение, особенно во время борьбы здешней православной церкви с Латинством. Православные Русские люди в здешнем крае всегда смотрели на монастыри как на передовые крепости в защиту православия и Русской народности; а посему еще в древнее время всякий новый Русский город, почти всякая Русская колония, выдвинутые в глубь Литовской, или Жмудской, или Ятвяжской земли, имели свой монастырь, чему лучшим доказательством служит то, что еще при князьях, потомках Изяслава, мы встречаем уже православные монастыри в глубине Жмудской, Ятвяжской и Литовской земель.

Но особенное внимание было обращено на православные монастыри со времени введения Латинства при великом князе Литовском Ягайле Ольгердовиче. Как Латинско-Польское духовенство спешило утвердить свою церковь в Литовских прежних Полотских владениях посредством устройства Латинских монастырей разных орденов; так Русские люди в отпор этому Латино-Польскому наводнению спешили также строить и умножать монастыри, где только могли. В этом важном деле принимали участие как целые сословия данных местностей, так и частные лица, имевшие достаточные к тому средства, а равным образом и братства, образовавшиеся в разных городах на защиту православной веры и Русской народности. И первоначально это дело шло довольно успешно, ибо лучшие фамилии из Русских и Литовцев были большею частью православными; и мы имеем известия о многих монастырях, построенных по всем направлениям навстречу напиравшему с запада Латинству. Так в глубине Жемойти есть известия о православных монастырях в местечке Подубиссе, в Шавельском уезде, в местечке Кайданах в Ковенском уезде, в местности Сурдегах, в Вилкомирском уезде, в местечке Мярах (Мюрах) в Ново-Александровском уезде; так что по притокам Жемойтских рек – Святой, Невежи и Дубиссы, тянулись православные монастыри в отпор Латинству, построенные частью Русскими людьми имевшими здесь свои колонии, частью Жмудинами, во многих местах уже обращенными в православие задолго до появления здесь Латинства. Далее на встречу Латинству следует линия православных монастырей в глубине Литвы: в нынешнем Трокском уезде монастырь в Евье, имевший свою типографию, и два монастыря Крожский и Рождества Пресвятой Богородицы в самом городе Троках, три православных монастыря в самой Вильне, Кройский монастырь в Вилейском уезде и Голдовский монастырь в Лидском уезде. Еще замечательнее ряд православных монастырей, далеко выдвинувшийся вперед на запад к самым границам Польши, откуда напирало Латинство, именно в нынешней Гродненской губернии; иные из них были построены еще в древнее время при Полотских Изяславичах и при Волынских князьях, а другие именно во время борьбы православия с Латинством в здешнем крае. Самыми западными православными монастырями здесь были; Новодворский монастырь в Сокольском уезде, Супрасльский Благовещенский и Заблудовский в Белостокском уезде, Пожайский недалеко от Ковны, Никольский монастырь в Вельске, Преображенский и Троицкий монастырь в Дрогичине. За тем следует в этом же крае второй ряд монастырей: Борисо-Глебский Коложский монастырь в Гродне, построенный еще в XII веке, Спасский монастырь в Кобрине, построенный Кобринским князем Иваном в 1497 году, и в Слонимском уезде монастыри: Жировицкий и Дятловицкий или Дзенцоловицкий.

Сии ряды монастырей на западной границе, прежде других местностей подвергшиеся напору Латинства и Польщизны, ясно говорят, что Русские люди и вообще православные жители здешнего края, очутившись под властью олатыненного и ополяченного правительства, не находили лучшего средства для защиты православия и Русской цивилизации от напора Латинства и Польщизны, как построение православных монастырей предпочтительно в тех местностях, где было более опасности от Латинского и Польского влияния. Это хорошо понимали и Латинские бискупы и ксендзы, и прилагали особенное старание к уничтожению православных монастырей, а по введении унии – к передаче их монахам Базилианам, самым усердным слугам Латинства и ополячения. И действительно, с уничтожением православного монастыря, или с передачею его Базилианам, местность, окружающая монастырь и бывшая под его влиянием, быстро обращалась в Латинство и потом полячилась. Конечно и белое или приходское духовенство было ревностным защитником православия в здешнем крае и удерживало народ от Латинства и ополячения; но в белом духовенстве священник обыкновенно действует одиночно, и потому при всем своем усердии не всегда может действовать так успешно, как действует хорошо устроенная монастырская община, где по одному направлению, под одним началом и непосредственным ближайшим надзором и указанием игумена или архимандрита, работают десятки, а иногда и сотни иноков, людей свободных, и менее чем белое духовенство стесненных житейскими заботами. Как бы то ни было, в борьбе с Латинством, при всех враждебных делу обстоятельствах, монастыри в Северо-Западном крае Руси, или в древней Полотской земле, вполне доказали, что они могли делать на пользу православия и на защиту Русской народности; они учреждали у себя больницы, странноприимные дома и распространяли просвещение в народе, при помощи хорошо устроенных училищ и изданием книг в своих монастырских типографиях. И пока православные монастыри держались, ни Латинство, ни Польщизна, при всех средствах, доставляемых ополяченным правительством, не могли считать своего дела, – ополячения и олатынения края, – решенным окончательно; при всех невзгодах борьба упорно продолжалась, и православные монастыри не оскудевали более или менее деятельными борцами. А что тогдашние Русские люди действительно с такой точки смотрели на монастыри и устрояли их именно на защиту православия и Русской народности, на это мы имеем и прямые письменные свидетельства, даже официальные. Так в приговоре Минского дворянства на построение православного Петропавловского монастыря, писанном в 1612 году, прямо сказано: «Минские дворяне построили монастырь Петра и Павла в Минске и обеспечили его вкладами, чтобы держать в нем законников, т.е. чернцов и всякаго сословия людей старожитной религии Греческой, чтобы Богослужение в нем отправлялось по стародавним обычаям, а также, чтобы содержать в монастыре училище для научения детей, в которое пригласили ученых людей на защиту православной церкви и для большаго ея преуспеяния, и чтобы монастырь этот не был ни под чьим владением, как только Минских дворян православнаго вероисповедания, и обязать под страхом анафемы оборонять этот монастырь на вечное время» (Акты гор. Минска, №65).

Указавши на значение православных монастырей в Полотской земле, особенно во время борьбы православия с Латинством, теперь следует указать на их устройство и общественное положение. По устройству своему православные монастыри в Полотской земле, или в Великом Княжестве Литовском разделялись на монастыри, построенные обществом, т.е. целым городом или целым сословием данной местности, и на монастыри, построенные князьями или частными лицами в их вотчинах, и наконец на монастыри, устроенные бедными благочестивыми иноками с благословения епископа в пустынях и глухих лесах, никому не принадлежащих, не состоящих ни в чьем частном владении. По общественному положению своему монастыри в Полотской земле разделялись на привилегированные, или состоящие под чьим-либо патронатом, и не привилегированные, вполне зависевшие от местного епископа и числившиеся в ведении местной протопопии наравне с приходскими церквами.

Монастыри, построенные частными лицами в своих вотчинах или князьями в их уделах, обыкновенно принадлежали к привилегированным монастырям и находились под патронатом своих строителей и их потомков; они в экономическом отношении были совершенно независимы от епископа, да и в отношении церковном их зависимость от епископа была самая незначительная и почти незаметная; они не платили даней епископу и не подлежали его суду; к ним не имели права въезжать ни наместники, ни десятники епископские. Так в окладной, которая в 1399 году дана была Полотским князем Онуфрием Полотскому Предтеченскому монастырю, сказано: «А в церковь св. Иоанна не вступатися никому. А владыце с игумена Ивановскаго и с нашего монастыря Островскаго куницы не брати и никаких пошлин. А от кого будет какая обида нашему монастырю, ино досмотрети и боронити нам самим, а по нас роду нашему. А в старцы и в люди, которые живут на Св. Иоанна земле, и судити и рядити игумену Иоаннскому самому с братиею, а иному никому не вступатися, а владыце не вступатися в наш монастырь». (Ак. З. Р., Т.I, №14). Или в грамоте 1442 года, данной Литовским князем Юрием Семеновичем Лигвеневым Онуфриевскому монастырю, сказано: «А владыце Мстиславскому и Полотскому Онуфриевскаго архимандрита не судить и ни рядить, коли кому будет до него которое дело; ино нам самим того архимандрита Онуфриевскаго судить. А будет владыце до него дело духовное; ино нам самим же со владыкою того архимандрита досмотреть. А владычным десятиникам и городским тых людей монастырских в духовных делах не судить и ни рядить и детских не посылать и вин не имать на владыку, что в свитку Ярославля написано; судить и рядить и вины имать в духовных судех на тех людях монастырских самому архимандриту, который будет служить у святаго Онуфрея» (А. З. Р., Т.I, №43).

Но привилегированные или состоящие под патронатом монастыри, будучи почти совершенно освобождены от епископской власти, и видимо пользуясь полною самостоятельностью и независимостью, и даже обеспеченные в этом защитою своих патронов, взамен всего этого находились в полной зависимости от патронов, они составляли их частную собственность и ничем не были обеспечены от их произвола. Все отчеты по управление монастырем игумен или архимандрит подавал патрону. Так, например, в 1494 году архимандрит Иосиф при сдаче Слуцкого монастыря, состоявшего под патронатом княгини Слуцкой, пишет: «сдаю твоей милости Государыне моей княгини монастырь св. Троицы, со всем тем, с чем мне твоя милость подала и над то прибавил есми за мое держанье. Оставляю твоей милости в монастыре 60 коп грошей широких, а земли закупил на 6 коп грошей, и ковшик серебрянный». (Далее следует подробная опись всего монастырского имущества). (ibid №115). Сам выбор архимандрита или игумена и монахов вполне зависел от воли патрона; патрон, как владелец монастыря, мог закрыть свой монастырь и вновь открыть по своему усмотрению и даже передать кому хочет. При продаже или передаче вотчины и патронат над монастырем переходил к новому владельцу; а во владениях великого князя патронат над привилегированными монастырями решительно зависел от воли Государя, он передавал его, кому хотел, как поместье.

В прежнее время, до введения Латинства в Литовские владения, привилегированные православные монастыри пользовались очевидно большими выгодами; ибо патронат над ними принадлежал православным владельцам, которые действительно им покровительствовали и заботились об их благосостоянии; и сами великие князья Полотские, как православные по своей вере, обращали внимание на процветание монастырей. Но со введением Латинства, привилегированные православные монастыри сделались жертвою ополяченных и олатыненных государей Литовских и их вельмож, и, по мере распространения Латинства между православными Литовскими и Русскими вельможами, патронат над православными монастырями стал переходить к иноверцам, которые смотрели на них как на доходную статью и обращались с ними именно как с выгодными поместьями или вотчинами. Вот образчики патроната над православными монастырями при олатыненных государях Литовских. В 1562 году, по королевскому указу, Полотский Предтеченский монастырь был отдан со всеми своими вотчинами и доходами в пожизненный патронат королевскому дворянскому Боркулабу Корсаку, с правом иметь в нем своего наместника кого-либо из духовных, самому управлять как настоятелю, которому должны повиноваться не только монастырские люди, но и все священники монахи и монахини и все духовенство, как в монастыре, так и в его вотчинах. Или вот плачевная история привилегированного Вознесенского монастыря в Минске. В 1570 году монастырь этот по смерти архимандрита Пафнутия, был отдан королем Сигизмундом своему дворянину Ивану Баке, со всеми монастырскими вотчинами и доходами. Этот мирский владелец привел монастырь в страшный беспорядок, разогнал всех монахов и священников, так что несколько лет не было в монастыре и божественной службы, а лучшая монастырская вотчина продана в сторонние руки. Наконец, по государеву указу, Минский староста Гаврило Горностай в 1576 году отнял монастырь у дворянина Баки и передал дворянину Достоевскому, а в 1579 году по королевскому указу в монастырь был определен архимандрит Михаил Рогоза, которому и передан монастырь со всеми вотчинами и доходами. При чем, при вводе архимандрита в монастырь, девять лет состоявший в светском владении, оказалось: 1-е, главная церковь Вознесения Христова, вся сгнила; 2-е, в церкви одиннадцать образов старых полинялых, в алтаре престол покрыт выбойкою, сосуды стары цыновые, кадило медное старое, двенадцать церковных книг старые, одна поставная свеча и два огарка, две ризы и епитрахиль кухтеревые белые; 3-е, при той же церкви придел Благовещения, в нем два линялых образа и ободранный престол; 4-е, другой придел св. Иоанна пустой; 5-е, трапеза, старая брусовая, при ней церковь Покрова Пречистой, в ней три образа простых, писанных фаброю, и двери без замка; 6-е, монахов ни одного. Вот положение привилегированного монастыря, состоявшего под королевским патронатом; он в продолжении девяти лет стоял без архимандрита и монахов, как бы на аренде у двух дворян, которые не только не думали о церковной службе, но разогнали всех монахов и священников, а богатый монастырь довели до запустения и все вотчины растеряли, за исключением двух пустошей и тридцати мещанских дворов в Минске, приписанных к монастырю (Минск, акты, № № 22, 24, 28).

Монастыри не привилегированные имели совсем другую участь. Они вполне зависели от епископа, тянули к нему судом и данью, находились под непосредственным надзором епископа и его наместников по городам; здесь епископ имел право переводить архимандритов и игуменов из одного монастыря в другой, подвергать их разным пеням и наказаниям; и вообще сии монастыри не имели той самостоятельности, какою видимо пользовались монастыри привилегированные По свидетельству Сигизмундовой грамоты 1511 года, данной митрополиту и епископам: «Митрополит и епископы имеют право управлять и распоряжаться церквами, состоящими в их ведении, назначать и ставить архимандритов, игуменов, священников, диаконов и всякий священнический чин Греческаго закона; как духовных так и светских судить и рядить и всякия дела духовные справовать и благословлять, а непослушных и преступных встягать и карать по их праву и уставам соборной восточной церкви, ни кем не возбранно» (Ак. З. Рос., Т.II, №65). Таким образом не привилегированные монастыри были в полной зависимости от епископа; но зато епископ был и патроном таковых монастырей, – он защищал их от обид и притеснений. В приведенной выше грамоте Сигизмунда прямо сказано: «приказываем, чтобы все князья и паны наши Римскаго закона, как духовные, так и светские, а также воеводы, старосты, наместники, как Римскаго, так и Греческаго закона, и тиуны, и все заказщики и державцы по городам нашим, а также по местам нашим войты, бурмистры и радцы кривды церкви Божией и митрополиту и епископам не чинили, и в доходы церковные и во все справы и суды духовные не вступались».

Не привилегированные монастыри были преимущественно общественные, т.е. построенные на общественной земле, а не в чьей-либо вотчине; а по сему они не редко вместе с патронатом епископа имели еще патрона в местном обществе, которое обыкновенно принимало деятельное участие как в содержании таковых монастырей, так в управлении и надзоре за имуществом и доходами монастыря. Например, Троицкий монастырь в Вильне со всеми церковными землями и имуществом состоял в ведении Виленских бурмистров, радцев, лавников и всех горожан Виленских Греческого закона. Общество защищало таковые монастыри даже против распоряжений правительства. Так, когда, в 1619 году было сделано распоряжение правительства о передаче униатам Петропавловского православного монастыря в Минске, построенного Минским дворянством; то все князья и бояре Минские додали против такового распоряжения протест и всем сословием требовали, чтобы монастырь сей, как построенный в прежние годы целым дворянством православной веры в Минске, и был оставлен за православными. (Минск, ак. №73). Таким образом не привилегированные православные монастыри в Полотской земле, особенно со времени соединения Литовского княжества или северо-западной Руси с Польскою короною, были сравнительно в лучшем положении, нежели монастыри привилегированные; им принадлежал характер учреждений чисто общественных, и это ставило их в положение более прочное и обеспеченное сравнительно с привилегированными монастырями, составлявшими частную собственность своих строителей и их потомков.

Полотская земля, или северо-западный край России, ныне почти не имеющий православных монастырей, в былое время даже при великих князьях Литовских был усеян православными монастырями едва ли не более чем другой какой-либо край России. Не только собственно в Полотской земле, т.е. в древних колониях Полотска, но даже в Литве и Жемойти, где Полотская цивилизация была слабее, почти нельзя было встретить города, где бы не было одного или нескольких православных монастырей. Так в Жемойти, в Вилькомире, находился православный монастырь, называвшейся Сурдецким; в Шавельском уезде Подубисский монастырь в местечке Подубиссе; в Ковенском уезде православный монастырь в Кейданах, потом еще Пожайский; в Новоалександровском уезде православный монастырь в Мерах (Миорах). Собственно в Литве православные монастыри в Лидском уезде Голдовский; в Троцком уезде монастырь в Евье, имевшей свою типографию, в самом городе Троках два православных монастыря: Крожский и Рождества Пресвятой Богородицы; этот последней имел много вотчин, данных Великим князем Витовтом, княгиней Юлианиею и фамилиею Сапегов, которые и хоронились в сем монастыре; в Вилейском уезде православный монастырь, называемый Кройский; в самой Вильне, столице Литвы, мы имеем известие о трех православных монастырях – Троицком, Юрьеве и Святодуховском, но говорят их было и больше. В земле Ятвяжской, по географическому положению своему обратившийся в передовой пост для защиты православия от напиравшего с запада Латинства, до нас дошли известия о следующих православных монастырях: Новодворский монастырь в Сокольском уезде, Супрасльский и Заблудовский в Белостокском уезде, имевшие свои типографии, Никольский монастырь в Бельске, Преображенский и Троицкий монастыри в Дрогичине, Борисо-Глебский Коложский монастырь в Гродне, Спасский монастырь в Кобрине, Успенский, Жирвицкий и Дятловицкий или Дзенцеловицкий в Слонимском уезде. Собственно, в Полотской земле, где стоят Полотск и его старшие пригороды, мы имеем известие о еще большем числе православных монастырей. Так, в самом Полотске тринадцать монастырей: Предтеченский, Спасский или Селецкий, построенный княжною Евфросиниею Полотской в XII столетии, Троицкий, Богоявленский, Борисо-Глебский, Петровский, Никольский, Михайловский, Воскресенский, Богородицкий, Козмодемьянский, Преображенский, Георгиевский, а вероятно их было и больше, так что в этом отношении Полотск не уступал ни Новгороду, ни Киеву В Минске, памятники нам указывают шесть православных монастырей: Вознесенский, Святодуховский, два Петропавловских – мужской и женский, Никольский и Богородицкий; в Слуцке три монастыря: Троицкий, Никольский и Ильинский, и в Слуцком уезде два монастыря, Мороцкий и Старчицкий: в Мстиславле три монастыря – Николаевский-Нагорный, Пустынский и Онуфриевский, и в уезде два монастыря – Стрейкаловский и Мазановский девичий; в Новгороде Литовском три монастыря – Лаврищевский, построенный князем Римонтом, сыном великого князя Литовского Тройдена, в монашестве Лавр; Грозовский, построенный дворянином Володковичем, и Цеперский; в Брагине-Ключе два монастыря – Спасский и Благовещенский: в Пинске шесть монастырей – св. мученицы Варвары, Лещинский, Цеперский, Покровский, Соломерецкий и Купятицкий, имевший свою типографию; в Могилеве два монастыря – Спасский и Богоявленский; в Орше четыре монастыря – Кутейнский, имевший свою типографию, Богоявления Господня, Миорский, Лукомский и девичий Кутейнский, в Мозыре один монастырь Петропавловский; в Витебске два монастыря, – Марковский и Св. Троицы; в Бреславле один монастырь Неспешский. Кроме того, упоминаются православные монастыри: Буйницкий, Горецкий, Крыжборский, Борунский в Ошмянском повете, Вохорский, Ворколобовский и Шкловский, вероятно в Шилове. Таким образом мы имеем известия более нежели об восьмидесяти православных монастырях, встречающихся в официальных памятниках, начиная с конца XIV столетия, но без сомнения их было гораздо более; ибо ежели были уже православные монастыри в отдаленных краях, – в Жемойти и в земле Ятвяжской; то как же им не быть в чисто Русских городах, ближайших к Полотску, в Невле, Борисове, Изяславле, Друцке, Дисне и других. И не даром были учреждены все сии монастыри; они служили опорою православия и народности в здешнем краю столь сильною, что Латинство, вооруженное всеми средствами, которые давали ему олатыненное и ополяченное правительство, вело против них сильную и упорную борьбу, почти в продолжении четырех столетий, да и то не достигло полного успеха, и несмотря на все козни и происки, не успело окончательно уничтожить православие.

За монастырями в Полотской земле следовали приходские городские и сельские церкви с их причтами, т.е. священниками, дьяконами, дьячками и пономарями. По общему положению, приходское духовенство в Полотской земле и потом в великом княжестве Литовском в прежнее время было в полном подчинении у Полотского владыки; но из этого общего положения были исключены все церкви, находящиеся под чьим-либо патронатом, или, как писалось в официальных бумагах, подаваньем; а число таковых церквей так было велико, что вообще приходские церкви, как и монастыри, можно разделить на состоящие в полном ведении епископа, и находящиеся под чьим-либо патронатом или привилегированные.

Церкви не привилегированные состояли в полной зависимости от Полотского епископа и потом от других епископов, епархий которых в последствии вошли в состав Литовских владений; они находились под владычным судом и управою, обязаны были платить владыке определенные дани и пошлины, и как бы состоять у него на службе; взамен этого владыка был патроном и защитником сих церквей, он принимал меры к их обеспечению и, когда нужно было, ходатайствовал за них пред князем и вообще перед правительством. У древних, еще не ополяченных князей, это ходатайство конечно имело силу; но и в последствии при королях Польских и великих князьях Литовских ходатайство владыки все еще имело некоторое значение, хотя далеко не всегда. Мы имеем жалованную королевскую грамоту, данную Туровскому и Пинскому владыке в 1522 году, в которой изложены права епископа над всеми церквами в своей епархии, в следующих выражениях: «Люди светские князи, бояре и иные подданные наши во всей парафии Туровской и Пинской, без воли и благословенья владычняго церквей и монастырей закладати и будовати и до них попов от себя подавати, и их из мочи и послушенства владычня выймовати, и владыке в дозору церкви Божией препятствие чинити, або протопопу и въездчим его порядку перестерегати (не допускать) и попов выступных (виновных), по именьям своим карати, и в наименьшия справы духовныя вступати немают (не имеют права) под закладом за-руки на государя 3000 коп грошей Литовских; но только сам владыка по всей парафии своей по старо-давному обычаю до церквей попы уставляти и во всем им подавати (защищать) и рядити ими мает вечными часы» (Ак. З. Рос., Т II, №109).

О доходах епископа или владыки с непривилегированных церквей мы имеем свидетельство в уставной грамоте великого князя Литовского Александра, данной Виленскому православному духовенству в 1198 году, в которой так определялись доходы митрополита Киевского, которому было подчинено Виленское православное духовенство: «приказали им митрополиту на куницу соборную по двенадцати грошей платити; а кто коли души в церковь впишет, тые вписки приказали им (священникам) на себя брати; а кто коли им даст на молебен золотой, а любо колько грошей, то приказали им на себя ж брати; а от въезду приказали им давать митрополиту на год золотой да бочку меду; а наместничество в Вильне держать от вас попы соборной церкви. А кто когда себя положить (похоронится) в соборной церкви вкун (вклад) отдавать митрополиту; а чем будет гроб прикрыт, то приказали попом на себя брати, потому как и при первых митрополитах бывало» (А. З. Р., Т.I, №152). Это свидетельство показывает, что не состоящие под чьим-либо патронатом церкви платили владыке только соборную куницу по 12 грошей и въездного золотой, да бочку меду на каждый год, да еще вкуп за погребение покойников в церкви. Доходы сии по наименованию были те же самые, которые получал епископ в северо-восточной России за это же время; только там, по свидетельству уставной грамоты 1404 года, не было вкупных денег за погребение в церкви; но зато там были десятильничьи или наместничьи доходы. Впрочем, доходы сии, по всему вероятию, были и в северо-западной Руси; не упомянуты же они в грамоте Александра Литовского потому, что в Вильне десятильник или наместник митрополита был выборным от Виленского же духовенства, а не присылался от владыки.

Свидетельство приведенной выше уставной грамоты 1498 года указывает нам и на доходы духовенства в непривилегированных церквах. Доходы сии, по свидетельству грамоты, по крайней мере в Вильне, были следующие: 1-е, от поминовения, когда кто впишет души своих родителей в церковный помянник, – доход этот не был определен и зависел от доброй воли вписывающего; 2-е, когда кто даст причту за молебен, – этот доход также не был определен; 3-е, покров на гробе покойника, погребаемого при церкви, также шел в пользу причта. Далее в уставной грамоте 1544 года, данной Виленскому православному духовенству соборной церкви, исчисляются еще следующие доходы: 1-е, за провожание покойника и погребение при церкви священникам копа грошей, да сукно лунское не менее пяти локтей на один гроб; а от могилы в соборной церкви копа грошей, от могилы же перед церковью и на погосте не брать ничего. А кто бы захотел покрыть гроб парчой или другой дорогой материей: то должен уговориться с протопопом и священником, сколько дать денег вместо такого покрова, и ежели не уговорится, то покров священникам. 2-е, Кто бы захотел похорониться не в соборной церкви, а пожелал бы, чтобы проводили его собором: то должен заплатить копу грошей да сукно лунское. А кто бы не захотел соборных проводов: то сколько будет священников на проводах, столько и дать по возможности. 3-е, Кто бы захотел дать на сорокоуст годовой или месячный на соборную и окрестные церкви: то священники обязаны все его поминать; а кто бы не дал на сорокоуст, то и поминать его в церкви священники не обязаны. 4-е, За исповедь кто что даст добровольно. 5-е, За соборование или елеосвящение, ежели пригласят семь священников, то 20 грошей или более на добрую волю дающего; а ежели позовут двух или трех священников, то сколько может, столько и даст». (Ак. №. Рос., Т.II, №230). Кроме доходов от службы городские и уездные непривилегированные церкви были снабжены землями и вотчинами, а иные пользовались десятинами от княжеских или общественных доходов; так что в Полотской земле или в великом княжестве Литовском приходское духовенство едва ли не лучше было обеспечено, чем в других краях Руси. По крайней мере большинство непривилегированных приходских церквей здесь имело свои вотчины, чего мы не видим ни в Московском, ни в других княжествах восточной Руси.

Церкви, состоящие под чьим-либо патронатом, или привилегированные, имели иное положение, чем церкви непривилегированные. Хотя по общему законоположению, основанному на так называемом свитке Ярославля, и несколько раз подтвержденному великими князьями Литовскими, они вообще не были исключены из-под ведения епископа, и патроны таковых церквей не могли определять к ним священников без владычного благословения, ни судить своим судом, ни отказывать им от занимаемых должностей ни препятствовать въезду владычных наместников, ни вступаться ни в какие духовные дела и управы, как об этом подробно сказано в приведенной выше грамоте 1522 года, данной епископу Туровскому и Пинскому. Но на деле привилегированные церкви почти не зависели от епископа и находились под произволом своих патронов, патроны распоряжались ими как хотели и не думали спрашивать владычного благословения. Мы об этом имеем много официальных свидетельств. Так в королевской грамоте, присланной княгине Елене Слуцкой в 1544 году, сказано «ты деи наместником своим Слуцкому и Копыльскому приказываешь в дела духовныя вступаться; которые деи врядники твои попов судят и в казнь замковую сажа юта, и вины на них берут, и мужов с женами распускают и роспусты берут, а до права и до казни духовный их не выдают» (Ак. З. Р., Т.II, №230). То же повторяет с дополнениями королевская грамота Слуцкому князю Юрию 1558 года: «деи врядники твоей милости по всем имениям твоим в справы духовныя вступают судят и справуют, и роспусты чинят, и вины духовныя на себя берут, и протопопом и врядником владычним до имений твоих въезжать и справ духовных судить и справовать возбраняют и великую шкоду и переказу в том владыке делают». (ibid. Т.III, №22).

Патронат собственно выражал право собственности того лица, кому дан, на церковь и её имущество, как прямо выражено в жалованной грамоте, данной в 1520 году Юрию Радивилу: «бил нам челом староста Городенский пан Юрьи Николаевичи Радивилович, и просил у нас церкви Русской в Городенском повете, св. Спаса, к именью своему Котрге; ино мы ту церковь св. Спаса и с землями той церкви к тому именью Котре дали ему в его поданье (в патронат) и на то дали сей наш лист». (Ак. З. Рос., Т.II, №106). Это же право собственности подтверждается в грамоте 1581 года, где княгиня Слуцкая приказывает Слуцкому соборному протопопу, владычному наместнику, чтобы он построенную ею церковь Иоанна Предтечи со всем тем, что при ней есть, описал на реестр в двух списках, и один список под печатью и за своею подписью отдал священнику, а другой такой же, под печатью с своим подписом и подписом руки священника, представил в казну княгини. Священники при таковых церквах избирались патроном, и только на посвящение посылались к епископу; а ежели священник был уже посвящен, то патрон только извещал владычного наместника, что такой-то священник определен им к такой-то церкви. Так княгиня Слуцкая писала Слуцкому протопопу, владычному наместнику, за известие, что она к вновь построенной церкви Иоанна Предтечи приняла священника Гаврилу Моровского и дала ему поповский двор с церковною землею с приходом и со всеми пожитками, как назначено ею на эту церковь.

Церковь, состоящая под патронатом, как во всем зависевшая от своего патрона, получала от него и содержание, которое выражалось или доходами, которые назначал ей патрон с своего имения, или приходом, который назначал ей патрон, или угодьями и вотчинами, данными от патрона. Так князь Мстиславский Иван Юрьевич Лугвеневич по грамоте 1463 года на построенную им соборную церковь святой Троицы в Мстиславле дал дани 14 кадей меду преснаго, с следующих имений: на Колотовиных детях пять кадей меду, а две бочки хмелю и пять грошей накадных; а в Порадине три кади меду, а хмелю три бочки и двенадцать грошей накадных; а на Супрочинках пять кадей меду, а две бочки хмелю и 15 грошей накадных; а в Вехре кадь меду, а бочка хмелю и 15 грошей накадных. А жита яраго 140 бочек, а клирошаном два рубли грошей широкое личбы с Княжичь. Тую дань протопоп и протодьякон возьмут с клирошанами и за ровно с священниками и с дьяконами, как большому, так и меньшому делитися повинны будут; а накадный грош пономарям Троицким». (Ак. З. Рос., Т.I, №66). Князь Константин Острожский в 1507 году, на построенную им церковь в имении Смолевичах в Минском уезде, на содержание причта назначил две волоки пахотной земли с огородами и сеножатями в три смены, (в трех полях) огород той церкви под озером два морга, и дом церковный для житья священникам, да в слободе Езерицкой одна волока с сеножатьми; да священники имеют право молоть завсегда без меры на Смолевицкой мельнице, да им же еще церковный дом на плацу и огород для варива, да к той же церкви приход, и прихожане обязаны во всем в потребах церковных подмогати отцам своим священникам» (Вил. Археол. Сбор., №7). Или в Витебске на две тамошних церкви шло из княжих доходов: на Успенскую на праздник Успения каждый год с княжого двора и мельницы яловица и сто хлебов, а с волости Имельницкой дань грошовая, почему с службы (с тягла) придет, и по десяти яиц, и по десятку льну с службы; да с Любошкова с княжого двора и с мельницы по стольку же. А на церковь св. Михаила также каждый год с княжого двора и с мельницы по яловице и по сту хлебов, да с замку пересуду третий грош, коли воевода или наместник кого судят, да церковным рыбакам рыбу ловить в озерах две недели перед Духовым днем, две недели перед Успеньем и неделя перед рождеством Иоанна Предтечи. Да на Михайловскую же церковь с села Бабиничь два лукна меду преснаго, по десяти пуд в лукне. (ibid, №69). Или Слуцкий князь Юрий Олельквоич в грамоте 1578 года пишет: «по своей милости дали мы наше заложенье храм Рождества Христова богомольцу нашему Мине Васильевичу, будущему придельному (священнику) церкви собора нашего Слуцкаго до живота его, дабы он за нас Бога молил у престола Христова, и придали ему к той церкви в приход сто дворов Слуцких горожан, да к той же церкви остров Семинево». Или Александр Полуденский в 1612 году, выбрав к построенной им церкви в имени своем Деречинском в священники обывателя Гродненского повета шляхтича Романа Кобяту, с молодых лет жившего при его дворе, передал ему ту церковь с приделами, и к тому придал земли на церковную пашню тридцать волок и дом священнический со всем строением (ibid. №81).

Таким образом разница между церквами, состоящими под чьим-либо патронатом и не состоящими под патронатом, главным образом состояла в том, что церкви, состоящие под патронатом в своем содержании и устройстве прямо зависели от своих патронов; патроны же назначали им священников и причет, и сменяли неугодных. Церкви сии составляли как бы их собственность, и действительно большею частью строились патронами в своих имениях; но иногда патронат получался и сторонним лицом, как мы уже видели в грамоте 1520 года, данной Юрию Радивилу. В употреблении церковного имущества причт должен был давать отчет патрону, впрочем, на деле это редко делалось; патроны, особенно строители церквей, большею частью устраивали дело так, что в отчетах от причта не было и нужды; ибо отчеты вела контора патрона, причт же состоял на жалованье или руге. Патроны не только могли отказать священнику и причту, но даже запереть церковь и оставить ее без богослужения, что конечно случалось нередко, когда церковь вместе с вотчиною переходила по купчей или по другому какому акту в руки Латынянина, и с тем вместе на него же переходил и патронат над церковью.

В чисто канонических отношениях к епископу между патрональными и непатрональными церквами почти не было никакой разницы, ибо по закону в этом отношении и те, и другие церкви состояли в ведении местного епископа и под его канонической юрисдикцией, и те, и другие одинаково платили епископу дань и все пошлины ему следующие. На это прямо указывает в общих чертах так называемый свиток Ярославля и многие королевские грамоты. Например, в грамоте Слуцкому князю Юрию, данной в 1558 году относительно Слуцких церквей, состоящих под его патронатом, сказано: «попы во всех твоих имениях в справе церковной, согласно с стародавным обычаем и постановлением, должны быть послушны владыке и на собор для науки духовной до него ездить, и куницы соборныя и стацеи объездныя и иншие доходы водле звыклаго повиноватства их, ему отдавати и полнити» (Ак. Зап. Рос., Т.III, №22). Но на практике и канонические права епископа над патрональными церквами были очень ограничены не только своеволием патронов, особенно Латынян, не думавших повиноваться Греческому номоканону и свитку Ярославлю; но даже королевскими грамотами, в которых нередко патрональные церкви освобождаются от суда и управы епископа.

В отношении к прихожанам между патрональными и непатрональными церквами была большая разница. В патрональных церквах прихожане почти не принимали участия, и к своему приходскому священнику имели отношение только по церковным требам. Напротив того, в непатрональных церквах прихожане участвовали и в управлении церковными имуществами, и от них же зависел выбор священника и других членов причта. Иногда прихожане даже подчиняли себе священников и судили их самовольно, или выпросивши разрешение епископа. Так в 1542 году протопоп и все священники Виленских церквей били челом королю, что «бурмистры радцы, и мещане Виленские Греческаго закона выпросили себе лист у владыки, к великой обиде и униженно их священников, беручи их всех под справу и послушенство свое, и хотячи иметь их во всем повольных себе; и кто бы к ним не был таковым, тех имели бы право от церквей Божиих выстановляти, а иных им подавати» (Ак. З. Рос., Т. II, №219). Конечно, таковые притязания прихожан считались незаконными; тем не менее и законное участие прихожан в делах своей церкви было очень велико. Так в той же грамоте 1542 года, которою были уничтожены незаконные притязания Виленских прихожан, сказано: «Что же касается до описания имуществ церковных в Вильне во всех церквах; ино яко пред тем то бывало, так и теперь мещане Виленские Греческаго закона имеют право, чтобы по всем церквам с протопопом Виленским и с попом той церкви, которая будет описываться, из мещан один или два с ними все вещи церковныя каждогодно записывать в реэстры и по давнему обычаю то иметь в своем ведении». А в грамоте 1544 года, данной православному Виленскому духовенству и мещанам, сказано: «А когда при какой церкви умрет священник; то чередный бурмистр замкнувши церковь, ключи должен взять себе и беречь до того времени, как прихожане вместе с протопопом и двумя попами выбравши годнаго и научнаго человека, отправят к владыке с просьбою, чтобы поставил и благословил его священником к той церкви; и когда владыка, поставивши выбраннаго священником к той церкви по давному обычаю, и пришлет его с своим благословенным листом; тогда чередный бурмистр и радцы с городским писарем и протопопом ту церковь и все описанное имущество должны передать тому священнику. Таким же обычаем должны избираться дьякон, уставник и пономарь, и им таким же порядком передаются церковный вещи, который должны быть на их руках. ...И должны они как бурмистры и радцы и все мещане Греческаго закона с протопопом и всеми священниками в тех делах и справах церковных, и в иных делах справовать и рядить, и их отцов своих, а наших богомольцов иметь в почтивости и уважении, как прилично их званию» (А. З. Р., Т.II, №231). Вот образчик отношений причта и прихожан в непатрональных приходских церквах. Конечно, отношения сии не везде были одинаковы; но главное, т.е. большее или меньшее участие прихожан в делах приходской церкви было общим для всех непатрональных церквей.

Участие прихожан в делах приходской церкви, более или мене признанное законом и широко развитое в самой жизни общества, при первом удобном случае, при первой общественной потребности, естественно должно было вызвать появление церковных братств, зародыши которых таились уже в самом устройстве приходов.

Первоначальная история церковных братств скрывается в глубокой древности. Первое известие о них появляется в летописях в XII столетии и именно в Полотске, когда Полотскою землею владели еще потомки Изяслава Владимировича. По свидетельству летописи в 1159 году Полочане приглашали своего князя Ростислава на братчину к церкви Пресвятой Богородицы старой на Петров день, но тогдашние церковные братчины имели в виду только заботы о благолепии своей приходской церкви и об устройстве общественных пиров на храмовый праздник; тогдашние братчины собирали только деньги и припасы на праздничное пиршество прихода и на церковное благолепие; но и в этом зародыше последующих церковных братств уже заключалось весьма сильное жизненное начало, – единения церкви и прихода, духовенства и прихожан, которое – дало великую силу православным церковным братствам, боровшимся с униею и Латинством. Сама организация древних братчин, общая и в Полотске и в Новгороде Великом, и во Пскове, и на всем северо-востоке Руси, с их выборными властями и братчинным самостоятельным судом, и признаке их общественного значения и прав со стороны князя, послужили для позднейших братств важным и существенным пособием для собственной организации. При древних братчинах позднейшие церковные братства являлись не новым учреждением, а только продолжением прежнего векового учреждения, хотя и с измененным характером; посему и для общества они не были новостью, да и в отношении к иноверному правительству не было надобности испрашивать разрешения на открытие братств, ибо они уже существовали в форме братчин. А это во время борьбы с унией и Латинством для братств составляло существенный вопрос; и, наверное, правительство, подучаемое Латинским духовенством, едва ли бы разрешило открытие церковных братств, как новых учреждений, ежели бы они уже не существовали в древних братчинах. По государственному устройству в Литовском княжестве всегда было гораздо легче поддерживать стародавние обычаи, чем просить о новых учреждениях; великие князья Литовские обыкновенно писали в своих грамотах, что они заботятся о поддержании стародавних обычаев.

Мы имеем уставную грамоту Виленского купеческого братства при церкви Успения Пресвятой Богородицы, составленную на основании старых обычаев и утвержденную Королем Стефаном, Баторием в 1582 году В Королевской грамоте сказано, что Виленские купцы Греческого закона, составлявшие братство при церкви Успения, представили королю, что у них в Вильне каменный дом с давних времен, построенный на братский капитал. В этом братском доме Виленские купцы Греческого закона сходятся для рассуждений о церковных и госпитальных нуждах, и по давним своим обычаям на собственные братские деньги покупают мед и сытят его на восемь праздников в году; и по три дни каждый праздник пьют этот мед; а воск от тех медов употребляют на свечи для церкви; деньги же, вырученные от меда, идут на нужды и поправки церковные и на служителей церкви, а также на дела милосердия для госпиталя церкви Успения, и на иные дела и на пособие и в ссуду бедным. А когда из сыченого от праздника меду в продолжении трех дней что останется не выпитым; то они отдают из братского дома за деньги. А чтобы в братском дому держать надлежащей порядок и благочиние, то для сего братчики представили Королю устав братства, в следующих статьях, которые и утвердил Король: «1-е) на который год старшая и молодшая братья того братства, кого между собою выберут в старосты, должны им передать братские деньги и все имущество и всё дела по братству, и поручить им в распоряжение с братского согласия, и назначить им ключников для братской послуги. 2-е) Годовые старосты должны внимательно смотреть за братским добром, чтобы не было в чем убытка, а скорее, чтобы во всем была прибыль и умноженье; а по истечении года своей службы, старосты должны все имущество и прибыли братства, сосчитавши перед старшей и молодшей братией, передать им. 3-е) Годовые старосты при братских беседах, как сами, так и через ключников, должны внимательно смотреть, чтобы братья, вписанные в иное братство, а равно и гости приходящее сидели в братском дому благопристойно, разговаривали чинно, на стол не возлегали и братского меда не разливали, и пили бы в меру и никаких шкод не чинили. А кто бы стал вести себя непристойно и учинил бы какие убытки; то старосты должны такового вразумить словами, а ежели бы слов не послушал, на такового, как на упорного, наложить штраф, какой братья положат. 4-е, А кто бы в братском дому учинил какую-либо ссору и кого-либо обидел; то обиженный немедленно должен донести о своей обиде старостам, а старосты, выслушавши его жалобу, должны отложить на завтрашний день; а потом братья оного братства, сошедшись в братский дом на следующей день, по судебному между собою обычаю, должны рассмотреть дело, и правого перед судом братским оправить, а виноватого казнить братскою пенею. И о таковых делах никто не должен обращаться к другим судам, как к светским, так и духовным, ни к земскому, ни к городскому, ни по Греческой вере, ни по Римской, и ни в каком случае от братского суда не отговариваться; а каждый должен искать права перед старостами и перед братьями, в том дому, где учинилась та ссора или обида; ибо таковых дел прежде никакие уряды духовные и светские не суживали, а всегда такие дела управлялись и судились в братском дому. 5-е) Ежели кто-либо в братском дому старосту обесчестил, или ключника осрамил и ударил; то должен быть наказан братскою пенею. 6-е) Ежели бы ключник не послушал которого старосты в сыченье и в сливанье и в выдаванье сыченых медов на братство в назначенные часы и на каждый час, когда в братстве бывает сход; то на первый раз его должно вразумить словами, а ежели словесное замечание не подействует, то его должно наказать братскою пенею. А ежели бы староста в чем провинился перед братией, то братья старшая и молодшая должны ему заметить словами, а если бы достоин был пени, то наказать братскою пенею. 7-е) Ежели бы люди духовные, кто бы они ни были, как Римской веры, так и Греческой, – вписанные ли в то братство, или не вписанные, пришли ли в то братство по просьбе ли из почета, или кто бы вкупился на день, желая напиться братского меда и побеседовать с братией, а случилось бы ему с кем-либо в братстве учинить ссору или кого обидеть; то о таковых делах те духовные люди не имеют права отзываться от братского суда ни судом князя бискупа Римской веры, ни судом митрополита Греческой веры, ни судом их урядников, как вписанные в братство, так и не вписанные, ни брать какой-либо помощи от своих урядов; а должны искать права только в том братстве и быть послушными их братскому суду. 8-е) Ежели бы который шляхтич, или дворянин, или иной какой сторонний человек не вписанный пришел в то братство, желая иметь беседу между братьями и вписаться на тот день в братское общество, или будет откуда приглашен из чести; таковой не имеет права требовать того или другого места из гордости, а должен садиться, где его посадят, старосты же должны давать место каждому по достоинству. 9-е) Никто не имеет права входить в братскую светлицу с оружием, или приводить с собою слуг; сидеть в братской светлице имеют право только те, которые вкупятся в братский мед. 10-е) Ежели бы который вписавшийся брат вздумал из того братства перейти в иное братство, то обязан известить о том старост и взять у них выпись из реестра. А ежели бы кто остался вписанным в братском реестре, и стал пополнять инде другое братство; такового они не должны признавать братом, и по смерти его не обязаны давать из братства те потребности, которые приличны на погребение тела. 11-е) Ежели который брат вписанный в братство умрет, то они обязаны на погребение его выдать оксамит и братские свечи и сами проводить его тело. 12-е.) Гости, приходящие в братский дом для бесед с братьями, не имеют права говорить пустых и непотребных речей, или рассуждать о своих потребах, а должны сидеть учтиво и к старостам и братству иметь послушание. 13-е) Бурмистры и радцы Виленские Римской и Греческой стороны не имеют права брать на службу в свои братства людей, вписанных в купеческое братство, и тем чинить братству унижение и поруху; ибо каждое братство избирает себе слуг из своего братства, и держит их для своих послуг. 14-е) Праздники, в которые сбирается братство восемь раз в году, следующие: на велик день, на седьмую субботу, на Успение Пречистой, на Святаго Петра, на Покров, на св. Николу, на Рождество Христово и на Благовещение. На каждый из сих праздников меды сытить, и по три дни на каждый таковый склад сходяся в дому братском тот мед пить, почему на тот час старосты уставят» (А. З. Рос., Т.III, №131).

