О греко-латинских школах в Москве в XVII веке до открытия славяно-греко-латинской академии

(Речь, произнесенная на публичном акте Московской Духовной Академии 1 октября 1889 года экстраординарным профессором Н. Каптеревым)

С самого начала XVII столетия в русском обществе начинает пробуждаться и с течением времени все более усиливаться и крепнуть сознание, что прежние знания, которыми доселе жило русское общество, теперь стали уже недостаточны, вследствие чего у нас возникла потребность в людях ученых, научно образованных, которые бы доставили русским возможность получать более разностороннее и широкое образование, нежели какое существовало у нас до сих пор. За удовлетворение этой новой народившейся потребности обновить и расширить или устаревшие, или уже теперь недостаточные прежние знания взялось с половины XVII века само правительство. Уже в 1632 году царь и патриарх обращались к Константинопольскому патриарху Кириллу Лукарису, чтобы он приискал на Востоке православного учителя и прислал его в Москву, и когда в это время в Москву приехал прото-синкелл Александрийского патриарха Иосиф, ранее живший в Южной России и знавший славянский язык, то царь и патриарх оставили его в Москве для перевода книг с греческого языка на славянский и для учения малых ребят греческому языку.

Затем, в половине XVII века к нам является учитель, греческий архимандрит Венедикт, ведутся переговоры о вызове в Москву известного Мелетия Сирига, оставляется в Москве для учительства известный Арсений Грек, вызываются ученые киевляне: Епифаний, Арсений и Дамаскин; являются в Москву, по вызову правительства или сами, ученые греки: митрополит Навпакта и Арты Гавриил Власий, Паисий Лигарид, архимандрит Дионисий, архимандрит Симеон, Николай Спафарий или из Южной Руси ученый Симеон Полоцкий и другие. В документах о приезде некоторых из этих лиц иногда прямо говорится, что они вызываются правительством или сами являются в Москву, между прочим и для учительства русских людей наукам.

Основываясь на том, что правительство вызывало ученых православных иностранцев между прочим и для учительства и что некоторые из них действительно иногда занимались у нас частным, домашним учительством, современные ученые приходят к тому заключению, что в Москве еще за несколько десятков лет до открытия Славяно-греко-латинской академии, именно – с самого начала половины XVII века, уже существовало несколько греко-латинских школ, открытых будто бы вызванными в Москву правительством учителями греками и киевлянами. Так, наши ученые признают, что в Москве существовала с половины XVII века греко-латинская школа, основанная известным справщиком книг Арсением Греком. В Андреевском монастыре, основанном Ртищевым и заселенном образованными иноками из южнорусских монастырей, тоже с половины XVII века существовала будто бы другая школа – Андреевское училище. Третья школа, специально греческая, находилась в Чудовом монастыре и была открыта Епифанием Славинецким (в 1649 году). Четвертая школа, специально латинская, известная под именем Спасской школы, находилась в Богоявленском монастыре и была открыта Симеоном Полоцким в 1665 году. Возможно, думают некоторые ученые, что в Москве существовала и пятая греко-латинская школа при церкви св. Иоанна Богослова, хотя о действительном открытии этой школы и не имеется, по сознанию самих ученых, никаких известий. Но мало того, что наши ученые признают за несомненный факт, за аксиому существование в Москве с половины XVII столетия нескольких греко-латинских школ, они даже точно определяют, чему и как учили в этих школах, и даже более: находят, что между разными московскими школами существовал будто бы некоторый антагонизм, так как направление одной школы было строго латинское, направление другой было строго греческое; школы Чудовская и Спасская служили будто бы у нас представительницами двух систем образования – греческого и латинского, почему и чаемые ученики этих школ явились потом между собою противниками¹.

Таким образом, по мнению наших ученых, с половины XVII века в Москве было, несомненно, по крайней мере четыре греко-латинских школы, одни с высшим, а другие если уж не с высшим, то со средним курсом преподавания. Значит, с самого начала середины XVII века русское юношество уже могло получать правильное научное образование, школ на первый раз было у нас вполне достаточно, даже можно было выбирать между разными школами: кто хотел образования строго греческого, тот шел в специально греческую школу; кто хотел образования строго латинского, тот шел в школу специально латинскую. Но если мы с помощью наших ученых находим в Москве с самого начала первой половины XVII века довольное количество и учителей, и школ, зато мы, несмотря на все розыски, вовсе не находим тех школяров, которые бы учились в четырех указанных московских греко-латинских школах, которые бы чем-нибудь заявили потом о себе, оставили хотя бы какой-нибудь след своего обучения в этих школах. Что потребность учиться у русских того времени существовала и что некоторые из них действительно не прочь были поучиться, на это есть указания. Некто Степан Олябьев в 1650 году заявлял, что он хотел было учиться по-латыни у Арсения Грека, но когда того сослали на Соловки, то он перестал учиться и азбуку изодрал. Ордин-Нащокин, желая дать сыну образование, окружил его пленными поляками. Матвеев пригласил к себе известного переводчика Спафария, который и учил его сына «по-гречески и по-латыни литерам малой части». В Пустозерске при сыне Матвеева был учитель «из меньшаго польскаго шляхетства, Иван Лаврентьев сын Поборский»². У полковника Перекрестова был учитель его детей Иван Богдановский³. Архиепископ Рязанский Иларион учился по-гречески у иверского архимандрита грека Дионисия⁴. Певчий Лаврентий отдан был своим отцом учиться по-латыни у Сильвестра Медведева⁵. Полоцкий, по прибытии своем в Москву, давал частные уроки латинского языка по Альвару⁶. По заявлению известного книжного справщика инока Евфимия, появление неправославных мнений у некоторых русских второй половины XVII века объясняется между прочим и тем, что наша тогдашняя знать в видах дать детям образование стала держать у себя домашних иностранных учителей⁷. Но этого мало. В видах получить образование русские юноши ездили учиться в польские и киевские школы. Сын русского варшавского резидента Тяпкина в особой речи благодарил короля Польского за его «государское жалованье, за хлеб и соль и за науку школьную, которую употреблял, будучи в его государстве»⁸. Патриарх Иоаким появление у нас латинских воззрений на время пресуществления Святых Даров объясняет таким образом: «Юноши неции, – говорит он, – из царствующего града Москвы восхотеша отъити в Полское кралевство, ради учения латинскаго, иже отшедше и учащеса в латинских училищах», заразились там латинскими воззрениями, которые потом и перенесли на Русь⁹. Сам патриарх Иоаким уже в 1681 году посылал своего чудовского иеродиакона, а потом иеромонаха Кариона «в киевские школы для философские науки»¹⁰.

Таким образом, мы видим, что русские второй половины XVII века хватаются за всякого случайно попавшего в Москву учителя или вообще образованного человека, лишь бы только чему-нибудь поучиться у него; что русские юноши в видах получить школьное образование едут учиться даже в Польшу в тамошние латинские училища. При таком, так сказать, напряженном стремлении известной части тогдашней русской молодежи учиться московские греко-латинские школы должны были бы быть, по-видимому, переполнены учащимися, так как большинству, конечно, незачем было ехать в польские латинские школы, когда у себя дома, прямо под рукою, были свои собственные школы со средним и высшим курсом преподавания. А между тем мы не только не имеем никаких сведений о переполнении московских греко-латинских школ учащимися, но не можем указать с достоверностью даже и одного человека, который бы своим образованием и знаниями обязан был московским греко-латинским школам. Чем же теперь объяснить это странное отсутствие каких бы то ни было сведений о воспитанниках московских школ, странное тем более, что до нас дошли за это же время сведения о тех лицах, которые брали уроки у домашних учителей или обучались в польских и киевских школах?

На этот вопрос мы со своей стороны даем такой ответ: сведений о том, чему, как и кого учили в московских греко-латинских школах, существовавших будто бы с половины XVII века, до нас не дошло единственно потому, что самых этих школ в Москве тогда вовсе еще не было. Что Арсений Грек не открывал в Москве школы и не был в ней учителем, это с несомненностью следует из тех прямых официальных данных, кои дошли до нас относительно московской жизни и деятельности Арсения. В них нигде и ни разу Арсений не назван учителем греко-латинской школы, ни разу не указывается, чтобы он получал содержание или плату как учитель школы; везде в дошедших до нас официальных документах он называется не учителем школы, а книжным переводчиком и справщиком, свое содержание или жалование он получает от правительства не за учительство в школе, а за книжные переводы и за книжную справу. В записях расходов патриаршего Казенного приказа значится: «Августа 27-го 161 года старцу Арсению греченину за три пера лебяжьих да за полфунта орешков чернильных, да за полфунта камеди, да за купорос, что он купил в Борисовскую золотую палату писать книги греческия государю патриарху десять алтын». – «Мая 9-го 162 года по государеву патриархову имянному приказу старцу Арсению Греку, который сидит у книжной справки и переводит книги с греческие грамоты на русскую – 10 рублей». – «166 года сентября 6-го книг печатного двора справщику Арсению Греку в приказ выдано 50 рублей»¹¹.

Таким образом, современные записи расходов патриаршего Казенного приказа знают Арсения только как книжного переводчика и справщика, но вовсе не знают его как учителя школы, что, однако, было бы невозможно, если бы Арсений действительно открыл греко-латинскую школу и учительствовал в ней: тогда бы он необходимо получал за свое учительство особую плату и в торжественные дни обязательно являлся бы со своими школярами для поздравлений к патриарху, причем каждый раз получал бы от него особую дачу, которая бы всегда тщательно вносилась в расходные книги патриаршего казенного приказа. Грек иеродиакон Мелетий был у нас учителем пения, и в расходных книгах патриаршего казенного приказа значится: «164 года июня 2-го государева патриарша двора черному диакону Мелетию греченину, что он учит подьяков греческому пению, 5 руб. дано». – «165 года апреля 8-го греческому черному дьякону Мелетию, который учит подьяков греческому пению, в Приказ 5 руб.» – «166 года августа 31-го, по государеву цареву и великаго князя Алексея Михайловича указу и по приказу боярина князя Алексея Никитича Трубецкого, государева жалованья греческого пения мастеру черному дьякону Мелетию в приказ 30 руб.» – «167 года ноября 4-го греческого пения мастеру дьякону Мелетию греку в приказ 20 руб. дано»¹². За всякую учительскую послугу разных лиц государь или патриарх обыкновенно всегда давали особую плату. «160 года мая 15-го откроено тафты объяринной цвет 5 аршин, а тою тафтою государь царь и великий князь Алексей Михаилович жаловал патриарша певчаго дьяка Федора Константинова, что учил грамоте патриарших татарченков». – «196 года декабря 25-го святейший патриарх в крестовой пожаловал книг печатного двора справщику иеродьякону Кариону, что он домовым меньшим подьяком учил ораций, 2 рубля». То же Карион получает и в 1690 году¹³. Впоследствии, когда у нас действительно открылись школы типографская и славяно-греко-латинская, учителя этих школ в торжественные дни всегда являлись с поздравлениями к патриарху и всегда получали от него известную дачу, что тщательно и вносилось в расходные книги патриаршего казенного приказа¹⁴. Не только за учительство в школах, но и за всякие случайные мелкие послуги разных лиц патриархи всегда давали особую плату, которая и вносилась в расходные книги патриаршего Казенного приказа. Например: «166 года февраля 27-го Николаевского монастыря, что на Никольской кресце, греческому архимандриту Дионисию да келарю Евсигнею, что они строили кушанье государю патриарху по-гречески, по полтине человеку дано»¹⁵. При такой точной записи расходов патриаршего Казенного приказа невозможно допустить, чтобы мы не встретили записей о патриарших дачах Арсению Греку как учителю греко-латинской школы, если бы таковая школа действительно существовала и Арсений был в ней учителем.

О деятельности Арсения Грека в Москве мы имеем довольно многочисленные свидетельства от первых расколоучителей, современников Арсения, сильно интересовавшихся его личностью и всею его деятельностью. Но они всегда говорят об Арсении только как о книжном справщике и ни разу не говорят о нем как об учителе греко-латинской школы. Если бы Арсений действительно был учителем школы, то противники церковной реформы Никона не преминули бы, конечно, указать на то обстоятельство, что Арсений Грек губит Православие на Руси не только тем, что портит своею справою старые русские книги, но и тем, что в школе, в качестве учителя юношества, насаждает свои еретические плевелы в сердца своих учеников, в лице которых готовит конечную гибель Православию на Руси. Если же таких обвинений со стороны расколоучителей против Арсения ни разу не было высказано, то это служит ясным знаком того, что греко-латинской школы Арсения Грека в Москве вовсе не существовало, что о ней ее современники ничего не знали. Правда, как на доказательство учительства Арсения в школе указывают на следующие слова Неронова к патриарху Никону в 1655 году: «Ты его (Арсения Грека), – говорил Неронов Никону, – взял из Соловецкого монастыря на смуту и устроил его яко учителя, пачеже к тиснению печатному правителя»¹⁶.

Но не трудно видеть, что этими словами Неронов имел в виду указать не на школьное учительство Арсения, а на его будто бы инициаторскую роль в церковной реформе Никона. Да и вообще название «учитель» в приложении к Арсению Греку еще не дает права заключать отсюда, чтобы он действительно был у нас основателем и учителем греко-латинской школы. Арсений явился в Москву с официальным титулом «дидаскала» при Иерусалимском патриархе Паисии (с которым он приехал в Москву), и этот титул «учитель» мог потом иногда прилагаться к нему и в Москве, хотя бы он и не был здесь учителем в школе. В доказательство того, что Арсений Грек был в Москве основателем и учителем греко-латинской школы, ссылаются на известное свидетельство иностранца Олеария, который говорит: «В настоящее время к немалому удивлению надо заметить, что по распоряжениям патриарха и великого князя русское юношество начинают обучать греческому и латинскому языкам. Для этого близ патриаршего двора учреждена уже латинская и греческая школа, которою заведывает и управляет один грек по имени Арсений». Но дело в том, что Олеарий в последний раз был в Москве в 1643 году, значит, сам он не видал ни Арсения, ни основанной им школы, а говорит о ней только на основании дошедших до него слухов, которые легко могли возникнуть ввиду того, что Арсений явился в Москву с официальным титулом дидаскала и в Москве оставлен был между прочим и для риторического учения, хотя этим делом ему и не пришлось потом заняться. Во всяком случае, если бы греко-латинская школа Арсения Грека действительно существовала, она необходимо оставила бы по себе какой-либо след и воспоминание, мы знали хотя бы одного ее ученика, так как самая греко-латинская школа в Москве и ее воспитанники, представляя для тогдашнего времени явление новое, небывалое и даже неслыханное у нас, не могли бы укрыться от внимания современников настолько, чтобы об них не дошло до нас никакого современного туземного известия, помимо сомнительного слуха, сообщенного иностранцем Олеарием.

