Из истории этики. Социализм

Предлагаемым очеркам мною поставлены две задачи; из них каждая достигается средствами, который могут показаться неуместными с точки зрения другой задачи.

Моя первая задача – подготовить, путем рассмотрения проблем социализма, решение философского вопроса об отношении нравственности к хозяйству. Это решение входить в систему цельного миросозерцания. Тех читателей, которые склонны смотреть в корень вещей, любят оглядываться назад и заглядывать вперед, я считаю долгом предуведомить, что настоящее исследование о социализме объединяется общим над заголовком „ Из истории этики» с другими однородными исследованиями «Церковное учение» и «Рационализм», который не замедлят, при благоприятных условиях, появиться на свет, все же эти исследования предваряются, уже приготовленною к печати, работою „Оправдание жизни. Введение в историю и теорию этики» и завершаются системою нравственной философии, над которою работаю одновременно с названными исследованиями. Говорю это для того, чтобы читатель знал – при встрече с недоумениями и при переходе к окончательным выводам, – куда ему обратиться и чего ждать.

Вторая моя задача – общее рассмотрение социалистической теории. Это я делаю не только безотносительно к первой задаче, входя в подробности, который излишни для моих систематических целей, как, в свою очередь, экскурсы, предпринимаемые мною в интересах первой задачи, могут быть признаны роскошью для второй задачи, но и с намеренною популярностью. Я иду навстречу читателям широкого круга, – лучше сказать, того определенного отрезка этого круга, запросы которого близко принимаю к сердцу. Этой цели популярности я особенно надеюсь послужить обилием буквальных выдержек из книг, на которые приходится ссылаться. Поставленный в редко встречающиеся счастливые условия, так как имел возможность неограниченного пользования книгами не только из богатой академической библиотеке, но и из библиотек Императорской Публичной и Румянцевской, которым и приношу здесь свою глубокую благодарность, заваленный, пресыщенный литературою своей темы, я не могу забыть о нуждах своих предполагаемых читателей, которые не могут использовать и сотой доли бывшего у меня богатства. Кто не знает, как мучительны общие изложения и глухие ссылки, если читатель не знакомь с подлинными сочинениями, вели для него бесполезны указания цитат, – кто не знает, насколько важно читателю самому разобраться в обсуждаемых предметах, опереться на твердую почву в своих выводах. Я не смотрю на свои цитаты, как на украшение своей книги, я хотел бы быть полезным своему читателю, – и я не колеблюсь оставить некоторые страницы в виде сырого материала, полагая к тому же, что такой прием не противоречит идее труда, озаглавлен наго „ Из истории».

Между этими двумя задачами, однако, нет антагонизма. Каждая из лих достигается попутно при исполнении другой: обе они сливаются в одном плане обстоятельного исследования социализма с точки зрения этико-исторической. В этом плане части имеют разное значение: главное значение придается последней, специальной части, а первая, общая, при всей своей громоздкости, имеет в моих глазах значение вводное.

Я отношусь к социализму отрицательно, и не могу относиться к нему иначе по своим этико-религиозным убеждениям. Однако содержание и тон моей критики социалистической системы не определяются моими чувствами, моими личными симпатиями. Я надеюсь стоять все время на уровне логической объективности; я позволяю себе пользоваться лишь литературою, имеющею научный авторитет, и аргументами, которые не должны вызывать позволяю себе пользоваться лишь литературою, имеющею научный авторитет, и аргументами, которые не должны вызывать омерзений со стороны противной партии, оставляя за бортом, как ненужный и даже позорный хлам, базарную письменность и агитационные приемы; я не нахожу препятствий к тому, чтобы сознательно проводить демаркационную линию между правдой социализма и его ложью, считая последнюю достаточной для крупнейшей социалистической системы и не видя нужды прибегать к клевете на правду. В общем градация моих отношений к социализму представляется в следующем виде. В начале (во введении) я признаю важными те проблемы, которые социализм поднимает. Я не стал бы заниматься социализмом, если бы не считал обсуждения затронутых им проблем в высшей степени плодотворным. Далее я высказываюсь индифферентно об утопическом плане социалистического строя. Затем я обнаруживаю научную несостоятельность. экономического учения Маркса и признаю философскую необоснованность и непродуманность, теории исторического материализма. Наконец, самою слабою стороною в социализме я считаю его этико-религиозные взгляды, от которых невозможен никакой компромисс, которым не может быть сделано ни малейшей уступки, причем центр тяжести всей своей работы я полагаю в этой последней части, придавая всему предшествующему лишь вводное значение.

Тем читателям, которые изумятся, почему я с первого слова не прибегаю к площадной ругани по адресу социалистов и почему я вообще избегаю этого, многими излюбленными, приемами борьбы, я напомню, что никто не приносит такого вреда истине, как те, которые защищают истину недостойными средствами. Долговременные педагогические наблюдения убедили меня, что клевета, замалчивания, передержки, преувеличения очень быстро разоблачаются, а по разоблачении вызывают, в качестве реакции, озлобление против самой истины, которую так нечисто защищают. Критика более обязывает к порядочности и чистоплотности, чем какой-либо другой род литературы. Кто не довольствуется минутным успехом, кто стоить в стороне от агитационных целей, кто хочет строить прочно и надолго, кто работает под выработкой собственного миpoсозерцания, тот должен употреблять только доброкачественный материал.

Бывает критика и критика. Бывает критика, которая, ставить своею единственною задачею опровергать и отвергать как можно более и даже все из того, что утверждает противная сторона. Бывает другая критика, которая в данной системе с одинаковым усердием отмечает и истину и ложь, полагая, что к крушению несостоятельной системы ведут не только ложные, но и ее истинные положения, создающие внутреннее противоречие. Мы ниже убедимся, что для социалистической системы самым характерным свойством является внутренняя противоречивость, что вся эта система построена на неосознанном противоречии воззрений механического и идеалистического, принципов объяснения каузального и телеологического. Уже это одно показывает, насколько не применима к социализму критика первого рода, и вообще крайне несостоятельная.

Im Haushalt der reinen Wertlehre galt die Wirtschaft bisher als das Aschenbrodel; wenn die giucklichercn Schwestern im Schmucke zum Tanze fuhren, dann musste sie sich schelten lassen und daheim in der Kiüche sitzen; und doch, wenn der Königssohn sie erst einmal anschauen könnte.

Seltsam ist es in der Tat und doch wieder auch leicht verständlieh, wie wenig die idealistischc Philosophie sich bisher um die Wirtschaft gektimmert hat. Wahrheit und Schönheit, Sittlichkcit, Recht und Religion, das sind ewige Werte, welche die ringende Mcnschheit emporziehen; aber Handel und Tausch, Betrieb und Verbrauch, das sind Niedrigkeiten, die den Menschen herabzichen und die, an sich wertlos, nur eriragen werden, um die Notdurft der Völkcr zu befriedigen. Der Gott im Menschen schafft das Gute und Wahre und Schöne, aber das hungrige und frierende Tier im Menschen schafft die Wirtschaft vom Hackbau und der Jagd des Wilden bis zu den Fabriken und Börsen einer zahmeren Menschenart. Reine Werte schöpferisch zu gesialten, bedeutet. sich iiber die wirtschaftlichc Arbeit erheben; und der Philosoph, dessen Blick den Ideen der Wehentwicklung zugewandt ist, hat keinen Grund bei Markten und Handeln und gar bcim eigcnndtzigen Erwerb zu verweilen. Das alles schien so seibstverständlich, dass cs kaum besonderer Begrilndung bedarfte; es gentlgte einfach, Wirtschaftslebcn aus dem Gchegc dcr Philosophie zu verbannen.

H. Münsterberg Philosophie der Werte.

Социализм, в общем смысле слова, представляет собою практическое и теоретическое решение вопроса о бедности и богатстве, о борьбе с бедностью и о равномерному или справедливому распределению богатства.

Бедность привлекает к себе внимание представителей науки и общественных деятелей, как страдание наиболее характерное для человека, поскольку оно захватываем обе стороны человеческого существа и телесную и духовную.

Бедность несет человеку тяжелые телесные страдания. «Самая жестокая мука, какая только возможна, налагается крайней бедностью, – пишет Генри Джордж в сочинении Прогресс и бедность. Бедность, на которую с прогрессом цивилизации осуждаются огромным массы людей, не есть та свобода от суеты и соблазна, которой искали мудрецы и которую восхваляли философы: бедность это есть унижающее и оскотинивающее рабство, которое гнетет более высокие натуры, притупляет более нежные чувства и своей мукой понуждаем людей на поступки, от которых отказались бы животные». „Бедность – говорит тот же автор в одной из своих речей – хуже холеры; бедность уничтожает более жизней, чем чума, даже в самые счастливые годы. Загляните в статистику смертности наших городов; посмотрите, где жизнь имеет наименьшую продолжительность, где малые дети мрут, как мухи, – вы увидите, что в более бедных кварталах. И человек, который смотрит беззаботными глазами на безумную ярость этой чумы, человек, который ничего не предпринимаем для того, чтобы ослабить или уничтожить ее, – человек этот повинен в преступлении.

Бедность не есть лишь физическое страдание, – она есть вместе с тем страдание духовное. Вопрос о бедности – для нашего времени не есть вопрос об отношении человека к природе, но это вопрос об отношении людей друг к другу, вопрос общественный, вопрос о справедливости. Давящая современное общество бедность не от природы. По словам Севастьяна Фора, – «если огромная часть населения лишена существенно необходимого, то это происходит не от недостатка одежды, питательных, веществ, жилищ. С давних пор и ныне наше имущество позволяем полное удовлетворение всем этим потребностям. Если существуем множество невежд и неграмотных, то вовсе не потому, что человечество осуждено на умственный пауперизма Причина всех этих физических и умственных страданий не в природе; следовательно, нужно ее искать в другом месте». Вина и не в индивидууме. Конечно, тот или другой бедняк может быть сам виноват в своей бедности, как равно и богатства у тех или других лиц накапливаются и растут в следствии их нечестности. Но наряду с этою личною виною существуют причины бедности, которые не находятся во власти бедняков, – существует бедность не как результат невежества и личной вины, а как «мать невежества и кормилица преступлений»; равным образом и капитал, помимо личной нечестности богачей, при современных условиях не может не расти и не порабощать работников. „Чрезвычайно трудно – читаем у Гобсон¹ – определить, в какой мере пьянство, пороки, леность и другие личные недостатки действительно составляют причину бедности в каждом отдельном случае. Есть, однако, основание думать, что большая часть случаев крайней бедности и нищеты не может быть приписана этим личным порокам; напротив, она должна быть приписана причинам экономическим, за который лица, страдающие от бедности, не ответственны». Причины бедности со всеми ее страданиями и последствиями, поглощая личную вину человеческую, коренятся в общественно-экономическом строе. Генри Джордж справедливо называет бедность преступлением: «бедность есть преступление не личное, а общественное, т. е. такое, за которое ответственны все мы, как бедные, так и богатые». Мы можем сказать вместе с Е. Дюрингом²: «крайне ошибочно полагать, что трудности жизни, с которыми приходится бороться в нынешнем обществе, и притом не только на низших ступенях социальной лестницы, зависят от природного недостатка и от невозможности получить достаточное количество пищи. Как показывает в особенности пример Америки, так называемое излишнее население происходит от ошибочной или недостаточной организации хозяйственной деятельности». По изображение современных порядков Томасом Карлейлем, богатства нашего времени превышают все, что видели прежние времена, но никогда прежде богатства не доставляло так мало радости. „Среди полнокровного изобилия, народ погибает; среди золотых стен и полных житниц, никто не чувствует себя безопасным и удовлетворенным. Карлейл сравнивает наше богатство с золотом Мидаса. „Мидас жаждал золота и оскорбил Олимпийцев. Он получил золото, так что все, к чему он ни прикасался, делалось золотом, – но ему, с его длинными ушами, было немногим от того лучше... Сколько истины в этих старинных баснях!»

Весь ужас нашего времени в том, что страдания бедности ныне идут нога в ногу с возрастанием власти человека над природою, с накоплением в обществе богатств. Проф. Уоллес автор известной книги „Чудесный век“, красноречиво изображает современную трагедию. „Чем более наука открывает пред нами бесконечные возможности человеческого благополучия, тем более там приходится сознаться в полнейшей нашей несостоятельности рационально пользоваться ими. Имея в своем распоряжение: все для того, чтобы снабдить людей предметами необходимости, комфортом и даже роскошью, и в то же время обеспечить им полный досуг для духовных удовольствий и эстетических наслаждений, мы, однако, так безбожно изуродовали наше общественное хозяйство, что неслыханную доселе и пагубную роскошь сделали достоянием немногих, в то время как многие из людей принуждены страдать целую жизнь от недостатков в существенно необходимом для здорового существования. В течении последней половины этого чудеснейшего столетия (XIX), когда наука различными путями до такой степени расширила власть человека над природой, что ныне явилась возможность производить во сто раз больше продуктов, чем в любое из предыдущих столетий, – в такое время страшная нужда в предметах первой необходимости охватила не только абсолютно, но и относительно большее число нашего населения, чем прежде». Одни страдают от бедности, меж тем как другие нс знают, что делать с накопленными богатствами, с готовыми товарами. Фон-Кирхман – который более известен по письмам к нему знаменитого Родбертуса³, – подыскал картинный образ для сравнения наших социальных бедствий. „Современное общество имеет большое сходство с группой путешественников в пустыни. Истомленные жаждой, они находят источники, достаточный для того, чтобы напоить всех и подкрепить их силы; однако небольшое число людей набрасывается на самый исток ключа; из недоброжелательства они оставляюсь большинству только несколько капель для утоления жажды; сами они пьют большими глотками, но источники дает больше воды, чем они могут выпить, и из пресыщения и недоброжелательства этой кучки людей половина текущей воды уходить в песок».

Вопрос общественно-экономический, как вопрос о страданиях и о справедливости, стоить в центре научных и общественных!» интересов. Все виды деятельности, как тот, который имеет целью материальное благоденствие, так и тот, который направляется на удовлетворении духовных запросов, одинаково наталкиваются на этот вопрос. Искусство для своего процветания, религия для влияния на народ, политика для своей успешности должны принимать живое участие в решении социальной проблемы⁴.

Наше время внимательно к общественно-экономическому, вопросу несравненно более, чем какое-либо из прежних времен⁵. Для объяснения этого нет нужды предполагать что ныне социальная жизнь по количеству и остроте страданий стала более невыносимою сравнительно с прошлыми временами, что ныне возросли физические страдания бедности. Справедливо скорее обратное. Хорошо известно, что ныне народной массе доступны такие блага культуры, о которых раньше не мечтали даже цари, что в среднем итоге самые низшие классы в культурном обществе и наименее культурные из европейских народов не столь беспомощны пред лицом бедствий, как было в старину или как теперь беспомощны некультурные народы. Адам Смит в своем знаменитом сочинении⁶ справедливо пишет: „разумеется, имущество его (т. е. бедного человека из нашего общества, какого-нибудь поденщика, ремесленника) окажется весьма просто и обыкновенно, если сравнить его с необычайною роскошью какого-либо богатого господина, тем не менее между домашнею утварью какого-нибудь европейского государя и утварью трудолюбивого и порядочного крестьянина, быть может, окажется меньшее расстояние, чем между обстановкою последнего и обстановкою какого-нибудь африканского короля, царствующего над десятью тысячами нагих дикарей и произвольно распоряжающегося их свободою и жизнью». То же читаем у Рошера⁷ „Что вместе с ростом экономической культуры положение самого низшего класса вообще становится лучше, абсолютно лучше, – это исторически несомненно. Если бы мы услыхали теперь о таких жилищах бедняков, которые были бы устроены столь неплотно, что для защиты от ветра приходилось бы закрывать стены платками, а свечи ставить в фонари, то мы были бы возмущены. Между тем во время Альфреда Великого († 901 года) даже королевские дворцы были столь несовершенны. Примас Англии Фома Беккетт выказывал роскошь в том, что зимой приказывал ежедневно устилать свои комнаты чистым сеном или соломой, а летом зелеными ветками, чтобы гости, не помещавшиеся за столом, не испортили себе платья, сидя на грязном полу. Если сравнить жилище, пищу и одежду теперешних германских солдат со временем Фридриха Великого, то легко можно признать, какие большие успехи сделал самый низший режим жизни»⁸. В частности, положение фабричных рабочих в Западной Европе значительно изменилось к лучшему после сороковых годов прошлого столетия⁹. И поэтому, хотя до самого последнего времени бедность порождает, не мало ужасных фактов, от которых. холодеет человеческое сердце, их было бы недостаточно, чтобы при общем фоне повышенного благосостояния народных масс, поставить социальный вопрос в центре всеобщего внимания. До самого последнего времени возможны факты голодной смерти в больших городах, убийства родителями детей, ради получения страховых грошей, и продажи детского тела, возможны невероятно тяжелые промыслы, как промысел рудокопов, возможны бедствия безработицы, детский труд на фабриках, потогонная система (sweating system), зловонные ночлежные дома, рынок рабынь веселия¹⁰ и т. п. Не количество этих фактов, не та видимая боль, о которой они свидетельствуют, придание ныне социальному вопросу универсальную форму, делают его основным вопросом нашего времени, делают наше время веком социального вопроса¹¹.

Для объяснения современной остроты и широты этого вопроса следуете принять во внимание повышенную чувствительность к страданиям в людях нашего времени, которая в свою очередь зависит не только от физиологических результатов культуры, отнявшей у нас выносливость дикарей и легко прививающей людям нашего времени множество новых потребностей, сколько от изменившихся взглядов на жизнь. Загробные ожидания ныне потускнели и для многих вовсе не существуют, повсюду распространяется сознательная жажда земного счастья, „земного рая“. Девизом нашего времени могут служить известные стихи Гейне:

Ein neues Lied, ein besseres Lied,

О Freunde, will ich euch dichten:

Wir wollen hier auf Erden schon

Das Hiimnelreich erricliten.

Wir wollen auf Erden glucklich sein,

Und wollen nicht mehr darben;

Verschlemmen soli nicht der faule Bauch,

Was fleissige Hande erwarben.

Es wachst hinieden Brod genug

Fur alle Menschenkinder,

Auh Rosen nnd Myrten, Schunheit und Lust,.

Und Zuckererbsen nicht minder.

Ja, Zuckererbsen fur Jedermann,

Sobald die Schoten platzen!

Den Himmel Rberlassen wir

Den Engeln und den Spatzen¹²

К этой жажде и пристает социализм, выражая ее наиболее откровенно. „Социалист – по словам Бакунина – имеет опoрой свое положительное право на жизнь со всеми ее наслаждениями, как интеллектуальными к моральными, так и физическими. Он любит жизнь и хочет насладиться ею вполне; его убеждения – часть его самого, его обязанности по отношению к обществу неразрывно связаны с его правами. Чтобы соблюдать и те и другие, он должен жить согласно со справедливостью, как Прудон, и быть готовым умереть, как Бабёф, но он никогда не скажете, что человеческая жизнь должна быть самопожертвованием и что смерть – самое сладкое». Вейтлинг, портной социалист, своей книге Garantien der Harmonie und Freiheit предпослал следующим эпиграф „мы хотим быть свободными, как птицы небесные; мы хотим, подобно им, прожить жизнь счастливо, беззаботно и в сладкой гармонии“. Жюль Гэд выразился наиболее кратко и энергично, сказав: nous sommes le parti du ventre.

Эта привязанность к земле и забвение небесных идеалов у низших классов, конечно, развивают только стремление к довольству; в то же время у богатых классов такая психика сопровождается неслыханным прежде сребpoлюбиeм, стяжательностью. Богатство сделалось целью, ради которой забывается все остальное. И всегда богачи были жадны, сребролюбивы, но никогда прежде эта страсть не обнаруживалась с такой наглостью, неприкровенностью, исключительностью. Так по наблюдению Токвиля, в XVIII столетии „люди высших сословий старались более украсить свою жизнь, чем сделать ее удобною для себя, жаждали славы, а не богатства». Не такою представляется жизнь наблюдателю современной жизни. Из всех современных экономистов Ад. Вагнер¹³ наиболее внимательно останавливается на вопросе о мотивах хозяйственной деятельности. Он находит, что эти мотивы очень разнообразны: хозяйство определяется мотивами как эгоистическими, такт, и не эгоистическими. Мотивы эгоистические составляют целую группу: первый из них – стремление к личной хозяйственной выгоде (Strebeu nach dem eigenen wirthscbaftlichen Vortheil und Furcbt vor eigener wirthschaftlicher Noth), второй – страх пред наказанием и надежда на признательность (Furcllfc vor Strafe und Hoffnung auf Anerkennung), третий – чувство чести (EUrgefulil, Geltungsstreben und Furcht vor Schande und Missachtung), четвертый – влечет к активности и отвращение к бездействию (Drang zur Retlifitigiing und Frendo am Thatigsein, aucli an der Arbeit als soldier, und an den Arbeiisergebnissen als solhen, sowie Furcht vor den Folgen dor Unthatigkeit – Passivital). Bсе эти мотивы разнообразно сплетаются, влияя друг на друга, а их комбинации видоизменяется в разные периоды истории, дифференцируется от народа к народу, от класса к классу. Обозревая с этой точки зрения наше время, Вагнер находит, что ныне действуют почти исключительно эгоистические мотивы, а из них почти исключительно первый мотив. Голая жажда приобретения, приобретения во что бы то ни стало, какими бы то ни было средствами, приобретения ради приобретения – ныне господствует над всем¹⁴. Не прикрашенное никакою вуалью, не прикрытое никаким фиговым листком, накопление богатств находит себе единственный исход, в физиологическом наслаждении. Жизнь современных богачей, денежной аристократии – поражает небывалою прежде, сказочною роскошью. В их распоряжении находятся все, блага жизни, усовершенствованные и утонченные новейшей техникой, а современное материалистическое направление умов развязывает руки денежной аристократии в пользовании этими благами. Ныне богачи смотрят на свое богатство и пользуются им крайне упрощенно, – и богатство более, чем когда – либо прежде, служить источником крайнего развращения нравов. Лебон, автор интересной книги Психология социализма, обращает внимание читателей на эти грустные результаты владычества денег. „Всеобщая погоня за богатством повела к общему понижению нравственности и ко всем его последствиям. Наиболее ярко выразилось это понижение в умалении престижа буржуазии в глазах низших общественных слоев. Буржуазия постарела в один век настолько, насколько аристократ за тысячелетие. Буржуазия вырождается ранее чем в третьем поколении, и освежается лишь постоянным приливом элементов низшей расы. Буржуазное общество может завещать своим детям богатство, но как оно передаст потомству случайные качества, которые только веками могут быть упрочены в потомстве? Крупные состояния сменили собою наследственный гений, наследственные дарования, но эти состояния слишком часто переходить к жалким потомкам. И вот, быть может, наглое тщеславие крупных богачей и манера их тратить свои средства более всего способствовали развитию социалистических идей“. Весь режим богачей, вся эта выставка богатства, тщеславная видимость роскоши, как бы, рассчитаны на то, чтобы, питая в одних чувство гордости, непрерывно дразнит в низших классах чувство зависти¹⁵.

Развращенность частной жизни богачей, наглость расходования богатства – ныне, как это ни странно на первый взгляд, мирно сочетаются с деловою корректностью, с юридической порядочностью отношение капиталистов и предпринимателей к рабочим, служащим и покупателям. Каков бы ни был по своим нравственным качествам предприниматель, жизнь вынуждает его вести „дело» честно и открыто – уже во имя успешности дела, во имя личных интересов. Мошенничество ныне стыдливо прячется и даже совсем удаляется из деловой сферы, как прием невыгодный. Это обстоятельство имеет тот важный результат, что бедствия, которые выпадают на долю всех страдающих от капитала – рабочих, покупателей, не могут быть приписаны случайным условиям, личной недобросовестности капиталиста, но неизбежно приписываются господствующей экономической системе. Так оценивается это обстоятельство Энгельсом¹⁶. „Закон политической экономии таков, что, по мере развития капиталистического производства, мелкие мошенничества и надувательства, характеризуются более низкие ступени его, постепенно исчезают!».. Жульнические проделки польского еврея, низшего типа европейского торговца, – проделки, которые оказывают такие прекрасные услуги на родине, изменяют ему, как только он попадает в Гамбург или Берлин. Коммиссионер, все равно – христианин или еврей:, приезжающий из Гамбурга или Берлина в Манчестер, точно также убеждается, что, для выгодной продажи пряжи или тканей, ему надо прежде всего отложить в сторону жалкие мошеннически приемы, считающееся верхом коммерческой мудрости на его родине... В той же мере, в какой развивалась крупная промышленность, повышался также, по крайней мере, по внешности нравственный уровень её представителей. Конкуренция фабрикантов с помощью мелких надувательств рабочих становилась невозможной; промышленность переросла такие жалкие средства получения прибыли; время миллионера – фабриканта было слишком дорого для того, чтобы тратить его на пустяки. Мелким надувательством промышляли только люди безденежные, которым приходилось дорожить каждым грошом, чтобы не погибнуть от конкуренции. Далее. Чем крупнее промышленное предприятие, чем больше в нем занято рабочих, тем более убытки к неприятности при всяком столкновении с последними. Поэтому с течением времени фабрикантов, особенно крупных, обуял совсем новый дух. Они научились избегать ненужных споров, научились считаться с существованием и силой трэд–юнионов, и в конце концов открыли, что стачки, конечно своевременный, очень действительное средство для достижения их собственных целей. Таким-то образом крупнейшие фабриканты, бывшие прежде руководителями в борьбе с рабочим классом, сделались теперь усердными проповедниками мира и гармонии. В глазах крупных промышленников мелкие прижимки прежних времен не только потеряли всякое значение, но сделались прямо помехой делу. Таким образом, самое развитие капиталистического производства повело к устранении мелких прижимок, который в прежнее время ухудшали положение рабочих. Благодаря этому все яснее обозначается важный факт, что причина тяжелого положения рабочего класса заключается не в мелких злоупотреблениях, а в^– самом капитализме.

И нам теперь нужно остановить свое внимание на капитализме, на капиталистической, или денежной, системе производства, которая дает последнее объяснение современному социальному движению. Говоря иначе, нам нужно опуститься в самый нижний этаж современной социальной жизни, который лежит в основе отмеченной психики богатых и бедных классов общества.

Современное капиталистическое производство радикально отличается от господствовавшего в древности и в средневековье натурального хозяйства и ремесленного производства¹⁷. Натуральное хозяйство характеризовалось тем, что производитель и потребитель сливались в одном лице. Каждая хозяйственная единица (olχoς. familia, manor) все для неё потребное производила сама („самопроизводительное имущество»), и производила она лишь то, что было нужно для её потребностей. Отсюда занятия каждого работника были сложны и разнообразны, занятия же всех отдельных хозяйств были вполне схожи, а потребности их были не только в существенном, подобны, различаясь по степени изобилия¹⁸, но и просты – сравнительно с позднейшим временем, так что оставался меньший простор для различий в жизни богатых и бедных хозяйственных групп. Вместе с тем не было мотивов и для значительных торговых сношений между замкнутыми хозяйствами, и торговля почти ограничивалась предметами роскоши. В постепенно отделившемся от земледелия и получившем самостоятельное значение городском ремесле производство обособилось от потребления и распалось на отдельные специальности. Ремесленник уже работал для рынка, для потребителей. Но старое ремесленное производство значительно отличалось от современного производства. Так как ремесло пользовалось несложными и немногочисленными орудиями, приобретение которых требовало незначительной затраты капитала, то ремесленное хозяйство обычно велось в ничтожных размерах и представляло собою самостоятельное предприятие. Мастер был самостоятельным хозяином, он был собственником орудия производства, сам закупал сырой материал и сбывал продукты производства. „Работник и его средства производства оставались соединенными друг с другом, как улитка со своей раковиной» (Маркс). Руководитель производства и рабочий совмещались в одном лице, труд не был отделен от капитала. Этот характер ремесленного производства долгое время поддерживался цеховой организацией. Но оно должно было уступить напору капитала, который стал накопляться в Европе уже со времени крестовых походов, установивших прочное торговое сношение Европы с Востоком, а еще более того вследствие открытии Америки и морского пути в Индию, расширивших границы торговли и привлекших в Европу громадное количество золота. Это было причиною в аграрной области замены мелких земледельцев классом крупных фермеров – капиталистов и обезземеления сельского населения, а в обрабатывающей промышленности перехода ремесленного производства в производство мануфактурное. В последнем уже обозначились некоторые черты, вполне развившиеся в, позднейшем капиталистическом производстве, именно отделение капитала oт, труда, предпринимателя oт, работника, и крайнее дробление занятий. Изобретение машин произвело в производстве ту реформу, что на место возможности применения капитала к производству, которая уже осуществлялась в мануфактуре, появилась необходимость капитала. Дорого стоящая машина требует, затраты большого капитала и окупается лишь при шнроком размере производства, вызывающем значительное скопление рабочих рук. Решительное падение мелкого ручного промышленного труда, который уже не мог конкурировать с фабричным производством, в союзе с обезземелением народных масс – дало бесспорное господство крупному фабричному производству с обширным классом промышленных рабочих, пролетариатом, создавшим наиболее характерные особенности в современном отношении между богатством и бедностью. В своей истории фабричный пролетариат, пережил тяжелые условия физического существования – длинный рабочий день, невыносимые жилища, малую заработную плату, детский труд. Физические условия рабочих в наши дни заметно изменились к лучшему. Hо не изменились и не могут измениться ни от каких реформ существенный черты капиталистическая производства, денежного хозяйства, вырабатывающие психическое настроение, общее для наемных рабочих, получающих не менее, чем университетские профессора, и голодающих рабочих, сливающихся с нищими. В капиталистической системе хозяйства отделение капитала от труда реализовалось до последней крайности. Рабочий не имеет никаких средств к существованию кроме своего труда, своей рабочей силы. Так как труд может быть производительным, лишь под условием соединения его с вещественными факторами производства, то рабочий оказывается в полной зависимости от того, кто обладает орудиями производства. Будучи юридически вполне свободным, отдавая свой труд по свободному найму, рабочий экономически оказывается в полном рабстве у руководителей производства. Простой отказ ему со стороны фабричной администрации хотя бы то было вследствие вынужденного сокращения размеров производства, ставить рабочего в безвыходное положение. И даже имея работу, он никогда не может быть уверен в следующем дне. Резкий контраст между богатством, и бедностью в пределах одного промышленного хозяйства, подчеркиваемый режущей глаза роскошью капиталистов – предпринимателей, невольно заставляет, рабочий пролетариат оценивать роль своего труда в создании богатства руководителей предприятия. Весь строй денежного производств служить ярким выражением того, что коллективный труд рабочих создает богатство одного предпринимателя, что предпринимательский капиталь растет за счет рабочих. Неотъемлемое и самое характерное свойство капитализма, современного денежного хозяйства, состоит в том, что капиталист – предприниматель богатеет за счет рабочих.

Иллюстрируем теперь эту схему капитализма более яркими картинами, изображающими дело так, как оно представляется со стороны пролетариата и его сторонников. Ведь наша задача – понять современную проблему бедности, понять, как ныне ставится социальный вопрос в живой действительности, в виде взглядов и чувствований живых людей, понять, в чем их интересы, желания, каковы их притязания. Нам пока совершенно нет нужды устанавливать различие между справедливостью объективной и субъективным чувством справедливости, нет нужды оценивать притязания чувства субъективной справедливости, решать вопрос о применимости этической точки зрения к социальным отношениям. Мы пока констатируем то, что есть в действительности, вникаем в смысл современных речей, в содержание дум и чувствований современных бедняков, рабочего класса, пролетариата.

Это факт, что богатства капиталистов – предпринимателей не могли бы расти без труда рабочих. «Никакое частное капитальное имущество – читаем мы у Ротбертуса¹⁹– не могло бы значительно увеличиться, если бы каждый капиталист оставался собственником только своего собственного продукта. Насколько производительнее в настоящее время труд по сравнении с прежним! Тем не менее даже в настоящее время никто не мог бы приобрести большого капитального имущества, если бы получал прибыль только с капитала, могущего занять одни его личные рабочие силы, и притом не потому, что капитал и, следовательно, прибыль были бы малы, но потому, что он получал бы в качестве прибыли часть продукта труда единственного рабочего, именно себя самого. Точно также, никто не может получить большой прибыли и увеличить этим путем свое имущество, каким бы большим капиталом он не владел, если только он один работает при посредстве этого капитала. Наоборот, лицо получает тем большую прибыль и тем более может увеличить свое имущество, чем большему числу рабочих оно дает работу, ибо тем большее число раз оно получает долю прибыли от продукта единичного рабочего».

Подчеркиваемая контрастом между богатством капиталиста и бедностью пролетариата, эта истина до последней степени делается убедительною и тягостною для пролетариата вследствие того обстоятельства, что капитал, вложенный в предприятие, растет, и рост капитала происходить осязательно на глазах рабочих. И что делает возможными такие речи, как популярная речь Либкнехта к рабочим. „Продукта труда всех людей, при пользовании одинаковыми орудиями производства – что, конечно, всегда бывает у одного и того же народа – приблизительно один и тот же и, следовательно, если бы каждый человек получил продукт индивидуального труда, то все имели бы приблизительно одинаковую собственность. Но, как вам – говорил Либкнехт рабочим – известно, этого не существует в действительности, напротив, существует полнейшее неравенство. Почему так? Вы, друзья мои, находясь в фабричном городе, имеете прекрасный случай наблюдать, как происходит общественное неравенство. Каждый из нас знает какого-нибудь фабриканта, и видел, как он богатеет. Возьмем, например, господина Циммермана из Хемница, истинно примерного буржуа, о котором вы все наверное слышали: двадцать или тридцать лет тому назад он явился в Хемниц таким же бедным как самый бедный из нас; ему удалось собрать небольшой капитал; в то время крупная промышленность еще не была так развита, а капитал не так концентрирован в одних руках, и можно было с сотней талеров начать предприятие, для чего ныне недостаточно целых тысяч. Счастье ему улыбнулось, т. е. он получил заказы, которые исполняли нанятые им рабочие, исключая той части, которая приходилась на его собственную долю, между прочим, не большая, чем часть, приходившаяся на отдельных рабочих, так как общеизвестно, что способности господина Циммермана ни в каком случае не были, выше среднего. Таким образом, у господина Циммермана была сначала дюжина рабочих, потом сто, под конец же более тысячи, а ныне господин Цпммерман – миллионер, следовательно, собственник corame il faut, между тем как рабочие его представляют из себя ничего не имеющих пролетариев. Почему такая разница? По качеству работы этого определить нельзя, так как личная работа господина Циммермана по качеству представляет из себя посредственность. Он наверное не лучше и к тому же еще наверное не больше работал, чем большинство его рабочих. И все – таки он сделался миллионером, а они остались пролетариями. Доход его собственного труда не мог сделать его миллионером, так как если бы труд на его фабрике приносил столько дохода, что каждый рабочие мог бы сделаться миллионером, тогда все, или по крайней мере большинство его рабочих, должны были сделаться миллионерами. Они же остались пролетариями. Но вот в чем дело, мои друзья. Господин Циммерман получал больше, а его рабочие получали меньше продукта труда каждого из них. Рабочие господина Циммермана должны были остаться пролетариями для того, чтобы он сделался миллионером. И если не каждый работодатель делается Циммерманом, то во всяком случай каждый из них в общем таким же способом превращается в крупного капиталиста, как и господин Циммерман, т. е. через труд своих рабочих“.

Еще блаж. Иероним сказал: если один не потеряет, другой не может найти – nisi alter perdiderit, alter non potest invenire. По остроумному замечанию Харазова²⁰– „если определить с математическою точностью вес разных химических элементов, то можно показать, что материя ни при каком химическом процессе не может ни возникнуть вновь, ни исчезнуть. Но если вес какого-нибудь элемента, например, взятого количества воды, показать меньше действительного, то при одннх процессах химического изменения вещества можно наблюдать мнимое приращение материи, а при других может оказаться столь же мнимая убыль материи. Этим примером неопровержимо доказывается невозможность прибыли, как общего явления». Бэм-Баверк²¹ указывает на „замечательные особенности» дохода с капитала. „Он возникает независимо от какой бы то ни было личной деятельности капиталиста; он поступает к капиталисту и в том случае, если тот не ударил даже пальцем о палец для его создания, и кажется, что доход этот в буквальном смысле слова производится капиталом или по-старинному сравнению – рождается им. Ад. Вагнер констатирует²², что ныне „труд и потребление продуктов распределяются слишком неравномерно между частниками в производстве. Выгоды, приносимый техническими усовершенствованиями производства, поступают в значительно большей степени в пользу капиталистов и предпринимателей, особенно в области индустрии в тесном смысле, чем рабочих. Вследствие этого, положение рабочего класса относительно ухудшается, хотя бы оно абсолютно, как этого нельзя в общем отрицать, и изменилось к лучшему, а следовательно, пропасть между низшими и высшими классами все увеличивается²³.

