Летопись происходящих в расколе событий за 1894 год

В недавнее время начинать и кончать нашу ежегодную «Летопись» нам приходилось большею частью сказаниями о подвигах ради темного раскола, совершавшихся тогда прославленным раскольниками героем их – Онисимом Швецовым. Но теперь г-н Швецов почему-то нашел удобнейшим проживать уединенно в своем Безводном, избегая публичности; публичную же деятельность в качестве защитников и распространителей раскола предоставил своим ученикам, усвоившим его главные лжеучения, точнее ереси, и его методу, или способы защищать раскол. Из этих учеников Швецова особенно выдвинулись в последнее время своею неимоверною дерзостью в нападениях и клеветах на церковь поощряемые к тому прочими сторонниками Швецова, два молодые крикуна – братья Мельниковы, дети старого раскольнического лжепопа в Новозыбкове – Ефима Мельникова. Подвигами этих современных «героев» раскола, нам и приходится начать «Летопись» нового года.

Отличительную черту сих юных ратоборцев раскола составляет, как мы сказали, редкая даже среди раскольников дерзость, с какой они публично поносят православную церковь, особенно правительство духовное и даже не духовное. Такое поведение Мельниковых можно бы, конечно, объяснять их молодостью, свойственной их возрасту горячностью; но мы видим, что оно поощряется самими их руководителями, людьми совсем не молодыми, – их ободряет к дерзости их отец – старый хитрый раскольник, ободряют и московские братчики со своим Брилиантовым, и известный наперсник Швецова поп-ругатель Димитрий Смирнов, и, конечно, сам Онисим Васильевич Швецов. Значит принятый Мельниковыми (и не ими только) способ защиты раскола посредством дерзких ругательств на церковь – не случайность, а принят обдуманно, с намерением, и с общего одобрения единомышленников, т. е., всего современного швецовского старообрядчества. И это понятно, – этому можно вполне верить. Раскольники австрийскаго согласия хорошо поняли, что честными способами, спокойным и непредубежденным рассмотрением вопросов разномыслия между расколом и церковью теперь, при существующем полном раскрытии несостоятельности раскола, защитить его нельзя, и что желающим во что бы то ни стало, хотя бы и против совести, оправдать раскол остается одно – уклоняясь от серьезных и спокойных собеседований о вопросах разномыслия, выводить православного собеседника из терпения дерзкими отзывами о православной церкви, вынуждать его к напоминаниям о законе, наказующем за такие дерзости, особенно же вынудить к приглашению полицейской власти для обуздания ругателей. Это последнее – всего желательнее таким защитникам раскола, как Мельниковы, этого всего более стремятся они достигнуть, чтобы публично и с торжеством провозгласить (как не раз и провозглашали), что-де им, старообрядцам не дают говорить всего, чем они могут обличить мнимое падение церкви, что им нет свободы защищаться, а сама церковь, бессильная, якобы, доказать свою правоту, защищается только полицией, сажанием в тюрьмы и ссылкой своих обличителей. Могут заметить, что за свои дерзости г-да, подобные Мельниковым, и в самом деле рискуют попасть в тюрьму и ссылку, что значит, они действуют так не из расчетов, а с некоторого рода самоотвержением, с готовностью пострадать за то, что почитают истиной и святыней. Правда, бывали в расколе фанатики, прямо вызывавшиеся на мнимые страдания за свою веру; но Мельниковы и им подобные ревнители австрийщины совсем не из числа таких, – напротив, в том все и дело, что они смело рассчитывают на безнаказанность своих дерзких ругательств на церковь, так как вполне уверены, что нынешний милостивый (но правый ли?) суд, пред которым они так желали бы предстать и повторить свои издевательства над церковью, оправдает их, признает ни в чем не виновными, и, выйдя с торжеством на полную свободу, они приобретут еще от своей братии раскольников прославление как страдальцы за веру. Таким образом, для нынешних раскольников самые дерзкие их выходки против церкви, сама наглая ложь и брань на нее, публично произносимая, не только безопасны, но приносят и славу, и большие выгоды. Мельниковы отлично это поняли, – и этим именно объясняется их неимоверная дерзость на публичных беседах с православными повсюду, где бы ни явились они. Уверенность же в полной безнаказанности всех направленных против церкви действий, они, как и все нынешние раскольники, основывают на многочисленных опытах полного оправдания нашими милостивыми, или скорее либеральными, судами даже несомненно преступных раскольнических деяний. Особенно вредным в этом отношении должно признать известное оправдание Швецова Киевскою Судебною Палатой, которая не только признала Швецова ни в чем не виноватым, но и сама услаждалась, читая в его прошениях, слушая в его речах клеветы и брань на церковь. Понятно, что Мельниковы стремятся подражать особенно примеру своего учителя: торжество, с каким этот раскольнический epecиapx вышел из суда, всего больше поощряет их на всевозможные дерзости против церкви.

А что дерзости Мельниковых, подвизающихся главным образом в Стародубье, превосходят всякую меру, об этом свидетельствуют письма с самого места их подвигов, которым мы имеем тем более основания верить,

что и в самой Москве имеется множество свидетелей их неистовой брани на церковь. «Очи ушию вернейши суть и паче слуха видение», – а Москва действительно видела любопытные образчики дерзостей одного из этих раскольнических героев – Федора Мельникова. Его как именно современного героя своего пригласили сюда, надобно полагать, «братчики» – Брилиантов, Смирнов и прoчиe, в сопровождении которых он и явился на таганские беседы: вот здесь-то православный народ, во множестве посещающий эти беседы, и был свидетелем неистовых криков, в высшей степени дерзких, хотя и глупых, ругательств на церковь, которые до крайности возмутили народ, не слыхавший дотоле ничего подобного даже и от раскольников. Нет сомнения, что самое уже появление этого юного раскольнического ратоборца, так сказать, на столичной арене, есть событие весьма знаменательное: оно свидетельствует, с одной стороны, о неимоверной действительно смелости и наглости этого юнца, а с другой, – об уверенности местных московских раскольников австрийского согласия, и именно окружников, имеющих почему-то особые привилегии, – об уверенности, что теперь им – окружникам – в Москве можно делать все, что угодно, ибо они заручились покровительством кое-кого, что поэтому могут выпускать напоказ и таких оскорбителей православной церкви, как наглые мальчишки, возведенные ими в героев. Московские подвиги Мельникова сопровождались и другими обычными принадлежностями. Так, при первом напоминании держать себя спокойнее и скромнее, он уже кричал, что его стращают полицией, не дают говорить всю правду о никонианах. Так потом все выходки его против церкви, поражавшие беспристрастных свидетелей пустотой и даже глупостью, провозглашены, по раскольническому обычаю, великим торжеством раскола и поражением церкви. Ефим Мельников, сопровождавший сына в Москву и присутствовавший на таганской беседе, воротясь в Новозыбков, стал рассказывать повсюду в стародубских посадах, что, якобы, его «Федя заградил уста всем московским миссионерам и самому Павлу Прусскому» (а о. архимандрит Павел не думал и возражать на пустые речи Федора Мельникова, ибо имеет обычай входить в беседу только тогда, когда видит нужду разъяснить какой-нибудь достойный внимания вопрос), – что его «Федю московские старообрядцы за это на руках вынесли с беседы». Не знаем, на руках ли вынесли «братчики» этого «Федю», но то несомненно, что они также повсюду кричали об его победe над миссионерами, и потом составили и отправили к нему благодарственный адрес за эту мнимую победу. А сам Федор Мельников изложил свою московскую беседу, и в этом изложении, конечно, представил себя победоносным защитником раскола: его творение «братчики», разумеется, напечатают (если уже не напечатали) на своих подпольных станках и будут распространять повсюду, пользуясь все тем же покровительством столичных властей...

Таким образом, в Москве юный Мельников, со своими не юными покровителями проделал все обычным для него порядком и показал себя москвичам во всей своей красе. А виденное в Москве служит для нас вполне достаточным ручательством за справедливость тех известий о подвигах братьев Мельниковых в Стародубье и других местах, какие сообщаются в письмах оттуда. Этими любопытными письмами мы и намерены теперь воспользоваться.

Начнем с письма о прошлогодних беседах Мельниковых в Новозыбкове с миссионером о. И. Рябухиным. Местные раскольники австрийского толка, как и московские «братчики», старались повсюду распространять слух о совершенной, якобы, победе Мельниковых над этим миссионером. Слух этот дошел до бессарабских раскольников, которые начали толковать и хвалиться пред православными, что в Стародубе какие-то «отроки» вполне оправдали раскол. По этому случаю один из живущих здесь, в Бессарабии, бывших старообрядцев, а ныне сын православной церкви Агафон Федорович Бородиневский пожелал иметь точные сведения, что это за «отроки», и какая беседа была у них с миссионером, – за этими сведениями он обратился именно к своему старому приятелю в Воронке, Леонтию Григорьевичу Алейнову, не безызвестному и нашим читателям ревнителю церкви. Л. Г. Алейнов ответил ему очень интересным, даже по изложению, письмом, которое мы и приводим здесь вполне¹. «Премного вас благодарю, что вы заботитесь об истинной православной церкви. Прошу Всевышнего Создателя, чтобы помог вам до конца вашей жизни пребывать в ней и наследовать жизнь вечную. В ответ на письмо ваше, в коем любопытствуете о беседах, бывших у вас, подробно описывать их не стану, ибо я их не записывал. А что раскольники хвалятся, якобы, отроки доказали от Писания, будто раскольническая веpа – права, так я надеюсь, вы хорошо знаете дух раскола, как они любят хвалиться! Вспомните, как они хвалились, что будто миссионеры не могут дать ответа на сто пять вопросов: так и теперь! А ублажаемые раскольниками отроки – это вот кто: новозыбковского лжепопа Евфеимия Мельникова сыны, окружники, а ученики известного расколоучителя Швецова, и такие же пустомели, как и Швецов. Я вам советую, – спросите у ваших хвалящихся раскольников, кого эти отрока защищали: окружников или неокружников, беглопоповцев или беспоповцев. Итак, любезный друг и брат по Христе, скажу тебе по совести: не верь ты им! – да надеюсь и не поверил. Как можно, чтобы основанная Господом нашим Иисусом Христом церковь, которую и врата адовы не одолеют, могла быть одолена амвросиевской лжеиерархией! Пусть их хвалятся, как хотят! – это в их воле. А мы видим, что православная церковь и ныне сияет паче солнца. И смотря на ее сияние, мы радуемся и прославляем Господа Бога. А они радуются – только себя тешат! Однако скажу тебе нечто и о сущности прошедших бесед. Беседы велись о вечности церкви Христовой, и о. Рябухин доказал на основании священного Писания и святоотеческих книг, что церковь Христова пребудет до скончания века во все дни с епископами, священниками, диаконами и простолюдинами, которые обязаны повиноваться епископам, и что в церкви Христовой необходимо должны быть семь таинств, строители которых суть епископы и поставленные епископами пресвитеры. А так как у раскольников 200 лет не было епископа, то он и спрашивал: кто же управлял ими и поставлял у них строителей тайн? Вот эти отроки и вышли защищаться; но не защищались, а только болтали языком и свели к тому заключению, что один человек есть вселенская церковь, если только право верует. Теперь подумай, кого они защитили! Ведь и беспоповцы рассуждают так же, как они. А что раскольники хвалятся, будто православные пришли в отчаяние, выгнали всех старообрядцев из церкви и церковь заперли, так это чистейшая, недобросовестная ложь. Дело было вот как. Мельниковы, не зная как оправдаться, кричали, между прочим, что Никон патриарх будто бы колол древние иконы с двуперстным сложением, – об этом и о том, что каждый человек есть церковь, они болтали долго-предолго, так что о. Рябухину пришлось назначить на следующий день новую беседу, чтобы опровергнуть их учение о церкви и доказать, что они оклеветали патриарха Никона, который совсем не колол старых икон с двуперстным сложением, а восстал против икон нового, итальянского письма, появившихся у некоторых бояр, и требовал их уничтожения. Мельниковы явились на беседы; но когда о. Рябухин начал опровергать их клевету на Никона, видя, что им придется краснеть за свою ложь, предложили беседовать о другом предмете. О. Рябухин согласился и на это, но под тем условием, чтобы сначала рассмотреть лжеучение Мельниковых о том, будто один человек может составлять церковь, также показать неправду их слов о патриархе Никоне. Тогда Мельниковы собрали книги и сами бежали с беседы, никем не гонимые; а за ними пошли их почитатели. Но мы из церкви не уходили, а беседа продолжалась более четырех часов: добросовестные старообрядцы слушали со вниманием и сознали Мельниковых пустомелями и дерзкими ругателями. Итак, с беседы не мы их выгнали, а они сами бежали. Вот я тебе описал чистую правду и надеюсь, что ты мне поверишь».

Перечислив далее общих знакомых, вновь обратившихся из раскола к церкви, Л. Г. Алейнов прибавляет: «У вас в Воронке склонных к православию очень много. Беседовали мы в Княжой (с беглопоповцами). Милая была беседа! Просили еще приехать побеседовать. Почтенные старички! Мы их очень полюбили за то, что защищают свое добросовестно, не так как бессовестные австрияки. Княжевцы об австрийских отзываются с омерзением, – зовут их самозванцами...»

Изложенные в этом письме подвиги сыновей лжепопа Мельникова были только началом таковых. Спустя несколько времени, а именно, в ноябре месяце прошлого года, явились они в посад Елеонку и вели здесь беседы с миссионером о. В. Родионцевым, на которых еще более усилили свои дерзости. Что они говорили здесь с помощью своих сторонников, это уже известно из напечатанного нами описания бесед, сделанного самим о. Родионцевым (См. Брат. Сл." 1894 г., т. I, стр. 128–142, 209–220). Любопытно, что сами старообрядцы, особенно беглопоповцы, возмущены были дерзостями, какие они дозволяли себе относительно церкви и беседовавшего с ними защитника церкви; а один из почтенных старообрядцев Л. С. Шелепов тут же объявил, что Мельниковы не защищают, а роняют раскол, и что он не желает более оставаться с ними в расколе, а идет в церковь. Зато истые раскольники– австрияки, вместе с главой их, местным богачом Гусевым, не нарадуются, смотря на грубые выходки юных питомцев Швецова, – и вот, обольщенный их похвалами юннейший из сих юнцов, Федор Мельников едет в Москву и здесь совершает описанные выше подвиги на радость московским «братчикам»...

Московские свои подвиги Федор Мельников совершил в декабре прошлого года; а в январе настоящего опять приехал вместе с братом в Елеонку к Гусеву, вероятно, возвестить ему о победах, одержанных в Москве. Здесь, в Елеонке, пришлось им опять беседовать с о. Родионцевым и, как следовало ожидать после воображаемых московских успехов, оба вели себя на этих беседах еще возмутительнее, чем обыкновенно. Об этих новых подвигах сыновей Мельникова, а также и других, имеющих с ними связь, событиях в стародубском расколе, мы получили известия от самого о. Василия Родионцева, и приводим их здесь.