Но решительно настаивая на том, что Арсений Грек не основывал в Москве греко-латинской школы и не был в ней или в какой-нибудь другой школе учителем, мы вовсе не отрицаем того, что Арсений мог давать кому-либо частные уроки, заниматься при случае так называемым домашним учительством, что ему, может быть, от патриарха Никона или от государя поручалось иногда поучить то или другое лицо по-гречески или по-латыни. Но это учительство Арсения, если только оно существовало, было, очевидно, учительством частным и случайным, не похожее на учительство в постоянной, правильно устроенной школе.

Как нет никаких достаточных данных признать существование греко-латинской школы в Москве Арсения Грека, так нет данных признать и существование греческой Чуковской школы, основанной будто бы Епифанием Славинецким. Поводом предполагать, что Епифаний основал у нас греческую Чудовскую школу, могло послужить разве то место в современной приказной записи о приезде Епифания, где говорится, что в Москву приехал киевского митрополита старец Феодосии, «а с ним для риторического учения старцы киевляне ж, Арсеней да Епифаней». Подобного же рода заметка встречается еще в приказной записи 1652 года, где сказано, что к государю приехал «для переводу с Библеи с греческие на словенскую речь и для риторского учения киевлянин старец Епифаний». Возможно, что при вызове в Москву ученых киевлян имелось в виду получить в лице их не только сведущих переводчиков, но и учителей риторики, однако царский указ о вызове ученых киевлян в Москву не подтверждает последнего предположения. В указе государя киевскому митрополиту от 14 мая 1649 года говорится, что государю «ведомо учинилось относительно старцев Арсения и Дамаскина, что они о Божественного Писания ведущи и еллинскому языку навычны, и с еллинского языку на словенскую речь перевести умеют, и латинскую речь достаточно знают, а нашему царскому величеству такие люди годны», почему царь и просит митрополита прислать «тех учителей для справки Библеи греческие на словенскую речь на время, нам, великому государю, послужити, а на Москве у нашего царского величества побыти им волно по их воле и хотению», так что если они захотят возвратиться назад, то всегда могут уехать без всякого задержания и зацепки. В ответной грамоте государя к киевскому митрополиту, извещающей его о прибытии в Москву и оставлении здесь Арсения и Епифания, говорится: «Писал еси к нам, великому государю, к нашему царскому величеству, с киевским старцем Феодосией и прислал с ним для переводу греческих книг на словенский язык, киевских же старцев Арсения да Епифания»¹⁷. Очевидно, киевляне вызывались государем в Москву не «для риторского учения», не для основания здесь школы и учительства в ней, а для перевода на славянский язык греческих и латинских книг вообще, и точнее: «для справки Библеи греческие на словенскую речь»; вызывались они потому, что «еллинскому языку навычны и с еллинскаго языку на словенскую речь перевести умеют и латинскую речь достаточно знают». Вызванные в Москву для книжных переводов киевляне в Москве и занимались именно тем, для чего они были вызваны, т.е. книжными переводами, а не учительством в какой-либо школе. Все остававшиеся в Москве на государево имя иностранцы получали за свою службу государю определенное жалованье, назначаемое на год. Каждый год они обыкновенно обращались к государю с челобитной, чтобы он приказал выдать назначенное им жалованье или содержание. Вызванные в Москву для книжных переводов киевляне тоже обращались к царю с челобитными о жаловании, причем иногда указывали и на то, в чем состоит их служба государю, за которую они получают царское жалованье. В 1652 году киевлянин Арсений заявляет в челобитной государю, что «по государеву указу поставлен он в Китае на греческое подворье для перевода греческих книг, но так как в ту же келью поставлены теперь иные старцы и ему переводить книги стало нельзя, то он и просит государя дать ему другую келью». В 1655 году Дамаскин Птицкий заявляет царю в челобитной, что он по указу государя приехал в Москву «для переводу латинских и греческих тип и за тое работишку пожаловал ты меня, государь, поденным кормом по пяти алтын на день». Сохранились за разные годы челобитные к государю о жаловании и от Епифания Славинецкого. Так, в челобитной государю от 1655 года Епифаний говорит, что он приехал в Москву по указу государя «для переводу латинских и греческих книг, и за тое работишку пожаловал ты меня, государь, поденным кормом денежным по осми алтын с копейкою и питьем», и теперь просит выдать корм за несколько месяцев, «чтобы мне за твоим государевым делом труждающеся» не умереть голодною смертью. В 1658 году Епифаний заявляет царю в челобитной: «Перевожу я, богомолец твой, с латинских книг на русскую печать писмо, и по твоему великого государя указу давано мне, богомольцу твоему, из болыпаго прихода поденный корм». В 1669 году Епифаний пишет к царю в челобитной: «По твоему, великого государя, указу сижу я, богомолец твой, в Чудове монастыре в церковной книге в переводе розных языков, а идет мне, богомольцу твоему, твоево государева жалованья поденного корму из приказу большаго приходу по осми алтын по две деньги»¹⁸. И нигде ни разу в челобитьях государю Епифаний не называет себя учителем школы, не просит за учительство государева жалованья, а всегда говорит о себе только как о переводчике книг, только за эту переводческую «работишку» он просит и получает назначенное ему государево жалованье.

Но если Епифаний служил государю только своею переводческой «работишкой» и за нее получал от него жалованье, то, может быть, живя в Чудовом монастыре, он все-таки имел там свою школу и за учительство в ней получал жалованье не от царя, а от патриарха? Действительно, в расходных книгах патриаршего Казенного приказа встречаются записи патриарших дач и Епифанию. Таковы, например, следующие записи: «162 года ноября 10-го по государеву патриархову именному приказу киевленину старцу Епифанию, который переводит государю патриарху греческие книги на русский язык в приказ (дано) 10 рублей». – «166 года мая 8-го киевленину старцу Епифанию, что в Чудове монастыре живет, перевел на русский язык государю патриарху дохтурскую книгу, в приказ 10 рублей дано сполна». Значит, и от патриарха, так же как и от царя, Епифаний получал разные денежные дачи не за учительство в школе, а все за ту же переводческую «работишку».

Итак, Епифаний Славинецкий вызван был в Москву как знающий греческий и латинский языки для переводов книг с греческого и латинского на русский; живя в Москве, он, по его собственным заявлениям в челобитных государю, занимался только переводами книг, и только в качестве переводчика он получал свое годовое содержание или единовременные денежные дачи от царя и патриарха. Таким образом, современные документы нигде не говорят ни одного слова о греческой Чудовской школе Епифания, не говорят, очевидно, потому, что Чудовской греческой школы вовсе не существовало и Епифаний учительством в школе не занимался.

Однако современные ученые не только признают существование Чудовской греческой школы Епифания, но даже указывают и воспитанника этой школы, каким будто бы был известный книжный справщик инок Евфимий. Но это указание ошибочно, так как есть положительное свидетельство,что Евфимий вовсе не получил школьного образования. Гавриил Домецкий в своих возражениях на книгу «Остен» говорит: «Удивляться надобно, как это Евфимий, простой монах, не дьякон и не поп, и не ученый, всю науку свою покончивший Псалтирью, не умеющий говорить связно и красноречиво, а такую силу взял над святейшим Иоакимом, что увлек его на такое дело – на возмущение всей Церкви, и ослепил многих, которые пристали к нему, как бы к какому-нибудь богослову». На эти обвинения Домецкого отвечал чудовский иеродиакон Дамаскин, горячий поклонник и сторонник Евфимия. Дамаскин не отрицает справедливости того заявления Домецкого, что Евфимий не получил школьного образования, не утверждает, чтобы Евфимий, как учившийся в школе, умел складно и красиво писать, а только говорит: «Что касается до того, что в словах Евфимия, как говоришь, все было не складно и не ладно, то думаю, что ты не написал столько тетрадей для защиты лжи, сколько Евфимий потрудился для истины. Ибо много творений святых отцев Евфаний перевел с греческого на славянский язык; и мне кажется, что эти труды гораздо нужнее и полезнее для святой Церкви, чем ваши авторские сочинения, в которых латинская ложь, а не истинное святых отцев учение содержится... Ты говоришь: не ученые здесь люди. А я тебе скажу: иной и не учился школьным наукам, однако, хранимый Божией благодатью, никогда не впадает в такое зломудрие и невежество, до какого дошел ты, называющий себя ученым»¹⁹. Из этого заявления сторонника Евфимия очевидно, что Евфимий не учился ни в Чудовской, ни в какой бы то ни было другой школе, а что если он и обладал какими-либо научными знаниями, то этим он обязан был не Чудовской греческой школе, а своему личному обращению с Епифанием и чтению разных книг. Если Евфимия современники и называют иногда учеником Епифания, то вовсе не в том смысле, чтобы он был воспитанником греческой Чудовской школы, в которой будто бы учил Епифаний.

В пользу несомненного существования латинской так называемой Спасской школы, открытой Симеоном Полоцким, ученые приводят следующую выдержку из расходных записей приказа Тайных дел 1665 года, найденную Забелиным: «5 июля подьячему приказа Тайных дел Федору Казанцу по указу государеву выдано из сумм приказа сто рублей к хоромному строению, что в Спасском монастыре за Иконным рядом, в которых (хоромах) учитца по-латыням подьячим приказа Тайных дел Семену Медведеву, да дворцовым Семену да Илье Казанцам». 30 июля выдано еще 70 рублей к тому же хоромному строению, причем замечено, что жить в этих хоромах для наученья – подьячему приказа Тайных дел, следовательно, тому же Медведеву. Хоромы, без сомнения, к осени были построены, и Медведев поселился в новой школе. Очень вероятно, что он был и старостою в новозаведенной школе, ибо с того времени из приказа Тайных дел ему выдавались постоянно деньги на отопление и освещение школы. Так, 7 декабря он получил «для ученья грамматики» на покупку сальных свеч 20 алтын; декабря 19 «для граматичного ученья» на покупку дров 2 рубля, 14 марта на свечи 20 алтын. Далее, 1667 года октября 13-го Медведеву в школу выдано на покупку дров и свеч 2 рубля с полтиною. В 1668 году января 21-го снова выдано ему же в школу на дрова и свечи 3 рубля 20 алтын. Затем мы уже не встречаем записок о подобных выдачах²⁰. В мае 1668 года ученье подьячих у Полоцкого латыни, несомненно, прекратилось, так как в этом месяце в Курляндию отправлен был послом Ордин-Нащокин, и Медведеву с товарищами приказано было ехать с посольством для «научения»²¹.

Дело, очевидно, заключалось в следующем: царь Алексей Михайлович для своей кабинетной канцелярии – приказа Тайных дел – нуждался в таких подьячих, которые бы хорошо могли читать и переводить латынь, на которой тогда велись сношения с иностранными государствами; царь не хотел в этом деле прибегать к содействию переводчиков Посольского приказа, а желал всегда иметь под рукою своих собственных доверенных переводчиков. С этой целью, когда в Москву явился Полоцкий, прекрасно знавший латинский язык, царь и поручает ему обучить латыни трех или четырех своих дворцовых подьячих. Для удобства обучения государь велит построить в Спасском за Иконным рядом монастыре хоромы. В них помещается Полоцкий, и рядом с ним отводится особая келья, в которой должно происходить обучение, почему она и названа «школою». В течение двух с небольшим лет Полоцкий успел обучить прикомандированных к нему подьячих латыни, после чего учение в Спасской школе как выполнившей свое назначение навсегда прекратилось и школьная келья получила другое назначение. Обученные Симеоном латыни подьячие в мае 1668 года были отправлены с посольством в Курляндию «для научения» наукам, конечно, не в видах расширения их общего образования, но чтобы они практически научились прилагать к делу приобретенные ими от Полоцкого познания в латыни. Очень может быть, что в Курляндии имелось в виду выучить их еще и немецкому языку.

Таким образом, при отдаче Полоцкому подьячих для научения латинскому языку имелась в виду определенная, чисто практическая цель: научение подьячих исключительно латинскому языку, чтобы приготовить из них для государя хороших доверенных переводчиков. О том, чтобы указанных подьячих имелось в виду научить, кроме латинского языка, разным школьным наукам: риторике, пиитике, истории, философии и богословию, как думают некоторые современные исследователи (см. выше примечание); чтобы имелось в виду сделать из них людей вообще научно и всесторонне образованных; чтобы при постройке в Спасском монастыре «хоромного строения», где указанные подьячие должны были «учитца по-латыням», имелось в виду основать общеобразовательную латинскую школу если не с высшим, то уже несомненно со средним курсом наук, на это решительно нет никаких данных, никаких хотя бы косвенных указаний, нет даже и намеков. Да и просто невозможно думать, чтобы благочестивейший Алексей Михайлович, особенный любитель и почитатель всего православно-греческого, задумав основать первую среднюю или высшую школу в Москве, основал бы школу не греческую, а строго латинскую, с исключительно латинским направлением, явно и с первого раза враждебным направлению православно-греческому.

В подтверждение того, что в Спасской школе действительно проходился курс наук средней или высшей школы, ссылаются обыкновенно на Сильвестра Медведева, образованием своим будто бы обязанного латинской Спасской школе, подобно тому как инок Евфимий своим образованием был будто бы обязан греческой Чудовской школе. Но дело в том, что современники вовсе не считали Медведева человеком, получившим правильное школьное воспитание; они, наоборот, смотрели на него, как на человека, не прошедшего правильной школы, как на получившего свои знания и сведения не в школе, но единственно благодаря совместному жительству с Полоцким и личному обращению с ним, а затем благодаря самостоятельному чтению разных книг, особенно латинских. Остен прямо выражается о Медведеве: «неук сый»; говорит, что он «у некоего иезуитского ученика приучился чести латинския книги и от таковаго книг онаго чтениа и от наслышания устоглаголаннаго онаго учителя своего и иных латинников обычаем латинским навыче»²². Лихуды по поводу нападения Медведева на их учеников говорят: «Еще глаголет и сие: яко ученицы, которые переводили тетради наши еллинскому языку весьма непотребны, – ив сем лжет, якоже всем явно; и есть сей червь сердца его, потому что видит ныне в Московском государстве новые ученики, с ними же несть достоин он, боритель Церкве Христовы, глаголати, ниже от грамматики, ниже от пиитики, ниже от риторики, всех бо сих непричастен есть, ниже еллински, ниже латински, ниже славенски благодатью Божиею весть с ними глаголати. И сего ради смущено сердце его, а не ради иного чего, якоже многым явно»²³. Таким образом, по отзыву современников, Медведев вовсе не проходил курса наук средней или высшей школы и в этом отношении вовсе не мог быть сопоставляем с учениками Лихудов, прошедших правильную школу; все его знания произошли или от чтения латинских книг, или «от наслышания устоглаголаннаго учителя его» Полоцкого, с которым он вместе жил. Но, что главное, как сейчас увидим ниже, сам Медведев вовсе не причислял себя к лицам, прошедшим правильную среднюю или высшую школу, так как, по его заявлению, таких школ в Московском государстве до Лихудов вовсе и не было, и что вообще «Бог наш в Московском нашем государстве не благоволил быти школьному учению», говорил Медведев.