Настоящий устав Виленского купеческого братства при церкви Успения, несмотря на свое сравнительно позднее появление, имеет для нас важное историческое значение. По этому уставу, более или менее, можно проследить всю историю братств, или, по другому выражению, братчин, не в одной Полотской земле, но и во всей старой Руси. По свидетельству устава, в Вильне было несколько церковных братств, и Успенское братство было учреждено издавна; настоящий же устав есть только позднейшее выражение начал, которыми братство руководилось с давних времен, как прямо несколько раз говорится в уставе. Этот же устав свидетельствует, что Виленское Успенское братство имело один характер со всеми братствами, не только западного края, но и всей Русской земли. В западном крае, по обстоятельствам, братства только более и шире развились в пределах своих занятий; в сущности, же, в природе своей, они имели одно значение с братствами или братчинами церковными во всех краях Русской земли. Настоящей же устав может служить свидетельством, что братчина и братство выражали одно учреждение, и что первый термин в Полотской земле принадлежал к древнейшему времени, как засвидетельствовано летописным известием 1159 года; в последствии же, может быть в XV или XVI столетиях, старый термин в западной России заменился новым термином братства, а в остальных краях Руси старый термин удержался и для последующего времени и сделался техническим названием церковных братств. Сравнение настоящего устава Виленского братства с уставом братчин в судной Псковской грамоте и с грамотами Московских князей о том же предмете, и с другими узаконениями северо-восточной Руси, прямо говорит, что братчина и братство, по основным началам своим были одинаковые учреждения. Так по Виленскому уставу братство выбирало годовых старост и судей; точно также по Псковской судной грамоте и по другим узаконениям братчина выбирала своих старост или судей и даже пирового князя. Как по Виленскому уставу все дела, возникшие во время братчинного пира решались братским судом, и никто из участников и гостей не имел права отговариваться от братского суда и переносить дело в иной суд, то же и по Псковской грамоте братчина имела свой суд и участники братчины не имели права отказываться от братчинного суда и жаловаться другому судье, а по некоторым Московским грамотам даже убийство во время братчины судилось братчинным судом. Как по Виленскому уставу, поводом к первоначальному учреждению братств, были братчинные пиры в складчину на известные церковные праздники в году; точно также поводом к учреждению братчин в других краях Руси были тоже братчинные пиры в складчину на известные церковные праздники. Как по Виленскому уставу в братском пиру могли участвовать и сами братчики, вписавшиеся в братство, и гости приглашенные братчинами; точно также и в других краях Руси в братчинном пиру участвовали как вложившиеся в братчину, так и сторонние гости.

Таким образом вне всякого сомнения можно положить, что братчина и братство по первоначальному происхождению и характеру, а равным образом и по устройству своему были одинаковые учреждения, общие всей Русской земле, и указывают на тесную связь приходской церкви с приходом и прихода с своею церковью. Но, как по местным обстоятельствам в Полотской земле и вообще в западном краю Руси, связь приходской церкви с приходом была сильнее, и прихожанам, при иноверном правительстве и в следствие происков Латинства, приходилось более принимать участия в своей приходской церкви и общими силами с духовенством даже отстаивать свое православие от напора Латинства; то посему, естественно, в западном краю Руси древние церковные братчины или братства должны были значительно видоизмениться и к первоначальным своим заботам о благолепии церкви присоединить новые заботы о распространении просвещения, о делах милосердия, и о защите православия, гонимого Латинством поддерживаемым со стороны олатыненного правительства. А это последнее обстоятельство, т.е. защита православия, должно было иметь значительное влияние и на самую организацию братства в западном крае, и мало-помалу, кроме приходских братств, образовать еще более сильные братства городские, для чего в Полотской земле был уже готовый материал в отношениях целого городского общества в соборной городской церкви, к которой, по стародавнему порядку, в церковном отношении тянул не только город, но и уезд. А по сему братчины, эти едва заметные в истории деятели общественной жизни в других краях Руси, в Полотской земле и вообще в западном крае, под именем церковных братств явились чисто историческими двигателями тамошней Русской жизни в борьбе с латинством и польщизною. Тамошнее Русское общество, не находя для себя опоры в иноверном и ополяченном правительстве, естественно должно было искать себе помощи в самом себе, и не имея возможности опереться на какой-либо правительственный орган или учреждения, которые в XVI веке все уже были или искажены иноземным влиянием и утратили свой национальный характер, или потеряли всякое значение, – самым естественным образом должно было обратиться к единственному еще не искаженному, чисто национальному учреждению, – к церковным или приходским братчинам, и, переименовав их в братства, сосредоточить на них все свои силы и выдвинуть сих на борьбу за православие и народность. История и деятельность их братств в том виде, как они развились после Брестской унии, только что начиналась до этой унии; братства в это время успели лишь организоваться и, так сказать, приготовиться к последующей деятельности. Братства за это время пока занимались только делами милосердия и частью просвещения, – заводили госпитали и училища, употребляли свои капиталы на пособие бедным и в ссуду нуждающимся; полная же историческая блестящая деятельность их началась в след за Брестской унией и выходит за пределы настоящего труда. И здесь, в заключение о братствах, можно сказать только то, что в Полотской земле и вообще в западной Руси они были необходимым придатком церковного устройства, по самому ходу православной церкви в тамошнем крае, и по тому положению, в которое православная церковь еще первоначально стала в отношении к тамошнему мирскому обществу. А посему, говоря вообще о православной церкви в Полотской земле, нельзя было не упомянуть и о церковных братствах, как церковных учреждениях в чисто православном смысле.

Латинская церковь в Полотской земле, или в великом княжестве Литовском была учреждением сравнительно новым, младшим. Она была введена великим князем Литовским Ягайлом Ольгердовичем, который вместе с Польской короной принял Латинство, и, окрестив в Латинскую веру Литвинов-язычников, объявил Римскую церковь господствующею в Литовском княжестве.

До половины XIII столетия Литовцы не имели никаких сношений с Латинскою церковью, и, беспрестанно сталкиваясь в ежегодных кровавых схватках с Ливонскими рыцарями, проповедовавшими Латинство с мечом в одной руке и с крестом в другой, не иначе смотрели на Латинян, как на непримиримых и злейших врагов. Еще неприязненнее были сношения Литовцев с Поляками и рыцарями немецкого ордена в Пруссии, которые огнем и мечом истребляли языческую веру Пруссов, единоплеменников и единоверцев Литвы; с этой стороны взаимные набеги и опустошения были даже чаще и жестче, чем со стороны Ливонии. При таковых враждебных отношениях, доходивших, нередко до зверской жестокости, естественно не могло быть и речи о мирной проповеди Латинской веры в пределах Литвы. Для Литвинов непримиримый враг и злодей были синонимами Латынина, и конечно не лучше смотрели на Латинян и Русские, перемешанные с Литвинами и стоявшие в Литовском государстве в числе передовых деятелей.

Но с половины XIII столетия отношения Литовцев к Латинянам, по-видимому, готовы были измениться. Тогдашний великий князь Литовский Миндовг, теснимый с одной стороны Волынскими князьями Даниилом и Васильком Романовичами, а с другой стороны их союзниками Ливонскими рыцарями, чтобы выпутаться из такой беды, в 1251 году послал к магистру Ливонского ордена письмо, в котором писал, что желает принять христианство. Римский папа Иннокентий IV, узнавши об этом письме, немедленно прислал повеление к магистру Ливонского ордена прекратить войну с Миндовгом и, надеясь на скорое порабощение Литвы Римской церкви, дал приказ Кульмскому епископу, чтобы он не слишком обременял сбором десятин Латинские церкви, которые будут строиться в Литовских владениях; дабы таким образом не оскорбить Миндовга и его подданных и не отклонить их от принятия католицизма. Когда же Миндовг вместе с своею женою, двумя сыновьями и некоторыми из приближенных принял крещение: то тот же папа объявил его любезнейшим сыном Римской церкви и дал повеление Кульмскому епископу венчать его королевскою короною, и с тем вместе распорядиться устройством кафедральной церкви в Литовских владениях и посвящением туда особого епископа; а епископам Рижскому, Дерптскому и Эзельскому писал в своей булле, чтобы они с своей стороны вместе с Немецкими рыцарями спешили обращать Литвинов-язычников в Латинство. Но все распоряжения Папы не привели ни к чему: Немецким рыцарям, как в Ливонии, так и в Пруссии, нужно было не проповедание Евангелия Литвинам, а грабежи и опустошение Литовской земли; а посему они не только не способствовали проповеданию, а, напротив, старались препятствовать этому, продолжая свои нападения на соседние Литовские земли, и таким образом довели дело до того, что Миндовг, видя что принятие Латинства не ограждает его владений от набегов рыцарей, а подчинение иноземному Государю-Папе еще стесняет и оскорбляет его самого, выпроводил из Новгорода Литовского поселившегося там Латинского епископа Христиана, и в 1260 году снова объявил себя язычником, чтителем дедовских богов. Затем в 1261 году он вступил в союз с языческими Пруссами, начал войну с Немецким орденом в Пруссии, и разбил Немцев на реке Добре. Таким образом Латинство при Миндовге почти ограничивалось только притворным крещением его самого и некоторых приближенных. Латинские миссионеры едва ли где и показывались в Литве, кроме Новгорода, столицы Миндовговой, да и там едва ли имели какой успех; ибо тамошнее коренное население было Русское – православное, по крайней мере о тогдашней деятельности Латинских миссионеров ни в Новгороде, ни в других краях Миндовговой державы мы не имеем никаких известий.

За тем в продолжении 60 лет не было и слухов о Латинской проповеди в Литовской земле; беспрестанные войны с Немцами и Поляками, отличавшиеся крайнею жестокостью, так озлобили Литвинов-язычников и против Латинства, что Латинским миссионерам мудрено было и показаться в Литве. А ежели где на западных или на северных окраинах они и показывались, то конечно не имели успеха, – по крайней мере за все это время до нас не дошло никакого известия хотя бы об одном Латинском костеле в Литовской земле. Наконец в 1323 году великий князь Литовский Гедимин, теснимый с одной стороны Немецкими рыцарями, а с другой Татарским ханом Узбеком, желая хотя сколько-нибудь удержать рыцарей, послал к папе Иоанну XXII письмо с изъявлением готовности вместе с своими князьями принять Латинскую веру, только бы папа укротил злобу Немцев. Это письмо радостно встревожило папу; Иоанн XXII принял известие о готовности Гедимина принять Латинство гораздо горячее, чем Иннокентий IV принял таковое же известие о Миндовге; до нас дошло тринадцать булл этого папы о снаряжении Латинской миссии в Литовскую землю. Он писал об этом окружное послание ко всему Латинскому духовенству, и к Немецким рыцарям, и к Польскому королю Владиславу Локетку, и к самому Гедимину, которого постоянно величал королем Русским. Но пока снаряжалась миссия и велись переговоры, нашествие Татар прекратилось; и Гедимин, оправившись и видя, что Немецкие рыцари плохо слушают папских приказаний, прекратил переговоры с Папой; и когда папские послы снова явились к нему, то отвечал им: «я не знаю вашего папы и знать не хочу, исповедаю веру моих отцов и не изменю ей пока буду жив». Тем и кончились сношения Гедимина с Римом. Таким образом и в это время Латинская проповедь не имела успеха, и католикам не удалось построить ни одного костела в Литве, и кажется их миссионерам на этот раз даже не удалось и появиться там.

После заявления Гедимином готовности принять Латинство прошло еще сорок лет, и ни одного Латинского костела, не было построено в Литве. Наконец уже при Гедиминовом преемнике, Ольгерде, один Литовский вельможа Гастольд, бывший великокняжеским наместником в Каменце-Подольском, желая вступить в брак с дочерью одного Польского пана, Бучацкого, ревностного католика, принял в 1364 году в Кракове Латинское крещение; и когда Ольгерд перевел Гастольда наместником в Вильну, он с дозволения князя построил на своем Виленском дворе первый Латинский кляштор и вызвал из Моравии 14 монахов Францисканского ордена. Но первоначальная проповедь Латинства Францисканцами была встречена враждебно со стороны Виленских граждан; мы не знаем, чем собственно была вызвана эта враждебность в мирных Виленских гражданах, спокойно дозволявших жить в своем городе и иметь свои церкви и монастыри христианам православного вероисповедания; но знаем за подлинно, что когда Гастольд отправился с Ольгердом на войну против Московского Государя, то, пользуясь его отсутствием, Виленские язычники поголовно бросились на Гастольдов Латинский кляштор, сожгли его, а Францисканских монахов семь человек убили, других же семерых, привязавши каждого к крыжу (Латинскому кресту), пустили вниз по реке Вилии, приговаривая: «с запада солнца вы пришли, на запад и ступайте за то, что сказили наших богов». Ольгерд, возвратившись из Московского похода, сильно разгневался на такое самоуправство, и по просьбе Гастольда выдал ему на смерть 500 Виленцев. Гастольд, казнивши выданных, построил новый кляштор, и опять на своем дворе, но уже не на том месте, где был первый кляштор, и вызвал из Моравии тех же Францисканцев, в числе 36 человек, и вскоре потом сам поступил во Францисканский орден, и с своими товарищами по монашеству начал проповедовать народу Латинство, надеясь со временем сделаться бискупом Литовским; но в 1374 году погиб вместе с своими товарищами при нападении Татар, которых навели на кляштор сами Виленцы.

Несмотря на такое враждебное расположено Литовского народа к Латинству, спустя несколько времени в Вильну прибыла, вероятно из Польши, третья миссия, должно быть уже по смерти Ольгерда, которая там и осталась. В след за первою миссией, погибшей в Вильне в 1366 году, в том же году появилась особая миссия Францисканцев в Лиде, которая хотя в 1369 году была побита народом, тем не менее продолжала держаться в Лиде, и при помощи новых миссионеров, вероятно прибывших из Ливонии, учредила там свой кляштор. Какие были успехи сих миссий, мы не имеем известий, но во всяком случае, по враждебному расположению Литовского народа к Латинству, взращенному вековою борьбой, больших успехов конечно не могло быть. Мы не имеем даже никаких указаний или намеков, чтобы в это время существовали где-либо в Литовской земле Латинские костелы, кроме двух вышеупомянутых кляшторов – Виленского и Лидского. Таким образом в продолжении слишком 130 лет со времени первого заявления Миндовгова о желании принять Латинство, успехи Латинства в Литве ограничивались только постройкой двух кляшторов, которые притом несколько раз были разрушаемы народом; тогда как Русские православные церкви и монастыри строились спокойно и беспрепятственно почти по всем Литовским городам, а половина Вильны была уже православною и имела несколько церквей и монастырей. Все это ясно показывает, что Латинская церковь могла быть введена, в Литве только княжескою властью, да и то не иначе как при помощи чужеземного войска и разных интриг, – что по доброй воле и по убеждению Литовцы никогда бы не приняли католицизма, а скорее сделались бы православными, и это время полного торжества православия в Литве было уже недалеко, если бы не вступились в это дело иноземные и собственно Польские интриги.

Литовцы и Русские, при Ольгерде и после него, на столько уже успели в войнах с Польшей, что распространили свои владения вплоть до самой Вислы, и Польша находилась в самых стесненных обстоятельствах, особенно по случаю внутренних междоусобий, последовавших за смертью Польского короля Людовика, не оставившего после себя детей мужеского пола. Поляки, чтобы выпутаться из этой беды, собрали сейм в Петркове и на этом сейме положили войти в сношения с великим князем Литовским Ягайлом Ольгердовичем и предложить ему руку Ядвиги, дочери покойного короля Людовика, которая была уже обвялена королевой Польши. По таковому решению сейма начались переговоры с Ягайлом, на которых Поляки, предлагая ему руку Ядвиги и корону Польскую, выставили главным условием, чтобы Ягайло принял Латинское крещение в Кракове. Властолюбивый Ягайло, уже крещенный прежде в православную веру, увлекшись польскою короной, принял предложение Петрковского сейма, поехал в сопровождении своих братьев и с огромною свитою Литовских бояр в Краков, крестился там вместе с братьями и боярами по Латинскому обряду, и на коронации дал торжественное обещание соединить Литву, Жемойть и Русь с Польшей, и обратить тамошних жителей в Латинство. В исполнение этого обещания, Ягайло в 1387 году прибыл в Вильну с своею супругою Ядвигой, с архиепископом Гнезненским, со множеством Латинского духовенства, в сопровождении Польских князей и вельмож, и с значительным Польским войском.

Приехавши в Вильну, Ягайло пред городом собрал народное вече, на котором язычники Литвины, отстаивая своих дедовских богов, долго спорили с князем; и Ягайло, не видя успеха в спорах, приказал Полякам разрушить языческие жертвенники и храмы, и истребить идолов. Невооруженная, неприготовленная толпа народа, уже оставленная своими вельможами, большею частью принявшими Латинское крещение в Кракове, и видя, что дедовские боги не умеют защищать самих себя, наконец волей-неволей принуждена была принять крещение. Летописец Стрийковский пишет: «по приказанию Ягайлы Литовцы язычники были разделены на толпы, и каждую толпу Латинское духовенство кропило священною водой и давало целой толпе одно какое-либо христианское имя; и таким образом зараз было окрещено около тридцати тысяч язычников, кроме крещеных уже прежде в Кракове и в Вильне на сейме, и кроме шляхты и бояр, которых для почета крестили по одиночке. Ягайло, чтобы больше побудить простой народ к крещению, приказал новокрещенным выдавать по белому суконному балахону, которые для сего были привезены из Польши в большем количестве».

Таким образом хотя в сущности обращено было в Латинство только меньшинство и сравнительно незначительное, и то только наружно, тем не менее Латинская церковь обвялена господствующею в великом княжестве Литовском на всем его пространстве, и Ягайло в том же 1387 г. издал новый закон. По этому закону требовалось: «1-е) чтобы все Литвины, проживающее в Литве и на Руси, перешли в Латинскую веру, от всякой иной секты (значит и из православия); 2-е) чтобы новокрещенные не были отвлекаемы от послушания Римскому костелу и не женились на Русских, и не выходили за них замуж, пока те не перейдут в послушание Римскому костелу, 3-е) православные Русские девицы и женщины, выходя замуж за католиков, обязаны принять Латинскую веру, и равно Русские или православные Литвины, вступая в брак с католичками, должны принять Латинскую веру, под страхом телесных наказаний непослушным; 4-е) имения, данные в Литве Латинским костелам и духовенству, освобождаются от всех податей на государя и местнаго владельца» (Скарб, дипломат. Иг. Даниловича, Т.I, стр.266). В том же 1387 году Ягайло построил в Вильне Латинский костел во имя св. Станислава и учредить при нем Латинскую архиепископскую кафедру для всех Литовцев, и назначил в Виленские архиепископы, прежде бывшего духовника Венгерской королевы Елизаветы, Поляка Андрея Возжилу, из дворянской фамилии Ястребковичей, который в 1388 году и был утвержден папскою буллою; потом, для распространения Латинства, сам ездил по Литовским городам вместе с Латинским духовенством и построил парафиальные костелы: в Вилкомире, Мешаголе, Неменчине, Медниках Литовских, Креве, Больцах и Гайнов. (Хрон. Стрийк., стр.446). Для возвеличения же Латинской церкви Ягайло и его двоюродный брат Витовт к кафедральному костелу и парафиальным костелам приписали по городам богатые имения и снабдили их большими привилегиями, как это видно из определений Гродненского сейма 1400 года, где сказано: «все церкви в Литовской земле, как кафедральныя, так коллегиальныя, парафиальныя и конвентальныя, каковы Виленская и проч., как уже воздвигнутыя, так и те, которыя будут воздвигнуты, как снабженныя имениями, так и те, которыя будут снабжены, охраняем во всех их вольностях, неприкосновенностях, привиллегиях, льготах и обычаях, по такому же точно порядку, как в Польском королевстве» (Wolum. 1еg. Т.I, рад.30).

Но крещение Виленских язычников и объявление Римской церкви господствующею или государственною церковью во всех Литовских владениях еще не утвердило этой церкви и не дало ей полной силы в Литовском народе; её господство было только внешнее, поддерживаемое государственною властью и даже военною силой, ей еще предстояла продолжительная и упорная борьба. Жмудская страна (Жемойть), особенно много терпевшая от проповедников латинства, приходивших туда с огнем и мечом от Немецкого и Ливонского рыцарских орденов, не хотела и слышать о принятии Латинской веры. Мужественные Жмудины поголовно восстали на защиту своих дедовских богов и беспощадно гнали от себя всех миссионеров Латинства, так что миссионеры сии перестали и являться туда; и только после 25 летней борьбы соединенными силами Ягайлы и Витовта, в 1413 году, удалось наконец принудить Жмудинов к принятию Латинской веры. Ягайло сам пришел в Жмудскую землю и вместе с Витовтом, сопровождаемый большим войском, истребил все рощи и другие места, почитаемые Жмудинами за жилище богов, и открыл Латинскую епископскую кафедру в Медниках, или по Жемойтски в Ворянах. (Лет. Выхов., стр.41), и на основании определений Гродненского сейма, 1400 года, приписал к ней большие имения и снабдил ее теми же привилегиями, как и Виленскую кафедру. Но собственно открытие Жемойтской или Медниковской епископской кафедры последовало в 1417 году; для этого потребовалось разрешение от Латинского собора, бывшего в то время в Констанце, и утверждения папы Мартына V. Вместе с епископскою кафедрою в Медниках, Ягайло открыл девять парафиальных костелов в главных уездах Жемойтской земли: в Ейраголе, Крожах, Медницах, Россиенах, Видикле, Велуне, Колтынянах, Цертах и Лукниках. Старших ксендзов в Жемойтских парафиальных костелах Ягайло назначил канониками при епископском кафедральном капитуле в Медниках, и первым бискупом на Медниковской кафедре посадил Немца Матвея, знавшего Жемойтский язык и Виленского урожденца. (Dl. Lib. XI, р.300). Впрочем, все сии распоряжения были только чисто внешними: Жмудины по прежнему оставались язычниками; и на другой же год по учреждении епископской кафедры в Медниках поголовно восстали на бискупа и Латинское духовенство, иных побили, других прогнали, а новопостроенные костелы разрушили, и опять стали приносить обычные жертвы дедовским богам. Витовт поспешил с войском подавить языческое восстание, казнил шестьдесят человек главных заводчиков, но тем конечно не успокоил Жмудинов. Кровь их еще несколько лет лилась на защиту дедовской веры; хотя в 1421 году папе Мартыну V и было донесено, что Жмудины принадлежат уже к членам Римской церкви.

Но кроме борьбы с язычеством Латинской церкви в Литве предстояла борьба с православною церковью, исповеданье которой было свободно во всех Литовских и Жемойтских владениях, не только между Русью, исстари исповедавшею эту веру, но и между Литвой и Жемойтью, из которых многие также принадлежали к православной церкви. Когда Жмудины поголовно разрушали Латинские костелы, построенные Ягайлом и Витовтом; в то же самое время православные храмы и монастыри свободно строились и учреждались по Литовским и Жемойтским городам. Латинское духовенство, прибывшее с Ягайлом в Вильну для крещения язычников, с неудержимою ревностью принялось было крестить силой и другую половину жителей Вильны, исповедовавших уже восточное православие; но твердое сопротивленье таковому насилью, выказанное православными, на сторону которых стали многие князья и вельможи, как Русские, так и Литовские, уже исповедовавшие православие, с первого же раза дало такой отпор, что Латинские миссионеры должны были отказаться, по крайней мере наружно, от своей неуместной ревности. Ягайло и Витовт, руководители Латинян, не желая поднять на себя зараз и язычников, и христиан восточного исповедания, решились оставить последних в покое от явного и насильственного обращения в Латинство. От Ягайлы и Витовта даже дошло до нас несколько грамот, охраняющих неприкосновенность разных православных церквей в Вильне и других городах Литовского княжества, и даже утверждавших за ними разные привилегии и недвижимые имущества или вотчины; так что в Риме и Польше ревностные Латинцы явно стали выказывать подозрение на Ягайлу в его будто бы сочувствии к православию; и он, чтобы оправдать себя перед Папой и Латинским духовенством, в 1412 году, в присутствии Стригонийского арцибискупа и Кохмагистра Михаила, обратил в Латинский костел великолепную православную кафедральную церковь в Перемышле, и приказал повыбросать из могил останки православных, похороненных при этой церкви. (Длуг. Lib. XI, р.334).

И действительно, Латинскому духовенству мудрено было не подозревать Ягайлы и Витовта в покровительстве православию; ибо оба сии князя и их ближайшие преемники на столько еще сдерживали ревность Латинян, что в их время не было выстроено ни одного Латинского костела ни в Полотске, ни в Минске, ни в других городах на восток от Березины и по Неману, собственно в Русских или давно обруселых землях, где все население сплошь исповедовало православие восточной церкви; и Латинство волей-неволей должно было ограничиваться только обращением еще некрещенных язычников Литвы и Жемойти, явно не касаться православных восточной церкви и строить свои костелы только в местностях с смешенным населением, где язычники жили рядом с православными. Но видимо покровительствуя православным в разных случаях, как Ягайло, так и Витовт, только старались сдерживать всеобщее неудовольствие большинства и, так сказать, разделять противников Латинства, в сущности же оба князя заодно с Латинским духовенством не останавливались ни перед какими мерами для них подручными, чтобы возвысить Латинство и унизить православие; так уже в первом повелении Ягайлы о введении в Литву Латинства, изданном в 1387 году, было сказано: «все Литвины, проживающие на Литве и на Руси, должны перейти в Латинскую церковь от всякой другой секты, следовательно, и из восточнаго православия», которое Латиняне называют сектой – схизмой. Потом на Городельском сейме 1413 года Ягайло и Витовт, объявив соединение Литвы с Польшей, постановили: «что только принадлежащие к Латинской церкви и принявшие Польские гербы князья и бояре Литовские имеют право пользоваться разными привилегиями, установленными в Польше, а также в высокие должности и достоинства в государстве должно избирать не иначе, как из фамилий принявших Латинскую веру; равным образом в совет государев могут быть допущаемы только исповедующие Латинство, а отнюдь не схизматики (т.е. православные восточной церкви) и иные неверные» (Wolum. leg. Т.I, раg.31). Таким образом православные одним сим постановлением были сравнены чуть не с языческими и отодвинуты в государственной службе и общественных делах на задний план; так что для поддержания житейских выгод и для доставления высших достоинств и должностей должны были волей-неволей переходить в Латинство, и конечно таковые отступники от православия бывали и может быть нередко. Затем на Констанском соборе в 1415 году была уже речь подчинить православное духовенство папе и православную церковь в Литовских владениях соединить с Латинским костелом; и эта мысль подчинения православного духовенства папе, начиная с Констанского собора вплоть до Брестской унии, никогда не покидала Римской курии и постоянно руководила Польскою политикой в отношении к православной церкви в Литве. Она время от времени выказывалась то яснее, то как бы затаивалась, по обстоятельствам, как увидим в последствии.

По указаниям Констанского собора или, по крайней мере, в его видах, великий князь Литовский Витовт созвал собор православных епископов в Новгороде Литовском, и, с целью ослабления православной церкви в сих владениях, настоял отделить Литовскую православную церковь от Московской и выбрать особого митрополита, в которые и выбран был собором Болгарин Григорий Цамблак, человек ученый, присутствовавший на Констанском соборе и представлявшийся папе Мартыну V. Но таковое отделение церкви и выбор особого митрополита на этот раз не оправдало надежды Витовта подчинить православную Литовскую церковь Римскому папе. Григорий Цамблак оказался вполне православным и ревностным пастырем церкви, нисколько не склонным подчинить православную церковь Римскому папе. Кроме того, значительная часть Литовских церквей, несмотря на определение Новгородского собора, осталась верною митрополиту Московскому Фотию; так что сам Витовт, в 1427 году, нашелся вынужденным дозволить Московскому митрополиту по прежнему управлять теми церквами в Литве, которые признавали его святительскую власть. А в 1432 году сам Ягайло должен был обещать жителям Луцка, исповедовавшим православную веру, что не будет обращать их церквей в костелы, и обеспечит неприкосновенность православного вероисповедания. Тем не менее ни Ягайло, ни Витовт не думали отступать от основной мысли Латинства, высказанной на Констанском соборе, и соглашались на видимое покровительство православной церкви и как бы уравнение в правах с Латинскою церковью, единственно потому, что по обстоятельствам не могли не соглашаться и при том всегда имели в виду, чтобы православная восточная церковь признавала свою зависимость от папы и никак не дерзала думать о своем распространении, и кажется только под сими условиями давали обещания ей покровительствовать, и как скоро замечали в православных иерархах противное сим условиям, то начинали их преследовать. Так в 1401 году Витовт настоял, чтобы лишен был сана Луцкий епископ Севастиан, не признававший папской власти над своею церковью. Или в 1404 году, как скоро было донесено Витовту, что епископ Туровский Антоний обращает язычников в православную веру восточного исповедания; то он немедленно потребовал снять с него епископский сан, а потом принудил его бежать в Москву. (Narbut, Т.VI, стр.88).

Но и такое условное и унизительное для православия примирение с Латинскою церковью отнюдь не заключалось в характере Латинства, никогда не знавшего терпимости. Латинское духовенство и олатыненные король Ягайло и великий князь Витовт, постоянно преследовали и нередко явно выказывали одну цель во чтобы то ни стало унизить и даже уничтожить православие, не пренебрегая никакими средствами; только смуты, постоянно волновавшие Литву, вынуждали Ягайлу и Витовта по обстоятельствам делать некоторые уступки православным, несколько сдерживать ревность Латинского духовенства и так сказать еще считаться с православною церковью и как бы руководствоваться веротерпимости, чего на деле не было. Главное препятствие, останавливавшее ревность католического духовенства, состояло в том, что у православных во все время властвования Ягайлы и его ближайших преемников почти постоянно был какой-нибудь покровитель из претендентов на великое княжество Литовское. Так первые восемь лет по введении Латинства в Литву, сторонником и покровителем православных был родной брат Ягайлы, Казимир Скиригейло, которого Ягайло, получив Польский престол, объявил великим князем Литовским и подчинил ему всех тамошних удельных князей. Об этом князе, ненавидимом католиками, Литовский историк Иезуит Виюк Коялович говорит: «Казимир Скиригейло, хотя вместе с братом своим Королем (Ягайлою) и был обращен в Римское Католичество в Кракове, тем не менее, по научению Русских, между которыми вырос, был более склонен к Греческим обрядам, не радел о распространении Римской религии между своими подданными и заботу об этом или вовсе упускал из виду, или откладывал вдаль на будущее время». (Hist. Litv. Alber. Wijuk. Kojalowicz. pars. II, раg.2). Этот аттестат историка иезуита лучше всего свидетельствует и о причинах непреклонной ненависти католиков к Скиригейлу, и о тех бесчисленных клеветах, которые сыпались на него Польскими и Литовскими хронистами, а за ними и историками; а также и о том, почему при жизни Скиригейла ни Король Ягайло, ни Латинское духовенство не смели слишком напирать на православных. Это же свидетельство Кояловича объясняет, почему ревностный латынянин Ягайло, после первой же неудачи в войне с Витовтом, поспешил ему же, еще недавнему врагу своему, передать великокняжескую власть над Литвой, а Скиригейла поручил Витовту же перевести в Киев. Явно, что здесь действовали Поляки и Латинское духовенство, для которых Скиригейло, оставаясь великим князем Литовским, был очень опасен по своим близким и сочувственным отношениям к православным.

Латинянам в 1395 году хотя и посчастливилось сбыть с рук Скиригейла, при помощи одного монаха, успевшего отравить его ядом, из-под пальца опущенным в чашу вина; но лишив православную церковь одного ревностного защитника, они не избавились от покровителей той же церкви в Литовском великокняжеском доме. За Скиригейлом явился родной его брат Свидригайло Болеслав, хотя и Латинянин, но постоянный противник Ягайлы и Витовта, и посему долженствовавший опираться на православных, и ему православные всегда сочувствовали как своему покровителю, о чем мы находим прямые свидетельства у того же историка Иезуита Кояловича. Так в одном месте своей книги он прямо говорит, что православные Виленские монахи в 1394 году тайно держали сторону Свидригайла, как «ревностного защитника их секты», (ibid. pag.40). Или, в другом месте описывая разные партии, представлявшие своих претендентов на великокняжеское достоинство по смерти Витовта, рассказывает, что иные и особенно Русские вельможи желали Болеслава; ибо по опыту признавали его за покровителя своей религии (ibid. pag.140). Или при описании войны Свидригайла с Сигизмундом, Каялович прямо указывает, что за Свидригайла почти вся Русь подняла оружие (ibid. pag.159). То же самое было в 1435 году, когда Русь для Свидригайла собрала такую рать, что Сигизмунд поспешил вызвать войско из Польши (ibid. p.166), и конечно таковое усердие Русских к Свидригайлу основывалось на его сочувствии и покровительстве православной церкви. При таковых отношениях Свидригайла к православным Русским, естественно Латинянам нельзя было и думать об упорном и открытом преследовании православия, а таковые отношения продолжались слишком пятьдесят лет. А посему олатыненные короли Польши и великие князья Литовского княжества, под грозой тесного союза православной Руси с Свидригайлом, замышлявшим совершенное отделение Литвы от Польши и особенно ненавидевшим Поляков, волей-неволей во все это время должны были удерживаться от преследования православной церкви и время от времени поступаться православными разными правами и привилегиями, хотя по Польскому обычаю большею частью только на бумаге, без желания приводить в исполнение то, что с большою торжественностью писалось в грамотах. Так Владислав, как преемник Ягайлы, при вступлении своем на престол, дал письменно торжественное обещание дать Русским права и привилегию одинаковые с Поляками, без отношения к различию вероисповедания; но это обещание, как свидетельствует довольно откровенный Польский историк Длугош, «не было исполнено под предлогом молодости, а потом и смерти короля» (Hist. Pol. Dlug. lib. Х1, раg.669). На деле же конечно при самом написании обещания, несмотря на его торжественность, было уже положено не исполнить обещанного. Точно также в 1443 году Казимир, среди смут и под грозой тесного союза православной Руси с Свидригайлом, дал обещание поравнять в общественном значении православное духовенство с Латинским; но как скоро Свидригайло умер и междоусобия улеглись, то с тем вместе и данное обещание было или забыто, или осталось спорным.

Но Ягайло и ближайшие его преемники, постоянно встречая покровителей православия в своем же княжеском доме и после первых же неудачных попыток, видя невозможность явно и прямо преследовать православных и обращать их в Латинство, тем не менее никогда не оставляли другого плана, высказанного на Констанском соборе, и состоявшего в том, чтобы незаметно вызывать православных на соединенье с Латинскою церковью, не изменяя обрядов восточной церкви и только признавая зависимость от папы. К этой цели постоянно стремились и Ягайло с своими преемниками, и Латинское духовенство, и Польские магнаты, видевшие в этом лучшее средство ослабить и уничтожить Русскую национальность. Так еще в 1427 году на Луцком сейме был поднят вопрос о необходимости унии между западною и восточною церковью в Литве; впрочем, эта попытка, как рановременная, тогда кончилась ничем, – сами Польские сенаторы признали унию еще неудобоисполнимою; ибо, по собственному их сознанию, тогда православных в Литве было гораздо более, чем католиков. Но скоро казавшееся невозможным представилось осуществимым. Между православными иерархами в Литве оказалась, еще не объяснённая в истории личность – Герасим епископ Смоленский, и он же будто бы митрополит Русский. Этот иерарх, может быть получивший свой сан при помощи латинствующих вельмож при дворе Ягайлы или Свидригайлы, кажется, составил небольшую партию из плохих православных и католиков, к которой вероятно принадлежал и Свидригайло; эта партия очевидно находила возможным соединение восточной церкви с западною под властью папы. Были ли составлены какие правила этого соединения, до нас об этом не дошло известий, только слух о желании соединить церкви дошел до папы Евгения IV, через Петра, нареченного епископа Жмудского, приезжавшего в Рим для посвящения в епископский сан, и чрез Магистра Яна Никольсдорфа. Папа по этому слуху писал в 1434 году к Свидригайлу, чтобы он посоветовал Герасиму прежде всего созвать собор Русских епископов и всего духовенства, который бы дал ему полномочие вести с папою дело о соединении церквей; и в том же году, и в том же смысле папа прислал бумагу и к самому Герасиму. (Scarb. dipl. Ign. Dauilowicza. Т.II, pag.158). Но был ли Герасимом созван собор по этому делу, неизвестно, а вероятнее собора не было; ибо в следующем году Свидригайло сжег в Витебске самого Герасима за изменнические сношения его с Сигизмундом, врагом Свидригайловым; и тем кажется кончилось дело о соединении церквей, затеянное Герасимом и его безвестной партией. Сам папа Евгений кажется не верил в успех этого рановременного предприятия.

Но едва прошло два года по сожжении Герасима, как в 1437 году открылся собор в Ферраре, а потом во Флоренции, на который прибыли Император Константинопольский Иоанн Палеолог, искавший у папы помощи против Турок, и Константинопольский патриарх со многими епископами греческой церкви, и куда также явился митрополит Московский и всея Руси, Грек Исидор с епископом Суздальским Аврамием. На этом соборе были составлены правила соединения церквей восточной и западной и подчинения их пап. Хотя собор этот, замышленный собственно из политических видов, не привел к надлежащему решению вопроса о соединении, ни Греческая, ни Русская, ни прочие восточные церкви не согласились с его определениями; тем не менее он послужил самым сподручным средством для ведения дела унии церквей в великом княжестве Литовском, и, как заметил Виюк Каялович, чрез митрополита Исидора доставил Латинцам большие выгоды в Литве (Hist. Litu. pars. II, pag.187). Митрополит Исидор, бежавший из Москвы, как ревностный распространитель унии, прибыл в Литву и начал проповедовать соединение церквей, составленное на Флорентинском соборе и будто бы принятое всеми восточными церквами, и, чтобы удобнее завлечь православных к унии, в 1443 г. убедил великого князя Литовского Казимира дать православному духовенству в Литве одинаковые права с Латинским духовенством, как уже безразличному в следствие соединения церквей на Флорентинском соборе; и с этого времени являются в Литве две партии унитов, принимающих Флорентийское соединение, и дизунитов, остающихся при древнем православии. Первым лантинствующее Литовское правительство покровительствует и дает им привилегии, равные с Латинянами; а вторых начинает преследовать, как непослушных вселенскому собору.

Этот хитро придуманный Исидором план обращения православных к унии, на первый раз довольно удался, и иезуит Коялович правду сказал, что Исидор много потрудился на пользу Латинства в Литве. Действительно, с этого времени по крайней мере официально, Литовская православная церковь резко отделилась от северо-восточной или Московской, так что Московский Митрополит всей Руси вскоре перестал называться митрополитом Киевским, и митрополитом Киевским и всей западной Руси был объявлен Исидор, и хотя обыкновенно жил в Риме, тем не менее западная Русская митрополия считалась за ним, и он присылал из Рима грамоты к западным Русским епископам, что и продолжалось до 1458 года, когда папа Каллист объявил его титулованным патриархом Константинопольском. На место себя в западнорусские митрополиты Исидор представил папе своего любимца и ученика, униата Болгарина Григория, вывезенного из Константинополя; папа Каллист утвердил Исидорово представление, и дал повеление проживавшему в Риме Константинопольскому патриарху униту Григорию IV Мамме, посвятить Григория в митрополиты западной Руси. Новопосвященный митрополит Григорий преемником Каллиста, папою Пием II, был отправлен в Литву с рекомендательными грамотами от папы и Исидора к королю Казимиру и другим Литовским князьям. В Риме посылку Григория в Литву считали окончательным обращением всей западной Руси в унию; папа Пий II, в своей грамоте к Казимиру, не только объявил Григория митрополитом всей западной Руси, но и прямо отчислил к его митрополии следующие девять Русских епархий: Брянскую, Смоленскую, Перемышльскую, Туровскую, Луцкую, Владимирскую на Волыни, Полотскую, Холмскую и Галицкую. Таким образом в Риме уже измерили и границы унитской Русской митрополии, вероятно полагая, что таковому распоряжению не будет противников, а ежели и будут, то с ними, при помощи олатыненного правительства, немудрено будет справиться, и тем удобнее, что к этому времени Казимир освободился от грозы Свидригайла; а православные, не имея митрополита, по-видимому, не могли дать надлежащего отпора, и их легко было смущать определениями Флорентийского собора, носившего титул вселенского.