Бедность в наше время, как социальное явление, отличается такими особенностями, каких она не имела никогда прежде, и притязания современного пролетариата имеют такой характер, какого никогда прежде притязания низшего класса не имели. Бедность ныне, со всеми страданиями ее сопровождающими, коренится в существе социально – экономического строя, и пролетариат возмущается против всего класса предпринимателей, против самого капитализма. Родбергус высказывает решительное убеждение, что «эти явления (т. е. явления пауперизма) проистекают из хозяйственных отношений и фактов, в то время как очень многие – и только по недостатку основательных знаний по национальной экономии – выводят их из общественных причин более общего характера или даже из нравственных причине». Проф. Исаев²⁴ даете важные разъяснения по этому вопросу. „Недовольство пролетариата поддерживается одною особенностью, с которою в новейшее время вес чаще и чаще связано образование огромных состояний. Богачи древности накопляли баснословные имущества способами, которые, большею частью, нельзя было признать закономерными. Если источником богатства не была война, позволявшая награбить у врагов несметные сокровища, то им было расхищение общественных земель, занятие таких должностей на государственной службе, которым давали должностному лицу удобный случай обложить население тяжкими поборами. Сравнительно с этими способами приобретения правильная торговля была уже менее важным источником образования больших состояний, а промышленность или сельское хозяйство вовсе не вели к тому, чтобы поставить людей, усердно занимающихся ими, в ряды богачей. А главные способы приобретения большого богатства, будучи связаны с насилиями, только терпелись, но отнюдь не пользовались защитой закона. Против них возвышали голоса люди, вовсе не склонные к преобразованию государственного строя, как, например, Тиверий Гракх, стремившийся приостановить расхищение государственных земель римскими богачами. Пролетарии нашего времени видят, что самые крупные богатства приобретаются способами, которые на всех пунктах пользуются санкцией закона. И теперь есть случай, что должностное лицо обогащается от взяток, для которых жизнь выработала утонченны формы – вознаграждение за содействие частным лицам при получении концессии на выгодные предприятия. И теперь дипломат, вызвавший войну, или военачальник приведший ее к благоприятному исходу, награждается крупными суммами из контрибуции, возложенной на побежденный пароль. Но эти случаи обогащения совершенно незаметны в общей массе. Закон освящает право частной собственности почти на всю внешнюю природу, доступную воздействию человека; закон освящает договор во всех его разновидностях и требует неуклонного его исполнения; закон охраняет беспрепятственное совершение кредитных сделок и вырабатывает нормы, которые приноравливают эти сделки ко всем хозяйственным актам во всем их разнообразии. И вот, под покровом закона, А наживает миллионы от того, что ведет промышленное предприятие с тысячами вольнонаемных рабочих, эксплуатируемых не более, чем разрешает закон, Б становится миллионером потому, что скупает за бесценок огромные площади земли накануне проведения через них железной дороги, а В, пользуясь в широких размерах кредитом, скупает акции возникающего предприятия по 100 и через немного времени продает по 500–1000 и вступает в ряды тех, кто имеет дворцы, парки, морские яхты. В наше время главные способы приобретения миллионных состояний не имеют ничего общего с грабежом и насилием. Закон возводит эти способы в целую систему... Сознание чудовищности противоречия между идеалом и действительностью, сознание отвратительности союза между законностью и лицемерием вызывает то резкое недовольство пролетариата, которое и поддерживает в нем готовность к непрерывной борьбе. Проникнутые сознанием, что общественная жизнь должна быть построена рано или поздно на начале равного доступа всех к материальным и духовным благам, пролетарии хотят не только гораздо большего, чем предки, но и принципиально отличного от желаний, которыми были преисполнены рабочие классы в предыдущие века. Современный пролетариат не только хочет поднять свое материальное довольство, но и достигнуть окончательной отмены господства капитала в хозяйственной жизни... Смысл и напряженность недовольства, которыми объяты неимущие классы нашего времени, не могут быть поняты, если упускать из вида новые принципы, проникающие недовольных, и цели, которые часто не называются, к которым непосредственно не стремятся в отдельных актах борьбы, но которые объединяют многочисленные массы. В старину борьба велась с точно определенным врагом (например, с таким-то помещиком) и из-за ближайших, простейших интересов (дабы, напр., избавиться от его жестокости). Теперь борьба ведется против целого класса предпринимателей и нередко ради интересов не самых близких».

Говорят: „никогда еще расстояние между действительностью и тем, что могло бы и должно бы быть, не было так безмерно велико. Несомненно, современный антагонизм богатства и бедности, современное отношение богатых и бедных не могут не возмущать нравственного чувства²⁵. Но если мы посмотрим на социальный вопрос исключительно с нравственной точки зрения, то мы придем к тому выводу, что наше время не имеет особенностей сравнительно с прошлыми временами. Всякое выражение нравственного негодования на фоне современной социальной жизни было бы лишь слабым эхом огненных речей древних пророков и отцов церкви. Равным образом и для нравственного воздействия на бедных святоотеческие проповеди дают неисчерпаемый материал. Но особенностью нашего времени является распространяющееся ныне убеждение, что нравственною проповедью, как направленною против богатых, так и обращенною к бедным, социального вопроса не разрешить. Такое убеждение высказывает Дж. Гобсон. « Жизнь беднейших и униженных классов недоступна самому влиянию высокой цивилизации Пока всю их энергию будет поглощать борьба за продолжение физического существования, цивилизация не может на них влиять. Соображение о большем внутреннем значении морально!! жизни сравнительно с физической не должно нас вводить в заблуждение. Не нужно думать, что более важное должно предшествовать менее важному. Мы должны начать с низшей жизни, прежде чем подняться до высшей. У индивидуума corpus sanum (здоровое тело) справедливо является предметом более ранних забот, чем mens sana (здоровая душа), хотя последняя, можешь быть, имеет большее значение; то же самое справедливо относительно прогресса целого класса. Мы не можем отправиться к обитателям нищих глухих кварталов и советовать им быть опрятными, бережливыми, прилежными, стойкими, нравственными, разумными, религиозными, пока мы, прежде всего, не научим их, как обеспечить себе экономического условия здоровой физической жизни. Наши беднейшие классы не имеют ни времени и энергии, ни желания быть опрятными, бережливыми, разумными, нравственными, религиозными. В своей поспешности мы забываем, что существует естественный и необходимы порядок пробуждения желаний. В настоящее время наше население глухих кварталов не желает быть нравственным и разумным, не желает быть особенно опрятным. А потому эти высшие блага должны ждать своей очереди, поскольку они зависать от добровольная действия бедных. Но эти люди желают лучшей и более обильной пищи, более тепло и одежды, лучшая и более обеспеченного жилища, большей уверенности в получении работы за порядочную заработную плату. Пока мы не можем помочь им в удовлетворении этих „низших» желаний, мы напрасно будем стараться пробудить „высшие». Мы должны прежде всего позаботиться о здоровом физическом существовании, чтобы подготовить почву, на которой можно будет посеять нравственные семена, с надеждой получить плод. Только на прочном физическом фундаменте можем мы воздвигнуть величественное здание высокой нравственной и умственной культуры». И далее – подготовить эту почву путем благотворительности, по общему в наше время убеждению, считается делом невозможным. Наши дни характеризует, низкая оценка благотворительности. „Лучшие из бедняков никогда не питают благодарности. Они неблагодарны, недовольны, непокорны, они мятежны. И они имеют полное право быть такими. Они чувствуют, что благотворительность является или до смешного несоответственной формой частичного восстановления вопиющей несправедливости, или же сантиментальной подачкой, сопровождаемой обыкновенными наглыми попытками со стороны сантиментальных благодетелей – распространить свою тиранию на их частную жизнь». О. Уайльд, которому принадлежат эти слова (в ст. О социализме), добавляет: „что касается нищенства, то просить милостыню безопаснее, чем брать, но зато брать гораздо благороднее, чем клянчить». Так и думает современный пролетариат: он не „просит», а „требует». Благотворительность в наши дни практикуется в весьма широких размерах – и правительством, и частными лицами, и представителями индустрии но „при всех умиротворяющих мерах, который филантропы или индустрия применяют к социальным настроениям, поднимаются широкие, все возрастающие волны недовольства, возмущающие до дна поток социальной жизни. Социальный вопрос нашего времени не есть вопрос о смягчении бедствий настоящего строя, но это вопрос о том, сохраниться ли самому строю, существующему ныне. Современные умы занимает не проблема социальных улучшений, а проблема социального преобразования и переустройства. Новый социальный интерес направляется не столько на результаты, сколько на причины, не на социальную терапевтику, но на социальную бактериологию и социальную гигиену. При таком настроении умов часто обнаруживается в действительности сильная реакция против традиционных путей благотворительности и умеренных реформаторских мероприятий. Потеряно – говорят настойчиво – то время, которое потрачено на подрезание отдельных ветвей социального зла, тогда как истинный социальный вопрос подрезает самый корень, от которого произрастают эти ветви. Вместо того, чтобы наследовать, наши пути милосердия пригодны, лучше исследуем – говорить настойчиво, – почему милосерда неизбежно и почему бедность существует. Вместо того, чтобы реформировать промышленные учреждения, лучше спросим, почему результаты промышленности столь жестоки, унизительны и несправедливы. Не благотворительного применения современных порядков, но такого строя, при котором благотворение не было бы необходимо, не покровительства, но справедливости, не великодушной раздачи излишнего богатства, но справедливого возврата богатств тем, которыми они созданы, – таковы требования, к которым привык наш слух в последнее время и которые обнаруживают характер новейшего социального вопроса»²⁶. То же читаем у Людв. Штейна²⁷. „Никогда не было недостатка в попытках сгладить старый контраст между богатыми и бедными, между господами и рабами. Наиболее распространенным в средние века почти единственным средством смягчения и ослабления этого контраста было сострадание – carifcas, проповедуемая церковью. Мы не намерены отвергать всякое социологическое значение этой caritas, но в настоящее время она непригодна, как исключительное средство исцеления против всех социальных ран. Во-первых, она чересчур подвержена действию субъективного произвола и развития надменности богатых, так что рабочая масса не может доварить свою судьбу такой капризной и случайной раздаче благ, а во-вторых самосознание рабочих классов, благодаря достигнутому ими высокому уровню жизни настолько уже развито, что они не могут долго примиряться с такой caritas, которая даже в наиболее мягкой её форме имеет горький привкус милостыни. Рабочая масса в настоящее время отвергает подобную милостыню, она требует экономической пропорциональности которой не дает ей индивидуалистический капитализм. как своего права. И это не писанное право и не основное или человеческое право, – потому что все подобные остатки естественного права давно изъедены червем скептицизма, а повелевающее право, за которым стоит сила. Воспитанный в общественной школе и дисциплинированный всеобщей воинской повинностью, пролетарий не хочет просить никакой милостыни на основами естественного права, он требует прав постольку, поскольку та масса, к которой он принадлежит, составляет силу“.

Сказанным выясняется как то, почему «среди интересов, волнующих человечество, социальный вопрос, именно ныне, является центральным и господствующим», так и та форма, которую ныне принял социальный вопрос, – форма борьбы между капиталом и трудом, между капиталистами и пролетариатом. Но словам Фулье²⁸, «в социальной действительности существуют причины, который неизбежно ведут к социализму, существуют бедствия, для которых он служит симптомом и которые требуют средств для борьбы с ними».

Социализм есть опыт решения социального вопроса в интересах пролетариата. Социализм имеет две стороны – практическую и теоретическую, он и практическая программа партии и научно –философская теория.

Социалистическое, или социал-демократическое движение поражает своею грандиозностью. Это – самое значительное явление в современной жизни народов, в котором сокрыты пути грядущей истории человечества²⁹. Однако в дальнейшем мы будем иметь дело единственно с теоретическою стороною социализма.

И в теоретическом отношении и социализм представляет из себя самую значительную из всех современных научно-философских систем. Но верному замечанию Масарика³⁰, «вопросы социализма по преимуществу суть вопросы философии. Современный социализм с его практикой и его теорией заставляет каждого пересмотреть свое миросозерцание и свое поведение. Социализм становится пробным камнем для нашего знания и для нашей совести (Der Socialismus ist zum Prufsteine unseres Wissens and Gewissens gevorden)». Критическое изучение социалистической теории служит ныне вернейшим и необходимым путем к обоснованию Мировоззрения³¹. И это независимо от того, каково в последнем итоге отношение исследователя к социализму, положительное или отрицательное: непререкаемо важны те проблемы, который ставит социализм.

Наше отношение к социализму не может быть предварительно выражено в какой-нибудь простой всеобъемлющей формуле, ибо и сам социализм есть явление весьма сложное. Вслед за проф. Макензи мы можем сказать, что в социализме выступают разные стороны, весьма отличной одна от другой. В нем есть сторона комическая, есть в нем сторона трагическая, есть также в нем сторона, обращенная к здравому смыслу. Социализм комичен, как простое выражение стремительного нетерпения и недовольства, которое находит для себя утешение в создание фантастических образов. Он трагичен, как выражение революционного бешенства, порожденного невыносимою несправедливостью общественных порядков. Но отчасти он служит также выражением нравственного принципа и попытки формулировать, хотя бы не вполне адекватное, средство его воплощения в жизни³².

Наше отношение к социализму с этико-религиозной стороны может быть только отрицательным, в этико-религиозном отношении он не имеет никакого положительного значения. Однако в этом суждении еще не открывается принципиальная сторона дела, тогда как для нас важно в этом месте указать читателю основное начало нашего суждения о социализме, т. е. основные принципы нашего исследования.

В принципиальном отношении мы признаем правду в требовании организации народного хозяйства, видим правду в признании народно-хозяйственной организации единственным путем к решению социального вопроса. Теоретическое значение социализма в том, что он есть первый опыт построения той великой философии, о которой сказал Руссо: la plus grande philosophie e’est de savoir ce qui nous entoure. He Сократ свел философию с неба на землю, – это сделал впервые научный социализм, назвавший собственным именем реальные мотивы человеческой жизни, направившие внимание философии на те низменные предметы, к которым философия всегда относилась с пренебрежением и даже презрением и которые, однако, лежат в основе социальной жизни. Философия всегда боялась ступить на земную грязь, всегда с любовью, как мальчишки мыльными пузырями, играла абсолютными формулами, который лопались при опускании на землю. Она хотела быть мистической, но теряла единственный путь, ведущий к мистике, и неизменно оставалась рационализмом. Ибо не в том мистика, чтобы витать в заоблачной выси, а в том, чтобы почувствовать автономную правду земли и всех земных отношений. Последняя тайна жизни в неустранимости и иррациональности всех узко человеческих отношений купли и продажи, работодательства и наемничества, столкновения экономических интересов семейных и классовых etc. Эти-то реальные отношения жизни и составляют, пробный камень для философской системы, в отдаление же от них возможно лишь софистическое хитроумничание, лишенное всякого внутреннего содержания, головокружительный подъем шара, освобожденная) от всякого балласта, причудливо внртуозные движения судна без всякого груза.

Но коренная ошибка социализма, обрекающая эту философскую систему на роковое крушение, в том, что он считает возможным рационализировать социальные отношения, устроить экономическую область по абсолютным принципам. Но эта область не может быть этически рационализирована. Исходя из этого тезиса, я усматриваю в организации народного хозяйства условное дело жизни, условную гармонизацию земных интересов, но не более того, ни в каком случае – решение этико-религиозного вопроса. Наша социальная жизнь полна неправды. Но я глубоко убежден в том, что несправедливость многомиллионного состояния, процветающего наряду с нищетою, есть в сущности, лишь с количественным различием, та же, что и та несправедливость, которая открывается в моем пристрастии к своему единственному куску, к своему единственному платью, к своему убогому жилищу. Это не значить, что будто невозможна организация народного хозяйства, как путь к борьбе с социальным злом, но это значит, что такая организация может определяться условными соображениями, а не безусловными принципами. Практика жизни от этого не только не страдает, а даже выигрывает, ибо применение к условной социальной действительности абсолютных принципов поведения не может не быть вредным, но философский взгляд на жизнь существенно меняется. С этой принципиальной точки зрения и получает все значение все значение вопрос об отношении социализма к этике и религии.

Вскрыть эту ошибку социализма, оправдать этот взгляд – значит стать на точку зрения, убийственную для coциализма. Призвав экономическую область условною, социализм перестали бы существовать как философия, как система этики и религии, он превратился бы в простую экономическую теорию.

В системе социализма заключается роковое внутреннее противоречие, поскольку он, с одной стороны, признает автономную правду земли и всех земных отношений, а с другой стороны – снова рационализирует реальную жизнь. Мы увидим, насколько это противоречит устойчиво в социализме. Мы хотели бы теперь обратить внимание на то, что это противоречие в социализме не есть случайный методологический недосмотр, но что два полюса – личной абсолютности и социальной условности – существенно присущи нашей жизни, что основной вопрос социальной философии есть вопрос о взаимоотношении этих полюсов. Вся система социализма построена на неосознанности этой полярности человеческой жизни, и уже правильная постановка основного социально-философского вопроса ведет к неизбежному крушению теории социализма.

Я не претендую на то, чтобы намеченный мною взгляд на взаимоотношение хозяйства и этики слыл вполне ясными для читателя; я не требую того, чтобы читатель уверовали в него догматически. Нет, это лишь программа, которая будет выполнена во всем нашем исследовании, кончая последнею специальною главою «нравственность и хозяйство». Я лишь намечаю тот угол зрения, под которыми я рассматриваю социализм, тот обсервационный пункт, который объединяет все отделы и экскурсы нашего наследования и которого читателю не следует никогда упускать из внимания.

К общим, в широком смысле социалистическим целям справедливого распределения богатства направляются государственное законодательство и кооперативные ассоциации, если оставить без упоминания всякие виды благотворительности и взаимопомощи. Известны и теоретики как государственного социализма, так и кооперативного движения. Теоретики государственного социализма – Шэффле, Ад. Вагнер³³, у нас проф. Янжул. Всякому, кто скажет, что он не хочет слышать ни о каком социализме, Шеффле отвечает, что начало социализма лежит в, факте существования церкви, государства, школы, науки (in Kirche, Staat, Schule, Wissenschaft ist der Socialisms schon leibhaftig vorhanden). Новейший социализм хочет лишь распространить социалистическую организацию, существующую тысячи лет, в этих областях, и на экономическую область. И даже в этом ближайшем смысле социализм не есть лишь мечта: на путь экономического социализма уже вступило современное государство – в виде государственных учреждений экономического характера, начиная с лесного ведомства и кончая верфями, арсеналами, интендантством, государственным банком, почтой, железными дорогами³⁴. Из теоретиков кооперативного движения могут быть названы Брентано³⁵, Шульце-Делич, Сидней и Беатриса Вебб. И социализм, в ближайшем смысле слова, всегда вступает в те или другие сочетания как с кооперативным движением, так и с государственным законодательством.

Поэтому-то история социализм³⁶ теряется в глубокой древности³⁷. С некоторою бесспорностью и значительным единодушием исследователями указываются, в качестве следов и этапов социалистического движения, – первобытный коммунизм, коммунистическое государство на Липарских островах, институт сисситий на острове Крит, в Спарте и Кареаген³⁸, движение, связанное с именем Гракхов в римской истории, еврейское законодательство с институтом юбилейного года, коммунизм в общинах есееев и терапевтов, древне – христианский коммунизм (в Иерусалимской общине), коммунизм в средние века – еретический³⁹ и монастырский в эпоху реформации, коммунистического течения в революциях английской и французской.

Каутский указывает два исторических корня современного социализма – коммунизма равенства, осуществлявшиеся в названных коммунистических опытах, и утопический коммунизм. Первый образовался среди низших классов, стоявших еще несколько десятилетий тому назад на самых низших ступенях, но своему духовному развитию, утопизм же возник среди высших классов, представители его принадлежать к духовной аристократии общества. Коммунизм равенства груб и наивен, его создала не национальная проницательность, не бескорыстное мышление и чувство, а настоятельным материальные потребности, борьба из-за классовых интересов, утопизм же возник благодаря глубокому понимание действительности высокообразованными людьми, свободными от влияния интересов своего класса. Остановимся теперь на утопическом коммунизме⁴⁰.

Первый из более известных утопических проектов государственного устройства принадлежит греческому философу Платону и изложен им в диалоге Государство. Строй человеческого общества представлялся Платону аналогичным организации человеческой души. В человеческой душе Платон различал три части: разум (ὁ λόγος, τὸ λογιστικὸν), гнев, сердце, способность раздражительная, вместилище высших, благородных страстей (ὁθυμός, τὸθυμοειδές), и способность пожелательная, вместилище низших страстей, похотей (τὸἐπιθυμητικόν). Разум призван господствовать над остальными частями души, и его господство дает добродетель мудрости (ἡσοφία). Раздражительность, подчиняясь разуму и утверждая его владычество над низшими влечениями, становится добродетелью мужества (ἡ ἀνδρεία). Третья добродетель, рассудительность (ἡ σωφροσύνη), состоять в подчинен низшей, пожелательной, способности души уму и сердцу, в умеренности. Наконец, Платон знает четвертую добродетель, справедливость (ἡδικαιοσύνη), которая относится не к одной какой-либо способности человеческой души, а ко всем совместно, устанавливает гармонию между ними, состоит в том, чтобы каждая часть души исполняла свое назначения. Так и общество представлялось Платону состоящим из трех групп, или классов: правители-философы, добродетелью которых должна быть мудрость, воины, или стражи, которым должно быть свойственно мужество, и народ, обнимающий всех рабочих, промышленников, приобретателей, –на его доле остается добродетель рассудительности, покорности высшим классам. В том, чтобы каждая из этих групп исполняла свое назначено философы правили, воины были стражами законов и границ, а народ покорялся. Платон полагал государственную справедливость. Это взаимоотношение классов в государстве Платона делает вполне понятным, что он останавливает свое внимание исключительно на двух высших группах, или лучше сказать – на классе воинов, так как и правители избираются из их среды. Все наиболее примечательное в его проекте ограничивается воспитанием и характером жизни этой группы. Считая необходимыми самое тщательное воспитание стражей посредством музыки (в классическом смысле слова) и гимнастики, Платон проектировал для них решительный коммунизм. «Прежде всего, ни у кого (из стражей) не должно быть никакой собственности, кроме совершенно необходимого (πρώτον αυσιαν κεκτημένον μηδεμίαν μηδένα ίδίαν ἂν μὴ πᾶσα ἀνάγκη). Затем, ни у кого из них не должно быть ни жилья, ни такой кладовой, в которую не мог бы войти всякий желающий. Нужные же вещи, сколько их потребуется для рассудительных и мужественных подвижников войны, определить им получать, в награду за oxранение, от прочих граждан в таком количестве, какое было бы и не избыточно на год, и не скудно. Должно им жить сообща, питаясь общим столом, как бы в лагере (φοιτῶντας εἰς ξυσσίτια ὥσπερ ἐστρατοπεδευμένους κοινῇ ζῇν)». Коммунизм!» стражей простирается и на брачную жизнь. Предписывая для женщине этого класса одинаковое воспитание и занятие, как и для мужчин, Платон думал, что „все эти женщины должны быть общими для всех этих мужчин (τὰς γυναῖκας ταύτας τῶν ἀνδρῶν τούτων πάντων πάσας εἶναι κοινὰς), что ни одна не должна жить частной ни с одним (ἰδίο δὲ μηδενῖ μηδεμίαν συνοικεῖν), тоже опять общими и дети (καὶ τοὺς παῖδας αὖ κοινοῦς), так чтобы и дитя не знало своего родителя, и родитель – своего дитяти. В общем Платон считает главным фактором общественной жизни – деспотизм духовной аристократии, в ведение которой отдаются все стороны народной жизни и для которой даже признаются возможными „ложь и обман ⁴¹. Таким путем, казалось ему, скорее всего возможно достигнуть высшего государственного блага – единомыслия всех граждан.

Не меньшею, чем Платон, известностью в области утопической литературы пользуется Томас Мор, напечатавший свою знаменитую книгу De optimo reipublicae statu deque nova insula Utopia в 1516 году⁴² Томас Мор достиг при Генрихе VIII высокого положения канцлера Англии; за твердость своих убеждений он быль обезглавлен в 1535 году. Слово ymonия (ou-f голос) значит „отсутствие места», «нигде». Автор изложил свои социальные воззрения в форме конкретного oпиcaния жизни утопийцев, жителей фиктивного острова. Главная черта в общественном строе утопийцев – отсутствие собственности. По мысли автора Утопии, «где только существует частная собственность, где все и все движется деньгами, там едва-ли возможно справедливо и счастливо вести государственные дела, потому что не сможешь же ты справедливо действовать там, где все, блага достаются самым дурным людям, не сможешь благополучно вести дела там, где все поделено между весьма немногими, да и они не вполне удовлетворены, а остальные во власти совершеннейшей нищеты». Хозяйственный строй утопийцев имеет коммунистический характер, и притом это не только коммунизм потребления, но и коммунизм производства. Труд считается для всех обязательным – столь же по мотивам экономическим, сколь и по мотивам моральным. Главное занятие всех – земледелие. Земля находится в общем владении, так что обитатели смотрят на себя как на землепашцев, а не как на владельцев обрабатываемых угодий. Равно и земледельческие орудия находятся в общем пользовании. Весь процесс работы строго организовать. И продукты поступают в общее пользование. „В особые здания свозятся продукты, выработанные всеми семьями и распределяются в складах по сортам. Оттуда каждый отец семейства, ничего не платя, получает нужное ему и его семье количество и уносить домой забранное, не высказывая даже никому благодарности». Семью Т. Мор, в отличие от Платона, сохраняете утопийцы не знают ни общности жен, ни общности детей. Семья на Утопии имеет патриархальный характер.

Томас Мор со своей „Утопией» стоял в некоторой зависимости от Платона. Гораздо значительнее то влияние, которое и Платон и еще более Томас Мор имели на последующие времена: у них было много последователей и подражателей. Таков был доминиканский монах Томазо Кампанелла из Калабрии, написавший в 1611 году (в тюрьме) утопическое сочинение Civitas Solis⁴³, в котором проектировал коммунизм жен и имущества; таковы Гаррингтон со своей Oceana 1656 г., аббат Сен-Пьер, автор сочинений Projet de paix universelle entre les potentate de l’Europe (1716) и Traitc de la Polysynodie (1718). Но перечислять всех известных утопистов для нашей цели было бы излишне. Заметим лишь, что они очень многочисленны. Некоторые из них пытались осуществить свои утопические мечты на деле, с другой стороны, и практически движения в духе коммунизма, упомянутые выше, сопровождались утопическими вымыслами своих вождей. Скажем особо несколько слов об утопическом социализме первой половины XIX века, преимущественно тридцатых и сороковых годов.

Французская революция, имевшая всемирное значение, была грандиозной борьбой с абсолютизмом за политические права человека, за свободу и равенство. Её реальная причина лежала в несоответствии старого режима, с его политическим абсолютизмом и социальным феодализмом, вновь образовавшемуся третьему классу, буржуазий которая стала могущественною общественною силою, как но богатству, так и по образованности. Процветание этого класса требовало политической свободы и нового строя, соответствующего изменившемуся составу общества. Идеология же революции⁴⁴ была выработана всею философиею XVIII века, во главе которой стояли Вольтер в первую половину (†1778) И Руссо, (†1778) во вторую половину столетия и которая сама находилась под значительным влиянием английской философии XVII века. Философия XVIII столетия была сильна и влиятельна в своей отрицательной части, в той разрушительной критике всякой традиции – религиозной, моральной, политической, которая преимущественно сосредоточивалась в знаменитой энциклопедии (1751–1780); она ярко выразила и свои положительные идеалы. Если обнять в краткой формуле её положительное идейное содержание, то можно сказать, что она во всех областях – религиозной, моральной, правовой, хозяйственной – отстаивала идею естественности против историзма, – она развивала идею естественной религии, естественной морали, естественного права. Естественным считалось природное и, вместе с тем, рациональное, непосредственно очевидное для разума. Основная идея философии XVIII века питалась, как поворотом к естественным наукам и материалистическим истолкованием психической и моральной жизни, так и верой в разум, особенно ярко отпечатлевшейся в пресловутом Опыте Кондорсэ. Представлялось наиболее легким постигнуть естественно доброе в противоположность исторически сложившемуся и искусственному. Задача упрощалась освободительной тенденцией, для которой простота и природное равенство казались ручательством прав личности и гражданской свободы. Естественное состояние представлялось состоянием полной свободы, полной возможности для каждого свободно располагать своею особою, своими действиями, своим имуществом. Это ставилось идеалом и для современного государственного строя. Идеи эти были раскрыты еще Локком и настойчиво популяризировались в течение всего XVIII века. Особенно страстным проповедником благ естественного состояния и гражданской свободы, защищенной общественным договором, был Ж. Ж. Руссо, сочинения которого, несмотря на все их недостатки, несмотря на его непоследовательность, оказывали колоссальное влияние на народ времени революции

В частности, общим путем со всей философией XVIII века шла и политико-экономическая наука этого времени⁴⁵. Политико-экономическая литература появилась не раньше, чем возникла государственно-экономическая политика. А государственно-экономическая политика возникла, при переходе от средних!» веков к новому времени, с образованием могущественных национальных государств и крепкой государственной власти на развалинах феодального строя, – возникла и с течением времени окрепла в виде всестороннего вмешательства государственной власти в дело народного хозяйства, главнее всего – в область мануфактуры и торговли. По взглядам же времени богатством считалась исключительно денежная наличность, и все правительственные мероприятия, как-то регуляция ввоза и вывоза, таможенная система, имели целью достижение выгодного денежного баланса. Первые труды но экономической литературе поддерживали эту политику, развивали теорию меркантилизма. Но затем поднялись протесты против меркантилизма, опиравшиеся на тот вред, который приносило народному хозяйству вмешательство государства и прямо – стеснительностью мелочных регуляций и косвенно – таможенною борьбою государств и войнами. Уже прочно обозначившаяся в XVII веке, реакция против меркантилизма особенно развернулась в XVIII столетии, и именно в связи с общим литературно-философским направлением этого века. На почве этой философии возникла экономическая теория физиократов (Кенэ † 1744, Тюрго † 1776): она была совместно и поворотом к интересам сельского хозяйства и требованием свободы личности в экономической области, хотя признанием собственности и неравенства, а также деспотизма, физиократы резко отличались от Руссо. Школа физиократов учила о естественном порядке народного хозяйства, с которым должно согласоваться и законодательство. Поэтому естественному порядку, народное богатство создается земледелием, а не мануфактурой и торговлей: «земля есть единственный источник богатства» (Кенэ). Процветать же земледелие, как и обрабатывающая промышленность, может при неизбежном условии полной свободы индивидуума от государственной опеки, – „свободной и неограниченной конкуренции» (Кенэ). Школа физиократов выставила знаменитую формулу: laissez passer, laissez faire⁴⁶.

Основные принципы школы физиократов были углублены и приведены в целую систему Адамом Смитом⁴⁷ , основателем классической школы политической экономии. Он учил об эгоизме и личном расчете, как о главном факторе экономического прогресса, – учил о неизбежном совпадении личной выгоды с общей пользой. Требование полной свободы индивидуума в экономической области отсюда вытекало само собою. «Некий человек старается всеми силами сделать самое выгодное употребление из своего капитала: правда, что он имеет в виду свой собственный интерес, а вовсе не общественную пользу, но забота о личной выгоде естественно и необходимо побуждает его избрать именно тот путь, который оказывается самым выгодным для общества. Преследуя свою собственную выгоду, он часто работает на общую пользу более действительным образом, чем если бы задался такою целью. Мне никогда не случалось встретить, чтобы люди, взявшиеся за торговое предприятие ради общественной пользы, сделали что-нибудь полезное... Государственный человек, который принял бы на себя труд указывать частным лицам, как они должны употреблять свои капиталы, мало того, что занялся бы совершенно бесполезным делом, но он присвоил бы себе власть, которую безрассудно было бы поручить не только одному лицу, но какому бы то, ни было совету или сенату; власть эта нигде не может быть до такой степени опасна, как в руках человека, который настолько безумен и самонадеян, что воображает себя способным к ее отправлению. Закон должен предоставить каждому заботиться о личном своем интересе, потому что каждому человеку известно его исключительное положение лучше, чем может знать об этом законодатель». С этими общими суждениями А. Смит связал стройное и вполне развитое экономическое учение. В отличии от односторонности прежних школ, меркантилистов и физиократов, он считал источником народного богатства не обрабатывающую промышленность и торговлю и не земледелие, а труд, в применении его ко всякому виду деятельности, всякий труд, направленный на удовлетворение человеческих потребностей Успешность труда обусловлена разделением его, а это связывает труд, с одной стороны, с капиталом, а с другой – с обманом. В труде же А. Смит видел и основу ценности. Устанавливая законы, определяющие рыночную цену и заработную плату, он, в качестве практического вывода из своего экономического учения, конкретнее выражает требование невмешательства государственной власти, как требование свободы труда. Сочинение А. Смита и его ближайшего последователя, Рикардо⁴⁸, также стоявшего за экономическую свободу и разработавшего важные вопросы экономической науки, считаются основными трудами в истории политической экономии. Ученики Смита многочисленны. И теоретически обоснованное им движение в защиту промышленной и торговой свободы постепенно крепло впоследствии и достигло во второй четверти девятнадцатого века самого крайнего развития в английской партии или школе фритредеров, называвшейся также манчестерской по месту, откуда исходило это направление⁴⁹. Эта школа требовала абсолютной свободы для торговли и промышленности, считала конкуренцию самым благодетельным фактором народного хозяйства и верила в полную солидарность труда и капитала, в совпадении интересов капиталистов и рабочих. Во Франции на стороне фритредерскаго двпжения стоял Бастиa († 1850)⁵⁰.

Либеральная идеология философии XVIII века и, в частности, индивидуалистическая экономическая идеи были реализованы французской революцией, провозгласившей своим девизом свободу и равенство⁵¹. Однако революция, при всех своих успехах в политической области, не дала человеку полной свободы. Подобно тому, как раньше борьба европейских народов за религиозную свободу привела к торжеству политического абсолютизма и окончилась новым рабством; так теперь борьба за политическую свободу и равенство привела к небывалому расцвету социально-экономического неравенства, социально-экономического рабства. Революция и обнаружила различие между политическими правами человека и его экономическим освобождением; она уяснила ту истину, что политическая свобода, не давая человеку полного освобождения, лишь ставит на очередь борьбу за экономическую свободу и равенство (egalite de fait, egalite гёеllе). Революция была движением чисто буржуазным, служила всецело интересам буржуазии, хотя и совершалась под знаменем всеобщего равенства и свободы. Это была борьба буржуазии с привилегированными классами, борьба против стеснений со стороны социального феодализма и абсолютной монархии. Вся идеология XVIII века клонилась к пользе буржуазии, на которой сосредоточивалось всеобщее внимание в борьбе со старым рабством, – с успехами буржуазии связывалась новая свобода. И действительно революция, нанеся существенный ущерб старым привилегированным классам и приобретя для всего народа политическую свободу, которая является, конечно, необходимым условием экономического освобождения, – реальным выгоды принесла лишь буржуазия. Революция, осуществившая идеи либерализма, поставила в самые счастливые условия частную собственность, дала небывалый простор силе богатства и отдала неимущих в полную власть капиталистов: политическая свобода оттеняла экономическое рабство. Эти успехи либерализма совпали с техническими изобретениями и применением машин к производству с конца XVIII века, что и послужило прочным основанием для современного капиталистического производства.

Вот почему XIX век был веком широкого социалистического движения, которое по характеру распадается на два периода –социализм первой половины века и новый социализм второй половины столетия. Первая половина XIX века породила множество социалистических системе. Уже Руссо в конце XVIII века провозгласил собственность причиною социальных зол, хотя и полагал, что возникновение собственности было неизбежно в человеческой истории. Его современник Морелли (Naufrage des isles (lies) flottantes ou la Basiliade du celebre Pilpai 1758 – утопия по плану T. Мора – и Code de la nature 1755) и его ученики Мабли (Traite de la legislation ou principes des lois 1766 и Doutes proposes aux philosoplies economises sur l’ordre nature! et essentiel des societes) и Bpncco (Recherclies philosophiques sur le droit de propriety et le vol) были коммунистами. Бабёф († 1797) требовал экономические равенства и общественной организации труда. В XIX веке социалистические системы составляли – во Франции⁵² – С. Симон (1760–1825), который придал своему миросозерцанию религиозный оттенок (Nouveau christianisme) и который имел много учеников (Базар,. Анфантэн, Пекёр), – Фурье (1772–1837), остроумнейший критик буржуазного строя и традиционной морали, но внесший в свои проекты будущего строя слишком много фантастичного – Кабэ (1788–1856), которому принадлежать социалистический роман Voyage en Icarie и который пытался устроить коммуну икарийцев в Америке, – Прудон (1809–1865), называвший – вслед за Бриссо – собственность кражей. В Англии в конце XVIII и в началг XIX века писал Годвин (1756–1886), резко критиковавший капиталистическую систему и мечтавший о том грядущем времени, когда человек не будет ничего называть своею собственностью – затем в XIX веке был влиятелен Р. Оуэн (1771–1858), фабрикант филантроп, благодетельствовавший своим рабочим, инициатор кооперативного движения в Англии, по утопическим планам которого было основано нисколько коммунистических общин, – более известная из них New Harmony. Германии⁵³, где социалистическое движение обнаружилось позднее, нежели во Франции и Англии, принадлежал за рассматриваемое время В. Вейтлинг (1808–1871), портной-писатель, мечтавший о коммунистическом строй. Позднее выступившее Луи Блан (1811–1882) во Франции и Лассаль (1825–1864) в Германии не были такими беспочвенными мечтателями, как перечисленные социалисты, однако и они думали спасти человечество определенным проектом –устройством рабочих ассоциаций.

В. Зомбарт⁵⁴ дает верную общую характеристику социалистических мыслителей до сороковых годов XIX века – „старших социалистов», Годвина, Оуэна, Кабэ, Прудона, Вейтлинга. Общим для всех них является их зависимость от рационалистической философии XVIII века. Bсе социалистические системы _;этого времени рациональны, иначе сказать, утопичны, потому что их авторы „не замечают действительных двигателей социальной жизни. Старшие социалисты опирались на веру в благость Промысла, называют ли его Богом или природой. Они верят, далее, в естественный, разумный порядок человеческого существования, основанный на непогрешимых и неизменных законах природы. Ему они противопоставляют действительный строй жизни, позитивный, искусственно созданный. Этот последний является в их глазах источником всех социальных зол. Для избавления от них нужно восстановить порядок естественный. Как происхождение дурного искусственного порядка обязано несовершенству человеческого разума, так и восстановление естественного порядка зависит от совершенствования разума, может быть результатом познания истины. Главное дело в том, чтобы человек уяснил себе законы природы, лежащие в основе естественного порядка. Себя названные писатели-социалисты и считали открывшими законы естественного порядка. По верному замечании Зомбарта, их не смущало то обстоятельство, что поколением раньше за естественный порядок принимался капиталистический хозяйственный строй со свободной конкуренцией и частной собственностью. Это было тоже открытие разума. Писатели-социалисты изменили не метод, а лишь содержание открытие разума. Прежнее открытие они объявили ложным и противопоставили ему новое – социалистическое. Их не смущало далее и то обстоятельство, что и для них новый порядок, единственный естественный порядок, оказывался в деталях различным, – и Оуэн, Фурье, Вейтлпнг яростно изобличали друг друга. Считая разум главным фактором социального преобразования, рациональные социалисты всю тактику своего дела полагали в просвещении народных масс. Понятный для автора социалистической системы естественный порядок должен быть проповедан и уяснен другим, возможно большему числу. Когда люди будут просвещены, рабство старого порядка падет само собою. Эти социалисты особенно рассчитывали на «обращение» богатых, сильных миpa сего. Средствами пропаганды служили не только все виды речи и письма, но придавалось особенное значение эксперименту, силе примера. Поэтому для старших социалистов и их последователей было обычным стремление к учреждению коммунистических общин, предпочтительно в Америке, где общины из последователей Фурье, Оуэна, Кабэ возникали, как грибы после дождя, и были также недолговечны. В связи с этою верою в неотразимость разумных доводов и силы примера стояло отвращение ко всякой борьбе – к насилию и политике. В своем оптимизме социалисты-утописты не замечали, что „некоторые элементы общества считают status quo вполне удовлетворительным, отнюдь не хотят никаких перемен и, следовательно, заинтересованы в его сохранении. Далее, они проглядели, что известный общественный строй господствует потому, что лица, заинтересованные в нем, обладают также властью его поддерживать, что всякий социальный порядок – не что иное, как определенное выражение соотношения сил между отдельными общественными классами».