О так называемой Андреевской школе есть два известия. В привилегии на академию говорится от имени царя Феодора Алексеевича, что он приписывает к академии Андреевский монастырь, который основан был Ртищевым «ради в оном монастыре российского рода во просвещении свободных мудростей учения». В житии Ртищева говорится, что он, основав Андреевский монастырь, «на житие в нем призва из Киева, из святые Лавры Печерския и из Межигорскаго и из иных малороссийских монастырей иноков, числом тридесять, в житии и во чтении и пении церковном и келейном правиле изрядных; и избра тому монастырю игумена, мужа добродетельми украшена, именем Досифеа. Еще же призва от Киева, из святыя Лавры Печерския священномонаха Епифания, мужа мудраго, и во языце славенском и греческом и во иных изящнаго, к сему же и других иноков во учении грамматики славенской и греческой, даже до риторики и философии, хотящим тому учению внимати, и за его благим потщанием, тии иноцы от греческого языка на славенскии многия душеполезные книги преведоша. Епифаний же, за его же прошением, многим трудом и тщанием сочини книгу Лексикон, речений языка славенска и греческа, и со инеми языки, в научение и во уразумение учащимся потребный»²⁴. Приведенные известия говорят только, что при основании Андреевского монастыря и заселении его образованными иноками из разных малороссийских монастырей имелось в виду, между прочим, русским, «хотящим учению внимати», дать возможность поучиться у киевлян «свободным наукам»; но вовсе не говорится того, чтобы в Андреевском монастыре действительно была греческая или греко-латинская школа, в которой бы русские люди действительно обучались у киевлян разным наукам. Напротив, житие Ртищева, определяя деятельность ученых иноков Андреевского монастыря, не только ни слова не говорит о существовании Андреевской школы и учительстве в ней, но прямо заявляет: «Тии иноцы от греческого языка на славенскии многия душеполезные книга преведоша», а Епифаний Славинецкий даже составил целый «языка славенска и греческа и со инеми языки» Лексикон, «в научение и во уразумение учащимся потребный», т.е. «Житие» говорит, что иноки Андреевского монастыря занимались не учительством в школе, а книжными переводами, что их заслуга перед русским обществом заключается не в том, чтобы они обучали русских людей свободным наукам, а в том, что они перевели с греческого языка на славенскии «многия душеполезные книги». Ясно, что и в Андреевском монастыре не было основано никакой греко-латинской школы, иначе составитель «Жития» Ртищева обязательно что-нибудь сказал бы о ней, да и помимо того – она необходимо, если бы только действительно существовала, оставила бы по себе какой-либо след, какого, однако, мы вовсе не находим.

Относительно школы при церкви св. Иоанна Богослова все ученые согласны в том, что остается совсем неизвестным, была ли действительно открыта эта предполагавшаяся школа.

Таким образом, рассмотрение тех данных, на основании которых наши ученые могли прийти к заключению, что в Москве с середины XVII века существовало несколько греко-латинских школ, привело нас к тому очень вероятному выводу, что таких школ в Москве в указанное время в действительности вовсе не существовало.

Чтобы этому вероятному выводу придать характер полной истинности, мы приведем о школах свидетельства тех современников, которым по тем или другим случаям приходилось касаться этого вопроса.

Епифаний Славинецкий в одном из своих поучений, направленном против невежества, породившего раскол, говорит, что невежество у нас погибнет тогда, когда пресветлое царское величество «благоволит ясному учению свету сияти и природный разум человеческий просвещати», т.е. Епифаний говорит, что ясный свет учения у нас воссияет тогда, когда на то будет благоволение государя, и значит, во время произнесения этой речи Епифания в шестидесятых годах XVII столетия ясный свет учения у нас еще не сиял. Если бы Епифаний действительно был основателем и учителем высшей греческой Чудовской школы, то как бы он мог говорить, что свет ясного учения в Москве явится только в будущем, когда на это получится благоволение пресветлого царского величества?

Симеон Полоцкий, будто бы основатель и учитель латинской Спасской школы, в своем слове на Рождество Христово в 1666 году от лица присутствовавших тогда в Москве восточных патриархов говорит, убеждая русских «мощне» искать премудрости, которою они небрегут: «Ниже отрицайтеся неимением училища: ибо аще взыщете, даст предвечная Мудрость до сердца благочестивая самодержца таково хотение, еже училище построити и учители стяжати в сем царствующем богоспасаемом граде Москве». Обращаясь затем к государю, Симеон от лица патриархов говорит: «Положи отныне в сердце своем еще училища тако греческая, яко славенская и иная назидати». Каким образом, спрашивается, патриархи могли в 1666 году торжественно заявлять в Москве, что в ней нет училища, когда у нас в это время в Москве было уже до четырех высших или средних греко-латинских школ? Каким образом они могли говорить, что предвечная Мудрость может вложить в сердце царя хотение, «еже училище построити и учители стяжати»? Каким образом они могли публично обращаться к царю с увещанием: «Положи отныне в сердце своем училища как греческая, так славенская и иная назидати», – когда царь уже давно позаботился об открытии в Москве нескольких греко-латинских училищ? Тем более странно слышать эту жалобу на неимение в Москве училища из уст Симеона Полоцкого, латинская Спасская школа которого в 1666 году была будто бы в полной своей деятельности. Очевидно, если Полоцкий, составитель слова о мудрости, сказанного им от лица патриархов, торжественно заявлял в 1666 году, что в это время в Москве никакого училища не было, то, значит, в Москве в это время никаких греко-латинских школ действительно не было; не было, значит, и самой Спасской латинской школы Симеона Полоцкого. Если бы в Москве действительно была Спасская или какая-нибудь другая школа, то Полоцкий, сам основатель и начальник школы, никак бы не мог торжественно и публично укорять москвичей за неимение училища, как-то странно бы звучало тогда его обращение к царю с увещанием позаботиться об устройстве в Москве училищ, которые в ней уже существовали.

Паисий Лигарид в своем слове в заключение опровержения Соловецкой челобитной, задавшись вопросом, вследствие каких причин возник раскол на Руси, находит, что раскол произошел «от лишения и неимения народных училищ, такожде от скудости и недостаточества святые книгохранительницы». Ввиду этого Паисий настоятельно советует открыть на Руси училища. Обращаясь к царю, он говорит: «Ты убо, о пресветлый царю, подражай Феодосией, Юстинианом, и созижди зде училища ради остроумных младенец, ко учению трех язык коренных, наипаче: греческаго, латинскаго и славянскаго». И далее он говорит: «Ибо от сего новаго училища Алексиевского (которое имеет быть открыто царем), известнаго известнее (т.е. несомненно), изыдут, аки от коня троанского, христоименитии борцы, иже о добродетели твоего пространнейшаго царства, о умножении сего чина церковнаго, и общей напоследок пользе всего христоименитаго гражданства ратовати будут»²⁵. Каким образом Паисий Лигарид в 1666 году мог обращаться к царю с советом: «Созижди зде училища ради остроумных младенец, ко учению трех язык коренных, наипаче: греческаго, латинскаго и славянскаго», когда в Москве уже существовало несколько греко-латинских школ? Очевидно, совет позаботиться об открытии в Москве греко-латинского училища Паисий мог давать государю только в том случае, если доселе греко-латинских школ в Москве вовсе не существовало, иначе оказалось бы, что Паисий увещевал царя открыть в Москве такие школы, которые в ней уже давно были открыты и без его запоздалых советов. Подобного промаха в обращении к царю осторожный и ловкий Лигарид никогда бы себе не позволил.

Сильвестр Медведев, воспитанник, говорят, латинской Спасской школы в Москве, изучивший в школе риторику, пиитику, богословие и другие науки, вручая 21 января 1685 году царевне Софье привилегию на академию, поднес ей стихи своего сочинения, в которых, всячески восхваляя мудрость, говорит, что если Ольга явила на Руси свет веры, то царевна Софья «свет науки явити хощет России», что она «донос от нас хощет отъяти, яко Россия невесть наук знати», что она «перва зде мудра явися», и затем говорит:

Мнози в России прежде тебе быша

Великие князи и цари пожиша;

Монастыри и иная создаху,

И тем те славу си приобретаху.

Но не едину той дар Бог подати изволил – мудрость Россам показати. Аще и много тщание, твориша о том, а в деле того не явиша.²⁶

В другом своем сочинении, направленном против Лихудов, Медведев решительно заявляет, «что Бог наш в Московском нашем государстве не благоволил быти школьному учению»²⁷.

Если бы в Москве с середины XVII века действительно существовали греко-латинские школы, если бы сам Медведев действительно прошел в Спасском училище курс наук высшей или, в крайнем случае, средней школы, как бы он мог тогда заявлять, что князи и цари, пожившие до Софьи, «аще и много тщание твориша о мудрости, а в деле того не явиша», т.е. школ они не устроили? Каким образом Медведев мог говорить, «что Бог наш в Московском нашем государстве не благоволил быти школьному учению», когда он сам прошел это отрицаемое им «школьное учение»? Ответ на это может быть один: Медведев вовсе не знал о существовании в Москве каких-либо греко-латинских школ и самого себя вовсе не причислял к лицам, прошедшим «школьное учение».

Федор Поликарпов, рассказав об учреждении царем Феодором Алексеевичем так называемого Типографского греческого училища, замечает, что царь и патриарх «едва не каждую неделю приходили в типографию и порознь, и вместе, и явно, и тайно, чтобы утешиться новым и неслыханным делом»²⁸. Но если в Москве действительно существовали с середины XVII века греко-латинские школы, то каким образом открытие новой Типографской греческой школы могло быть для царя и патриарха «делом новым и неслыханным»? Таким для царя и патриарха это дело (учреждение греческой школы) могло показаться, очевидно, только потому, что Типографская греческая школа действительно была первой греческой школой, открытой в Москве.

Таким образом, оказывается, что сами предполагаемые основатели греко-латинских школ в Москве, каковы Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий, предполагаемые ученики этих школ, каков Сильвестр Медведев, и затем другие лица – современники этих школ – все единогласно говорят, что в Москве до восьмидесятых годов XVII столетия никаких греко-латинских школ вовсе не было.

Если, по сознанию самих современников, до основания в 1681 году Типографского греческого училища у нас ранее греко-латинских школ вовсе не существовало, то что же значат в таком случае вызовы и приезды в Москву ученых греков и южноруссов, между прочим и для учительства? Всматриваясь в те известия, какие сохранились до нас о приездах в Москву ученых и об их деятельности здесь, нельзя не подметить одной характерной черты во всех этих известиях, а именно: все они обыкновенно говорят, что такой-то приехал в Москву, между прочим и для учительства, и, будучи оставлен в Москве, занимался здесь переводами греческих или латинских книг, а об его учительстве в школе все дальнейшие известия обыкновенно вовсе умалчивают. В 1632 году правительство оставило в Москве александрийского протосинкелла Иосифа с тем, чтобы он служил у нас «духовными делы: переводити ему греческия книги на славянский язык и учити на учительском дворе малых ребят греческаго языка и грамоте; да ему ж переводити с греческаго языка на словенский на латинския ереси». Таким образом, Иосиф оставлен был в Москве в качестве, прежде всего, переводчика книг и потом уже – учителя школы. В свое недолгое пребывание в Москве (он вскоре умер) Иосиф действительно усиленно занялся переводами книг, но вовсе и не приступал к устройству в Москве греческой школы, на чем правительство со своей стороны и не настаивало. В 1645 году палеопатрасский митрополит Феофан прислал в Москву «великого учителя» архимандрита Венедикта, который должен был «учить русских людей философства и богословия греческаго языку и по русскому». Венедикт был оставлен в Москве, где ему первым делом поручили не учительство в школе, а перевод латинских книг, и он действительно, до своей вскоре последовавшей высылки из Москвы, перевел «книгу об Индийском царстве». В 1649 году в Москве был оставлен «для риторического учения» известный Арсений Грек, который в Москве, как мы видели, занимался, однако, не учительством в школе, а книжными переводами и справою. В 1653 году в Москву с рекомендациями восточных патриархов прибыл специально для устройства у нас греческой школы и учительства в ней «мудрый» митрополит Навпакта и Арты Гавриил Власий. Но правительство не оставило в Москве Гавриила для учительства, а отослало его назад. В шестидесятых годах XVII века жили в Москве и другие образованные греки, как, например, иверский архимандрит Дионисий, газский митрополит Паисий Лигарид и др. – люди ученые, способные устроить в Москве школу и учительствовать в ней; но правительство, пользуясь их научными знаниями, привлекая их как людей ученых к участию в решении разных церковных вопросов, поручая им делать переводы, участвовать в книжной справе, писать полемические против раскола сочинения и т.п., никогда не поручало им, никогда не требовало от них, чтобы они устроили у нас греческое или греко-латинское училище²⁹. В 1671 году в Москву вызван был ученый грек Николай Спафарий, которого Иерусалимский патриарх Досифей усиленно рекомендовал государю как «человека премудраго в латинстем и словенском, а наипаче в еллинском языцех, и русской скоро может выучить и готов есть переводити, дивен есть добрым писанием, а болши всего, что есть благочестивый христианин... многие государства и царства прошел учения ради и есть яко гранограф, в котором содержатся всякия дела вселенныя, хотя б и искать такого человека с великими трудами, но не найтить, а Бог его посылает и приидет он сам к вашему царствию... Прикажите ему переводити, и толковати, и писати истории и книги с какова языка изволите»³⁰. Очевидно, что и Спафарий был вызван в Москву специально для переводов книг, хотя в Москве он иногда занимался и частным учительством.

Кроме ученых греков, в Москву вызываются еще и ученые киевляне, между прочим и для обучения свободным наукам русских людей. В Москве поселяются ученые киевляне: Епифаний, Арсений, Дамаскин; южнорусскими учеными монахами заселяется Андреевский монастырь, но в Москве, как мы видели, они занимаются не учительством в школе, а исключительно переводами разных греческих и латинских книг. Приезжают в Москву на время и другие образованные киевляне. Так, в 1652 году прибыл в Москву киевского Братского монастыря архидиакон Михайло и с ним двенадцать певчих. Архидиакон в его недолгое пребывание в Москве был посажен за перевод книги «учителя Августина», а двум «спевакам», знающим латинский язык, поручалось «писати государево дело: книгу камень»³¹.

