Книга четвертая. От разделения монархии до падения Самарии

На израильский престол по смерти Соломона восшел, по-видимому, единственный сын его, Ровоам. Он имел уже 41 год от роду ¹⁹⁷, но несчастьем его было то, что он родился и воспитался уже среди расслабляющей и развращающей роскоши придворной жизни, какой она была во второй половине последнего царствования. Если затем отцом его был такой знаменитый и славный монарх, как Соломон, то матерью его была принцесса аммонитская и, следовательно, идолопоклонница ¹⁹⁸. Воспроизводя в себе отчасти умственную бодрость и ловкость своего отца, он, однако же, мало наследовал из других его лучших качеств, как это часто и бывает с сыновьями великих людей. Близорукий и высокомерный, он в то же время совершенно не обладал самостоятельностью, столь необходимою для неограниченного монарха, и не обнаруживал ни высоких способностей, ни гражданского мужества. При тех обстоятельствах, среди которых началось его царствование, окруженный угрожавшими ему политическими опасностями, он был совершенно неспособен руководить государством. Неспособный ясно понять действительное состояние вещей, он, как неопытный кормчий, направил свой государственный корабль на подводную скалу, о которую он и разбился навсегда.

Дед Ровоама, Давид, получил заявление преданности и почести от всех колен, находясь еще в Хевроне, до взятия Иерусалима, и Соломон таким же образом публично был провозглашен царем пред смертью своего отца, причем воцарение его происходило в присутствии представителей народа. Иначе это было при восшествии Ровоама. По-видимому, не менее года прошло со времени его восшествия на престол, прежде чем он нашел нужным принять меры к достижению признания себя со стороны представителей народа, и даже, по-видимому, и тогда шаг этот скорее исходил от самих колен, чем от него. Он, по-видимому, пришел к ложному в теократическом государстве представлению, что престол был его неотъемлемой собственностью по праву преемственности, помимо всякого утверждения его прав со стороны народа, и начал действовать с тем же безграничным, свойственным древнему востоку, высокомерием, как это заметно было уже и у Соломона во вторую половину его царствования, как будто бы народ создан был для того, чтобы повиноваться, а он рожден для того, чтобы управлять им по своему произволу. Но древнее общинное самоуправление составляло настолько существенную часть государственной жизни избранного народа, что он отнюдь не хотел поступиться им и во всяком случае ревниво наблюдал свое право на участие в деле восшествия царя на престол. Видя теперь необычное притязание со стороны нового царя, северные колена не хотели признавать восшествия его на престол до тех пор, пока оно не будет утверждено ими, и с этою целью старейшины или представители этих колен собрались на совещание, и притом не в Иерусалиме, как можно бы было ожидать, а в своей собственной столице, в Сихеме. Сихем, долго бывшей центром израильской жизни в Палестине при Аврааме и Иакове, удерживал свое древнее достоинство в течение целых столетий, подобно напр. тому, как Реймс, старая столица Франции, продолжал быть местом коронации французских королей долго после того, как уже Париж занял его место в качестве национальной столицы, или подобно тому, как Москва, первопрестольная столица, доселе служит местом коронования русских государей, несмотря на то, что действительной столицей империи уже около двух столетий служит С.-Петербург. Собрание это сразу же заявило такую самостоятельность, что дело не предвещало ничего хорошего. Оно очевидно рассчитывало, что Ровоам найдет себя вынужденным прийти в Сихем и представиться собранию, а не собрание Ровоаму. Но молодой царь очевидно еще не подозревал никакой опасности, находился в блаженном неведении касательно действительного состояния вещей, был слеп и глух к тому, что остановило бы на себе серьезнейшее внимание более разумного правителя. Тем не менее, со стороны собрания еще не было дано никаких поводов к тому, чтобы считать его склонным к нарушению верноподданничества; представители северных колен желали только некоторых преобразований, на которые они, как свободные граждане, имели полное право, и с этою целью предлагали ему известные условия для облегчения народных повинностей, которые в последние годы царствования Соломона, по причине его непрестанного строительства и неумеренной роскоши, возросли до такой степени, что сделались тяжким игом для народа.

Когда Ровоам прибыл в Сихем, то представители народа обратились к нему с следующей речью: «отец твой наложил на нас тяжкое иго, ты же облегчи нам жестокую работу отца твоего, и тяжкое иго, которое он наложил на нас, и тогда мы будем служить тебе» (3Цар. 12:4). Дело было серьезное и требовало тем более благоразумного отношения к себе, что предъявлено было представителями народного собрания, во главе которого, как не могло не быть известно и самому Ровоаму, стоял Иеровоам, возвратившийся в это время из Египта. Царь дал себе три дня для обсуждения этого вопроса, и это совершенно понятно. Если бы даже он имел в виду сделать надлежащую уступку, то его царское достоинство требовало от него поступать так, как пристойно царю. Если бы он оказался в настоящий момент на высоте своего призвания, то будущность Израильского народа была бы совершенно другою. Но исторические обстоятельства жизни народа уже подготовили почву для совершенно иного решения дела. В государственном совете, собранном для обсуждения этого вопроса, голоса разделились. Старые советники, служившие при Соломоне, понимая действительное состояние государства и народа, советовали Ровоаму уступить народу, говоря: «если ты на сей день будешь слугою народу сему, и услужить ему, и удовлетворишь им, и будешь говорить с ними ласкою, то они будут рабами твоими во все дни». Но молодой и неопытный царь пренебрег этим благоразумным советом и последовал совету своих молодых сверстников, которые, воспитавшись под развращающими влиянием последних лет царствования Соломона, смотрели на все легкомысленно. Они посоветовали ему решительно отказать народу в его просьбе, заявив при этом, что потребности нового царя еще больше потребностей Соломона, так как, по их дерзкообразному выражению, «мизинец его толще чресл его отца». Чтобы раз навсегда отучить народ от подобных требований, царь должен был, по совету этих сановников, пригрозить ему еще большим увеличением ига. Когда Иеровоам, во главе представителей народного собрания, вновь явился к царю, то Ровоам ответил им по совету молодых людей и сказал: «отец мой наложил на вас тяжкое иго, а я увеличу иго ваше; отец мой наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами», то есть, теми унизанными шпильками плетьми, которыми наказывались тяжкие преступники ¹⁹⁹. Тогда раздраженный народ дал волю накипавшему в нем чувству недовольства, и повсюду раздался уже слышавшийся раньше клич: «какая нам часть в Давиде? нет нам доли в сыне Иессеевом. По шатрам своим, Израиль! Теперь знай свой дом, Давид! И разошелся Израиль по шатрам своим». Так неблагоразумием нового царя сразу разрушен был труд, с такими усилиями созданный двумя поколениями. Преданные и верные самому Давиду колена в значительной степени были уже отчуждены грубой тиранией и самолюбивыми излишествами в царствование Соломона; преимущества, дарованные иудину колену, разжигали старое соперничество и возбуждали такое яростное стремление к независимости, пред которым бессильно было всякое сопротивление. Озадаченный этим, Ровоам не знал что ему делать. Пытаясь как-нибудь поправить испорченное дело, он отправил престарелого Адонирама для предложения им преобразований и в то же время для сбора податей, как бы желая этим удостовериться в действительности настроения народа. Но едва ли он мог избрать худшего представителя от себя, чем человек, бывшей главным начальником сбора податей в последние тяжелые годы царствования своего отца. Лишь только этот ненавистный сановник появился среди населения северных колен, как его забросали камнями, и он умер. Устрашенный судьбой своего сановника, сам царь поспешно должен был спасаться бегством в Иерусалим, а народное собрание в Сихеме провозгласило царем Иеровоама, которого признали десять северных колен. Свою государственную ошибку Ровоам хотел поправить военной силой и, с этою целью, собрал стовосьмидесятитысячное войско для подчинения отложившихся колен; но кровопролитие было предотвращено Самеем, «человеком Божиим», который убедил Ровоама, что все это совершилось по воле Божией, и потому братоубийственная война будет прямым преступлением против Бога, и Ровоам должен был примириться с совершившимся переворотом, хотя вражда у него с Иеровоамом, часто переходившая в опустошительную войну, и не прекращалась «во все дни их жизни» (3Цар. 14:30, 15:6, 7).

Так совершилось разделение израильского народа на два царства, получивших название царства Иудейского и царства Израильского. На первый взгляд можно подумать, что дом Давида потерял все. Под властью его скипетра осталось только одно колено, с незначительными прибавлениями к нему. Почти от самого Иерусалима, на севере, до долины реки Ореонта, от Средиземного моря до Евфрата, все эти обширные области перешли в руки человека, который уже при жизни Соломона выступал опасным претендентом на престол. Ровоаму осталось верным только его собственное колено, с его по большей части бесплодными холмами. Границы колен вообще в течение веков более или менее изменились. Иерусалим стоял в пределах колена Вениаминова, и население его принадлежало в значительной степени этому колену ²⁰⁰. Южная часть его поэтому присоединилась к иудину колену до Массифы и Гивы. Но северная половина, включая древние и высокочтимые святилища Вефиля, Рамы, Галгала и Иерихона, связала свою судьбу с коленом Ефремовым (3Цар. 15:22, 12:29, 15:17, 16:34,). Иудино колено, в свою очередь, уже поглотило некоторую часть Данова, так как поселения Цора и Аиалон считались уже принадлежащими к нему (2Пар. 11:10), и, таким образом, часть владений этого колена также осталась под властью Ровоама. Но столицей Данова колена в это время был уже северный город Дан, и вследствие этого колено это в большей своей части принадлежало к северному царству. Колено Симеоново никогда не занимало какого-либо выдающегося положения в народе, потому что владения его лежали в бесплодном Негебе, гораздо южнее Хеврона, представляя собою бедные, возвышенные пастбища, который обрекали население на первобытную пастушескую жизнь. Колено это пыталось развить и городскую жизнь с ее более высокой культурой, но уже во времена Давида оно начало оставлять ее, и опять возвратилось к пастушеской жизни. Отсюда, естественно, оно поддерживало постоянную связь с коленом иудиным, к которому оно обращалось за покровительством и защитой от своих могущественных соседей и которым оно в действительности и поглощено было.

Таким составом разделенных половин народа определяются и самые названия их. В то время как владения Ровоама могли получить название только по имени того одного колена, которое осталось за ним, северное царство с другой стороны могло присвоить себе высокое имя Израиля, «отца всего народа», и гордиться тем, что оно в действительности и было национальным царством. Притязание это основывалось на таких осязательных данных, как географическая пространственность земли и многочисленность населения, что название его «царством Израильским» вошло отселе во всеобщее употребление. Оно никогда уже не прилагалось к царству иудейскому до самого разрушения Самарии, между тем как с самого начала даже пророки всегда называли так только северное царство. В позднейшее время, правда, с распространением в последнем идолопоклонства, пророки начали называть Израильское царство «Ефремовым», но это скорее из пламенного негодования на отступничество, чем вследствие отрицания за ним национального достоинства, потому что до последнего времени северное царство называлось царством Исаака, Иакова и Иосифа ²⁰¹. Учреждение его всегда признавалось со стороны пророков одним из актов божественного домостроительства, так что превратности и перевороты в его исторической жизни не менее, как и судьбы колена иудина, по воззрении пророков, находились под непосредственным ведением Промысла. В его пределах, за исключением Иерусалима и Хеврона, находились все местности, дорогие для всякого сына Израиля, как к востоку, так и к западу от Иордана, и в нем с особенною силою именно развивалась деятельность пророков. Хотя, по крайней мере, после Илии и Елисея, в царстве иудейском выступало более пророков, лично поименованных в св. Писании, однако же, именно в царстве Израильском, насколько известно, находилось большинство пророческих школ, и там встречались большие сонмы пророков, считавшие в себе до 50, 100 или до 400 человек в одно время.

При самом разделении царства могли иметься в виду и более возвышенные цели. Так как под властью такого монарха, каким был Соломон, теократическое правление потерпело во многих отношениях весьма существенное нарушение и всей системе богоправления угрожала весьма сильная опасность от самовластия беззаконных царей, то разделение царства могло служить прежде всего напоминанием о том, что судьба израильского народа находится в руках ее верховного Царя, а затем, ограничивая власть царя, могла представить и более благоприятные условия для развития соперничества между царствами в интересах религии и нравственности. Если при таком состоянии царь одной половины народа мог заблуждаться и, нарушая законы богоправления, впадать в идолопоклонство, то можно было надеяться, что царь другой половины будет поддерживать закон Божий и самым своим существованием будет служить укором для другого, заблуждающегося царя. Но этим надеждам суждено было потерпеть полное крушение. Если от разделения царства, по-видимому, можно было ожидать ограничения царского самовластия древними теократическими постановлениями, то в действительности вместо этого царское управление скоро сделалось даже более произвольным, чем это было до разделения. Не имея никакой твердой опоры в доблести своих собственных дел или характера, не имея за собою исторического прошлого, отчуждаемые от народа своими более деспотическими, чем народолюбивыми наклонностями, поставленные затем между двумя враждебными силами: царством Иудейским на юге и Сирией на севере, цари израильские единственно сумели создать только военное государство, и заботились, главным образом, о том, чтобы подавлять возмущение внутри и охранять свои границы от внешнего нападения. Вследствие этого, с самого начала высшее значение в государстве получила военная сила; предводитель войска сделался даже гораздо более могущественным и самовластным, чем он был в неразделенном царстве, когда Иоав мог безнаказанно оскорблять самого Давида. Военачальник сделался первым лицом после царя, и считался необходимым посредником при получении царской милости. В двух случаях его высокая и влиятельная должность давала ему возможность даже захватывать самый престол (3Цар. 16:16; 4Цар. 9:5). Вследствие этого для поддержания авторитета царской власти уже не оставалось никаких средств, как именно выработка военной силы, и цари израильские, не довольствуясь старой пехотой, стали усиленно заводить военные колесницы и вообще конницу. Вместо верного отряда 600 гибборимов, бывших телохранителями Давида, цари израильские образовали себе, в качестве телохранителей, целый отряд колесничных всадников, наподобие египетских или ассирийских, причем на каждой колеснице находились щитоносец, возница и сам воин. Вместе с тем особый еще отряд охранял дворец и личность царя, в одно и то же время обеспечивая безопасность царя и служа ему в качестве курьеров и исполнителей его распоряжений. Собственно, национальным оружием, однако же, продолжал оставаться лук, употреблением которого славились многие израильтяне и способны были пользоваться им одинаково как с колесниц, так и в пешем бою.

Другою главною причиною разделения царства, несомненно была та беззаконная терпимость к язычеству, которая при Соломоне производила столь сильный соблазн в народе. В действительности на этом именно основании пророк Ахия и объявил Иеровоаму, что разделение монархии совершится по определению Бога (3Цар. 12:33). Но цари израильские не оправдали своего назначения. Они не только не усвоили себе политику, благоприятную старой истинной религии, не только не обнаружили исключительной преданности ей, но не приняли даже никаких предосторожностей против вторжения идолопоклонства, а во многих случаях и прямо благоприятствовали ему. Пророки не только не были приближены ко двору в качестве советников престола, каковыми были Нафан и Гад при Давиде, но были или пренебрегаемы, или даже насильственно отталкиваемы и гонимы. Не удерживаемые ограничениями, все еще чувствовавшимися в колене Иудином, цари не заявляли даже никакого желания действовать по законам богоправления, а хотели руководствоваться своими собственными политическими воззрениями. Вследствие этого, по необходимости должно было с новою силою возобновиться столкновение между церковью и государством, – то столкновение, которое произошло еще при Самуиле и Сауле, и это столкновение сделалось наиболее отличительною чертою истории царства Израильского. В течение более 250 лет существования этого царства, в нем происходила постоянная борьба на жизнь и смерть между царями и пророками, причем последние, по высшему указанию основав это царство, доблестно стремились к тому, чтобы направлять его судьбу по стезе правды. Престол в действительности стал передаваться скорее по избранию, чем по наследству, сопровождаясь всеми смутами подобной системы. Пророки то и дело выступали с своими обличениями, подкрепляя их угрозами, что царство перейдет к другому дому, но все было напрасно. Несмотря на все усилия пророков, жизнь Израильского государства все более направлялась от худого к худшему.

Отрезанное от центра религиозно-нравственной жизни и источника духовного возрождения, медленным и упорным трудом созданного на юге при Самуиле, Давиде и Соломоне, новое царство весьма сильно страдало вследствие именно лишения здоровых и облагораживающих влияний. Вскоре после своего основания затем оно получило тяжкий удар вследствие удаления из него священников и левитов в Иерусалим. Это была великая потеря, так как от этого именно класса исключительно исходило просвещение народа. Они именно были представителями искусства, закона, религии и общего знания. Установление поклонения золотому тельцу в Вефиле и Дане, вместо совершавшегося в Иерусалиме богопоклонения невидимому Богу, было роковой ошибкой царя израильского; народ не только лишился возвышающего и укрепляющего влияния истинной духовной веры, но отселе потерял способность противодействовать вторжению язычества, и, с течением времени, неизбежно должен был совершенно подчиниться ему. Раз идолопоклонство было признано в известной мере, ничто уже не могло препятствовать все более усиливающемуся приливу его из Финикии и Сирии, с которыми царство Израильское находилось в ближайших сношениях, как торговых, так и политических. Вследствие постоянных политических переворотов, в значительной степени вновь водворились те смуты, какими отличался период Судей; рядом с внутренним разложением, возрастало народное невежество и суеверие, все более укоренялось и расширялось идолопоклонство, а вместе с ним распространялась и безнравственность, разъедавшая самые основы народной жизни. Среди него выступали по временам великие пророки, и являлись способные цари, но они уже не могли остановить движения народа по наклонной плоскости и, наконец, оно было предоставлено, даже своими лучшими гражданами, своей собственной судьбе, которая неминуемо привела его к политической гибели. Иною была первоначальная история южного или иудейского царства. Будучи совне слабым, одержимое всеми теми вредными тенденциями, который привели к теперешнему разрыву, оно, однако же, удерживало немало преимуществ, обеспеченных ему царствованием Давида и Соломона. Самые предания об этих царях были для него драгоценным сокровищем. Царство это было в действительности продолжением славного прошлого, основывалось на тех же самых началах. Хотя и не ограничиваемый пророками и народом, царь темь не менее правил в согласии с ними, поддерживая свое достоинство, и в то же время с уважением относясь к общественному мнению и совету пророков, сочетая главенство в государстве с нравственным подчинением голосу духовных руководителей. Блеск первых двух царствований затем придавал престолу своего рода ореол, который поддерживал в народе верность дому Давидову в течение 500 лет. В течение этого долгого периода преемственность оставалась бесспорною, и династия была, наконец, низвергнута только чужеземным завоевателем. Идеал царственного достоинства, как он провозглашен был в боговдохновенных песнях Давида и Соломона, и неизменная верность их своим обязанностям в качестве правителей теократического государства, оставались примером и для их преемников, ограничивая слабых или недостойных и руководя преобразованиями и деятельностью искренних и благочестивых правителей. Пред воображением всех последующих царей и поколений постоянно рисовался и все более разгорался блеск того золотого века, когда царствовал Давид, руководясь боговдохновенными советами пророков Нафана и Гада. Отсюда общественные дела в царстве иудейском шли гораздо более спокойно и мирно, чем в царстве северном. Смуты могли возникать и здесь, но они не были настолько сильны, чтобы потрясать престол. Несмотря на свою слабость, царство иудейское могло поддерживать свое существование в течение целых ста лет и после того, как более могущественный соперник его уже сделался добычею внешнего завоевателя.

Причиной этой крепости и устойчивости народной жизни в царстве иудейском была его сравнительно большая верность закону Божию и завету с Иеговою. Вторжение идолопоклонства в нем встречало гораздо более сильное противодействие, чем в царстве Израильском, и когда оно по временам угрожало совершенно укорениться в стране, то всегда низвергалось искренними усилиями благочестивых царей и народа. Идолопоклонство, введенное Соломоном, чрез несколько десятилетий было изгнано, и когда в последующее время, при Гофолии и Ахазе, оно опять вторглось в среду народа, то народ вместе с своим новым царем дружно начал борьбу с ним и торжественно восстановил наследственное богопоклонение Иегове. Вследствие этого там не было роковой борьбы между пророками и царями. Имея больше свободы изрекать свои предостережения и советы, чем в царстве Израильском, эти безбоязненные свидетели истины Божией неослабно поддерживали там истинную веру, а вместе с нею и религиозно-нравственную жизнь в народе. Деятельность их притом не заканчивалась с их жизнью. Свою боговдохновенную проповедь они увековечили в своих пророческих книгах, которые сделались неиссякаемым источником нравственного назидания и возвышения человечества. Тем не менее и здесь язычество напирало все более. Безусловное исключение его, наконец, оказывалось невозможным. Постоянные сношения с идолопоклонническими народами, присутствие деятельной, склонной к язычеству партии, ведшей свое начало с роковой ошибки Соломона, влияние слишком часто склонного к язычеству царя и двора, естественная склонность низшей стороны природы, льнувшей ко всякому чувственному культу, – все это мало-помалу вытесняло истинную веру из ее верховного положения и постепенно ослабляло ее силу. С возрастанием влияния Ассирии и Вавилонии этот языческий элемент усилился с течением времени, так что, наконец, сделался преобладающим. Союзы с языческими монархиями и подражание их примеру мало-помалу отодвинули древнюю веру на задний план и принесли за собою неизбежные плоды, выразившиеся в упадке национального духа, достоинства и национальной силы. Даже и сама истинная вера, где еще она сохранялась, подверглась значительному влиянию со стороны чуждых ей элементов. Под влиянием бездушного и преданного миру священства, заботившегося больше о милостях двора, чем об интересах религии, религия принимала все более обрядовый характер, превращаясь в мертвую формальность, содействовавшую духовному усыплению народа, который из своей духовной спячки пробуждался только бодрым голосом недремлющих пророков. В то же время самый престол становился все менее похожим на древний величественный идеал, и самый контраст его с прежним содействовал ослаблению его влияния. Безумное желание вмешиваться в бурную политику того времени и принимать участие в столкновениях могущественнейших монархий между собою, довершило гибель царства. Вместе с ним пало и все, что оставалось более чистого в национальной жизни избранного народа. Но дело пророков проявило изумительную живучесть, так что эти элементы вновь воспрянули от этого, по-видимому, смертоносного удара, вследствие чего впоследствии сделалось возможными возвращение народа из плена Вавилонского и вообще восстановление иудейства, свободного от всякой примеси языческого влияния.

Принимая во внимание все данные касательно сил, разделившихся половин избранного народа, можно сказать, что в общем они были равны, несмотря на кажущуюся непропорциональность их по внешнему составу. Если на первый взгляд и можно бы подумать, что царство Израильское, как составившееся из десяти колен, составлявших 2/3 всего населения страны и занимавших лучшую и плодороднейшую часть ее, имело на своей стороне все преимущества и явный залог большого политического могущества, то с другой стороны нужно иметь в виду, что за царством Иудейским осталась столица как центр установившегося правления и материальных интересов народа, вместе с огромными государственными сокровищами, накопленными там Соломоном. Притом, не говоря уже о закаленной энергии и предприимчивости самого колена Иудина, на его стороне были все преимущества в религиозном и нравственном отношении, так как в его столице находился храм, главная святыня всего народа, построенная общими народными усилиями, освященная при общем народном участии и потому невольно притягивавшая к себе всеобщее народное сочувствие. Таким значением храма объясняется и вся дальнейшая история отношений между обоими царствами. Видя это тяготение народа к храму Иерусалимскому, цари израильские стали смотреть на него с подозрением, опасаясь, чтобы религиозное тяготение к храму не перешло в политическое тяготение к самому Иерусалиму, как политической столице. И вот, вопреки обетованию Божию, ставившему верность и преданность истинной религии условием долговечности дома Иеровоамова, цари израильские с первых же шагов своего царствования начинают стремиться к отчуждению своего народа от храма Иерусалимского, стараются основать собственный центр религиозной жизни и даже ввести такую религию, которая не имела бы ничего общего с религией Иерусалимского храма. Такая политика прямо вела к религиозному расколу, который и совершен был открыто первым царем израильским, Иеровоамом.

Будучи признан со стороны народного собрания в Сихеме царем десяти израильских колен, Иеровоам вполне мог гордиться своим положением. Вместо скалистых холмов Иудеи, он получил во владение себе плодородные равнины и лесистые высоты центральной Палестины, великую равнину Ездрилонскую, богатый, возвышенный округ, известный впоследствии под названием верхней Галилеи, леса и луга Галаада и Васана и обширные степи колен Гадова и Рувимова. Если южная часть Филистимской равнины и гор Эдомовых, с их благоприятными условиями для торговли из Эцион-Гевера на Красном море, остались под властью Ровоама, то его соперник, взамен этого, получал дань от целой половины Филистии и от богатых стран Аммона и Моава. Сирия, до берегов Евфрата, входившая раньше в состав монархии Соломона, в действительности уже сделалась независимою. Та часть ее, которая составляла царство Дамасское, причинила немало тревоги уже Соломону, когда именно она восстала под начальством Резона или Ециона, военачальника пораженного Соломоном царя Совы, и впоследствии, при Риммоне, его внуке и последующих царях на целые столетия сделалась наследственным и смертельным врагом Израиля. Постепенно завоевывая другие Арамейские земли по эту сторону Евфрата, Сирия, наконец, в царствование Ахава могла собрать целых 32 вассальных князей для борьбы, под своим знаменем, против израильского народа. Вследствие этого Ровоам, по-видимому, поддерживал с ней дружественные отношения, чтобы беспокоить Иеровоама; но хитрый северный правитель более чем вознаградил себя за эту политическую уловку, обеспечив себе деятельную поддержку со стороны своего тестя, царя египетского, имея в нем всегда сильного союзника, угрожавшего тылу южного царства.

По восшествии на престол, Иеровоам прежде всего приступил к упрочению своего положения с внешней стороны. С этою целью он укрепил несколько городов, и именно Сихем по сю сторону и Пенуел по ту сторону Иордана, которые и сделались двумя главными твердынями его обширного царства. Своей столицей он сделал Сихем, и едва ли можно было найти более прекрасное место для царской резиденции, так как Сихем не только был главным городом колена Ефремова, но вместе с тем и древнейшим святилищем Израиля в Палестине. Сам Авраам воздвигал некогда жертвенник в Сихемской долине, Иаков купил здесь землю и вырыл на ней знаменитый колодезь, тут же находилась гробница Иосифа, и при Иисусе Навине тут же с гор Гевала и Гаризима, расположенных к северу и к югу от него, читались благословения и проклятия закона. Но сихемляне, со времени Иакова, не раз обнаруживали свою двойственную натуру. Некогда, во время Судей, они провозгласили себе царем Авимелеха, и затем сами же восстали против него, и теперь, провозглашая Иеровоама своим царем, они в то же время, уже с первых дней, причинили ему немало тревоги. Иеровоам поэтому скоро оставил столь неспокойное место, и, ища себе более твердой почвы для обоснования новоустроенного престола, переселился в Пенуел, близ Иавока, за Иорданом, другое древнее святилище народа, знаменитое в истории Иакова, и сделал его второй столицей, быть может, для того, чтобы держать в своих руках земли Моавитские и Аммонитские. Но скоро он оставил также и этот город, и окончательно избрал своей резиденцией Фирцу, прекрасный город, лежавший в живописных горах, к северу от Сихема. Возвышенность, на которой стоял этот город, он сильно укрепил, и воздвиг там царский дворец и другие строения, придав им такой блеск, чтобы они могли соперничать с самим Иерусалимом. На этом холме находился старый хананейский город, но он пал во время нашествия Иисуса Навина и о нем уже не упоминалось до тех пор, пока Иеровоам не сделал его своей столицей. Честь эту Фирца удерживала за собою в течение всего царствования Иеровоама, а также и при последующих царях, пока она не потеряла этого своего достоинства при династии Амврия, перенесшего свою резиденцию в новопостроенный город Самарию.

Устроив свое царство с внешней стороны, Иеровоам мог с гордостью смотреть на своего соперника, остававшегося с одним коленом Иудиным. Но и при обладании таким прекрасным царством его не оставляла роковая мысль. Чувствуя недостаточность своих прав на престол, он невольно думал, «царство может опять перейти к дому Давидову. Если народ сей будет ходить в Иерусалим для жертвоприношения в доме Господнем, то сердце народа сего обратится к государю своему, к Ровоаму, царю иудейскому». Царь израильский очевидно замечал, что в народе продолжало существовать сильное тяготение к храму с его великой исторической святыней, и поэтому опасался, чтобы религиозное тяготение к храму не перешло в политическое тяготение к самому Иерусалиму, как к политической столице. Единственным средством, как казалось Иеровоаму, избавиться от этой опасности, было установить местные религиозные центры в своем собственном царстве, как это было во времена Судей, и он немедленно приступил к делу. Народ в те смутные времена поклонялся Иегове под внешними символами, и несомненно готов будет сделать это и теперь. Нужно было только потрафить религиозной наклонности народа при избрании ему нового культа. В народной памяти еще хранилось предание о богопоклонении священному быку Апису или тельцу Мневису в Египте, связь с которым была тем более тесною, что жена Иеровоама была египтянка. Кроме того, и во всей западной Азии, включая и языческие части Палестины, бык также был любимым символом Ваала и, конечно, известен уже был Израилю. Вследствие этого, посоветовавшись с своими приближенными, царь решил основать новую религию в таком именно виде, и умышленно опираясь на пример Аарона, он сделал двух золотых тельцов, которых и решил поставить на севере и на юге страны, провозглашая их эмблемами Иеговы. Это было повторение того же самого отступничества, какое совершилось некогда при Синае во время поклонения золотому тельцу. Самая мысль, очевидно, возникла вследствие этого именно рокового события, так как при провозглашении нового культа Иеровоам употреблял те же самые слова. Обращаясь к народу, он говорил: «не нужно вам ходить в Иерусалим; вот бог твой, Израиль, которые вывел тебя из земли Египетской» (2Цар. 12:28; ср. Исх. 32:4, 8). Выбор мест для нового культа был сделан с мудрым расчетом: Вефиль, это древнее святилище, был освящен воспоминаниями об Аврааме и Иакове, а Дан на севере был местом также давнего культа, по крайней мере, со времен известного Михи, когда переселенцы из Данова колена основали там свое независимое святилище ²⁰². Оба эти места, кроме того, по-видимому, считались священными со стороны самих ханаанитян с отдаленнейших времен.

Такая религиозная реформа оказалась весьма успешной, так как израильтяне охотно признали новый культ и стали ходить на поклонение золотым тельцам в Вефиль и Дан. Но это нововведение естественно возбудило негодование в священниках и левитах, рассеянных по коленам израильским, так как они, при своем знании закона Моисеева, ужаснулись сделанного шага, и видели в нем полное отступление от истинной веры. Вследствие этого они не только не согласились быть служителями при новых святилищах, как того желал бы Иеровоам, а решились всей массой оставить пределы нечестивого царства, и устремились в царство Иудейское, придавая ему новую силу. Тогда царь сделал новый шаг к нарушению закона, и «поставил из народа священников, которые не были из сынов Левииных». Но золотые тельцы составляли только одну часть новой системы. По всей западной Азии, в течение целых веков, было весьма сильно распространено богопоклонение на «высотах». На берегах Евфрата обыкновенно воздвигались высокие башни, чтобы на их вершинах можно было устраивать жертвенники; равным образом и в Палестине многие из холмов также были посвящены религиозному культу. К этому обычаю, несомненно, приводило всеобще распространенное в этих странах боготворение солнца, вследствие чего для религиозных целей обыкновенно выбирались места, наиболее открытые для действия солнечных лучей. От окружающих народов обычай этот перешел и к израильтянам, и с течением времени сделался для них столь дорогим, что продолжал существовать даже и после построения храма, и отменен был только энергической деятельностью Иосии, незадолго до падения царства Иудейского. Рядом с тельцами в Вефиле и Дане были воздвигнуты жертвенники. В Вефиле, кроме того, был построен новый храм, известный в течение столетий в качестве царского и национального святилища и бывший соперником великого храма в Иерусалиме, и при нем новоучрежденное священство совершало все обряды и празднества с пышностью, рассчитанною также на соперничество с Иерусалимом. С этого времени жители израильских колен должны были возносить молитвы и приносить жертвы именно здесь, в местных святилищах, и не ходить в Иерусалим. Но и это было еще не все. Желая во что бы то ни стало отвлечь внимание народа от древней Иудейской святыни и привязать его к новой системе, Иеровоам, с крайнею беззастенчивостью, потворствовал худшим суевериям и страстям народа и воздвиг жертвенники (в виде козлов) демонам пустыни, которая всегда была предметом суеверного страха народа. Вводя этот новый культ, Иеровоам преследовал только политические цели и не хотел собственно отвергать истинной религии; но самый характер нового культа заключал в себе семена самых худших последствий. Народ израильский и всегда оказывался весьма склонным к чувственному богопоклонению, и удерживался на высоте истинного богопочтения только строгими узаконениями. Теперь, когда само правительство начало потворствовать этой склонности, не могли замедлить и неизбежные результаты этого. Первый шаг по введению поклонения тельцам открыл широкий путь для вторжения язычества вообще. Не долго спустя в земле Израильской стали свободно водворяться и ханаанские Ашеры, со всеми принадлежностями их омерзительного и развращающего культа.

Провозглашение новой религии, как можно думать, совершено было с великою пышностью и церемониальностью, подобно напр. перенесению ковчега завета Давидом в Иерусалим, или освящении храма Соломоном. Царь решил также установить великий религиозный праздник, в качестве противовеса празднику Кущей в Иерусалиме, но совершавшийся месяцем позже, причем первое празднование его было приурочено ко времени открытия самого культа. С этого времени, в пятнадцатый день восьмого месяца, вместо пятнадцатого дня седьмого месяца, как это было в Иерусалиме, в царстве Израильском должен был совершаться великий жатвенный праздник. Что касается Пасхи и Пятидесятницы, служивших воспоминанием Исхода и законодательства, то с этого времени они, по-видимому, вышли из употребления, хотя Пасха, по крайней мере, никогда не забывалась совершенно, и постоянно продолжала служить в последующие времена сильною связью между севером и югом, несмотря на все старания Иеровоама порвать ее. Хотя, несмотря на введение золотых тельцов, в сознании народа культ этот продолжал отождествляться с богопоклонением Иегове, тем не менее, по самому характеру этого нововведения, тут представлялась большая опасность для уклонения в идолопоклонство. Вследствие этого, первый важный шаг, столь чреватый будущим злом, сразу же возбудил ревность пророков. Они совершенно справедливо видели в нем отступление от того духовного понятия о Боге, которое медленно развивалось в народной душе со времени Самуила. Их скорбь и негодование были тем сильнее, что они сами отчасти содействовали разделению царства, в надежде предоставить истинной религии больше возможности для процветания, чем сколько это оказывалось возможным в последние годы царствования Соломона. Так как Иеровоам, однако же, продолжал идти по раз намеченному им пути, то противодействие их становилось все сильнее, пока, наконец, не перешло в последующее время в открытую борьбу между ними и царями.

Когда сделаны были все приготовления к празднику, то на воздвигнутом жертвеннике в Вефиле Иеровоам хотел лично принести жертву, чтобы торжественно открыть отправление новоучрежденной им религии. Но вот из Иудеи явился «человек Божий», и, став лицом к лицу с Иеровоамом, произнес предсказание, что один из потомков Давида на этом самом жертвеннике принесет в жертву идолослужащих священников, и подтвердил свое предсказание знамением, что нововоздвигнутый царем жертвенник распадется и пепел с него рассыплется. Разъяренный царь приказал схватить дерзкого прорицателя, и сам простер на него руку свою; но рука его вдруг оцепенела, а вместе с тем жертвенник распался, и пепел с него рассыпался. Тогда Иеровоам смирился и, по молитве «человека Божия», рука его выздоровела от поражения. Он предложил «человеку Божию» пойти к нему во дворец и подкрепить себя пищей, обещая предложить ему и особый подарок. Но человек Божий сказал царю: «хотя бы ты давал полдома твоего, я не пойду с тобою, и не буду пить воды в этом месте. Ибо так заповедано мне словом Господним: не ешь там хлеба, и не пей воды, и не возвращайся той дорогою, которою ты шел». Однако же он затем сам нарушил эту заповедь, и, послушавшись одного ложного пророка, зашел к нему и принял угощение, за что и был умерщвлен в пути напавшим на него львом, в предостережение всем тем, кто не твердо стоят в заповеди Божией (3Цар. 13:1–32). Событие это глубоко поразило народное воображение и долго сохранялось в народной памяти. Проклятие пророка на воздвигнутый жертвенник Иеровоама возымело свою силу, и он действительно не раз подвергался разрушению. Согласно с предсказанием пророка, в самый день открытия религиозного торжества он распался на двое, затем опять разрушен был землетрясением во времена Амоса, лет двадцать спустя после этого и, наконец, когда пало северное царство, Иосия, сжегши «высоту» и гнусный образ Ашеры близ нее, ниспроверг и весь этот жертвенник, размолол самые камни его в прах и сожег на них, для наибольшего посрамления, кости жрецов, некогда бывших служителями при этих жертвенниках, но давно уже покоившихся в своих каменных гробницах в прилегающей внизу долине. Место, где пророк нашел себе смерть, также долго сохранялось в народном воспоминании, так что даже во времена Иосии еще указывался лежавший на нем надгробный камень (4Цар. 23:17, 18).

Так как несмотря на случившееся, Иеровоам не вразумился и не принял во внимание сделанного ему предостережения, то в наказание за это его постигло семейное несчастье: заболел его сын Авия, – единственный в его доме человек, «в ком нашлось нечто доброе пред Господом Богом Израилевым». Царь в это время уже жил в своей новой столице Фирце, утопавшей среди виноградников и масличных садов, представляя чисто райский уголок в земле Израильской. Нежно и страстно любя своего наследника, Иеровоам крайне желал узнать, поправится ли он от своей опасной болезни, и с этою целью захотел тайно воспользоваться милостью того Бога, которого он отвергал открыто. Он порешил попросить в этом отношении совета у престарелого пророка Ахии, – того самого, который предсказал ему, что он будет царем, и теперь скорбел о беззакониях царя, – и спросить его о предстоящей участи сына. Его жена, египетская принцесса, с охотностью матери вызвалась сама отправиться к пророку; но зная, каковы были отношения между Ахией и ее мужем, она нашла за лучшее переодеться, чтобы пророк не узнал, кто она такая. Взяв с собою, согласно с обычаем, подарки для пророка, именно десять хлебов, лепешек и кувшин меду, она отправилась в Силом, отстоявший верстах в 27 к югу от Фирцы. Но когда она вошла в дом Ахии, то престарелый пророк, несмотря на свою слепоту, сразу узнал, кто его посетительница, и не только не принял принесенных ему подарков, но произнес грозное осуждение на весь дом Иеровоамов, заявив, что за введенное им идолопоклонство Господь наведет всевозможные бедствия на его дом и «выметет дом Иеровоамов, как выметают сор дочиста», а сам Израиль будет извергнут из земли обетованной, и отведен будет за реку (Евфрат) в плен, за то, что они сделали у себя идолов, раздражая Господа». Вследствие этого, больной сын царя должен был умереть, и это случится раньше, чем царица, по своем возвращении, переступит порог своего дворца. Так это и случилось в действительности.