«2-го января, – пишет он, – беседовал я в Елеонке с Федором Мельниковым, – тем самым, что был перед этим в Москве. Много говорил он всяких дерзостей, особенно о патриархе Никоне, издевался над его наружностью², и произносил такие хуления на церковь, которых нельзя и повторять. Я опроверг его лживое сказание о Никоне, и доказал, что если бы даже они были справедливы, и тогда для церкви никакого повреждения отсюда произойти не могло. В подтверждение своих слов я указал на пример патриарха Александрийского Феофила, который был так жесток, что истребил десять тысяч постников, из-за которого, однако, церковь Христова не лишилась православия, да и сам он, несмотря на все это, в неправославии не заподозрен. Но Мельников, Гусев и сообщники этого последнего не дали мне и кончить мою речь о Феофиле, закричали в несколько голосов, кто что хотел. Многие даже из старообрядцев укоряли Мельниковых и Гусева за такое дерзкое их обращение.

«После этого в посаде Воронке, 6-го числа, в день храмового праздника Богоявления, происходило торжество присоединения к православной церкви десяти старообрядцев и одной женщины-старообрядки, дочери австрийского попа в Елеонке – Фомичева. Эти присоединения, и особенно переход из раскола в церковь дочери раскольнического попа, еще более озлобили Мельниковых и Гусева.

«Через два дня, 8-го числа, происходила еще беседа в Елеонке. На ней Мельниковы и Гусев уже не только произносили дерзости против церкви и шумели, но и драку начали, а на меня едва не опрокинули стол, на котором лежали книги. Когда я попросил стакан воды, сторонники их – окружники закричали: сулемы насыпать бы ему в стакан! А Гусев кричал: Отец Василий! Не езди к нам на беседы! – денег не пожалею, а по-твоему не будет! Здесь же Мельниковы ужасно хулили святые мощи Димитрия Ростовского и других новоявленных русских угодников; говорили, что и в Чернигове нет мощей Феодосия Углицкого, а стоить пустой гроб³. Это смутило старообрядцев. Некоторые из них, более добросовестные, захотели проверить, правду ли говорят Мельниковы, и просили меня съездить с ними в Чернигов – навести справку. Я охотно согласился. 29-го января мы приехали в Чернигов и просили открыть раку святителя Феодосия. Наша просьба была исполнена: старообрядцы своими очами могли видеть мощи угодника Божия и с усердием облобызали его десницу. Затем все мы пошли к преосвященнейшему Антонию, епископу Черниговскому. Владыка принял нас. Старообрядцы подошли к нему под благословенье и удостоились продолжительной, назидательной беседы его преосвященства о правоте церкви и заблуждении раскола. Убедительная речь преосвященного так тронула старообрядцев, что один из них, воронковский Дмитрий Федотович Жеребцов, упал к ногам владыки и просил присоединить его к святой церкви. На следующий день, 30-го января, в Борисоглебском кафедральном соборе, при многочисленном стечении народа в присутствии начальника губернии, сам преосвященнейший Антоний совершил над Жеребцовым умилительный чин присоединения ко святой церкви: присоединяемый не мог удержать слез от умиления и радости, что сподобился быть сыном истинной церкви Христовой. За литургиею он сподоблен был приобщения святых тайн. Владыка пригласил его и нас к себе на трапезу, и опять много беседовал со старообрядцами, на сей раз о клятвах собора 1667 года, на кого они наложены, и об единоверии, составляющем одну с православием церковь. Потом, наградив всех книгами и благословив, отпустил нас с миром. Возвратившись из Чернигова, Жеребцов и его спутники-старообрядцы рассказали другим, бывшим на беседе, что Мельниковы говорили ложь о святых мощах новоявленных угодников Божиих, – что мощи святителя Феодосия они сами видели и лобызали. Таким образом, Мельниковы обличены были как лжецы, и вскоре после этого еще четыре старообрядца присоединились к церкви.

«Особого внимания заслуживает присоединение митьковского старообрядца Трофима Александровича Андреянова, который был прежде из беглопоповства увлечен Ефимом Мельниковым в австрийщину и сделался его духовным сыном. Андреянов был очень уважаемый в старообрядчестве человек, искусный чтец и певец, так что Сильвестр Балтский много раз делал ему предложение – принять священство. Но Андреянов не токмо не принял этого мнимого священства, но познавши совершенную его ложность, тщетно прикрываемую разглагольствованиями и ухищрениями Мельниковых, решился вовсе оставить раскол. О намерении своем присоединиться к церкви он объявил родителям. Отец его, иконописец, сидел в это время за работой, резал острым ножом золото для икон, и когда услышал признание сына, вне себя, поднял руку с ножом и готов был зарезать сына. Потом закричал: клади начала и прокляни церковь! – не проклянешь, сейчас лишу жизни! Крайне испуганный, сын помолился и придумал сказать: «проклинаю все еретические церкви», разумея здесь и все раскольнические толки. Жить у отца после этого он не нашел возможным, хотя для него как единственного сына это сопряжено было с опасностию лишиться наследства весьма зажиточных родителей. Тайно ушел он из родительского дома и 2-го февраля в воронковском Богоявленском храме присоединен к православной церкви. Его присоединение к церкви – большой удар для Мельниковых, так как Т. А. Андреянов – не только почитаемое в старообрядчества лицо, но и человек, близкий к старику Мельникову, хорошо знающий его темные дела, которыми давно возмущался и которые не стесняется обличать теперь. Он рассказывает, как Ефим Мельников разъезжал убеждать беглопоповцев к переходу в австрийщину и раздавал везде Швецовские и другие подпольные книги, как по возвращении из Москвы ругал таганские беседы, называл происходящее здесь пение волчьим воем, все собрание – кабачной компанией, а досточтимейшего о. архимандрита Павла всячески поносил.

«Впрочем, Мельниковых не было в Стародубье, когда совершились все эти присоединения старообрядцев к православной церкви, имеющие тесную связь с беседами, на которых они так неистовствовали. Им присланы были письма и деньги от измаильских раскольников, которые извещали, что в Измаиле приметно большое колебание среди старообрядцев, и настоятельно просили Мельниковых приехать для защиты раскола: «иначе, писали они, все уйдут в никонияны и сам владыка Анастасий близок к никониянской церкви». В последних числах января сам старый Мельников с обоими юнцами отправился на Дунай.

«Скажу, наконец, о происходившем 7-го февраля в Климовском посаде, в большой беглопоповщинской моленной, соборище стародубских беглопоповцев. Собрались они из разных слобод, – из Лужков были Федор Малков и Федор Барышнев. Малков известен как участник обеих экспедиций на Восток для исследования об Амвросии, и после второй поездки, вместе с Ефимом и Василием Мельниковыми, закупленный Гусевым, сделался их тайным агентом по привлечению стародубских беглопоповцев в австрийщину. Он и был главным действующим лицом на собрании 7-го февраля. Здесь с великими воздыханиями говорил он: «Братие-христиане! вы знаете, что брать от России священников нам стало теперь очень трудно; да и прежде-то мы брали, одному Богу известно, каких! Так не угодно ли вам будет выслушать от меня, старого человека, добрый совет. Я дважды был на Востоке и хорошо знаю, что митрополит Амвросий – не из обливанцев (хотя сам же в отчетах о поездках свидетельствовал, что видел на Востоке обливание): хорошо бы нам поэтому соединиться с приемлющими австрийское священство и самим принять священников австрийского поставления. У Малкова были сторонники, – климовский купец Лосев и несколько других: они одобрили предложение Малкова. Большинство же беглопоповцев решительно отвергли cиe предложение. Иные говорили: «Зачем принимать австрийское священство! уж лучше выбрать своего человека, да и поставить во священники в Чернигове: в Чернигове архиерей – русский, не обливанец. А у белокриницких – три церкви, которые между собой не сообщаются⁴, они и сами не знают, которая правильная или и все самозванные! Потом все закричали: не надо нам лживой иерархии! они и сами разбились на три церкви! Видя неудачу своего предложения, Малков прибегнул к новой хитрости. Сложив руки на груди, опустив глаза и чуть не со слезами стал он говорить: «Братие-христиане! О великой Poccии нам и думать нечего! А давайте выберем своего человека и отвезем за границу: там, в Белой Кринице, и поставим его. Тогда будет у нас священство не окружническое и не противоокружническое, а настоящее, чисто греческое» (?)! Однако беглопоповцы легко поняли лукавство Малкова и закричали: «Что ты дурачишь нас! – разве и там, и здесь не одна и та же гнилая Белая Криница! И отчего ты сам нейдешь к белокриницким? Коли у них хорошо, ступай! А нас не зови губить душу!» Некоторые предлагали, что не следует только гнушаться венчаными у австрийских попов и подвергать их чиноприятию; но ревностные беглопоповцы, помня правила предков, и на это не согласились. Так и разошлись, ничего не постановивши; а поверенный Гусева и Мельниковых Федор Малков потерпел полное поражение, и ему порадовать Мельниковых, когда возвратятся с Дуная, будет не чем.

Этим кончаются полученные от о. В. Родионцева известия. Сообщение о собрании беглопоповцев – очень любопытно как новое подтверждение не прекращающейся у них вражды к австрийским, примечаемой не в Стародубье только, но и повсюду, где живут совместно те и другие. Но мы возвратимся к нашим «героям».

Сейчас упомянуто было, что все Мельниковы уехали из Стародубья на Дунай, в Измаил, утверждать здесь колеблющийся раскол. В Измаиле, как надобно полагать, совсем неожиданно они встретили миссионера о. К. Крючкова, от которого так постыдно бегали в черниговских слободах и который также вызван был измаильскими старообрядцами, но теми, которые поколебались в расколе, для окончательного разъяснения им их сомнений о церкви. Теперь от беседы с о. К. Крючковым Мельниковы не могли уже уклониться, – и беседа состоялась 31-го января. Она длилась более пятнадцати часов! – и тут-то Мельниковы показали себя в полной разнузданности. Если они дозволяли себе всякие бесчиния в древлепрестольной столице, то уже могли ли стесняться где-то в Измаиле, на границах Российского государства! Не имея возможности опровергнуть убедительные доказательства православного миссионера, они пускали в ход всевозможную брань и всякие клеветы на православную церковь и православное духовенство; наконец, дошли до того, что начали оскорблять дерзкими выражениями священную особу благочестивейшего Государя, всей Русской землей благоговейно чтимого Отца! Через день, 2-го февраля, происходила вторая беседа, на которой Мельниковы вели себя несколько сдержаннее; но по окончании этой беседы случилось то, к чему они давно стремились, но чего на этот раз, по-видимому, не ожидали: за оскорбительные отзывы о Высочайшей Особе, произнесенные ими на первой беседе, они были арестованы, и, должно сказать, без всякого участия или побуждения к тому со стороны православного миссионера...

Итак, Мельниковы добились того, к чему давно стремились, – добились чести быть прославляемыми у раскольников как страдальцы... но за веру ли? Если бы они привлечены были к ответственности только за оскорбление православной церкви, которую везде поносят открыто самою наглою бранью, и тогда они были бы не страдальцами за веру, – были бы только привлеченными к ответственности за оскорбление господствующей в империи религии; а теперь они привлекаются к ответственности даже не за хулы на церковь, а за оскорбление Того, Которому каждый русский подданный, какой бы ни был религии, обязан воздавать безусловно уважение и пред Которым каждый истинно русский человек свободно и искренно преклоняется с безграничным благоговением. Только презренные пасынки России могут мыслить и говорить о Нем злое, – и к таким-то пасынкам, очевидно, принадлежат Мельниковы со своими покровителями, таких-то пасынков дает нам и воспитывает раскол! Впрочем, Мельниковы только были арестованы; а что будет далее? Нам пишут, что на другой же день они были уже на свободе, и только не являлись более на беседы под тем, конечно, предлогом, что им не дозволяют говорить, т.е. не дозволяют поносить православную церковь и Державного Покровителя православия. И потом, если начнется дело, и оскорбители Священной Особы Государя будут преданы суду, ужели они выйдут из суда оправданными, с торжеством и еще большей смелостью к продолжению своих преступных подвигов, как вышел Швецов из Киевской Судебной Палаты? Если случится это (а кто поручится, что нет?), тогда уже не останется сомнения, что не православие есть господствующая в России религия, а раскол, ибо он может, по решению самих судов российской империи, безнаказанно преследовать клеветами и бранью православную церковь, вместе с первым ее Сыном и Державным Покровителем...

В предыдущей «Летописи» было упомянуто, что члены московского раскольнического Братства, попросту именуемые «братчики», составили и отправили детям новозыбковского лжепопа Мельникова благодарственный адрес за те неимоверные дерзости, какие позволил себе один из этих юнцов в Москве на таганских беседах. Адрес этот, писанный по уставному и, очевидно, распространяемый в таких списках между раскольниками, мы имели возможность приобрести и хотим познакомить с ним читателей. Любопытно, что предлогом к написанию адреса в начале февраля 1894 г., т.е. после московских именно подвигов Федора Мельникова, «братчики» поставляют, якобы, прочитанное ими в январе этого года описание беседы Мельниковых с миссионерами в Городне, – беседы, происходившей ровно год тому назад в январе 1893 г., а о московской беседе совсем не упоминают. Но это не что иное, как хитрая уловка с их стороны. Г-да „братчики», услаждавшиеся дерзкими выходками юного раскольнического оратора на таганской беседе и так довольные этими его дерзостями, хорошо понимают, что заявлять открыто свое сочувствие этим дерзостям не совсем удобно, что таким сочувствием могут повредить себе в глазах всякого добросовестного человека: поэтому они и придумали воспользоваться описанием беседы Мельниковых, происходившей так давно, что за нее могли бы поблагодарить сто раз до этого, – придумали написать благодарственный адрес будто бы за ту беседу, тогда как в действительности благодарят именно за московские подвиги. И что это за адрес! – сколько возмутительного кощунства в обильно расточаемых «братчиками» восхвалениях наглым ругателям церкви! Чтобы читатели могли это видеть, приводим адрес, вполне сопроводив лишь нашими замечаниями.

Высокопочтенные братья о Христе

Василий Евфимович и Феодор Евфимович!

Второго января текущего года Совет Братства рассматривал описанную вами вашу беседу, бывшую в Городне 24 января 1893 года, которую и признал правильной и заслуживающей полного одобрения и христианской похвалы⁵.

Рассмотрев такую важную (?) беседу вашу, Совет Братства пришел к такому заключению: что труды ваши и дело ваше – дело Божие; что и вы как делатели этого дела Божия – люди истинные христиане, воины Христа, носители Его opyжия, озаренного свыше благодатию Животворящего Духа Вседержителя видимого и невидимого⁶.