Таким образом, из тех известий, которые только дошли до нас о вызове и приезде в Москву разных ученых греков и киевлян и об их московской деятельности, оказывается, что наше правительство, вызывая в Москву и оставляя здесь ученых греков и киевлян, имело в виду получить в лице их главными образом и по преимуществу сведущих переводчиков с греческого и латинского языков, сведущих справщиков книг и вообще людей образованных, научными сведениями которых оно могло бы пользоваться в известных случаях. Конечно, эти ученые люди могли заниматься у нас и учительством, но только частно, без вмешательства и посредства правительства, по частному договору с теми лицами, которые бы пожелали у них чему-нибудь поучиться, так что их учительство было частное, домашнее, а не официальное и публичное, в нарочно устроенной для того правительственной школе, с определенной программой. Если на выучку к такому лицу отдавались известные ученики по приказу самого царя, то в этом случае на царский счет возводилась иногда даже особая келья, где должно было происходить обучение, строилась, как тогда говорилось, школа. Но при постройке такой школы на царский счет имелось в виду устроить не постоянную школу, которая бы служила интересам образования и просвещения вообще, а временную, с определенной практической целью, так что как скоро назначенные ученики обучились тому, чему их должен был обучить по условию учитель, они немедленно отходили от учителя, их места другие ученики не занимали, и самая школьная келья получала другое назначение, обучение в ней более не продолжалось. Об заведении же правильно устроенной, постоянной и доступной для всех желающих учиться греческой или греко-латинской школы, в которой бы все могли получать правильное систематическое научное образование, наше правительство при вызове ученых иностранцев на первых порах думало очень мало, так как оно еще не доросло тогда до ясного понимания, что открывшаяся в русском обществе потребность в разных знаниях, в расширении прежнего образования может быть удовлетворена только с помощью правильно устроенной средней или высшей школы. Наше правительство на первых порах думало, что указанная потребность в образовании может быть удовлетворена другим путем, почему оно, оставляя ученых иностранцев в Москве, требовало от них не устройства школы, а переводов книг с греческого и латинского языков. Дело тут, но нашему мнению, заключалось в следующем. Единственный способ приобретать разные знания, известный русскому человеку в течение целых столетий, состоял в том, что он сначала обучался у какого-нибудь мастера чтению и письму, а затем уже самостоятельно читал те книги, какие тогда вращались в обществе и были ему доступны. Это последнее – самостоятельное чтение книг – делало тогдашнего человека в глазах общества лицом образованным, ученым. О школах общественных и правительственных, в которых бы систематически преподавался известный круг наук, о получении образования вне начетчества русский человек не имел представления и потому начетчество считал единственно правильной и возможной для него системой приобретения всяких научных знаний. Когда в начале XVII века в нашем обществе возник настоятельный запрос на более широкое и разностороннее образование, нежели какое получалось ранее, когда явилась у нас потребность в новых знаниях и сведениях, какие уже не могли быть добыты из прежних вращавшихся в русском обществе книжек, тогда естественно явилось у нас стремление удовлетворить этой новой народившейся потребности в расширении прежних знаний через приобретение новых, которые бы могли соответствовать новым требованиям, выдвинутым жизнью. За выполнение этой задачи довольно энергично берется само правительство. Оно стремится вызвать в Москву и водворить здесь ученых людей, особенно знающих языки греческий и латинский, но не с тем, чтобы с их помощью устроить в Москве школу и водворить здесь неведомую доселе школьную науку, а с тем, чтобы ученые занимались в Москве переводами нужных книг и тем, так сказать, ввели бы в русское общество нужные ему новые знания и сведения, обновили бы и расширили запас старых знаний, оказавшихся или недостаточными, или устаревшими. Для достижения этой цели нужна была, по мнению русских, не средняя или высшая школа, значение которой они тогда еще ясно не представляли себе, а нужны были прежде всего новые книги, из которых каждый с помощью простого чтения сам бы мог извлечь нужные и потребные ему сведения, не прибегая к обучению в школе – самостоятельное чтение книг должно было заменить собою школьное обучение. Значит, думали русские, прежде всего нужно было позаботиться не об устройстве греко-латинской школы, а об усиленных переводах книг с греческого и латинского языков. Подметить и признать с первого раза несостоятельность и непригодность своей вековой привычной им системы образования – системы начетчества – русские, естественно, не могли, а потому они и не могли сразу же стремиться заменить старую систему начетчества как несостоятельную новою, которая дается правильно устроенной средней или высшей школой, и пока русские оставались в уверенности, что можно сделаться человеком сведущим и образованным с помощью простого начетчества, лишь бы только было что читать, пока достоинства этой обычной для них системы образования не были поколеблены в их глазах – до тех пор, очевидно, у них не могло быть и никаких особых побуждений энергично и деятельно заботиться об устройстве в Москве греко-латинских школ и, наоборот, были прямые побуждения усиленно заботиться об увеличении переводов книг с разных языков. Этим, но нашему мнению, и объясняется то любопытное явление, что русское правительство, вызывая в Москву разных ученых греков и южноруссов, между прочим и для учительства, на первых порах не стремилось, однако, с их помощью устроить в Москве среднюю или высшую школу, а только требовало от них переводческой деятельности, вследствие чего вызванные в Москву учителя становятся здесь не учителями школ, а переводчиками книг с греческого и латинского языков.

Появление раскола нанесло смертельный удар старой системе начетчества. Все главнейшие расколоучители были воспитаны на этой системе, ей они были обязаны всеми своими знаниями и своею относительною и своеобразною ученостью, они были самыми полными и вместе сильными и выдающимися ее представителями – а между тем к чему привела воспитавшая их система образования? К отделению от Церкви, к расколу. Ученые православные иностранцы, знакомясь с зарождавшимся у нас расколом и призываемые правительством к борьбе с ним, в один голос заговорили тогда, что вина раскола лежит в невежестве расколоучителей, проистекающем, однако, не от отсутствия у них всяких знаний и всякого образования вообще, а от отсутствия у них обучения школьным наукам, от того, что они «на брезе граматическаго разума и в мелкости ея утопают», что они, беседуя о богословии, «ниже малейшим перстом прикоснулися ея»³², т.е. что они не прошли правильной школы, не изучали никаких наук, а выросли на одном только начетчестве. И для передовых православных русских становилось теперь все более и более очевидным, что простое чтение книг без предварительной школьной подготовки не только неудовлетворительно в смысле образовательном, но может быть прямо вредным и в отношении религиозном, так как ведет к неправильному пониманию и толкованию Писания неученым его читателем. Ввиду этого система начетчества, практиковавшаяся ранее, окончательно потеряла кредит в глазах православных, которые стали теперь стремиться заменить ее новой системой – школьным обучением разным наукам, так как люди, изучившие грамматику, а тем более философию и богословие, не будут, говорилось тогда, «на святыя книги порок наводити»³³. В конце семидесятых годов XVII столетия у нас написано было особое рассуждение, в котором автор прежде всего ставит принципиальный вопрос: «учитися ли нам полезнее, грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавати Божественная Писания, или, не учася сим хитростей, в простоте Богу угождати и от чтения разум Писаний познавати»? Отвечая на этот вопрос, т.е. вопрос о том, следует ли русским остаться при прежней системе начетчетства или ее следует заменить системой школьного обучения разным наукам, автор говорит: «Простота сугуба есть: ова незлобие глаголется, еже есть добродетель терпения и непамятозлобия и не мщение обидящим; оваже невежество, рекше неучение, в нем же содержатся невежество Божиего закона, еже злоба есть преглубока... Неучение тма ослепляющая умные очи и есть, и глаголется, яко апостол глаголет: зане тма ослепи очи; учение же ясная луча есть, ею же невежества тма разрушается, и естественная человеческого разума очеса просвещаются и есть велие благо»³⁴. Таким образом, здесь окончательно осуждается старая система начетчества и признается самым решительным образом просветительное значение школы, ее полезность и необходимость для русских³⁵.

1

679

Итак, через наблюдение тех печальных результатов начетчества, какие сказались в расколе, передовая и более развитая часть русского общества, обращавшаяся к тому же с образованными иноземцами и присмотревшаяся к складу и характеру их образования сравнительно со своим собственным, пришла к концу семидесятых годов XVII столетия к убеждению в полной несостоятельности прежней нашей системы образования с помощью простого начетчества и к мысли о необходимости завести в Москве правильно устроенную школу по подобию тех, какие существуют у образованных иноземцев.

Но как скоро вопрос о необходимости устройства в Москве настоящей школы был решен у нас окончательно, сейчас же возбужден был другой вопрос, внушенный главным образом вероисповедными опасениями, именно – вопрос о том, какому языку следует дать преобладающее значение в будущей московской школе: греческому или латинскому. Вопрос для современников очень важный по тем практическим последствиям, какие ожидались от такого или иного его решения.

Перед глазами тогдашних русских стояли два ученых деятеля-современника, оба выходцы южноруссы, оба ученые и даровитые, оба воспитанники одной и той же киевской школы, оба одновременно жили в Москве и обращали на себя общее внимание своею ученою деятельностью, своими работами и сочинениями. Это были Епифаний Славинецкий и Симеон Полоцкий. Москвичи приглядывались к этим выдающимся выходцам, к характеру их учености и ко всей их вообще московской деятельности и нашли между ними самое глубокое различие, так что потом стали характеризовать их как будто две противоположности.

Если мы прислушаемся к этим характеристикам современниками указанных двух деятелей, то нам понятными станут те причины, которые вызвали у нас споры о том, какой язык должен господствовать в будущей московской школе – греческий или латинский.

«Епифаний Славинецкий, – говорит современник, – муж многоученый, не токмо грамматики и риторики, но и философии и самые феологии известный бысть испытатель и искуснейший разсудитель, и опасный претолковник греческаго, латинскаго, славенскаго и полскаго языков»³⁶. «Он был муж, – говорит тоже современник, – в благочестии знатный и ученый». И вообще всегда, когда современникам приходилось говорить о Епифаний, они говорят о нем с великим уважением как о человеке не только великой учености и мудрости, но и ревнителе Православия, как о человеке, который в вопросах, касающихся веры и Церкви, может считаться авторитетом. Такое положение в московском обществе Епифаний занял, по объяснению современников вследствие того, что он был большим знатоком и любителем греческого языка, благодаря чему он читал и изучал по преимуществу греческих православных отцов и учителей Церкви, на которых построено было все его образование и развитие. Епифаний читал и латинские книги, но они не были для него вредны и опасны, потому что все идущее с Запада проверялось у него православным греческим, не западные отцы и латинские церковные писатели, но восточные отцы и греческие церковные писатели были для него единственными учителями, руководителями и авторитетами в делах веры и Церкви, почему все его суждения и вся его деятельность были проникнуты духом строгого Православия и возбуждали к себе в москвичах доверие и уважение.

Совсем иное было с Симеоном Полоцким. Современник, восхвалявший Епифания как мужа многоученого и философа, тут же говорит о Симеоне: «Бе же и ин некто иеромонах, Симеон Полоцский зовемый, пришедый из града Пол отека, державы краля Полскаго. И той учивыйся, но не толико; не бо бысть философ, и то токмо учися, яко обычай есть поляком и литвяном по-латински и по-полски, греческого же писания ничтоже знаяше». Но мало того, что Полоцкий не был философ, – он «в своих писаниях написа латинскаго замудрования некые ереси, аще от неискуства, аще ухищрено, совесть его весть». Современники обращались к сочинениям Симеона и в них находили полное оправдание в подтверждение своего сурового приговора о нем. В своих сочинениях, приводя места из Священного Писания, Полоцкий следует не переводу Семидесяти, признаваемому Православною Церковью, а латинскому переводу Иеронимову, который он ставит выше греческого. В изложении догматов веры Полоцкий следует не Никейскому Символу, который признает Православная Церковь, а символу так называемому Апостольскому, признаваемому Латинской Церковью. Полоцкий ссылается на отцов и учителей Церкви, но по большей части на западных, а не восточных: на Августина, Иеронима, которого называет даже святым, на Григория Двоеслова и проч. В своих сочинениях он пользуется не греческими, а западными церковными писателями. Он, по словам патриарха Иоакима, «венец веры» сплел «не из прекрасных цветов богоносных отец словес, но из бодливого терния на Западе прозябшаго новшества, от вымышлений Скотовых, Анзелмовых и тем подобных еретических блядословий»³⁷. В самих своих проповедях он ссылается на премудрого Ансельма Кентерберийского, на иезуита Беллярмина и т.п. «Касаясь, – говорит г. Майков, – легендарной истории, Полоцкий охотно сообщает известия о разных святынях, хранящихся в городах Западной Европы, и о чудесах, которые от них происходили; напротив того, о подобных же святынях на Востоке Симеон вовсе не упоминает»³⁸. Эта очевидная склонность Симеона ко всему латинскому, которое он предпочитал греческому, объясняется, по мнению современников, тем обстоятельством, что он получил одностороннее латинское образование, знал один латинский язык и читал только латинские книги. Симеон, говорит современник, «книги латинские токмо чтяше, греческих же книг чтению не бяше искусен, того ради мудрствоваше латинская новоизмышления права быти; у иезуитов бо кому учившуся, поясняет современник, наипаче токмо латински без греческого, невозможно быти православну веема, Восточныя Церкве истинному сыну». И нельзя сказать, чтобы современники Симеона происхождение его латинских симпатий объясняли неверно, когда говорили, что они коренятся в том, что он знал и изучал только латинский язык и не знал греческого. В то время латинский не был только языком науки, но и языком латинства, латинская школа носила строго вероисповедный католический характер, так что всякому православному, обучавшемуся в латинских школах, нужно было, хотя бы на время и только внешне, отрекаться от Православия. Человек, воспитавшийся в латинской школе и только на латыни, читавший только латинские книги, необходимо и несознательно всасывал в себя разные латинские мнения и воззрения, чуждые Православию, сроднялся невольно с католичеством, невольно на многое начинал смотреть латинскими глазами, привыкал в затруднениях прибегать к латинским авторитетам, в их духе и по их указаниям решать возникавшие церковные вопросы и недоумения и невольно, часто незаметно для себя, отрывался от православной почвы и становился орудием, хотя бы и несознательным, пропаганды латинских воззрений в православной среде. Полоцкий служил для современников живым убедительным тому примером. Но Полоцкий, несмотря на некоторые высказанные им латинские воззрения, умел до самой своей смерти остаться православным, не выдвигая особенно резко на вид своих латинских симпатий, не разрывая из-за них своих добрых отношений с ревнителями Православия. Не то было с его учеником, не обладавшим ни его ученостью, ни его тактом и сдержанностью. Сильвестр Медведев, упорно защищая и пропагандируя свои латинские воззрения на время пресуществления Святых Даров, уже решительно восстал против церковной власти и за свои заблуждения подвергся соборному осуждению.