Поставив свое царство на путь беззакония и идолопоклонства, Иеровоам тем самым выдвигал его из области домостроительства Божия, и подвергал забвению свою собственную личность. Вследствие этого библейский историк оставляет его царствование совершенно без внимания, и кратко упоминает лишь о его кончине, к которой он пришел после бесславного и смутного царствования, продолжавшегося 22 года. Он был погребен в царской усыпальнице, вероятно, в Фирце. Но раз водворенное зло и после него продолжало оказывать свое действие, и быстро развивалось. После смерти Иеровоама сразу же обнаружилась неустойчивость царской власти в царстве Израильском. Его твердая рука еще способна была подавлять всякое открытое недовольство, но он, так сказать, сеял ветер, и его сыну Навату приходилось пожинать бурю. Так как престол царей израильских был исключительно поддерживаем войском, то вследствие этого он, по необходимости, стал в зависимость от войска, и это послужило впоследствии источником чрезвычайных смут. Царь сделался ставленником войск и стал в полную зависимость от них, подобно тому, как это было с римскими императорами в худшие времена империи. Народ не имел уже более никаких политических прав. Достаточно было двух лет для того, чтобы все неустойчивые элементы довели дело до открытого возмущения. Нават предпринял осаду одного левитского города Гавафона, к западу от Тибны, на холмах, возвышающихся над Филистимской долиной, на одной линии с Иерусалимом. И так как предприятие, по-видимому, не было счастливым, то этого было достаточно для того, чтобы сразу же возбудить недовольство в войске, и это недовольство повело к ловкому военному заговору, составленному военачальником Ваасой, из Иссахарова колена, который, убив царя, взошел на престол. Проклятие, произнесенное на дом Иеровоама Ахией силомским, теперь действительно обрушилось на него. Для упрочения своего положения, Вааса, подобно восточным царям вообще, приказал истребить всех мужеских членов низвергнутой династии. Они действительно подверглись истреблению, некоторые в самой Фирце, где тела убитых были брошены на улицах на съедение бродячим собакам, а некоторые в других поселениях, где они также оставлены были без всякого погребения, сделавшись пищей для хищных коршунов. Так погиб дом Иеровоама, который занимал царский престол всего лишь в течение двадцати четырех лет.

После низвержения дома Иеровоамова, в царстве Израильском начался ряд потрясений, которые ничего не предвещали хорошего для будущей судьбы этого царства. Династия Ваасы, незаконно захватившего престол израильский, не могла придать устойчивости этому престолу уже вследствие самой своей незаконности, тем более, что эта династия в своей политике следовала системе Иеровоама, и даже более последнего предавалась нечестию и идолопоклонству. Династия эта прекратилась с сыном Ваасы, Илой, который своею негодностью ускорил роковую, неизбежную судьбу, постигшую весь дом Ваасы. Времена требовали сильного правителя, а он был просто изнеженный распутник. Предоставляя свое царство и свое войско самим себе, он постоянно проводил время в попойках и кутежах в Фирце. Но едва прошло два года со времени его вступления на престол, как царствование его было прервано. Предаваясь нерасчетливым и гибельным войнам, ведшимся лишь с целью найти удовлетворение для честолюбивых замыслов и славолюбия, он нашел себе кончину во время осады того самого города, при котором убит был сын и преемник Иеровоама, именно Гавафона. Отправив своих военачальников для осады этого города, сам царь, оставшись в Фирце, предавался постоянным попойкам и кутежам. Вследствие этого, у одного из его военачальников явилась мысль воспользоваться такою легкомысленною жизнью царя и захватить престол в свои руки. Этим изменником был теперь Замврий, начальник одного из двух колесничных отрядов. Отправившись с значительными силами в Фирцу, Замврий решил силой низвергнуть Илу, и достигнуть ему этого было тем легче, что Ила как раз в это время находился в гостях у начальника своего дворца Арсы, и «напился до пьяна». Вторгшись во дворец, Замврий без всякого затруднения умертвил Илу и провозгласил себя царем, и затем, по обычаю восточных узурпаторов, истребил весь дом Ваасы. Но такой переворот, ясно свидетельствовавший о жестокости и беззаконии Замврия, естественно не мог послужить залогом прочности его царствования, и ему самому пришлось процарствовать всего лишь семь дней. Узнав, что народ, не признавая его, провозгласил себе царем другого военачальника, Амврия, который во главе сильного войска подступил к Фирце и уже взял укрепления столицы, Замврий, предвидя свою гибель, подобно Сарданапалу, «вошел во внутреннюю комнату царского дома, и зажег за собою царский дом огнем, и погиб за свои грехи, в чем он согрешил, делая неугодное пред очами Господними, ходя путем Иеровоама и во грехах его, которые тот сделал, чтобы ввести Израиля во грех».

Но и этим не кончились политические смуты царства Израильского. Рядом с Амврием, претендентом на престол выступил некто Фамний, который увлек за собою половину народа, так что царство израильское разделилось между собою, и началась четырехлетняя междоусобная война, и только по смерти Фамния престол утвердился за Амврием, который и царствовал еще восемь лет. Этот энергический правитель отличался такими способностями, которые дали ему возможность упрочить свою династию настолько, что она надолго водворилась во главе царства Израильского, и дала целый ряд царей, которые имели весьма сильное влияние на судьбу царства. Для упрочения престола за своей династией, он предпринял несколько мер, и прежде всего оставил Фирцу с ее сгоревшим дворцом и полуразрушенными стенами, и порешил построить новую для себя столицу. Самый выбор местности показывает в нем значительную политическую предусмотрительность. Верстах в десяти к северо-западу от Сихема, в обильно орошаемой долине, футов на 400 возвышается над окружающею местностью продолговатый и почти совершенно одинокий, белый известняковый холм. С восточной стороны он длинными, небольшими ступенями спускается к равнине, но со всех других сторон обрывист и крут, хотя во всех направлениях представляет хорошие террасы для садов, быть может, первоначально предназначавшиеся для защиты. В недалеком расстоянии от него возвышаются великолепные холмы, зеленейшие богатою растительностью и пересеченные целою сетью плодородных долин, больших и малых. Хотя цепь высот с севера и командует этою местностью, однако же, до введения пороха и пушек укрепления на этом холме могли считаться почти неприступными. Весь этот холм Амврий купил за два таланта серебра ²⁰³ от некоего Семира, богатого землевладельца того времени, имя которого увековечилось в названии самого города, построенного впоследствии на этой местности, именно Самарии или Шомерона ²⁰⁴. На самой вершине холма построены были дворец и крепость, а остальные городские здания спускались вниз по его склонам, причем крепкая стена, по которой шла широкая дорога, окружала всю эту площадь. Из дворца, возвышавшегося над городом, Амврий мог обозревать всю местность к западу до самого Средиземного моря, так как вершина холмов лежала более чем на 1500 футов над уровнем моря. С других сторон представлялась разнообразная панорама округленных холмов и превосходных долин. С юга находился царский «рай», с его роскошными источниками и богатыми садами, а за воротами открывалась обширная площадь, пригодная для совершения различных церемоний, когда царь являлся по государственным делам. Дома в городе сначала строились из кирпича, с балками и скрепами из обычного сикамора, но с возвышением богатства подобные дома большею частью уступили место превосходным дворцам из тесаного камня и кедра (Исх. 9:9, 10). В лучшие дни своего благоденствия, Самария должна была представлять из долин и с окружающих холмов весьма внушительный вид, так как ее улицы шли по склонам великолепного холма, вроде опоясывающих его лилий. И эта вновь построенная столица сделалась именно тою знаменитою Самарией, которая оставалась резиденцией царей израильских до самого падения царства.

Народная поддержка, оказанная Амврии, была оправдана с его стороны тем проницательным смыслом и энергическою политикой, которая, помимо своего религиозного характера, одна только и могла содействовать благоденствию страны или обеспечить ей мир. Разрыв между иудейским и Израильским царствами уже пустил такие глубокие корни, особенно вследствие того, что между ними со времени Ровоама и Иеровоама шли почти непрерывные войны, что на воссоединение очевидно не было больше никаких надежд, и поэтому правителям приходилось заботиться лишь об упрочении самостоятельного существования этих царств. Вследствие этого, Амврий решил изменить политику своих предшественников в этом отношении, и старался искать мира с южным царством. Даже Вааса, при всей его энергичности и способностях, разбил свою династию, так сказать, против бесплодных гор иудеи. Амврий решил сделать опыт, что может сделать масличная ветвь. Твердо укрепившись в своей новой столице, которая могла почти пренебрегать всякой осадой, он заключил мир с иудейским царем Асой, и поддержание этого мира сделал одною из главных черт внутренней политики своего дома. К несчастью, мир этот не имел для себя никакой более глубокой или благородной основы, и единственно мотивировался желанием дать возможность обоим царствам защищаться против своих общих врагов, и привести их, если возможно, в данническое состояние, как это было во времена Соломона. Высшее назначение Израиля, как избранного народа Божия – назначение поддерживать и распространять истинную религию, которая одна только и могла сообщить ему прочное благоденствие или славу, совершенно упущено было Амврием из вида. Моавитский камень, по-видимому, показывает, что Амврий принудил моавитян вновь платить ему дань козлами и овцами, которая первоначальна была наложена Давидом, но от которой они впоследствии отказались. Это, однако же, повлекло за собою нападение со стороны сильного государя Венадада дамаскского. Амврий был разбит и мог получить мир только на жестоких условиях, по которым несколько городов отобраны были от Израиля. Самария, по этим условиям, должна была иметь в себе особый сирийский квартал для торговых целей; в городе этом должен был жить постоянно сирийский уполномоченный для надзора за иноземной политикой Амврия; заиорданские города, отнятые у Израиля, включая и Рамоф галаадский, были совершенно удержаны Венададом, и все дороги должны были быть открытыми для прохода сирийских караванов чрез Израильскую землю в страны, лежащие за нею.

Потерпев неудачу на военном поприще, Амврий задался другою мыслью – связать свое царство, насколько возможно ближе, с Тиром, с его торговою промышленностью и громадными богатствами. По самому своему языку, израильтяне и финикияне в действительности должны бы были быть естественными союзниками, если бы этому не препятствовало ненавистное и развращающее идолопоклонство, которое делало отчуждение единственным способом спасения для Израиля. Израильская земля уже и без того находилась в зависимости от тирских товаров, и тирские промышленники уже наводнили ее базары произведениями своей промышленности. Амврий, по самому своему положению, как человек, единственно заботившийся об упрочении своей династии и не имевший в виду каких-либо высших интересов народа, отнюдь не задумывался над теми последствиями, который могли быть результатом тесного союза с языческим народом. Разве вышло какое-нибудь добро для Израиля вследствие его отчуждения от других народов? невольно думалось ему. Разве Тир подвергался какому-нибудь вреду от своей религии и, напротив, разве его население не богатейшее в мире? Если бы только ему удалось водворить земное благоденствие среди своих подданных, то он был бы совершенно доволен, считал бы свою цель достигнутою и самую династии упроченною, так как, предавшись торговым занятиям, народ легче всего примирился бы с своим положением, и, занявшись внутренними делами, забыл бы и о том, что дом Амврия занимает престол незаконно.

Между тем внутреннее состояние Тира в последнее время было столь же беспокойным, как и состояние Израиля. Цари, один за другим, были низвергаемы и умерщвляемы, пока, наконец, верховную власть не захватил некий Ефваал, жрец Астарты, умертвивший своего брата Фалла ²⁰⁵. Такие потрясения, по необходимости, ослабили государство, особенно вынудив обширное переселение богатых семейств, стремившихся основать новые колонии в северной Африке. Кроме того, Венадад дамаскский, теперь располагавший большою военною силою, по общему убеждению, готовился сделать нападение на финикийские общины, для того чтобы присоединить их к своему царству. Ефваал несомненно поэтому также желал заключить оборонительный и наступательный союз с Амврием, и поэтому между ними решено было запечатлеть этот союз браком между Ахавом, наследником престола израильского, и одной из своих дочерей, принцессой тирской. Но это событие, которое в то время могло казаться блестящим политическим шагом с обеих сторон, принесло впоследствии величайшее бедствие для Израиля и для самого дома Амврия, так как эта принцесса, знаменитая Иезавель, и послужила причиной гибели самой династии. Она была уже не первою израильской царицей из старого хананейского рода, так как уже и раньше Давид был женат на дочери царя тессурского (1Пар. 3:2), и Соломон брал себе жен почти из всех окружающих народов, включая хеттеян и сидонян (3Цар. 11:1). Но доселе эти царицы играли лишь второстепенную роль в стране, хотя во времена Соломона они и повели к первому формальному введению идолопоклонства в Иерусалиме. Но Иезавель была первою ханаанитянкой, решившейся с свойственною ей настойчивостью, вводить свой родной культ в среде народа, религию которого она презирала. При своем желании воспользоваться союзом Тира, и, быть может, также надеясь, что введение среди его народа ханаанских обычаев избавить его от влияния пророков, которые были столь опасны для его предшественников, Амврий не только игнорировал теократическую основу своего царства, но и оказывал деятельное содействие введению язычества. Для сближения с своим новым союзником, Амврий издал несколько указов, которые впоследствии известны были под названием «постановлений» или «обычаев Амврия» (Мих. 6:16), и ясно проникнуты были идолопоклонством. К пророкам он стал относиться как к врагам общественного порядка (3Цар. 16:25). Даже поклонение тельцу не пользовалось более благосклонностью двора, а поклонение Иегове, под каким-либо символом или без символа, считалось уже совершенно несоответствующим потребностям времени. Это богослужение могло служить лишь к отчуждению между Израилем и Тиром, а так как цель Амврия была совершенно противоположная, то и нужно было устранить это препятствие. Такая политика, настойчиво проводимая, влекла за собою естественные следствия. Если нравственность страны и стала быстро разлагаться, то взамен этого заметно стали возрастать внешнее благосостояние и богатство; если была забыта возвышенная миссия Израиля, как народа Божия, то взамен этого прекратились всякие смуты и внутренние перевороты, по крайней мере, на время. С царствования Амврия начинается время внешнего благосостояния и роскоши, которые сами по себе свидетельствуют об обширных торговых предприятиях и промышленной деятельности. Но рядом с развитием этого внешнего благосостояния, шло заметно и внутреннее религиозно-нравственное разложение, находившее себе поощрение и пример в личности самого царя, который в этом отношении «поступал даже хуже всех бывших пред ним», подтачивая, таким образом, нравственную силу государства, в котором он хотел укрепить свой престол. Так основанное Иеровоамом царство Израильское, став, вследствие произведенного последним религиозного раскола, на ложную дорогу, с каждым царствованием все более удалялось от истинного пути, подготовляя свою погибель.

Что касается царства Иудейского, то история первых царствований в нем представляет несколько иную картину; хотя в его истории свет также часто уступал место тени, но в общем заметно больше устойчивости и национально-религиозной силы. После неудавшейся попытки силой подчинить себе отложившиеся колена, Ровоам стал заботиться об укреплении за собой оставшегося ему владения. Он укрепил несколько городов и между ними Вифлеем, Фекою и Хеврон, превратив их в сильные крепости и снабдив оружием и провиантом. Когда определились границы иудейского царства, то оно обняло собою не только владения двух главных колен Иудина и Вениаминова, но и прежние земли колена Данова, переселившегося на север, и земли колена Симеонова, настолько ослабевшего политически, что оно как бы перестало даже считаться самостоятельным коленом. Кроме того, под властью Ровоама оставались еще покоренные раньше земли Эдома и Аммона, продолжавшие платить дань, установленную Давидом. В нравственном отношении царство иудейское было усилено еще тем, что в него переселилось все колено Левиино – все священники и левиты, выселившиеся из царства Израильского вследствие введения там идолопоклоннического культа золотых тельцов. Вследствие всего этого, первые годы царствования Ровоама отличались значительным для тогдашнего политического состояния страны благоденствием. К несчастью, Ровоам наследовал от отца своего его худшие качества и содержал многочисленный гарем – из 18 жен и 60 наложниц, давших ему двадцать восемь сыновей и шестьдесят дочерей. С этим неразлучны были обычные соперничества и интриги, тем более, что Ровоам показывал явное свое предпочтение своей любимой жене Маахе, дочери (или вернее внучке) Авессаломовой, за сыном которой, Авией, упрочил наследство престола и заранее сделал его с главою и князем над братьями его». Чтобы ослабить их соперничество, он благоразумно «разослал всех своих сыновей по всем землям Иуды и Вениамина, во все укрепленные города, и дал им содержание большое, и прислал много жен». Но временное благоденствие ускорило лишь забвение недавних грозных испытаний, и Ровоам, а вместе с ним и весь народ иудейский «оставили закон Господень» и «делали неугодное пред очами Господа». Воспитанный матерью идолопоклонницей, начальницей гарема, в котором, быть может, было несколько и других языческих принцесс, и наследовав худшие результаты введения идолопоклонства в Иерусалиме отцом своим, он скоро и сам предался ему и отпал от истинной религии. Для идолов было построено несколько новых «высот», Ваалу воздвигнуты были символические столбы, и Ашере устроены рощи для совершения ее распутного культа. Язычество в его худшей форме стало распространяться по земле. Царь терпел при храмах блудников и блудниц, которые своим распутством содействовали увеличению доходов языческих жрецов. Такое религиозно-нравственное падение требовало наказания, и оно явилось в лице египетского фараона Сусакима.

Сусаким или Шешонк I был родоначальником новой 22 династии фараонов, сменившей прежнюю династию, в родстве с которой находился Соломон. Эта перемена династии совершилась еще при жизни Соломона, и новый фараон тогда же обнаружил враждебность по отношению к дому Соломонову тем, что дал у себя приют Адеру, князю эдомскому, и Иеровоаму. Теперь, воспользовавшись ослаблением политического могущества этого дома, он в пятом году царствования Ровоама предпринял поход против Иерусалима. Двинувшись с 1,200 колесницами, 60,000 конницы и громадным войском из ливийцев, ефиопских пещеро-жителей и нубийцев, он легко и быстро взял несколько укрепленных иудейских городов и подступил к стенам самого Иерусалима. При виде страшной опасности царь и народ покаялись, обратились за помощью к Богу, который и спас их от жестокого плена. Тем не менее, спасение совершилось лишь благодаря поспешной сдаче города грозному врагу на самых унизительных условиях. Громадное богатство, накопившееся в храме, знаменитые золотые щиты, взятые из Сирии Давидом, щиты, сделанные Соломоном для своих телохранителей, и все сокровища царского дворца были потребованы победителем в качестве выкупа столицы, и Ровоам в действительности был низведен в положение вассала Египта. Таким образом, первым результатом разделения царства было разрушение славы дней Соломоновых. Израилю опять угрожало египетское рабство.

Интересный памятник этого бедствия можно еще и теперь видеть на стенах небольшого храма, построенного Рамзесом III с южной стороны великого храма Карнакского, в Фивах. Меньшее здание было закончено самим Сусакимом после его победы над Ровоамом, и стены его внутри и снаружи покрыты скульптурами, среди которых встречается прямое и бесспорное указание на иудейскую историю, какое только представляют памятники Египта. С одной стороны царь, изображенный в исполинских чертах, стоит, держа в своих руках партию пленников, причем бог Аммон выходит к нему навстречу с другой партией пленников, ведя их за веревки, привязанные за шеи. Этих фигур одиннадцать числом, и они заканчиваются щитами, в которых написаны имена городов, взятых в Иудее ²⁰⁶. Сначала думали, что одна из этих фигур носит имя самого иудейского царя, но надписи на них вообще обозначают только список взятых городов, и между ними упоминаются и такие, которые особенно старательно были укреплены Ровоамом ²⁰⁷. Пышная иероглифическая надпись заключает в себе хвалу Аммону за то, что он подчинил египетскому царю народы юга и севера, так что их цари бросались на землю к ногам его. Женитьба Соломона на египетской принцессе не в состоянии была обеспечить продолжительного мира с фараонами. Самый дворец, который он построил для нее в Иерусалиме, теперь был ограблен, спустя пять лет после его смерти, египетским царем, ее родственником.

Величие Израиля, таким образом, быстро исчезло, подобно кратковременному сну. Филистимляне и едомитяне, несомненно, воспользовались слабостью Ровоама для возвращения себе независимости. Адад идумейский, не менее как и Иеровоам, пользовался помощью Сусакима. Но с потерей Едома, вместе с тем опять прекратилась богатая морская торговля с Офиром, так как теперь уже не было более доступа к морскому порту в Ецион-Гевере. Этим закрыт был величайший источник государственного дохода. Неутешительно было положение и в других отношениях. Торговля лошадьми и колесницами, производившаяся между Египтом и Евфратом, не могла более продолжаться; возмущение десяти колен и независимость Дамаска закрыли караванные пути к северу. Бедность земли, по сравнению с ее богатством при Соломоне, была признана самим Ровоамом. Когда золотые щиты его телохранителей взяты были египетским фараоном, то он должен был ограничиться уже другими щитами из меди, которые и носились перед ним его телохранителями в жалком тщеславии, имевшем в виду показать, что как будто бы все, со времени славы его отца, оставалось по прежнему.

Тяжкий урок, однако же, по-видимому, не прошел даром для царя и народа иудейского. «В Иудее было нечто доброе», заявляет библейский летописец, но в общем Ровоам «делал зло, потому что не расположил сердца своего к тому, чтобы взыскать Господа». Он царствовал семнадцать лет, умер 58 лет от роду и был погребен в городе Давидовом. Его царствование описано было в летописях пророка Самея и Адды прозорливца – в книге царских родословий.

Ровоаму наследовали сын его Авия, на восемнадцатом году царствования Иеровоама. Он попытался еще раз силою возвратить себе отпавшие колена, и в начатой войне ему удалось поразить Иеровоама и отнять несколько городов, в числе которых был и Вефиль. Победа эта была результатом сильного религиозного одушевления как самого царя, который укорял израильтян за введенное у них идолопоклонство, так и вообще иудеев, «которые уповали на Господа, Бога отцов своих». Но сам Авия не удержался на высоте этого доброго начала и скоро последовал дурному примеру своих предшественников: завел большой гарем из четырнадцати жен, от которых у него родилось 22 сына и 16 дочерей, и вообще начал «ходить во всех грехах отца своего, которые тот делал прежде него», вследствие чего и царствование его было непродолжительным. Он царствовали всего три года и погребен был в городе Давидовом, передав царство своему сыну Асе.

Аса, третий царь Иудейский, взошел на престол на 20 году царствования Иеровоама и царствовал в Иерусалиме сорок один год. Воспитавшись среди испытаний прежних царствований, он воцарился с добрым намерением следовать во всем примеру великого своего прапрадеда Давида и с сердечною преданностью истинной религии приступил к очищению своего царства от накопившегося в нем религиозно-нравственного зла. «Он изгнал блудников из земли, и отверг всех идолов, которых сделали отцы его. И даже мать свою Ану лишил звания царицы за то, что она сделала истукан Астарты», который он вместе с тем изрубил и сжег у потока Кедронского, как некогда Моисей поступил с золотым тельцом. Впрочем, и он не довел своего преобразования до конца, так как не уничтожил всех «высот» с их идолопоклонническими принадлежностями, предоставляя совершение этого дела своим преемникам. Но вообще Аса показал столько благочестивой ревности, что его царствование на время опять сосредоточило на себе благоволение Божие и отличалось полным благоденствием. Победа отца его над Иеровоамом обеспечила ему десятилетний мир, и он воспользовался им для того, чтобы поддержать выгодную торговлю с Аравией, востоком и богатыми серебром странами западной Европы, что дало ему возможность вновь скопить значительные сокровища как в храме, так и во дворце. Вместе с тем он вновь укрепил важнейшие города.

Благоустроив внутренние дела государства, он собрал сильное войско в 580,000 человек с целью низвергнуть данническое иго египтян. Узнав об этом, египетский фараон Зарай Ефиплянин выступил против него с огромным «войском в тысячу тысяч и тремястами колесниц» и дошел до Мареши (близ позднейшего Елевферополя), в юго-западной части колена иудина. Здесь встретил его Аса и, сильный упованием на Бога, помощь которого он призвал в пламенной молитве пред битвой, разбил его на голову, захватив громадную добычу ²⁰⁸. При победном возвращении его в Иерусалим его встретил пророк Азария, который своею боговдохновенною речью о благодеяниях Господа в случае упования на Него и о страшном гневе Его при отпадении от Него возбудил в царе и народе новый порыв ревности и истинной религии. «Мерзости языческие» были удалены из всех иудейских городов, и царь обновил осквернявшийся вероятно идолослужением «жертвенник Господень, который пред притвором Господним». Вместе с тем в третий месяц 14-го года своего царствования Аса созвал в Иерусалиме великое народное собрание, на котором участвовали не только жители его царства, но и народ из остальных колен, и на нем был заключен торжественный завет, «чтобы взыскать Господа, Бога отцов своих, от всего сердца своего и от всей души своей», причем за идолопоклонство назначена была смертная казнь.

Это стечение в Иерусалим истинных поклонников Иеговы из всех колен естественно увеличивало нравственную силу царства иудейского, но вместе с тем оно пробудило с новою силою подозрительность царей израильских, вследствие чего Вааса возобновил войну против иудейского царства и укрепил пограничную Раму, чтобы преградить своим подданным доступ в пределы Асы. К несчастью, на этот раз Аса поколебался в своем уповании на Бога и не только призвал к себе в союзники Венадада, царя сирийского, но и купил его союз дорогою ценою сокровищ храма Господня и своего дворца. Хотя, благодаря этому союзу, нашествие Ваасы было с успехом отражено, но сам Аса должен был выслушать сильный укор за свой грех от пророка Анании, который смело укорил его за измену заключенному им завету, за то, что «он понадеялся на царя сирийского и не уповал на Господа», чрез что преградил себе возможность покорения самого царства сирийского. Но раз свернув с правого пути, человек легко переходить от одного греха к другому. Аса не только не раскаялся в своем грехе, но «разгневался на прозорливца и заключил его в темницу, так как за этот укор был в раздражении на него». Вместе с тем он начал притеснять и некоторых других лиц из народа в то время. В этом уклонении от долга справедливости его постигла на 39 году царствования тяжкая болезнь ног, которая, развиваясь постепенно, «поднялась до верхних частей тела, но он и в болезни своей взыскал не Господа, а врачей».

На 41 году своего царствования он умер и с царскою торжественностью погребен был в городе Давидовом, в заранее приготовленной им себе гробнице. Несмотря на прегрешения последних лет своего царствования, он оставил по себе добрую память в народе, который и выразил ему свое почтение сожжением в честь его праха великого множества благовоний и умащением его дорогими искусственными мастями. Благословение Божие на нем сказалось в самой продолжительности его царствования, во время которого он был современником восьми быстро сменявшихся нечестивых царей царства Израильского.

Преемником его был сын его Иосафат, который вступил на престол 35 лет от роду и царствовал 25 лет. Вместе с престолом он наследовал от отца своего лучшие начала первой половины его царствования и обладал всеми качествами, которые делали его подобным Давиду, бывшему для него высшим образцом. При нем царство иудейское достигло высокой степени процветания и могущества. Он начал свое царствование укреплением важнейших городов царства, в которых разместил охранные войска. Обеспечив себя от внешнего нападения, он приступил, к внутреннему благоустройству, и сам «поступая по заповедям Божиим», энергически принялся за искоренение идолопоклонства в народе, отменял «высоты» и истреблял «дубравы», посвященные идолам. Не довольствуясь этим, он в третий год своего царствования принял более действительные меры к поднятию религиозно-нравственной жизни народа и послал некоторых своих приближенных князей, чтобы они вместе с левитами и священниками учили народ закону Божию по всем городам Иудеи. Наградой ему за такие благочестивые дела было необычайное благоденствие. Он находился в мире со всеми окружавшими его народами. Филистимляне платили ему дань серебром, аравитяне пригоняли множество всякого скота, и могущество его поддерживалось сильным войском, под начальством храбрых полководцев.

Такое состояние иудейского царства естественно было опасным для царства Израильского, хотя в то же время царство это было слишком могущественным, чтобы можно было начинать против него новую войну. Так как в то же время на границе царства Израильского быстро развивалось и крепло опасное для него царство Сирийское, то царь израильский Ахав счел за лучшее войти в тесный союз с Иосафатом. Последний принял это предложение и, таким образом, вступил в союз и даже породнился с нечестивейшим царем царства Израильского, навлекая тем самым целый ряд бедствий на свое собственное царство.

В то время, как в царстве иудейском, после нечестия первых царей, начались усилия к восстановлению истинной религии и закона Моисеева в народе и достигли довольно благоприятных результатов, в царстве Израильском, с каждым царствованием, усиливалось нечестие и идолопоклонство. Но высшей своей степени это зло достигло при восьмом царе израильском, Ахаве, который наследовал отцу своему, Амврию, в 38-м году царствования Асы, и царствовал 22 года. Уже отец его приобрел худую славу, но Ахав превзошел и его, оставив по себе в истории самую печальную память.

От природы Ахав был одарен задатками добра, и они проявлялись у него в любви к искусству и способности воспринимать добрые советы. К несчастью, он имел слабую волю, и всецело подчинился своей властолюбивой и высокомерной жене Иезавели, с именем которой связывается даже еще более худая слава, чем с его собственным. И этой слабости его содействовало то самое благосостояние, которое водворено было в стране политикой его отца Амврия. Это благосостояние дало возможность Ахаву удовлетворять свое пристрастие к блеску и самоуслаждению. Самария оставалась столицей, но она теперь уже была слишком переполнена домами, чтобы нравиться ему, и поэтому он построил новый дворец в Изрееле, в равнине Ездрилонской, с богатыми садами, в которых он мог вести совершенно спокойную, ничем не тревожимую жизнь ²⁰⁹. Кроме того, у него была страсть к строительству, и он основал несколько новых городов (3Цар. 22:39). Соломон довольствовался только престолом из слоновой кости, но новые отношения с Тиром, великим центром африканской и индийской торговли, дали Ахаву возможность построить дворец, в украшениях которого главную роль играла слоновая кость. Знатные и богатейшие граждане, пользуясь общим благосостоянием, соперничали друг с другом в роскоши и богатстве обстановки. Некий Ахиил, вефилянин, несмотря на заклятие Иисуса Навина, осмелился даже восстановить и укрепить Иерихон в богатой долине Иорданской, но он поплатился за это тяжелым ударом, так как во время производства работ потерял своего старшего и своего младшего сыновей (3Цар. 16:34; Суд. 1:16; 3:13). Сто лет спустя, пророк Амос еще свидетельствовал о том, как у главнейших вельмож царства Израильского были особые зимние и летние дома, великолепно украшенные слоновой костью, дворцы, роскошно убранные дорогими лежанками и диванами, на которых они и возлежали во время своих пиршеств, так как древний простой обычай сидеть на циновках и коврах к этому времени уже вышел из употребления (1Цар. 20:24; Ам. 3:5). Ягнята и откормленные тельцы, в прежнее время бывшие редкими знаками щедрого гостеприимства, сделались предметами ежедневной пищи. Обеды богатых были как бы великолепными пиршествами, во время которых они возлежали, умащенные драгоценными благовониями (Еккл. 9:8). Цельное вино, опустошаемое в больших чашах, в которые их отцы обыкновенно примешивали воду, теперь сделалось обычным напитком, и музыканты с арфами и гуслями забавляли своих господ, которые в опьянелом состоянии пели различные сладострастные песни (Ам. 6:4–7).

Начавшееся при Амврие движение в пользу язычества еще сильнее продолжалось при его сыне. Отчуждение от религиозных преданий народа было полным. Все, что было священного в народном веровании, подвергалось со стороны царствующего дома намеренному оскорблению, с целью истребить богослужение Иегове, даже под символом иеровоамовых тельцов, и установить финикийское идолопоклонство, как единственно терпимую религию в земле Израильской (3Цар. 16:31). Такова именно была цель Иезавели. Высокомерная и честолюбивая, смотревшая на чужеземный народ, над которым ей пришлось быть царицей, с дерзким презрением, фанатически преданная религии своей собственной страны, как это и естественно было в дочери жреца, она умела сделать из своего мужа послушное орудие в выполнении своих планов. По ее настоянию, в Самарии был воздвигнут обширный храм Ваалу, настолько обширный, что мог содержать в себе множество поклонников (3Цар. 16:32; 4Цар. 10:21). Капище это, по-видимому, стояло в самых пределах города и представляло собою как бы нечто вроде укрепленного замка. Огромное изображение солнечного бога, обставленного идолопоклонническими символами, стояло в средине капища, среди окружающего блеска, отражавшегося от золоченых и раскрашенных кровлей, стен и колонн. При жертвеннике учрежден был целый штат жрецов, состоявший из 450 человек, которые в своих пышных одеяниях совершали идолослужение, и сам Ахав присутствовал при нем, вместе с своей придворной свитой, принося богатые жертвы, которые и совершались, по обычаю хананеев, среди всевозможного дикого возбуждения и распущенности, составлявших обычную принадлежность идолослужения Ваалу. Но Иезавель не ограничилась и этим культом, а позаботилась ввести и другой, распространенный в Финикии – культ Астарты. С этою целью, по-видимому, в пределах Изрееля было построено капище Ашере, и для идолослужения при ее жертвенниках был назначен новый штат, состоявший из 400 жрецов. Иезавель сделалась особенной покровительницей этого именно культа и содержала все это учреждение даже на свой собственный счет. Учреждая эти новые штаты проповедников и служителей идолопоклонства, Иезавель с такою же настойчивостью стала преследовать всех служителей и провозвестников истинной религии. Все истинные пророки, по ее повелению, были избиты, кроме ста человек, которые спаслись бегством и укрылись в пещере, где их тайно питал хлебом и водою благочестивый Авдий, начальник дворца Ахавова. Наступил самый мрачный период в истории израильского народа. Истинная религия гибла в нем, а вместе с нею рушились для него и все великие для него обетования. Тогда стало необходимым особое орудие Промысла Божия для поддержания гибнущего корабля веры. И оно явилось в лице пророков, самоотверженность которых в деле охранения истинной веры возрастала по мере увеличения нечестия и идолопоклонства. Так как идолопоклонническое нечестие достигло своей высшей степени при Ахаве, то в царствование его явился и величайший пророк ветхозаветной церкви, грозный мститель за попрание завета, Илия, прообраз того великого проповедника покаяния, который был предтечей Христа. И он не был лишь проповедником слова. Нечестие при нем представляло высшую нечистую силу в лице царя и проявлялось в осязательных делах гнусной порочности и неправды. Поэтому пророк Илия явился с своей стороны представителем силы Божией, которую он ставил в противовес силе зла, и отсюда целый ряд великих чудес, которые должны были служить новою, более осязательною, чем словесная проповедь, формою назидания и обличения огрубевшей совести нечестивого даря с его заблудшим народом.

Св. пророк Илия является в истории с поражающей внезапностью, как молниеносная стрела, мгновенно озарившая полуночное небо. Подобно Мелхиседеку, он является как бы человеком «без отца, без матери, без родства, не имея ни начала дней, ни конца жизни». Неудивительно, что древние раввины верили, что он был пламенным Финеесом, возвратившимся на землю, или ангелом, прилетавшим для вразумления сильных мира сего. Неудивительно, что мусульманские предания смешивали его с таинственным существом, «бессмертным, вечным странником», который время от времени является для отмщения за неправды земли и повторения опыта прежних веков. Неудивительно, что средневековые алхимики и маги старались проследить свое темное искусство именно до Илии фесвитянина, «отца алхимии». Другие пророки, Моисей, Самуил, Елисей, Исаия, постоянно находились пред глазами своих соотечественников. Но Илию они видели только по временам в его моментальных явлениях. Он не принадлежал ни к какому особому месту, и самое место рождения его спорно. «Не было ни одного народа и царства, куда бы ни посылал» Ахав искать его, и нигде не могли отыскать его. Как только посланные Ахава видели его, «Дух Господень уносил его, неизвестно куда». Он как бы постоянно находился в руке Божией. «Жив Господь, перед которым я стою», было постоянным его выражением, и он как бы был рабом, постоянно ожидающим приказания своего Господа ²¹⁰. В известное время его можно было видеть то здесь, то там, на самых отдаленных местах; то в ложбине Хорафа, в Иорданской долине, то в лесах Кармила, то на приморском Сидонском берегу в Сарепте, то в пустыне Хориве, на отдаленном юге, то на пути к северному Дамаску, то на вершине какой-нибудь уединенной горы на пути к Екрону, то где-нибудь на горе, или в долине в пустыне Иорданской. В течение всей своей жизни, он был тем, чем еще и теперь остается в преданиях восточной церкви, именно «пророком гор» ²¹¹.

Каково бы ни было точное место его рождения, он во всяком случае был из «жителей Галаада». Он был величайшим представителем заиорданских колен. Их дикий и заключенный характер вполне отразился и на нем. Странствуя по холмам пустыни без постоянного местопребывания, быстрый как ветер, когда, под давлением божественной руки на себе, он бежал пред колесницей Ахава от Кармила до Изрееля, он походил на героев своего собственного Гадова племени во времена Давида, которые переплывали Иордан во время наводнения, «лица которых были подобны лицам львов, и ноги которых были быстры, подобно сернам на горах». Он был похож на бедуинов той же местности в настоящее время, которые с изумительною быстротой бегут рядом с верблюдом путешественника, и странные фигуры которых по временам показываются из-за скалы или дерева, в городе или в поле, и затем опять исчезают в своей родной пустыне. И каковы эти бедуины, таков и он был в своей внешности. Длинные, косматые волосы большими прядями спускались ему на спину, и широкая, грубая мания из овчины, укрепленная на чреслах кожаным поясом, была его единственным одеянием. Эту мантию, особый знак своего пророческого призвания, он то сбрасывал с себя и свертывал, подобно посоху, в своей руке, то закутывался в нее, скрывая лицо свое (3Цар. 19:13; 4Цар. 2:8), Особенности арабской жизни были возвышаемы, а не разрушаемы его высокой пророческой миссией. И то обстоятельство, что эта миссия была вверена не обитателю царственного города или пророческой школы, а истому сыну лесов и пустынь Галаада, находится в точном согласии с деятельностью Промысла и в другие времена. Так, единство Божие было издревле подтверждено странником из Ура халдейского и аравийским пастухом при Синае. Так, в духе и силе Илии пришел и Иоанн, сын Захарии, в той же самой пустыне, откуда вышел Илия, и куда он удалился наконец, поддерживаемый скудною производительностью пустыни, одетый в подобный же суровый и бедный плащ, призывая народ к покаянию, такой же необычайною внешностью и такою же простою проповедью. Так и в позднейшие времена пустынники Египта и России выходили по временам из мест своего уединения, производя поразительное впечатление, какого иначе ничто не могло бы произвести, и призывали царей и народы к сознанию своей виновности и своей обязанности по отношению к Богу и к человеку.