Утопический социализм сменился, так называемым, научным социализмом во второй половине XIX века – с сороковых годов. Его основателями были Родбертус-Ягецов (1805–1875)⁵⁵ и Карл Маркс (1818–1883), работавши все время со своим ближайшим другом –сотрудником Фр. Энгельсом (1820–1895), который, ставя сам себя на второе место, был единомышлен с Марксом во всем духовном строительстве участвовал с ним в совместном составлении некоторых сочинений, напр. Коммунистическая манифеста, другим сочинениям Маркса дал последнюю редакцию, напр. второму и третьему томам Капитала, для всех его сочинений, для всех его взглядов являлся лучшим истолкователем. Маркс, благодаря своему литературному таланту и темпераменту, особенно в силу того, что развил социалистическую систему в цельное мировоззрение и выразил отдельные тезисы системы в самой решительной форме – дал научному социализму свое имя, так что научный, или новый, социализм и марксизм стали синонимами. В последнее время авторитетными стражами марксистской ортодоксии признаются в Германии Каутский⁵⁶(также Бебель, Мерниг, Либкнехт) и в России Плеханов (Бельтов)⁵⁷.

Новый социализм противопоставляете себя старому, как научный – утопическому. В Коммунистическом манифесте мы читаем: «Основателем теоретических положений коллективистов отнюдь не служат какие-нибудь принципы, изобретенные или открытые тем или иным реформатором Mиpa. Они являются лишь обобщением реальных условий происходящей пред нами классовой борьбы, развивающегося на наших глазах исторического движения». Ф. Энгельс в Антидюринге пишет следующее: „Если бы наша уверенность относительно предстоящего преобразования современного способа распределения продуктов труда с его вопиющими противоречиями нищеты и роскоши, голодной нужды и изобилия, опиралась только на сознание, что этот способ распределения несправедлив и что справедливость должна, наконец, когда-нибудь восторжествовать, то наше дело было бы плохо н мы могли бы долго ждать. Средневековые мистики, мечтавшие о близком наступлении тысячелетнего царства, уже сознавали несправедливость классовых противоречий. На заре новой истории, 350 лет назад, Фома Мюнцер громко на весь свет провозгласил это сознание. В английской и французской буржуазных революциях раздается тот же призыв и – затихает. И если тот же самый призыв к отмене классовых противоречий и классовых различий, который до 1830 года оставлял трудящиеся и страждущие массы холодными, теперь находить отклик у миллионов, то объясняется оно тем, что, как созданные современным капиталистическим способом производства производительные силы, так и выработанное им распределение благ вступило в вопиющее противоречие с самым этим способом производства и притом в такой степени, что преобразование способа производства и распределения, которое устрашил все классовые различии, должно наступить непременно, под угрозой гибели всего общества. В этом очевидном материальном факте, который в более или менее ясной форме с непреодолимой необходимостью проникает в головы эксплуатируемых – в нем, а не в представлениях того или другого домоседа о справедливости или несправедливости коренится наша уверенность в торжестве идеи».

Мысль основателей научного социализма очень ясна, они ограничивают себя от утопического социализма с достаточною определенностью. В отличие от утопизма, научный социализм исходить не из благих пожеланий, не из придуманного или открытого средства против социальных зол, не из прозрения в тайны должного и спасительного, не из претензий на недоступное для других откровение высшего разума, он исходить из доступного проверке познания реальной истории, на познание законов, управляющих ходом действительной жизни общества, из познания причин, движущих истерию, из познания средств, который находятся в нашем распоряжении и с которыми нам необходимо сообразоваться в своей деятельности, в постановке своих целей.

Такому пониманию научного характера нового социализма соответствуете отрицательное отношение его представителей к проектированию грядущего общественного строя. „Наши противники – пишет Каутский в Эрфуртской программе – заявляют, что социалистическая ассоциация могла бы считаться осуществимой и стать целью разумных людей в том лишь случае, если бы налицо был ее план, тщательно наследованный и найденный полезным и выполнимым. Ни один разумный человек не приступит к стройке дома, прежде чем у него не будет его плана, одобренного сведущими людьми. Всего же менее смог бы он без такого заранее выработанного плана согласиться разрушить единственное свое жилище, чтобы расчистить место для этого дома. Поэтому мы должны прежде всего показать картину „государства будущего», как принято называть социалистическую ассоциации, или социалистическое общество. Если же мы прячем эту картину, то это доказывать, что мы сами хорошо не знаем, чего мы хотим, и не верим в собственное дело». По мнению Каутского, это требование плана от нового социализма неосновательно. „Такой план следовало считать необходимой предпосылкой нового строя до тех пор, пока мы не знали законов общественного развития и верили, что общественный формы возводятся также произвольно, как и дома». Это точка зрения старого „утопического» социализма. Напротив, с точки зрения нового социализма „образование новой общественной формы на место существующей является уже не только чем-то желательным; оно стало уже неизбежным. Чтобы выяснить себе новую формулу общества, „нам приходится считаться не с нашими столь разнообразными личными склонностями и желаниями, но с очевидными фактами». „Вырабатывать план государства будущего не только было бы бездельно в настоящее время, – это было бы и несовместимо с современной научной точкой зрения. – Набрасывать положительные проекты для организации государства будущего было бы почти столь же полезно и глубокомысленно, как, напр., писать наперед историю какой-нибудь предстоящей войны. – Изменить произвольно направление развития и точно предсказать те формы, который оно примет, – это не по силам никому, ни могущественнейшему монарху, ни самому глубокому мыслителю».

В последующем мы и будем иметь дело с марксизмом, как с научным социализмом; в частности, мы рассмотрим и те доводы, которые приводятся представителями нового социализма в пользу неизбежности наступления социалистического строя. Но это последующее рассмотрение марксизма мы предварим констатированием в научном социализме утопического элемента. Несмотря на свое стремление оставаться на почве строгой науки, марксизм, не может избежать идеального представления будущего. Это вполне естественно. Если и признать нeизбежнocть наступавши социалистического строя, все еще нет основан для отрицательного отношения к проектированию будущего социального строя. Считать неизбежным, как и возможным, наступление социалистического устроения общественной жизни может лишь тот, кто имеет болеее или менее картинное представление этого устройства. Пусть новые социалисты не ценят привлекательного действия картин будущего общества, как фактора общественной эволюции, но они не могут не иметь никакого представлен о будущем строе общества и не могут не желать предносящегося им общественного порядка. И .действительно, в приведенном выше отрывке из Коммунистического манифеста мы встречаем термин „коллективизм», который уже указывает на определенный общественный строй, а Каутский, в явное противоречие собственным отрицательным суждениям, в той же Эрфуртской программе⁵⁸ уже пытается изобразить, социалистический строй с некоторою детальностью, хотя он называет свою работу не изобретением рецептов для кухни будущего, a научной переработкой – данных, добытых исследованием определенных фактов. „Исследования этого рода» – оказывается – «вовсе не бесполезны, ибо, чем яснее нам представляется будущее, тем целесообразнее будем применять, мы свои силы в настоящем. Такую работу – признается далее Каутский – лично для себя проделал, наверное, каждый мыслящий социалист». Это предположение Каутского вполне оправдывается наличною литературою, широкою склонностью новых социалистов рисовать картину будущего строя⁵⁹.

Таким образом, со своими представлениями, о желательном общественном строе новый социализм не является чем-либо несоизмеримым с утопическим социализмом, – напротив, коллективизме оказывается одним из утопических планов общественного хозяйства. Мы и дадим далее схему видов социализма по отношению к проектам общественного строя и укажем положение марксизма среди разных форм социализма.

Социализм по отношению к плану общественного устройства распадается на следующие виды:

1) централистический социализм и коммунизм

2) корпоративный социализм;

3) федералистический социализм;

4) анархизм⁶⁰.

Централистический социализм, или коллективизм, как принято называть его в последнее время, подчиняет всю организацию народного хозяйства, в пределах данного социалистического общества, одному общественному центру. Рамкой для социалистического общества обычно считается современное государство, центральная организация соответствует современному правительству, и вообще коллективному свойственна идея общегосударственной организации народного хозяйства, но предполагается изменение самого характера современного государства: оно будет уже не формой классового господства имущих над неимущими, а исключительно хозяйственным строем. Все средства производства (земля и орудия труда) принадлежать государству, и всем производством распоряжается центральная власть, конечно, при посредстве подчиненных ей областных и более мелких местных организаций. – Самая главная мысль коллективизма в том, что все производство страны соразмеряется с потребностями всех жителей – по сведениям, сосредотачивающимся в центральном учреждении сосредоточивающимся в центральном учреждении. И все продукты поступают в его распоряжение и затем из общественных складов выдаются всем жителям. Труд предполагается обязательным для всех и строго организованным, но в потреблении продуктов, в употреблении получаемого из общественных складов, предоставляется каждому свобода. Идею централистического социализма мы встречаем уже в Утопии Томаса Мора; она была разработана учениками С. Симона, Базаром и Анфантэном, которым принадлежит формула „от каждая по его способностям, каждой способности но ее делам», и Пекером проповедовавшим полное равенство в распределении продуктов, равную оплату труда во всех его отраслях Этот же план социалистического государства усвояется и научным социализмом в лице Родбертуса и Маркса с его учениками.

В то время, как коллективизм, устанавливая строгую организацию труда и производства, сохраняет частную собственность на предметы потребления и допускает полную свободу в личном распоряжении ими, – коммунизма социализирует, как производство, так и потребление, устанавливает, как общий труд, так и общее пользование продуктами труда. В идеале коммунизм проповедует более полную свободу потребления, чем коллективизм: последний соразмеряет распределение с полезностью труда каждого и ею определяет границы, в которой ставит свободу потребления, а коммунизм мечтает о неограниченном удовлетворении потребностей каждого из общего фонда. Но считая эту мечту не осуществимой при данных условиях жизни, коммунизм в своей практической программе ограничивается требованием независимого от работоспособности каждого равенства всех в праве на предметы потребления и соответствующего этому праву или всеобщего единообразия в потреблении или же прямо общего потребления (общих жилищ, общих столовых). Полный коммунизм проектировал Платон для класса стражей; коммунизм потребления практиковался в иерусалимской христианской общине; позднее возникало множество коммунистических общин (между прочими христианская республика, основанная иезуитами в Парагвае и просуществовавшая с 1610 по 1768 год). Наиболее последовательным теоретиком коммунизма считается Кабэ, пытавшийся и на деле осуществить свои идеи.

Корпоративный социализм все средства производства отдает в руки профессиональных союзов, так что каждая однородная корпорация рабочих владеет соответствующими средствами производства – земледельцы землей, ткачи тонкими фабриками. Все рабочие одной профессии объединяются в организованный профессиональный союз, но менаду собою внутренне организованные союзы не объединяются, каждый из них изолированно ведет свое дело и с, другими союзами входить в простым торговые сношения. Наиболее известные представители корпоративного социализма, Луи Блан и Лассаль, проектировали государственное руководство такими профессиональными союзами, а противник Лассаля Шульце-Делич отстаивал их независимость от государственного вмешательства и предоставлял их исключительно силе взаимопомощи.

В федералистическом социализме центр тяжести падает на образование коммун, замкнутых общин – с ограниченной территорией и определенным числом жителей. Такая коммуна, достаточно многочисленная для широкой кооперации для широкого общественного производства, вместе с тем представляет из себя ограниченную замкнутую общину, которая сама вырабатывает!» все потребное для ее членов. Между собою разные коммуны не связаны никакой организацией и пред ними остается открытым путь свободной конкуренции. Знаменитыми сторонниками федералистического социализма были Р. Оуэн и Фурье, назвавший коммуны фалангами, а общественные дворцы коммун – фаланстерами. Как Р. Оуэн, так и Фурье главное внимание обращали не на взаимоотношение коммун, а на их внутренний строй. Фурье верил в возможность полной гармонии личных страстей и интересов непринужденного согласия между всеми членами фаланги. Его идеал почти анархический.

Анархизм относится отрицательно ко всяким видам правительства, ко всяким формам принуждения, и считает единственно возможным путем к сожительству и сотрудничеству взаимное добровольное соглашение, полную свободу. Годвин и Прудон были наиболее последовательными теоретиками анархизма; более их известный Кропоткин, назвавший свою систему анархическим коммунизмом и сблизивший анархизм с социализмом, уже не можете похвалиться полною ясностью плана. Среди всех утопических планов общественного устройства анархизме следуете признать наиболее утопическим: он всецело основывается на вере в нравственное перерождение людей⁶¹.

Сочетание социализма с анархизмом дается в синдикализм, хотя синдикализме и распадается на два направления – синдикализм марксистский и синдикализм анархический. Синдикализм опирается на рабочие синдикаты, профессиональные союзы рабочих, составлявшиеся не для целей объединенной работы, а для целей экономической борьбы,, при чем отдельные профессиональные союзы, в отличие от трэд-юнионизма, объединяются при посредстве биржы труда. Профессиональный союз противополагается синдикализмом партийной организации социалдемократии, и экономическая борьба – борьбе парламентской. Синдикализм на вопросы классовой борьбы держится радикальных взглядов; его тактика крайне революционна. Наиболее известны из теоретиков синдикализма Ж. Сорель и Г. Лягардель⁶².

Так мы видим, что научный социализм, марксизм, занимает в качестве коллективизма вполне определенное место в схеме утопических проектов. Остановимся внимательнее на этой стороне нового социализма, – дадим более детальное раскрытие идеи коллективизма в научном социализме. Из обширной, указанной выше, литературы мы воспользуемся трудом Шэффле, который ставить себе важную задачу представить „сущность социализма», как экономической программы, логически развитой (ein consequenter Socialismus) из коллективистического принципа, с оставлением в стороне разных сумасбродных единичных мнений. Итак, в чем программа коллективизма?

Замена „частного капитала» (т. е. спекуляторского, частного способа производства, управляемая лишь свободной конкуренцией) „коллективным капиталом», т. е. таким способом производства, который, исходя из того начала, что средства производства составляют коллективную собственность совокупности всех членов общества, установил бы объединенную (социальную, „коллективную») организацию национального труда. Этот «коллективистический» способ производства устранил бы господствующую теперь конкуренцию, поставив производство тех богатств, которые могут производиться коллективно (кооперативно, социально), под руководство промышленных учреждений и производя под тем же руководством распределения общего(общественного) продукта всех – между всеми, сообразно количеству и общественной полезности производительная труда каждого. В социалистическом государстве все средства организации производства и обращение богатств (т. е. капитал, как понятие, обобщающее средства производства) должны, с первых же шагов, стать общею собственностью всего общества, коллективные органы которые, с одной стороны, будут объединять все единичные силы в общественную организацию труда («коллективный труд»), а с другой – распределять продукты общественной кооперации, соразмерно труду каждого отдельного человека. При таком порядке нет места ни частным барышам, ни „предпринимательству»; остается лишь организованный (не частный) производительный труд всех в промышленных учреждениях, имеющих коллективное устройство и поддерживаемых коллективным капиталом; остается раздача жалованья взамен частных барышей прибыли и заработной платы. Количество спроса по каждой отрасли производства должно быть установлено непрерывно официальною статистикою спроса, исходящего из учреждений, заведующих сбытом!», и комиссий, руководящих производством, и должно служить основанием плана социальной промышленности. Случайный излишек или недостаток в продуктах, сравнительно с количеством спроса, предположенным в плане для каждого периода, будет периодически уравновешиваться из запасов, находящихся в общественных, но уже не частных складах. Таков общий смысл «коллективизма», как противоположности „капитализму“; такова сущность общественной «организации труда», как антитеза так называемой „анархической конкуренции“ современного быта, где, по словам социалистов, великая задача общественного обмена веществ – производство и распределение богатств – не является сознательно объединенной социальной функцией, а предоставляется игре соперничества и частной погони за наживой.

Социалистическая организация капитала и труда не совместима с существованием спекуляции, частных предприятий, рынков, биржи, с употреблением денег и со всякого рода частными рентами. Социализм не согласен со всею современною системою частного кредита, ссуд, найма, аренды, – не только с частным производительным, но и с частным ссудным капиталом. Социализм не может допустить существование какой бы то ни было торговли (частной торговли) и торгового рынка: металлические деньги исчезнуть и будут заменены рабочими деньгами („квитанциями за работу»). В качестве средства расчётов (при частных отношениях обмена, уплаты и ссуды) деньги сделались бы совершенно излишни, так как при новом строе не существовало бы ни частных ссуд, ни частного обмена; а в качестве мерила ценности деньги в социалистическом государстве были бы заменены средним рабочим днем, сообразно с которым определялась бы ценность продуктов и принималась бы в соображение при распределении. Общественный рабочий день был бы принят за единицу ценности и при судебных оценках, штрафах и взысканиях: вычеты труда, записанного в публичные рабочие книги, самым точным образом определили бы высоту взысканий с осужденных и общественных должников. В социалистическом обществе немыслимо наконец обложение: все, назначенное обществом на покрытие публичных надобностей, бралось бы прямо из публичных складов и шло бы на содержание лишь, отправляющих публичные службы, так как запасы продуктов во всей их совокупности находились бы в руках самого общества. Но принцип производства при помощи коллективного капитала ни мало не нарушает свободы выбора по отношении к индивидуальным потребностям, а также не препятствует каждому в отдельности располагать тем, что он получил за свой труд, сообразно со своими желаниями и потребностями. С основным принципом социализма совместимо накопление собственности и образование частной собственности, поскольку она не будет распространяться на средства производства коллективная труда, т. е. частной собственности на предметы потребления. Следовательно, из принципов социализма не следует ни устранение независимости домашнего очага, ни уничтожение семейной жизни и свободы частного сожития; социалистическое государство могло бы сохранить личную свободу домашнего быта, семейного воспитания и права наследства на предметы жизненных потребностей. Это оставляет возможность свободного преследования гуманитарных, научных и религиозных целей в форме различных обществ. В частности содержание церкви опиралось бы на добровольные взносы верующих; было бы возможно даже прямое содержание церкви из национального дохода.

Из этого общего очерка системы коллективизма уже можно видеть, насколько, с одной стороны, несправедливы избитые возражения против социализма, исходящего из неверного предположения, будто социализм отрицает собственность вообще и разрушает семью⁶³, и насколько, с другой стороны, легковерны л неосновательны надежды район их на то, что социализм каким-то чудом сразу устроить „земной рай“ и превратить их в кооперативных собственников или хозяев производства. Теперь мы, оставив Шэффле⁶⁴, рассмотрим более внимательно некоторые пункты коллективистической программы, рассмотрим, как отвечает научный социализм на вопросы о собственности, о семье, о распределении продуктов и о свободе личности.

Собственность. В Коммунистическом манифесте читаемы „Отличительной чертой коллективизма является не уничтожение собственности вообще, но только буржуазной собственности. Когда капиталь превратится в общественную собственность, принадлежащую всем членам общества, такое превращение произойдет совсем не с личной собственностью. Изменится только общественный характер собственности. Она потеряет нынешний характер собственности классовой. Мы совсем не намерены уничтожать личное присвоение (рабочими) продуктов труда, необходимых для содержания и воспроизведения человеческой жизни, ибо это присвоение не дает никакого чистого дохода, который дает власть над трудом другого лица. Коллективизм не лишит никого возможности присваивать себе свою долю продуктов общественного труда, он отнимет лишь возможность порабощать себе, с помощью этого присвоения, труд другого лица». Каутский: «экономическое развитие требует общественной собственности на средства производства, что вовсе не затрагивает частной собственности на предметы личного потребления». Ср. Ант. Менгер (Neue Staatslehre = Новое учение о государстве): „Частная собственность является наиболее подходящей правовой формой распределения предметов потребления между отдельными гражданами и, как таковая, сохранит свое современное значение и в народном рабочем государстве для распределения этих благ».

Семья. В Коммунистическом манифесте о семье сказано: „Буржуазный брак является в действительности общностью замужних женщин. В чем возможно было бы обвинить коллективистов, так это в том, что лицемерную, замаскированную общность жен они хотят заменить открытою, официально признанною. Очевидно, впрочем, что с уничтожением современных отношений производства исчезнет и его результат – общность жен, т. е. официальная и неофициальная проституция». Энгельс: „Если теперь отпадут экономические соображения, вследствие которых жены считались с обычною неверностью мужей, т. е. забота о своем собственном существовали и еще более о будущности детей, то достигнутое этим равное положение женщины, судя по всему предшествующему опыту, в без конечно большей мере будете содействовать тому, что мужчины сделаются действительно моногамны, нежели тому, чтобы жены жили в многомужестве». Каутский: „Об уничтожении семьи, т. е. об её отмене законодательным путем и о насильственном ее разрушении не думает никто в партии. Только самое грубое извращение может приписать ей такие взгляды, и только глупец может вообразить, будто какая-нибудь форма семьи можете быть создана или устранена декретами. Сущности социалистического производства современная семья вовсе не противоречить. Поэтому осуществление социалистического общества само по себе вовсе не требуете разрушения существующей формы семьи». Еще: „Характерное в настоящее время соединение домашнего очага с экономическим производством должно прекратиться: дом будете отделен от хозяйственного двора, но нет никакой надобности превращать жилье крестьянина в общественную собственность. Современный социализм основывается на общественной собственности на средства производства, а не на собственности на средства потребления. Для последних он не исключаете частной собственности. Между средствами пользоваться жизнью и наслаждаться ею одно из самых важных, а, может быть, и самое важное – домашний очаг. Общественная земельная собственность вполне с ним совместима. Упразднение домашнего хозяйства вовсе не означаете, упразднение брака и семьи. С собственной кухней отнюдь не должен исчезнуть домашний очаг в смысле дома. Современная культура выработала и другие семейные узы, помимо кухонной плиты и прачечной. Исчезновение отдельного хозяйства означаете» лишь превращение семьи из экономической в чисто этическую единицу; оно означаете лишь осуществите нравственной потребности, которая уже теперь созрела, благодаря индивидуализму, развившемуся под влиянием современных производительных сил. Социализм не заглушаете, потребности каждой вполне развившейся личности к созданию своего домашнего очага, своего „дома», но сделает, эту потребность всеобщей и в то же время доставить средства удовлетворить ее». Бебель: „Человек под условием. что удовлетворение его потребностей не приносит никому другому никакого вреда, должен сам распоряжаться собою. Удовлетворение половой потребности –такое же личное дело каждого человека, как удовлетворение всякой другой естественной потребности. Никто не должен отдавать в этом отчет другому, и не призванный не должен сюда вмешиваться. Как я ем, как я пью, как я сплю и как я одеваюсь – мое личное дело – точно так же, как мое общение с лицом другого пола. Если союз, заключенный между двумя людьми, становится невыносимым, приносит разочарование и даже отвращение друг к другу, то мораль требует прекратить подобное соединение, ставшее неестественным, а потому и безнравственным⁶⁵... В социалистическом обществе нечего наследовать, если не считать наследством домашней утвари и личного инвентаря, так что и с этой точки зрения современная форма брака отпадает. Вместе с этим устраняется далее вопрос о праве» наследования, которое социализму нет надобности отменять. Раз нет более частной собственности, то не может, быть и права наследования»⁶⁶.

Мы видим, что коллективизм не отвергает принципиально семьи, что с принципами социалистического производства семья не стоит в неизбежном антагонизме. Однако мы также видим, что социализм не ставит своею задачею укрепление семейного начала, что он не ценит социального значения семьи⁶⁷. относится к этому общественному союзу не достаточно внимательно, пренебрежительно, что в социализме слишком редко раздается слово в защиту брака, как это делает, напр., Менгер⁶⁸. Всяких личных сумасбродных мнений по вопросам брачной жизни нельзя ставить в вину идеи коллективизма, однако уже одно то, что такие мнения, столь распространенные в современном обществе, с особою любовью льнут к социализму, говорит не в пользу последнего.

Распределение благ. От социализма ждут, что он обеспечит рабочему право на полный продукт труда, право на существование и право на труд⁶⁹. Как отвечает научный социализм на эти притязания? Шэффле, как мы видели, усваивает социализму распределение благ между всеми сообразно количеству и общественной полезности производительного труда каждого. П. Лавров на это замечает, что «большинство социалистов всех стран принимают противоположное учение: от всякого по его силам, всякому по его потребностям⁷⁰. Это учение в настоящую минуту с гораздо большим правом можно бы называть господствующим учением социализма, чем противоположное». Маркс⁷¹ различал две фазы социалистического общества. Первая фаза это время, когда социалистическое общество только что нарождается, только что выходит из недр капиталистического общества, когда оно во всех отношениях экономическом, нравственном, духовном, еще носить на себе черты своей матери – старого общества. В эту фазу каждый отдельный производитель рабочий получает обратно от общества как раз то, что он дает ему своим трудом, за исключением удерживаемого на покрытие общественных нужд. Он получает от общества удостоверение, что он исполнил такую-то и такую-то работу (за удержанием части его работы в общественный фонд) и по этому удостоверению получает из общественного запаса ровно столько, сколько стоит его работа (gleicbviel Arbeit kostet). То же самое количество работы, которое он дал обществу в одной форме, он получает назад в другой форме. Здесь, очевидно, господствует тот же принцип, как и в товарном обмене, поскольку он есть обмен равноценными товарами. Право производителей пропорционально исполненной ими работе; равенство состоит в том, что измерение производится равным масштабом, работой. Но один человек превосходить другого физически и духовно, вследствие чего может или в то же самое время произвести больше работы, или же работать в течении большего времени; и работа для того, чтобы служить мерилом, должна определяться по продолжительности или по интенсивности, иначе она перестает служить масштабом. Это равное право приводить к неравным правам за неравную работу. Уже не остается классовых различий, потому что каждый есть такой же работник, как и другой, но молчаливо признается неравное индивидуальное дарование и неравная работоспособность, как природный привилегии. Это право, подобно всякому праву, есть по своему содержат право на неравенство. Эти недостатки неизбежны в первую фазу коммунистического общества, когда оно только что вышло, после долгих мук рожден им, из капиталистического общества. В высшую фазу коммунистического общества, после того, как исчезнет рабское подчинение индивидуумов разделению труда, а вместе с тем и противоположность между трудом умственным и физическим, после того как труд станет не только средством к жизни, но сам сделается первой жизненной потребностью, поел того как вместе с всесторонним, развитием индивидуумов возрастут, и производительные силы, и все источники общественного богатства потекут изобильно – лишь тогда можно будет переступить за тесные пределы буржуазного права, и общество будет в состоянии написать на своем знамени: каждый по своим способностям, каждому по его потребностям⁷².

Энгельс в Anti-Dilhring’е выражает свою мысль о распределении благ в следующих трех тезисах. Во-первых: труд не имеет ценности, и право рабочего „на полный продукт труда» не имеет оснований. Так как труд при известных общественных отношениях производит не только продукты, но и ценности, и эта ценность измеряется трудом, то он так же мало может иметь особую ценность, как тяжесть, в качестве таковой, особый весь или теплота – особую температуру. Но характерной особенностью всех, мудрствующих по поводу „истинной ценности», сбивчивых социальных представлений является то, что воображают, будто в современном обществе рабочий получает неполную „ценность» за свой труд и будто социализм призван устранить это. В таком случае прежде всего надлежит установить, что такое ценность труда; и это делают, пытаясь измерять труд не его адекватной мерой, временем, но продуктом его. Рабочий должен получать „полный продукт своего труда». Не только продукт труда, но и самый труд должен быть вымениваем непосредственно на продукт, час труда на продукт другого часа труда. Но тут тотчас же возникает „опасное» затруднение. Весь продукт» распределяется. Главнейшая прогрессивная функция общества, накопление, отнимается у него и предоставляется деятельности и произволу каждого в отдельности. Отдельные личности могут делать, что хотят, со своими „доходами», общество в лучшем случае остается столь же богатым или бедным, каким оно и было. Итак, накопленная в прошедшем средства производства централизуются в руках общества только для того, чтобы затем все накопленные в будущем средства производства снова рассеять по рукам отдельных личностей. Своим собственным предпосылкам, наносится удар oни, доводятся до чистого абсурда. Во-вторых, Энгельс признает равенство принципом распределения благ. Современное требование равенства состоит, по его словам, в том, что из равенства людей, как таковых, выводится требование равенства социального и политического положения всех людей или, по крайней мере, всех граждан одного государства или всех членов одного общества. В-третьих, на вопрос, не нужно ли более сложный труд оплачивать более высокою мерою, Энгельс отвечает отрицательно. «В обществе частных производителей издержки по образованию обученного рабочего падают на частных лиц или их семействе; поэтому и частным лицам ближайшим образом достается высшая плата за обученную рабочую силу: искусный раб продавался дороже, искусный наемный рабочий оплачивается дороже. В обществе, организованном, социалистически, эти издержки оплачиваются обществом, поэтому ему принадлежат и результаты их, т. е. созданный более сложным трудом высшие ценности. Сам рабочий не может претендовать на какой-либо избыток».

Каутский: „На долгие времена распределение благ в социалистическом обществе должно будет, происходить в такиx формах, которые будут представлять собою дальнейшее развитие нынешних форм заработной платы. Все формы нынешней системы вознаграждения – постоянное жалованье, повременная плата, поштучная плата, премия за работу, превышающую известную норму, различная оплата различных работ все эти формы вознаграждения совместимы – разумеется, в соответственно измененном виде – с сущностью социалистического общества».

Бебель: «Если кто-нибудь наделен от природы способностями, которые ставят его выше других, то общество не обязано вознаграждать его за то, что не составляет его личной заслуги. То, что представляете из себя каждый, сделано из него обществом. Средства, которых каждый требуете для своего образования, являются собственностью общества. Таким образом,, общество не может обязаться особо вознаграждать то, что оно само сделало возможным, то, что в сущности его собственный продукт».

Антон Менгер⁷³„Право на полный продукт труда ни в каком случай не совместимо с нашим современным общественным порядком который в большей части Европы признает частную собственность на землю и капитал. При правовом порядке, допускающем общественную собственность с частным пользованием, право на полный продукт труда является естественным принципом распределения. В обществе, организованном коммунистически, где общественная собственность является соединенной с общим пользованием, проведение этого права возможно, но практические затруднения, представляющиеся при такой комбинации, настолько велики, что основой распределена здесь надо считать право на средства к существованию.

Фулье⁷⁴ остроумно обнаруживает внутреннее противоречие между тремя социалистическими требованиями – право на труд, право на полный продукте труда и право на средства к существованию – и на несогласованность всех этих требований с правом на свободу. ..Покровительство, оказываемое индивидуумам обществом, если оно доходит до коллективизма и коммунизма, приводить к подавлению индивидуальной свободы во всех её видах. Индивидуумы становятся малолетками под опекой коллектива. Право на труд покупается ценою права свободно трудиться, выбирать объекте и видь труда, профессию, время труда и отдыха и пр. Право на полный продукте покупается ценою всецелой передачи продуктов в руки общины, которая уже распределяете их по своему усмотрению не сообразуясь с личными намерениями: оно приводите к устранению собственности на блага, обязанный моему труду. Право на средства к существованию покупается ценою права для каждого пользоваться продуктами своего труда, потреблять или не потреблять их по своему желанию и каким угодно образом. Все права на что-нибудь, переданные в руки Государства-Промысла, уничтожают право что-либо делать. Вообще можно сказать, что социалистическая декларация прав приводит к отмене декларации прав человека и гражданина, является реставрацией старого абсолютизма в виде коллектива, еще более всемогущего и властного, чем королевская власть. Всякое покровительство, которое не имеет целью покровительствовать свободе индивидуума, обращается в рабство».

Лакомб⁷⁵ указываете другие недостатки социалистического проекта. „Основать общество на социалистическом начале значило бы совершенно изгнать из него экономическую ответственность. Между тем при создании богатства последняя была почти единственным стимулом. Если вы уничтожите этот стимул, то не перестанут ли тогда люди работать? Положим, деятельность не прекратится совершенно, но нет сомнения, что она ослабеете, и если в конце концов работать все-таки будут, вследствие неутомимости человеческих потребностей, то самым печальным результатом нового порядка вещей оказалось бы распределение труда: при социалистической организации общества ленивые и эгоисты сбросили бы все бремя труда на плечи добрых и великодушных. Уже в современном обществе сильно сказывается подобное стремление, но мы. даже не отдаем себе отчета, в какой степени погибают лучине люди, раздавленные тем лишним бременем которое взвалили на них другие. Победа социализма была бы полным торжеством худших”.

Бернштейн⁷⁶ говорить о непосильности той задачи, какую берет на себя социал-демократия в будущем социалистическом обществе. «Рядом с ростом бескорыстия и самоотверженности у одних надо ждать крайне напряженных ожиданий и требований у других, и если мы представим себе отношение части рабочих, несущих жертвы ради политических и профессиональных целей, ко всему рабочему классу, то мы должны будем сказать, что первые составят, по всей вероятности, меньшинство, вторые же – громадное большинство. Будет ли общество в состоянии немедленно же дать удовлетворение этим требованиям? Может ли политический переворот, который передаст власть социал-демократии, непосредственно уменьшить обязанность каждого заботиться о самом себе?.. Необходимо отказаться, как от чистейшей утопии, от мысли, по которой социалистическое преобразование превратить государство в учреждение, автоматически заботящееся о продовольствии своих членов».

Макензи⁷⁷, останавливаясь на формуле: «от каждого по его способностями, каждому но его потребностями», – также обращает внимание на то, что в социалистическом обществе не было бы мотивов для ленивого большинства заниматься общественным делом. Оправдалось бы старинное изречение: дело всех – ничье. Напротив, индивидуумы с исключительною совестливостью стали бы жертвовать собою и своим развитием для ближайшего дела более, чем это допустимо условиями роста таланта на пользу общества. Нет возможности для общества определить, исполняет ли каждый все дело, к которому он способен. как бы ни был велик штат надзирателей. Скорее нужно ожидать общей небрежности. Способные стали бы ограбленными неспособными в полную противоположность тому, что имеет место при свободной конкуренции. Сохранилось бы и исконное затруднение всех такого рода систем: кто стал бы наблюдать за надзирателями – quis custodiet custodes? Нужно, наконец, добавить, что в социалистическом обществе не было бы стимула для развития таланта⁷⁸. Столь же затруднительным Макензи считает распределение продуктов соразмерно потребностями. Человек по природе ненасытен, как море. Наши потребности бесконечны. и совершенно невозможно положить для них границу.. Можно отыскать из них наиболее ненасытные, однако такими редко бывают наиболее неотложный потребности. Затем распределение благ соответственно потребностям увеличило бы неравенство между людьми даже сравнительно с тем, что мы видим ныне, а вместе с тем ослабило бы ту возвышающую силу потребностей и соответствующих им благ, которая заключается в личных усилиях к удовлетворению наиболее настоятельных нужд. Трудно также, по мнению Макензи, соразмерять распределение благ с трудом. Продукты труда не имеют сами по себё определенной ценности, и это не дает возможности оценивать труд по степени полезности произведенных продуктов. Индивидуальное усилие зависит от степени способностей. Если же взять мерилом средние способности, то как ценить произведения, превышающие уровень средних способностей? Самое понятие усилия неопределенно, если только не ограничиваться мускульным усилием, а ограничиваться невозможно. Если ввести гедонистический принцип неприятности труда и приятности продуктов труда, то это было бы возвратом к современной системе соперничества.