Итак, Полоцкий, Медведев и их сторонники, изучавшие один только латинский язык, читавшие одни только латинские книги, наглядно убеждали собою ревнителей Православия, что изучение одного только латинского языка безусловно вредно для русских, так как оно ведет нередко к заражению православных латинством через усвоение, хотя бы и несознательное, католических воззрений, всегда заключающихся в латинских книгах. Ввиду этого допустить исключительное господство в московской школе латинского языка значило бы, по мнению ревнителей Православия, открыть свободный, беспрепятственный доступ в русскую православную среду всевозможным латинским заблуждениям, значило бы из будущих воспитанников московской школы приготовить сторонников латинства и врагов Православия. Поэтому ревнители Православия употребили со своей стороны все усилия доказать, что в будущей московской школе первым и господствующим языком должен быть греческий, а не латинский и что при такой постановке школьного дела просвещение у нас не только ничего не проиграет, но еще выиграет.

До нас дошли две записки сторонников «греческого учения», в которых доказывается, что греческий язык имеет за себя решительные преимущества перед латинским и что особенно русским следует изучать именно греческий, а не латинский язык. Первая записка носит заглавие: «Довод вкратце: яко учения и язык эллиногреческий наипаче нужно потребный, нежели латинский язык и учения, и чем ползует славенскому народу». Доказывая превосходство греческого языка перед латинским, необходимость и пользу для русских изучать именно греческий язык, автор ссылается: 1) на то, что русские приняли христианство от греков и вместе с христианством от них же заимствовали свои письмена, церковные книги, гражданство и другие обычаи, которые держат и до сего дня; 2) на общечеловеческое культурное значение греков и греческого языка, о превосходстве последнего перед латинским свидетельствуют сами латинские писатели, как, например, Антоний Поссевин, Липсиус и др.; 3) за превосходство греческого языка перед латинским говорят затем следующие исторические факты: на греческий язык переведен был Ветхий Завет, на нем же писан и Завет Новый; все семь Вселенских Соборов собирались в Греции, и правила их и самый Символ на Первом Вселенском Соборе были писаны на греческом языке; оставляя в стороне множество греков-богословов, философов, докторов, поэтов, риторов, астрологов, геометров, «кто, – говорит автор, – богословию сице высоко яко Дионисий и Григорий написаху, кто остроумнее Аристотеля философию или во астрологии Птоломея и в геометрии Эвклида, в риторику Димосфена и в докторство Ипократа и Галина и в творцах Омира, и во всех прочих учениях кто подобнии грекам, которых и сами латини во всех своих академиях и по се время яко основание себе предлагают и вкупе учатся греческому и латинскому языку, зане иное основание, кроме греков, во всех свободных учениях, хотя и много трудилися, вымыслити не могут. И для того и имена всех учениям, начинающе от грамматики, не токмо латини но и все народи греческими именами именуют»; 4) особенно полезно изучать греческий язык русским, так как «не токмо латинскому языку великую помощь воздает греческий учениями своими, но наипаче славенскому помогати будет, как очистится учением греческим, зане язык славенский ближний и свойственный греческому, нежели латинскому», тем более что для печатания наших церковных книг в исправном виде необходимо сличать их с греческими книгами, с которых они были переведены, причем следует пользоваться древними греческими рукописными нерастленными книгами, так как печатные греческие книги повреждены латинами; 5) белорусы учатся, правда, только по-латыни, но зато чуть не все они стали униатами, и даже у тех из них, которые остались православными, сказываются потом остатки латинства, которым они пропитались в латинских школах; 6) наконец, автор, указав на то обстоятельство, что между русскими и латинами издревле существовала великая антипатия, почему русские для разрешения своих недоумений всегда обращались к грекам и никогда к латинянам, в заключение говорит: «Того ради подобает наипаче учитися гречески, понеже не токмо тем языком не вредится православная вера, яко латинским, но и зело исправляется, и учити купно с славенским, яко да временем и славенский язык [который пребогат есть] очистился и меж иных ученых языков сочетался. А по греческом учении легче, хотящему невредительно учитися и латинскому, а в первых латинскому языку учитися велие опасение, яко да не латинским языком подкралася тайна и вера, и обычей латинской, как видим в разных народех, наипаче в французском, зане ничего не пременяет человека и нравы сице, яко странное учение. И греческое учение болшую славу причиняет, нежели латинское, понеже латинский язык общий и умножен, и не так в чести, яко греческий»³⁹.

Другое сочинение о превосходстве греческого языка перед латинским носит заглавие: «Учитися ли нам полезние грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавати Божественная Писания, или, не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати, и от чтенья разум Святых Писаний познавати, – и что лучше российским людем учитися греческаго языка, а не латинскаго»⁴⁰. Отвечая на вопрос, «котораго языка учению учитися нам словяном потребнее и полезншее – латинскаго или греческаго», автор говорит, что нам полезнее учиться «греческаго и словенскаго». Но так как «глаголют неции, яко свойственше нам словеном учитися латинскаго языка учению, яко удобншу сущу к познанию и потребншу, нежели греческому неудобознанному», то автор и поставил своею задачею показать те причины, по которым нам следует учиться греческому, а не латинскому языку. «Аз тебе покажу, – говорит он, – яко свойственш нам словяном, удесем сущим святые Восточные Церкви, греческий язык, и учение того знати потребншее есть и полезншее по многим: первое, по веры православные единству, из Востока ны просветившия и в сыноположение Божее чрез крещение родившия. Второе, по согласию и купночину церковных законов, и по преданию Божественных Тайн и поучению в том гречестем языце древних святых отцев наших: Дионисия Ареопагита, Василиа Великаго, Григориа Богослова, Иоанна Златоустаго, Афанасиа и Кирилла Александрийскаго, и Иоанна Дамаскина и прочих, их же за множество яко звезд небесных имена оставляю; и по священным книгам и учениям Ветхаго Завета, паче же по самому святому Евангелию и Апостолу, писанным первообразно от самых святых апостолов гречески, а не латински, и толкованием святых отцев тех преведенным древле из греческа, а не латинска на славянский язык. К сим по самым стихнем или писменем, и по осми частем грамматики и сочинению тех свойствен греческий язык славенскому. Латинский же язык, и учение, и писание во всех сих славяном нам чуждо и далече отсутствующе, и не точию непотребно отнюдь, но паче вредно и губительно, яко зде (Богу помоществующу) покажется». Сличив затем начертание алфавитов греческого, славянского и латинского, автор замечает по этому поводу: «Овча подобно есть своей матери всячески по виду и нраву, яко славенская писмена греческим подобна суть. Козлище же инородное аще чим малым и приуподобляется овце, обаче всячески естеством и видом отсутствует и разнствует, яко и сия латинския литеры греческим и славенским ако козлище овце много зело не подобятся. Греческая же писмена и славенская яко овча с материю (славенская бо из греческих приложишася) обоя между собою подобствуют и согласуются. И сия далечности и разности славяном от латин первая, аще мнится и малая вина, обаче не есть малая».

«Вторая и большая вина, разделяющая славян от латин», заключается, по мнению автора, в том, что «греческий язык и учение славяном велми свойственно по частем грамматики». Подробно раскрыв это положение, автор замечает: «Зри, како согласен славенский язык со греческим, и учася тому, не погрешит истины о богословии. Латинский же, от него же и польский растлевся, колико далече отсутствует истины. Опаство имеети подобает, да не и славенский диалект что от того латинскаяго учения постраждет, яко уже и начинаются латинския и польския пословицы славенскаго языка в писаниях появлятися, (древле же отнюдь таковых глаголаний славяне удаляхуся), зане речениям обыкоша и нравы последовати. Тако бо латинское учение прелестно, яко нож медом намазанный: изначала лижущим сладок и безбеден мнится, и елико долши облизуется, толико ближше гортаню ближится и удобно лижущаго заколет и смерти предаст. А яко латинский язык скуден и убог по себе самому и за скудость свою овоща употребляет еллинская речения и имена, овоща же иными речении изменяет». Далее автор доказывает, что «свойство славенскаго и греческаго и от самых имен соединися, яже издревле употребишася и вообычаишася славяном греческая и яко свое естественное вкоренишися, яко Евангелие, Апостол, Апокалипсис, Паралипоменон, Псалтир, Триодь, Минеа (указывает множество и других греческих слов, употребляющихся в славянском)... Латинцы же имена овая греческая за скудность свою употребляют (яже не ведущим быти мнятся латинская) и не могуще на свою беседу добре претолковати, растленно глаголют: метрополит, арцибискуп, бискуп, клер, клерик, преор, псалтер, кроника, паче же самаго Сына Божия спасительное имя Иисус глаголют Иезус... всех же стыднейшее: святого многострадательнаго праведного Иова имя зовут срамно Иоб... Вся сия и множайшая сихрастлиша во учениях своих учимых, за еже не имут во учении своем стихии и. Славенский же язык и учение купно со греческим имут сию стихию и, и добре обатии язы́цы вся имена зовут».

По мнению автора, «книги греческия латинским языком добре на славянский диалект превести отнюдь невозможно», в доказательство чего он приводит перевод Символа на славянский с латинского,значительно отличный от славянского, переведенного с греческого, и замечает по этому поводу: «Аще Символ тако и не инако с латинска преведется, внимати прирадиво подобает, яко вся наша растлятся и в ничто же будут и богословныя святых книги, и песнопения и славословия церковная, и главизна веры вашея священный Символ, како отчуждится от истиннаго слога греческаго: греческим бо диалектом первое сложися на Первом Синоде, и второе на Втором Вселенском Синоде мудрейшим и святейшим Григорием Богословом согласием святых отец 150 греческими письмены и слогом и диалектом, ради таинства богословия, а не латинскою беседою и литерами. Аще на оных Синодех латинстии архиерее по степенем седалищ своих и предначальствоваху, обаче греческа языка употребляху, а не латинска». Затем автор указывает на превосходство греческого перевода книг Ветхого Завета перед латинским, так как «латинцы и лютери держат разные Библии многих новых преводников, бывших после Христова воплощения, преведенные с еврейского, явлено уже растленнаго от христоненавистников еврейских рабинов», почему в их Библии встречаются погрешности, которые и указываются автором.

Доказав превосходство греческого языка перед латинским, автор говорит: «Внимати треба, яко язык греческий честен и велик и богословие могущ объяти, не заимствуя языка латинскаго; язык же латинский без греческого ничто же могущ высоких разумений, паче же о богословии писати и глаголати, и велми сам собою непотребен нам славяном, и ничто же вспользует нас, но паче пошлит и далече от истины в богословии отведет и к западных зломудрию тайно и внезапно привлечет. Греческий же язык и учение всю вселенную просвещает, яко мудрый в философии и феологии иеромонах Епифаний Славинецкий, в греческом, и латинском, и славенском искусный языцех, глаголет в слове о учении греческаго языка и учения еще: о како велие есть благо ясная учения греческаго луча, его же мрачная невидения тма разрешается, восток и запад озаряется, север и юг просвещается и вся вселенная облистана бывает». Указав словами Епифания Славинецкого на великое значение греческого языка для православного богослова, автор замечает: «Древний святии отцы наши: Василий Великий, Григорий Богослов,

Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Иоанн Дамаскин и инии, яко учахуся богословии на гречестем языце, тако и вероваху, и писаху и вверенные им учаху. Латинницы же веруют написанной им растленной богословии от врага Церкве Святые Восточныя, иезуита Фомы Аквинуса, тако и учатся и учат, и учившийся кто-либо будут удобно в стремнину погибели тоя низстремляются, удалившеся святых отцев феологии»⁴¹. Русским нужно изучать греческий язык и потому еще, что, во-первых, прежние русские митрополиты и епископы «чины и песнопения держаху греческая, явлено яко и учение бе греческое, а не латинское, яко показуется в житии блаженнаго Игнатиа, епископа Ростовскаго: лик пояху греческий, вторый славянский». Во-вторых, в 1586 году Собор восточных патриархов дал благословение и повелел славянам учиться греческому языку, «и того ради напечаташася во Лвове-граде грамматики греко-славянския». В-третьих, в соборной грамоте патриарха Иеремии об учреждении патриаршества в Москве повелевается Московскому патриарху «быти с Иеремиею во всем согласну и купночинну; согласие же и купночинность инако како не имать быти, точию от учения греческаго купно и славенскаго». В-четвертых, «во днех благочестивейшаго государя, царя и великаго князя Алексия Михаиловича всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, священный Всероссийский Собор о исправлении (книг?) написаша, яко тщася всеми силами и от души прилежным попечением святейший Никон патриарх исправити совершенно. Но двое не допусти ему совершенная книг исправления: едино, яко скудно зело преводчиков искусных в языце гречестем, аще и обретахуся неции знающе отчасти диалекта греческаго, но учением точию грамматики. К сему не быша лексиконы греческия и славянския, того ради в преводех погрешаху. Инии же преводиша с греческа на латинский язык, с латинска же на славенский прелагаша, и того ради быша в речениих от греческа чрез латинский на славенский язык погрешения. Яко и мудрый в греческом и латинском диалектех Максим монах грек сперва латинскою беседою сказываше толмачом (зане не изучися еще совершенно языку славенску), толмачи же с латинска сказываху славенски, и того ради в его первых преводех быша некая погрешения, за яже истязание и томление терпяше Максим. Потом (глаголет Собор), Богу благоволившу, изучится народ российский художеству грамматики, риторики и прочих по-гречески и славенски, и егда лексиконы грекославенския (яже уже и начашася) и оттуду известно познается российскому народу греческий диалект, тогда совершенно да исправится. Отвсюду, – заключает автор, – благословение дадеся, явлено и от Бога и архиереев, еже учитися славяном по-гречески».

Затем автор указывает на тот вред, какой происходит и может впредь произойти для русских от изучения латинского языка. «От учения латинскаго, – говорит автор, – ничтоже еще видя начинаются быти странныя подверги и чуждые Восточные Святые Церкве, матери нашея, некоего Символа, его же держат латинницы и лютери, лживо называюще быти апостольский, и треугольником образующе Отца и Сына и Святаго Духа, необразуемое Божество, яже обличаете мудрейший Максим грек, чужды Православия поведает. И иный подверг тайный по латинскому смышлению о пресуществлени Тела и Крове Христова на хлеба и вина, не согласующейся святых отцев восточных учением и ина некая новшества. И сия убо еще ниже начало приемшу латинскому учению славяном, егда же тое учение в дело произыдет и преуспевати начнет, не пострадати бо по притчи: бежавшим дыма не впасти бы в пламень. К сему егда услышат латинское учение в Москве начавшееся врази истины, плевелосеятеле терния западнаго во среди чистые пщеницы, из Востока насеянныя, лукавии иезуити подъидут, и неудобопознаваемыя своя силлогизмы или аргументы душетлительные начнут злохитростно всевати, тогда что будет? Ничто ино, точию окоптелый чистительнаго огня дымом латинского смышления зачнется куколь и родит любопрения, потом (пощади Боже!) отступление от истины, еже страждет или же и пострада Малая Россия, приучившися латине, быша мало не вси униаты; редции осташася Православии». Ввиду такой опасности для русских от изучения ими латинского языка, автор молит всех начальников духовных и мирских всеми зависящими от них средствами угасить малую искру латинского учения: «Не дате тей раздмитися и воску ритися, да не пламень западнаго зломысленнаго мудрования растекся попалит и в ничто же обратит Православия восточнаго истину: егда бо иногородний той (сикилийскому подобный, или и еще горший) огнь распалится и кто в него ввалится, той и с великим трудом от того не свободится, но вечно в том потонится».