И вот, этот необычайный пророк внезапно явился на блестящих улицах Самарии. Необычайный вид этого странника, – босого, с длинными волосами на голове, в грубом плаще из верблюжьего волоса, с кожаным поясом на чреслах и посохом в руках, – сразу должен был произвести немалое движение в преступной столице нечестивого царя; но пророк прямо направился ко дворцу, и там, пред лицом самого Ахава, произнес страшный приговор Божий. «Жив Господь, Бог Израилев», – сказал Илия, тем самым обличая гнусное нечестие и неразумие идолопоклонства, – «в сии годы не будет ни росы, ни дождя; разве только по моему слову». Преступный царь должен был содрогнуться, услышав это страшное заявление от человека, внушительная речь которого усиливалась его необычайною внешностью. В нем, столь беззастенчиво предававшемся идолопоклонству и, под влиянием своей нечестивой жены, стремившемся к полному искоренению истинной религии в земле Израильской, самое упоминание об истинном Боге, как едином живом, должно было пробудить тревогу в сердце. Но еще более должен был он поразиться самым сообщением, что его страну постигнет величайшее из бедствий на востоке, именно бездождье, за которым неизбежно должен был следовать голод, со всеми сопровождающими его бедствиями. Но если царь, по своему мягкосердечию, и мог почувствовать всю силу укора от этого предсказания, то не так могла отнестись к этому Иезавель, которая непременно попыталась бы уничтожить пророка. Поэтому, произнеся приговор, Илия удалился, избегая мщения нечестивой царственной четы. Между тем, слово пророка возымело свою силу. В Палестине наступила необычайная засуха. В течение, по крайней мере, одного года она простиралась даже на Финикию. Для нашего ума слово это едва ли дает истинное понятие о размерах бедствия. Но для восточных и южных народов, где жизнь и вода идут всегда вместе, где растительность ютится там, где только находится хотя малейшая частичка влаги, и умирает, лишь только эта влага устраняется, где скудная, весенняя зелень вянет, подобно тающему снегу, под палящим зноем солнца, – отсутствие дождя влечет за собою отсутствие всяких средств жизни и самой жизни: источники высыхают, потоки и реки становятся простыми каменистыми ложбинами, деревья вянут, трава исчезает, «небо становится как бы медным, и земля как бы железною». Такое именно бедствие и было тем, которое истинный пророк предсказал в наказание за нечестие народа израильского. Засуха эта простиралась даже на Финикию, как это мы знаем не только из св. Писания, но и из одного языческого писателя, приводимого И. Флавием. «Был недостаток в дожде, говорит он, в течение года при Эфваале (отце Иезавели); но, прибавляет историк, когда он вознес великие молитвы, наступили сильные громовые бури» ²¹². Эта засуха, несомненно, и была тою, которая предсказана была пророком Илией, хотя в Израиле она продолжалась три года, и прекратилась вследствие смерти жрецов Ваала, а не вследствие их молитвы.

Между тем Илия удалился к потоку Хорафу, по восточную сторону Иордана, где столь многие потоки пересекают возвышенную площадь Галаадскую, и изобильные леса обеспечивают продолжительный запас воды. Положение этой местности хорошенько неизвестно; но пророк на время скрылся в тех чащах, которыми окутан был все еще не истощавшийся поток. Из этого потока он брал воду для питья, и был поддерживаем хлебом и мясом, которые каждое утро и вечер приносили ему вороны, хищные привычки которых Господь Бог направил к тому, что они сделались слугами Его служителю в нужде ²¹³. Спустя некоторое время, однако же, иссяк и поток Хораф, окружающие его чащи высохли, и самые птицы начали оставлять это место. Тогда для пророка сделалось необходимым другое убежище, и на этот раз оно найдено было, по божественному указанию, в Сарепте, новейшей деревне Сарафенде, на берегу Средиземного моря, верстах в 15 к югу от Сидона. Это была далекая местность, уже за пределами земли Израильской, за горами Ливанскими. Полноводные потоки Ливанские могли еще давать животворную силу и после того, как более скудные источники Палестины иссохли. Но засуха достигла и туда. В Сарепте, лежащей на равнине при море, жила одна вдова того же самого рода и той же самой религии, как и Эфваал и Иезавель. Она вышла за городские ворота для собирания кое-каких заброшенных дров для того, чтобы приготовить себе последний обед из той провизии, которая только оставалась еще у нее. И когда она собирала дрова, то услышала голос одного изнуренного долгим путешествием и жаждущего путника: «дай мне немного воды в сосуде, напиться». Когда, для исполнения этой просьбы, она пошла за водой, то истомленный странник еще закричал ей вслед: «возьми для меня и кусок хлеба в руки свои». Но ее средства были самые скудные, и она, борясь между желанием оказать гостеприимство истомленному страннику и сознанием собственной скудости и бедности, сказала ему: «жив Господь, Бог твой! У меня ничего нет печеного, а только есть горсть муки в кадке, и немного масла в кувшине, и вот я наберу полена для дров, и пойду, и приготовлю это для себя, и для сына своего; съедим это, и умрем». Странник, однако же, умел уговорить ее в этом отношении. Самый его вид, по всей вероятности, сразу дал понять женщине, что он был святой человек. И эту уверенность Илия поддержал в ней ободрительными словами: «не бойся, пойди, сделай, что ты сказала; но прежде из этого сделай небольшой опреснок для меня, и принеси мне, а для себя и для своего сына сделаешь после. Ибо так говорить Господь, Бог Израилев: мука в кадке не истощится, и масло в кувшине не убудет до того дня, когда Господь даст дождь на землю». Услышав эту радостную весть, женщина поспешила исполнить просьбу странника, и самого Илию пригласила в дом свой. Женщина эта, очевидно, принадлежала некогда к классу состоятельных людей, потому что дом ее имел особую горницу, то есть, верхнюю комнату, приспособленную для гостей, лучше всех меблированную и обыкновенно назначавшуюся для размышления и молитвы. В этом-то бедном теперь, но гостеприимном убежище, великий пророк нашел себе отдохновение и подкрепление, и гостеприимство вдовы было действительно награждено чудесным восполнением ее скудного запаса муки и масла, и даже восстановлением к жизни ее сына, который был так сильно болен, что «не оставалось в нем дыхания». Все это событие представляет один из прекрасных примеров того, как добросердечие находит для себя неожиданное вознаграждение. Быть может, этот случай и служит основанием великого благословения, высказанного Пророком пророков, что те, кто принимает пророка, получит награду пророка, и кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, не потеряет награды своей (Мф. 10:41, 42). Но Спаситель сделал и более прямое истолкование всего этого рассказа, которое и указывает его более возвышенную и поразительную особенность. «Много вдов было», говорил Спаситель, «в Израиле во дне Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле, и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую» (Лк. 4:25–26). Тот, жизнь которого должна была состоять в борьбе с гнусным идолопоклонством Тира и Сидона, должен был теперь поддерживать свою жизнь при посредстве женщины, которая сама была рабыней этого идолослужения. Это было как бы предвосхищением евангельских времен и прообразом того события, которое много веков спустя имело место близ этого же самого места, когда Некто, более великий, чем Илия, удалялся за пределы Святой Земли, и придя в пределы Тирские и Сидонские, встретил сирофиникийскую женщину того же самого племени, благословил ее веру, и говорил ей, что будет ей по ее желанию (Мф. 15:22–28; Мк. 7:24–30). Иудейское предание прибавляет, что воскрешенный к жизни сын сарептской вдовы впоследствии сделался постоянным учеником и служителем Илии в его странствованиях, и, наконец, сделался первым пророком языческого мира Ионой, сыном Амафииным, который впоследствии был посланником Божиим для проповеди преступным ниневитянам.

Между тем засуха все еще продолжалась, а вместе с нею до необычайной степени усиливались голод и всевозможные бедствия, обрушившиеся на Северное царство. Сама Самария начала ужасно страдать от этого бедствия. Наконец дело дошло до того, что недоставало пастбищ даже для царских лошадей и мулов. Растительность на полях совершенно исчезла, но можно было еще надеяться, что хотя несколько травы можно находить вокруг источников, которыми изобилует центральная Палестина, по ложбинам, или низинам и тенистым местам у потоков, где могла оставаться хотя какая-нибудь влага. В этой крайности, Ахав, наконец, решился поискать местности, которая бы могла послужить облегчением для удручавшего его двор бедствия, и поэтому, вместе с своим царедворцем Авдией, отправился обозревать страну, чтобы вместе с тем убедиться и вообще в размерах постигшего ее бедствия. Для скорейшего обозрения страны, они отправились разными дорогами, и когда Авдий шел своей дорогой, то вдруг навстречу ему явился Илия. Иезавель давно уже искала пророка, навлекшего на Израильскую землю столь великое бедствие, и, так как все поиски были тщетны, то теперь самоличное появление Илии привело благочестивого Авдия в необычайный трепет. Узнав его и пав на лицо свое, он воскликнул: «ты ли это, господин мой, Илия»? Пророк отвечал ему: «я; пойди, скажи господину твоему: Илия здесь». Но лишь только трепещущей Авдий донес об этом находившемуся неподалеку Ахаву, как пред ним лично явился и сам Илия. И когда царь встретился лицом к лицу с пророком, он, можно сказать, в первый раз в своей жизни, быть может, возбуждаемый распространившимся по стране отчаянием, показал себя мужественным человеком. Обыкновенно, как в своих личных, так и в общественных делах, он, по-видимому, выступал человеком слабым, малодушным орудием в руках жены. В этот момент, от какой бы это ни зависело причины, он показал себя человеком, который чувствовал, что теперь он обязан был действовать, и действительно решился действовать. Увидев пророка Илию, он смело приблизился к нему и обратился с грозными словами: «Ты ли это, смущающий Израиля?» гневно спросил царь пророка. «Не я смущаю Израиля, а ты и дом отца твоего», отвечал Илия, «тем, что вы презрели повеления Господни, и идете вслед Ваалам». Но, высказав этот укор, Илия сознавал, что задача его состояла не в том, чтобы обмениваться гневными словами с Ахавом. В истории Израильского народа наступил великий кризис, и нужно было воспользоваться этим кризисом для интересов истинной религии. Пророк, пользуясь бедствием, которое производило на весь народ удручающее впечатление и невольно заставляло более благочестивых людей чувствовать свою оставленность Иеговою, предложил сделать всенародный опыт чрез жертвоприношение, с условием, какой Бог скорее услышит молитву и низведет небесный огонь для сожжения жертвы. Ахав, подавленный неожиданным появлением пророка и желая, по-видимому, как-нибудь сгладить силу этого впечатления, принял предложение и созвал жрецов Ваала в числе 450 человек. Опыт должен был происходить на горе Кармиле. Местность эта в высшей степени замечательна. «На восточной оконечности хребта», – говорит новейший исследователь, – «где лесистые высоты Кармила переходят в обычные бледные холмы Палестины, находится терраса из естественных скал. Она окружена густыми, вечно зелеными чащами, и на ней находятся остатки древнего массивного четырехугольного здания, построенного из больших тесанных камней. Это Эл-Мурака, и здесь, по всей вероятности, стоял жертвенник Илии. Положение и окрестности во всех отношениях соответствуют различным обстоятельствам повествования. На некотором расстоянии от террасы находится источник, откуда можно было приносить воду, которую выливали вокруг жертвы и жертвенника Илии. Терраса открывает великолепный вид, на всю равнину Ездрилонскую от берегов Киссона, у подошвы крутой стремнины, до отдаленных холмов Гелвуйских, у подошвы которых стоял царственный город Изреель. Для 450 ложных пророков, расположившихся несомненно на широкой возвышенности, как раз под террасой, для множества народа, из которых многие могли оставаться на равнине, жертвенник Илии мог быть виден вполне, и все они могли видеть, в вечернем сумерке, как огонь Господень пал на жертвоприношение и потребил дрова, камни, пыль, и иссушил воду. На нижних отрогах горы находится холм, называемый Телл-эл-Кусис, означающий холм священников – жрецов, который вероятно и обозначает самое место истребления жрецов Ваала. Да и самое название потока Киссона, называемого теперь Нар-Эл-Мокката, то есть, «река избиения», ведет вероятно свое происхождение от этого трагического события». К этому описанию можно присоединить, что с Кармила взгляд простирается, вдоль всей великой равнины Ездрилонской, до гор Галилейских на севере, гор Самарийских на юге, одинокой горы Фавор, которая, подобно часовому, стоит на оконечности равнины, причем река Киссон, гоня свои воды по направлению к Средиземному морю, истекающая из окружающих холмов и, по временам, текущая как раз под скалами Кармила, у ног зрителей, извиваясь, стремится к западу. Более замечательное место и трудно было бы избрать для подобной цели, потому что, помимо всяких других соображений, Илия мог видеть с его возвышенности всю Самарийскую часть той земли обетованной, которая первоначально дарована была Израилю в качестве наследия, для света божественного откровения, а теперь окутана была глубочайшей тьмой идолопоклонства. С этою местностью связывалось притом и много великих воспоминаний. Илия мог припомнить то обстоятельство, что в прошедшие мрачные времена Бог там именно спасал Свой народ, и притом не рукою многих, а рукою немногих! В местности, лежавшей у его ног, явилась именно та женщина, которая некогда сделалась избавительницей народа в один из самых мрачных периодов его жизни, и песнь Деворы, величайшая из национальных торжествующих од народа, носит на себе признаки происхождения в этой именно местности. Там же и Гедеон одержал свою славную победу над мадианитянами, когда военный крик его трехсотенного отряда громовым отголоском разносился по равнине, и привел в ужас орду мадианитскую. Если эта местность была, таким образом, знаменита как сама по себе, так и по ее воспоминаниям, то теперь на ней должно было опять произойти одно из величайших событий. Израиль теперь колебался между служением живому Богу и служением Ваалу. Он еще не совсем предался тому идолопоклонству, которое старались вводить среди него Ахав и особенно Иезавель. Многие, конечно, уже предались идолопоклонству, но еще не весь народ в полном своем составе. И вот теперь должно было состояться испытание, насколько истинная религия превосходит идолопоклонство, и насколько у народа оставалось еще преданности Иегове.

Ахав издал приказание, чтобы на место испытания прибыли жрецы Ваала и собрался народ. И вот, действительно собралось множество народа. Илие предстояло одиноко выступить против сотен жрецов и тысяч идолопоклонников. Жрецы Ваала устроили жертвенник и положили на него тельца. Было раннее утро. Кругом царила глубокая тишина. И когда явился грозный и великий пророк, то народ встретил его в полном безмолвии. Когда начало всходить солнце, безумно боготворившееся язычниками, то жрецы Ваала начали приветствовать появление этого олицетворения своего Бога дикими плясками с причитаниями и воплями: «Ваал, услыши нас!» Но, конечно, не было ни голоса, ни ответа. «В полдень Илия стал смеяться над ними, и говорил: кричите громким голосом, ибо он Бог; может быть, он задумался, или занят чем-нибудь, или в дороге, а, может быть, и спит, – так он проснется». Жрецы еще более забесновались, крича до неистовства и нанося себе удары ножами и копьями, так что истекали кровью. «Но не было ни голоса, ни ответа, ни слуха». Дневное светило, которое безумно боготворилось ими, скатилось с небосклона и скрылось в водах Средиземного моря. Тогда очередь была за пророком Бога живого. Подозвав к себе народ, Илия воздвиг жертвенник из двенадцати камней, по числу колен Израилевых, окопал его рвом, который наполнил водою, и, положив жертву, произнес пламенную молитву к Богу, прося Его показать идолопоклонникам, что Он есть единый, истинный Бог – Бог отцов заблудшего народа. Тогда внезапно сверкнул огонь и истребил не только жертву, но и воду во рве. Увидев это, весь народ пал на лицо свое, и сказал: «Господь есть Бог! Господь есть Бог!» По отношение к идолослужителям приведено было в исполнение постановление Моисеева закона: все присутствующие жрецы были схвачены и избиты на берегах потока Киссона.

На вершине горы сделано было жертвенное пиршество, и на это пиршество, по приглашению Илии, пришел и царь. Это было пиршество в честь торжества истинной веры, и за торжеством должно было последовать облегчение от удручавшего страну бедствия. Пророк своим внутренним слухом уже слышал шум приближающегося дождя. Сам пророк находился на одном из более низких уступов горы, но своего служителя он послал на самую вершину, откуда открывался далекий вид, чрез западные холмы, на синие воды Средиземного моря. Солнце уже зашло, но безоблачное небо распростиралось как бы раскаленным добела заревом, наступающим обыкновенно после солнечного захода на востоке. Семь раз юный служитель восходил на гору и смотрел, и семь раз возвращался с ответом, что «ничего нет». Небо было все еще чисто и море спокойно. Наконец, на далеком горизонте поднялось небольшое облако, –первое, какое только проносилось по небу в течение целых месяцев, и, с приближением к горе, оно все более сгущалось, и скоро распространилось по всему небу; по могучим лесам Кармила пронесся благодатный шум того ветра, который в восточных странах обыкновенно предшествует наступающей дождевой буре. Царь и пророк сошли с вершины. Едва только отрок закричал с горы о появлении облака, как над равниной разразилась буря, и поток Киссон начал выступать из берегов. Царь не должен был терять ни одного момента, чтобы не быть захваченным дождем на дороге и вовремя достигнуть Изрееля. Он взошел на свою колесницу, стоявшую у подошвы горы, и с радостью поскакал в свою летнюю резиденцию, а торжествующий Илия, опоясав чресла свои, бежал пред Ахавом до самого Изрееля, на расстоянии двадцати-пяти верст. Нет надобности думать, что для этого требовалась необычайная быстрота. Несомненно, Ахав поехал со всею быстротой, с какою только могли нести его кони, но самый характер дороги был таков, что быстрый ходок мог успевать за ним без особенного затруднения, а воспитание пророка среди холмов Галаада и физическая закаленность, которою он отличался во всей своей предыдущей жизни, делали его способным для этого. Самое это действие объясняется различно. Но так как понятия и действия на востоке изменяются лишь весьма мало в течение столетий, то обычаи настоящего, быть может, лучше всего объяснят и обычаи того времени. Даже и теперь на востоке, когда выезжает правитель народа, то пред ним обыкновенно бегут два скорохода, которые расчищают ему дорогу. Так именно бежал и Илия. Он был, так сказать, курьером для царя. Спор между ними был закончен. Ахав, пред глазами всего народа, в этот день преклонился перед всемогуществом Иеговы, и пророк мог питать надежду, что подчинение это было искренним. Ахав, таким образом, опять сделался законным царем вновь вступившего в завет с Иеговою народа. Почему же не оказать было ему всевозможного почета? Это было тем более необходимо, что из этого все могли увидеть, что Илия именно был победителем в только что совершившемся споре. Но так как победителем собственно был не сам Илия, а Бог, которого он был только служителем, то пророк, воздавая всю славу Богу, сам избегал всякого личного самовозвышения, и хотел показать только, что он примирился с царем и готов был служить царю и народу в качестве посланника Божия.

Но если сам Ахав и вынужден был признать всемогущество Иеговы и, таким образом, почувствовать несостоятельность Ваала, то не такою была Иезавель. Все происшедшее не только не убедило ее в истинности Бога Израилева, а еще более распалило ее злобную ярость. Она решилась скорее умереть, чем оставить Илию без отмщения за избиение ее жрецов и пророков. Безумствуя от злобы, она послала передать Илие грозную весть: «если ты Илия, то я Иезавель. Пусть то и то сделают мне боги, и еще больше сделают, если я завтра к этому времени не сделаю с твоею душою того, что сделано с душою каждого из них», то есть ее жрецов. Это была решительная угроза, выраженная женщиной твердого и непреклонного характера, которая несомненно не отступила бы ни пред какими средствами, чтобы только достигнуть своей цели. Но угроза эта не могла достигнуть своей цели. Пророк Илия, как ветер пустыни, явился и исчез. Он отправился в Вирсавию, далеко за пределами Самарии, в наиболее южную окраину иудина колена, где обрабатываемая земля начинает переходить в пустыню. Не ограничиваясь этим, он оставил там сопровождавшего его служителя, и на день пути ушел еще дальше в пустыню, и сел там под можжевеловым кустом, одним из тех кустарников, которые, поднимаясь иногда до высоты в несколько футов, представляют благодатную тень для истомленного путешественника по палящему песку. Как от истомления, так и от мысли, что его великий подвиг, по-видимому, остался совершенно бесплодным для дела истинной религии, Илия впал в крайнее уныние и громко говорил: «довольно уже, Господи; возьми душу мою, ибо я не лучше отцов моих». Высказав эту свою скорбь, он от крайнего истощения уснул. В самом деле, какая перемена произошла за это время? Прошло лишь несколько дней с того времени, как Илия стоял на Кармиле в качестве победоносного пророка Божия, и Израиль смиренно преклонялся у Его ног. Теперь он находился одиноким в пустыне, истомлен был телесно, угнетен душевно. И эта нравственная мука тяжелее всего и ложилась на великого пророка. Но когда он находился в таком крайне печальном положении, ему явился ангел, который, коснувшись его, сказал ему: «встань, ешь и пей». Подкрепившись предложенною пищей, Илия направился дальше, и в течение сорока дней и сорока ночей шел до горы Божией Хорива. Со времени Моисея, это в первый раз упоминается в библейском повествовании об этой священной горе. Там, утомленный от пути, пророк нашел себе убежище в одной пещере, в которой и провел ночь. Самое место этой пещеры в точности указывается преданием, и оно находится пониже вершины той горы, которая называется горою Моисея. Там, на склоне горы, стоит разрушенная часовня, находящаяся как раз на скале, на которой, по преданию, отдыхал пророк. В эту ночь ему было другое видение, и Илия услышал обращенный к нему вопрос: «что ты здесь Илия»? то есть, почему ты удалился с места своей деятельности и находишься в этом уединенном святилище гор? В оправдание своего пребывания здесь, Илия отвечал, что он остался единственным человеком, который еще имеет веру в Господа Бога Саваофа, «ибо сыны Израилевы оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, и пророков Твоих убили мечем; остался я один, но и моей души ищут, чтобы отнять ее». Голос, однако же, повелел ему оставить пещеру утром и стать на горе, где должен был явиться ему Господь. Когда он, повинуясь этому видению, вышел на гору, то действительно там Господь явился ему во всем ужасе Своих наиболее поразительных проявлений. По страшным ущельям гор, взрывая огромные граниты со всех сторон, пронесся страшный ураган, от которого Илия должен был еще раз укрыться в глубину пещеры. Затем последовало сильное землетрясение, от которого заколебались грозные скалы и потряслись в своих основах. Немного спустя по обнаженным расселинам загремела страшная грозовая буря, причем повсюду засверкали молнии и озаряли как высоты, так и пропасти скалистой пустыни. Но Иеговы не было ни в одном из этих явлений. Наконец в тишине, составляющей поразительную этой местности, не нарушаемой ни журчанием потоков, ни щебетанием птиц, ни звуком животных, ни голосом человека, пришло «веяние тихого ветра». Что означало это «веяние тихого ветра», нам неизвестно, но Илия сразу же почувствовал, что здесь наступил величайший и решительный момент. Закрывая свое лицо своею мантиею и еще раз выходя к отверстию пещеры, он в трепете стоял, чтобы слышать, что будет дальше. И он еще раз услышал вопрос: «что ты здесь, Илия?» и еще раз дал тот же ответ. Из всего этого он получил великий урок. Дотоле он думал только о более страшных свойствах всемогущества Божия – буре, землетрясении и молниях Его гнева. Но теперь он получил урок, что отсела он должен был признавать и более нежные стороны Всемогущего, – «веяние тихого ветра», как Его избранный символ. От более страшных проявлений он скрывался сам, но невольно закрыл свое лицо и пред последним. Бог не только справедлив и грозен, но и нежен и исполнен любви. Призванием Илии была деятельность, а не боязливое бегство, как и призвание всех исторических людей. Илии дано было три повеления. Он должен был отправится в Сирию и помазать на престол этой страны нового царя вместо Венадада, вместо Ахава помазать Ииуя, и избрать себе в преемники Елисея, сына Сафатова. Вместе с тем он был утешен сообщением, что, хотя он считал себя единственным служителем Иеговы, какой только остался в Израиле, однако же, в земле Израильской Богу было известно еще семь тысяч таких мужей, которые еще не преклонялись перед Ваалом. Чрез посредство их и преемника его должности, интересы истинной религии будут находить защиту и содействие из поколения в поколение, пока не придет Тот, в котором «веяние тихого ветра» приведет царство Божие к окончательному и вечному торжеству. Все трое, указанные пророку Илии помазанники, должны были выступить на истребление идолопоклонников Ваала. Обстоятельства позволили Илии исполнить только последнее из этих поручений, именно помазание Елисея, которому он предоставил исполнить остальные.

Оставив Хорив, Илия в послушание божественному повелению отправился вверх по Иорданской долине, которая легче всего могла укрыть его от посторонних глаз. Его собственная одинокость, быть может, пробудила в нем желание иметь какого-нибудь спутника, так как он теперь становился стар, и такой спутник был дан ему. В Авел-Мехоле, более широкой части Иорданской долины, верстах в пятнадцати к югу от Вефсана, жил один местный судия, Сафат, человек, который, как показывала самая его должность, занимал почетное положение в обществе. Подобно своим соседям, он занимался обработкой своей земли, и его сын Елисей, во время прихода Илии, как раз занимался пашней. В его распоряжении находилось двенадцать пар волов, и Елисей теперь уже пахал на двенадцатой паре, причем остальные или отдыхали, или находились в руках его рабов. Илия, по-видимому, был по другую сторону реки, но перешел через реку и направился к нему. Подойдя к Елисею, он набросил на него свою мантию, что было общепризнанным знаком призвания на пророческую должность в качестве пророческого сына или ученика. Елисей, пораженный такою неожиданностью, немного заколебался в принятии этого призвания, но Илия вполне чувствовал искренность той просьбы, с которою обратился к нему Елисей, потому что он не отказал в ней. По его взгляду, человек, положивший свою руку на орало и оглядывавшийся назад, конечно, непригоден был для царства Божия; но это изречение неприменимо было к делу Елисея, колебание которого было совершенно искреннего свойства. Оставив волов, Елисей побежал за удалявшимся от него Илией и сказал: «позволь мне поцеловать отца моего и мать мою, и я пойду за тобою». «Пойди», отвечал ему Илия, «и приходи назад», добавил он: «то, что я сделал тебе, не противоречит исполнению сыновних обязанностей: но помни, что ты уже посвящен Богу». Возвратившись поэтому на время домой, он поспешно простился с своими родителями. Затем, по возвращении на поле, он принес ту пару волов, на которой пахал, в жертву благодарения и посвящения Тому, служителем которого он теперь был избран, и, сделав прощальный пир для работавших с ним людей, он встал, пошел за Илиею, и с этого времени стал постоянно служить ему.

С удалением пророка Илии из Авел-Мехолы после того как он набросил свою милоть на Елисея, можно сказать, закончилась общественная деятельность пророка. Она была кратковременна, но решительна. Илия исполнил порученное ему дело. Он, пред глазами всего Израиля, поддержал честь единого, живого и истинного Бога. Он заставил народ, собравшийся на горе Кармиле, в громком славословии восклицать: «Господь (Иегова) есть Бог, Господь есть Бог и был орудием истребления жрецов Ваала при потоке Киссоне. Затем он получил при Хориве то откровение о свойстве и управлении Божием, которое должно было вести израильтян к высшему представлению о божественном существе и подготовить путь к введению лучшего завета по исполнении времен. Наконец ему дано было избрать человека, который должен был наследовать ему в пророческой должности и продолжать его дело в Израиле. Его главная задача поэтому была исполнена. Но, как показывают многочисленные примеры в священном повествовании, общественная деятельность не составляет всего, что требуется от пророков Божиих. Они должны были прилагать начала богоправления и к частной жизни, и отчасти для того, чтобы выяснить эту истину, отчасти для того, чтобы пролить дальнейшей свет на характеры Ахавы и Иезавели, так чтобы нам можно было лучше понять все особенности подготовлявшейся для них судьбы, библейский повествователь излагает пред нами трагическую историю о Навуфее с его виноградником.

Ахав, долго не встречая грозного пророка, наверно думал, что окончательно освободился от него, и воспользовался этим временем для совершения весьма гнусного преступления. Хотя обыкновенной столицей его была Самария, но он любил жить также в веселом городе Изрееле, отличавшемся очаровательными красотами окружающей природы. При расширении и украшении своего дворца там, его алчность обольщена была великолепным виноградником, который принадлежал одному жителю Изрееля, некоему Навуфею. О самом Навуфее мы не энаем почти ничего. Он называется Навуфеем изреелитянином, так что положительно можно заключать только о том, что он был одним из жителей Изрееля. В этом городе Ахав построил себе царственный дворец, который он особенно любил и который окружен был террасами и садами. Навуфею, таким образом, постоянно приходилось быть свидетелем идолопоклонства и развращения двора. Но его чувства и его речь по делу о винограднике дают нам возможность выводить, что, подобно Лоту в Содоме, он оставался непричастным к царствовавшей вокруг него распущенности, он был одним из тех остававшихся в Израиле доблестных мужей, которые не преклоняли своих колен пред Ваалом. При всем своем благочестии, он, по-видимому, был человеком бедным, и все владение его заключалось в небольшом участке земли с разведенным на нем виноградником. Этот участок был его собственный. Он наследовал его от своих предков, и был привязан к нему теми крепкими узами, какие повсюду связывают людей с землей, перешедшей к ним от отцов, и которые особенно сильны были среди иудеев.

Виноградник Навуфея находился «подле дворца Ахава, царя Самарийского». Можно думать даже, что он углом врезывался в участок, которым Ахав обладал в соседстве своего дворца, и, таким образом, препятствовал ему исполнить план тех улучшений, произвести которые Ахав имел в виду. Вследствие этого царь естественно захотел овладеть этим виноградником, и если только он уже не знал о настроении Навуфея, то в тех мерах, которые приняты были им для достижения этой цели, не было ничего недобросовестного. В это время сам он жил в Самарии, но лично прибыл в Изреель, чтобы повидать Навуфея по этому делу, и самое это обстоятельство едва ли не должно было внушить изреелитянину мысль о серьезности желания царя. Прибыв в Изреель, Ахав действительно призвал к себе Навуфея и сказал ему: «отдай мне свой виноградник; из него будет у меня овощной сад; ибо он близко к моему дому; а вместо него, я дам тебе виноградник лучше этого: или, если угодно тебе, дам тебе серебра, сколько он стоит». В устах идолопоклоннического царя, который оставил Бога Израилева, в этом предложении, сделанном, таким образом, Навуфею, можно сказать, не было ничего несправедливого. Но в действительности в нем заключалась несправедливость. По закону Моисея, ни один израильтянин не имел права отчуждать или продавать свою собственность: земля в действительности принадлежала Богу, а не ему. Сам Иегова был собственником всей земли Палестинской, и Он самого начала разделил ее между народом под тем условием, чтобы она всегда оставалась в тех семействах, которым она отведена. Даже в случае бедности, она могла быть продана только за сумму денег, рассчитанную на то число лет, которое должно было протечь между временем продажи и временем ближайшего празднования юбилейного года. После самой продажи, она могла быть выкуплена во всякое время, если только старый владелец был в состоянии сделать это, и если он не мог сделать этого, то она возвращалась в юбилейный год первоначальному владельцу или его семейству (Лев. 25:13–28). Одним словом, выразительное постановление Моисеева закона гласило: «землю не должно продавать навсегда, ибо Моя земля» (Лев. 25:23). Ахав, как царь избранного народа, вероятно, знал это; если он не знал, то должен был знать. Во всяком случае, его предложение Навуфею было незаконным, потому что оно вело к прямому нарушению божественного закона, и когда мы примем во внимание характер царя, каким он является во всех других действиях его жизни, то едва ли сделаем ему несправедливость, если предположим, что его кажущаяся добросовестность в некоторой степени истекала из его сознания, что он склонял Навуфея к совершению преступления против закона. Тут представлялся тот не необычный случай, когда известное искушение к нарушению закона, представляемое другим, окрашивается в самые розовые краски.

Каково бы в данном случае ни было настроение Ахава, во всяком случае не может быть никакого сомнения касательно того духа, которым одушевлен был Навуфей. «Сохрани меня Господь», – отвечал Навуфей на предложение Ахава, – «чтобы я отдал тебе наследство отцов моих». Нет ни малейшего основания сомневаться, что выраженное им, таким образом, смущение было совершенно искренним, или что (хотя Навуфей мог в то же время руководиться и другими побуждениями) он был руководим, главным образом, своим убеждением, что передавать свое наследие другому, как это ему теперь предлагали, находилось в прямом противоречии с законом Божиим. Указанное, таким образом, препятствие к исполнению предложения Ахава было непреодолимым. Тут нисколько не могло помочь обещание ни большого участка земли, ни большей суммы денег, чем сколько царь на первый раз, по-видимому, хотел потратить на эту покупку. Ахаву приходилось иметь дело не с своекорыстным собственником, желавшим возвысить цену своей земли, но с благочестивым израильтянином, который, зная божественный закон, считал своим долгом безусловно повиноваться ему. Всякую надежду на достижение этой цели царю приходилось совершенно оставить. Эта неудача крайне опечалила Ахава. «И пришел Ахав домой, встревоженный и огорченный тем словом, которое сказал ему Навуфей изреелитянин, говоря: не отдам тебе наследство отцов моих. И в смущенном духе лег на постель свою, и отворотил лицо свое, и хлеба не ел». Трудно думать, чтобы библейский повествователь, давая такое описание состояния Ахава, не имел в виду почти смешной слабости человека, о которой он говорит. По его описанию, царь оказывается в положении избалованного ребенка, который, встретив препятствие к осуществлению своей цели со стороны причин, силу которых он тайно вынужден признавать и, однако же, не был достаточно мужествен для того, чтобы сознаться в этом открыто, – стоял перед железною дверью, которой, как он хорошо знал, ему нельзя было открыть, и, однако же, он сам наносил себе вред, толкаясь в нее в бессилии столь же жалком, как и нелепом. Ахав, очевидно, был не только нечестив, но и крайне слаб. Он, очевидно, был глупцом не только в нравственном, но и в умственном отношении.

Для разрешения представившейся трудности требовалось лицо, которое бы обладало более сильным характером чем Ахав, и такое лицо немедленно же выступило на сцену. Мы уже и раньше видели, как Иезавель представляла собою резкую противоположность своему мужу, потому что, когда после избиения жрецов Ваала, последний, с полным удовлетворением от всего совершившегося ехал домой, позволяя Илии, виновнику избиения жрецов, бежать в качестве одного из своих спутников пред своей колесницей, она, с другой стороны, как только услышала о случившемся, тотчас же приняла меры для немедленного отмщения. «Пусть то и то сделают мне боги» – в гневном исступлении закричала она, – «и еще больше сделают, если я завтра к этому времени не сделаю с твоею душою того, что сделано с душою каждого из них». Тот же самый непреклонный дух мы видим в ней и теперь, – тот дух, который внушал бы одобрение по своей силе, если бы он в то же время не отличался таким нечестивым презрением к справедливости. И вот, она пришла к Ахаву, и, увидев его в печальном и смущенном положении, спросила о причине его печали. «Отчего встревожен дух твой, что ты и хлеба не ешь»? спросила Иезавель. И когда Ахав рассказал ей, в чем дело, то она немедленно отвечала ему: «что за царство было бы в Израиле, если бы ты так поступал? Встань, ешь хлеб, и будь спокоен; я доставлю тебе виноградник Навуфея изреелитянина». Таким образом, в действительности царем израильским была жена, а не муж ее. Во всяком случае, Иезавель не ограничилась только словами. Она немедленно приняла меры к достижению своей цели, и эти меры были вполне достойны того коварства и той жестокости, которые навсегда сочетались с ее именем. Она написала письма от имени царя, запечатала их его печатью и отправила их к старейшинам и знатным лицам Изрееля. В этих письмах она повелела им объявить пост, чтобы чувства народа могли быть возбуждены мыслью, что случилось нечто гораздо более важное, чем обыкновенное событие, и чтобы то злое дело, которое она предлагала сделать, могло быть прикрыто торжественностью религиозного акта. Под произведенным, таким образом, впечатлением, она предлагала созвать народное собрание, во главе которого должен был быть поставлен Навуфей, с целью пробуждения возможно большего ужаса обвинением в беззаконии и нечестии человека, который занимал столь почетное положение, и затем нужно было достать двух лжесвидетелей, чтобы они свидетельствовали, что злополучный владелец виноградника хулил Бога и царя. По закону Моисея, оба эти преступления находились в существенной связи между собою (Исх. 22:28). И так как закон далее постановлял, что идолопоклонство должно быть наказываемо смертною казнью чрез побиение камнями (Втор. 12:10), то отсюда выводили, что и за богохульство должно было подвергать не меньшему наказанию. В своей безграничной самоуверенности и беззастенчивом нечестии, Иезавель ни на момент не колебалась в своем расчете касательно имевшего последовать результата. Сделав все необходимые распоряжения, Иезавель заключила свои письма бессердечными словами: «потом выведите его, и побейте его камнями, чтобы он умер». Все действительно случилось согласно с ее желанием. Старейшины с гнусною готовностью исполнили преступный приказ. Состоялось собрание, Навуфей был поставлен во главе его, явились ложные свидетели, дали свое ложное показание, не принято было во внимание никакое оправдание со стороны обвиняемого, Навуфей был выведен из города, потому что никакая казнь не позволялась внутри стен, и там был побит камнями до смерти, и городским собакам было дозволено лизать струившуюся из его смертельных ран кровь. Его сыновья, как можно судить из замечания в другом месте (4Цар. 9:26), подверглись той же участи. Это было ужасное дело, имеющее единственную параллель себе в Библии в тех ложных обвинениях, который выставлены были против Иисуса Христа, когда Он также выведен был за город и распят на Голгофе.