На неприноровленность социалистического плана к человеческой природе указывают, и другие критики социализма. ссылающегося на производительную силу личного интереса⁷⁹. Социализм старается так или иначе укрепить свою позицию. Одни сторонники социализма⁸⁰ указывают, на то, что, в отличие от управляющих, и рабочих, на государственных фабриках, которые не имеют, никакого частного интереса производить наиболее хозяйственными образом чем объясняется всем известная малая успешность современных правительственных промышленных предприятий, – в социалистической организации каждый получить тем более дохода, чем успешнее будут работать он сам и его товарищи; что, далее, на социалистической ферме или фабрике каждый работник трудится под контролем не одного хозяина, a всех членов ассоциации. Слабость этой аргументации слишком очевидна. Другие⁸¹ рассчитывают на то, что люди способны проникаться общественным духом гораздо в большей степени, чем привыкли предполагать в нынешнее время. История свидетельствует об успехе, с которым многочисленные человеческие общества могут привыкать к тому, чтобы считать общественную выгоду своею собственною. Коммунистическая ассоциация была бы самою выгодною почвою для развитая этого чувства, потому что все честолюбие, вся физическая и умственная деятельность, которые теперь заняты заботами о частных личных выгодах, стали бы искать тогда занятия в другой сфере и, естественно, нашли бы его в заботах об общей пользе ассоциации. При коммунизме гражданин был бы связан с общиною тою же самою причиною, которою так часто объясняли преданность католического священника или монаха интересам его сословия; он не имел бы интересов, различных от общего интереса. Мы, говорят, не знаем неизменной человеческой природы. Сам Маркс авторитетно заявил в сочинении, направленном против Прудона, – что «вся история есть не что иное, как непрерывное видоизменение человеческой природы». Природа не только изменяется, но мы и должны ее изменять. «Философы лишь объясняли Mир так или иначе: но Дело заключается в том, чтобы изменить его», сказал он же в одном из тезисов о философии Фейербаха⁸². Нельзя опираться на эгоизм, как на незыблемую почву: сам эгоизм, или индивидуализм, как и капитализм, есть историческое явление. С новым общественно-экономическим строем мы можем ожидать новой психики, новых мотивов деятельности: эгоизм может ослабнуть и даже совсем исчезнуть. Об исторической обусловленности эгоизма Маркс говорит с значительною обстоятельностью в двух сочинениях – в статье по еврейскому вопросу (Zur Iudeiifrage) и в полемическом сочинении против Штирнера. В первой статье Маркс рассуждает об условиях, при которых еврейство может перестать существовать, причем еврей ему представляется воюющем эгоистичного человека–„этого пассивного, давнего результата разложение общества». Он пишет: „для нас вопрос о способности еврея к эмансипации превращается в вопросе о том, какой особенный элемент общества должно преодолеть для того, чтобы еврейство перестало существовать? Вопрос о способности нынешнего еврея к эманснпации – это вопрос об отношении еврейства к эмансипации нынешнего Mиpa. Это отношение необходимо следует из особенного положения еврейства в нынешнем порабощенном миpe“. Мирское основание еврейства в практической потребности, в своекорыстии, в эгоизме. Мирской культ еврея – купля-продажа. Его мирской Бог – деньги. Но в эмансипации от купли-продажи денег, т. е. от практического, реального еврейства, в этом и должна состоять самоэмансипация нашего времени. Возможна ли она? На этот вопрос Маркс отвечает» положительно. „Организация общества, которая уничтожила бы предпосылки купли – продажи, такая организация делала бы невозможным еврея. Его религиозное сознание растворилось бы, как туман в действительном жизненном воздухе общества. С другой стороны, когда еврей признает свою практическую сущность негодно и работает над ее уничтожением, он работает, исходя из своего прежнего развития, над делом всеобщей человеческой эмансипации и борется против высшего практического выражения человеческого самоотчуждения. Мы признаем в еврействии общий современный антисоциальный элемент, достигший теперь, благодаря историческому развитию, в котором евреи принимали очень печальное и очень ревностное участие, своего апогея, того пункта. с которого необходимо должно начаться его разложение... Живучесть еврея мы объясняем не его религией, а человеческой основой его религии, практической потребностью, эгоизмом. Как только обществу удастся уничтожить эмпирическую сущность еврейства, куплю-продажу и ее предпосылки, еврей станет невозможен, так как его сознание не будет больше иметь объекта, такт» как с этого момента субъективная основа еврейства, практическая потребность, очеловечится, так как конфликта между индивидуально-чувственным существованием и родовым существованием человека с этого момента исчезает». – К тому же вопросу о возможном исчезновении антисоциальной эгоистической психики Маркс возвращается в полемическом сочинении против Штирнера⁸³ . Общий смысл данной здесь критики учения Штирнера сводится к тому, что Штирнер принимает эгоизм не в эмпирическом значении слова, но возводить «свой» эгоизм в норму, в долг, в идеал, в абсолют, проповедует «святой эгоизм». В самом деле Штирнер различаешь эгоизм свободный, сознательный, последовательный от эгоизма несвободного, бессознательного, который всегда соединяется с самоотречением. Для Штирнера в святом и непорочном есть нечто общее с безбожным и порочным – именно, их самоотречение. Порочный отрекается от всех „лучших чувств“, от всякого стыда, даже от естественной боязливости и следуешь только овладевшему им вожделению, тогда как непорочный отрекается от естественных отношений к миру („отрекается от миpa) и следует только овладевшему им влечению. Штирнер не допускал никакого самоотречения, не допускал и того самоотречения, какого общество требует от личности. Он спрашивал: „почему эгоизм тех, которые утверждают личный интерес, однако постоянно подпадаешь под власть поповского или школьного, т. е. идеального интереса (eiuem pfaiffischen oder schulmeisterlichen, d. h. einem idealen Interesse unterliegt)»? Штирнер объясняет это тем, что „их личность представляется им самим маленькой, слишком ничтожной и в действительности она такова – для того, чтобы всего домогаться и всецело отстаивать себя. Маркс так перифразирует этот вопрос: почему личные интересы, независимо от личной воли, развиваются в классовые интересы, в общественные интересы, которые, в отличие от отдельных личностей, получают самостоятельное значение, и в этом значении принимают виде общих интересов, как таковые – становятся противоположными действительным индивидуумам, и в этой противоположности, как общие интересы, могут представляться сознанию идейными, даже религиозными, святыми интересами? Почему с этим переходом личных интересов в классовые интересы личное поведение индивидуума овеществляется, делается чужим и вместе с этим становится независимой от него, взаимными сношениями людей произведенной, силой, превращается в общественные отношения, в ряд сил, который определяют и подчиняют его и потому кажутся ему «святыми» силами? Если бы Штирнер постиг тот факт, что при известных, от личной воли независимых, способах производства над людьми поднимаются чуждые, независимые от них силы, то для него было бы безразлично, представляется ли этот факт религиозно или нет. Тогда то, что ему кажется продуктом мысли, он постиг бы как продукт жизни. Тогда личные и общие интересы оказались бы двумя сторонами личного развития индивидуумов, обязанными эмпирическим условиям жизни, лишь выражениями того же самого личного развития, а противоречие между ними оказалось бы мнимым. По мнению Штирнера, принципом любви или общественности⁸⁴ создается общественная жизнь, обходительность, братство. Лучше сказать наоборот: жизнью создается принцип. „Нашему святому» (Штирнеру) коммунизм представляется непостижимым потому, что коммунисты не выставляют ни эгоизма против самопожертвования, ни самопожертвования против эгоизма, и теоретически не принимают этой противоположности ни в мягкой, ни в резкой идеологической форме, но обнаруживают её материальный источник, вместе с которым она сама собою исчезает. Коммунисты вообще не проповедуют никакой морали, что столь охотно делает Штирлер. Они не предъявляют людям нравственного требования: любите друг друга, не будьте эгоистами; напротив, они очень хорошо знают, что эгоизм так же, как и самопожертвование, является при известных отношениях необходимою формою достижения индивидуальных целей. Теоретические коммунисты знают, что противоположность между общими и личными интересами есть мнимая противоположность, и что противоположность эта непрерывно то практически уничтожается, то создается⁸⁵.

В последнее время мысль о возможном исчезновении эгоизма при коммунистическом строе общества повторяется часто ⁸⁶.

За этою аргументациею мы должны признать большую силу. Действительно, нельзя возводить в абсолют ни одно из свойств человеческой природы, и также – эгоизм. В нашей психике все условно. Быль коммунистический строй, ему соответствовали коллективистические чувства; господствующей ныне частной собственности соответствует индивидуализму, мы можем ожидать и новых изменений в человеческой психике. Однако, имеем ли мы основания надеяться на полный возврат прошлого, на полное исчезновение эгоизма ⁸⁷? Мы не должны отрицать возможности дальнейшей психической эволюции, последующего осложнения индивидуализма, но можем ли мы рассчитывать на обратную эволюцию⁸⁸? Индивидуализм укрепился исторически, но, укрепившись, может ли он вполне уступить место первобытному психическому коллективизму? Это вопрос, для положительного ответа на который мы не имеем данных. Если мы хотим оставить область пророчества и не покидать научной почвы, мы должны опираться лишь на фактическое состоите человеческой природы. Мы вполне соглашаемся с следующими словами Антона Менгера (из названного выше его труда): „Я считаю исследование идеального общественного строя не только за научное, но также за необходимое, если социалистическое движение должно достигнуть, хотя частью, своих целей. Только тогда утопии можно назвать ненаучной, когда при создании социальной системы будущего исходят из того взгляда, что люди, после введения нового социального порядка, будут руководствоваться иными побуждениями, или что изменится связь между причиной и следствием по сравнение с настоящим временем. Как новые, так и старые социалисты, не исключая и Энгельса, часто оставляли без внимания эти основные правила. Стоит только вспомнить Кабэ, который братство считать за единственное человеческое побуждение в социалистическом обществе, а также и за единственную его цель, хотя ему и было невозможно закрыть глаза на то, что все произведенные до сих пор опыты над человеческой природой не позволяли надеяться на осуществление идеи братства в коммунистическом государстве.

В последнее время мы встречаем уже и социалистов, которые не хотят слушать басни о нравственном перерождении человека в новом социалистическом обществе. Проф. Исаев пишет⁸⁹ следующее. „Пустая забава – думать и гадать о том, каковы будут люди чрез длинный ряд веков. Давая волю своему воображению, пытаясь создать еще один социальный роман, можно в лучшем случай набросать ряд красивых картин, высказать нисколько остроумных положений. Предсказать же, как будут жить наши потомки в 50-м колене, решительно нет возможности. За это ручается ограниченная прозорливость самых сильных умов. А потому, если кто-нибудь станет уверять меня, что в 2907 году почти во всех уголках земного шара эгоизм будегь молчать, между людьми будут господствовать равенство и братство, начало дружелюбия будет давать тон почти всем житейским отношениям, что почти каждый будет охотно получать из общественного дохода не больше, чем получает сосед, то я возражать не буду... Люди, продолжает проф. Исаев вступят в социалистический строй с той совокупностью страстей, с тем характером мотивов, которые господствуют в капиталистическом обществе. Нет, и не можешь быть силы, способной переделать людей за короткое время только потому, что орудия производства будут собственностью не отдельных лиц, а всех. У членов нового общества также будут преобладать любовь к себе и своим ближним, сознание, что, даже при полном усердии в работе, не все равно содействуют успехам общественного производства. За этим сознанием будет следовать и выводы, что, вследствие большой разницы между людьми, они имеют право на неравные доли общественного дохода. Возможность получить больше и лучше удовлетворить свои вкусы в мире потребления будет служить для многих побудительным стимулом к напряжению рабочей силы, к поставлению услуг в большем количестве и лучшего качества. Как теперь, так и тогда будет прочно держаться сознание, что труд инженера сложнее работы землекопа или плотника, труд врача ценнее труда портного, а занятое живописью или ваянием требует гораздо больше данных, чем ремесло пекаря. Социалистическое общество будет принимать в расчет все эти различия и выражать их в неравном вознаграждении людей за труд⁹⁰.

Характер власти. По этому вопросу коллективисты высказываются с наибольшею определенностью. Обещая, что поднявшаяся производительность не только обеспечить всем членам социалистического общества ежедневное пропитание, которое будет со дня на день изобильнее, но и сделает для них возможным вполне свободное развитое и усовершенствование физических и духовных дарований⁹¹ , и что та дисциплина, в которой ныне «капиталист держит своих рабочих», станет «излишней в таком общественном состоянии, при котором рабочие производят работы за собственный счет, как она уже теперь оказывается почти совершенно излишней при сдельной оплате⁹², коллективистический социализм предполагает деспотическую центральную власть. В Коммунистическом манифесте сказано: „Первым этапом пролетарского преобразования является конституирование пролетариата в господствующий класс, завоевание демократией общественной власти. Пролетариат воспользуется своим политическим господством для того, чтобы концентрировать все средства производства в руках государства, т. е. сорганизованного в господствующий класс пролетариата, и возможно скорее увеличить массу производительных сил. Разумеется, это не может быть выполнено вначале иначе, как путем деспотических посягательств на права собственности и на буржуазный производственные отношении». Классовая борьба во Франции: „Революционный социализм отстаивает непрерывность революции и диктатуру пролетариата, как необходимую переходную ступень к устранению вообще всех классовых различий и всех тех производственных отношений на которых покоятся эти различия, как необходимую переходную ступень к устранению всех общественных отношений, соответствующих этим производственным отношениям, и к коренному перевороту в области всех идей, вытекающих из этих общественных отношений». Антон Менгер (Новое учение о государстве): «В переходную эпоху господствующей формой правления будет открытая или замаскированная диктатура». „Органы рабочего народного государства, как скоро оно ступит на путь мирного нормального развития и разовьет все скрывающиеся в его сущности задатки, должны будут дифференцироваться на органы порядка и хозяйственные учреждения. В задачи первых будут входить поддержание существующего соотношения сил и охрана внешнего порядка и спокойствия... Хозяйственные учреждения будут предписывать отдельным членам государства род и количество требующейся от них работы и определять соответственное количество благ и услуг, получаемых каждым... Никакие ⁹³ демократические симпатии не должны мешать руководителям нового общественного строя в создании сильного правительства путем целесообразной организации государственных органов». „Социализм с самого начала своего осуществления должен стать на дорогу государственного законодательства, так как он совершенно не приспособлен к распространению, основывающемуся на свободном согласии». По словам Фулье, социализм немыслим без принуждения. „Если бы социализм ни в какой степени не быль принудительным он был бы ни чем иным, как социэтаризмом, т. е. возможностью вступать или не вступать в существующие ассоциации, возможностью выходить из них, возможностью основывать другие, даже возможностью жить изолированно, кратко сказать, полною свободою индивидуума и ассоциации. Такая свобода не ведет и не может вести к обобществлению земли и орудий труда. Если я не владею ни землею, ни капиталами, ни орудиями труда, то разве я ни беззащитен от всякого принуждения и разве, я могу ему сопротивляться?»

Неудобства такого социалистического режима бросаются в глаза. Прежде всего не может не возмущать самая идея деспотической власти большинства, над индивидуальною жизнью, неизбежность общественного контроля над личностью⁹⁴. Затем, не может радовать перспектива громадного чиновничества, неизбежного в социалистическом обществе. Уже тот разряд чиновничества., который должен будет заменить негоциантов, не может быть малочислен, а это будет столь же паразитический класс, как и современные торговцы, – класс, который обойдется обществу дороже, чем нынешнее купечество, хотя едва-ли столь же хорошо выполнить свою задачу⁹⁵. Наконец, само демократическое руководство народным хозяйством представляет затруднения, которые хорошо разъяснены у проф. Макензи в раньше названной книге. Выражением „общество, как целое» – пишет Макензи – обозначается обширное и громоздкое тело, составленное из разнообразная множества разнородных элементов – мудрости и глупости, милосердия и самолюбия, энергии и лености, смешанных вместе в изменчивых и не поддающихся учету пропорциях. И если бы управление делами было передано в руки такого тела, нет возможности предвидеть, что бы произошло. Досталось ли бы руководство наиболее из всех граждан даровитому, наиболее энергичному и наиболее преданному общему делу? Опыт скорее показывает, что такие свойства, за исключением, может быть, второго, до сего времени далеко не всегда приобретали для обладавших ими народное внимание. Нельзя ожидать, чтобы было иначе в будущем. Обширное общество едва-лн имеет возможность судить о том, кто из его граждан наиболее предан общему делу, если не полагаться на собственные обещания и уверения того или другого лица. Не имеет такое общество средств определять способности его граждан, кроме наблюдения результатов их деятельности. Едва-ли что другое бывает более надежным, чем суд народа о деяниях после их совершения, и поэтому социализм был бы истинным идеалом для существ, обращающих свой взор назад. Но большое затруднение для нас возникает оттого, что мы смотрим вперед.

Es liesse sich Alles trefflich schlichten

Könnte man die Sachen zweimal verrichten.

Если бы мы могли отступать от наших действий, проблему жизни было бы легко решить. Средний человек представляет из себя достойного историка, но он жалкий пророк: от этого-то, главным образом, и происходит то, что руководство широкими делами нельзя вручать обществу, как целому. Широкая публика не только не способна судить о людях наиболее надежных; но она еще менее способна находить наиболее важное решение в сложных обстоятельствах?».

***

Итак, мы рассмотрели коллективистический проект будущего общества. Мы видели, что в деталях этот проект представляет значительные затруднения, имеет крупные недостатки. Но, если отвлечься от этих деталей, если допустить возможность устранения этих затруднений, – что сказать о самой идей коллективизма, т. е. обобществления средств производства (земли и орудий)? Нам нужно высказаться об этом проекте в виду того, что, как бы ни маловажно было его значение в системе теоретического социализма, где ему принадлежит место не в ряду основоположений, а в ряду выводов, – он более, чем другие части этой системы, известен широкой публике и имеет для рабочей партии практическое значение⁹⁶. Эта идея может принимать характер нравственного требования, как это мы наблюдаем в библейско-святоотеческой письменности⁹⁷. Но социализм не подходит к идеи коллективизма с нравственной стороны, он кладет ее в основу партийной программы. В этом виде коллективизм есть утопия, – такая же утопия, как и те виды социализма, которые научный социализм называет утопическим. И как, в применении к последним, так, и в применении к коллективизму, усвоенному научным социализмом, указание на утопический характер является решительным осуждением. Всякий абсолютный идеал, также и коллективизм, выступая за пределы свойственной ему, субъективной, сферы и облекаясь в форму реальной программы, неизбежно становится утопизмом в порицательном смысле, слова. Социальные проекты могут приводить к успеху лишь под тем условием, если, во-первых, они дают реальную власть над социально-экономическим процессом. Допустим, что немедленно, но мановением волшебного жезла, вся земля и все фабрики передаются рабочим. В акте этой передачи будет социальный смысл лишь в том случае, если процесс производства не нарушится, не остановится, если это не будет бессмысленным разделом капитала, лишающим его производительной силы, если это не будет потрошение курицы несшей золотые яйца. Во-вторых, социальный проект должен быть облечен во всеоружии современной юридической техники, помимо которой самое благое пожелание приведет к самым ужасным последствиям⁹⁸ Стоя вне этих условий, абсолютный идеал может быть уместным и благотворимым лишь в субъективной сфере⁹⁹; приложенный же к социальной области с обходом этих условий, он обращается в бессмысленную и бессильную утопию. Бессмысленность и бессилие утопии в том, что осуществить абсолютный идеал, допуская это возможным, помимо указанных условий – было бы то же самое, что обрубить вожжи несущейся тройки, в надежде, что всем управит одно благое желание седоков. Если для вас не очевидно, что эта надежда всегда посрамляет и что для социальной жизни полезнее самый плохой, но юридически выработанный проект, чем самая благая цель без реальной и юридической почвы под собою: то вы должны, во всяком случай, согласиться с тем, что нет в мире ни единого человека, который мог бы предвидеть, что выйдет из осуществления любого абсолютного идеала, в частности коллективизма, без указанных условий, а эти условия превращают абсолютные идеалы в относительные. По справедливым словам позитивиста Дюркгейма^{100 а}), „механическая концепция общества не исключает идеала, и ошибочно было бы упрекать ее в том, что она делает из человека пассивного свидетеля своей собственной истории, но „верно, что такой (социально- позитивистический) идеал может быть лишь ближайшими что горизонты, которые он открывает, не могут быть безграничными. Ни в каком случае нельзя было бы его полагать в том, чтобы безмерно напрягать силы общества, а лишь в том, чтобы развивать их в границах, намечаемых определенным состоянием социальной среды. Всякая чрезмерность есть зло так же, как и недостаточность... Но если идеал должен быть всегда определенным, он никогда не может быть окончательным. Так как прогресс есть результат изменений, совершающихся в социальной среде, то нет никакого основания предполагать, что он когда-нибудь должен окончиться. Чтобы он мог иметь предел, нужно было бы, чтобы в данный момент среда сделалась неподвижной, что невозможно. Затем, „чтобы прогресс остановился, нужно было бы еще, чтобы и отношения внутри человеческого общества стали неизменными. Нужно было бы, чтобы они навсегда установились в определенном виде, чтобы не только весь агрегат, но и каждый из его составных элементов сохранил те же самые размеры. Но такое единообразие невозможно». И если бы научный социализм оставался на строго научной почве, последовательно выдерживали свое отличие от утопизма¹⁰¹, он не рекомендовал бы своего социального идеала для практики¹⁰². Между тем, как верно замечает Струве¹⁰³, – „в основе социализма лежит идея полной рационализации всех процессов, совершающихся в обществе. В этом громадная трудность социализма. По идее социализма стихийное хозяйственно-общественное взаимодействие людей должно быть сплошь заменено их планомерным, рациональным сотрудничеством и соподчинением. Я нарочно подчеркиваю слово сплошь, ибо социализм требует не частичной рационализации, а такой, которая принципиально покрывала бы все поле общественной жизни. В этом заключается основная трудность социализма, ибо очевидно, что ни индивидуальный, ни коллективный разум не способен охватить такое обширное поле и не способен все происходящие на нем процессы подчинить одному плану. Это вытекает из существа дела, и отсюда явствует, что с реалистической точки зрения речь может идти только о частичном осуществлении задач социализма, а не о всецелом разрешении проблемы социализма»¹⁰⁴.

Заключим этот отдел словами Лавеле и Антона Менгера. Первый пишет¹⁰⁵ «Если бы экономические знания были более распространены, то рабочие знали бы, что перемены в социальном порядке могут совершаться только постепенно и что даже самая абсолютная, самая безжалостная диктатура, хотя бы она разрушила до основания все прежние учреждения и все приобретенные права, не могла бы вдруг превратить рабочих по найму в кооперативных собственников или хозяев промышленности». То же пишет и Антон Менгер. „Mногиe приверженцы революционного социализма склонны думать, что стоить только рабочему классу захватить государственную власть, и быстро введется социалистический общественный порядок, совсем так, как часто происходили изменения государственного устройства – благодаря удачному натиску. Но нельзя забывать, что политический вопрос лишь слегка касается внутренней жизни народа, между тем как неудачный социальный эксперимент может прямо поставить народу вопрос о существовании. Социальный вопрос нельзя разрешить, как политический, в одну ночь. Безусловно, наш современный правовой порядок не удовлетворяет более существующему соотношению сил между собственниками на землю и капитал и рабочим классом, влияние которого на общество заметно увеличилось с ростом его образования и классового сознания. Но необходимые перемены совершатся путем долгого исторического развития.

Отметив в системе научного социализма наличность утопического элемента, как слабой стороны социологического построения, мы еще мало сделали для критики научно- социалистической системы, мы даже не затронули того, что сам научный социализм считает наиболее характерным, в себе. Значение, которое придается плану грядущего общественного строя, и картинность деталей плана, который и вызывают против себя возражения, уменьшаются по мере того, как мы переходных от участников практического социал-демократического движения к теоретикам социализма , а в среде последних – от второстепенных сторонников марксизма к его главнейшим представителям. В эту сторону для марксистов остается полная возможность отступления с разбитых позиций утопического проектирования: не только те из марксистов, которые отказываются от конкретных представлений грядущего общественного строя, но не те, которые в чертах более или менее ярких рисуют картину «будущего государства», главное значение придают наблюдениям над ходом, исторического развития, доказательствам неизбежности наступления нового строя. Энгельс и сам знает, что «желанное совершается лишь в редких случаях; но большей части цели, поставленные себе людьми, приходят во взаимный столкновения и противоречия или оказываются недостижимыми, частью но своему существу, частью по недостатку средств. Но он в, тоже время убежден: „где на поверхности господствует случайность, там сама эта случайность всегда оказывается подчиненной внутренним, скрытым законам. Все дело в том, чтобы открыть эти законы». Научный социализм это и делает, это и хочет сделать. Открытие законов исторического развития он придает главное значение. Он отвергает ту мысль, что желания людей могли бы сами по себе сыграть историческую роль. Человек может лишь содействовать исторически неизбежному, лишь облегчать муки рождения нового общественного строя, – его желания и планы имеют реальное значение лишь в том случае, если они соответствуют историческому ходу. Мы теперь и должны рассмотреть то, что делает социализм научным, – его доказательства исторической неизбежности появления социалистического общества.

Это два основных пункта в теории марксизма: учение о прибавочной ценности и материалистическое понимание истории. Эти именно два пункта социалистической теории Энгельс в Антидюринг называет двумя великими открытиями Маркса, сделавшими социализм наукой¹⁰⁶.

Из этих двух основных устоев научного социализма теория прибавочной ценности, иначе – политико-экономическое учение с примыкающей к нему социально-политической доктрине, как прикладной частью, отвечает на более конкретные вопросы политической экономии и даст специальное объяснение капиталистической эпохи, а исторический материализм представляет собою более широкую теорию общественно-исторического процесса. Теория прибавочной ценности более важна, как опора социалистических чаяний и научно-историческое оправдание социал-демократической программы, a теория исторического материализма более интересна в философском отношении и глубже всего вводит нас в систему социализма, как мировоззрения. Соответственно задачам своего исследования, как труда этико-исторического, мы более внимательно остановимся ниже на историко-философской основе марксизма, но ранее отметим основный черты политико-экономического учения марксизма с примыкающей к нему социально-политической доктриной, поскольку это необходимо для понимания марксизма, как системы мировоззрения, в виду тесной связи в этой системе той и другой теории. В своем экономическом учении, в частности, в построении своей теории ценности Маркс опирается на традиции классической школы и особенно прочные симпатии, проглядывающие через все наслоения острой критики, проявляет в отношении к Рикардо¹⁰⁷. Но в то время, как классическая политическая экономия была всецело „чистой» политической экономией, вырабатывала абстрактные законы, применяла исключительно дедуктивный метод, исходила из неизменных свойств отвлеченного экономического человека, Маркс густо окрасил свои экономические построения историко-реалистическими тенденциями, вниманием к индивидуализирующим моментам в социально-экономической жизни, признанием внутренней необходимости исторических изменений. С этой стороны научный социализм входит в русло того историко-реалистического направления общественных, и исторических наук, второе утвердилось с начала девятнадцатого века, как реакция против рационалистических воззрений XVIII века, и связано с именами Тьерри, Гизо, Шлегеля, Шлейермахера. Образовалась, частная, историческая школа права, во главе которой стоят Савиньи и Пухта¹⁰⁸. Из философов этому направленно боле других содействовали Шеллинг и особенно Гегель. В исторической школе уже отвергается идея естественная строя общества и естественных прав человека. Позитивный строй и позитивное право установляются не произволом людей, но органически вырастают из недр народного духа и из условий исторического развития народа, поэтому они не подлежат рациональной критике с точки зрения естественного права, т. е. моральная сознания, равно как не может быть благотворным и произвольное вмешательство правительств. Позитивный строй имеет для себя оправдание в характере народного духа, в исторических условиях, в данном соотношение общественных сил. Взгляды исторической школы были перенесены и в политическую экономию: это сделали Рошер, Гильдебранд, Кипс. Но словам Бруно Гильдебранда, А. Смит и Рикардо исходили из того взгляда, что все законы народного хозяйства, имеющие в основе отношения человека к вещественным благам, стоят вне условий времени и пространства, что они сохраняются при всей изменчивости явлений: но они совершенно забывают», что человек, как существо общественное, всегда есть дитя цивилизации и продукт истории, и что его потребности, его образование, его отношения к вещественным благам, равно как и к людям, никогда не остаются теми же самыми, но как бывают различны географически, так и исторически непрерывно изменяются, развиваясь вместе со всею культурою человечества¹⁰⁹. Рошер усвояет политической экономии, как и каждой науке о народной жизни, психологически характере; истинная национальная экономика должна начинать глубоким изумлением пред громадною изменчивостью того, чего люди желали в различные времена от народного хозяйства. Изменчивость народно-хозяйственных законов не есть зло, с которым нужно было бы бороться; она похвальна и спасительна, поскольку она протекаете в строгом соответствии с переменами в самом народе и его потребностях. Каждый: из самых разнообразных идеальных запросов может быть в праве, конечно, лишь для своего народа и своего времени, он стал бы ложным лишь в том случае, если бы изъявил притязание на общеобязательность. Одного общеобязательного хозяйствен наго идеала для народов так же не может быть, каш, не может быть подходящего для всех платьев по одной мерке¹¹⁰ »).

Среди сторонников исторического направления социально- исторических наук Маркс занимаете выдающееся место. Он поставил политическую экономию на широкую историческую основу, хотя и ставил задачей этой науки отыскание абстрактных элементов хозяйственной жизни¹¹¹. В посмертной статье Einleitung zu einer Kritik der politischen Oeconomie (Neue Zeit 1903) Маркс критикуете основоположение старой механической теории общества. Классическая политическая экономия исходила из понятая об отвлеченном человеческом индивидууме, основного свойства которого положены самой природой, а не явились в результате исторического развития. Однако этот отдельный и изолированный охотник и рыбак, с которого начинали Смите и Рикардо, принадлежит к безвкусным выдумкам XVIII столетия. Истинной предпосылкой экономической науки можете быть только индивидуум. производящей в определенной исторической форме общественной организации Чем глубже мы погружаемся в изучение истории, тем более мы убеждаемся, что человеческая личность является частью великого социального целого. Человек в буквальном смысле этого слова есть животное общественное, и только в известных социальных условиях он может обособляться от общества, как отдельная, изолированная единица. Следовательно, и отвлеченная человеческая личность есть общественный продукт определенных, конкретных человеческих условий. Производство, организованное изолированными индивидуумами, является такой же бессмыслицей, как развитие языка без совместной жизни людей. Если экономистам и удавалось, исходя из понятия отвлеченной личности, построить целую социальную систему, то это удавалось только благодаря тому, что классически Робинзон был сыном промышленной Англии, следовательно, в потенции обладал всеми свойствами культурного человека¹¹² .

Необходимо помнить, что Маркс, ученик Савиньи и Гегеля, усвоил себе историко-реалистическое направление не в его первоначальной форме, в которой оно служило консервативной политике, но пришел к нему под давлением социалистических задач и использовал его в революционных интересах, вследствие чего марксизм до самого последнего времени находится с исторической школой политической экономии в более или менее неприязненных отношениях. Его предшественников в реалистическом истолковании действительности нужно скорее всего видеть в лице утопистов Сен-Симона, Фурье, Луи Блана.

Историко – реалистический метод марксизма сказывается уже в его политико-экономическом учении. Своему учению о прибавочной ценности Маркс ставит задачей историческое объяснение капиталистического способа производства. Это разъяснено Энгельсом. „Старый социализм, хотя и критиковали» существующий капиталистический способ производства и его господствия, не мог, однако, объяснить его, а стало быть и покончить с ним; он мог только просто отрицать его, как негодный. А между тем дело было в том, чтобы, с одной стороны, представить этот капиталистический способ, как исторически обусловленный, необходимый для известного исторического периода, а стало быть и преходящий, с другой же стороны, вскрыть внутреннюю его природу, которая все еще оставалась неизвестной, так как критика направлялась пока более на его вредные результаты, чем на ход самого развития. Эта задача была решена открытием прибавочной ценности. Было доказано, что присвоено неоплаченного труда является основой капиталистического производства и происходящей при нем эксплуатации рабочего; что капиталист, даже в том случае, если покупает рабочую силу по полной ценности, которою она обладает на товарном рынке, все-же извлекает из нее большую ценность, чем та, которую он на нее затратил; и что эта прибавочная ценность в последней инстанции образуете ту сумму ценности, из которой в руках имущих классов накопляется все растущая масса капиталов. Процесс капиталистического производства и производства капитала был разъяснен“.

Теперь мы изложим политико-экономическую теорию Маркса с обоснованною на ней социально-политической доктриной – по первому тому Капитала с дополнениями из иных сочинений Маркса, сохраняя, по возможности, его собственные слова.

Богатство обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, является „огромных скоплением товаров“.

Товар есть, прежде всего, внешний предмет, вещь, которая своими свойствами удовлетворяешь какую-либо человеческую потребность.

Всякая полезная вещь, напр., железо, бумага и т. д., может быть рассматриваема с двоякой точки зрения – качественной и количественной. Каждая такая вещь обладает многими качествами и может поэтому быть полезной в различных отношениях. Раскрытие этих различных сторон и вытекающих из них многообразных назначений вещей есть продукт исторического развития. Такой же исторический характер носит и нахождение общественных мер для количественной стороны полезных вещей.

Полезность какой-либо вещи делает ее потребительной ценностью (Gebrauchswert). Но эта полезность не висит в воздухе: обусловленная свойствами самого товарного тела, она помимо него не существует. Само товарное тело, напр., железо, пшеница, алмаз, есть поэтому потребительная ценность, или благо, и это свойство его не зависит от того, много или мало человеческого труда потребовалось для присвоения данных потребительных свойств. Когда речь идет о потребительной ценности, предполагается всегда определенное количество ее, напр., дюжина часов, аршин холста, тонна железа и т. д. Потребительный ценности реализуются лишь в пользование или потреблении Они образуют материальное содержание богатства, какова бы ни была его общественная форма. При современной общественной форме они являются вместе с теми материальными носителями меновой ценности.

Меновая ценность (Tauschvert) представляется, прежде всего, в виде количественного отношения, пропорций, в которой потребительные ценности одного рода обмениваются на потребительные ценности другого рода, – и это отношение постоянно меняется по месту и времени.

Возьмем два товара, напр., пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение, всегда можно составить уравнение, в котором данное количество пшеницы приравнивается к какому-либо количеству железа, напр., один квартер пшеницы = а центнерам железа. Что же означает это уравнение? Что нечто общее одинаковой величины существуете в двух различных вещах, в одном квартере пшеницы и в а центнере железа. Обе, следовательно, равны порознь чему-то третьему, которое само по себе не есть ни то, пи другое. Каждая из этих двух вещей поэтому, поскольку она есть меновая ценность, может быть приведена к этому третьему.

Этим общим не может быть ни геометрическое, ни физическое, ни химическое, ни какое-либо иное естественное свойство товаров. Их физические свойства имеют вообще значение лишь постольку, поскольку они делают их полезными предметами, т. е. потребительными ценностями. Но с другой стороны, очевидно, что характерным для менового отношения товаров является именно его независимость от потребительных ценностей. В самом процессе обмена одна потребительная ценность стоит ровно столько же. сколько и всякая другая, раз она имеется в надлежащей пропорции Как потребительной ценности, товары имеют, прежде всего, различные качества, как меновые ценности, они могут розниться лишь количеством и не заключают в себе поэтому ни одного атома потребительной ценности.

Если оставить в стороне потребительную ценность товаров, то у них остается только одно свойство, а именно то, что все они –продукты труда. Но раз мы оставляем в стороне потребительную ценность товара, мы, вместе с этим, отвлекаемся и от всех тех физических элементов и форм, которые делают его потребительной ценностью. Это уже больше не столь, дом, пряжа или какая-либо другая полезная вещь: все его доступный чувственному восприятию) свойства улетучились. Это также больше не продукт столярного, плотничьего, прядильного пли какого-либо другого определенная производительного труда. Когда продукты труда перестают быть полезностями, то вместе с тем воплощенный в них разнообразный труд утрачивает свой полезный характер, и, стало быть, различие конкретных форм этого труда исчезает: они уже больше не отличаются друг от друга, а все сводятся к равному человеческому труду, выражают абстрактный человеческий труд.

Рассмотрим теперь то, что после всех этих отвлечений осталось в продуктах труда. От них осталась только одна, общая им всем и как бы призрачная, сущность, простой сгусток безразличного человеческого труда, т. е. затрата человеческой рабочей силы – безотносительно к форме затраты. Все эти вещи теперь выражают собою лишь тот факт, что при их производстве потрачена человеческая рабочая сила, что в них накоплен человеческий труд. В качестве кристаллов этой общей всем им общественной субстанции они являются ценностями – товарными ценностями.

То общее, что выражается в меновом отношении, или в меновой ценности товаров, это – их ценность. Потребительная ценность, или благо, имеет, согласно скачанному, ценность лишь потому, что в ней осуществлен, материализован, абстрактный человеческий труд. Как же измерить величину этой ценности? Посредством количества содержащейся в ней „созидающей ценность субстанции», т. е. труда. Самое же количество труда измеряется продолжительностью его. Но какой же рабочий принимается за норму, ленивый или прилежный, искусный или неискусный? Труд, образующий субстанцию ценности, есть одинаковый человеческий труд, затрата одинаковой человеческой рабочей силы. Совокупная рабочая сила общества, выражающаяся в товарных цельностях, рассматривается здесь, как одна и та же рабочая сила, хотя она состоит из бесчисленного множества индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих индивидуальных рабочих сил представляет собою такую же человеческую силу, как и все другие, поскольку она обладает характером средней общественной рабочей силы и, как таковая, действует, т. е. употребляет для производства какого-либо товара лишь средне-необходимое, или общественно-необходимое рабочее время. Общественно же необходимым рабочим временем является то рабочее время, которое, при существующих нормальных в данном обществе условиях производства и средней степени умелости и напряженности труда, необходимо для изготовления той или другой полезной вещи. Поэтому величина ценности какой-либо полезной вещи определяется только количеством общественно обходимого труда, или общественно-необходимого для ее производства рабочего времени. Каждый отдельный товар считается здесь вообще как средний экземпляр данного рода товара. Ценность одного товара относится к ценности другого товара, как рабочее время, необходимое для производства одного, относится к рабочему времени, необходимому для производства другого. Как ценности, все товары суть только определенный количества застывшего рабочего времени.

Продукты потребления делаются товарами лишь потому, что они продукты частных работ, исполняемых независимо одна от другой. Совокупность этих частных работ составляет общественный труд, как целое. Так как производители входят во взаимные общественный отношения только посредством обмана своих произведена, то и специфический общественный характер их частных работ проявляется лишь в пределах этого обмана. Другими словами, частные работы в действительности осуществляются, как звенья общественного труда, лишь чрез отношения, который обмен устанавливает между продуктами труда и, посредством этих продуктов, между самими производителями. Только в процессе обмана продукты труда приобретают общественно одинаковую объективную природу, выражающуюся в их ценности и отличную от их разнообразной природы, получающей свое выражение в полезности. Это раздвоение продукта труда на полезность и ценность на практике проявляется только тогда, когда обмен приобрел уже настолько крупные размеры и такое значение, что полезные предметы производятся прямо для обмена, т. е., что то свойство предметов, которое делает их ценностями, принимается во внимание уже при самом их производстве.

Товар не имеете для товаровладельца никакой непосредственной потребительной ценности, иначе он не понес бы его на рынок. Товар данного товаровладельца имеете потребительную ценность для другого. Для своего владельца непосредственно он имеет потребительную ценность лишь постольку, поскольку является носителем меновой ценности и, таким образом, можете служить средством для обмена. Поэтому он хочет отдать его в обмене за другой товар, потребительная ценность которого удовлетворяет его потребности. Все товары суть неупотребительные ценности для их владельцев и потребительные ценности для их не владельцев. Поэтому они со всех сторон должны переходить из рук в руки. Но этот переход из рук в руки составляет их обмене, а последний ставит их во взаимное отношение в качестве ценностей и реализует их, как таковые. Товары, следовательно, должны реализоваться как ценности, прежде чем они могут реализоваться как потребительные ценности.

В непосредственном обмене продуктов каждый товар представляете собою непосредственное оружие обмена для своего владельца, а для не владельца – эквивалент, но лишь – постольку, поскольку он является для него потребительной ценностью. Предмета обмана, следовательно, не получает еще никакой формы ценности, независимой от его собственной потребительной ценности, т. е. от индивидуальной потребности лиц, совершающих обмен. Необходимость этой формы развивается только с возрастанием числа и разнообразия вступающих в меновом процессе товаров. Задача возникает одновременно со средствами ее разрешения. Оборот, в котором товаровладельцы обменивают и сравнивают свои собственные предметы с другими предметами, никогда не совершается без того, чтобы различные товары различных товаровладельцев не обменивались и не сравнивались в качестве ценностей внутри данного оборота с одним и тем же третьим товаров. Такой третий товар, становясь эквивалентом для различных товаров, непосредственно, хотя и в тесных границах, приобретает всеобщую, или общественную эквивалентную форму. Эта всеобщая эквивалентная форма, с развитием товарного обмена, связывается исключительно с одним особенным товаром, или кристаллизуется в денежную форму.

Широко развитый обмен товаров делает необходимой всеобщую эквивалентную форму – деньги, т. е. какой-нибудь особенный род товаров – у нас золото, серебро, – в котором все другие товары выражают свою ценность, на который выманиваются все прочие товары, которые выражают ценности товаров, как одноименных величин, качественно равных и количественно сравнимых. Золото и серебро в том виде, как они выходят из недр земли, тотчас же и фигурируют в качестве непосредственного воплощения всякого человеческого труда. Вот источник магических действий денег. Чисто атомистические отношения между людьми в них общественном процессе производства, а потому независимая от их контроля и сознательной индивидуальной деятельности материальная форма их собственных производственных отношений, проявляются прежде всего в том, что все продукты человеческого труда принимают форму товаров. Загадка денежного фетиша есть поэтому та же загадка товарного фетиша, которая лишь стала вполне видимой и ослепляет взор своим металлическим блеском. Денежная форма товаров есть цена. Цена есть денежное название овеществленного в товаре труда.