В заключение автор указывает на те важные и благие последствия, какие произойдут для русских, если они будут изучать не латинский, а греческий язык. «Аще же народ великороссийский, – говорит он, – будет учитися греко-славенски (подаждь Господи) и чести книги оныя, всех сих предреченных бед избегнут, и согласны во всем и купночинны будут с Восточною Святою Церковию, и со святейшими равночисленными святым евангелистам патриархи и истинно ученицы Христовы будут, и здрави, и тверди, и не позыбленни от приражения инославных пребудут в православной вере, основани не на песце нововымышлений, но на твердом основании водружении, на самом краеугольном камени Христе: иного бо основания никто же может положити. Еще и святейшие патриарси подадут вящшее благословение и молитву о благосостоянии великороссийскаго царствия, и народи вси окружнии, сущий Православия восточнаго, Богу возблагодарят и царскому величеству приклонятся. Но и противник западницы и инии мужеству, твердости и постоянству в вере великороссийскаго народа почудятся, яко ничто возможе их поколебать. И свой народ, начен от благородных до простых и самых глаголю поселян, услышавше учение греческое возрадуются и похвалят; и мятежницы Церкве отложивше всякую молву утишатся и Церкви святей покорятся и прилепятся чрез покаяние. Аще же у слышится в народе, паче же в простаках, латинское учение, не веем, коего блага надеятися, точию избави Боже всякия противности».

Так ратовали защитники греческого учения за необходимость для русских учиться именно греческому языку, стараясь осилить своих противников, сторонников латинского учения, которых, вероятно, было немало. К ним, как можно думать, принадлежали все те выходцы-киевляне, которые сами воспитались исключительно на латинском языке и не знали языка греческого. К ним примыкали и горячо их поддерживали московские их последователи и ученики, каким, например, был очень влиятельный в одно время Сильвестр Медведев. К сторонникам латинского учения принадлежали у нас и те молодые люди, которые, по словам патриарха Иоакима, ездили учиться в Польшу в тамошние латинские школы или которые ездили учиться в киевские школы. Лица, принадлежавшие к Посольскому приказу, где знание латинского языка как международного было особенно нужно, естественно, были сторонниками латинского учения. Наконец, к ним же примыкали и все те лица из высшего класса, которые, побывав за границей при посольствах или сблизившись с образованными выходцамииностранцами у себя дома, подчинились влиянию Запада, стали усвоять в своей жизни западные обычаи и желали для своих детей такого же школьного образования, какое давалось в западных школах. Это были вообще сторонники образования по преимуществу светского, мало обращавшие внимания на вероисповедные опасения и интересы, которыми по преимуществу руководились сторонники греческого учения, желавшие образования строго церковного и потому стремившиеся основать в Москве строго церковную школу. Что именно говорили сторонники латинского учения в свою пользу, неизвестно, так как от них не дошло до нас таких же сочинений в защиту латинского языка, какие дошли до нас в защиту греческого. Вероятно, они указывали на то, что латинский язык есть общепризнанный язык школы, науки, международных сношений, язык, признанный всеми образованными народами, без которого невозможно истинно научное образование. Последнее как нельзя более убедительно доказывают и сами греки, которые для получения образования идут на Запад и учатся там в латинских школах, так что все ученые греки позднейших времен суть воспитанники западных школ, вся их ученость заимствована ими у Запада, без которого они уже не могут более обходиться, если хотят поддержать у себя образование. Ввиду этого и русским следует искать образования не у греков, а прямо на Западе, откуда и греки получают научное свое образование – в Москве следует завести не греческую, а латинскую школу, так как и в самой Греции никакой специально греческой школы, которую бы можно было противопоставить школе латинской, нет⁴².

В то время как происходили споры о том, какой язык должен преобладать в будущей московкой школе – греческий или латинский, в Москве была неожиданно открыта так называемая Типографская греческая школа, важная в том собственно отношении, что это была первая греческая правительственная школа у нас и что ее основание послужило, так сказать, толчком к написанию знаменитой привилегии на академию.

На вопрос, когда и кем открыта в Москве греческая Типографская школа, все историки и ученые обыкновенно говорят, что она была открыта в 1679 году иеромонахом Тимофеем, который долго путешествовал по Востоку, где и изучил греческий язык. В этом случае ученые ссылаются на «Историческое известие о Московской Академии» Федора Поликарпова, который рассказывает, что в 1679 году в Москву прибыл из Иерусалима русский иеромонах Тимофей, долго живший в Палестине и изучивший там греческий язык. Тимофей был представлен государю и поведал ему о бедственном положении греческой земли и об оскудении в Греции свободных наук. Государь, глубоко тронутый рассказами Тимофея, решился открыть в Москве греческую школу и сообщил свою мысль патриарху. Тот радостно отнесся к предложению царя, сделал Тимофея своим крестовым иеромонахом и сейчас же определил отвести под училище в типографии три палаты. Тимофей был назначен ректором вновь открытого греческого училища, в которое собрано было для учения малых детей числом тридцать. Так рассказывает об открытии у нас в 1679 году первой правительственной школы, греческого Типографского училища, Федору Поликарпову ученик этого училища, но рассказывает, нужно заметить, не совсем точно. Дело в том, что иеромонах Тимофей, который будто бы возвратился из Палестины в Москву в 1679 году и сделался в этом году ректором открытого в Москве греческого Типографского училища, в действительности в 1679 году еще находился в Константинополе, где он виделся с нашим послом Василием Даудовым, которому сообщал разные политические вести и с которым послал две грамоты – одну к государю, а другую к патриарху. В грамоте к государю с послом Даудовым (который выехал из Константинополя 29 июля 1679 года) Тимофей между прочим пишет: «А буде изволишь твое царское величество мне, своему богомольцу, отписать, чтобы зде не сидети и не пропасти между погаными, и я рад указу твоему царскаго величества»⁴³.

Вероятно, разрешение государя Тимофею возвратиться в Москву было дано, и он 24 октября 1680 года с благословения Иерусалимского патриарха Досифея оставил Константинополь и поехал на Русь. 1 января 1681 года Тимофей приехал в Севск, явился здесь в разрядной избе боярину и воеводе князю В. В. Голицыну и в расспросе сказал: «В прошлом 175 году царь Алексей Михайлович посылал с Москвы в Константинополь к патриарху Чудова монастыря келаря Савву, и с Саввою приехал в Константинополь и он, Тимофей, и с того времени был в Константинополе и жил у Иерусалимского патриарха Досифея лет с пять. И как де пришол в Царьгород посол Афанасий Поросуков и в то время Досифей сказал про него турецкаго султана толмачу Александру, что он русские письма переводить умеет; и толмач взял его и привел для перевода русских писем к визирю, и он-де с того числа по нынешний 189 год у визиря переводил всех царскаго величества посланников письма. А из Царьгорода поехал он с благословения Иерусалимскаго патриарха Досифея октября 24 числа нынешняго 189 года.

А как он был в Константинополе, при нем султан выступил с войском, говорят, под Киев, калмыцкий мурза предложил поддаться султану» и т.п.⁴⁴ Таким образом, оказывается, что иеромонах Тимофей возвратился в Москву с Востока не в 1679 году, как говорит Поликарпов, а в 1681 году; значит, не ранее этого года открыто было и греческое Типографское училище. Поликарпов говорит затем, что под Типографскую школу отведены были три палаты «сущия под приказною, иже ныне зовутся казенными», в которых и происходило учение до слияния Типографского училища с академией. А между тем есть прямое известие, что для Типографского училища были построены новые каменные палаты, окончательно отстроенные только уже в сентябре 1683 года. В расходных записях патриаршего Казенного Приказа значится: «192 года сентября 19-го по указу святейшаго патриарха выдано из казны и отдано на Печатный двор в новые каменные палаты, которые построены внове для учения школьнаго греческаго языка, 4 оконницы стеклянных»⁴⁵.

Открытие Типографского училища далеко не решало, однако, вопроса о школе во всей его полноте. Сторонники греческого учения, к которым принадлежал и патриарх Иоаким, воспользовались прибытием в. Москву иеромонаха Тимофея, чтобы открыть именно греческое училище. Но Типографская школа была только элементарной, где обучали греческому и славянскому чтению и письму, а не проходили курса наук средней или высшей школы, почему учеников Типографской школы и переводили потом для обучения разным наукам к Лихудам, а когда затем Лихуды в конце 1687 года открыли ученье во вновь построенных каменных зданиях академии, то Типографское училище и совсем было закрыто. А между тем вопрос у нас шел о том, «учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии и феологии, и стихотворному художеству и оттуду познавать Божественныя Писания, или, не учася сам хитростем, в простоте Богу угождати, и от чтения разум Святых Писаний дознавати, – и что лучше российским людем учитися греческаго языка, а не латинскаго», т.е. вопрос шел об устройстве не элементарной школы, какова была Типографская, но такой, в которой бы преподавались так называемые «свободные» науки, чтобы русским незачем было уже ездить в Польшу в тамошние латинские школы, чтобы им не нужно было держать у себя и домашних учителей-иностранцев, которые, действуя вне всякого контроля, легко могли служить целям иноверной пропаганды. Словом, требовалось устроить такую школу, которая бы, удовлетворяя всем требованиям широкого научного образования, в то же время воспитывала бы своих учеников в строго православном духе и направлении, предохраняя и своих воспитанников, и все русское общество от вторжения в него всего иноверного. Типографское училище, очевидно, не могло удовлетворять подобным задачам, и потому вопрос об устройстве высшей школы оставался по-прежнему открытым.

Понятно само собой, что боровшиеся между собой сторонники греческого учения и учения латинского стремились повлиять и на правительство в том смысле, чтобы оно открыло высшую школу с преобладающим характером греческого учения или латинского. Вероятно, каждая сторона представляла правительству свои соображения и проекты относительно устройства будущей школы, на основании которых в 1682 году и составлена была известная привилегия на академию. Все наши исследователи, задававшиеся вопросом, кем написана была привилегия, одни более предположительно, а другие с решительной уверенностью говорят, что привилегия по поручению царя Феодора Алексеевича была написана его учителем Симеоном Полоцким и что в самом характере написания привилегии с несомненностью сказалось полное торжество сторонников латинского учения над греческим. Но мы со своей стороны никак не можем согласиться с тем, чтобы привилегия на академию в том виде, как она дошла до нас, была действительно написана Полоцким и чтобы она выражала своим содержанием торжество или победу сторонников латинского учения над приверженцами учения греческого.

Все ученые исследователи согласны в том, что привилегия написана уже после открытия Типографского училища. Пока думали, что это училище открыто в 1679 году, еще была некоторая хронологическая возможность приурочивать написание привилегии Симеону Полоцкому, который умер в 1680 году. Но мы теперь знаем, что Типографская школа была открыта не в 1679, а в 1681 году, т.е. после смерти Полоцкого, который, значит, не мог писать привилегии на академию, если самая мысль об открытии академии впервые возникла уже после его смерти. Но и помимо этого совокупность внешних и внутренних признаков никак не дозволяет считать автором привилегии Полоцкого, или что окончательная ее редакция принадлежит сторонникам не греческого, а латинского учения.

Что Симеон Полоцкий не был автором привилегии, это видно из следующего: во-первых, привилегия помечена 1682 годом, а Симеон умер в 1680 году. Во-вторых, привилегии нет в бумагах Симеона, а между тем он тщательно сохранил не только то, что сам писал, но и копии с бумаг, принадлежащих другим лицам, так что если бы привилегия была писана Симеоном, она бы заняла самое видное место в его произведениях ввиду ее особой важности, которую, конечно, хорошо понимал Полоцкий. В-третьих, Сильвестр Медведев, преклоняюшийся перед ученостью, мудростью и заслугами своего учителя, нигде ни разу не говорит, чтобы привилегия была написана Полоцким, хотя ему и приходилось нарочито говорить о ее написании. Как известно, Медведев, вручая в 1685 году привилегию царевне Софье, посвящает ей по этому случаю целое стихотворение, в котором он и намека не делает, чтобы привилегия была написана Симеоном. Он просто говорит: «Академий привиллегию вручаю, иже любезным ти братом создан есть, повелением чинно написан есть». Очевидно, упомянуть тут Медведеву о Полоцком, если бы тот действительно был творцом привилегии, как нельзя более было бы уместно. И в последующее время Медведеву не раз приходилось касаться вопроса о школьном учении на Руси, но он ни разу не сказал не только того, что привилегия была написана его учителем Полоцким, но и того, чтобы Полоцкий вообще заботился об открытии в Москве училища. В-четвертых, и другие современники, как, например, Лихуды, Федор Поликарпов и др., касаясь вопроса о школах и упоминая даже о привилегии, нигде не говорят, чтобы она была написана Полоцким или каким-нибудь другим определенным лицом.

Рассматривая содержание привилегии, необходимо прийти к такому заключению, что, по крайней мере, некоторые ее параграфы не только не были написаны Полоцким, но составлены по поводу событий, имевших место уже после смерти Полоцкого, и что некоторые из них направлены если уже не прямо лично против Полоцкого, то против его последователей и вообще сторонников так называемого «латинского учения».