Во всем этом деле, по-видимому, ни одна черта не затронула сердца жестокой царицы. В своем дворце, в Самарии, она спокойно приняла посланных, когда они возвратились, и, как можно предполагать, без малейшей бледности на щеках, или слез на глазах, выслушала страшные, по самой своей краткости, слова их: «Навуфей побит камнями, и умер». С этою вестью она немедленно поспешила к Ахаву. Дело было выиграно, потому что собственность человека, осужденного в измене Богу и царю, отходила во владение царя. «Встань», – с сияющим от злорадства лицом говорила Иезавель Ахаву, – «возьми во владение виноградник Навуфея изреельтянина, который не хотел отдать тебе за серебро, ибо Навуфея нет в живых, он умер». О самом способе его смерти она не дала никаких объяснений. Ахав, быть может, имел собственное подозрение касательно того, что здесь совершено какое-нибудь гнусное дело. Но когда люди видят, что, наконец, достигнута та цель, к которой так долго стремилось их сердце, они имеют удивительную способность подавлять свои собственные сомнения касательно средств, которыми достигнута эта цель. Эти руки, говорят они себе, во всяком случае чисты; если и совершено какое-нибудь преступление, то, по крайней мере, мы не принимали в нем участия. Так и Пилат умывал свои руки пред собравшимся народом, когда Христос находился пред его судилищем, и в оправдание себя говорил: «невиновен я в крови праведника сего; смотрите вы» (Мф. 27:24). Он не хотел сознаться, насколько его собственная самозащита была приговором над его жестокою и огрубевшею совестью, что тот, кто допускает преступление, которому он мог бы воспрепятствовать, и пожинает плоды его, столь же повинен в нем, как и действительный преступник. Ахав, услышав сообщение от Иезавели, что Навуфея уже нет более в живых, не расспрашивал ни о чем больше. Он «встал, чтобы пойти в виноградник Навуфея изреелитянина, и взять его во владение» ²¹⁴.

И вот, дело, таким образом, было совершено, цель Ахава достигнута, и он обладал теперь тем, к чему так долго стремился. Видя его в достигнутом кровавым преступлением винограднике, мы невольно чувствуем, что пред нами проходит одна из тех сцен человеческой жизни, которые возмущают сердце благочестивых людей во все времена. Человек верит, что праведность права и нечестие беззаконно. Как естественное следствие этого, он верит также, что одна должна сопровождаться наградой, и другое – наказанием. Если бы это было иначе, то не поколебались-ли бы самые основы мира? Если нечестие будет благоденствовать, а добродетель погибать, то не сделается-ли земля зрелищем не порядка, соответствующего всем лучшим чаяниям человеческого сердца, а той безурядицы, которою мы будем приводимы к смущению и погибели? Когда затем мы имеем убеждение, что существует праведный Правитель Мира, то не противоречит-ли история этого, равно как и многих других удачных преступлений, этой нашей вере, и не издевается-ли она над нею как над жалким заблуждением? Но на это дает боговдохновенный ответ псалмопевец, говоря:

«Как благ Бог к Израилю, к чистым сердцем!

А я – едва не пошатнулись ноги мои,

Едва не поскользнулись стопы мои, –

Я позавидовал безумным, видя благочестие нечестных.

Ибо им нет страдания до смерти их,

И крепки силы их.

На работе человеческой нет их,

И с прочими людьми не подвергаются ударам.

Оттого гордость, как ожерелье, обложила их,

И дерзость, как наряд, одевает их.

Выкатились от жира глаза их,

Бродят помыслы в сердце.

Над всем издеваются;

Злобно разглашают клевету,

Говорят свысока.

Поднимают к небесам уста свои,

И язык их расхаживает по земле.

Потом туда же обращается народ его,

И пьют воду полною чашею.

И говорят: как узнает Бог?

И есть ли ведение у Вышнего?

И вот эти нечестивые благоденствуют в веке сем,

Умножают богатство.

И я сказал: так не напрасно ли я очищал сердце мое,

И омывал в невинности руки мои,

И подвергал себя ранам всякий день,

И обличениям всякое утро»? ²¹⁵

Так взывал псалмопевец и его псалом находит отклик в сердцах благочестивых людей всех времен, когда они видят угнетение благочестивых и благоденствие злых. Но в том же самом псалме, за воплем сомнения и скорби, немедленно следует и выражение торжествующей веры.

«Но если бы я сказал: буду рассуждать так, –

То я виновен был бы пред родом сынов Твоих,

И думал я, как бы уразуметь это;

Но это трудно было в глазах моих,

Доколе не вошел я в святилище Божие,

И не уразумел конца их.

Так на скользких путях поставил Ты их,

И низвергаешь их в пропасти.

Как нечаянно пришли они в разорение,

Исчезли, погибли от ужасов

Как сновидение по пробуждении,

Так Ты, Господи, пробудишь их,

Уничтожишь мечты их» ²¹⁶

Более поразительного пояснения этого общего начала, или истинных результатов домостроительства Божия, нельзя и представить, чем как представляет его излагаемая нами история. Неизвестно, сколько именно времени прошло после умерщвления Навуфея, прежде чем совершилось возмездие: быть может, день или два, а вероятнее всего лишь несколько часов. Вопрос этот не имеет важного значения. Достаточно вникнуть в то, что повествуется ясно и подробно. Ахав направился в сад, который он приобрел столь жестоким и кровавым способом, и, по-видимому, ничто уже не угрожало помешать его удовольствию. Солнце, быть может, склонялось к вечеру, разливая свои лучи по зеленеющим склонам Изрееля. Молодые весенние растения распростирали свои тонкие стебли, воздух наполнялся благоуханием или веселыми песнями природы, и Ахав мог поздравлять себя с тем, что он, наконец, достиг своей цели. В таком именно положении находилось дело, рассматриваемое с его человеческой стороны, в том мире, в который вошел грех и который был приведен в беспорядок проклятием, неразлучно следующим за грехом. Но дело представляется совершенно иначе, когда мы от человеческой стороны его обратимся к тем божественным планам, которых мы не видим; тогда мы найдем, что Бог не откладывает своего вмешательства только к тому времени, когда зло уже было совершено, а наблюдает за ним в течение всего времени, следит за каждым шагом в действии грешника, и назначает тот момент для действия, который оказывается наилучшим. Так именно было с известным богачом в евангельской притче. Обращаясь к самому богачу, мы слышим от него широковещательный возглас: «что мне делать? некуда мне собрать плодов моих. И сказал: вот, что сделаю: сломаю житницы мои, и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое. И скажу душе моей: душа, много лежит добра у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись». Обращаясь от этой человеческой стороны дела к божественной, мы видим, что над ним уже изречен приговор, и именно не после того, как он уже исполнил все это, а в тот самый момент, когда он еще строил свои планы; «Бог сказал ему: безумный в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк. 12:17–20) То же самое было и теперь. Если мы взглянем на человеческую сторону, то Ахав находится в своем винограднике и наслаждается им. Но обратимся к божественной стороне, и несомненно, прежде чем Ахав вступил в виноградник, как уже «было слово Господне к Илии, фесвитянину: встань, пойди навстречу Ахаву, царю Израильскому, который в Самарии; вот он теперь в винограднике Навуфея, куда пришел, чтобы взять его во владение; и скажи ему: так говорить Господь: ты убил, и еще вступаешь в наследство? И скажи ему: так говорит Господь: на том месте, где псы лизали кровь Навуфея, псы будут лизать и твою кровь» (3Цар. 21:17–19).

Илия немедленно повиновался божественному повелению и отправился к винограднику. Мы уже видели, с какою изумительною силою совесть человека может закалять себя против всякого убеждения. Но в деятельности совести есть и другая, не менее изумительная сторона, – именно, тот способ, как она пробуждается, когда грешник оказывается в присутствии других, которым известен его грех. Он может оставаться бесчувственным в течение долгого времени, и без всякого смущения может пожинать плоды своего преступления. Но вот, на его грех делают намек другие, или он сам узнает, что известие о нем дошло до общественного слуха. Вследствие этого дремавшая дотоле совесть немедленно же пробуждается. Скорпион, казавшийся мертвым, возвращается к жизни, и начинает уязвлять своим смертельным жалом. Человек не может вынести испытующего глаза других, вся смелость его исчезает, самообольщение в невинности рассеивается, и дотоле холодная от бесстыдства щека загорается пламенем стыда. То же самое случилось и теперь. Ахав находился в своем злоприобретенном винограднике. Вдруг в винограднике показалась хорошо известная ему фигура Илии, который прямо направлялся к царю. Наступил момент страшного пробуждения совести, и Ахав, в необычайной тревоге, вскричал: «нашел ты меня, враг мой». Илия не был его врагом, и Ахав знал это. Он был своим собственным врагом, и Илия открыл ему, что это действительно было так. Грозный пророк, укоритель всякой неправды, провозвестник божественного суда, Илия напомнил ему теперь о всем, что только произошло пред тем. При виде грозного пророка, Ахаву невольно припомнилось то, как Бог Израилев поддержал Свою честь, о том, как огонь ниспал на жертву на Кармиле, об избиении жрецов вааловых при реке Киссоне и об обильном дожде. Пред ним, с суровым лицем и праведным негодованием в глазах, находился человек, который был главным деятелем всего этого, и он стоял пред ним столь же смелым, столь же непреклонным и верным, как и в то время, когда он лицом к лицу встретился с четырестапятидесятью жрецами вааловыми, и когда голос его трепетом проникал сердце собравшегося народа израильского. Тот же самый голос должен был, как известно было царю, проникнуть и его сердце, и в крайнем смущении он мог только воскликнуть: «нашел ты меня, враг мой». Поистине –

«Веселие беззаконных кратковременно,

И радость лицемера мгновенна» ²¹⁷.

«Видел я нечестивца грозного

Расширившимся подобно укоренившемуся много ветвистому дереву,

Но он прошел, и вот, нет его;

Ищу его, и не нахожу» ²¹⁸.

Ахав теперь был совершенно иным человеком в сравнении с тем, каким он показался бы нам, если бы он несколько раньше заглянул в свою совесть. Его собственное сердце и совесть предчувствовали то, что должно было наступить, и не напрасно.

Илия отвечал Ахаву: «нашел; ибо ты предался тому, чтобы делать неугодное пред очами Господа и раздражать Его. Так говорит Господь: вот, Я наведу на тебя беды, и вымету за тобою, и истреблю у Ахава мочащегося к стене (всех членов мужского пола), и заключенного, и оставшегося в Израиле, и поступлю с домом твоим так, как поступил с домом Иеровоама, сына Наватова, и с домом Ваасы, сына Ахиина, за оскорбление, которым ты раздражал Меня, и ввел Израиля в грех» (3Цар. 21:20–22). Таков был приговор, произнесенный над самим Ахавом. Он как раз соответствовал обстоятельствам дела, и буквально исполнился впоследствии. Ахав, захватив виноградник Навуфея, рассчитывал пользоваться им не только в своей собственной жизни, но и передать его в пользование своему семейству. Этим небольшим участком земли он овладел не только для своего собственного удовольствия, но и для обогащения своего дома; он должен был переходить от отца к сыну, от поколения к поколению, так чтобы каждый последующий представитель царского рода, осматривая его дворец и сады в Изрееле, естественно с честью вспоминал о своем великом предке, который построенными им дворцами и основанными и приобретенными садами, как здесь, так и в других местах, сделал так много для счастья и благосостояния своих потомков. Но Ахав при этом забыл, что если сердце человека указывает путь ему, то Господь направляет стопы его. Если бы он изучал историю последнего полувека в своем собственном царстве, то что он увидел бы? Дом Иеровоама, сына Наватова, был приведен к внезапному и кровавому концу, когда его сын Надав, вместе с другими членами его рода, был умерщвлен Ваасой, который ввел новую династию в Израиле. Если бы он пошел несколько дальше, то увидел бы, как Ила, сын Ваасы, был убит Замврием, одним из своих собственных военачальников, и вместе с ним погибли все родственники Ваасы, так что не осталось ни одного ребенка мужеского пола, и опять введена была новая династия. Он, несомненно, знал эти факты, но не вникал в их внутренний смысл и не обращал внимания на их внутренние причины. Еще менее, конечно, принимала к сердцу уроки этих событий беззаботная и жестокая Иезавель. И вот поэтому теперь был произнесен ему приговор, и он сам должен был узнать, чего он мог бы избежать, если бы воспользовался уроками из жизни других. И приговор этот не ограничивался только лично Ахавом. В еще более ужасном виде он распространялся и на Иезавель; потому что (добавил Илия) «и об Иезавели сказал Господь: псы съедят Иезавель за стеною Изрееля; кто умрет у Ахава в городе, того съедят псы, а кто умрет на поле, того расклюют птицы небесные». Приговор был страшный, но вполне заслуженный, и, в оправдание этого, библейский повествователь прибавляет: «не было еще такого, как Ахав, который предался бы тому, чтобы делать неугодное пред очами Господа, к чему подущала его жена, Иезавель. Он поступал весьма гнусно, последуя идолам, как делали аморреи, которых Господь прогнал от лица сынов Израилевых». Цель этих слов заключается не в том, чтобы показать, что Ахав и Иезавель даже и после этого приговора продолжали идти своим нечестивым путем. Напротив, немедленно затем сообщается об известной степени раскаяния, по крайней мере, со стороны Ахава. Словами этими просто указывается на те причины, которыми объясняется страшная суровость приговора Божия.

Угроза пророка, произнесенная им при столь ужасных обстоятельствах и на самом месте гнуснейшего преступления Ахава, не могла не произвести сильного впечатления и на зачерствелую совесть Ахава. «Выслушав все слова сии, Ахав умилился пред Господом, ходил и плакал, разодрал одежды свои, и возложил на тело свое вретище, и постился, и спал во вретище, и ходил печально». Все эти внешние знаки смирения и покаяния показывают, что на время, по крайней мере, царь осознал свое беззаконие и предался искреннему раскаянию. Если бы это покаяние было ложным или притворным, то было бы трудно объяснить следующие немедленно затем слова, в которых сообщается, что «было слово Господне к Илие фесвитянину об Ахаве, и сказал Господь: видишь, как смирился предо Мною Ахав? За то, что он смирился предо Мною, Я не наведу бед в его дни; во дни сына его Я наведу беды на дом его». Приговор должен был коснуться не лично самого Ахава, а только уже его сына. Все это событие подействовало на Ахава столь сильно, что он уже, по-видимому, не предавался впоследствии тому идолопоклонству и нечестию, какими ознаменовались первые годы его царствования.

В последние годы своего царствования Ахав был занят, главным образом, двумя большими войнами с Сирией. Важные победы его в первой из этих войн были как бы знаком принятия его покаяния в деле убийства Навуфея. Политическая обстоятельства к этому времени крайне осложнились. Царь Сирии, Венадад II ²¹⁹, столицей которого был Дамаск, быстро становился могущественнейшим монархом к западу от Евфрата, и стоял во главе большого союза из более чем тридцати соподчиненных царьков, обязанных содействовать ему в войнах, причем Имаф на Оронте был вторым государством в этом союзе. Поддерживаемый своими вассалами и пользуясь тою слабостью, которая была причиной неурядиц и бедствий, навлекавшихся на Израильскую землю нечестием и беззаконием Ахава, по-видимому, он сделал набег на его владения. Большие округи Израильской земли были скоро захвачены Венададом, и сама Самария настолько была стеснена, что Ахав был вынужден искать мира. Венадад, однако же, был слишком уверен в силе своего оружия, и предложил условия, которым не могли подчиниться израильтяне. Он требовал передачи ему не только всего серебра и золота, находившегося в городе, но также и царского гарема, и царских детей. Более бедные дома Венадад соглашался пощадить, по дворец и все дома царедворцев он требовал предоставить себе в полное распоряжение. Ахав, чрезвычайно устрашенный успехом и заносчивой жестокостью этого страшного врага, был готов принять даже самые унизительные условия, но старейшины города и масса народа не позволили ему этого. Вследствие этого, сирийскому царю был дан ответ, что золото и серебро, и даже жены и дети могут быть выданы ему, но дома знатных людей не должны подвергаться разграблению. На это последовал высокомерный ответ, в котором Венадад угрожал настолько полным разрушением самой Самарии, что от ее разрушенных и сожженных стен не останется даже по горсти пеплу для каждого из осаждающих воинов. Доведенный до отчаяния, Ахав решился оказать всевозможное для него сопротивление, и на высокомерное заявление Венадада отвечал пословицей: «пусть не хвалится подпоясывающийся, как распоясывающийся». В тоже время один пророк, с мужеством, достойным своего звания, верным национальному духу и Богу, ободрял царя, уверяя его, что Венадад понесет поражение. По его наставлению, слуги загородных вельмож, бежавших в Самарии, и все способные носить оружие жители города, всего, однако же, около семи тысяч человек, были подучены для военных действий, и они должны были произвести отчаянную вылазку в полдень, когда менее всего можно было ожидать ее. Неприятельские войска уже подступили к самому городу с целью штурмовать его стены, но Венадад с своими вельможами предавался в жаркое время дня пиршеству в своих палатках или тех наскоро построенных из ветвей и кустов шалашах, которые еще и теперь обыкновенно строятся во время походов на востоке. Ему тотчас же было сообщено о совершенной жителями Самарии вылазке, но и эта весть не могла заставить его прекратить пирушку. В своем высокомерии он приказал, чтобы дерзкие израильтяне были захвачены живыми и приведены к нему лично. Между тем дело оказалось гораздо серьезнее, чем он предполагал. Сирийское войско, захваченное врасплох столь отважной вылазкой, не выдержало храброго нападения израильтян, осаждающие оставили свои подготовительные работы и бросились в бегство, и паника столь быстро распространилась по всему войску, что и сам Венадад, находившийся в опьянелом состоянии, должен был искать спасения. Вскочив на коня, он, вместе с своей конницей, бежал с поля битвы, оставив большинство своих колесниц и весь стан в руках Ахава.

Такой сильный государь, каким был государь Дамаска, однако же, не мог примириться с столь унизительным поражением. Окружающие его царедворцы, утешая его в этом поражении, уверяли его, что Бог Израильский есть Бог гор, так что если бы битва эта произошла на низменностях, то результат был бы совершенно иной. Поддаваясь этим льстивым заверениям и желая восстановить честь своего оружия, Венадад поэтому собрал новое войско, и в следующем году, с открытием времени, удобного для похода, направился в великую равнину Ездрилонскую. Город Афек, на горе Гелвуйской, лежал у него позади, причем неприятельское войско заняло всю восточную оконечность равнины. Но Ахав был уже предостережен пророком о возобновлении нашествия со стороны Венадада и поэтому приготовился к нему. Разделив свои силы на два отряда, он держал их в течение семи дней на высотах у себя под рукою, ожидая благоприятного момента для нападения. По сравнению с неприятелем, израильское войско, расположившееся на горе, похоже было на два стада козлов, между тем как неприятели, по-видимому, покрывали всю равнину. Но израильтяне были сильны воспоминанием о своей прошлогодней победе, и, дождавшись надлежащего момента, бросились на сириян с такою непреодолимою силою, что опять привели их в беспорядок и обратили в бегство. Избиение теперь было еще более ужасным, и Венадад опять принужден был искать спасения в бегстве. На этот раз, однако же, он не мог убежать дальше Афека, в котором и хотел укрыться; но в битве около этого города он потерял 100,000 пехоты; остальные хотели укрыться за укрепленными стенами города, но обвалившейся стеной его задавило их еще 27,000 человек. Сам Венадад бегал из дома в дом, по мере того, как победители проникали в город, пока, наконец, не вынужден был в свою очередь просить мира. Надев на себя вретища и набросив себе веревки на шеи, его царедворцы смиренно пришли к победителю, прося за Венадада, чтобы ему пощажена была жизнь. Это был один из решительных моментов, от которого зависела вся будущность страны. Тут представлялась возможность окончательно сокрушить угрожающее могущество Сирии. Честь, интерес, политика, патриотизм и уважение к пророкам одинаково побуждали Ахава воспользоваться выгодою своего положения до последней степени. Но его обычная слабость, неспособность, любовь к спокойствию, отвращение к высоким обязанностям и заботам своего положения, опасение доводить дело до крайности с столь могущественным государством и, быть может, также надежда найти себе сильного союзника против ассириян, начинавших угрожать всей Западной Азии, – все это заставило Ахава поступить совершенно иначе, подготовляя тем бедствие для Израиля. Польщенный просьбою о пощаде жизни со стороны столь могущественного врага, он сразу же обнаружил свою слабость, с неуместным великодушием спросил о том, жив ли Венадад, и даже назвал его своим братом. Ободренные столь благоприятным предзнаменованием, посланные поспешили воспользоваться этим братским сочувствием. Ахав довел свою любезность до того, что пригласил к себе побежденного царя, и отвел ему место в царской колеснице, рядом с собою. Конечно, Венадад готов был щедро вознаградить за такое великодушие. Он выразил готовность возвратить те израильские города, которые прежде были взяты Сирией, и предоставлял израильтянам даже базары в Дамаске, подобно тому как сирияне имели себе базары в Самарии ²²⁰.

После заключения договора на столь легких условиях для побежденного царя, Венадад получил позволение возвратиться в Дамаск, наверно смеясь над простотою победителя и строя планы для отмщения ему. Поступок Ахава действительно был крайне нелеп и вреден в политическом отношении, и поэтому не мог пройти без укора со стороны людей, лучше его понимавших интересы государства. Когда Ахав ехал в своей колеснице по городу, пред ним вдруг предстал один пророк, израненный и истекающей кровью. Он покрыл лицо и голову манией, и в знак глубокой печали посыпал себя пеплом. Обратив своим странным видом внимаете царя на себя, пророк закричал ему, излагая свою жалобу. «Раб твой, жаловался он царю, ходил на сражение, и вот один человек, отошедшей в сторону, подвел ко мне человека и сказал: стереги этого человека; если его не станет, то твоя душа будет за его душу, или ты должен будешь отвесить талант серебра. Когда раб твой занялся теми и другими делами, его не стало». Выслушав эту жалобу, Ахав отвечал: «таков тебе и приговор; ты сам решил». Тогда пророк снял покрывало с глаз своих, и царь узнал, что это один из его пророков, и тот грозно произнес над ним приговор Божий: «за то, что ты выпустил из рук твоих человека, заклятого Мною, душа твоя будет вместо его души, народ твой вместо его народа». То есть, так как Ахав позволил избегнуть врагу, которого Господь обрек на окончательное разрушение, то этим самым он подготовил крайнее бедствие для своего собственного народа. Приговор этот крайне встревожил и огорчил Ахава, предчувствовавшего, что звезда дома Амврия все более клонилась к своему закату, и он в крайнем негодовании прибыл в Самарию. Но в присутствии Иезавели он скоро забыл о всем случившемся.

Между тем в делах Западной Азии происходит великий переворот, от которого должна была измениться вся будущность различных народов и государств этой части света. Начиная от времени Соломона, царство, основанное династией Разона в Дамаске, было страшным и закоренелым врагом Израиля. Каждому царствованию угрожала война с Сирией, часто влекшая за собою бедственность для всей земли. Но вот теперь вновь выступала на историческую сцену держава, которая некогда главенствовала на громадном пространстве от Тигра до Средиземного моря, но в течение почти двухсот лет оставалась в бездействии вследствие своего внутреннего истощения. Это именно Ассирия. При Тиглат-Пилассаре I около 1100 года до Р. Хр., владычество Ассирии простиралось от Курдистана до Греческого архипелага, включая и всю область Ливанскую и Финикию. Но сильный союз хеттейских царей Сирии смирил ее и отнял у преемников этого великого царя все владения по эту сторону Евфрата. Благодаря этому именно и сделалось возможным столь широкое распространение монархии Давида и Соломона, а также и царства сириян в Дамаске. Египет, отвлекаемый борьбой между жреческими царями Фив и царями 21-й династии в Танисе, в Дельте, не мог беспокоить Палестины или Западной Азии и не пытался воспользоваться ослаблением могущества Ассирии для возвращения себе прежних завоеваний Тотмеса III или Рамзеса II. Вавилон, в свою очередь, также не вмешивался в международные отношения и воспользовался этим благоприятным случаем лишь для того, чтобы возвратить себе свою прежнюю независимость, низвергая ассирийское иго и захватывая округи к югу от Ниневии. После этого временного ослабления Ассирия, однако же, опять, в половине IX столетия до Р. Хр., при своем воинственном царе Ассур-Назиргабале, выступила на поприще завоеваний и очистила свои земли от вавилонских гарнизонов. Ему наследовал его сын, Салманассар II, который, по своим военным способностям был как бы Наполеоном своего времени. Покорив себе Вавилонию, он двинулся к берегам Персидского залива и принудил к дани мелких царей Халдеи. Эти победы только еще более воспламенили его военный дух. Он решился расширить свою монархию до пределов известного ему мира и возвести ее до степени того древнего величия, до какого она достигла при Тиглат-Пидассаре I. Царству Дамасскому и Царствам Палестинским поэтому угрожала серьезная опасность. Для них наступил новый период смертельной борьбы за существование, – борьбы, которая должна была кончиться, после более чем вековых усилий, разрушением Дамаска и Самарии и унизительною покорностью всех народов на всем пространстве от Тигра до Леванта. Отселе вся Западная Азия трепетала от имени Ассирии. Политический горизонт покрылся черными тучами, которые грозно неслись чрез всю западную Азии, все разрушая на своем пути и направляясь чрез всю Сирию и Палестину до самых берегов Средиземного моря.

При таких обстоятельствах единственная надежда стран, которым угрожала столь великая опасность, заключалась в том, чтобы на время устранить все взаимные распри и соединиться для дружной борьбы против Ассирии. Одним важным результатом бесславного мира Ахава с Венададом было поэтому то, что он присоединился к союзу царей и князей Палестины и Сирии, соединившихся под главенством Венадада для борьбы с Ассирией, и этому союзу не пришлось долго оставаться лишь на бумаге. Салманассар II, стремясь к расширению своей монархии, сделал нашествие на Имаф, одно из союзных государств, и для противодействия ему созваны были все силы союзников. Одна ассирийская надпись ²²¹, подтверждая библейское сказание, сообщает, что Венадад, как главнокомандующий союзниками, вывел на поле битвы армию, состоявшую из 1,200 колесниц, 1,200 конницы и 20,000 пехоты его собственного войска; 700 колесниц, 7,000 коней и 10,000 пехоты со стороны Имафа; 2,000 колесниц и 10,000 пехоты Ахава; 500 пехотных воинов, гитов ²²²; 1,000 египтян, 10 колесниц и 10.000 пехоты Ирканата; 200 воинов арвадских; 200 из Усаната; 30 колесниц и 10,000 пехоты из Сизана; 1,000 гиндибовых верблюдов из Арбы, и отряд от царя аммонского. «Эти двенадцать царей, говорит Салманассар, помогали друг другу и вышли против меня воевать и сражаться. С помощью великих сил, данных мне могущественного оружия Бога Нергала, ходящего предо мною, я вступил в сражение с ними и разгромил их, преследуя от города Каркара до города Гилзана. Я убил 14.000 их вооруженных мужей. Подобно воздушному богу Бену, я излил поток на них. Я наполнил ими воды в их бегстве, и низложил все их вооруженное воинство. Целой страны было недостаточно для того, чтобы вместить их мертвые тела. Я преследовал их до реки Оронта, и по пути захватил их колесницы, их конницу и их обоз». Но победа эта куплена была дорогою ценою, потому что Салманассар также истощил свои силы и должен был отступить. Тем не менее Ассирия неудержимо выступила на поприще подчинения себе западной Азии. Один из ее царей сделал нашествие на Финикию двадцать лет пред тем и принудил ее города платить себе дань, и Салманассару пришлось вновь делать нападения на Венадада три раза чрез восемь лет после своего сомнительного торжества на Оронте.

Оборонительный союз Израильского царства с Сирией продолжался в течение трех лет. Но, при неустойчивости договоров в древности, самый мир этот, как вытекавший не из внутреннего взаимного интереса, а лишь из внешней необходимости, мог поддерживаться лишь до тех пор, пока существовала эта внешняя необходимость. Поэтому, когда внешняя опасность со стороны Ассирии на время миновала, то не замедлили появиться внутренние раздоры между союзниками, которые, естественно, повели к нарушению союза и существовавшего между ними мира. Во всяком случае, известно, что Венадад, по-видимому, не исполнил данного им Ахаву обещания касательно возвращения отвоеванных им некогда городов, удерживал их за собою, вследствие чего стала неизбежною война между ними. Ахав решился вследствие этого силою отнять у сирийцев важный город Рамоф Галаадский. Теперь он находился в двадцать втором году своего царствования, а его южный сосед, Иосафат иудейский, был на четыре года моложе его. Политика Амврия, начатая Асой, поддерживалась и их сыновьями. Вместо войны, между царствами теперь поддерживались самые дружественные отношения, хотя Иосафат был столь же предан Иегове, как Ахав и Иезавель Ваалу. Великим побуждением к этому союзу, несомненно, было желание достигнуть взаимного обеспечения от внешней опасности, но на этот союз пророки и более благоразумные граждане иудина колена смотрели неблагоприятно. Но так как этот союз был выгоден, то для скрепления его царь иудейский задумал посетить своего северного соседа, и в первый раз со времени разделения монархии царь иудейский отправился в гости к царю израильскому. Польщенный таким доказательством доверия, Ахав принял все меры к тому, чтобы вступление Иосафата в Самарии отпраздновать возможно торжественнее – всевозможными общественными играми и увеселениями, и оба царя, время от времени, появлялись во всем блеске своей царственности пред народом. Решившись овладеть Рамофом, но опасаясь предпринять этот поход один, Ахав чувствовал, что это посещение иудейского царя представляло великолепный случай для обеспечения содействия в этом важном деле, и предложил Иосафату присоединиться к нему. Иосафат, как гость, не считал себя вправе отказаться от такого предложения своего гостеприимного собрата. Южный царь, выразив готовность вступить в союз с своим израильским братом, однако же, как человек религиозный, не считал себя вправе действовать, не испросив предварительно божественного соизволения чрез пророков. Вследствие этого собрано было не менее 400 пророков, и они сразу же дали благоприятный ответ Ахаву. Что-то такое, однако же, возбудило подозрение Иосафата, потому что домогательство пользоваться благосклонностью царя уже значительно внесло порчу в самый класс пророков и делало их изречения ложными и во всяком случае вводящими в заблуждение. Однажды, когда оба царя сидели на своих престолах в полном вооружении на открытой площади за воротами Самарии, где обучались войска, к ним приведена была опять целая толпа пророков, но они только повторили уже данное раньше уверение в победе. Один из них даже пошел в этом отношении так далеко, что приделал себе железные рога и подобно волу бодал имя, как бы показывая, как Ахав, вол Ефремов, избодет сириян. Тем не менее Иосафат оставался все еще неудовлетворенным. Все это были пророки, которым трудно было доверять. «Нет ли здесь еще пророка Господня, чтобы нам вопросить чрез него Господа»? спросил он. – «Есть еще один человек, отвечал Ахав, чрез которого можно вопросить Господа; но я не люблю его, ибо он не пророчествует о мне доброго, а только худое, – это Михей, сын Гемвлая» (4Цар. 22:9). Но Иосафат настоял на том, чтобы позвать и этого пророка и выслушать его предсказание. В угоду Иосафату, Ахав послал за ним, и Михей был приведен из темницы, куда он пред тем был ввержен Ахавом. Для того, чтобы не портить впечатления, посланному за ним было наказано уговорить Михея, чтобы и он пророчествовал одинаково с другими. Но Михей отвечал: «жив Господь! я изреку то, что скажет мне Господь». Явившись к царю, Михей, как бы в посмеяние ложных пророков и самого царя, доверявшего им, на вопрос, идти ли войною на Рамоф Галаадский, отвечал: «иди, будет успех», но сказал это таким тоном, который явно показывал истинный смысл этого изречения, так что Ахав принужден был попросить пророка высказать свое действительное и серьезное мнение. И тогда Михей, возвышая свой голос, сказал царю: «я вижу всех израильтян, рассеянных по горам как овец, у которых нет пастыря. И сказал Господь: нет у них начальника, пусть возвращаются с миром каждый в свой дом». Уверенность Ахава, что от этого пророка нельзя было ожидать никакого доброго предвозвещения, оправдалась: Михей предсказывал ему смерть на поле битвы. Но это было еще не все. Михей затем прибавил, что ему было видение, в котором было показано ему, как духи лжи воплотились в окружающих его пророках для того, чтобы довести его до погибели. Такое изобличение разъярило ложных пророков, и один из них, Седекия, тот, что приделал себе железные рога, ударив Михея по щеке, сказал: «как, неужели от меня отошел Дух Господень, чтобы говорить в тебе»? Седекия был любимый при дворе пророк, а Михей – человек презираемый и незначительный; но он строго отвечал, что слова его скоро оправдаются, когда Седекия, после победы сириян, будет в отчаянии бегать из одной комнаты в другую, ища себе спасения. Горькая истина всегда более неприятна, чем льстивая ложь, и Михей немедленно был опять передан градоначальнику и заведующему темницей, Иоасу, сыну царя, с строгим приказом, «кормить его скудно хлебом и скудно водою», пока царь не возвратится с похода в мире и с победным торжеством. «Если возвратишься в мире, заметил на это Михей, то не Господь говорил чрез меня», и громко добавил: «слушай весь народ» (4Цар. 22:1–28).

Действительность скоро оправдала истинность слов пророка Михея. Самообольщенный прежними успехами, Ахав не хотел принять во внимание этого предостережения, и союзное войско, израильское и иудейское, двинулось в поход и скоро столкнулось с сирийскими силами. Решившись отмстить за себя и за то унижение, которому он некогда подвергся от Ахава, Венадад дал приказание своим колесничным военачальникам во время битвы направлять всю свою силу против неприятельского царя и стараться главнее всего о том, чтобы убить его, или захватить даже живым. Битва произошла около Рамофа Галаадского; но Ахав, вероятно, заранее узнав о намерении врага, принял некоторые предосторожности. Он снял с себя царское одеяние, чтобы не быть особенно заметным неприятелю, коварно предоставив одному Иосафату честь носить царские одежды во время сражения. Сирийская конница, видя только одного человека в царском одеянии в неприятельском войске, ринулась на Иосафата с такою неотразимою силою, что он спасся только отчаянным криком, что он не Ахав. Между тем, несмотря на свои предосторожности, Ахав был смертельно ранен случайною стрелою из вражеского лука и истекал кровью. Но он еще не хотел оставлять надежды. Истекая кровью, он решился дождаться конца битвы и оставался в своей колеснице, чтобы своим удалением не привести в уныние свое войско. Но течение крови все усиливалось, так что в колеснице образовалась целая лужа, и царь, с приближением вечера, впал в обморок, и затем умер, показав себя более благородным во время смерти, чем в течение всей жизни. Со смертью Ахава, война в действительности закончилась. Когда зашло солнце и по войску распространилось известие о смерти царя, то повсюду раздались крики: «каждый иди в свой город, каждый в свою землю!», и войско быстро рассеялось и исчезло. Труп царя, привезенный в Самарию, был должным образом погребен в царской гробнице. Слова Михея вполне оправдались. Оправдалось также при этом и предсказание, сделанное некогда Ахаву пророком Илией. Окровавленная колесница была отправлена к городскому пруду и, во время везения ее туда, с нее и с окровавленных доспехов текла кровь, капавшая по дороге. Такое зрелище естественно глубоко запало в душу всех жителей Самарии, и отцы рассказывали своим сыновьям, как городские собаки подлизывали текущую кровь убитого царя, и как, когда придворные блудницы бесстыдно купались в этом пруде следующим утром, вода в нем все еще была красною.

Иосафат между тем невредимо возвратился в Иерусалим, раскаиваясь в своем неразумном союзе с нечестивым царем. Он смиренно выслушал укор от пророка Ииуя за этот союз, и делами благочестия хотел загладить этот проступок. Но вредные последствия его не замедлили сказаться и после этого. Весть о поражении его разнеслась по всем окрестным народам, и этим несчастьем не преминули воспользоваться аммонитяне и моавитяне, которые решили отомстить израильтянам за прежнее свое подчинение им. Соединившись с другими соседними племенами, они составили сильный союз против царя иудейского и сделали нашествие на богатую садами местность около Енгеди, к западу от Мертвого моря. Благочестивый Иосафат прибег к высшей помощи: объявил пост по всей стране, и с пламенной молитвой обратился к Богу. Молитва его была услышана. Между союзными неприятелями произошли раздоры, они напали друг на друга, а иудеи воспользовались богатою добычей в оставленном ими лагере.

Ахаву наследовал его сын Охозия. Это был человек слабый и преступный, равнодушный к чудесным делам Божиим в отношении своего народа в царствование своего отца, и не наученный теми уроками, которые суждено было испытать его роду. Он «делал неугодное пред очами Господа, и ходил путем отца своего, и путем матери своей, и путем Иеровоама, сына Наватова, который ввел Израиля в грех. Он служил Ваалу, и поклонялся ему, и прогневал Господа Бога Израилева всем тем, что делал отец его» (3Цар. 22:52, 53). Вследствие этого он тем самым заслужил того, что на нем именно началось исполнение того проклятия, которое изречено было чрез пророка Илию на дом Ахава, и с этим именно царем связываются последние годы деятельности пророка Илии.

Охозия однажды прохаживался на крыше своего дворца в Самарии и, любуясь красотою города, облокотился на перила, шедшие вокруг кровли. Перила обломились и царь упал или на улицу, или во внутренность дворцового двора, и получил такой жестокий ушиб, что стал опасаться даже за свою жизнь. По примеру своего отца и матери, он забыл истинного Бога Иегову и, поклоняясь Ваалу, оказывал ему всевозможные религиозные почести. В частности, Охозия особенно чтил этого идола в качестве Ваала-Зевува, бога мух, – того бога, который, по представлении язычников, имеет в своем распоряжении ужаснейшую для восточных стран казнь в виде мух, неприятность которых хорошо известна всем путешественникам по востоку. Это божество, по-видимому, пользовалось особенным почтением в Екроне, самом северном из пяти главных филистимских городов и, поэтому, находившемся ближе всего к Самарии. Туда-то, вследствие этого, Охозия и отправил посланных спросить, каков будет исход его болезни. Это было открытое и дерзкое нарушение закона Божия, который ясно и выразительно гласил Израилю: «если какая душа обратится к вызывающим мертвых и к волшебникам, чтобы блудно ходить вслед их, то я обращу лицо Мое на ту душу, и истреблю ее из народа ее» (Лев. 20:6). Такое обращение за советом к языческим прорицалищам было идолопоклонством в худшей его форме, и такое-то идолопоклонство и поддерживалось Ахавом и Иезавелью. Подобное преступление делалось еще более гнусным в виду той преобразовательной деятельности, которая на глазах всего народа совершалась пророком Илией. Где собственно в это время находился пророк Илия, – неизвестно. Если предположить, что он находился на горе Кармиле, то будто бы это предположение несовместимо с тем, что этот горный кряж лежит в совершенно ином направлении от того, которым должны были идти послы Охозии на своем пути к Екрону. Расстояние это, однако, не настолько велико, чтобы пророк не мог нарочно отправиться в этом направлении и встретить посланных лицом к лицу ²²³. Но, как бы то ни было, когда посланные направлялись в языческий город, Илия получил повеление от ангела Господня, который сказал ему: «встань, пойди навстречу посланным от царя самарийского, и скажи им: разве нет Бога в Израиле, что вы идете вопрошать Веельзевула, божество аккаронское? За это, так говорит Господь: с постели, на которую ты лег, не сойдешь с нее, но умрешь» (4Цар. 1:3, 4). Само это повеление сразу же показывает, как нужно смотреть на этот поступок Охозии: Это было открытое и дерзкое отрицание Бога Израилева. Это было боготворение того, который не был Богом, и душа, которая совершала такое преступление, по закону подлежала смерти.