Разумея так о вашей высокой миссии во имя Христа и Его церкви, Совет Братства разумеет и верует, что вы на такое поприще защиты православия (?) призваны Тем, Кто сказал: «жатвы много, а делателей мало» (Матф. зач. 34). Дух Св. послал вас на брань с врагами древнего благочестия⁷, где вы на этом поле брани несете знамя победы высоко и во имя только истины и правды прекрасно разите врага⁸. Да поможет вам пославший вас на это делание жатвы! Да поможет Он вам всегда и всюду побеждать врага истины (?) и заграждать уста его льстивые!⁹ Да будет ваша миссия служить опорою христианства¹⁰, которое содержит в истине древнее благочестие ¹¹ и с благоговением умиления души и сердца, взирает на вашу славу¹².

Взирая на вашу мощь (?) при вашей юности и Совет Братства благодарит Бога, что Он ниспослал вам такое старое¹³ разумение, которое посылается Богом только Его избранникам.

Радуясь вашим блистательным успехам в защите истины, радуясь вашему христианскому геройству и мужеству на поприще миссии, Совет Братства молит Господа Бога, дабы Он ниспослал вам сугубейшее разумение данного вам дара, – сугубейшего разумения к преуспеяию в защите Христовой церкви, которая выпала на вашу долю там, где не слышно было бойцов таких, как вы¹⁴, – где вы так славно, так блистательно и с такою удивительной силою Духа Божия поражаете попирателей древности, громя их оружием глагола Божия.

Смеем уверить вас, дорогие братья, что наши высокие труды защиты истины глубоко запали в сердцах членов нашего Братства и запечатлелись в душе каждого. Смеем уверить вас, что наша любовь к вам – именно только любовь и уважение к вам и подвигнули Совет Братства к написанию сего послания. Мы просим вас, дорогие братья наши, принять это послание в знак нашего глубокого к вам уважения и признательности¹⁵.

В заключение скажем вам словами св. Апостола Павла: «Братие, радуйтеся, совершайтеся, утешайтеся, тожде мудрствуйте, мир имейте: и Бог любви и мира будет с вами. Целуйте друг друга лобзанием святым: целуют вы святии вси¹⁶ (2, 20 Коринф. зач. 197).

При этом смеем вас просить: передайте от имени Совета нашего Братства вашему родителю, высокопочтеннейшему отцу Евфимию,¹⁷ глубочайшее почтение и христианское приветствие – и не только как родителю, но и воспитателю, и учителю, и наставнику вашей славы, которая при таком течении жизни вашей на поприще защиты истины будет бессмертна¹⁸.

Приветствуем вас, просим приветствовать от имени Совета Братства и родителя вашего, у которого просим прощения и благословения.

С истинным почтением имеем честь быть к вам, ваша о Христе Иисусе братья... (Следуют подписи.)

Москва 1894 года, февраля 6 дня.

Итак, за дерзкую публичную брань на православную церковь и ее служителей московские «братчики» осыпают Мельниковых превыспренными похвалами, называют их даже, с неимоверным кощунством, «воинами Христа», «посланными Духом Святым на брань со врагами древнего благочестия»! Сочиняя свой адрес, братчики, по всей вероятности, не знали еще об измаильских подвигах Мельниковых, – о том, что от служителей православной церкви они перенесли свою дерзкую брань даже на священную особу Державного Покровителя сей церкви. Тогда, вероятно, они изощрились бы еще в более кощунственных похвалах своим «бессмертным» героям! Кстати приведем, что мы слышали недавно об этих измаильских подвигах братьев Мельниковых от одного из свидетелей-очевидцев. Как ругали они, буквально ругали своего собеседника, протоиерея К. Крючкова, какие придумывали ему укоризненные прозвища, об этом и говорить в печати неудобно (здесь больше отличился старший брат, Василий, тот самый, что ездил в Константинополь для разыскания об Амвросии, а Федор только помогал ему в изобретении ругательств). Ругать миссионеров – это уже специальность Мельниковых; в этом они – неподражаемы. Но любопытно, как относились они к посторонним. Слушателей собралось огромное количество, – немало было людей «интеллигентных», и притом с супругами. Этих последних особенно смущало неприличное поведение Мельниковых, так что одна дама, выведенная из терпения их бранью и грубостями, решилась заметить, что им должно бы вести себя приличнее. Василий Мельников закричал на нее: «Ты молчи, баба! Это не бабье дело! Женам в церкви и каноны запрещают говорить». Бедная, сконфуженная барыня, разумеется, должна была прекратить разговор с таким ругателем, которого одни только Брилиантовы могут хвалить за подобные дерзости, а не похвалит, полагаем, даже Арсений Иваныч Морозов и всякий мало-мальски цивилизованный старообрядец. Был еще подобный случай. Присутствовавшая на беседе супруга местного священника – миссионера, женщина образованная, весьма интересовавшаяся ходом беседы и записывавшая ее, заметила Василию Мельникову, что он противоречит себе, так как прежде говорил о том же предмете совершенно другое. Мельников закричал в ответ: «врешь ты, баба!» Но матушка заметила ему, что говорит правду, и по своей записи привела ему подлинные его слова. Тогда Мельников разразился бранью, на которую мог бы отвечать ему разве пьяный мужик на площади. При первых дерзких отзывах Мельникова о священной особе Государя Императора присутствовавший на беседе местный мировой судья сделал ему замечание и потребовал не касаться имени Государя. – «Ты кто такой и как смеешь делать мне замечания? – дерзко спросил в свою очередь Мельников. – Я мировой судья! – А, мировой судья, так ступай в свою камеру, надевай цепь и там суди! А здесь ни ты, и никто не имеет права останавливать нас. Вот ему (миссионеру) предписано вести себя кротко; а мы можем говорить, что хочем, и никто не смеет запретить нам» (таковы неограниченные права раскольников в Российской империи, по понятию г-д Мельниковых!). Однако потом, когда Мельниковы с непостижимой наглостью стали повторять свои дерзкие выходки против особы Государя Императора, полицейская власть нашла необходимым закрыть беседу, а на утро она же составила протокол и арестовала Мельниковых, не только не при участии миссионера, но и вопреки его просьбе не прибегать к такой мере, так как, имея в виду пример Швецова и другие подобные, понимал всю ее бесполезность. Так действительно и случилось: часа через два Мельниковы уже гуляли по городу с тросточками (ведь они франты!), а потом благополучно возвратились в Новозыбков, где и рассказывают теперь, как старообрядцы плакали будто бы, видя их страдания (!) за древнее благочестие, и как сами они радовались, идя во узилище (конечно, в полной уверенности, что очень скоро выйдут из него). Почему в Измаиле они довели свою дерзость до последней степени, позволили себе даже касаться резкими отзывами священной особы Помазанника Божия, это наш измаильский корреспондент объясняет исключительным положением Измаила, где раскольники господствуют и пользуются особыми правами: это и ободряло Мельниковых показать себя вполне, даже со стороны своих верноподданнических чувств. Местным раскольникам они очень угодили своею дерзостью, – измаильские раскольники теперь хвалятся пред православными: «вот-де наши молодые поповичи доказали вашему никонианскому миссионеру нашу правую веру при всем народе, при греках и болгарах!»

Эти измаильские и окрестных мест раскольники мечтают пользоваться всеми правами, какими пользовались, находясь под турецким и румынским подданством; мало того, – они мечтают распространить эти права на всех русских раскольников австрийского толка. Нас извещают, что в прошлом году от них отправлены были три депутата: один из Измаила, один из Килии и один из Кагула (Иван Овчинников, брат известного о. Пафнутия) в Москву, к здешним главарям австрийского раскола с предложением подать на Высочайшее имя прошение о даровании права всему австрийскому лжесвященству: открыто, в полных облачениях совершать крестные ходы, погребения и проч., каковым правом они, измаильские и прoчие старообрядцы, пользовались в Румынии. Были ли эти депутаты в Москве и что им ответили московские заправители австрийского раскола, мы не знаем; а надобно полагать, что если были, то эти последние ответили отказом, приняв в соображение, что замысел – слишком уже смел, и что без этого раскол пользуется везде полной свободой.

В числе московских заправителей раскола, решающих дела, подобные упомянутому предложению, мы, конечно, не разумеем куриозного владыку Савватия. С ним о таких делах не советуются, и он на то – не в претензии. Ему бы только жить попривольнее, да когда нужно и когда прикажет Арсений Иваныч, ставить попов раскольникам. Есть, впрочем, и еще предмет, близкий его сердцу, – это Сибирь, место его первоначального лжеархиерействования. Посещение тех мест для него служит немалым утешением. Путешествие туда Савватий совершил и в начале нынешнего года. Ездит он больше за тем, чтобы повидаться со старыми знакомыми, а главное – порисоваться здесь своими архиерейскими служениями, для чего и возит с собою молодого голосистого дьякона и богатые московские облачения. Вероятно, имеет в виду и обозрение епархии, а также получение благостыней. Благостыни, конечно, получаются; но обозрениями Савватия раскольнические попы совсем не тревожатся и к нему лично относятся повсюду с полным пренебрежением. Вот, напр., 12 февраля прибыл он в Нижне-Тагильск с вечерним поездом и прямо с вокзала отправился к своему знакомому, купцу Аксенову, у которого в это время в домовой церкви кончал всенощную местный раскольнический поп Василий Кульков (из кабацких сидельцев). В доме Аксенова произошел переполох по случаю приезда такого важного гостя. Дали знать Кулькову, чтобы шел встречать «владыку»; но тот и с места не двинулся. Надобно сказать, что этот Кульков, как и все почти раскольнические попы, порядочный безобразник и затейник. В алтаре Аксеновской церкви, где постоянно служит, он хотел на престол положить колокольчик, чтобы звать когда нужно прислужника, а потом из алтаря же задумал провести телефон в свою квартиру, чтобы делать отсюда хозяйственные распоряжения, особенно насчет самовара и прочего. Прихожане едва могли отклонить «батюшку» от таких затей. О том, как он правит требы, и говорить нечего. На его безобразия прихожане не раз жаловались Савватию, и Савватий грозил не раз Кулькову тяжкими карами; на жалобы прихожан и на угрозы «владыки» Кульков не обращает никакого внимания. Савватий даже лично запрещал ему носить длинные волосы и священническую рясу, т.е. ходить, как ходят православные священники; Кульков и этого не послушал. Понятно, что на приглашение встретить «владыку» он не обратил ни малейшего внимания: стоит встречать какого-то Савватия! На другой день «владыка» служил в Аксеновской церкви. Старообрядцев собралось за службу много, – им хотелось особенно посмотреть, как Савватий будет облачаться среди церкви; но Савватий не доставил им этого удовольствия, – облачился в алтаре. И хорошо сделал, потому что видеть его персону в архиерейском облачении, как мы сами испытали, даже несколько блазнительно. После службы происходил, разумеется, обед; а после обеда собравшиеся прихожане Аксеновской церкви приносили Савватию челобитье на своего попа, Кулькова, – жаловались на его бесчинства и просили дать им другого попа, а Кулькова удалить. Савваий, как и всегда, пообещал исполнить просьбу; но, конечно, не исполнил, – да если бы и исполнил, Кульков не послушает его распоряжения. Вечером 13-го числа Савватий уехал из Нижне-Тагильска в Пермь, из Перми проехал в Екатеринбург, потом в Златоуст и т. д. К посту он был уже в Москве, где и теперь благополучно пребывает в своей Апухтинке, охраняемый благодеющею ему десницею...

Пример Кулькова может служить указанием того, как и вообще относятся раскольнические лжепопы к своим лжеепископам. Мы полагаем, что именно присущее каждому из них невольное, в одном более, в другом менее ощутительное сознание незаконности носимого ими священства, незаконности рукоположения, полученного ими от незаконного, мнимого епископа, служит основной причиной того пренебрежения, с каким они относятся к своим верховным пастырям и исходящим от них распоряжениям. По тому же самому почти все они видят в своем служении только средство к обеспеченному материальному положению, и даже средство к большой наживе. Восхваляемое некоторыми, даже поставляемое в пример православному духовенству бескорыстие раскольнических попов – пустой вымысел; напротив, корыстолюбие и вымогательство с употреблением для того всяких способов– отличительная их принадлежность. Вот – один образчик этих способов вымогательства. Осенью прошлого года кагульский поп Ипатий отправил нарочного в объезд по всем местам своего прихода с таким красноречивым посланием:

«Древлеистинного благочестия ревнителям и святоотеческих преданий твердым блюстителям, о Христе братиям и сестрам, живущим в богоспасаемых весях всякого звания. Желаем вам о Господе радоватися, и при сем обращаюся со всепокорнейшим нашим прошением к милостивейшим благотворителям и усерднейшим христолюбцам: вонмите гласу прошения нашего и спомоществуйте нам от своих праведных трудов, елико кому Господь возвестит и Мать Покров пресвятыя Бородицы по сердцу положить, за что и я буду готов с требами к услугам вашим, и прошу вручить сему моему посланнику милостивое ваше подаяние и своеручно записывайте на обороте сего листа звание ваше и подаяние, и так остаемся в благой надежде на вашу к нам о Христе любовь и сердечное снисхождение. Всепокорнейший проситель, града Кагула свято-Покровской староверческой церкви настоятель, священноиерей Ипатий. 1893, сентября 20 дня».

Вот какие благочестивые послания употребляются раскольническими попами для стрижения волны с их духовных овец! В них без церемоний возвещается, что если «милостивое подаяние будет записано на листе и вручено посланному, в таком случае и пастырь «готов с требами к услугам» овец (за что, разумеется, плата должна следовать своим чередом), а если подаяние не пришлется, то пусть пеняют на себя, – батюшка «с требами» к их «услугам» не явится!.. Вообще, подлинные словесные произведения современных раскольнических деятелей назидательны в том отношении, что хорошо знакомят с духом и характером раскола в наше время.

В заключение приведем еще одно такого рода произведение, представляющее притом несравненно большую важность, чем два предыдущие, так как в нем подтверждается и раскрывается одно из возмутительнейших кощунств, давно существующее в расколе; оно важно и потому еще, что не есть рукописание какого-нибудь льстивого «братчика» или корыстолюбивого лжепопа, а послание раскольнического епископа к другому раскольническому епископу. Речь идет о распространенных в расколе фальшивых мощах, которым темные старообрядцы воздают честь, как истинным останкам мучеников, которые даже полагаются у них в автиминсы... Нам случалось не только слышать, но и читать рассказы (притом написанные в насмешливом тоне) о происхождении таких мощей; но мы, возмущаясь неприличным тоном этих рассказов, не верили и самому их содержанию, потому что не хотелось верить тому, что уже слишком возмутительно и кощунственно. Но вот приходится верить и невероятному, когда свидетельствует о том один из самих раскольнических епископов в откровенной беседе со своим собратом. Приводим самое письмо. Пишет, как увидят читатели, Анастасий Измаильский к Силуану на Кавказ¹⁹.