Укажем примеры. В третьем параграфе привилегии говорится: «А новопросвещенным от римския веры, илютерския, и кальвинския, и иных ересей приходящим в тех училищах блюстителю и учителем, ради веры нашея лучшаго хранения, весьма не быти: ибо они обыкоша злохитростным образом, тайно ереси своя по малу во ученики вкореняти»⁴⁶. Каким образом в привилегии могло появиться подобное постановление? Задумав основать Академию, русские естественно могли ожидать, что учителя для нее могут явиться или из Греции, или из Юго-Западной России. Но откуда же у составителей привилегии могла возникнуть та маловероятная мысль, что ученые латиняне, лютеране и кальвинисты ни с того ни с сего поспешат двинуться в Москву, лицемерно примут здесь Православие и, сделавшись учителями в будущей школе, зло-хитрым образом тайно будут вкоренять в учеников свои ереси, когда ранее на Руси ничего подобного не было? Очевидно, самое предположение о подобной возможности и, тем более, законодательное постановление по поводу этой предполагаемой возможности является чем-то странным и непонятным. Очевидно, что перед глазами составителей привилегии находился какой-либо живой, реальный факт, показавший им и убедивший их, что подобные случаи вполне возможны и существуют в действительности. Такой факт действительно был налицо перед составителями привилегии. В начале 1681 года в Москву прибыл некто Ян Белободский, ранее бывший в Слуцке кальвинским проповедником, человек без определенных вероисповедных воззрений, выказывавшийся потом в Москве то как будто кальвинистом, то лютеранином, то католиком. В Москву он приехал, по его собственному заявлению, потому, что «слышал он, что великий государь на Москве хощет заводить школы, и он желал того, чтоб ему в тех школах быть учителем». В этих видах Белободский, не оставляя своих латино-лютеро-кальвинских заблуждений, хотел принять Православие, принять монашество и священный сан, чтобы только сделаться учителем задуманной в Москве школы. Но замыслы его были раскрыты в челобитной государю сначала Павлом Негребецким (православным польским шляхтичем, выехавшим в Россию в 1677 году с нашим варшавским резидентом Тяпкиным), а потом Сильвестром Медведевым, написавшим против него особое обличительное сочинение. Негребецкий в своей челобитной царю, писанной рукою Медведева и составленной, очевидно, при его деятельном участии, обличив еретические представления Белободского, указав на его лицемерное желание принять Православие, монашество и священный сан, лишь бы только сделаться учителем в московской школе, заявляет государю: «Еретики всяким образом, крещением и монашеством, тщатся христиан прельщати, яко начальницы их и многие учители такожде прелыцаху и прельщают, и ныне же наипаче твое православное царствие всячески прельстити тщатся; яко сие царство паче всех есть им завистно: зане чают ему и по астрологичным феноменам узнавают крепко силному быти и всем миром обладати. Того ради таковых пасторов своих верных и веры своей искусных, веру же нашу ложно не опасающихся приимати, к Москве посылают, чающе, яко они зде, в твоем царствии, таковою их прелестию проклятую свою веру ввести возмогут». Ввиду этого Негребецкий просит царя «сохранить правоверное свое царствие от сего прелестнаго еретика», молит царя: «Не даждь веры прелестному крещению его: яко он не крещается, но насмевается вере нашей крещением сим. Не даждь монашеству его веры: яко таковым же монашеством прежде и начальник их Лютер и иные тоя ереси еретики прелыцаше люди. Ни клятве его даждь веры: яко и Арий и инии еретики ложно клявшеся пребыти в православной вере, обаче оно проклятие преступивше, ереси своа разсеяху»⁴⁷. Это воззвание Негребецкого и Медведева произвело свое действие. В привилегии на академию по этому случаю постановлено было: «А новопросвещенным от римския веры, и лютерския и кальвинския, и иных ересей приходящим в тех училищах блюстителю и учителем ради веры нашея лучшаго хранения, весьма не быти: ибо они обыкоша злохитростным образом, тайно ереси своя по малу во ученики вкореняти». Таким образом, это постановление явилось в привилегии, несомненно, уже после смерти Полоцкого, умершего в 1680 году.

В той же самой челобитной государю Негребецкий говорит, что Белободский несправедливо обвиняет его в том, «яко бы аз ученых людей ненавижу». «Ненависти ко ученым, – заявляет Негребецкий, – никогда никаковые не имел, паче же сие есть радость моя, еже со учеными людьми беседовати. И того ради прежде извещал боярину твоему и дворецкому князю Василию Феодоровичу Одоевскому о едином постоянном в философии же и богословии ученом муже, Елисей Карабчикеевиче, игумене добромыслском; такожде и тебе, великому государю, извещаю о оном же человеце, яко зело казнодей есть искусный, на его же поучения не токмо православные, но и многие от римлян приходяще чудишася. И в великом ските есть иеромонах, именуемый Гавалевич, богослов и философ, и в состязании зело острый и Православию великий ревнитель. Такожде в научении оным подобный, ныне же зело великий Православия от ересей защититель, иже за веру и страдания даже до смерти страдаше, игумен Любелский, Монастырский, иже аще будет годно царскому величеству, за твоим повелением, желает зде твоему царскому величеству и святей православной вере послужити. Еще же и ин тамо обретается, человек мирской, зелный благочестивый нашея веры поборник, Тернивский. Сии вси воспомянении мужи от благочестивых родителей суть рождены, вси труди свои и живот свой на утверждение церкви святей возложиша, им же и науку вручити безопасно и стадо Христово вверити возможно: яко и во иных странех, между иноверными, Церкви святей суть велики ревнители и Православия веры поборники. И аще твое государское благоволение на се будет, дабы они в царствующий сей град прибыли, то точию надеждею вашего царскаго милосердия и милостиваго жалованья подобает их онадежити, и они, не усумневаяся, ради твоей к ним государскои милости, вскоре к тебе, великому государю, прибудут».

Чтобы понять всю важность и значение этой рекомендации Негребецким малороссийских ученых для будущей московской школы и уяснить себе вопрос о том, кому принадлежала окончательная редакции привилегии на академию, мы должны указать здесь еще на одно очень важное по интересующему нас вопросу свидетельство. Медведев в приписываемом ему сочинении, которому известный книжный справщик монах Евфимий дал надписание: «Неистово брехание на Святую Восточную Церковь в лице и имени учителей православных Иоаникия и Софрония Ликудиев, пренеистоваго некоего безъимянника», обвиняет Лихудов в том, что они «в новых школах младых отрочат на свои нравы учат», что Лихуды «своей лукавой душегубной прелести и нас хотят научити и от животворящего Слова Божия отлучити, и называют людей Божиих зверями, и свиниями, и всякими ругательными словами поносят за то, что Бог наш в Московском нашем царстве не благоволил быти школьному учению». Лихуды в ответ на это в своем сочинении «Показание истины» говорят: «Глаголет, яко Бог не благоволил быти мудрости и учению школьному в сем благочестивейшем царстве, – о стыда! О, безчестия несравнимаго! О, радости и утешения, которое приносит враг Церкве Восточной иноземцом и врагом великаго и благочестивейшего сего царства! Не благоволи Бог, глаголет мудрости в царстве Московском, еже благоволи Святая Троица распространивше во всем, возвеличивши и умноживши паче звезд небесных, и мудрости, глаголет, не благоволи Бог быти в царствующем граде Москве. И како имать сие слово? Не он ли был, который, прежде пришествия нашего семо, молил блаженныя памяти государя царя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России державнейшаго самодержца построити Академию; а ныне глаголет, помрачився ненавистию, яко Бог не благоволи быти мудрости в царстве Московском? Вси познаша его намерение, яко лукав есть и толико довлеет»⁴⁸.

Итак, не Полоцкий, а Медведев, по прямому свидетельству Лихудов, молил царя Феодора Алексеевича об открытии в Москве академии; Медведев же, только пользуясь Негребецким, которому он написал челобитную к государю по поводу Белободского, рекомендовал царю Феодору Алексеевичу и малороссийских ученых в качестве учителей для будущей Московской академии. Из них, как видно, с Монастырским Медведев, при посредстве Негребецкого, уже вошел в предварительные сношения и получил от него согласие приехать в Москву, как скоро получено будет на это разрешение государя. В последнем Медведев, вероятно, не сомневался, так как государь, ученик Симеона Полоцкого, симпатизировал малороссийским ученым и вообще сторонникам латино-польского образования.

Таким образом, в то самое время, когда патриарх Иоаким и сторонники греческого учения, воспользовавшись прибытием в Москву иеромонаха Тимофея, поспешили открыть в Москве греческое училище, сторонники латинского учения с Медведевым во главе употребляли все усилия побудить царя открыть в Москве Академию и пригласить для нее учителей из южноруссов, т.е. стремились водворить в Москве с помощью ученых южноруссов так называемое латинское учение.

Но Медведев ошибся в своих расчетах. Проект академии необходимо перешел на предварительное рассмотрение патриарха, а следовательно, и окружавших его сторонников греческого учения. Последние со своей стороны постарались внести в проект такой пункт, который подрывал все надежды Медведева и его сторонников на призвание в Москву для учительства в академии южнорусских ученых.

В привилегии на академию читаем такое постановление относительно южнорусских ученых: «А иже имут в наше царствие из Литовския страны, и из Малыя России, и из иных стран ученые люди, хотящий зде в наших училищах блюстителем и учительми быти, приезжати, и о себе поведати, яко они благочестивые, и от благочестивых родителей рождены и воспитаны в православной восточной вере: и оным без подлинного об них известия, и достоверных благочестивых людей свидетельства словесем их не верити, и в блюстители и во учители их не устрояти, аще бы кто из них и писанием правду веры нашея восточные удостоверял, а неправду на ону нашу православную веру от римлян, и от лютеров, и от калвинов, и от иных ересей наносимый обличал и укорял: того ради, что обычай есть таковыми способы прелестникам в верах замешание творити; прежде таковии являются якобы совершенно благочестивые, и по благочестии ревнители крепкие, а потом, егда уверятся быти благочестивыми, тогда по малу развратная словеса вере нашей всевати, и оные непорочную целость терзати начинают».

Очевидно, что приведенный пункт привилегии не мог быть написан ни Полоцким, ни Медведевым, ни вообще сторонником латинского учения, так как он направлен против Полоцкого и против рекомендованных Негребецким или, что то же, Медведевым южнорусских ученых и вообще против всех сторонников латинского учения, какими были по преимуществу выходцы из Юго-Западной России и их московские ученики⁴⁹. Необходимо признать, что пункт привилегии, трактующий о южнорусских ученых, был написан именно сторонниками греческого учения и имел прямой своей целью отстранить от будущей академии всех вообще юго-западных ученых как воспитавшихся исключительно на латыни и потому очень подозрительных в вероисповедном отношении. Чтобы окончательно убедиться в этом, достаточно, сравнить отношение привилегии к юго-западным ученым с ее отношением к ученым грекам в первоначальной редакции этого пункта. О последних в привилегии, по первоначальной редакции этого пункта, говорилось: «Греческого же народа тии да будут (блюстителем и учителями), иже будут о себе имети о своем в восточной христианской вере крепком утверждении от православных патриархов достоверное свидетельство» – и только, так что всякому ученому греку, заручившемуся патриаршей рекомендацией, открыт был свободный доступ к занятию в академии должностей блюстителя и учителя. От них не требовалось, как от южнорусских, наводить никаких особых справок, привилегия верит грекам и не выражает никакого сомнения в их Православии и благонадежности вообще. В таком духе писать привилегию могли, очевидно, только сторонники греков и греческого учения и враги учения латинского. Так, действительно, и посмотрел на это дело Медведев. Когда в 1685 году Медведев задумал вместе со своим другом и сторонником Шакловитым поднести привилегию на утверждение царевны Софьи, он в том пункте, где привилегия говорила о греках, сделал внизу имевшегося у него списка собственноручную очень важную и существенную вставку с очевидной целью точно так же заподозрить Православие греков и тем затруднить им доступ в академию, как это ранее уже сделано было в привилегии относительно южноруссов. Первоначально в привилегии было сказано, как мы видели, что греки могут быть в академии и блюстителями и учителями, лишь бы только имели за себя рекомендацию восточных патриархов. К этому Медведев собственноручно сделал такое добавлние: «Такожде тии (греки) и в России да будут крепце в вере свидетельствовани, дабы кто из них такожде не соделал, якоже прежде еретик Исидор, российский митрополит, иже от Цареградского патриарха и от прочиих с свидетелством достоверным и с велиим похвалением к Москве на митрополию приеха, а послежде на Флоренском соборе с папою Римским согласен явися»⁵⁰.

Итак, Медведев был недоволен прежней редакцией привилегии в указанном пункте, обязанной своим происхождением, очевидно, перу его противников, сторонников греческого учения; почему он и счел необходимым, вручая привилегию царевне Софье, сделать в ней указанную нами вставку в видах отмстить этим сторонникам греческого учения за их враждебное отношение к южнорусским ученым.

Точно так же и написание некоторых других параграфов привилегии очень неудобно приписать Полоцкому. Так, пятый параграф говорит: «А от Церкви возбраняемых наук, наипаче магии естественной и иных, таким не учити, и учителей таковых не имети. Аще же где таковые учители обрящутся, и оны со учениками, яко чародеи, без всякого милосердия да сожгутся». Крекшин в своих записках говорит, что Полоцкий «ко вся нощи звездное течение наблюдал, и многое как о России, так и о других государствах предвещал»⁵¹. О занятиях Полоцкого астрологией имеются и другие данные⁵². Трудно поэтому думать, чтобы Полоцкий, сам официально занимавшийся астрологическими предсказаниями, при написании привилегии определил без милосердия сжигать тех, кто подобными науками занимается.

В шестом параграфе привилегии сказано: «Указ наш царский непорушно полагаем, еже бы ни единому кому зде в царствующем граде Москве, и в прочих нашея царския державы градех, развее сего от нас, великого государя, учиненнаго училища, в своих домех, греческому, польскому и латинскому и прочим странным языкам без ведомости и повеления училищ блюстителя и учителей, домовых учителей не держати, и детей своих не учити, точию в сем едином общем училище да учатся, во еже бы от разных домовых учителей, паче же от иностранных и иноверных противности какой-либо вере нашей православной не внестися и не быти разгласию. Аще же кто дерзнет сие наше царское повеление приобидити, и оному да мстит наше царское правосуждение на его имении, яко преступнику нашего повеления». Едва ли подобный параграф мог выйти из-под пера Полоцкого, так как он сам по своем приезде в Москву занимался сначала главным образом частным учительством, приобрел в Москве славу искусного педагога, почему, наконец, приглашен был учить и царских детей. Трудно поэтому думать, чтобы Полоцкий, сам создавший себе карьеру в Москве домашним учительством, при написании привилегии резко восстал против частного учительства и признал его безусловно вредным. Этот параграф привилегии скорее написан был иноком Евфимием, который не раз резко восставал против домашних учителей иностранцев, вносивших, по его мнению, иноверную заразу в семьи православных знатных вельмож.