И действительно, торжество Флорентийской унии, по-видимому, было уже не далеко; Казимир, покорный велениям папы, не прочь был привести в исполнение распоряжение Римской курии относительно западнорусской митрополии; православные находились в крайности, – у них не было ни покровителя, ни руководителя, ни единства плана как действовать. Некоторые из тамошних епископов уже вошли в общение с Григорием и признали его власть. Но неожиданно для Латинян и их сторонников, на помощь православным западной Руси явились православные Руси восточной Московской. В Москве, как только узнали о приезде Григория в Литву, в том же 1458 году, по повелению Великого Князя Василия Васильевича был созван собор восточно-русских епископов, на котором Флорентийскую унию и её ревнителя Григория, именуемого митрополита Киевского, предали проклятию, и все восточной Руси святители написали грамоту не входить в общение с Григорием и не принимать от него никаких грамот. (Ак. Ист. Т.I, №61). Затем в том же году ревностный архипастырь Московской церкви, митрополит Иона, отправил послом в Киев Троицкого игумена Вассиана к тамошней княгине Анастасии, супруге Киевского князя Александра Владимировича, и её детям, чтобы они твердо держались древнего православия и всех удерживали от общения с лжемитрополитом Григорием, как отступником православный церкви и учеником Исидоровым. А в след за посольством в Киев, Иона в том же году отправил послание к Смоленскому епископу Мисаилу и окружное послание ко всем епископам Литовским; в обоих посланиях он убеждал, чтобы епископы Литовские твердо держались православия и не признавали власти унита Григория, как уже проклятого на Московском соборе за отступничество от православной церкви, и удерживали бы от того же врученную им от Христа паству православных христиан, наказуя их от божественных писаний, хотя бы пришлось кому и пострадать за веру, как святым мученикам (ibid. №№ 62 и 63). Московский собор и послания митрополита Ионы имели громадное значение для православных в западной России, или великом княжестве Литовском; воодушевленные Московскими посланиями все Литовско-Русские князья, еще не олатыненные, и почти все Литовские епископы с своими паствами отказались признать митрополитом присланного папой Григория и остались верными православию. Король Казимир, как ревностный латынянин, начал их преследовать под именем дизунитов; но это преследование, предпринятое против громадного большинства, послужило только к вящему утверждению древнего православия, так что Григорий, именовавшийся митрополитом Киевским, даже не смел приехать в Киев. А когда в 1472 году он умер в Новгород Литовском, то православные, несмотря на все происки Латинян, отказались от всяких сношений с Латинским духовенством и унитами, и в 1474 году выбрали на Киевскую митрополию епископа Смоленского Мисаила, ревностного защитника древнего православия. И с этого времени в продолжение 128 лет, не было уже унитских митрополитов в Литовском княжестве, да вероятно и самих унитов Исидорова и Григориева согласия было немного; они, должно быть, по смерти Григория, иные прямо перешли в Латинство, а другие возвратились к православию. По крайней мере с этого времени мы уже не встречаем известий о борьбе православия с унитством вплоть до Брестской унии.

Видя полную безуспешность попыток – привлечь православных к унии с Латинскою церковью, Польско-Литовское правительство, по смерти унитского митрополита Григория, наконец отказалось от мысли распространять унию и обратилось к прежней политике Ягайлы, – обращать православных прямо в Латинство и всеми возможными средствами преследовать не принимающих его. Таковому направлению политике конечно много способствовало и то, что к этому времени Король Казимир успел смирить всех своих противников в Литве, и посему с большею смелостью мог гнать православных, не имевших уже за себя сильных заступников между Литовскими князьями. Как бы то ни было, с последней половины продолжительного Казимирова властвования начались в Литве сильные гонения на православных и постепенное уничтожение данных им прежде прав и привилегии. Литовский историк Нарбут говорит: «в конце царствования короля Казимира и при сыне его Александре появились в Литве религиозные фанатики, которые настояли на стеснении прерогатив всех христиан, не состоящих в единении с Римским костелом, и преследования их простерились так далеко, что в Вильне и в Витебске православным было запрещено строить новые церкви и поправлять старые; были приглашены в Литву Бернардины, которые взялись обращать Русских в Латинство; бискуп Войцех Табор поддерживал все это при дворе и в сенате. Бернардины разорялись по всей Литовской Руси, проповедуя единство костела и наместничество Христово на земле в лице папы; сами Русские священники и монахи, признавшие унию, хлопотали об отмене православных церковных обрядов и о преследовании дизупитов». (Narbut, Dzieje. Staroz. narod. Lit. T.8, р.467–469). Свидетельство Нарбута согласно с фактами, разбросанными в памятниках; только Нарбут напрасно отыскивает каких-то фанатиков, появившихся будто бы только в конце царствования Казимира; и до Казимира, и при Казимире, и после него главным фанатиком был всегда, есть и будет Римский костел, и его основное правило – давить всех, кому приходится быть с ним в соприкосновении, а в Литве рядом и заодно с ним действовал другой еще фанатик – Польская справа, с непримиримою злобою всегда преследовавшая Русскую цивилизацию, как совершенно противоположную ей по своему строю, не терпевшему порабощения меньших большими и незнакомому с Польским быдлом. При таких двух крупных коллективных фанатиках нет надобности искать каких-то индивидуальных фанатиков. Фанатизм в преследовании православия и Русской народности, как мы уже видели, никогда не прекращался ни в Латинском костеле, ни в Польской справе, а только сдерживался обстоятельствами и особенно тем, что и католики и Поляки были еще очень слабы пред Русским элементом в западной России, как прямо сознавались сами Польские сенаторы на Луцком съезде в 1427 году, в конце же властвования Казимира, латинство и польщизна значительно усилились во владениях великого княжества Литовского, и фанатизм преследования православных, доселе сдерживаемый, поспешил развиться во всей своей жестокости и безобразии.

Так Казимир, к концу своей жизни, год от года стал издавать строгие указы против православных. Иезуит Виюк Коялович в своей истории Литвы, под 1491 годом, говоря об отпадении Северских князей, пишет: «между прочими причинами к отпадению присоединилось и то, что король жестокими указами против последователей восточной церкви, к которым принадлежали и Северские князья, старался распространить Флорентийскую унию Латинской церкви с Греческою» (Kojal. Hist. Lit. pars II, р.255). Но Коялович здесь выражается не совсем точно и, как иезуит, прикрывает Латинство Флорентийской унией; приглашенные же в Литву Бернардины, да и сам Казимир, в это время требовали уже не унии, а полного отречения от православия и перекрещивания; так что сам папа вскоре нашел нужным поумерить ревность польских Латинян, и к Казимирову сыну королю Александру писал: «Вовсе нет надобности, чтобы снова крестить всех, но следует только требовать, чтоб были послушны апостольскому престолу на основаниях Флорентийского собора, а жить им по Греческим обрядам и иметь Греческих попов». (Сборы. Мухан., 1-е издан., стр.109). Русские князья, владевшие разными уделами в княжестве Литовском и исповедовавшие православную веру, в 1488 году коллективно жаловались Константинопольскому патриарху на гонения за веру, прося благословения на Киевскую митрополию архиепископу Полотскому Ионе, и писали так: «молитву и прошение наше возсылаем святительству твоему, яко да учинит святыня твоя к нашему утверждению, ради теснящих нас в вере, милосердно да не умедлит от руки твоей меч духовный отцу нашему, им же оборонити нас добро творящих». (Вилене. Археол. Сбор. Т.I, стр.3). Наконец гонения за веру произвели то, что большие Русские области с своими князьями стали отпадать от Литвы; так в 1490 году князья Белевские, Борятинские, Одоевские и Воротынские с своими владениями передались Московскому великому князю Ивану Васильевичу, а в 1491 году также поступили князья Северские со всею Северской землей (т.е. с целым левым берегом Днепра), так что Москва, не делавши никаких усилий, приобрела огромное и богатое княжество». (Kojalov. H.L. pars II, pag.254–255). Но и этот тяжелый урок нисколько не образумил ни престарелого Казимира, ни сына его Александра; гонение на православных продолжалось по-прежнему и довело дело до того, что Московский великий князь Иван Васильевич при Александре объявил свое право на вмешательство за своих единоверцев и начал продолжительную войну, кончившуюся постыдным миром для Литвы и Польши, большим разорением и потерей многих важных областей.

Но ни Казимира, ни сына его Александра нельзя много винить в гонениях на православие и в пагубных последствиях сих гонений для великого княжества Литовского. Казимир и Александр здесь были скорее только орудиями Латинского костела и Польской справы, с которыми они не могли как следует бороться, по слабости и шаткости своего положения в том общественном строе, который успел сложиться в Польше и Литве. Латинский костел и Польская справа, забравшие все в свои руки в Польше и Литве, главные виновники и двигатели гонений на православие и Русскую народность, ничего не хотели знать и ведать о положении западнорусского государства, и быстро неслись к его разложению, неудержимо стремясь к одному, – обратить православных в Латинян и Русских в Поляков. Тщетно Александр думал поправить свои дела вступлением в брак с Еленой Московскою, дочерью великого князя Ивана Васильевича; этот несчастный брак еще более запутал дела. Латинский костел и Польская справа думали держать Елену как невольницу, не смея, по договору с Московским Государем, прямо и насильно обратить ее в латинство; они употребляли все тайные и окольные меры к достижению той же цели, – подводили к ней католических законоучителей, не дозволяли строить Русской придворной церкви, удаляли от неё бояр и слуг, исповедующих православную веру, и окружали ее католиками. Великий князь Иван Васильевич в своем ответе Венгерскому послу прямо говорит: «А которую дочь княжескую или боярскую греческаго закона дочка наша (Елена) возьмет к себе, и ее приказывают силою окрестить в Латинство. А после того зять наш и больше того невчал нам правити и нечесть нам чинити, к дочери нашей послал отметинка Греческаго закону, владыку Смоленскаго, и бискупа Виленскаго и чернцов Бернардииов с тем, чтобы она отступила от Греческаго закона, а приступила бы к Римскому закону» (Сбор. Мух., стр.216–217). В каком положении при этом находился сам Александр, лично дружественно живший с своею умною супругой Еленою, – лучшим свидетельством служить следующий его ответ Московскому посольству: «А што есте нам говорили от великаго князя Ивана Васильевича, чтобы мы дочери его, а нашей великой княгине, поставили церковь греческаго закона, на переходех подле ея хором ино князи наши и панове и вся земля имеют на то права и записи от предков наших и от отца нашего и от нас, и то в правех записано, чтобы церквей греческаго закона больше не прибавляти; ино нам тых прав предков наших и отца нашего и наших не годится рухати». (ibid. стр.79). В этом ответе под дипломатической холодной формой ясно выступает вся горечь тогдашнего положения Александра. Он, так сказать, был связан по рукам и ногам даже в своих семейных отношениях. Ежели он не имел уже возможности своей любимой супруге разрешить построение придворной православной церкви, которую он был обязан выстроить даже по брачному договору: то после этого, что же он мог сделать вообще для своих подданных, исповедующих православную веру? А Александр не лгал, говоря Московским послам, что по законам он не может построить православной придворной церкви; он действительно не мог этого сделать по тогдашним порядкам в Польше и Литве, чему лучшим доказательством служит то, что Латинский костел и Польская справа лучше согласились начать новую несчастную войну с Московским государем, чем разрешить построение придворной православной церкви.

При Александровом преемнике Сигизмунде ревность латинского костела и польской справы к подавлению православия и Русской народности, наконец развилась до невероятных размеров. Так в 1509 году, по определению Петрковского сейма, король Сигизмунд издал указ, по которому предоставил назначение и содержание наместников православной Галицкой митрополии Латинскому арцибискупу во Львове, и в своем указе писал так: «Мы, желая своим королевским авторитетом способствовать преуспеянию православной (Латинской) веры в здешнем крае, и имея в виду грамоты за печатьми апостольского престола, данные нашим предкам для возвышения Львовского костела, и по обязанности христианского государя желая, чтобы самые схизматики тем удобнее были приведены и присоединены к христианской вере, или по крайней мере исправились в своих заблуждениях, – дали и обнародовали такой указ, чтобы настоящей архиепископ Львовский, Бернард Вильчка и его преемники теперь и на будущее время сами назначали наместников Русского клироса во Львове и в других местах Львовской епархии; но на Русских попов этого указа не распространяем». (Supplemen. ad hist. Russ. monum., pag.137). Этот указ, важный по своему содержанию, замечателен и по своей форме; в нем говорится о Русской церкви, но ни разу не упомянуто имени этой церкви, – она названа только клиросом Русских; да и православные Русские христиане названы не христианами, а схизматиками, которых следует обратить в христианскую веру; в подлинном указе сказано: «quo facilius ipsi schismatici ad religionem christianam adducantur et alliciantur». И такая уловка отнюдь не случайность; у нас есть еще один указ Сигизмундов, в котором бесцеремонность поведена еще дальше. В указе от 31 Марта 1522 года об утверждении наместником Галицкой митрополии избранного Латинским архиепископом Бернардом дворянина Якима Гдашицкого, Сигизмунд не иначе называет православные Русские церкви, как синагогами; он пишет о новом наместнике, что «дал ему власть визитировать синагоги и попов так называемого Русского обряда; а посему ему должны повиноваться все попы и служители синагог Русского обряда». (ibid. pag.158). И этот указ также не случайность, не прихоть короля, не фантазия писца королевской канцелярии. Здесь, как и в указе 1509 года, все писано по расчету; король не мог писать иначе, ибо так хотел Латинский костел, подталкиваемый польскою справой. И если бы Сигизмунд вздумал сопротивляться такому желанию костела, то поднялась бы страшная буря, и сам бы Сигизмунд попал в схизматики у Латинского духовенства. Мы на это имеем прямое доказательство в одном случае, бывшем с Сигизмундом в том же 1522 году и записанном в истории Литвы у Виюка Кояловича. Сигизмунд, желая сколько-нибудь достойно наградить князя Константина Острожского, знаменитого полководца своего времени и спасителя отечества, назначил его палатином в Троки, с каковою должностью было соединено звание сенатора или члена королевской рады. Великих заслуг князя Острожского никто не мог отрицать, – он у всех были на глазах, – забыть их было еще некогда; но князь Острожский был православный по вере, крепко стоял за православие и заодно с православным духовенством отвергал повиновение православных папе; и этого было достаточно, чтобы на Гродненском сейме 1522 года поднялась страшная буря против Сигизмунда, дерзнувшего сделать такое назначение. Латинствующие вельможи, с Латинским духовенством во главе, прямо обратились к королю с протестом и говорили, что «древний Ягайловский закон, не только свято соблюдаемый всеми великими князьями Литовскими, но и подтверждаемый ими, не допускает в сенат и к прочим достоинствам всех тех, которые не хотят быть в повиновении у Римского папы; и протестующие не прежде успокоились, как исторгли у короля торжественное обязательство, вооруженное всеми публичными формальностями, чтобы ни он, ни его преемники ни в каком случае не допускали в сенат людей не исповедующих католической веры». (Kojalov. pars II, pag.380). После такой бури Сигизмунду мудрено было не назвать синагогой православной Русской церкви в указе, данном дворянину Гдашицкому на наместничество в Галицкой митрополии. В этом случае волей-неволей он должен был писать так, как хотел Латинский костел.

В указе Гдашицкому дело преследования и нетерпимости действительно было доведено до крайних пределов, далее которых идти уже некуда. Костел потерял религиозное значение даже в глазах католиков и обратился в орудие политической интриги против Русской народности и православной церкви в западной России. Сам король Сигизмунд в последние годы своего царствования уже нашелся вынужденным защищать православных от своевольства и притеснений Латинского духовенства; так до нас дошел его указ к князю Яну, бискупу Виленскому, от 1531 года, в котором Иосифа, митрополита Киевского, уже называет архиепископом и митрополитом, и требует, чтобы бискуп запретил своему Виленскому уряднику судить и рядить Виленских православных священников, как состоящих в ведении Киевского митрополита, и прямо пишет в своем указе: «ино ведь то речь непотребная, чтобы урядник твоей милости попов закону греческаго смел судить и рядить. (Вилен. Арх. Сборн. Т.VI, стр.29). Подобный же указ, от 1533 года, был послан к князьям, панам, воеводам, старостам, наместникам, тиунам, боярам и всем заказникам в великом княжестве Литовском, чтоб они не делали неправд и грабежей церковным людям православнаго исповедания и не вступалися в духовныя дела и суд митрополита Киевскаго». (ibid. стр.19). Таким образом уже сам Сигизмунд переменил свою речь, и церквей Русских не называет синагогами и защищает митрополита Киевского от притеснений Виленского Латинского бискупа; и конечно, изменение тона в королевских указах последовало недаром, значит оказалась перемена в самом направлении. Действительно, к концу царствования Сигизмунда и особенно при его преемнике Сигизмунде Августе, сами Латиняне уже не верили в свой костел.

В следствие реформатского движения, охватившего Литву при Сигизмунде Августе, началась полная реакция, явно в пользу православной церкви. И Сигизмунд Август в своей грамоте к Львовскому арцибискупу, тому же Бернарду Вильчке, от 9 Апреля 1535 года, православных Русских уже называет христианами и церкви их величает костелами, а не синагогами, и, хотя почти с извинениями, но требует от Львовского арцибискупа, чтобы он дозволил назначенному от Киевского митрополита Макария наместнику архимандриту Иосифу, управлять свободно православными церквами в Львовской епархии, как прямо сказано в грамоте: «иж бы пререченный архимандрит, в землях ему приказанных, мог бы то выполнят с костельными парсунами веры своей» (Ак, З. Рос. Т.II, стр.336). И это через 12 лет после Сигизмундова указа 1522 года; подлинно быстрая и полная реакция! Король чуть не равняет православной Русской церкви с Латинским костелом, по крайней мере с почтительностью говорит о том и о другом, и даже Русского митрополита в своей грамоте называет: «учливый отец Макарий грецкой веры и Русский митрополит». Такого унижения Римского костела не потерпело бы латинское духовенство в Польше и Литве двенадцать лет тому назад. Конечно и теперь Латинские арцибискупы и бискупы еще своевольничали и делали православным жестокие притеснения; но Русский митрополит и другие православные святители могли уже искать на них управы перед королем, хотя и с большим трудом, тем не менее уже успевали в этом; и латинским бискупам в таковых случаях оставалось только досадовать и горячиться, или прибегать к самоуправству при помощи польских панов своих приятелей. Так в 1540 г. арцибискуп Львовский, узнавши, что Галицкий наместник Киевского митрополита Макария получил от короля лист, освобождающий его от подчиненности ему, арцибискупу, горячился и кричал: «я того не перестану, пока я жив; або вем суть Русь у моей моци, король того без мене не мог дати». Но крик остался криком, а подсылки поймать и убить наместника не удались, ибо за него стала вся православная Львовская шляхта (ibid. стр.361). А в 1545 году, по жалобе митрополита Киевского Иосифа на Латинских капланов, звонивших ночью в соборной православной церкви в Вильне и на самого Виленского бискупа Яна, что он не взыскивает с своих капланов за беспорядки и требует на свой суд православных священников, Король Сигизмунд, называя в своей грамоте Иосифа митрополитом Киевским и Галицким и всея Руси, прямо писал к князю Яну, бискупу Виленскому: «рачил бы твоя милость вперед своих духовных повстягнути, абы такого находу и легкости (неуважения) церквам их закону греческаго не чинили, иж бы таковыя жалобы на них напотом до нас не доходили. А что касается до звону и кгвалту церковнаго нынешняго, что митрополит жаловался, ин о твоя бы милость митрополиту на тых капланов право дал и справедливость вчинил, и тот кгвалт церковный велел оправити так, как бы митрополиту в том жаль не было» (Вилен. Арх. Собр. Т.VI, стр.24). Князь Ян бискуп Виленский, был главой всего Латинского костела в Литве, и от него король потребовал законного удовлетворения Киевскому митрополиту, чтобы тот не жаловался и был доволен; в двадцатых годах XVI столетия конечно подобное требование даже было немыслимо, жалоба Киевского митрополита тогда осталась бы без последствий.

Вообще положение Латинского костела в Литовских владениях около половины XVI столетия, быстро стало ухудшаться. Наглость и бесцеремонность, с каким он относился к прочим христианским церквам, принесли ему самые горькие плоды, каких он и не ожидал; вследствие своих нерелигиозных отношений к прочим христианским церквам, он сам, не замечая того, потерял религиозное значение в глазах народа. И когда в западной Европе начались религиозные движения, быстро распространившиеся и по Литовским владениям; то по свидетельству летописи Стрыйковского, «в то время мало уже кто верил в папу». (Chronik. Str. pag.737). На Латинский костел еще с первых годов XVI столетия стали смотреть, как на государственное, чисто политическое, а не религиозное учреждение, и епископские кафедры в своем значении сравнялись с воеводствами, староствами, кастелянствами и подобными чисто мирскими государственными достоинствами и доходными статьями; на них уже выбирались люди не по нравственным качествам и не по способностям к духовному сану, а по принадлежности, по происхождению к тому или другому роду, или фамилии магнатов, как вознаграждение за воинские или гражданские заслуги предков. И этот взгляд принадлежал самому правительству и был утвержден законом еще с первых годов XVI столетия; именно: в постановлениях Радомского сейма, 1505 года, прямо сказано от имени королевы родительницы (Елисаветы): «по общему совету и по согласию всех наших советников и по просьбе всего дворянства сим, настоящим статутом и декретом освятили, уставили на вечныя времена и безвозвратно определили, чтобы между прочим кафедральным церквам в начальственныя достоинства были производимы только люди принадлежащия к сословию благородных, и с тем вместе на строго запрещаем под наказанием вечной ссылки и конфискации всего имущества, каковому наказанию подвергаем как тех, которые каким бы то ни было образом осмелятся идти против настоящаго постановления, отыскивая выше упомянутых достоинств или принимая их по предложению, так и их родителей, родственников и тайных и явных помощников. Так что, как только кто-либо не принадлежащей к благородным окажется противником сего постановления, сим самым поступком уже будет подвергнута помянутому наказание, вместе с своими родителями и родственниками. Ибо как дворянство (nobilitas) привыкло собственными шеями защищать государство в военных случаях, и во время мира всегда стояло за церковь как за самого себя; то и никаким образом нельзя допустить, чтобы правителями церкви были не те, которые служили ей защитою» (Volum. leg. T.I. pag.138).

Ежели таковой, явно нерелигиозный, взгляд на высшие церковные должности утвержден был самим законом: то на практике все высшие церковные должности просто обратились в доходные статьи магнатов, часто вовсе не способных к занятию таковых должностей, и даже не думавших казаться способными и достойными ни по жизни, ни по-научному и религиозному образованию. После этого немудрено, что в Литве в XVI столетии мало кто верил в папу и Римскую церковь, когда сама церковь даже по закону обратилась в оброчную статью магнатов и их фамилий. При таковом порядке дел реформационные движения, потянувшиеся из западной Европы, здесь нашли уже готовую почву, и Латинский костел в Литве на время даже перестал быть орудием к подавлению Русской народности в западной России. Местным интересам в Русских областях были даже даны значительные уступки; так значение Русской православной церкви, как церкви христианской, а не синагоги, было признано еще при Сигизмунде; первым Литовским статутом 1530 года в VIII разделе этого статута в 7-м артикуле сказано: «Уставуем иж о речь земную (по поземельному владению) и о довод держанья земли не мают (не имеют права), при пущены быти Жидове, а не Татарове, одно христиане Латинскаго обо Греческаго закона». То же подтверждено статутом 1566 года разд. IX, арт. 3; а в XI разделе того же статута в артик. 3 одинаково ограждаются от нападений как Латинские, так и православные Русские церкви и школы и дома священнослужителей; в законе сказано: «теж если бы кто при шедши гвалтовне на костел, або на цвинтару в школе, або в капланском и поповском дому кого забил, або ранил; а тые раны значны были, тогды под таковым способом и доводом мает быти каран, яко высшей о гвалтованиках писано». А на Варшавском сейме 1564 года, когда речь шла о полном соединении народов Польского и Литовского в один народ; то уже не было и помину об уничтожении или понижении православной церкви; вопрос был только в том, как устроить и поровнять выбор короля, ибо в Польше выбор короля был свободный, а Литовское княжество считалось дядиною и отчиною Гедиминовичей (Vol. leg. Т.II, раg.29). Далее, в привилегии 1569 года, о присоединении Волынской земли к короне Польской сказано: «обыватели сей земли рады наши духовные и светские, княжата, нанята, шляхта, рыцарство, также и духовные станы Римскаго и Греческаго закона, чтобы познали нашу ласку: постановляем, чтобы их города, замки, места, оседлости, местечки и веси со всеми их подданными были свободны от всяких пошлин и поборов. К тому еще обещаем и обязываемся всех помянутых княжат земли Волынской и потомков их как Римскаго, так и Греческаго закона содержать в стародавной чести и достоинстве. Таким же образом обещаем и обязуемся достоинств и почестей и урядов нашей Волынской земли духовных и светских, великих и малых, как Римскаго, так и Греческаго закона, не уменьшать, ни затемнять, и охранять в целости». То же самое повторяется в привилегии на присоединение Киевской земли, данной в том же 1569 году. (Wolum. leg. Т.II, раg.82–87). Таким образом давление и нетерпимость Латинского костела в западной России, в конце XV и начале XVI столетий, дошедшие до крайних пределов, с тридцатых годов XVI столетия на время приостановились, православная церковь по наружности, по крайней мере, получила почти одинаковые права с Латинским костелом.

Но недолог был период такого либерализма. Полякам по последним расчетам нужна была уния политическая, т.е. полное соединение Польского и Литовского государства в одно целое (до сих же пор было соединение только в лице короля, да и то большею частью при особом великом князе Литовском, каким преимущественно был наследник Польской короны); для полного же соединения можно было пожертвовать временными уступками. Зато, как только в 1569 году совершилась политическая уния на Люблинском сейме; то в след же за тем начались новые, еще небывалые гонения на Русскую церковь; но повесть о сих гонениях уже не входит в план настоящего труда, который заканчивается Люблинскою унией.

Мы проследили вкратце разные приемы деятельности Латинского костела в западной России или в великом княжестве Литовском, от принятия Латинской веры князем Ягайлом Ольгердовичем вплоть до Люблинской унии при Сигизмунде Августе. Заключим повесть об этих приемах несколькими общими замечаниями о характере этой деятельности, по отношению к Русской церкви и Русской народности в западной России.

Литовский историк Нарбут, сторонник и Латинской церкви, и полного соединения Литвы с Польшей, так описывает положение западной России в религиозном отношении до появления там Латинства и в след за его появлением: «Христианская вера восточного исповедания первая начала распространяться в Литве тихим путем свободного убеждения в святых истинах, а не по приказу и принуждению. Литвины-язычники нисколько не считали за зло, что живущие между ними инородцы не поклонялись их местным богам; как была разница в языке, так допускалась терпимость и в вере. Христиане Русские и язычники Литвины составляли одно отечество, под одним государем, заседали на одной скамье и вместе рядили о благе родины, вместе шли на бой и складывали кости в одной могиле; Литвин уважал знамя св. Юрия на хоругви Русской, а Русский воздавал, военную честь богу Кавасу на знамени Литовском. А посему великие князья, имея верных подданных в христианской Руси, не касались их религиозных порядков, пока интерес политический не столкнулся с религиозным. Ягайло, сделавшись королем Польским, и перешедши в Римско-католическую церковь, с тем вместе принял на себя обязанность не только обращения язычников, но и приведения к единству веры всех своих подданных, всеми от него зависящими средствами. Коротко сказать, и в Польше, и в Литве эпоха религиозной нетерпимости началась с владычествования Ягайлы и Витовта, т.е. со введением Латинского исповедования в Литву» (Narbut dzeije Staroz. Nar. Litew., кн.6, стр.349). Таким образом, по сознанию самих сторонников Латинской церкви она, при самом введении вместо мира и согласия, царствовавших в западной Руси, внесла меч и вражду, и сама явилась орудием политической интриги, веденной из Польши. История этой церкви в западной России свидетельствует, что она и в последствии сохранила то же значение. Все что не предпринимала эта церковь в западной России, – перекрещивала ли православных, тянула ли их в унию и под верховную власть папы, – все клонилось к тому, чтобы внести раздор в западную Русь, расшатать народные силы, создавшие великое княжество Литовское; посеять вражду между дружественными и всею предшествовавшею историей тесно связанными друг с другом населениями Литвы и Руси, составлявшими до введения сюда Латинской церкви мужественный народ, дававший отпор Полякам и Немцам, – рыцарям Ливонии и Пруссии.

Силой окрестивши Литву и Жемойть, Латинская церковь отделила сии два племени от Русских и направила свои старания на то, чтобы сделать эти племена материалом для распространения Польщизны, усердно трудилась над уничтожением исконных народных обычаев и общественного строя народной жизни, и о замещении всего этого Польскими обычаями и Польским строем жизни; а Русских в то же время угнетала и преследовала как схизматиков и явных своих противников. Жизнь Литовцев и Жмудинов она подтачивала тем, что вводила в нее чуждые и даже враждебные ей начала, а для разложения строя общественной жизни Русских не останавливалась ни перед какими средствами, смотря по удобству, одинаково употребляя то насилие, то обманы. И надо сознаться, что Латинская церковь работала в западной России на пользу Польши с удивительным усердием; и усердная работа эта принесла именно те плоды, которых желала Польская справа. В продолжении первых 180 лет от введения Латинства в Литву, она наконец успела совершенно расстроить общественную жизнь и у Русских и у Литовцев, так что великое княжество Литовское, прежде грозное и для Поляков, и для Немецких соседних рыцарских орденов, почти потеряло возможность продолжать самостоятельную государственную жизнь, и волей-неволей на Люблинском сейме в 1569 году должно было присоединиться к Польской короне, под льстивым титулом равные к равным, а на деле, как пригодный материал для поддержания Польского государства, расшатанного внутренними беспорядками и своеволием магнатов, которые на сеймах творили, что хотели. Вот истинный характер деятельности Латинской церкви в западной России за все время от введения её в этот край до Люблинской унии; другой памяти она по себе не оставила и не имеет другого значения для западной России, как значение разлагающего и разъедающего начала и как служебного органа для Польской справы. Вся деятельность её лишена характера самостоятельности; она держалась только постороннею силою, и хотя носила титул господствующей церкви, и действительно старалась выказывать притязания на господство над Литвинами и Русью; но сама в себе постоянно находилась в служебных отношениях к Польской короне, и даже не к короне, а к аристократии, может быть и сама не замечая такого своего положения. Но что она именно находилась как бы в служебном отношении собственно у Польской аристократии, этому лучшим и самым ясным свидетельством служат постановления Радомского сейма 1505 года, которые уже приведены были выше в настоящем нашем рассказе, и которые вполне согласны со всею историей этой церкви в великом княжестве Литовском, так что Радомский сейм только формулировал то, что уже выработала история.

Полотская земля, как Новгородская колония, и управлялась в древности по-новгородски, как прямо свидетельствует Литовский летописец Быховец, который говорит: «мужи Полочане управлялись вечем, как великий Новгород». Таким образом, по прямому свидетельству летописи, верховная власть у Полочан, находилась в руках веча, или в руках самого народа, выражавшего свою волю на вече. Иного порядка в управлении у Полочан, как у колонистов Новгорода, не могло и быть; все колонии Новгорода управлялись по-новгородски, – это было общее правило, постоянно поддерживаемое самим Новгородом, пока он имел еще влияние на ту или другую колонию; а влияние Новгорода на свои колонии всегда было довольно продолжительно, так что Новгородские порядки во всех колониях всегда успевали на столько утвердиться, что колония, и освободившись от влияния метрополии, навсегда удерживала у себя Новгородский строй, и только видоизменяла его, смотря по местным обстоятельствам. То же самое было и в Полотске, и даже сильнее, чем в других Новгородских колониях, вероятно потому, что Новгородское влияние здесь было более продолжительно; ибо Полотск был старейшей Новгородской колонией и стоял на том пути, которым первоначально дорожили Новгородцы; лучшим свидетельством сему служат известия Скандинавских саг о том, что в дорюриковское время Новгородцы особенно занимались распространеньем своих владений по западной Двине. Влияние Новгорода на Полотск во время Рюрика, засвидетельствовано и нашею летописью, которая говорит, что Рюрик, по смерти своих братьев Синеуса и Трувора, начал раздавать своим мужам города, кому Полотск, кому Ростов, кому Белоозеро; а конечно Рюрик, приглашенный в князья в Новгород, не мог бы отдать Полотска своим мужам, ежели бы этот город не был в тесной связи с Новгородом и не состоял в зависимости от него.

Власть веча в Полотске, так же, как и в Новгороде, первоначально делилась с властью выборных начальников, – старость, сотских и других; а потом сюда же присоединилась власть приглашенного князя или княжого наместника, на тех же основаниях, как и в Новгороде; ибо Рюрик не мог передать своему наместнику в Полотске иной власти кроме той, которую сам имел в Новгороде.

Власть веча в Полотске, как выражение воли целого народа, была непрерывною властью и при князе, и без князя, до тех пор, пока Полотск не утратил своей самостоятельности, и даже по утрате самостоятельности форма этой власти удерживалась в Полотске вплоть до введения Магдебургского права; княжеская власть нисколько не уничтожала этой власти, подобно тому как это было в Новгороде. Полотское вече состояло из всех граждан Полотска, больших и меньших, бывших членами той или другой общины, т.е. самостоятельных домохозяев, а не бездомников, и младших членов семьи, еще не признававшихся членами общины и не имевших права подавать голос в общественных делах. Чтобы вече было правильным, требовалось, чтобы оно было собрано на определенном обычном месте, чтобы на нем непременно присутствовали все три класса общества: – бояре, купцы и черные люди, или иначе большее, среднее и меньшее; об этом прямо сказано в уставной грамоте Казимира, данной Полотску в 1456 году: «А сымались (т.е. сходились на вече) бы вси посполу на том месте, где пред тем сыймывались издавна; а без бояр мещанам и дворянам городским и черни соймов (вече) не надо чинить; а дела бы городские вси згодою посполу справляли по дивному» (Ак. Зап. Рос. Т.I, №60). Но не было непременною обязанностью, чтобы каждый самостоятельный гражданин непременно присутствовал на каждом вече, а только каждый имел право присутствовать на вече и подавать голос. Вече считалось правильным и законным, хотя бы не все граждане присутствовали на нем, и не присутствовавшие должны были повиноваться определениям веча, состоявшимся в их отсутствии. В Русских летописях древнейшее прямое свидетельство о вече в Полотске мы находим в Лаврентьевской летописи под 1176 годом, где сказано: «Новгородцы бо из начала и Кияне, и Смольняне, и Полочане, и вся власти, якоже надуму, на веча сходятся, и на чем старейшие сдумают; на том и пригороды станут» (Лавр, лет., стр.160). Это свидетельство говорит, что изначала Полотск одинаково с прочими Русскими владениями управлялся вечем, и что вече старшего города было законом для младших городов или пригородов, бывших выселками из старшего города. Позднейшие же известия о Полотском вече, мы находим в целом ряде Полотских грамот за XIV и XV столетия, излагающих условия сношений Полотска с Ригою. Все сии грамоты писались от имени веча, или от бояр, мещан (купцов) и от черных людей или, как говорится в грамотах, от поспольства. Вот несколько образчиков сих грамот: «от наместника от Полотьскаго от Монтигирда и от всех муж Полочан, к ратманам, што есте с князем Семеном мир взяли и с мужи Полочаны, штобы то так и держати тот мир крепко» (Русско-Ливон. акты №134). Или в другой грамоте: «Паном приятелем и суседом нашим: пану войту, и бурмистрам и радцам, и мещанам и всему поспольству Ризьскаго места, наша приязнь на вся часы от бояр Полотьских, и от мещан и от всего поспольства Полоцькаго места». (1476 года грам. ibid. №264). Или еще: «Инонечи послали Полоцькии бояре и мещане и все поспольство Полоцькое место свое послы Полоцкыи и з верещим листом, от бояр на имя пан Сенько Радкович, а от мещан пан Евлашко Федорович, пан Зеновий Боцько, до вашей ратуши и до всего Ризьскаго места. А Рижане выбрали от своих ратманов три. 1478 год». (ibid. №265). Или «от наместника Полоцкого и от всех муж Полочан, от мала до велика, поклон всем ратманам большим и всем местичам Рижанам» (ibid. №278). Или «от пана Василия Дмитриевича, и от бояр Полоцких, и от местичов и от всех муж Полочан, от всего поспольства, приятелем нашим панам ратманам Рижским и проч.» (ibid. №280). Эта форма грамот совершенно одинакова с формою грамот Новгородских; а Новгородские грамоты писались от имени веча, – от всех больших и меньших; следовательно, и в Полотске таковые грамоты писались по приговору веча, хотя в них и не упоминается имени веча; и таким образом Полотск управлялся вечем даже во время владычества Литовских князей вплоть до введения Магдебургского права в 1498 году, с которого времени Полотские грамоты стали писаться уже не от больших и меньших, а от войта, бурмистров и радцев и всего поспольства.

Летописи и другие памятники представляют нам, хотя очень немногие и отрывочные, но тем не менее прямые свидетельства о значении и деятельности веча в Полотске. Так в самое крутое время в 1128 году, когда Полотские владения были разгромлены великим походом Киевского князя Мстислава Владимировича со всеми южными князьями, Полотское вече является представителем всей Полотской земли, и мимо своих князей вступает в прямые переговоры с самим Мстиславом; в летописи сказано: «и тако Полочане сътнувшеся выгнали Давыда с сынми, поемши Рогволода идоша к Мстиславу, просяче его себе князем; и створи волю их Мстислав, поемши Рогволода ведоша и Полотску». (Ипат. лет., ст.11). Точно также в 1151 году Полотское вече распорядилось удалением своего князя Рогволода Борисовича в Минске и приглашением к себе Ростислава Глебовича; летопись говорит: «яша Полочане Рогволода Борисовича князя своего и послаша Меньску, и ту держаша и у велицей нужи, а Глебовича себе уведоша; и прислашася Полочане к Святославу Ольговичу, яко имети его (Святослава) отцем себе и ходити в послушаньи его; и на том целоваша крест» (ibid. стр.66). Здесь, как и в первом свидетельстве, Полотское вече вступает в переговоры с сторонним князем и при том от своего имени, а не от имени своего князя, об имени которого даже и не упоминается в договоре; вече ведет дело само по себе одно, и кажется смотрит на своего князя не иначе, как на выборного сановника, не имеющего особенного значения во внешних сношениях. То же самое повторяется в 1186 году при нашествии на Полотск Давида Смоленского и Мстислава Новгородского; Полотское вече также вступает в договор с сими князьями мимо своих князей; в летописи сказано: «Полочане, сдумавше (конечно на вече) рекуще: не можем мы стати противу Новгородцем и Смольняном; аще попустим им в землю свою, аще и мир створим с ними; а много ны зла створят, попустошат ны землю идучи до нас, пойдем к ним на сумежье; и собравшася вси идоша к ним и сретоша и на межах с поклоном и честью, и даша им дары многи; и уладишася и розъидошася в страны своя кождо их» (Лавр, лет., стр.170). Или в 1159 году, Полотское вече вступило в договор с князем Друцким Рогволодом Борисовичем и заставило удалиться, своего князя Ростислава Глебовича; и когда Ростислав, по приглашению Полочан, ехал в Полотск из Бельчици, то один детский нагнал его и сказал: «не езди княже вече ти в городе, а дружину ти избивают, а тебя хотят яти» (Ипат. лет., стр.83). Во всех сих известиях, выключая последнего и многих других, хотя не упоминается прямо о вече, но очевидно народ в Полотске действует вечевым порядком, совершенно одинаково с Новгородцами.

Дошедшие до нас, хотя поздние, официальные акты Полотска также прямо свидетельствуют, что главною властью в Полотске было вече или народное собрание всех граждан больших и меньших. Так договорная грамота между Полотском и Ригою 1407 года была писана от имени всего веча, в грамоте сказано: «мы мужи Полочане даем ведати, кто сию грамоту узрит или услышит чтучи. Князь великий Витовт, господарь наш, докончал промеж нас и смирил нас вечно, межи Полоцкаго города и Ризькаго города» (Ак. Зап. Рос., Т.I, №16). Здесь в договоре не упоминается ни о каких Полотских властях кроме веча. «Мы мужи Полочане и больше никого, никакого сановника Полотскаго». Или в грамоте 1330 года мы встречаем договаривающимися только Полочан, т.е. Полотское вече без участия князя или других каких властей; в договоре этом прямо сказано: «Тако хочем мы горожане (Полоцкие) с мештерем переже, како весити воск на скальвах, а вам чинити також н тяжелей нашего полпуда. Ажо привезет нечистый товар, а нелюб будет, поехати ему назад со своим товаром, а свой князь тамо казнит». (Ак. Ливон., №LXXIV). По свидетельству сего договора князь только казнит того, кто преступит договор. Или в грамоте Витовта 1399 года сказано: «у Полотску Полочанам добрым людем крест целовати на том, что иль чинити Немцем всю правду и ву всей у торговли и во всяком торговом деле, такоже и у Ризе к Полочанам целовати крест Немцем добрым людем» (ibid. №CXXII). Здесь опять говорится только о Полочанах, т.е. вече, а не о каких-либо Полотских властях. Или в другой грамоте без года: «от наместника от Полоцькаго от Монтигирда и ото всех муж Полочан (князя великого Витовтовым повеленьем) к ратманам: што есте со князем Семеном мир узяли и с мужи Полочаны, што бы тако и здержали тот мир крепко, а мы так и держим крепко, доколе изыдет». (ibid. №CXXXIV). Здесь опять грамоту пишут с земской стороны мужи Полочане (вече), и со стороны Витовта его наместник, или князь Семен и опять мужи Полочане, вече, и нет никаких иных земских властей. Или в грамоте 1404 года: «мы Полочане даем вам ведомо, кто сю грамоту узрит, што же мистер Задвинский отпустил нятци Полоцки и товар, на руки князя великаго Витовта и наши руки. (ibid. №CLII). Здесь рядом вече и князь даже при Витовте. Или в грамоте 1405 г. из Риги: «Мы ратмане Рижские, скончали есмы с Полочаны, на Божию милость надеючись, штоже Полочанам всем Немецким купцем Ризьским слично и право деяти всякоим торговем деле и торговлею без всякия хитрости право чинити на обе стороне межи собою… Такоже мы хочем Русским купцам у Ризи чинити» (ibid. №CLIII). Здесь опять одно Полотское вече. Или в Полотской грамоте в Ригу того же года: «А се мы Полочане все добрые люди и малые, надеючись на Бог святого, Софея милость и князя великого Витовта здоровье, хочем с тобою князь мештерю любовь держати и с твоею братиею со всеми ридели. Також хочем с вами Ризьские ратмане и со всеми Ризьские купцы межи себе приязньство держати и любовь на обе стороне крепко» (ibid. №CLIV). Здесь, подобно как в Новгородских грамотах поминаются только большие (добрые) и меньшие (малые), т.е. все вече, полное народное собрание. Или в договорной грамоте между Ригою и Полотском 1407 года: «мы мужи Полочане даем ведати, кто на сию грамоту узрит, или услышит чтучи. Князь Великий Витовт Литовский, господарь наш, докончал межи нас и смирил нас вечно, межи Полоцька города и Ризьскаго города. Аже что Полочанин проступить Ризе, ино им того до Полоцька послати, ино его там Полочане судить по своему праву. Тако же Немечьский купец што проступить у Полоцьку; ино его послати к Ризе, ино его там судят по Ризьскому праву» (ibid. №CLXIV). А в грамоте от 1409 года сказано: «Ото князя Ивана Семеновича Полотского наместника и от всех муж Полочан князю Мештерю Ризьскому и всим ратманом Ризьским поклон. Што есте прислали к нам ратмана Федора; и он с нами докончал» (ibid. №CLXXII). Эта форма чисто Новгородская, с тою только разницею, что в Полотске по грамоте нет ни посадников, ни тысяцких, ни других земских сановников, а только княжий наместник и вече. Или в грамоте 1465 года: «От мещан Полоцьких и от всего поспольства Полоцькаго места тым почесливым суседом нашим и приятелем честным и милым, пану бурмистру и радцам и всем мещанам Ризьским поклон приятельский» (ibid. №CCXLIX). Опять грамота писана от всего города, т.е. от веча, и ни одного сановника. То же почти в другой грамоте того же 1465 года: «От пана Олехнова, наместника Полоцкаго Михаила, и от мещан Полоцких и от всего поспольства Полоцкаго места, суседом и приятелем нашим, пану бурмистру и войтам, и радцам и всем ратманам Ризьскаго места поклон» (ibid. №CCL). Обе сии грамоты писаны об одном предмете, именно о прекращении морового поветрия в Полотске, и по случаю этого прекращения о начатии снова свободной торговли Полотска с Ригою; грамоты по содержанию своему, следовательно, одинаковы; главная разница состоит только в том, что первая писана от одного Полотского веча, а вторая от княжеского наместника и от веча. Из сравненья сих грамот можно заключить, что вече в Полотске пользовалось большею самостоятельностью, чем княжий наместник; ибо наместник один без веча не мог сноситься с соседями, а вече сносилось одно. Или в грамоте 1475 года в Ригу: «паном и приятелем и суседом нашим: пану войту, и бурмистром, и рядцам и мещанам и всему поспольству Ризьскаго места, наша приязнь на вся часы от бояр Полоцких и от мещан и от всего поспольства Полоцкаго места» (ibid. №CCLXIII). Или в грамоте 1478 года: «Буди ведомо всем добрым людем… как промежи нас честных панов и бояр Полоцких, и мещан, и всего поспольства Полоцкаго места, а также от всех почестливых панов бурмистров, и ратманов, и купцов, и всего поспольства Ризьскаго места, кая была промежи нас нелюбовь и неизгода… и нонечи послали Полоцкие бояре, и мещане, и все поспольство Полоцкаго места свои послы Полоцкии изверещим листом, от бояр на имя пан Сенько Радкович, а от мещан пан Евлашко Федорович, пан Зиновей Боцько, до вашей ратуши и до всего Ризьскаго места» (ibid. №CCLXV). Эта грамота по форме своей почти одинакова с Новгородскою грамотою к Московскому Великому Князю Димитрию Ивановичу Донскому от 1370 года; там также особые послы от бояр и особые послы от купцов и от черных людей. Или также совершенно по Новгородски в другой грамоте того же года: «от наместника Полоцкаго и от всех муж Полочан и от мала и до велика поклон всем ратманом большим и всем местичом Рижаном малу и велику» (ibid. №CCLXXVIII).