„Ваше Преосвященство,

возлюбленный о Христе брат и юзник Христов Епископ Силуян.

Мир и благословение Божие да умножится в Вас богатно.

Слышавши ваше искушение²⁰ почли как собственно нашим, – оно и действительно наше, потому что мы все братия о Христе. Я очень болю о том, что вас подобное искушение постигло, но утешающего в человецех несть; Архиепископ к подобным идеям (?) мертв, Духовный Совет торжествует, что его соперники страждут, и им несть до того дела, дабы только безумная воля взяла верх²¹.– Я приезжал на Кавказ по поручению архиепископа Савватия для исследования о мощах, которые в вашей епархии обретены в станице Алхан Юрт, – об которых вам бы следовало более обеспокоиться и точней справки взять, –- вы подумайте хорошенько, что на этих неизвестных трупах освящаются церкви и сотни антиминсов в запасе освящены, – я не могу понять, как это от вашей проницательности ускользнуло таковой важнейший акт, – действительно неизвестные трупья лежали в склепе без всякого признака христианства, вдруг признать за Савория, царя Перского, детей Даду, Гаведая и Гаргила и Каздои. Эти мученики, как пострадали, вот уже 1200 лет, – не имея на это никаких данных, ни чудес, ни исторических свидетельств, – нужно было отцу Стефану, этому отчаянному священнику, сфабриковать таковое странное дело, прошу и умоляю Ваше Преосвященство обратить на это серьезное внимание, расследовать это дело в самом тщательном и безукоризненном порядке. Нам и Вам жить еще немного осталось, – а, пожалуй, этот вопрос по смерти вашей останется не тронутым и так далее будут церкви старообрядческие освящаться вместо мученических на трупах некрещенных черкес, неотложно возьмитесь и возьмитесь с юношеским духом, это нечестие исторгнуть от церквей Божиих: еще эта зараза не весь наш район старообрядческого мира охватила.. Прося ваших святых молитв, искренно уважающий вас Анастасий, епископ Измаила.

26 августа

Итак, раскольнический епископ, вполне достоверный в сем случае послух, свидетельствует, что „неизвестные трупы некрещенных черкес» вместо мученических мощей распространены в частицах между старообрядцами, что на этих „неизвестных трупах освящаются у них церкви и освящены сотни антиминсов в запас», изобильно раздаваемые их лжепопам, в их походные и постоянные церкви. Какое нечестие! Какое возмутительное кощунство! Раздача этих трупных частей под названием мощей началась с 1876 г., когда привез их в Москву к Антонию Шутову упоминаемый Анастасием „отец Стефан» (Загороднов): этот, по выражению Анастасия, „отчаянный священник», даже протопоп Алхан-Юртовской станицы, _"сфабриковал такое странное (не страшное ли?) дело», как опять выражается Анастаий, подобрал давно валявшиеся в существующей при этой станице какой-то пещере с татарским минаретом черкесские трупы, и привез их в Москву к Антонию. Служивший тогда в канцелярии Шутова Е. А. Антонов хорошо помнит (как помнит, конечно, и тогдашний сослуживец его Швецов) приезд этого „отчаянного» попа и прием, сделанный ему Антонием. Крайне легкомысленный в подобных случаях, Шутов чрезвычайно обрадовался приобретению такой драгоценности, какую привез ему Загороднов, и щедро наградил его; а „отчаянный» поп сей, подверженный запоям, с этой радости пьянствовал около месяца, окруженный попечениями Антония и служивших при нем. Когда же, протрезвившись, поехал обратно на Кавказ, Антоний в знак особого к нему благоволения, пожаловал ему шелковую рясу. Между тем, привезенные им „неизвестные трупы» Антоний стал разделять на частицы и давать в благословение своей раскольнической пастве, большею частью под именем мощей мученика Гаведдая, а особенно полагать в антиминсы²²... И в течение двадцати почти лет сколько таких трупных частиц под названием мощей распространено между старообрядцами! – Анастасий справедливо замечает, что одних антиминсов с этими мнимыми мощами можно насчитать сотни. О, несчастные старообрядцы! До чего доводит вас ваше преступное отчуждение от православной церкви! И не есть ли это Божие вам наказание за ваши хулы на нее?! Вот о чем подумали бы, вот против чего, – против этих вопиющих, кощунственных явлений в расколе, – ревновали бы вы, г-да Мельниковы и г-да „братчики!» А вы только изощряетесь в клеветах и ругательствах на православную церковь, за что и на себя и на весь раскол навлекаете только вящший суд Божий, которым уже и преданы в неискусен ум, творити неподобная...

Вынуждаемся необходимостью еще говорить о братьях Мельниковых, как ни наскучило и как ни противно это нам и, быть может, нашим читателям. Дело в том, что необходимо сделать некоторые поправки в сказанном нами прежде об этих современных героях раскола. Мы писали перед сим, что, неистовствуя на беседах в Измаиле, Мельниковы «оскорбляли дерзкими выражениями священную особу благочестивейшего Государя», и преданы ответственности или суду не за то уже, что поносили церковь, а за оскорбление Высочайшей особы Государя, – и вот именно тут мы допустили неверность. Вскоре же после того, как это было напечатано, сам Федор Мельников прислал громоносное письмо в Москву к одному из наших сотрудников, очевидно, для сообщения и нам, где с негодованием отвергает известие о произнесении им оскорбительных для Царского величия слов и не обинуясь называет это известие клеветою. Нет сомнения, что то же самое говорят и все сторонники Мельниковых – и старообрядцы и не старообрядцы (увы! и таких – немало, ибо на помощь Мельниковым выступил Гусев и прoчие раскольнические богачи). Само собой разумеется, что мы лично на беседе не присутствовали и слышать всех дерзостей Мельниковских не могли; но мы писали со слов других, лично бывших на беседе, и напечатать сообщенное ими имели твердые основания, вполне доверяя их известной нам добросовестности, а с другой стороны, хорошо зная характер раскольнических героев вообще, и Мельниковых, в особенности, – достаточно тех невообразимых дерзостей, какие запальчиво и нагло произносил Федор Мельников на публичной беседе в Москве – в столице Российского государства, чтобы считать его способным дойти до последних крайностей, особенно в союзе с братом, на беседах в захолустье, на границе России, среди раскольников, пользующихся особенною разнузданностью. Вот почему, повторяем, мы имели полное основание доверять тому, что нам сообщено было о возмутительных словах братьев Мельниковых на беседах в Измаиле, Федор Мельников в письме своем ссылается на полицейские протоколы и подобные акты в доказательство, что мы написали на него «клевету», сказав об оскорблении им священной особы Государя. Это – правда: в протоколе, которым начато дело о Мельниковых, нет упоминания об этом оскорблении. Но не было ли прежде составлено другого протокола, который не пущен в ход? Да и как вообще составляются у нас протоколы по преступлениям раскольников? Нет, протоколы в данном случае – не доказательство. Итак, что касается известия о произнесении Мельниковыми оскорбительных для Царского величия слов, исправлять, или брать его назад мы еще не имеем достаточных оснований; но мы должны решительно изменить другое известие – о предании Мельниковых суду не за то, что поносили церковь, а за оскорбление священной особы Государя. Оказалось, в действительности, что Мельниковых судили, напротив, именно за оскорбление церкви или за кощунство, и только за это. Кощунства, оскорбления православной церкви были, очевидно, до такой степени наглы и возмутительны, что даже полицейская власть не нашла возможным оставить их без внимания и составила об них протокол, на основании которого и происходило в Измаиле 6-го апреля судебное разбирательство.

Как же именно происходил суд и чем кончился? Это любопытно, и вот что именно сообщает нам об этом один из непосредственных участников процесса. Из подсудимых явился на разбирательство дела только старший брат Василий, а младший Федор, вполне рассчитывая на оправдание, нашел даже излишним являлся на суд. Вызваны были, как следует, свидетели со стороны обвинения и со стороны защиты. По прочтении обвинительного акта, в котором говорилось, что братья Мельниковы на публичной беседе в Измаиле, происходившей в соборном храме, называли православную церковь «помойной лоханью» и «мерзостью», а святые иконы – «куклами», на обычный вопрос председателя подсудимый Василий Мельников отвечал, что виноватым в кощунстве себя не признает. Преступлено было к допросу свидетелей. Семеро из них, православные, показали, что Василий и Федор Мельниковы на беседе 31-го января действительно называли публично святую церковь «помойной лоханью», «мерзостью», а святые иконы православного храма «куклами»; трое же, вызванные со стороны защиты, местные раскольники, показали напротив, что никакой брани на церковь Мельниковы не произносили, а только на бранные выражения миссионера о. Крючкова ответили бранью же лично ему; при этом в доказательство якобы оказанного Василием Мельниковым даже особого уважения к церкви, сослались на то, что будто бы он пред началом беседы начал положил, чего, разумеется, вовсе не было. Показаниям свидетелей – раскольников, как и следовало ожидать, суд оказал полное доверие и решительное предпочтение пред показаниями православных свидетелей, так что и сам г-н прокурор от обвинения Василия Мельникова отказался; в отношении же к отсутствующему Федору Мельникову не нашел возможным отрицать, что он называл церковь «помойной лоханью» и «мерзостью», а иконы «куклами», но в виду того, что он вызван был к этому будто бы бранью (на кого?) со стороны миссионера и в виду его якобы только 16-летнего возраста, предложил оказать ему снисхождение. Выступил на сцену и защитник подсудимых, с фамилией, ясно обличающей его происхождение из духовного звания (увы! таким, от нас изшедшим, но не сущим от нас, имя легеон!). Адвокат сей был еще откровеннее г-на прокурора: поглумившись, сколько ему угодно было, над православным миссионером, беседовавшим с Мельниковыми, он этих последних назвал мальчишками, с которыми миссионерам вовсе не следует вступать и в беседы, а о младшем – Федоре, сказал даже, что это – безумный, увлекающийся мальчишка, которому по молодости можно простить все. За сим состоялось и определение суда, коим Василий Мельников объявлен вполне оправданным, а Федор, хотя и признан виновным в обозвании церкви «помойной ямой», и «мерзостью», а икон православных «куклами», но в виду его молодости заслуживающим снисхождения, а потому и приговорен только к четырехдневному аресту при полиции...

Таково решение «правого и милостивого» суда! Наученные бесчисленными примерами таких судов над раскольниками, мы не только не удивляемся ему, но, как известно читателям, наперед говорили, что суд над Мельниковыми кончится их оправданием (четырехдневный арест при полиции, полагаем, тоже своего рода оправдание). Но в этом суде есть подробности, невольно останавливающие на себе внимание.

Даже суд признал доказанным, что Федор Мельников публично называл православную церковь «помойной лоханью», «мерзостью», и святые иконы «куклами». Вникнули ли г-да судьи в смысл этих возмутительнейших раскольнических ругательств на православную церковь? Мы не знаем, кто эти судьи, и к какой религии принадлежат; но если они – православные, то ведь г-н Мельников и их самих публично назвал находящимися в «помойной лохани» и в «мерзости», идолопоклонниками. И если сами они не в претензии за это – особенно же, если для них недорога купленная ценою крови Христовой православная церковь, если они не находят особенно важного преступления в том, что раскольники публично называют ее – нашу спасающую и сердобольную матерь – «помойной лоханью» и «мерзостью», а иконы ее «куклами», то по крайней мере вспомнили бы, какое это оскорбление для многомиллионного православного русского народа, а что всего важнее – вспомнили бы, что первый Сын и Покровитель церкви, которую Мельниковы дерзнули поносить такими страшными ругательствами, есть православный Царь, и оскорбление церкви такими ругательствами есть вместе оскорбление именно первого ее Сына и Покровителя!.. А нам говорят, что мы оклеветали Мельниковых, наименовав оскорбителями священной особы Государя Императора! Люди, которые публично, по признанию самого суда, называли православную церковь «помойной лоханью» и «мерзостью», православные иконы «куклами», несомненно, могли произнести и те слова о православном Государе, какие нам передавали... Упомянем, кстати о следующем обстоятельстве. Когда на суде один из православных свидетелей начал говорить, что Мельниковы, доказывая мнимое неправославие церкви ее будто бы подчинением светской власти, тем, что у нас будто бы Царь есть глава церкви, сказали: «хорошо один французский епископ дал вам за это по морде (новый образчик деликатных Мельниковских выражений!), а мы дадим получше!» – когда свидетель стал это показывать, то председатель остановил его и потребовал ответа только на вопрос: называли ли Мельниковы церковь «лоханью» и «мерзостью»? А показание, очевидно, вело к раскрытию оскорблений царской власти, публично произнесенных Мельниковыми.

За признанную самим судом публично произнесенную Федором Мельниковым страшную брань на православную церковь, за оскорбление этим всего православного русского народа с его православным Государем во главе суд дал полное снисхождение ругателю в уважение его молодости, так как ему будто бы всего 16 лет от роду, и, по выражению защитника, это – не более как увлекающийся мальчишка. Любопытно бы знать, из какой метрики г-да судьи взяли сведение о возрасте Мельникова. Во всяком случае, это сведение – весьма сомнительного достоинства. Адвокат же в своем сообщении о возрасте Федора Мельникова впал в противоречие самому себе: назвав его шестнадцатилетним мальчишкой, он, однако, упоминал в своей речи, что Мельников приезжал в Измаил даже не для беседы о расколе, а в качестве жениха. Ужели шестнадцатилетний мальчишка может быть женихом, может вступать в брак? У раскольников, конечно, дозволяется и это, но и наружность Федора Мельникова показывает в нем не шестнадцатилетнего мальчишку. И разве могли бы московские велемудрые братчики в своем адресе называть мальчишку «воином Христа», «посланным Духом Святым на брань с врагами древняго благочестия» (т. е. посланным бранить церковь Христову «помойной лоханью»)? Нет, Федор Мельников – совсем не мальчишка, и шестнадцатилетний возраст усвоен ему только ради возможности дать снисхождение в судебном приговоре. А между тем, этот снисходительный судебный приговор может иметь, и по всей вероятности, будет иметь, последствием вот что. Теперь раскольники могут смело выпускать на публичные беседы под видом шестнадцатилетних мальчишек всяких ругателей на православную церковь, которые будут оскорблять ее и весь православный народ бранью, к какой только способны (а в этом отношении они обладают редкою способностью!). Ведь назвать при тысячах слушателей православную церковь «помойной лоханью», «мерзостью», иконы ее – «куклами» стоит только четырех дней ареста при полиции! Какой раскольник не согласится подвергнуть себя такому наказанию, которое его покровители позаботятся притом окружить даже комфортом, из которого он выйдет на пятый день с ореолом «страдальца за веру» для получения адресов и подачек всякая рода от раскольнических щедрот, каковыми осыпан, конечно, и великий «страдалец» Федор Мельников!

