Приложения, касающиеся мужской Воздвиженской школы

Значение этого праздника я охарактеризую в двух словах: это праздник взаимного доверия. Школа в том виде, в каком учреждается, не могла бы осуществиться без доверия к учредителю Правительства, дарующего школе известные права и материальную поддержку, и родителей, вверяющих ему воспитание своих детей.

Считаю долгом заявить, что я глубоко проникнут сознанием нравственных обязанностей, вытекающих для меня из этого двойного доверия – Правительства и родителей.

На доверие родителей я отвечу, полагая все силы моей души на то, чтобы сделать из вверенных моему попечению воспитанников добрых христиан, людей разумных, добрых и честных, любящих труд и умеющих трудиться.

На доверие Правительства я отвечу ревнивым ограждением детей от мертвящего влияния озлобленных умов, способных исключительно только на ребячески задорную критику – результата жизни прошлых поколений; заботою о том, чтобы внушить моим воспитанникам ясное понимание нравственных обязанностей относительно отдельных людей, общества и государства.

Принимая на себя столь важные обязательства, я считаю себя вправе ожидать, что те, кому я в свою очередь оказываю доверие, приглашая их стать моими сотрудниками в этом деле, вполне искренно и дружно соединят свои усилия на достижение одной, всем нам дорогой цели.

Вас, господа, как представителей населения Глуховского уезда, позвольте мне просить оказать нравственную поддержку нашему начинанию. Лучшею нравственною поддержкою с вашей стороны я считаю доброжелательное отношение к школе.

В постановке всякого нового дела так легко может быть допущена ошибка; ошибку эту так легко можно подметить постороннему зрителю; так легко глумиться злорадно, пожимать плечами, улыбаться двусмысленно! Позвольте надеяться, что ваше доброжелательство укажет вам другой путь, что вы окажете мне честь считать меня человеком достойным искреннего слова. Всякий, кто, подметив допущенную мною ошибку, благоволит указать на неё мне, как учредителю и попечителю школы, может быть заранее уверен в моей глубокой признательности за столь искреннее и честное отношение к делу.

Сегодня я раздам вам для ношения значки. Очень я бы не желал, чтобы кто из вас смотрел на них, как на простое украшение или, что было бы ещё хуже, как на причину гордиться перед теми, кто их не имеет – это было бы глупо; с другой стороны, я бы не желал, чтобы кто из вас смотрел на них, как на пустую, ненужную вещь, это было бы оскорбительно для ваших товарищей и всей школы. Для того, чтобы вы не могли впасть ни в ту, ни в другую ошибку, я нахожу необходимым, прежде чем раздать вам значки, подробно объяснить их смысл, их внутреннее значение.

Человек не может сообщаться с другими людьми без помощи знаков. И мысль и чувства человека только тайные сокровенные состояния его души до тех пор, пока он не передаст их другим при помощи заранее условленных знаков.

Так: слова – знаки, при помощи которых мы делаем понятными мысли наши; пожатие руки – знак любви и уважения к тому, кому мы жмем руку; форма – знак служения многих людей одному и тому же делу; крест – знак святого учения мира и любви Христа Спасителя. Знак сам по себе не имеет другого внутреннего содержания, кроме того, которое вкладывают в него люди; но, раз получив известный смысл, известное внутреннее содержание, он становится его воплощением и может и должен служить его напоминанием. Слишком часто люди употребляют знаки, совсем не соответствующие внутреннему состоянию их души; это и есть ложь, которая так много затемняет, запутывает взаимные отношения людей! В жизни вы встретите людей, рассуждающих таким образом: «Мы знали многих дурных христиан, которые по мыслям и чувствам были хуже язычников, все эти люди носили кресты и потому мы их носить не хотим». Мы будем поступать иначе; но только мы не откажемся от тех знаков, которые собою изображают высокие, чистые и святые мысли и чувства, мы с радостью и любовью примем их, возложим их на себя и постараемся быть честными перед собою и людьми, сообразуя с принятыми знаками наши мысли, чувства и поступки.

Какой же внутренний смысл мы вложим в тот знак, который вы сегодня на себя наденете? Знак этот состоит из одноглавого орла с крестом, в венке из колосьев ржи и овса, с граблею, серпом, косою и буквами «В. С. X. Ш.» между ними. Сначала я скажу вам о том значении, которое мы будем придавать каждой части этого значка в отдельности, а потом и о том общем смысле, который мы придадим всему значку в совокупности.

В этом году на конкурсном испытании, при приеме ваших новых товарищей, я, на письменном экзамене по русскому языку, продиктовал им следующее: «Воздвиженская сельскохозяйственная школа задается целью научить знаниям, необходимым для земледельца, приучить любить труд и всякую работу исполнять добросовестно. Для жизни, однако, недостаточно одних знаний; счастье человека много зависит от его характера; характер исправить может одно воспитание. Воспитать – значит искоренить всё дурное и развить всё хорошее. Что хорошо и что дурно понимать научил нас Господь Иисус Христос. Настоящими христианами мы будем только тогда, когда ясно поймем как учил жить, думать и чувствовать Христос, искренно полюбим Его учение и сами по жизни будем подражать Ему...». Все это изображено и в том и значке, который вы будете носить. Изучение наук, полезных для земледельца, изображено колосьями ржи и овса; труд земледельца изображен граблею, косою и серпом; христианское направление воспитания – крестом; кроме того буквы «В. С. X. Ш.» начальные буквы слов: «Воздвиженская сельскохозяйственная школа», изображают принадлежность вашу к этой школе, а одноглавый орел Черниговской губернии – принадлежность вашу в жителям Черниговской губернии и через то ко всей великой семье народов, объединенных под властию Русского Царя.

Все это по отношению к вам одна голая правда и вы не будете лгать перед людьми, нося этот значок. Для того, чтобы нося его не лгать перед собою, вы должны искренно стараться приобрести все те знания, какие школа вам предлагает, искренно подчиняться всем тем воспитательным мерам, какие школа находит для вас необходимыми, и, наконец, ясно сознавать и поддерживать тесную духовную связь со школою и товарищами.

Перейду к общему значению значка. Два года тому назад 4 августа 1885 года, открывая школу, я сказал, что это праздник взаимного доверия. Действительно без доверия ко мне Правительства, школа не получила бы ни прав, ни денежной поддержки; без доверия ко мне ваших родителей, они не поручили бы мне вас. Прибавлю еще, что дело, первым шагом которого было основание школы, стало бы невозможным, и без моего доверия к Правительству, к свойствам вечной, живой души человеческой и чудодейственной силе святого учения Христа. Каково это учение вы знаете. Христос сказал, что весь закон и пророки в двух заповедях: «Люби Бога всем сердцем и всею душею, и всем разумением твоим». Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобна ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Бог есть высшая любовь, высшее добро. Любить Бога, значит любить высшее добро, высшую любовь. Если мы любим Бога, мы и в себе и в других будем любить добро и любовь, всячески поддерживать и развивать соответствующие чувства. Тех, в ком добрые чувства подавлены злыми, мы будем жалеть и стараться добром привести к добру; тех, в ком борется добро со злом, мы, кроме жалости, будем любить и поощрять в борьбе со злом; тех, наконец, в ком добро и любовь победили зло, в чьем сердце нет ненависти и озлобления, чья душа полна одною любовью и жалостью, мы будем признавать за истинных братьев своих и любить как душу свою. Когда я подписывал с Департаментом Земледелия договор об учреждении школы, меня спрашивали, какое название я хочу ей дать; я нашел, что лучшее название, как имя хутора, на котором ей довелось быть основанной, я бы и не мог придумать. Название её напоминает великое событие: Воздвижение Креста Господня. Для нас в этот день совершилось радостное событие, крест был высоко водружен перед народом и власть земная, в лице Императрицы Византийской, всенародно преклонила колена перед символом мира, любви и всепрощения. Пусть же школа наша оправдает свое название, пусть заложит она глубоко в сердца воспитанников зародыши истинного христианского духа любви к добру и добрым, доброжелательной жалости ко всем. Если это удастся нам, мы будем вправе с глубокою радостью признать, что и мы способствовали высоко воздвигнуть нерукотворенный крест Христов, на любовь и радость человечеству, исполнив честно то, о чем мы просим ежедневно в молитве, говоря: «Да святится имя Твое». Имя Бога, которое так ярко светилось в жизни и учении Христа Спасителя, которое такими неизгладимыми чертами запечатлелось на кресте в минуту, когда, умирая в страшных мучениях, Он молился о врагах. Только тогда, когда высоко и ярко будет святиться имя Божие в сознании людей, мы можем ожидать, что исполнится и другое прошение: «приидет царствие Божие и люди будут выполнять волю Его на земле, как чистые ангелы выполняют ее на небе – и будет хлеб насущный для всех, и будут люди ограждены от искушений, и избавятся, наконец, от лукавого».

В настоящее время затемнилось имя Божие в сознании людей, не многие творят Его волю, у многих хлеба насущного нет и жить приходится среди многих искушений и лукавств. С особенною радостью я думаю о том, что вы, ученики Воздвиженской школы, находитесь в особенно благоприятных обстоятельствах и, по самой обстановке нашей школы, будете ограждены от многих искушений. В своем озлоблении люди изыскивают всякие, даже и самые неподходящие причины для того, чтобы от всей души, искренно ненавидеть друг друга; главная же причина та, что всякий ненавидит в другом ту злобу, которую рождает и поддерживает его собственное озлобление. Я уже говорил, что в самое основание Воздвиженской школы легло взаимное доверие, совокупное желание быть вам полезными Правительства в лице Департамента Земледелия и бывших помещиков в моем лице. Принадлежа по рождению и по кровным связям к простому народу, находясь по самому роду своих занятий, как земледельцы, в тесной связи с деревнею, вы, я твердо надеюсь, застрахованы от искушения променять тихую, честную жизнь деревни на вертепы пестрых игрушек и грязного разврата современных городов, не променяете жизнь, полезную для тысяч душ живых родного вам народа, на жизнь, полезную только для вашего кармана. Получив воспитание в школе, которая не только пользовалась сочувствием Правительства, но и материальною поддержкою от него, вы, я надеюсь, будете тем самым ограждены и от другого рода искусителей, от тех, кто будет стараться привить вам ненависть и озлобление к этому Правительству.

Пусть память о том, как искренно я вас любил, оградит вас от целого сонма искусителей; от тех, кто будет подстрекать вас ненавидеть богатых за богатство, знатных за знатность, великоруссов за то, что они не малороссы. Вы вспомните, что я был всем этим и что всё это в совокупности не помешало мне так крепко любить вас, что я с радостью оставил все остальное, чтобы жить с вами и для вас.

Пусть же имя школы нашей напоминает нам о Христе, об этом ясном Солнце душ наших, Великом Источнике добра и любви на земле. Пусть значок, который я вам дам сегодня, непрестанно напоминает вам основной характер школы нашей, как дело любви и единения всех классов русского общества для совместной, дружной деятельности. Любите и имя и значок нашей школы за то внутреннее содержание, какое мы в них вложили, дорожите честью их и ревниво оберегайте её. Честь школы зависит не от того, как будут относиться к имени и значку школы посторонние лица; опозорить и то и другое может только дурное поведение тех, кто принадлежит к школе и носит её значок. Не забывайте этого и пусть везде, где бы не появился наш значок, он вызывает радостное чувство, напоминая собою людям одни высокие, светлые, чистые чувства.

……………………………………………….

Собрались на совещание. Все были подавлены тяжелыми воспоминаниями об исключенных. Вначале все шло как-то вяло, не находили о чем говорить. Только и было заявлено, что некоторые неряшливы: мешают товарищам старшего класса чертить план, неосторожно бегают по коридору, берут без спроса чужие вещи и еще указывалось несколько мелких случаев, относящихся к неаккуратности и распущенности. Вообще в жизни школы заметен прогресс, так что не бывает так часто, как раньше, резких случаев, которые нарушали бы общий дух школы (конечно за исключением последних событий, о которых мы много уже говорили). Многие, под влиянием недавно случившегося, начали предлагать свои мнения. Говорили, что нам нужно хорошенько уяснить себе нашу жизнь в школе, что мы можем и должны делать, что для большего успеха в нашем воспитании нам нужно сплотиться, соединиться, стать дружнее в отношениях и еще многое другое. Наконец пришли к следующим выводам: «мы живем в школе, которая имеет свое особое назначение и сообразно этому назначению в школе идет и жизнь иная, жизнь деятельная, полезная; нам нужно хорошенько понять эту жизнь; и вот на совещании, когда будут предлагать на обсуждение частные вопросы школьной жизни, то хорошенько разобрать их, вывести какие последствия могут из того выйти. Это будет во многих отношениях полезно. Во-первых, Николай Николаевич будет знать, как мы думаем и как понимаем вещи. Раньше на предмолитвенных разговорах сами предлагали вопросы для обсуждения и сами под руководством Николая Николаевича разбирали их. Теперь же на предмолитвенных разговорах и в кругу Николай Николаевич реже обращается к нам с вопросами, и вот хотя бы на совещании мы самостоятельно решали вопросы по вышеуказанному плану, высказывая и наш взгляд и наше понимание. Во-вторых, это приучает нас к самодеятельности и самостоятельности; притом же, решив одинаково вопрос, мы будем иметь одинаковый взгляд, будем более единомысленны и совещание будет принимать характер семейного общения, особенно теперь, когда враги школы ушли от нас, нам нужно теснее сплотиться и дружнее следовать советам Николая Николаевича».

Все это говорилось разно и многими, но говорилось живо, с искренним чувством, видно было, что любовь руководила говорившими. Потому-то слова их и не остались без ответа, сердца товарищей откликнулись на них добрыми чувствами и все единодушно пожелали высказанного. Между нами чувствовалась родственная, семейная близость, и действительно, совещание имело характер дружественной беседы.

После того, как все единодушно высказали желание несколько переменить на будущее время характер нашего совещания, старший старшина сказал следующее:

– Вы знаете, как много заботится о нас Николай Николаевич, как сильно он любит нас и, конечно, ему бывает очень радостно, когда он видит, что воспитанники с радостью следуют его советам; но когда они проявляют злую волю, то ему чрезвычайно больно видеть это, как и каждому истинному христианину, видящему, что ближние его далеки по духу от царствия небесного. Вы знаете, что случилось недавно в школе и как это подействовало на Николая Николаевича, но кроме того ему также было много неприятностей и со стороны, так что наше сочувствие ему очень нужно, это была бы большая поддержка для него. У нас привыкли так, что хотя и есть добрые чувства к кому-нибудь, но их не находят нужным высказать тому, думая, что он и так знает. Я уверен, что многие из нас сочувствуют Николаю Николаевичу, очень любят его, но почему-то не высказывают ему этого. Мы должны и лично, и сообща высказывать Николаю Николаевичу наши добрые чувства, особенно в такое время, как теперь; это даст ему большую энергию для продолжения того дела, которое он делает. Он увидит, что очень и очень немногим слова его не приносят пользы, а что для нас он полезен, нужен. Вот теперь именно, ввиду последних событий, нам и представляется случай высказать Николаю Николаевичу нашу любовь.

– Да, да!... непременно!.. – было ответом на эти слова старшины. – Но как же?

Решили высказать на словах. Предстояло решить, что высказать! По этому поводу было несколько мнений, высказываемых с живейшим участием. Наконец, было принято следующее решение: сказать, что мы чувствуем, как тяжело ему переносить последние события и что мы искренно разделяем его горе. Высказать, что в противоположность тем воспитанникам, которые только что ушли от нас, на нас и предмолитвенные разговоры и беседы в кругу действуют очень хорошо и не останутся без последствий, не останутся без влияния на нашу жизнь. С своей стороны мы будем стараться не потерять время в школе и воспользоваться всем тем добром, которое она нам предлагает. И наконец, в конце высказать благодарность за все старания, за все заботы Николая Николаевича о нас.

Высказать это сначала думали завтра перед молитвою, но потом решили, что если только возможно, то сегодня же пойти к Николаю Николаевичу всею школою, помолиться с ним и затем старшина бы от всех товарищей высказал ему упомянутое выше.

Сегодняшнее наше, вообще совершенно своеобразное, совещание закончилось не так, как обыкновенно. Раз охватившее нас чувство общности не оставляло нас и во время беседы и в конце совещания оно выразилось с особенною силою.

«Мне было, – говорил старшина, – очень приятно руководить сегодняшним нашим собранием, потому что все шло так хорошо, дружно, чувствовалось, что это как бы семейная беседа. Я могу относительно себя сказать, что теперь чувствую гораздо больше энергии, чем раньше, да и другие, я уверен, то же могут сказать. С своей стороны я искренно желаю, чтобы на будущее время наши собрания постепенно становились все лучшими и лучшими, еще более дружественными, еще более семейными».

– И мы, и мы тоже! – были последние наши слова.

Совещание кончилось, но чувства, пережитые на нем, не могли скоро забыться и долгое время многие группы воспитанников разговаривали меж собой, радуясь и переживая ту тихую радость, которую дает дружественное общение душ человеческих. Дай Бог, чтобы таких минут общего единодушия и единомыслия в школе было побольше.

Около 8 часов вечера вся школа пошла в дом к Николаю Николаевичу. Там, собрав нас вокруг себя в гостиной, Николай Николаевич сказал: «Мне говорили, что сегодня у вас совещание имело семейный характер. Конечно, я очень сочувствую и радуюсь тому, дух общности очень симпатичен; постарайтесь, детки, чтобы школа была как одна семья, чтобы никого в ней не было чужого, а если есть таковой, то сблизьтесь с ним и сделайте его своим».

После этого Николай Николаевич посоветовал С…, на которого дурно влияли удаленные сегодня из школы воспитанники, переменить свою жизнь, сблизиться с товарищами, а нас просил помочь ему в этом.

После этого Николай Николаевич хотел идти на вечерние молитвы, но старшина Ив… вышел к нему и сказал: «Товарищи просят меня сказать вам, что они видят, как много горя пришлось перенесть вам и от вышедших воспитанников и от находящихся в школе врагов её; мы сочувствуем вам, разделяем вашу грусть и любим вас (при этих словах голос говорившего дрогнул), видя, с какою любовию относитесь к нам; видим, с какою заботливостью вы стараетесь воспитать нас, помочь нам стать честными христианами; ваши слова дороги для нас, и мы с радостью слушаем ваши воскресные и субботние объяснения слова Божия и жизни по вере; мы благодарим вас за вашу заботливость о нас, постараемся воспользоваться вашими советами и не потерять времени в школе».

«Благодарю вас, – ответил Николай Николаевич, – за то, что вы это говорите. Мне очень нужно ваше сочувствие; мысль о том, что все мои слова, заботы для некоторых ничего не значат, способна подорвать энергию. Но вы вот утешили меня, я теперь вижу, что это были только грустные исключения и дай Бог, чтобы все было так, как вы говорите».

Затем мы собрались в комнате Николая Николаевича для молитвы. Но прежде чем начать молиться Николай Николаевич сказал нам несколько слов: «Вы выражаете мне сочувствие, видя, как тяжко мне; страшно подумать, что много лет можно слушать и объяснения св. Писания и рассуждения относительно жизни, и, несмотря на все это, оставаться совершенно вне влияния школы. Это должно напомнить нам, что человек свободен, самостоятелен и мы теперь видим, до каких страшных результатов может довести такая гордая самостоятельность. Подумайте! не один год они были окружены добрыми отношениями, любовью, заботливостью, слушали объяснение св. Писания; настойчиво их призывали к добру, и они отвернулись от всего этого; какова их ответственность за все это пред Богом! И что особенно страшно, так это то, что они не проявляют ни искры раскаяния. Теперь мы порвали с ними связь; они для нас, по словам Христа Спасителя, как язычники и мытари, потому что не вняли нашим призывам и не пошли вместе с нами за Христом. Не мне одному, но и многим из вас больно. Но нам не следует оставаться с своим горем; подумаем лучше о них. Если здесь, когда им предлагали любовь и добро, они остались черствыми, злыми, то что же с ними станется при худшей обстановке жизни. Они думают, что все – и любовь, и заботы – должное, теперь они вот испытают, везде ли найдут то, от чего отвернулись. А мы о них помолимся, – их положение очень плохое; не с радостью, а с грустью встретят их дома родители, которые у некоторых из них очень бедные и может быть каждый день их жизни там будет приносить им столько горя, какого они и представить себе не могли. Не будем судить их. Господь Бог сам рассудит, он видит, насколько они, а также и мы виноваты во всем случившемся. Во всяком случае мы все-таки вместе, мы любим друг друга, а им уже не вернуть потерянное. Так пожалеем же их и помолимся о том, чтобы смягчилось сердце их, не замерло в одервенении или озлоблении; дай Бог, чтобы они поняли от чего отказались, и если добрые отношения не могли изменить их сердце, то пусть хотя в жизни воспоминание об этом времени смягчит его».

После этого читали краткие молитвы, и в конце их каждый про себя помолился об ушедших от нас бывших воспитанниках.

Николай Николаевич еще раз поблагодарил за высказанное ему нами сочувствие и затем простился с нами, поцеловав каждого из нас. Все ушли в школу, а Старший Братский Кружок еще некоторое время оставался у Николая Николаевича.

Итак, сегодняшний день, принесший столько горя нам и Николаю Николаевичу, в конце концов, можно сказать, послужил новым звеном, любовью соединяющим нас с любящим нас воспитателем, сблизив сердца наши с его сердцем, заставив сильнее почувствовать и высказать ту благодарность, которую справедливо питали к нему за все заботы, за все старания, за все добро, делаемое им нам. Дай Бог, чтобы чувства, переиспытанные нами сегодня, надолго остались памятны для нас, отзываясь в сердце нашем горячею любовью к дорогому воспитателю.

Дорогой браточек Вася!

У нас сегодня особенный день, очень радостный для всех нас, настоящий праздник наших душ – сегодня многих приняли мы в свою среду; приняли Иллариона Старовайта, Николая Бельмас, Александра Боркова, Ивана Дикого, Андрея Коломейченко, Ивана Клечановского, Арсения Приходько, Ивана Мерчанского, Павла Селегена, Андрея Фомина, Трофима Шаповала и Павла Федоренко. И еще есть у нас одна радость – Старший Братский Кружок допустил Захария Караулова присутствовать на своих собраниях.