Илия немедленно повиновался слову Господню, и встретил посланных Охозии с тою же поражающею внезапностью, с какою он раньше представал пред Ахавом. Сообщив им страшную весть, он с одинаковою быстротой удалился в пустыню. Он не считал своею обязанностью входить в какие-либо рассуждения с теми, кому он передавал высшее сообщение. Он был как бы «голос вопиющего в пустыне». Голос этот должен был провозгласить известную истину в назначенный момент и затем опять смолкнуть. Будут ли люди слушать этот голос, или оставят его без внимания, во всяком случае пророк сделал свое дело. Посланные были крайне смущены подобным сообщением и сочли себя обязанными воротиться к царю. Пророк Илия уже так давно не появлялся среди народа, и особенно при дворе, что посланные, по-видимому, даже и не знали, кто это говорил с ними. Увидев, что посланные возвратились так скоро, Охозия естественно спросил о причине этого. Они отвечали ему: «навстречу нам вышел человек, и сказал нам: пойдите, возвратитесь к царю, который послал вас, и скажите ему: так говорит Господь: разве нет Бога в Израиле, что ты посылаешь вопрошать Веельзевула, божество аккаронское? За то с постели, на которую ты лёг, не сойдешь с нее, но умрешь». Перепуганный царь спрашивает их: «каков видом тот человек, который вышел навстречу вам и говорил вам слова сии»? И когда они отвечали ему, что «человек тот весь в волосах, и кожаным поясом подпоясан по чреслам своим», то царь сразу же узнал, кто этот грозный провозвестник, и воскликнул: «это Илия фесвитянин». Нет сомнения, что он уже и раньше догадывался, кто это. Необычайная смелость, внезапность появления и одинаковая внезапность исчезновения человека, который сделал это предсказание, были такими чертами, что едва ли могли принадлежать кому-либо другому, кроме того, которого так хорошо знал отец Охозии, и который конечно хорошо был известен и его семейству. Самое предсказание было такое, что не могло не тронуть совести царя, и хотя пред Охозией стоял не сам пророк, а только его образ, вызванный устрашенным воображением царя, он мог как бы только повторить то восклицание, которое произнес Ахав в винограднике Навуфею: «ты нашел меня, враг мой». Но сын, унаследовав от отца все его дурные свойства, не унаследовал от него и способности к покаянию. Он не только не раскаялся, но принял такие меры, какие только могли быть подсказаны возбужденной и устрашенной совести. Он пришел в ярость против человека, который потревожил его в ложной самоуверенности, и, как всегда случается в подобных обстоятельствах, по степени ярости можно судить и о мере того, до какой степени уязвлена была его совесть. В настоящий раз ярость была велика, и царь принял самые решительные меры для наказания дерзкого пророка. Он немедленно отправил одного пятидесятиначальника с своим отрядом для того, чтобы схватить пророка там, где он находился, или вообще где только можно было его встретить. Военачальник, вполне разделявший воззрения своего нечестивого царя, конечно показал всю ревность в исполнении порученного дела и, найдя пророка на вершине горы, обратился к нему с словами: «человек Божий, царь говорит: сойди». Все повествование показывает, в каком смысле и духе сказаны были эти слова. Обращение это было грубым и презрительным, и показывало, что военачальник, прежде чем исполнить свое дело, захотел отнестись к пророку с издевательством, которое бы унизило его и в глазах всего отряда. Назвав Илию человеком Божиим, военачальник в то же время, для большего издевательства, прибавил, что царь повелевает ему сейчас же сойти с горы, как бы желая сказать этим: «ты считаешься человеком Божиим, но есть человек, которого ты должен бояться больше, чем того Бога, которого ты почитаешь. Ты можешь сколько угодно жить на вершине этой горы и там находиться в общении с невидимой силой, но я, с своим отрядом, покажу тебе, что материальная сила выше духовной, видимый мир осязательнее невидимого». Пророк, защищая конечно не столько свою честь, сколько честь того Бога, которому он служил, поймал дерзкого насмешника на слове и сказал ему: «если я человек Божий, то пусть сойдет огонь с неба и попалить тебя и твой пятидесяток». Пророк уже и раньше низводил огонь с неба. Быть может, около этого самого места весь народ, а, следовательно, и военачальники видели, как по его молитве открывались небеса и как сходил огонь, истребивший жертву всесожжения и посрамивший идолопоклонников. Если его молитва была успешна тогда, то столь же успешна была она и теперь: с неба сверкнул огонь и попалил нечестивого военачальника со всем его отрядом. Это необычайное событие, однако же, не смирило нечестивого царя. Разъяренный еще более на пророка, он отправил другого военачальника с отрядом, сделав еще более строгий наказ немедленно привести к себе ослушника. Этот военачальник, подойдя к месту пребывания пророка, также закричал ему: «человек Божий, так сказал царь: сойди скорее». Требование это было еще более дерзким и настойчивым, так как этот второй военачальник, желая выслужиться пред царем, употребил даже слово «скорее», которого не употреблял прежний военачальник. Такая усиленная дерзость должна была подвергнуться и усиленному наказанию; но пророк отвечал на требование теми же словами, что и раньше: «если я человек Божий, то пусть сойдет огонь с неба, и попалит тебя и твой пятидесяток». Слова пророка сопровождались тем же самым чудом: «сошел огонь Божий с неба и попалил его и пятидесяток».

Несмотря на печальный исход и этого посольства, царь, по-видимому, совершенно не вразумился и не показывал ни малейшей перемены в своем ожесточенном настроении. Он отправил за пророком третий отряд. Но если все это событие не оказало никакого влияния на зачерствелую душу царя, то печальная судьба прежних двух военачальников естественно оказала сильное влияние на военачальника третьего отряда, которому поручено было исполнение столь опасного дела. Быть может, и сам по себе он был человеком менее нечестивым, чем прежние, и во всяком случае, в его душе уже не заметно той дерзости, презрительности и того нечестия, которыми отличались прежние. Вместо заносчивости и дерзости, он проявил смирение и покорность. Прибыв к горе, где находился пророк Илия, он «пал на колена свои пред Илиею, и умолял его, и говорил ему: человек Божий да не будет презрена душа моя и душа рабов твоих, – сих пятидесяти пред очами твоими. Вот, сошел огонь с неба, и попалил двух пятидесятников прежних, с их пятидесятками; но теперь да не будет презрена душа моя пред очами твоими». Нет надобности думать, что это была простая слабость или рабский страх со стороны пятидесятника. Что такие чувства могли истекать и из подобных побуждений, это, конечно, можно допускать, тем более, что нет никаких положительных данных для заключения о том, чтобы поведение третьего пятидесятника происходило из каких-либо действительно более возвышенных чувств. Тем не менее, побуждение этого последнего рода совершенно совместимо с тем, что рассказывается о нем, и при данных обстоятельствах оно является наиболее естественным. Этот военачальник, конечно, находился под впечатлением страшной судьбы своих предшественников и трепетал за себя. Он признавал божественную руку в том наказании, о котором, по крайней мере, он знал, и теперь старался просьбой добиться того, чего он не мог достигнуть силою. И его смирение не было напрасным. Ангел Господень сказал Илии: «пойди с ним, не бойся его», и он встал, и пошел с ним к царю. Пророк немедленно повиновался внушению и последовал указанию Божию. Он сошел с горы и предстал пред лицо царя. Царь Охозия, подавленный и развивающейся болезнью и всем случившимся, лежал на своей постели. Быть может, около него находились и приближенные, но он мог лежать и наедине. Как бы то ни было, надо полагать, было в высшей степени поразительным и торжественным то зрелище, когда суровый пророк пустыни приближался к постели царственного больного без всякого колебания в своей поступи, без страха в глазах, и, не дрогнув в своем голосе, высказал порученное ему предсказание. Став пред царем, он твердо и сурово проговорил ему: «так говорит Господь: за то, что ты посылал послов вопрошать Вельзевула, божество аккаронское, как будто в Израиле нет Бога, чтобы вопрошать о слове Его, – с постели, на которую ты лег, не сойдешь с нее, но умрешь» (4Цар. 1:16) Высказав это предсказание, Илия, по своему обычаю, с одинаковою твердостью и обрывистостью удалился от постели крайне изумленного и пораженного царя. Так как предсказание Илии было словом самого Бога, то слово это должно было осуществиться. «И умер Охозия по слову Господню, которое изрек Илия», и, таким образом, исполнилась первая часть предсказания о том наказании, которому должен был подвергнуться нечестивый дом Ахава. Охозия не оставил по себе прямого наследника, а на место его воцарился брат его Иорам.

Вместе с тем приблизилось к концу и земное поприще великого пророка. Предчувствуя конец своей земной жизни, пророк хотел закончить ее наедине с Богом, но предварительно хотел проститься с своим преемником, Елисеем, и сообщить ему последнее наставление. С этою целью он отправился в Галгал, но не тот, который находился по близости Иерихона и с которым связано было столько великих исторических воспоминаний из жизни избранного народа, а в другой Галгал, находившийся к северо-западу от первого, и там именно встретил Елисея. Побыв там вместе несколько времени, они затем вышли из города, и Илия, чувствуя наступление страшного момента окончания своей жизни, хотел, чтобы Елисей не присутствовал при этом. Поэтому он сказал ему: «останься здесь, ибо Господь посылает меня в Вефиль», который лежал дальше на его пути к Иордану и Иерихону. Но Елисей с своей стороны и сам сознавал, что с его великим учителем готовится произойти нечто необычайное, и не отлучался от него. «Жив Господь и жива душа моя», воскликнул Елисей, «не оставлю тебя». И тогда они оба пошли в Вефиль.

В Вефиле находилась другая школа сынов пророческих, и там, как вполне можно думать, Илия и Елисей остановились на некоторое время. То же самое таинственное предчувствие, которое испытывал Илия, и которое от него сообщалось также Елисею, теперь сообщилось и сынам пророческой школы, где они находились, и последние, желая получить дальнейшие сведения, равно как и выразить свои чувства, подошли к Елисею и говорили ему: «знаешь ли, что сегодня Господь вознесет господина твоего над главою твоею»? Елисей отвечал им: «я также знаю, молчите». Предмет этот был слишком серьезен и важен, чтобы быть предметом любопытства или расспросов. Рука Божия должна была, видимо, проявиться в имевших совершиться событиях, каковы бы они ни были, и при таких обстоятельствах благоговейная душа должна молчать и ожидать с терпением. «Молчи, и знай, что я Бог», – с таким повелением Всемогущий не раз обращался к людям накануне какого либо особого проявления Своей славы, и «безмолвие на небе» есть то именно положение, в котором церковь будет находиться пред раскрытием седьмой печати, долженствующей объявить страшный суд Божий над греховным человечеством (Откр. 8:1). Чтобы устраниться от всяких любопытных глаз в момент своего перехода от земной жизни к небесной, Илия опять возобновил свои просьбы к сопутствующему ему пророку, и сказал Елисею: «Елисей, останься здесь, ибо Господь посылает меня в Иерихон». Но тот, с одинаковою настойчивостью ревностного последователя, отвечал: «Жив Господь, и жива душа моя! не оставлю тебя». И вот они пришли в Иерихон. В Иерихоне была другая из тех пророческих школ, какие существовали в Галгале и в Вефиле, и там Илия с Елисеем также остановились для временного отдыха. Тут повторилось то же самое, что и в Вефиле, и когда сыны пророчеств приступили к Елисею с вопросом о том, знает ли он, что «Господь берет господина его, и вознесет над главою его», он отвечал им то же самое, что и сынам пророческим в Вефиле: «я также знаю, молчите». В Иерихоне Илия также не мог успокоиться в присутствии окружающих его учеников, и еще раз попытался удалить от себя Елисея, сказав ему: «останься здесь, ибо Господь посылает меня к Иордану». Но когда тот с прежнею настойчивостью повторил свое желание не оставлять своего учителя, то они пошли вместе и к Иордану. Во время этого шествия, они, по всей вероятности, хранили глубокое молчание. Они подавлены были сознанием божественного присутствия, скорбным чувством того, что с каждым моментом они приближались к еще неизвестному для них обоих проявлению божественного всемогущества, и уверенностью в том, что один из них, по крайней мере, стоял на пороге невидимого мира. Под впечатлением подобных мыслей, Елисей и сам уже отклонял разговор с сынами пророческими как в Вефиле, так и в Иерихоне; под впечатлением тех же мыслей он безмолвствовал и теперь. Не имел расположения говорить и Илия также. Самое отшествие его, а не слова, которыми он мог сопровождать его, было лучшим уроком для его спутника и друга. Когда мы стоим у смертного одра какого-нибудь благочестивого человека, то имеем не столько побуждение говорить, сколько извлекать уроки из той безмолвной сцены, которая находится пред вашими глазами. То же самое было с Илией и Елисеем. И вот, они безмолвно шли своей дорогой. На этот раз однако же, в некотором отдалении за ними, шло и еще пятьдесят пророческих учеников, которые не могли побороть в себе естественного любопытства касательно того, что должно было случиться с великим пророком. Любопытство их было естественно, и оно проявляется в каждом возрасте, когда только предоставляется свободный ход движениям сердца, что особенно бывает среди молодых людей. Эти сыны пророческое вполне знали, что им приходилось в последний раз видеть своего великого учителя, и догадывались, что с ним готовилось произойти что-то необычайное. Неудивительно, что они следовали издали и наблюдали за ним.

Между тем Илия и Елисей прибыли к самому Иордану. Несколько столетий пред тем, в истории Израиля был уже случай, когда река эта протекала между избранным народом и обетованной землей и, по-видимому, служила препятствием к вступлению его в свое наследие. Но это препятствие тогда было устранено чудесною силою, заставившею реку дать свободный путь для прохода. То же самое случилось и теперь. Перед пророками протекала быстроструйная река, по-видимому, не давшая им возможности для перехода; но Илия взял свою мантию, и свернув ее, ударил ею по воде, «и расступилась она туда и сюда, и перешли оба посуху». Как жезл Моисея был символом его пророческой силы, и мановением его он разделял воды Чермного моря, так и мантия была символом пророческой силы Илии, и от удара ею Иордан должен был дать сухой проход через свое ложе. Самое употребление в этом случае мантии, или милоти, несомненно имеет свое особое значение. Она была наиболее отличительным признаком деятельности пророка. Как плащ из грубого волоса, она напоминала, как ему, так и всем видевшим то употребление, которое было сделано из нее, о всех лишениях пророка в пустыне, о его одиночестве, его трудах, его самоотречении и его страданиях, какие только ему приходилось переносить и испытывать при исполнении своего посланничества. Она неразрывно связана была с мыслью о той долгой борьбе, которую он выдерживал в течение своей жизни, о том течении, которое он теперь скончал, и о той вере, которую он сохранил. Почему же ей не быть источником укрепления для него и в этот час отшествия из земной жизни? Она покрывала его как в бедствиях, так и в победах, в скорбях и в радостях. Перейдя Иордан, Илия, вместе с Елисеем, вышел на берега Галаада, – того Галаада, который был местом его первоначального воспитания к пророчеству и который он оставил много лет тому назад, когда получил высшее призвание быть пророком в Израиле. Таким образом, он возвращался как бы на свою давно оставленную им родину. Но слова эти могли быть приложимы к нему теперь и в гораздо более глубоком смысле, потому что для него настал час, когда должны были открыться пред ним и двери его вечного отечества. По восточную сторону Иордана почва переходит в холмы и скалистые высоты Галаада, и несомненно к одной из них и направился Илия. Но учитель, вполне сознавая, что должно было теперь совершиться с ним, не хотел оставить своего ученика без благословения. Он нарушил благоговейное молчание и, обратившись к Елисею, сказал ему: «проси, что сделать тебе, прежде нежели я буду взят от тебя». Ответ ученика показал всю преданность его сердца и оправдывал выбор, который давно уже сделал Илия в назначении себе преемника. Елисей отвечал ему: «дух, который в тебе, пусть будет на мне вдвойне». Эти слова Елисея истолковываются различно. Едва ли нужно говорить, что просьба эта касалась только духовных благословений. Тон всего повествования ясно показывает, что подобно тому, как в жизни Соломона явившийся ему в сновидении Господь говорил: «проси, что – я дам тебе», Илия не мог иметь и мысли о предложении, или Елисей о получении, какого-нибудь земного блага. Умы обоих были заняты только духовными благами. Вместе с тем невозможно принять и той мысли, что Елисей, прося духа своего учителя в двойной степени, имел в виду тот евангельский дух, который, по сравнению с духом закона, может быть рассматриваем как дух, вдвое могущественнейший первого. Елисей не мог постигать духа Евангелия более, чем сколько постигал его Илия. Он не менее своего учителя принадлежал к подзаконному состоянию, и даже хотя бы было возможно доказать, что он на несколько шагов находился ближе к новозаветному домостроительству, чем он находился действительно, то во всяком случае он не мог получить от Илии дара, которым не обладал и этот последний. Нелишне упомянуть еще об одном толковании, по которому пророк Илия разумел, что он в загробном мире будет помнить Елисея, и спрашивал его, что он может сделать для него, когда он будет вознесен на небо. «Возлюбленный», как бы так говорил Илия Елисею: «мы должны будем разлучиться друг с другом; я ухожу к Господу, для Которого я жил и трудился, и ты остаешься еще здесь, внизу, для служения Ему, для прославления Его имени и для распространения Его царства на земле. Если есть у тебя на сердце какая-нибудь просьба ко мне, сделай ее теперь же, прежде чем я взят от тебя. Если только я могу сделать для тебя что-нибудь пред Господом в той стране, в которую я ухожу, верь мне, что я сделаю все это. Если ты имеешь какую-нибудь просьбу ко мне, то изложи передо мною теперь, и проси, что я могу сделать для тебя, когда возвращусь к своему Господу» ²²⁴. Такое толкование не неправдоподобно само по себе, и указывает на то, что великий святой имеет силу предстательствовать и на небе за живущих на земле; но, тем не менее, оно не соответствует вполне буквальному смыслу толкования. Вероятнее всего, что сам Илия не более Елисея знал, что предстояло ему, или в какое отношение станет он к Богу Израилеву по отшествии своем с земли. Кроме того, вся эта речь показывает, что то, что он хотел передать своему ученику, был тот последний пророческий дар, который он только и мог сообщить своему ученику и последователю. В самой просьбе Елисея о двойном себе духе нет ничего себялюбивого или честолюбивого. Слова эти указывают на тот закон Моисеева завета, по которому старший сын в семействе имел право, по сравнению с другими детьми, на двойную часть в наследии своего отца. Поэтому, они совершенно равнозначущи с просьбой, что как старший сын, как наиболее признанный в семействе сынов пророческих, Елисей имел право получить такую меру духа Илии, которая бы сделала его вполне способным для совершения предстоящей ему великой задачи, когда его духовного отца уже не будет на земле (См. Втор. 21:17). Но даже и этого было слишком много, и Илия чувствовал, что он не мог сообщить такого богатства даров своему преданному ученику. «Трудного ты просишь, сказал он; если увидишь, как я буду взят от тебя, то будет тебе так; а если не увидишь, не будет». Таким образом, Илия предоставил все дело Тому, Кто был единственным источником всякой силы, как для пророков, так и для всего народа, и Который дает или берет согласно с решением Своего собственного разума.

Но вот настал и последний момент. Когда они шли и дорогою вели последний прощальный разговор, «вдруг явилась колесница огненная, и кони огненные, и разлучила их обоих; и понесся Илия в вихре на небо». Елисей же смотрел, и воскликнул: «отец мой, отец мой! Колесница Израиля и конница его»! – и не видел его более. Но великий пророк оставил своему преемнику предмет для воспоминания. Та милоть Илии, которою он только что пред тем совершил великое чудо разделения Иордана, упала с воздуха и поднята была Елисеем, который и надел ее вместо своей собственной одежды, которую он разодрал в печали о разлуке с своим возлюбленным учителем.

Так закончилась величественная деятельность величайшего из пророков со времени Моисея. Но дело его осталось, хотя сам он и удалился с земного поприща, потому что со времени его жизни именно начинается та реакция, которая воспламеняла ревность его собратьев в последующих поколениях и подготовляла путь к Тому, в Ком исполнилось всякое пророчество. Личность великого пророка сама по себе является необычайною в истории. По иудейским сказаниям, он при самом своем рождении был завернут в огненные пеленки и питался пламенем. В течение всей своей жизни он был как огонь, и слово его горело, как светильник (Сир. 47:13). И как своей огненной силой и энергией, так и своей таинственностью, кончина вполне соответствовала началу. Он явился в истории неизвестно откуда, и сошел с ее поприща, удалившись неизвестно куда. Как о Моисее, так и об Илие – «никто не знает места погребения его даже до сего дня». Сыновья пророчеств тщетно старались найти его на какой-нибудь уединенной вершине, или в какой-нибудь глубокой рытвине, предполагая, что он занесен туда Духом Господним, как это бывало раньше. «И искали три дня, и не нашли его». Он удалился в такую область, которая недоступна была уже для смертных глаз, и если вновь появлялся из нее, то появлялся в исключительных случаях, для того, чтобы свидетельствовать об этой высшей области и ее истине. Вознесение Илии является совершенно исключительным событием в иудейской истории, как высшим способом кончины великого и благочестивого мужа: часто и впоследствии величайшие слуги Божии сходили с земного поприща не чрез юдоль скорбей и болезней, а внезапно, как бы на огненных колесницах и конях Божиих. Последующие сказания сообщают множество различных подробностей касательно самого способа взятия Илии, но библейское повествование безмолвствует в этом отношении, кладя печать таинственности на самое событие. Последующий библейский писатель, излагая жизнь и характер Илии, восторженно говорит о нем: «и восстал Илия пророк как огонь, и слово его горело как светильник. Он навел на них голод и ревностью своею умалил число их; словом Господним он заключил небо и три раза низводил огонь. Как прославился ты, Илия, чудесами твоими, и кто может сравниться с тобою в славе! Ты воздвиг мертвого от смерти и из ада словом Всевышнего. Ты низводил в погибель царей и знатных с ложа их; ты слышал на Синае обличения на них, и на Хориве суды мщения; ты помазал царей на воздаяние и пророков в преемники себе; ты восхищен был огненным вихрем на колеснице с огненными конями; ты предназначен был на обличения в свои времена, чтобы утишить гнев, прежде нежели обратится он в ярость, обратит сердце отца к сыну и восстановит колено Иакова. Блаженны видевшие тебя и украшенные любовью, – и мы жизнью поживем» (Сир. 48:1–11).

Память о пророке навеки запечатлелась в сердце израильского народа, и от него перешла и к христианским народам. Замечательно, что ни об одном из ветхозаветных пророков не упоминается в Новом Завете так часто, как именно о пророке Илие, и его имя постоянно встречается в таких местах, которые сами собою свидетельствуют о глубине произведенного им впечатления. Память его окружена была благоговением и величайшим почтением. Священники и левиты не могли представить себе права Иоанна Крестителя крестить народ, если только он не был Христом, или имеющим вновь прийти великим пророком, Илией (Ин. 1:25). Ап. Павел ссылается на один случай в его истории для того, чтобы придать силу своему доказательству, что Израиль не отвергнут навсегда (Рим. 11:2). Св. Иаков видит в нем наиболее поразительное доказательство силы молитвы (Иак. 5:18), и ученики Спасителя ссылались на него, как на человека, дела которого служили оправданием того, что они хотели сделать жителям деревни, не хотевшей принять их Учителя. (Лк. 9:54) Более всего оставили впечатления на души людей непреклонная суровость и сила его характера. Все невольно чувствовали, что в таких именно качествах и нуждалось их время, и что еще не было такого человека, который бы проявлял эти качества с такою непреодолимою силою. Обладая подобным характером, Илия выступает на страницах ветхозаветной истории как величайшая и своеобразнейшая из всех личностей, за исключением великого законодателя Моисея. Он был поистине пророк огненный и, будучи таковым, он тем самым подготовлял путь к Тому, Который был чаянием Израиля и всего мира.

Иорам, десятый царь израильский, хотя и сын нечестивых Ахава и Иезавели, воспитался под влиянием последних испытаний своего отца, заставивших его смириться пред Богом, в знак чего, быть может, он дал и самое имя своему сыну Иорам или, полнее, Иегорам, что значит «велик Иегова». Он вступил на престол в 18-м году царствования Иосафата Иудейского, с которым и поддерживал полезный для него союз. Вероятно, под влиянием благочестивого Иосафата, он уничтожил в своем царстве наиболее гнусные учреждения идолопоклонства, как напр. сделанную его отцом статую Ваала. Тем не менее, общий дух, проникавший царство Израильское, сказался и на нем, так что в общем и он «делал неугодное в очах Господа, держась грехов Иеровоама, сына Наватова». Ему на первых порах пришлось вести войну с моавитским царем Месой, и история этой войны, благодаря новейшим открытиям, получает особый интерес.

Этот царь сильного и богатого народа, обладавшего многочисленными стадами всякого скота, был данником царей израильских и платил им дань «во сто тысяч овец и во сто тысяч неостриженных баранов». Заметив слабость Израильского царства, он отложился от него и прекратил уплату дани, вследствие чего сделалась необходимой война против него, и перипетии этой войны изображаются на знаменитом Моавитском камне, составляющем памятник, воздвигнутый самим Месой. Памятник этот найден в 1868 году. Он состоит из черного базальта и имеет 3 фута и 10 дюймов высоты, 2 фута ширины и 14½ дюймов толщины. На нем 44 строки, написанных финикийскими буквами. Он найден в развалинах древнего города Дивона, бывшей северной столицы Моава, к северу от реки Арнона. Таким образом, этот неожиданно сохранившийся памятник, воздвигнутый более 2600 лет тому назад, оказался поразительным свидетелем истинности библейского повествования. Свидетельство этого памятника, дополняя и подтверждая свидетельство Библии, раскрывает пред нами в высшей степени интересную страницу из отношений царства Израильского к окружающим полукочевым народам.

Как видно из надписи моавитского памятника, отец Месы царствовал 30 лет и платил дань, наложенную на него Израилем. Страна, в которой он был царем, хотя и не обширная, была настолько богата, что ее полукочевое, пастушеское население не только могло выносить наложенную на него огромную дань, но и скопило большие богатства, как об этом можно судить по огромной добыче, захваченной Иосафатом несколько лет позднее, после поражения моавитян (2Пар. 20:25). Тем не менее, дань эта конечно была для них обременительной и раздражающей, так как и сам Меса, как крупнейший скотовладелец в Моаве, несомненно должен был платить значительную часть от своих стад. Поэтому Меса воспользовался смертью Ахава и естественным ослаблением Израиля, как благоприятным случаем для того, чтобы низвергнуть ненавистное иго. И вот началась война, которая, как она раскрывается на Моавитском камне, представляет глубочайший интерес. При восшествии Месы, израильский охранный отряд находился всего в каком-нибудь денном переходе от Корхи, северной столицы Моава. Раньше он поставлен был Амврием в Медеве, но позднее отряд был отодвинут к Атарофу и имел на своей обязанности смотреть за тем, чтобы дань уплачивалась моавитянами должным образом. С юга горные жители Едома, находившиеся в это время в зависимости от Иосафата и действовавшие вместе с ним в качестве союзников Израиля, захватили моавитский город Горонаим и беспокоили всю сторону с этой стороны. Наконец, однако же, оракул Хемоша, национального бога моавитян, объявил, что бог этот хочет показать милость своему народу и храму, и намерен совершенно разрушить Израиля, их угнетателя, – и на время казалось, будто бы предсказание его было истинным. Об этом на памятнике говорится следующее:

„Тогда восстал Амврий, царь израильский,

И угнетал Моава много дней;

Ибо Хемош разгневался на свою страну.

И Амврию наследовал его сын, и он сказал так:

Я буду угнетать Моава.

В мои дни (то есть, дни Месы) Хемош сказал:

Я еще раз помилую Моава и его храм,

И Израиль погибнет навеки.

И Амврий захватил округ Медевы,

И Израиль держал его в его дни и в дни его сына сорок лет.

Но Хемош оказал милость Моаву в мои дни“.

По смерти Ахава весь округ к северу от Арнона, на который, со времени завоевания Иисуса Навина, имели притязание моавитяне, перешел в руки Месы, и смуты в северном царстве Израильском дали ему смелость провозгласить свою независимость от Охозии, преемника Ахава. От столь богатой земли и столь большой дани, однако же, нелегко было отказаться, и поэтому с наступлением нового царствования должна была начаться война. Первые военные действия, по какой-то неизвестной причине, были неудачны для израильтян. Едомитяне, союзники израильтян, были прогнаны с юга, и Меса, увлеченный своим первым торжеством, построил высоту в Корхе, воздвигнув ее Хемошу, национальному богу, который, как он верил, «избавил его от всех его врагов и дал ему увидеть свое желание на всех ненавидящих его». Меса в своем предприятии был еще более ободрен тем, что вскоре после этого Охозия умер, не успев предпринять никаких мер для отмщения за свое поражение. Видя в этом доброе предзнаменование и особенную милость своего национального бога Хемоша, Меса даже перешел в наступление и овладел городом Иахазом, чем и закончил освобождение своей страны. Для обеспечения страны от нападения израильтян, он приступил к целому ряду укреплений, о чем также свидетельствует Моавитский камень:

„Я укрепил Ваалмеон (говорит Меса на этом камне),

и сделал рвы вокруг него.

И я построил город Кириаф-Аим.

И мужи Гадовы жили в течение веков в округе Атарофа,

И царь израильский укрепил этот город,

И я сражался против этого города, и взял его,

И предал смерти всех мужей города,

Чтобы благоугодить Хемошу, богу Моава.

И я взял оттуда священные сосуды Иеговы,

И поставил их пред лицем Хемоша в Киргафе.

И я поселил в нем людей из Ширана и Шарората для жительства в нем.

И Хемош сказал мне:

Пойди, возьми город Нево у Израиля.

И я пошел в течение ночи,

И сражался против него от утренней зари до полудня,

И взял его, и предал смерти всех его жителей,

Семь князей племен... женщин и дев.

Ибо я посвятил их Ашгаре ²²⁵, Хемошу.

И я взял оттуда священные сосуды Иеговы,

И принес их Хемошу.

И царь израильский укрепил Иахаз,

И занял его, и сражался со мною;

Но Хемош прогнал его пред лицом моим.

И я взял из Моава двести мужей всего,

И я осадил Иахаз, взял его и присоединил к Дивону“.

Меса затем перечисляет построения, которые он воздвиг, начиная с построений в Корхе. Он принял меры к укреплению его стен, ворот и башен, украсил его царским дворцом, и сделал новые бассейны для снабжения его водой на случай войны, требуя кроме того, чтобы жители имели свои собственные частные бассейны. Он, по-видимому, изгнал из Корхи всех ненавистных ему израильтян, которые раньше жили в нем, отказав им в позволении оставаться дольше. Другие города, все находящееся к северу от Арнона, также получили значительные исправления и улучшения от его рук.

«Я достроил Ароер, и сделал военную дорогу вдоль Арнона.

Я построил Везер,

Ибо пятьдесят мужей дивонских напали на него, –

Весь Дивон был подчинен мне,

И я поселил народ в Бикране,

И присоединил его к моей земле.

И я построил... и храм Дивлафаима и храм Ваалмеона,

И принес туда (образ) Хемоша».

Таким образом, Меса построил укрепления всех местностях, где его владения ближе всего соприкасались с израильскими, а построение храма было естественным выражением благодарности со стороны царя, который воображал, что своими успехами он всецело обязан национальному богу Хемошу.

Вскоре после взятия Иахаза, Меса решил воздвигнуть высоту Хемошу в Корхе, так как наверно он дал обет сделать это посвящение богу в случае, если ему будет дарована победа. Подобные высоты представляли собою несколько различных помещений для жертвенника, священных сосудов и т. п., хотя храма в собственном смысле и не было. Сделав все это, он, по-видимому, стал во главе союза соединенных начальников Моава и хищных едомитских горцев, вместе с аммонитянами, для того чтобы сделать нашествие на Иудею (2Пар. 20:1, 2). Неприятели, обогнув южный конец Мертвого моря, вторглись в оазис Енгеди, прежде чем сведение об этом достигло Иерусалима. Поднявшись на скалистый утес Зиза в Енгеди, они могли уже быстро двигаться по возвышенной площади, простирающейся к Иерусалиму, так что самая столица иудейского царства подверглась неожиданной опасности быть захваченной этими степными хищниками. В такой крайности, Иосафат, верный своему долгу в качестве наместника Божия, немедленно объявил общенародный пост и покаяние, и сам посреди народа, собравшегося в храме, просил помощи от невидимого и всемогущего Царя Израилева. Такой благочестивый пример царя должен был поднять в народе дух и воспламенить религиозный энтузиазм, который сам по себе был обеспечением победы. Кроме того, один пророк возвестил народу, что Иегова находится с ним и защитит его. Между тем неприятель достиг Фекои и находился, таким образом, только в нескольких часах расстояния от столицы. Но там именно, по какому-то непредвиденному случаю, между союзниками возник ожесточенный раздор, причем моавитяне, вместе с родственным себе племенем аммонитян, напали на едомитян, которые, несмотря на яростное сопротивление, были избиты и рассеяны (2Пар. 20:3). Раздор, быть может, возник вследствие того, что моавитяне заподозрили последних в измене, чем вообще издавна славились едомитяне. Возможно также, что это междоусобие возникло и из-за взрыва религиозного фанатизма, так как Моав и Аммон имели в сущности одинаковую форму идолослужения, между тем как Едом держался, по-видимому, сравнительно более чистой веры. Как бы то ни было, ослабленные подобным междоусобием, моавитяне быстро, и, по-видимому, в панике, возвратились назад, так что Иосафат, когда он приблизился с своим войском, нашел только оставленный ими стан и огромное число убитых, с столь богатою добычей золота и серебра, богатых одежд и дорогих сосудов, и всяких драгоценностей, что потребовалось целых три дня для собирания ее. Меса, гордый своими прежними успехами и полагаясь на предсказание Хемоша, все еще надеялся взять самый Иерусалим, но этим он только подготовил катастрофу, которая была первым шагом к его полной гибели. Иосафат двинулся в поход, имея около себя хор левитов, которые, в своих белых одеяниях, пели древнее славословие Давидово: «славьте Господа, ибо в век милость Его», – псалом, который воспламенял дух войска. Таким же религиозным ликованием сопровождалось и возвращение его из похода. Такое чудесное избавление от страшного врага возбудило весь народ. В храме опять раздавались псалтири, арфы и трубы, смешиваясь с гимнами торжествующей хвалы Тому, который с такой очевидностью явился на помощь своему народу. В память этого события, составлены были сорок шестой и пятьдесят восьмой псалмы, которые и пелись в благодарственное воспоминание о нем.

Между тем престол в царстве Израильском перешел от Охозии, не имевшего сына, к его брату Иораму, который, как человек способный и энергичный, решил деятельно продолжать борьбу с Моавом, ослабленным последними неудачами. Иосафату иудейскому в то время было уже около 55 лет, и для облегчения своих царственных обязанностей он разделил свою власть с своим сыном Иорамом. Дворы иудейский и израильский, находившиеся в дружбе в течение всего царствования Иосафата, теперь еще более сблизились, так как одним из результатов худо обдуманного посещения Самарии была женитьба Иорама, сына Иосафатова, на Гофолии, дочери Иезавели, – дочери, которая, как оказалось, наследовала все худшие качества своей матери. Иорам израильский поэтому легко мог получить помощь царя иудейского в дальнейшем ведении войны против Месы. Чтобы сделать победу возможно увереннее, произведен был набор всех способных носить оружие израильтян и Иосафат потребовал от вассального царя Едомского присоединиться к этому походу с своими силами. Соединенные силы обоих царств двинулись к югу и направились к пределам земли Моавитской. Поход был чрезвычайно трудный, так как все водоёмы, вследствие чрезвычайно жаркого лета, повысохли, и войско и скот сильно страдали от жажды. Между тем Меса собрал все силы Моава, вооружив всех, кто только были способны носить оружие, и готов был встретить неприятеля. В такой крайности союзники были избавлены от бедствия пророческим советом Елисея, который сопровождал Иорама израильского и давал советы Иосафату. По его указанию, было вырыто на дне вади, где они находились, несколько ям для того, чтобы задержать в них воду, которая, как он сказал им, сольется с высот Моава, хотя они не увидят ни ветра, ни дождя, так как буря пройдет на слишком большом расстоянии. И предсказание это вполне оправдалось. Между тем Меса со всей своей вооруженной силой двинулся к границе и, готовясь отразить нападение, расположился станом вероятно на склонах тех холмов, которые идут вдоль южной части Мойва, командуя восточной пустыней. Просторожив здесь в течение ночи, моавитяне поднялись с первым рассветом дня. Но когда солнце взошло с своей обычной внезапностью, как это бывает на востоке, то под лучами его, рдевшимися от утренней мглы, моавитяне не видели никакого неприятеля, а им представилось только какое-то кровавое зрелище в тех ямах в вади, которые вырыты были предыдущим вечером. Раньше воды там не было, и зрелища этого нельзя было объяснить иначе, как тем предположением, что союзники перессорились и, истребляя друг друга, бежали с места битвы. Ямы, по всей вероятности, были наполнены кровью убитых, а остальные разбежались и оставили стан на добычу моавитянам. Тогда среди моавитян раздался крик: «теперь на добычу, Моав!», и моавитское войско, в крайнем беспорядке, торопясь лишь скорее добраться до неприятельского стана для разграбления добычи, устремилось с высот. Чрез несколько моментов, однако же, моавитяне ясно увидели свою ошибку. Вместо пустых палаток, они встретили сильное войско, готовое сделать нападение. Будучи в крайнем беспорядке и беспомощности, как рассеявшиеся овцы, моавитяне могли только обернуться назад и бежать, но было уже поздно. Соединенные силы израильтян и иудеев двинулись на бегущих моавитян и началось ужасное избиение. Моавитяне не в состоянии были затем оказать никакого сопротивления, и один город за другим попадали в руки израильтян и иудеев, которые, по военному праву древности, разрушали их и сравнивали с землей. Ярость победителей была безгранична, они истребляли на своем пути все, что только встречалось им. Богатые нивы и виноградники погребены были под массой камней, все колодцы и цистерны, источники жизни в жаркой стране, были завалены, и плодовые деревья порублены. Пред победоносным войском «земля была как сад Эдемский, а позади его стала как опустошенная степь, и никому не было спасения от него» (Иоиль 2:3).