Поскольку меновой процесс товаров переносит их из рук, в которых они не суть потребительный ценности, в руки, в которых они суть потребительный ценности, он представляет собою общественный обмен веществ. Процесс товарного обмана прекращается вместе с тем, как товар попадает в руки, в которых он есть потребительная ценность. С формальной стороны общественный обмен веществ состоит в перемене форме, или в метаморфозе товаров. Когда товар обменивается на золото, то он в то же время меняете свою потребительную форму на форму ценности. Когда золото обменивается на товар, то вместе с тем форма его меновой ценности превращается в форму потребительной ценности. Ткач продает 20 арш. холста и на вырученную сумму приобретает библию, которая должна войти в дом ткача уже как потребительная ценность и там удовлетворят, потребности в душеспасительным чтением. Меновой процесс, следовательно, совершается в двух противоположных и друг друга позволяющих метаморфозах: в превращении товара в деньги и в обратном превращены денег в товар. Моменты этого товарного метаморфоза представляют, в то же время сделки товаровладельца: продажу –обмен товара на деньги: покупку – обмене денег на товар, и совокупность этих двух актов: продажу для покупки.

Меновой процесс товаров происходит, следовательно, в виде такого изменения формы: Товар – Деньги – Товар. Т–Д–Т.

По своему материальное содержание это движение есть Т–Т, обмен товара на товар, обмен продуктов общественного труда, результатом которого исчерпывается самый процесс.

Служа посредником при обращении товаров, деньги приобретают функцию средства обращения.

Перемена форм, в которой совершается вещественный обмен продуктов труда, Т–Д–Т, обусловливает то, что одна и та же ценность представляет в качестве товара, исходный пункт этого процесса и, как товар же, воз вращается обратно к этому самому пункту. Таким образом, это движение товаров является круговоротом. Денежная его форма, наоборот, исчезает, как только его круговорот закончится. Она имеет своим результатом постоянное отдаление денег от их исходного пункта, а не возвращению их к нему. Форма движения, непосредственно придаваемая деньгам товарным обращением, состоит в постоянном переходе их из рук одного товаровладельца в руки другого. Это и составляет обращение, или оборот денег.

Товарное обращение есть исходная точка капитала. Деньги, как деньги, и деньги, как капитал, сначала отличаются только своей различной формой обращения.

Непосредственная форма товарного обращения есть Т–Д–Т, превращение товара в деньги и обратное превращение денег в товар, продажа для покупки. Но рядом с этой формой мы находим вторую, совершенно от нее отличную, форму Д–Т–Д, превращение денег в товар и обратное превращение товара в деньги, покупку для продажи. Деньги, который в своем движении описывают этот последний круговорот, превращаются в капитал, становятся капиталом и уже по самому своему назначению являются капиталом.

Форма обращения Д–Т–Д, по результату процесса, заключается в обмене денег на деньги, Д–Д. Очевидно, что процесс обращенья Д–Т–Д представлялся бы нелепо бессодержательным, если бы этим обходным путем обменивалась одна сумма денег на такую же самую сумму, напр., 100 ф. ст. на 100 ф. ст. Одна сумма денег может вообще отличаться от другой только своей величиной. Процесс Д–Т–Д обязан своим содержанием не качественному различию его крайних членов, так как они оба –деньги, а только их количественному различию. В результате этого процесса из обращения извлекается больше денег, чем сколько их было внесено в обращение при начале операции. Хлопок, купленный за 100 ф. ст., перепродается, напр., за 100+10 ф. ст., или за 110 ф. ст. Полная форма этого процесса должна быть представлена, поэтому, следующим образом: Д–Т–Д, где Д=Δ Д, т. е. равняется первоначально затраченной сумме плюс некоторое приращение. Это приращение, или излишек сравнительно с первоначальной ценностью Маркс называет прибавочной ценностью (Mehrwert, surplus-value). Первоначально авансированная ценность таким образом не только сохраняется в обращении, но в обращении изменяется также ее величина: к ней присоединяется некоторая прибавочная ценность, или она возрастаете. И это-то движение превращает ее в капитал.

Простое обращение товаров – продажа для покупки – служит средством для достижения конечной цели, лежащей вне обращения, а именно для присвоения потребительных ценностей, т. е. для удовлетворения потребностей. Обращение же денег, как капитала, наоборот, является целью самодовлеющей, так как при нем употребление ценности происходить только внутри этого вечно возобновляющегося и равного себе движения. Поэтому, движете капиталов ничем не ограничено.

Изменение ценности денег, долженствующих превратится в капитал, не может произойти в них самих, потому что, как покупательное и платежное средство, они реализуют только цену товара, который на них покупают, или за который ими платят, и в то же время, сохраняя свою собственную форму, как бы застывают на подобие окаменелости в данной величине ценности. Точно также изменение это не может произойти из второго акта обращения –перепродажи товара, – ибо этот акт только превращает товар из его естественной формы обратно в денежную форму. Изменение должно, следовательно, совершаться с товаром, который покупается в первом акте Д–Т, но не с ценностью этого товара, так как обмениваются эквиваленты, т. е. товар оплачивается по его ценности. Изменение, таким образом, может произойти только из потребительной ценности этого товара, как таковой, т. е. из его потребления. Для того, чтобы извлекать из потребления товара ценность, наш владелец денег должен быть настолько счастлив, чтобы открыть внутри сферы обращения, на рынке, такой товар, потребительная ценность которого обладала бы особенным свойством рождать ценность, товар, действительное потребление которого само было бы овеществлением труда и, стало быть, созданием ценности. И владелец денег действительно находит на рынке такой специфический товар – способность к труду, или рабочую силу.

Для превращения денег в капиталь владелец денег должен найти на товарном рынке свободного рабочего, свободного в двояком смысле: с одной стороны, рабочий, являясь свободным человеком, должен располагать своей рабочей силой:, как своим собственным товаром, с другой стороны – у него не должно быть других товаров для продажи, он должен быть свободным от всего, свободным от всяких предметов, необходимых для овеществления его рабочей силы.

Ценность рабочей силы, как и ценность всякого другого товара, определяется рабочим временем, необходимым для производства, а, следовательно, и для воспроизведения этого специфического товара. Поскольку она есть ценность, сама рабочая сила представляет только определенное количество овеществленного в ней среднего общественного труда. Рабочая сила существуете только как способность живой личности человека. Производство первой, следовательно, заранее предполагает существование второй. Раз живая личность налицо, производство рабочей силы состоите в ее воспроизведении, в ее восстановлении, или в поддержании ее жизни (и ее потомства). Для поддержания своей жизни личность нуждается в известном количестве средств существования. Рабочее время, необходимое для производства рабочей силы, сводится, таким образом, к рабочему времени, необходимому для производства этих средств существовала, или, другими словами, ценность рабочей силы есть ценность средств существования, необходимых для поддержания жизни ее владельца (и его семьи). Естественный потребности, напр., пища, одежда, отопление, квартира и т. д. различны, смотря по климатическим и другим естественным особенностям страны. С другой стороны, и размеры так называемых необходимых потребностей так же, как и способ их удовлетворения, представляют продукт исторического развития и обусловлены поэтому, по большей части, культурным уровнем страны, а, стало быть, между прочим, существенным образом определяются и тем, при каких условиях и, следовательно, с какими привычками и жизненными требованиями образовался класс свободных рабочих. В противоположность всем другим товарам, определение ценности рабочей силы содержит, таким образом, в себе элементы исторический и моральный. Но для определенной страны и в определенный период времени средний уровень необходимых средств существования является величиной данной.

Если предположить, что в массе товаров, требующихся для производства рабочей силы средним числом в один день, заключается 6 часов общественного труда, то в рабочей силе ежедневно овеществляется полдня среднего общественного труда, или другими словами, половина рабочего дня нужна для ежедневного производства рабочей силы. Это количество труда, требующееся для ежедневного производства рабочей силы, составляет дневную ценность ее, или ценность ежедневно восстановляемой рабочей силы. Если полдня среднего общественного труда выражается в количестве золота в 3 шиллинга или в 1 талер, то один талер есть цена, соответствующая дневной ценности рабочей силы. Если владелец рабочей силы продает ее ежедневно за один талер, то продажная цена рабочей силы равна ее ценности, я, по нашему предположению, владелец денег, стремящийся к превращению своих талеров в капитал, платить эту ценность.

Но прошедший труд, заключающейся в рабочей силе, и живой труд, который она может выполнить, ее ежедневные средства существования и ее ежедневная трата – две совершенно различные величины. Первая определяет ее меновую ценность, вторая составляет ее потребительную ценность. То обстоятельство, что для поддержания жизни рабочего в продолжение 24 часов нужно только ноль рабочего дня, нисколько не мешает ему работать целый день. Ценность рабочей силы и ее эксплуатация в процессе труда, следовательно, две различные величины. Это различие в ценности капиталист и имел в виду, когда покупал рабочую силу. Ее полезное свойство, ее способность производить пряжу или сапоги, было только conditio sine qua non: труд должен быть издержан в полезной форме для того, чтобы образовать ценность. Решающее значение имела здесь специфическая потребительная ценность этого товара, т. е. его способность быть источником ценности, и притом – большего количества ценности, чем та ценность, которую он сам имеет. В этом и заключается специфическая услуга, которой капиталист ждет. от рабочей силы. И при этом он поступает сообразно с вечными законами товарного обмена. В самом деле продавец рабочей силы, как и продавец всякого другого товара, реализует ел меновую ценность, отчуждая ее потребительную ценность. Он не может получить одной, не отдавая другой. Потребительная ценность рабочей силы, самый труд так же мало принадлежит продавцу ее, как потребительная ценность проданного масла – торговцу маслом. Владелец денег уплатил дневную ценность рабочей силы; ему принадлежит, поэтому потребление ее в продолжение одного дня, т. е. дневной труд. То обстоятельство, что дневное содержание рабочей силы стоит только ноль рабочего дня, хотя рабочая сила может действовать, т. е. работать, гиблый день, что поэтому ценность, которую создаете ее потребление в продолжении одного дня, вдвое больше ее собственной ценности, составляет особенное счастье покупателя, но ни в каком случат, не составляете. несправедливости по отношении к продавцу. В этом и состоит эксплуатация рабочей силы капиталом, или рабочего капиталистом.

Ту часть рабочего дня, в продолжение которой рабочий производит только ценность своей рабочей силы, Маркс называет необходимыми рабочим временем, а труд, потраченный в это время, – необходимым трудом: необходимым для рабочего, так как этот труд независим от общественной формы процесса труда; необходимым для капиталиста и капиталистического миpa, такт как постоянное существование рабочего есть основа собственного бытия капитала. Второй период процесса труда, в течение которого рабочий трудится уже за пределами необходимого труда, хотя и стоит ему труда, траты рабочей силы, но не образует для него, рабочего, никакой ценности. Он образует, прибавочную ценность, которая дарит капиталисту всею прелестью улыбки творение, созданного из ничего. Эту часть рабочего дня Маркс называете прибавочным рабочим временем (Suгрlusarbeitezeit), а потраченный в течение этого времени труд –прибавочным трудом (Mehrarbeit, surplus labour). Понимая ценность вообще, как застывшее рабочее время, как овеществленный труд, и прибавочную ценность он рассматривает, как застывшее прибавочное рабочее время, как овеществленный прибавочный труд. Разным общественно-экономические формации, напр., рабское общество и общество, основанное на наемном труде, отличаются друг от друга лишь формой, в которой этот прибавочный труд выжимается у непосредственного производителя. Если обе части рабочего дня равны, то это значить, что работник работает одну половину дня на себя, а другую половину на капиталиста.

Так Маркс обосновывает то положение, что капитал есть овеществление чужого неоплаченного труда. И это образует первую половину его экономической теории. На этом он, однако, не останавливается. Во второй половине своей теории он пытается доказать, что в недрах капиталистического производства складываются условия грядущего социалистического строя, что капитал сам себе роет могилу, и что социалистический строй будет неизбежным следствием этого процесса. В качестве отдельных звеньев в эту теорию общественного развития входит целый ряд частных теорий.

Теория накопления (accumulation) и сосредоточения (centralisation) капитала. Если прибавочная ценность не издерживается па личное потребление. а затрачивается и употребляется в виде капитала, то возникает новый капитал и присоединяется к прежнему. Такое превращение прибавочной ценности в капитал называется накоплением капитала.

При товарном способе производства, при котором средства производства составляют собственность частных лиц, где рабочие поэтому или изолированно и самостоятельно производить товары или же, при отсутствии средств для самостоятельного производства, продает свою рабочую силу, как товар, – кооперация в широких размерах может осуществиться только вследствие возраста индивидуальных капиталов, или по мере обращения общественных средств производства и средств существования в частную собственность отдельных капиталистов. Почва товарного производства допускает производство в широких размерах только в капиталистической форме. Некоторое накопление капитала в руках индивидуальных товаропроизводителей составляет поэтому необходимую предпосылку специфически – капиталистического способа производства. Он может быть назван первоначальным накоплением, поэтому, что оно есть не исторический результат специфически-капиталистического способа производства, а его историческое основание. Как бы оно ни произошло, но все способы увеличении общественной производительности труда, возникающие на этой почве, суть в то же время способы для увеличения производства прибавочной ценности, или прибавочного продукта, который служит образовательным элементом накопления. «Эти способы, следовательно, являются в то же время способами производства капитала при помощи капитала, или способами его ускоренного накопления. Непрерывное превращение прибавочной ценности в капитал выражается в возрастающей величиной капитала, вступающего в процесс производства. Оно становится в свою очередь основанием для производства в более широких размерах, для сопровождающих его способов увеличения производительности труда и для ускорения производства прибавочной ценности. Если, таким образом, известная степень накопления капитала является условием специфически-капиталистического способа производства, то последний, в свою очередь, обусловливает более быстрое накопление капитала. С накоплением капитала развивается, таким образом, специфически-капиталистический способ производства, а со специфически-капиталистический способом производства развивается накопление капитала.

Поскольку капиталист представляет олицетворенный капитал, побудительным мотивом его действий служит не потребительная ценность и потребление, а меновая ценность и ее увеличение. Как фанатик возрастания ценности, он беспощадно принуждает человечество к производству ради производства. В этой своей роли он разделяет с собирателем сокровищ абсолютную жажду обогащения. Но что у того является индивидуальной манией, то у капиталиста есть действие общественного механизма, в котором он составляет только одно колесо. Кроме того, развитее капиталистического производства делает необходимым постоянное увеличение капитала, вложенного в промышленное предприятие, а конкуренция повелительно диктует каждому индивидуальному капиталисту законы, присущие капиталистическому способу производства, как внешние принудительные законы. Она принуждает его постоянно расширять свой капитал, чтобы сохранить его, увеличивать же его он может только посредством прогрессивного накопления.

Каждый из отдельных капиталов, из которых слагается общественный капитал, представляет более или менее значительную концентрации средств производства и соответственно большую власть капиталиста над большею или меньшею армией рабочих. Каждое накопление становится средством нового накопления. Умножая количество богатства, действующего в виде капитала, накопление увеличивает концентрацию итого капитала в руках отдельных капиталистов, а следовательно, расширяет условие для производства в больших размерах и для специфически-капиталистического способа производства.

Это – накопление (accumulation) капитала и концентрации средств производства. Эту теорию можно были бы назвать die rein teclmische Konzentrationstheorie (вслед за некоторыми излагателями Капитала).

От этого накопления и концентрации нужно отличать сосредоточение (нейтрализации) капитала (die socialökonomische Konzentrationstheorie). Эта теория (вторая половина общей теории накопления и сосредоточения капитала) состоит в следующем.

Возрастание общественного капитала совершается посредством возрастании многих индивидуальных капиталов. При прочих одинаковых условиях, каждый из этих отдельных капиталов, а вместе с ним и концентрация средств производства, возрастает соразмерно с тем, какую часть общественного капитала он образует. В то же время являются отпрыски первоначального капитала, которые, отделившись от него, действуют как новые самостоятельные капиталы. Большую роль при этом играет, между прочим, раздел имуществ в семействах капиталистов. Поэтому с накоплением капитала более или менее возрастает число капиталистов. Два обстоятельства характеризуют этого роль концентрации, непосредственно покоящийся на накоплении, или даже тождественный с ним. Во-первых, возрастание концентрации общественных средств производства в руках отдельных капиталистов, при прочих равных условиях ограничивается степенью возрастания общественного богатства. Во-вторых, часть общественного капитала, вложенная в каждую отдельную отрасль производства, разделяется между многими капиталистами, которые противостоят друг другу, как независимые и друг с другом конкурирующие товаропроизводители. Итак, мы видим, что не только накопление и сопутствуемая ему концентрация раздробляется и происходит в одно и го же время на многих пунктах, но и возрастанию функционирующих капиталов сопровождается образованием новых и раздроблением старых. Накопление является, таким образом, с одной стороны, растущею концентрацией средств производства и растущим господством над трудом с другой стороны – взаимным отталкиванием многих индивидуальных капиталов.

Этому раздроблению всего общественного капитала на многие индивидуальные капиталы, или взаимному отталкиванию его составных частей. противодействует их притяжение. Это уже не простая концентрация средств производства, тождественная с накоплением, не простое господство над трудом. Это концентрация образовавшихся уже капиталов, уничтожение их индивидуальной самостоятельности, экспроприаций капиталиста капиталистом, превращение многих мелких капиталов в небольшое число крупных. этот процесс тем отличается от первого. что он предполагает лишь изменение в распределении имеющихся уже и функционирующих капиталов, и что его поле действия нe ограничено, следовательно, абсолютным ростом общественного богатства или абсолютными границами накопления. В одном месте капитал накопляется в одних руках в громадных массах, потому что в других местах он исчез из многих рук.

Конкуренция заставляет удешевлять товары. Дешевизна же товаров зависит, caoteris paribus, от производительности труда, которая в свою очередь зависит от размеров производства. Крупные капиталы побивают поэтому мельче. Сверх того, с развитием капиталистического способа производства возрастает, минимальный размер отдельного капитала, потребный для ведения дела при нормальных условиях. Поэтому мелкие капиталы вытесняются в те сферы производства, в которых крупная промышленность встречается только спорадически, или которыми она еще не вполне овладела. Конкуренция свирепствует здесь в прямом отношении к числу и в обратном отношении к величине соперничествующих капиталов. Она всегда оканчивается гибелью многих мелких капиталистов, капиталы которых частью переходят в руки их победителя, частью исчезают.

По мере того, как развивается капиталистическое производство и накопление, развиваются также конкуренция и кредиты – эти два могущественнейших рычага централизации сосредоточения капитала, Вместе с тем прогресс накопления увеличивает материал для централизации т. е. отдельные капиталы, между тем как расширение капиталистического производства создает, с одной стороны. общественную потребность, с другой – технические средства для тех громадных промышленных предприятий, проведение которых связано с предыдущим, сосредоточением капитала. В настоящее время поэтому сила взаимного притяжения отдельных капиталов и тенденция к централизации сильнее, чем когда-либо. Если даже относительные размеры и энергия движения в направлении к централизации в известной степени определяются достигнутой уже величиной капитал мистического богатства и степенью совершенства экономического механизма, то прогресс сосредоточения отнюдь не зависит от положительного возрастания общественного капитала. И это-то именно и отличает децентрализации от концентрации, составляющей лишь иное выражении расширенного воспроизведения. Централизация может происходить путем простого изменения распределения существующих уже капиталов, вследствие простого изменения в количественной группировке составных частей, общественного капитала. Капитал может здесь возрастило огромных размеров в одних руках потому что в другом, месте он ускользнул, из многих рук. В данной отрасли промышленности централизация достигла бы своих крайних пределов в том случае, если бы все затраченные на нее капиталы слились в один единственный капитал. В каком-нибудь данном обществе, пределы эти были бы достигнуты лишь в тот момент, когда весь общественный капитал соединился бы в руках какого-нибудь одного капиталиста или в руках какого-нибудь одного общества капиталистов.

Централизация довершает доли накопления, давая возможность промышленным капиталистам расширять размеры своих операций. Очевидно, однако, что накопление очень медленная процедура в сравнении с централизацией, которая нуждается лишь в том, чтобы изменить количественную группировку интегральных составных частей общественного капитала.

Процесс накопления и сосредоточены влечет за собою важные отрицательные стороны промышленной жизни – кризисы и обнищание рабочих.

Кризисы. До тех пор, пока машинное производство расширяется в какой-либо отрасли промышленности на счет ремесленного или мануфактурного, успех его настолько же верен, насколько верна, положим, победа армии, вооруженной игольчатыми ружьями, над армией стрелков из лука. Этот первый период, когда машина только начинает завоевывать себе сферу действия, имеют важное, решающее значение, в виду чрезвычайной прибыли, которая производится при помощи машин. Эта прибыль не только сама по себе образует источник ускоренного накопления, но еще постоянно притягивает к особо прибыльной сфере производства крупную долю добавочного общественного капитала, постоянно вновь образующегося и ищущего новых помещений. Особенные преимущества первого периода „бури и натиска» повторяются в тех отраслях производства, куда вновь вводятся машины. Но как только фабричная система достигла в своем развитии известной широты и известной зрелости; как только ее техническая основа, т. е. машины, производятся машинным же способом; как только в добывании угля и железа, а также в способе обработки металлов, и в транспортном деле произошел переворот; вообще, как только созданы общие условия производства, соответствуют крупной промышленности, – с этого момента машинный способ производства приобретает известную эластичность, способность к быстрому расширению, пределы которому ставятся лишь сырым материалом и рынком сбыта.

Эта громадная, дающая себя знать в толчках, растяжимость фабричного производства и его зависимость от мирового рынка необходимо порождают лихорадочную производительность и следующее за производственной горячкой переполнение рынков, сокращение которых парализует производство. Промышленная жизнь, таким образом, превращается в последовательный ряд периодов среднего оживления, процветания, перепроизводства, кризиса и застоя. Необеспеченность и неустойчивость, которым машинное производство подвергает труд, а следовательно, и судьбу рабочего, делаются нормальными, когда наступает эта периодичность промышленного цикла.

Как небесный тела, будучи раз приведены в известное движение, постоянно его повторяют, так и общественное производство раз оно брошено в это движение попеременного расширения и сокращения, также постоянно повторяете его. Действия, в свою очередь становятся причинами, и различные перепетии всего процесса, который постоянно воспроизводит свои собственные условия, принимают форму периодичности. Но только с того момента, как машинное производство, пусти в достаточно глубокие корни, стало оказывать подавляющее влиянию на все национальное производство; как, благодаря ему, внешняя торговля начала преобладать над внутренней: как мировой рынок последовательно присоединил к, себе обширные территории в Новом Свете, в Азии и в Австралии как, наконец, число отдельных промышленных наций, вступивших на арену международной экономической борьбы, стало довольно значительным, – только с этого момента начались повторяющееся циклы, фазы которых обнимают целые годы, и которые упираются всегда в общий кризис, завершающий один цикл и являющийся отправной точкой для другого. Для настоящего времени период этих циклов составляет 10–11 лет, но нет никакого основания считать эту величину постоянной. Наоборот, следует предположить, что она изменяется, и что продолжительность циклов будет постепенно сокращаться.

Кризисы свидетельствуют, что современное буржуазное общество, создавшее столь могущественные средства производства и обмана, подобно магу, не умеющему справиться с вызванными им же самими подземными силами. В течете последних десятилетий история промышленность и торговли представляете собой историю возмущения производительных сил против современной организации производства, против отношений собственности, которые являются условием существования для буржуазии и ее господства. Каждый кризис систематически уничтожает не только массу уже созданных продуктов, но и значительную часть самих производительных сил. Общество поражает эпидемия, которая показалась бы нелепостью во всякую другую историческую эпоху, – эпидемия перепроизводства. Общество вдруг возвращается к состоянию варварства; можно было бы предположить, что голод или истребительная волна лишили его всех средств существования; кажется, будто вся его промышленность и торговля окончательно погибли. А почему? Потому, что общество обладает излишком цивилизации избытком средств существования, излишне развитою промышленностью и торговлею. Производительный силы. которыми оно располагает, уже не только не способствуют развитию буржуазных отношений собственности, но, напротив, стали слишком могучи для этих отношений, которые для них превращаются в путь; и всякий раз, когда общественным производительным силам удается освободиться от этих пут, это освобождение сопровождается потрясением всего общественного строя и угрожает существованию буржуазной собственности. Буржуазный строй оказывается слишком тесным для того, чтобы вмещать, богатства, созданный в его же недрах.

Обнищание рабочих. Чем больше общественное богатство, чем значительнее функционирующий капитал, размеры и энергия его возрастания, а следовательно, тем больше также абсолютная величина пролетариата и производительная сила его труда, тем больше промышленная резервная армия. Рабочая сила, готовая к услугами капитала, развивается вследствие тех же причин, как и сила расширения капитала. Относительная величина примышленной резервной армии возрастает вместе с силами, в которых заключается богатство. Но чем больше эта резервная армия в сравнении с активной рабочей армии, тем значительнее постоянный избыток населения, или те слои рабочих, нищета которых находится в обратном отношении к тягости их труда. Наконец, чем больше инвалидов и пр., этих Лазарей рабочего населения, и, вообще, чем значительные все промышленная резервная армия, тем больше официальный пауперизм. Это абсолютный всеобщий закон капиталистического накопления.

Механизм капиталистический производства и накопления сам постоянно приспособляет число рабочих к потребности самовозрастания капитала. Первое слово этого приспособления –создание относительного перенаселения, или промышленной резервной армии, и последнее слово – нищета все больших и больших слоев активной рабочей армии и тянущая вниз гиря пауперизма. Закон, по которому все большая и большая масса средств производства может, благодаря прогрессу производительности труда, приводиться в движение все с меньшей и меньшей затратой человеческой силы – этот закон на капиталистической почве, где не рабочие управляют орудиями труда, а орудия труда управляют рабочим, выражается в том, что чем больше производительная сила труда, тем больше давление рабочих на их средства занятия, тем неустойчивее поэтому условия их существования, основа которых – продажа собственной силы для увеличения чужого богатства, или для самовозрастания капитала. Таким образом, более быстрое возрастание средств производства и производительности труда, чем производительного населения, в капиталистическом обществе выражается, наоборот, в том, что рабочее население постоянно растет быстрее, чем потребности самовозрастания капитала.

При капиталистической системе применение всех способов увеличения общественной производительной силы труда происходит на счет индивидуального рабочего. Bсе средства к развитию производства превращаются в средства господства над производителем и эксплуатации его: они уродуют рабочего, делая из него получеловека, унижают его, превращая его в придаток машины: уничтожая утомительность труда, они вместе с тем упраздняют его содержание, отчуждают от рабочего духовные силы процесса труда в той же мере, в какой наука соединяется с этим последним на правах самостоятельной силы; они уродуют условия, в которых рабочий трудится, подчиняют его во время процесса труда самому мелочному, злобноприднрчивому деспотизму, превращают всю его жизнь в рабочее время, бросают его жену и детей под джаггернаутову колесницу капитала. Но все способы производства прибавочной ценности являются вместе с тем и способами накопления, всякое же расширение накопления становится, наоборот, средство развития этих способов. Отсюда следует, что по мере накопление капитала положение рабочего должно ухудшаться, будет-ли плата его высока или низка. Наконец, закон, который всегда поддерживает равновесие между относительным избытком населения, или промышленной резервной армией и размером и энергией накопления, сильнее приковывает рабочего к капиталу, чем молот Гефеста приковал Прометея к скале. Закон этот обусловливает накопление нищеты, соответствующее накоплению капитала. Накопление богатства на одном полюсе есть, следовательно, в то же самое время накопление нищеты, мук труда, рабства, невежества, одичания и нравственного падения на противоположном полюсе, т. е. на стороне класса, производящего свой собственный продукт в виде капитала.

Все существовавшие до сих пор формы общественного строя покоились на антагонизме угнетающего и угнетаемого класса. Но, чтобы угнетать какой-либо класс, необходимо, но крайней мере, обеспечить ему такие условия существования, которые позволяли бы ему жить в рабстве. В цветущую эпоху феодализма крепостному удавалось сделаться гражданином городской общины, а эмбриональный буржуа, средних веков сделался настоящим буржуа под игом феодального абсолютизма. Современный рабочий, напротив, не только не возвышается с прогрессом промышленности, но все ниже и ниже опускается, опускается даже ниже жизненного уровня своего собственного класса. Рабочий впадает в нищету, нищета растет еще быстрее, чем население и богатство. Таким образом, становится очевидными, что бурисуаз1Я неспособна выполнять роль правящего класса и возводить условия своего классового существования в высший закон, управляющий всем обществом. Она не может править потому, что неспособна обеспечить существование своему рабу, даже в условиях его подневольной жизни, потому, что она заставляет его опуститься до такого положения, при котором ей самой приходится кормить, его, а не кормиться от него. Общество не может более существовать под господством буржуазии, иными словами, ее существование не совместимо более с существованием общества.

Теория социальной революции (soziale Revolution), или теория крушения (Zusammenbruchsthiorie, Zusammenbruchshypothese). Идея социальной революции кратко выражена в Zur Кritik der politischen Oekonomie – во введении. На известной ступени своего развития материальный производительный силы общества впадают в противоречие с существующими производственными отношениями, или, что служить лишь юридическими выражением их, с отношениями собственности, среди которых они до сих пор двигались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их путь. Тогда наступает эпоха социальной революции ¹¹³.

О деятелях грядущей социальной катастрофы, пролетариат, Маркс говорит в Коммунистическом манифесте. Пролетариат приготовляется к своей роли обнищанием и озлоблением против угнетателей. Но этого мало. Сюда присоединяется еще то обстоятельство, что пролетариат представляя собою неизбежное детище крупной промышленности, вследствие самого прогресса промышленности – объединяется. Самым основным условием существования класса буржуазии и его господства является накопление богатства в руках частных лиц, образование и возрастание капитала. Капитал же не может существовать без наемного труда. Но самый факт существования наемного труда возможен лишь при господстве конкуренции в среде рабочих. Прогресс промышленности, пассивным и бессознательным агентом которого является буржуазия, ставить на место разъединения рабочих посредством конкуренции их объединена путем асоциации. Таким образом, с развитием крупной промышленности у буржуазии ускользает из-под ног та почва, на которой зиждутся ее имущественные отношения и ее способ присвоения. Буржуазия производит прежде всего своих собственных могильщиков. Ее порождение и победа пролетариата одинаково неизбежны.

Пролетариат проходит различные фазы развития. Его борьба против буржуазии начинается со дня его появление на свет. Сначала борьба ведется поодиночке каждым отдельным рабочим, затем рабочими одной и той же фабрики, наконец рабочими одной и той же профессии в данной местности против того буржуа, который непосредственно их эксплуатирует. Они не довольствуются борьбой против одного только буржуазного способа производства, но и направляют слою борьбу против орудий производства: они уничтожают заграничные товары, с которыми им приходится конкурировать, разбивают машины, поджигают фабрики и стараются отвоевать назад потерянную позицию средневекового ремесленника. На этой ступени развития пролетариат представляет, собой несвязную массу, развеянную по всей стране и разъединенную конкуренцией. Если рабочие иногда объединяются, чтобы действовать сплоченной массой, то это является результатом не их самостоятельная объединения, но объединения буржуазии, которая для достижения своих политических целей должна приводить в движение весь пролетариат, и в данный момент это может еще удаваться. На этой ступени развития рабочие сражаются еще не со своими собственными врагами, но с врагами своих врагов, т. е. с остатками абсолютной монархии, поземельными собственниками, непромышленным буржуа, мелкими буржуа. Между тем, с развитием промышленности пролетариат не только численно растет, но и концентрируется в более значительных массах; растет сила пролетариат, и они начинают сознавать эту силу. Интересы и условия существования пролетариев не более и более выравниваются, но мере того, как машина сглаживает, всякие различия разных видов труда и приводить заработную плату почти повсюду к одинаково низкому уровню. Вследствие все усиливающейся конкуренции между самими буржуа и порождаемых ею торговых кризисов заработок становится все более и более неверным; непрерывное совершенствование машин желает положение рабочего все более и более шатким индивидуальные столкновения между рабочим и буржуа принимают все в большей и большей степени характер столкновения между двумя классами. Рабочие начинают образовывать коалиции для борьбы против буржуа с целью поддержания данного уровня заработной платы. Они доходят даже до образования постоянных ассоциаций, предвидя эту случайную борьбу. Местами борьба эта переходит в открытые восстания. Иногда рабочим удается одержать победу, но эта победа бывает эфемерна. Действительным результатом их борьбы являемся не столько непосредственный успех, сколько рост солидарности рабочих. Укреплению чувства солидарности способствует усовершенствование путей сообщения, позволяющее рабочим различных областей завязывать отношения друг с другом. А одного простого соприкосновения бывает уже достаточно для того, чтобы превратить борьбу рабочих в отдельных местностях, повсюду имеющих один и тот же вид, в национальную борьбу, в борьбу классовую. Но всякая классовая борьба есть борьба политическая. С этого времени непосредственною целью всех фракций пролетариата становится – организация пролетариев в классовую партию, лишение буржуазии господства, приобретением пролетариатом политической власти.

Последний акт будущего социального переворота, крушения капиталистического строя и наступления социалистического государства, Маркс яркими красками рисует в Капитале, как историческую тенденцию капиталистического накопления. Исторический генезис капитала означает, только экспроприацию ней о средстве иного производителя, разложение частной собственности, основанной на собственном труде.

Частная собственность, как противоположность общественной, коллективной собственности, существует только там, где орудие труда и внешние условия труда принадлежат частным лицам. Но сообразно тому, являются ли эти частные лица рабочими или нерабочими, и частная собственность носит различный характер. Бесконечно многообразные оттенки, которые она представляет на первый взгляд, суть только отражение переходящих состояний, лежащих между этими двумя крайностями.

Частная собственность рабочего на средства его производства составляет, основание мелкого производства, мелкое же производство является необходимым условием развития общественного производства и свободной индивидуальности самого рабочего. Правда, этот способ производства существует также и в рамках рабства, крепостного строя и других отношений зависимости. Но он процветает, развивает всю свою энергию, приобретает вполне классическую форму только там, где paбочий является свободным частным собственником своих условий труда, который и сам пускает в ход, крестьянином – собственником земли, которую он обрабатывает ремесленником – собственником орудий, с которыми он справляется, как виртуоз с инструментом.

Этот способ производства предполагает раздробление земли и других средств производства. Он исключает как концентрацию последних, так и кооперацию, т. е. опт, не допускает разделения труда внутри одного и того же процесса производства, общественного господства над природой и управления ее силами, свободного развития общественных производительных сил. Он совместим только с очень узкими, стихийными рамками производства и общества. Увековечить его значило бы «декретировать всеобщую посредственность». На известной ступени своего развития он сам порождает материальные средства своего уничтожения. С этого момента внутри общества пробуждаются силы и страсти, которые он сковывает. Он должен, быть уничтожен, и он уничтожается. Его уничтожение, превращение индивидуальных и разрозненных средств производства в концентрированный и общественный, т. е. мелкой собственности многих в крупную собственность немногих, отнятие средств существования и орудий труда у народных масс, эта ужасная и трудная экспроприация народной массы составляет доисторический период в жизни капитала. Она объемлет собою целый ряд насильственных способов. Экспроприация непосредственных производителей совершается с самым беспощадным вандализмом, под действием самых низких побуждений, самых грязных, самых мелочнозлобных страстей. Частная собственность, добытая собственным трудом и знаменующая собой, так сказать, сращивание индивидуального независимого производителя с условиями ее труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, основанной на эксплуатации чужого, но формально свободного труда.

После того, как этот процесс преобразования уже достаточно в глубь и в ширь разложил старое общество, и рабочие оказались превращенными в пролетариев, а условия их труда в капитал, после того, как капиталистический способ производства стал уже на собственные ноги, дальнейшее обобществление (Veryesellschaiiuny, socialisation) труда и дальнейшее превращение земли и других средств производства в средства производства, общественно эксплуатируемый, т. е. сообща применяемым, иными словами, дальнейшая экспроприация частных собственников облекается в новую форму. Теперь подлежит экспроприации уже не рабочий, ведущей самостоятельное хозяйство, но капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.

Эта экспроприация совершается в силу действия имманентных законов самого капиталистического производства, посредством сосредоточения капиталов. Одни капиталисты постоянно побивает многих других. Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, все в больших и больших размерах развивается кооперативная форма процесса труда, сознательное техническое приложение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение орудия труда в такие, который могут быть прилагаемы только сообща, и экономизирование всех средств производства благодаря употреблению их, как средств комбинированного, общественного труда; наконец, совершается вовлечение всех народов в сеть мирового рынка и, таким образом, устанавливается международный характер капиталистического режима. Вместе с постоянным уменьшением числа капиталистов-магнатов, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого преобразовательного процесса, увеличивается масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но, с другой стороны, увеличивается также и сопротивление постоянно возрастающая рабочего класса, вышколенного, объединенного и организованного механизмом самого капиталистического способа производства, Монополия капитала превращается в путы для дальнейшего развития того способа производства, который развился вместе с нею и под ее господством. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такой точки, на которой они становятся несовместимыми со своей капиталистической оболочкой. Она разрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторы экспроприируются.

Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, и, стало быть, капиталистическая частная собственность есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство создает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это – отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, по индивидуальную собственность на основе всех приобретений капиталистической эры, т. е. кооперации свободных работников и владения ими сообща средствами производства, в том числе и землею.

Превращение раздробленной частной собственности, основанной на собственном труд производителей, в капиталистическую есть, конечно, процесс несравненно более медленный, тяжелый и трудный, чем превращение капиталистической собственности, фактически основывающейся уже на общественной эксплуатации средств производства, – в общественную собственность. Там дело шло об экспроприации народных масс, немногими узурпаторами, здесь дело идет об экспроприации немногих узурпаторов народом.

Критика фактическая. Экономическое учение Маркса можно усматривать с двух сторон во-первых, со стороны фактической, во-вторых, со стороны принципиальной. В первом отношении ставится вопрос о том, соответствуют ли экономические теории Маркса фактам экономической жизни: и в котором отношении спрашивается, доказана ли экономическим учением Маркса неизбежность наступления социалистического строя. Для нашей специальной, философской, задачи важно лишь принципиальное рассмотрение экономического учения Маркса, но в интересах общего суждения о социалистической доктрине мы прежде остановимся на фактической критике его экономических теорий.

Но критика экономических теорий Маркса существует обширнейшая литература. Далее я изложу результаты критической литературы, сделаю изменения из лучших критических трудов ¹¹⁴.