Дорогой Вася! как жаль, что ты не с нами и не можешь разделить нашей радости! Ты в неуютном, незнакомом городе, вдали от друзей, которых ты горячо любишь и которые любят тебя, и может быть скучно, грустно, мучительно больно тебе там в полном одиночестве. А между тем в любимом всеми нами по тому счастью, которое он даровал нам, в милом, дорогом Воздвиженске, у нас в школе, великая радость; эта радость точно волна, чистая, светлая волна охватила нас, наполнила наши сердца; и жили и дышали мы ею, как свежим, чистым воздухом, и так легко, хорошо нам было. Радость и любовь не покидали нас: радость утром, радость целый день, радость без конца. Предмолитвенные разговоры имели тихий, семейный задушевный характер. Мы собрались в дом Николая Николаевича; нас было мало, – были мы, да братство, да воспитанницы женской школы, вот и все; посторонних же почти совсем не было. После молитв поздравляли именинников – Василия Григорьевича и Ваню Федюшина; с добрыми чувствами любовью да радостью поздравили мы их.

Потом был прием и молитвы. Мы жили одними чувствами, одними мыслями, одними желаниями: любовь друг к другу, ко всем людям, тихая радость были нашими чувствами, наше желание было, чтобы эти дорогие гости, прилетевшие к нам с неба, никогда, никогда не покидали нас... Дорогой Вася! сердцем и умом поняли мы тогда, что нет на земле большего счастья, чем то, которое переживаешь в радостном общении и единодушии с братиями по духу... это полное, совершенное счастье...

После обеда не было реферата, а собрались мы всей школой и провели время до четырех часов вместе, декламировали стихи, пели, плясали. Единодушие чувствовалось везде, оттого и здесь все были очень энергичны, деятельны, и время прошло быстро и незаметно. Вообще, можно сказать, у нас в последнее время все идет хорошо, гораздо лучше, чем раньше. Теперь в школе началось радостное движение, те из вне-кружковых, которые спали духовно до этого времени, начали действовать в добром направлении и искать нашей помощи, поддержки; ищет её Василий Савченко, Иван Мужило, вне-кружковые младшего класса; и мы поможем им. И у нас, в кружке, теперь так хорошо; радостны и энергичны мы не только сегодня: и вчера, и третьего дня и раньше мы были радостны, общительны и не ленивы духом, сегодня же высшая точка нашей радости, начавшейся прежде.

После четырех часов мы собрались кружком, собрались в первый раз вместе с новыми, сегодня принятыми, нашими браточками. Никаких особенных вопросов мы не разбирали на этом собрании; радостно нам было, и мы делились этой радостью. И наше собрание было так задушевно, так семейно, невыразимо радостно; настоящее братское, святое это было собрание, святое по тем чувствам, которые мы пережили на нем. В тесный кружок собрались мы, обнялись друг с другом. И не было тогда ни одной фальшивой нотки, ни одного фальшивого чувства; об этом говорили и милые глазки, у всех горевшие любовью, добрые улыбки, сиявшие у всех на устах, и непринужденный, доверчивый разговор.

О чем только не переговорили мы и чего только не обещали друг другу!.. Мы будем жить настоящей братской жизнью, радостной, деятельной; будем жить любовью, одною горячей любовью, без мелочных придирок, без всё отравляющей недоверчивости, – они так нехороши и так вредят добрым братским отношениям. Мы не будем мириться с холодом духовным, черствостью сердца, если они придут к нам; на своих собраниях в свободное от разговоров время будем читать Евангелие, будем читать Его и частным образом. Так часто способны мы завлекаться тем, что любопытно для нашего ума, и забывать свои обязанности по отношению к братьям по кружку, старшим друзьям и Николаю Николаевичу, и потому почаще будем проверять учением Христа своё настроение, свою жизнь... Вот что обещали мы друг другу и вот о чем говорили мы. Вспомнили мы, Вася, и о тебе. «Как-то теперь чувствует себя Вася? Ему наверное скучно и тяжело быть одиноким в чужом городе, среди чужих людей; не будем забывать о нём и с братским участием отнесёмся к нему!"… Сказали мы это и решили написать тебе письмо, поделиться с тобой своей радостью и утешить тебя.

Вася, дорогой, не грусти, не унывай! Мы знаем, что ты любишь, нас, знаем, что тяжело, тоскливо тебе вдали от нас. Мы тебя тоже любим горячей и участливой любовью. И вот, когда придет к тебе грусть и тоска, то вспомни о любящем Боге, об Ангеле Хранителе, о миллионах Ангелов, любящих нас, и радующихся доброму в нас, вспомни, наконец, что в дорогом Воздвиженске столько живых душ любят тебя, вспомни это, и тогда твое доброе сердце будет сильно в борьбе с унынием.

Дорогой браточек! еще раз просим тебя: не унывай и не грусти!

Ваше Сиятельство!

Когда наш дорогой воспитатель посещал вашего отца во время своего путешествия, он рассказывал ему про Воздвиженскую школу, которую он устроил, про то, как живут в той школе. Он рассказывал про братские кружки, что устроились в ней. Нам (членам Младшего Братского Кружка) наш воспитатель рассказал, когда приехал в Воздвиженск, про многое, что он видел и слышал во время своего путешествия. Рассказывал и про вас. По его рассказам мы вас уже знаем, как доброго и хорошего, и любим вас за ваше доброе сердце, хотя и не видели вас и не имели с вами никакого общения. Мы слышали от нашего доброго воспитателя, что вы любите бывать на ваших «библейских собраниях», что для вас это представляет очень большое удовольствие. Из этого мы заключаем, что вы любите слушать слово Божие, а если это так, то значит, вы Господа Бога любите, желаете жить, как подобает жить всякому истинному христианину. Глубоко мы вам сочувствуем в этом, горячо вас любим за ваше доброе сердце.

Николай Николаевич всех воспитанников учит жить по воле Божией и всем подает пример этой жизни. Мы поняли из его слов, что все люди живут на земле для того, чтобы приготовиться в продолжение всей своей жизни к Царствию Божию, чтобы переделать себя, сделаться хорошим и быть после смерти достойными членами Царствия Небесного. Мы любим Господа Бога, желаем жить по Его учению и вот мы, некоторые из воспитанников, собрались в одну маленькую братскую семью. Цель наша вот какая: у каждого из нас есть свои недостатки, но мы с ними не миримся, мы не такими хотим быть. Мы все такие и собрались в один кружок братьев. Каждый из нас, если видит что-нибудь нехорошее в себе, на другой раз старается этого не делать, а если он не видит чего, а братья видят, то они ему должны сказать, это долг их по отношению к нему. А тот, кому говорят братья (если все они заметили), или брат один, должен принять все замеченное за ним смиренно и быть благодарным братьям, а не обижаться. Неблагодарность, – это совсем не христианская черта. Таким образом мы уже стараемся исполнить заповедь Христа (Мф. 18 гл. 15–17) (Мф. 18:15–17), она нам по силам, мы её можем исполнить и поэтому обязаны исполнять. Когда мы окрепнем достаточно в добре, настолько окрепнем, что можем и другим пользу приносить, тогда нас переводят в Старший Братский Кружок. Каждый из нас приготовляется для поступления в него. Это цель всего кружка. В Старшем Братском Кружке широкое поле деятельности для нас открыто будет. Тогда уже мы будем иметь у себя младших товарищей, которых нам вручат. Мы должны будем о них заботиться, наставлять их, укреплять в добре. Всякий человек, становящийся добрее, ко Христу приближается. И дело каждого старшего – приводить своих младших к подножию Креста Господня. Велико будет наше счастье, если когда-нибудь будем достойны того, чтобы нам вручили это святое дело.

Ваше Сиятельство! мы хотели еще рассказать вам, как идет жизнь у нас в кружке, как живем мы.

Нас много. Мы довольно часто собираемся вместе. Соберемся, прочтем молитву и разговариваем о своих делах. Мы хотим, чтобы отношения наши были хорошие, чтобы они были полны любви, уважения взаимного, просты, чтобы отношения наши были чисто братские. Мы учимся на своих братьях ко всем людям так относиться. Мы, конечно, не всегда умеем того достигнуть, отношения между нами иногда бывают и не совсем братские, но мы не миримся с этим, и в себе и в других порицаем то зло, которое видим. Потом мы говорим часто о настроении наших братьев. Если брат наш себя дурно вел, то мы его сообща «наставляем» на путь исправления от своих дурных привычек. Когда же мы видим, что брат наш хорошо делает что-нибудь, мы сочувствуем ему в том, мы поддерживаем его на его пути. Хорошее в братьях грех обходить молчанием и равнодушием. Мы это должны помнить.

Дорогой о Христе брат! Если бы вы знали, как иногда у нас на наших собраниях бывает хорошо. Какое-то вдохновение как будто слетит на нас, сердца наши любовью к братьям наполнятся, радостью высокою, необыкновенною радостью. Мы верим, что тогда Дух Святой с нами. Такое настроение у нас часто бывает при окончании наших собраний. Обыкновенно кто-нибудь из братьев выскажет свое пожелание всем и так после радостно всем станет, такой энергией к делу, которое мы делаем, наполнятся сердца наши. Как хорошо бывает нам в эти минуты! Мы тогда становимся на колени и кто-нибудь из нас произносит слова молитвы. Потом мы заключаем все братским поцелуем. Нам при таком настроении совсем не хочется расходиться поодиночке – мы больше соединяемся в большие группы в такие времена, или всем кружком снова соединяемся и ходим кругом школы, по лесу (возле нашей школы есть лес), обнявшись, и мирно беседуем о своих делах.

Еще одно скажем вам. Мы горячо любим Николая Николаевича, нашего друга, нашего воспитателя дорогого, нашего отца. Столько света, столько радости внес он в нашу жизнь всю. И все, что мы имеем теперь – мы всем этим обязаны, после Бога ему одному. У нас в руках богатства духовные, мы находимся в таких обстоятельствах, что если захотим понять волю Божию, то можем понять, нам все время объясняются её. А многие другие не имеют этих «талантов». Мы понимаем, как за них мы ответственны и перед Господом Богом и перед другими, и страшно нам, чтобы не зарыть нашего «таланта» в землю... Мы им обязаны Николаю Николаевичу. Разве ж мы ему будем неблагодарны, за его любовь не будем ему – нашему помощнику, нашему солнышку, ангелу хранителю нашему, любовью платить.

Ваше Сиятельство! вот мы вам рассказали немножко о своей жизни. Добрые чувства нами в этом руководили. Мы вас любим, мы не чувствуем вас к себе далеким и захотели вам это высказать, поделиться с вами всем, что чувствуем и чем живем.

Да укрепит Господь Бог Своим святым благословением наши отношения.

Ваше Преосвященство, Милостивый Архипастырь!

Со времени посещения Вами нашего Воздвиженска, мы храним благодарную память о сердечной доброте, с какою Вы отнеслись ко всем нам.

Со слов нашего общего о Христе брата и друга Николая Николаевича мы знаем, как сочувственно Вы отнеслись к учреждению Трудового Братства, как много любви и сердечной ласки видел от Вас он сам во время своего последнего пребывания в Чернигове.

Ныне дошло до нас известие о тяжкой болезни Вашей и глубокою скорбию наполнило сердца наши.

Сказать Вашему Преосвященству, что сердца наши полны любви и благодарности к Вам, что мы горячо желаем скорого выздоровления нашего любвеобильного Архипастыря и что, ежедневно утром и вечером, все мы возносим моления о Вас к Отцу Небесному, было сердечною потребностию для всех нас.

Да благословит Вас Господь за Архипастырское благословение, с любовию нам преподанное.

За все добро соделанное и имеющее быть соделанным Братству нашему и нам да воздаст Он Вам сторицею и на пользу Церкви Православной и в Ней зарождающегося Братства Трудового, да восставит Он Вас от одра болезни и сохранит нам Вас на многая лета!

Христианская школа не может не ставить во главу всех знаний понимание абсолютной, вечной истины правды Божией и в основу воспитания – стремление подготовить воспитанника к возможности, при доброй воле, жить по вере. Так думает учредитель нашей школы, так научил он думать и нас. Приготовляя себя жить согласуя по мере сил и разумения свою волю с поведанной нам Божественным Откровением, волею Отца Небесного, мы и теперь стараемся осуществить те братские отношения, без которых нет искреннего исповедания Христа Спасителя. Те из воспитанников, которые проявили сознательное стремление работать над собою (сознательную любовь к добру), принимаются нами в Младший Братский Кружок, где относясь друг к другу по-братски, все взаимно помогают один другому. Когда мы заметим, что воспитанник настолько овладел собою, что может быть полезен для других, мы принимаем его в Старший Братский Кружок, где под руководством нашего лучшего друга, Попечителя и учредителя Воздвиженской школы, он принимает во имя Христа, под свое братское попечение, тех из младших товарищей, которых мы ему поручаем.

В свободные часы мы собираемся иногда для общего чтения и знаем по опыту, как трудно из всего, что печатается в настоящее время, выбрать что-либо проникнутое истинно-христианским духом, как мало писателей и поэтов, которые умеют думать и чувствовать по-христиански. Даже и те из писателей, которые часто говорят о Христе и даже во имя Христа, постоянно говорят так, как христианин говорить не может. Такие писатели особенно опасны, внося туман в умы и шаткость в сердца, подкупая сочувствие тех, которые отвернулись бы от явного антихриста писателя. Тем с большею радостию слышим родные звуки истинно-христианской речи; такие звуки слышатся нам в Ваших статьях о православном понимании идеалов жизни и в глубоко прочувствованном слове, сказанном Вами над гробом О. Миллера. Ваше живое слово, проникнутое истинно-христианскими чувствами, возбудило в нас живейшую радость и сочувствие; радость о том, что церковь Христова имеет в Вас столь даровитого, деятельного и полезного сына; сочувствие к Вам за то живое слово, в которое Вы облекаете живое чувство веры и любви.

«От избытка сердца уста глаголят». Мы чувствовали потребность высказаться перед Вами.

Да даст Вам Господь силу на многие годы работать на пользу человечества, во славу Церкви Христовой и да проникнет слово Ваше в умы и сердца тех, которые имея уши не слышат и сердцем не разумеют ничего.

Члены Старшего Братского Кружка Воздвиженской с.-х. школы.

Мы не читали Ваших статей, но со слов наших старших друзей любим Вас и рады пожелать Вам успеха в полезной деятельности Вашей на пользу ближнего, во славу Божию.

Члены Младшего Братского Кружка Воздвиженской с.-х. школы.

Ваше Превосходительство, Высокоуважаемый Владимир Карлович!

В мае Вы была удостоены Монаршим Доверием, получив должность Товарища Обер-Прокурора Святейшего Синода, 19 сентября исполнилось двадцать пять лет со времени вступления Вашего на государственную службу.

Мы рады случаю поздравить Вас, пожелать Вам всего лучшего и тем засвидетельствовать перед Вами нашу искреннюю благодарность за сердечную доброту и ободряющую приветливость, проявленную Вами во время посещения нашей школы.

Мы верим, что любовь, оказанная нам, руководит Вами и в деле служения Церкви, Престолу и Отечеству. Да пребудет же над Вами благодать Господня и да сохранит Он Вас на пользу Церкви и Отечеству на многая лета!

Разделяют нас тысячи верст, национальность, язык, религиозная обрядность, но верно слово Божие: «и сдвинутся все эти горы перед силою соединяющей нас общей веры в Единого Отца Небесного и Единого, Нераздельного, Общего для всех истинных христиан Спасителя Христа».

Нет границ для Царства Божия, для веры, любви и духовного братства верных чад Его. Мы радостно испытывали это, читая творения великих учителей Церкви, читая произведения современных представителей разных христианских исповеданий. Все они, черпая из одного источника Откровения, честно стараясь уразуметь истину, представляют трогательный пример единомыслия и единодушия в понимании правды Божией, при свете общего для всех Света от Света Небесного, озаряющего всякого человека, грядущего в мир, к какой бы национальности и церкви поместной он не принадлежал.

Мы радостно испытывали это, читая письмо нашего общего о Христе Брата и друга Николая Николаевича с описанием его знакомства с Вами, его пребывания в Низки, где, по его выражению, он отдохнул духом.

Мы радостно сознаем это, видя до какой степени однородны цели и пути деятельности германца, лютеранина, графа Люттихау и русского православного Н. Н. Неплюева. Оба вы признаете христианскою обязанностью своею не гордую благотворительность, а возвышение детей народа до уровня реальных о Христе Братьев ваших; оба вы идете к этой цели путем тесного, личного, любовного общения с ними, сливая свою жизнь с их жизнью; оба вы находите в этой деятельности духовное удовлетворение и вдохновенную радость, громко исповедующую вечную истину святых слов Спасителя «Иго Мое благо и бремя Мое легко есть».

Сказать Вам, что за тысячи верст, в иноплеменной России, в иноверческой для Вас Православной Церкви, есть много сердец полных любви и уважения к Вам, составляет сердечную потребность для всех нас.

Горячо, от всего сердца благодарим Вас за вдохновенную молитву о нас в тот благословенный вечер, когда Вы и друзья Ваши любовью и братскою ласкою согрели сердце дорогого нашего Попечителя, Духовного Отца, Брата и Друга.

За любовь Вашу да примет Вас Господь под сень любви Своей, за вдохновенную молитву Вашу, да соделает Он Вас причастником вдохновения вечного в чертоге брачном Царства Своего.

И мы будем молиться о Вас и друзьях Ваших и да будет взаимная молитва наша залогом общения любви в Царстве Божием, где мы все станем согражданами единой, общей родины небесной.

Не зная Вас лично, мы, воспитанники Воздвиженской сельскохозяйственной школы, знакомы с Вами чрез воспитателя и друга Николая Николаевича. Много хорошего мы знаем о Вас со слов его, многое нам полюбилось и в Ваших статьях: «Поход в Нилову пустынь» и «Из записок сельского учителя». Читая последнюю статью, мы особенно радовались, что в России есть искренние христиане, которые стараются сеять добрые семена в сердцах людей и стараются искоренять все плевелы, способные заглушать всё доброе в человеке, способные довести Образ и подобие Божие до страшного поругания. Прочтя Вашу статью: «Из записок сельского учителя», мы с радостью ухватились за мысль, о возможности быть полезными людям теперь же.

Наши местные обстоятельства несколько иные. Пьянство у нас не представляет главного зла в народе, а есть многое другое, что не менее пьянства действует пагубно на народ; поэтому общество, которое мы хотим устроить, будет иметь целью бороться не с одним пьянством. Нам радостно сказать Вам, что мы от души сочувствуем Вашему доброму начинанию и глубоко благодарны Вам за добрый пример.

Граф Люттихау в письме своем из замка Балленштедт передал нам привет, которым Вашему Высочеству и дамам Вашего двора благоугодно было нас почтить. Горячая благодарность и искренняя, сердечная радость, которыми переполнились сердца наши, при чтении посвященных тому строк письма Графа Люттихау, побуждают нас выразить Вашему Высочеству одушевляющие нас чувства. Любовь, уважение, сердечная благодарность – всё это хлеб духовный, о котором жив будет человек, без которого голодает дух, чахнет сердце, иссякают самые источники жизни духовной.

Высшая радость на земле, после радости таинственного общения души вдохновенной с Единым источником Любви, Разума и всякой гармонии – Богом Живым, озарение во тьме дремлющего духа Светом от Света Небесного и встреча на жизненном пути светлой души, достойной любви и уважения.

Первую радость мы испытываем, воспитывая детей в сознательной вере и сознательной любви ко Христу Спасителю эту радость мы испытываем, видя духовный расцвет молодой души, переходящей сознательно от пестрого хаоса мысли «по обычаю мира сего» на сторону вечной истины правды Божией, от пестрого хаоса симпатий «по обычаю мира сего» на сторону исключительной любви к Богу, добру и верным чадам Его, от пестрого хаоса жизни «по обычаю мира сего» на сторону разумного согласования жизни с стройною гармонией воли Божией.

Эта радость дана нам в изобилии в деле, которому мы отдали жизнь нашу.

Все дело наше, дело созидания Трудового Братства, есть дело мира, любви и взаимного доверия. Мы бесконечно далеки от той высоты духа, от той мощи вдохновения, какие приличествовали бы на служение святому делу созидания Царства Божия, но мы искренно желаем, чтобы немощи наши возможно менее мешали нашему Господу в том деле, на которое мы отдаем Ему с любовию сердца, умы и жизнь нашу. И милосердый Бог не гнушается в великих немощах наших творить силу; он до сих пор не рассеял нас и каждый день дает нам хлеб насущный взаимной любви радости о служении Святому делу Его. Мы постепенно воспитываемся, полагая все силы разума нашего на уразумение разумной воли Высшего Разума мира и все силы души на радостное осуществление этой святой, благой и разумной воли путем согласования с нею всего склада ума, симпатий и жизни нашей.

Мы горячо желаем помочь друг другу стать достойными любви и уважения, горячо желаем иметь право, без измены Богу Живому и Христу Его, любить и уважать всех о Христе братий наших. Не раз мы имели счастие переживать светлые преображения духа, и радость о них ободряла нас на путях наших и поощряла к новым усилиям в деле внутренней работы воссоздания помраченного образа и подобия Божия в душах наших, в деле духовной помощи соработникам нашим на ниве Господней.

Вторую радость – радость обретения светлой души достойной любви и уважения мы испытали, когда поступали в Братство наше люди, не подготовленные воспитанием в наших школах и тем не менее любовью вознесенные на такую высоту духовную, с которой они являются для нас примером достойным подражания и живым укором немощам, от которых мы не сумели отделаться, при более благоприятных, сравнительно с ними, условиях.

Эту радость мы испытали, познакомившись через друга о Христе брата нашего с светлою личностью Графа Люттихау; эту радость испытываем мы теперь, узнав с какою любовью отнеслось Ваше Высочество к тому делу мира и любви, которому мы имеем честь и счастие служить.

Высокое положение, окружающее Ваше Высочество столь изящными и столь густо позолоченными декорациями, способно заслонить собою для менее отзывчивой души всю неприглядную изнанку жизни и внушить гордое равнодушие к тому, что делается за пределами сферы блеска и величия.

Тем с большею любовью и уважением мы приняли и сложили в сердца наши дорогие для нас слова сочувствия, которыми Ваше Герцогское Высочество и высокие дамы Вашего двора откликнулись на дело создания трудового братства в далекой России на пользу меньшей братии из русских крестьян и казаков.

Как людям, любящим свое земное отечество и верным Императорскому престолу, нам было радостно узнать о близком родстве, соединяющем Высокую Особу, которую мы с этого времени имеем столь веские причины любить и уважать, с Её Величеством Императрицею Всероссийскою. И патриотизм и преданность престолу мы понимаем как обязанность положить все силы наши на то, чтобы отечество наше, смиренно сознавая немощи свои, стремилось к духовному возрождению, полагало надежды свои не на грубую силу, а на силу духа Божия и добрую гордость свою в заветной мечте стать когда-нибудь во главе созидания Царства Божия на земле, чтобы в державе Государя Императора с каждым годом завоевывалась путями, достойными христиан, все большая и большая территория на дело Божие, все большее и большее число вечных душ добровольно и сознательно принимало единую волю Единого отца Небесного, приходило этим путем к взаимному единомыслию и единодушию и таким образом подготовлялось к возможности удостоиться блаженного общения с светлыми духами в небесном братстве Ангелов и Святых в царстве Божием по смерти.