Таким образом по всем свидетельствам с древнейших времен почти до конца XV века Полотск, подобно Новгороду великому, управлялся вечем, так что в одном столетии и в Новгороде, и в Полотске было уничтожено вечевое управление, и даже Полотское вече немногими годами пережило Новгородское вече; хотя история того и другого при видимом сходстве была далеко неодинакова, и Полотское вече почти тремя столетиями раньше утратило свою самостоятельность и независимость. Первоначально Полотское вече находилось в таком же положении как и Новгородское, т.е. пользовалось полною самостоятельностью и представляло верховную власть как в самом Полотске, так и в многочисленных его пригородах и во всей Полотской земле и её колониях в Литве, на Жемойти и Летголе; князья из дому Изяслава Владимировича, как выделенные из племени Рюриковичей, нисколько не стесняли этой самостоятельности веча, а напротив сами зависели от него, подобно как Новгородские князья от Новгородского веча. Зависимость Полотских князей от тамошнего веча едва ли даже не была сильнее, чем зависимость Новгородских князей от Новгородского веча; ибо князья избираемые Новгородом всегда имели наследственные уделы в других Русских княжествах; Полотские же князья из потомков Изяслава не имели никаких владений вне Полотской земли, и по необходимости были в полной зависимости от Полотского веча которое с большею свободою могло предлагать условия приглашаемому князю, и тот волей-неволей должен был соглашаться на них, чтобы не остаться ни причем; по крайней мере так было в большей части случаев. Но когда Изяславичей сменили Гедиминовичи из Литовских князей, то с тем вместе изменилось и положение Полотского веча. У Гедиминовичей много было владений в Литве, Жемойти и в других краях; следовательно, им не было особой надобности в Полотске; при том еще при Изяславичах Полотск почти утратил влияние на свои пригороды, особенно отдаленные, и стал как-то особняком даже в Полотской земле, хотя еще и не лишался первенства между городами тамошнего края. А по сему Полотское вече не могло уже предлагать своих условий Гедиминовичам, оно волей-неволей признавало их власть и получало от них сперва удельных князей, а потом наместников; тем не менее Гедиминовичи признавали Полотск старейшим городом, предоставляли ему управляться вечем и нисколько не вступались в вечевые тамошние порядки даже в сношениях с соседними государствами, лишь бы вече признавало верховную власть великого князя Литовского и принимало от него наместников, но с определенными отношениями к вечу, более или менее одинаковыми с прежними отношениями князей Изяславичей и похожими на Новгородские отношения к князьям или наместникам великих князей Московских. Кроме того, власть Полотского веча, ослабевшая и прежде при Изяславичах относительно пригородов и колоний, при Гедиминовичах уже ограничилась одним городом Полотском и принадлежащею ему землею.

Самое устройство веча в Полотске, по основным своим началам одинаковое с Новгородским вечем, по ходу тамошней истории не имело того развития и тех видоизменений, которым подвергалось вече Новгородское или Псковское. В Новгороде и Пскове по ходу тамошней истории в XII веке успели выработаться постоянные органы веча, – посадники и тысяцкие, – сделавшиеся там великими сановниками, до некоторой степени противопоставляемыми князю. В Полотске же история так сложилась, что тамошнее вече в своем развитии не пошло далее старост и подвойских, как свидетельствуют памятники; о посадниках и тысяцких там нет и помину. В первый период при Изяславичах ни посадник, ни тысяцкий не могли выработаться потому, что Изяславичи всегда сами княжили в Полотске и никогда не посылали туда своих наместников или посадников; притом Изяславичи были в такой зависимости от веча и вообще так были слабы, что не было и повода к учреждению выборных посадников и тысяцких; для тамошнего веча было достаточно старост и подвойских, как представителей исполнительной земской власти. При Гедиминовичах первоначально также посылались в Полотск удельные князья, а в последствии хотя Гедиминовичи и посылали туда наместников, как представителей своей власти; но в то время Полотское вече было уже до того слабо что не могло и думать об учреждении каких-либо выборных сановников, независимых от великого князя Литовского. Таким образом Полотское вече до самого уничтожения своего при великом князе Александре Казимировиче оставалось в том виде, в каком оно было при самом учреждении по первоначальному Новгородскому образцу. История для него не выработала никаких органов или выборных властей, выключая уличанских и кончанских старост, как необходимых представителей общин, и еще подвойских, как власть, приводящую в исполнение приговоры веча.

Деятельность веча в Полотске, по указаниям дошедших до нас памятников, распространялась как на внутренние, так и на внешние дела. Вече, как верховная власть и выражение воли народа, издавало законы, имело в своих руках верховный суд; оно приглашало князей и удаляло их, объявляло войну и заключало мир и вместе с князем и мимо князя, например, как мы уже видели, при нападении на Полотские владения князей Давида Смоленского и Мстислава Новгородского в 1186 году; оно сносилось посольствами и грамотами с соседними владельцами или правительствами даже при Гедиминовичах, как мы это уже видели из сношений Полотска с Ригою. Оно вступало в союзы с соседними Русскими князьями, и по своему усмотрению признавало того или другого из Русских князей покровителем своей земли; так в 1151 году, пригласивши себе в князья Ростислава Глебовича, Полотское вече в след за тем признало покровителем Полотской земли Черниговского князя Святослава Ольговича, как прямо сказано в летописи: «и прислашася Полочане к Святославу Ольговичу, яко имети его отцом себе, и ходити в послушаньи его, и на том целоваша крест». По выражениям летописей, Полотское вече прямо приравнивает свою власть к княжеской власти в других Русских владениях. Как в тогдашнее время князья на Руси избирали себе старших князей или покровителей и целовали им крест на том, что они будут послушны старшему как отцу; точно также поступает и Полотское вече, не спрашиваясь об этом у своего князя, который, ежели хотел оставаться князем в Полотске, должен был следовать решению веча. По всему вероятию, такая обширная и многосторонняя деятельность веча в Полотске развилась по смерти знаменитого тамошнего князя Всеслава Брячиславича во время междоусобия его потомков, когда княжеская власть, и без того ограниченная Полотским вечем, еще более ослабла от раздробления.

По смерти Всеслава княжеская власть, так сказать раздробилась между его потомками, которые получили себе те или другие Полотские пригороды; власть же веча по прежнему оставалась еще одна и нераздельна; а посему все князья Всеславовы потомки были в большей или меньшей зависимости от Полотского веча, оно сажало их на уделы и смещало с одного удела на другой. Так в 1151 году вече переместило Полотского князя Рогволода Борисовича в Минск и содержало его в большой нужде, а в Полотске посадило Ростислава Глебовича. Или в 1159 году, вогнавши Ростислава Глебовича, Полотское вече послало за Рогволодом Борисовичем в Друцк и приняло Рогволода с большою честию; за тем Рогволод дал Изяславль Брячиславу, а Стрежев Всеволоду, с Ростиславом же заключил мир, не успевши выгнать его из Минска. Здесь, по-видимому, раздавал города князьям Рогволод; но в сущности он раздавал их по согласию с Полотским вечем, ибо сам княжил в Полотске по приглашению веча.

Князья в таких отношениях были к Полотскому вечу, что князь, потерпевший неудачу в каком-либо военном походе, уже не решался воротиться в Полотск; так в 1162 году, когда Рогволод потерпел поражение под Городцом, то не смел уже воротиться в Полотск и бежал в Дрютск. (Инат. лет.91). Или в 1167 году Всеслав Василькович, разбитый Володарем, также не решился возвратиться в Полотск, а бежал в Витебск под покровительство Смоленского князя (ibid. 93–94). Но очевидно таковое отношение Полотского веча к князьям могло быть только при потомках Изяслава Владимировича; при Гедиминовичах же оно было немыслимо, – тогда вече влачило свое жалкое существование уже только потому, что Гедиминовичи дозволяли ему существовать, как исконному обычному учреждению, и при том для них безвредному.

По всему вероятию были веча и в Полотских пригородах, устроенных по образцу своего старшего города, но они не имели большого значения; ибо, по общему правилу, должны были повиноваться приговору Полотского веча, как старшего. И конечно, ежели Полотское вече не выработало ни посадников, ни тысяцких: то и в пригородских вечах не было сих сановников. Мы имеем только не ясные указания на веча в пригородах, так есть известие о вече в Изяславле; под 1127 годом в летописи сказано: «Видевши Изяславцы князя своего и Лагожаны яже без пакости суть переяты, и дашася, рекше Вячеславу: призови ны Бога, яко нас не даси на щит» (Лавр. лет. стр.131). Или еще в 1159 году Дрютьское вече вступило в переговоры с Рогволодом Борисовичем и приглашало его к себе на княженье, в чем частью участвовали и Полочане (Ипат. лет., стр.82). Из этого известия видно, что в настоящем случай Дрютьское вече действовало заодно с одною партией Полотского веча.

Судя по сим неясным указаниям, можно полагать, что и в других Полотских пригородах были свои веча, и по общему правилу должны были слушаться приговоров веча в старшем городе Полотске. Но всегда ли они были в послушании у старшего города, об этом утвердительно сказать нельзя, тем более, что древняя история Полотской земли до Гедиминовичей до нас дошла в незначительных отрывках, в которых мы встречаем только томные намеки об отношениях пригородов к Полотску, и из сих намеков мы можем только догадываться, что отношения пригородских вечь к Полотскому вечу не всегда были нормальны и согласны с общим правилом, а много условливались какою-то отчинностью в княжеском роде Изяслава Владимировича, а еще более вмешательством Киевских, Смоленских и Черниговских князей, а также союзничеством того или другого племени Литвы с тем или другим князем из потомства Изяславова. Так в 1159 году Рогволод Борисович, обделенный братьями, искал себе волости при помощи Святослава Ольговича Черниговского и выпросил у него дружину, и при этой помощи занял Дрютьск. Или в 1162 году Володарь удержал за собою Городец при помощи Литовцев, и Литовцы же помогли ему разбить Рогволода Борисовича, с Полочанами. В летописи прямо сказано о главном участии в этом деле Литвы. «Приходи Рогволод на Володаря с Полочаны к Городьцу; Володарь же не да ему полку в дне на ночь, выступи на нь из города с Литвою и много зла, створися в ту ночь, овых избита, а другыя руками изымаша множество» (Ипат. лет., стр.91). Когда же в первой четверти XIII века утвердился в Новгороде Литовском Миндовг из Литовских племенных князей, и потом при Гедимине и его наследниках отношения пригородов и тамошних вечь к Полотскому вечу совершенно прекратились; Литовские князья уже не думали справляться с решениями Полотского веча, они уже были на столько сильны и Литовскими и Русскими силами, что в этом вовсе не нуждались. А в 1263 году уже в самом Полотске княжил Литовский князь Товтивил, племянник Миндовгов (ibid. стр.201). Веча может быть продолжали существовать в Полотских пригородах и при Литовских князьях, точно также, как и в самом Полотске; но мы не имеем о них никаких известий, мы знаем только что в XV столетии еще не во всех Полотских пригородах русские старые порядки были заменены Магдебургским правом, этою обычною в том краю формою отмены старого Русского строя; так Новгород Литовский, эта столица Миндовга, получил Магдебургское право только в1511 году. (Собр. гран. Минск, губерн., №3); следовательно, до сего года там еще держались старые вечевые порядки.

Рядом с вечем в Полотской земле был князь. О князьях в Полотске есть у Нестора известие еще задолго до приглашения Рюрика в Новгород. Нестор говорит: «Словени начали держать свое княжение в Новгороде, а другое на Полоте, иже Полочане». В Исландских сагах также есть известие о каком-то древнем Полотском князе Палтесе, который находился в подчинении у Новгородского князя Квиллана. Но какое значение имели сии князья и в каких отношениях находились к Полотскому вечу, об этом мы не имеем никаких известий; из приведенных же двух известий Нестора и Исландских саг мы можем только догадываться, что Полотск и его князь зависели от Новгородского веча. Это же подтверждает Нестор, говоря, что Рюрик, утвердившись в Новгороде по смерти своих братьев, стал раздавать своим мужам города, кому Полотск, кому Ростов, кому Белоозеро. Таким образом, дорюриковские Полотские князья, по всему вероятию, были что-то в роде наместников, присылаемых из Новгорода, да и Рюриковские мужи очевидно имели то же значение. Первым самостоятельным князьям в Полотске, независимым от Новгорода, был Варяжский князь Рогволод, о котором Нестор говорит: «Бе бо Рогволод пришел из-заморья, имяше власть свою в Полотске, а Тур в Турове, от него же и Туровцы прозвашася» (Лавр. лет., стр.32). В каких отношениях Рогволод и Тур находились к Полотскому вечу, мы об этом не имеем известий; но так как летопись не говорит, чтобы Рогволод и Тур завоевали Полотскую землю, то отсюда можно заключить, что они, подобно Рюрику с братьями в Новгороде, посажены были Полотским вечем, один в Полотске, а другой в Турове; следовательно, по добровольному соглашению с Полотским вечем и на условиях, который оно предложило, т.е. на тех же самых, на которых Рюрик с братьями был принят в Новгороде. И Полочане, конечно, сделали это с целью развязаться с Новгородом, освободить себя от зависимости как от тамошнего веча, так и от князя, и устроиться совершенно также, как устроились Новгородцы. Но независимость Полотска, при помощи Рогволода, была непродолжительна. В 980 году Владимир из Новгорода с большим войском Новгородским и Варяжским подступил к Полотску, разбил Рогволода и убил его и его сыновей, а дочь его Рогнеду взял себе в жены, и затем, убив Ярополка, утвердился в Киеве, и таким образом Полотск поступил в число владений Владимира Киевского. Впрочем, Владимир, кажется, оставил его по прежнему управляться вечем и даже не назначил туда наместника, по крайней мере летопись не упоминает о Владимировых наместниках в Полотске. И так продолжалось до 988 года, когда Владимир назначил в Полотские князья своего сына от Рогнеды Изяслава, и выстроил для него там город Изяславль, конечно имея в виду, что в самом Полотске тяжело будет жить князю. С этого Изяслава собственно начинаются Полотские самостоятельные князья, о которых мы имеем несколько летописных известий. Изяслав, по распоряжению Владимира, был посажен в Полотске не в качестве наместника, а как самостоятельный князь, владения которого, т.е. Полотская земля, были совершенно выделены из прочих Владимировых владений, и составляли с того времени отдельное княжество, по смерти Владимира и потом сына его Ярослава, уже не поступавшее в раздел между их детьми, как бы выделенное из прочего наследства, подобно Новгороду; так что Полотская земля, Новгородская земля и Русская, – наследие Ярославичей, – составляли три самостоятельные и не подчиненные одна другой области, или государства, хотя все три принадлежали к одному Русскому миру и по княжескому дому имели некоторую связь друг с другом. Впрочем, Полотская земля в отношении к княжескому дому была в большем отчуждении чем Новгород; ибо Новгородцы избирали князей из всего потомства Ярославова, на Полотск же Ярославовы потомки не имели никакого права, – князья Полотские могли избираться только из потомков Ярославова брата Изяслава, которые с своей стороны не имели никакого права на все прочие Русские владения; даже в летописи есть известие, что между потомками Изяслава и Ярослава была постоянная непримиримая вражда, как сказано в летописи: «оттоле мечь взимают Рогволожи внуки противу Ярославлих внуков» (Лавр. лет., стр.131). Впрочем, это известие Суздальского летописца скорее говорит не о вражде Изяславичей к Ярославичам, которой на деле не было, – ибо потомки Изяслава нередко роднились и вступали в союзы с потомками Ярослава, – а выражает действительную и постоянную ненависть Новгородцев к Полотску, которому они не могли простить приглашение Рогволода, как самостоятельного князя, независимого от Новгородского веча, и, следовательно, выражавшего полное отделение от Новгорода. Самое указание на вражду Рогволожих внуков прямо свидетельствует, что причина вражды, – и не княжеской, а народной, – заключалась именно в принятой Полочанами Варяга Рогволода, а отнюдь не в мести Изяславичей потомкам Ярослава за убиение деда. Между сими двумя княжескими линиями не было и причин к подобной мести; ибо и Ярослав и Изяслав происходили от одного отца и матери, от Владимира и Рогнеды; следовательно, ежели Изяслав с своими потомками обязан был мстить за убиение своего деда Рогволода, то конечно та же обязанность лежала и на Ярославе и его потомках; тому и другому Рогволод одинаково был дед по матери.

Отрицание всякого права Изяславичей на все владения в Русской земле, кроме Полотска, естественно ставило этот княжеский дом в зависимость от Полотского веча, которое смотрело на потомков Изяслава, как на прямых наследников Рогволода, или, как сказано в летописи, «внуков Рогволожих». А Рогволод был принят в Полотске так же как Рюрик в Новгороде, на, условиях зависимости от веча как в Полотске, так и в Полотских пригородах. Но в чем именно состояла эта зависимость и какие были права и обязанности князя, мы на это не имеем свидетельств прямых; тем не менее нельзя отрицать, что в Полотске верховная власть была в руках веча, как мы это уже видели выше, власть же князя была вторая после власти веча. Вече, как мы уже видели, избирало князя, вече же показывало ему путь или удаляло его. При Изяславичах князь в Полотске не иначе мог княжить, как с согласия веча или сильнейшей партии на вече, на это, при всей бедности известий о Полотских событиях, мы имеем довольно свидетельств, как увидим в последствии. А также довольно ясно указывает на одинаковость отношений Полотского князя к вечу с отношениями Новгородского князя к Новгородскому вечу и то обстоятельство, что Полотский князь жил собственно не в Полотске, а под Полотском на Бельчице, где жила и его дружина, точно так же как Новгородский князь постоянно жил на Городище, а не в Новгороде; в сам Полотск или Новгород князья только приезжали на время или по приглашению веча, или по своим надобностям; постоянно же они жили вместе с своею дружиною в Новгороде на Городище, а в Полотске на Бельчице. Так под 1159 годом летопись говорит: «и начата Полочане Ростислава звати лестию у братчину к свитый Богородице старей на Петров день, да ту имуть и, он же еха к ним изволочився в броне под порты, ине смеша на нь дерзнути. На утрий же день начата и вабити к собе, рекуче: княже поеди к нам, суть ны с тобою речи; поди же к нам в город». Здесь мы ясно видим приглашение князя в город для рассуждений на вече, граждане говорят: «суть ны с тобою речи». Далее летопись продолжает, что князь, извещенный детским о вече в городе и о намерении схватить его, «и ту воротися опять; и совокупився весь с дружиною на Бельчици, и оттуда пойде полком к брату Володареви Минску» (Ипат. лет., стр.83). Значит, князь не мог и думать о сопротивлении вечу, и так был слаб с своею дружиною против воли веча, что, узнавши о вече, поспешил собрать дружину и удалиться от Полотска в более безопасное место.

Первоначально Владимир, при назначении уделов своим сыновьям, очевидно думал о возможности высвободить Полотского князя от влияния Полотского веча; и для сего выстроил новый город Изяславль неподалеку от Минска и поближе к своим владениям, и посадил там своего сына Изяслава. То же сделал Изяслав и посадил своего сына Брячислава в новопостроенном Брячиславле, поближе к Полотску. Но ни тому ни другому князю не удалось перетянуть центр власти над всею Полотскою землею в новопостроенные княжье города; власть по-прежнему осталась в старшем земском городе в Полотске, где находилось главное вече всей Полотской земли с её колониями. И сильнейшей и знаменитейший Полотский князь Брячиславов сын Всеслав должен был передвинуться к Полотску и действовать заодно с вечем, не замышляя о подчинении себе веча и о перетягивании центра власти из Полотска в другой какой-либо город, в чем преимущественно, кажется, и состояла особенная сила Всеслава, несмотря на многие неудачи и несчастья. Преемники Всеслава, его многочисленные сыновья и внуки, уже не могли и думать о подчинении Полотска другому какому-либо городу; они избрали другое направленье и начали заботиться об утверждении своей власти в Полотских пригородах; но и здесь собственными силами они не могли высвободиться от влиянья и даже власти Полотского веча. И ежели иногда удавалось им это не на долгое время, то не иначе как при помощи соседних князей или Киевских, или Черниговских, или Смоленских, или наконец в союзе с полузависимою от Полотска Литвой, что преимущественно делали князья, утвердившиеся в Новгороде Литовском, в Городце и других городах соседних с Литовскими пущами и лесами. Литовская помощь князьям мало-помалу приобретала большое значение в целом строе Полотской земли; ибо само Полотское вече благосклоннее смотрело на участие Литовцев, чем на союзы своих князей с соседними князьями. С одной стороны Полочане в Литовцах видели своих же людей, составляющих с ними одно; а с другой стороны – соседние князья, помогая тому или другому Полотскому князю, всегда имели в виду или подчинение Полотской земли себе, или раздробление её и увеличение своих владений, тогда, как Литовцы сознательно или несознательно всегда стояли за единство и целость Полотской земли, и почти всегда, помогали тем князьям, которые стояли за Полотскую землю против других Полотских князей, действовавших в союзе с соседними Русскими князьями; так что Русские князья, воюя с Полотскими князьями, вместе воевали и с Литвой. Следовательно, в глазах Полочан, Литовцы всегда были собственно на стороне Полотска; а не на стороне соседних князей, искавших случая поживиться насчет Полотской земли. А посему те Полотские князья, которые действовали при помощи Литовцев, скорее могли сойтись с Полочанами, хотя и не всегда, т.е. Литовское влияние еще не могло подчинить себе Полотского веча. Полотское вече во все то время, когда княжил там Изяславов род, на столько еще было сильно, что постоянно держало Полотских князей в зависимости от себя; и ежели иногда временно уступало посторонней силе, то только временно, и от своего исконного права еще не отказывалось, хотя нельзя не сознаться, что по времени власть Полотского веча постоянно ослабевала.

Многочисленные потомки Всеслава Брячиславича, владевшее в Полотске и в Полотских пригородах, может быть по распоряжению самого Всеслава, как бы поделили Полотскую землю, и образовали в ней несколько княжеств, или княжеских уделов, которые считались как бы отчиною того или другого княжеского рода в потомстве Всеслава. Но эта отчинность относилась собственно к преемству княжеской власти в том или другом княжестве; сама же княжеская власть от этого не приобретала никакой особой силы: она по прежнему во всех Полотских уделах оставалась в тех границах, в каких пользовался этою властью Варяг Рогволод. Самую отчинность князья должны были поддерживать стороннею помощью; Полотское же вече на эту отчинность вовсе не обращало внимания, и в своих распоряжениях, относительно замещения княжеских столов, вовсе не справлялось с нею; для веча все князья были равны, и оно избирало из них любого, чтобы посадить на том или другом княжестве. По смерти Всеслава, осталось семь сыновей: Роман, Борис, Давид, Глеб, Святостав, Рогволод и Ростислав. Который из Всеславовых сыновей была, старший, и кому какой достался удел, мы об этом не имеем ясных указаний. Но мы знаем, что по смерти отца, братья перессорились и не дали или лишили уделов Романа и Давида. Обделенные братья, не найдя пристанища в Полотской земле и у своих братьев, принуждены были скитаться по землям и искать помощи или по крайней мере пристанища у соседних Русских князей, и Давид нашел пристанище, а может и обещание помощи у Переяславского и Смоленского князя Владимира Мономаха, с которым в 1103 году участвовал в походе на Половцев; а на следующий год он уже перешел к Олегу Святославичу Черниговскому и вместе с ним и Мономаховым сыном Ярополком ходил к Минску на своего брата Глеба: вероятно поход этот был предпринят для отыскания удела Давиду, может быть отнятого Глебом, но он кончился ничем. Где скитался другой Полотский изгнанник, Давидов брат Роман, мы не знаем, есть только известие, что в 1114 г. он умер в Рязани. Между тем Мономах породнился с Полотским князем Борисом, выдав замуж свою внуку, дочь Мстислава, за Борисова сына Брячислава, от Давида же Всеславича вовсе отказался, как это можно видеть из того, что в 1115 году Мономах, взявши в плен и отвезши в Киев Минского князя Глеба, Минские владения отдал его сыновьям: Ростиславу, Володарю и Всеволоду, Давида же не только не наделил из Минской области, но даже и не помянул о нем. Но Давид, потерявши покровителя в Мономахе, нашел покровительство у Черниговских князей и при их помощи, а еще более успевши как-то приобрести себе расположение Полотского веча, выгнал из Полотска своего брата Бориса и сам сделался Полотским князем. Этим поспешил воспользоваться Борисов сват Мстислав Владимирович Мономашич, и, как бы вступаясь за Бориса, нагрянул с разных сторон на Полотскую землю и побрал несколько Полотских пригородов. Полочане, видя беду, поспешили выгнать от себя Давида и его сыновей, вступили в переговоры с Мстиславом, и при помощи переговоров успели отклонить возвращение Бориса в Полотск, вероятно не довольны будучи его прежним правлением, и выпросили у Мстислава согласие принять к себе в князья пятого Всеславича Рогволода. Но Мстислав не кончил дела с Полотскими князьями изгнанием Давида; он кажется обязал всех Полотских князей признать над собою власть Киевского князя на определенных условиях: и когда князья не выполнили сих условий, то на другой же год велел схватить их и сослать в заточение в Константинополь, а по их городам посажал своих мужей, а за тем в Полотске и Минске посадил князьями своих сыновей, Изяслава и Святополка. Борис же Всеславич скончался в следующем 1129 году.

Таким образом, в продолжении двадцати восьми лет по смерти Всеслава, три Всеславича: Роман, Глеб и Борис умерли; трое – Давид, Ростислав и Святослав – сосланы в заточение в Константинополь; и в то же время трое – Борис, Давид и Рогволод, перебывали на Полотском столе, отымая его друг у друга при помощи Киевских и Черниговских князей. И наконец в это же время вся Полотская земля или вернее лучшие её города, и сам Полотск были отданы Мстиславовым мужам и его сыновьям Изяславу и Святополку. Мы не знаем, на сколько принимало участия Полотское вече во всех сих переменах; тем не менее мы имеем известия, что вече на столько связывало самостоятельность Полотской земли с Изяславовым родом, что даже после Мстиславова, разгрома, когда уже все казалось потерянным, Полочане немедленно по смерти Мстислава выгнали его сыновей и мужей из Полотских городов, и где-то отыскали Василька Святославича, сына Святослава, сосланного в заточение, и посадили его князем в Полотске. Затем, когда через десять лет возвратились два княжнича из заточения, то и тех посадили по городам в их уделах.

Но возвращенные князья по-прежнему не переставали междоусобствовать, и союзничать и родниться с князьями Киевскими и Черниговскими, ожидая от них пособия в случай нужды. Так в 1143 году Василько Святославич Полотский выдал свою дочь за Святослава сына Всеволода Ольговича; а другой Полотский князь Рогволод Борисович женился на дочери Изяслава Мстиславича Переяславского. При таковых отношениях влияние Киевских и Черниговских князей на Полотские дела так усилилось, что даже Полотское вече, чтобы поддержать свое решение, искало у них союза и покровительства. Так в 1151 году Полочане, сославши в заточение в Минск своего князя Рогволода Борисовича, и принявши себе в князья Ростислава Глебовича, назвали себе отцом Святослава Ольговича, князя Новгород-Северского, и целовали к нему крест на том, чтобы быть у него в послушании. Но Рогволод успел уйти из Минска, и в 1159 году начал себе искать волости в Полотских владениях, имея при себе дружину Святослава Ольговича, и, засевши в Слуцке, вступил в сношения с Дрючанами и с своею партией в Полотске. Дрючане и частью Полочане приняли его сторону и пригласили его в Дрютьск, а княжившего там Глеба Ростиславича ограбили и выгнали. Глеб, бежавши к отцу в Полотск, возбудил в Полочанах великий мятеж; впрочем, Ростиславу на первый раз удалось уладиться с Полочанами, и он с Всеволодом и Володарем и со всею братией Глебовичами осадил Рогволода в Дрютьске, но не взявши города помирился с Рогволодом и воротился в Полотск. Между тем Полочане продолжали тайно сноситься с Рогволодом и наконец заставили Ростислава бежать в родовой Минск, а Рогволода приняли в Полотск. Утвердившись в Полотске, Рогволод, при помощи Смоленского князя Ростислава Мстиславича, двинулся к Минску, держал его в осаде десять дней, и, не взявши города, заключил с Ростиславом мир. Но с Глебовичами мир был не прочен, они и сами с своими средствами были довольно сильны, что и доказали выдержанием осады: кроме того, они имели сильных и усердных союзников в соседних Литовских племенах, при помощи которых, снова начали войну с Рогволодом, которая продолжалась до 1162 года, и кончилась тем, что Рогволод, разбитый наголову под Городцом, уже не смел воротиться в Полотск и бежал в Слуцк; Полочане же выбрали себе в князья Всеслава Васильковича, внука Святослава Всеславича, бывшего в родстве с Смоленскими князьями.

Полочане при выборе Всеслава имели в виду получить, в случае нужды, деятельную помощь от Смоленских князей: ибо ожидали нападения от Глебовичей Минских, которые, разбив Рогволода, легко уже могли напасть и на Полотск, особенно при помощи Литвы, – что действительной последовало. Через пять лет Володарь Глебович полу-Литвин, полу-Русский по своему образу жизни, в 1167 году напал на Полотск, разбил Всеслава и совсем бы завладел Полотском, ежели бы не явились на выручку Смоленские князья, которые заставили его бежать в Минск. Таким образом Полочане чего надеялись от Смоленских князей, то и получили, т.е. Смоленске князья, помогая своему родственнику Всеславу, освободили Полотск от полу-Литвина Минского князя Володаря; но зато с этого времени собственно Полотские князья поступили как бы в опеку к Смоленским князьям, и Полотск с тем вместе много потерял из своего прежнего влияния на остальные города Полотской земли; часть этого влияния сперва перешла на Минск, столицу Глебовичей, к которым тянула Литва, а потом из Минска эта сила влияния перешла в Новгород Литовский, где утвердился уже настоящий природный Литвин князь Миндовг. Полотск же, постепенно теряя свое прежнее значение в отношении к другим городам Полотской земли, к началу XIII столетия вступил в большую или меньшую зависимость от Смоленских князей, так что в 1230 году Смоленский князь Мстислав Давыдович, заключая договор с Ригою, включил уже в этот договор Полотских и Витебских князей. Минские же князья, положившие начало ослабление Полотска, а равно и другие князья из потомства Изяслава Владимировича, мало-помалу к тому же времени измельчали или вымерли, и их место заступили сперва Миндовговичи с столицею в Новгороде Литовском, и за тем Гедиминовичи с столицею в Вильне; но и те, и другие в Русском направлении, как преемники Изяславичей.

Литовским князьям тем удобнее было занять место Изяславичей, что сии не могли уже держаться собственными силами, и разделились между Смоленскими и Черниговскими князьями; а Смоленские и Черниговские князья старались поживиться насчет Полотской земли; а посему народ начал смотреть на них с недоверием, как на призывателей враждебных соседей для расхищения Полотской земли. Все это ставило Литовских князей, как не нуждавшихся в посторонней помощи, в такое выгодное положение, что народ стал смотреть на них, как на защитников Полотской земли от соседних Русских князей. Народ тем более приобретал доверия к Литовским князьям, что при выступлении их на поприще исторической деятельности в сущности ничего не изменялось в Полотской и Литовской земле, – земля сия по-прежнему оставалась Русскою землею, переменилась только династия князей. Литовские князья даже не вели каких-либо общих войн с потомками Изяслава, не истребляли их, а жили вместе и даже роднились с ними, пока потомки Изяслава не перевелись сами собою; конечно и здесь, как и везде при перемене династии, не обходилось без частных обид и притеснений того или другого князя из Изяславичей; но это не нарушало общего положения страны. В Полотской или Литовской земле все оставалось по-прежнему; по-прежнему господствующим языком был Русский язык, а не Литовский; по-прежнему в разных Полотских уделах, уже называвшихся Литовскою землею, сидели оставшиеся еще потомки Изяслава: так в 1246 году в Полотске был князем Брячислав, очевидно брат Всеслава Васильковича; или в 1235 году княжил в Новгороде Литовском Изяслав, вероятно правнук Глеба. Всеславича Минского, может быть внук Володаря Глебовича, постоянного союзника Литвы, полу-Литвина. Но оставляя все в Полотской земле по-прежнему, не уничтожая даже вечевого устройства в городах, где оно было прежде, Литовские князья поставили себя совсем в иные отношения к Полотскому вечу, нежели в каких были потомки Изяслава.

Потомки Изяслава княжили в Полотске на правах пришельца, Варяга Рогволода, как его внуки, по согласию Полотского веча, на определенных условиях, точно также как пришелец Рюрик княжил в Новгороде; у того и у другого не было земли ни в Полотских, ни в Новгородских владениях, да и потомки их также не имели её, следовательно, они были в прямой зависимости от Полотского веча. Напротив того, Миндовг и его преемники, князья Литовские, были богатыми землевладельцами и племенными князьями в Литве, следовательно, не имели надобности ставить себя в зависимость от Полотского веча; к тому же, как мы уже видели самое положение веча ко времени Миндовга потеряло свое прежнее значение и влияние на Полотскую землю, а посему им уже не было надобности спрашивать Полотское вече при занятии того или другого города. Они явились защитниками и охранителями независимости и самостоятельности Полотской земли, которую Полотское вече уже не могло защищать, и которую уже стали раздроблять соседние князья при посредстве Полотских же князей Изяславичей; и посему в их руках сосредоточилась верховная власть всей Полотской земли; следовательно, таким образом они сделались выше современного им Полотского веча, которое уже отслужило свою службу Полотской земле и далее продолжать ее не могло, и только как извлеченный и израненный заслуженный боец, оставлено на покое новым бойцом, – великим князем всей Полотской или теперь Литовской земли. Этот новый боец, из уважения к заслугам своего старого предшественника, заслугам действительно великим, давшим бытие Полотской земле, как самостоятельному целому, не решился поднять на него руки; но конечно не имел нужды, да и не мог восстановлять его в прежнем значении; ибо исторически отжившее уже не воскреснет, – это закон истории, которого не могут изменить никакие человеческие усилия. А посему Литовские князья и оставили Полотское вече доживать свой век в том положение, в каком они его застали. Они, заменивши своею властью прежнюю власть Полотского веча, не только не стесняли этого веча в современном им положении; но даже до некоторой степени охраняли древние права Полотские, как бы из уважения к Полотску; как метрополии всей Полотской и Литовской земли, как это можно видеть в уставной грамоте 1547 г., в которой Сигизмунд Август между прочим пишет: «З особливое ласки нашое господарское, вси добро-воленства, листы предков наших деда, дяди и отца нашего, королей и великих князей их милости, сим нашим листом подтверждаем Полотску права вольные христианския, добрыя справедливыя и сим нашим привильем на вечныя часы даем.... А воеводе нашему Полотскому, мещан одному не судити, судити ему с бояры и мещаны… А Полочаны нам не даритися никому» (Ак. Зап. Рос., Т.III, №5).

Кроме собственно княжеской силы, новой против прежнего времени, при Литовских князьях, важное изменение в правительственном строе произошло от того, что в это время, в следствие разных исторических причин, особенно усилилась аристократия или боярство, и приобрело право на самостоятельное участие в правлении великого князя с некоторыми оттенками феодализма. При Изяславнчах, когда Полотское вече было сильно своею властью, княжие дружинники или бояре не пользовались никаким значением сами по себе, – за ними только было значение вольных княжеских слуг, хотя приближенных и доверенных; вече относилось к князю и знало одного князя, а до княжих бояр ему не было и дела; пригласит князя вече, с ним придут и его бояре, удалит князя вече, с ним уйдут и его бояре, так что летописи даже не упоминают о княжих боярах при Полотских князьях. Земские бояре того времени хотя пользовались большим уважением и были сильны; тем не менее они не представляли собою особой власти; они были только первенствующими, пожалуй, даже руководителями веча, но их общественная деятельность не отделялась от веча. Они должны были действовать именем веча. Полотское вече, как мы уже видели, даже не нашло нужным выработать таких важных сановников, как посадник и тысяцкий, в других местах, имевших свою определенную власть.

Но с выступлением Литовских князей на поприще истории в качестве властителей Полотской земли этот старый порядок совершенно изменился. В Жемойти и собственно в Литве, как мы уже знаем, издавна были сильные роды, владевшие большими землями, как из самих Литвинов, так и из древних Полотских колонистов³⁰. Первоначально сами Литовские князья произошли из сих сильных родов; по крайней мере по нашим летописям в давно уже знакомой Русским людям Литве, о Литовских князьях упоминается только в начале XIII столетия, именно под 1215 годом, где вдруг перечисляются особые князья собственно в Литве, особые в Жемойти, особые у Рушковичей и Булевичей и в Дяволтве. Да и в Литовских летописях, ежели исключить из них явное баснословие о Палемоне, Литовские князья являются не раньше XII столетия. Свидетельство Ипатьевской летописи о каких-то Рушковичах и Булевичах говорит о каких-то сильных Литовских родах с своими из сих же родов князьями. А по свидетельству Быховца, Миндовг первый великий князь Литовский, происходил из древней родовитой боярской фамилии Колумнов, от которой произошла и знаменитая Литовская боярская Фамилия Гаштольдов. Другой великий князь Литовский после Миндовга Тройден происходил из фамилии Китоврасов, древних больших людей или бояр в Литве. Родоначальник новой династии князей великий князь Литовский Гедимин также происходил из боярской фамилии Колумнов, только не из той ветви, от которой произошел Миндовг. Отец Гедимина Витен был прежде маршалком у князя Тройдена. Таким образом при самом появлении Литовских князей на поприще истории, с ними вместе является и сильная аристократия, из которой вышли и сами князья. В этой Литовской аристократии, по всему вероятию, находились и богатые фамилии Полочан, которые как колонисты были рассыпаны по всей Литовской и даже Жемойтской земле и владели там большими поземельными имениями: ибо без присутствия Полочанских фамилий в Литовской аристократии, конечно, строй власти Литовских князей не подходил бы к Полотскому строю, и находился бы к нему во враждебных отношениях, а на деле этих враждебных отношений не было. Литовско-Полотская аристократия, выступившая на поприще истории вместе с Литовскими князьями, постепенно пополнялась и усиливалась, по мере того как Литовские князья утверждались в тех или других Полотских и вообще Русских городах; ибо в таком случае к ней присоединялись местные князья из Изяславова потомства и другие, уже утратившие самостоятельные владельческие права и владевшие городами от имени великого князя Литовского, в качества князей подручников, уже с служебным характером, с известными обязанностями службы и как бы на ленных правах³¹. А также и земское старейшее боярство в Полотских городах, по всему вероятию, по крайней мере в значительной доле, вошло в эту княжескую аристократию; ибо сильнейшим и богатейшим Полотским боярам, с падением или ослаблением веча, естественно было перейти на сторону великих князей Литовских, где был источник власти. И в летописях мы действительно встречаем у Литовских князей между боярами Полочан; так в 1263 году у Товтивила князя Полотского упоминается боярин Прокопий Полочанин. (Ипат. лет., стр.202).