Критика трудовой mеopиu ценности. Маркс держался трудовой теории ценности и, именно, абсолютной трудовой теории данности. В построении этой теории он имел немало предшественников, но превзошел всех их талантливым, развитием и изложением теории. Такое значение сохраняется за его экономическим учением до настоящего времени: доселе оно остается наиболее совершенным изложением трудовой теории ценности. Хотя со времени выхода первого тома Капитала протекло почти пятьдесят лет, но по трудовой теории ценности за все это время не написано ничего значительного, что могло бы равняться с трудом Маркса. Такое значение труда Маркса объясняется тем, что после него трудовая теория ценности, имеющая многочисленных сторонников, оставлена лучшими представителями политической экономики. На смену ей появилась теории предельной полезности, обработанная австрийской школой¹¹⁵. Во всяком случае, критика теории Маркса оказывается приговором над трудовой теорией ценности.

Трудовая теория ценности, которой держался Маркс, должна быть признана несостоятельной.

Маркс как мы видели, принимает, что двум обмениваемым, вещам присуще в одинаковом количестве нечто общее им обеим, что оба предмета равны третьему, который сам по себе не есть ни тот, ни другой. Чтобы открыть это общее, он рассматривает последовательно все свойства товаров. Искомым общим не может быть какое-нибудь естественное свойство товаров, геометрическое, физическое, химическое, служащее основанием потребительной ценности имеет совершенно такое же значение, как и любая другая, если только она имеется в надлежащей пропорции. Если же оставить в стороне потребительную ценность товаров, то у них, по мысли Маркса, сохраняется только одно свойство, то, что они –продукт, труда.

Но в методе Маркса заключаются грубые погрешности, остроумно вскрытия Вэм-Баверком. Просеивая всякие свойства товара, так что в результате остается одно их свойство он с самого начала кладет в сито из имеющих меновую ценность лишь вещи, обладающие тем свойством, которое он в конце концов желает видеть „общим», а все другое оставляет вне, сита. Он поступает подобно человеку, который сильно желает, чтобы из урны вышел белый шар, и предусмотрительно содействует этому результату тем, что кладет в урну только белые шары. В самом деле, он с самого начала ограничивает объем своего исследования субстанции меновой ценности „товарами», причем, он не дает точного определения этого термина. Во всяком случай, он понимает его уже, чем «благо» и сводить его к продуктам труда, в противоположность дарам природы. А ведь ясно, как на ладони, что, раз обмен действительно обозначаете уравнение, которым, предполагается существование „общего одинаковой величины», то необходимо, чтобы это общее могло быть отыскиваемо и находимо во всех видах благ, которые поступают в обмен, не только в продуктах труда, но и в дарах, природы, как напр, в земле, дереве, силах воды, пластах каменного угля, каменоломнях, залежах нефти, минеральных водах, золотых рудниках, и т. п. То обстоятельство, что блага, имеющие ценность, но не являются продуктом труда, при отыскании общего свойства, служащего основой меновой ценности, исключаются, является, при таких условиях, методическим, смертельным, грехом. Это ничем не отличается oт, того, как, если бы физик, желая отыскать причину общего всем телам свойства, напр., тяжести, на основании процеживании сквозь сито одной группы тел, напр. тел прозрачных производил генеральный смотр, всем свойствам, прозрачных тел, а о всех других свойствах утверждал, что они не могу быть причиной тяжести, и, на основании этого делал заключение, что прозрачность должна быть причиной тяжести. Если бы Маркс, не ограничил области своего исследования продуктами труда, а искал общее свойство и в имеющих, меновую ценность дарах природы, то было бы очевидным, что труд, не может, быть этим общим свойством. Если бы он, высказал это ограничение ясно и отчетливо, то он сам и его читатели наткнулись бы несомненно на грубую методическую ошибку, – они посмеялись бы над наивной уловкой, благодаря которой свойство быть продуктом труда благополучно оказалось общим свойством круга вещей после того как, из него были предварительно исключены все, по своей природе сюда же относятся вещи, имеющие меновую ценность, но не являющаяся продуктами труда. Правда ли, что у товаров за исключением потребительной ценности, останется лишь то свойство, что они –продукта труда? Неужели только это одно свойство? Не останется ли у благ имеющих, меновую ценность, напр., еще то общее свойство, что они редки по отношению к потребности? Или то, что они являются предметами спроса и предложения? Или то, что они аппроприированы? Или то, что они «продукты природы»^–? Не обще-ли меновым ценностям и то свойство, что они причиняют, издержки своим производителям, – свойство, о котором, Маркс так ясно вспоминает, в своем, третьем томе? Почему же основание ценности не может так же хорошо заключаться в каком-нибудь из этих общих свойств, вместо свойства – быть продуктом труда? Ведь в пользу последнего Маркс ни разу не даль нам даже намека на положительное основание; его единственное основания носит отрицательный характер, что счастливо отвлеченная потребительная ценность не есть основание меновой ценности. Но разве не годится это отрицательное основание в той же самой мере и для всех других не замеченных Марксом общих свойств? Да, и даже более!

Маркс исключает потребительную ценность, как основание меновой ценности, на том основании, что при обмене, каждая потребительная ценность имеет совершенно такое же значение, как и любая другая, – товары, как потребительные ценности, прежде всего различны по качеству, а как меновые ценности они могут быть различны только по количеству, не содержать, стало быть, ни атома потребительной ценности. В то же время Маркс и в отношении к труду делает различие между его качеством, соответствующим разным родам труда, и его количеством – для него все товары, как ценности, суть только определенный количества застывшего рабочего времени. Но отсюда. следует, что в меновом отношении не только одна потребительная ценность имеет такое же значение, как и всякая другая, но и один род труда и продуктов труда «имеет как раз такое же значение, как и всякий другой, если они имеются только в подлежащей пропорции». Другими словами, те же условия, на основании которых Маркс только что исключил потребительную ценность, существуют и по отношению к труду. Труд и потребительная ценность имеют качественную и количественную стороны. Поскольку качественно различна потребительная ценность, как напр., стол, дом, пряжа, постольку качественно различен также труд столяра, плотника и прядильщика. И поскольку можно сравнивать труд различного рода по количеству, постольку можно также сравнивать потребительный ценности различного рода по величине потребительной ценности. Если бы Маркс изменил порядок исследования, то он мог бы при посредстве того же умозаключительного аппарата, с помощью которого он устранил потребительную ценность, устранить труд и тем же путем, на котором он увенчал премией труд превознести потребительную ценность, как единственно оставшееся, а следовательно, искомое общее свойство, цепнность же объявить застывшей потребительной ценностью (Gebrauchs-Werth-Gallerte). Можно совершенно серьезно утверждать, что в обоих абзацах Капитала, где (в первом) отвлекается влияние потребительной ценности и (во втором) доказывается, что труд является искомым общим свойством, подлежащие могут быть переставлены без всякого ущерба для внешней логической правильности рассуждения. Изменив строй предложений, можно вполне подставить всюду в первом абзаце вместо потребительной ценности – труд и произведения труда, а во втором вместо труда – потребительную ценность¹¹⁶.

Такие же логические промахи Маркс допускает и в вопросе о сложном труд'е, который он приводит к простому труду, оправдываясь при этом наблюдением. Допустим пока, что это верно, и присмотримся внимательно,, каким образом и какими факторами должна быть устанавливаема единица меры для этого, соответствующего наблюдению, приведения, на которое ссылается Маркс. Тут мы наталкиваемся на явление, весьма естественное, но в то же время весьма неблагоприятное для теории Маркса, а именно, что единица меры для приведения устанавливается не чем иным, как фактическими меновыми отношениями. Аргументация Маркса представляет собою cireulus vitiosus. Требуется ведь объяснить меновые отношения различных товаров: почему, напр., статуэтка, на выделку которой скульпторов употребил один день своего труда, обменивается на воз щебня, который стоил пять дней работы камнедробильщиков, а не на большее или меньшее количество щебня? Как же объясняет это Маркс? Он говорит, что меновое отношение таково, а не иное, потому, что один день труда скульптора должен быть приведен к пяти дням простого труда. А почему его следует приводить именно к пяти дням? Потому что-де такое именно приведшие совершается, как указывает наблюдение, общественным процессом. А какой же это общественный процесс? Тот именно, который требуется объяснить.

Факты говорить, что меновая ценность находится в зависимости от количества труда, которого стоило их производство, только у одной части благ и притом не непосредственно. Мнимому „закону», что ценность благ определяются количеством овеществленного в них труда, значительная часть благ совершенно не подчиняется, остальные же подчиняются не всегда, а если и подчиняются, то никогда в точности – это данные опыта, с которыми приходится считаться теоретику ценности. Без сомнения, затрата труда является обстоятельством оказывающим сильное влияние на меновую ценность многих благ, но не в качестве окончательной причины, ибо она в таком случае должна была бы быть общей для всех явлений данности, а в качестве частичной, промежуточной. Влияние труда на ценность благ может выразиться лишь в частичных законах ценности. Законы, формулирующие влияние труда на меновую ценность благ, будут относиться к общему закону ценности приблизительно так же, как закон: «западный ветер приносит дождь» относится к общей теории дождя. Западный ветер является весьма распространенной промежуточной причиной дождя совершенно так же, как и затрата труда является весьма распространенной промежуточной причиной ценности благ; но сущность дождя так же мало покоится на западном ветре, какъ сущность ценности на затраченном труде.¹¹⁷

Самым важным свидетельством недостатков в учении Маркса о ценности служить непреодолимое затруднение решит, с точки зрения трудовой ценности вопрос о конкретных, рыночных ценах, что послужило причиной резкого противоречия между первым и третьим томами Капитала. В самом деле, Маркс различает в капитал, который служить капиталисту для присвоения прибавочной ценности, две составных части: одна часть предназначена для оплаты труда – «переменный капитал», другая расходуется на вещественные средства производства, материал, орудия, машины и т. п. – «постоянный капитал». Так как только живой труд может в действительности создать новую прибавочную ценность, то только превращенная в рабочую силу часть капитала может изменять, увеличивать в процессе производства свою ценность, почему Маркс и назвал ее „переменным» капиталом. Только она воспроизводит свою собственную ценность и сверх того создает еще некоторый излишек, прибавочную ценность. Ценность же изношенных средств производства просто сохраняется, восстановляясь в измененном виде, но неизменной величине – откуда и название „постоянный капитал» – в ценности продукта; она не в состоянии „создать прибавочную ценность». Отсюда неизбежно следует, и Маркс не упустил возможности подчеркнуть это, что масса прибавочной ценности, которая может быть произведена каким-либо капиталом, находится в прямом отношении не ко всей величины капитала, а только к переменной его части. Из этого следует дальше, что капиталы одинаковой величины должны производить неодинаковое количество прибавочной ценности, если в них сочетание постоянных и переменных составных частей – Маркс называет это их „органическим строением» – различно. Если мы затем вместе с Марксом назовем отношение прибавочной ценности к переменной части капитала, обращенной на заработный платы, „нормой прибавочной ценности», а ее отношение ко всему затраченному капиталистом капиталу, сообразно с которым он на практике обыкновенно вычисляет присвояемую прибавочную ценность, „нормой прибыли“, то окажется, что, при равной степени эксплуатации или равной норме прибавочной ценности, капиталы неодинакового органического строения должны приносить неодинаковые нормы прибыли. Капиталы, в составе которых преобладает поименная часть, должны приносить более высокие нормы прибыли, чем те капиталы, в составе которых преобладает постоянная часть. Опыт, однако, показываешь, что, по закону управления прибыли, капиталы, независимо от различия их строения, приносят вообще одинаковые нормы прибыли. Таким образом, обнаруживается явное противоречие того, что есть, с тем, что, по учению Маркса, должно было бы быть. На существование этого противоречия обратил внимание уже сам Маркс. Он упомянул о нем лаконически уже в первом томе, но назвал его только «кажущимся» и за разрешением его отослали к последующими частями своей системы. Позднее появившийся третий том Капитала и пытается решить эту проблему. В действительности он содержит подробное выяснение проблемы, но не разрешение таковой, а подтверждение непримиримого противоречия и молчаливое, не признанное, приукрашенное, но в сущности все-же отречение от учения первого тома.

Маркс развивает теперь следующее учение. Он категорически призывает, что в действительности, вследствие действия конкуренции, нормы прибыли капиталов, каково бы ни было их органическое строение, приравниваются и должны быть приравниваемы одной средней норме прибыли. Далее, он категорически признает, что равный нормы прибыли при неравном органическом строении капиталов, возможны только тогда, если отдельные товары обмениваются друг на друга не пропорционально определяемой трудом ценности, а несколько иначе: товары, в производстве которых принимал участие капитал с большей в процентном отношении постоянной частью (капиталы «высшего строенья»), обмениваются выше своей ценности, а. товары в производстве которых принимал участие капитал с меньшей в процентном отношении постоянной частью, а большей переменной (капиталы «низшего строения»), обмениваются ниже своей ценности. Наконец, Маркс категорически признает, что образование цен в практической жизни действительно происходить таким образом. В действительной жизни товары не обмениваются уже пропорционально их ценностям, а обмениваются пропорционально цене производства, т. е. цепе товара, которая, сверх возмещения уплаченных заработных плат и сношенных средств производства, содержит также и среднюю прибыль на затраченный в производстве капитал... Эти допущения и утверждения третьего тома находятся в вопиющем противоречит с основными ученьями первого тома. В первом томе читателям сказано, что два в обмене приравненные друг другу товара должны содержать, в себе нечто общее одинаковой величины, и что этим общим одинаковой величины является труд. Из третьего тома мы узнаем, что два в обмене приравненные друг другу товара в действительности постоянно содержат и по необходимости должны содержать неодинаковое количество труда... Никогда еще – заканчивает Бэм-Баверк – начало какой-либо системы не было решительнее и резче изобличено во лжи ее концом.

Из сказанного бесспорно следует, что трудовое обоснование ценности не может быть признано объяснением того, что есть в действительности. Что же оно из себя представляет, если нс называть его чистым заблуждением? Оно не есть объяснение настоящего, но оно есть идея должного, осуществление которого нужно ожидать лишь в будущему – оно не есть плод наблюдающего ума, но оно есть голое сердце, жаждущего правды. Таким образом в самой сердцевине марксизма, претендующего на звание чистой научной теории, приютилось нравственное чувство, – и как бы это чувство ни было почтенно, как бы оно ни было уместно в вопросах этого рода, марксизму его наличность не служить на пользу: экономическая теория Маркса разрывается от внутреннего противоречия.

Что трудовая теория ценности возникает из нравственного источника, это открыто признавали другие теоретики, трудовой ценности. Таково было учение ϴомы Аквинского о justum pretium, т. е. о цене, соответствующей требованиям. справедливости. Справедливым ϴома Аквинский называл такой обмен продуктов который соответствовал бы величине труда, затраченного на их производство. Эта теория была христианским социальным идеалом, нравственным требованием христианства, обращенным к общественной жизни. Затем Прудон в Systeme des contradictions eсопоmiques разрешает задачу конструирования ценности, т. е. установления такой ценности, при которой не имела бы местa эксплуатация труда господствующими классами; трудовая ценность и является в его системе путем к осуществлению этого идеального строя, «конституированной ценностью». Маркс, оспаривая Прудона в этом, как и в других пунктах его системы, и называя трудовую теорию ценности не теорией «нового социального мира», не „революционной теорией эмансипации пролетариата“, как это делал.

Прудон, а научным истолкованием современной экономической жизни. формулой современного угнетения рабочего, подписывает смертный приговор над своей экономической системой. Даже Родбертус, которому, наравне с Марксом, приписывают абсолютную трудовую теорию ценности, не забывает, в ущерб последовательности своей системы, об этическом характере этой теории. Вот что он пишет во втором письме к Кирхману: „хотя рыночная ценность в предоставленном самому себе обороте и находится под изменчивым влиянием всеобщего спроса и предложения, все-же она тяготеет к затраченной на создание продукта производительной силы, к издержкам производительной силы: она неизменно стремится обеспечить справедливое вознаграждение. Ибо эгоизм при наличности конкуренции приведет к тому, что никто не будет долго получать за меньшее количество затраченной производительной силы большее ее количество в обмененном продукт, так как каждый стал бы стремиться к такому выгодному производству, пока опять не восстановилось бы равновесие и пока в обмениваемых продуктах опять не стали бы обмениваться равные затраты производительной силы, равные издержки, равный труд. Однако движение действительного рынка, подобно движению маятника, всегда будет отклоняться в обе стороны от этой точки покоя, хотя школа Рикардо, которая более всего пошла но стопам Адама Смита, приняла это простое стремление уже за достижение и обосновала все свои дальнейшие дедукции на таком предположении, которого в действительности не существует. То, что Рикардо предполагает осуществившимся еще только должно иметь место и составляет одну из величайших и важнейших в практическом отношении национально- экономических идей. В естественном государственном праве социальный договор рассматривался первоначально, как исторический факт, лежащий позади, пока более правильное понимание не признало в нем только идею, согласно которой должны регулироваться индивидуальные права и обязанности, т. е. нечто, реализуемое по своему существу в будущем; подобно этому совпадение меновой ценности продуктов с количествами труда, которых они стоили, не есть факт, но одна из грандиознейших экономических идеи, которые когда-либо стремились осуществить“^{118 1}).

Итак, идея трудовой ценности есть идея должного, проникшая в экономическую теорию Маркса помимо его сознания¹¹⁹. И, разумеется, нет оснований суживать эту идею отношениями труда; напротив, нравственное чувство вскрывает эксплуатацию во всех областях социально-экономической жизни, при чем всякий вид эксплуатации имеет такое же значение, как и другой. Верные суждения высказывает Франка». Обычное положение, вытекающее из трудовой теории меновой ценности и соответствующей ей схемы распределения, гласящее: рабочий класс находится в зависимом положении и эксплуатируется, как производитель, а не как потребитель,– неправильно. Это положение можно считать верным, только понимая его в самом широком смысле в котором оно обыкновенно не понимается. Так как прибавочная ценность есть часть общественного дохода, и так как последний должен быть произведен, прежде чем быть распределенным, то очевидно, что прибавочная ценность также создается не потреблением, а производством, и что, поэтому, она может быть „извлечена* из членов общества только постольку, поскольку они заняты производством. Это, однако, нисколько не предрешает, какими путями произойдет это „извлечение», т. е. будет ли эксплуатация связана с теми отношениями между членами общества, в которых они выступают в качестве производителей, именно, с отношениями найма труда, или же с теми, в которых они выступают, как потребители. То и другое одинаково возможно и одинаково существует на самом деле. Мы можем с тем -же нравом считать источником эксплуатации, выражаясь конкретно, низкую заработную плату, как и высокую цену продуктов, покупаемых рабочим. Если мы представим себе. что все продавцы товаров отказались при продаже, от прибыли, продавая продукты но ценам издержек производства, то легко видеть, что для рабочего это было бы равносильно приобретению в его заработной плате полного продукта труда. Так как класс продавцов совпадает, с классом капиталистов (в предполагаемой схеме общества состоящего из одних капиталистов и рабочих), то отказ класса продавцов от прибыли есть вместе с тем отказ класса капиталистов от прибавочной ценности и, следовательно, прекращение «эксплуатации». Потребительные общества рабочих, отнимающая в пользу рабочего класса часть прибыли торговцев и капиталистов тех отраслей производства, которые изготовляют предметы потребления рабочего класса, дают практическое подтверждение этого теоретического расчета. Вообще мы не можем отожествлять процесса извлечения прибавочной ценности с каким-либо определенным хозяйственным действием, потому что этот процесс может обнаружиться только в результате всего процесса распределение всего общественного дохода и есть не что иное, как особое выражение для современного порядка распределения. Таким образом, рабочий эксплуатируется в этом смысле не как производитель и не как потребитель, а как член хозяйственного общества вообще, как участник всей суммы хозяйственных действий общества.

Установив этический характер трудовой истории ценности, которым окончательно подрывается ее научное значение, мы должны ясно представлять себе, что отсюда следует и чего не следует.

Крушение трудовой теории ценности никак не означает гибели дела рабочих и, вообще, обездоленных: это дело достаточно утверждается на нравственном чувстве, на их субъективном чувстве справедливости. Мы можем согласиться с мнением Бернштейна: «прибавочный труд – эмпирический, доказанный опытом, факт который совершенно не нуждается в дедуктивном доказательстве. Справедлива ли теория ценности Маркса или нет,– не имеет решительно никакого значения для доказательства существования прибавочного труда». В эти слова нужно было бы внести небольшое изменение, – нужно было бы сказать: прибавочный труд –доказанный нравственным опытом факт, доказанный с несомненно для самих угнетенных. Лучше выражает эту мысль Туган Барановский. „Для обнаружения социального содержания дохода, не основанного на труд, не требуется исходить из какой бы то ни было теории ценности. Весьма распространенное мнение, что социалистическая критика существующего хозяйственного строя должна неизбежно опираться на абсолютную трудовую ценность, основано на грубом недоразумении. Утопический социализм был в этом отношении гораздо научнее, так как он не стремился к невозможному объективному обоснованию своих социально-этических требований. Для доказательства того, что доход, не основанный на труде, основывается на насилии, социальном гнете, достаточно сослаться на очевидный факт, что рабочие работают в пользу капиталистов не из любви к ним и не из любви к делу, а из необходимости, по нужде. Но кроме объективной научной своей части учета об эксплуатации труда содержит в себе субъективные, этические моменты. Последние неизбежно должны входить в его состав уже но одному тому, что самое понятие эксплуатации труда имеет этический характер. Под эксплуатацией человека человеком мы понимаем использование личности человека в определенных внешних для него целях в ущерб его интересам. Такое использование осуждается нашим моральным сознанием. Почему же? Очевидно потому, что мы признаем личность человека священной и верховной целью в себе, потому что человек никогда не должен служить в чьих-либо руках средством для чего-либо для себя постороннего. Идея равенства, равноценности человеческой личности лежит в основе понятия эксплуатации человека человеком. Идея равноценности человеческой личности составляет, таким^– образом, неустранимый этический элемент теории эксплуатации труда. Отнимите от теории эксплуатации труда этическую идею равноценности личности, и вся теория утратит свое практическое значение. Дело угнетенных утверждается на их нравственном чувстве. Это Маркс бессознательно выразил своей теорией трудовой ценности. Другие социалисты открыто признают необходимость нравственной опоры для социалистического движения. Таков французский социалист Малон¹²⁰, Эффертц¹²¹ вполне безуспешно пытается доказать центральное положение личности в человеческом хозяйстве на том основании, что это – человеческое хозяйство, а не хозяйство пчел и не хозяйство быков: в человеческом хозяйстве активная роль принадлежите человеку, как в хозяйстве пчел и быков она принадлежала бы пчелам и быкам, – человек есть личность для изучающего человеческое хозяйство так же, как, для изучающего хозяйство пчел, и быков личностями были бы пчелы и быки. Это мнение было бы справедливо, если бы речь шла об отношении человека к животным, но этого основания недостаточно, когда речь идет об отношении в хозяйственной области человека к человеку, класса к классу. Хозяйственная область, есть объективная область, поскольку в ней усыновляются отношения между людьми не непосредственно, а чрез посредство хозяйственных, продуктов; но и с объективной точки зрения для признания человека личностью нужно не меньше, как наличность нравственная сознания в нем, –угнетаемые будут признаны в классовых отношениях личностями лишь под тем условием, если в них пробудилось нравственное сознание. И бесспорно, сам Маркс, не мало содействовал укреплению нравственного сознания в рабочих своим учением о трудовой ценности.

Сведение трудовой теории ценности к нравственному сознанию, к субъективному чувству справедливости не означаете крушение дела рабочих и вообще угнетенных, но оно означает, что это дело не может быть основано научно-объективно. Нравственное требование равномерности в распределении благ нельзя формулировать теоретически, а научная теория, ограничивающаяся собственными пределами, не приводить ни к каким нравственным, выводам. Нравственное требование нельзя выразить теоретически, ибо «существование, основанное на личном труде, нельзя считать более естественным, чем праздное существование: природа терпит, и то и другое. Вопрос о порядке, с которым связаны вопросы о ценности и прибавочной ценности – второстепенный вопрос: эксплуатация – лишь частный случай вторжения одного человека в сферу проявления сил другого, а сферы проявление сил и стремлений отдельных людей могут сталкиваться при идеальном, порядке», (Шор). С другой стороны, теория не может обосновать никакого долженствования. «Прибавочная ценность Маркса или рента Родбертуса есть не что иное, как, часть общественного дохода, отдаваемого обществом тем классам или лицам, которые сами не вернули обществу соответствующие доли общественного труда. Какова бы ни была меновая ценность этой части общественного дохода, на каком бы основании ни присваивали ее эти классы или лица, обществу, как целому, эта часть дохода, как и всякая другая, стоила затраты известной суммы общественного труда, и потому оно оценивает ее пропорционально этому количеству общественного труда. Этим еще нисколько не разрешается вопрос, правомерно и полезно ли такое присвоение части общественного дохода лицами, не участвовавшими в его производстве, устранимо ли оно или нет все это социально-политические или этические вопросы, разрешение которых лежит совсем в другой области и вполне независимо от простого констатирования этого присвоения² (Франк)¹²².

Критика теории накопления и сосредоточения капитала. Но наследованию критиков особенно Бернштейна и Вейзенгрюна, теория накопления и сосредоточена капитала блестяще оправдалась. За последнее время произошло такое скопление капиталов и такая концентрация производства в виде картелей и трестов, какая едва-ли грозились Марксу. В Соединенных Штатах развитие таких гигантских предприятий особенно типично. Эту теорию Вейзенгрюн признает построенной наиболее удачно и не считает преувеличением сказать, что она обладает своеобразным очарованием, которому трудно противостоять.

Однако другая половина, теории учение о централизации капитала, на чем Маркс основывает тенденцию к экспроприации экспроприаторов, не выдерживает критики. Данные против этой теории тщательно подобраны Бернштейном. Концентрация промышленных предприятий, говорит он, не протекает параллельно централизации капиталов, вопреки ошибочному убеждению социал-демократии. Ничего подобного нет. Форма акционерного общества в значительной степени противодействует централизации капиталов посредством концентрации производств. Она дает возможность значительного дробления уже сконцентрированных капиталов, но делает излишним присвоение капиталов отдельными магнатами с целью концентрации производств. Мнение, что при образовании трестов и фузий, будто бы, происходит накопление капитала в относительно уменьшающемся числе рук, Бернштейн находит не соответствующим фактам действительности. Число акционеров большого Американская «стального» треста доходит до 50 тысяч человек. При объединение 34 крупных английских прядилен в трест, из общей суммы израсходованного капитала в 80 миллионов марок 26,7 миллионов оставались на руках у продавцов, а остальные 53,3 миллиона распределялись между 3934 акционерами. При объединении 22 красилен Бродфорда в трест, весь израсходованный капитал составлял 60 миллионов марок из коих продавцы получили 20 миллионов, а. акционеры (в количестве 10.731 человек) 40 миллионов марок; Капитал акции и дивидендов, принадлежащий пяти крупнейшим английским пивоварням и доходящий до 194 миллионов марок, распределяется между 16 тысячами акционеров, а капитал облигаций доходящий до 122 миллионов, распределяется, невидимому, таким же образом.

Если беспрерывный прогресс техники и концентрации производств в возрастающем числе отраслей промышленности есть факт, значения которого по скрывают в настоящее время даже завзятые реакционеры, то не менее несомненна и та истина, что в целом ряд отраслей промышленности мелкие и средние производства обнаруживают полную жизнеспособность наряду с крупными¹²³. К какой бы области хозяйственной жизни мы ли обратились, нигде мы не. встречаем существенного изменения или сокращены числа средних предприятий. Как бы ни было стеснено положение отдельных владельцев средних предприятий, как бы ни было велико в каждый данный момент в рядах различных хозяйственных классов число таких предприятий которые возникают лишь для того, чтобы их следующий день погибнут, это не имеет значения для целого: общая картина от этого не изменяется. Отсюда, конечно, не следует, что прогрессивный рост крупных и колоссально-крупных предприятий является простой выдумкой. Чего статистическая таблицы не доказывают, так это – того, что рост крупного производства означает сокращение среднего; из них скорее следует, что происходит не борьба за существование этих двух категорий производства, но их параллельное развитие¹²⁴).

Не только прежние средние классы (т. е. мелкие капиталисты) не исчезли и не исчезают, но – по наблюдению Масарика – и сам капитализм постоянно создает новые средние классы. То, что мы видим на каждой из больших фабрик, составляет общее явление: между предпринимателем и руководителем с одной стороны, и рабочим, с другой, стоит целый ряд посредников, пополняющих, очень важный работы, отправляющих важные функции, без которых но могли бы существовать ни капиталист, ни рабочие. Это –инженеры, писцы, экспедиторы, купцы и т. д.

Что происходит в промышленности, то же наблюдается и в торговли. Несмотря на быстрый рост крупных торговых домов, продолжать держаться и средние, и мелкие торговые предприятия. Было бы несбыточной иллюзией ожидать, что крупная промышленность в ближайшем будущем поглотить мелкую и среднюю, такая же утопия – ждать поглощения средних и мелких лавок капиталистическими торговыми делами.

Наконец, Бернштейн показывает, что учение об уменьшении числа магнатов капитала тоже нельзя признать верным, – скорee справедливо диаметрально противоположное утверждение. Где ни проведем мы границу – при 10.000, 20.000, 50.000, 100.000 марок дохода, в результате все получается, что число лиц с такими доходами увеличивается быстрее, чем какая-либо другая категория лиц, получающих доход. И их число увеличивается прямо пропорционально возрастанию их общего дохода, так что каждый из них в среднем остается всегда одинаково богатым. Для примера возьмем цифры берлинских миллионеров: в 1854 г. во всем Берлине было только 6 обладателей миллиона талеров, в 1900 г. уже 639; владельцев 1,5 миллиона марок было тогда 23, теперь 1323. Таким образом, приходится раз навсегда покончить с убеждением в постоянном уменьшении числа магнатов, капитала. Чем ближе подходит момент „крушения» капиталистической системы хозяйства, тем больше экспроприаторов кишит кругом нас. Дело „экспроприации» становится все больше трудным.

Все предшествующие рассуждения о теории Маркса имеют в виду разный отрасли механического производства и. не относятся к земледелию. Между тем земледелие более, чем какая-либо другая область народного хозяйства, обнаруживает слабость теории Маркса. Особенно примечательно то, что на земледелии не оправдывается не только теория централизации, сосредоточения капитала, но даже теории накопления капитала и концентрации производства. Вот что об этом пишет Эд. Давид.

Крестьянин нисколько не беспокоится о смертном приговоре, который изрекает теория Маркса. История не знает ни одного примера, когда крестьяне разорились бы вследствие технического превосходства крупных хозяев. Много крестьянских жизней разбито силой оружия и разбойничьим сеньоральным правом, покровительством со стороны феодалов и клерикалов. Страшная нищета бывала результатом такого хищничества. Но в соперничестве при работе крестьянин до сих пор, везде оставался непобедимым. Крупному же земледелие, якобы призванному уничтожить крестьянское, с каждым десятилетием становится все хуже: и ему было бы еще хуже, если бы на помощь ему не поспешило законодательство. С трудом, опираясь на костыли таможенной охраны – автор говорит о своей Германии – и правительственных подачек, держится еще крупное земледелие. – Редкая теория так принималась на веру практикой, как аграрная теория Маркса. Она возникла путем распространения на органическое производство законов механического производства, и, под влиянием специфически английских отношений, легко нашла доступ в мир социалистических идей. Но должно констатировать глубокое различие по существу между сельскохозяйственным и индустриальным производством. Основу сельскохозяйственного производства составляет процесса органически, основу индустриального производства – процесс механический. Это основное глубокое различие производственных процессов обусловливает применение для сельского хозяйства и индустриального производства совершенно различных методов работы. Человеческому труду отводится совершенно различная роль в каждой отрасли производства, и по этому одному уже можно заранее признать ложными представления об аналогичности производственной эволюции в индустрии и сельском хозяйстве. Кооперация, разделение труда, применение машин – вот главные факторы большей продуктивности крупного хозяйства в механическом производстве. В земледелии эти факторы не имеют решающего значения. Выгоды кооперации в большом масштабе ничтожны, и далее в тех отраслях, где кооперация имеет значение для сельского хозяйства, отдельные хозяева могут легко использовать ее выгоды путем товарищеских организации. С другой стороны, с, размерами обрабатываемого поля чрезвычайно увеличиваются и неудобства широкой кооперации и трудность контроля. Разделение труда, какое существует в мануфактурах, совершенно немыслимо в сельском хозяйстве. Сама природа биологического производственного процесса протестует против замены последовательности во времени соседством в пространстве, которое существует в механическом производстве. Не может сельское хозяйство следовать за механическим производством и в специализации труда. Сельскохозяйственные машины весьма значительно уступать машинам большой фабрики. Вместо большой, прочно установленной динамо-машины, земледелец вынужден довольствоваться небольшими подвижными двигателями, между которыми до сих пор, первенствующее место занимает рабочий скот. Как не дивны некоторые сельскохозяйственные машины, но что могут значить изолированные, перемещаемые с места на место, целыми неделями и месяцами обреченный на бездействие единичных машин в сравнении с беспрерывно действующим автоматом какой-нибудь фабрики, который распоряжается даже работой людей, прикованных к нему, как будто составляющих его части! К тому же и то незначительное пользование машинами, которое возможно в земледелии нисколько не составляет неоспоримой привилегии крупного хозяйства. Большая часть земледельческих машин – небольших размеров, построены для замены рабочего скота и доступны также и мелкому хозяину. Далее, благодаря тому, что сельскохозяйственные машины работают только временами, возможно для сельских хозяев коллективное использование большими машинами, в особенности, паровой молотилкой и веялкой, играющими такую важную роль в хозяйстве. В механическом обрабатываемом производстве совершенствование, машин играет первенствующую рель: оно составляет сущности прогресс в самом производстве. В области органического добывающего производства улучшение машин представляет существенный, но далеко не важнейший фактор прогресса. Механико-технический принцип здесь не является принципом доминирующим обусловливающим!» прогресс. Сельское хозяйство революционизировали не технические изобретенья, а научные открытия. Новейшая эра в земледелии начинается не с применения паровой машины, а с открытия действительной связи между почвой, растительным и животным организмом. Физическое и химическое улучшение почвы, регулирование условий влажности, рациональное общее и специальное увеличение питательных веществ путем удобрения естественного, искусственного и растительного, размножение полезных растений и животных, разведение облагороженных разновидностей, соответствующих данным естественным условиям и специальным целям, индивидуализированный уход за культивируемыми организмами и охранение их от бесчисленных врагов и опасностей – вот почва, на которой сельскохозяйственный прогресс отпраздновал свои величайшие триумфы. Более быстрое выполнение вспомогательной механической работы представляет немаловажный, но и не главный элемент производственного прогресса. Сущность, последнего заключается в повышении интенсивности жизни путем рационального изменений внешних условий развития организмов, и их внутреннего склада. – Если технический прогресс доступен мелкому хозяйству в большинстве случаев, то научный прогресс: всегда – без исключения. В этом отношении крупному хозяйству приходится даже бороться против препятствий, которых мелкое хозяйство совершенно не знает. Применение всех усовершенствований в области питания растений, ухода за ними, и их охранения постоянно требуют массы, квалифицированной ручной работы. Но откуда ее достанете крупное хозяйство? Оно вынуждено оперировать с толпой незаинтересованных наемных работников, очень мило поддающихся контролю. Крестьянин же сам является своим собственником, без устали работающим, заинтересованным и заботливым работником. – Сущность, метод и средства органического производства обусловливают то громадное значение, которое должна иметь личная заинтересованность работника, как в размерах годового урожая, так и в coхранении плодородности почвы. Значение этого психологического фактора увеличивается по мере перехода хозяйства к более высокой интенсивности, так как с интенсивностью возрастает и риск потерь вследствие невнимания и небрежности. Внутреннего автоматического самоконтроля современного индустриального производства сельское хозяйство совершенно не знает. Отсюда понятно, почему в земледелии с повышением интенсивности шансы крупного хозяйства уменьшаются. Это не значить, что отдельные, выдающееся по способностями специалисты не в состоянии добиться замечательных результатов и в крупном хозяйстве: выдающиеся способности, понятно и здесь одерживают верх над особенно неблагоприятными условиями. Но можно утверждать, что в общем, при возрастании интенсивности мелкое хозяйство поставлено в более благоприятные условия, чем крупное. Чем интенсивнее культура, земледельческая или скотоводческая, тем труднее вести хозяйство при помощи чужих работников. Поэтому всемирно-экономическая тенденция группировки. при которой культуры с наименьшей работопоглощаемостью удаляются от больших рынков, а с наибольшею работопоглащаемостью приближаются к ним, должна была проявиться в то же время и как тенденция к раздроблению хозяйств в промышленных странах и областях.

К тем же выводам приходит и Булгаков. По его словам, если для обрабатывающей промышленности за диагнозом Маркса нельзя отрицать известной относительной правоты, то его нужно признать совершенно неправым касательно земледелия. В земледелии не только никакой концентрации не происходит, но с чрезвычайной силой выступают децентрализующие тенденции. Тот, для кого лучшее будущее неразрывно связано с представлением о концентрации, должен махнуть рукой на земледелии, как область совершенно безнадежную. Но раз земледелие и промышленность (а также и торговля) характеризуются если не противоположными, то по крайней мере различным ходом развития можно ли развитие капиталистического хозяйства определить какой-нибудь одной господствующей тенденцией, как попытался сделать это Маркс? Очевидно, нельзя. Формула, по которой этот ход развития определялся бы в сторону концентрации или наоборот, была бы неверна, потому что не усчитывала бы всей фактической сложности развития. Поэтому общее воззрение Маркса о развитии капитализма, с неотвратимом необходимостью ведущем к коллективизму, также неверно.

Что земледелие образует часть народного хозяйства, не подводимую под социалистическую теории, это получает, особенную важность в виду того, что в будущем, как, можно предполагать земледелие стоящее в современном, капиталистическом хозяйстве на заднем плане затеняемое индустрий, займет первенствующее положение. Предполагать что можно, основываясь на законе убывающего плодородия почвы.¹²⁵ В силу этого закона – по словам Булгакова – хотя производительные способности стран вывозящих продукты земледелия еще не исчерпаны, но все таки этому направлению развития приходит конец, до которого еще доживет, может быть, наше поколение. Начиная с определенного момента, вывоз сельскохозяйственных продуктов не может, не начать сокращаться, а цены на них расти, что сделает привоз, этих продуктов из отдаленных стран, невыгодным. Страны принуждены будут обратиться к своему собственному земледелию, наступает новая стадия в развитии мирового населения... Прошлое оставляет в наследии будущему хлебный вопрос более страшный и более трудный, чем вопрос социальный, – вопрос производства, а не распределения. Интересна по этому вопросу недавно вышедшая книга Герг. Гильдебранда¹²⁶. Рассматривая современное хозяйство как господство индустрии над, земледелием, иначе сказать господство города над деревней и стран промышленных, над земледельческими. Гильдебранд предполагает, что недалеко до того времени, когда индустрия и земледелие поменяются своими ролями. Аристократический город, представляет собой надстройку над сельской основой, питается деревней и аристократические промышленные страны живут и будут жить на счет стран земледельческих, пока последние не обзаведутся собственной индустрией в достаточно широких рамках. Промышленная демократия уступит господство сельской демократии промышленные государства сделаются беднее стран земледельческих. Промышленному пролетариату уже станет бесполезным осуществление социалистического плана¹²⁷: пред целыми странами встанет грозным вопрос о борьбе с крайней нуждой в сельскохозяйственных продуктах...