В этом смысле мы считаем себя вправе сказать, что нет более нас искренно преданных подданных у супруга её Величества, Племянницы Вашей – государя Императора Александра III.

В ответ на доброе слово сочувствия, выраженное нам Вашим Высочеством, мы будем с этого времени изливать нашу благодарность перед престолом Всевышнего, вознося каждую пятницу, во время молитв о друзьях во Христе братьях наших, молитвы о Вашем Высочестве и близких Вам людях.

Примите, Ваше Высочество, уверение в искренних чувствах глубокого уважения, любви и сердечной благодарности.

Воздвиженск, 2 октября1893 года.

28 января 1804 г.

Мои друзья и братья!

Я вас искренно люблю. Я любил вас раньше; но я – я не прочувствовал к вам в своем сердце и в глубине своей души за что именно вас любить. Теперь я продумал и прочувствовал, и понял за что вас можно и нужно горячо любить и уважать: именно за ваши стремления к добру, за ваш добрый путь, который заключается в горячем желании выполнять заветы Христа Спасителя; в основу жизни христианской вы ставите любовь.

Вчера я говорил с Феодором Новиком, которому я передавал свою искреннюю любовь, которую я к вам имею. Я понял от него еще больше вашу жизнь и еще больше полюбил вас сердцем. После беседы с Феодором Новиком я еще больше продумал и понял, что мне необходимо: необходимо вас любить; не то я был бы нечестный воспитанник в школе, потому что Николаи Николаевич, воспитатель наш, принимает на себя великую обязанность – воспитание душ живых. Он положил все для нас – и материальное богатство, и богатство любви; если при этих обстоятельствах не пользоваться всем, что предлагает Николай Николаевич, что он находит лучшим, то с нашей стороны грубо и жестоко будет по отношению к нему – нечестно будет пользоваться его средствами и воровать его любовь.

Вот я продумал и прочувствовал всю вашу жизнь; я искренно хочу вам всем доказать, что я действительно горячо люблю вас – и докажу вам. Мне дан большой талант, что я поступил в школу и, следовательно, должен употребить его на добро ближним, а не зарыть его поглубже в землю. Я глубоко понял все добро вашей жизни и искренно полюбил его и горячо хочу сам по возможности скорей стать вашим. Я искренно желаю там жить, где живет Господь, а в кружке живет Господь, ибо Он сказал: «где двое или трое собраны во имя Моё, там и Я посреди их». Почему же и мне не полюбить эту святую жизнь и не жить там, где живет Господь? Да, я люблю и стремлюсь к этой жизни и горячо хочу жить этой жизнью. Верьте, горячо-горячо желаю вступить в вашу среду и быть честным вам братом. С горячей любовью вас всех обнимаю и целую.

4 августа 1889 г.

Дорогой о Христе Брат, Радость наша!

Добрый, миролюбивый, трудолюбивый, общительный, светлый, радостный – ты был радостью нашей и повсюду вносил животворящий дух мира и радости. Ты принимал горячее участие в школьной жизни, всегда старался содействовать достижению наших целей и выходишь из школы вполне проникшись её духом. Мы считаем тебя лучшим другом нашего воспитателя. Мы знаем, что своим светлым и радостным настроением ты часто утешал его и радовал. Мы надеемся, что и на будущее время, ты будешь для него верным другом и помощником. То, что ты делал для Николая Николаевича, ты делал для школы – для Братства, для всего того, что нуждается в его здоровье и энергии, а потому мы считаем основательным за все это от души благодарить тебя.

Зная тебя, мы не боимся выразить надежду на то, что ты будешь очень полезным человеком и в деятельности своей всегда будешь вдохновляться высокими целями, достойными христианина. Мы горячо желаем, чтобы Старший Братский Кружок и дорогая всем нам Воздвиженская школа выпускали в жизнь побольше людей подобных тебе. Ты был радостью нашей, мы горячо желаем, чтобы в душе твоей жила светлая радость, освещая и согревая жизненный путь твой в ожидании радости Вечной...

4 августа 1890 г.

Дорогой о Христе Брат наш!

С радостию и любовью вспоминаем, добрый брат наш Г., твои заботы и труды в деле воспитания по должности старшины; мы не можем вспомнить без искренней благодарности к тебе твои добрые, прочувствованные речи на товарищеских собраниях.

Глубоко сознавая жизненное значение нашей школы, ввиду грустного умственного и нравственного состояния родного нам простонародия и люби её со всеми её, столь знакомыми нам всем, светлыми сторонами, ты высоко дорожишь честью её и не мог мириться ни с чем ей враждебным.

Пятилетнее пребывание твое в школе подействовало на тебя очень благотворно, благодаря твоей чуткой душе. И теперь, в последний день твоей школьной жизни, мы вспоминаем с братским сочувствием и скорбь твою, и слезы, и любовь...

4 августа 1892 г.

С сердечною радостью высказываем мы тебе свою любовь теперь, в последние минуты твоего пребывания в школе. Любим мы тебя, дорогой Исаак, за то, что ты любишь всех нас, любишь дорогое Братство и всех его членов. С радостью мы вспоминаем, с какою ревностью ты относился к делу Братства. Памятным для нас останется твое настоящее духовное преображение, зависевшее от пробуждения в твоем сердце горячей любви к добру и Братству, и поведшее к тому, что ты стал дорогим для нас братом, хорошим учеником и прекрасным, прилежным работником.

Не забудем мы, с каким удовольствием ты всегда был готов послужить чем только мог братской общине, из горячего сочувствия к ней; с какой восторженностью ты говорил о том, что для всех нас дорого, как сердцем ты чувствовал радость братского общения. От души желаем, чтобы светлая радость не оставляла тебя на избранном тобою пути, согревая и укрепляя в минуты испытания и неудачи.

Дай тебе Бог быть таким же радостным и бодрым и по выходе из школы.

4 августа 1893 г.

Вы были очень деятельным и энергичным в нашей школьной жизни. Глубоко убежденный, горячо любящий, добрый, отзывчивый – вы были живым и постоянным участником в ней. На наших собраниях вы принимали горячее участие. Как вы горячо порицали дурное и как радовались доброму! Вы любили нас. Помним мы с какою ревнивою любовью и внимательностью вы относились к нам; самый мелкий случай, мелкий вопрос из нашей жизни, или незначительный проступок товарища всегда вас сильно интересовали. И в школе и по работам вы с любовью следили за нашими взаимными отношениями. Вы были заботливы...

Многим из нас очень памятна наша зимняя поездка в Янполь. Тогда было очень холодно, а когда мы возвращались домой – поднялась сильная вьюга. Маленькие промерзли; некоторые, желая пробежать за санями, отставали и вязли в сугробах. Вы, с некоторыми добрыми своими друзьями, все время перебегали от одних саней к другим, согревали, ободряли, а отстающих подносили на руках. Прекрасно проявилось тогда ваше любящее сердце! Помним мы так же, как однажды приходилось нам выключать из своей среды одного товарища; не любил он нас, холодно и неуютно было ему в нашей семье – любил и отдавался он совсем другому и не могли мы оставить его своим братом.

Он был вашим младшим, и когда мы в последний раз говорили с ним – вы присутствовали у нас. Помним мы, очень помним, как глубоко возмущала вас холодность его черствого сердца и с каким негодованием вы говорили ему!..

За вашу горячую любовь, которою вы согревали нас, за вашу настойчивость, с которою вы нас ограждали от дурных влияний, за вашу заботливость – мы вас горячо благодарим!

Еще одно слово – вы были хорошим работником, в работе вы были энергичны, старательны и всегда служили нам прекрасным примером трудолюбия и доброй воли... Возлагаемые на вас обязанности вы всегда старались исполнить по возможности аккуратно и добросовестно и репутация хорошего работника, а также и доверие, оказываемое вам, вполне вами заслужены.

Теперь, когда мы расстаемся с вами – позвольте сказать вам, что мы любим и уважаем вас и что очень грустно было бы нам прощаться с вами, если бы думали, что прощаемся с вами навсегда, что вы уходите далеко от нас, но мы все знаем, что вы уходите от нас в дорогое для нас Братство – и радуемся мы за вас и отрадно нам знать, что вы будете таким же близким и родным нам, как были до сих пор.

Прощайте, добрый и любящий друг наш, прощайте горячий, отзывчивый брат наш, прощайте добрый и заботливый и настойчивый старший. Дай Бог, чтобы вы и во всю жизнь оставались таким убежденным, преданным, простым, трудолюбивым и любящим христианином!

3 января 1893 г.

За ним я не замечал проявления неаккуратности и даже, наоборот, видел врожденное стремление к порядку, но только по отношению к себе, а к другим, к аккуратности в общем деле, незаметно. Он с своими вещами аккуратен, у него все прибрано, чисто, на месте; по отношению же к дежурству, нужно заметить, что он часто относится небрежно к своим обязанностям и не старается исполнить их хорошо. Он часто умывается и старается красиво одеться, но мне казалось не потому делает это, что хочет показать себя, а просто ему не нравится быть грязным и неряшливо одетым.

Работает он довольно хорошо, но не потому, что любит труд, а у него есть сила и навык. Гораздо с большим удовольствием он проводил бы время за чтением. Читать он любит и сравнительно много читает, так что в умственном отношении он довольно развит, будучи притом и от природы наделен порядочными способностями.

Однако его любовь к чтению не была очень полезна для него, она, напротив, даже вредна, потому что она удаляла его от товарищей, заставляла жить лишь только книгами и ничем другим, быть холодным и равнодушным ко всему, кроме самого себя, быть отчужденным и обособленным от всех, не любить добро и товарищей.

За книгами он проводил все свое свободное время, не имея ни с кем из товарищей никакого дела.

Целое лето все свободные праздничные дни и свободные часы рабочих дней он проводил один, читая книги. Ни товарищи, ни школьная жизнь совсем для него не существовали; он замкнулся в самом себе, променял на мертвые книги живых людей; на чтение – живые разговоры с товарищами, их добрые отношения, полные самого высокого интереса, наконец, их братскую любовь. Променял любовь!.. И на что же? на сухие мертвые книги, не могущие дать часто даже хоть сколько-нибудь верное понимание вещей. Для этого нужно быть совсем черствым, холодным, мертвым по духу. И Иван¹² был именно таким; его сердце оставалось глухо к любви товарищей; ни одной капли взаимности или малейшего доброго чувства у него не находилось; добрые отношения к нему товарищей казались ему неискренними и он отвечал им холодностью и даже грубостью. Никого из товарищей он не считал достойным своих добрых отношений и к меньшим относился даже презрительно, не считая достойными не только его доброго чувства к ним, но даже простой деликатности и уважения. По его мнению он один только понимал все – другие же ничего не понимали, и ни в чьих советах и тем более руководстве он не нуждается.

Отчуждаясь таким образом от товарищей все больше и больше, он делался все хуже и хуже. Иногда, впрочем, к нему приходило раскаяние или, вернее, сознание тягости своего положения. Как ни был он горд, самолюбив, холоден и груб, но все-таки пустота и бесцветность его жизни, фальшь и неопределенность его положения давали ему чувствовать себя. Слыша каждый день разъяснения слова Божия, напоминания о цели жизни, о вечном значении для человека святости его настроения и низкого его падения, видя пред собою школьную жизнь, добрые отношения товарищей, их любовь друг к другу, радость и счастье, приносимые им этою взаимною любовью, будучи неоднократно свидетелем их духовных праздников, он не мог все-таки оставаться совершенно равнодушным.

Он не был еще дьяволом, который бы только смеялся над всем святым, но бессердечным и дьявольски гордым человеком, самолюбие и гордость которого застилали пред его духовными глазами все, и добро его окружающее, и грязь его собственного духа. Горячие слова Николая Николаевича пробуждали иногда в нем искреннее раскаяние, но оно скоро глохло и он отдавался прежнему. Радости духовной он не испытывал; на некоторое время он забывался, но потом ему опять становилось тяжело. Наконец, даже его излюбленное одиночество стало надоедать ему. В это время у него, по его же словам, были минуты отчаяния, в которые он даже думал оставить школу. Он чувствовал и понимал, отчего все это происходило и что нужно ему делать, но у него не было всепоборающей силы любви, которая заставила бы его энергично взяться за дело исправления, переломить себя. Сильного желания поправить всё у него не было и потому сердце его не молило Бога о помощи.

В своих разговорах со мною, он так высказывал мне свое положение: «Я сознаю, что сам во всем виноват, сам создал себе такое положение, и я желаю изменить всё, но не могу. В иные минуты мне бывает грустно, ужасно грустно, даже отчаяние овладевает и иногда приходила безумная мысль оставить школу, потому что оставаться в таком положении, в каком я нахожусь, невозможно, для меня это невыносимо. Я понимаю, что для меня в такие минуты было бы очень полезно придти или к товарищу, или к тебе, или к Николаю Николаевичу, но я не могу этого сделать... В эти минуты я отдаюсь своей грусти и один иду куда-нибудь в лес, беру книгу, но не читаю ее, а только смотрю в нее, мысли же мои далеко отсюда... Я понимаю, что и Николай Николаевич, и ты, и все желают мне добра и заботятся обо мне, – я очень благодарен им за это, но теперь я сам испортил свою жизнь в школе и не знаю смогу ли поправить ее»... и тому подобное в этом роде.

Одним словом, я всегда видел в нем сознание тягости своего положения, но ни веры, ни любви не видел, а без веры и любви и не могло быть иначе.

На все его слова я отвечал советом, если только он сознает, что сам во всем виноват и любит добро, школу и Николая Николаевича, пусть оставит все эти глупые рассуждения и сейчас же изменит отношения к товарищам, ко мне, поговорит с Николаем Николаевичем чистосердечно и расскажет ему все, попросит его совета и помощи; ввиду того, что у него мало любви, я старался вселить в него веру в любовь и благость Божию, укрепить в нем надежду на помощь Божию, если он обратится к Нему с молитвою.

Так продолжалось долго, но Иван нисколько не изменялся; напротив, он даже казался как бы озлобленным, был груб и неуважителен даже и к старшим, часто смеялся над товарищами и грубо шутил. Замечали даже, что ему доставляло какое-то удовольствие постоянное подтрунивание над товарищами и он везде искал удобного случая, чтобы, придравшись, посмеяться над кем-нибудь.

Товарищам все это очень не нравилось; они видели, что Иван их нисколько не любит и сами с своей стороны совершенно оставили его. Видя со стороны всех несочувствие к себе, он, однако, не обращал на это большого внимания, и на все замечания, на все старания принести ему хотя какую-нибудь пользу, он отвечал грубостями каждый раз, как делали или говорили что-нибудь ему неугодное.

Его хотели уже отлучить от общества товарищей, но Николай Николаевич сильно жалел его и старался помирить его с нами. Он знал, что Иван не глуп и мог бы, если бы только захотел, если бы только полюбил добро, полюбил детей, которых он должен был бы привесть к подножию креста, полюбил в них добро, принял близко к сердцу их детскую привязанность, их детские радости и горести, полюбил бы их любовью христианина, который им благовествует о Христе и рождает их к жизни новой и искренно пожелал бы чем может быть им полезным, мог бы принесть им пользу, как старший и руководитель их. Николай Николаевич часто говорил ему, как бы он желал видеть Ивана в Старшем Братском Кружке, и как бы был рад, если бы это сбылось скорее, стараясь хоть этим пробудить в нем добрую волю или по крайней мере напомнить и заставить думать о том, что он должен делать.

Если бы Иван любил Николая Николаевича, то он не оставался бы глух к этому, но он не любит никого и ничего, и потому все для него проходило бесследно, и любовь, и слова Николая Николаевича не производили, по-видимому, на него никакого впечатления; он все вскоре забывал, помня только одно, что к нему кто-то и в чем-то отнесся несправедливо. Он считал, что у него нет в школе ни одного друга, что все его считают последним воспитанником, не любят его, он одинок, всеми покинут.

Он долго носился с этими мыслями, никому их не высказывая и только в жизни относясь к товарищам, соответственно своему взгляду на себя и на них, презрительно, грубо и гордо. Дьявольская гордость его постоянно внушала, что все его обижают и он защищался: был груб и зол. Все это он долго таил в себе, но наконец один случай заставил его высказаться.

Я был с своим кружком у Николая Николаевича и рассказал ему все, что знал об Иване. Николай Николаевич после говорил с ним, и он жаловался на всех и на все, обвинял всех, выгораживая себя, считал себя обиженным и покинутым. Ни капли любви к кому бы то ни было, ни слова благодарности тем, кто о нем заботился, одно лишь холодное обвинение и мрачное озлобление.

Такая холодность и черствость, такая страшная гордость возмутила Николая Николаевича. Его воспитанник, которого он доверчиво взял к себе, совсем не зная его раньше, которого он окружил отеческою заботливостью и любовью, которого поручил любовным попечениям одного из членов Старшего Братского Кружка, которого, несмотря на неприятный его характер, из желания согреть любовью, приняли в члены Младшего Братского Кружка, этот воспитанник теперь ему бессовестно говорит, что он всеми обижен и покинут!

Николай Николаевич позвал меня к себе и при нём рассказал все, что услышал от него, желая, как он говорил, чтобы я знал с кем имею дело.

Николай Николаевич сильно волновался; он с возмущением говорил ему, что он не даст ему мучить меня потому, что любит меня. Но Иван сравнительно оставался спокоен. Тогда Николай Николаевич окончательно возмутился и грозно приказал ему просить у меня прощения на коленях. Это встряхнуло его; он со слезами просил прощения и говорил, что понимает как дурно поступал, обещает все изменить, просит забыть все прошлое.

Через несколько времени Иван сам пришел ко мне, снова просил прощения и высказывал желание переменить свою жизнь. Я больше всего говорил ему о том, что ему необходимо прежде всего научиться быть благодарным за заботы о нем, приобресть смирение, которого у него нет и которое ему необходимо, чтобы исправить свои отношения к товарищам, и совершенно оставить свой насмешливый тон, который так всем не нравится и свидетельствует о его дурном настроении.

«Если ты понимаешь, что ты делал раньше, то люби всех, потому что тогда ты обижал всех», – говорил я ему.

Иван действительно стал тише, ласковее и ближе с товарищами, хотя во многом жил по-прежнему. Соклассники его мне говорили, что он лучше себя ведет, разговаривает с братьями по кружку и даже с некоторыми из Старшего Братского Кружка. Меня это радовало. Со мною он тоже стал чаще бывать и приходить ко мне сам, чего раньше никогда не бывало. Говорил веселее и откровеннее, спрашивал моих советов. За столом, бывало, он никогда не говорил со мною и сидел молчаливый, угрюмый, теперь же разговаривал и смеялся. Вообще он повеселел и говорил мне, что это потому, что у него «на совести легче». Особенно он меня порадовал на одном из собраний Младшего Братского Кружка, где говорил много и хорошо. Я старался поддержать в нем энергию и в кратких разговорах, когда мы были вместе, напоминал ему о смирении и благодарности.

С тех пор прошло более двух месяцев. Он стал уважительнее и ласковее с товарищами, но горячего желания работать на дело Божие у него еще не видно. Совесть, вероятно, заговорила в нем, любовь же спит непробудно. Молитвенного настроения еще нет¹³.

7 января 1894 г.

27 октября была ужасная слякоть; это было в самом начале настоящей зимы, – все время шел дождь, снег и шумел ветер. За несколько дней перед этим нам поручили младших, – мне Ивана¹⁴ и еще одного воспитанника. С Иваном я был близко знаком и считал его за мальчика довольно пустого. Не знаю, как на нем отразился перевод ко мне, по-видимому он был очень доволен, но в своих дневниках он ни одним словом не намекает на это время и, как будто нарочно, проходит его молчанием. Нас приняли в кружок 24 октября, а 27-го я переселился уже со своими младшими в одну спальню. Свою койку я поставил посредине, с одной стороны Ивана, а с другой – другого младшего, возле койки шкафчик, – уголок получился уютный и красивый. Иван был весел, все время улыбался и, наконец, сделал мне сюрприз: несмотря на слякоть и дождь, он отправился на поле и там где-то на канаве нарвал целый пучок какой-то старой пожелтевшей травы, с пушистыми верхушками; он тщательно перевязал его нитками, обрезал и сделал букет очень старательно, но и очень безвкусно. Этот букет он тайком поставил мне в изголовье таким образом, что длинные листья травы легли на подушку. Когда, ложась спать, я спросил его, не он ли поставил букет, он очень смутился, покраснел и опустил голову, стыдливо улыбаясь. Я поблагодарил его за букет. Он немного оправился от своего смущения и рассказал, что на канаве такой травы сколько угодно и что он еще когда-нибудь принесет мне букет еще больший и красивейший. Мне тогда же его стало почему-то очень жаль; посмотрел я на его фигурку и мне показалась его фигурка в ту минуту почему-то несчастнее, чем когда бы то ни было. Весь он тщедушный. На худеньких и острых плечах совсем несоразмерно вытянута тоненькая шея, и на ней как-то неловко помещена его косматая, маленькая голова с жидкими волосами. Голова эта все нерешительно опускается, а глаза высматривают крайне пугливо.

Вспоминал я в ту минуту, как в начале зимы он один раз нарядился в казачку. Полушубок его был в починке и он надел на свои узенькие плечи чью-то громадную казачку, до того длинную, что подобравши и подвязавши кушаком у самой груди – он все еще путался в ней ногами. Фигура его была тогда так карикатурна и смешна, что все, кто не встречался с ним, просто хохотали; он и сам смеялся и весело бегал по дорожке, переваливаясь и подымая то одно, то другое плечо.

Я чувствовал все время, что он держится от меня на некотором расстоянии. Никогда, даже в самые искренние минуты, я не чувствовал его совершенно открытым для себя, даже в самые откровенные минуты, какие когда-либо были у него – он не переступал границы и всегда стоял на почтительном расстоянии от меня. Помню, что в тот раз я приласкал его, пожелал спокойной ночи и он поспешил лечь спать, но долго еще посматривал на меня и улыбался. Его букет постигла печальная участь; высохши, он на другой день всю мою койку усыпал белыми, пушистыми, мелкими хлопьями, от которых мне с трудом только удалось отделаться. Букет я выбросил, а Ивану сказал, что лучше весною настоящими цветами уберем свою спальню. Он как-то рассеянно улыбался и помогал мне очистить одеяло от мелких хлопьев.