Аристократия при Литовских князьях с первого же раза при их появлении имела почти такую же силу и значение, какая была сила и значение в старое время у Полотского веча. Бояре и князья ленники при Литовских князьях составляли постоянную раду или думу, и посему получили название радных панов, или думных бояр, которые непременно по праву участвовали во всех великокняжеских советах, и без которых великий князь не мог ничего делать относительно управления государством. По смерти одного великого князя преемник его не иначе занимал его престол, как с согласия радных панов или бояр; так в 1283 году, по смерти Тройдена, сын его Римонт обратился к радным панам и сказал: «возьмите себе господаря, кого воля ваша будет» (Быхов., стр.13). Или прежде того в 1212 году, по смерти князя Воишелга, последнего в роде Миндовга: «панове, жалуючи господаря своего прирожонаго, взяли себе господарем сына великаго князя Литовскаго и Жемойтскаго Утенусова с Китоврасу Свинтогора (ibid. стр.10). Кроме рады или постоянного совета при великом князе, в котором участвовали только знаменитейшие из бояр, аристократия имела еще сеймы, временно собиравшиеся, в которых участвовало все боярство, крупное и мелкое, и которые заменили собою прежнее народное вече и передали власть целого народа в руки аристократа, получившей в последствии Польское название шляхты. По свидетельству Вьюка Кояловича в 1264 году, по убиении Тройнаты: «сенат (т.е. рада, дума) назначил собраться сейму для избрания государя общими голосами, и за объявлением сейма в Кернове собралась туда знать в великом множестве. И Литовцы все желали Воишелга Миндовгова сына, а Жемойть и Ятвяги об этом и слышать не хотели; Литовцев поддерживала Новгородская и вообще Русская знать; и после большого шума и многих споров Литовская партия одержала верх, и Воишелг на сейме же провозглашен великим князем Литовским». (Hist. Litw. pars.I, pag.115–116). Точно также по смерти Воишелга был сейм знати в Кернове, в 1268 году, на котором единогласно был избран в князья Свинторог (ibid. pag.132). Или по смерти Гиермонда (Скирмонта) в 1275 году также был сейм в Кернове, на котором вельможи выбрали в князья старшего Скирмонтова сына Гилигина (ibid. р.146). В 1280 году был также сейм в Кернове, на котором единогласно большими (радою senatus) и меньшими (рыцарством bǝnites) боярами был выбран в великие князья Литовские Наримунт, и затем начальник двора (Маршал), которым тогда был Монивид, передал ему вместе с обнаженным мечом власть и титло великого князя (ibid. pag.154). Таким образом, по свидетельству Кояловича, мы видим целый ряд сеймов, которые, в сущности бывши выражением воли только высшего сословия, состоявшего из радных панов и шляхты, взяли на себя ту самую власть, которая прежде принадлежала вечу, как выражению воли целого народа, всех классов, а не одного высшего класса. Конечно сеймы для великих князей были сподручнее и сговорчивее веча; ибо члены сейма, как высшие, так и низшие состояли на службе у князя, следовательно, находились в некоторой зависимости от него, тогда как вече составлялось из людей свободных, независимых от князя, и выражало настоящую народную силу, вовсе неподатливую на служебные приманки. Но за то, когда в последствии великим князьям понадобилась народная сила против усилившейся аристократии, то таковой силы уже не оказалось; она вся по частям была разобрана и порабощена аристократами, которые образовали в Литовском княжестве свою сильную общественную власть, в сущности независимую от власти великокняжеской, хотя по виду удерживавшую за собою служебное значение.

Ежели Полотскому вечу при Изяславичах не удалось выработать себе особых органов в роде посадников, тысяцких и других земских сановников; то, напротив, при Литовских князьях аристократия, конечно частью по своему служебному характеру, успела вырастить многочисленную иерархию чинов, по форме служебных, а на деле разобравших или расхитивших по частям княжескую власть над народом; так что непосредственные отношения, а с ними и власть над народом перешли к аристократам, занимавшим те или другие должности по управлению. Хотя все управлялось в Литве именем князя, но власть, связанная с сим именем, принадлежала аристократам, и разделялась между ними почти произвольно, особенно со времен Ягайлы, принявшего вместе с Литовским княжеством и Польскую корону. Соединение Литвы с Польшей в лице Государя мало-помалу повело к введению почти всего Польского строя в управлении Литвой. Польская аристократия, уже давно поработившая народ в Польше и привыкшая к своеволию, так успела повилять на Литовских аристократов, что еще при Ягайле они признали для себя большим почетом причислить себя к гербам польских аристократических фамилий. А за тем скоро явились в Литве сенат с сенаторами (прежняя рада) и посольская изба от рыцарства, и другие Польские порядки с разными привилегиями аристократам, дававшими им власть почти равняющуюся княжеской власти в определенной местности; так что в конце концов каждый аристократ, как в Польше, так и в Литве, сделался в своих владениях самовластным государем, на которого некуда было жаловаться его несчастным подданным, который на сейме голосованьем с своими товарищами, такими же самовластцами, писал законы для всего государства, а у своего государя великого князя Литовского выжимал привилегию за привилегией, власть за властью.

Уже при Ягайле в 1413 году аристократия Литовская получила право пользоваться всеми прерогативами аристократии Польской; так что Государь не мог иметь права ни над личностно, ни над имуществом благородных, более нежели сколько дозволено государственным законом. Право избирать Государя, предоставлено сенату и рыцарству. Земское управление и сенаторские классы, получили устройство по образцу Польскому. Сеймы от обоих народов, должны быть собираемы на узаконенном месте в Люблине или Парчове. Аристократия и рыцарство Литовские причислены к гербам Польской аристократии. Все места и должности в Литве получили такое же устройство, как и в Польше; назначены палатины и кастелланы в Вильну и Троки, (Wolum. leg. T.I, pag.29–31). Вельможи получили право быть поруками за своих государей, значит вельможи приобрели в управлении такую силу, как и Государь, и даже больше. Так в 1430 году, когда Свидригайло дал обещание дать Ягайле города: Каменец, Смотричь, Скалу и Чермени; то таковая же обещательная запись взята и с бояр Свгидригайловых. (Метр. Княж. Лит. Т.I, стр.458). Или в 1431 году Свидригайло и Литовские бояре (а не один Свидригайло), заключили перемирие с Ягайлом (ibid.). Или, по смерти Витовта, Ягайло просил Литовских бояр, чтобы избрали в князья его брата Свидригайла (Быховец стр.44). Уже по убиении Сигизмунда Кестутьевича в Литве носились жалобы на чрезмерное усиление аристократии, захватившей в свои руки всю власть над областями и заботившейся только о собственных выгодах и нисколько не думавшей об общей пользе государства. У Кояловича под 1440 годом сказано: многие рассуждали: «С самаго отшествия Ягайлы в Польшу, каким бедствиям подверглось великое княжество Литовское? внутренния области день от дня тяжелее угнетаются могуществом захвативших власть, а пограничныя провинции оставляются в пренебрежении без всякой защиты». (Kojal. pag. II, pars. 179). Сила и значение местных управителей с владельческими правами всего яснее высказались при смерти князя Симеона Олельковича Киевского, желавшего передать управление Киевом своему сыну Василию; ибо когда Казимир великий князь Литовский и сенат, не уваживши такового желания, назначили в Киев палатином Мартына Гастольда; то Киевские вельможи, недовольные таким назначением, два раза выгоняли Гастольда из Киева, и только после многих настояний Казимира согласились принять его (ibid. pag.238–239). Уже в 1457 году Казимир дал Литовской аристократии все права и порядки Польской аристократии, относительно суда, владения вотчинами и освобождены их от разных податей и повинностей (Ак. Зап. Рос. Т.I, №61). По судебнику Казимира (1468 года) аристократам принадлежал, суд над людьми, живущими на их землях. (ibid. №81). Таким образом люди, живущие на владельческих землях, по самому закону уже были переданы в полную власть землевладельческой аристократии.

По смерти Казимира, при его преемнике Александре, сила и значение аристократии развились до громаднейших размеров, так что на деле власть перешла к ним, и Государь был поставлен в полную зависимость от аристократов, народ же поступил к ним в порабощение и утратил свое прежнее значение в государстве. Казимиров сын Александр, наследник великого княжества, в 1492 году, извещая о смерти отца, вот уже как писал к вельможам своего государства: «Отца, нашего, слугам верным и приятелем нашим, всем князьям, паном и земяном. Поведаем вам приводу нашу... иж отца нашего в животе не стало... Про то ожидаем вас, яко слуг отца нашего верных, и приятелей наших, ажбы есте памятовали на присяги предков ваших и на свои». И в то же время Литовская рада или сенат, писали о том же предмете так: «Просим и напоминаем вашей милости, яко братьи приятелям нашим милым: аж бы вспомянули на свои души и на свою веру, ина присяги, а с нами были за один посполу... А прибыли в Вильну на сейм надень св. Илии, на выбранье господаря» (Ак. 3. Р. Т.I, №100). У Вьюка Кояловича, при избрании Александра на престол вельможи чрез великого Литовского маршала так говорили вновь избранному государю: «Ты должен устроивать порядок управления не по чужеземным законам и учреждениям, а по обычаю Литовцев и примеру Витовта, от котораго ежели ты отступишь, в какую бы то ни было сторону, то погубишь себя и нас и государство. В делах опасных и важных ты должен поступать не по своей воли, и ничего не делать один, но разделять труд с другими» (Kojal. pars.II, pag.260). Или, когда Александр в 1496 году вздумал помогать своему брату Иоанну Алберту в войне с Валахией, не объявивши о том наперед сенату, то вельможи прямо и не обинуясь стали говорить ему: «Зачем с такими издержками тащишь благородных на войну, о которой ничего не представил сенату. И за тем объявили ему, что они, как охранители законов и государства, ни в каком случае не пойдут за ним с рыцарством, но не препятствуют ему идти с своими наемниками» (ibid. pag.271). Или, когда в 1505 году Александр хотел отнять староство в Лиде у Христофора Илинича и передать Андрею Дрозду; то сенат воспротивился этому и говорил: «не следует в угождение частных прихотей нарушать права и законы рыцарства, в которых содержится большая и важнейшая часть свободы: а по Литовским законам Государь не имеет права по собственному изволению отнимать власть данную кому-либо» (ibid. pag.301).

Сенат и сейм были ежели не высшею, то равною властью с великим князем Литовским. Сенат или рада Литовская от своего имени писала грамоты по государственным делам; так в 1507 году паны рада (Сенат) от своего имени писали к митрополиту Киевскому Иосифу и к державце Минскому князю Богдану Жеславскому, чтобы они в Киеве наблюдали осторожность на случай неприятельского нападения, и чтобы митрополит привел к присяге тамошних княжат, нанят, бояр и мещан, и простых людей» (Ак. Зап. Рос., Т.II, №10). Сенат даже имел право заграничных сношений, также от своего имени. Так мы имеем грамоту Литовской рады от 1513 года к Московским боярам, чтобы они постарались о заключении мира между Московским государем и Литвой (ibid. №84). Местные управители, воеводы и наместники и проч., писали грамоты на имя рады, в которых доносили о своих распоряжениях; так в 1515 г. воевода Киевский Андрей Немирович писал до панов рад о своих сношениях с Перекопским царем (ibid. №93). Рада Литовская даже отправляла посольства от своего имени к королю Польскому своему государю; так мы имеем наказ Литовской рады послам к королю Сигизмунду от 1526 года, в котором напоминаются разные обязанности короля в отношении к Литве (ibid. №144). Сам государь отправлял от себя посольство к Литовской раде, так до нас дошел наказ Сигизмундову послу к раде Литовской от 1538 года, который начинается так: «Государь наш, король его милость, разказал вашей милости ласку свою поведати, и сдоровье вашей милости рад своих видети, и вашей милости молвити» (ibid. №191).

Сейм от своего имени издавал законы и уставы; так до нас дошел устав Виленского сейма 1507 года, в котором изложены правила о переписи людей, состоящих за княжатами, панятами и шляхтой, а также о порядке военной службы и об определении количества серебщизны (Ак. Зап. Рос. Т.II, №12). На Виленском сейме 1547 года панове рада, княжата, панята и все рыцарство подали следующие просьбы королю Сигизмунду Августу: 1-е) чтобы в земском статуте уничтожить артикул, что король давности не имеет, и всегда может отнять именье выслуженое или каким другим образом набытое; на это король отвечал, что будет держаться старых статутов. 2-е) Просили, чтобы все листы и привилегии на права и вольности хранились не в земском королевском скарбе, а в другом приличном месте за печатью как панов рад, так и рыцарства; король изъявил на это свое согласие. 3-е) Просили, чтобы король дозволил им избрать комиссию из пяти членов Римского закона и из пяти членов Греческого закона для исправления статута; король изъявил согласие. 4-е) Просили, чтобы никто не был наказываем заочно отнятием урядов и держаний; король отвечал: я не знаю, чтобы у кого отнимали уряд без явной причины и вперед этого не будет. 5-е) Просили, чтобы король по старому обычаю содержал Литовский двор на своем дворе, а дворянам давать жалованье из тех же источников, из каких давалось прежде; чтобы дворяне, служа при дворе, навыкали рыцарским порядкам; король отвечал, что не отвергает этого, но должен подумать с панами радою, на какие средства содержать этот двор; ибо те источники, на которые содержался этот двор, частью отошли к неприятелю, частью достались самим же панам и рыцарству. 6-е) Просили, чтобы государь не бил монеты без согласия сейма; на это король отвечал, что монету всегда бил государь по совещанию с радою, а сеймов для этого не созывали, и он остается при старом обычае. 7-е) Просили, чтобы серебщизна, собираемая на земскую оборону, собиралась не в королевский скарб (казну), а чтобы позволено было дворянству из среды себя выбирать людей способных и пользующихся доверием, – одного из Римского закона, другого от Греческого, и третьего писаря, и им поручить сбор и охранение серебщизных денег за своим ключом, и чтобы деньги сии не употреблять ни на какие надобности и ни по чьему приказу, как только на общую земскую оборону и на служилых людей, и чтобы по сим деньгам отдавался отчет самому дворянству. На это король не согласился; но обещал устроить это дело так, чтобы скарбные реестры яснее показывали приход и расход серебщизных денег, и земский подскарбий (казначей) давал отчет королю и раде. 8-е) Просили, чтобы предоставлено было самому дворянству выбирать поветовых судей и присяжного писаря; а не предоставлять это по статуту панам-воеводам. Король на это отвечал, что он не переменит постановления земского статута. 9-е) Просили о перемене порядка при выборе вижов и относительно сбора вижового (пошлины); король отвечал, чтобы они нашли к тому средства при исправлении статута. 10-е) Просили, чтобы не вызывать к суду из Литвы в Польшу; король изъявил на это согласие и дозволил записать о том в новый статут. 11-е) Просили, чтобы король не давал чужеземцам урядов земских и дворовых, а также держанья замков, дворов, мест и волостей; король обещал соблюдать это. 12 е) Просили, чтобы объезжанье, попись замков, дворов и волостей королевских, а также учет королевских доходов не поручать чужеземцам; король отвечал, что в своих именьях он волен посылать кого хочет, и поручать надзор за доходами тому, кого считает более способным, и шляхте до этого нет дела. 13-е) Просили, чтобы король дал Виленскому войту, бурмистрам и другим тамошним справцам твердый и нерушимый устав, по которому бы разные городские ремесленники не полагали непомерных цен за свои работы, и тем не доводили шляхту до убожества; король обещал исполнить эту просьбу. 14-е) Просили, чтобы на основании стародавнего обычая, король при переезде из Польши в Литву Польских придворных чиновников оставлял на границе, или привозил их с собою только как гостей; но чтобы они в Литве не имели права на отправление своих придворных должностей, а чтобы должности сии исправляли Литовские чиновники тех же чинов. Король обещал соблюдать старые порядки (Ак. Зап. Рос. Т.III, №4). Сии просьбы шляхты на сейме и ответы короля довольно ясно выражают – до чего доходили, требования Литовской аристократии, хотевшей даже распоряжаться в собственных имениях короля и указывать ему в назначении управителей. Здесь же до некоторой степени видно, в каких отношениях был король к шляхте, в чем ей мог отказать и в чем должен был исполнить её требования. Но требования шляхты с каждым сеймом повторялись и увеличивались, так, что король в чем отказал на одном сейме, нередко должен был уступить на другом или на третьем сейме; ибо шляхта не отступалась от своих требований до тех пор, пока не добьется до исполнения того, о чем просит.

Таковое постепенное увеличение требований со стороны шляхты всего очевиднее из последующих сеймов, которых акты дошли до нас. Так на сейме 1551 года шляхта уже требовала: «1-е) чтобы управление пограничными областями поручалось людям в годности дознанным и заслуженным; а когда кто будет стар и немощен, того смещать с пограничного управления на более спокойную должность; 2-е) чтобы пограничные замки содержались на королевский счет: 3-е) чтобы никакого нового учреждения не было без одобрения сейма; 4-е) чтобы не поддерживать ничего, что не постановлено на вольном сейме; 5-е) чтобы с духовных имений была несена военная служба одинаково с шляхетскими имениями; 6-е) чтобы чужоземцев не допускать к заведыванию казною» (ibid. №11). На сейме 1554 года шляхта обращается опять с просьбами к государю о разных привилегиях, и, как бы торгуясь с ним, говорит: «что он должен согласиться на её просьбы, дабы она тем охотнее ему служила и с большею смелостью шла на неприятелей. И между разными требованиями просит, чтобы государь освободил шляхетские имения от станций и подвод; чтобы духовенство, владеющее землями, и мещане, которые шляхетские имения держать, несли земскую службу наравне с шляхтою. А Жемойтская шляхта просила, чтобы с нея были сложены покопныя деньги, и чтобы шляхта была освобождена от платежа мыта с хлеба и скота, продаваемых за границу. Шляхта Волынская просила, чтобы подати городничему, ключ и мостовничее шли не к старосте, а чтобы этим заведывали тамошнее земяне; и чтобы с подданных Волынской шляхты, которые торгуют хлебом, не сбирать никакого мыта» (ib. №13). На сейме 1559 года Полотская шляхта просила, чтобы государь держал ее по привилегиям предков и запретил вступаться в дом св. Софии и св. Спаса и в их людей, и уставил церковных опекунов; чтобы с шляхетских подданных не брать серебщизны, а с шляхетских товаров мыта, и чтобы дозволил самой шляхте выбрать своих судей и присяжного писаря, и не накладывать на шляхту замковых работ (ib. №24). На сейме 1563 года шляхта, между прочим, просила, чтобы служба в сенате и в управлении областями и по другим не военным должностям не освобождала от военной службы при обороне государства, чтобы мещане всех городов с своих городских дворов и фольварков, выставляли пеших ратников; чтобы гости Армяне, Немцы, Волохи и иных народов, поселившееся в Литве, несли земскую повинность службы с своих товаров, и чтобы положена была такса на их имущество. А которые из сих гостей умрут, то чтобы две трети их маетностей шли на земскую оборону, а остальная треть отдавалась их же родственникам; чтобы Жиды, сколько их есть в Литве, выставили на войну две тысячи пеших ратников, и чтобы с костельных скарбов взять половину на военные потребности (ibid. №33).

Таким образом во время владычества Литовских государей в западной России, особенно по принятии Ягайлом Польской короны, шляхетство или дворянство имело громадную силу и значение в государстве; оно в целом своем составе пользовалось властью почти равною власти великого князя. Радные паны, высшая аристократия, составляли постоянную раду или думу (Сенат) при великом князе, без которой он не мог отправлять государственных дел. Низшее же дворянство, или вернее целое сословие дворянства, княжата, нанята и вся шляхта, чрез своих выборных или послов, владычествовала на сеймах, мимо которых не мог пройти ни один общий закон, ни одна государственная мера, и на которых решались все дела первой важности: избрание государя, наложение податей, объявление войны и заключение мира. Могущество дворянства с одной стороны основывалось на громадных поземельных имениях старейшей и высшей аристократии, которой принадлежало более половины всей земли в Литовском государстве, и иные члены которой владели, частью на ленном, частью на вотчинном праве, целыми древними княжествами и областями; так что поземельные имения самого государя, разбросанные по разным краям, перед сплошными имениями аристократических фамилий, казались и действительно были очень невелики. Так по уставам 1557 и 1558 годов об управлении волостями, принадлежащими государю, на Жемойти было только двадцать одно тиунство или держава, т.е. волость; в Троцком повете государю принадлежали только замки, дворы и фольварки, числом сорок три; при том некоторые из них платили только известные доходы, например: капщизну, неводничество, бобровничество и подоб., следовательно, не составляли полной собственности. В Виленском повете государю опять принадлежали только замки, дворы и фольварки, числом двадцать девять, в том числе Виленская мельница, капщизна в Новгороде Литовском, а в Русских волостях, т.е. по Днепру и Двине пятнадцать местностей (Ак. Зап. Рос. Т.III, №19). Таким образом, государю принадлежали с немногим сто местностей, разбросанных по притокам Днепра, Западной Двины и Немана; тогда как, например, князь Острожский владел чуть не целою Волынью, или Сапеги, Радивилы и другие древние аристократы владели громадными имениями.

С другой стороны аристократии, и частью всей шляхте, принадлежали по праву государственному разные общественные должности с громадными доходами, обширною властью над народом, приписанным к тому или другому уряду, и который в это время до того был унижен и порабощен аристократами, что обыкновенно назывался песью кровью и хлопскою породою, и за исключением Вильны, Полотска и некоторых больших городов, пользующихся Магдебургским правом, почти не имел никакого государственного значения, и по праву не мог подавать своего голоса в общественных делах, так что на сеймах, как мы уже видели, была одна только шляхта. Должности давались аристократам пожизненно, так что по закону без доказанной вины Государь не мог сменить сановника с одной должности на другую; а ежели, когда и сменял, то с соблюдением разных предосторожностей, чтобы не возбудить неудовольствия. Так например в 1507 году Сигизмунд, сменяя князя Глинского с Киевского воеводства, пишет: «ино мы тот замок Киев с его державы вынемши и к своей руце взяли, не рушаючи его во чти и в местцы его в том, которое ж он водле годности и заслуги своее мел, будучи воеводою Киевским; а против того дали ему замок наш Новгородок от нас держать со всеми врады Новгородскими, с ключом и з городничим до его живота; и к тому не хотели его писати в титуле его иначей, как перед тым писал, и теж местца его от него не отдаляючи, маем его воеводою Новгородским и маршалком нашим в титуле его писать; а место в раде, межи панов рады нашое великаго княжества Литовскаго, дали есмы ему подле пана старосты Жомойтскаго; и с того держанья Новгородка немаем его рушити до живота его» (Ак. Зап. Р., Т.II, №9). Нередко одному и тому же вельможе давалось по нескольку должностей с особыми доходами от каждой; так в грамоте 1507 года, князь Семен Гольшанский в одно и то же время был старостою Луцким, маршалком Волынской земли и наместником Каменецким, получая от каждой должности положенные доходы (ibid. №14). Или князь Константин Иванович Острожский был гетманом великого княжества Литовского, старостою Луцким, Браславским и Винницким и маршалком Волынской земли. Должности и чины с приписанными к ним доходами, разделялись на низшие и высшие, на дворовые и земские.

К высшим земским должностям принадлежали: должности гетмана, канцлера и подскарбия. Должности сии были общегосударственными, они относились до управления военного, гражданского и финансового во всем государстве, а не к той или другой области, их всегда занимали члены рады и вообще высшая аристократия.

1-е. Гетман, так назывался главный начальник того или другого войска, собранного на войну. Гетманы были нескольких степеней: первую, высшую степень, составлял великий гетман, или наивысший гетман великого княжества Литовского, верховный начальник всех войск, собранных на войну, ему были подчинены все другие гетманы, за великим гетманом по значению следовал дворный гетман, главный начальник наемных войск государева двора; за тем следовали гетманы отдельных корпусов, действовавших хотя и под главным начальством наивысшего гетмана, но отдельно на своих местах и до некоторой степени самостоятельно; наконец были еще польные или напольные гетманы, которых значение по имеющимся данным, нельзя определить прямо и положительно, но кажется так назывались временные гетманы на поле битвы, подчиненные великому гетману, так сказать вице-гетманы, или товарищи гетмана.

Чин наивысшего или великого гетмана всегда давался людям заслуженным и знаменитым, и эта должность обыкновенно соединялась с другими важными и доходными должностями; так, например: великий гетман, князь Константин Иванович Острожский, в 1505 году был еще старостою Луцким и маршалком Волынской земли, а в 1511 году он же был и старостою Браславским и Белицким (Ак. Зан. Рос., Т. II, №№31 и 64). Или в 1534 году пан Юрий Николаевичи Радивилович был паном Виленским, наивысшим гетманом, старостою Городенским, маршалком дворным, и державцою Лидским и Белицким (ibid. №175). По свидетельству памятников, наивысший гетман в военное время и в краю занятом войсками пользовался полною безапелляционною властью, как относительно самого войска, так и в отношении к жителям и даже правителям областей, где находилось войско; приказания гетмана должны были исполняться безотговорочно всеми, как приказания самого государя, и ослушание таковым приказаниям наказывалось также, как неисполнение повелений государя, так что наивысший гетман пользовался почти диктаторскою властью в военное время и в краю занятом войсками. Так, в грамоте 1567 года, посланной к старосте Вольмарскому князю Александру Ивановичу Полубенскому и всем старостам и державцам замков арцибискупства Рижского, сказано: «Даем вам ведати, иж отправили есмо старосту Жомойтскаго, маршалка великаго княжества Литовскаго, державцу Плотельскаго и Тельшевскаго пана Яна Ходкевича до земли Лифлядской, и злетили ему есмо всю справу, моць и владность и гетманство земли Лифляндския, давши ему зупольную моць в оной земли Лифляндской, также и вами людьми служебными рядити и правити и неприятелем границ отпор чинити, и укривжоным (обиженным) подданным справедливость делати, и служебных приймовати в службу и им приповедати, и всякия речи (дела) во длуг зданья его милости справовати. И вы б о том выдали, и его милость, яко высокаго раду нашого и справцу той земли Лифляндской головнаго, и гетмана нашего во всякой учтивости мели, и всякое послушенство к его милости чинили» (Ак. Зап. Р., Т.III, №40). Или в уставе Виленскаго сейма 1563 года, в параграфе 12-м сказано: «Никто от пана гетмана особою, а ни почтом (с своим отрядом служилых людей) не может быть освобожден от военной послуги, а также никто не может отпрашивать или вымоивлять у пана гетмана своих слуг от посылок на военныя надобности, а равным образом и сам своею особою никто не имеет права отговариваться от таковых посылок, где пан гетман кому укажет посылку на земскую службу с почтом, будут ли то их милости паны рады, или княжата, нанята и врядники» (ibid. №33). Гетман, как главный начальник походного войска, заведывал и распоряжался всем походом по своему усмотрению, посылал от себя больших воевод на поиски над неприятелем, и получал донесения и вести как от воевод, так и от всех пограничных державцев и урядников. Например, в грамоте 1534 года от Сигизмунда к гетману Радивилу сказано: «твоя милость пишешь до нас, что ты сначала отправил было к Быхову воеводу Киевскаго, пана Андрея Якубовича Немировича, и конюшаго нашего дворнаго, пана Василья Богдановича Чижа, с передовыми людьми; а когда сделал это распоряжение, то к твоей милости была принесена весть от державцы Мстиславского, Юрья Юрьевича Зиновьевича, что Московские люди пришли к Смоленску» (Ак, Зап. В Т., II, №181). Гетман, как главный начальник войска, был в то же время и главным судьей военных людей, состоящих в его команде, и пользовался судебными пошлинами; к нему шли все жалобы на военных людей, и он имел право приговаривать даже к смертной казни. В окружной грамоте 1507 года, права гетмана описаны следующим образом: «кто бы из военных стал брать силою у кого-либо не заплативши надлежащей цены, того пан гетман имеет право казнить поиманьем (арестом), а кто бы кого ограбил, того повысить; кто на кого подымет корд, у того отсечь руку, а кто кого ранить, у того отрубить голову. Ежели-бы кто что нашел, и удержал у себя, а не донес гетману, а будет находка дороже полукопы то таковаго на шибеницу (виселицу). А кто с пчелами дерево посчет, того также на шибеницу, а кто выдерет пчелы, ино заплатити полкопы, а вины пану гетману полкопы ж грошей. Также, ежели у корчмита мед краденый найдут, того корчмита выслать из войска, а пан гетман казнить виною (пенею) по заслуге. А кто бы ушел от войска домой, и его в том поймают, такого на шибеницу. Приказуем, чтобы гетману нашему были во всем послушны; ибо мы повелели ему послушных честовати, а упорных и непослушных карати, не менее как мы пан господарь, по его заслуге» (ibid. №25). Гетман от явки служилых людей в полки и от записки их в полковые реестры получал определенную пошлину.

Дворный гетман, как главный начальник войск, состоящих на жалованье у государя, в отношении к сим войскам имел ту же власть и те же права, как великий гетман в отношении к войскам великого княжества Литовского. Так в грамоте дворному гетману Христофору Радивилу 1577 года сказано: «Приказуем тебе, чтобы твоя милость в надежности вряду своего дворнаго гетманства до тое службы и потребы нашей господарской земской люд служебный, рыцарство на пенязи скарбу нашего приймовал и способлял, и звел всего почту людей служебных тысячу пятисот коней ездных по гусарски и по казацки, так, яко ся твоей милости видети будет, и под тым обычаем, яко есмо отом тебе достаточную науку дали… с которым же почтом людей служебных абы твоя милость к границам нанств наших до земли Московскаго прилеглых близко притянул, и там ся положил, где сам почтешь за лучшее и удобнейшее к обороне панства и подданных наших» (А. 3. Р., Т.III, №84). Но дворный гетман, будучи в одном деле с великим гетманом, состоял под приказаниями сего последнего; так в вестовой отписке 1564 года прямо сказано: «с росказанья (приказанья) пана гетмана наивысшаго пан гетман дворный подступил к неприятелям с людом и приказал учинить нападенье пану старость Чечерскому, пану воеводичу Новгородскому и князю Соломерецкому, а также своему почту (т.е. гетманскому полку), которые и сразились с неприятелем и его разбили на голову». (ib. № 35). О других правах и обязанностях дворного гетмана по дошедшим до нас памятникам мы не имеем свидетельств или известий.

Гетманы отдельных корпусов имели ту же власть и те же права над вверенным им войском и над страною, где им назначалось действовать, как и великий гетман; они в назначенной им местности действовали также самостоятельно, как и великий гетман, и таковых гетманов могло быть по нескольку и даже в одной местности; но они подчинялись распоряжениям великого гетмана, как скоро он вступал в пределы той местности, где были расположены корпуса отдельных гетманов; так в грамоте Сигизмунда от 23 Декабря 1559 года сказано: «гетманом нашим до земли Лифляндской от нас посланным: стольнику великаго княжества Литовскаго, старосте Люценскому, пану Яну Еронимовичу Ходкевичу, и старосте Чечерскому и Пропойскому, пану Юрью Николаевичу Зеновьевичу. Уведомляем вас, что воеводе Троцкому гетману наивысшему великаго княжества Литовскаго, старосте Мозырскому, державце Лидскому и Белицкому, пану Николаю Юрьевичу Радивилу с нашими войсками приказали рушитися (идти в поход), и пан гетман на день новаго лета уже имеет быть на месте назначенном для сбора всем землям, и в тож время отправляем особливый почет (отряд) людей на помочь войску ЛиФляндскому, для того, что бы вы поспешили занять все замки, до которых посланы» (А. 3. Р., Т.III, №26).

Польный гетман, по значению своему был ниже всех предшествовавших гетманов, он был гетманом на время, когда не было других гетманов, при настоящих же гетманах поступал под их начальство и передавал им свои полномочия или команду. О польных гетманах мы имеем известия в окружной грамоте Литовской рады 1575 года, где члены рады пишут: «урядили есмо сполом з рыцарством отправить на границы гетмана польнаго, подчашаго великаго княжества Литовскаго, старосту Солецкаго его милость пана Хриштофа Радивила, приповедавши его милости службу на дванадцать сот жолнеров ездных«(А. З. Р., Т.III, №63). При настоящем гетмане польный гетман был собственно его товарищем, вторым лицом, исполнял его приказами; но как скоро настоящий гетман был убит, или сильно ранен, или попадался в плен, то польный гетман принимал его команду, и на время вступал в его права и обязанности. Великий гетман Потоцкий пред Корсунской битвой польного гетмана Калиновского прямо сравнивал с викарием, и говорил так: «я здесь главный. Когда пробощь в приход, викарий не имеет тогда власти. Дело польнаго гетмана исполнять, а не судить». Слова Потоцкого, – «когда пробощь в приходе, викарий не имеет тогда власти», – ясно говорят о значении польного гетмана, как только товарища великого гетмана в присутствии сего последнего; но в отсутствии его польный гетман занимает его место, а посланный отдельно пользуется его властью и правами, как это видно из приведенной выше грамоты 1575 года. Из той же грамоты видно, что в польные гетманы назначались также люди заслуженные; так польный гетман Криштоф Радивил был в то же время и подчашим и старостою Солецким.

По высокому значению своему в иерархии государственных чинов в Литовском княжестве, за гетманом следовал канцлер, в первое время Литовского княжества, кажется носивший название великокняжеского писаря. Это был один из первых сановников при великом князе, у него была, на руках великокняжеская печать, и чрез его руки шли все важнейшие бумаги от имени великого князя; он был непременным членом великокняжеской думы или рады, а в последствии сената. В жалованной грамоте 1457 года, данной Казимиром Литовскому, Русскому и Жмудскому духовенству и дворянству, прямо сказано: «А на свидетельство сего листа печать наша есть привешена. А деялося и дано через руце велемощнаго Михаила Кезкгайловича Здявилтовича, великаго князьства Литовскаго канцлера» (А. 3. Р, Т.I, №61). Первое упоминание о канцлере мы встречаем в Казимировой грамоте 1450 года, данной Немиру Рязановичу на отчины, где в конце сказано: «А притом были воевода Троцкий пан Монивид, наместник Смоленский пан Сенко Кгедикголдович, пан Михайло канцлер». А в жалованной грамоте 1455 года, данной Казимиром же князю Воротынскому на вотчину, канцлер назван уже членом великокняжеской думы или рады; в грамоте сказано. «А при том были рада наша, князь Миколай бискуп Виленский, воевода Виленский пан Иван Кгаштовт; маршалок земский пан Петраш, пан Андрей Саковичь наместник Полоцкий; пан Михайло наместник Смоленский канцлергь наш и иные панове все старшые». (ibid. №57). Или в грамоте 1482 года сказано: «Притом были: князь Андрей бискуп Виленский; пан Виленский староста Жомоитской, пан Ян Кезкгайлович воевода Виленский пан Олехно Судимонтович канцлер наш; маршалок земский наместник Полоцкий пан Богдан Андреевич: наместник Смоленский пан Миколай Радивилович» (ibid. №78). С званием канцлера, как вообще со всеми важными должностями, были соединены другие должности, как важные по своему значению, так в то же время доходные, – должности воевод, наместников и старост; так канцлер Михайло Кезкгайлович в то же время был наместником Смоленским; потом тот же канцлер Михайло Кезкгайлович в 1460 году был вместе и воеводою Виленским; и с сего времени воеводство Виленское уже постоянно соединялось с званием канцлера; так после Михайлы Кезкгайловича был канцлером и воеводою Виленским Олехно Судимонтович (ibid. №78). После Олехна был канцлером пан Николай Радивилович, который вместе с канцлерством был и воеводою Виленским (ibid. №100). Потом был канцлером и воеводою Виленским и старостою Бельским и Мозырским пан Олбрехт Мартыновичь Кгаштолт. (Ак. З. Р., Т.II, №186). В 1547 году упоминаются: Воевода Виленский, канцлер великого княжества Литовского, державца Бобруйский и Борисовский, пан Ян Юрьевич Глебович (Ак. З. Р., Т.III. №5). Как член рады или сената, канцлер со времени занятия сей должности Николаем Радивиловичем, во всех бумагах, исходящих от рады, подписывался в след за Бискупом Виленским первым членом рады; следовательно, в Сенате или раде канцлер считался вторым членом за Виленским бискупом примасом Литвы.

Подскарбиев было двое – земский и дворный. Земским подскарбием назывался главный казначей Государства, а подскарбием дворным главный казначей Государева двора. И тот и другой подскарбий были членами рады или сенаторами. Так в грамоте Сигизмунда на село Прилеп в 1512 году сказано: «При том были Панове рада: пан Виленский гетман наивысший… Князь Константин Иванович Острожский; маршалок, староста Берестейский, пан Юрьи Ивановича Ильинича; подскарбий земский староста Ковенский, пан Аврам Езофович; маршалок и писарь, державца Каменецкий, пан Богушь Боговитинович; Подскарбий дворный, наместник Виленский, пан Иван Андреевич» (А.З. Р., Т.II, №78). Подскарбий земский заведовал всеми доходами и расходами в Государстве, смотрел за исправностью сборов и для сего в его ведении были коморинки и другие сборщики податей, они ему подавали отчеты, приносили жалобы на неисправных плательщиков и доставляли собранные деньги в скарбницу или казну Государственную, сам же земский подскарбий давал отчет или личбу Государю: так в памятной записи 1542 года сказано: «Господарь его милость казал записати, яко пан Иван Гарностай, подскарбий земский, личбу его милости чинил со всяких платов и приходов и с мыт и с комор, и положил на личбе всего расходу, за 6 год и за 4 месяца, до Мая 1-го дня, который есть в индикту пятнадцатом: 141,543 копы, 58 грошей и 3 пенези. А в скарб еще осталось (с чого будет повинен личбу чинити в передних годех) 29,499 коп, 38 грошей и пенезь один. С четырех серебщизн, в четырех реестрах всего приходу положил на личбе: 80,289 коп, 40 грошей и 8 пенезей; а розходу тых всих пенезей с четырех серебщизн выдано: 21,902 копы 47 грошей и полгроша. А чого еще на личе в розходе не положил, что ся тое серебщизны у него в скарбе осталось: 28,386 коп, 58 грошей и 3 пенези, с того будет повинен личбу учинити» (А. З. Р., Т.II, №220). Кроме отчета Государю подскарбий земский представлял подробные росписи доходов и расходов собираемой казны сейму и панам раде, и уговаривался с ними от лица государя об удовлетворении государственным нуждам. Вообще земский подскарбий относительно казенных сборов был посредником между Государем и сеймом, сейму он передавал требования государя, а государю решения сейма; так в 1538 году подскабрий земский пан Иван Горностай от имени государя говорил Виленскому сейму: «што есмо первой сего, о том прошлом сойме Виленском, через подскарбия нашего земскаго… пана Ивана Горностая о справах наших господарских и земских, напоминаючи вашу милость рад наших, абы есте мыслили и радили о обороне земской и об укреплении украинных замков… И ваша бы милость с подскарбием земским о том обмовивши, так тым державцам и писарям росказали вчинити продаючи сбожья с дворов наших, тыми пенязи накупити на замки украинные збожья и всяких живностей; а мы на то соизволяем, чтобы то так было учинено». (ibid. №191). Чрез земского подскарбия шли все денежные выдачи по государевым приказам из земской казны; так в королевской грамоте 1542 года земскому подскарбию Ивану Горностаю сказано; «чтобы ты князю Шуйскому и царевичу Пуньскому в каждый год давал первому по 80 коп грошей, а второму к прежней даче придавал бы еще по 50 коп грошей, а всего по сту коп на год. И ту дачу давал бы им каждый год сполна, до нашей господарской воли, а мы о том будем спрашивать с тебя при отчете (личбе)» (ibid. №223).

Земский подскарбий, как член рады или сенатор, кроме обязанности земского казначея, или министра финансов, всегда имел еще несколько почетных должностей, приносящих большие доходы; так, например, по свидетельству, приведенной выше грамоты 1538 года, подскарбий земский Иван Горностай, был в то же время маршалком дворным, писарем государевым, старостою Слонимским и Мстибоговским; державцою Дорсунским и Зельвенским.

Подскарбий дворный заведовал всеми доходами и расходами по королевским имениям, а посему в полном его ведении были все государевы города, замки и дворы и другие имения. Так в уставной грамоте 1514 года Городенскому старосте Юрью Радивилу сказано: «Дали есьмо замок наш Городен со всеми нашими дворами, которые приписаны к сему замку, от нас держать воеводе Киевскому подчашему, наместнику Мерецкому и Мозырскому, пану Юрью Николаевичу Радивилу. А увязати (свести во владение) его в тот замок наш и в дворы, что к нему приписаны, приказали подскарбию нашему дворному, наместнику Веленьскому, пану Ивану Андреевичу» (ibid. №87). На обязанности дворного подскарбия лежал надзор за управлением королевских имений, ему подавали отчеты все управители и заказчики сих имений; он же заботился, чтобы имения сии не подвергались разорению и упадку, и чтобы доходы с них собирались сполна и в определенные сроки; в случае же недоимок подскарбий посылал своих детских, которые доправляли недоимки сполна и сверх того сбирали пошлину на, себя, известную под именем децкованья, и вины или штрафы на государя. Так в льготной грамоте 1511 года, королевским данным людям: сказано: «Если бы они на показанныя сроки всей сполна дани нашей грошовой, и медовой, и бобровой и куничной до скарбу и до ключа, нашего не отнесли; то подскарбий наш, нисколько не мешкаючи, после велика дня, должен послать детских своих, и ту дань нашу на них справить с винами нашими и с децкованьем их» (ibid. №75). Дворный подскарбий, также, как и земский, кроме прямой своей должности, имел еще должности почетные, приносящие доход; так дворный подскарбий, как мы уже видели, был и наместником Веленским.

За должностями общегосударственными следовали в Литовском государстве высшие должности областные; таковы: должность воеводы или палатина, должность старосты, должность кастелана, должность маршалка. С сими должностями была соединена огромная местная власть, и они доставляли большие доходы, частью утвержденные законом, а еще более зависевшие от произвола того, кто занимал ту или другую должность. Должности сии обыкновенно предоставлялись высшей аристократии, и некоторые из них были даже соединены с званием сенатора.

Воевода или Палатин был наивысшею областною властью; с должностью воеводы всегда соединялось званье сенатора или члена рады, или княжой думы. Воеводы назначались только в большие и важные города, бывшие столицами великих или удельных князей прежнего времени, таковы: Вильна, Троки, Полотск, Новгород Литовский, Владимир-Волынский, Киев и некоторые другие. Воеводе или палатину принадлежали все уряды в порученной ему области, т.е. всякое управление военное, судебное, административное и финансовое; так что во всех отношениях он был хозяином в своей области; от него непосредственно зависели им назначались и судьи, и наместники и тиуны, и мытники и другие служебные чины суда и администрации, обыкновенно называвшиеся врядниками или урядниками воеводы на тогдашнем официальном языке. Они состояли на службе собственно у воеводы, а не у великого князя Литовского; он их назначал, он их и сменял; и они в своей служебной деятельности отвечали перед ним, а на перед великим князем Литовским; так что за все их неисправности по службе и за злоупотребление власти отвечал перед государем воевода; и от государя, в случае жалоб от жителей, писалась к воеводе грамота, чтобы он смотрел строже за своими урядниками. К тому же воеводы, вообще были несменяемы и назначались пожизненно, а не на срок; от чего власть их, сама по себе громадная, получила еще большую силу и значение; при том, все они как мы уже видели, были членами рады или сената, следовательно, тем еще более увеличивали свою власть.