Судебный приговор в Измаиле произвел на местное православное общество удручающее впечатление, каковое, без сомнения, произведет и на всех православных наше известие о сем приговоре. Зато раскольники в Измаиле ликовали, а теперь, надобно полагать, ликуют и по всей России. Как ликовали раскольники еще ранее суда, кончившегося таким торжеством для них, – еще вскоре после беседы, на которой Мельниковы издевались над православною церковью, называя ее «помойной лоханью» и «мерзостью», – торжествовали даже не рядовые, малограмотные раскольники, а сами их именуемые епископы, на это мы имеем документальное доказательство. Прошлый раз мы привели интересное письмо Анастасия Измаильского к Силуану, где он является разумным обличителем возмутительнейшего кощунства, коим заражено все пресловутое австрийское согласие, совершающее литургии «вместо мученических (мощей) на трупах некрещенных черкес», по собственному выражению Анастасия. А теперь не угодно ли послушать, как тот же Анастасий восписует непозволительнейшие похвалы ругателям православной церкви, братьям Мельниковым, из коих одного и сам «милостивый» суд признал виновным в кощунстве. Нам доставлена копия его благодарственного послания к Ефиму Мельникову и его супруге, произведшим на свет таких героев раскола, как Василий и Федор Мельниковы. Копии этого письма, очевидно, ходят по рукам среди стародубских раскольников: значит письмо не составляет секрета, и мы имеем право воспроизвести его во всей его полноте и красоте.

Ваше Высокопреподобие

св. служитель иерей б. о. Евфимий и Анна Николаевна, с вашими дорогими чады мир и Божие благословение.

Сим имею честь и спешу выразить мою глубокую признательность и сердечную благодарность священнейшему отцу и матери за ваших прекрасных и дорогих чад Василия и Федора Еф. Ваши дети в нашу страну принесли небесный мир²³, они превзошли витийством самих себя и все наши ожидания²⁴. Кто думал, что найдутся в настоящее развращенное время Даниилы, обличители беззаконнующих-любодеющих старцев²⁵. Эти юноши удивили всех своею стойкостью и хладнокровием против иезуитских приемов; наш край ваши дети воодушевили, почти большое количество спасли от неминуемой погибели никонианства²⁶. Не прилети эти два птенца вовремя спасти наших овец, орлы вместе с волками, пожалуй, многих бы уловили в свою им погибель.

Наша вся сторона нарекла им имя спасителей, эти дети, нет они – исполины и богатыри, Давид побеждает одного Галиафа, а Вася и Федя их побеждают около дюжины и самого гиганта Крючкова обезобразуют как сатану²⁷, болеe, кажись, эти иноплеменники (!) не будут восставать на наше священное достояние, теперь они после катастрофы, обрушившейся на их головы, не скоро будут охотиться ловить невинных в погибель свою. Кажись, эти прожорливые медведи, трусливые как зайцы, на всю зиму залягут в свои берлоги сосать лапы свои вместо совращения христианских душ. Мы от души радуемся о ваших детях естественных, пусть они будут наши духовные дети, дай Бог, чтобы они сохранили эту позицию, даже лучше идти вперед, чем отступать назад²⁸, их сопровождала у нас толпа несчисленная, и этот день был праздником для всех, они два стояли на поле битвы грудью, против многочисленных врагов, а в победе все старообрядчество торжествовало и корысть разделяли многу, ими одержанную победу на поле битвы.

Ваш доброжелатель и истинно любящей вас с вашими детьми Анастасий епископ.

Измаил, 24 февраля.

Полагаем, что этим письмом достаточно характеризуется раскол с его мнимыми епископами и героями. Любопытно, какое еще хвалебное послание напишет или написал уже Анастасий по поводу суда над его «орлами» и «спасителями» измаильского раскола! По поводу приведенного письма его мы только не можем не выразить удивления, как это велемудрый Анастасий, восписуя превыспренные похвалы юным Мельниковым, не приметил, что ведь при этом он выставляет самого себя в самом жалком виде. Если Мельниковы «спасли» измаильских раскольников «от неминуемой погибели никонианства», если без этих «двух птенцов, вовремя явившихся» «многие» раскольники оставили бы раскол, то чего же смотрел сам-то именуемый епископ Измаильский Анастасий? Почему сам-то он так плохо стережет свое стадо от «волков», что многие его овцы неминуемо ушли бы из его стада, если бы не явились «вовремя» «орлы» Мельниковы? Итак, по его собственному признанию, раскол – силен не своими мнимыми епископами, а «мальчишками» – ругателями церкви.

Еще во время Мельниковских поездок в Измаил Анастасий и прoчие бывшие в Измаиле раскольнические деятели, как передают нам, были до крайности смущены и озабочены обнародованием Анастасиева письма к Силуану о черкесских трупах, распространенных Антонием Шутовым и распространявшихся Силуаном заместо святых мощей для положения в антиминсы, на которых и служат теперь раскольнические лжепопы австрийского поставления свои обедни. Застигнутый неожиданно таким прискорбным для него обнародованием, Анастасий, как слышно, имел даже смелость отказаться от своего письма и обещал печатно объявить, что обнародованное письмо его – подложное, что такого письма он не писал к Силуану, а сочинили его враги «древнего благочестия» – никониане. Мы понимаем, что Анастасий оказался в крайне неприятном положении, неожиданно явившись публичным свидетелем и обличителем одного из возмутительнейших, самых кощунственных явлений в австрийском расколе; но напрасно он думает выйти из этого положения тем способом, к которому хочет прибегнуть, то есть посредством лжи, – она не поможет. Конечно Силуан не выступит обличителем его лжи, – в интересах раскола не станет опровергать его и не будет говорить, кому не следует, что напечатанное письмо Анастасия в подлиннике было действительно получено им; положим, что и раскольники австрийского толка охотно поверят отречению Анастасия от его собственного рукописания. Но ведь это рукописание при выходе Силуана из его монастыря, обращенного теперь в единоверческий, взятое вместе с прочими оставленными им бумагами, в подлиннике хранится, где следует, и в случае надобности может быть воспроизведено фотографически: тогда, на фотографическом снимке, каждый знакомый с почерком Анастасия увидит, что это – действительно подлинное его рукописание, и Анастасия постигнет только новый позор – что отрекается от своего собственного произведения. Нет, – как бы ни сетовали, как бы ни сердились, что бы ни придумывали Анастасий и его друзья Мельниковы, вместе с прочими ревнителями австрийского лжесвященства, а то останется несмываемым пятном на сем священстве, что оно, по засвидетельствованию самого их лжеепископа, служило и служит обедни на антиминсах с частицами черкесских трупов, вместо святых мощей; никакие отречения, никакие попытки Анастасия поправить дело, не уничтожат этого позорного пятна, как и всех прочих, которыми покрыто австрийское лжесвященство...

Досада и огорчение ревнителей австрийского лжесвященства, причиненные оглашением Анастасиева письма, по крайней мере, естественны и понятны; но вот что неожиданно и достойно удивления: не менее, если не более их, разобиделся и разогорчился этим оглашением г-н Бугров – всесильный владыка нижегородского и всероссийского беглопоповства! Нам передают достоверные послухи, что когда г-н Бугров прочитал в нашей Летописи письмо Анастасия, то разразился такой площадной бранью на нас (и именно на вас), какая совсем уже не подобает его высокостепенству. Известно, что Николай Александрович Бугров, изображающий собою не один, а многое множество набитых золотом мешков, есть великая сила, пред которою склоняются покорно даже высокие власти в Нижнем Новгороде и далеко за пределами Нижнего Новгорода: такой могучей силе надлежало бы вести себя с подобающим достоинством и спокойствием в отношении к людям и малосильным, и совсем ему неведомым, а не ругаться по-мужицки. Или русского раскольника, как ни густо покрыт он золотом, и в каком обществе ни обращался бы, стоит немного поскоблить, чтобы вполне обнаружилась его мужицкая натура? И почему г-н Бугров опрокинулся своим гневом и бранью, собственно, на нас? Разве мы виноваты в том, что письмо Анастасия обнародовано? Разве мы первые напечатали его? Мы, напротив, указали прямо, что заимствуем его из «Ставропольских Епархиальных Ведомостей», где оно впервые появилось и сопровождено предисловием, сообщающим сведения о черкесских трупах. Щадя религиозное чувство старообрядцев, мы даже признали за лучшее не приводить некоторые из этих сведений, как, например, то, что вместе с черкесскими костями валялись в пещере кости собаки. Г-ну Бугрову следовало бы оценить нашу деликатность – а он ругается неприличными словами! Видно, никакой деликатностью в суждениях о расколе не заслужить нам благоволения разных г-д Бугровых! Достаточно для них одного нашего имени, чтобы разразиться гневом и бранью, не разбирая, виноваты мы или нет. И все это потому, что мы не руководимся очень удобным для жизни правилом древнего мудреца: не обличай злых, да не возненавидят тебе; обличай премудра, и возлюбят тя. Но ведь мы обличаем творящих зло не нам лично или кому-либо другому, а нашей Матери-церкви, – зло, которого не может не обличать, против которого не может не бороться каждый истинно преданный церкви сын ее; и за обличение творящих это зло мы готовы с радостью терпеть от них всякое поношение и брань.

Однако мы еще не сказали главного. Дело совсем не в том, что г-н Бугров ругается, и ругает именно нас, – дело, собственно, в том, по какому поводу или за что он ругается. Напечатано письмо лжеепископа Анастасия, в коем обличается возмутительное кощунство, распространенное в австрийском лжесвященстве. Что же до этого г-ну Бугрову? Ведь он – беглопоповец, ревнитель беглопоповства, и вместе со всеми беглопоповцами, казалось бы, должен ликовать, что обличено безобразие ненавистной им австрийской иерархии? А между тем, он – оскорблен до глубины души обличением, позорящим австрийскую иерахию, как будто оскорбление нанесено лично ему самому, и разражается бранью на людей, ничем не виноватых в этом деле. Вот что любопытно и достойно было бы удивления, если бы мы не знали, что такое г-н Бугров. Настоящий случай интересен и важен именно потому, что служит подтверждением того, что мы всегда говорили о Бугрове: будучи беглопоповцем и поддерживая беглопоповство, а пред высокими властями выдавая себя единственно желающим свободно получать бегствующих от Великороссийской церкви иереев, и открещиваясь от всяких сношений с австрийскими дельцами, от всякой соприкосновенности к австрийскому лжесвященству, на самом деле он столько же, если не более, дорожит австрийским лжесвященством, как и беглопоповским. Иначе, какая была ему надобность оскорбляться обнародованием Анастасиева письма? И разве не давно уже известен он как покровитель Швецова и других австрийских деятелей? В сущности, г-ну Бугрову дорог раскол во всех его видах, во всех его сектах, даже, полагаем, и безпоповских, – дорог как отрицание церкви и православия, как вражда им, ибо и сам он есть ожесточенный, но прикрывающийся лукавством враг церкви и православия. Вся его деятельность (не торговая, конечно) направлена к тому, чтобы поддержать, укрепить и распространить раскол во всех его видах и тем причинить вред ненавистной ему православной церкви. При своих сильных связях, при своем громадном богатстве, при раболепстве власти, ослепленной этим богатством и вовсе не дорожащей православием, а, конечно, и религией вообще, он действует в этом направлении вполне свободно и открыто, если же явится нужда пред кем-либо из высоких лиц замаскировать эту свою деятельность, у него есть средства отвести им глаза от своих прямых намерений и целей: из своих миллионов он уделяет десятки и сотни тысяч на благотворительные учреждения, назначаемые безразлично и для раскольников, и для православных. И вот он приобретает у тех, кто ему нужны, репутацию беспримерного старообрядца-благотворителя, в своей мнимой веротерпимости не делающего различия между старообрядцами и православными, глаза нужных ему людей отведены в сторону, руки его уже вполне развязаны, – и он спешит вознаградить себя за неприятное и несколько убыточное притворство вящим усердием в пропаганде раскола, не щадя на нее никаких издержек. При его щедротах, наверное, возникнет из пепла и сгоревшая Городецкая часовня, хотя рядом и воздвигнуто уже новое великолепное здание с раскольническою церковью; при его щедротах и Швецов со своим безграмотным «владыкой» будет наслаждаться полным спокойствием и довольством, равно как всякий раскольник, – чем злее, тем лучше, – найдет у него приют и покровительство. Вот в ком – сила раскола, – в этих набитых золотом раскольнических мешках, в Бугровых, Морозовых и проч. Не будь их, не поддерживай они раскол, раскол умер бы своей естественной смертью.

Окончив речь о г-не Бугрове по поводу его совсем напрасной брани на нас за напечатание Анастасиева письма, мы невольно вспомнили о других подобных ругателях (довольно мы имеем их среди раскольников – на это пожаловаться нельзя!). Московские «братчики», Брилиантов и его достойные сотоварищи, как известно, печатают на гектографе и распространяют на потеху раскольникам между множеством других своих изданий пасквильные тетрадки и балаганные стишки вроде «райков» (и пусть бы упражнялись они в этой столь приличной им площадной литературе, только бы не касались догматов веры, которые искажают как истые еретики, и не писали бы клевет на православную церковь!). Недавно получили мы одну из таких пасквильных тетрадок, тщательно отпечатанную на гектографе и озаглавленную: «Кража Устава Белокриницкого монастыря». Это есть, как объясняют «братчики» – издатели, перепечатка статьи, напечатанной в газете Николы Чернышева «Древняя Русь» за прошлый 1893 год, где явилась она, конечно, по заказу тех же «братчиков» (недаром же они поспешили перепечатать ее!). А статью составляет безыменное письмо какого-то раскольника (без сомнения «братчика» же, вероятно, самого Брилиантова), присланное нам в 1888 году (с тех пор г-н Брилиантов, вероятно, и сгорал желанием видеть его в печати, пока, наконец, не удовлетворил этому желанию чрез посредство Николы Чернышева): письмо сопровождено в газете и тетрадке, так сказать, предисловием и послесловием. Все это – и письмо, и приложения – проникнуто, как и следовало ожидать, страшной ненавистью к нашей особе и бранью. Письмо, как припоминаем теперь, мы действительно получили и, прочитав его, спокойно бросили в корзину, откуда оно пошло затем в печку, вслед за другими подобными, какие уже случалось нам неоднократно получать от столь любящих нас г-д раскольников. Но Никола Чернышев, или Брилиантов, как будто присутствовали у нас в кабинете при получении письма и были свидетелями необыкновенного впечатления, будто бы им произведенного. Мы приведем, что говорят они об этом в предисловии к печатному письму, чтобы читатели могли судить по этому образчику, в каком тоне составлена и какой бранью уснащена вся эта изданная «братчиками» тетрадка. Вот подлинные слова Чернышева – Брилиантова:

Письмо было послано г-ну Субботину в 1888 году. Получив такой неожиданный сюрприз (!) этот волк, прикрывающийся одеждою овчею, разинул свою пасть во все профессорское горло и, подняв свою лапу, заорал с угрозой неизвестному ему подписавшемуся (не подписавшемуся?) под письмом старообрядцу, что сему не поздоровится!» Силен был вой этого волка, так что все студенты Московской духовной академии всполошились и поиспугались, опасаясь, как бы не ударило его в бешенство. Но, слава Богу, дело обошлось благополучно: волк, довольно попрыгав по академии, успокоился²⁹; обещание свое, чтобы ответить на письмо старообрядца не исполнил за неимением слов оправдания (!) против сказанной в письме справедливости (?!)³⁰. А старообрядец, писавший г. Субботину письмо доселе, слава Богу, здравствует³¹ и благодарит Бога, что он помог ему, хотя и анонимно³², но все-таки достаточно обличить волка, который так нагло, так бессовестно попирает русский закон, карающий беспощадно и воров и пользующихся заведомо краденым.