Он неловок и неряшлив: зубы у него вечно засорены остатками пищи. У него раньше болел глаз и от этого он был постоянно точно склеенный. Один воспитанник, часто, увидя, бывало подзовет, осмотрит его глаз и пристыдит. Это повторялось несколько раз. Иван краснел каждый раз до ушей, терялся и теперь, как только завидит, что тот воспитанник идет ему навстречу, – сейчас же сворачивает в сторону и скрывается в первые попавшиеся двери. Над этим многие смеялись.

Он мальчик чрезвычайно неуклюжий; соклассники очень жалуются на него за его неосторожность. Говорят, что он никогда не пройдет так, чтобы не зашатать скамью, не зацепить близ сидящего товарища, не перекинуть что-нибудь. Потом, говорят, что в классе он сидит во время уроков невозможно: сказали, чтобы на уроках сидели заложив руки за спину и вот он старается принять такое положение, при котором было бы ему удобнее, но все-таки, чтобы руки находились за спиною. Нисколько не заботясь о том, какое впечатление произведет его фигура на окружающих, он тщательно подбирает ноги под скамейку и опускается совсем вниз, причем сильно горбится. Конечно, фигура получалась очень карикатурная; когда же другие замечали ему, он нередко сердился, особенно на одного воспитанника, который копировал его и говорил, что он на уроках бывает похож на «утку».

Мне самому приходилось быть свидетелем крайней его рассеянности. Раз как-то, проходя по коридору, я встретился с ним, – он нос в свой класс кружку с водою, вероятно собирался красить карту; встретясь со мной, он начал одной рукою поправлять сзади рубашку и так отчего-то растерялся, что опрокинул стоящую перед ним табуретку и сам упал через нее с кружкою в руках. Рассказывают, что на уроках он нередко уставит куда-то в одну точку глаза и совершенно задумается; мысли его бывают редко в полном сборе, чаще они рассеяны во всех направлениях; от этого и выражение лица его нередко бывает ужасно тупое.

К природной робости, сквозящей в его глазах, примешивается еще какая-то тупость, неподвижность. Говоря, он нередко совсем не следит за тем, что говорит, и чрез это с ним иногда происходят очень курьезные случаи. Недавно был такой случай: у него отросли волосы, его косматая узенькая головка сделалась совсем неряшливой. Учитель на уроке говорит ему: «Ты бы, Иван, подстригся, а то совсем некрасиво». Он встает и быстро отвечает: «Я хотел подстричься, да фельдшер давно не приходил в школу». Конечно, все рассмеялись.

Ум у него далеко не острый и не восприимчивый. В этом отношении он тоже мало переменился; как-то по-прежнему чужды ему остаются вопросы, возникающие среди товарищей, ничто не занимает и не волнует его ума. Еще в обыденной жизни он резко не выделяется от окружающих: другие занимаются – и он занимается, – чертит или пишет что-нибудь на оборванных листах (чистых и опрятных тетрадок, как у других, я никогда не видел у него), но на уроках он резко выделяется, вследствие своей невнимательности. В этом отношении ему часто приходится переживать горькие минуты; в своих дневниках он чаще всего говорит об этом. В одном месте он пишет: «18 октября. На первом уроке была грамматика; один вопрос я отчасти не слушал, а отчасти не понимал, одним словом, когда спросил меня учитель этот вопрос, то я не ответил. Учитель начал шутить, говорил перед всем классом, что я сплю, потом начал говорить, что нужно бы было принести подушку в класс, чтобы спать лучше. Ну мне, конечно, тогда было неловко, я хотел было сначала объясниться перед учителем, что я не все время был невнимателен, а только сейчас немножко, но не мог, потому что наш класс весь громко хохотал. И это еще более ставило меня в неловкое положение, и я, даже когда спрашивали самые легкие вопросы, не мог отвечать. Мне неприятно было очень, что смеются, потому что каждого могут смущать, он и может не отвечать. Я хотел после уроков заявить это всему классу, но побоялся, думая, что может быть я неправильно думаю».

Я привел этот отрывок нарочно целиком, потому что он во многих отношениях интересен. Во-первых, он рисует отношение товарищей и учителя к нему, и я слышал от многих из их класса, что отношения учителя¹⁵ к Ивану небезукоризненны; часто, говорят, он шутит над ним, подымает на смех, что еще более смущает его и он совершенно теряется. Потом во всем этом отрывке сквозит какое-то особенное, недоброе чувство, – очевидно он написан под свежим впечатлением раздражения, по крайней мере я выношу такое впечатление. Через уроки ему иногда бывает очень тяжело. В другом месте дневника он опять рассказывает, как учитель спросил его и он не ответил, и прибавляет: «23 октября. Когда я лег спать, – мое сердце, как бы щипцами обхватило что-то, я хотел высказать кому-нибудь это настроение, но не мог выразить его. Я долго думал, как бы сказать, но не мог, тогда я залился весь слезами и не помню, как заснул, только проснувшись, увидел, что вся подушка моя в слезах, но теперь уже нет этого настроения, чему я очень доволен».

Неразвит он очень, кроме того пишет он безграмотно совсем, а что касается иностранных слов, то он самых простых и употребительных никак не может понять и произнося страшно коверкает. Книг он читает очень мало и любит читать больше страшные; чаще же всего он один себе сидит за парточкой и пишет что-нибудь или рисует; рисовать он любит, – и самая чистая тетрадка у него отведена для рисования. Недавно я просматривал ее: большею частью нарисованы деревья, цветы и животные, но так, что нельзя и разобрать, что собственно нарисовано.

5-го ноября все мы были в доме Николая Николаевича; в этот день праздновали двухсотлетие со дня смерти знаменитого предка Николая Николаевича, Ивана Ивановича Неплюева. Вечером все комнаты были ярко освещены и заполнены присутствующими, – больше всего было в кабинете: одни читали, другие просматривали рисунки, делали свои замечания, смеялись, говорили, вообще было довольно оживленно. Тут же и Иван. Мне стало очень интересно посмотреть, что он будет делать, и я начал наблюдать за ним. Он стоял в уголку отдельно от всех и тщательно рассматривал в увеличительное стекло свои пальцы, вытягивая их попеременно один за другим; сначала он осмотрел их на левой руке, потом на правой; лицо его как-то вытянулось, он совершенно сосредоточился на этом деле. Через некоторое время к нему подходит один товарищ и начинает тоже засматривать в лупу. Иван начал ему что-то рассказывать и они оба рассмеялись, а потом начали рассматривать пальцы пришедшего товарища, по временам смеясь и делая какие-то замечания. Наконец, пришедший товарищ ушел. Иван еще некоторое время рассматривает свои пальцы, затем наводит стекло на лампу и потом кладет его на стол, а сам начинает рассматривать потолок и шкафы, скрестив на груди руки. Мне было очень жаль его, почему-то в то время мне особенно ярко представилась его неразвитость и пустота умственная. – другие говорят, смеются, многое их интересует, – для него же все это совсем чуждо; мне подумалось тогда, что может быть он искренно желал бы уйти за свою парточку, чтобы рисовать только что начатый перед этим рисунок кота. Но он заметил, что я на него смотрю и, смущенно улыбаясь, подошел ко мне. – «Ну что, Иван, интересно в лупу смотреть?» – Он отвечает, что очень интересно и потом задал мне вопрос, вероятно долго занимавший его: кто в этой комнате спит? Я сказал ему, что это не спальня, а кабинет. «А я ж, – говорит он, – думал, что здесь спят, здесь так тепло». Вот, что главным образом его заинтересовало!...

После он лупу все время называл «лупоглазкой».

Умственный мир его очень тесно связывается с нравственным; неразвитость его ума кладет и на весь характер его особенный отпечаток скудости, запуганности и тупости. Он, особенно раньше, больше держался в стороне от товарищей и на поверхностный взгляд может показаться, что весь его духовный мир уж очень ограничен: больше он сидит за парточкой один; только с некоторых пор он начинает больше входить в окружающее; не знаю, что именно: отчужденность ли его, узость ли мысли, или так что – укоренило во многих то мнение, что ему очень немногое доступно. Еще недавно как-то, за столом, зашла речь о музыке; многие при этом высказывали почему им нравится музыка и что они испытывают, слушая ее. С другими и Иван заговорил, что ему тоже нравится, и вдруг кто-то задает такой вопрос: «разве и Ивану также нравится?» Это было сказано таким тоном, с таким удивлением, точно Ивану музыка и нравиться не может. И это не один так думает; как-то забывают, что у Ивана тоже живая душа, способная любить, и страдать, и радоваться, и грустить, и восторгаться. А этот Иван в сущности сердечный и отзывчивый мальчик; если бы только вошли в его мир и хорошенько присмотрелись к нему, то нашли бы его далеко не столь пустым и глупым, как думают. Чуть ли не самою глупою чертою его характера является трусость: труслив он необыкновенно; чуть только услышит, что им недовольны, сразу растеряется; чего только он не передумает и не перечувствует в эти минуты!

Самое, что только может быть, страшное все время заполняет его воображение; он все время дрожит, совсем падает духом и в голове его, между хаосом разных мыслей, как огневая струйка начинает пробегать мысль об исключении из школы. Пугает его многое. «Сегодня, – пишет он в дневнике за 11 декабря, – было совещание; на совещании говорили о некоторых товарищах, что они не хорошо поступали. Эти товарищи отговаривались, хотя и были виновны. Тогда Николай Николаевич встал и, возмущенный этим, начал строго и громко говорить, как это дурно. Мне сразу сделалось как бы темно, какой-то мрак сделался в зале и я сильно испугался. Я боялся, чтобы не заявили и обо мне, но нет, – обо мне ничего не сказали».

Один воспитанник очень надоедает ему своими колкими намеками на его лицо и особенно на уши. «Мне, – пишет он, – это было очень неприятно и досадно. Он все смеется надо мною; шли мы в баню, он кому-то говорит позади: «смотри, как у Ивана шапка на ухо съехала, все равно, как башня»; потом, когда шли из бани, он опять смеется. Я думаю, что это он нарочно говорил, чтобы мне было неприятно, но я ему ничего не сказал, потому что во-первых боялся, что он будет тогда все время смеяться, а во-вторых думал еще, что это может приучить меня к смирению».

Наконец 27 ноября, на уроке физики, учитель спросил его о ветрах, он, как выражался в дневнике, «обрезался» и ему стало грустно. Первая мысль, которая приходит ему в голову, когда он «обрезался», та, что учитель заявит на совете и совет объявит в кругу, что он дурно учится, – «я был убежден в этом и когда представил себе, что мне делают выговор, то мне стало очень страшно». И на другой вопрос он старается как можно лучше ответить, «чтобы учитель не заявил на совете»...

С трусостью у него неразрывно связана его беззащитность. Писали они какое-то сочинение, и ему как-то удалось написать следующее выражение: «над лесом занималось розовое утро». У одного соклассника тоже встречалось «розовое утро», и он объявил, что «Иван бессовестно уворовал у него целое предложение», и настоял на том, что трусливый Иван, опасаясь худых последствий, уступил и вычеркнул из своей тетрадки эти слова.

Все у него как-то перемешано: смешное с серьезным, а серьезное с смешным. Крепко он подружился с одним воспитанником. Вообще он мало с кем дружит, но с этим у них завязалась тесная и продолжительная дружба: они вместе шалят, вместе сидят на парточке и говорят, что когда один отвечает, другого учитель заставляет поправлять. Нередко они рассказывают друг о друге разные курьезные случаи, безобидно подшучивая один над другим. Помню я, как однажды Иван смеялся, рассказывая мне о том, что у его друга еще с первого года сохранились все кончики карандашей, им исписанных, на которых он повырезывал ножиком имя и фамилию свою и все сохраняет в отдельной коробочке. Тут же был и этот друг; он замахал рукою и в свою очередь начал рассказывать тот, сделавшийся впоследствии общеизвестным, факт, когда на вопрос учителя, отчего он не подстригся, Иван отвечал, что фельдшер давно приходил. Я заметил, что по лицу Ивана пошли особенные, темные полоски, а в глазах загорелся недобрый, зловещий огонек. «Да то̀ я так сказал, а он уже и смеется», – проговорил Иван несколько подавленным голосом, в котором явно прозвучала неприязненная нотка. «Не говори, а то Иван уже сердится», – сказал я. Он задвигал ногами, начал улыбаться, но больше не разговаривал. Такие минуты у Ивана часты, но он их подавляет в себе. Нередко они налагают черную тень на его слабую душу, – он становится вялым, рассеянным. «Иногда, – жалуется он в дневнике, – находит на меня какая-то вялость и тогда не хочется ничего делать. Это бывает, когда я например вспылю, а потом подумаю об этом, что из-за такого пустяка вспылил; иногда и работы выходили потому плохо; меня назначают на одну работу, а мне хочется идти на другую и я сам на себя сержусь, а понятно, – при нехорошем настроении трудно и работать хорошо. Потом, если я например старался поступить в кружок, потом опустился и опять почувствовал любовь к кружку и пойду к кому-нибудь из кружка, а он начинает говорить о прежнем, что я не хорошо делал, что опустился, я начинаю думать о прежнем, мне становится грустно и хорошее настроение уходит».

Эти строчки звучат несомненною искренностью, – и вообще он искренний мальчик: в этом же месте дневника он заканчивает: «большею частью я переставал стараться поступить в кружок, потому что мало любви чувствую». Конечно, это во всем у него играет главную роль; будь он мальчиком горячо любящим, никакая неразвитость, ничто другое не гнало бы его за скамейку и не отчуждало от окружающего мира, а то-то и главное, что мало в его душе любви и поэтому он чрезвычайно шаткий и неустойчив в своих стремлениях: в одну минуту его видишь горячо взволнованным, открытым, с сияющим лицом и глазами, словно горячий солнечный луч яркою, озаряющей волною пробежит по его душе и осветит все её темные уголки; через некоторое время он опять разбит, луч погас за хмарами, – он опять угрюмый, дикий, трусливый ребенок, с тупым выражением на лице, опять уголки души заполняются серою, безразличною мглою.

Иногда, хотя впрочем редко, на него находит чувство одиночества. Это бывает особенно тогда, когда в кругу или на совещании сделают ему выговор. 20 ноября в кругу старшина заявил о нем и о другом, что они не хорошо относятся к товарищам, Николай Николаевич говорил им довольно строго и после круга он записывает: «мне было очень грустно, что мною теперь недовольны; я сознавал, что не хорошо делал. Я хотел, чтобы этого настроения совсем не было у меня и начал читать книгу, но это нисколько не помогло; я хотел поговорить с кем-нибудь, но Старший Кружок ушел в дом к Николаю Николаевичу, а Младший собрался, и я остался с таким тяжелым настроением. Я вошел в класс, там никого не было, и я остался один, начал думать о том, что и тот товарищ также не хорошо поступил, и его теперь в Младшем Кружке уговаривают, приводят к хорошему настроению, а я... я один, никто меня в эту минуту не поддержит, на сердце так тяжело и этого никто не знает; как бы я был рад, если бы и ко мне кто пришел, я б ему сейчас открыл свое сердце. Все было тихо в классе. Мне стало что-то так грустно, что я положил голову на парточку и заплакал». И такое настроение у него быстро не проходит, нет у него той силы, при которой он бы сразу сбросил с себя тяжесть и заставил бы себя быть иным. Он часто совсем отдается такому настроению, оно им овладевает совершенно и гонит его вдаль от всех, куда-нибудь в темный угол.

Я попросил его описать мне свой характер и он написал мне целое сочинение, в котором описывает, как он познакомился с одним мальчиком Мишей; в лице этого мальчика он и описывает себя; он пишет много интересного об этом мальчике. «Если Миша не чувствует любви ни к кому и ему грустно, и в это время идет его старший или же воспитатель, так он покраснеет и не может посмотреть им в глаза и старается уходить, чтобы его никто не видел; это зависит от того, что ему кажется, что все видят его нехорошее настроение и ему становится стыдно. Он замечательно какой застенчивый, так например, если находится между незнакомыми людьми, то непременно станет где-нибудь в уголку и стоит, не говоря ни слова. Если он увидит толпу веселых, оживленных товарищей, он зайдет и с одной стороны и с другой, и никому ничего не скажет, тогда, походивши вокруг, станет где-нибудь в уголке, чтобы его не видели, и заплачет.

Если в ту минуту подойдет к нему кто и скажет ласковое слово, обняв его, он сначала больше еще начнет плакать, а потом, когда уже увидит, что никто ему не делает выговора, так совершенно переменится, сделается радостным и живым мальчиком. Потом, если он, например, не поступил в кружок и к нему относятся за это строго, всегда выражают неудовольствие против него, так он никогда не бывает настроен хорошо, всегда ему думается, что все недовольны им, и он только для того, чтобы не были дурного мнения о нем, скажет и неправду, скажет, что чувствует любовь ко всем, хорошо вообще настроен, а в самом деле чувствует себя плохо. Если же он радостный, то не может быть, чтобы не сказал этого никому; и то время он сделается оживленный такой, бежит почти к каждому члену кружка, подходит, обнимает его и выражает ему свою радость».

Из этого отрывка видно, что он мальчик далеко не тупой, но только с очень слабою душою. Во многих случаях я даже замечал, что он очень чуткий и впечатлительный. Как-то однажды, еще во время занятий, прочел я ему свое сочинение, где описываю одного мальчика – Гришу лунатика; пишу о том, как мы дружили с ним, как он убился, сорвавшись с колокольни, и при этом описываю его характер. Ивану этот рассказ сильно врезался в память. В дневнике его отмечено: «23 ноября. Вечером, ложась спать я все думал о Грише, которого описал мой старший в сочинении. Он предо мною, как живой, я так представляю его и он мне очень нравится, главное, что он такой добрый. Я его представляю, как он летел по небу с другим мальчиком очень хорошим». Для него уже Гриша стал чем-то близким, чуть ли не живым существом. Точно также на него действует музыка. В дневнике за 28 ноября читаю: «Сегодня мы ходили в дом к Николаю Николаевичу, он играл на фортепиано. Замечательно, какое хорошее впечатление произвела на меня эта игра. Когда играют на тонкие голоса, то мне представляются маленькие, совершенно невинные дети, которые летают на белых крылышках в каком-то прекрасном саду и поют своими звонкими голосами песенки».

О Мише своем он пишет, что «хотя он вообще и мало развит, но очень любит музыку и поэзию». Об этом же часто он пишет и в своем дневнике. Образчиком может послужить отрывок за 30 октября. «После обеда я ходил на прогулку далеко в лес. Погода была очень не хорошая, – ветер так и резал в лицо. Из снега еще была видна зеленая трава; взглянув на эту траву, мне вдруг вспомнилось прекрасное лето, вспомнил, как я полол свеклу, солнце тогда так ласково грело и я так бы теперь желал, чтобы и опять возвратилось лето. Я постоял на канаве, как будто ожидая, что сейчас исчезнет снег, но нет, сколько я ни стоял, все по-прежнему высматривала так жалобно травка, как будто просила помощи. Я подумал, сколько и людей так погибает от разных причин, и мне стало очень грустно, что-то так сильно сдавило мне сердце, что я не могу и представить». Он впечатлительный, но эта впечатлительность часто заглушается в нем трусостью, рассеянностью, мелким, недобрым чувством, и он чаще выглядывает угрюмым, забитым и очень жалким ребенком. Когда проблески доброго чувства сгоняют с его лица неподвижность и тупость, и его некрасивое личико с широкими ушами начинает очень симпатично и открыто улыбаться, он становится искренен, сердечен и разговорчив. В такие минуты он от души смеется и часто так громко и неудержимо, что некоторые сравнивают его с фонтаном.

Последнее время он более устойчив в добром настроении; незадолго перед отпуском он говорил с Младшим Братским Кружком и был очень светлым; горячий, светлый луч опять осветил уголки его души. Он мне рассказывал с большим увлечением, как хорошо его приняли, как окружили его и как ему казалось, что он где-то в прекрасном мире, окружен прекрасными ангелами и ему было так хорошо, что, кажется, и не уходил бы оттуда. Записывая дневник за этот день, он говорит: «Сегодняшний день мне показался торжественным праздником» и прибавляет с некоторою, совсем несвойственною ему, свободою: «А почему? Потому, что на душе праздник»... Сколько при этом тревоги и волнения прошло по его робкому сердцу и дум в голове! Он при всяком мелком случае страшно волнуется. Когда его выбирали в хор – целые два дня он только и говорил об этом. Теперь в нем больше света и теплоты. Со мною он до некоторой степени близок, но только до некоторой степени; все-таки и теперь его связывает какая-то неуверенность и робость, хотя теперь он несравненно смелее. 19 декабря на литературном вечере он даже вышел петь перед публикой: «сяду я за стол» и притом с «дрожью», как после говорили, в голосе. Воображаю, сколько опять он дрожал и волновался¹⁶.

5 января 1894 г.

Первый раз я увидел А. в этом году первого августа. Почему-то особенно прочно врезалось в моей памяти то мимолетное впечатление, которое я получил тогда от него.

Как сейчас я вижу его на дорожке в толпе кандидатов; мне он тогда показался несравненно выше, чем он есть на самом деле; вероятно слишком маленькие были его окружающие. Он был в простой серенькой рубашке, в большом картузе с длинным козырьком, из-под которого очень бойко (как мне тогда показалось) выглядывала пара серых глаз, из которых один был мутный и с белым пятнышком посредине. Но он выглядывал далеко не несчастным слепцом, с другими он был несколько дерзок, подтрунивал над теми, кто не решил задачи и победоносно переходил от одной кучки к другой. Я помню, как они стояли возле парадного крыльца с братом (учителем). Тот спрашивал его: «Ну, а ты ж как решил?» – «А то ж что, решил!» – отвечает он, поворачиваясь в сторону. На меня да и на некоторых других он произвел впечатление «отъявленного бурсака».

Экзамен он выдержал хорошо и его приняли. 4-го августа на литературном вечере он продекламировал несколько басен, странно как-то кивая головой и выкрикивая фразы тоненьким резким голосом. Многие смеялись и говорили, что «это смелый!». Кто мог подумать в то время, что этот «смелый» предыдущую ночь горько плакал в темном сарае? Это я узнал совсем недавно: он рассказывал мне, как они ночевали на хуторе в сарае и как один мальчик смеялся над ним и говорил, что «А. никуда неспособен, так как у него глаз порченный». «Это так тяжело на меня подействовало, – говорит он, – что я лег на солому и долго-долго плакал...»

Его поместили в кружок П. Говорят, что первое время он дурно относился к соклассникам; я совсем незнаком с этим периодом его жизни; другие, сколько я ни расспрашивал, сообщили мне так мало, что я ничего не вынес из их ответов, кроме того, что он вообще первое время был нехорошим мальчиком. Сам же я нс был близко знаком с ним и видел его только по временам. Одно только помню, что первое мое впечатление о нем, как об «отъявленном бурсаке», скоро рассеялось совершенно, когда я видел его робко проходящим по коридору; мне он, наоборот, казался часто очень забитым, робким и несчастным, и мне становилось очень жаль его.