Воевода, как хозяин и главный начальник области, состоящей в его ведении, заведовал всеми служилыми людьми своей области; под его надзором и по его распоряжениям собирались местные войска по требованию правительства; в пограничных областях он был главным предводителем местных войск, ходил с ними в поход против неприятелей и распоряжался защитою своей области, а также ссылался с соседними государями, вступал с ними в переговоры и получал от них грамоты, который по прочтении отсылал или к великому князю, или в книжную раду, как о всем этом подробно говорится в письме короля Сигизмунда к Киевскому воеводе пану Юрию Радивилу, писанном в 1534 году (А. З. Р., Т.II, №177). Пограничные воеводы также добывали вести из неприятельской земли чрез перебежчиков и шпионов и иными подручными путями, и добытые вести отсылали к государю, или в государеву думу или гетману, смотря по надобности, как это засвидетельствовало вестовой отпиской 1534 года от Полотского воеводы Яна Глебовича в королю Сигизмунду (ibid. №179). После служилых людей в ведении воеводы состояла вся земля, порученной ему области, даже вотчины частных владельцев, выключая привилегированных; а посему все переходы поземельных имений и все споры по этому предмету производились с разрешения воеводы, как например: воевода Киевский Андрей Немирович в 1516 году судил спор о Борщовской пашне, между старцами Николаевского Пустынского монастыря и наместником Софийским (ibid. №97). Или в 1524 году воевода Виленский Гаштольт, отводил пустовскую землю в Виленском повете Юрьевским законникам в Вильне (ibid. №127). Или в 1508 году Киевский воевода Юрий Монтовтович, придал Николаевскому Пустынному монастырю Долобское озеро (ibid. №38). Воевода даже имел право отдавать монастыри в патронат (ibid. №№ 121 и 122). Земли, назначаемые служилым людям, по жалованным государевым грамотам, отводились по распоряжению воеводы, который назначал в каких местах отводить земли (ibid. №119).

Относительно суда воевода назначал своих судей по всем поветам своего воеводства, которые должны судить шляхту в назначенные сроки (Ак. Зап. Р., Т.III, №4). Сам воевода был главным судьей в своем воеводстве, он судил все дела уголовные и по поземельным спорам в своем главном городе, но не иначе как вместе с князьями и боярами порученной ему области; на воеводский суд, можно было приносить жалобы только самому государю; воеводскому суду были подведомы, хотя не во всех делах, не только князья и бояре, но и старосты и другие державцы поветов, состоящих в области подчиненной воеводе, даже монастыри, в делах не подлежащих церковному суду, не были изъяты от воеводского суда. Воеводе даже подавались жалобы на неправильный раздел монастырских доходов; так в 1534 году Полотский воевода Ян Глебович судил по челобитью чернецов Предтечевского монастыря, тамошнего архимандрита Стефана Рогозу, в неправильном разделе монастырских доходов, и, в присутствии Полотских бояр, обвинил архимандрита (А. Зап. Р., Т.II, №176). В суде же над старостами и другими державцами поветов, по жалобам поветовых людей на притеснения, воевода, лично разобравши дело, давал обвиненному старосте или державцу особую уставную грамоту, по которой он должен управлять поветом, как это засвидетельствовано уставною грамотою 1539 года, данною Киевским воеводою Андреем Немировичем Черкасскому старосте Яну Пеньку (ibid. №195). В делах уголовных воеводскому суду было предоставлено, смотря по вине, назначать и смертную казнь (ibid. №70). Во всех делах от воеводского и его тиунов суда шли воеводе определенные законом судные пошлины.

Собственно, в административном отношении воевода, как главный хозяин, начальник края, заведовал всем управлением; от него зависели все административные низшие власти; он давал областям уставы и привилегии; так, например, в 1523 году воевода Виленский пан Олбрехт Мартынович Кгаштолт дал городу или месту Клещелязи уставную грамоту, на основании Хелмского права, в которой подробно определен платеж податей и порядок управления чрез войта и бурмистров, на основаны Хелмского права (ibid. №123). К воеводе, как главному управителю, стекались все книги и отчеты по управлению местными урядниками. Даже князья, паны и бояре имеющие свои вотчины в области, состоящей в ведении воеводы, были в некоторой зависимости от него, он смотрел за исправностью службы с их имений; и местный землевладелец пан или князь не мог уехать за границу, не испросивши дозволения у государя или у воеводы, при чем воевода должен был иметь обеспечение, что служба уезжающего и в его отсутствии будет исправна (ibid. №164).

По финансовому отделу воевода имел надзор за исправным сбором податей; к нему относились коморники и другие сборщики, назначаемые подскарбием; он назначал новые мыта и делал другие распоряжения по сбору податей и пошлин. Этот отдел вместе с судебным был главным источником воеводских доходов. Так по Баевской уставной грамоте 1499 года, Киевскому воеводе шли следующие доходы: 1-е) какие купцы или казаки приезжают в Киев и останавливаются у Киевских граждан; то сии должны объявлять об этом Киевскому воеводе и платить определенную пошлину, под именем обестницы; а который не объявит о приезжем госте, с того пени в пользу воеводы, 12 коп грошей; 2-е) в пользу воеводы шло осминничие, когда воеводский осмьник застанет которого мещанина или купца или казака христианина с белыми головами (вдовами), непочестные речи делаючи; то наместнику митрополичьему с того определенная пеня, а, воеводе с того пени копа грошей; а ежели осмьник застанет в таковых же речах гостя Турчина, или Татарина, или Армянина; то воеводе с такового вины 12 коп грошей; 3-е) которые казаки ходят водою на добычу вниз до Черкас и дальше; то со всего добытого должны платить воеводе десятое и без того не допускались к продаже своего товара; 4-е) которые перекупщики сидят в ряду и торгуют хлебом и другими съестными припасами; те каждую субботу платят воеводину осмьнику по деньге с товару; а кто вновь открывает в ряду лавку с съестными припасами, тот платить осмьнику куницу в 12 коп грошей; 5-е) которые купцы, когда едут из Киева, и чтобы меньше платить мыта, так тяжело накладывают возы товаром, что возы ломятся, то всякий воз с товаром, сломившейся до выезда за золотые вороты или до Почайны, отбирается на Киевского воеводу; 6-е) лучники Киевские должны давать воеводе по луку на велик день и на Рождество Христово; 7-е) кузнецы и чоботари должны давать воеводе топоры и чоботы (А. Зап. Р , Т.I, №170). Кроме того, на воеводу шла пошлина, известная под названием выводной куницы; она сбирались тогда, когда кто брал девицу в замужество за волость, т.е. не в воеводский присуд (А. Зап. Т.II, №30). А также ему шла пошлина, под названием гостинца от всякой пивной вари по полукопе грошей (ibid. №70); далее, с мясных лавок на каждую субботу шло мясо на замок, или воеводе; также определенная плата с горелого вина; воевода же обыкновенно имел надзор за продажею питий в шинках и получал с них определенный доход (ibid. №71).

Впрочем, права, обязанности, доходы и значение воевод не во всех областях были одинаковы; привилегии, даваемые тем или другим областям, много изменяли положение воевод; так, например, Полотские и Витебские воеводы назначались не иначе, как по согласию Полочан и Видблян и, недовольные одним воеводою, они могли просить о назначении другого, и даже указывать, кого желают. Полотский или Витебский воевода, вступая в должность, в первый же день должен дать присягу гражданам, что Полочанина или Видблянина ни в чем не карать без неправы. Полотский или Витебский воевода не мог судить мещан один, а непременно вместе с старшими боярами и мещанами (А. Зап. Р., Т.I, № 175, 204). Вообще в уставных грамотах областям обыкновенно писалось, чтобы воеводам править областью по стародавним обычаям и новин не вводить; но на деле это редко исполнялось, и воеводы давали большой простор своему произволу. Даже Полотские воеводы, более других, по-видимому, ограниченные, плохо следовали предписаниям правительства, даже неоднократно повторяемым. Так в грамоте Короля Сигизмунда Полотскому воеводе Петру Станиславовичу Кишке 1527 года сказано: «Многократно прежде сего жаловались нам мещане Полотские, о кривды, утеснения, грабежи и нарушения их прав от твоей милости, и о многих неправдах, убийствах, боях и грабежах, от твоих урядников и слуг. И мы неоднократно писали к твоей милости и дворян своих посылали, приказывая тебе, чтобы ты никаких неправд и утеснений им не чинил. И твоя милость, не обращая внимания на наши приказания, еще больше неправды и утеснения им поделал» (Ак. Зап. Рос., Т.II, №147). И тем не менее Кишка оставался Полотским воеводою и после этой грамоты.

Воеводства, кажется, имели между собою старейшинство, т.е. одно воеводство считалось выше другого, как это можно видеть из примера с князем Глинским: ибо когда в 1507 году Сигизмунд сместил князя Ивана Глинского с Киевского воеводства на Новгород-Литовское, то в грамоте писал: «Тож местца от него не отдаляючи, маем его воеводою Новгородским и маршалком нашим в титуле его писати; а место в раде межи панов рады нашея В. К. Литовскаго, дали есми ему подле пана старосты Жомойтскаго» (ibid. №7). Есть и другие примеры подобные сему: так в одном деле о правах Киевских мещан и об их отношениях к воеводе был спрашиван Полотский воевода, бывший прежде Киевским воеводою. Все это показывает, что воеводы хотя назначались не на срок, а пожизненно; тем не менее могли быть переводимы с одного воеводства на другое, в видах повышения, но едва ли в видах понижения, как видно из примера князя Ивана Глинского.

Воеводы или палатины, как непременные члены Государевой рады, и притом нередко бывшие канцлерами и исправлявшие другие важные государственные должности, естественно не могли постоянно присутствовать в своих воеводствах; посему большею частью они управляли воеводствами чрез своих наместников, а сами пользовались только доходами и лишь временно приезжали в свое воеводство. А для заседания в великокняжеской раде члены чередовались между собою, но в какие сроки, по дошедшим до нас памятникам этого невидно. Воеводы обыкновенно при воеводствах бывали еще старостами и державцами собственно для доходов; так в 1529 году Князь Константин Острожский, будучи воеводою Троцким, с тем вместе был и старостою Браславским и Винницким, или Полотский воевода Петр Станиславовичи Кишка был в тоже время старостою Дорогицким, и державцою Ожским и Переломским (ibid. №164). Даже случалось, что кроме доходов от управления воевода иногда получал еще особое жалованье. Так в 1508 году, при назначена князя Юрия Гольшанского на Киевское воеводство, в грамоте Сигизмунда прямо сказано: «далиесмо воеводство Киевское, и замок наш Киев от нас в держанье князю Юрию Александровичу, и к тому прирекли есмо ему давать в каждый год по триста коп грошей для вспоможенья». (Ак. 3. Р., Т. II, № 44). Но таковое денежное жалованье не было общими для воевод, а как особое исключение.

Старосты. По Литовскому статуту должность старосты была следующею за должностью воеводы. Старосты были разных степеней. Одни старосты были начальниками над целою страною, такими же как воевода или палатин, т.е. самостоятельными управителями, каковы, например, староста Волынской земли, староста Жомойтский или Городенский, и другие; таковые старосты большею частью бывали с тем вместе и членами Государевой рады или думы. Таковы, например: староста Жомойтский, староста Городенский, староста Луцкий, староста Берестейский. Напротив, другие старосты были правителями одного или нескольких поветов; таковы, например, старосты: Коневский, Черкасский, Мозырский, Бельский, которые даже находились в некоторой зависимости от воевод, по крайней мере имели власть более или менее ограниченную.

1-е. По судебнику князя Ягайлы Ольгердовича 1423 года судебной власти старосты подлежали: 1-е насилие женщин, 2-е разбой на добровольной дороге. 3-е пожог, и 4-е гвалт домовой; по другим же делам старосты не имеют права принимать жалобы. (А. З. Р. Т.I, №27). Но это общее правило в последствии не везде применялось хотя постоянно, оставалось общим правилом. Так, например, староста Волынской земли: 1-е не мог казнить и сажать в тюрьму ни князей, ни панов, ни земян; а в случае их преступления обязан был представлять Государю и поступать с ними так, как будет указано от Государя; 2-е не имел права судить и рядить княжеских, панских и земянских людей, ни брать с них ни пеней ни заруки; они подлежали суду своих господ; 3-е он мог судить княжеских, панских и земянских людей только в городе, в случае разбоя, гвалта, шляхетской раны и пожога; 4-е также старосте и его наместникам предоставлен суд в уголовных делах по ярмаркам; уголовные же дела в имениях княжеских, панских и земянских не подлежали суду старосты, их судят на месте свои судьи, назначенные самими владельцами имений; 5-е в делах исковых суд над Князьями, панами и земянами принадлежал старосте; но у него на суде непременно должны присутствовать местные князья, паны и земяне; притом князь, пан и земянин могли отозваться на суд самого Государя, и староста не имел права сему препятствовать. (А. З. Р, Т.II, №54). Между другими делами старосте принадлежал суд по поземельным владениям; по наказу 1511 года старосте Дрогичинской земли: «Ежели бы была испорчена борть; то для суда должны отправиться на место порчи гаевник (лесничий), виж городний, два коморника, – судьин и подсудков, и городский писарь, и должны то дело разобрать и решить. А ежели бы они не могли решить этого дела, то должны его представить старосте, судье и подсудку, которые должны решить дело. А что касается споров при размежевании границ: то для разбора их должны выезжать на место староста с судьей и подсудком, а судовые листы или правые грамоты должен выдавать старостин писарь. Что же касается до дел военных, то староста не имеет права вступаться в них, ни судить, ни рядить; дела сии должны быть в ведении судьи с подсудком. В самых даже уголовных делах староста судит только тогда, когда есть поличное, и без поличного суд принадлежит судье и подсудку. (ibid. 64). Впрочем, этот порядок суда был не повсеместный. Суд по уголовным делам оставался за старостою даже тогда, когда жители города получали магдебурское право. Так в жалованной грамоте 1507 года Волковыйским мещанам на магдебурское право, сказано: «что же касается кгвалту, пожоги, разбоя и насильства; то Государь взял на себя и на своих урядников (старост)» (ibid. №13). Жомойтсгай староста, по уложенью 1542 года, по давнему обычаю и по привилегиям Жомойтской земли, не имел права судить Жомойтской шляхты без тиунов и без бояр шляхты. А когда сам отъезжал в свои имения, то вместо себя должен быль оставлять тиуна и двух бояр, шляхту и своего урядника, которые должны судить в его отсутствии по давнему обычаю. (ibid. №221). В уложении 1547 года для всей Литвы в просьбе 12 сказано, что каждый обязан судиться перед воеводами, старостами и другими державцами, кто в чьем повете будет. (А. З. Р, Т. III, №4). Из уложенья 1551 года видно, что в Жомойтской земле в делах по забиранью земель, людей и в других обидах должны судиться перед Жомойтским старостою не только великие паны с их урядниками, но даже Жомойтсктй князь Бискуп с своим духовенством не исключался от старостина суда (ibid. №11). Из приведенных свидетельств оказывается, что старосте принадлежал вообще суд по уголовным делам с поличным и в делах по поземельному владению; но суд этот, смотря по времени и месту, подлежал разным ограничениям. В делах исковых гражданских суд также принадлежал старосте, только дела сии судил не сам староста, но выбранные им судьи и подсудки или в земле Жомойтской тиуны; тем не менее недовольные тиунским судом могли судиться у старосты, который для этого открывал свой суд на четыре срока в году и вместе с тиунами разбирал представленные ему дела; и от этого суда, никто не имел права отзываться на другой – ни тиуны ни шляхта; а кто бы стал уклоняться, таковых пан староста с тиунами без суда объявлял виноватыми. (А. З. Р, Т.II, №160). По крайней мере таковой порядок наблюдался в Жомойтской земле.

Старосты также, как и воеводы, сами назначали судей, и судьи должны судить вместе с подстаростой, и на тех местах, где укажет староста, на четыре срока в году. В уставе 1551 года прямо сказано: «Судьи в поветах воеводских и старостинских имеют быть уставлены от панов воевод и старост поветовых, согласно с статутом. А судить они должны вместе с наместником воеводиным или с подстаростой, на тех местах, где им укажут панове воеводы и старосты, а съезжаться на сии суды на четыре срока в году, т.е. каждую четверть года, и в каждый срок судить по четыре недели. А позвы должны давать за печатьми наместников воеводиных или подстарост; а при них должен быть писарь присяжный, воеводы или старосты. Апелляции на сих судей должны подаваться на имя воеводы или старосты, и для сего воеводы или старосты каждый год два раза, на Михайлов день и на седмую субботу, должны давать суд и приезжать в свой столичный город каждый раз на четыре недели. Недовольные судом воеводы или старосты имеют право жаловаться панам раде или самому Государю один срок году на св. Мартына». (А. З. Р, Т.III, №11).

2-е. После суда в ведении старост находились все земли, приписанные к его повету, будут ли то земли государевы или частных лиц и обществ; а посему все перемены по поземельному владению должны производиться не иначе как с ведома старосты и при записке в установленные для того книги. Так в уставной грамоте 1501 года, данной Бельской области, сказано: «Земяне могут свои поземельныя имения вотчинныя и купленныя продавать, менять, закладывать, и распоряжаться или по собственному усмотрению, только не иначе как с дозволения старосты, и притом платить старосте допустнаго, (при введении во владение) копу грошей» (А. З. Р, Т.I, №189). Или в уставе 1551 года, данном на Виленском сейме, предписано: «всякая записи на отчуждение недвижимых имений и на людей должны быть справованы и чинены не иначе как пред урядом, т.е. или пред самим Государем, или перед панами радами, или перед воеводами, или перед старостами и судьями поветовыми. И кто бы хотел кому что из недвижимых имений продать или подарить или как иначе уступить, таковой должен самолично придти перед уряд и устно объявить, что он такое-то имение уступает такому-то; и это объявление должно быть записано в книги того уряда». (А. З. Р, Т.III, №11). Или в уставах 1559 года, когда Жомойтская шляхта просила Государя, чтобы ей по давнему обычаю дозволен был свободный вход в Государевы леса для рубки бревен на строенья и на иные потребы, и для ловли рыбы в озерах: «то Государь отвечал, что он прикажет Жомойтскому старосте доведаться о лесах, в которые дозволен свободный вход по старым привилегиям». (ibid. №24). В имениях Государевых староста даже смотрел как распорядиться Государевым хлебом. Так в уставной грамоте 1514 года Городенскому старосте, «когда будет сжато на наших Городенских дворах жито, то староста прежде всего должен выдать месячину челядинцам нашим на целый год: а потом с жита и с ярин всяких две части на нас Государя, а третью часть на самаго старосту» (А. З. Р., Т.II, №87).

3-е Староста наблюдал, чтобы в повете не было обид жителям и нарушения законов относительно разных промыслов; так он смотрел, чтобы не было ярмарок на неузаконенных местах, а также корчем и других торговых заведений, чтобы торги производились правильно и на ярмарках не было беспорядков Так в уставных грамотах Жомойтским областям 1527 и 1530 годов сказано: «чтож касается шляхты, кому бы в чем до кого было дело, или кто будет люди и земли без нашей данины позабрал, или торги и корчмы в своих имениях уставлял; о том писали мы пану старосте Жомойтскому, чтобы его милость на то съем (съезд) вам всей земли положил, и приказал стать перед собою, и листы и данины на земли и на люди и на торги и на корчмы положить, и о том о всем достаточно доведался бы и справедливость учинил и нам объявил». (ibid. №149). Или на Виленском сейме 1554 года шляхта просила, чтобы воеводы и старосты в своих урядах или сами или через своих урядников досмотрели, чтобы была ровность в местах, в торгах, в мерах и вагах, и чтобы также при продаже живности и всяких вещей от ремесленных людей был установлен шацунок (А. З. Р., Т.III. №13). Или в уставной грамоте 1509 года для Волынской земли сказано: что старосты обязаны посылать своих наместников по ярмаркам для суда и надзора за порядком. (А. З. Р, Т.II, №54). Или в королевских ответах на просьбы Жомойтской земли 1542 года «поручается Жомойтскому старосте донести Государю о новоуставленных лесничих, введенных старостами Кишкою и Радивилом. А также донести Государю о вотчинных людях и челяди повольной, которые утекают до Шавль и других городов и слобод, и оттуда их не выдают» (ibid. №221). По уставной грамоте 1539 года Черкасский староста наблюдал за рыбными ловлями и бобровыми ухожаями, и жители без воли старостиной не имеют ходить ни на рыбную ловлю, ни на бобровые гоны, ни на другие какие добычи по звероловству. (ibid. №195).

4-е. В отношении к обороне области вверенной старосте, под его ведением находились все укрепления и оборонительные средства, а равным образом и все служилые или военные люди; живущие в его повете. Пограничные же старосты сносились с соседними владельцами, и даже по мере надобности для обороны предпринимали небольшие военные походы с служилыми людьми своего повета. Так в уставах 1551 года сказано: «панове воеводы и панове старосты по своей обязанности должны строго смотреть, чтобы каждый, кто повинен работать при укреплении замков, работал исправно, и чтобы не было никому поблажки и отпуску». (А. З. Р., Т.III, №II). Из просьб Мстиславского повета видно, что пан староста распоряжался возведением укреплений в городе и даже по своим соображениям для выгоды укреплений мог разбирать частные здания. (Том III, стр.106–107). Староста Жомойтский выбирал хорунжего, как непосредственного начальника служилых людей повита, и представлял свой выбор государю. Утвержденный Государем хорунжий, как и все хорунжие в княжестве Литовском, должен водить до пана старосты служилых людей для записки в войско, и во время похода носить хоругвь. А когда староста сам отправлялся в военный поход, то хоругвь находилась у старосты. (ibid. №24). В 1524 году, по слухам о нашествии Крымцев, в королевской грамоте к старосте Городенскому писано: «Аж бы ваша милость и все паны рады наши с дворы своими и со всеми слугами конно и збруйно собралися и поготову были… А князьям и панам, и боярам и дворянам нашим всем, которые имеют свои имения в Городенском повете, также бы твоя милость сказал готовым быти конно и сбройно и чтоб ехали с тобою на срок до Берестья». (А. З. Р., Т.II, №129). Из Королевской грамоты 1528 года видно, что Черкасский и Каневский староста сносились с Татарскими царевичами, кочевавшими в соседних степях, и доносили о своих сношениях Государю прямо без посредства, и государь чрез свои грамоты давал ему наказы по сему делу. (ibid. №156).

5-е. Доходы старосты от своей должности были не одинаковы по разным местностям, ибо в Литовском княжестве было столько привилегий и изъятий, что почти каждая область пользовалась своими особыми правами. Так Городенский староста пользовался доходами как с Городна, так и со всех государевых дворов, которые тянуть к Городну. В грамоте 1514 года Государь Литовский пишет: «Князьям, панам, боярам и дворянам нашим, и войту и мещанам, и тивунам, и сотским, и людям нашим путным и тяглым дворов наших Городенских; и вы бы послушны были ему во всем потому, как и прежним старостам Городенским. А ввести его во владение мы приказали подскарбию нашему дворному. На дворах государевых староста по сжатии хлеба прежде всего должен выдать месячину челяди невольной Государской на весь год, затем из хлеба две части Государю и часть старосте. А вины всякия малыя и великия идут на Государя, кроме старостина повиннаго и выметнаго, когда выкинет на него в каком деле. Староста Городенский и его урядники получают свои доходы с сотников тиунов и приставов, и с сорочников, а также мостовое место на Немане, и иные доходы свои старостины имеет право собирать как и прежние старосты Городенские, и по старому обычаю держать и ведать мельницы по Неману и по другим рекам» (ibid. №87). Староста Черкасский, по суду Киевского воеводы 1539 года, получал с каждого домохозяина по два гроша в год на сторожу, с каждого двора по возу сена; кроме того, мещане не имели права возить в Киев медь на продажу, а непременно должны были продавать Черкасскому старосте по 85 грошей за кадь. Что же касается до рыбных ловель и бобровых гонов по Днепру, то для этого требовалось дозволение старосты и за это ему платилась известная доля улову или выть, какую он назначит. А осенью, когда будут ставить колодки на бобров, давать старосте на город бобра, также при ловле и продаже всякой рыбы и зверя и при всякой добыче платить старосте на город условленную выть, т.е. долю из добычи. А от коледы, т.е. от обрядового славленья накануне Рождества Христова, мещане и казаки должны были платить старосте по лисице или кунице, или по шести грошей. Сверх того, мещане обязывались давать старосте подводу до Канева по два человека. (ibid. №195). Из грамоты 1558 года старосте Мстиславскому и Радомскому видно, что старосте принадлежал весь пресный мед, собираемый в обоих поветах. (А. З. Р., Т.III, №23). По общим уставам 1551 года старостам от суда по гражданским делам или пересуда от десяти грошей шло полгроша, от копы три гроша, от рубля пять грошей, которые платил истец, получивший по суду свой иск; а ежели бы ответчик в каком деле большом или малом оправдался; то платил старосте памятного четыре гроша. В делах же уголовных убийца платил старосте двенадцать рублей грошей. А ежели бы кто кого охромил, или руку сломал, тот кроме других взысканий платил старосте поветому шесть рублей грошей повинного (ibid. №II). По уставной грамоте 1561 года Могилевским мещанам, старосте платилось писчего при платеже поземельных податей по 12 пенязей с волоки, от ворот по 2 пенязя, от полевой или сенокосной земли с моргу по пенязю. Кроме того, староста везде получал определенную пошлину от явки приезжих иногородних купцов или гостей, которая называлась обестною, и один раз в году имел право торговать в свою пользу сыченым медом. Ему же шла третья доля от всех пеней и штрафов, а от свадеб выводная куница по девяти грошей от каждой свадьбы, от войтовского суда по межам, и спашам и стравам по четыре гроша от каждого дела, и наконец торговая пошлина с приезжих торговцев с меры и с бочки по четыре пенязя (ibid. №28).

Должность старосты нередко придавалась к другим высшим должностям, например, к гетманству, канцлерству, воеводству, иному сановнику давалось по нескольку старост; так воевода Подляшский, маршалок земский пан Янушь Костевич в одно и тоже время был старостою Переломским, Радуньским и Ожьским, или воевода Киевский Радивил был вместе и старостою Городенским. Таковые старосты обыкновенно держали подстаростей или наместников, которые и управляли вверенною им областью, сами же старосты пользовались только доходами с области. Староства, равно как и другие уряды, раз данные кому-либо, уже не могли быть отняты иначе как по суду в случае каких-либо злоупотреблений, или когда бы староста или другой какой урядник своим нерадением причинял убыток в сборе государевых податей. (ibid. №II. §.5). Иногда староства, как оброчная доходная статья, передавались жене и детям выбывшего старосты; так когда в 1577 году староста Волмерский и Трикатский князь Полубенский был взят в плен Московскими войсками, то управление его областью было передано его жене и детям, и Государь писал жителям и урядникам тамошним, чтобы они были послушны княгине Полубенской и её урядникам, и чтобы она в своих правах не терпела никакого убытка, и для наблюденья за сим и для управления тамошними делами был послан королевский дворянин Рабеч Филипповичи Гноицкий (ibid. №88). Таким образом ежели самое правительство на должность старосты смотрело как на доходную статью, то конечно сами старосты тем более считали порученный им повет за пожизненное доходное владение.

Прямых и ясных определений должности маршалка в Литовском княжестве дошедшие до нас памятники не представляют; тем не менее можно указать на некоторые черты этой должности, который могут дать о ней хотя приблизительное понятие. Должность маршалка была одна из почетнейших, маршалок был представителем высшего класса, т.е. шляхты, он выборный от всех своих собратий, и раз выбранный оставался в этом достоинстве пожизненно, хотя бы по времени получал и высшие достоинства до воеводы Троцкого. Так, например, знаменитый князь Константин Иванович Острожский, будучи уже гетманом Великого княжества Литовского и старостою Луцким, Браславским и Винницким, был в тоже время и маршалком Волынской земли. (Грам. 1507 года А. З, Р., Т.II, №29). И тот же князь Острожский в 1522 году писался маршалком Волынской, хотя в то время он был уже не только наивысшим Гетманом, но и паном Виленским. (ibid. №110). Только с получением достоинства воеводы Троцкого князь Острожский перестал писаться маршалком Волынской земли.

Достоинство маршалка имело несколько степеней: высшую степень представлял великий маршалок земский, он был представителем всей шляхты великого княжества Литовского, или иначе представителем всей господствующей земщины, он предводительствовал на сеймах, он при коронации великого князя Литовского, по свидетельству Кояловича, как представитель всей Литовской земли, вручал великому князю меч и жезл и заклинал его сохранять неприкосновенными старые обычаи и законы Литовского княжества(Kojalow. pars.II, Lib. VI, pag.60). За земским маршалком следовал маршалок дворный, представитель служилых людей великого князя Литовского; избирался ли он государем или служилыми людьми, на это мы не имеем указаний, но он также был великим сановником и членом государевой рады или думы Так в 1528 году членами рады, между прочими, были: пан Виленский, староста Городенский, маршалок дворный, державца Лидский и Белицкий, пан Юрий Николаевич Радавилович, и маршалок земский, воевода Новгородский, державца Мерецкий, Ошменский и Довкговский пан Ян Янович Заберезынский. (А. З. Р, Т.II, №157). Третью степень маршалков составляли земские маршалки разных областей или земель, избираемые местною шляхтою и бывшие представителями этой шляхты; так, например, князь Константин Иванович Острожский был маршалком Волынской земли; или в грамоте В. К. Свидригайлы 1438 году упоминается пан Козарин маршалок Луцкой земли; значит в каждом повете был свой местный маршалок или предводитель местой шляхты. (А. З. Р, Т.I, №36). Были даже маршалки у епископов. Так в грамоте 1475 года написано: «присылал до нас владыка Смоленский Яким маршалка своего Богдана Олтуфьевича». (ibid. 70). Но кажется избранный вообще в достоинство маршалка утверждался в этом достоинстве самим великим князем Литовским; так в Казимировой грамоте 1488 года написано: «Старосте Луцкому, Маршалку Волынской земли пану Петру Яновичу, и маршалку нашему, наместнику Володимерскому, пану Ивашку Юрьши, и иным, кто потом будет от нас, Лучоск и маршалство Волынской земли Володимер держать» (ibid. №92).

Маршалок поветовый, как представитель земщины, должен был знать все земские владения повета и к нему переходил суд по всем поземельным спорам о границах, когда кто был недоволен судом подкоморего, и подкоморий должен был сам явиться на суд поветового маршалка (статута 1566 г. Разд.IV арт.70). Потом маршалок, как представитель земщины; должен был ведать всю служилую шляхту своего повета, и в случае военного похода должен вести ее на сборное место к воеводе или гетману. По свидетельству 6 артикула 11-го раздела статута 1566 года, когда выйдет приказ от государя или от рады или от гетмана об отправлении на войну: то хорунжие должны объявить об этом местной шляхте своей хоругви, и когда она съедется на указанное им место, вести ее к маршалку своего повета и, приведши, передать ее маршалку с подробным отчетом все ли и сполна ли собрались. За тем маршалок с хорунжими должен вести шляхту к воеводе на сборное место и передать шляхту воеводе с отчетом, кто явился на службу и, кто не явился и по какой причине, и, по указанию воеводы или по стародавнему обычаю занять с своею шляхтою определенное место в собранном войске. Впрочем, эта обязанность лежала на маршалке только до введения кастеланов; но так как кастеляне были далеко не во всех областях, то и в последующее время эта обязанность оставалась за маршалками в тех поветах, где кастеляны не были введены. Кроме того, маршалки земские, т.е. поветовые, участвовали в суде старост по уголовным делам; так в уставной грамоте Волынской земле 1509 года сказано: «который слуга, пли человек княжеский, или панский, пли земянский, когда кого убьет; то старосты и наместники наши, и маршалок земский и ключник и конюший на них годовщины бирали» (А. Зап., Т.II, №54). По всему вероятию маршалки от своей должности получали значительные доходы, ибо большая часть радных панов были в то же время и маршалками тех или других поветов; но по дошедшим до нас памятникам мы не можем указать на источники доходов от должности маршалка.

Должность маршалка очевидно заимствована из Польши; ибо ни в одном Русском княжестве ни в древности, ни в последующее время маршалков не было; не заменял ли в Литовском княжестве Польский маршалок древнерусского тысяцкого, который на Руси также был представителем земщины? Тем не менее Литовский маршалок не совсем выражал ни Польского маршалка, ни старого Русского тысяцкого; ибо в Польше мы знаем только земских или коронных и дворных маршалков, и не встречаем маршалков поветовых; на Руси же тысяцкий предводительствовал только земщиною, для двора же княжеского был свой предводитель, называвшейся дворским. Но как бы то ни было, в Литовском маршалке есть значительная доля Русского тысяцкого и Польского маршалка, и наивысший земский маршалок великого княжества Литовского как раз напоминает Русского тысяцкого в Киеве или в Москве.

Кастеляны в великом княжестве Литовском были сравнительно поздним достоинством. По памятникам, в первый раз они упоминаются в первом Литовском статуте 1529 года; в третьем разделе в 4 артикуле, этого статута сказано: «во всяком случай мы ничем не уменьшаем прежних урядов воеводства Виленскаго и воеводства Троцкаго и иных воевод и кастелянов, и канцлерства и маршальства земскаго и дворнаго и староств». Хотя это свидетельство статута показывает, что кастеляны были известны на Литве и прежде издания сего законодательного памятника; но по всему вероятию их учреждение не многим опередило статут, ибо, как уже сказано в дошедших до нас древнейших памятниках, они не упоминаются; достоинство кастеляна было собственно военное и в Польше по Вислицкому статуту. Кастелян был собственно градодержец, комендант крепости или замка, непосредственный начальник гарнизона; но в Литовском княжестве обязанности кастеляна были несколько обширнее: он не только был непосредственным начальником гарнизона, но и второстепенным предводителем всей местной шляхты во время военного похода. По Литовскому статуту 1566 года, хорунжий представлял собранную в поход шляхту кастеляну, который вел ее к воеводе и подавал ему отчет, – кто явился на службу и, кто не явился и по чему (Разд. II, арт. 6).

Кастеляны были только в тех областях, которые управлялись воеводами или палатинами, например, в Киевской земле, в Полотской и других подобных; кастеляны были собственно помощниками – товарищами воевод, и в их отсутствии временно заступали их место, и на ступенях служебной иерархии считались выше старость, т.е. староство им давалось как бы в придачу для дохода, например, Полотский кастелян пан Юрии Николаевич Зеновьевич был в то же время старостою Лепельским и державцем Чечерским и Пропойским. Что кастеляны были товарищами или помощниками воевод, на это мы имеем свидетельство грамот 1563 и 1570 годов, из которых видно, что в одно и то же время Полотским воеводою был пан Станислав Станиславович Довойна и кастеляном пан Юрий Николаевичи Зеновьевич (А. Зап. Рос., Т.III, №42 и 48).

Первою обязанностью кастеляна было смотрение за исправностью укреплений, состоящих в его ведении; так в 1568 году к Полотскому кастеляну пану Юрию Николаевичу была послана грамота, чтобы он укрепил замок Лепель, по случаю войны с Московским государем (ibid. №43). Потом, как военачальник, он преимущественно заведовал военными людьми, состоящими на жаловании, или наемными; но тем не менее на его обязанности лежало собирать в поход всю местную шляхту и вести ее на сборное место и передавать воеводе, а иногда он и сам в походе занимал место воеводы; так в грамоте 1567 года к Киевскому кастеляну Павлу Сапеге, государь пишет: назначаем определенное место для сбора войска в Молодечне, и приказываем тебе, чтобы твоя милость сам особою своею конно и збройно и с почетом своим ездным и пешим, не отступая от сеймоваго установленья на определенный срок спешил к войску в назначенное сборное место» (ibid. №39). Этот же кастелян Павел Сапега, в 1568 году делал с своим отрядом военный поиск в земле неприятельской, как это видно из письма к нему Гетмана Григория Ходкевича (ibid. №45). Таким образом за кастеляном оставалось предводительство своим отрядом не только в походе на сборное место, но и во все продолжение войны. Но кроме собственно военных дел на обязанности кастеляна лежали дела судебные по поземельному владению; кастелян, подобно маршалку, был высшим судьей, когда тяжущиеся были недовольны судом подкоморего (Статут. 1566 г., розд. IV арт. 70). Были ли в ведении кастеляна другие судебные дела, об этом пока нет известий; но, по всему вероятию, кастелян заведовал всеми судебными и административными делами, когда он заступал место отсутствующего воеводы, или, когда ему поручалось какое-либо староство, данное какому-либо воеводе, который там не жил, а получал только с данного староства доход. Так, например, когда Минское староство в 1565 году было дано Подляшскому воеводе пану Василию Тишковичу, то для управления Минском, был назначен кастелян, пан Тальбош. Получал ли какие доходы кастелян от своей должности и из каких источников, мы об этом не имеем известий; но кажется должно признать, что кастеляну за его кастелянскую службу всегда назначалось какое-либо староство или державство, как источник определенного дохода; ибо все известные по памятникам кастеляны были в тоже время или старостами, или державцами в каких-либо городах: так Киевский кастелян Павел Сапега был державцою Любечским; Полотский кастелян Юрий Зеновьевич был старостою Лепельским и державцою Чечерским и Пропойским, или Минский кастелян Мартын Стравинский был в то же время державцою Губским; или Витебский кастелян Мальхер Завиша был тогда же державцою Сомилишским; или Тальбош, кастелян Минский, был старостою Динабургским. Таким образом, сама должность кастеляна кажется не имела собственных определенных доходов, а доход за нее, как безденежную, назначался из посторонних источников. Правда, в одной грамоте есть упоминание о доходах от кастелянства. Король Стефан Баторий, переведя Минского кастеляна, Мартына Стравинского, пишет в своей грамоте: «тую кастелянию Витебскую потому, яко и первшые кастелянове Витебские держати, и заседаючы местце свое сенаторское при боку нашом, каштелянии Витебской належачое; вота свои подавати и всякое учтивости владзы и пожитков той каштелянии належачое, ужвати будет до живота своего» (Рукописное отделение Виленской библиотеки, выпуск 1-й, стр. 86). Но эта грамота писана уже в 1592 году, т.е. через 20 слишком лет после Люблинской унии, когда в Литву окончательно были введены Польские порядки; в памятниках же до Люблинской унии нет ни одного указания ни на доходы от кастелянской должности, ни на сенаторское звание кастелянов. Очевидно, что кастеляны в Литовском княжестве до Люблинской унии имели далеко не то значение, какое они получили после Люблинской унии, следуя Польским порядкам.

Наместники первоначально и в Литовской Руси, имели то же значение, как и в северо-восточной или Московской Руси, т.е. были вообще правителями областей, заменявшими в области самого князя, управлявшие и судившие именем князя, подобно как древние мужи, которым князья поручали города с областями, или в последствии княжие посадники, так что еще во все продолжение княжествования великого князя Александра Казимировича, т.е. до начала XVI столетия большая часть областей, и при том значительнейшие, составлявшие прежде самостоятельные княжества, а в последствии бывшие воеводствами или палатинатами, в это время управлялись наместниками, и наместники сии были членами рады или думы государевой; например в 1505 года наместник Новгородский Подчаший пан Олбрехт Мартынович был членом рады (А. Зап. Р., Т.I., №213). Или в 1450 году наместник Полотский пан Андрей Сакович также был членом рады; или в том же году наместник Смоленский пан Сенко Кгедикгольдович был также членом рады (ibid. № 3, 54). Или в 1460 году пан Олехно Судимонтович был наместником Полотским (ibid. №64). Или в 1483 году наместником Полотским был маршалок земский пан Богдан Андреевич и наместником Смоленским пан Николай Радивилович, – оба члены государевой рады (ibid. №78). Или в 1494 году Смоленским наместником был пан Юрий Глебович, также член рады (ibid. №118). Или в 1495 году наместником Витебским был князь Михаил Жесловский и наместником Путивльским князь Богдан Глинский (ibid. № 27, 29). Или в 1496 г. наместником Черниговским князь Иван Глинский (ibid. №133). Или в 1499 году наместники: Смоленский пан Юрий Глебович, Городенский князь Александр Юрьевич, Полоцкий пан Юрий Пацович и Витебский пан Станислав Глебович, были членами рады (ibid. №172). Даже в 1511 году были еще наместники членами рады; так в одной грамоте этого года между членами рады был наместник Мельницкий пан Немира Грималич (А. Зап. Р., Т.II, №70). Но с сего года некоторые прежние наместники уже стали называться воеводами; так Полотский наместник пан Станислав Глебович уже назван воеводою Полотским (ibid. №66). Наместники этого разряда имели то же значение, как воеводы и старосты, в которых они в последствии были переименованы; их права и обязанности были совершенно одинаковы: они были предводителями местных служилых людей во время войны, сберегателями порученной им области от неприятельских нападений; в их ведении было управление и суд, они же имели общий надзор за сбором податей и за службою местной шляхты; доходы их были те же, которыми пользовались воеводы и старосты: от них зависел выбор судей и других служителей суда и администрации; всякая перемена в поземельном владении могла быть произведена только с их ведома и дозволения. Пограничные наместники этого разряда даже сносились и переговаривались с соседними государями, а сами непосредственно ссылались или с государевою радою, или с самим государем, не имея под собою старших посредников. Наместники этого разряда перестали упоминаться даже в титулах при других достоинствах после 1514 года, над которым в одной грамоте в числе панов рады упоминается: маршалок и писарь наместник Довкговский пан Богуш Боговитинович (ibid. №90). После же этого года в подобных случаях давался уже титул державцы; так в грамоте 1520 года тот же Богуш Боговитинович назван маршалком и писарем и державцею Каменецким (№108).

После 1514 года наместники являются уже с новым характером, княжеские наместники удерживаются только в княжеских или дворовых областях и городах, в городах же и областях земских наместники уже принимают характер воеводских или старостинских урядников, по приказу и назначению самих воевод и старост управляющих областью в отсутствии старост и воевод, или посылаемых старостами и воеводами в тот другой повет или город творить суд и управу их именем; или ежели иногда удерживают прежнее названье государевых наместников, то уже не с прежним значением, а с характером державцев, т.е. управителей низшей степени против старост. Так, например, Ян Юрьевич Ильинича Берестейский в одной грамоте 1529 года назван наместником Мстиславским, а в другой грамоте того же года сказано: «старостину Берестейскому, державцу Мстиславскому пану Яну Юрьевичу Ильинича, и иным державцам Мстиславским, кто потом будет от нас Мстиславль держати» (ibid. №162, 163). Следовательно, старое название наместника здесь пишется по старой привычке, и означает уже державцу, а не наместника.