Но в чем же дело? За что нас обвиняет раскольник даже в «попрании русского закона, карающего беспощадно и воров, и пользующихся заведомо краденым»? Сначала, с величайшим негодованием упомянув о том, что мы будто бы несправедливо называем раскольников безнаказанно нарушающими закон, «днем и ночью (?) кричим об этом во все горло», он продолжает:

Теперь постараемся указать, что не старообрядцы есть нарушители издаваемых законов верховною властью, но вы г-н профессор – обвинитель. Вот факт: в 1874 году вами издана книга под названием: «История Белокриницкой иерархии», в которой напечатан и «Устав Белокриницкого монастыря», подлинник которого хранится в Хлудовской библиотеке, что при Никольском единоверческом монастыре. Но просим вас, г-н профессор, объясните: как и каким образом подлинник Белокриницкого устава, долженствующий находиться в архиве Белокриницкого монастыря, очутился в ваших руках и, наконец, в Хлудовской библиотеке?

Не надеясь, однако, что получит от нас ответ на этот вопрос (хотя давно уже было отвечено на него), таинственный сочинитель письма старается сам «разрешить» его нам следующим образом:

Устав Белокриницкого монастыря был украден шайкою отступников православия (?!) под руководством – как публично каялся (?) в кремле – Пафнутия – бывшего иеромонаха Чудова монастыря, ныне возвратившегося в лоно православной церкви (?). Этим краденым г-н Субботин воспользовался и напечатал его в вышеупомянутой книге «История Белокриницкой иерархии». Почему и просим г-на Субботина нам разъяснить, что законы, издаваемые верховною властию, как относятся к ворам и принимающим заведомо краденое? А также воры и принимающие краденое нарушают ли законы, издаваемые верховною властию? Г-н Субботин указывал на старообрядцев, что они нарушают законы, издаваемые верховною властию, безнаказанно, то скажите, г-н профессор, что воры, укравшие устав Белокриницкого монастыря, и вы как принявший и пользовавшийся краденым, какому были подвергнуты наказанию, как по вашим же словам заслуживающие таковое по законам русского государства, издаваемых (мым?) верховною властию? – Не стыдись же, отвечай г-н профессор!

О, жалкий, хотя и ликующий, раскольнический аноним, погоди ликовать преждевременно! Нам стыдиться нечего, и на все твои вопросы мы дадим ответ. Но мы еще не кончили с изложением тетрадки. Вслед за анонимным сочинителем письма выступает сам Никола Чернышев. Этот господин, в качестве газетчика, хотя и безграмотный, воображавший, что к тому вздору, который он помещает в своей убогой газетке, прислушиваются иностранные кабинеты, а особенно российские правящие сферы, начинает говорить свысока, именно с поучениями властителям и судьям:

Помещая это письмо (говорит газетчик Никола), мы имели в виду не то, чтобы только, как говорится, насолить г-ну Субботину, но ставим на вид кому надлежит ведать, что русский закон оказывается не для всех одинаков. Говоря и ставя на вид такое (?) наглое нарушение закона ³³, мы крайне сожалели, что нарушается верховная воля русского Императора³⁴, который по присущей ему справедливости, никоим образом не дозволяет нарушать закон как писанный для всех воров³⁵ и всех принимающих краденое в одинаковой степени. И на самом деле, если крючников или слесаря за кражу подшипника, и лавочника, купившего оный, осуждают в тюрьму, то почему же прощают³⁶... тех, которые пользуются безо всякой застенчивости чужой собственностью без всякого на то разрешения владельцев, как это поступил (это поступил!) магик-профессор Московской духовной академии г-н Субботин! Впрочем, можно думать, что русский закон... для профессора г-на Субботина не писан еще³⁷.

Таково содержание напечатанной и распространяемой московскими «братчиками» тетрадки. В ней, как видят читатели, г-н Брилиантов, – если и не он писал анонимное письмо, то несомненно, что он издал тетрадку, а потому мы с полным правом можем называть его, – г-н Брилиантов со своими «братчиками» и раскольнический газетчик торжественно обличают нас в пользовании краденым, и с необыкновенной наглостью требуют, чтобы «не стыдясь», ответили им на их юридически поставленные три вопроса: 1) «воры и принимающие краденое нарушают ли законы, изданные верховной властью»? 2) наказывает ли закон воров и принимающих краденое? 3) «какому подвергнуты наказанию укравшие устав Белокриницкого монастыря и ваш покорный слуга, «как принявший и пользовавшийся краденым»?

Но ведь вы, жалкие допросчики, ищете вчерашнего дня. Еще в 1875 году, в речи на публичном академическом собрании, где присутствовали даже некоторые из ваших попов, мы изложили историю приобретения нами для исследований об австрийском расколе большей части Белокриницкого архива ³⁸. Речь эту мы потом напечатали в «Братском Слове с новыми разъяснениями и дополнениями, и в ней допросчики могли бы, если хотят, найти решение предложенных ими вопросов. Однако не поленимся ответить им.

«Воры и принимающие краденое», несомненно, «нарушают законы, изданные верховною властию», как напр. нарушали и нарушают их те раскольники, которые лично крали и крадут попов из церкви Великороссийской, затем все беглопоповцы, принимавшие и принимающие краденых из Великороссийской церкви попов под именем бегствующих – как нарушили его Павел и Алимпий, укравшие митрополита из греческой церкви, а затем нарушают все раскольники австрийского согласия, принимающие краденое австрийское священство, или, что одно и то же, происшедшее от украденного из греческой церкви митрополита.

Несомненно и то, что «закон наказывает и воров и принимающих краденое», хотя, к прискорбию, часто бывает, что закон существует и установляет наказание, да не исполняется долженствующими блюсти его и приводить в исполнение, почему нередко заведомые воры и заведомо принимающие краденое остаются не наказанными по закону, как напр. не подверглись и не подвергаются наказанию многие раскольники, промышлявшие и промышляющие кражею попов из Великороссийской церкви, и как не подвергаются наказанию Бугров и все беглопоповцы, открыто принимающие этих краденых из Великороссийской церкви попов, – как не подверглись (во всей силе) наказанию Павел и Алимпий, укравшие Амвросия из греческой церкви, и как не подвергаются никакому наказанию Швецов, Бриилиантов, Боев, Антон Егоров и проч. и проч., не только принимающие, но и распространяющие наследство украденного митрополита под кличкою разных епископов, иереев и дьяконов австрийского поставления.

4

Вот мы ответили на два первые вопроса и, полагаем, ответили правильно, даже согласно ожиданию самих допросчиков. А что касается третьего вопроса, то для решения его мы должны однажды и навсегда опровергнуть ту неправду, что будто архив Белокриницкого монастыря с его Уставом был украден. Это была совсем не кража, а переправка бумаг архива из Белой-Криницы в Москву к лицам, здесь поселившимся, которые имели на владение ими такое же и даже большее право, нежели оставшиеся в Белокриницком монастыре. Вы, г-н Брилиантов, с озлоблением истого раскольника говорите в своей тетрадке, что «Устав был украден шайкою отступников православия под руководством Пафнутия». Какая наглая ложь, и какая неблагодарность с вашей стороны! Это была совсем не «шайка», – это были лица, пользовавшиеся у вас в расколе и уважением, и почетом как передовые и влиятельные деятели по вашим церковно-иерархическим делам. Первый из них – бывший сотрудник Павла и Геронтия в замыслах об учреждении иерархии в Белой-Кринице вместе с этими двумя как должностное лицо, подписавшееся и под Уставом, представленным австрийскому императору, произведенный потом в звание наместника Белокриницкой митрополии под именем епископа Браиловского и в этом звании присланный самим лжемитрополитом Кириллом в Москву для устроения здешних сильно расшатавшихся у вас церковно-иерархических дел, более всех способствовавший здесь изданию знаменитого Окружного Послания, ревнителями которого вы и сами притворно зовете себя, – известный о. Онуфрий, человек прямой, честный, бескорыстный, безукоризненной жизни; затем – архидиакон и письмоводитель Белокриницкой митрополии, правая рука и голова Кирилла, руководивший его в управлении митрополией и писавший все исходившие от него бумаги, –не менее известный о. Филарет; и еще –иеромонах той же Белокриницкой митрополии –Иоасаф, принимавший также близкое участие в ходе ваших иерархических дел и исполнявший важные и ответственные поручения. Несомненно, это были влиятельнейшие и деятельнейшие лица в Белокриницком монастыре и, как такие, более всех других, не исключая и слабоумного, безграмотного Кирилла, имели право на владение монастырским архивом. И были это совсем не «отступники православия», как вы нахально называете их; напротив это были лица, горьким опытом и личными наблюдениями над расколом убедившиеся в его нечестии, безобразии и погибельности, потому решившиеся навсегда оставить гибельный раскол и вступить в православную церковь. Вот тогда-то и явилась у них мысль (в возбуждении которой действительно участвовал и о. Пафнутий³⁹ – воспользоваться своим правом на архив Белокриницкого монастыря, перенести какие можно бумаги его в Москву с тем, собственно, чтобы предоставить их нам для извлечения из них важных сведений о Белокриницкой иерархии, каковое предложение мы приняли, понятно, с великой радостью. И так как сами они решили не возвращаться более в Белую-Криницу, то исполнить это поручили еще одному, остававшемуся там, и уже последнему из дельных и сведущих людей, исправлявшему за отсутствием о. Филарета должность письмоводителя при Кирилле, – иеромонаху Мелхиседеку: и он исполнил поручение с надлежащим успехом, хотя, разумеется, должен был действовать секретно и с крайней осторожностью. Из представленных нами достоверных сведений о лицах, ближайшим образом и непосредственно участвовавших в доставлении Белокриницкого архива из Белой-Криницы в Москву, для каждого рассудительного и беспристрастного человека ясно, что лица эти имели несомненное право на владением архивом, а потому и перенесение его в Москву, хотя бы и секретное, даже с юридической точки зрения, не может быть признаваемо или называемо в собственном смысле кражею или хищением, ибо вор крадет и похищает чужое, ему не принадлежащее. Так и смотрели на это дело лица высокого ума и образования, высокой нравственности и высокого положения. Когда по доставлении архива в Москву, был сделан мною и представлен митрополиту Филарету перечень содержащихся в этом архиве документов и бумаг, владыка сказал только, что это – «примечательное собрание», но не выразил никакого сомнения, или порицания относительно приобретения этого «собрания», хотя все виновники приобретения находились уже в его ведении, и строгий святитель не преминул бы сделать им замечание или порицание, если бы в деле этом находил вид кражи или хищения. Брилиантов и «братчики» со свойственной раскольникам нахальностью, причтут, конечно, и приснопамятного митрополита Филарета к одной с нами «шайке»; в таком случае вот им авторитеты, против которых и они, прославляющие свою мнимую верность государственной власти, не осмелятся возражать. Никола Чернышев в предисловии к анонимному письму упоминает, что переправка Белокриницкого архива в Москву «вызвала даже дипломатическую переписку между правительствами австрийского и русского»; сей заграничный раскольнический дипломат прибавляет только с важностью сановника, что «не берется объяснить, как велся дипломатический переговор», ибо-де «это не входит в состав его сообщения"(!). А напрасно, – следовало, по крайней мере, сказать о результате действительно происходивших дипломатических сношений. Результат был тот, что русское правительство не нашло возможным от названных выше лиц требовать возвращения бумаг Белокриницкого архива или подвергать их какой-либо ответственности за переправу архива в Москву, т.е., не усмотрело в этом их действии признаков воровства или хищения; в свою очередь, и австрийское правительство не нашло возможным возражать против такого решения, значит тоже не признало здесь воровства или хищения. Этого мало: сам Император Всеpoccийский Александр Николаевич, когда представлялись Его Величеству новоприсоединившиеся к православной церкви отцы Онуфрий, Филарет и проч., в беседе с ними упомянул о перенесении архива из-за австрийской границы и не сделал им за это никакого замечания, не считал, значит, этого дела преступным воровством или хищением. Таков суд о нем и русского правительства, и русского государя! Как же смеет после этого кричать о «краже» Белокриницкого Устава какой-то беглый из Poccии раскольник, разыгрывающий за границей жалкую роль убогого газетчика, да какой-то торговец, разжившийся на раскольнические деньги, ради которых изменил православию!

Итак, с юридической точки зрения и по суду русского правительства, по суду самого российского Императора перенесение Белокриницкого архива в Москву не было кражей. Чтобы дать г-м Брилиантовым понятие о действительной краже, о настоящем воровстве, мы приведем пример им близкий. Когда Павел и Алимпий соблазнили несчастного Амвросия перейти из православия в раскол, отставить греческую церковь, которой он принадлежал, и Константинопольского патриарха, в ведении которого он находился, то сказали ему, что все это надобно сделать тайком, по-воровски, и что они как искусные воры устроят это дело сами, без его помощи: и действительно, они нарядили митрополита в казацкий балахон и казацкую шапку, и в этом позорном виде, как контрабанду, трепещущего, прикрытого большим зонтиком, увезли из Константинополя от патриарха, в ведении которого он находился. Вот это – кража; это – настоящее воровство. Таково это дело по суду закона; так оно понято было русским правительством; таким должно было признать его и само правительство австрийское, дотоле ему покровительствовавшее: ибо и австрийское правительство нашло законным Амвросия сослать, монастырь Белокриницкий закрыть и монахов из него выгнать, начиная с главных воров – Павла и Алимпия. Правда, австрийское правительство начало смотреть потом сквозь пальцы и на незаконное открытие монастыря, и на такое же незаконное возвращение в него монахов с самими ворами во главе, – стало даже прямо и всячески покровительствовать краденой иерархии; но ведь все это, как и самое учреждение иерархии, покровительствовалось австрийским правительством с единственною целью – причинить зло и вред ненавистной ему, хотя и облагодетельствовавшей его, России, – ведь здесь русские раскольники к их позору были в руках Австрии орудием для причинения зла и обид русскому государству, русскому народу, и, к вящему их позору, орудием произвольным, не невольным... Кто же из русских людей не знает, что первый злейший и бессовестнейший враг России– Австрия? И мы всегда удивлялись, как наши раскольники, именующиеся приемлющими австрийское священство, австрияками, – как не сгорят они от стыда из-за одного этого соединения с их именем ненавистного русскому сердцу имени Австрии, – имени австрийского иуды, по выражению поэта! Видно, раскол способен вытравить из зараженных им и русское сердце, и русскую душу...