П. относился к нему, кажется, довольно холодно, хотя в своих дневниках он и называет его «своим другом старшим», но он мало его любил, больше боялся.

За столом всегда сидел вытянувшись в струнку и был очень неразговорчив. По крайней мере, сколько раз я ни сидел за их столом, ни разу не слышал, чтобы этот мальчик проронил хоть одно слово. Сидел он почти всегда скрестив на груди руки, прямо подняв голову и вечно устремив глаза в одну какую-нибудь точку. Если его кто спрашивал или просил какой-нибудь услуги, вроде того, чтобы он подал кружку с водою, он механически подавал кружку и не отвечал, а сам опять скрестит на груди руки и уставится в одну точку. Какое-то бессмысленное выражение было почти всегда на его некрасивом, изрытом оспой, с синими, почти черными пятнами, лице. Мне казалось иногда, что П. относился к нему небрежно. Когда они, разговаривая, ходили по коридору, я не раз видел, как фигурка А. быстро шагает за ним, робко заглядывая ему в лицо с боку, и он все время смотрел куда-то вперед. Раз мне пришлось присутствовать при их объяснении. Я читал в зале какую-то книжку, дверь была настежь отворена, и так как я сидел перед самою дверью, то мне было видно все, что происходит в коридоре. Как раз в то время они шли по коридору и мне показалось очень странным, как они шли; А. возле одной стены, а П. возле другой и оба опустили головы. Вошедши, они стали у окошка, недалеко от меня; П. прислонился к степе, а А. стал поодаль с видом подсудимого, вытянувшись перед ним и робко переступая с ноги на ногу. П. сделал ему выговор за то, что он неисправно писал дневник, а потом повернулся и ушел в свой класс, а А. следом в свой. Вся эта сцена меня необыкновенно поразила, но еще больно поразило то, что на другой день П. говорит, что он очень доволен А. Впоследствии я убедился, что мнение его чрезвычайно изменчиво, под одну минуту он высказывал, что очень доволен им, под другую говорил, что «А. это сфинкс неразгаданный», а под третью настойчиво доказывал, что «это очень, очень трудный характер, – один из самых трудных в школе». Одним словом, из его слов я ничего не мог вывести и видел только, что А. очень жалкий мальчик.

Скоро обстоятельства изменились и вышло так, что этот «сфинкс неразгаданный» сделался моим младшим. Случилось это 5-го декабря, когда П. был исключен из Старшего Братского Кружка. В дневнике своем А. рассказывает об этом так: «Декабря 5 дня. Сегодня я встал, как только позвонил колокольчик, и мне было очень грустно, так как я думал, отчего ото вчера мой старший В. П. плакал. Вечером меня позвал Ф. в коридор и сказал: «К какому ты старшему хочешь перейти?». Мне стало грустно, я спросил: «Зачем меня переводят?». Он сказал: «Скоро узнаешь!». Я сказал, к кому я желал бы поступить. Еще до ужина мне рассказали почему меня переводят, я узнал, что старшего моего исключили из Старшего Кружка; мне очень, очень стало грустно, я даже заплакал; через несколько минут Николай Николаевич объявил, что старший у меня Р. Л.; я очень обрадовался и подошел к нему, он ходил по коридору, я с ним поговорил и мне очень весело стало».

Этот день я помню хорошо. Не знаю насколько действительно он желал поступить ко мне в кружок, хотя он и называл меня в числе тех, к кому желал перейти, но он произвел на меня впечатление очень сердечного мальчика. Перед этим я никогда не говорил с ним, за исключением единственного случая, когда однажды, вошедши в их класс, я попросил у него прочесть переложение, о котором мне рассказывали, как об оригинальной и смешной вещи. Действительно, в переложении том было несколько смешных выражений, вроде того, что «на небе не было ни облачка, ни тучки», над которым сам автор от души посмеялся при мне; тогда же я расспросил у него о его домашней жизни; он охотно мне рассказывал о своих родных, о Глухове и о многом, только всё смущенно улыбался и поглядывал на меня снизу. 5-го вечером, как только услышал от Николая Николаевича, что его перевели ко мне, он сейчас же пришел. Я, как он и пишет, был в коридоре. Он подошел ко мне очень уверенно, обнял меня рукою, прижался своей головкой и проговорил тоненьким голосом, смотря прямо в глаза: «Ну?». После я слышал от него это «ну» очень часто, первое, что он обыкновенно говорит, приходя ко мне, – это «ну?», потом засмеется мелко-мелко и потом уже начинает о чем-нибудь рассказывать. Мы ушли с ним в отдельный уголок и он лишь рассказал, как ему было грустно, когда он видел, что П. плачет и как ему теперь радостно. Он все время клал мне голову на грудь, смотрел мне в глаза и в лице его было много света, который совершенно скрашивал всю его действительную некрасоту. Даже попорченный глаз, с большим пятнышком посредине, светился особенным хорошим огоньком и заглядывал мне прямо в душу. Мы с ним сразу как-то очень близко сошлись. Я назвал его «Алексашею», погладил но головке, сказал, что мы с ним будем жить очень дружно, и мы, поцеловавшись, разошлись. Он быстро пошел в свой класс, кивая головой и все время оглядываясь назад.

После молитвы он постучал в наш класс и, вызвав меня, пожелал спокойной ночи. После этого дня мы прожили с ним вместе около двух недель. 20 декабря он уехал уже в отпуск. За это время я довольно коротко с ним познакомился. Мальчик он нельзя сказать, чтобы глупый, но нельзя сказать также, чтобы был очень далек. Кругозор его знаний и мыслей очень ограничен. Книг он прочел очень немного, хотя прочитанное помнит очень хорошо и нередко рассказывает другим; особенно нравится ему «Охотники за черепахами» Майн Рида; книгу эту он читал еще дома. Рассказывая, он переводит все на свой язык, часто то повышает, то понижает голос, переходя от резких выкриков к какому-то таинственному шепоту, причем почти все пересыпает разными вставочными фразами, как напр., «там было ой-е-ей, как страшно». Рассказы его бывают довольно живы и уморительно смешны. В классе он занимается плохо. Учителя говорят, что у него мало способностей. В журнале ему поставлены две единицы и две двойки. Последнее время он начал заниматься лучше. Особенно трудно дается ему математика, на которую он часто жалуется в своих дневниках. А как он эти дневники пишет!... Редкость, и большая редкость, если между тщательно исписанными страничками удастся найти хоть маленькие проблески мысли и чувства.

Большею частью они заполнены тем, как он умывался, когда звонил какой колокольчик, как он пошел воды пить и т. п. Между прочим в одном месте у него записано объяснение молитвы Господней, очень оригинальное объяснение; он пишет: «Николай Николаевич велел нам сесть и мы сели, – он начал разъяснять нам молитву Господню: Отче наш – отец наш; иже еси на небесех – Ты, который живешь на небесах. И не введи нас во искушение – не допускай нас до искушения, как-то: дьявольского подстрекательства, потери имущества, пожары, болезни. Но избави нас от лукавого – лукавый – бес, сатана»¹⁷.

Многое из объяснений для него совсем непонятно и он как-то мало интересуется этим. Часто на беседах ему становится дремотно, он с трудом таращит глаза и многое пропускает. «Сегодня, – записано у него за 29 октября, – мне очень хорошо было, когда Николай Николаевич разъяснил 5-ю главу от Иакова, но я мало понял, потому что я спать хотел». То же самое встречается в дневнике за 12 ноября: «во время чтения Апостола (так он называет чтение по пятницам ), мне очень хотелось спать, и чего это мне так спать захотелось?» Чаще же всего его дневник представляет полный, бессвязный винегрет отдельных фраз и отрывков, вроде следующего: «Октября 28-го. Когда пришли с прогулки, я желал, чтобы скорей начались занятия. Во время вечерних прогулок мне не хотелось, чтобы моего друга старшего побороли; вечером я очень желал писать дневник; во время прогулок я не хотел быстро идти» и т. д. И таким образом почти каждый день. При этом собственные имена пишет полно, так напр. Якова Федоровича он везде называет «Иаковом Феодоровичем».

Ум его очень мало развит, да и от природы не особенно богатый. Мы с ним прожили две недели очень дружно. Главное, что оставило во мне особенно добрые воспоминания, это то, что он всегда был передо мною открыт, и я постоянно видел его настроение. Тогда как от отношений между мною и другими младшими веяло некоторою официальностью и стояла какая-то граница, через которую переступали только иногда и то только в некоторой степени, с Александром ничего подобного не было: у нас с ним образовался особенный, тесный, интимный мир.

Сейчас же на следующий день утром, едва я успел встать, он уже был возле моей койки. «Ну что, Саша?» Он смеется: «Ничего, только сон страшный снился...» Он мне рассказал длинный, какой-то страшно запутанный сон, потом начал просить меня, чтобы его койку перенесли в нашу спальню и поставили возле моей. В нашей спальне было тесно и так, и я не мог исполнить его просьбу. После этого он чуть ли не каждый день приходил ко мне с этою же просьбою, и так как я представлял ему невозможность это сделать, то он с каждым днем изобретал все новые и новые проекты, как можно б было того-то выселить из нашей спальни, того переселить и тогда получалось одно свободное место. Но я сказал ему, что до Рождества пусть поспит в другой комнате, и после перенесем его кровать в нашу спальню. Он успокоился, хотя всё еще по временам говорил, что «ему одинокому спать очень неприятно». Во всем этом мне понравилась та настойчивая энергия, с которою он добивался «переселения». Другой бы и оставил в покое, а он не оставил. В первый же день он поразил меня своею веселостью за столом: я никогда не ожидал, чтобы этот неподвижно сидящий мальчик, каким я его почти всегда видел за столом, был таким живым и веселым. Он поправлял С., если тот горбился, рассказывал анекдоты и весело смеялся над остротами других, не разбирая остры или нет. Когда острили на его счет, повторяя фразы из тех басен, которые он декламировал, он краснел и иногда говорил: «Ах ты ж!»... тому, кто подтрунивал над ним, но не видно было, чтобы его это задевало.

Он был весел и в другие дни и нередко сам подшучивал над собою. С. однажды очень интересно стало, видит ли он слепым глазом и он спросил его: «как тебе кажется, если ты затулишь правый глаз?». Он посмеялся над «затулишь», причем посмотрел на меня, не осужу ли я его за это, и рассказал, что левым глазом он тоже видит предметы, только смутно. «А если смотрю обоими, – продолжает он, – то у меня двоится, т. е. значит вместо одного предмета я вижу два. Вот я вижу две ложки, двух С., две чашки. Если же я положу ложку сюда, другая убежит влево и вот уже где станет, если еще положу влево, другая еще дальше убежит... вот она, – пошла, пошла, в гору... в гору... – (тут он довел пальцем до края стола) – и бух в канаву... прощай хозяйские горшки!»... Тут он засмеялся и так смешно закачал головой, что все тоже засмеялись. За столом он часто оживлял других. Вскоре после этого в одно из воскресений он подходит ко мне опечаленный.

«Что с тобою, Саша?» – спрашиваю его. «Мне грустно теперь», – отвечает. «Отчего ж тебе грустно?» – я приласкал его и он заплакал. «На разговорах у меня Николай Николаевич ничего не спрашивал» (в тот же день маленькие собрались отдельно и Николай Николаевич объяснял им какую-то молитву). – «Отчего ж тут грустить, ну не спросил, значит видел, что ты внимательно слушаешь, и больше ничего». Он утешился.

Наконец он заболел. Это случилось тогда, когда в школе распространилась инфлюэнция. Я часто посещал его и много времени проводил на его койке. Когда я приходил к нему, он говорил, что ему скучно одному лежать в спальне и что мало кто его посещает. В тот же день, когда он говорил это, вечером я привёл к нему почти весь его класс; оказалось, что многие из них к нему приходили по несколько раз. Мне не понравилась такая требовательность с его стороны, и когда он мне другой раз говорил, что я редко прихожу к нему, я сказал ему, что он много требует, как то сам дает... После этого он очень загрустил и мне пришлось его утешать. Вскоре я заболел в свою очередь, а он начал выздоравливать, и меня нередко глубоко трогала та сердечность, с которою он относился ко мне в это время. Часто он приходил ко мне рано утром, закутавшись в полушубке, наклонялся надо мною и начинал говорить своим ослабевшим голоском: «Ну? поправляйся, видишь я уже встал, поправляйся и ты... Ишь заболел, тебе нельзя болеть, тебе надо заниматься и писать стишки, поправляйся, а то я тебе»... – «Что ж ты мне сделаешь?» – «Нет, нет, ничего... – спешил он, – я только так»...

На первом же литературном вечере после того он продекламировал несколько басен. Говорить перед публикой он не стесняется и ему было только неприятно, что приходилось выходить в валенках. Голос его после болезни был еще слаб и он говорил не так звонко, как в прошлые разы. Ему громко аплодировали и находили, что на этот раз он говорил вообще талантливей. Когда он стоит перед публикой и декламирует, по крайней мере на меня, он производит впечатление совсем другого, чем я его знаю. Не знаю, может быть это остаток того первого мимолетного впечатления, которое я вынес от него впервые в августе, но его ударения на некоторых фразах, особенно когда он говорит басню «Свинья под дубом», у меня всегда вызывает какое-то гадливое чувство; я видел, что и некоторые другие в это время морщатся и закрываются рукою. Но он бывает всегда сердечно рад, если ему удастся доставить другим удовольствие и он декламирует охотно, что видно из его дневников. 12 декабря он пишет: «Сегодня я очень хотел говорить на вечере, но мне нельзя было выходить и мне было очень грустно. Но вечером фельдшер позволил, и я говорил четыре басни и был очень, очень рад»... Вообще он общительный и простой.

Работал он старательно. Я видел, как он чистил свеклу: стоит несколько в сторонке от других и всё чистит молча один бурак за другим.

Правда, тогда он был робок, сторонился других, – теперь этого совсем нет, – с некоторыми он очень дружит, между прочим с М.; он его обнимет, подложит ему голову под руку, а М. положит ему руку на плечо и так они часто ходят по коридору. Он очень жалел, что его не позвали в Младший Кружок, когда звали других из их класса, хотя с членами Младшего Братского Кружка он не сближается и только теперь с некоторыми начал сходиться.

Перед отпуском, в нём было прошла черная полоска; в своем классе он с некоторыми перессорился; не помню кого-то он толкнул нечаянно, тот ему заметил и А. на весь класс начал объясняться. На него были недовольны. К этому прибавилась чрезвычайная его распущенность. После этого он несколько времени не приходил ко мне и за столом был молчалив, а когда я смотрел на него, он старался избежать моего взгляда и так терялся, что за каждым разом проливал много из ложки на стол. Скоро образовалась целая лужа, стол у нас наклонный, и все это полилось мне на колени. Я спросил у него: не дырявая ли у него ложка; он страшно покраснел, положил ложку и закрыл лицо руками, так и просидел до конца ужина. После ужина приходит ко мне робко, нерешительно и спрашивает: «Ты на меня недоволен, Р.?» Я сказал, что недоволен за его неряшливость и спросил, что с ним такое сталось за последнее время. Он обнял меня и громко заплакал. Вероятно все эти неприятности тяжело налегли на сердце. «Ну не плачь, Саша, лучше расскажи мне, что у тебя на душе», – я приласкал его и он рассказал мне, что ему всё время было тяжело, что он рассорился с С., с которым раньше был в хороших отношениях, за то, что тот в классе рассказывал об его распущенности, между тем, как все это было неверно. Он просил меня помирить его с С. Я их помирил, и Александр опять стал веселым и разговорчивым.

Особенно рад он был, когда, наконец, его кровать перенесли в нашу спальню на место исключенного Н. Первый вечер он был так весел, что, ложась спать, начал даже шуметь. «Смотри, Александр, а то в черную книгу запишут», – сказал я ему. – «Ну! за что?» – «А за то, чтобы ты не шумел после молитвы...» – «Ой-е-ей!» – проговорил он и закрылся одеялом.

Недавно он уехал в отпуск. Прежде чем уехать, он пришел ко мне проститься. – «Как же мне дома вести себя?» – спрашивает он у меня. «Я не могу тебе дать рецептов для каждого случая, а как вообще вести себя дома Николай Николаевич говорил вам подробно в кругу, помнишь?» – «Да, то я помню... и больше ничего?» – «И больше ничего, будь добрым и честным воспитанником и всё». Мы поцеловались и он вышел за дверь с узелком под рукою, но потом приотворил ещё дверь и крикнул: «Ожидай, я тебе письмо напишу...» Я люблю Александра, и мне приятно ожидать и его письмо и его самого.

5 января 1894 г.

В мой кружок поступил он в тот день, который был днем вступления моего в Старший Братский Кружок. С первого же дня он полюбил меня и сильно привязался ко мне. Каждый день вечером, когда только было свободное время у меня и у него, он приходил ко мне и совершенно откровенно рассказывал мне, как он прожил тот день, какие у него были мысли и чувства и что его интересовало. Его откровенность, любовь ко мне заставила меня еще больше полюбить его; говорил он со мной, совершенно забывая себя, как будто бы говорил о ком другом; рассказывал, все что было с ним в течение дня. Это служило и мне большою поддержкой и даже в минуты лености духовной заставляло проверить себя и исправить свои ошибки; больше всего напоминало мне обязанности старшего друга.

Из частных разговоров с ним и наблюдений над обыденною его жизнью я убедился, что он мальчик любящий, сердечный, отзывчивый и вдумчиво относящийся к своей жизни. На работе он показал себя трудолюбивым, аккуратным и выказал серьезность мальчика взрослого, понимающего значение труда. Его задумчивое лицо серьезно, сосредоточено, и как будто он постоянно занят мыслию, как бы скорее, тщательнее и лучше сделать то, что ему поручено; он не всегда бывает весел, но на лице его не трудно прочесть, что он увлечен работой и работает не без удовольствия. Работает он энергично, но никогда не суетится понапрасну и не делает, как попало, чтобы бежать впереди других; в его движениях видна рассчитанность и уверенная медлительность, ровность, степенность, как выражаются товарищи. Суетиться он даже как будто и неспособен, но если нужно, способен вынести и очень большой труд.

Вообще вся его фигура не суетливая; походка тоже отличается самоуверенностью и медлительностью; идет не торопясь, медленно, во всем видно, что он мальчик из крестьянской, мужицкой семьи. Наружность его, движения мало изменились, отесались, в них осталась мужицкая медлительность и мешковатость; выработать в них красоту он особенно не старается, но по отношению к своим вещам, к одежде, он, можно сказать, очень аккуратен, в его парточке идеальный порядок всегда; ему приятно расставить всё в порядке и украсить цветами и картинками.

Умственно он развился очень мало и считается неразвитым в своем классе; науки его почти не интересовали, что прямо свидетельствует о его неразвитости, даже язык его, привыкший к малороссийскому выговору, с трудом выговаривает русские слова самые обыденные. Он настолько отстал от своих соклассников, что и на уроках, что другому легко понять, то ему дастся с трудом и требует изрядных усилий. Кроме того и способностями хорошими он не обладает, нет у него остроты и живости ума. Учится плоховато, даже несколько раз о нем заявляли в кругу, что им недовольны учителя. Нельзя сказать, чтобы он ленился, этого в нём нет; к малоспособности у него присоединяется какая-то безотчетная неуверенность в себе. При первой неудаче он решает, что не может выучить заданный урок, и сидит на подготовке в полной уверенности в непреодолимости затруднения. После того, как заявили о нём в кругу, что он воображает, что не может учиться, я объяснил ему значение науки для христианина и неосновательность такого отношения к ней с его стороны, он перестал воображать, что не может учиться и думать на уроках, что его выключат из школы, а стал внимательно слушать и теперь учится гораздо лучше, чем в начале года; пишет все-таки безграмотно и особенно плохо выражает свои мысли, как в дневниках, так и везде; правильно по-русски говорить не умеет совсем.

Предмолитвенные беседы его очень интересуют, он переживает то, что говорится на них. Когда есть свободное время, он читает священное писание; Евангелие он прочел несколько раз; оно привлекает его к себе; когда ему грустно или нечего делать, он берет Евангелие и читает, объясняет его себе; проверяет им свою жизнь, и отношения свои к братьям... Он находится в Младшем Братском Кружке около года. Братьев своих он искренно любит, и когда радостно у них на собрании, когда их беседа задушевна, он весь пылает радостью, его задумчивое смуглое лицо светлеет и надолго остается таким. Часто он передавал мне о своих впечатлениях и на собраниях, так подробно и с таким чувством, как сделать бы он не мог, если бы не переживал того, что было в кружке, не участвовал в нём сердцем.

Хорошие отношения к нему братьев очень дороги для него, и он сознает, что они не заслуга с его стороны, что одна любовь может привлекать к себе любовь и объединять умы и сердца, и что любовь эта – дар Божий. Он считает себя чрезвычайно счастливым, что находится в нашей школе и имеет так много любящих братьев в кружке, с которыми может поделиться мыслями и чувствами и постоянно найти в них любовь, сочувствие и утешение. Равнодушие некоторых членов кружка к своему положению возбуждает в нём жалость к ним, потому, что они лишены счастья быть в любовном общении с братьями, что их сердце так холодно, что остается неотзывчивым на любовь. Он и заговорит с ним, но если придется убеждать в чём такого товарища, он тут оказывается слабым, благодаря своей неразвитости и неумению убедить, в чём он желает, логично доказать неправому; он просто скажет: «Мне кажется, что это нехорошо», но для людей с таким настроением это далеко не убедительно. Этим он, однако, не ограничится, если тот с ним не согласен, и если он уверен, что-то было нехорошо, он поговорит об этом или со мною, или с его старшим, призовет нас на помощь. Если таким образом удастся ему убедить брата в его неправоте, он бывает очень рад. Случалось, что к нему в таких случаях грубо относились, но он не обижался на это. Сам он старается поступать так, чтобы не опозорить Братского Кружка своим поведением.