Наместники в дворцовых или Государевых областях во первых вместе с тиунами были судьями в тех областях по всем делам; так в 1512 году великая княгиня Елена пишет: «тиуном нашим и наместником Жомойтских волостей, пану Станьку, а пану Мартину и пану Петру Белевичом, а пану Войтку Пацевичу и Словику Ивашковичу: приказуем вам, чтобы обославшись между собою, и положивши срок, на тот срок съехалися к пану Станьку; и которым Борко боярам нашим и людем в пожоге и убытках своих вину дает, тем бы приказали пред собою стать на суд». (ibid. №82). Во 2-х наместники отводили поземельные владения по приказу государеву; так великая княгиня Елена к наместнику Дирвальскому Словику Ивашковичу пишет в том же 1512 году: «приказуем тебе, чтобы ты сговорившись с нашими тиунами с паном Станком Ивашковичем и паном Петром Санковичем, ввел бы во владение дворянина нашего Бартоломея Станковича землею и людьми наши пожалованными; а если бы тиуны с тобою не согласились; то ты бы и один ввел его во владение теми землями и людьми (ibid.). В 3-х, наместники в Государевых дворцовых волостях получали по свидетельству грамоты 1540 года, следующие доходы: «наместнику грошь обестный (т.е. при явке с приезжего купца). А на замок вряднику, т.е. наместнику, они живность дают с трех сох солянку (т.е. соляную бочку) жита, а солянку овса, а осьм яловиц, а осмь вепров, и десять баранов, а десять каменей (вес) меду преснаго, а две бочки соли, а сена с дыму по возу, а дров по возу ж; а кроме того с волости дают по куряти, по десяти яиц, по сыру, по фаске (мера) масла, у кого корова есть, а полюдья по полтора гроша с дыму и в осень, а о радуницкой недели, кто поймает селезня, а кто не будет иметь селезня, тот полгроша дает, а мещане, а ни Орлинцы, а ни горожане того и Радуницы не дают. А все то они должны отвезти в замок, а ни куды в иное место не обязаны возить. А обортное дерево и о пчелы они должны судиться между собою сами, а кто останется виноват, тот должен по старому платить на замок по десяти грошей, а пересуду три гроша, а по межевым делам по столькуж. А который девки идут замуж с своей же волости, с тех куниц не берут, а мирская куница (т.е. когда выдают в другую волость) по шести грошей» (А. З. Р., Т.II, №203). Таким образом наместники в государевых волостях получали почти те же доходы, как и старосты с своих поветов. И замечательно, что распорядки в государевых волостях были почти те же, как и в Московских и вообще восточно-русских владениях; так, например, разделение дворов и земель на сохи, как крупную единицу сбора податей, состоящую из нескольких дворов; даже сохранился древний русский сбор полюдья осенью. Или в уставной грамоте 1529 года об обязанностях наместников в государевых волостях сказано: «Все державцы (так названы здесь наместники) дворов наших, как Виленскаго так и Троцкаго, повинни будут два раза в год, один осенью, а другий на весну делать учет по гумну и по другим пожиткам нашим, которые им поручены, и которые должны быть доставлены в нашу казну (ibid. №159). А в следующей уставной грамоте того же года о доходах наместников или державцов сказано: «на содержание державцов уставуем: каждому державцу и тивуну от каждые службы людей наших должно быть дано пять грошей в каждый год, а с двух служб бочка овса, или за бочку два гроша, из дву служб один воз сена, или за воз грош, а по две куры, або за них грош; а с четырех служб одна бочка пива, ценою в пять грошей; а с одной службы каждый должен дать по одному бохону хлеба ценою в полгроша» (ibid. №160).

Наместники, заменяющее воевод или старост, или других каких урядников, хотя назначались самими сими урядниками и зависели от них, тем не менее они состояли на государственной службе заведовали разными городками и волостями, и непосредственно получали грамоты от государя; так в королевской грамоте 1535 года написано: «наместников замков наших Пропойскаго и Чичерскаго которые заведают теми замками от старосты Черкасскаго и Каневскаго, Пропойскаго и Чичерскаго пана Остафья Дашковича, абы вы не мешкаючи ни одного дня выбрали из тех волостей Пропойской и Чичерской двадцать человек с топорами, и отправили их к замку Гомей» (ibid. №183). Но иногда таковые наместники не имели в своем заведовании особых областей, а только занимали место воеводы или старосты в отсутствии сих урядников, или по их приказу; так в уставной грамоте 1557 года сказано: «Все урядники наши сами особами своими должны присутствовать на своих урядах в приезд ревизора, кроме панов рад наших, или которые находятся на других наших службах; но таковые должны разсказать своим наместникам, чтобы они присутствовали на урядах в приезд ревизора и во всем повиновались его распоряжениям» (А. З. Р Т.III, №19). Так как все члены рады и другие старейшие сановники имели в своем заведовании по нескольку староств, державств и других урядов, потому все они имели по нескольку наместников, на каждый уряд особого, и наместники сии исправляли все обязанности по порученному им уряду, какая лежали на их старшем уряднике, которого они заменяли, и все отчеты по порученному уряду подавали своему старшему, т.е. воеводе или старосте или державце, у которого кто был наместником; но доходами с уряда пользовался старший, наместник же получал из дохода только то, что ему предоставлялось старшим.

Под именем державцы вообще разумелся каждый управитель области, был ли то воевода или староста, или другой какой старший урядник; но были и такие управители областей, которые не были ни воеводами, ни старостами, а только назывались державцами; они иногда имели почти те же права и обязанности, как и воеводы со старостами, и считались самостоятельными правителями своих областей, только в своем достоинстве они были ниже воевод и старост. По Литовскому статуту и по грамотам, державцы следовали в степенях своих достоинств за воеводами и старостами; так в грамоте 1541 года великий князь Жикгимонт пишет: «князем и панам, воеводам и старостам и державцам, и войтом, и бурмистром, и всяким заказникам по дворам и местам и по волостям нашим» (А. З. Р., Т.II, №215). По свидетельству 33 артикула VI раздела Литовского статута 1529 года державцы не имели права судить шляхту и бояр, ни посылать за ними детских. В статуте сказано: «державцы, которые недавно названы державцами, а прежде назывались тиунами, не имеют права шляхты и бояр наших судить и детских своих по них посылать, они подлежат суду воевод, моршалков наших земских и дворных, и старост». Кроме этого важного ограничения в правах суда самые области, поручаемые державцам, были только частями воеводств и староств; так, например, в огромном Жомойтском старостве были державы Вилькейская, Веленьская, Скирстомоньская, Ясвоинская (А. З. Р., Т.II, №149). Державы разделялись на державы в волостях государевых или дворцовых и на державы в областях земских; державцы первых волостей были собственно тиунами или ключниками государя, управлявшими его имениями, и только перед изданием первого Литовского статута были названы державцами; они отличались от тиунов тем, что управляли дворами государевыми, а тиуны управляли волостями; державы же второго разряда преимущественно раздавались членам рады и другим высоким сановникам не столько для управления, сколько для получения доходов: так, например, Жомойтский староста Радивил был державцою Василишским, или воевода Витебский Яновичь был державцою Волковыйским. Но бывали также державцы в земских городах и областях, которые жили в данных им державах и управляли ими сами, как управляли своими поветами старосты; так в грамоте 1528 года, данной Берестейскому старостину пану Яну Юрьевичу Ильиничу, сказано «дали мы замки наши Мстиславль и Радомль ему пану в держанье от нас держати, со всеми дворцы и фольварки и волостьми и с корчмами и с присуды и с иными всеми пожитками и доходами, что тянет к тем землям издавна; и к тому половину даней грошовых и медовых ему придали для его пожитку, чтобы он сам и с слугами своими мог содержаться, управляя теми замками, а другую половину той дани грошовой и медовой он должен отдавать каждый год князю Михайлу Мстиславскому (ленному) владельцу этой области» (ibid. №155). Мстиславль и Радомль даны были пану Ильиничу по его челобитью и до письма князя Мстиславского, который не надеялся на своих собственных урядников на случай нападения со стороны Московского Государя; следовательно, державство давалось, как и доходная статья, и как обеспечение обороны на случай неприятельского нападения, и державца должен был иметь от себя военный отряд, на содержание которого назначались определенные доходы с порученной области. Очевидно, державство Мстиславское и Радомльское было дано пану Ильиничу только на год; ибо в 1529 году были уже отданы сии замки другому державце пану Зеновьевичу и характер его державства в данной по сему случаю грамоте выражен в следующих условиях: «Дали мы от нас в держанье до воли нашей замки наши Мстиславль и Радомль с месты и с дворы, и с волостьми, и со всеми людьми волостными пану Юрью Юрьевичу Зеновьевичу, а даем ему те замки и дворы со всем держати, с корчмами медовыми и пивными, и с данью медовою и грошовою и со всеми платы и пожитки на год, и обязан в этот год те наши замки Мстиславль и Радомль укрепить с тех наших доходов. А как тот год выйдет, с того часу те дани бобровые и куничные и медовые и грошовые и иные все поборы и доплатки наши половину берем на нас Государя; а ему даем на содержание слуг мыта и корчмы Мстиславльские и Радомльские, и другую половину даней всех медовых и грошовых, и бобровых и куничных всех поборов, и к тому со всех дворов и фольварков наших половину пашни ему и слугам его на пожиток в каждый год; а другая половина пашни со всех дворов должна быть соблюдена на вооружение тех замков наших, а с тех корчем и мыть и с даней обязан, пан Юрий содержать на тех замках пушкарей и иметь в готовности потребное количество пороха, и непременно иметь в замках пятьдесят пахолков добрых. А сам непременно должен быть в тех замках и не съезжать оттуда без нашего указу или без указу панов рад». (ibid. №167).

Таким образом по приведенным двум грамотам на державство, державцы только пользовались определенными доходами с порученных областей, и обязаны были пещись об укреплении и защите замков от неприятельского нападения. В приведенных грамотах ни о суде, ни об управлении державцев нет и помину; но мы имеем указания на державцев и как на судей и управителей. Так в уставной грамоте 1514 года, данной Могилевским боярам и мещанам и всем людям, сказано: «А державца наш пан Юрьи имеет право с них брать каждый год: узъезду (въезду) своего 50 коп грошей, а полюдованья, коли у волость не поедет, 50 же коп грошей. А вины малыя и великия выймуем на нас господаря, кроме повиннаго и выметнаго, кто на него или на врядника нашего чим ся выкипеть (т.е. кто принесет жалобу на суд державце или государеву уряднику); а повиннаго ему от рубля по десяти грошей, а пересуда по четыре гроши; а слугам его от езду и децкованья на милю по грошу… А которые доходы, обвески и иные, которые в сем листу не выписаны, а на державцев Могилевских хаживали, те и ныне он имеет право собирать по тому же» (ibid. №86). По этой грамоте державца уже имеет характер не кормленщика только и заведывающего обороною замка, но вместе судьи и правителя подобно древним наместникам или последующим воеводам и старостам. Вообще державцы были не одинаковы относительно своих прав и обязанностей, и при общем характере кормленщиков, самое кормленье или доходы были не одинаковы в разных областях и даже разным державцам в одной и той же области, и все это определялось жалованными или уставными грамотами, в которых прописывались подробно и права, и обязанности каждого державцы.

По судебнику Казимира Ягайловича, данному великому княжеству Литовскому в 1468 году тиуны подобно наместникам были правителями поветов; в судебнике сказано: «А коли наш человек (Государев Земский) вину дал (искал) князьскому или панскому или боярскому человеку, а в котором повете под нашим наместничьством или тивунством; ино нашему наместнику, а любо тивуну, обослати, иж бы нашому человеку сталося право. А будут ли на нашом человеце князьскии или панскии или боярскии люди чого искати: ино тому суд и право перед нашими наместники и тивуны, который от нас где что держит». (А. З. Р., Т.I, №67). Следовательно, тиун по сему судебнику был державцею подобным наместнику, хотя и низшей степени, и самостоятельно заведовал порученным ему поветом, или частью повета; но это значение тиуна, как державцы или управителя определенной области, в последствии осталось только в Жомойтской земле или в Жомойтском старостве, в других же землях или областях тиун получил иное значение и не был державцею или управителем области.

В Жомойтской земле, по свидетельству просительных пунктов Жомойтской шляхты и бояр 1542 г., тиуны назначались правительством по просьбе местной шляхты из лиц выбранных ею же и по старым привилегиям из местной же шляхты непременно. И каждый тиун не имел права держать за собою более одной волости. Староста Жомойтскхй сам один без панов тиунов и без бояр шляхты не имел права судить Жомойтскую шляхту. А когда староста отъезжал в свои имения, то обязан был в свое место оставлять тиуна и двух бояр шляхту и своего урядника, чтобы они без него судили и справовали по давнему обычаю. (А. З. Р., Т.II, №221). По просьбам 1551 года отнятие тиунства зависело от Короля, ежели на тиуна будут жалобы в притеснениях, или тиун окажется нерадивым к своим обязанностям. В Жомойтской земле между тиунами избирался один старший по назначению старосты и в качестве хорунжего по давнему обычаю держал хоругвь земли Жомойтской, и всю шляхту, которая должна была отправляться в поход, поименно записывал в реестр с обозначением кто как конен люден и оружен явился на службу, и этот реестр тиун обязан был передать старосте Жомойтскому, а староста передает реестр гетману. Тиун каждый в своем тиунстве вместе с приставами собирал с плательщиков куничное и другие подати и по счету сдавал собранное в казну государеву. (А. З. Р., Т.III, №II). Таким образом Жомойтские тиуны были выборными от Жомойтской же шляхты, но утвержденными государем, правителями и судьями Жомойтских волостей под прямым начальством Жомойтского старосты, и на их же ответственности был сбор местного войска и разных податей. Источниками доходов для Жомойтских тиунов, по общему порядку, были определенные законом пошлины от суда и управы. Тиун, как управитель порученной ему волости, должен был знать, кто владеет какою землею и по какому праву, а также ежели на чьей земле есть торги и корчмы, то с чьего дозволения они уставлены; так в уставной грамоте 1527 года Жомойтской земле сказано: «хто будет люди и земли без данины нашей (государевой) позабрал, или торги и корчмы в своих имениях уставил; о таковых важных делах мы писали к пану старосте Жомойтскому, чтобы он назначил съезд всем тиунам Жомойтской земли и приказал бы им стать пред собою, и положить листы и данины на земли и на люди и на торги и на корчмы, и о всем о том достаточно доведался, и справедливость учинил» (А. 3. Р., Т. II, №149). Вообще тиуны в земле Жомойтской имели почти такое же значение как волостели в Северо-восточной Руси.

Тиуны в прочих землях великого княжества Литовского, оставшиеся при своем названии, после того как большая часть их была переименована по статуту 1529 года в державцев, имели значение земских выборных начальников и судей над небольшими округами, стоявших как бы в стороне от воевод и старост и других управителей, назначаемых правительством. По статуту 1529 года тиуны сии не могли судить шляхты и бояр; их управа и суд ограничивались только тяглыми людьми и в незначительных делах, не касающихся землевладения и не относящихся к уголовными; за тем тиунам принадлежало заведывание сбором податей и поборов как на Государя, так и на старосту или другого кормленщика, назначенного правительством. Тиуны были и городские и волостные. Так в грамоте, данной Полотску в 1511 году, сказано: «А воеводиным слугам тиунства городскаго не держати, и воеводиным слугам с тиунами не ездити по волости Полотской; а тиуну городскому давати на наш двор (в Полотске) по три гроша на день. А на Черствяти воеводиным слугам не судити, судити тиуну по старой пошлине. Также на Невле судье не быти и по всей волости Полотской судити воеводе Полотскому на городе». (ibid. №70). Таким образом местный княжий двор, где жил воевода или староста с своими слугами, получал от тиуна, по свидетельству сей грамоты, определенную пошлину. Это же подтверждает уставная грамота 1514 года, данная Городенскому старосте, где сказано: «староста Городенский и врядники его должны требовать свои доходы с сотников, с тиунов и с приставов и с сорочников» (ibid. №87). На то же указывает грамота 1525 года об освобождении Себежской волости от даней и пошлин, в которой сказано, что «жители Себежской волости от неприятельского разорения не могут платить даней и других сборов и бобровщины и тиунщины, ни медовых даней». (ibid. №137). По свидетельству Даниловича в его Skarbiec diplomatów, тиун был непосредственным начальником всех тяглых людей в порученной ему волости, и никакой высший начальник и владелец не мог взять тяглого человека без согласия или разрешения тиуна и всех тяглых людей данной волости на их сходке, или копе. Тиун непременно выбирался из местных коренных жителей, и по показанию памятника, приведенного Даниловичем и относящегося к 1549 году, утверждался в своей должности королевским листом. (Skrb. dip. T.II, №2349). Таким образом в XVI столетии тиун мало-помалу во всех владениях Литовского княжества, за исключением Жомойтской земли, из державца, почти равного наместнику, обратился как бы в сельского старосту, или волостного старшину выборного от тяглых людей своей волости, и его права и обязанности ограничились судом и управою между сельчанами в их мелких тяжбах и сбором некоторых податей, на которые не было назначено особых сборщиков или урядников.

Но тиуны, потерявшие свое значение в последнее время, почти до половины XVI столетия по ступеням местных начальников и кормленщиков стояли довольно высоко и имели много влияния и власти над народом. Так по уставной грамоте 1529 года содержание тиунов было одинаково с содержанием державцев: тиуну от каждой службы людей давалось на каждый год по пяти грошей, с двух служб бочка овса или два гроша, с двух же служб воз сена или один грош, по двое кур или за них грош, с четырех служб бочка пива или пять грошей, и с каждой одной службы по одному бохону хлеба ценою в полгроша. В той же грамоте определяются объезды тиуна по своей волости, показывающие какое значение имел тиун в народе и как тяжело отзывались его посещения на волости. В грамоте сказано: «что же касается до въездов тиунских на волости и обиранья податей на Государя и тиунских доходов; то тиуны не должны часто ездить в волость и подолгу оставаться там, ездили бы только на два срока в году, на рождество Христово и на Успеньев день, и оставались бы там в каждый срок не больше трех недель; и притом должны объезжать свою волость с небольшою свитою слуг, чтоб не отягощать народ, и в показанныя шесть недель собрать все следующия подати и свои доходы, а равно покончить все справы и суды, и дольше шести недель не проживать в волости и не оставлять там ни наместников, ни слуг своих, и чего из собраннаго на свое содержание не истратят, того не оставлять у волостных людей на сбережение, и не брать с волостных людей подвод, а вести все собранное на своих лошадях; также не имеют права оставлять в волости на прокормленье своих коней и охотничьих собак». (А. З. Р. Т.II, №160).

Должность городничего в Полотской земли и вообще в великом Княжестве Литовском сравнительно была поздняя. В грамоте 1460 года, данной Казимиром Полотскому наместнику, сказано, что Полочане писали Государю, что городничего у них в Полотске издавна не бывало, и просили, чтобы городничего к ним не назначать, а обязанности его поручить наместнику. А обязанности городничего, по свидетельству той же грамоты, состояли в том, чтобы смотреть за городскими укреплениями и распоряжаться их постройкой и исправлением, и на сие наряжать по росписям как городских жителей, так и волостных. (А. З. Р, Т.I, №64). Ежели Полочане просили государя об отмене должности городничего, и просьба их была уважена, то значит, что с должностью городничего были соединены тягости для народа как по содержанию городничего и его слуг, так и при раскладке повинности, при возведении и поправке городских укреплений; ибо Полочане не отказывались содержать укрепления в исправности, а просили только, чтобы обязанность городничего возложить на Государева наместника. И действительно, по свидетельству грамоты 1511 года, городничий вместе с воеводою имел надзор за городскими корчмами и устанавливал, как продажную меру пива и меда, так и цену, по чем какая мера должна продаваться, т.е. от воеводы и городничего назначалась большая или меньшая мера ведра и продажная цена ведра меда и пива; кроме того, они же смотрели за сбором пошлин с корчем. (А. З. Р, Т.II, №71). За тем городничий был членом воеводского суда, и дела по купчим и другим актам на владение именно производились в квартире или доме (господе) городничего, и городничий рассматривал владенные акты и судил по ним (А. З. Р, Т.II, №228). Наконец в ведении городничего состояла продажа казенного всякого хлеба, получаемого при сборе податей, а посему тиуны и другие сборщики весь собранный хлеб должны представлять городничему, ему же доставлялись деньги подякольные, пентипичные и дровные, и вообще все что на уряд замковый идет. Собранные таким образом и вырученные от продажи хлеба деньги городничий отсылал до скарбу Государева (ibid. №159). Вообще должно полагать, что должность городничего была в числе почетных и доставляла значительные доходы; ибо мы имеем указания, что она давалась людям, приближенным к Государю и вообще заслуженным и высокопоставленным; так, например, в 1511 году был Троцким городничим писарь Государев и близкий к Государю человек пан Иван Богданович Сапега, как это видно из письма к нему великого Гетмана князя Константина Острожского (ibid. №72). Во всех ли городах были городничие, на это прямых указаний нет, но скорее должно положить что не во всех, а только в значительнейших, да и там не везде; ибо мы уже видели, что Полочане добились до того, что должность городничего в Полотске была отменена.

Хорунжие были трех разрядов: хорунжий земский великого княжества Литовского, хорунжий дворный и хорунжий поветовый. Главная обязанность хорунжих, определяющая их власть и значение, состояла в том, чтобы носить и охранять военное знамя или хоругвь, т.е. земский хорунжий имел в своем ведении хоругвь великого княжества Литовского, хорунжий дворный носил знамя или хоругвь государеву, а хорунжему поветовому поручалась хоругвь поветовая. С обязанностью носить хоругвь были тесно связаны и даже вытекали из неё все другие обязанности и права хорунжего. Хорунжий поветовый всегда был выборный от своего повета, но непременно утвержденный государем, как это видно из уставной грамоты 1559 года, данной Мстиславскому повету, где в 3-м пункте сказано: «поведает государь, что у вас в настоящее время в Мстиславле нет хоружаго, и просите, чтобы государь дал тамошнее хоружее брату вашему Богдану Селицкому; и король его милость утверждает тамошнее хоружее за братом вашим Богданом Селицким» (А. Зап. Р., Т.III, №24). По Литовскому статуту 1566 года права и обязанности хорунжего определяются следующим образом: Раздел II-й, артикул 5-й. «Хоружества во всех землях и поветах великаго княжества должны быть устроены и соблюдаемы таким порядком: Мы государь должны назначать в хоружие только людей известных, добрых, расторопных, состоятельных и оселых в том повете. Хоружий, когда будет держать хоругвь, должен иметь на себе сбрую добрую, шлем или прилбицу и броню, и конь бы под ним был добрый. А хоругвь в своем гуфе (полку) на шыху (на смотру) должен держать сам хоружий; а хоругви должны выдаваться из нашего скарба (казны) по давнему обычаю. А хоружие земские и дворные должны быть соблюдаемы по давнему обычаю». Арт. 6-й. «Также мы государь для поряднейшаго сбора на войну, чтобы не было тягости людем, установляем так: когда за потребою земскою или от нас, или от панов рад или от гетмана будет сказано всей земле ехать на войну; тогда хоружий, повестивши о том шляхте, каждый в своем повете, сам должен выехать в поле и сказать своим поветникам, чтобы они за три дни до выступленья в поход съехались к нему со всего повета; а они обязаны, ничем не отговариваясь, в тот же час съезжаться на назначенное место с своими почтами (т.е. каждый с своим отрядом вооруженных слуг, смотря по вотчине), с которыми повинны служить на войне. За тем хоружий, собравшись с ними, и имея подробную ведомость и печу (т.е. зная согласно ли с своим состоянием каждый вышел на службу) о каждом из них, со всеми должен идти до каштеляна; и съехавшись с каштеляном хоружий должен сдать свой повет шляхту каштеляну с подробною ведомостью, все ли явились в полном вооружении и кто не явился и почему, а в котором повете нет каштеляна, там хоружий должен сдать шляхту маршалку, который будет иметь власть каштеляна. И когда сойдутся с каштеляном хоружие с шляхтою должны под начальством каштеляна или маршалка идти до воеводы того воеводства; и сошедшися с ним каштелян или маршалок с хоружим должны сдать шляхту воеводе с подробною ведомостью, кого нет и почему». Арт. 7-й. «Шляхта на войне не должна нигде становиться, как только под своею поветовою хоругвью, и поветчики должны разбивать свой стан на войне непременно при своем хоружем и в одном месте, а не розно». Арт. 11-й. «Каждый шляхтичь, по болезни немогущий явиться на службу, должен непременно известить о том хоружаго своего повета с свидетельством трех шляхтичей о действительности его болезни». Арт. 12-й. Кто же вместо себя пошлет на службу своего сына, тот с тремя соседами своими шляхтичами должен представить его хоружому своего повета, а хоружий, признавши приведеннаго годным к военной службе, должен вместе с каштеляном донести об этом гетману». Арт. 13-й. «Хоружий не имеет права кого из своих поветников оставлять дома или отпускать со службы; а который хоружий не донесет гетману о неявившемся, то за это лишается своей должности». Раздел VIII. Арт. 3-й указывает, что хорунжий в военное время в отношении к утверждению духовных завещаний, заменял поветовый земский суд, в законе сказано: «завещание вскоре по написании должно быть явлено перед государем или перед земским судом на первых сроках судовых, а на войне – перед гетманом или перед хоружим поветовым».

Кроме статута 1566 года, мы имеем еще устав 1563 года, в котором также объяснены права и обязанности хорунжего, в котором сказано: «Каждый хоружий перед сбором на войну, должен шляхте своей хоругви по старому обычаю назначить срок сбора. И шляхта, собравшися с почты своими, должна ехать с хоружим на место, где приказано сбираться войску до гетмана. А едучи по дороге, хоружий обязан строго наблюдать, чтобы шляхтичь никому никакой обиды не делал. Что же касается шляхты деленых и неделеных братьев, которые бы дома остались, а на войну бы не поехали, таковых каждый хоружий в своем хоружестве обязан занести в реэстр поимянно, справедливо под присягою своею, и приехавши до войска донести о том королю его милости или гетману исправу в том дать. А за тем, что касается до шляхты, которые поддались панам, или земяном с именьями своими; таковых хоружие каждый в хоружестве своем должен записать особо по именам, никого не укрываючи, и о том подать подробную ведомость государю, который повелит возвратить их к поветам с их имениями» (А. Зап. Р., Т.III, №33).

На хорунжем, кроме военно-административных обязанностей, лежали еще обязанности и невоенного характера; так хорунжий в своем округе, называвшемся хоружеством, обязан был объявлять шляхте все вновь выходящая узаконения, до неё относящиеся. Так в уставах, данных Литве в 1551 г., прямо сказано: «Хоружие, взявши теперешные уставы выпись, обязаны каждый в своем хоружестве о том поведать шляхте» (ibid. №11). На хорунжих же лежала обязанность собирать серебщизну с шляхетских имений, состоящих в его ведении; на Гродненском сейме 1507 года был установлен, такой порядок: «Державцы наши (государевы) обязаны ту серебщизну сбирать без мешканья, каждый в своем повете, с наших (государевых) людей, а хоружий каждый в своем повете обязан сбирать серебщизну с людей боярских и дворянских и вдовьих Татарских, под сведомом каждаго державца нашего, а князей и панов рад наших с их имений их наместники обязаны збирать серебщизну и отдавать до скарбу нашего» (А. Зап. Р., Т.II, №17). По уставам 1559 года хорунжие присутствовали при выборах шляхты на сейм; хорунжим следовала определенная подать с шляхты на расходы при поезде на сейм и при отвозе в казну серебщизны; хорунжие участвовали при вызове поветовой шляхты на суд, и за это получали определенные пошлины по 10 грошей от девяти коп, или «помильное» (А. Зап. Р. Т.III. № 24). Хорунжие очевидно имели в своих поветах большое значение, как земские выборные и представители местной шляхты, и может быть ходатаи за местные шляхетские интересы на общих сеймах и, как кажется послы или выборные от шляхты в посольскую избу отправлялись на сейм от каждого повета, не иначе как при своем хорунжем. Хорунжие же земские, или хорунжие великого княжества Литовского, были кажется в числе панов рад, или еленами государевой думы или сената. Так по крайней мере в грамоте 1563 года, данной Сигизмундом Литовскому дворянству и рыцарству православной веры, в числе панов рад мы встречаем хорунжего земского державцу Радуньского пана Щастнаго Гарцыка (А. Зап. Р, Т.III, №32).

Писари были государевы и писари земские. Государевы писари были двух видов: – писарь состоящий при государе был большим паном при дворе великого князя, самым доверенным лицом у государя, членом государевой рады или сената; так, например, в приведенной выше Сигизмундовой грамот 1563 года, в числе членов рады иди радных панов, написаны: «маршалок и писарь наш, староста Тикотинский, пан Ян Шишкович; писарь наш конюший Городенский, державца Ошменкий, Вилькейский и Красносельский пан Ян Миколаевич Гайка; писарь наш державца Марковский и Меденьский пан Миколай Нарушевич». Эта грамота свидетельствует, что при государе было по нескольку писарей. Мы нередко встречаем государевых писарей в числе посланников к другим государям; так в грамоте 1507 года от В. К. Василья Ивановича Московского, написано: «сказано послам В.К. Литовскаго маршалку пану Яну Миколаевичу и кухмистеру пану Петру Олехновичу и писарю пану Богдану Сапеге (А. Зап. Р., Т.1, №16). Или в грамоте Сигизмунда к Московскому великому князю, писанной в 1511 году, сказано: «послали к тебе послов наших: воеводу Полоцкаго пана Станислава Глебовича, а маршалка нашего охмистра королевы ея милости наместника Ковенскаго и Бельскаго, пана Войтка Яновича, и писаря нашего ключника Виленскаго наместника Свислоцкаго Грынка Громыку» (ibid. №66).

Второй разряд государевых писарей составляли чиновники, посылаемые от государя по областям для сбора недоимок, или для управления и надзора за доходами собственно в государевых или дворцовых волостях и дворах. Обязанности, права и значение этого разряда писарей мы можем видеть из следующих грамот. В льготной грамоте Поднепровским и Подвинским королевским волостям 1511 года сказано: «тых волостей наших наши данники жалуются на обиды от писарей наших, которых мы посылаем править недоимки, что их слуги от году до году не выезжаючи живут на тех волостях, корчмы сытят для своей корысти, а волости обязаны каждую неделю давать им содержание деньгами и припасами и ставить по нескольку сторожей, к тому же и судят их и рядят и великия вины на них берут. А и сами писари наши, взъехавши на волости, непомерные взъеды и стацеи берут, и для своих присудов и вин на каждой волости остаются по нескольку недель, а волости обязаны давать им содержание. И с того великаго грабежу и вымоганья многие данники наши с тех волостей разошлися, а которые остались, т не могут уже несколько лет и половины дани заплатити» (А. Зап. Р., Т.II. №75). Уставная грамота 1530 года державцам и тиунам Жмудских королевских волостей описывает права и обязанности государева писаря следующим образом: «Для пожитков наших господарских, уставили мы писарем в земле Жомойтской Андрея Мацковича, тем же обычаем, как и в дворах наших Виленскаго и Троцкаго повету писари от нас установлены. И поручили мы ему в тех дворах наших и держаньях наших, пустовщины наши все раздавать и медницы медов пресных с них выбирать на нас; а к тому дякла наши овсяные и житные с людей наших тамошних и корчемные пенязи со всех местечек наших Жомойтских он обязан на нас выбирать по старому обычаю. Также пущи наши господарския в тех дворах наших Жомойтских по обеим берегам Немана, поручили мы ему заведывать; обязан он в тех пущах наших строго смотреть и стеречь, чтобы никто без нашей воли господарской не смел будъ и всяких работ древесных и попельных (добыча золы), производить и купцам раздавать. А кому мы дозволили там буду (смоляной завод) иметь; и он писарь обязан о том выдать и за тою работою строго смотреть и записывать, чтобы нам в мыте или в чем убытку не было; а чтобы своевольно стал производить там работы, таковых мы приказали ему забирать и ни до каких работ не допускать. И вы бы осочников тамошних всех ему отдали, и затем в наши пущи тамошния ни в чем не вступалися. А в которых дворах наших не было осочников извечных; ино тот писарь земли Жомойтской обязан там уставить осочников, сколько нужно из наших людей тамошних, чтобы строго стерегли наши пущи и чтобы нам ни в чем не было убытка. Также приказали ему доведываться, кто из вас сколько людей присадил к пожитку нашему, и кто будет разогнал, или кто забрал себе наших людей, пустыя земли и пущи во всей Жомойтской земле; и кто бы забрал без нашего дозволенья или жалованья, того всего доведавшись достаточно написал в реэстр, и прислал бы к нам, а все забранное без нашего дозволенья воротил к нашим дворам и волостям. Что же касается наших пашен в тех дворах, то он обязан поступать также как и в дворах Виленскаго и Троцкаго повета установлено, и отбирать на нас всякий хлеб. Он также обязан строго смотреть, чтобы соль, привозимая от Немцев, не проходила не оплативши соленаго мыта по три гроша с бочки. А сколько будет вы собрали в последние три года с половиною наших вин (т.е. судебных штрафов), то подали бы ему писарю Жомойтской земли Андрею подробный реэстр. Также он писарь обязан объезжать все наши дворы и волости Жомойския по два раза в год, смотреть за нашими доходами и доведываться, не будет ли каких обид и отягощений нашим подданным от вас самих и от ваших урядников. А вам приказываем, когда он будет объезжать, то вы бы приказали нашим людям давать содержание ему самому и слугам и лошадям, а за труды ему выдавали бы из наших вин с каждаго двора нашего и с тамошних волостей наших по рублю грошей. А кто будет из вас не доставил в котором году установленных денежных и других доходов наших, о том о всем писарь обязан доведаться. А вы не должны вступаться во все доходы и пожитки наши господарские порученные писарю» (А. Зап. Р., Т.III, №149). Таким образом, государевы писари, посылаемые по дворцовым дворам и волостям государя, были собственно наблюдатели и охранители государевых доходов и людей, живущих на государевых землях; они стояли выше местных управителей тиунов и державцев, хотя и не вмешивались в их обязанности по управление и суду.

Земские писари были собственно выборные люди местного общества или земства. В Литовском статуте 1566 года, разд. 4-го, артик. I, сказано: «В каждом повете княжата, панове рада наша, также рыцарство и шляхта, все кто бы к какому стану ни принадлежал, у которых будут там свои именья, должны съехаться до двора на то установленнаго в повете, и выбрать со всей шляхты того повета братью свою на каждый уряд: на судейство четырех человек добрых, на подсудство других четырех, на писарство третьих четырех человек добрых, честных, деятельных и знающих законы, из шляхетскаго рода, в том повете добре оселых и не иной веры, только христианской; и выбравши их представить их нам государю с своими выборными листами; а мы из тех двенадцати особ выберем троих для земскаго суда, в том повете, – судью, подсудка и писаря. Которые от нас выбранные и утвержденные обязаны на первых сроках судовых дать присягу перед поветовым воеводою, а в небытность воеводы пред каштеляном, а в земле Жомойтской перед старостою Жомойтским, при собраньи шляхты». Артикул 8-й. «На писарство не могут быть выбраны особы духовныя, ни старосты, державцы, ни тиуны того повета, ни хоружие и никто таковый, кто бы в том повете был урядником». Арт. 10-й. «Писарь земский должен хранить у себя поветовую печать, которою он должен печатать только одни позвы к суду под государевым титулом; другия же судебныя бумаги должны быть припечатываемы печатью судиною или подсудковою и только подписаны рукою земскаго писаря». Обязанности земского писаря, выраженные в его присяге, состояли в том, что он должен на суде записывать верно, как споры и речи сторон, ничего не прибавляя ни убавляя, так и записывать в судовые книги все бумаги, представленные на суд и судебные решения. Земский писарь по закону мог иметь одного или двух или сколько ему понадобится помощников, которые назывались подписками, но помощники или подписки были на ответственности самого писаря, он должен строго смотреть, чтобы они верно и справедливо без проволочки записывали в книги; а ежели бы подписком сделана была какая-нибудь в деле поруха, то за это отвечал сам писарь, и платил все убытки. Таким образом земский писарь, по статуту 1566 года, был выборным присяжным членом суда, на нем собственно лежала обязанность правильно вести письменную часть на суде и заносить ее в судовые книги, которые были постоянным официальным документом для справов, выписов и подтвержденья прав. Книги сии хранились за тремя замками и тремя печатями, – судьиною, подсудковою и писаревою. Узаконенные доходы писарей земского и городского, т.е. от правительства, а не выборного, были следующие: «от каждых позвов по грошу, за вписывание в книги грош, от выпису из книги грош, от оповеданья кривды грош, от судовых листов и выписов за каждый позов с виноватаго по два гроша. Когда по делу письма будет много и дело важное, то писарям за их труд должно платить по 12 грошей с пергаменнаго листа, а также особую цену за пергамен, шнуры и воск» (там же, Арт. 3-й). Но таковой порядок относительно земских писарей установился только с статута 1566 года, прежде же и по статуту 1529 г. писари были чиновниками воеводы, старость и других державцев; их обязанности состояли в записывании судных речей и судебных решений и в сборе судебных штрафов и других доходов от суда как в пользу государя, так и для своих начальников (стат. 1529 года, раздел VI, арт. 3). Мы имеем даже свидетельство, что разные области несколько раз просили правительство о дозволении им иметь земских выборных судей и писарей; так в уставах 1559 года упоминается, что Полотское земство просило государя, чтобы он, для большей справедливости и скорейшего решения дела дозволил им выбирать судей и писаря присяжного и дал им свою государскую поветовую печать, на что государь отвечал, что исполнение этой просьбы он отлагает до издания нового статута, где будет особый артикул о судьях (А. Зап. Р., Т.III, №34, стр.104).

Судебные власти. К сим властям причислялись: судья, подкормий, вижь, возный, войт.

Суд в Литовском великом княжестве, как и вообще на Руси, принадлежал государю и его урядникам, воеводам, старостам, державцам, тиунам и вотчинникам или земянам, т.е. землевладельцам из высшего класса, князей, панов и шляхты, каждому в своем ведомстве, в войске – гетману, в духовенстве – духовным властям. Но кроме сих судей, урядников или владельцев были еще собственно судьи, занимавшиеся только судом и не имевшие никакого другого уряда. Значение сих судей в разное время и в разных областях было не одинаково: но общее всегда между ними было то, что им принадлежал суд в тяжбах и спорах по дворянским или шляхетским имениям в повете.

Судя по уставной грамоте 1501 года, данной жителям Бельской земли судья был выборным представителем земщины своего повета, но эту земщину составляли только земяне, т.е. землевладельцы – шляхта. В грамоте сказано: «Шляхетный Петр Люба, в качестве судьи Бельскаго повета, именем и по доверенности всех земян того повета, просил государя, чтобы он дал Бельской земле теже права, которыя даны Дрогичинскому повету». Из этой же грамоты видно, что в Бельском повете кроме судьи был еще подсудок также выборный от земщины, и в их ведении состояли все судебные дела между земянами кроме уголовных, которые судил государев староста в замке (А. Зап. Рос., Т.I, №179). Но кажется сии судьи и подсудки были занесены из Польши, т.е. принадлежали к Польским учреждениям, и первоначально встречаются только в Подляшьи, и в самой грамоте эта привилегия названа Польским привилегией. В других же местностях великого княжества Литовского по чисто Русскому праву, судьи в тяжебных делах между земянами первоначально избирались самими тяжущимися, как видно из судебника В.К. Казимира Ягайловича, изданного в 1468 году, где сказано: «а коли бы двое имели судиться, а возьмут себе ездоков и судей; тогда назначать им срок за четыре недели, чтобы тот и другий успели приготовиться для явки пред судьями, судьям же и ездокам выехать на место тяжбы» (ibid. №67). Тот же порядок выбора судей тяжущимися находим в уставной грамоте Волынской земли, данной в 1509 году, в которой сказано: «на ярмарки Старостины наместники имеют право ездить по давному; а людей их один наместник не имеет права судить; позванный в суд перед наместника должен посадить себе судью с своей руки, выбравши какого земянина». В той же грамоте есть известие, что староста и его наместники не имеют права одни судить ни князя, ни пана, ни земянина, а должны при себе посадить князей, панов и земян и при них производить суд (А. Зап. Р., Т.II, №54). То же повторяется в уставной грамоте Полотску 1511 года, где сказано: «А воеводе нашему Полотскому, мещан одному не судити, судити ему с бояры и мещаны» (ibid. №70). Таковой порядок соблюдался до издания Литовского статута 1529 года, т.е. судьи выбирались сторонами и присутствовали на суде у старост и других государевых урядников и выбирались на время, или скорее на одно дело.

Но с изданием статута 1529 года этот порядок изменился, и земские судьи из временных обратились в постоянные, и хотя назначались из местных земян или землевладельцев, но не по выбору земщины, а по усмотрению воевод или старост и других державцев. В статуте прямо сказано: «Воеводы, старосты и державцы, каждый в своем повете, обязаны избрать двух земянинов, людей добрых, стоющих доверия и привести их к присяге. А установить это таким обычаем, когда пан воевода и староста и державца наш, сами за некоторыми справами нашими или земскими не будут иметь времени судить которыя права; то те два земянина вместе с наместниками и маршалками тех наших панов урядников обязаны того смотреть и то справовать согласно с писанными правами, которыя мы дали всей земле. И писари присяжные тех панов воевод и старост и державцев наших обязаны также при них быть и все записывать, и при том наблюдать за штрафами как на нас государя, так и на своих панов, и за другими доходами. А без тех панов земян присяжных, ежели их не будет обеих, тогда наместники и маршалки не имеют права судить, необходимо, чтобы при них был хотя один из тех земян» (Разд. VI, арт. 3). Далее в артикуле 24 сказано: «судьи, которые должны быть уставлены в поветах, когда судят с урядниками воеводиными и старостными, тогда обязаны пересуд делить на трое: одну часть воеводе, а другую судьям, и третью наместнику воеводину». Затем в артикуле 25-м установлено: «Ежели бы который воевода или староста, или державца, или судья взял от кого пересуду больше, чем положено в уставе; тот повинен будет возвратить стороне с прибавкою, и сверх того заплатить штраф на государя двенадцать рублей грошей». Таким образом, по статуту 1529 года, судьи хотя и из местных землевладельцев сделались не больше как помощниками воевод, старост и других урядников, исправляли свои обязанности только тогда, когда самому воеводе или старосте было недосуг заняться судом, и когда он поручал это дело своему наместнику; следовательно, по сему статуту значение судьи потеряло всякую самостоятельность, он находился в полной зависимости от поветового воеводы или старосты; он в сущности был его чиновник, а не представитель земщины.

Таковое зависимое положение судьи и такой его служебный характер естественно не могли нравиться земянам, которые таким образом потеряли право участвовать на суде самостоятельно и защищать свою братию; а посему на сеймах поднялись жалобы и просьбы к государю, чтобы он отменил этот порядок и дозволил иметь земских судей и писарей выборных от земщины и независимых от воеводы или старосты. Сколько известно, таковые просьбы начались с Берестейского сейма, в 1544 году, потом повторились на Виленском сейме в 1547 г., на котором чины в 9-й своей просьбе писали: чтобы королевская милость позаботился дать им в поветах судьями людей добрых, которые бы были выбраны ими самими между собою, и которые под присягами своими судили бы свою братию согласно с страхом Божиим и справедливостью, и чтобы писарь в каждом повете также был присяжный, выбранный шляхтою. На эту просьбу был дан такой же ответ, как и на Берестейском сейме, – что судьи должны быть назначаемы согласно с статутом 1529 года (А. Зап. Р., Т.III, №4). Затем та же просьба повторилась на втором Виленском сейме в 1551 году, и получен таковой же ответ, – что «судьи в поветах как воеводских, так и старостинских должны быть установлены от панов воевод и от панов старост таковым обычаем, как установлено в статуте, и должны справы судить вместе с наместником воеводиным и с подстаростою на тех местах, где панове воеводы и старосты укажут» (ibid. №11). Те же просьбы о судьях и писарях земских были повторены на третьем Виленском сейме в 1554 году, в сих просьбах было прямо указано на обычай Подляшской земли: но получен прежний ответ, что судей должны назначать воеводы и старосты только прибавлено: «что же касается до судей, которые от панов воевод уставлены, и наперед, где нужно будет уставить судей, его королевская милость хочет таковых судей утверждать своим листом господарским» (ibid. №13). Наконец на четвертом Виленском сейме 1559 года Полотские чины прямо просили, чтобы дать им присяжных выборных судей и писарей земских и господарскую поветовую печать. На что получили ответ, что его милость король откладывает это дело до издания нового статута, которое не замедлится (ibid. №24).