Теперь, если белокриницкий Устав не украден, а взят лицами, имевшими на него право собственности, и сама высшая власть не усмотрела в этом взятии признаков кражи, то ответ на третий вопрос, предложенный в тетрадке, понятен сам собою: никакому наказанию лица, взявшие Устав, не были и не могли быть подвергнуты как не учинившие наказуемого законом преступления, – понятно, что самый вопрос не имеет основы для своего существования. Тем паче не имеет места тот же вопрос, обращенный к нам, когда ясно, что мы пользовались совсем не краденым, а тем, что благосклонно предоставили нам для пользования действительные владельцы Устава и архива. И разве мы взяли Устав и архив в свою собственность? Устав, как говорят и сами пасквилянты, находится в Никольском монастыре, где жительствуют и доселе о.о. Онуфрий, Филарет и Мелхиседек. Туда же поступят и все бумаги архива, когда мы вполне ими воспользуемся, если только Бог приведет вполне воспользоваться. А пользовались и пользуемся мы этим архивом единственно с научною целью – изложить на основании его документов истоpию раскольнического священства. Историю происхождения этого священства, слава Богу, мы успели раскрыть на основании документов архива; издали и два тома «Переписки раскольнических деятелей», заимствованной преимущественно из того же архива и весьма важной для дальнейшей истории австрийского лжесвященства. Смеем думать, что за такое пользование архивом нам благодарны все интересующиеся расколом и желающие знать о нем настоящую правду; мы имели право ожидать, что за это будут нам благодарны и сами старообрядцы, имеющие теперь возможность видеть раскрытыми по несомненным документам все проделки и хитрости, все неправды и обманы, сопровождавшие учреждение их новой иерархии, – словом всю законопреступность этого учреждения, тогда как никогда не узнали бы этого, если бы архив оставался гнить в Белой-Кринице вместе с разрушающейся митрополией, или истреблен был невежественными ее монахами, или, что еще хуже, попал в руки Швецовых и Брилиантовых, которые одно скрыли бы, другое переделали бы в своем вкусе для возвеличивания своей драгоценной иерархии. Разве и теперь не составлены ими даже многие фантастические истории этой иерархии, начало которым положил еще сам Павел, в своей III-й части церковной истории, где привел, в виде исторического памятника бессовестно измышленный им разговор между патриархом Никоном и Павлом Коломенским, где привел и некоторые избранные (оставив неудобные) документы из Белокриницкого архива? Но теперь лживость раскольнических мнимо-исторических рассказов об Амвросии, Кирилле, разных Аркадиях и прочих знаменитых деятелях австрийского раскола очень удобно может быть обличена подлинными, не поврежденными документами находящегося у нас Белокриницкого архива. Теперь Швецовым и Брилиантовым с компанией лгать для прославления своей иерархии безнаказанно нельзя. Вот что и досадно им до скрежета зубовного: вот почему и кричат они (употребим их деликатное выражение) во все горло: караул! нас обворовали, ограбили!...

Прежде нежели кончить с изданной «братчиками» пасквильной тетрадкой, считаем необходимым сказать нечто о заключительных словах ее об нас. Выразив негодование, что мы остаемся не наказанными за пользование, якобы, краденым архивом, тогда как «крючника или слесаря за кражу подшипника и лавочника, купившего оный, осуждают в тюрьму», г-да «братчики» устами своего заграничного коллеги, ни с того, ни с сего начинают такую pечь: «г-н профессор при управлении Москвы покойным Долгоруковым кричал в своем «Братском Слове», что московские власти как бы (?) берут взятки (?), не перестает кричать и теперь, намекая то же». Далее следуют такие дерзкие слова, какие только «братчики» могут печатать в своих подпольных типoгpaфияx, а мы не смеем воспроизвести; но в этих-то словах, полагаем, и все дело, – ради них, собственно, и издана вся пасквильная тетрадка, ими-то именно и рассчитано, говоря языком Николы Чернышева, «насолить» нам. Что отвечать на эти гнусные намеки? Скажем, по обычаю, всю правду. Никогда не писали мы в «Братском Слове», что «московские власти (даже вообще!) берут взятки; это была бы с нашей стороны невероятная дерзость. Мы только говорили и продолжаем говорить, что раскольники, особенно в Москве и в Нижнем, и особенно эти австрийские лжеепископы с юродивым Савватеем во главе, и эти австрийские лжепопы, начиная с беззаконно введенных на Рогожское Кладбище, пользуются потворством, даже покровительством властей (преимущественно полицейских и судебных), и пользуются, само собою разумеется, не бескорыстно, – говорили и говорим потому, что это – правда, а правду и можно, и должно говорить. Это писал и говорил в свое время митрополит Филарет, никогда не позволявшей себе говорить и писать неправду, а с его времени перемены к лучшему в этом отношении не последовало, напротив, зло это еще усилилось. Что мы говорили и говорим правду, на это можно было бы представить множество доказательств, но нет надобности представлять, когда дело известно в Москве всем, кто интересуется расколом, а тем паче самим раскольникам, от которых и узнается обыкновенно, кому и какие суммы (речь идет, конечно, только о крупных) вручены. Но мы никогда не называли имен, признавая это неприличным и недозволительным. Дерзкие «братчики» дозволили себе именно крайнее неприличие, назвав добрейшего князя В. А. Долгорукова, а особенно сказав то, что сказали дальше. Какая нужда нам называть имена, когда их повторяет в Москве стоустая молва и назовет, клеймя позором, неумолимая история! Для некоторых из этих лиц, прельстившихся на раскольническое золото и за него предавших церковь раскольникам, настал уже и суд истории, как напр. для известного Тургенева, заведовавшего делами по расколу в канцелярии московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына. Пример и судьба этого Тургенева – весьма поучительны для всех подобных ему лиц, ценою раскольнического золота продающих церковь, которую Христос стяжал своею кровию, т. е. потворствующих и покровительствующих расколу, враждующему на церковь. Он не только заклеймен историей, но еще при жизни понес достойную кару за свой тяжкий грех: отставленный от службы, всеми презираемый, он умер, преследуемый терзаниями совести. Гнев Божий рано или поздно, но неизбежно, постигнет и всех подобных ему купленных защитников и покровителей раскола. Раскольническое золото, ценою которого продается церковь, это те же сребреники, за которые предан был Христос, ибо предать церковь Христову значит то же, что предать Христа. А тридесять сребренников сожгли руку даже такому сребролюбцу, как Иуда; даже и тот принес их назад, бросил к ногам людей, от которых получил их, затем пошел и удавился... И золото раскольников – цена церкви Христовой – может принести только несчастие и угрызение совести тому, кто возьмет его. И хорошо, если бы только ему. Но ведь о предателе и подобных ему написаны во псалме и эти страшные слова: да будут сынове его сиры и жена его вдова; ниже да будет ущедряяй сироты его, и в роде едином да потребится имя его...

Но довольно, даже слишком довольно о пасквильной тетрадке, напечатанной московскими «братчиками». Увлекшись, мы оказали ей слишком много чести таким пространным разбором, хотя не излишне однажды навсегда сказать то, что мы сказали. А смущаться или огорчаться бранью Николы Чернышева, Брилиантова и всех «братчиков» мы и не думаем: они, эти достойные защитники раскола, на то и существуют, чтобы сочинять «райки» и разные пасквили, которыми позорят и чернят только самих себя, а также и раскол, хотя и он, и они уже достаточно безобразны и черны...

А как безобразен раскол, поедаемый внутренними раздорами, и как бессильны водворить в нем хотя бы подобие мира именно раскольники той партии, к которой принадлежат пасквилянты – «братчики», это еще раз показал недавней опыт, о котором мы и расскажем в заключение.

Известно, что Мельниковы, после пресловутой поездки своей на Восток для справок об Амвросии, усиленно стараются привлечь стародубских беглопоповцев в свое австрийское согласие, под паству лжеепископов, ведущих начало свое от Амвросия. Со стороны беглопоповцев эти старания Мельниковых встречают постоянный и справедливый отпор, причем они указывают, между прочим, и на существующие в австрийщине разделения, – говорят: есть у вас и окружники, и полуокружвики, и неокружники, так что не разберешь, кто из вас содержит истину, и к кому нам пристать по вашему приглашению! Мельниковы, разумеется, уверяют их, что истину содержат они, окружники, и что самое это разделение на окружников и противуокружников только кажущееся, легко устранимое, а что иерархия – одна, и церковь у них – одна. Чтобы дознать правду или неправду, говорят Мельниковы, чтобы получить возможность дать им и всем подобным соблазнителям решительный, окончательный отпор, черниговские, донские и других ближайших губерний беглопоповцы присудили отправить в Москву, в самый центр австрийского раскола, к самим австрийским владыкам Савватию и Иову депутатов, – дозвать от них, кто из них содержит истину, и действительно ли они – епископы одной церкви, согласные между собою в вере и учении. В начале июля месяца депутация от беглопоповцев действительно прибыла в Москву и предстала пред Савватием со своими вопросами и предложениями. Скорбный главою Савватий, конечно, растерялся и ничего ответить не мог, а поспешил собрать действительных заправителей и властителей московско-австрийского раскола. Собрались они и общим советом решили, как желала и депутация, пригласить Иова для разглагольствия о существующем между ними разделении, доказать ему в присутствии депутации, что истина – на стороне окружников, и потому он должен прекратить разделение с ними. Иов, глубоко оскорбленный окружниками, ибо по их стараниям изгнан из Москвы, разумеется, отвечал отказом и объявил пригласителям с подобающею важностию, что так как он содержит истину, наследованную от предков, то не считает и нужным входить в объяснения с содержателями окружнических новшеств, а если эти последние желают познать истину, то пусть явятся к нему, и он наставит их на правый путь. Увы! Гордые окружники должны были подчиниться требованию Иова, над которым так глумились, изгнав его из Москвы: вместе с депутацией от беглопоповцев, которою нельзя было пренебрегать, они отправились в подмосковное местечко Люблино, где Иов проживал на даче у благотворителей, – отправились особы, составляющие цвет и силу московской мнимо-окружнической австрийщины: сам владыка Савватий, Новиков, Горшков, даже Арсентий Иваныч Морозов и другие, а в качестве адвоката и оратора – только что изображенный нами пасквилянт Брилиантов.

Иов встретил их с подобающим достоинством; при нем, в числе других. находился его главный начетчик Ипполитов, делавший безответными даже таких витий, как Швецов и Перетрухин, которые все же – не чета Брилиантову. Состоялось нечто вроде Люблинского, или Люблиновского раскольнического собора для заключения унии между окружниками и противуокружниками. Беглопоповщинские депутаты предложили этому собору австрияков на решение вопрос: кто из них содержит истину, – окружники или противуокружники? Выступил уполномоченный окружниками оратор Брилиантов и держал пространную, витиеватую речь, в которой доказывал, что они, окружники, имея пастырем владыку Савватия, составляют истинную древлеправославную церковь, никакого Окружного Послания знать не хотят и окружниками называют их напрасно, – они-де суть только древлеправославные христиане. Ипполитов слушал терпеливо многоглаголание Брилиантова и когда он кончил, кратко, но весьма ясно и убедительно обличил его ложь. Взяв в руки Окружное Послание, Ипполитов спросил Брилиантова: «принимаете ли вы эту книгу или не принимаете»? Брилиантов ответил: нет! Тогда Ипполитов открыл Окружное Послание и прочитал из него несколько наиболее характерных мест, идущих вразрез со старыми, исконными лжеучениями раскольников, завещанными им от предков, и спросил Брилиантова: «как вы понимаете прочитанное: признаете правильным или неправильным?» Брилиантов не мог иначе ответить, как признать в прочитанном правильное учение. –«А такое ли учение содержали предки старообрядцев»–спросил Ипполитов. Брилиантов ответил: «Предки не имели об этом светлых понятий, как и вы теперь не имеете!» Тогда Ипполитов сказал ему: «предки знали, что делали и чему веровали; а вы не знаете, что делаете и чему веруете: говорите, что Окружного Послания не принимаете, а сами же сейчас защищаете изложенное в нем учение, и даже предков, не содержавших этого учения, называете не имевшими светлых понятий. Вот как вы лжете и противоречите сами себе! Совсем вы не последователи нашей древлеправославной церкви». Затем, обратясь к беглопоповщинским депутатам, спросил их: «как, по-вашему, – правду ли я сказал об окружниках?» Депутаты ответили: «совершенную правду!» Таким образом, Брилиантов со своим Савватием и прочими потерпел решительное поражение и должен был сознаться самому себе, что гораздо легче писать «райки» и пасквили, нежели защищать неправду раскола даже против своих же раскольников. На выручку ему выступил сам Арсентий Иваныч Морозов. Раздосадованный неудачей своего оратора, начал он запальчивую речь в повелительном тоне, требуя, чтобы противуокружники, ничего-де не понимающие, беспрекословно подчинились его владыке – Савватию (должно быть, много понимающему). Но поток его красноречия был прерван тем же Ипполитовым, который заметил ему: «Вы, Арсентий Иваныч, должно быть, забыли, что находитесь не на фабрике, не в вашей конторе, где привыкли повелевать и раздавать приказания, а в собрании людей, желающих свободно рассуждать о вопросах веры в присутствии издалека прибывших депутатов. Вспомните это, и ваши приемы, употребляемые на фабрике, оставьте здесь». Что было отвечать такому смелому человеку, как г-н Ипполитов, не робеющему даже пред Арсентием Иванычем Морозовым? Оставалось сесть на борзых коней и уезжать в Москву или к себе на мануфактуру с ее роскошными чертогами и садами. Так Люблиновский совет и кончился поражением окружников, показав еще раз безобразие раскола вообще, и австрийского, в частности, снедаемого внутренними раздорами. А беглопоповцы стародубские, донские и прочие могут теперь смело отвечать Мельниковым и прочим ревнителям австрийского лжесвященства, что напрасно они приглашают их в свое общество, терзаемое внутренними раздорами, и что окружников обличили во лжи даже противуокружники.