Обидчивость его и детская капризливость хотя иногда и служили помехой его добрым отношениям к братьям, но не надолго; вообще он незлопамятный и всегда старается поправить свои отношения с братом по кружку. Однажды он обиделся на учителя за то, что он не освободил его от спевок, несмотря на заявление, что у него пропал голос, и сказал, что сам больше не пойдет на спевку. Это было за столом, и я сделал ему строгий выговор. Это была необдуманность, могущая послужить соблазном для других; он потом каялся в своей необдуманности и в том, что допустил в себе такие чувства к учителю. Были также случаи, когда он вдруг из светлого делался мрачным и как будто равнодушным. Это были минуты, когда в нем вспыхивала гордость, – тогда он становился обидчивым, капризным, и даже глухим для братских чувств. Так, когда заявили о нём в кругу, что он желал учить отдельно уроки по геометрии, он так обиделся, что дня три ходил мрачным, обособленным; ему казалось, что о такой незначительной сравнительно вещи не стоило бы и заявлять. Когда собирался Младший Братский Кружок, он и там оставался таким же, не отдавался той братской радости, которая светилась в них и объединяла их. В продолжение двух дней, он не приходил ко мне и не сказал мне ни слова о том, что было у него на душе. Когда я спросил, что с ним, он отвечал, что и сам не знает, почему ему ужасно неприятно и почему он не мог поговорить ни со мной, ни с кем-либо из братьев по кружку. «Меня как будто что-то отталкивало, не позволяло подойти к кому бы то ни было, я все думал о себе, о том, что мне заявили». Конечно, это была вспышка гордости, которая в нём иногда проявляется – и которая в тот раз затмила свет его души и вытеснила на время любовь. Я долго говорил с ним, – объяснил подробно ему, что могла сделать с ним его обидчивость, что она могла совсем отдалить его от всех – и сделать его одиноким, живущим особняком. Оба мы заплакали. Он очень жалел о том, что допустил себя пасть до подобного настроения.

После того, он несколько раз приходил благодарить меня и всё просил извинения, что оскорбил меня своим равнодушием. Подобного не было больше ни разу, но я думаю, что он способен поддаваться дурному чувству, потому что он ещё ребенок в этом отношении, – характер его не установившийся, не окрепший. Во всяком случае он мальчик с доброй волей и со многими добрыми задатками, которые в нем разовьются и окрепнут со временем. Трудолюбие, доброта, простота сердца и откровенность – главные черты его характера. Со мной он по-прежнему в очень хороших отношениях и много раз выражал мне горячую любовь.

Он любит Братство и радуется, что имеет возможность поступить в него, эта мысль восхищает его. И можно надеяться, что он выйдет из школы способным поступить в него.

20 июля 1888 г.

Дорогой о Христе Брат наш, возлюбленный Илья!

Вот что мы, как искренние братья, находим нужным тебе высказать.

Помни, Илья, что вечный дух имеет много свойств.

Таинственны и чудны эти свойства; не забывай их всех для одного; не нарушай гармонии души; холодными расчетами ума не ледени святых порывов вдохновенья. Разумное сознание в тебе – одно из многих свойств божественного духа. Не забывай, что мозг лишь чудная машина в бренном теле, слуга земной одного из многих свойств души. В тебе, Илья, машина мозга действует исправно, сознание имеет сильного и ловкого слугу. Не забывай про то, что мозг – слуга, машина мертвая, слуга живого духа. Пусть дух живой парит высоко и свободно, свободно выбирает цели для ума, тогда здоровый мозг слугою будет честным и службу добрую сослужит для добра. Но если ослепленный блеском впечатлений, любуясь блеском образов накопленных в мозгу, свободный дух унизится до рабства, рабом и будет сильного слуги. Слепой блуждая в массе впечатлений, не понимая более ни правды ни добра, забыв, что дух вносил порядок, смысл и стройность, от мертвой машины он будет ждать того, что должен дать ей. В машине лишь хаос материи и оттисков с натуры; свободный дух разумно выбирает, систему стройную разумно созидает и Царство Божие во прахе он творит. Но если дух державную свободу на цепи рабства хочет променять и руководство волею своею машине мозга вздумает отдать: хаос материи родит хаос ума, вселенная предстанет пред тобою, как бесконечное, взволнованное море и захлебнется дух в волнах духовной скорби.

Брат Илья! Ты более живешь умом, чем верой и любовью. В тебе преобладание ума мы порицаем.

Будь властелин, пусть вера и любовь стопы твои направят на добро; не доверяй холодным, мрачным образам в уме; из мертвой материи не сотвори себе кумира; для духа вечного державную свободу сбереги. Твой дух так поглощен работой мысли; в клетках мозга так ярки оттиски с натуры, и дух твой эти оттиски так любит созерцать и сравнивать и в группы новые слагать, и пестрые венки из образов сплетать, что нет в тебе потребности общения с другими; ты любишь одиноко в тайник души замкнуться, несносна для тебя помеха в этом деле и созерцание в себе работы мысли ты ставишь выше братского общения и даже выше ласки любящей души.

Брат Илья! Мы порицаем в тебе обособленность, доходящую до холодной отчужденности. Она причина холодных отношений ко многим братьям о Христе; она причина несоответствия твоих чувств с горячими, добрыми чувствами во имя Христа принятого тобою брата и товарища Д.; прискорбного чувства нетерпеливого недовольства в ответ на ласку искренней любви. Брат Илья! пользуясь работой мозга, не завлекайся ею свыше меры, не предпочти ее общению с братом, сокровищу любви к тебе живого духа.

Твой дух так поглощен работой мысли, что временами оттиски с натуры в твоей душе, бывает, сознание правды вечной затемняют. Ты веришь в Бога правды и любви. Ты должен верить, что Его и Царство, и сила, и слава были и есть и будут неизменно. И эта вера – свойство духа, таинственная память мироздания, сознание вечного закона бытия. Без этой веры нет разумной жизни, нет смысла в правде, разуме, любви. При этой вере нет места пессимизму и мрачному унынию души. Когда туман сомнения и печали на мозг накинет мрачный свой покров, лишь раб, отдавшись лютой скорби, поверив мозгу, Бога забывает, не видит разума в творении разумном, не видит промысла в инстинктах бытия, в любви разумной, минутах вдохновения не ищет отблеска иного бытия. Свободный дух парит над мраком впечатлений, туман скорбей земных у ног его ползет и, верой вознесен над временною мглою, в его душе, как солнце бытия, живет сознание разумности вселенной, разумной правды мудрого Творца и рая вечного ликующие звуки, где красота, любовь и вдохновение в одной торжественной гармонии слились.

Брат Илья! Бывает мрачно дух в тебе настроен; мы эту склонность к скорби порицаем. Свой дух от темных туч прискорбных впечатлений, как от пыли земной энергией стряхни, отдайся радости о Боге совершенной, отдайся радости о деле во Христе. Скорбь – знак сомнения; живая вера – радость духа.

Твой дух так поглощен работой мысли, что и добро ты больше сознаешь, чем любишь. Сознание добра не есть любовь, сознание это лишь выкладка ума, бесстрастная отметка впечатлений. Любовь одно из вечных свойств души; в живой душе подобие и образ Бога; живого Бога – вечная печать.

Твой дух так поглощен работой мысли, что ты следишь за ним, но им не руководишь. Сознание добра к исканию добра не приведет, и ты добра не ищешь, добро перед собой не замечаешь. Ты просмотри внимательно дневник, какою мрачною ты жизнь в нём отражаешь, как неумолимо строго ты бичуешь и как упорно о добре молчишь, какой холодный тон; как мало сердца!

Брат Илья! Мы порицаем в тебе равнодушие к добру. Чем более добро ты сознаешь, сознать способен, тем менее простительна холодность. В нашей жизни разумной радости и светлых впечатлений много, но ты за пятнами не видишь солнца, о пятнах лишь пространно говоришь, а кто б не знал, как светло солнце нашей жизни, со слов твоих увидел бы одно: сплошное черное пятно.

Брат Илья! Если бы нам брать с тебя пример, на этом слове мы б остановились; порицая все, что изложили, в тебе мы рядом видим и добро.

Ты вдумчиво относишься ко злу и строго зло повсюду порицаешь. Мы верим, дорогой наш брат, что эта чуткость на жизненном пути тебе охраной будет. И теперь ты рассудительно относишься к себе и жизни.

Мы горячо благодарим тебя за твой дневник; для всех для нас он может быть примером честной искренности. Если бы все вели такие дневники, мы много лучше знали бы друг друга.

Ты честно выполнил свой долг. Благодаря твоим заботам Д. теперь неузнаваем, он полюбил тебя, и ты сумел его направить на добро. Мы все тебе за то глубоко благодарны.

За рассудительность и честность мы тебя уважаем.

Последнее время мы с радостью замечаем, что ты успешно занимаешься внутреннею работою над самим собою. В тебе меньше холодной отчужденности и доброе чувство высказывается сообщительностью, ласковым обхождением. Ты начинаешь освобождаться от цепей, прежде вполне поглощавшей тебя работы умственной машины. Мы горячо приветствуем в тебе зарю свободы духа. Пусть воссияет светел и могуч державный властелин и повелитель тела. Тогда не омрачат твой дух земные впечатленья, за злом не скроется от глаз твоих добро. В душе твоей зажжется радость вдохновенья и воссияет живого Бога вечная печать.

25 января 1889 г.

Дорогой о Христе Брат наш, возлюбленный Григорий!

По Боге тоскует твой дух – и это добро. Но тоскует он не так, как тосковать прилично христианину, не так, как тосковать простительно среди друзей возлюбленному брату о Христе. Твоя тоска не страстная любовь к тому, на чем сияет отблеск Божий, не отдаешься ты порывам сердца, когда во тьме земного бытия блеснет святой огонь, как память неба. Твоя тоска – уныние, без веры, без надежды, без любви. Мы знаем, дорогой Григорий, что ты надеяться, и верить, и любить способен, но потухает все в твоей душе, когда уныние нисходит мрачной хмарой. Разумная тоска по Боге – память неба и страстная любовь к тому, что на земле Его напоминает. Изгнанник рая, ты на земле нашел руководителя и искренних друзей; ты можешь бодро совершить свой путь в долине плача и печали. Воспряни духом, оцепенение уныния стряхни, тоскуя обо всем, что на земле враждует с Богом, люби все то, что на земле о Боге говорит. И посетит твой дух живительная радость о том, что на земле служить ты можешь Богу и созиданию таинственного Царства, в котором всех любовь соединит.

Мы люди грешные; пороки, несовершенства, слабости ты нам прости; не унывай, хотя бы с нами жизнь и не была тебе отрадой; тебя мы любим, тебя зовём возлюбленным и братом о Христе; не отвергай руки протянутой с любовью, унынием холодным – горячих чувств к тебе не ледени, и радостью откликнись на любовь. Мы знаем, дорогой Григорий, что порицать ты нас не хочешь, уныние твое нас порицает, доказывая нам как мы бессильны в твоей душе доверчивую бодрость пробудить. Ты самого себя лишь порицаешь, себе несовершенства не в силах ты простить. Забудь себя и помни лишь о Боге, Ему служи по мере сил и вознесет тебя святое дело до вдохновенной святости, и будешь ты соработником Бога живого, умрет в тебе все пошлое и злое, и будет жить в тебе Христос. Но если вечно помня о себе, тоскуя о своем несовершенстве, кругом себя ты проглядишь добро, и холодно и жестоко твой дух унылый отвергнет радость братского общенья и радость пахаря, готовящего ниву для сева Господа, и Бога своего, не прорастет добра святое семя в холодном мраке духа твоего.

Брат Григорий! В тебе уныние мы строго порицаем. Оно грешно. Господь вручил тебе богатые таланты, Господь привел тебя быть братом о Христе, Господь зовет тебя работать на добро; прилично ли тебе работой тяготиться и малодушно и жестоко средь братьев любящих бесплодно унывать. Видя зло в себе, ты унываешь, не ищешь утешения у братьев и недоверчиво от них обособляешься, уверенный, что ни сочувствие, ни ласки, ни совет твоей печали утолить не могут. Уныние не может не отнимать у тебя не только энергию деятельности, но и анергию необходимую для того, чтобы успешно работать над самим собою; и вот в промежутки, когда ты не унываешь, в тебе заметна распущенность в обращении и разговорах. В тебе нет выдержки, случалось, при младших, ты ведешь такие разговоры, которые для них вредны. Заметили за тобою и неряшливость относительно вещей и учебных пособий, и она происходит от распущенности.

Брат Григорий! И распущенность и неряшливость в тебе мы порицаем.

Сознавая свои недостатки, естественно было бы отличаться смирением; но ты, впадая в бесплодное уныние, в то же время выказываешь удивительную самонадеянность, всегда готовый на критиканство, доходя до недоброжелательного отношения к такому очевидно полезному делу, как уроки пения, и самоуверенно защищая дозволительность такой очевидно неразумной вещи, как чтение посторонней книги во время урока. Самоуверенность заставляет тебя говорить иногда недовольно осмотрительно, а желание настоять на своем доводит тебя в защите своих, иногда неосновательных умозаключений, до прискорбного упорства.

Брат Григорий! Мы порицаем в тебе гордую самоуверенность, гордое упорство и самонадеянное критиканство. Мы желали бы видеть в тебе побольше христианского смирения и поменьше гордого уныния о своем несовершенстве.

Мы часто замечали в тебе склонность представить все в грубо смешном виде. Ты говоришь насмешливым тоном, сопровождая свои слова грубыми движениями и при этом весело смеешься. Передавая свои впечатления, ты выдвигаешь вперед, а иногда исключительно выбираешь только смешное. Не думай, что ты справедлив, что то, что кажется тебе смешным, смешно на самом деле. Твое настроение духа окрашивает все краскою, соответствующею твоему недоброжелательно критическому отношению к окружающему; оно мешает тебе видеть то прекрасное, высокое и трогательное, что несомненно есть везде: любви, уважения и тихой радости. Даже в святом деле выполнения заветов Христа: созидания Братства мира и любви и светлого преображения душ живых, принятых тобою во имя Христа, в любящих сынов Божиих, алчущих и жаждущих правды, ищущих Царствие Божие и правду его, ты остаешься слеп, не видишь света, не чуешь присутствия Бога, не хочешь дышать воздухом радости и вдохновения.

Григорий! неужели, требуя добра в себе, ты неспособен не только любить добро вне себя и радоваться его проявлениям, но даже неспособен замечать его. Григорий! неужели, унывая и плача о том, что нет добра в тебе, ты способен грубо смеяться, когда видишь зло кругом себя. Григорий! если бы это было так, если твое уныние и грубый смех – адская гордость; если адское уныние потушит в сердце твоем и радость светлую и веру, и любовь, если адский хохот заглушит для тебя все земные отзвуки рая, как бы мы лично не любили тебя, мы должны будем вырвать эту любовь из сердца, как слабость недостойную радости о Боге и радостного служения на созидание вечного Царства Его. Но мы не так думаем, Григорий! Мы верим, что и уныние и грубый смех – ожесточение души, страдающей тоской по Боге.

Пойми, Григорий! Свята тоска по Боге, люби её; пусть радости земли не заглушат её в священном храме духа. И неразумно и греховно ожесточение на скорбь земного бытия. Смотри. Дана ли жизнь тебе как милость, как способ верный исцеления больной души или Господь, избрав тебя орудием священным, послал на землю Его святую волю совершить; как смеешь ты роптать и без охоты, унылый и ожесточенный, средь братьев, любящих святое дело Божие творить. Пойми, недавно проявился грозный признак. Когда один из братьев, увлеченный мрачным настроением ума, и холодно и строго осуждал безобидную доверчивую непринужденность дружеской беседы в минуту отдыха, не только ты не возмутился этою преступною изменой дружбе и братской любви, тебе понравилась эта подмена доброжелательности холодным критиканством; ты посочувствовал тому, что способно убить спокойное доверие и сделать совместную жизнь невыносимым бременем для всех. Стряхни с себя цепи ожесточения и уныния, открой глаза и ты увидишь, что многое кругом тебя достойно не холодного осуждения и злой насмешки, а горячей любви и глубокого уважения. Когда эти высокие чувства наполнят душу твою светом и радостью, не останется в ней места ни мрачному унынию, ни склонности к грубому смеху.

Брат Григорий! Мы порицаем в тебе ожесточение грубого юмора, оно несовместимо ни с смирением, ни с достоинством, ни с доброжелательностью, обязательными для христианина.

Все это зло в тебе наносно, как грязь земная пристало к духу твоему и может быть, как грязь, легко отмыто, как только ты порвешь цепи ожесточения и уныния. Что ты не злой, а добрый, светлый дух, мы это ясно видим. Ко всем ты добр и к добрым личным чувствам ты отзывчив. Порицая в тебе уныние, мы не можем не посочувствовать тому, как сильно ты жалеешь о том, что сознаешь в себе дурным. Мы с радостью замечали в тебе проявления горячего сочувствия Братству и целям Братского Кружка, что особенно ярко выразилось в тот день, когда ты искренно и честно горевал о том, что неразумно мы встречали великий день Крещения Христова, что ярко выражалось каждый раз, когда одно напоминание о Братстве в тебе святые слезы вызывало; это дает нам надежду, что день придет, когда ты убедишься, что и в тебе и в нас не зло одно и что довольно честной, доброй воли отдать себя в святую волю Бога, чтоб совершились дивные дела чрез нас; не нами – Богом Всемогущим, Который, создав человека по образу и подобию Своему, никогда не насилует, даже и к добру, его вечный дух, как Бог свободный; Богом Всеблагим, Который любит всех, кто позволяет Ему любить себя, не отвергает никого и совершает чрез нас дела, которых слабый ум постичь не может и радость о которых вместить не может слабое сердце земного скитальца.

Мы любим тебя и за то, что ты честен и искренен, что честно выполняешь принятые на себя обязанности, всегда готов во всем помочь и поделиться всем, чем можешь.

Ты видишь, дорогой наш брат, возлюбленный Григорий, что в сердце у тебя святые семена. Воспряни духом, ожесточение как грязь с себя омой, порви уныния тяжелые оковы, пойми разумный смысл земного бытия, любя добро в себе и вне себя; на ниве Господа работай бодро и охотно, об руку с братьями иди вперед и твёрдо и спокойно; неси смиренно крест земных скорбей, смиренно себя чернорабочим почитая и не дивись, что ты не понимаешь разумного Творца великий план, когда в грязи земной ты робко приступаешь к таинственной работе. Верь, Григорий! работая над духом человека, на светлый храм святого Царства Бога – готовишь ты святые кирпичи.

Да укрепит тебя живая вера и радость тихая, как солнце животворное, в душе твоей скорее да взойдет и мрак уныния рассеет, и почву добрую души твоей согреет, и прорастут добра святые семена.

Во имя Господа Христа услыши колокол призывный, открой духовные глаза и виждь добро в себе и вне себя. Во имя Господа Христа от светлой радости святой и животворной не закрывай свой дух, тоскующий по Боге. Во имя Господа Христа дай руку нам и радостно и смело. Не одиноко ты пройдешь пустыню жизни; в минуту трудную тебя поддержит братская любовь. Зовем тебя на ниву Господа и Бога бросать в живые души вечной правды семена, совершать над мертвыми костями чудо светлое, чудо великое к новой жизни пробуждения, духа таинство крещения; пойдем же радостно без малодушия, без колебаний и сомнений, пока дойдем до смерти – пробуждения и дух свободный к Богу воспарит. Тогда пройдет тоска по Боге, тогда получит дух все то чего желал, по чём мучительно скорбел и тосковал, когда трепещущий восторгом вдохновенья услышит он любви и счастия слова: «Приди Мой добрый раб, ты в грязь земную не зарыл таланта, во тьме земной добру ты радостно служил, войди же в радость Господа твоего» и радость эта будет бесконечна.

1 октября 1888 г.

Дорогой о Христе Брат наш! Радость наша! Возлюбленный Андрей!

Как грустно на душе, когда тучи чёрные заслоняют солнце ясное, – так и нам больно, когда твой светлый дух пороки омрачают. Не месяцы прошли с тех пор, как старшиною товарищи тебя избрали, годами длится их доверие к тебе. Но не всегда, ответственность свою перед ними сознавая, старательно ты долг почетный выполнял.

Брат Андрей! В тебе, как в старшине, беспечность порицаем. Заботливо свой долг пред нами выполняя, дай нам уверенность в себе, возможность в будущем спокойно в твои руки заботы важные о братьях передать. Заботы старшины тебе препоручая, мы возлагаем на тебя обязанность настойчивым и требовательным быть. Прощать мы можем личные обиды. К тому, кто дурно поступает, ты снисходителен не вправе быть. Из снисходительности выйдет попущенье и много зла допустишь ты творить.

Брат Андрей! В тебе, как в старшине, мы снисходительность к дурным поступкам порицаем. С любовью в сердце будь на деле строг, и всею властью данною тебе борись со злом, жалея и любя того, кто провинится. По легкомыслию ко злу ты равнодушен, а равнодушие с любовью не совместно; нельзя, любя, холодным оставаться к тому, что образ светлый искажает того, что искренно и горячо мы любим. Брат Андрей! легкомысленное равнодушие ко злу в тебе мы порицаем. О, Андрей! В душе твоей так много светлой радости живет. Любя людей, для них не можешь не желать могучей силы радости духовной. Так не мирись со злом; оно мрачит сиянье света радости духовной, пока под ледяным дыханьем зла в душе и сам источник света не иссякнет.

По легкомыслию, излишняя смешливость не раз тебя до опьяненья смехом доводила. В пьянстве смеха ты доходил до потери сознания чувства собственного достоинства; ты унижал себя, смеясь над грубым и дурным. О, брат Андрей! Мы в тебе и легкомыслие, разгульную веселость и пьянство смеха – строго порицаем. Не смешивай в себе разгул земли и радость неба. Но соблазняй того, кто отличить не в силе, что грязь земли, что небо голубое, кто из любви к тебе, по твоему примеру, весельем грубым радость подменит.

Всей силою любви и братского участья, о всем, что образ светлый твой, как копотью мрачит, болеем сердцем мы и тяжело скорбим.

Теперь, наш брат, наш друг, Андрей наш, радость наша, мы рады высказать тебе, за что тебя от всей души мы любим, за что тебя мы радостью зовём.

Многие из нас с любовью замечали в тебе следы успешной внутренней работы над собою. И с легкомыслием и с прежним равнодушием ко злу боролся ты и часто побеждал.

Брат Андрей! За волю добрую тебя мы любим. Стопою твердою идя к добру, сочувствие всех нас да будет на пути твоем тебе опорой.

Ты честно выполнял работы и честно за работами других ты надзирал.

Брат Андрей! И трудолюбие и честность мы в тебе высоко ценим. При этих добрых качествах ты можешь большую службу Братству сослужить. Ты можешь и других к работе приохотить и тем способствовать преуспеянью Братства. Нет честной жизни без честного труда; нет радости тихой для жизни трудовой, когда мы труд, как горе проклинаем.

Приняв о имени Христа таких детей, на коих трудно было повлиять, ты много положил на них труда и мало радости ты получил в награду.

Брат Андрей! Все братья порешили выразить тебе сочувствие за твои заботы и искреннее сожаление о том, что честные усилия твои до этих пор успех не увенчал. Не падай духом. Мы верим все: ты много им принес добра, и без тебя они были бы много хуже.

Светит солнце из глубины неба ясного, светит радость тихая из глубины духа чистого.