Спасаясь бегством, злополучный Меса, наконец, с остатком своего войска заперся в недоступном по своему возвышенному положению городе Кир-Харешете (теперь известном под назвашем Керака). Он стоит на уединенной треугольной площади, имеющей от 400 до 500 сажень с каждой стороны, на 3,720 футов над уровнем моря среди еще более высоких гор, от которых он отрезан со всех сторон, кроме одной. Вади от 1,000 до 1,350 футов глубиною, с обрывистыми стенами, отделяют его с севера и юга, причем третья сторона представляет собою менее глубокую рытвину. Весь этот треугольник первоначально был окружен сильной стеной, и самая скала была перерезана рвами и стремнинами. Для неприятеля Кир-Харешет был совершенно недоступен, кроме разве трудно проходимых троп с запада и северо-запада, и в него можно было проникнуть только в двух пунктах с северо-запада и с юга посредством темных туннелей, прорезанных на расстоянии 40 шагов чрез скалу. Огромные рвы, высеченные в сплошной скале, защищали более слабые пункты, хотя, быть может, эти рвы и были позднейшего происхождения ²²⁶. Так как город был неприступен для взятия его оружием, то союзники обложили его, для того чтобы правильной осадой довести осажденных до голода и принудить к сдаче. В то же время окружающие высоты давали возможность союзникам беспокоить осажденных и силою оружия, так как с этих высот, как поднимающихся над городом, представлялась возможность для пращников и стрельцов производить опустошение в городе. Не будучи более в состоянии выносить это настойчивое опустошение, Меса решился на отчаянную вылазку во главе храбрейшего отряда в 700 человек. Вылазка направлена была против того пункта, который осажден был эдомитянами, злейшим и ненавистнейшим врагом Моава; но попытка прорваться чрез цепь осаждающих была неудачна, и Меса принужден был удалиться опять в свою крепость. По-видимому, Хемош совершенно оставлял Месу, и, как могло казаться последнему, разгневался на него. Оставалась одна надежда умилостивить его и возвратить его благоволение, и эта надежда заключалась в принесении человеческой жертвы. При настоящей крайности, Меса решился сделать высшее самопожертвование, какое только было возможно для него, и хотел принести в жертву своего первородного сына, наследника престола. Решившись на это страшное дело, царь, вместе с своим сыном и в сопровождении жрецов Хемоша, взошел на городскую стену, откуда их могли видеть осаждающие. К ужасу всех израильтян и иудеев, там воздвигнут был жертвенник, и царственный мальчик передан был жрецам, которыми он открыто был предан смерти, и затем вознесен во всесожжение, с целью умилостивить сердце бога, для которого не пожалели даже такой дорогой жертвы. Эта ужасная трагедия, однако же, достигла своей цели, и притом совершенно непредвиденным образом. Представившееся зрелище наполнило осаждающих ужасом негодования. Такие жертвы, по мнению израильтян, оскверняли землю и подвергали ее проклятию крови (Пс. 105:37–39). Израильтяне не могли дольше оставаться в ней, и предпочитали лучше отказаться от всего, что даже приобретено было ими. Вследствие этого союзники сняли осаду с города и Меса предоставлен был самому себе. Но такое избавление, достигнутое как бы смертью наследного князя, конечно, могло только укрепить Моава в его жестоком и кровожадном идолослужении.

По окончании похода против Месы оба царства продолжали находиться в дружественных отношениях между собою и пользовались относительным благосостоянием. В последние годы царствования Иосафата Иудея наслаждалась полным благосостоянием. До конца сохраняя достоинство иудейского царя и верность возвышенной общественной нравственности, как воплощавшейся в древней вере Израиля, он продолжал пользоваться все более возраставшим уважением соседних народов. Филистимляне охотно платили ему дань и едомитяне находились у него в соподчинении до восточного берега Чермного моря. В конце своего царствования он даже сделал попытку вновь открыть морскую торговлю с Офиром и другими индийскими портами, и в старом Соломоновом порте Ецион-Гавере был вновь построен флот; но предприятие это оказалось неудачным, так как буря разбила построенные корабли о прибрежные скалы, прежде чем они успели совершить какое-либо плавание. Замечательно однако же, что в это время Иосафат уже мог обходиться в этом предприятии без всякого содействия со стороны Тира, как это было во времена Соломона. Смерть его последовала после двадцатипятилетнего царствования, и она была великим бедствием для страны и народа, который искренно оплакивал этого своего благочестивого царя, тем более, что наследовавший ему сын его Иорам отнюдь не походил на своего благочестивого отца. В лице этого царя с особенною силою сказались вредные последствия союза дома Давидова с нечестивым домом Ахавовым. Поддавшись влиянию своей кровожадной жены, Иорам, при самом вступлении на престол, безжалостно избил всех своих братьев, и своим неблагоразумием и гнусною жизнью навлек на свое царство целый ряд бедствий. Против него восстали едомитяне, которые отняли главный торговый порт на Чермном море, Елаф; филистимляне и аравитяне сделали нашествие на его страну, напали даже на его дворцы, захватили его жен и избили его сыновей, Сам он умер от безобразной и мучительной болезни, в таком презрении, что не удостоен был даже погребения в усыпальнице царей. Ему наследовал сын его Охозия, продолжавши дружбу с Иорамом израильским, история которого с этого времени тесно связывается с историей пророка Елисея, как достойного носителя великого духа своего учителя Илии.

Хотя Елисей свое пророческое призвание получил от Илии и воспитался под его ближайшим руководством, но между ним и его великим учителем было немало различия. Илия был пророком гнева и суровых приговоров, а Елисей явился уже с более кроткой миссией. Причиной этого было то, что и самое время в некоторой степени изменилось. Идолослужение Ваалу уже не пользовалось исключительным благоволением при дворе. Иорам, сын и преемник Ахава, по крайней мере, терпел богослужение Иеговы, хотя и совместно с символами золотых тельцов в Вефиле и Дане. В последующее время, под злым внушением Иезавели, этого злого гения всего дома Амврия, он восстановил идолослужение Ваалу в его прежней полноте, но на время дела обстояли иначе. Громы и молнии Хорива сделали свое дело, и люди могли внимать более тихому голосу. При одинаковой ревности по Боге, Илия и Елисей тем не менее во многих отношениях были весьма различные люди и по самому своему характеру. Первый был сыном пустыни, обитавшим вдали от человеческих жилищ. Жилищем для него были уединенные дебри Хорафа или Кармила. Он избегал общения с людьми и удалялся от искусственной жизни городов. Жизненной стихией для него был свободный воздух пустыни, какой-нибудь можжевеловый куст служил для него покровом, и страшные расселины Синая были для него убежищем в высший час его уныния. Принужденный искать помощи во время голода и гонения, он искал и нашел ее вдали от Израиля, в удрученном бедностью доме безвестной языческой вдовы. Елисей, с другой стороны, был человеком городским, который любил улицы и народные толпы городов.

Возвращаясь с места взятия своего учителя, он прежде всего посетил школы пророческие в Иерихоне и Вефиле, чтобы ободрить их религиозную ревность и формально взять их под свое попечение. На пути в Вефиль его встретили насмешками дети из этого города, которые очевидно, следуя примеру своих нечестивых родителей, издевались над пророком, крича ему: «иди, плешивый, иди, плешивый!» За это, в наказание и предостережение нечестивым родителям, сорок два из этих детей были растерзаны вышедшими из соседнего леса медведицами, а Елисей отправился на гору Кармил, любимое местопребывание Илии. Подобно Иоанну Предтече или ап. Павлу, он на время удалился от людей, чтобы подготовить свой дух к предстоявшему ему великому делу. Но, по окончании этого подготовления, он навсегда возвратился в среду жилища и обыденной жизни своего народа. Самария сделалась местом его пребывания на много лет. В стенах города у него был свой собственный дом, находившийся при подошве холма ²²⁷. Из этого центра он вел обширную пророческую деятельность, продолжавшуюся в течение пятидесяти лет. Подобно Самуилу, он, по-видимому, обходил всю страну, повсюду возбуждая религиозный дух в народе и преподавая ему наставление в вере и законе. Эти обходы были так часты и постоянны, что в Сунеме напр., теперешней деревне Салеме, находящейся верстах в 37, к северу от Самарии, в великой долине Ездрилонской, одна богатая женщине даже приготовила для него особое помещение, которое он занимал во время своих посещений. Сунем был почти его вторым домом, так как хозяйка дома отводила ему просторную комнату или горницу, столь высоко ценимую на Востоке, где при прохладе можно было пользоваться свежим воздухом и полным уединением. Отведенное ему помещение было обставлено всем необходимым, так что там постоянно находились кровать, стол, сиденье и светильник ²²⁸. Илия обыкновенно держался вдали от великих мира сего, а Елисей находился в частых сношениях с двумя царями, Иорамом и Иоасом, и стоял столь близко к ним и к окружающим их вельможам, что мог обещать своей гостеприимной сунемитянке походатайствовать о ней или пред самим царем, или пред военачальником ²²⁹. Будучи гражданином среди других граждан, он постоянно жил среди народа и ходил, опираясь на свой посох (4Цар. 4:29), нося лишь в знак своего пророческого служения ту овчинную милоть, которая перешла к нему по наследству от Илии. Ему пришлось действовать в более спокойное время, так что и не было надобности в суровости, отличавшей его учителя, и вообще он представляет собою человека с более мягким и спокойным характером; он плакал напр. при мысли о бедствиях, подготовлявшихся для Израиля со стороны Азаила, и особенностью его великих чудес было благотворительное сочувствие к беднейшим членам человеческой семьи.

Уже в войне с моавитянами Елисей оказал союзным царям незаменимую услугу, которая прославила его имя в обоих царствах. Но затем начинается целый ряд изумительных чудес, которые наполняют все царствование Иорама. Еще будучи в Иерихоне, он чудесно очистил злокачественную воду одного источника, причинявшего бесплодие; затем умножил масло в сосуде бедной вдовы, дав ей возможность уплатить долг покойного мужа, за который заимодавец угрожал взятием ее двух сыновей в рабы к себе; в Сонаме избавил от неплодия ту богатую женщину, у которой он пользовался гостеприимством, и воскресил ее умершего сына; уничтожил гибельное свойство ядовитых трав, случайно попавших в пищу пророческих учеников в Галгале; чудесно напитал двенадцатью ячменными хлебами и несколькими зелеными колосьями сто человек, и заставил всплыть на поверхность воды упавший в Иордан топор. Слава об этих чудесах разнеслась не только по всей Палестине, но и за пределы ее, и это послужило поводом к одному из самых замечательных событий в жизни Елисея.

Когда, после разделения израильского народа на два враждебных царства, политическая сила его ослабела, то различные завоеванные единодержавными царями народы отложились от них и составили независимые государства. Одним из самых сильных было царство Сирийское, с своей столицей – древним Дамаском. Цари этого новообразовавшегося государства скоро сделались столь могущественными, что вступали в борьбу даже с грозными царями Ассирии и, смотря по обстоятельствам, то дружили, то враждовали с соседними царствами Израильским и иудейским, которые иногда призывали их на помощь в своих взаимных войнах. Эти постоянные сношения естественно сближали их между собою и в других отношениях – в торговом и даже религиозном, так что влияние израильских пророков чувствовалось и в Дамаске. И вот случилось, что главный военачальник сирийского царя Нееман, на военном гении которого держалась вся сила государства в те бурные времена, поражен был проказой, страшною и отвратительною болезнью, повергшею в горе не только самого Неемана, но и царя Венадада. Болезнь считалась неизлечимою, и злополучному полководцу оставалось в горе и отчаянии сложить свои славные доспехи. В это время среди рабынь, прислуживавших жене Неемана, была одна израильская девочка, захваченная сирийцами в плен при одном из тех неожиданных набегов, которые были обычным явлением при враждебных отношениях соседних государств. Пораженная бедствием своего великого господина, она с детскою сообразительностью вспомнила о пророке Елисее, слава о чудесах которого гремела по всему царству Израильскому, и сказала своей госпоже, что этот пророк несомненно исцелит Неемана, стоит только обратиться к нему. Так как народная молва об израильском пророке несомненно доносилась и до Дамаска, то убитая горем жена Неемана с проблеснувшим лучом надежды в душе доложила об этом своему мужу, а чрез него и самому царю. Обрадовавшись случаю хоть чем-нибудь утешить своего знаменитого полководца, Венадад написал официальное письмо Иораму, с которым он в это время находился в мирных отношениях, и просил его оказать зависящее от него содействие в предприятии, причем приложил большие дары в десять талантов серебра и 6,000 сиклей золота, кроме десяти перемен одежд. С этим письмом Нееман, в сопровождении блестящей свиты и вооруженного конвоя, отправился в Самарию. Венадад, как язычник, написал письмо чисто в языческом духе, не упомянув даже о пророке, а прямо выражая желание, чтобы сам царь израильский позаботился об этом. Но Иорам, пораженный столь странною просьбою, увидел в этом лишь повод со стороны Венадада начать против него военные действия, и от раздражения и страха даже разодрал свои одежды. Тогда сам пророк Елисей выручил его из этого затруднения и послал царю сказать, чтобы он к нему направил знатного иноземца, и последний узнает, «что есть пророк в Израиле». Нееман действительно направился в дом пророка, но незнание им обрядовых законов иудейской религии едва не испортило всего дела. Елисей, как строгий иудей, не мог приблизиться к прокаженному и поэтому выслал к Нееману лишь своего слугу с наставлениями. Привыкший к восточному благоговению к себе, Нееман не мог понять и стерпеть такого пренебрежительного отношения к своей высокосановной личности. Притом и самое средство, предлагавшееся пророком, казалось ему почти насмешкой. Пророк чрез своего слугу велел ему пойти к реке, Иордану и выкупаться в ней семь раз. Озадаченный таким на его взгляд странным предложением, высокомерный Нееман открыто выразил свое негодование и сказал своим приближенными «вот, я думал, что он выйдет, станет и призовет имя Господа Бога своего, и возложит руку свою на то место, и снимет проказу. А он выслал лишь какого-то слугу и велит просто выкупаться в этом мутном Иордане! Разве Авана и Фарфар, реки Дамасские (с своими прозрачными водами), не лучше всех вод израильских?»

Разгневанный всем этим, Нееман повернулся от дома пророка и поехал в обратный путь. Но к счастью в числе его свиты нашлись люди, которые умели утишить гнев своего господина. Они сказали ему, что ведь пророк требует лишь весьма немногого, и что если он наверно сделал бы гораздо больше для своего исцеления, то отчего же ему не исполнить этого простого предложения пророка, которое кажется оскорбительными лишь вследствие своей необычайной простоты. Убежденный этими доводами, Нееман согласился и направился к Иордану, который находился верстах в сорока от Самарии. И вот, когда он действительно семь раз окунулся в священной реке израильского народа, «обновилось тело его как тело малого ребенка, и очистился». Обрадованный таким чудесным исцелением, Нееман тотчас же направился опять в Самарию, к дому пророка, чтобы выразить ему свою живейшую признательность и предложить богатые дары. Теперь и пророк лично вышел к нему навстречу, хотя честь Иеговы и запрещала ему принять подарки, чтобы Нееману не показалось, будто исцеление произведено продажными волшебством языческих жрецов, как это бывало в Дамаске. Это бескорыстие еще больше поразило Неемана, и в душе его совершился полный религиозный переворот. «Вот я узнал, что на всей земле нет Бога, как только у Израиля. Не будет впредь раб твой, воскликнул Нееман, приносить всесожжения и жертвы другими богам кроме Господа». Чтобы достойно поклоняться истинному Богу, Нееман даже просил позволения у Елисея взять с собою священной израильской земли, на которой бы и можно было ему в своем Дамаске совершать всесожжения Ее. При этом, однако же, Нееман попросил снисхождения к себе как лицу официальному, так как ему, по обязанности своего положения, придется присутствовать при идолопоклонстве своего царя и совне также поклоняться пред сирийским идолом Риммоном. «Да простит Господь раба твоего в случае сем!» говорил он пророку. Сердце его предано Господу, но обстоятельства требовали от него хотя внешнего, формального идолопоклонства. Елисей видел искренность его сердца и ответил только ему: «иди с миром». И Нееман действительно отправился обратно в свою страну с миром и искрою истинной веры в своей доброй, возрожденной душе, а проказа его перешла на корыстолюбивого слугу пророка, Гиезия, захотевшего обманом воспользоваться хоть частью тех богатых даров, от которых отказался сам пророк.

При обычной враждебности древних государств даже чудесное исцеление Неемана недостаточно было для того, чтобы упрочить мирные отношения между царями сирийским и израильским, и скоро между ними возгорелась война. В этой войне пророк Елисей опять оказал важные услуги Иораму, давая ему такие мудрые советы, что ими расстраивались все военные планы неприятеля. Раздраженный этим, Венадад сирийский послал отряд своего войска, чтобы окружить находившийся неподалеку от Самарии город Дофаим и схватить находившегося там Елисея. Но войско было поражено слепотой и заведено было в Самарию, хотя пророк не допустил до его истребления и велел царю отпустить воинов с угощением. Тем не менее Самария была крепко обложена неприятелем со всех сторон. Жизненные припасы необычайно вздорожали, так что «ослиная голова продавалась по 80 сиклей серебра, и четвертая часть каба голубиного помета – по пяти сиклей серебра». Две женщины в отчаянных муках голода согласились по очереди заколоть своих детей в пищу, и одна из них явилась с жалобою к царю, чтобы принудить свою товарку к исполнению страшного условия. Услышав об этом, царь в отчаянии разодрал свои одежды и надел вретище, в котором и ходил по стенам столицы. Иорам хотел уже отомстить это ужасное бедствие на Елисее, как пророк предсказал скорое избавление столицы от осады и неожиданное изобилие и дешевизну жизненных припасов. Предсказание вполне оправдалось. Четверо несчастных прокаженных, не вынося больше мук голода, с отчаяния решились идти в стан сирийцев, говоря: «что нам сидеть здесь, ожидая смерти? Пойдем лучше в стан сирийский. Если оставит нас в живых, будем жить, а если умертвят, умрем». Но с приближением к вражьему стану, они, к своему необычайному изумлению, нашли его оставленным, со всем богатым запасом жизненных припасов. В отдалении лишь слышались отзвуки беспорядочного бегства сирийцев, которые, услышав шум приближающегося войска и думая, что это грозная армия египетского царя, пришедшего на выручку Самарии, были поражены внезапной паникой и бросились в беспорядочное бегство. Богатая добыча вознаградила жителей Самарии за вынесенные ими страдания. Один сановник, не поверивший предсказанию пророка, видел исполнение этого предсказания, но сам не воспользовался добычей, как и предсказал ему пророк, потому что был задавлен в городских воротах народом, бросившимся за собиранием добычи. После этого события пророческая слава Елисея еще прочнее установилась и за пределами царства Израильского, так что сам Венадад сирийский во время своей болезни послал к нему военачальника Азаила спросить об исходе этой болезни. Пророк, открыв Азаилу близкую смерть царя, в то же время со слезами предсказал ему, что, к несчастью израильтян, он будет царем Сирии. И действительно на другой день Азаил задушил Венадада намоченным одеялом и провозгласил себя царем Сирии.

Этим переворотом хотели воспользоваться цари израильский и иудейский для того, чтобы сделать новую попытку возвратить себе Рамоф Галаадский, все еще остававшийся под властью сириян. Иудейский царь Охозия до того подчинился влиянию своей нечестивой матери Гофолии (дочери Ахава и Иезавели) и дяди своего Иорама израильского, что идолослужение Ваалу и Астарте водворилось и в царстве иудейском. Но восседание внука Ахавова на престоле Давидовом переполнило меру долготерпения Божия, И потому это военное предприятие еврейских царей должно было послужить поводом к наказанию их обоих, как представителей дома Ахавова. Иорам был ранен при самом начале войны и возвратился в Изреель, куда отправился и Охозия – навестить больного. Елисей между тем, во исполнение воли Божией, послал одного из учеников пророческих помазать на царство Ииуя, военачальника царя израильского. Узнав об этом, войско также провозгласило его царем. Не медля больше, Ииуй, отличавшийся изумительным наездничеством и неукротимостью духа, лихо помчался в Изреель, чтобы упрочить за собой царство. Обоих царей он встретил в винограднике Навуфея, этом ужаснейшем доказательстве гнусной кровожадности дома Ахавова. Во время грозного предсказания Илии Ахаву Ииуй был с ним в этом самом винограднике и теперь поспешил исполнить это предсказание. Натянув лук, он прострелил Иорама, сидевшего в колеснице, и велел выбросить его тело на участке Навуфея на съедение собакам. Охозия бросился было в бегство, чтобы спастись в Самарии, но был настигнут и также убит. Престарелая Иезавель, услышав о смятении, хотела отвратить от себя бедствие чарами своей поблекшей, нарумяненной красоты, но Ииуй велел евнухам выбросить ее в окно из ее высокого терема. «И они выбросили ее. И брызнула кровь ее на стену и на коней, и растоптали ее». Ииуй, впрочем, велел «похоронить ее проклятую, так как царская дочь она», но от нее уже не нашли ничего кроме черепа, ног и кистей рук. Тело ее было съедено собаками, как предсказано было Илией. Не зная меры в своей ревности, Ииуй потребовал от старейшин Самарии голов 70 сыновей Ахава. По пути в Самарию, встретив 42 человека родственников Охозии, которые, не зная ничего о случившемся, шли посетить сыновей Ахава, умертвил также и всех их, оправдывая свою кровожадную лютость определением Божиим.

В Иудее владычество дома Ахавова было продолжено еще на шесть лет захватом престола со стороны Гофолии; но она ускорила свою гибель поголовным истреблением царского рода, от которого спасся лишь один новорожденный сын Охозии Иоас, скрытый от неистовства своей нечестивой бабки своею теткою Иосавефою. Муж ее, первосвященник Иодай, тайно воспитал его при храме и на седьмом году провозгласил его царем. Узнав об этом, Гофолия завопила, «заговор, заговор!» но тотчас же была убита. С ее смертно погибла последняя отрасль дома Ахавова, «и веселился весь народ земли, и город успокоился». Первосвященник Иодай воспользовался этим для пробуждения религиозно-нравственной совести народа, торжественно «заключил завет между Господом и царем и народом», и обрадованный народ «пошел в дом Ваала, и разрушил жертвенники его, и изображения его совершенно разбили, и Матфана, жреца Ваалова, убили пред жертвенником», после чего восстановлен был порядок истинного богослужения в храме.

Так с уничтожением нечестивого дома Ахавова были истреблены отчасти и нечестивые дела его.

С истреблением дома Ахавова, в обоих царствах явилась надежда на восстановление в них истинной религии, ревность к которой на первых порах показана была правителями обоих царств. Но надежде этой не суждено было вполне осуществиться. Ииуй израильский был слишком кровожаден для этого святого дела, а Иоас иудейский еще был малолетен. Правда, Ииуй показал себя ревностным исполнителем воли Божией при вступлении на престол, и с своею обычною лютостью, под предлогом торжественного богослужения собрав пророков Ваала, умертвил их при самой жертве, идола разбил и капище его осквернил и разрушил; но сам он все-таки не мог вполне освободиться от нечестивой политики Иеровоама и потому не хотел вполне оставить идолослужения. Поэтому хотя за выказанную им ревность основанной им династии обещана была устойчивость до четвертого рода (династия его царствовала 111 лет), но в его именно царствование началось и общее падение царства Израильского, которое, как не оправдавшее высших намерений Божиих, с этого времени «Господь начал урезывать по частям», предоставляя их иноплеменникам, и особенно Азаилу сирийскому, который при Ииуе завладел всей заиорданской страной.

Но Ииую, первому из израильских царей, пришлось в то же время особенно сильно почувствовать тяжелую руку грозного ассирийского завоевателя. К его времени относится именно высшее развитее завоевательной деятельности Салманассара II. Он не мог ничем укротить своего воинственного духа и один за другим делал походы в западную Азию. В восемнадцатом году своего царствования, говорит он в одной из своих многочисленных надписей, «я в шестнадцатый раз переправился чрез Евфрат. Азаил, царь земли Арама (Сирия), полагаясь на силу своего войска, собрал его в бесчисленном множестве и укрепился на вершинах гор, на отроге Ливанского хребта. Я сражался с ним и одержал великую победу, взяв 16,000 его воинов с их оружием, 1,121 из его колесниц, 410 всадников и весь его обоз. Чтобы спасти свою жизнь, он бежал, и я преследовал его. Я осадил его в Дамаске, его столице, и разрушил его башни. Затем я двинулся к холмам Аврана и разрушил, опустошил и сжег множество городов и увел многочисленных пленников. Затем я двинулся к горам близ Средиземного моря, и воздвиг там мое царственное изображение. В то время я получил дань от Тира, Сидона и от Ииуя, сына Амврия». Эта надпись находится на знаменитом обелиске Салманассара II, памятнике, который с ассирийской точки зрения проливает весьма интересный свет на положение в это время царства Израильского и Сирийского, блистательно подтверждая в то же время и поясняя библейское повествование. Обелиск эпох представляет собою памятник из черного базальта около семи футов высоты и двух футов ширины. На каждой стороне его находятся скульптурные изображения, представляющие различные сцены из завоевательной деятельности Салманассара, причем значительное место отведено и для его собственно царских летописей. Одно из изображений представляет собою как раз несение израильтянами дани Салманассару II, вследствие чего мы имеет возможность взглянуть на одну из самых важных сцен древней государственной жизни израильского народа. Носильщики дани одеты в длинные, доходящие до полу, нарядные, отороченные плащи. На них шапки, почти приближающаяся к фригийским; руки голы до локтей, и бороды старательно завиты; как это было в обычае у ассириян. В руках и на плечах они несут золото и серебро – в полосах, слитках и плитах, различные драгоценные вазы для вина и вообще употребления за столом, а также скипетр для ассирийского царя – в знак полной покорности ему. В мешках, по-видимому, заключается чеканенная монета ²³⁰.

Вся внешность носильщиков дани обнаруживает высокое изящество, доказывая, на какой высоте стояла внешняя культура в царстве Израильском в то время. Причина того, почему Ииуй нашел себя вынужденным подчиниться данничеству Салманассара II, вполне понятна. Ему, с одной стороны, угрожала Сирия, а с другой еще более страшный враг – Ассирия. Нужно было выбирать меньшее из зол, и Ииуй предпочел данничество страшному завоевателю, так как иначе ему не избегнуть бы ужаснейшего разгрома, которому именно в это время Салманассар предавал непокорные ему народы. Свои последние походы он ознаменовывал невообразимым варварством и зверством. Он пронесся подобно урагану всеразрушающему, разрушая города, избивая всех вооруженных мужчин, строил из их голов целые пирамиды у городских ворот, бесчестил и заживо сжигал сыновей и дочерей знатных лиц и все предавал огню и мечу. Он сам хвалился тем, что воздвиг целых пять пирамид из отрубленных голов своих врагов. При таких ужасах, угрожавших и царству Израильскому, Ииую ничего не оставалось сделать иначе, как смиренно признать себя данником беспощадного завоевателя. Данником ассирийского царя он и закончил свое царствование ²³¹.

После 28-летнего царствования Ииуя ему наследовал сын его Иоахаз, который за свою преданность идолопоклонству также подвергался нападениям сирийцев и избавился от них только своей пламенной молитвой. Милость Божия, однако же, не исцелила всех язв его совести и государства, и он передал престол не более благочестивому своему преемнику, сыну Иоасу. При этом царе скончался пророк Елисей. Когда он приближался к смерти и лежал на одре болезни, его посетил царь Иоас и, вполне оценивая значение великого пророка в государстве, плакал над его постелью, приговаривая те самые слова, которыми сам Елисей прощался с возносившимся на небо Илией: «Отец мой, отец мой, колесница Израилева и кони его»! В утешение царю Елисей велел ему стрелять из лука в землю, в знак того, что он победит сириян. Иоас выпустил только три стрелы и остановился, не веря в возможность одержать над сириянами более трех побед. Если бы он имел больше веры и упования на всемогущество Божие, то совершенно бы низложил их, заметил ему умирающий пророк. Но и тремя одержанными победами над Венададом, сыном Азаила, Иоас возвратил отнятые у отца его владения, и смирил надменность иудейского царя Амасии. В его царствование совершилось последнее чудо Елисея. Чрез год после смерти пророка моавитяне сделали набег на землю Израильскую. В это самое время несли погребать покойника. Устрашенные набегом, носильщики бросили тело в первую попавшуюся гробницу, которая оказалась гробницей Елисея, и от соприкосновения с костями чудотворца мертвец ожил и встал.

Преемником Иоаса был сын его, Иеровоам II, один из замечательнейших царей царства Израильского. Он царствовал сорок один год и за этот продолжительный период сумел на время восстановить могущество и блеск своего государства. Это был царь воинственный, и прежде всего он направил свое оружие против хищных врагов своего царства – моавитян и аммонитян, которые, пользуясь неурядицами царства Израильского, стали опять расхищать его. Для наказания их полки израильские переправились за Иордан, взяли Равву, столицу аммонскую, сожгли ее и взяли в плен самого царя с его главнейшими сановниками. Подобная же участь постигла и моавитян. После отступления израильтян от Кир-Харешета, столицы моавитской, Меса конечно опять продолжал отказывать в дани израильтянам, а затем стал делать даже хищнические набеги на Израильскую землю. Теперь моавитяне должны были понести должное наказание. Иеровоам II, в союзе с эдомитянами, сделал грозное нашествие на них. Города их подверглись истреблению, и вопль населения пронесся по всей пустыне. Счастлив был тот, кто хоть нагим бежал в пустыню и спасся от гибели. Все, кто успели, бежали в горы, но множество было убито или продано в рабство. Самые виноградники, нивы и пастбища были выжжены и истреблены. Смирив эти мелкие хищные народы, Иеровоам II выступил и против более могущественных врагов своего царства, именно сириян, и достиг в этом отношении блестящих успехов. Пред его могуществом склонился даже самый Дамаск, столица Сирии, которую он принудил к сдаче. В этом отношении неожиданную помощь оказал ему Салманассар II ассирийский, который стеснил сирийского царя с востока, взяв с него огромную контрибуцию, подорвавшую силы государства. После этих побед у Иеровоама II не было сильных соперников на востоке. Оставалась только Финикия на северо-западе; но и эта страна истощалась от внутренних раздоров. Междоусобные войны, заставившие, наконец, бежать знаменитую царевну Элиссу, которая под именем Дидоны прославилась как основательница знаменитой финикийской колонии в северной Африке, именно Карфагена, подорвали могущество Тира, который также подпал под власть Салманассара II. Что касается царства иудейского, то царь его Осия поддерживал с Иеровоамом II мир, вследствие чего между обоими царствами установились дружественные отношения: Иерусалим и Самария соперничали между собой лишь на поприще мирной промышленности и торговли. Материальное благосостояние государства вследствие этого достигло высокой степени. Самария разбогатела от военных добыч и торговли. Повсюду возвышались великолепные дома, внутренние стены которых, в подражание дворцу Ахава, обшивались плитами слоновой кости, привозившейся из Африки финикиянами. Комнаты наполнялись роскошною мебелью, обделанною тем же дорогим материалом. Были особые прохладные дома для жаркого времени года, и теплые дома для зимы. Превосходные виноградники покрывали прилегавшие к ним склоны гор. Все богатые равнины к востоку и западу от Иордана засевались разнородными хлебами и повсюду видны были сеятели и жнецы, в должное время. Богатые люди обоего пола блистали изысканною роскошью; но вместе с тем большинство населения находилось в нужде или бедности. В то время как богатство немногих все возрастало, масса населения все более беднела. Огромное большинство населения уже не имело собственной земли, которая, в виду всеобщего попрания законов Моисеевых, переходила в руки богатых, и народ принужден был жить лишь наемною платою за обработку чужой земли, что низводило его на степень рабов.

Уже из последнего обстоятельства видно, что все внешние успехи Иеровоама II не имели для себя прочного обеспечения в религиозно-нравственном отношении, так как в общем он держался того же направления, которое намечено было первым царем израильского народа, его соименником Иеровоамом I. Государственной религией хотя оставалось поклонение Иегове, но под языческим символом в виде священного тельца. В Вефиле, религиозной столице государства, был величественный храм со множеством священников и пышною обрядностью. Сделанная попытка очистить религию от наиболее грубых наростов язычества не имела успеха, и идолопоклонство вторгалось со всех сторон. Даже идолослужение Ваалу, столь ревностно искорененное Ииуем, опять водворилось в различных городах страны. В самой Самарии было несколько капищ. Вновь открыто было в столице и капище Ашере. Женщины по примеру идолопоклоннических народов приносили курения пред постыдными символами богини и совершали разгульные празднества. Изображения Ваала, сделанные из золота и серебра, воздвигались даже частными лицами. Дым идольских жертв курился с горных высот, и идолослужение совершалось в священных дубравах. Бесстыдства языческого культа вновь оскверняли землю обетованную. Девицы и женщины забывали женскую честь и делались блудницами при капищах. Все это показывало, что сила зла окончательно водворилась в царстве Израильском, и блестящее царствование Иеровоама II было лишь последним и притом призрачным расцветом пред полным увяданием. Так именно и оказалось по смерти этого царя.

Современное состояние народа в царстве Израильском находит замечательное отображение в новом, появившемся около этого времени источнике. Пророческий дух тогда начал выражаться не только в действиях и речах, но и в письменности. Это новое проявление пророческой деятельности с особенною силою выступало в царстве иудейском, но произошло оно в царстве Израильском, в котором во все время его существования пророки находили себе главное местопребывание и место главной своей деятельности. Пророки Амос и Осия, по своему рождению и по области своей деятельности, принадлежали северному царству, несколько лучей света проливается также на состояние Израиля и великим пророком Исаией, который именно теперь, в качестве молодого человека, выступал в соседнем царстве Иудейском. Из писаний этих различных пророков мы имеем возможность познакомиться с состоянием общественно-государственной и религиозно-нравственной жизни в Израиле в такой полноте, как этого невозможно было ни в каком другом периоде со времени Давида. Весь тон этих книг настолько соответствует действительности, так красноречив в описании действительных грехов народа и государства, что когда проповедник, который, быть может, в новейшее время более всех приближался, по своему внешнему характеру, к древним пророкам, хотел поносить грехи и пороки Флоренции, он брал свои тексты из пророков этого именно времени. Проповеди Саванаролы об Амосе такого рода, что в них как бы опять выступал к жизни сам Амос.

Чужеземная цивилизация дома Амврия, вместе с продолжительным извращением общественного богослужения со времени Иеровоама I, произвела свои естественные плоды среди высших классов общества. Одним из наиболее распространенных пороков было пьянство в его возмутительнейших формах. «Вино и напитки завладели сердцем их» (Ос. 4:1). По царским дням, говорит пророк Осия, князья до болезни разгорячались вином, а царь протягивал к кощунам свою руку (Ос. 7:5). Это была величайшая общественная язва, и притом в одной из благодатнейших областей Палестины, в роскошнейшей долине Сихемской и на зеленом холме Самарийском. «Горе венку гордости пъяных ефремлян, увядшему цветку красивого убранства его, который на вершине тучной долины сраженных вином!», восклицал пророк Исаия (Ис. 28:1). Грубое пьянство израильской знати и жрецов того времени было почти беспримерным. Ему подвержены были даже лучшие люди из народа. Само правосудие находилось в руках людей, которые, по словам того же пророка, «шатались от вина, и сбивались с пути от сикеры». «Священники и пророки ложные спотыкаются от крепких напитков; побеждены вином, обезумели от сикеры, в видении ошибаются, в суждении спотыкаются. Ибо все столы наполнены отвратительною блевотиной, нет чистого места» (Ис.28:6–8). Даже строгие назореи и те вынуждались, вопреки своего обета, пить запрещенное им вино (Ам. 2:8, 12). Знатные дамы, которые уподоблялись жирным телицам васанским, пасущимся на богатых горных пастбищах Самарии, обращались к своим мужьям с словами: «подавай, и мы будем пить» (Ам. 4:1). Из этого страшного порока возникли другие, еще более омерзительные грехи, – распутство во всех его формах, угнетение бедных, самопресыщенная роскошь, хищничество и убийство. «Поистине, как говорит пророк, был суд у Господа с жителями сей земли; потому что нет ни истины, ни милосердия, ни богопознания на земле. Клятвы и обманы, убийства и воровства, и прелюбодейство крайне распространились, и кровопролитие следует за кровопролитием» (Ос. 4:1, 2). В подтверждение этого, пророки сообщают и много подробностей. Неоплатные должники были покупаемы и продаваемы в качестве рабов часто из-за обладания парой дорогих сандалий. Широкие плащи, которые были их единственной одеждой, употреблялись для лежанок жестокосердых кредиторов. Совне исповедание религии было еще общераспространенным, еще точно исполнялись священные дни приношения десятины и субботы; священники, пророки и назореи пользовались уважением, священный эфод и священные изображения почитались; но все это была лишь обманчивая внешность: в действительности в самом храме Вефильском происходили безобразные оргии; паломники, прибывавшие к священным местам Массифы и Галаада за Иорданом, или к Фавору и к Сихему, в средине государства подвергались нападению шаек разбойников, часто предводимых самими священниками (Ам. 2:8; Ос. 5:1; 6:8, 9). В Дане и Вефиле продолжалось боготворение тельца, как символа истинного Бога, но вместе с тем никогда совершенно не искоренялось и более мрачное идолослужение финикийское, введенное раньше при Ахаве. Храм Астарты все еще гордо вздымался в Самарии (4Цар. 13:6). Ваал был знакомым именем по всей стране. В рощах и на высотах совершались распутные обряды. Древнее святилище в Галгале, бывшее некогда местом постоянного паломничества, окружено было жертвенниками, и в то же время было также центром широко распространенных языческих мерзостей ²³².