Критика теории кризисов. По слоам Бернштейна пластичность современного кредита при колоссальном накоплении капиталов усовершенствование средств сообщения – почты, телеграфа, личного и товарного передвижения, торговой статистики и сообщений, развитие организации предпринимателей – все это факты, и просто немыслимо, чтобы они не оказывали значительного влияния на отношение между производительной деятельностью и положением рынка. Такими образом очень вероятно. что в будущем, с прогрессом хозяйственного развития, нам не придется иметь дела с промышленными кризисами известного уже нам характера, и что поэтому, нужно будет!» оставить всякие расчеты на подобный кризис, как на прелюдию к великому социальному перевороту.

Веизенгрюн спрашивает где факты, которые свидетельствовали бы об одностороннем coциaльном развитии в смысле экспроприации экспроприаторовъ? Напротив, повсюду мы видим явные симптомы упрочения капитализма на всех позициях обеспечение его на будущее, насколько можно предвидеть, время, хотя концентрации в индустрии далеко еще не завершилась, а в земледелии наблюдается лишь в незначительной степени. Оглянитесь кругом: повсюду открываются перспективы новых обширных рынков для сбыта товаров и вместе с тем новые препятствия к тому обостренному состояний народного хозяйства, к продолжительному кризису, о котором грезит марксизм. В конце XIX столетия колониальная политика приняла таки размеры, такое колоссальное значение, какого и приблизительно никто не предчувствовал в середине века. При этом новая колониальная политика, хотя большею частью бессознательно, руководится социальными мотивами, которых не имело старое колониальное хозяйство, руководившееся исключительно мотивом захвата. В англосаксонском мире крупная промышленность процветает больше, чем где либо. Вместе с тем здесь впервые противодействие класса капиталистов продолжительному кризису принимает твердые формы. Империализм, т. е. тенденция прочно связать громадные пространства общими хозяйственными интересами, приковать обширные колонии железными цепями экономического расчета к метрополии, все сильнее сказывающееся стремления создать экономически объединенную и этим великую Англию знаменует первый шаг позднейшего капитализма к самосохранению. Второй момент образуется упомянутой новой колоссальной политикой великих континентальных держав и особенно имеющими основание надеждами хозяйственной Европы и Америки на расширение сферы влияния в Китай. Третий момент – проведете великой сибирской железной дороги, открывающее новый экономический мир, который будет служить на многие десятилетия не для одной русский индустрии громадным рынком сбыта. Четвертый момент – развитие самой русской промышленности и культурно-экономическое пробуждение этого великого, но стоящего еще на относительно низкой ступени развития народа. Каждое в отдельности из этих обстоятельств знаменует оплот против угрожающего длительного кризиса, помимо которого при крайне сконцентрированном производстве, нельзя ожидать перемен в положении капитализма, – и тем сильнее должно препятствовать тенденции к экспроприации экспроприаторов совместное действие всех этих факторов. Сюда присоединяется иное весьма важное, обстоятельства. Картелями и трестами, которым предстоит будущность, капитализм охраняется как совне, так и изнутри. В них сказывается забота представителей новейшей хозяйственной системы о себе самих. Конечно, картели могли бы открыть легкий путь к экспроприации экспроприаторов, но это было бы возможно лишь в, том случае, если бы не было других задерживающих обстоятельств... Как же, в виду таких фактов, можно говорить о явной, абсолютной, неотвратимой, с механической необходимостью действующей тенденции к экспроприации экспроприаторов? В противоположность этому скорее можно говорить о тенденции к увековечению капитализма, который при иных исторических условиях мог бы принять иной вид, но на ближайшее будущее был бы достаточно силен, чтобы задержать тенденцию к экспроприации экспроприаторов.

Откуда возникают кризисы и вследствие чего они столь усиленно учащаются? По мнению марксизма – оттого, что слепая и бешенная конкуренция заставляет выбрасывать на мировой рынок все больше и больше продуктов, которые не находят себе сбыта. Постоянно уменьшается сбыт товаров, хозяйственное обращение приходит в замешательство, и кризис готов. Сюда присоединяется еще одно. Капитализм, давно потерявший способность обуздывать революционные производительные силы, должен терпеть их чрезмерный рост. Итак, с одной стороны, перепроизводство товаров, с другой стороны, неспособность капитализма к организации ведут сначала к спорадическому, затем к хроническому кризису. Но мы видим, что даже при этих условиях собственно о перепроизводстве товаров речи быть не может: открывающиеся новые рынки меньше всего допускают возможность хронического кризиса. Что же сказать о втором факторе – о неспособности капитализма к организации? Здесь-то и обнаруживается значение картелей. Он суть – не единственный, но главнейший симптом того, что, начиная с известной ступени развития, класс капиталистов получает способность создавать организации, вмешиваться сознательно и плодотворно в процесс производства. Здесь речь идет не о социально-политической стороне картелей, но лишь об их значении в истории экономической эволюции. Как бы картели ни были вредны для рабочих, для капиталистов они, во всяком случае, приносят пользу. Но они полезны не только для отдельных капиталистов, но и для капиталистов, как класса, как социальной группы. Крупный капиталист – магнат не так нуждается в картели, как средний. Тресты и всякого рода союзы предпринимателей суть, прежде всего предохранительное средство для класса средних капиталистов. Это столь же подходящая форма для средних капиталистов, как рабочие союзы для организованных пролетариев и сельские общества для крестьян. Картели могут распадаться, как и рабочие союзы гибнут от разных причин. В общем, это ничего не доказывает ни против картелей, ни против рабочих союзов. Рассматриваемые с точки зрения истории социальной эволюция, картели имеют двоякое социальное значение. Во-первых, они суть защита для класса средних капиталистов, во-вторых, они содействуют сокращению и замедлению хронических кризисов. В тех отраслях индустрии, в которых начинают применяться картели, устраняется возможность конкуренции, а без конкуренции и без затруднений в сбыте не может быть места для продолжительных кризисов¹²⁸

Критика теории обнищания рабочих. Когда складывалась эта теория Маркса, тогда она была простым констатированием факта¹²⁹, – и она была общепринятою теорией. Но обнищание рабочих было лишь временным явлением. По словам Туган-Барановского, первые шаги капитализма повели к значительному ухудшению положения рабочего класса, но дальнейшие успехи капиталистической промышленности пошли, в некоторой своей части, на пользу рабочим. Причины этой перемены были весьма сложны. Капиталистический способ производства повышает производительность труда, и это является, само по себе, обстоятельством, благоприятствующим повышению заработной платы. Но пока фабричное производство не играет в стране господствующей роли, до тех пор высокая производительность труда на фабрике создает тенденцию не к повышению, а к понижению заработков трудящихся классов населения. Дело в том, что фабрики конкурируют в этом случае с различными формами мелкого производства – ремеслом, кустарным производством, домашней капиталистической промышленностью. Всякий успех машинной техники вызывает падение цены фабричного продукта, а благодаря этому падает и цена конкурирующих продуктов ручного труда, следствием чего является сокращение заработков соответствующих групп мелких производителей. Пока эти конкурирующие с фабрикой мелкие производители численно преобладают, до тех пор рост производительности труда в сфере крупного машинного производства оказывает угнетающее влияние на экономическое положение массы населения, остающегося при прежних способах производства. Но и в среде самих фабричных работников заработная плата в этом периоде капиталистического развития не может существенно повышаться, так как разорение мелких производителей вызывает наплыв рабочих на фабрики и этим сбивает цену на рабочие руки. Все это и наблюдалось в руководящих капиталистических странах Европы в первую половину закончившегося века. В конце концов, фабрика решительно победила; в самых важных отраслях промышленности она стала господствующей формой производства. Тогда положение переменилось. Дальнейшее повышение производительности труда создало тенденцию к повышению заработной платы, так как общая сумма продукта, вырабатывавшегося рабочим и подлежащего разделу между ним и капиталистом, увеличилась (Современный социализм).

Повышение экономического положения рабочих констатировано многими наблюдателями. Особенную известность получила книжка Сиднея Вебба  Положение труда в Англии за последние шестьдесят лет,1837–1897 (Labor in the Longest Reign, 1837–1897. Issuedunder the auspicesof the Fabian Society). Как бы ни были мы склонны – читаем здесь – по временам дурно думать о современном положении народа, однако ясно, что, в общем, после 1837 года был сделан существенный шаг вперед. В очень большом числе рабочих профессий и почти во всех местностях заработок мужчин значительно увеличился, что дает им возможность пользоваться некоторым комфортом, о чем не имели представления шестьдесят лет тому назад. Во многих случаях рабочий день стал менее продолжительным, условия труда улучшились, и общий уровень жизненных потребностей значительно повысился. Домашняя жизнь, как в городе, так и в деревне, сделалась более удобной; санитарные условия во многих отношениях совершенно изменились; образование стало интенсивнее и экстенсивнее; в то же время такие пособия умственной жизни, как библиотеки, музеи, художественные галереи, музыка и полезные развлечения, стали гораздо доступнее для рабочего. Словом, большая часть населения сделалась культурнее, чем шестьдесят лет тому назад. Какой бы жестокой ни была наша промышленная система, жизнь в Англии почти во всех отношениях стала человечнее. Существующие до сих пор недостатки не должны заслонять от наших глаз сделанных успехов. Панегирики статистиков-оптимистов нашего времени оправдываются в этом отношении¹³⁰.

Среди путей, которые в последнее время усиленно ведут к повышению экономического положения рабочего класса, первое место занимают рабочие союзы и кооперативные организации, а также фабричное законодательство.

Гаммахер остроумно обнаруживает, что экономическая теория Маркса и не доказывает неизбежности обнищания рабочих. По экономическому учению Маркса, прямая цель капиталиста и определенный мотив производства есть производство прибавочной ценности. Прибавочная ценность создается рабочим и получается капиталистом чрез эксплуатацию рабочего, заработок которого определяется количеством средств существования его и его семьи, его необходимыми потребностями. Повышение производительности труда идет в пользу только капиталисту, но не рабочему. Капиталист, устремляющийся единственно к производству прибавочной ценности и заинтересованный исключительно в меновой ценности, должен постоянно понижать цену товаров. «Так как относительная прибавочная ценность¹³¹ возрастает в прямом отношении к развитию производительной силы труда, между тем как ценность товаров понижается в обратном отношении к тому же самому развитию, и так как вследствие этого один и тот же совершенно тождественный процесс удешевляет товары и увеличивает содержащуюся в них прибавочную ценность, то это обстоятельство разрешает загадку, заключающуюся  в том, что капиталист, которого интересует только производство меновой ценности, постоянно в то же время стремится к понижению меновой ценности товаров». С другой стороны, рабочая сила оценивается по общественно-необходимому времени для ее поддержания, по стоимости ее воспроизводства, но средний уровень так называемых необходимых потребностей, или необходимых средств существования, должен быть для определенной страны и в определенный период времени величиной постоянной. Если же норма прибавочной ценности¹³² постоянно возрастает, доля рабочего дня, которая приходится на прибавочную работу, все удлиняется, а необходимая работа сокращается, то – при предположениях самого Маркса – должно ли и даже может ли ухудшаться положение рабочего? Конечно, если его заработок постоянно определяется издержками воспроизводства, то он должен понижаться по мере того, как сокращается это необходимое время, – в этом Маркс прав. Но он проглядывает, при какой предпосылке это понижение возможно. Очевидно, в той же мере, в какой понижается заработная плата, понижаются в действительности издержки производства рабочей силы. Ведь уровень потребностей содержит в себе «элементы исторический и моральный». Следовательно, заработная плата может падать лишь в том случае, если вместе с тем, вследствие повысившегося неоплаченного прибавочного труда, соответственно понижается ценность товаров и покупательная сила заработной платы в действительности повышается. Вообще, представляется естественным постоянство реальной заработной, платы: кто стоит уже на уровне необходимых потребностей и получает лишь столько, сколько необходимо для его воспроизводства, у того уровень жизненных потребностей не может быть понижен никакою наличностью резервной армии, ибо иначе он опустился бы, чего и Маркс не допускает, ниже «моральной» границы и погиб бы от голодной смерти. Согласно со своей теорией прибавочной ценности Маркс должен был бы прийти к тому выводу, что положение рабочего остается абсолютно равным, хотя бы одни капиталисты узурпировали выгоды необычайно поднявшейся производительности труда. Но существует ли в действительности тот суровый закон, что с возрастанием материального богатства, с увеличением капитала, вычет из продуктов труда в пользу капиталиста становится все больше? Движется ли наемный труд обратно пропорционально производительности народного хозяйства? Гаммахер соглашается с Дитцелем, что заработная плата поднимается и падает вместе с производительностью народного хозяйства. Равным образом, и общая покупательная сила поднимается с поднимающеюся производительностью народного хозяйства и падает с падающею производительностью. Этим принципиально преодолевается пессимизм в обсуждении рабочего вопроса, полагается конец железному закону заработной платы. Тенденция к физическому обнищанию рабочих вообще не существует.

Теория обнищания, некогда общепринятая, ныне всеми оставлена¹³³, даже социалистами¹³⁴, которые уже позволяют себе говорить самое большее – о социальной нищете, а не о физической. Энгельс в проекте Эрфуртской программы не одобрил фразы: «все больше становится число и возрастает бедность пролетариев». Он говорил: «в такой абсолютной форме, это – не верно. Организация рабочих и их постоянно возрастающее сопротивление полагают, по возможности, известную границу росту нищеты. Но что несомненно возрастает, это – необеспеченность существования. Это я внес бы»¹³⁵. Каутский в ответе Бернштейну настаивает на обнищании рабочих не как на законе, а лишь как на тенденции капиталистического общества. Еще настойчивее предлагает он другое понимание нищеты. «Слово нищета может иметь значение физической нищеты, но также и  нищеты социальной. Нищета в первом смысле измеряется  физиологическими  потребностями человека, которые, правда, не везде и не во все времена оставались неизменными, но которые все-ж таки не так быстро развивались, как социальные потребности, неудовлетворение которых порождает социальную нищету. Если понять это слово в физиологическом его смысле, то тогда, конечно, выражение Маркса было бы несостоятельным. Как раз в наиболее прогрессивных странах нельзя уже констатировать общего увеличения физической нищеты; все факты, напротив, указывают на то, что в этих странах физическая нищета уменьшается, хотя крайне медленно и далеко не повсюду. Жизненный уровень рабочего класса в настоящее время более высокий, чем каким он был 50 лет тому назад. Конечно, ошибочно было бы измерять его повышение повышением денежной платы. Не следует забывать, как сильно с тех пор вздорожали средства к жизни... Успех – далеко не такой большой, каким он кажется при взгляде на денежную плату... Но если поднятие рабочего класса из физической нищеты является столь медленным процессом, то уже отсюда можно заключить о постоянном возрастании его социальной нищеты, так как производительность труда необычайно быстро растет. Это значит не что иное, как то, что рабочий класс все в большей мере лишается участия в прогрессе культуры, им же производимом, что жизненный уровень буржуазии повышается быстрее уровня пролетариата, что социальный антагонизм между этими классами растет... О росте нищеты в социальном смысле говорят и сами буржуа, они только дали ему иное наименование; они называют его требовательностью (Begehrlichkeit). Но ведь не в слове дело. Главное это факт, что антагонизм между потребностями рабочих и возможностью удовлетворить их из получаемой ими платы, а вместе с тем и антагонизм между наемным трудом и капиталом все более растет. В этой растущей нищете крепкого физически и духовно рабочего класса, а не в растущем отчаянии полуозверевших, покрытых язвами орд, автор  Капитала  видел могучий рычаг перехода к социализму. Действие этой нищеты не уничтожается указанием на повышающийся жизненный уровень рабочего класса».

Каутский «безусловно, неправ в своем утверждении, будто развитая им теория социального обнищания есть не что иное, как истинная теория Маркса». Нет, Маркс говорил не о требовательности рабочих, но о «накоплении нищеты, мук труда, рабства, невежества, одичания и нравственного падения» рабочих. Ни о чем другом он не мог говорить, ибо лишь указанием на возрастающую физическую нищету рабочих и их вырождение, физическое и нравственное, мог он надеяться обосновать теорию социальной катастрофы, как стихийного процесса. Понимание Каутского есть явный отказ от теории Маркса.

Но безотносительно к этому, отмечаемый Каутским факт возрастающего недовольства рабочих может быть вполне принят. Критика не имеет ни возможности, ни нужды оспаривать этот факт¹³⁶. Но этот факт относится к области нравственно-психологической и выступает из границ натуралистической теории, претендующей на установление естественного закона. Мы снова можем указать на ту роковую неизбежность, с какою марксизм упирается в нравственно-психологическую почву. И также снова скажем, что этот нравственно-психологический элемент своею наличною силою укрепляет социальное движение¹³⁷, но, воспринимая его система марксизма перестает быть научною доктриною и теряет опору для каузального обоснования грядущего социалистического общежития¹³⁸.

Критика теории социальной революции. Бернштейн пишет, что идея о крушении капиталистического строя противоречит, как действительному экономическому развитию, так и общему культурному прогрессу. История не дает ни одного примера подобной (насильственной) экспроприации. Даже уничтожение феодализма произошло совершенно иным образом, чем мы обыкновенно предполагаем и чем предполагали еще Маркс и Энгельс в эпоху выработки своей теории. Когда феодализм пал, буржуазная собственность была уже вполне развита. По всем признакам, падение капиталистической собственности совершится тем же путем. Коллективная собственность разовьется не вследствие насильственного уничтожения капиталистической собственности, но, обратно, последняя исчезнет, когда коллективная собственность достигнет высокой степени развития.

Особенно основательные критические суждения об этой гипотезе высказал П. Струве в ст. Die Marxsche Theorie der sozialen Entwicklung. Представление, что весь правовой строй не соответствует всему социальному хозяйству, – нереалистично: правовой строй и социальное хозяйство суть абстрактные понятия, а не реальные существа или отношения. Столь же мало эмпирически обосновано и то представление, что развитие общества во всех пунктах социальной жизни одновременно ускоряет невыносимые противоречия, которые каким-то образом во всем объеме устраняются ,– представление о совершенно единообразном и однозначном развитии всех социальных феноменов. Весь ход социального развития, но марксистской теории, распадается – столь резко, как только возможно – на «критические» и «органические» эпохи: для критических эпох признается характерным противоречие, а для органических гармония между хозяйством и правом. Вопреки этому нужно всегда иметь в виду, что 1) реальными и, значит, фактически действующими оказываются лишь отдельные хозяйственные и правовые феномены, как массовые явления, что, следовательно, право и хозяйство имеют реальное существование лишь в виде этих отдельных фактов, и что 2) видимость, будто отдельные феномены могут протекать все одновременно по однозначной формуле, создается лишь вызывающим это предвзятое мнение обобщением социальных феноменов в понятия «хозяйства» и «права». В реальной общественной жизни не бывает ни абсолютного противоречия между правом и хозяйством, ни абсолютной гармонии между ними, но бывают непрестанные частичные коллизии и примирения областей хозяйственной и правовой. В форме их и чрез их посредство совершается преобразование общества. Приспособление права к социальному хозяйству не прекращается ни одно мгновение, и развитие экономических феноменов не только совершается в рамке общественного строя данного времени, но это оно именно преобразует эту рамку и расширяет ее. Понятие социальной революции, как теоретическое понятие, не только не имеет ценности и цели, но и прямо вводить в заблуждение. Если «социальная революция» должна означать всецелый переворот социального строя, то она для современного мышления представляется не иначе, как продолжительным непрерывным процессом социальных преобразований. Пусть политическая революция представляет собою угловой камень этого развития, производящая переворот, сила этого процесса ни в малейшей степени не зависит от такого события и вполне может быть мыслима без него. Для марксистской теории возрастающего противоречия между правом, и хозяйством революция, уничтожающая это противоречие, была во всяком случае логически необходима. Для того же, кто не принимает этой формулы противоречий в таком всеобщем значении, социальная революция не есть новое понятие, – она есть лишь другое имя для социальной эволюции и ее результатов.

«Диалектическое» понимание необходимо приводит к представлению социального преобразования под значительно упрощенным образом политической революции. Такое представление дела решительно нужно назвать грубым и неосновательным: социальное преобразование логически есть весьма сложный процесс развития, и чем больше вкладываем мы содержания в этот процесс, тем труднее представлять его в виде «революции». Иначе – чем крупнее переворот, тем менее может он исчерпываться отдельными революционными актами. Действительный социальный переворот предполагает и содержит гораздо более чем отдельные революционные или реформаторские законодательные акты обладающих в данное время «политической силой» факторов. Если мы под социальной революцией мыслим всецелый переворот общественного строя, то мы можем отношение такой революции к политической, к «революции», формулировать следующим образом: чем революционнее социальное преобразование, тем менее оно может быть «революционным». Сложность и богатство содержания исключают простоту метода.

Маркс и марксисты наивно смешивают эволюционизм и революционизм. Это смешение кристаллизуется в известной фразе, что простое количественное изменение превращается в новое качество, – фразе, которой придают значение реального объяснения события социальной революции. Между тем эта фраза есть не что иное, как описание события посредством логических категорий. Истинный смысл этого описания, которому некритические умы придают мистически-диалектическое значение, установляется теорией познания. Струве принимает установленный Кантом «закон непрерывности всякого изменения», которым открывается теоретико-познавательное значение эволюционизма. Постоянство всякого, даже наиболее глубокого, изменения является необходимым познавательно-теоретическим и психологическим постулатом постижимости этого изменения. Эволюционный принцип подобен закону причинности: он служит общеобязательной формой, в которой мы должны представлять себе глубокое изменение вещей, чтобы понять его. Старое изречение: natura non facit saltus нужно, соответственно этому, изменить в новую формулу: intellectus non patitur saltus. Отсюда следует, что понятие революции не может быть самостоятельным теоретическим понятием, не может выражать особого вида социального преобразования. Понятие революции, таким образом, перемещается в ту же область, к которой философия Канта относит свободу воли (в смысле беспричинного действия), субстанциональность души и пр.: это суть практически весьма важные, теоретически же необязательные понятия. «Превращение количества в качество» – эта формула есть лишь иное логическое выражение, которым обозначается глубокое изменение «той же самой вещи», как постоянное и измеримое. Посредством этого представления для нас становится понятным данное качественное изменение. И если, нужно доказать необходимость перехода от капитализма к социализму, то следует представить этот переход, как общепонятный процесс, т. е. как непрерывное и причинно-обоснованное изменение общества. С познавательно-теоретической точки зрения совершенно ложно – при генетическом объяснении социализма – непримиримо противопоставлять его капитализму, вследствие чего теоретическое доказательство его неизбежности становится прямо невозможным. При обосновании социализма, как необходимой формации общества, дело идет – так как капитализм есть в действительности данное, а социализм имеющее произойти – не о том, чтобы отыскать то, что разделяет обе формации, а о том, что – наоборот – их связывает¹³⁹. С теоретической, т. е. эволюционно-исторической точки зрения излюбленное в марксистской литературе указание на полное существенное различие социализма и капитализма и на невозможность осуществления социализма в рамках капиталистического общества и его средствами есть инстанция против исторической необходимости и даже против возможности социализма. Чтобы доказать необходимость этого страстно желаемого невозможного, призывается на помощь социальное чудо – социальная революция, которая присущею ей творческою силою реализует переход количества в качество. Во всей этой концепции заключается странное противоречие: существенное различие капитализма и социализма необходимо требует социальной революции, а последнею (превращение количества в качество) отвлеченно предполагается непрерывный переход от капитализма к социализму, который исключается их существенным различием.

Теорию крушения, или теорию социальной революции, нужно по обоснованному заключению Струве, признать логически-отвлеченно несостоятельным учением. Она оказывается отречением от реалистического воззрения марксизма¹⁴⁰.

Критика принципиальная. Принципиальная критика экономического учения Маркса ставит вопрос: обосновывается ли этим учением неизбежность наступления социалистического строя? И чтобы не поставить отрицательный ответ на этот вопрос в зависимость от каких-либо случайных промахов в обосновании, мы придаем вопросу более решительную форму: можно ли научно доказать историческую необходимость наступления тех или других социальных порядков? В этом конкретном вопросе скрываются два имеющих философский интерес, общих вопроса: во-первых, можно ли построить цель и план социальной деятельности на основании познанных фактов и законов социальной действительности? во-вторых, возможно ли научное предвидение социального будущего? Философский смысл этих двух вопросов выражается так: можно ли рационализировать социальную жизнь этими двумя путями – путем познания законов действительности и путем предвидения будущего? Этот вопрос мы рассмотрим в ближайшем отношении его к теориям марксизма, – отправляясь от них и возвращаясь к их критике.

Отправной пункт для нас в том обстоятельстве, что венчающая все экономические теории Маркса теория крушения имеет две стороны, состоит из двух идей: во-первых, идея крушения капиталистического строя, как естественного процесса, совершающегося по неумолимым законам, независимо от человеческой воли, и, во-вторых, идея социальной революции, совершаемой пролетариатом. Эти стороны теории нужно было бы рассматривать раздельно. Можно было бы сказать: мы рассмотрели первую сторону теории, теперь нам нужно обсудить вторую сторону. Но дело в том, что первая сторона теории марксизма неотделима от второй, что первая идея, хотя ее можно обсуждать абстрактно, вся сводится, в целом, ко второй: идее. Мы утверждаем, что теория крушения помимо того, что она не соответствует реалистическому воззрению марксизма, не обосновывает исторической необходимости социалистического будущего потому, что она в последнем итоге весь процесс поставляет в зависимость от сознания, от психики, от воли пролетариата.

Уже при механическом расчленении теории крушения видно, что крушение капиталистического строя, экспроприация экспроприаторов, представляет собою, по второй стороне теории, план, который нужно выполнить пролетариату для реализация социалистического общежития. Нельзя сказать, что «эта экспроприация совершается в силу действия имманентных законов самого капиталистического производства»; нет, совершается эта экспроприация пролетариатом, а «действием имманентных законов капиталистического производства» она лишь подготовляется, обусловливается. Если продумать состав этой теории, если логически определить взаимное отношение факторов социальной революции, то будет очевидно, что единственный субъект из числа этих факторов есть пролетариат, а другой фактор – «имманентные законы капиталистического производства» – по отношению к нему есть лишь путь его действий. Объединительная формула теории должна быть такова: экспроприация экспроприаторов совершится пролетариатом по имманентным законам капиталистического производства. «Необходимость естественного процесса», с которою «отрицание капиталистического производства производится им же самим», в последнем моменте процесса, во всяком случае, сменяется активным участием пролетариата. «Когда – по словам Каутского – говорят о непреодолимости и стихийной необходимости процесса общественного развития, то само собою предполагается, что люди суть люди, а не бездушные автоматы, – люди с определенными потребностями, с определенными физическими и духовными силами, которые они стараются применить для собственного блага. Пассивно подчиняясь тому, что кажется неизбежным, мы вовсе не предоставили бы общественному развитию идти своим путем, но привели бы его к застою. Никогда еще социальная революция не совершалась незаметно и без деятельного вмешательства, наиболее угнетенных господствующим строем». Поэтому-то  Коммунистический манифест  «непосредственной целью коллективистов» ставит – «организацию пролетариев в классовую партию, лишение буржуазии господства, приобретение пролетариатом политической власти». Пролетариат – могильщики буржуазии, если он захочет выкопать ей могилу, если он захочет «победить», если он захочет, по крайней мере, толкнуть падающего.

Если мы от механического расчленения и объединения теории крушения перейдем к более глубокому, психологическому определению взаимного отношения факторов социальной революции, то мы встретимся с дилеммой: или цель и план субъекта этого социального процесса представляют собою всецело результат познания данных материальных основ социальной жизни, познания законов общественного развития, или же они определяются личными интересами, их столкновением и их комбинациями. Идее научного социализма соответствует первое предположение. Самая научность социализма состоит в признания возможности определять общественные цели на основании познания законов социального развития. Эта мысль раскрывается во всем экономическом учении Маркса; она высказывается Марксом и в отдельных тезисах. Так в Die heilige Familie он пишет: «Частная собственность в своем экономическом движении сама толкает себя к собственной гибели, но только путем независимого от нее, бессознательного, против ее воли происходящего и природой самого дела обусловленного развития, только путем порождения на свет пролетариата, как пролетариата, – этой сознающей свою духовную и физическую нищету нищеты, этой сознающей свою отверженность и тем самым себя самое упраздняющей самоотверженности... Дело не в том, в чем в данный момент видит свою цель отдельный пролетарий или даже весь пролетариат. Дело в том, что такое пролетариат на самом деле, и что он, согласно этой своей сущности, исторически вынужден будет делать. Его цель и его историческая миссия самым ясным и неоспоримым образом предуказываются его собственным жизненным положением, равно как и всей организацией современного буржуазного общества». Эту же мысль с полною ясностью высказывает Каутский. Мы уже видели, что он в Эрфуртской программе называет данное им изображение будущего социалистического общежития «не изобретением рецептов для кухни будущего, а научной переработкой данных, добытых исследованием определенных фактов». Еще решительнее он пишет в рассуждении об этике и материалистическом понимании истории. Здесь он говорит, что наши общественные цели должно сознательно, систематически и последовательно определять социальным познанием. «Направление общественного развития в действительности зависит не от нашего нравственного идеала, а от определенных данных материальных условий. Эти материальные условия до известной степени определяли еще в ранние периоды нравственное хотение, общественные цели классов, стремящихся к улучшению своего положения, но, по большей части, это происходило бессознательно. Но если даже сознательное, направляющее, социальное познание и было налицо, как, напр., в восемнадцатом столетии, все-же оно действовало на создание общественных целей несистематично и непоследовательно». Предложенное марксизмом истолкование социального развития «впервые научило нас устанавливать наши общественные цели исключительно, опираясь на познание данных материальных основ». Никакому нравственному идеалу «нет места в научном социализме, научном исследовании законов движения развития общественного организма в целях познания необходимых тенденций и целей пролетарской классовой борьбы». По словам Бернштейна¹⁴¹, «германская социал-демократия признает в настоящее время теоретическим обоснованием своей деятельности выработанное Марксом и Энгельсом учение, названное ими научным социализмом. Это должно означать, что в то время, как социал-демократия, в качестве боевой партии, представляет известные интересы и тенденции и борется за поставленные себе цели, она при определении этих целей признает в последнем, конечном счете только данные, могущие быть доказанными объективно и основанные только на опыте, на логике и подобных им доказательствах».

Так научный социализм подводит нас к первому из поставленных вопросов: можно ли построить цель и план социальной деятельности на основании познанных фактов и законов социальной действительности? На этот вопрос следует ответить отрицательно. Экономическая цель непосредственно определяется нашими желаниями, нашими интересами, нашими нравственными чувствами, или, как говорят, нашими идеалами, а внешние условия и социальные законы, составляющие объект социально исторического познания, служат лишь средством, которым мы пользуемся для достижения своих целей. Так и понимает соотношение социально-исторических факторов историк Ключевский. «Люди иногда чувствуют неловкость своего положения, тяжесть общественного порядка, в котором живут, но не умеют ни определить, ни объяснить отчетливо этой тяжести и неловкости. Историческое изучение вскрывает неправильности в складе общества, больно и смутно чувствуемые людьми, указывает ненормальное соотношение каких-либо общественных элементов и его происхождение и дает возможность сообразить средства восстановления нарушенного равновесия»¹⁴². Для определения цели историческое познание имеет лишь то значение, что оно ограничивает область возможного, что оно из ряда целей или идеалов, не им созданных, заставляет выбирать какую-либо одну цель, как единственно осуществимую при данных условиях. «Наши идеалы», говорит тот же историк, «пригодны не для всех, не всегда и не везде. Чтобы знать, какие из них и в какой мере могут быть осуществлены в известном обществе и в известное время, надобно хорошо изучить наличный запас сил и средств, какой накопило себе это общество». Цель должна быть возможною, чтобы быть разумною: она должна сообразоваться с законами социального развития, но активность создается не познанием этих законов, а интересами и идеалами. Отношение нашей практики к социальным законам то же самое, что и ее отношение к природным законам¹⁴³. Мы хотим построить мост через реку в известном месте; возможно ли это, покажет изучение законов механики в применении к данному строительному материалу и данной местности. Но как бы ни были несомненны эти законы, изучение их не породит само по себе желания построить мост в этом месте: желание привходит к познанию из сердца. То же и в отношении к социальным законам: и социальное познание не может служить единственным источником, единственным объяснением социальной практики. Основательное суждение по этому вопросу мы читаем в книге Штаммлера¹⁴⁴. «Если бы социальное развитие состояло исключительно в едином целостном естественном процессе соответственно каузальной необходимости, то всякое сознательное решение следовать ему было бы просто-напросто бессмыслицей. Совершенно то же, что сознательное решение вертеться вместе с землею вокруг солнца. Здесь как раз неясно выражены и смешаны воедино два различных и друг друга исключающих, противоположных класса в возможном содержании наших представлений. Одно из двух: или я познаю явление и движение в его естественной необходимости и на особых основаниях предвижу каузально неизбежный результат, – тогда вообще по отношению к этому естественному процессу нет более места ни воле, ни решению. Или же я имею твердое решение и волю достигнуть известного результата, – тогда здесь, в сущности, заключается такой момент, который свидетельствует, что непреложная естественная необходимость данного события еще не познана, как несомненная и достоверная. Совершенно верно: фактически мы имеем волю и решение, – это несомненный факт, который доказывается всяким актом самоуглубления, – факт, установленный в содержании наших представлений. И несомненно, что социальные стремления такого рода, благодаря возможности познать каузальную связь между феноменами общественных движений, ни в каком случае не кажутся противоречивыми или сами по себе бессмысленными. Ибо и здесь повторяется то же самое: опыт, в качестве научного познания, есть не что иное, как объединение наличных восприятий под одним общим углом зрения: но идея имеющего быть сделанным выбора и имеющей быть установленной цели по своему содержанию совершенно отлична от идеи таких представлений, которые являются восприятиями, и ее дальнейшее исследование подчинено особому закону. Но поскольку это, действительно, признано – а где этого нет в человеческой жизни! – поскольку вообще приходится допустить и признать социальные стремления в полном смысле этого слова, тем самым уже покинута почва исключительно каузального исследования. Простое познание каузально познанного процесса не допускает никакого стремления. А где есть стремление и воля, там представляемый ими себе результат не может быть понят, как факт, объясненный по закону причинности». Вообще, говоря словами Мюнстерберга¹⁴⁵, «никакое в мире знание фактов не может сказать нам, что мы должны делать, и никакая наука не может показать нам, каковы должны быть наши намерения и наши обязанности, наши цели и наши идеалы. Мы хотим доверять только фактам и в своей слепоте не видим основного факта, что факты имеют ценность лишь тогда, когда служат для достижения каких-либо конечных целей, которые воля должна создать и которых никакое знание не дает». Струве¹⁴⁶ для сознания объективных явлений хозяйства употребляет термин лимитации в отличие от мотивации: хозяйствующий субъект ими не мотивируется, а лимитируется. Также Туган-Барановский¹⁴⁷: «идеал дает нам верховные цели нашей деятельности, наука указывает средства для осуществления этих целей и снабжает нас верным критерием для определения, что в наших целях и в какой мере осуществимо»¹⁴⁸.

Если мы приложим эти общие суждения к научному социализму, то мы будем вынуждены различать в нем то, что он сам в себе «видит», и то, что такое научный социализм «на самом деле», что он представляет из себя «в своей сущности».

Научный социализм отличает себя от социализма утопического в том смысле, что-де утописты создавали план будущего общества всецело из своей головы, не сообразуясь с действительностью, тогда как научный социализм улавливает план нового общества в чертах данной действительности. Так пишет Энгельс в Антидюринге. «Утописты были утопистами потому, что они не могли быть ничем иным в ту эпоху, когда капиталистическое производство было еще так слабо развито. Они вынуждены были конструировать элементы нового общества из своей головы, ибо эти элементы еще не выступали явно для всех в самом старом обществе; при начертании плана нового здания они ограничивались обращением к разуму, ибо они еще не могли апеллировать к современной им истории»¹⁴⁹. Так смотрит на себя научный социализм, но не то он в действительности. На самом деле невозможно определить социальные цели всецело из социального познания без обращения к сфере желаний, интересов, идеалов, – и научный социализм в действительности не представляет такого определения социальных целей. Научный социализм не может отличаться и не отличается от утопического отношением к идеалу, к оценке действительности, – в этом отношении оба социализма равны; научный социализм может претендовать на отличие от утопического единственно по своему отношению к средствам и условиям реализации социального идеала. Утопический социализм набрасывал планы идеального строя совершенно так же, как это делает ныне научный социализм, т. е. исходя из желаний, идеалов; но утописты из множества роящихся в головах людей планов, скажем, не делали выбора возможного плана по вниманию к законам, управляющим реальною жизнью общества, а новейшие социалисты, скажем, делают этот выбор: в этом все отличие научного социализма от утопического¹⁵⁰. Иначе сказать, это отличие возникает только по вопросу о возможности, но никак не ко вопросу о необходимости будущего общества. Верно говорит Струве¹⁵¹: «Идеал (утопический) остался (в научном социализме) неизменным (сравнительно с утопизмом); изменился лишь взгляд на условия его реализации. Сам же идеал стоит вне науки или, если хотите, выше ее, хотя и нуждается в научной санкции. Как душа нуждается в теле, так идеал нуждается в том, чтобы на его стороне стояла действительность, чтобы ему, в силу необходимого хода вещей, принадлежало будущее. Иначе можно выразиться так: идеальная цель всегда нуждается в реальной связи с реальным средством». Поэтому, научный социализм «не претендует давать ответ на вопрос: что делать? Этот вопрос решается в другой инстанции-интересов и идеалов. Он говорит лишь: как делать»¹⁵².

Это суждение о социализме приложим, в частности и конкретнее, к двум пунктам научно-социалистической теории: во-первых, к оценке в этой теории активной роли пролетариата и, во-вторых, к значению идеального элемента в собственных научно-экономических взглядах марксизма.