Брат Андрей! Радует нас в тебе радость духа светлого. Мы молим Бога, да приимут Ангелы Его ум и сердце твое под сень крыл своих, да сохранят и преумножат в тебе радость духовную, да будешь ты и для братства, как был для нас солнышком ясным, согревающим.

И к делу и к братьям ты относишься с горячею любовью.

Брат Андрей! И мы любим тебя горячо и за личную любовь твою к нам и за любовь к добру, и за любовь к святым заветам Христа.

Живи любя, радуйся любовью, сей любовь и пожинай ее сторицею. Да будет жизнь твоя любовью согрета. Да воспарит, любовью блистая, твой светлый дух к великому началу любви и радости святой на небесах.

Мы помним дивные минуты, когда душа твоя рвалась на небеса. Ты говорить не мог, но слезы радости из глаз твоих струились и весь ты радостью небесною сиял.

Люби и помни краткие мгновенья, когда могуществом святого вдохновенья в пыли земной ты небо понимал. Какую радость дух вместить способен, ты, брат Андрей, на деле испытал. Борись же на земле со всем, что радости мешает; люби и помогай всему, что дух над телом возвышает, свободу духу возвращает и образ Бога в духе обновишь.

4 августа 1892 г.

Дорогой друг и наставник, Николай Николаевич!

Позвольте, дорогой Николай Николаевич, выразить вам глубокую благодарность за всё то доброе, что дали вы нам в эти пять лет нашей школьной жизни, позвольте выразить наше горячее сочувствие тому святому делу, которое делаете вы, на которое отдали всю свою жизнь.

Не забудем мы, дорогой Николай Николаевич, вашей любви, ревнивого отношения к нам, вашим воспитанникам.

Ровно пять лет тому назад взяли вы нас, крестьянских детей, из наших крестьянских хат и с тех пор горячо полюбили нас и во все пять лет школьной жизни приветно, с любовью и уважением относились к нам.

Вы учили нас любить Спасителя, передавали нам Его святое учение, пробуждали в нас сознание, что и мы, и каждый человек есть образ и подобие Господа Бога, учили видеть в каждом человеке возможного брата о Христе, учили любить его.

Мы не забудем, дорогой Николай Николаевич, нашей жизни в Воздвиженской школе, не забудем её тихих радостей. Не забудем наших собраний, наших предмолитвенных бесед; горячо и убежденно говорили вы с сами на этих собраниях.

Да, мы помним, дорогой Николай Николаевич, горячие, убежденные, глубокой верою проникнутые речи ваши. Нередко после вашего задушевного слова между нами было много радостных, просиявших духом товарищей.

А то бывало приходили мы, члены Старшего Братского Кружка, помолиться вместе с вами, поговорить о порученных нам младших товарищах.

Приходишь бывало в обыкновенном настроении, увлеченный течением жизни, классными занятиями или полевыми работами, а от вас идешь в школу с новой энергией, с новым запасом сил в груди, делать свое дело – приводить к подножию Креста Господня души живые младших товарищей.

Да, много хороших, светлых воспоминаний оставила в нас жизнь в школе, жизнь под вашим руководством.

И вот уже промелькнуло пять лет, подошел и последний день нашей школьной жизни. Примите же, дорогой наставник и друг, в этот последний день нашу искреннюю благодарность, наше горячее спасибо за всё счастье, за все радости, которые вы дали нам в эти пять лет.

Мы не прощаемся с вами, потому что не покинем дорогой нам Воздвиженск. Не покинем дорогих нам людей, не покинем, потому что жизнь в Братстве, которую вы нам предложили, считаем наиболее разумною жизнью для разумного человека, потому что не богатство и почести нужны нам – «нам нужно сердце чище злата, нам нужен брат, любящий брата».

Пусть Господь поможет вам, дорогой Николай Николаевич, сеять семя любви и правды в молодые сердца воспитанников; пусть поможет вам подготовлять души живые для царства небесного, для вечного счастья!..

Пусть Господь поможет вам и сохранит вас на многая лета!

4 августа 1893 г.

Возлюбленный о Христе Отец наш, друг и воспитатель, Николай Николаевич!

Выразить вам в настоящую минуту наши горячие чувства составляет насущнейшую потребность нашего сердца. Позвольте же, дорогой Николай Николаевич, выразить вам всю ту глубокую благодарность и сердечную признательность, всю ту горячую любовь, которою полно наше сердце к вам, возлюбленному о Христе отцу, другу и руководителю нашему, выразить вам за всё добро, сделанное нам, за всё то счастье, свет и радость, которые мы видели, живя в вашей школе.

Любя всем сердцем Бога живого и святую правду Его, вы искали в жизни своей братьев себе о Христе, единодушных и единомысленных с вами в одном святом стремлении к Отцу Небесному. И не находя их в окружавших вас людях, вы презрели предрассудками вашей среды и злыми толками ненавистников дела Божия, и вошли в тесное общение с грубыми и невежественными крестьянскими детьми, желая приготовить из них себе братьев о Христе.

Свет, который освещал ваш жизненный путь и согревал ваше сердце, свет откровения Правды Божией, благодаря вашей ревнивой отеческой заботливости, перелился и в наши сердца. Никогда не забудем мы, дорогой Николай Николаевич, тех радостных минут общения с вами, когда вы своею горячею любовью и сердечными словами наполняли любовью, согревали и вдохновляли наши сердца.

Не забудем мы ваших вдохновенных, глубоко прочувствованных речей, когда вы с любовью раскрывали пред нами Евангелие Правды.

Навсегда останется памятною для нас наша жизнь в Воздвиженской школе с её тихими радостями.

Никогда не забудем мы её собраний, кругов, предмолитвенных бесед, где вы учили нас пониманию воли Божией, учили видеть в каждом человеке образ и подобие Божие и любить и уважать его, учили нас любовной братской жизни по учению Христа Спасителя.

Как много истинной радости доставляла нам наша святая обязанность, которую вы дали возможность нам выполнять, – воспитание младших товарищей. Как искренно, от всего сердца вы радовались, когда кто из нас приводил душу живую к подножию Креста Господня, как много вы своими горячими словами, верою, любовью и радостью придавали нам энергии работать на дело Божие, укрепляли веру, наполняли сердца любовью и радостью.

О, дорогой, горячо любимый Николай Николаевич! Так много любви и света вы дали нам, так много добра вы сделали для нас, что мы и во всю жизнь не сумеем отплатить вам за это. Примите же выражение нашей горячей любви и глубокого уважения к вам, как знак сердечной признательности детей ваших. Не рассуждая, не рассчитывая, но вполне сознательно, от всей души и от всего сердца, мы желаем и всю последующую жизнь нашу устроить под вашим руководством, в любовном общении с вами.

Мы не покинем дорогой нам Воздвиженск, не покинем близких сердцу людей, не покинем, потому что считаем предложенную нам жизнь в Братстве самою разумною и необходимою для разумного человека и искреннего христианина.

Мы не прощаемся с вами, потому что не уходим от вас, а всю жизнь нашу хотим слить с вашей жизнью, все сердце наше с вашим сердцем, любовь с любовью слить «в одну любовь широкую, как море, чтоб не вместили жизни берега», чтоб ею обнять все человечество, чтоб каждая душа живая была для нас дорога, как камень нужный для созидания стен Иерусалима Небесного.

Позвольте же дорогой друг и воспитатель, ещё раз от сердца поблагодарить вас за то счастье, которое вы даете нам, дав возможность широко и достойно приложить те силы, которые Господь нам дал.

Пусть Господь Бог поможет вам сеять семя слова Божия в сердца ваших воспитанников. От всего сердца желаем для вас счастия видеть ростки добрые сева вашего развивающимися и укрепляющимися в юных душах.

Да пошлет вам Господь Бог счастья и радости в горячо любимом вами, святом деле – воспитания душ живых к Царствию Небесному. Да поможет Вам в этом Господь Бог и да сохранит он вас на многая лета!

4 августа 1894 г.

Отец духовный, друг незабвенный и дорогой воспитатель Николай Николаевич!

В последний день школьной жизни позвольте выразить вам те горячие чувства, которыми переполнено сердце наше; ту глубокую благодарность и сердечную признательность; ту чистую любовь, которую, как святыню, мы храним в глубине сердец наших к вам – возлюбленному о Христе отцу, другу и наставнику. Умолчать об этих чувствах было бы грубою несправедливостью и черною неблагодарностью.

Дорогой Николай Николаевич! Сознательная вера в Бога святого и праведного, горячая любовь к Нему и ближним, заставила вас искать себе о Христе братьев, та же любовь, христианское смирение и совесть побудили вас, презрев предрассудки, придти к нам – грубым крестьянским детям, чтобы из нас воспитать себе о Христе братьев. Да, честный брат! вы, как апостол Божий, с христианским складом ума, с любовью в сердце, с Евангелием и Крестом в руках, пришли к нам с проповедью за нас распятого Христа, вошли с нами в самое тесное общение: каждое Воскресение, по Субботам и Пятницам объясняли нам волю Божию, учили любить Бога всем сердцем своим, всем разумением своим и всею крепостью своею и любить ближнего своего так, как Христос возлюбил нас – до самопожертвования. Вы пробуждали в нас сознание, что мы и всякий человек есть образ и подобие Божие; учили видеть в каждом человеке возможного брата, учили любить его. Никогда, во всю жизнь, не забудем мы, дорогой Николай Николаевич, радостного общения умов и сердец наших в беседах; навеки запечатлев в сердцах наших минуты вдохновенной радости – причастие Духа Святого, Господа животворящего, минуты таинственного общения душ наших с Господом Богом и между собою во время молитв; не забудет наших собраний кружками, предмолитвенных бесед и кругов; не забудем ваших вдохновенных, убежденных и глубоко прочувствованных проповедей и бесед, не забудем радостной, тихой и мирной, полной духовных праздников жизни в Воздвиженской школе. Сколько радостей и счастья вы доставили нам, дав возможность воспитывать души живые для Царствия Божия; как радовались мы вместе, когда кому удавалось привести еще одну душу к подножию Креста, принести еще один кирпичик на созидание стен Иерусалима Небесного!

Взяв нас на воспитание, вы всю нашу жизнь окружили поистине отеческою заботливостью и любовью; горячую любовь вашу к нам мы постоянно видели и чувствовали; никогда ваше любящее сердце не было закрыто для нас, и в минуты радости, и в минуты горя мы находили в вас отзывчивого, доброго и любящего воспитателя. Помним мы, добрый друг, ревность, с которой вы оберегали нас от всего, что могло затемнить перед духовными очами нашими Бога, от всего, что могло запачкать наше воображение, от всего, что тем или другим образом могло отдалить нас от Бога. Помним мы, как горячо, с какою строгою любовью вы говорили нам, когда мы были виноваты, и, наоборот, с какою нежностью вы утешали нас, когда видели, что мы сознаем свою вину и каемся.

Немного, всего пять лет, мы пробыли в школе, но много добра вы сделали нам в это короткое время, – вы научили нас верить, научили любить: с ваших слов мы поняли волю Божию, поняли, что христианство не пища и питие, не только строгое исполнение буквы текста и обряда, но и мир, любовь и радость о Духе Святе; с ваших слов мы поняли, что христианин не тот, кто только крещен и исполняет обряды Православной Церкви, а тот кто, при этом, всю жизнь, всего себя отдает в руку Божию на служение делу Его, тот кто алчет и жаждет жизни по вере в любовном общении с братьями о Христе. Благодаря вам, Николай Николаевич, мы не можем, подобно столь многим отщепенцам из интеллигенции и народа, отвернуться от Церкви; мы считаем себя ответственными членами Церкви Православной, считаем своим долгом вносить в Церковь свет и добро, а не уносить их из неё.

Пять лет заботясь о нас, пять лет ревниво оберегая от искушении, вы воспитали нас искренними христианами, научили понимать волю Божию и теперь, когда мы выходим из школы, вы предлагаете нам братскую жизнь в Трудовом христианском Братстве, где мы будем ограждены от многих искушений жизни; где, следовательно, можем, честно работая, устроить жизнь свою на основах христианства, на основах братской любви, завещанной Христом Спасителем, где можем, не боясь изменить Богу, любить всех; где можем, не боясь быть осажденными волками хищными, заботиться о воспитании молодого поколения в добром христианском духе. Братство Христово – это насущная потребность нашей христианской совести; для нас слабых духом оно имеет особенно важное значение, – это колыбель нашего доброго настроения, это залог нашего духовного счастья.

Добрый наставник! Воспитывая нас, вы отдали нам всего себя, свое состояние, свой ум, свое сердце, свою любовь; ничем мы не можем отблагодарить вас за то доброе, что сделали вы для нас, нам остается только крепко любить вас и горячо молить Бога, чтобы Он посетил вас благодатию Своею, чтобы в вас и через вас творилась Его святая воля; нам только остается, по примеру вашему, отдать всего себя Богу и делу Его. Мы с радостью идем в Братство, с радостью готовы отдать всю жизнь на дело Божие, готовы положить все наличные силы, силы физические, силы умственные и силы духовные на то, чтобы Братство наше росло и развивалось во след Христу. Итак, дорогой Николай Николаевич, с этого дня соединим силы наши и будем дружно работать на ниве Христовой, будем словом и жизнью громко проповедывать Христа, страдавшего за нас, завещавшего нам братскую жизнь и братскую любовь к ближним. Теперь, при выходе нашем из школы, когда мы прощаемся с вами, как с воспитателем и попечителем, примите, возлюбленный Николай Николаевич, это слово сочувствия как знак нашего глубокого уважения к вам, как знак глубокой благодарности, сердечной признательности и преданной любви.

Выходя из вашей школы, желаем вам, Николай Николаевич, бодро и с радостью продолжать дело Божие; желаем вам, как можно больше прелить в умы и сердца воспитанников света Божия, как можно больше привести душ живых к подножию Креста – в Братство Христово.

За вашу любовь, за все, за все, что вы сделали нам доброго, пусть Господь Всевидящий и Милосердый воздаст вам сторицею и поможет воспитывать воспитанников, которые по словам апостола Павла были бы «похвалою вашею в день Христов» – это искреннее и горячее наше желание.

Всем сердцем преданные вам дети ваши.

Хорошо за окном, – ясный полдень стоит,

По-весеннему солнце сияет;

Ветерок, как волна, все шумит и шумит

И зеленые листья качает...

Забелела черемуха, груши цветут,

Лепестки их дорожку покрыли,

И беспечно и весело птички поют, –

Уже гнездушки теплые свили.

Хорошо за окном, – запестрела трава,

Забелели знакомые хатки,

Зарумянилась туч золотая канва,

Закружились родные касатки...

Словно дети, – щебечут весь день напролет,

Расправляют на воздухе крылья,

И ничто их не вяжет, ничто не гнетет

И не знает их сердце бессилья.

Хорошо вам, я знаю, касатки мои!..

Цело гнездышко ваше родное,

Любо петь вам веселые песни свои, –

Не клеймит вас презренье людское!

Хорошо. Только я не завидую вам,

Не завидую вашей я доле: –

Мое сердце привязано к милым друзьям,

Мое сердце привязано к школе!..

Я люблю своих добрых и честных друзей,

Я люблю наше Братство святое,

Как вы тишь и свободу широких полей,

Как вы гнездышко ваше родное!..

Воспитанник Родион Леляков.

***

Свежий говор, счастливые лица,

Смех открытый, сердечность в речах:

Точно сказки прекрасной страница

Развернулася в наших стенах!..

Тихий, милый мирок!.. Сколько света,

Сколько мира, любви, простоты,

Сколько ласки кругом, и привета,

И могучей, святой красоты!..

Милый, добрый мирок! Так немного

Остается мне жить «за скамьей»,

А вокруг столько счастья святого, –

Все цветет, словно садик весной...

Да, как садик – тенистый, зеленый,

Весь белеющий в нежных цветах,

Весь сверкающий, не запыленный,

Потонувший в весенних лучах.

Р. Леляков.

***

В вечерней тишине, один перед свечею,

Горящей ласково над черною скамьёй,

Я вдруг задумался ожившею душою,

Склонись над дневником усталой головой...

Прошел ненастный день с тревогою волнения,

Товарищи мои заснули уж давно,

И только ночь одна, без всякого смущенья,

Угрюма и черна глядит ко мне в окно...

Я отворил его, – недвижно и глубоко

Спит лес наш великан, под холодом зимы

Знакомый огонек мерцает издалека,

Один, как звездочка, среди угрюмой тьмы...

Недвижны тополя; под инеем белея,

Широкие кусты стоят перед окном

И чутко спят, и спит печальная аллея,

И спит недвижный лес, чернея над прудом...

Любимые места! Так крепко, всей душою

Сроднился с вами я, сроднился навсегда...

А между тем уж жить немного за скамьею:

Уж скоро строгою, безжалостной судьбою

Я буду унесен из теплого гнезда!..

Года не ждут – идут, сменяяся годами,

Как волны бурные, смывая все с пути:

Вчера здесь рос цветок, но сорванный волнами

Назавтра он уже не будет здесь расти...

Как много б отдал я, чтоб мне не расставаться

С моим родным и милым уголком,

Как много б отдал я, чтоб только оставаться

За школьною скамьей простым учеником!..

Жизнь не страшит меня, – она мне обещает

И ласку и любовь от братьев впереди,

И верю я, что вновь отрадно засияет

Спокойный огонек в утихнувшей груди...

Но бросить этот мир, сроднившийся с душою,

Прекрасный, детский мир, обвеянный весной,

И думы над стихом за черною скамьею,

И звонкий детский смех, несущийся волной,

Так больно, больно!..

Р. Леляков.

Заря красиво догорает

Пожаром алым над землей;

Поля спокойно засыпают

Полны вечерней тишиной;

Густая рожь, как будто море,

Заснув недвижимо стоит;

Кой-где слегка зашелестит

Усатый колос на просторе

И стихнет снова... Комары,

Очнувшись с свежестью зари,

Кружатся дружно над жнецами

Нахально-дерзкими толпами...

За тёмной линией межи

Перепела кричат – и звонко

Их звуки резкие во ржи

Перекликаются сторонкой...

Георгий¹⁸ медленно прошёл

Заросшей узкою межою

И, заслонившися рукою,

Взглянул на дальний лес, обвёл

Глазами полосу заката

И говорит: «Довольно жать...

Пора до школы отдыхать –

И так сегодня много сжато...

Положьте в кучку все серпы, –

Снесите поскорей снопы»...

Все поле вдруг зашевелилось,

Как улей пчел: и там и там

Снопы тяжелые забились

И потянулися к рядам;

Фуражки, шляпы замелькали...

Порой из-за снопов едва

Видна немножко голова

Да ноги... Там снопы упали,

Упал и несший их, но встал,

Опять на плечи приподнял

И потащил шурша стернею...

В полчаса все снопы снесли,

Сложили в копны и пошли

Домой шумящею толпою...

Еще над лесом полосою

Закат алеет, как река

Во время вешнего разлива;

И золотые облака,

Храня вечерние отливы,

Повисли в воздухе красиво, –

Как острова, и между них

Зажглося несколько святых

Вечерних звездочек... Шумливо

Идем мы: говор, смех живой

Несутся весело и дружно, –

Один лишь только равнодушно

Идет сторонкой, как чужой:

Не слился с нами он душою,

Не любит тихий наш мирок

И между нашею семьею

Он остается одинок, –

Молчит, товарищей дичится,

Как будто бы чего боится –

И все хранит в себе самом...

«Георгий! – кто-то отозвался, –

Давай-ка песню запоем...

Давно не пели мы вдвоем...»

Вокруг Георгия собрался

Кружок поющих... «Что ж споем?»

«А что вы, господа, хотели?

Хотите «вечер?» Тон задам!»

«Да мы его давно не пели...»

И вот с дороги по полям

Далеко песня прокатилась;

В той песне просто говорилось,

Как поздним вечером, зимой,

Шел мальчик-нищий по дороге;

Промерз, бедняжка, и устал,

Едва передвигая ноги,

Он шел тихонько и дрожал.

А ночь все больше надвигалась,

Мороз все более крепчал...

И вот с малюткой повстречалась

Старушка-женщина, – она,

Так как и он – была бедна,

Но сердце доброе в ней сжалось

Над горемычною судьбой, –

Она взяла его с собой,

Согрела в хате, накормила

И спать в постельку уложила.

И с успокоенной душей

Дитя спокойным сном забылось...

А в заключенье говорилось,

Что Бог Премудрый и Святой,

Хранящий птичку в чистом поле

И самый маленький цветок,

Сиротской, одинокой доле

Найдет уютный уголок...

Простая песня, без искусства,

Но много вложено в неё

Святого, искреннего чувства!

Я живо помню, как моё

Простое сердце трепетало,

Когда я слышал в первый раз,

Как эта песня замирала

И звонко по полю лилась.

Тогда за школьною скамьею

Я был довольно одинок,

Да и не смел, как новичок,

Но часто позднею порою,

Идя домой, с другими пел,

И как дрожал и как звенел

Мой детский голосок!.. С годами

Я полюбил наш уголок

С его людьми, с его стенами,

И песнями, и вечерами

И многим, многим... Если б мог,

Не уходя всю жизнь из школы,

Жить мальчиком-учеником, –

Какой бы птичкою веселой

Я просыпался с каждым днем!

Как говорил бы, как смеялся,

Как пел бы я по вечерам,

И как бы сердцем отдавался

Моим товарищам друзьям!..

Прощай, гнездо мое родное!

Мне грустно оставлять тебя, –

Как будто что-то дорогое

Я хороню теперь любя,

И горько плачу над могилой

И незабвенною и милой!..

Хотя зачем, зачем грустить?

Ведь впереди передо мною

Опять святая жизнь горит

И призывает и манит

Своею мирной тишиною...

Ведь и расставшись со скамьей

Я буду жить не меж чужими,

А между братьями родными,

Между любимою семьей.

Нет, стихни, стихни в сердце горе,

Сияй душа моя светлей,

Чтобы в сияющее море

Вбежал сияющий ручей!..

И неприлично мне грустить, –

Пусть здесь светло и поэтично.

Но уходя отсюда – ныть,

Желая вместе с тем служить

На дело Братства – неприлично...

Хотя здесь так уютно... Вот

Мы входим в лес наш... Лес зелёный

Поднял разросшиеся кроны

И тихо спит, не шелохнет...

Над ним, как стихнувшее море,

Слегка подернутое мглой,

Синеет небо на просторе

Своею ясной глубиной;

Его лазурь между ветвями

Легла широкими ручьями...

Кругом и свежесть и покой;

Тропинка скрытая травой

Между дубами зазмеилась

И где-то в темной чаще скрылась...

По сторонам, как полк солдат,

Густая, тёмная крапива

Спокойно выстроилась в ряд

И разметалася красиво.