Такое состояние ясно обнаруживало признаки разложения, и оно быстро приближалось. Как выступление дома Ииуя, так и конечная судьба его была провозглашена пророками. Как это было во времена первого Иеровоама, так и теперь, во времена второго Иеровоама, из Иудеи пришел пророк для обличения преступлений Израиля. Он не принадлежал ни к какой пророческой школе, а был одним из тех пастухов, которые часто посещали дикие возвышенности близ Фекои и, вместе с своей пастушеской жизнью, занимались уходом за сикоморами в соседних садах. Это был пророк Амос. Он был, поистине, сыном природы. Все образы его видений отражают на себе сельскую жизнь как в Иудее, так и в царстве Израильском. Саранча на царских лугах, корзины с плодами, виноградники и смоковницы, стада коров, бегущих вдоль холмов Самарии, пастухи, отнимавшие у львов их добычу, лев и медведь, тяжело нагруженная телега, провеивание зерна – всеми этими образами переполнены его пророчества. Он был не столько вдохновенный поэт, сколько оратор. Его речи поэтичны не вследствие ритма, но вследствие увлекательной силы и пафоса его дикции. Он являлся на горе Самарийской для обличения утопавшей в роскоши знати. Он являлся в самом святилище Вефильском, чтобы предсказать насильственную кончину если и не самого царя, то царского дома, – предвозвестить падение царства, падение освященного жертвенника. Новый пророк конечно встретил противодействие, но печальным знаменем времени было то, что против него выступил теперь не царь, как это бывало прежде, а главный священник Амасия, который послал царю известие о новом пришельце, и сам предостерегал пророка, чтобы он держался подальше от пределов священных и царских жилищ. Там он жил с своей женой, своими сыновьями и дочерями, и на них-то Амос повернул то проклятие, которое он раньше низводил на народ. Появление такого человека, конечно, должно было возбудить гнев и тревогу среди беспечных распутников, которые «день бедствия считали далеким, и приближали торжество насилия». Обличения пророка были пламенны, так что, по доносу священника царю израильскому, «земля не могла терпеть всех слов его». Неудивительно, что такого пророка старались удалить из царства. Но когда он настойчиво продолжал свою проповедь, то, по преданию, он подвергся побоям. Будучи изранен раздраженной иерархией вефильской, он полумертвым отнесен был на свою родину, так что и сам пророк должен был прийти к печальному убеждению, что «разумному лучше безмолвствовать в это время; ибо злое это время» (Ам. 5:13).

Но если народ не хотел слушать предостережений пророка, то должен был получить более сильное предостережение посредством тех бедствий, который обрушивались на царство по предсказанию пророка. На царство Израильское в это время обрушились великие естественные бедствия, быстро подтачивавшие его материальное благосостояние. Бедствие от саранчи, пронесшейся по югу, коснулось садов и виноградников, смоковниц и маслин Самарии (Ам. 4:6). Нивы и виноградники были испорчены; зной попалил всходы, и голод обрушился на народ. Дождя не выпадало в должное время весной, или он выпадал отчасти только в городе, так что жители двух или трех городов стекались в одно место для добывания воды. Пастбища пастухов были выжжены, и даже леса Кармильские посохли. Появилась язва, столь обычная в Египте, но столь редкая в Палестине, именно вследствие гниющих трупов мертвых людей и мертвых лошадей, лежавших повсюду кругом, как бы после ужасного побоища. Вся земля подверглась страшному землетрясению, от которого потрясся храм Иерусалимский и гора Елеонская. Храм в Вефиле, подобно храму в Иерусалиме, с его жертвенником и столбами, дворцы в Самарии, с их украшениями из слоновой кости, поколебались, пали и отчасти разрушились (Ам. 3:14, 15; 9:1). Около этого же времени было почти три полных солнечных затмения. Одно из них было видно в Палестине в 771 году 8 ноября, в 12 часов 55 минут дня. Этого достаточно было для того, чтобы привлечь на себя внимание пророка, который и предсказывал об этом: «и будет в тот день, говорил Господь Бог: произведу закат солнца в полдень, и омрачу землю среди светлого дня» (Ам. 8:9).

Все это однако было лишь предвестием еще более ужасного бедствия. Около этого именно времени на восточном горизонте поднималась та великая монархия, которая через сто лет сделалась страшным бичом Азии. Древняя Ассирийская монархия, на время находившаяся в бездействии от своего внутреннего расстройства, теперь опять начала выступать на поприще завоевательной деятельности. Уже в царствование Ииуя начало чувствоваться ее влияние и он принужден был платить ей дань ²³³. Разрушение Дамаска Иеровоамом II поставило царство Израильское в непосредственное соприкосновение с Ассирией, так что между ними уже не было никакого государства, которое могло бы служить разделительной чертой между ними. Дальнозоркие пророки уже ранее заметили появление этой новой опасной державы. Амос, хотя и не называя Ассирии по имени, уже предсказывал, что восстанет народ, который сокрушит могущественную державу Иеровоама от конца до конца, и будет увлекать народы один за другим в плен (Ам. 1:2–15, 6:14, 7:17, 9:7–10). Осия еще определеннее выставлял опасность, иногда называя грозную монархию по имени, иногда говоря о ней только под видом царя Иарева, то есть, царя споров и браней (Ос. 5:13, 10:6). Чуткое ухо боговдохновенного Исайи уже слышало звуки опустошительного движения ассирийских войск, и он предсказывал о их дикой воинственности, их странном языке, быстроте их походов, их неутомимой энергии. Это был тот народ, у которого, по словам пророка,

„Стрелы заострены, и все луки его натянуты;

Копыта коней его подобно кремню;

И колеса его, как вихрь.

Рев его, как рев львицы;

Он рыкает подобно скимнам,

И заревет, и схватит добычу, и унесет,

И никто не отнимет.

И заревет на него в тот день, как бы рев разъяренного моря,

И взглянет он на землю,

И вот тьма, горе, и свет померк в облаках“ ²³⁴.

Делая подобные предостережения, пророки показывали, как глубоко понимали они действительное положение вещей, и истинность их предсказаний, равно как и верность их определения действительного характера ассирийского народа блистательно подтверждается новейшими научно-историческими исследованиями.

Ассирийская монархия действительно была великим предметом мыслей и опасений народов в VIII столетии до Р. Хр. Она лежала в области двух больших рек, Евфрата и Тигра, далеко к востоку и северо-востоку от Палестины, от которой она отделена была Сирийской пустыней, проходящей, подобно огромному клину или треугольнику, почти до подошвы большой горной цепи, простирающейся от Малой Азии до Армении. Вынужденные этой необходимой преградой двигаться вверх по Евфрату, прежде чем перейти чрез эту реку в Западную Азию, ассирийские войска могли достигать Палестины только с севера, и поэтому о них всегда говорится, как приходящих с этой стороны света. Первоначальная столица монархии лежала на западном берегу Тигра, в нескольких верстах к югу от Мосула, в местечке, которое известно теперь под названием Кале-Шергат, и получила свое название Ассирии от главного божества, которому поклонялись жители, именно Ассура, «доброго Бога». Это название перешло отсюда на всю страну, населяемую ассирийским народом даже после того, как столица перенесена была дальше на север, в Ниневии, на восточный берег Тигра, против города Мосула, в том месте, где Большой Заб впадает в эту более значительную реку. В этой-то области, почти той самой, которая известна была грекам под названием Адиавены, и находилась колыбель будущей великой монархии, причем Армянские горы опоясывали ее с севера, Малый Заб с юга и Мидия с востока. Собственно, Ассирия была, таким образом, в северной и восточной части страною гористой; но эти возвышенности, покрытые дубом, сикомором, сливами, тополями, сумапом и другими деревьями, постепенно переходили в равнины на юге и западе. Климат был сравнительно холодный в этих верхних областях и орошавшие их обильные потоки производили богатую растительность в знойных низинах. В различных областях успешно росли миндали и шелковичные деревья, апельсины, лимоны, гранаты, абрикосы и виноградный лозы, равно как дыни, яблоки, груши, сливы и вишни, причем в то же время страна изобиловала и всякого рода хлебными злаками, льном и даже хлопком. В равнинах росли финиковые пальмы и маслины, но особенно славились лимонные деревья. В общем, Ассирия однако же, была лишена строевого леса. Скульптурные произведения Ниневии показывают, что в древности страна изобиловала зайцами, сернами, различного рода собаками, волами, овцами, козлами, верблюдами, буйволами, дикими ослами и львами, а из царства птиц – орлами, коршунами, страусами, перепелками и другими породами. Жители принадлежали, подобно жителям Вавилонии, к семитской ветви кавказской расы (Быт. 10:11). Язык обеих стран был один и тот же, и то же самое, в существенных чертах, было и в отношении религии, причем религия Вавилона была старше по своему происхождению. Письменность ассириян была лишь упрощенной формой вавилонской письменности. Управление их было повторением обычного типа восточного деспотизма, и в руках монарха находилась неограниченная власть. В противоположность массе населения, монарх имел множество жен в своем гареме, так как даже и естественные законы не в состоянии были ограничивать столь великого царя. Но из них одна жена занимала первое место, и, как видно на памятнике Сарданапала или Ассурбанипала, даже сидела за пиршеством с самим царем. При царском гареме, в качестве хранителей его, было множество евнухов, и главный из них носил титул рапсариса (4Цар. 18:17). Евнухи были содержимы для подобных же целей и в гаремах великих вельмож, но они, кроме того, были главными представителями ассирийского искусства и науки и исполняли должность писцов, хотя эта последняя была занимаема и лицами, не принадлежавшими к их классу. Как это было и в других странах Востока, они часто достигали высокого положения в государстве. Управление провинцией находилось в руках высших сановников, называвшихся саганами, или наместниками, которые в завоеванных областях принимали также титул прежних правителей, как князей или царей. Высшими сановниками государства были тартан, т.е. главнокомандующий, рапсак – начальник штаба, и рапсарис (Ис. 20:1; 4Цар. 18:17). Все государство устроено было на строго военную ногу, и этому правители Ниневии обязаны были тем огромным политическим успехом, которого они достигли во главе столь воинственного народа. Они, однако же, не были безразличны к искусству или науке, из которых последнюю они значительно заимствовали от вавилонян. Среди них особенно распространено было занятие астрономией и математикой, и эти науки из Ассирии именно перешли к жителям западной Азии. День у них делился на часы, с подразделениями вроде минут и секунд, и они пользовались вавилонскими весами, талантом, миной и сиклем. Ассирияне именно, более чем даже египтяне, были учителями греков не только в архитектуре, но и в пластических и других искусствах, и в художественной обработке металлов. Среди них было много тщательных летописцев национальной истории, и каждый царь оставлял после себя огромные летописи, в которых излагались события его царствования. На приготовление хронологических списков обращалось большое внимание. Не оставалась в пренебрежении и общая литература. До нас дошло много трактатов о языке и грамматике, по религии, географии и т. п. Ассирияне и вавилоняне имели свою собственную поэзию, отличающуюся глубиною чувств и религиозной восторженностью, по своему ритмическому построению весьма похожую на еврейское псалмопение. У них были даже эпические поэмы, которых совсем не было у израильтян. Одна из них известна под названием: «Схождение Истары в ад», и она служит весьма любопытным примером этого рода литературной производительности ассириян.

Религия этих двух столь близких между собою народов была в своей основе поклонением небесным светилам, но в древнейшие времена в ней заключался и своего рода дуализм. В той форме, в которой мы видим ее, она не могла быть сначала семитического происхождения, потому что даже арабы пустыни не имеют ничего подобного. Их поклонение небесным светилам, насколько можно видеть, совершенно иного рода. Ассирийские религиозные идеи могли поэтому быть заимствованы от какого-нибудь древнего племени, по-видимому, туранского типа, от которого они заимствовали и свою письменность, – именно, первоначальных жителей Халдеи, на которых семиты сделали нападение с юга. Божество изображалось среди этого первобытного народа в виде восьми-лучной звезды и, сообразно с этим, первоначальная религия в Вавилоне и Ассирии состояла в поклонении солнцу, луне и пяти планетам, откуда и произошла у них неделя в семь дней и самое название этих дней. Основанная на боготворении сил природы, ассирийская религия, подобно религии всей Западной Азии, была чрезвычайно грубая и чувственная. Все, в чем только повинны были боги Палестины, все это в полной мере прилагалось и к богам Ниневии.

В отличие от большинства азиатских народов, ассирияне были народ чрезвычайно воинственный и свирепый. Эту свою натуру они обнаруживали даже в своих полевых охотах, когда они предпочитали охоту на льва и диких буйволов охоте на более мелких и слабых животных. Нашествие их войск было как, по выражении пророка, «ливень с градом и губительный вихрь, как разлившееся наводнение бурных вод, с силою повергающее на землю» (Ис. 28:2). Ниневия в глазах израильских пророков была «городом кровей» (Наум. 3:2). Пленники иногда были оставляемы в живых для того, чтобы быть подвергнутыми в рабство на нескончаемые каторжные работы, но многие из них после битвы или осады подвергались ужаснейшим жестокостям, от которых невольно содрогается сердце. Как народ, они были коварны, неверны и вероломны. Никакой договор не мог обязывать их, все право у них заключалось в силе, и когда этого требовал интерес их, они «ни во что ставили людей» (Ис. 33:8). Отличаясь необычайною гордостью, они смотрели на всех других как на низшие в сравнении с собою создания. С течением времени, благодаря награбленным богатствам, в главнейших центрах Ассирии развилась значительная роскошь, выражавшаяся в особенности в величественном строительстве. Особенным величием отличалась Ниневия, столица Ассирии, и о всем богатстве и величии ее стало возможным составить истинное представление только в самое недавнее время, благодаря произведенным в ее развалинах раскопкам. Огромные холмы мусора, далеко разъединенные один от другого, по предположению некоторых, находились в пределах общей стены, но доселе еще не открыто следов подобного здания, и каждый холм, по-видимому, был окружен стеною сам по себе. В каждом из них, однако же, найдены развалины великих дворцов, величественные ворота которых охраняются колоссальными человекоголовыми львами или быками. Бесчисленные помещения в них украшены были огромными алебастровыми плитами, покрытыми изображением военных, гражданских и религиозных подвигов торжества царя, а также сценами, взятыми из разных приключений на охоте. Дворец Сарданапала был огромных размеров. Он имел, по крайней мере, 350 футов длины при почти такой же ширина, причем двор пред ним имел 120 футов длины и 90 ширины. В городах уступами возвышались храмовые башни, причем каждый уступ был посвящен особому богу. Над всем возвышалась сторожевая башня, с которой можно было производить наблюдения над небесными светилами. Все источники неограниченного богатства и деспотического могущества из века в век обращались на построение дворцов, храмов и общественных зданий Ниневии, делая ее славой всей монархии. Великолепные сады, для удовольствия монарха и его двора или знати, разнообразили монотонность блеска. Но употреблявшийся для построения как величественных, так и обыкновенных зданий, материал был настолько непрочен, что с течением времени он распадался, и заметались самые следы существования городов. Высушенные на солнце кирпичи могли держаться в течение столетий, если они тщательно защищались штукатуркой от разрушительного действия погоды, но раз предоставленные влиянию погоды, они скоро превращались в бесформенные груды, заваливая собою алебастровые плиты дворцов с их картинами и письменностью. Вследствие этого под развалинами Ниневии и находят множество таблиц из жженой глины, стоявших некогда в библиотеках и императорских архивах ассирийских царей. Великая стена, защищавшая город, была одним из чудес древности, потому что Ксенофонт, проходивший близ нее, при своем отступлении с 10,000 воинов, долго спустя после того, как она предоставлена была тлению, говорит, что она еще имела 150 футов высоты и 50 футов ширины ²³⁵. Она была построена из известняка до высоты в 50 футов, а далее из сушенных на солнце кирпичей. В неправильных промежутках стояли ворота, над которыми возвышались особые башни, служившие для усиления обороны. К ним примыкали казармы для караульных воинов и с каждой стороны они были украшены огромными колоссальными человекоголовыми быками. Земля внутри подворотного хода была вымощена большими известняковыми плитами, на которых можно еще и теперь видеть знаки движения колесниц. Но эти громадные сооружения не были единственной защитой города. С этою целью прорыты были особые каналы, которыми город отделялся от окружающей местности и делал его осаду еще более затруднительной.

Ассирийская монархия была основана уже несколько столетий пред тем и ее народ уже доказал свою воинственность и силу; но оружие его не угрожало Палестине до IX столетия до Р. Хр. В XIV и XV столетиях самой великой военной монархией был Египет, войска которого то и дело делали походы чрез Палестину и Сирию, иногда достигая до Ниневии ²³⁶. Сила Ассирии уже и в это отдаленное время значительно ослаблялась ожесточенной борьбой между Ассирией и Вавилонией, дочерью и матерью, – борьбой, которая продолжалась из поколения в поколение. В XIII столетии могущество монархии весьма ослабело, но великий царь Тиглат-Пелассар I, царствовавший с 1120 по 1100 г. до Р. Хр., опять восстановил ее силу, и при его смерти Ассирии номинально была подчинена вся огромная местность, лежащая от Средиземного моря до Вавилона, хотя Палестина и осталась в стороне от этого завоевания. Молва о его походах разносилась по всем странам Западной Азии. Но, как часто это бывало на Востоке, монархия, созданная на счет столь громадных бедствий человечества, пала с его смертью, и Ассирия опять сделалась сравнительно незначительною. В этот-то именно промежуток и возникла монархия Давидова, так как упадок этой великой монархии на Евфрате и сделал возможными его сирийские завоевания. Хотя во времена иудейского царя Асы обстоятельства Ниневии несколько поправились и на престоле ее восседал великий царь, но только спустя некоторое время, именно не раньше царствования Иоаса, сына Гофолии, Ассирийская монархия вновь достигла того положения, при котором для нее сделалось возможным влиять на судьбы народа израильского. В течение 200 лет Ассирия была отрезана от Средиземного моря. Но царь Ассурназиргабал вновь проложил дорогу к этому морю. Тир, Сидон, Гевал и Арвад приносили ему в знак своего подчинения богатые дары. Тогда в первый раз исполинская тень новой монархии пала и на Палестину, поражая ее население предчувствием ужасной судьбы, которая уже обрушилась на других. Стесненная с востока и севера, как было сказано, великой горной цепью, которая под различными названиями простирается от Малой Азии до залива Омана и Аравийского моря, Ассирия имела для своих военных сил выход только к западу и юго-западу. И вот, достигнув берегов Средиземного моря чрез Сирию, ассирийские цари должны были направить свои силы к югу, где на пути их и лежала Палестина.

Из всего этого видно, что опасность, угрожавшая избранному народу, была не воображаемая только и предостерегающие речи пророков не были только риторическим приемом нравоучительных проповедников, нарочито сгущавших тени картины для того, чтобы сильнее повлиять на нравственно-огрубевшее сердце народа. Нет, опасность действительно грозила страшная. Над Палестиной и ближе всего над царством Израильским, как лежавшим в северной половине ее, уже занесен был страшный меч грозного завоевателя, от ужасов завоевательных жестокостей которого стонала и оглашалась воплем вся западная Азия. И было от чего стонать. Великие ассирийские завоеватели отличались необычайною, можно сказать, беспримерною жестокостью военного права. Одержимые необыкновенною гордостью и считая все покоряемые народы жертвой для своих богов, они действительно приносили им человеческие жертвы в беспримерных количествах, избивая и истязуя целые массы пленных. Памятники ассирийские переполнены изображениями таких сцен из завоевательной деятельности ассирийских царей, пред которыми леденеет от ужаса сердце. Эти цари являлись как бы нарочитыми и особенными служителями смерти, и с поистине непостижимым злорадством наслаждались всевозможными, наиболее мучительными способами предавания военнопленных смерти. Сажание на кол, сдирание кожи с живых людей, постепенное отрубание членов – эти и многие другие жестокости были обычным явлением и увековечены в надписях и монументальных изображениях. Так как культ ассирийский вместе с кровожадностью отличался и чудовищным распутством, то в завоевательной деятельности ассириян бесчеловечные жестокости шли рядом с скотскою похотливостью, и на памятниках цари не раз с гордостью заявляют, как они лично обесчещивали девиц и юношей завоеванных народов.

Такой-то завоеватель и угрожал теперь Израильскому царству. Тяжесть руки его уже известна была избранному народу из прежних частых столкновений его с ассириянами; но так как эти столкновения происходили обыкновенно не в единоборстве, а в союзе с другими народами, инстинктивно трепетавшими за свое существование и потому сплачивавшимися для совместного действия (как это было при Ахаве и Ииуе), то хотя эти столкновения обыкновенно оканчивались не в пользу союзников, однако же, тяжесть ассирийской руки не чувствовалась непосредственно израильтянами и они отделывались незначительною данью. Но теперь, когда окрестные народы бесславно лежали у ног грозного завоевателя, судьба царства Израильского находилась вполне в руках ассириян. Единолично оно конечно не могло и думать об успешной борьбе. Ассирийскому завоевателю стоило только двинуть свои полчища – и Палестина обагрилась бы кровью и подвергнута была бы всем ужасам ассирийского завоевания, неразлучного с опустошением, грабительством и насилиями всякого рода. Но час царства Израильского еще не настал. Еще не до дна истощена была чаша долготерпения Божия и среди народа оставались еще семена истины, которые при большем усилии нравственного смысла его лучших сынов еще могли взойти и принесть плод. Поэтому нужно было отстранить уже поднятый меч грозного завоевателя, и, так как в этом отношении бесплодны были бы всякие военные и дипломатические усилия, то из среды народа выступил представитель религиозно-нравственной силы, пред которою должен был смириться и завоеватель, впервые почувствовавший и сознавший, что в мире есть сила даже повыше силы его победоносных полчищ. Этот урок преподан был ассириянам чрез пророка Иону, история которого представляет поразительный пример торжества религиозно-нравственного начала над началом грубой эгоистической силы язычества.

Когда в царстве израильском народ трепетал за угрожавшую ему неминуемую, как ему могло казаться, судьбу страшного разгрома со стороны грозного и жестокого завоевателя и когда взоры политиков в отчаянии обращались во все стороны в тщетных поисках защиты и покровительства, помощь внезапно пришла оттуда, откуда народ уже отвык ожидать ее, но откуда именно он и должен бы был прежде всего ожидать ее. Эта помощь пришла свыше, от Иеговы, который, несмотря на общую неверность народа, продолжал простирать на него Свою милость хотя бы ради тех немногих, кто еще не преклоняли своих колен пред хананейскими идолами. И помощь эта совершена была необычайным, беспримерным в истории способом. Против грозного народа, сосредотачивавшего в себе всю силу вооруженного язычества, выставлен был единичный безоружный человек, – но этот человек выступил носителем религиозно-нравственной истины в ее чистейшей форме, и вся грубая мощь языческого мира должна была преклониться пред этим человеком.

Хотя языческий мир, несмотря на его грубое идолопоклонство, не был вполне чужд познания истинного Бога, так как семена первобытного предания продолжали кое-где сохраняться в среде редких праведников из язычников, но в общем он мало знал об истинной религии и еще менее о том, что носителем ее служил ничтожный в глазах гордых завоевателей народ израильский, занимавший маленький клочок земли. Но вот языческий мир в самом сердце своего политического могущества должен был почувствовать силу нравственного величия Иеговы. Когда ассирийские завоеватели, ограбив все народы западной Азии и из наполненных сокровищ обогатили Ниневию, сделавшуюся центром мировой жизни с неразлучным с чрезмерным богатством нравственным падением, среди безумных и грубо чувственных вакханалий замышляли округлить свои завоевания введением в круг их и Палестины, в этой далекой и ничтожной земле «было слово Господне к Ионе, сыну Амафиину: встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем; ибо злодеяния его дошли до Меня». Пророки доселе ограничивали свою деятельность избранным народом, но теперь слово одного из этих провозвестников Иеговы должно было раздаться и в центре языческого мира. Выбор при этом пал на Иону, как человека, который мог быть больше подготовлен к подобному делу, или по самому характеру своему мог быть более способным к исполнению его. По иудейскому преданию, Иона был тот самый мальчик, который некогда восстановлен был к жизни великим пророком Илией во время пребывания его в Сарепте, где он этим чудом наградил доброе гостеприимство вдовы. Если так, то он очевидно был прозелит и притом воспитавшийся под руководством великого пророка ²³⁷. Как язычник и хананей по происхождению, он более чем кто-либо другой из пророков знал состояние языческого мира, знаком был с его религиозными воззрениями и его нравственным состоянием, а как ученик и последователь Илии, он в то же время мог обладать такою же силою обличительного проповедничества, какою именно отличался грозный пророк Кармила. Происходя из приморского города и нося в своих жилах беспокойную кровь предприимчивого народа, он мог бывать во многих окружающих странах, и, таким образом, и с этой стороны был человек, который более всего соответствовал дававшемуся ему поручению. Это поручение было уже не первым для него. Он уже и раньше действовал в качестве пророка, и притом именно по одному международному делу. В блестящий период царствования Иеровоама II он был одним из главных руководителей и советников этого доблестного царя в его стремлении восстановить славу Израиля и по его именно боговдохновенному совету и ободрению Иеровоам II «восстановил пределы Израиля от входа в Емаф до моря пустыни» (4Цар. 14:25). Так как Емаф или Имаф (известный торговый город в Сирии) лежал уже в сфере влияния и даже владений Ассирии, то ясно, что Иона уже и раньше теперешнего поручения имел дело с великим народом-завоевателем.

Несмотря на все это, теперешнее повеление от Господа было столь неожиданным и касалось столь необычайного предмета, что и испытанное, мужественное сердце Ионы невольно смутилось и содрогнулось. Как он пойдет в Ниневию, этот «город крови», где жестокость и самое необузданное распутство нашли себе место на самом престоле? Какое значение может иметь его проповедь о покаянии в городе, где сама религия с ее гордыми жрецами и величественными храмами служит учительницей жестокости и распутства и где чернь, избалованная подачкой награбленных сокровищ, была буйна, хищна и предана всякому нечестию? В лучшем случае он, безвестный пришлец из презираемой Палестины, будет встречен насмешками и издевательствами; а может случиться и хуже. Его могут обвинить в подрыве национальной религии, в неуважении к тем страшным божествам, помощи которых приписывалось могущество и величие Ассирии; чернь, науськиваемая жрецами, может схватить его и подвергнуть беспощадным побоям; может обратить на него внимание и само правительство, которое в таком случае может подвергнуть его казни как нечестивца, оскорбителя Ассура, а вместе с тем и израильского шпиона. Тогда расправа будет проста: он будет посажен на кол, колесован, или даже заживо ободран для того, чтобы его жалкая кожа была вывешена на стене какого-либо из храмов того бога, которого именно он более всего, по понятиям ассириян, оскорбил своею проповедью. Нет, он не пойдет в Ниневию. Гораздо лучше уехать куда-нибудь на край света, за моря, и там погибнуть в безвестности, чем идти в страшную Ниневию с таким опасным поручением. И вот, руководясь такими или подобными соображениями, Иона надумал «бежать в Фарсис от лица Господня», в ту далекую и богатую финикийскую колонию Тартесс, которая, как находившаяся уже за Геркулесовыми столбами (в Испании), лежала на самой отдаленной окраине известного тогда мира.

Недолго думая, Иона отправился в ближайшей морской город Иоппию, теперешнюю Яффу, и как раз нашел корабль, отправлявшийся в Фарсис. Так как сами израильтяне не отличались особенным искусством мореплавания, то корабль несомненно был финикийский, заходивший в этот порт лишь на пути своего окружного плавания, и сами матросы были, следовательно, идолопоклонники. Иона в качестве пассажира отдал требуемую плату за проезд (и вероятно немалую, так как в древности для проезда до Тартесса требовалось не менее трех месяцев) и занял место на корабле. Корабль поднял паруса и, пользуясь попутным ветром, двинулся в далекий путь. Еще раз Иона оглянулся на родную землю, и когда она, по мере удаления корабля, сливалась в очертаниях воды и неба и, наконец, утонула в них, пророк мог свободно вздохнуть, считая себя свободным от тяготившего его сердце страшного поручения. Но он ошибся и должен был испытать страшный урок, как преступно и вместе с темь безумно «бежать от лица Господня», от этого всевидящего ока, которое одновременно видит и движение мировых судеб, и тайные помыслы единичного человека. Когда корабль находился уже на некотором расстоянии от земли, вдруг на море разразилась буря. Близ Иоппии действительно часто бывает внезапная буря, которая в древности носила название «черного северяка», вследствие того, что она поднималась с севера, заволакивая небо черными непроницаемыми тучами ²³⁸. Море страшно почернело и заколыхалось. Корабль был тяжел, и моряки опытны, но настоящая буря разразилась с небывалою силою. Ветер с ужасающею силою рвал снасти и огромные валы с яростью бросали корабль, разбивая его борта. Захваченные столь страшною неожиданностью, не только пассажиры, но и матросы объяты были ужасом, так как по всем признакам «корабль готов был разбиться». Вот уже оказалась сильная течь, и корабль начал наполняться водой и тяжелеть. Чтобы хотя сколько-нибудь облегчить его, капитан распорядился выбрасывать в море кладь, но и это не помогало. Тогда в крайности оставалась одна надежда – на помощь свыше. Все разноплеменные пассажиры и матросы язычники начали каждый «взывать к своему богу», но и эти вопли и воззвания заглушались яростным ревом и зловещим свистом бури. Но странно, что несмотря на это общее смятение на корабле, Иона спустился во внутренность корабля, лег и спал крепким сном. Измученный душевной тревогой и поспешным путешествием в Иопиию, он теперь, когда, как ему думалось, он навсегда избавился от тяжелого и страшного поручения, возмещал себя за бессонные и проведенные в душевной тревоге ночи. Такая бесчувственность странного пассажира изумила капитана корабля, и он, спустившись вниз, растолкал его и раздраженно сказал: «что ты спишь? Встань, возопи к Богу твоему; может быть, Бог вспомнит о нас, и мы не погибнем». В крайности у язычников было в обычае молиться всем богам, какие только были известны им по имени, в надежде, что хоть какой-нибудь из них да отзовется на мольбу. Так как капитан еще не знал, кто такой именно Иона, из какой страны и какой веры, то он при этом не имел в виду именно Иегову, а заставлял пассажира молиться вообще его национальному Богу.

Иона поднялся, и когда он увидел в чем дело, как близко корабль к гибели, то в душе его сразу во всем ужасе представилось сознание своей греховности и поднялась душевная буря, пред которой ничего не значил и этот «черный северяк», яростно стремившийся к поглощению настигнутого им корабля. Между тем на корабле продолжало происходить ужасное смятение, раздавались отчаянные вопли и мольбы. У матросов опустились руки и все в смертельном ужасе ожидали погибели. Тогда среди пассажиров и матросов явилась мысль, что эта страшная буря вероятно есть выражение гнева богов на какого-нибудь тяжкого грешника из среды их. Море, по языческому воззрению, считалось одним из проявлений божества и ярость его признавалась требованием со стороны последнего удовлетворения себе за какое-либо тяжкое преступление, и потому при подобных случаях было в обычае прибегать к отысканию преступника, чтобы чрез жертвоприношение его разъяренному божеству избавиться от его гнева. Так было и теперь. Немедленно приступлено было к делу. Виновник узнавался по жребию, каковой обычай был распространен не только в языческом мире, но не раз употреблялся и среди израильтян (Нав. 7:14; 1Цар. 10:20). «Пойдем, – закричали на корабле, – бросим жеребья, чтобы узнать, за кого постигает нас эта беда». Жребий был брошен и, к удивлению всех, он пал на того странного незнакомца, который во время всеобщего смятения и ужаса предавался сну и только что разбужен был капитаном. Тотчас же все засыпали его вопросами: «скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое твое занятие, и откуда идешь ты? где твоя страна и какого ты народа?»... Тогда Иона, которому теперь ясно стало, как безумно и преступно он поступил, решившись «бежать от лица Господня», чистосердечно рассказал, что он «еврей, чтит Господа Бога небес, сотворившего море и сушу», но что он тяжко согрешил пред своим Богом, не послушав Его повеления и пытаясь бежать от лица Его. Это открытие наполнило всех страхом и благоговением к грозному Богу израильскому, и, так как море не переставало бушевать, то корабельщики не без некоторого смущения опять обратились к Ионе: «что же сделать нам с тобою, чтобы море утихло для нас?» Узнав, что он не обыкновенный человек, а пророк и служитель того грозного Иеговы, о деяниях которого в пользу своего народа повсюду носились чудесные сказания, корабельщики не сразу прибегли к обычному способу удовлетворения разъяренного божества, а нашли нужным попросить совета у самого пророка. Но что же мог посоветовать им злополучный пророк, который так тяжко согрешил и считал свою погибель вполне заслуженною? С чувством полного самоотречения он отвечал: «возьмите меня и бросьте меня в море, и море утихнет для вас; ибо я знаю, добавил он, что ради меня постигла вас эта великая буря». Это беспримерное самоотвержение Ионы еще более изумило корабельщиков, и они прониклись невольным уважением и благоговением к израильскому пророку. Вместо того, чтобы немедленно же сделать удовлетворение морскому божеству, они сделали еще последнюю отчаянную попытку – спастись без этого. Завидев на горизонте землю, они «начали усиленно грести», чтобы как-нибудь пристать к ней; но усилия их были тщетны. Как бы в наказание им за это сопротивление, море становилось все яростнее и страшнее. Тогда еще более все прониклись страхом и благоговением к Богу пророка и воззвали к Нему: «молим Тебя, Господи! да не погибнем за душу человека сего, и да не вменишь нам кровь невинную; ибо Ты, Господи, соделал, что угодно Тебе!» Принеся эту умилостивительную молитву, корабельщики, наконец, «взяли Иону, и бросили его в море», и к необычайному изумлению всех – «утихло море от ярости своей». Все это до такой степени поразило язычников-матросов и разноплеменных пассажиров, что все они «устрашились Господа (Бога Израильского) великим страхом, и принесли Господу жертву, и дали обеты». Таким образом, грех Ионы был искуплен не только его самопожертвованием, но и тем, что его преступное бегство «от лица Господня» невольно привело к признанию всемогущества истинного Бога со стороны язычников.

Избавившись от великой опасности, корабль двинулся дальше в свой путь, и корабельщики, конечно, больше теперь заботились о том, чтобы возможно скорее достичь ближайшего порта и произвести необходимые починки в корабле, чем об Ионе, который на их взгляд навсегда исчез в пучине морской. Но пути Божии неисповедимы, и история пророка не окончилась гибелью в море. За кораблем обыкновенно следуют громадные морские чудовища – киты и особенно акулы, которые жадно глотают все, что падает с корабля, и по животному инстинкту – их всегда более следует за кораблем в тех случаях, когда последнему грозит крушение. Так было и в этом случае. И вот лишь только Иона был сброшен в море, как он схвачен был одним из этих морских чудовищ и проглочен им. К какой собственно породе принадлежало это чудовище – неизвестно ²³⁹. Но во всяком случае несомненно, что в Средиземном море водится много китов и акул, которые способны проглотить целого человека. Тут, конечно, естественно представляется возражение, что собственно киты обладают слишком узким горлом, чтобы быть способными на это. Но возражение это не выдерживает критики даже по отношению к китам, так как натуралистами удостоверено существование такого вида китов, которые обладают достаточно большим горлом, чтобы проглотить целого человека ²⁴⁰. Что же касается акул, которых весьма много водится в Средиземном море, то о них с несомненностью известно, что они способны проглотить не только человека, но и целого быка, причем известен и более странный факт, что эти акулы способны также и выбрасывать поглощенные предметы обратно живыми и невредимыми ²⁴¹. Как бы то ни было, «Господь повелел большому киту поглотить Иону; и был Иона во чреве этого кита три дня и три ночи». Если кит мог проглотить пророка, то желудок этого морского чудовища представлял уже более чем достаточное помещение для человека. Каким образом пророк оставался живым во чреве кита, не подвергаясь действию огромных пищеварительных сил морского чудовища, это конечно, может быть, объяснено только чудом, участие которого и вообще сильно и очевидно в истории пророка Ионы; но и в данном случае небезынтересным пояснением этой истории может служить свидетельство натуралистов. В Средиземном море живет особая порода китов, которая отличается одною странною особенностью. Это так называемый роркваль, т.е. «кит со складками» ²⁴². Особенность эта заключается в том, что у них под нижнею челюстью существует громадный мешок со складками, в который могут помещаться большие предметы, не подвергаясь пищеварению. Рорквали иногда бывают громадных размеров, доходя до десяти с половиною сажень в длину. При таком росте мешок представляет собою помещение от 15 до 20 футов в длину, т.е. помещение более чем достаточное для человека. Таким образом, море представляет такое разнообразие чудовищ, что Всемогущему Творцу для достижения в данном случае цели стоило только дать свое повеление известной породе китов и проглоченный пророк мог покоиться в его утробе три дня и три ночи.

«И молился Иона Господу Богу своему из чрева кита, и сказал: к Господу воззвал я в скорби моей, и Он услышал меня; из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой; Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня; все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада». Эта молитва, произнесена ли она пророком буквально во чреве китовом, или представляет собою моментальный рой мыслей, пронесшийся по душе пророка в тот страшный промежуток, когда он поглощался морской пучиной и китом ²⁴³, ясно показывает, что преподанный Ионе урок вполне достиг своей цели. Пророк, видимо, проникся сознанием бесконечного милосердия Бога, от лица которого он хотел бежать, и теперь все свое упование возлагал на Него, высказывая непоколебимую уверенность, что Господь не только мог бы избавить его от бедствия в Ниневии, но избавить его и из чрева кита, даже «из самого ада». И вера эта нашла полное оправдание. «Господь сказал киту, и он изверг Иону на сушу». Очнувшись от страшного обморока, Иона увидел, что он опять находился на берегу, с которого он отплыл на корабле в далекий Тартесс, «чтобы бежать от лица Господня». И тогда вторично было к нему слово Господне: «встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в ней, что Я повелел тебе». Теперь Иона уже не думал бежать от лица Господня, а оправившись от изнеможения, отправился в указанный ему далекий путь – в столицу Ассирийской монархии.