Постоянные просьбы земских чинов почти на всех сеймах наконец достигли того, что земские судьи и писарь сделались выборными от земщины представителями на суде, подобно тому, как это было в Польше и Подлясье. В статуте 1566 года о судьях постановлено: «В каждом повете княжата, Панове рада наша, также рыцарство, шляхта все, кто бы какого стану ни был, у которых будут именья в том повете, должны съехаться до двора на то установленнаго в повете и выбрать из всей шляхты того повета, братьи своей, на каждый уряд таковый, – на судейство четырех людей добрых, на подсудство других четырех, на писарство третьих четырех людей добрых, честных, деятельных и знающих законы, шляхетскаго рода, в том повете добре оселых, не иной веры, как только Христианской, и выбравши их представить к государю с своими выборными листами. А государь из тех двенадцати особ выберет троих для земскаго суда в том повете – судью, подсудка и писаря. Которые выбранные и утвержденные государем обязаны на первых сроках судовых дать присягу пред поветовым воеводою, а в небытность его перед каштеляном, а в земле Жомойтской перед старостою Жомойтским при собраньи шляхты». (Раздел IV, арт. I). Затем сказано во 2-м артикуле того же раздела: «Также узаконяем тем урядом поветовым в каждом повете, – судье и подсудку на положенные сроки позывать перед себя и судить и справовать всех панов рад духовных и светских княжат, панов хоруговых, шляхту и бояр о делах по землям, всех которые будут иметь в том повете свои вотчины, никого не исключая, кроме самаго государя и государевых урядников, за которыми будут государевы а не свои именья, и которых земств судьи судить не могут, а только сам государь или кому он прикажет. Но земский суд не имеет права судить тех дел, которыя принадлежат замковому суду, судятся воеводами, старостами и державцами особым порядком». Таким образом по статуту 1566 года земский суд совершенно освобожден от влияния государевых урядников, воевод, старост и державцев, и получил отдельную независимую юрисдикцию с своим особым родом дел. По восьмому артикулу настоящего статута даже от выбора в судьи, подсудки и писаря были исключены все лица, за которыми бы в том повете был какой-либо государев уряд, и все духовные особы. А по седьмому артикулу, земств судьи и подсудки, ежели бы сами по какой-либо законной причине не могли производить суда в положенный срок, то сами должны выбирать на свое место годных людей из местной шляхты, независимо от государевых урядников. Следовательно, земский суд по статуту вполне был предоставлен самой земщине, т.е. землевладельцам, – шляхте. Государь только утверждал выбранных судей, подсудков и писарей, государевы же поветовые урядники не имели на этот суд никакого влияния.

Но учреждение особого самостоятельного и независимого земского суда в поветах не уничтожило суда поветовых государевых урядников, – воевод, старость, державцев и других, который получил название замкового суда. К нему по артикулу 20 отнесены следующие дела, изъятые от земского суда: «наезд гвалтовный на домы шляхетские, гвалт в местах (городах), пожога, разбой на дорогах, гвалтованье панен и невест, злодейство, фальш, убийство шляхтича и вообще дела уголовныя». Замковый суд составляли государевы поветовые урядники, – воеводы, старосты, державцы, их наместники и выбранные урядниками по прежним порядкам судьи. Артикул 21-й гласит: «Установляем, чтобы воеводы, старосты и все державцы замков и дворов наших, каждый на своем уряде, обязан выбрать человека добраго, шляхтича в том повете оселаго, присяглаго, который повинен будет вместе с замковым урядом судить и справовать все дела судовыя, которыя замку или уряду нашему будут принадлежать». Таким образом судьи, избираемые государевыми урядниками по статуту 1529 года, остались при замковом суде, и их обязанности были прежние, – в не бытность самих государевых урядников судить при их наместниках.

Подкоморим назывался судья собственно по межевым делам, именно по рассмотрению и отводу межей на месте; он начинал свой суд не иначе как по передаче ему дела от земского суда. Чин подкоморего учрежден не раньше статута 1566 года, до прежде же межевые дела были в ведении государевых урядников, – воевод, старост и державцев и выбранных ими судей. По 70 артикулу I раздела статута 1566 года в каждом повете установляется подкоморий присяглый, непременно оселый в том повете; его назначает Государь и он на своем уряде остается на всю жизнь, как и прочие урядники земские, и при вступлении в должность должен дать присягу. По всем розницами (спорам) земляным и граничным в следствие передачи дела от земского суда, подкоморий обязан, по праву своего уряда, дать позвы сторонами от своего имени и за своею печатью и назначить срок завитый (неотложный) для выезда на спорную землю. Выехавши на место подкоморий и рассмотревши выводов права листов и знаков граничных, и расспросивши приведенных сторонами людей, знающих границы, должен допустить к доводу ту сторону, чьи листы (т.е. крепости) лучшие и знаки яснейшие и знающие люди, заслуживающие большого доверия, и выслушавши довод согласно статуту, должен отвести настоящее правильное владение и покопать границы концы (ямы), знаки граничные, и дать на то листы своего суда, под своею печатью и подписом своей руки. По суду подкоморего, ежели бы за присужденьем земли и границ оказалась надобность взыскать какие убытки; тогда подкоморий должен дело о том отослать в тот земский суд, из которого оно к нему прислано. А где бы споры о землях пришлись на границе общей между двумя поветами, тогда на таковую спорную землю должны выезжать подкоморий обоих поветов. Пошлины или плата подкоморему по закону определялись так: за каждый наружный копец (яму) по двадцать четыре гроша Литовских, а от средних по двадцати грошей от каждого. А копцы должны быть деланы один от другого не ближе как на три шнураволочные (которыми меряют волоки), выключая тех случаев, где граница будет очень искривлена и потребует копцов более частых. А где бы копцов не требовалось, а только проложение межи, там от таковой межи от каждых трех шнуров волочных идет подкоморему двенадцать грошей. А чтобы отправление всяких судов, подлежащих уряду подкоморего, не замедлялось, подкоморий в каждом повете для вспоможения себе имеет право выбрать одного или двух коморников, шляхтичев в повете оселых, людей веры годных и состоятельных, которые на судовых сроках перед каштеляном или маршалком поветовым и перед урядом земским или дворным обязаны дать такую же присягу на свой коморницкий уряд, как и сам подкоморий. А потом каждый из них отдельно, по назначению подкомория, где бы сам подкоморий на которой справе (суде) не мог быть, пользуются теми же правами и полною властью, как и сам подкоморий.

Вижь – это был полицейский урядник при суде, действовавший по приказу суда. Вижь избирался и назначался воеводами, старостами, державцами и другими урядниками государевыми, он был необходимый официальный посредник и свидетель при всяком судебном деле, где что нужно осмотреть, узнать и исполнить по судебному приговору; вижь был правою рукою и глазом суда. В статуте 1529 года обязанности вижа изложены следующим образом: Раздел V, артикул 8. «Ктобы кому поручил в опеку детей своих или свое именье или жену, то опекуны должны поступить следующим порядком, взявши от уряду вижа того повета и при нем еще трех шляхтичей достойных веры, и при сих свидетелях описать все именье; и взявши от того вижа и от тех бояр шляхты два реэстра под их печатьми, один реэстр беречь у себя, а другой передать в повет воеводе или старосте в котором повете». Разд. VI арт. 10. Вижь посылался от уряду к знатным панам, когда по суду требовалось рассудить их людей: «По княжеских людей не должно посылать детских для вызова в суд, а наперед должно обослать того пана, чьи то люди, приказуючи ему учинить справедливость перед вижем нашим или урядовым» Артик. 31. «Ежели бы общие судьи (третейские) кому присудили и положили срок платежа; а тот бы на тот срок платить не хотел; тогда те судьи имеют право взять вижа от нашего двора, который ближе будет, и при том виже должны того пограбить, и тот грабеж отдать тому, кому что присудят». Арт. 36. Когда по решению суда на ком кому нужно будет взыскать имение или сумму денег, то, получивши на это право, таковой не может исполнить судебного приговора, а должен взять с собою вижа от урядника от судей, которые решили дело и приговорили взыскание. Раздел VII, артик. 2. Ежели бы кто гвалтом наехал на чей дом и кого бы там ранил и убил; то из того дому в след за гвалтом должно известить своих соседей, затем взять с ближайшего уряду вижа, и показать ему гвалт и раны или убитого и соседями и вижем уличать виноватого в гвалте, артик. 17. При позыве в суд гвалтовника жалобник должен доказать гвалт вижом урядовым и шляхтою людьми добрыми, которым он показывал гвалт, или которые видели, как произошел гвалт. Разд. VIII, арт. 9. Судьи, данные кому на землю не иначе могут выдать листы для вызова ответчика, как при виже, взятом от ближнего уряду. Арт. 15. Ежели бы кто на чужой земле посеял жито, то хозяин, называющей землю, своею должен взять от уряду вижа и при виже, объявить, чтобы он пожавши не свозил жита с земли. Арт. 19. Вижь по приказу суда или уряда описывал имения за долги и по судебным взысканиям, причем он должен был опись производить при двух или трех шляхтичах, добрых сторонних людях, и писать сему имению три реестра за печатями: своею и тех добрых людей, и один реестр отдать тому, у кого описал имение, другой оставить у себя и третий представить в тот уряд, от которого был послан. Раздел X, арт. 2. Ежели бы заложивший свое имение хотел на срок его выкупить, а кто взял в заклад – не захотел принять своих денег и отдать имение; то залогодатель должен был взять вижа от уряда своего повета, и с вижем к нему ехать, чтобы взял свои деньги. И ежели бы он не хотел брать денег и при виже; то виж, взявши деньги, должен представить их в казну государеву, а залогопринимателя обязать относительно имения. По тому же статуту, именно по 35 артикулу VI раздела, назначены следующие доходы вижам: «Вижу и децкому нашему вижоваго и децкованья рубль, а вижу воеводину земскаго маршалка и старосты полтину, а державцовым вижам и децким, которые державны прежде назывались тиунами, по двенадцати грошей, а ежели бы были вижы их наместников, те берут помильное на милю по грошу, а воеводных наместников вижам по двенадцати грошей. А ежели бы вижи и децкие наши, и воевод и старост наших, и державцев наших, а также их наместников не имели бы нужды ехать, а оставались бы в городе, то им вижоваго и децкованья половина. А ежели котораго децкаго мы или рада наша воеводы, маршалки и старосты пошлем на взыскания денег, то им децкованья от каждаго рубля по десяти грошей». По 35 артикулу показание вижа, ежели оно подтверждено бывшими при нем двумя или тремя шляхтичами, имело такое важное значение, что его нельзя было отвести никакими показаниями. В общих чертах обязанности и доходы вижа в уставах 1551 года на втором Виленском сейме изложены в следующих словах: «Вижь должен дать присягу, что он все что будет видеть или слышать, то все справедливо перед правом (судом) или книгами судовыми должен рассказать и засвидетельствовать. Вижи при своем вижованьи обязаны иметь при себе всегда сторону людей добрых по данному обычаю. А за их труд и за проезд вижу платится за каждую милю по грошу». (А. З. Р, Т.III, стр.35). Таким образом и по имени своему, и по указанию законодательных памятников вижь представлял глаза и уши суда или судей. По закону свидетельство вижа перед судом или урядом имело такую силу, как будто бы суд или уряд сам то видел и слышал своими глазами и ушами. А посему вижь имел большое значение и для уряда или суда, и для самого общества; и та и другая сторона должны были желать, чтобы на вижа или его показания можно было вполне положиться; и по статуту 1529 года уряд или суд был в этом отношении обеспечен тем, что вижи по этому статуту назначались самим урядом, т.е. воеводами, старостами и державцами. Но таковой порядок естественно не мог нравиться обществу оно постоянно с недоверием смотрело на вижей, назначенных урядом, и называло их людьми нестоящими доверия, и на всех сеймах чины просили государя, чтобы вижи были выборные от общества и присяглые. Так на втором Виленском сейме 1551 года чины говорили Государю, чтобы в поветах вижи были присяжные, шляхта оселая и избирались таким же порядком, как возные в Подлясье, т.е. по Польскому обычаю от общества, а не от уряду. То же повторилось на третьем Виленском сейме 1554 года, и в оба раза правительство отвечало чинам отказом, желая поддержать порядок статута 1629 года. Наконец и на четвертом Виленском сейме 1559 года повторилась та же просьба, которая вынудила от правительства такой ответ, что вопрос о выборных судьях, писарях и вижах будет рассмотрен при издании нового статута, которое должно скоро последовать, и там относительно этого артикула по возможности будут удовлетворены просьбы чинов. (А. З. Р Т.III, №21). И действительно, в статуте 1561 года вопрос о вижах, как и о земских судьях, был пересмотрен и почти все обязанности вижа переданы возному, а вижь уже стоял на заднем плане, и кажется был оставлен только при гетмане и вообще при военачальниках во время военных походов. По крайней мере в статуте 1566 года вижь упоминается только при гетмане (Раздел II, артикул 21 и 22).

Возный, – этот чин по первоначальному происхождению принадлежит Польше и в статуте 1529 года вовсе не упоминается и до 1566 года встречается только в уставных грамотах некоторых поветов Подляшской земли, пользовавшихся Польским правом, например, в Дрогичинском и Вельском; так в уставной грамоте 1511 года сказано: «А вознаго Дрогичинский староста должен выбирать с судьею и подсудком, и со всею землею». (А. З. Р., Т.II, №64). Возный, как общий чин во всем Литовском княжестве, является только с изданием Литовского статута 1566 года, где вместе с своею первоначальною обязанностью он несет и все обязанности прежнего вижа. Первоначальная обязанность возного состояла в вызове к суду, он в этом отношешии сходился с доводчиком и недельщиком Московской администрации.

Об учреждении возных для Литовского княжества статут 1566 года говорит следующим образом: «желая чтобы в праве (суде) земском всегда был порядок и исправа обычайная, установляем и уполномочиваем, чтобы воеводы в каждом повете судовом, где книги лежат, а староста Жемойтской там в земле Жемойтской возных выбирали по-стрыгали, уставляли, как и судей, из шляхты людей добрых, достойных доверия, пользующихся уважением и ослых в том повете. А число возных назначать смотря по обширности повета и по потребности. Выбравши вознаго, воевода должен принять от него присягу, занести его имя в свои реестры, и выдать ему свой лист, на должность вознаго». (Разд. IV, артик. 4). Обязанности и права возного в 5 артикуле того же раздела описаны такт: «носить позвы и ими позывать (к суду) хотя без ведомости урядовой, и назначать сроки по старому обычаю, и заповедовать, чтобы от права (суда) не уезжали, выдавать присягу свидетелям по приказу суда, присутствовать при всяком освидетельствовании, арестовать по определению и приказу судьи и подсудка за их листами, осматривать гвалты, разбои и раны, и заносить их в урядовыя книги того уряду от котораго будет послан и при всякой таковой справе возный всегда обязан иметь при себе двух шляхтичев для подкрепления своих показаний». Впрочем, «по делам незначительным, не кровавым, он может делать осмотры один без стороны шляхты и даже без посланья от уряду, только без всякого замедления должен заносить в книги урядовые все, что осмотрит, и показание возного в книгах такую же будет иметь силу как бы возный сам стоял налицо. Что же касается до доходов возному, от кого что он имеет право брать: когда поедет на какую справу, тогда от мили по грошу в одну сторону, а что назад поедет, за то ничего не брать; ежели мили не проедет, а исправить свое дело в самом городе, то от дела грош. А когда поедет кого арестовать по искам, то брать с того от службы (с тягла) по грошу, с пустоши, которую пашут, и от полслужбы по полугрошу, а от суммы пенязей от копы по два пенязя». В охранение возного при отправлении им своей должности артикулом 6-м узаконено: «кто бы вознаго во время отправления им своей должности прибил и отнял у него и разорвал листы, данные от уряду; с того взыскать безчестье вознаго против его достоинства вдвое, и сверх того посадить его под стражу на шесть недель в замке или на поветовом дворе». Кроме исчисленных выше обязанностей возного, на его же обязанности лежало по артикулу 29-му сопровождать истцов к тем знатным землевладельцам, слуги которых учинили истцам какую обиду, и требовать от землевладельцев суда над своими слугами, присутствовать на этом суде. По артикулу 67-му возный посылался урядом для взыскания с имения, ежели бы хозяин его на положенный срок чего не выплатил по приговору суда. По артикулу 68-му возный отправлялся судом для заарестования имения, с которого присуждено судом взыскать известную сумму денег. При чем возный за каждый двадцать копь (сумму денег), службу людей или уволоку (меру земли) оселую, за десять коп полслужбы или подволоки, за копу грошей моркг земли унавоженной. По артикулу 69-му уряд или суд посылал, возного с приказанием, чтобы выгнавший гвалтом хозяина из имения передал имение выгнанному хозяину во временное владение до окончания суда. По 4-му артикулу VI раздела возный должен по приказу уряда присутствовать при принятии имения в опеку, и опись имению, сделанную опекунами, утвердить своею печатью. По 15-му артикулу IX раздела возный должен был присутствовать при описи имения, отписываемого на государя. По 6-му артикулу XIV раздела возный, данный от уряда, должен присутствовать на суде копы или сельской общины, когда какое селение отобьет копу на татинном следу, и копа потребует от уряда возного. Возный, прибывши на место вместе с копою, должен оценить убытки, причиненные татьбой, на которых обиженный присягнет самтретей, и вместе с копою обязан донести об этом уряду, от которого был послан.

При сравнении обязанностей и прав возного, изложенных в статуте 1566 года с правами и обязанностями вижа и децкого, обязанных по статуту 1529 года вызывать в суд и брать под арест непослушных судебному вызову, оказывается, что возный по статуту 1566 года совмещал в себе прежних вижа и децкого, и конечно при таковом совмещении пользовался большим значением в обществе. Но чины, постоянно требовавшие на сеймах, чтобы вижи были выборными от общества, с введением возного не достигли своих желаний: ибо возный не был выборным от общества, а назначался из местной оселой шляхты воеводами старостами и другими державцами таким же порядком, как и прежние вижи.

По городам, где местский суд был отделен от суда земского и замкового, а особенно в городах, пользовавшихся Магдебургским правом, главным, а иногда и единственным судьей был войт: его суду, по грамоте 1510 года, подлежали в Полотске все мещане, т.е. члены городского общества, а также все черные люди и закладни, живущие как в замке, так около замка, также за Двиною и на всяком месте в городе Полотске, за кем бы закладни ни жили, – за владыкою, за игуменьею за князьями и за боярами, за игуменами и за попами на всяких землях церковных, княжеских и боярских. (А. З. Р., Т.II, №61). По грамоте 1511 года Новгороду Литовскому на Магдебургское право, суд и управа местские были переданы войту, при котором назначались для суда и управы еще шесть радцев и восемь присяжников; из радцев и вместе с ними войт каждогодно должен выбирать двух бурмистров, которым отделялись некоторые разряды судебных дел. По уставу войт получает от всех пересудов (по гражданским делам) и вин (по уголовным делам) третий пенязь, а два пенязя шли на ратушу. Местский суд во всех городах, пользовавшихся Мардебургским правом, производился не иначе как войтом вместе с бурмистрами и радцами, и в этот суд никакие урядники государевы не имели права вступаться, ни воеводы, ни старосты. (ibid. №71). Войты в города, пользующиеся Магдебургским правом назначались самим государем, и войтову суду подлежали все дела судебные за исключением дел по поземельному владению, которые дела постоянно оставались за государевыми урядниками, – воеводами, старостами и державцами. (А. З. Р., Т.I, №75).

В городах, не пользующихся Магдебургским правом и где местский суд не был отделен от земского суда и от суда государевых урядников, равно как и в государевых селах хотя и бывали войты, но они не имели права суда, это были просто городские или сельские старосты, или головы, и их обязанности были только административные, а не судебные. Так в уставной грамоте Могилевским мещанам 1561 года сказано «поручили и дали войтовство в месте нашем Могилевском тамошнему мещанину Нефеду ИосиФовичу и при нем уставили четырех сотников. Войт обязан во всем смотреть за местским (городским) порядком, и по всех делах управлять слушне и рядне, и о городских потребностях доносить замковому уряду нашему, но войты по делам общественным, касающимся целаго города, не иначе должны делать распоряжения, как по согласию с сотниками и главнейшими мещанами; а главнейшею обязанностью войта должна быть забота о приумножении государевых доходов и о правильности при сборе податей и других поборов и посему он всегда должен присутствовать при уряде, когда взносятся подати». А за труды одна волока, и один дом, занимаемый войтом освобождаются от платежа податей. (А. З. Р., Т.III, стр.113). В государевых селах по уставу 1557 года, обязанности войтов были следующие: выгонять людей на работу по приказу уряда также выгонять с оброками и податями, приводить вместо децкого к суду в уряд, при всяких работах вместо пристава стоять над людьми войтовства своего, отвозить овес и сено до Вильны или куда прикажет уряд, поправлять и поновлять межи крестьянских полей, присутствовать при урядовом суде и помогать члену своей волости или войтовства, но не судить. Сельские войты избирались по одобрению крестьяне (ibid. стр.74).

Есть известие, что городские войтовства, по крайней мере в конце XV столетия, были наследственные и продавались правительством в потомственное владение со всеми доходами, привилегиями и правами иногда, одному войту по два войтовства, а может быть и более. Так в грамоте В.К. Александра 1494 года сказано: «бил нам челом сын Иванов Лудев войта, Володимерскаго, на имя Федько, и показывал перед нами листы отца нашего, что продать отцу его Ивану Луду войтовство Володимерское и Литовижское вечно, ему и детям его, и будущим потомкам, с землями пашенными, с сеножатьми, с озеры, с мельницами, и со всеми платами и пожитками, которые издавна к тем войтовствам Владимирскому и Литовижскому тянут; а также показывал перед нами лист отца нашего, что отец наш освободил его не ходить на войну с старостою Луцким, и с наместником Владимирским и с маршалком Волынской земли, и с князьями и панами Волынской земли. И просил нас Федько, чтобы мы ему те войтовства и на войну не ходить подтвердили нашим листом, согласно с листами нашего отца. И мы ему те войтовства Владимирское и Литовское и на войну не ходить подтверждаем, согласно с листами отца, нашего, вечно, ему и его детям, и их потомкам». (А. З. Р., Т.I, №121). По свидетельству сей грамоты войт имел определенную власть, независимую от других местных властей или урядов, и власть эта давала значительные доходы, так что она продавалась как вотчина или другая какая собственность. Впрочем, настоящая грамота говорит только о войтовствах в Волынской земле; но соблюдался ли таковой же порядок относительно этого предмета в других землях великого княжества Литовского, мы на это не имеем свидетельств, но знаем, что в Волынской земле были свои порядки, а равным образом и в других землях были также свои порядки, не всегда согласные с общими порядками всего великого княжества Литовского и вытекавшие не из старого строя Полотского.

Кроме исчисленных должностей и достоинств были еще придворные разные должности или чины, с которыми находилась в соединении та или другая власть над тем или другим поветом, или какою-либо областью, и эта власть имела за собою известные доходы в данной области. Таковые чины или придворные должности были следующие.

Конюший один из самых важных придворных чинов. Конюшии разделялись на земских и дворных; земский конюший считался выше дворного, кроме того были еще конюшие по некоторым областям; все конюшие кажется считались членами государевой думы или рады. Так в одной жалованной грамоте 1563 года сказано: «при том были Панове рады наши их милости, – князь Валериан бискуп Виленский… Конюший наш дворный великаго княжества Литовскаго, староста Мельницкий, державца Кгерановский пан Ярош Корыцкий, писарь наш конюший Городенский, державца Ошменский, Вилькейский и Красносельский пан Ян Миколаевич Гайко» (А. 3. Р Т.III, №32). Или в одной дарственной записи 1564 года, сказано: «А при том были и того добре сводимы его милость пан Остафей Волович маршалок дворный, подскарбий земский, писарь его королевской милости, староста Могилевский державца Озерицкий и Усвятский, а пан Ян Юрьевич Волошковича, конюший Виленский, державца Василишский (ibi. №36). А в грамоте 1569 года есть указание и о доходах конюшего в назначенной ему области; в грамоте сказано: «который слуга, или человек княжеский, или панский или земянин убьет кого ино старосты и наместники наши, и маршалок земский, и ключник и конюший на них годовщины бирали» (А. 3. Р., Т. II, №54). Эта грамота показывает, что конюшие, принимали какое-то участие в суде и управлении тою областью, в которую они назначались конюшими, хотя в то же время в той же области были и другие урядники, – старосты, маршалки и подобн.

Ключник первоначально в Литовском княжестве, равно как и в других Русских княжествах, были, дворным слугою князя, которому поручалось заведывание хозяйством в том или другом княжеском имении, даже в древние времена по Русской Правде ключничество влекло за собою холопство, и ключники бывали городские и сельские. Но когда двор великого князя Литовского получил государственный характер и сделался центром, куда стремилась служилая аристократия, и когда все придворные должности сколько-нибудь значительным сделались предметом искательств со стороны богатых и знатных аристократов; то и должность государева ключника сделалась важною должностью и стала поручаться знатным людям, вельможам. Так в одной купчей 1512 года написаны свидетелями: «писарь господаря, короля его милости, пан Григорий Исаевич Громыка, и ключник Виленский, державца Свислоцкий, а дворяне господарские князь Иван Филиппович Крошинский, а пан Яцко Иванович Ратомский» (ibid. №78). Но перемена общественного значения ключников не изменила характера их должности, они остались доверенными лицами государя, которыми в государевых именьях и городах поручалось управленье, а в городах земских он заведовал государевыми доходами, к нему приносились все государевы сборы с повета, и он пересылал их до подскарбия в казну государеву; кроме того в его ведении состояли села и деревни государевы, так что к нему посылались указы о передаче села или деревни тому, или другому лицу в пожалованье от государя, при чем он обязан был справиться – может ли быть, передано сказанное именье. Так в грамоте 1456 года, присланной Казимиром в Луцк, великий князь пишет: «ключнику Луцкому, пану Андрюшку Федковичу, и иным кто по нем будет ключником в Луцке: был пан челом Богдан Волчкович, а просил утвердить за ним именье Привередов, которое он выслужив у княгини Швыдригайловой; ино коли то именье от века боярское, а не тяглое, и мы ему то именье подтверждаем сим нашим листом» (А. З. Р, Т.I, №59). А уставная грамота 1509 года, приведенная выше, свидетельствует, что ключники вместе с старостами и наместниками пользовались известными доходами от своей должности; а судя по тому, что ключничество нередко давалось знатным лицами, при дворе занимавшими важные должности, и давалось как доходная статья, должно полагать, что доходы ключника, были значительны, особенно в больших городах, напр. в Вильне, Троках и под.

Кухмистр был один из важных придворных чинов, кухмистры иногда участвовали в посольствах к соседним государям; так, в ответ Литовским послам 1507 года великий князь Московский пишет: «Жигимонта короля Польского и великаго князя Литовскаго послам: маршалку пану Яну Николаевичу и кухмистру Петру Олехновичу и писарю Богдану Сопежичу» (А. З. Р., Т.II, №16). Кухмистры кроме своей придворной должности, получали иногда другие административные места как доходные статьи; так кухмистр Петр Олехнович был в то же время наместником Скертомоньским (ibid. №36). Они состояли членами государевой рады; так в одной грамоте 1512 года упоминается членом рады кухмистр государев наместник Утенский пан Петр Олехнович. (ibid. №79). В чем собственно состояла придворная должность кухмистра, мы на это не имеем прямых указаний в памятниках, но судя по названию должности он очевидно заведовал столом государевым.

Подчаший также была придворная должность, может быть в ведении подчашего находились напитки государевы; но во всяком случае эта должность при дворе была одна из важных, – она давалась лицам заслуженным и доверенным, которые занимали другие важные государственные должности; так, например, воевода Киевский пан Юрий Николаевич Радивил, приближеннейший человек к Сигизмунду, был в тоже время государевым подчашим и державцею Мерецким и Мозырским, как это видно из письма, короля Сигизмунда, писанного к нему Радивилу в 1534 году. (ibid. №177) Подчашие были не только членами государевой рады, как значится в одной грамоте 1541 года, где между членами рады помещен староста Жемойтский, подчаший государев, державца Василишский пан Ян Миколаевич Радивил (ibid. №215). Но бывали и докладчиками государю от рады или от сейма; так в уставах, данных Литве на втором Виленском сейме в 1551 году, сказано: «Пришедши перед его королевскую милость князи, панове, бояре, и вся шляхта княжества Литовскаго подали свое мнение через подчашаго Господарскаго, старосту Тыкотинскаго и Могилевскаго, через пана Станислава Николаевича Кгезгайла» (А. З. Р Т. III, №11). Конечно, должность подчашего, всегда соединенная с другими не придворными должностями, имела большое значение; и пользовалась значительными доходами не только от соединенных с нею должностей, но и от волостей, приписанных на путь подчашего, т.е. для доставления ему доходов.

К придворным должностям или чинам также принадлежали должности: подстолия, стольника, крайчего, мечника великого княжества Литовского и охмистра королевы; все это принадлежало к высоким придворным чинам, занимавшие сии придворные должности были членами государевой рады или в последствии сената. К каждой из сих должностей приписаны были разные волости на содержание и кроме того каждый из сих сановников был урядником или управителем какого-либо повета или области; так пан Юрий Александрович Ходкевич, кравчий великого княжества Литовского, был в то же время и старостою Бельским; или пан Ян Ходкевич стольник великого княжества Литовского, в то же время был старостой Плотеньским и державцею Тельшевским, как значится в одной жалованной грамоте 1563 года, где они поставлены между членами государевой рады (А. Зап. Р Т.III, №32). Или в 1541 году подстолий пан Никодим Янович Техоновский, был в то же время старостою Мельницким (А, Зап. Р., Т.III, №215). Или в 1507 году, охмистр королевы пан Войтех Янович был наместником Ковельским и Бельским (ibid. №29). Таким образом и придворная служба посредственно или непосредственно являлась тою или другою властью над земщиною, или народом.

Но власть над народом не ограничивалась государем и государевым урядом, на народе лежала еще власть аристократии землевладельцев, власть тяжелая, сложившаяся исторически и независимо от государева уряду или от службы, власть самовольная, почти бесконтрольная, почти не подчинявшаяся правительству, которая по самому строю Литовского государства, сложившемуся исторически, находилась как бы вне государственного закона, и тем не мене была признана законом, власть порабощавшая себе не только простой народ, но и мелкую или небогатую шляхту, как это между прочим засвидетельствовано просьбами Жомойтской шляхты, поданными государю на втором Виленском сейме 1551 года, где шляхта жаловалась, что №великие паны и не думают судить своих урядников, которые делают большие обиды и притеснения шляхте в забирании у них земель и людей и других предметов хозяйства, и даже запрещают своим урядникам являться на суд перед паном старостою» (А. Зап. Р., Т.III, стр.39). Относительно же людей живущих на землях больших панов вельмож, к какому бы классу ни принадлежали сии люди, по самому закону суд и управа были собственностью землевладельцев; так что местные государевы урядники, воеводы, старосты, державцы, в делах между панскими людьми и государевыми должны были отсылать таковые дела к паном землевладельцем, которые чрез своих урядников и чинили суд по таковым делам и налагали штрафы и другие наказания на виновных, и штрафы брали в свою пользу, а не в государеву казну. В 10 артикуле, VI раздела, статута 1529 года прямо сказано: «ежели бы кому какая обида была от слуг или людей княжеских, или панских; то ни мы государь, ни воеводы наши по таковых людей не имеем права посылать децких, а наперед должны послать к тому пану, чьи то люди, чтобы он учинил над ними суд, перед нашим или перед урядовым вижом». Таковыми самостоятельными, так сказать прирожденными судьями, властителями и притеснителями народа по Литовскому строю были служилые князья, паны и земяне, вообще землевладельцы.

Образование и развитие такой страшной и противогосударственной власти аристократов землевладельцев прямо вытекало из исторического образования самой аристократии, как она сложилась в Литовско-Русском государстве при Гедиминовой династии.

Служилые князья в Литовском княжестве происходили или из дома Гедимина или от старых Русских княжеских родов; и те, и другие до поступления на службу великого князя Литовского владели в разных Русских городах и областях на правах удельных Русских князей, т.е. с такою же властью в своем уделе, с какою великий князь владел в великом княжестве Литовском. В последствии, с поступлением на службу великого князя, удельные князья удержали за собою свои прежние уделы на ленном праве, т.е. с обязанностью служить за них великому князю Литовскому; а вместе с уделом они удержали за собою и прежнюю власть над жителями удела; ибо государь по учиненному обязательству с ленником требовал с него только верной и усердной службы, а об отношениях его к жителям лена или удела вовсе не упоминал. Владетельный удельный князь первоначально и поступал на службу великого князя и делался его ленником именно на таком условии, чтобы его домашняя власть в уделе оставалась неприкосновенною и независимою от великого князя, как частная собственность или отчина. Лень или удел, раз получивший таковой характер частной собственности, удерживал его и тогда, когда, государь почему-либо передавал его в другие руки, другому ли роду служилых князей, или и не князьям, а какому-либо боярскому или панскому роду. Вообще при всех переходах с лена не снималось клеймо частной собственности, и с тем вместе за владельцем лена всегда оставалось право независимого, бесконтрольного владыки в своих владениях; так что какие бы распоряжения он ни делал в границах своего владения, как бы ни притеснял своих подданных, какие бы ни налагал подати и повинности, на него нельзя было искать управы; даже сам великий князь прямо отказывался вступаться в подобные дела и оправдывал всегда ленного владельца, на том основании, что владение ему принадлежало как вотчина, как об этом прямо свидетельствует одна судная грамота 1591 г., в которой сказано: «Когда Пинские мещане жаловались великому князю Александру Казимировичу на своего князя Федора Ивановича Ярославича, который притеснял их разными новыми поборами, подводами и корчемными пенезями; то разсмотревши жалобы Пинян, Александр, по разсуждении с своею радою, дал делу такое решение: «Так, как город Пинск, мы дали князю Федору в вотчину; то он и имеет держать его как вотчинник, прибавлять и разширять, как ему лучше покажется, как вотчинному господарю в своем имении» (А. Зап. Р Т.I, №191). После такового решения рады и самого государя, конечно нечего уже и говорить о каковом-либо контроле над судом и управою больших землевладельцев, служилых князей и панов в границах своих владений; здесь произвол землевладельцев был уже не злоупотреблением власти, а напротив дело законным, не выходящим из обычного порядка и охраняемым верховною властью в государстве.

Ленное владение или жалованная вотчина, как мы уже упоминали выше, переходя от одного владельца к другому с тем вместе давало и все права прежнего владельца новому владельцу, т.е. жалованная вотчина, переходя от служилого князя к пану или земянину, переходила к нему со всеми правами, которые имел на нее прежний владелец служилый князь. А переходы жалованных отчин или лен не имели никакого ограничения со стороны закона: ибо в самих жалованных грамотах, на таковой лен или вотчину прямо писалось, что владелец имеет право продать эту вотчину, подарить и променять. Так, например, в жалованной грамоте 1499 года князю Михаилу Жославскому на Мстиславль и Мглин сказано: «Ведая верную и усердную службу князя Михаила Ивановича Юрьевича Жославскаго, и желая, чтобы и впереди он охотно служил нам, как его дедичному государю (пану), пожаловали его и дали ему город Мстиславль и город Мглин, со всеми дворы и со всеми пожитки и доходы; и платы (подати) и со всеми бояры и с их именьи и слугами путными и данники, и со всем правом и панством (с правами господства владельчества), не оставляючи ничего на нас и на наших наследников… А дали ему в вотчину вечно и его княгине и их детям и будущим их потомкам, волен он то отдати, и заменити и на свои прибытки обернути» (А. Зап. Р., Т.I, №172). При таковых порядках, каждый владелец таковой вотчины или лена мог беспрепятственно продать, променять и подарить, все ли свое владение или часть его, кому угодно, – другому ли князю, или пану, или земянину, и с тем вместе передавал новому владельцу и все свои права на это имение и на людей там живущих, т.е. и права собственного суда над тамошними жителями, и права жизни и смерти, и права бесконтрольного распоряжения имуществом своих подданных. Таким образом, чрез посредство передачи имений по частным сделкам все права, как и именья от служилых князей, прежних самостоятельных удельных государей, переходили и к другим членам аристократии, не принадлежавшим к княжеским родам. Но и самое государево пожалование имений панам и земянам не отличалось от пожалования служилым князьям; так в грамоте, 1450 года, данной пану Немиру Резановичу на вотчины, сказано: «Мы, Казимир король, видевши верную и усердную службу пана Немира Резановича, и подумавши с нашими князьми и паны, с нашею верною радою, дали пану Немиру Резановичу и записали села с лесы и с дубравы… и с мыты, и с болоты, и с бобровыми гоны, невыймуючи ничего на себя, тыя именья, на имя Литовиши, села Торговицы, Червища, Стволовичи. А может то себе улучшать, разширять, сажать на новом корени; а то дали ему и записали вечно, и его жене, и детям и его ближним сродственникам» (ibid. №54). Или в жалованной грамоте того же 1450 года, земянину Олизару Шиловичу, король Казимир пишет: «видевши службу нам верную и усердную нашего земянина Луцкаго, пана Олизара Шиловича, и подумавши с нашими князьми и паны, с нашею верною радою, даем и дали ему Олизару Шиловичу, в Луцком повете: Серники, а Любче, а Горохов, а Губин, а Марковичи, а к тому приселки: Подлещи, Доросины, а Поварск, что выслужил у дяди нашего Швидрикгайла в Мельницкой волости; а то дали ему его вотчину, то держанье (владение) все, что выслужил, в вотчину, со всем тем, что издавна к тем селам прислушало, вечно и нерушимо, со всеми приходы и уходы,… со всеми платы (податями), что к тем именьям прислушает и перед тем шло службами и тягостью; а дали ему, и его жене, и детям, и его ближним и сродникам, вечно и нерушимое» (ibid. №53).

Таковое равенство прав у служилых князей панов и земян на принадлежащие им имения, полученные ими как по пожалованию от государя, так и по частной передаче покупкой, дарением, меною и наследством, естественно должно было сравнять их и перед законом во всех их правах, и образовать из них исключительный, привилегированный класс под общим именем шляхты или аристократии; освободить их от местного государева уряда и предоставить им право независимых владельцев над всеми людьми, живущими в их имениях. И действительно, закон признавал за князьями, панами и земянами, таковое исключительное привилегированное положение, и в этом отношении не полагал между ними никакого различия в правах. Так в уставной грамоте 1509 года, данной Волынской земле, сказано: «старосты и наместники наши не имеют права посылать детских на князей, панов и земян, а когда на кого из них будет жалоба, то наперед должны дважды извещать их о том своими листами; а когда и после двух извещений кто не явится, за тем уже посылать децкаго. А который слуга или человек княжеский или панский или земянский кого убьет; ино старосты наши и наместники в то не вступаются, пусть сами господа с своих слуг и людей берут годовщину. А князей, панов и земян старосте нашему злыми словами не срамить, в казнь и в вежу (тюрьму) не сажать; а ежели бы который князь или пан или земянин в чем провинился, то староста должен о том донести нам, государю, и как мы его научим нашим листом, или послом нашем, так чтобы он с тем и поступил по нашему наученью. А старосты и наместники наши не должны брать ни вин (штрафов) ни заруки, ни с князей, ни с панов, ни с земян, ни с их людей, и людей их не должны ни судить ни рядить; судити им самим своих людей, и вины брать каждому с своего человека. А судить старосте в нашей земле княжеских или панских или земянских людей, только в таких случаях, когда или пойман будет в разбое, клевете и в шляхетской ране, и пожоге, чтобы злодейство не множилось; а злодея приличнаго (пойманного на деле), где когда поймают на чьем имении, там его и должны судить и наказать по давному обычаю… А который князь, или пан, или земянин, стоя у права (на суде) перед старостою, отзовется до нас государя на высшее право (суд); ино старосте и наместникам нашим в том им не препятствовать, и отпускать их к нам, положивши срок, когда им стать перед нами. А князя, пана и земянина, старосте и наместникам нашим одному их не судить, а должен при себе посадить князей, панов и земян, и тогда уже судить перед ними (А. Зап. Р., Т.II, № 54). Таковое исключительное привилегированное положение аристократа и бесконтрольная власть её над людьми, живущими на землях аристократов или шляхты, т.е. князей, панов и земян, было признано и общими законами великаго княжества Литовского, или статутами. В Литовском статуте 1529 года даже был учрежден особый суд для аристократов. В 5-м артикуле VI раздела сего статута сказано: «Установляем для обид шляхты, которыя делаются от панов, или от урядников наших и панских в землях, грабежах гвалтах и головщинах, или также между самими панами и их подданными, для чего установляем на съеханье таковых дел два срока в каждом году, на которые паны повинны будут съезжаться на место положенное до Вильны, о седьмой субботе и о святом Покрове; на которых сроках, как завитых (непременных), каждый пан, один другому должен дать удовлетворение (мает быти прав); а также кому дадут вину (пожалуются), что он был сужден не по праву, на тех же сроках должен отвечать и дать удовлетворение. А те суды, нигде не могут быть сужоны, как только во дворце нашем господарском в Вильне».

Таким образом и по обычаю, сложившемуся исторически, и по государственному закону писанному, в великом княжестве Литовском, кроме власти государевой и его урядников, заявляющих свою власть именем государя, на жителях той или другой местности, лежала тяжелая и бесконтрольная власть аристократов землевладельцев князей, панов и земян, которая вытекала не из службы государю, а прямо из владельческих прав, и которой были отданы все живущие на владельческих землях без различия состояния, т.е. были ли то невольники, или люди свободные, и даже мелкая шляхта, состоящая в службе у аристократов и живущая на их землях. Так в 8-м артикуле III раздела Литовского статута 1566 года сказано: «А что касается злодейства, убийства и иных преступлений; то княжата и панове рада наша имеют право судить каждаго из шляхты и рыцарства, которые у них в службе, только должны иметь при себе шляхту людей добрых, и перед ними чинить суд, и кто в чем на этом суде будет обвинен, тот и должен тут ж понести наказание за свое преступление, хотя бы дело дошло до смертной казни». Так было по закону, а на деле в практике большой пан драл своего слугу шляхтича сколько хотел, никого не спрашивал, а о людях простых не шляхтичах и в законе не было помину, пан мог их вешат, рубить им головы и делать разные истязания по первому капризу. От этой страшной и произвольной власти аристократов в великом княжестве Литовском по закону были освобождены только люди, принадлежащие самому государю, и городские жители тех городов, которые не принадлежали к вотчинам князей и панов, и которые в этом отношении были сравнены с шляхтою, как прямо сказано в статуте 1529 г.: «Слюбуем своею персоною господарскою, иж всю шляхту, княжата и паны хоруговные и все бояре посполитые, и мещаны и их люди заховати (содержать) при свободах и вольностях, от предков наших данных им, а также и от нас» (Разд. III, арт. 7).