Мы видели, что при исчислении факторов социальной революции марксизм к действию имманентных законов капиталистического производства присоединяет выступление в последнем акте революции пролетариата. Мы далее видели, что в своих формулах марксизм смотрит на социальную революцию как на естественный процесс и, соответственно этому, признает цели пролетариата вытекающими с естественною необходимостью из данной хозяйственной организации современного общества. Между тем на деле, в детальном раскрытии своих взглядов, в конкретном описании разных фазисов социальной революции, марксизм отводит пролетариату, и именно его сознанию – его интересам, нравственным чувствам, идеалам, более активную и более самобытную роль.

И, прежде всего, данная хозяйственная организация, которая описывается как будто объективно, объясняется как будто каузально, – в действительности освещается в этих описаниях, в марксистских теориях, с субъективной точки зрения. С чисто объективной стороны социальные законы всецело входят в область каузальной необходимости, но с точки зрения субъекта социального действия, в данном случае пролетариата, они составляют лишь средство социального действия, условие реализации желаний, они делают возможным социальное действие, достижение идеалов. Во всех экономических теориях, которые увенчиваются теорией крушения и составляют ее базис и ее содержание, – в теории прибавочной ценности, в теории накопления и сосредоточения капитала, концентрации производства, организация капиталистического хозяйства оценивается с той стороны, что она делает возможным осуществление социалистических идеалов пролетариата. Марксистская формула провозглашает: «буржуазия производит своих собственных могильщиков. Ее поражение и победа пролетариата одинаково неизбежны». Эта неизбежность, оказывается, имеет единственно тот реальный смысл, что организация труда, неизбежная для капиталистического производства, делает вполне мыслимым, возможным наступление социалистического строя. Этот реальный смысл названных теорий и раскрывает Энгельс в Антидюринге. «Переход всех средств производства в руки общества нередко, со времени выступления в истории капиталистического способа производства, предносился, более или менее неясно, как отдельным лицам, так и целым фракциям в качестве будущего идеала. Но переход этот стал впервые возможным (erst möglich), сделался впервые историческою необходимостью, когда оказались налицо материальные условия его осуществления (die materiellen Bedingungen ihrer Durchführung). Как и всякий иной общественный прогресс, он становится выполнимым (wird ausführbar) не вследствие наступившего понимания того, что существование классов противоречит справедливости, равенству и т. д., не вследствие простого желания уничтожить разделение на классы, но вследствие известных новых экономических условий. Распадение общества на эксплуатирующих и эксплуатируемых, на господствующий и угнетенный классы было необходимым следствием прежнего незначительного развития производства». Когда продукты, общественного труда едва превышали удовлетворение насущных потребностей, тогда, на ряду с членами общества, всецело погруженными в работу, должен был, по мысли Энгельса; существовать незначительный класс людей, свободных от забот о насущном пропитании и имеющих возможность посвятить себя руководству трудом, государственным, делам, юстиции, науке, искусствам и т. д. «Но если, таким образом, разделение на классы имеет известное историческое оправдание, то оправдание это имело силу лишь для данного времени, для данных общественных условий. Разделение на классы основывалось на незначительности производства, но оно будет отменено вследствие полного развития новейших производительных сил». Существование господствующего класса становится излишним. «Этот момент теперь и наступил... Возможность обеспечить посредством общественного производства всем членам общества такое существование, которое не только материально вполне удовлетворительно и со дня на день становится богаче, но и гарантирует им также полное беспрепятственное раскрытие и проявление их телесных и духовных задатков, эта возможность теперь впервые осуществилась, но уже осуществилась»¹⁵³.

Тем более другие экономические теории марксизма – теория кризисов и теория обнищания рабочих – какое имеют они значение без отношения к субъективной оценке? Но данному выше изложению этих теорий, кризисы и обнищание рабочих свидетельствуют и доказывают, что «общество не может более существовать под господством буржуазии», что «буржуазия неспособна выполнять роль правящего класса». По словам Энгельса в Антидюринге, «с  одной стороны, капиталистический способ производства приводится к убеждению (wird überführt) в своей собственной неспособности к дальнейшему управлению производительными силами; с другой стороны, эти производительные силы сами требуют с возрастающей энергией освобождения их от их свойства быть капиталом, фактического признания их характера, как общественных производительных сил. Именно это противодействие, оказываемое могущественно развивающимися производительными силами их капиталистическому характеру, это возрастающее принуждение к признанию (Zwang zur Anerkennung) их общественной природы, все более и более заставляет (nöthigt) самый класс капиталистов обращаться с ними как с общественными производительными силами, поскольку это вообще возможно внутри капиталистических отношений». Что все это значит? Да единственно то, что кризисы и обнищание рабочих служат мотивами к изменению общественного строя. Как бы ни ударял Энгельс на моменте принуждения, называя кризисы понудительным средством к общественному перевороту (Zwangsmittel der gesellschaftlichen Umwälzung), ему не затенить скрывающегося здесь указания на момент мотивации. Тем решительнее эго можно сказать о значении обнищания рабочих для самого пролетариата. Здесь может быть речь не о чем ином, как только о мотивах; вне мотивации ни о какой стихийной неизбежности здесь нет оснований говорить. И когда Маркс пишет, что «буржуазия не может править потому, что неспособна обеспечить существование своему рабу», и Энгельс повторяет за ним, что «только теперь господствующий и эксплуатирующий класс стал излишним, стал даже препятствием для общественного развития, и теперь только он неумолимо устраняется, хотя и имеет в своем распоряжении непосредственную силу», то они просто не договаривают своей мысли. Мысль марксизма до конца договаривает Каутский, как бы проговариваясь в своем отрицательном отзыве о книжке Менгера Neue Sittenlehre, – известно, как много охотников замечать сучек в глазе другого, не чувствуя бревна в собственном глазу. Каутский пишет: «Если бы Менгер был прав в своем объяснении нравственности, если бы последняя действительно вытекала из материального принуждения, которое в состоянии производить различные социальные факторы власти, то всякое социальное развитие было бы невозможным. Ибо оно вытекает из протеста подымающихся классов против тех, которые пользуются политическою властью. А политическая или социальная борьба немыслима без нравственного возмущения по адресу противника. Откуда взяться ему, если принудительная сила власть имущих производит нравственность? Может быть, укажут на то, что политические и экономические организации порабощенных также могут обнаружить известную принудительную силу, которая в этом случае порождает оппозиционную нравственность. Но без предшествующего нравственного возмущения развитие оппозиционных организаций порабощенных классов совсем немыслимо. Нравственное возмущение по отношению к господствующим – первоначальная форма, в которой выражается оппозиция развивающегося класса. Оно составляет основание всякой иной формы оппозиции, и когда какой-нибудь класс, уже опустившийся, давно перестал оказывать политическое и социальное сопротивление навязанному ему новому режиму, он еще долго сохраняет в своем нравственном сознании протест против этого режима. Нравственное возмущение против данного политического и социального положения, против материального принуждения со стороны социальных властей, это первая и последняя основная форма явления классового противоречия, самая примитивная и самая продолжительная побудительная причина классовой борьбы¹⁵⁴.

Дело ясное: марксизм, не удерживаясь в чистой области объективного познания, упирается в другую область – интересов, нравственного чувства, идеалов. Он находить себя вынужденным считаться с морально-психическим началом и рассчитывать на него. Вместе с одним критиком мы можем сказать, что поставленная Марксом, проблема не есть проблема логики, но проблема психологии¹⁵⁵. Социально-психический элемент есть элемент неустойчивый, колеблющийся, изменчивый, не поддающийся рационализации.

Мы теперь поставим вопрос, – который могли бы поставить, или повторить, и несколько ниже¹⁵⁶, – вопрос: каким же образом научный социализм, не взирая на этот социально-психический элемент своей системы, считает возможным настаивать на исторической неизбежности социалистической организации хозяйства, т. е. приписывать детерминистический характер всему социально-экономическому процессу? На этот вопрос ответить можно. Мы видим, что целый социально-экономический процесс имеет дуалистический состав, образуется из двух, элементов: элемента логически-объективного, допускающего образование законов социально-экономической жизни, и элемента субъективно-психического, не поддающегося такой рационализации¹⁵⁷. Научный социализм смешивает эти разные стороны общественно-исторического процесса и черти одной стороны переносит на другую, характер части усвояет целому процессу. Он делает то же, как если бы строители моста считали весь процесс постройки неизбежным вследствие, независимости от личной воли законов механики. Существуют законы социально-экономического бытия, с которыми должна сообразоваться общественная практика, которые делают возможными только известные планы; марксисты необходимость этих законов переносят на весь процесс осуществления определенного плана, достижения определенного идеала. Их речь и переходит всегда от необходимости этих законов к мотивам социалистического движения, к пониманию условий общественного строительства, затушевывая находящийся здесь перерыв, так что последний почти скрывается от нашего усмотрения. Вот как пишет Энгельс: «Крупная промышленность развила скрывающиеся в капиталистическом способе производства противоречия в столь вопиющие антагонизмы, что приближающееся крушение может быть, так сказать, нащупано руками, что новые производительные силы могут сохраняться и развиваться далее лишь при введении нового, соответствующего их нынешней стадии развития, способа производства, что борьба между двумя классами, созданными существующим способом производства и постоянно воспроизводимыми с возрастающим обострением их взаимного противоречия, охватила все цивилизованные страны и с каждым днем усиливается, и что уже достигнуто понимание этого исторического процесса, условий ставшего благодаря ему необходимым социального преобразования и им же обусловленных основных черт этого преобразования». Легко можно конкретно,  осязательно представить себе нахождение нового строя из элементов наличного общества, но также-ли легко совершается действие социального преобразования, это другой вопрос. Между ними Энгельс не делает различия. Для него необходимость естественного процесса незаметно» переходить в нравственную или разумную необходимость преобразований. В частности, пресловутый метод отыскания «социальных противоречий» неизбежно приводит к субъективному фактору. Капиталистический способ производства доказывает свое банкротство, растет необходимость признания социальной природы производительных сил. Представители научного социализма убеждены, что естественная неизбежность законов, управляющих национальным хозяйством, переливается в мотивированное действие социального преобразования, естественная неизбежность средств становится фатальною принудительностью действия. Но действительно ли здесь нет перерыва? По словам Энгельса, «современная крупная промышленность создала, с одной стороны, пролетариат, класс, который впервые в истории может выставить требование отмены не той или другой специфической классовой организации, не той или иной особенной классовой привилегии, но вообще классов, и который поставлен в такое положение, что он должен провести ото требование под угрозою (sie diese Forderung durchführen muss bei Strafe), в противном случае, опуститься до положения китайских кули. И, с другой стороны, та же крупная промышленность создала в лице буржуазии такой класс, который владеет монополией всех орудий производства и жизненных средств, но в каждый период спекуляции и следующего за ним краха доказывает (beweist), что он стал неспособным к дальнейшему господству над производительными силами, переросшими его мощь, класс, под руководством которого общество несется навстречу катастрофе, подобно локомотиву, у которого машинист не в силах открыть прищемленный спасительный клапан. Другими словами, дело в том, что, как созданные современным капиталистическим способом производства производительные силы, так и выработанная им система распределения благ вступили в вопиющее противоречие с, самым этим способом производства и притом в такой степени, что переворот в способе производства и распределения, который устранит все классовые различия, должен наступить непременно, чтобы не погибнуть всему современному обществу (falls nicht die ganze moderne Gesellehaft untergehn soll). В этом осязательном материальном факте, который в более или менее ясной форме с непреодолимой необходимостью проникает в головы эксплуатируемых пролетариев (in dieser handgreiflichen, materiellen Thatsaclie, die sich den Köpfen der ausgebeuteten Proletarier mit unwiderstehlicher  Nothwendigkeit in mehr oder weniger klarer Gestalt aufdrängt), – в нем, а не в представлениях того или другого ученого домоседа о справедливости или несправедливости, коренится наша уверенность в победе новейшего социализма»¹⁵⁸. Также Каутский в Эрфуртской программе: «Если мы считаем неизбежным уничтожение частной собственности на средства производства, то не в том смысле, что в один прекрасный день в рот эксплуатируемых, без старания сих стороны, полетят жареные голуби социальных революций. Мы считаем неизбежным крушение современного общества потому, что мы знаем, что экономическое развитие с необходимостью естественного процесса создает такие условия, которые вынуждают эксплуатируемых бороться против частной собственности, что оно увеличивает численность и силу эксплуатируемых и уменьшает численность и силу эксплуататоров, заинтересованных в сохранении существующего, что оно, наконец, ведет к невыносимому для массы населения положению, которое оставляет ей выбор только между пассивным вымиранием или активным переворотом в существующем строе собственности». То же кратко в Коммунистическом манифесте: «Классовая война всегда оканчивалась либо коренным переустройством всего общественного строя, либо гибелью обоих борющихся классов».

Мы спрашиваем: откуда берется эта непреодолимая необходимость естественного процесса, с которою проникает в головы эксплуатируемых понимание надвигающейся гибели общества и в сердца их желание противодействовать этой гибели, приложить все старания к спасению общества, – с которою пролетариат должен выставить требование отмены классовой организации и склонить выбор между пассивным вымиранием и активными переворотом существующего строя в сторону социалистического общежития? Не есть ли эта необходимость простое, отражение и голове марксистов той необходимости, с которою даны познанию средства и условия социальной практики, и не проектируется ли это отражение из головы марксистов в чувства и волю пролетариата? Да, характер необходимости с данной действительности средств и условий переносится марксизмом в перспективу социальной практики, которая и кажется, таким образом, находящеюся в руках познающих марксистов. Научная система марксизма проделывает тот самый оптический обман, которому мы поддаемся в любой панораме. Это напрашивающееся сравнение мы встречаем у Е. Филипповича¹⁵⁹. «Социалистическую программу» – пишет этот автор – «можно сравнить с большими, искусно устроенными, панорамами, которые показывают нам вдали чудесные ландшафты, при чем в непосредственной близости наш взор привлекается реальными вещами, осязательною, вещественною действительностью, и эта вещественно составленная часть зрелища совершенно незаметно, лишь для острого зрения уловимо, переходит в картину. Так и марксизмом фантазия удрученных душ от реальных явлений социальной жизни, каковы концентрация индустриального производства, постепенно возрастающая социализация в смысле сотрудничества многих для достижения одной цели, возводится в страну будущего, которая прикладывается к реальной действительности просто как картина. Как эта картина должна сделаться действительностью и как потом сложится эта действительность, об этом марксистский социализм не без оснований умалчивает, ибо исторически-необходимое развитие, правда, может быть опознано по своим тенденциям, но формы, которые примет новое, чрез них созидающееся, общество, не могут быть определены произвольно. Эти, подмеченные марксизмом, тенденции развития суть – концентрация производства, как в индустрии, так и в сельском хозяйстве, накопление капиталов в постепенно уменьшающемся числе рук, одновременно с тем растущее обнищание масс населения, регулярное повторение кризисов, как следствие анархии производства и незначительной покупательной силы большинства населения, наконец, крушение этой организации и переход политической власти к организованным самим же капитализмом массам. Ни одна из этих тенденций экономического развития не остается ныне без возражений, и даже там, где они признаются, их сила и их относительное значение для общего развития оспариваются, – и это не только вне социалистического кружка, но и внутри его самого. Если принять марксизм в строгом смысле, тогда он приводил бы к фатализму, потому что имманентные силы, действующие в производстве и обмене, сами собой приведут к социальной цели. Сами Маркс и Энгельс не хотели этого дожидаться. Постепенно возрастающим и усиливающимся рабочим массам мало указания на будущее государство, им хочется улучшить свое существование и самим заправлять им».

Мы видим – марксизм выступает из чистой области социального познания, поскольку он вынужден считаться с психикой субъекта социальной революции, пролетариата, и рассчитывать на этот активный фактор.

Кроме того, марксизм выступает из области познания и в другую сторону – в сторону своего идеала, который он берет мерой для оценки экономической действительности. Экономическая система марксизма не есть лишь плод социального познания, каузального объяснения действительности, чистая наука, но она заключает в себе и элемент идеальный, есть вместе с тем система телеологическая.

Идеал марксизма – наивысшая экономическая производительность, продуктивность человеческого труда. С полною ясностью Маркс высказал свой взгляд в следующем отрывке из Theorien über den Mehrwert, из той части, которая посвящена Дав. Рикардо. «Рикардо» – пишет Маркс – «с полным для своего времени правом рассматривает капиталистический способ производства, как самый выгодный для производства вообще, как самый выгодный для создания богатства. Он хочет производства ради производства, и в этом он прав. Если утверждать, как это делали сантиментальные противники Рикардо, что производство, как таковое, не является целью, то при этом забывают, что производство ради производства означает не что иное, как развитие человеческих производительных сил, следовательно,  развитие богатства человеческой природы, как самоцель. Если противопоставить, как это делает Сисмонди, этой цели благо отдельной личности, то это равносильно утверждению, что развитие рода должно быть задержано ради обеспечения блага отдельной личности, что, следовательно, нельзя вести никакой войны, ибо на войне отдельные личности во всяком случае погибают. Сисмонди прав только по отношению к тем экономистам, которые эту противоположность затушевывают, отрицают. Делающие такое противопоставление не понимают, что это развитие способностей рода – человек, хотя совершается прежде всего на счет большинства человеческих индивидуумов и известных человеческих классов, в конце концов уничтожает этот антагонизм и совпадает с развитием отдельного индивидуума, что, следовательно, высшее развитие индивидуальности покупается только историческим процессом, в котором индивидуумы приносятся в жертву; не будем говорить уже о бесплодности таких размышлений, так как интересы рода и в царстве людей, как в царствах животных и растений, всегда находят себе удовлетворение насчет интересов индивидуумов. Прямолинейность Рикардо была, следовательно, не только научно-добросовестной, но и научно-обязательной для его точки зрения. Но вследствие этого ему тоже было безразлично, поражает ли на смерть развитие производительных сил поземельную собственность или рабочих. Если этот прогресс лишает ценности капитал промышленной буржуазии, для Рикардо он является столь же желанным. Если развитие производительной силы труда на половину лишает ценности наличный основной капитал, то какое это имеет значение? говорит Рикардо: производительность человеческого труда удвоилась. Здесь есть, следовательно, научная добросовестность. Если понимание Рикардо в общем соответствует интересам промышленной буржуазии, то только потому, что ее интересы совпадают с интересами производства или производительного развития человеческого труда, и постольку, поскольку совпадают. Где интересы развития производительной силы труда вступают в противоречие с интересами буржуазии, Рикардо столь же прямолинейно выступает против буржуазии, как в других случаях против пролетариата и аристократии».

Следует обратить внимание на присутствие в идеале марксизма субъективного элемента, при чем не важно, что субъектом в марксистской системе является не индивидуум, а род, не человек, а человечество. Этим элементом марксизм отличается от классической школы, от Ад. Смита и Рикардо, хотя это различие маскируется тем, что Маркс отождествляет производство ради производства с развитием богатства человеческой природы. Однако не трудно разложить идеал марксизма на элементы объективный и субъективный. Трудно лишь наблюсти это разложение в собственных формулах марксизма, но предположить его легко и даже необходимо. Представим себе общество с наивысшею производительностью и со слабым развитием богатства человеческой природы, представим себе другое общество с производительностью не столь высокою, но с более благоприятным положением личностей и групп. Спросим марксистов, какому обществу они отдали бы предпочтение. Рикардо прямо указал бы на первое общество, марксисты уклонились бы от прямого ответа под тем предлогом, что наивысшая производительность сопровождается и развитием богатства человеческой природы. Не будем смущаться таким ответом. Первое общество – это в глазах марксистов современное капиталистическое общество: они не упускают ни одного случая подчеркнуть «магическое» развитие в этом обществе производительных сил, которое впервые делает  возможным обеспеченное существование всех членов общества и полное развитие их духовных и телесных задатков, но еще не дает этого развития, так как высшие классы вырождаются от экономического ожирения, а пролетариат дичает от обнищания. Ему марксисты предпочитают грядущее социалистическое общежитие. Почему? Является ли фактом еще более высокая производительность в социалистическом обществе? Конечно, нет. Такая производительность лишь гадательна, тогда как развитие производительных сил в современном обществе несомненно, как факт. Если бы все дело было в экономической производительности, то не было бы оснований предпочитать журавлей отдаленного будущего синицам – и тем более журавлям –настоящего. Что для марксистов несомненно и что устраняет для них всякое колебание при выборе, так это – развитие телесных и духовных сил всех членов будущего общества, которое становится возможным при достигнутой уже ныне производительности человеческих сил. В идеале марксизма развитие человеческой природы не предполагается только, как вывод, но поставляется на первый план. И даже среди прямых высказываний Маркса можно найти этому подтверждение. Вот что он пишет в третьем томе Капитала. «Прибавочный труд вообще, как труд, превышающий количество данных потребностей, должен быть всегда. Но в капиталистическом или рабовладельческом и т. п. хозяйствах он имеет антагонистическую форму и дополняется бездеятельностью, праздностью некоторой части общества. Определенное количество прибавочного труда требуется в виде страхования против случайностей, необходимым поступательным расширением процесса воспроизводства, соответствующим развитию потребностей и прогрессу населения, что с капиталистической точки зрения называется накоплением. Одна из цивилизующих сторон капитала заключается в том, что он принуждает к этому прибавочному труду таким способом и при таких условиях, которые выгоднее для развития производительных сил, общественных отношений и создания элементов для нового высшего общественного строения, чем при прежних формах, при крепостничестве, рабстве и проч. Он, таким образом, с одной стороны, доводит до такой ступени, на которой исчезает принуждение и монополизация общественного развития (понимая под этим также его материальные и умственные выгоды) одной части общества на счет другой; с другой стороны, он создает материальное средство и зародыш для отношений, которые дадут возможность в высшей общественной форме, соединить такой прибавочный труд с гораздо более значительным ограничением времени, посвященным материальному труду вообще, ибо прибавочный труд, смотря по развитию производительности труда, может быть значителен при непродолжительности всего рабочего дня и относительно незначителен при продолжительном рабочем дне... Действительное богатство общества и возможность постоянного расширения его процесса воспроизводства зависит, следовательно, не от продолжительности прибавочного труда, а от его производительности и от большего или меньшего разнообразия условий производства, в которых он совершается. Царство свободы наступает в действительности только тогда, когда прекращается труд, вынужденный нуждою и внешнею целесообразностью; следовательно, по существу оно находится вне сферы материального производства собственно. Как дикарю для удовлетворения своих потребностей, для поддержания своего существования и воспроизведения приходится бороться с природой, то же самое приходится делать и человеку цивилизованному, и делать это приходится при всяких общественных формах и при всевозможных способах производства. С развитием его расширяется такая область естественных необходимостей, так как увеличиваются его потребности, но вместе с тем увеличиваются также производительные силы, которые удовлетворяют их. Свобода в этой области может заключаться только в том, чтобы человек, ставший существом общественным, – объединенные производители регулировали такой свой обмен веществ с природою разумно, подчинили бы его своему контролю, вместо того, чтобы давать ему властвовать над собою как слепой силе, чтобы совершалось это с наименьшею тратою силы и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и наиболее ей соответствующих. Но это все-же остается царством необходимости. За ним начинается развитие человеческих сил, которое само служит себе целью, действительное царство свободы, которое, однако может процветать, только имея основанием такое царство необходимости. Основное для этого условие – сокращение рабочего дня». Дело ясное – развитие производительных сил является условием царства свободы, самоцелью служит развитие человеческой природы, развитие производительных сил ценно потому, что оно ведет к сокращению рабочего дня.

Наличность и даже преобладание в идеале марксизма субъективного, или нравственного, элемента дает возможность назвать этот идеал субъективно-нравственным по своему содержанию. Но если марксисты и будут спорить против такого истолкования их идеала, выдвигая на первый план объективную сторону – развитие производительных сил, накопление экономического богатства, если мы сделаем ту уступку, что признаем нравственный элемент в их идеале лишь выводом, предположением, то все-же мы имеем право назвать последний принцип экономической системы марксизма идеальным, все-же их идеал является субъективным по смыслу его применения к оценке экономической действительности. Экономическая производительность, или развитие производительных сил, иначе сказать, накопление национального богатства – для экономической системы марксизма не есть лишь, как для Рикардо, точка зрения, принятая для обозрения материала экономической науки, и формальный принцип экономической системы, она не есть также лишь эмпирическая цель общественного развития. Нельзя сказать, что марксизм принимает экономическую производительность формальным принципом экономической системы, рассматривает, при каких условиях развитие производительных сил поднимается или падает, но для него все равно, осуществляется ли и должен ли осуществляться этот принцип в действительности; равным образом нельзя сказать, что марксизм принимает этот принцип лишь потому, что в эмпирической действительности каждое общество стремится к наивысшей экономической производительности. Нет, экономическая производительность, тождественная с развитием богатства человеческой природы, для марксизма есть разумный идеал¹⁶⁰, который должен осуществиться в действительности, который дает возможность различать истинную действительность от неистинной, напр. «действительное богатство общества» (т. е. истинное). По взгляду Маркса не только все действительное имеет для себя оправдание, но и все разумное должно стать действительным¹⁶¹. Экономическая система марксизма проникнута бессознательной телеологией абсолютного, метафизического характера¹⁶² историей, по смыслу этой системы, управляют разумные нормы – логические или этические.

Самым ярким выражением телеологического характера экономической системы марксизма нужно признать свойственный ей оптимизм. По взгляду Маркса и Энгельса угроза гибели общества или меньшей производительности его имеет объективно-историческое значение, общественно-историческая жизнь определяется идеей большей производительности, и общества с меньшим развитием производительных сил должны уступить место обществам с высшею производительностью. Разве такой взгляд может быть признан реалистическим, разве марксизм, усваивая этот взгляд, остается в области социального познания, каузального объяснения действительности? По верному суждению П. Струве, одного из самых проницательных критиков марксизма, «динамический тезис социологического учения Маркса обнаруживается пред нами не как теория развития, или эволюции, а как самая недвусмысленная теория прогресса, или усовершенствования общества. В нем заключается допущение, что выживает, т. е. оказывается наиболее приспособленным к жизни, экономически наиболее производительное, т. е. экономически наиболее разумное. В этом допущении содержатся два момента, тесно между собою связанные. Во-первых, оно означает внесение телеологического, чисто «человеческого» критерия экономической рациональности в схему эволюции. Во-вторых, такое допущение окрашивает всю эту схему в оптимистический цвет, который вообще характерен для всех теорий прогресса. Совершенно ясно, что наибольшая производительность (или наибольшая экономическая рациональность) вовсе не должна («должна» в смысле естественной необходимости) означать наибольшую приспособленность к жизни; это в данном отрезке времени может быть, поможет и не быть, это – частный случай эволюции, который принципиально невозможно возвести в ее общий закон. Производительность (в экономическом смысле) стоит в связи с другими психическими качествами, и ее повышение означает повышение этих качеств, утончение всей духовной организации, означает, словом, усовершенствование человека. Но усовершенствование организации с такой человеческой точки зрения вовсе не логически и вовсе не всегда исторически означает лучшее приспособление к жизни, если рассматривать вопрос именно с позитивно-научной точки зрения»¹⁶³. Как возможен исторический переход от большей экономической производительности к меньшей, победа обществ с наименьшим развитием производительных сил, так равным образом реалистический взгляд должен признать возможность гибели человеческих обществ¹⁶⁴.

На чем же утверждается социалистический оптимизм? Из какого родника бьет ключ этого упования на лучшее будущее? Очевидно, таким родником может быть лишь, вера человеческого сердца. И ни в каком другом пункте своей системы теоретический марксизм не совпадает так, как в этом пункте, с социал-демократическим движением: и в теории, и в практике позднейший социализм, как и прежде утопический социализм, движется верою. И это именно вера создает представление о катастрофальном, «чудесном», спасении общества. С. Булгакову пришла счастливая мысль провести сравнение между современным социалистическим движением и давней иудейско-христианской апокалиптикой, мысль, на которую наталкивает история тех религиозно-социальных движений, которые служат историческими звеньями, связывающими древнюю апокалиптику с позднейшим социализмом. И он нашел ближайшее сродство между этими хронологически отдаленными историческими явлениями. «В социализме следует различать цель или идеал и движение или практику. Последняя составляет предмет научной политической экономии и реалистической социальной политики, первая принадлежит к области верований и упований религиозного (в широком смысле слова) характера. В основе социализма, как мировоззрения, лежит старая хилиастическая вера в исступление земного рая (как это нередко и прямо выражается в социалистической литературе) и в земное преодоление исторической трагедии. Социализм это – рационалистическое, переведенное с языка космологии и теологии на язык политической экономии переложение иудейского хилиазма, и все его dramatis personae поэтому получили экономическое истолкование. Избранный народ, носитель мессианской идеи, или, как позднее в христианском сектантстве, народ «святых», заменился пролетариатом с особой пролетарской душой и особой революционной миссией, причем избранность эта определяется уже не внутренним самоопределением, как необходимым условием мессианского избрания, но внешним фактом принадлежности к пролетариату, положением в производственном процессе, признаком сословности. Роль deus ex machina, облегчающего переход к хилиазму, в социализме, соответственно духу времени и его излюбленной наукообразной мифологии, играют «законы» развития общества или роста производительных сил, которые сначала подготовляют этот переход, а затем, при известной зрелости процесса, в силу его «внутренней и неизбежной диалектики» вынуждают переход к социализму, повелевают сделать «прыжок из царства необходимости в царство свободы». Таким образом, роль эта, ранее отводившаяся мессии или прямо Божеству, здесь приписана безличному, в значительной мере мифологическому абстракту, пантеистическому понятию «закона развития производительных сил», при чем однако и он служит прежнюю службу, – локомотива, который доставит исторический поезд из царства необходимости в царство свободы –в Zukunftstaat  или в столицу Моровской Утопии»¹⁶⁵.

Марксизм верует в свой идеал: это для нас важно констатировать. Но мы можем также спросить: имеет ли он право веровать? оправдывается ли его вера основами его системы? Нет. Научность своей системы он нарушает внесением в нее элемента веры, а право веровать он подрывает исповедуемыми им позитивно-научными принципами: в марксизме телеология есть не вера, а суеверие¹⁶⁶

Переходим теперь ко второму из поставленных выше вопросов: можно ли рационализировать социальную жизнь путем научного предвидения будущего? Говоря иначе, можно ли руководствоваться в социальной жизни прогнозом относительно будущего, или – можно ли предопределять будущее по прошлому и настоящему?

И на этот вопрос следует ответить отрицательно. Этим путем нельзя рационализировать социальную жизнь, так как невозможно научное предвидение исторического будущего¹⁶⁷.

Что значить научное предсказание будущего и в каком смысле оно возможно? Для научного предсказания будущего должны быть известны, во-первых, законы, определяющие связь явлений данной области, и, во-вторых, состояние системы явлений в данный момент времени, при предположении, что факторы останутся неизменными во все то время, на которое простирается научный прогноз¹⁶⁸. Отсюда следует, что научное предсказание возможно лишь по отношению к явлениям природы и невозможно по отношению к социальным явлениям. Существуют законы, управляющие социальною жизнью¹⁶⁹; доступно познанию состояние социальной жизни в данный момент времени, но факторы социальной жизни не обладают неизменностью. Их необходимо признать изменчивыми, признаем ли мы вместе с Мейером¹⁷⁰ в числе факторов социальной жизни случай и свободу воли, или допустим вслед за Бергсоном возможность творческого начала в нашей жизни¹⁷¹, или оценим историческую роль индивидуального изобретения, открытия (invention), как это делает французский социолог Тард¹⁷², или, наконец, примем в расчет необозримую сложность психической причинности, не допускающую вполне тождественного повторения исторических событий и оставляющую место лишь для регрессивного, а не для прогрессивного, объяснения их, на что обратили наше внимание Зиммель¹⁷³ и Бернгейм¹⁷⁴. Существуют законы, которыми определяется социальная жизнь, но не существует социально-исторической закономерности в смысле безусловной и механической необходимости исторического развития¹⁷⁵. История человечества совершается не в форме круговорота (Kreislauf), а в форме беспредельного развития (Entwicklung)¹⁷⁶. Каждый день истории имеет что-нибудь новое сравнительно со всем прошлым. «Факты истории», по словам Ксенополя¹⁷⁷, «постоянно изменяются. Повидимому, они повторяются, но на самом деле они всегда суть иные. Сущность человеческой жизни сохраняется та же самая, но она всегда проявляется в различных формах... Факты никогда не повторяются в тождественном виде. Это суть те же старые факты плюс нечто новое: А+х, из которых именно х играет наиболее важную роль». Предвидеть будущее значит предвидеть этот изменчивый х, – и это прежде всего есть психика будущих поколений, их идеалы, взгляды, надежды, стремления, а также будущие открытия и изобретения¹⁷⁸. Эта невозможность научного предвидения исторического будущего не есть временный результат наших несовершенных исторических познаний, и нет места надежде на открытие законов исторического развития. Если бы наше историческое познание и было более совершенным, если бы удалось открыть законы социального развития, это не дало бы нам возможности полного, практически-полезного для социального устроения, предвидения будущего. Самое совершенство познания делало бы сомнительным возможность социально-полезного предусмотрения. Исторические законы с самого момента своего открытия перестали бы «принадлежать истории»: они сделались бы средствами нашей практики ¹⁷⁹. Познание,  истинное или мнимое, законов общественного движения дает всем заинтересованным силу пользоваться им в своих интересах, а это обстоятельство уже изменяет ход общественного развития, – к предусмотренному А, к познанной «сущности человеческой жизни», присоединяет неожиданную индивидуальную форму, неожиданный х, которым обесценивается предвидение. Такого изменения не произошло бы лишь в том случае, если бы предсказанием не затрагивались интересы людей, или если бы заинтересованность совпадала с естественным направлением истории, если бы все члены общества были одинаково заинтересованы в этом направлении. Но когда интересы расходятся, желания людей разнообразно сталкиваются и многоразлично изменяются, предвидение является уже невозможным. Так не оправдалась теория обнищания. По словам Виппера¹⁸⁰, «теория обнищания, вероятно, действовала на воображение очень многих людей, но никогда не служила правилом деятельности. Рабочие массы не дожидались окончательного ухудшения своей участи; они не ставили вопроса: «все или ничего»; они организовывались в профессиональные союзы, добивавшиеся местных и частных улучшений; они вступали на почву политической борьбы, вводили своих представителей в парламент, принимались за так называемую практическую политику, хлопотали об охране фабричного труда, участвовали в законодательстве страхования» и т. д. Навстречу рабочим шло государство, и предсказание Маркса не сбылось. Со своей стороны капиталисты принимают меры самосохранения и посредством картелей обесценивают теорию кризисов. Бернштейн, теоретик перерождения радикального социализма в ревизионизм, в практику компромиссов, справедливо сказал¹⁸¹: «История человеческая уже давно не развивается в том смысле, что ее тенденции доходят до своих крайних выводов»¹⁸². Мы вынуждаемся уже сделать различие между бессознательным ходом социально-исторического развития и возникающею сознательностью: закон социально-исторического развития вполне господствует над людьми лишь при условии бессознательности социального процесса¹⁸³, напротив – возникающее сознание, или познание закона, освобождает человека от слепой необходимости. Правда, мы можем думать, что все общество живет бессознательно, и это дает основание для слепой необходимости социально-исторического процесса, а один какой-нибудь мудрец, скажем Маркс, постигает закон этого процесса, и это дает основание предвидеть будущее. Это мыслимо, но лишь до тех пор, пока этот мудрец не открывает своей тайны...

Сделаем последний вывод из наших рассуждений в применении к критике научного социализма. Если социальная жизнь не может быть вполне рационализирована, то невозможно научное построение системы, объединяющей социальное познание с социальным идеалом, в частности, невозможен и научный социализм. Этот приговор над научным социализмом можно считать не только твердо обоснованным, но и общепринятым среди критиков марксизма. Мы приведем отзыв Зомбарта¹⁸⁴. «Маркс хотел противопоставить научный социализм утопическому. Теперь же убедились, что эта затея неудачна в самой своей основе. Всемирно-историческое значение заслуги Маркса (поскольку она касается социализма) лежит не в ее научном характере, а в обосновании социального движения на реальных началах исторического развития и интереса, а это не имеет ничего общего с наукой; попытка же научно доказать необходимость социализма должна быть признана неудачной, ибо никогда нельзя доказать правильность социального стремления, борьбы за новый строй, который еще только нужно создать. Науке остается только открывать причинную связь эмпирического мира; она выйдет за пределы своей компетенции, если захочет доказывать правильность или даже только необходимость чего-либо желаемого, чего-либо еще не наступившего. Конечно, практическое стремление может с успехом воспользоваться научным познанием. Его оправдание не в том, что оно истинно, а в том, что оно ценно и полно мощи. Научный же социализм – это внутреннее противоречие. Поэтому надо коренным образом отделить науку от социализма»¹⁸⁵.

С научным политико-экономическим обоснованием социализма можно считать дело поконченным. Однако марксизм, если бы и согласился с критикой своего экономического учения, может, со своей стороны, не признавать своего дела окончательно проигранным. Представляется, по-видимому, возможным перенести весь вопрос в новую инстанцию, из сферы науки в сферу философии. На почве научно-эмпирической мы наталкиваемся на дуализм социальных явлений, на самобытное субъективное царство интересов, нравственных чувств, идеалов, но не окажется ли эта самобытность субъективной области призрачною, этот социальный дуализм относительным, если мы вникнем в закулисную, не поддающуюся непосредственному наблюдению, сторону социально-исторической жизни? Не сведется ли этот кажущийся дуализм к философскому монизму, если мы поставим вопросы о последних результатах, об историческом значении мотивов социального действия и об историческом корне людских побуждений? Так это и говорит Энгельс в очерке о Л. Фейербахе. «Каков бы ни был ход истории, люди делают ее так: каждый преследует свои собственные дели, а в результате множества действующих по различным направлениям стремлений и их разнообразных воздействий на внешний мир получается история. Вопрос сводится, стало быть, к тому, чего хочет это множество отдельных лиц... Но, с одной стороны, действующие в истории многие единичные стремления в большинстве случаев ведут за собою совсем не те последствия, какие имелись в виду. Очень часто эти последствия прямо противоположны желаниям деятелей. И уже по одному этому побуждения, руководившие деятелями, имеют в последнем счете лишь второстепенное значение. А с другой стороны, является новый вопрос о том, каковы же те силы, которые дали воле людей то или иное направление, каковы те исторические причины, которые отразились в головах деятелей в виде данных побуждений». В ответ на этот вопрос марксизм и предлагает свою теорию исторического материализма.

Так мы, постепенно углубляясь, перешли от рассмотрения марксизма, как коллективистического плана общественного строя, к экономическому учению его, а от экономических теорий переходим к его историко-философскому учению. Исторический материализм составляет последнюю предпосылку научного социализма, его глубочайшее основание.