Идем мы лесом торопливо,

И вот вдали, как светляки,

Из школьных окон огоньки

Дрожат и весело сияют

И мягким светом озаряют

Кроватки, стены, потолки...

Пришли усталые... Скорей

Переоделися, умылись,

Вся школа сразу оживилась

И стала как-то веселей:

Повсюду двери застучали,

Повсюду речи зазвучали

Да звонко так... Один идет

И что-то тихо напевает,

Другой на скрипке уж играет, –

Смычек то прыгнет, то прильнет

И скрипка вдруг то запоет,

То горько, горько зарыдает.

Тот говорит со старшим, тот

Присел за книгой и читает,

Склонясь над парточкой, но вот

Звонок раздался в коридоре:

Дежурный ужинать зовет;

Потом еще звонок и вскоре

Вся школа ужинать сошлась...

В столовой душно. Все окошки

Открыли; тихо полилась

Ночная свежесть и немножко

Свежее стало... Разговор

Не прекратился, нет, – дружнее,

И веселее, и шумнее

Он зазвучал. Как между гор

Ручей, каменьями стесненный,

Шумит волною опененной,

Так этот разговор шумит...

О чём, о чём не говорит

При этом каждый! О жаре,

Что полднем жгла и истомляла,

О ясной, золотой заре,

Что так красиво догорала

И так спокойно потухала;

О перепелках, о снопах,

Об историческом герое,

Угасшем в ссылке и цепях,

Или убитом в жарком бое...

О том, кто сколько ржи нажал,

Кто сколько раз обрезал руки

И тут же – кто и как страдал

И кто какие вынес муки...

Там речь о Бисмарке идет,

А там какой-то анекдот

Из жизни хутора, случайно

Недавно узнанный, как тайна.

А там уселися в кружок, –

Один из них стихи читает

И что-то говорит меж строк,

Должно быть что-то поясняет,

Другие слушают, молчат...

Там о спиритах говорят,

А там о Надсоне... О нём

У нас нередко вспоминают;

Хотя его и мало знают;

Но спорят много – всё о том,

Страдал ли он, иль лицемерил,

И верил он или не верил...

Угасший брат, родной поэт!..

Угас и замер ты так рано...

Угас, угас – и больше нет

Тебя в аду пустых клевет,

В аду презренья и обмана!

Твоя душа была чиста,

Твои правдивые уста

Не клеветали, не глумились

Над горем ближних никогда!

Но рано сердце не язвилось

Сомненьями... О почему

Со всею пылкою душою

Ты не отдал себя Тому,

Кто б разогнал печаль и тьму

Своей могучею рукою?

О бедный брат мой, почему

Ты был так далеко отсюда,

От мира нашего. Тюрьму

Твою загромоздила груда

Сомнений жгучих без числа

И злым кошмаром налегла

На сердце бедное, сжигая

Его глухим своим огнём,

И пел ты скорбно, утопая

В хаосе томном и глухом...

А здесь бы ты расцвел, как гений,

Прекрасен, строен и высок

И мир могучих вдохновений

В слова б могучие облек...

Но ты угас уж навсегда,

Как одинокая звезда,

Что тихим вечером явилась,

А темной ночью закатилась.

Окончен ужин. Ночь давно

Глядит в открытые окошки

И веет свежестью... Темно

Глядит она... Кусты дорожки

Столпились темною стеной,

Переплетаясь меж собой...

Уже в лазури голубой

Все звезды ярко засияли...

В просторной, полутемной зале

Мы на молитву собрались...

Все окна настежь отворили,

В них волны сумрака влились

И жаркий воздух освежили...

Ночь ароматна и свежа,

Лазурь небес горит огнями;

Деревья, словно сторожа,

Чернеют издали ветвями;

Прохладный тихий ветерок

Через окошки пролетает

И занавесками качает...

Как тих, как мирен наш мирок,

Как свежи лица молодые!..

О, Русь моя, моя Россия!

Где на просторе на твоем

Ещё есть уголки такие?

Где в этом сумраке ночном

Молиться сходятся так дружно?

………………………………….

………………………………….

Широка ты, – не знаешь меры,

Страшна ты для врагов, своих

Но мало просвещенной веры

В сердцах сынов твоих родных...

О, если б вместо грозной битвы

Все силы юные свои

Ты посвящала для молитвы,

Для дела Братства и любви!..

О, если б ты, моя Россия,

Везде в глуши своих полей

Воздвигла уголки такие

Для подрастающих детей,

Такие школы, где б ребенок

Свободно Бога полюбил

И приподнялся б как орленок.

С сознаньем светлых, крепких сил...

И эти силы без возврата

Отдал бы ближним навсегда...

О, как бы чудно, как богато

Цвела ты, родина, тогда!..

Широка ты – не знаешь меры,

Страшна ты для врагов своих, –

Но мало просвещенной веры

В сердцах защитников твоих...

Заря встает, заря сияет!

О, почему ж сыны твои

С горящим сердцем не встречают

Зарю их счастья, их любви?..

Зачем они бросают в нас

Свои тяжелые каменья –

Насмешки, злобы и презренья?

Они хотят, чтоб свет угас,

Чтоб не колол их гордых глаз!

О, нет, заря моя родная,

Ты не угаснешь никогда...

Не та ж ли ненависть слепая

Убила кроткого Христа?

И не она ль пророков гнала

На берега глухих морей,

И умерщвляла и терзала

Всех добрых, любящих людей?

Пускай же будем мы гонимы, –

Гоненье их для нас хвала, –

Оно ведь значит, что добры мы,

Что паша жизнь чиста, светла...

Наш ясен путь... Вокруг пророка

Сошлись мы дружною семьей,

А он, он ярко и высоко

Сияет сильною душей;

Христа высокое ученье

Звучит из уст его живых

И жизнь любви и вдохновенья

Горит уж в братьях молодых...

Привет тебе, пророк наш милый!

Твоею поднятые силой

Пойдем мы дружно за тобой

Вперед, вперед не отступая

К стенам сияющего рая

Могучей, любящей семьей...

Молитва наша недолга,

Но так светла и дорога

Для сердца чуткого... Когда-то,

Когда я здесь впервые был,

Я помню, как тепло и свято

Молитву светлую ловил!

Я помню, – мы собрались в зале

И тихо на колени стали...

Я помню даже, как светил

Ночник на столике; с иконы

Христос смотрел; моя мечта

Всё оживила, – и Христа,

И раскаленные долины,

И под шатром густых ветвей

Благословляемых детей...

Всё это было предо мною

Не на иконе, а живое

И близкое... Мне показалось,

Что ветки тихо закачались

И добрый, любящий Христос

Вдруг посмотрел мне прямо в душу

И я не мог сдержать уж слез,

Отрадно хлынувших наружу...

А в это время близ меня

Какой-то мальчик белокурый

Читал молитву; всей фигуры

Я не запомнил, но огня

Его лица и выраженья

Я не забуду, – без движенья

Оно стоит передо мной.

Сияя чудной красотой,

Как изваяние живое

И что-то чистое, святое

Горит в нём... Мальчик тот молился

О том, чтоб Божий дух излился

На наш мирок и укрепил

Его избытком новых сил...

Он говорил: «Отец небесный!

Пошли в наш угол безызвестный

Святого Духа Своего,

Да укрепит Он братство наше,

Да станем мы светлей и краше

В сияньи радостном Его...

Пошли нам, Боже, для защиты

Могучих ангелов Своих,

Да будем мы крылами их

Защищены от духов злых,

Язвящих душу ядовито.

Не по грехам дал, Боже, дай, –

Грешны мы все без исключенья...

Прости нам наши прегрешенья

И от любви и вдохновенья

Вложи нам в сердце кроткий рай...

Больные души исцели

Своей могучею рукою;

Дай силы нам прожить с Тобою

Горячей дружною семьею

В холодной области земли...

И в нашей немощи бессильной,

Храня нас чистыми от зла,

Твори, Премудрый и Всесильный,

Свои великие дела»...

Потом читал черноголовый,

Кудрявый мальчик... Помню я

Какою свежестию новой

Горела вся душа моя...

То чисто детская молитва, –

К ней не примешан рабский страх

И не звучит земная битва

В её ласкающих словах.

Как часто за день утомленный

Просил я вечером молясь,

Чтобы любовью окрыленной

Свободно грудь моя зажглась!

И слышал Бог мой детский лепет

И часто в сердце глубоко

Я слышал слезы, слышал трепет,

И сердцу было так легко...

Молитесь, дети дорогие,

Просите Бога о любви,

Храните чистыми живые,

Открытые сердца свои...

Молитесь искренно, не лживо

Всей вашей детскою семьей,

Чтоб Бог Великий и Правдивый

Послал вам радости святой,

Чтоб вы сдружились меж собою

В глуши полей своих родных,

Чтоб вы любили всей душою

Друзей наставников своих...

Чтоб вы им души открывали

Со всей правдивой наготой

И никогда чтоб не солгали

Пред ними детскою душой.

Молитесь, детки дорогие,

За воспитателей своих,

Молитесь, души молодые,

За всех, – за добрых и за злых.

Молитесь искренно, не лживо,

Чтобы Господь небесных сил

Любовью чистой и правдивой

Сердца всех ближних осветил.

Чтоб мир упрямый и жестокий,

Весь утопающий в крови,

Зажегся радостью высокой

И счастьем Братства и любви.

Храните любящими, дети,

Сердца невинные свои, –

Вся жизнь мгновений и столетий,

Все счастье – в радости любви.

То счастье тихое, святое,

Его ничто не возмутит, –

Оно, как небо голубое,

Сияет чистой глубиною

И все трепещет и горит...

И вот молитва отошла...

Одни тотчас же засыпают,

Другие что-нибудь читают

Или же шляпы доплетают...

Из за дубов бела, кругла

Луна спокойно выплывает

И тихий хутор озаряет...

Отрадно, любо в этот час

Читать при лампе у окошка,

Где вся в густых кустах у нас

Белеет ровная дорожка:

Трава в росе, деревья влажны

И воздух влажною волной

Впадает в окна и протяжно

Из темной глубины лесной

Доносится совиный вой.

Положишь книгу и глядишь...

Вся глубь небес полна огнями...

Везде кругом такая тишь,

Что ясно слышишь, как листами

Зеленый тополь зашуршит,

Как где-то жук, звеня крылами,

Между кустами пролетит...

Как хорошо б было теперь

Пойти туда за нашу дверь,

Где бледный месяц меж дубами

Сияет кроткими лучами...

Где чутко дремлют тополя,

Где наши мирные поля

Склонились рожью недожатой,

Где воздух полон аромата,

Где в тишине со всех концов

И из полей и из лугов

Несется звон перепелов...

Как хорошо б было теперь

Пойти туда за нашу дверь,

Где пруд наш мирно отдыхает,

И весь горит и весь сверкает

И не колышет ни одной,

Хотя бы маленькой волной...

Спустить бы лодку, да налечь

На весла сильными руками,

Да грянуть песню голосами,

Чтобы широкими волнами

Она промчалась над дубами...

Потом бы на лужайке лечь

В траве росистой и душистой,

Дыша всей грудью молодой,

И любоваться б красотой

Лазури радостной и чистой...

Но это уж само собой

Порядок школьный нарушает

И старшина «не позволяет»...

И я любуясь у окна...

Любуюсь небом и звездами,

Любуюсь темными кустами,

Любуюсь светом, что луна

Бросает в щели меж ветвями

И испещряет весь песок

По нашей беленькой дорожке...

А вот опять в моем окошке

Забился пестрый мотылек,

Немножко о стекло побился

И полетел под потолок,

И снова быстро закружился

Над нашей лампой... Все глядят...

Как-то он вылетит назад?

– «Давай в коллекцию поймаем»...

Сказал вдруг кто-то... – «А давай»...

Тотчас окошки закрываем...

Поднялся шум: «хватай, хватай!

Нет, лучше в окна загоняй,

А там уже легко поймаем»...

Загнали в окна и поймали,

Да только крылышко помяли, –

Неосторожность!.. И опять

Уселись, начали читать. –

Но в двери входит старшина: –

– «Чего вы, господа, шумите?

Нехорошо... Идите спать...

Скорее лампу потушите

Да только тише проходите».

И мы уходим...

1894 г. Август. х. Воздвиженск.

Р. Леляков.

***

Ты моя пчелка, мой милый цветок,

Ты моя птичка, певунья живая,

Мой дорогой, мой веселый браток,

Светлая звездочка светлого рая...

Точно весною на сердце пахнет,

Точно засветит в нем луч золотистый,

Если головка твоя промелькнет,

Если раздастся твой смех серебристый...

О, если бы был я весенним лучом, –

Я б окружил тебя ярким сияньем,

О, если бы был я ночным ветерком, –

Я б обвевал тебя свежим дыханьем...

Я б тебя, милый, все время ласкал,

Всею могучею силою ласки...

Я б каждый день, каждый день целовал

Эти лазурные, добрые глазки...

Чисты и радостны глазки твои,

Чисты, как две золотые росинки,

Ярко горящие в море травы

На лепестках пробужденной былинки...

Нет в них разлада, – как луч золотой,

Светит в них детский, невинный покой,

Светит ж кротко ласкает меня,

Словно сиянье лазурного дня...

Р. Леляков.

***

Ты беленький цветок, обрызганный росою,

Ты пчелка мирная, жужжащая в траве, –

Гляжу я на тебя и радуюсь душою

И много светлых дум проходит в голове...

Гляжу я на тебя и сердце отдыхает,

Как в тихой пристани оставленный челнок,

А взор твой, светлый взор так радостно сияет,

Так любяще горит твой серенький глазок.

Тебе чужды еще бунтующие бури, –

Ты скромненький цветок, взлелеянный в тиши:

Нет тучи на твоей сияющей лазури,

Нет пятен в тайнике доверчивой души...

Не знаешь ты, дитя, что мир наш – мир глухой,

Что мир наш тяжелей и сумрачней темницы:

Живут в нем не одни лучи, цветы да птицы. –

Живет и злобный волк с лукавою змеей!..

Они живут, дитя, но ты не замечаешь

Присутствия змеи в собрании людей;

Ты мирно, как цветок весенний, расцветаешь

В глуши родных полей, меж братьев и друзей...

И любишь эту глушь, в которой ты впервые

Услышал заповедь прощенья и любви,

В которой все друзья и братья дорогие

И нет меж них врага и нет меж них змеи.

Люби ее, мой друг, отзывчивой душою,

Храни и береги заветные мечты...

Пусть будет чужд тебе, охваченный борьбою,

Холодный, мрачный мир змеиной суеты, –

И пусть всегда, зовет торжественно и внятно

Родная глушь тебя в объятия свои

И пусть ты расцветешь красиво и нарядно

Среди родной тебе и дорогой семьи.

Р. Леляков.

***

Над ставом есть один уютный уголок,

Спокойный уголок, кустами окруженный,

Туда под тень берез, столпившихся в кружок,

Я часто ухожу жарою истомленный...

Под свежей тенью их так дышится легко!..

Я лягу на траву и слушаю, как пчелы

Жужжат над берегом, как где-то далеко

Без умолку звучит звон иволги веселой...

Как тихо в берег бьет, взбегая на откос,

Зеленая волна, журчащая лениво,

И как в ветвях густых, разросшихся берез

Щебечет соловей и звучно и красиво...

Щебечет соловей, как будто говорит:

«Усни, мой милый брат, и отдохни душою,–

Тревожный крик борьбы сюда не долетит:

Наш мирный уголок обвеян тишиною…»

Я слушаю его... В усталой голове

Проходят детские, сияющие лица...

А тихий ветерок ныряет по траве

И бьется меж кустов, как пойманная птица...

Р. Леляков.

***

Заря вечерняя на небе догорает,

Бледнеет ясный день!... На небе голубом,

Уже прорезавшись, серп месяца сияет;

От сонного пруда пахнуло холодком...

Зеленые кусты раскинулись лениво,

А там, где кучи верб столпившися стоят,

Еще горит, горит и пышно и красиво

Широкой полосой поблекнувший закат...

В уснувшем воздухе свежо и ароматно...

Вокруг жуки жужжат... и тихо надо мной

Синеет свод небес, как море – необъятный,

Спокойный, ласковый и полный тишиной...

Заря вечерняя на небе догорает!..

Как хорошо кругом, как небо глубоко,

Как звучный, плавный стих на сердце вырастает

И просит светлых слов, чтоб вылиться легко...

Но нет их, светлых слов, – бессильно наше слово,

Бессилен звук земной, не вылить им души!..

И гаснет светлый мир, подавленный сурово,

Возникнувший в тиши и замерший в тиши...

И горько б было мне, когда бы над собою

Не видел Бога я, когда бы меж людей,

Охваченный кругом удушливой тюрьмою,

Томился вечно я бессильностью своей...

Но мне не тяжело: я верю так глубоко,

Что чудный, светлый Бог сияет надо мной,

И светлая мечта несет меня далеко

Туда, где все – любовь, и радость, и покой...

И верю я, что в миг, когда опять порвется

Проржавевшая цепь земного бытия,

Мой звучный, стройный стих широко разольется,

Как мощная волна весеннего ручья!..

И верю я, что там не нужно будет слова,

Чтоб душу разсказать.

Р. Леляков.

***

Со всех концов, со всех концов России

В наш тихий мир, в наш угол трудовой

Зовем мы вас, усталые, больные,

Измученные злобою людской...

Зовем мы вас из омута столицы,

Из мрака сел, из ада городов,

Из беспросветной, сумрачной темницы

От волков злых, от тягостных оков.

Зовем мы вас, усталые в дороге,

Забытые искатели Христа!

Мы встретим вас с любовью на пороге

И наша дверь для вас не заперта…

Теперь везде-везде и тяжело и душно...

Что значит ваша боль для суетной толпы?

Толпа раздавит вас ногами равнодушно,

Растопчет и затрет в пылу своей борьбы...

И вы погибнѳте, в хаосе утопая,

С щемящею тоской не одолевши зла,

А жизнь, ваш слабый стон собою заглушая,

Пойдет по-прежнему, – пьяна и весела...

Христос учил, чтоб мы любили брата,

Как Он любил: до смерти до креста!

Мы все глубоко верим во Христа

И заповедь Его для нас чиста и свята.

И мы зовем вас всех, кто хочет честно жить,

Кого пустая жизнь собой не опьянила,

Кого глухая жизнь и душит и томит,

Как тягостный кошмар, как душная могила.

Зовем мы вас к себе в наш угол трудовой,

В наш тихий, светлый мир борьбой не затемненный...

У нас найдете вы и счастье и покой

И успокоитесь душою утомленной...

Не верьте тем изменникам Христа,

Которые оставили нас сами:

Их заманила жизни пестрота

Своими яркими, фальшивыми цветами, –

Они нечестные и лживые враги!..

Р. Леляков.

***

В сердце моем есть поющий ручей,

В нем отражаются небо и зори,

В нем отражаются скорби людей,

Скорби, и радость, и жгучее горе...

Если вокруг заликует весна,

Если все братья поют и смеются, –

Глубь его звуков веселых полна,

Звуки, как волны, трепещут и льются...

Если же горе охватит сердца,

Горе нахлынет тяжелою тучей,

Бьется он, плачет, гремя без конца,

Грозно бушует волною могучей...

Милый мой друг! мой покой и весна!

Только лишь взор твой меня приласкает

В сердце моем затихает волна,

Сердце мое при тебе отдыхает.

Снова я песню пою веселей,

Снова бодрее берусь я за дело,

В сердце ожившем утихший ручей

Льется, как прежде, и вольно и смело...

О, если бы мог я душою своей

Слиться с твоею прекрасной душою, –

Я б окружил тебя блеском лучей,

Я б окружил тебя песней живою,

Я б нарядил тебя в чудный венок,

В чудный венок, в гармоничные звуки,

Мы б расцвели, как душистый цветок,

Мы б разогнали тревоги и муки...

Жизнь наша была бы тиха и ясна,

Жизнь наша была бы из зорь соткана,

Зори б те ясные вечно горели,

Вечно б нам песню весеннюю пели,

Пели б нам громко: «любите, любите, –

Все заключается в силе любви!

Братьев зовите, братьям светите:

Братья вокруг утопают в крови...

Их поглощают холодные тучи,

Гибнут они в бесконечной борьбе...

Вы ж, как орлы, и сильны и могучи, –

Вы их с любовью зовите к себе!..

С верой вперед – поднимите вы знамя,

С верой вперед – разрушайте тюрьму!

Божия сила, Божие пламя

Сразу разгонят суровую тьму!

Крепче любите! Сильнее любите!..

Злоба, как камень, потонет в крови;

Вы же любовью весь мир озарите,

Вы же любовью весь мир победите, –

Все заключается в силе любви!..»

Р. Леляков.

***

Вставай, дитя мое, вставай, мое родное, –

Уж небо занялось румяною зарей,

Уж скоро-скоро солнце золотое

Ударит к нам в окно широкою волной.

Свет лампы побледнел... Дрожа и замирая

Погасли кучки звезд на небе голубом;

Красивых белых туч столпившаяся стая

Каемкой красною обведена кругом.

На воздухе тепло; жемчужною росою

Обрызганы вокруг широкие кусты;

Поблек уж твой букет, а там между травою

Пестреют свежие душистые цветы...

Вставай, дитя мое, вставай, – уж на вершинах

Зажегся первый луч рассветного огня

И стонет тихий лес от песен соловьиных,

Гремящих на заре проснувшегося дня...

Сегодня праздник твой, сегодня ты узнаешь,

Я то принят ты в кружок... я так сердечно рад!

О, как же, мальчик мой, ты радостно сияешь,

Как глазки у тебя веселые горят!

Идем со мной, дитя... За нашими полями

Есть тихий темный лес – теперь там хорошо:

Там много ландышей белеет меж кустами,

И все кусты теперь там полны соловьями

И в тихом воздухе отрадно и свежо...

Вчера мы все вон там под дубом собирались:

Так было хорошо! какая-то волна

Вдруг охватила нас и все мы волновались...

Ночь была тихая; спокойная луна

Сияла меж ветвей большими полосами;

Мы рады были все тебя к себе принять,

Хотели, чтоб и ты присутствовал меж нами,

Послали за тобой, но ты ушел уж спать;

В конце запели мы... Как вольно, как широко

Летели голоса, в ночной тиши звеня!

Когда мы шли домой, луна была высоко,

Везде было светло, как будто среди дня.

Идеи, мой друг, скорей, – смотри, уж над лугами

Рассеялся туман, – ведь скоро день взойдет,

Пожалуй не придем мы вовремя с цветами,

А как же хорошо твой праздник настает!

Как ясны небеса: все тучки разбежались,

Как яблони кругом осыпаны в цветах!

Вот первые лучи над лесом показались, –

Сейчас они блеснут в лесу и на полях.

Р. Леляков.