Путь от Палестины к главным городам Месопотамии давно проторен был не только разными воителями, двигавшимися с своими полчищами, но и мирными торговыми караванами, чрез посредство которых издавна велся обмен произведениями между богатым бассейном Тигра и Евфрата и приморскими странами, вплоть до берегов Нила. И в истории собственно израильского народа этот путь не был каким-либо совершенно неизвестным. Родоначальник еврейского народа вышел с берегов Евфрата, и после него не раз поддерживались сношения между этой родиной патриарха и его потомками. Поэтому Ионе не было особенно затруднительно достигнуть Ниневию, и чрез несколько дней он был уже под стенами знаменитой ассирийской столицы. В то время Ниневия была в полном расцвете своей могущественной красоты. Награбленные богатства послужили источником для построения великолепных дворцов и храмов, развалины которых своим величием и обширностью и теперь удивляют собою исследователей. Укрепления ее, при своей изумительной высоте, тянулись на огромное пространство, так что весь город занимал площадь в «три дня ходьбы». Сколько это именно составляет, с точностью определить невозможно. Геродот с своей стороны определяет «день ходьбы» в 200 стадий ²⁴⁴, т.е. около 35 верст, что составит для всего города около 105 верст, т.е. по окружной линии, идущей вокруг всего города. Эта обширность города подтверждается и его населенностью. О многочисленности его населения можно судить по тому, что в нем ко времени прихода Ионы было «более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой», т.е. детей ниже семилетнего возраста. Для всего населения это составит не менее 6–7 сот тысяч душ обоего пола, – город поистине великий для древнего мира. Базары его кишели торговцами со всего цивилизованного мира, по улицам двигались тяжело нагруженные караваны; у дворцов стояли отряды тех полчищ, которые ждали только мановения царя, чтобы двинуться на завоевание или истребление городов и стран. Самые дворцы представляли громадные здания из крупного нежженого кирпича со штемпелями, всевозможными надписями и изображениями, от которых иногда должно было содрогаться непривычное к ужасам сердце. Вот яростное поле битвы, на котором происходит зверское побоище, заканчивающееся ужаснейшим варварством отрубания членов у пленников, сажания их на кол или сдирания кожи с живых людей. А рядом, как бы в вещественное доказательство подобного бесчеловечия, висят по стенам и самые кожи, на шпицах башен по стенам торчат человеческие головы, или даже сложены из них целые пирамиды. У храмов толпились массы идолопоклонников, а прилегающих к капищам Иштары рощах жили «священные блудницы», которые зазывали прохожих для принесения отвратительной жертвы отвратительному идолу чрез гнусное сладострастие. Роскошь, жестокость и разврат – были тремя главными особенностями Ниневии, и в этот-то город пришел теперь безвестный пророк Израиля чтобы жителям его проповедовать о покаянии.

Не без смущения и внутреннего трепета вступил Иона в столицу Ассирийского царства. Пред ним был тот город, от которого зависела судьба израильского народа. Стоило только царю его сказать слово, и грозные полки предадут все царство Израильское огню и мечу. Но и помимо этого Ассирия становилась опасной и гибельной для избранного народа самым своим внутренним влиянием. Вместе с своим политическим владычеством она распространяла свою культуру, насквозь пропитанную жестоким и вместе гнусным культом. То, чего не в силах был погубить меч, окончательно губило тлетворное влияние этого культа, и влияние его уже начало сказываться в Палестине, где именно под влиянием ассириян все более водворялось безнравственное служение богине распутства. Предотвратить напор этого двоякого разрушительного влияния ассириян на избранный народ и было главной миссией Ионы. Пророк вступил в город, как можно думать, северными воротами, которыми по преимуществу вступали караваны. Как ученик великого Илии, он, по всей вероятности, своею внешностью походил на своего грозного учителя – носил грубую манию из овечьей шкуры, подпоясывался кожаным поясом; длинные волосы волнами спускались на плечи; дорожная котомка и посох довершали внешность пророка. Самая внешность его должна была обращать на себя внимание ниневитян, так что нетрудно представить, сколько любопытных глаз устремлено было на Иону и сколько вопросов слышалось к нему со всех сторон о его происхождении и цели прибытия. Но пророк прибыл не для того, чтобы служить предметом любопытства толпы, и немедленно же приступил к своей проповеди. Неизвестно, на каком собственно языке он произносил свою проповедь. Ассирийский язык, как язык великого народа завоевателя, широко распространен был по всей западной Азии и потому мог быть известен пророку. Но даже если бы он проповедовал на еврейском языке, то и в таком случае речь его могла быть совершенно понятна ниневитянам, так как ассирийский язык принадлежал к числу семитических, имел самое близкое сходство с еврейским, сходство не только в грамматическом, но и синтаксическом строении, так что ассирийская грамматика, по отзыву компетентных исследователей, есть не больше, как копия еврейской. В надписях встречаются постоянно не только слова, но и целые предложения, ничем не отличающиеся от еврейских. Таким образом, в отношении языка не могло быть никаких затруднений. Но необычайная внешность и своеобразный акцент могли только еще больше возбуждать внимание народа, который все больше собирался около Ионы. А пророк между тем, обходя город, повсюду призывал к покаянию. Проповедь его была страшна и невольно должна была приводить слушателей в трепет. Он именно провозглашал что «еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена»! Такие проповедники не раз являлись в древних городах востока, и проповедь их всегда производила потрясающее впечатление, как напр. проповедь известного Иисуса, который, ходя по улицам Иерусалима, обреченного на гибель, страшным голосом взывал: «голос от востока, голос от запада, голос от четырех ветров, голос против Иерусалима и святого дома, голос против женихов и невест, голос против всего народа; горе Иерусалиму!» ²⁴⁵. При древней неустойчивости международных отношений, при всеобщем господстве права сильного – всякий город во всякое время мог опасаться внезапного нападения и разрушения. Несмотря на все свое величие, Ассирия представляла собою искусственное здание, воздвигнутое лишь руками кровопролития и насилия. Завоеванные ею народы не имели никакой нравственной связи с нею или ее монархами. Напротив, они были злейшие ее враги, сдерживались только силою и страхом нового опустошения и кровопролития, и ожидали только первого благоприятного случая, чтобы восстать, отложиться или, перейдя в наступление, излить на виновницу своего унижения и избиения всю ярость своего ужасного мщения. Поэтому и Ниневия, несмотря на силу своих войск и грозную неприступность своих крепостей, постоянно должна была опасаться за свою судьбу, так как мог выступить новый могучий завоеватель, который, пользуясь поддержкой недовольных народов, в несколько дней мог разгромить монархию и в самой Ниневии не оставить камня на камне (как это и случилось впоследствии). Как раз в это именно время с окраин государства доносились тревожные слухи, что среди завоеванных народов началось опасное движение к восстановлению своей независимости ²⁴⁶, и потому грозная проповедь пророка производила особенно сильное впечатление, и отголоски ее потрясали сердца всех ниневитян – от обитателя бедной хижины, ютящейся у подножия городской стены, до самого царя, предававшегося всем наслаждениям своего исключительного положения в своем блистательном дворце.

При этом невольно возникает вопрос: как именно ниневитяне взглянули на проповедь пророка и почему она могла производить такое сильное впечатление? Новейшие критики стараются объяснить это излюбленным ими способом, именно низведением самой истории Ионы на туземный ассирийский миф, который будто бы и нашел своеобразное выражение в библейской книге о пророке Ионе. У ассириян был миф об Оаннесе, который, занимая место в длинной лестнице ассирийских богов, главною своею заботою имел исправление бедствий, производимых в мире злыми духами. По своему виду он представлял собою рыбообразное существо вроде Эа, с которым он иногда и отождествляется, и для научения людей почитанию богов и добродетели обыкновенно выходил из моря. Вот это-то существо ниневитяне, будто бы, и могли отождествить с пророком Ионой, особенно когда он рассказал свою чудесную историю о том, как он для проповеди в Ниневии выброшен был из моря большой, проглотившей его рыбой. В той степени, в которой это воззрение не отрицает самой действительности исторического события, а только старается уяснить самый способ влияния проповеди пророка на ниневитян, теория эта не лишена доли правдоподобия, и она уже нашла место в исследованиях наших отечественных библеистов. Так, по мнению одного исследователя ²⁴⁷, для духовности Бога нет ничего невероятного и оскорбительного в той мысли, что, открываясь язычникам, Бог может открываться им преимущественно под тою формою, под какою кто из них мыслит Его; поэтому нет ничего невозможного и в том, что ниневитяне поняли явление Ионы сообразно с своими языческими воззрениями. «Рассказ о большой рыбе, поглотившей и извергнувшей пророка, и о божественном посольстве Ионы в Ниневии напоминал ниневитянам их древние религиозные сказания о рыбообразном Эа-Оаннесе, выходящем из моря, чтобы учить людей почитанию богов, религиозным и гражданским законам. И сам пророк, чужеземец, говорящий со властью, смело и решительно возвещающий совершенную погибель Ассирийского царства за беззакония и требующий покаяния, легко мог показаться язычникам чем-то большим, чем обыкновенный человек, может быть, даже самим Эа или его сыном. В этом нет ничего невероятного и удивительного. Вопил же в Листре народ о Павле и Варнаве, что они боги, сошедшие в образе человеческом. Назвали же Варнаву Зевсом, а Павла – Эрмием. И не только простой неразумный и суеверный народ, но даже листрийский жрец привел уже волов, чтобы закласть их в жертвоприношение, так что апостолы едва уверили, что они – обыкновенные люди (Деян. 14:11–23, 15:18). Целыми восемью веками раньше этого могло случиться то же самое в Ниневии. Самое имя пророка, сходное с именем Оаннеса, могло с первого взгляда показаться им многознаменательным». Во всем этом нет ничего невозможного, но могли быть и другие причины, который прямее объясняют грозное влияние проповеди Ионы. Восток издавна был удобною почвою для различных проповедников. Восточные народы всегда отличались глубоким религиозно-нравственным смыслом, и хотя этот смысл часто приводил к чудовищным заблуждениям, однако же, самая производительность и живучесть этих заблуждений сама свидетельствует о силе религиозно-нравственной потребности этих народов. Потребность эта, конечно, проявляется тем сильнее, чем дольше она не находит себе удовлетворения, и тогда всякий новый проповедник способен произвести целый религиозно-нравственный пожар, как это и было с Буддой и Магометом. А в таком именно неудовлетворенном состоянии и находилось религиозно-нравственное чувство ниневитян: гнусный официальный культ, как это и неизбежно бывает в подобных случаях, по необходимости должен был возмущать лучших из них своею противоестественностью, удручать сознанием непоправимой греховности. Это сознание, находившее место в душе лучших людей, могло находить мгновенный отголосок и в остальной массе, лишь только являлся проповедник, затрагивавший своим огненным словом наболевшую душевную рану. И вот, когда явился пророк, который своею огненною речью преподавал уроки, совершенно непохожие на речи развращенного язычества, и как раз соответствовал общему сознанию религиозной неудовлетворенности и греховности, то проповедь его должна была поистине жечь сердца людей или, по другому пророческому выражению, греметь подобно молоту, разбивающему скалы. В таком сильном возбуждении и само религиозное воззрение ниневитян могло хотя на время освободиться от гнусного цикла местных богов и подняться до высоты несознательно живущей в человеческой душе (даже на самой низкой степени ее развития) идеи единого, всемогущего, всесвятого, хотя бы и неведомого Бога ²⁴⁸. К этому-то неведомому Богу и могли обратиться ниневитяне своим наболевшим сердцем, томившимся под гнетом омерзительного культа, услаждавшего лишь плоть и иссушавшего душу. «Это обращение их было обращением к Богу, чувствуемому ими в сердце своем; это было просветление той врожденной идеи Бога, которая в них затемнена была, но не уничтожена их языческими верованиями и которая после обличительной проповеди Ионы, открывшей, быть может, самые сокровенные и в то же время самые постыдные движения их сердца, проснулась преимущественно, конечно, с своей нравственной стороны, и разбудила их совесть. Усыпленная доселе невзыскательными требованиями язычества, совесть ниневитян, проснувшись, подняла свой обличительный голос, и ниневитяне увидели, как далеко их жизнь ушла от тех идеальных требований ее, который, как выражение идеи Всесвятого Бога, доселе лишь смутно предносились в их покаянных воплях и гимнах. Это состояние не было только высшею степенью языческого религиозного сознания и чувства, ибо язычество во всяком случае есть только томление духа человеческого по Боге, а не самое общение его с Богом, не примирение с Ним, каким представляется состояние ниневитян по книге пр. Ионы и которое необходимо предполагает некоторое воздействие на человека со стороны Бога. Оно было одним из тех темных проблесков христианского, истинно-религиозного возбуждения, какие должны были быть и до Христа, так как дело Его обнимает собою людей всех времен, – одним из тех проблесков, по поводу которых Тертуллиан говорил, что душа человеческая по природе христианка, и по которым язычники-политеисты любили повторять: Бог дал, Бог послал» ²⁴⁹. Наконец и помимо этих общих причин, действовавших лишь на общерелигиозное сознание ниневитян, последние могли иметь еще и более непосредственное знание о том именно Боге, во имя которого проповедовал покаяние Иона. Если пророк прямо заявил, что он послан именно Иеговой, Богом Израиля, то и это заявление не могло остаться безразличным для ниневитян. На берегах Евфрата, откуда вышел родоначальник израильского народа, всегда сохранялись следы истинного богознания. Известная история прорицателя Валаама прямо показывает ближайшее знакомство с этим богопознанием. Несчастная судьба этого знаменитого порицателя в столкновении с грозным Иеговою несомненно также нашла свою летопись на берегах Евфрата, хотя бы среди учеников и последователей Валаама и, конечно, содействовала подновлению старых традиционных сказаний об Иегове, как страшном Боге-мстителе за беззаконие и всякую неправду. Деятельность последующих пророков также весьма сильно способствовала распространению знания об Иегове. Такие пророки, как грозный обитатель Кармила, с своим странническим посохом обходивший обширные страны, не могли не быть миссионерами своего Бога, и слава их учения и чудес далеко распространялась и за пределы Палестины. Это мы и видим при Елисее, который принимал уже открытое участие в международных делах и имя его хорошо известно было в Сирии, как это видно из истории Неемана сириянина. Но если оно известно было в Сирии, то нет ничего невероятного в том, что оно известно было и в Ассирии, т.е. на берегах Евфрата, куда постоянно тянулись торговые караваны, служившие в древности вместе с тем и главным средством распространения всяких известий из одной страны в другую. При отсутствии газет, это было единственное в древности средство распространения известий, и оно вполне удовлетворяло любознательности сынов востока, так как известия о всех важнейших событиях из одной страны в другую распространялись с изумительною быстротой. А в таком случае и в далекой Ниневии не могли не знать, какое страшное значение имеет проповедь израильских пророков, не могли не знать, как напр. после проповеди Илии вся страна подверглась трехлетней засухе, этому ужаснейшему бедствию на востоке, бедствию, которое, как мы видели, коснулось и Финикии, а, быть может, также и Сирии, от которой уже там недалеко было и до Ассирии. Если теперь в самой Ниневии появился один из этих грозных пророков и притом с ужаснейшим предсказанием от имени грозного Иеговы о предстоящей гибели самой Ниневии, то, в виду всего сказанного, проповедь его должна была произвести потрясающее впечатление, какое она и действительно произвела.

«И поверили ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого». Дотоле веселый и беззаботный город, по которому лишь раздавались сладострастные гимны жрецов, несмолкаемый гвалт торговцев на площадях и дозорные трубы проходящих отрядов войск, огласился отчаянными воплями, причитаниями из тех покаянных псалмов, которые теперь читаются на ассирийских надписях. Это необычайное смятение в столице дошло до сведения царя, и когда он узнал о действительной причине его, то и сам подчинился общему настроению: «он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение, и оделся во вретище и сел на пепле. И повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище, и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот, и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилья рук своих. Кто знает, добавлял царь в своем указе, может быть, еще Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем» (Ион. 3:6–9) Все эти внешние выражения покаяния ниневитян представляют собою те именно формы сокрушения, который были общи всем народам древнего востока. Так именно выражали свою скорбь Иов во время своего бедственного положения, Давид – во время бегства из Иерусалима, Езекия во время осады Иерусалима. Особенностью покаянного сокрушения ниневитян является лишь то, что они распространили выражение его и на животных, и это явление отнюдь не беспримерно. На древнем востоке, при преобладании пастушеского образа жизни, человек жил ближе к миру животных, чем в новейшее время, и вследствие этого свои внутренние состояния прямее распространял и на животных. Геродот рассказывает, что персы, когда в сражении при Платее пал их полководец Масист, остригли волосы лошадям и другим животным в лагере, свидетельствуя тем, что и животные чувствуют людское горе и скорбели об утрате храброго Масиста ²⁵⁰. Да и теперь та же мысль о способности животных разделять скорбь и горе человека постоянно осуществляется в обычае при погребении высших военных чинов одевать в траур и их боевых коней, печально выступающих за катафалком умерших.

Покаяние ниневитян было так сильно и искренне, что оно способно было продлить долготерпение Божие. Под влиянием проповеди Ионы они «обратились от злого пути своего», и под этим злым путем нужно разуметь не только их внутреннюю беззаконность и нечестие, но и тот путь кровожадной и хищнической завоевательности, который был главным их историческим грехом и от которого грозила неминуемая гибель царству Израильскому. Беспримерное сокрушение смирило их неукротимый дух, и они оставили на время свое намерение о разгроме и разрушения того народа, откуда вышел столь чудесный пророк. И вот в виду такого покаянного сокрушения ниневитян, «пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел» (Ион. 3:10).

Между тем Иона, обойдя с своею проповедью всю Ниневию и не зная еще о решении милосердия Божия, вышел за город и ожидал, что будет с ним. Когда пришел назначенный им срок, а предсказание о гибели Ниневии не осуществилось, то Иона, узнав о милосердии Божием, поддался тому мелочному чувству себялюбия, от которого по временам не бывают свободны и великие праведники. Он крайне огорчился неисполнением его проповеди и обратился к Богу с укорительной молитвой, в которой старался даже оправдать свою попытку бежать от лица Господня в далекий Фарсис, так как все равно проповедь его оказалась, на его взгляд, излишней. Но это огорчение вытекало из мелочного недомыслия и потому сам Иона нуждался в наглядном уроке, который и преподан был ему. За городом пророк оказался под нестерпимыми лучами жгучего солнца; чтобы укрыться от зноя, он наскоро сделал себе из ветвей навес и в крайнем изнеможении сел под ним. Но навес мало защищал его от палящего солнца, и потому он чрезвычайно обрадовался, когда над головою его с чудесною быстротой поднялось одно туземное растение, своей широкой листвой давшее густую благодатную тень ²⁵¹. В этой прохладной тени Иона забыл и о своем огорчении, и спокойно проспал ночь. Но на следующей день, когда опять наступил зной, растение, за ночь подточенное червем, столь же быстро засохло, как оно и выросло, и опять знойные лучи солнца с палящим восточным ветром так сильно стали жечь беззащитную голову пророка, что он совершенно «изнемог, и просил себе смерти, и сказал: лучше мне умереть, нежели жить». «Неужели так сильно огорчился ты за растение?» спросил его божественный голос. – «Очень огорчился, изнеможенно отвечал Иона: даже до смерти». Тогда Господь и преподал ему великий урок: «ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло, и в одну же ночь пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота»?

Этим свидетельством о безграничном милосердии Божием ко всем боящимся Его, к какому бы народу они ни принадлежали, и заканчивается история пророка Ионы. Кроме изложенной исторической стороны, история пророка Ионы имеет и глубокий прообразовательно-пророческий характер. Сам божественный Спаситель истолковал, что трехдневное пребывание Ионы во чреве кита было знаменем того, что «и Сын человеческий будет в сердца земли три дня и три ночи» (Мф. 12:40), и самая история пророка навсегда сделалась таким великим знамением промыслительного домостроительства Божия, что требовать еще другого знамения в доказательство этого домостроительства может только «род лукавый и прелюбодейный».

Временная свобода от страшной опасности, угрожавшей со стороны Ассирии, гордая столица которой смирилась под влиянием чудесной проповеди Ионы, давала царству Израильскому полную возможность заняться своим внутренним возрождением, чтобы показать, что царство это еще не совсем растлило в своей внутренней основе и представляет зародыши здоровой жизни. Грозный урок только чудесно отвращенной великой опасности должен бы сильно повлиять на всех благомыслящих людей царства, и прежде всего на царя, и пробудить в них желание очнуться от преступного заблуждения. Но к несчастью тлен идолопоклонства давно уже заразил и глубочайшие основы северного царства, так что исправление оказывалось уже невозможным и все царство представляло собою уже явно мертвый и сгнивший, никуда более негодный член в домостроительстве царства Божия.

После мишурно-блестящего царствования Иеровоама II мы не видим ни малейших признаков религиозно-нравственного возрождения. При дворе все более усиливалась аристократия, которая, всецело предаваясь необузданному эпикурейству, единственно заботилась о том, чтобы ограничивать власть царя в узких сословных интересах. В значительной степени достигнув этого при слабых преемниках Иеровоама II, она пользовалась своею неограниченною властью для того, чтобы обогащаться на счет все более бедневшего народа, у которого она под разными предлогами отбирала поля, виноградники и всякое другое ценное имущество. Простой народ стонал от вымогательств всякого рода и входил в неоплатные долги. По всей стране негде было найти правого суда и добросовестной расправы, так как суды или подверглись общей порче и бессовестно торговали правосудием, продавая его тому, кто больше даст, или находились в руках своекорыстных и гордых «князей», которые все дела решали в пользу своего сословия. Эта вопиющая несправедливость связывалась все с более развивавшимся пороком – преданности безобразному кутежу и пьянству. Знать постоянно задавала большие пиры, стараясь роскошью их превзойти друг друга, и вино пилось с безумною неумеренностью. Уже рано утром, эти «князья», вставая с постели с больною головою, от вчерашней попойки, прежде всего протягивали руки к винным мехам, и затем опять до поздней ночи предавались кутежу, разгорячая свои низкие страсти громом сладострастной музыки. Постоянное бражничество естественно притупляло нравственное чувство, и вследствие этого рядом с пьянством царило самое необузданное распутство. В самой Самарии подобное распутство не только не считалось пороком, но даже освящалось искаженным культом и входило в ряд своего рода религиозных обязанностей. Распутный культ Ваала и Астарты находился в полном расцвете. Следовавшие за Иеровоамом II цари не только не отменили этого культа, но и открыто покровительствовали ему. У капищ развелось множество храмовых блудниц (кедешот), которые бесстыдно зазывали проходящих для гнусного жертвоприношения в рощах Астарты. Распутство достигло такой невероятной степени, что открыто прелюбодействовали не только закоснелые грешники и грешницы, но и юное женское поколение, дочери и невестки предавались тому же постыдному делу (Ос. 4:13–14). Одним словом, вместо того, чтобы извлечь из последних великих событий назидательный для себя урок и позаботиться о религиозно-нравственном исправлении, народ израильский как бы нарочито хотел доказать, что он уже вполне негоден для домостроительства Божия и потому заслужил свою погибель.

В виду всего этого судьба царства Израильского была решена безвозвратно, и оно с этого времени быстро устремилось к подготовленной им себе погибели. После Иеровоама II начался ряд политических смут, которые были явным предвестием рокового конца.

Иеровоам II умер в мире, и погребен был с царскою торжественностью. Но его сын, Захария, был последним царем, который правильно занимал престол израильский. Развращенная знать однажды приготовила ему великолепное пиршество, до безумия напоила молодого царя и увлекла его своим распутством. Но на следующее утро составлен был заговор, и царь был убит. Год смерти Захарии был вероятно годом уже упомянутого выше солнечного затмения. После убийства Захарии идет целый ряд царей (Селлум, Менаим, Факия, Факей), которые быстро сменяются один за другим на престоле в Самарии, ознаменовывая свое кратковременное правление нечестием и кровожадностью, и все более ослабляя свое царство и подготовляя ему неминуемую гибель.

Но Господь и тогда все еще не оставлял Своего народа без нравственного ободрения и посылал пророков, которые своею проповедью напоминали о попранном законе и своими пророчествами предостерегали о наступающем гневе Божием. Таков был относящейся к этому времени пророк Осия. Он уже явно предсказывал о предстоящем пленении, и хотя смягчал это страшное предсказание пророчеством об избавлении, но в пророчествах его слышался неутешный плач о предстоящей участи. Обращаясь к народу израильскому, пророк Осия так говорил от лица Бога: «народ Мой закоснел в отпадении от Меня, и хотя призывают его к горнему, он не возвышается единодушно. Как поступлю с тобою, Ефрем? Как предам тебя, Израиль? поступлю ли с тобою, как с Адамою, сделаю ли тебе, что Севоиму ²⁵². Повернулось во Мне сердце Мое; возгорелась вся жалость Моя». Грозными предостережениями народу служили и страшные естественный бедствия, как напр. землетрясение, о котором предсказывал Амос. Но все было напрасно. Нечестие и неправда переполнили чашу долготерпения Божия, и тогда Господь попустил грозному завоевателю положить конец царству Израильскому.

Конец этой безобразной политической вакханалии суждено было положить Ассирийской монархии, воители которой, после временного затишья, вновь выступили на поприще завоевательной деятельности и в качестве бичей Божиих опять двинулись к берегам Средиземного моря, все попирая и разрушая на своем пути. Пред лицом этой угрожающей гибели невольно была подавлена давнишняя вражда между Израильским царством и Дамаском и цари их сделали еще попытку отстоять свое существование совместными усилиями. Захвативши сирийский престол один искатель приключений вошел в переговоры с Факеем о заключении союза для защиты против Ассирии чрез нападение на Иудею. Но результатом этого союза для царства Израильского было лишь ускорение его конечной гибели. Через несколько лет союз расстроился, и царство Израильское сделалось беззащитной добычей грозного завоевателя.

Ассирийский престол между тем перешел в руки энергичного Тиглат-Пелассара II, который называется в библейской истории Фулом или Феглаф-Фелассаром. Во главе своих победоносных войск он по проторенной его предшественниками дороге двинулся на завоевание Западной Азии. Направляясь сначала к Западу от Ливана, Фул в своем походе сокрушил всякое противодействие здесь. Второе его войско в то же время сделало нашествие на Галаад, причем главный отряд настойчиво шел по направлению к югу и ничто не в состоянии было выстоять против непреодолимого напора. «Аннон газский, – гордо возвещает этот завоеватель на своих памятниках, – бежал пред моими войсками, и искал убежища в Египте. Я взял Газу, и захватил ее добычу и ее богов, и воздвиг себе царское изображение». То же самое рассказывается и о других местах, имена которых нельзя разобрать. Из Филистии он двинулся в дикие пустыни Синайского полуострова и Аравии, и принудил новую царицу, царствовавшую там, признать свою власть. Факей должен был потерять несколько городов и значительную часть своего народа, захваченного в плен, хотя и спас на время свое царство смиренным признанием верховенства завоевателя. Многие из знатных лиц, принадлежавших к, противоассирийской партии, были уведены в плен, в качестве рабов, за Евфрат, со всем их богатством. Слова Амоса оправдались. Высокомерные угнетатели своих бедных, соотечественников были обнажены и унижены. Область, находившаяся к востоку от Иордана, теперь в первый раз получила преобладающее место в царстве Израильском, потому что Факей был родом из Галаада, и его пособники из царской стражи, содействовавшие ему в захвате престола, принадлежали к одному с ним племени. Имена двух из них сохранились до нас, и уводят нас назад к заиорданской истории времен Иисуса Навина и Давида. Но это торжество галаадитян было непродолжительным. Настал час для наказания за их многочисленные грехи. Земля была полна «злодеев и обагрена кровью» (Ос. 6:1; 6:8; 12:11). Проклятие Божие, возвещенное пророком за идолопоклонство народа, теперь начинало осуществляться, холмы северных колен, равно как и долины Галаада, гремели от грозных звуков смертоносного оружия ассирийских полков. Города один за другим, в колене Неффалимовом и около озера Меромского, попадали в руки завоевателя и многие из их жителей, не успевшие спастись бегством от неприятеля, длинными вереницами уводимы были в плен в Ассирии. Вся область у верховьев Иордана была захвачена как бы громадным неводом. Дым горящих поселений омрачал воздух. Горные пещеры были наполнены трепещущими толпами, искавшими в них убежища для спасения жизни, пока земля была наводнена войском завоевателей. За Иорданом, по богатым лугам и лесистым холмам Галаада, население, в безумном страхе и с громкими воплями, бежало от наступающего врага оставляя позади себя все свое богатство в добычу врагам. Несмотря на это, множество народа было захвачено и присоединено к тем партиям пленников, которые, уже с конвоем отправлены были за Евфрат. Почти половина обширных владений Израиля была отрезана от царства. Для заселения обезлюженных месте были приведены другие племена. Это именно время «умалило землю Завулонову и землю Неффалимову, – приморский путь, заиорданскую долину, Галилею языческую» (Ис. 9:1). Сама Самария спаслась только тем, что выразила готовность платить дань в десять талантов золотом, в тысячу талантов серебром и заплатила другие штрафы, которые теперь трудно прочитать на летописях. «Все это», – говорит Тиглат-Пелассар на своих памятниках, – «я увез в Ассирию. Области, принадлежащие к Галааду, Авелю и другим», – прибавляет он, – «к востоку от земли дома Амврия, вдоль и поперек я присоединил на всем их пространстве к Ассирии, и поставил моих начальников над ними» ²⁵³. Дамаск, лишенный теперь всех союзников и оставшийся одиноким, подвергся также страшному нападению. Он мужественно боролся за свое существование, но не выдержал непреодолимого напора, и пал после осады в 733 или 732 году. Падение его было ужасно. «Я обезглавил Разона, – говорит Фул в своих летописях; – я осадил и взял дворец Венадада, его отца, построенный на высокой горе; 8,000 граждан, с их имуществом, я увел в плен; 518 городов шестнадцати округов царства Дамасского я превратил в пепел» ²⁵⁴. Библейский повествователь прибавляет, что население было уведено в Кир, который, по мнению И. Флавия, находился в Мидии, но часть была поселена в Армении или даже южной Вавилонии. Сильное Сирийское царство, столь долго бывшее ожесточенным врагом Израиля, наконец, исчезло из среды держав мира.

Факей в течение своего царствования умел кое-как сохранить за собою царство, унижаясь пред завоевателем, но участь его была очевидно решена, и это оправдалось при следующем царе Осии, двадцатом и последнем царе израильском, который, подобно своим предшественникам, достиг престола чрез цареубийство. Наложенная раньше ассириянами тяжелая дань на царство Израильское лежала тяжким бременем на народе, и Осия задумал низвергнуть это тяжелое иго. В Самарии существовала сильная египетская партия, быть может, опиравшаяся отчасти на старое предание об Иеровоаме I, который находил себе убежище на берегах Нила во время своего изгнанничества и привел оттуда с собою египетскую царевну, но еще более вследствие коварной дипломатии фараонов, агенты которых при всех дворах Палестины постоянно добивались союза с Египтом и обещали свою помощь всем, кто отказывался платить дань Ассирии. В своем затруднительном положении Осия, по-видимому, сначала старался поддерживать милость ассирийского царя, хотя в то же время тайно уже искал помощи от египетского фараона Со или Савы, второго царя эфиопской династии (4Цар. 17:4). Сава или, по-библейски, Сигор, называется в летописях Саргона «султаном», и отличается от «фараона, царя египетского». Он в действительности был чужеземным властителем Египта, так что под его властью находился и египетский фараон в Танисе и многие другие мелкие царьки, властвовавшие в долине Нила и дельты ²⁵⁵. Но ассирийские соглядатаи в Самарии донесли об этой измене своему царю, прежде чем она созрела до восстания, и участь Осии была решена. Напрасно он старался теперь быть добрым и истинным царем, стараясь даже, по возможности, восстановить богослужение Иегове. Теперь уже было слишком поздно спасать свою страну. Поклонение тельцу, правда, почти прекратилось, так как Фул увез тельца из Дана, а тот, который находился в Вефиле, был взят ассириянами. Желая, по возможности, оживить старую теократию, Осия даже удалил пограничную стражу, которая преграждала путь паломникам, направлявшимся в Иерусалим для богослужения. Но дело зашло уже слишком далеко, чтобы возможно было спасение государства. Пророк Амос еще не говорил о союзе с Ассирией или Египтом, но его преемник, Осия, соименник царствующего царя, сильно обличал народ за стремление к подобным союзам. Но что бы его венценосный соименник мог сделать иначе, человечески говоря, трудно и вообразить, потому что помощь Божия обещана была только на неисполнимом теперь условии искреннего возвращения Израиля к служению Иегове.

Фул или Тиглат-Пелассар II умер в 728 или 727 году, и ему наследовал Салманассар IV. Между тем, около этого времени против Ассирии, благодаря интригам египетских посланцев, в Самарии и Тире составлен был оборонительный союз; Осия, в союзе с этим богатым финикийским городом, и быть может, с некоторыми другими ханаанскими княжествами, задумал отказаться от дани Ниневии, полагаясь при этом на весьма ненадежное обещание военной помощи со стороны Египта. Для подавления этого восстания, Салманассар в 725 году с своим войском двинулся в Палестину. К несчастью для Тира, он возбудил против себя ожесточенную вражду в других финикийских городах, которые, для отмщения своему сопернику, присоединились даже к войску ассириян. Флот, приготовленный этими изменниками своей страны для завоевателя, был, однако же, рассеян тирянами, и Салманассар принужден был ограничиться блокадой мужественной столицы, которая на своем острове держалась в течение пяти лет, так что Салманассар не дождался окончания этой осады.

Между тем особый отряд завоевательного войска был направлен против Самарии и сразу же осадил ее. Гордая столица Израиля защищалась храбро. Тем не менее страшное бедствие рано или поздно должно было постигнуть ее. Ее царь Осия каким-то способом захвачен был в плен, и в цепях приведен в Ассирию, где он и оставался до своей смерти ²⁵⁶. Как и предсказывал пророк Осия, злополучный царь израильский исчез подобно пене на воде (Ос. 11:7), и погиб на заре (Ос. 11:1). Но оставшись даже и без царя, Самария продолжала мужественно защищаться, так что держалась в течение трех лет. И когда Тир и Самария вели смертельную борьбу за свое существование с своим страшным врагом, Салманассар IV умер в 722 году, от придворного ли заговора, или от болезни, – неизвестно. Ему наследовал Саргон, человек уже около шестидесятилетнего возраста. Он никогда не называет себя сыном Салманассара, хотя в высокомерном стиле восточных царей и считает себя потомком «трехсот и пятидесяти царей Ассирии». Но был ли он какой-нибудь самозванец, или законный наследник престола, во всяком случае – это был человек мужественный и достойный. Славой своих великих подвигов он наполнял мир в течение 17 лет своего царствования ²⁵⁷. Усилив военные операции против Тира, он, наконец, принудил его к сдаче. Покончив с гордым коммерческим городом, Саргон тогда все силы своего оружия направил на Самарию. И вот под стенами этого города последовала отчаянная борьба, какою отличается вообще борьба погибающих народов. Но силы Самарии не могли равняться с силами грозного воителя, и город, наконец, пал, в 722 году. Об этом великом событии, к счастью, у нас сохранилось свидетельство в летописях самого Саргона. «Я осадил город Самарию, говорит он, и взял ее. Я увел в плен 27,280 граждан; я выбрал из числа взятых колесниц 50 колесниц для себя; все другое богатство народа этого города я предоставил взять моим слугам. Я назначил постоянных начальников над ними, и наложил на них ту же самую дань, какая платилась раньше. На место взятых в плен, я отправил туда жителей завоеванных мною земель, и наложил на них дань, которую я требую от ассириян» ²⁵⁸. Это свидетельство ассирийского памятника поразительным образом согласуется с свидетельством библейского историка (4Цар. 17:6). «В девятый год Осии», – говорит библейский повествователь, – «взял царь ассирийский Самарию, и переселил израильтян в Ассирию, и поселил их в Халахе и в Хаворе, при реке Газан, и в городах Мидийских», – то есть, в дикой, возвышенной местности к востоку от Тигра и к северу от Персидского залива. Затем «перевел царь ассирийский людей из Вавилона, и из Куты, и из Аввы, и из Емава, и из Сепарваима, и поселил их в городах Самарийских, вместо сынов израилевых». Одно место в летописях первого года царствования Саргона, когда пала Самария, почти составляет отголосок этих слов. «Победив царя вавилонского, я переселил жителей с их имуществами, и поселил их в земле Хатти», то есть, в земле Сироизраильской. В одной надписи на одном цилиндре мы затем читаемы «Саргон, покоривший народ Таммуд (арабское племя в каменистой Аравии), и Ибадид Марсиман и Хаиапу, и убив многих остальных, переселил в отдаленную землю дома Амврия» (в Самарию) ²⁵⁹. В летописях от седьмого года затем говорится: «я подчинил жителей Тасида, Ибадид Марсиман, Хаиапу, народы отдаленной Арвы, жителей в земле Бари, которой не знали даже ученые и которая никогда не приносила своей дани царю, моему отцу, – и переселил остававшихся и поселил их в городе Самарии» ²⁶⁰. Эти летописи показывают, что насильственное переселение язычников продолжалось в течение целого ряда лет, причем первая партия переселенцев, как сказано в 4-й Книге Царств, взята была из Вавилонии. Кроме мест, упомянутых в летописях, Библия упоминает и о других, передавая и дополнительные подробности. Так, многие из переселенцев обоего пола были переселены в Самарийскую страну из Куты, по-видимому, города в центральной Вавилонии; из Аввы, неизвестно где находившейся, и из Емафа или Имафа, известного хеттейско-финикийского города на Оронте. Этот богатый город, как сообщают ассирийские летописи, был взят Саргоном во второй год его царствования, в 721–20 году. Выбрав для себя 200 колесниц и 200 всадников, он отправил остальное население в Самарию и другие страны, заменяя их народом, переселенным сюда из отдаленных стран. Такие переселенцы переводились даже из Сепарваима, или Сиппориса, города Вавилонии. Из смеси этих народностей с жалкими остатками израильского населения и образовалась та смешанная народность, которая получила впоследствии название самарян.

Так покончило свое существование царство Израильское. Оно просуществовало 257 лет и имело 20 царей, но ни один из них не был достойным своего высокого призвания в качестве представителя избранного народа: все были идолопоклонниками, нечестивыми изменниками религии и Иеговы.

И прогневался Господь сильно на израильтян, и отверг от лица Своего. Не осталось никого, кроме колена Иудина».

Последующая судьба десяти колен была предметом бесконечных споров. Но можно считать за несомненное, что они погибли окончательно, затерявшись среди народов, в страны которых они были переселены. Некоторые из них были поселены в упомянутых уже округах, другие – даже в Мидии, где мы и находим их во времена Товита, в Рагесе, недалеко от Тегерана, в Персии. Но библейский повествователь поименовывает только те страны, в которые отведена была главная масса пленников, между тем как многие из них были отправлены даже и в отдаленные части обширной Ассирийской монархии, как напр. в Имаф, в северной Сирии. Многие поселены были даже в Еламе, и в Вавилонии, многие затем были уведены в плен в Египет нильскими царями, и многие, кроме того, бежали туда добровольно; да вообще едва ли была такая страна по побережью Средиземного моря, куда бы ни разорялись или ни распроданы были массы израильтян в виде рабов.