Относительно некоторых постановлений четырнадцатого параграфа привилегии можно сделать такое соображение: Иерусалимский патриарх Досифей 24 июля 1679 года писал к патриарху Иоакиму: «Внимайте с великим прилежанием, чтоб не чли никто из верных, как от великих, так и от малых, чтоб не чли и отнюдь бы не держали у себя такие книги, в которых держатся скверное и безбожное учение папиных поклонников, или безбожное и скверное учение лютеров и калвинов, понеже наполнены суть лести и лукавства и в притворении благочестия имеют учение безбожства». В другой грамоте к патриарху Иоакиму, в начале 1682 года, Досифей пишет: «Храни, храни, храни стадо Христово чисто от латинского писма и книг, яко все в них есть учение антихристово, понеже суть полны новосечения, полны хулы: в них бо есть безбожие калвиново и лютерово; довлеет благолепие и красота святые Христовы Церкви; не мешайтеся со блудники, глаголаше апостол, блудники же есть еретики и книги их. Великий царь Константин, Феодосии и Устиниан законоположаша Порфириа и Манента книги, да не обретаются, идеже обрящутся, да сожгутся, а елицы я хоронят, смертию да казнятся. Тако сотворите и вы о латинских книгах, яко есть лестныя и прелестныя»⁵³. В четырнадцатом параграфе привилегии об этих «лестных и прелестных» книгах читается: «Такожде и наученым людем свободных учений никому польских, и латинских, и немецких, и лютерских и калвинских, и прочих еретических книг у себе в домех не держати, и их за неимением довольнаго разсуждения и ради в вере нашей у сомнения не читати, и нигде никому из оных еретических книг, и их восточной нашей православной вере, и церковным преданиям противных толкований, состязаний, не имели и подлогов не подлогати... аще же кто свободных учений не искусный, имать польския, и латинския, и немецкия, лютерския и калвинския, а иные еретическия книги в доме своем имети, и их читати, и из них состязание имети, и подлоги на усумнения нашея восточные веры и церковных преданий подлогати; и таковые предаяти казни, смотря по их вине, нещадно». Нам кажется вполне вероятным, что приведенное постановление четырнадцатого параграфа привилегии о «лестных и прелестных» книгах состоялось под влиянием указанной грамоты Досифея к Иоакиму в начале 1682 года, т.е. уже после смерти Полоцкого. Да и трудно думать, чтобы Полоцкий, имевший библиотеку по преимуществу из латинских и польских книг, на них воспитавшийся, на основании их писавший все свои сочинения, им обязанный всею своею ученостью, смотрел на эти книги как на зловредные, которые нужно отбирать и сожигать, а державших их «предаяти казни, смотря по вине, нещадно». Так относился к латинским, польским и прочим книгам не Полоцкий, а честный инок Евфимий.

Таким образом, из сделанного нами рассмотрения содержания некоторых пунктов привилегии открывается, что привилегия в том виде, как она дошла до нас, несомненно, писана уже после смерти Симеона Полоцкого и что в некоторых своих пунктах, если не прямо, то косвенно, она направлена против Полоцкого и вообще сторонников латинского учения.

На вопрос, кем же именно была написана привилегия на академию, по неимению данных, едва ли возможно дать какой-либо положительный ответ. Медведев, вручая привилегию царевне Софье, о ее написании выражается очень неопределенно: «Академии привилий тебе вручаю, Иже любезным ти братом создан есть. Повелением чинно написан есть», – вовсе не указывая писавшего лица, вероятно, потому, что привилегия была написана обычным канцелярским порядком на основании тех, между прочим, заявлений, какие делались по поводу имеющейся открыться академии сторонниками греческого и латинского учения. Несомненно, по нашему мнению, только одно – что окончательная редакция привилегии, за исключением, вероятно, предисловия, в котором приведено одно место из сочинения Полоцкого «Вечеря душевная», и за исключением позднейшей вставки Медведева о греках, принадлежит сторонникам греческого учения, так как главный спорный вопрос между сторонниками греческого и латинского учения, вопрос о том, какой язык должен иметь в будущей школе господствующее значение: греческий или латинский, привилегия решает в пользу греческого языка. Если бы окончательная ее редакция принадлежала сторонникам латинского учения, то и в привилегии они, конечно, высказались бы за господствующее значение не греческого, а латинского языка. Правда, привилегия признает нужду изучения и латинского языка, но отводит ему второстепенное значение, что вполне было согласно с воззрениями сторонников греческого учения, которые заявляли, что после изучения греческого языка можно перейти и к изучению латинского, который в таком случае не может оказать того вредного влияния на изучающего, какое он оказывает, когда его изучают только один, без греческого языка. Да и вообще во всей привилегии довольно заметно проведены, где возможно, тенденции сторонников не латинского, а греческого учения, что и заставляет нас признать привилегию в том виде, как она дошла до нас, произведением сторонников не латинского, а греческого учения⁵⁴.

Довод вкратце.

Яко учение и язык еллиногреческий наипаче нужно потребный, нежели

латинской язык и учения, и чем пользует словенскому народу.⁵⁵

«Летописцы древний русские все согласуются, яко великий князь Владимир, будуще в неверии, посылал повсюду послов своих проведати у всех народов, которая вера истинная и непорочная. И хотя и посылаше разные народы и сам папа к нему Римский послов своих, изъявляя и похваляя веру свою, однакож-де ни единыя не принял (Богу сице устрояющу), кроме веру греческую. И для того не токмо писма от греков, но и всякие книги церковные и гражданские и всякие обычаи славенский народ от них и принял, и до сего дня ненарушимо держит. И свидетели тому не токмо греческие и славенские историки, но и самые латини, как о том Павел Пиезецыи⁵⁶ епископ Перемышлский пишет⁵⁷, идеже и считает многие ереси, что пришли к ним из Немецкой страны, ибо Полская земля и вся Славония по природе народа своего омерзается от учения и художества немецкаго, и что оттуду придет, какое-нибудь дело есть, кроме ремества, чаят себе быти вредително, и низвергает яко подозрительное. Того ради и веру христианскую не восхотяше учитися от немцов, по чрез восточных греков Кирилла и Мефодиа, из Константинополя посланных, при Николае и при Адриане папах, при царех Михаиле и Василие макидонинех, как о том воспоминает Бароний во истории своей⁵⁸, и прочеа. Сице Пиезецыи. Притом Антоний Посевин, славный генерал езувитцкий, который, будуще послан от папы, помирил царя Иоанна Васильевича с королем Полским Батором⁵⁹ в книге своей, во избранной библиотеке, сице пишет⁶⁰: превеликая бе слава Греции и для христианскаго царства и всех учений, которые от евреов началися, однакожде чрез греков везде умножились. И паки ниже⁶¹: подостойно похвалити подобает Грецыю, яже всех учений свободных всем государствам предаша, яже прежде даже христианскую веру не прияла, стоиков⁶² произвела, которые крепко добродетели, и платоников, которых лутчие отцы наши святыя последовали, и перипатетиков, которых философию⁶³ Церковь держит; яже толиких мучеников и исповедников, богословов, дев, пап и Соборов произвела.

И паки ниже⁶⁴: варвары все от греков владяхуся учениям и нравами, того ради многия ползы ея нас призывают, понеже нудит Грецыя, которая держит наследие во всех учениех, как везде в латинском языке речении греческие являют. И подобает припоминати, яко не токмо язычнии, но и отцы наши крайний богослови глаголание, ибо что Цыцеро⁶⁵ учился, что Поливии был ритор, ведаем, яко от Димостена⁶⁶ учился; как Квинтилиан пишет, яко латинский язык не может прияти подлинную лепоту афинейскую. Геллия же пишет, что претемно латинским языком глаголется, еже греческим единым словом явственно речется; а Орации пишет: остроумие и краснословие греком дано; и Цыцеро рече: яко боги их глаголют, яко Платон описал; и Героним, ученик Григориа Богослова, рече: свойство греческое не может приимати латинское слово, и та наипаче причина была, яко и Цыцеро для ползы латинов греческий и с латинским языком сопряжи; и Квинтилиан⁶⁷ учит, что учение начинати от греков учителей; инии же рекоша, яко без греческаго учения философию вкусити мочно, а пити невозможно; и Лукрецыи являет, что много гречески глаголет для скудости латинскаго языка. И не токмо сами греки, но и инии народы по-гречески писали, яко Фаворин философ француженин, Филон и Иосиф евреяне⁶⁸, Мусонии римлянин; не токмо те для ползы своей, но и сириане, египтеня и фракиане, и инии народы, яко Порфирии из Финики и Амвлих из Сирии, Амонии и Филопон из Египта, Симблицыи из Фригии, Птоломей – мусикию и астрологию, Никомах и Амвлих сириане – арифметику и геометрию, Эрмис тривеличайший и Архиста – диалектику. И оставляю которые во учение законов, и в дохторстве, и иных учениях написаны, иже нужно надобно ко учению языка греческаго. И хотя б иное не было, но по истине Божественныа Премудрости совет, иже божественную Библию на греческой язык перевесть триста лет прежде Воплощения благоизволил, так же и толикия писании отцев святых издати греческим языком, и с которими сравнены проводы их являются на инех языках как не полны и несовершенны. Притом и академии древний греческие во многих странах и греческий язык является в немецком и францужском языке, и бяше прежде во Италии и окрестных государствах варвария. А по взятии Царя-града от турков многие ученые мужи⁶⁹ и з книгами святых отцев и философов приедучи варварию разсылали и искуство языков к нам приведиша. И не в давных летех из Японии⁷⁰ приходяще человек во Италию, вопрошен: в Европе который язык изо всех ему полюбился? Отвечал японенин, яко греческий слатдше всех течет и тайным некиим действием души утешает. Сице Посевин свидетельствует. Он же в книге 17 пишет⁷¹: краснословию греческому уподобился Цыцеро и художество глаголати от них же заимовал и еже и сам не отпирается, и понеже Цыцеро (призвается?), что он лучше(е) изобрал от греков, разумеют ученые люди, какая полза производится от греков, яко от источников, аще к ним приступати будут. И во иных многих местех Посевин зело похваляет учение греческое, А Липсии⁷² пишет: Цыцерова нашего краснословии, елико оное есть, все от Димостена произведена. И свидетели греческаго паче латинскаго языка не исчисленнии суть, и древние, и нынешние, которых для множества оставляем. А православныя христианские веры не токмо ползует тем, что Древний Завет, се есть Библиа, Духом Святым на греческом языке протолкована, но и Новый Завет весь: Евангелие с посланиями Павла Апостола и прочих Духом же Святым на греческом языке написано; потом седмь Собори Вселенские в Грецыи от греков наипаче святых отцев и собрани и правила их написаны; притом Символ православныя веры в Первом Никейском Соборе греческим языком издадеся. И оставим для множества толиких богословов, философов, дохторов, творцов, риторов, астрологов, геометров и прочих, кто богословию сице высоко яко Дионисий и Григорий написаху⁷³, кто остроумнее Аристотеля философию, или во астрологии Птоломеа, и в геометрии Эвклида, и в риторику Димостена, и в дохторство Ипократа и Галина, и в творцах Омира, и во всех прочих учениях кто подобнии грекам, которых и сами латини во всех своих академиах и по се время, яко основание себе предлагают и вкупе учатся греческому и латинскому языку, за-не иное основание, кроме греков во всех свободных учениях, хотя и много трудилися, вымыслити не могут, и для того имена всех учениям, начинающе от грамматики, не токмо латини, но и все народи греческими именами именуют.

И не токмо латинскому языку великую помощь воздает греческий учениями своими, но наипаче славенскому помогати будет, как очистится учением греческим, зане язык славенский ближний и свойственный греческому, нежели латинскому, как Мелетий Смотричь в своей славенской граматике пишет. Притом все церковнии и святых отцев книги славенские чем их исправляти и типографии предати, кроме источника греческаго, откуду преведены, понеже латини нам везде противныя и книги многия не токмо свои, но и греческие повредили, как о том в Флорентийский Собор объявился, и того ради у греков есть рукописанные древние не вредил ся (?)⁷⁴, которыми мощно употреблятися и без печатных. А белоруси хотя и учатся латинским языком, скудости ради греческаго учения (кроме Лвова, что учатся гречески), однакожде припоминати надобно, что малая часть из тех во унею не падают, а и те, что не падают, познавается в них останки езувическия, понеже езувиты не учат их высокими науками, покамест пред Богом не обещаются держати латинской религии. Притом великая есть антипафия древняя меж народа русскаго и латинскаго, и что-нибудь приходит от латинов, хотя и доброе, однакоже подозрительное и неприятное, и для того какия трудности случилися в вере, всегда и Великая и Малая Русь ко грекам, а не к латином разрешати посылали, яко же явно о том вси летописцы русские и посторонныя свидетельствуют. Притом и отец Епифаний, который в благочестии знатный и учении, иже пишет во своем поучении тако: о како велие есть благо, ясное учение греческаго луча, его же мрачная неведения тма разрушается; восток и запад озаряется, север и юг просвещается и вся вселенная облистана бывает и прочая.

И греческое учение во всех академиях и до днесь поучается вместе с латинским, а наипаче в Венецыи сияет, и во славной их академии в Патавие, притом в Париже французском, в Лондине аглинском, в Лувдуне галанском, в Праге немецком, и во Италии в Риме, и во иныя и островы как в Керкире, в Хие, в Закинфе и во иных многих учение и учители греческаго языка являются. И в Цареграде хотя академии и нет, а школа есть великая, в которой всякими свободными учениями научаются довольно. Но о том довольно. Ныне вместо конца стихи латинские учителя великаго Александра Гегиа, описует о греческом учении:

Кто еси ты и хощеши грамматику учити – учися гречески;

Яко да право, а не противно пишет, – учися гречески;

Аще гречески не ведает, вредит именам вещем,

Аще гречески не ведает, не право глаголет имена вещем.

Язык греческий возбраняет неправыя стихи писати;

Чтение, еже Плиния услаждает, – учися гречески;

Аще книги святыя учити хощеши, – учися гречески;

Иеронима, яко да разумеешь, бодрствуй и ты, – учися гречески;

Яко да не пишешь погрешительных стихов, – учися гречески;

Аще что доводити хощешь, – учися гречески;

Ведати кто хощет матемаку, – учися гречески;

Художество дохтурское знати аще желает, – учися гречески:

Всем бо немощам имена названи гречески,

Греческое имя всем изображениам приличествует,

Свободныя мудрости все глаголют словами греческими

И тем отнюдь не даст имена язык латинский.

Последнее – вся долженствует ученым грекам.

Сице Хегии.

Того ради подобает наипаче учитися гречески, понеже тем языком не токмо не вредится православная вера, яко латинским, но и зело исправляется, и учити купно с славенским, яко да временем и славенский язык (который пребогат есть) очистился и мед и иных ученых языков сочетался. А по греческом учении, хотящему невредительно учитися, и латинскому, а в первых латинскому языку учитися велие опасение, яко да не латинским языком подкралася тайна, и вера, и обычей латинской, как видим в разных народех, наипаче в французском, зане ничего не пременяет человека и нравы сице, яко странное учение. И греческое учение болшую славу причиняет, нежели латинское, понеже латинский язык общий и умножен и не так в чести, яко греческий. И хотя было возможно пространнее о том доводить, однако же вручаем то дело в разсуждение мудрому учителю».