Прошлый раз мы рассказали по первым полученным нами известиям о собрании мнимоокружников и противуокружников под Москвой, в селе Люблине, составленном по просьбе прибывших из Стародубья беглопоповцев, желавших разузнать, кто правее – окружники или противуокружники. Теперь, получив более точные известия, считаем необходимым исправить некоторые неточности и дополнить недостающее в нашем предыдущем рассказе. Оказывается, что ближайшим образом заинтересованные в деле известные раскольнические воители в Стародубье – Ефим Мельников и сын его Василий – одновременно с депутацией беглопоповцев прибыли в Москву, чтобы в случае надобности поддержать мнимоокружников в прении с противуокружниками. Савватию и его руководителям хотелось действительно устроить собрание для взаимных разглагольствий в Москве, куда они и приглашали Иова. Но Иов ответил им, что, так как по их проискам покровительствующая им власть изгнала его из Москвы и пребывание здесь ему воспрещено, то явиться в Москву он не может; при том же, как держащийся твердо и неуклонно предания предков и считающий себя поэтому вполне правоверующим, он не видит и надобности в каких-либо разглагольствиях с окружниками. Тогда эти последние стали просить Иова, чтобы дозволил собраться у него в Люблине для разглагольствия ради беглопоповцев, ищущих истины и нарочно прибывших для сего из Стародубья. Иов согласился, но с тем условием, чтобы кроме прибывших беглопоповцев на собрании присутствовали с обеих сторон не более как по пяти человек. Окружники согласились; но предложенные Иовом условия не сдержали: вместо пяти, их явилось на coбрание до двадцати человек, в том числе Савватий и Паисий Саратовский, Ефим Мельников с сыном, Брилииантов и сам Арсентий Морозов. Поднялась вся сила мнимо-окружников, и они действительно надеялись, что разгромят своих противников. Но как мы и говорили уже, сами неожиданно потерпели поражение. Прения открыли «владыки». Савватий стал говорить, что Окружное Послание более не существует, ибо Духовным Советом не раз подвергнуто уничтожению. Но Иов доказал Савватий, что он говорит неправду, так как учению Окружного Послания и теперь многие следуют, причем указал как на горячего его защитника на одного из самих епископов – Сильвестра Балтского. Савватий растерялся, не знал, что сказать. На помощь ему сейчас же выступил Ефим Мельников, смиренно обратившись к нему с просьбою: «Владыко святый! благословите меня побеседовать». Савватий только этого и ждал, – со всею готовностью дал благословение и больше не раскрывал уст. Начались горячие прения между Мельниковым, на подмогу которому вскоре выступил Брилиантов, и противуокружниками. Со стороны последних главным возражателем на сей раз явился не Ипполитов, как было у нас сказано, а кто-то другой, очевидно, наставленный Ипполитовым, что и как говорить, сам же он уклонился от участия в беседах из опасения заслужить гнев Арсентия Морозова, у которого или у кого-то другого из Морозовых, служат его родственники и могут пострадать за его смелое слово (такова сила Морозовых, по сознании самих раскольников, и так тесно связаны у них распоряжения по фабрикам и торговле со служением расколу!). Мы уже говорили прошлый раз, что противуокружнический начетчик заставил умолкнуть лукавых, противоречивших самим себе, мнимо-окружнических ораторов. Так действительно и было. Савватий, Мельников, Брилиантов и сам всевластный в расколе Морозов посрамленные оставили Люблиновское собрание; а депутаты стародубских беглопоповцев воочию убедились, какая вражда разделяет общество приемлющих австрийское священство и как бессильны мельниковские мнимо-окружники защитить себя от возражений противуокружников, поэтому дело о принятии австрийской иерархии отложили до более тщательного изыскания истины.

Летом же истекающего года, вскоре после кончившейся такой неудачей для мнимо-окружников Люблиновского съезда, эти последние, как бы в утешение себе, поставили нового лжеепископа, именно, на остававшуюся долго праздною, но столь любезную для Савватия Тобольскую кафедру. Избран и поставлен выписанный из Сибири какой-то инок Антоний. Властителю раскола г-ну Арсентию Ивановичу Морозову, угодно было обставить это лицедейство поставления во епископы особою торжественностью, – и он пригласил даже совершить его у себя на знаменитой Богородско-Глуховской мануфактуре, где, как известно, имеется у него собственная домовая церковь с полным причтом и хором певчих. У австрийских раскольников почти вошло уже в обычай, что епископа вопреки апостольскому правилу поставляет у них один епископ единолично; но на сей раз приглашены были кроме Савватия еще двое – давно пресмыкающиеся в Москве Паисий Саратовский и Кирилл Нижегородский. Видевши раз убогого Савватия за службою, мы воображаем, какое жалкое, возмутительное для религиозного чувства зрелище должен он представлять из себя, совершая сложный, торжественный чин архиерейского рукоположения. Видно, что это чувствовал и понимал даже Арсентий Иваныч, так как, говорят, сам он больше своих архиереев участвовал в поставлении нового епископа, – беспрестанно подбегал то к Паисию, то к Кириллу, и особенно к самому Савватию с указаниями, распоряжениями и приказаниями, так что вывел из терпения и безответного Савватия, а у присутствовавших возбуждал невольные улыбки. Можно сказать, что Антоний Тобольский – ставленник Арсентия Морозова. Это, разумеется, смешно; но есть серьезная, весьма прискорбная сторона в этом деле. Что же такое, наконец, эти громадные, с десятитысячным населением мануфактуры наших купцов-раскольников? Не действительные ли это рассадники и твердыни раскола, когда здесь в домовых раскольнических церквах хозяев, поставляются даже раскольнические епископы при деятельном участии тех же хозяев? И до того простирается потворство внешних властей этим самодурствующим богачам-раскольникам, что даже такие беззакония, как поставление раскольнических архиереев, происходят у них на фабриках открыто и торжественно, без всяких стеснений и опасений. А именуемая «господствующею» православная церковь, не имея возможности воспрепятствовать всему этому, должна в смирении и уповании на одного Господа, пекущегося о ней, терпеть укоризну и унижение от поднявшего гордую главу раскола... Правда, иной раскольник-фабрикант окажет даже особое, по-видимому, внимание православной церкви, – для нескольких тысяч православных, работающих у него, построит при своей фабрике, даже обширную и благолепную православную церковь, и досужие друзья превознесут его похвалами как человека, преисполненного чувством веротерпимости, не только-де не враждебного православию, но и готового служить ему. Между тем, все это делается только для отвода глаз и для вящего удобства пропагандировать раскол, даже поставлять у себя на фабрике раскольнических apxиереев. Да и в построенной им церкви православной хозяин-фабрикант хочет распоряжаться как хозяин, – требует, чтобы все делалось так, как ему угодно (т.е. в интересах раскола), и приходит в негодование, если его не слушают столь же беспрекословно, как слушается юродивый Савватий...

Итак, австрийская иерархия обогатилась еще лжеепископом, который в Сибири поставит множество раскольнических попов. Так, под кровом потворствующих ей продажных, забывших Бога и совесть чиновников, начиная с высших и до низших, от разных правителей до урядника, растет и ширится на Руси эта фальшивая, законопреступная иерархия к великому прискорбию всех истинно православных людей! А вместе с этим, благодаря потворству тех же правителей и того подчиненного им управления, под надзором которого находится типографское дело, в столице и вне столицы раскольнические гектографы и подпольные станки работают беспрерывно, выпуская сотни и тысячи экземпляров все новых и новых раскольнических сочинений против церкви, которые досужими людьми из самих же раскольников распространяются в народе. Назовем те из вновь явившихся раскольнических сочинений, которые известны нам. Швецов выпустил напечатанную на гектографе большую книгу под заглавием: «Другопреемство рукоположения, нисходящего от святых Апостолов, в старообрядствующей иерархии. Это новая и, конечно, неудачная попытка устранить неустранимое доказательство очевидной незаконности австрийского священства – двухсотлетнее лишение епископства. Швецов тщится доказать, что будто бы, напротив, нынешняя раскольническая иерархия имеет другопреемство от самих Апостолов, и действительно представляет непрерывный ряд православных иерархов от апостольских преемников до Константинопольского патриарха Григория, за которым у него следуют: Амвросий, Кирилл, Антоний, Савватий. Досужий г-н Швецов забыл одно, что связывает в действительности разделенное и несвязуемое, – забыл, что, начиная с современников патриарха Никона до самого Григория, все перечисленные им иерархи, по мнению раскольников и, конечно, по его собственному мнению, были еретики, и что за все это время, по их мнению, не было на свете ни одного православного епископа; забыл и то, что Амвросий, переходя в раскол и прокляв в чиноприятии греческую церковь как еретическую, якобы, чрез это сам порвал свою связь с тою церковью, в которой получил поставление, и с поставившим его патриархом Григорием, сам отрезал себя от общения с ними. Как же и чем Швецов соединяет порванное, отрезанное? Никак и ничем. Да и соединить несоединимое никак и ничем невозможно. Ясно, что попытка его доказать «другопреемственность» австрийской иерархии от Апостолов и устранить указанное против нее возражение – попытка тщетная. По всей вероятности, все это понимает и сам Швецов; но ему нужно во что бы ни стало поддержать раскол и австрийскую иерархию – и вот он пишет свое лживое сочинение, чтобы утвердить в преданности им темный народ, доверчивый ко всему, что говорят ему раскольнические начетчики, и распространяет его сотнями среди этого несчастного народа. Кроме Швецова, Иголкина, Сюткина, Брилиантова, который, впрочем, может только стихоплетствовать и сочинять гнусные «Райки», явился у раскольников новый писатель, очень бойкий, свободно владеющий пером, некто Василий Механиков, состоящий попом в Ростове на Дону. «Братчики» напечатали на гектографе три следующие известные нам его сочинения: 1) «Воззвание к бывшим братьям нашим по вере», т.е. беглопоповцам, 2) «Увещание к противуокружникам» и 3) большую книгу в 285 листов (малого формата) под названием «Историко-каноническое обозрение старообрядческого общества». Книгу эту раскольники австрийского согласия превозносят похвалами и автора ее ставят выше самого Швецова. Вот нам только известные подпольные издания раскольников, появившиеся в самое недавнее время. И все эти издания свободно, во множестве распространяются разными «братчиками» повсюду среди раскольников, а раскольнические попы, существующее во всех углах Poccии, даже обязаны иметь их для руководства в собеседованиях и приобретают их за дорогую цену, – и на все это лица, власть имущие, смотрят сквозь пальцы.

А, знаете ли, читатель, кому нельзя и не безопасно иметь у себя подпольные раскольнические сочинения, так легко приобретаемые? Нельзя и опасно иметь тем из православных, которые, читая их, не могут увлечься к переходу в раскол, а, напротив, понимают их ложь и способны обличить ее. В доказательство этого мы можем представить любопытный случай, бывший не очень давно. Есть у нас добрый знакомый, живущий в селе Стружне (Тверской губ., Новоторж. у.), Петр Иванович Мартынов, человек весьма разумный, начитанный, обратившийся из раскола⁴⁰ и со времени обращения своего к православной церкви ревностно защищающий ее против раскольнических нападений. Он имеет значительное собраниe противураскольнических сочинений, дает их читать старообрядцам и вступает в беседы по поводу прочитанного в этих книгах. В первых числах июня нынешнего года один из таких собеседников – старообрядец – принес ему изданную раскольническими братчиками отпечатанную на гектографе книжку, именно «Беседу Мельниковых с православными миссионерами в Новозыбкове», просил прочитать ее и дать о ней отзыв. П. И. Мартынов начал делать разбор раскольнической книжки. Между тем, явилась ему нужда уехать из дому, а в его отсутствие прибыл в Стружню по своим делам пристав 1-го стана по Новоторжскому уезду г-н Никольский (по фамилии, должно быть, из духовного звания) в сопровождении урядника. Г-н пристав остановился в доме Мартынова и, увидев в его комнате лежавшую на столе бесцензурную книжку раскольнического издания, взял ее и увез с собой. Возвратившись и не найдя книгу, Мартынов поехал к уряднику спросить: кто и зачем взял у него со стола книгу. Урядник ответил, что ее взял становой пристав. Мартынов просил его сообщить становому, чтобы возвратил книгу. Прошло два месяца, а книги нет. 1-го сентября Мартынов сам поехал за 30 верст в квартиру станового пристава разузнать от него дело: пристав ответил, что книга представлена г-ну исправнику. А 9-го числа явился к Мартынову урядник и, по распоряжению исправника, произвел ему допрос: откуда взял он раскольническую книгу?

Что будет дальше, доселе неизвестно. Может быть, начнется суд, и так как ответчик принадлежит к церкви, а не раскольник, то будет, пожалуй, и осужден за имение недозволенной цензурою книги. Вот как опасно защитнику церкви иметь подпольные раскольнические книги для рассмотрения и опровержения их⁴¹! А главные поставщики и распространители этих подпольных книг – Брилиантов и прочие «братчики», преспокойно благодушествуют в Москве и беспрепятственно занимаются своим преступным делом, – торгуют ими свободно и очень бойко. Да если бы г-н Никольский зашел к живущему неподалеку от Стружни раскольническому попу Иголкину, у него увидел бы целую библиотеку подпольных раскольнических изданий, и многие из них не в одном экземпляре. Но раскольники, особенно раскольнический поп, для полицейского чиновника, должно быть, особы неприкосновенные; а вот человек, обратившийся из раскола и обличающий раскол, – лицо подозрительное, у него можно порыться на столе, взять незаконно напечатанную раскольническую книгу и, пользуясь этим удобным случаем, привлечь его к суду...

Боже милостивый! Ужели никогда не прекратится это покровительство расколу и сребренники, за которые продается святая церковь, всегда будут находить людей, готовых протянуть к ним руку, на погибель себе и своим присным?..

Не знаем, существует ли на свете или опять скоропостижно умерла раскольническая убогая газетка Николы Чернышева, из «Старообрядца» превратившаяся в «Древнюю Русь». Если существует, то, конечно, занимается сообщением из-за границы разных клевет на православное русское духовенство и жалобами на стесненное будто бы положение старообрядчества в России, даже на гонения, которым оно будто бы подвергается, вместо того, чтобы сообщать российским старообрядцам сведения об их заграничных собраниях, о том, как они живут и что у них творится. А для наших российских старообрядцев это было бы назидательно: тронутые цивилизацией и прогрессом, но в то же время с полной откровенностью и даже с некоторым достоинством рекомендующие себя и властям и публике «старообрядцами, приемлющими священство», они познакомились бы с чистокровными, нетронутыми старообрядцами, с истыми представителями старообрядчества во всей его наготе, верными и неуклонными последователями учений и преданий предков, тогда как наши, цивилизованные, совсем напрасно говорят о своей преданности этим заветам предков, напрасно носят и имя «старообрядца», которым готовы при случае порисоваться. Правда, и на Руси, особенно в глухих местах, довольно этих чистокровных «старообрядцев», – есть они и в столицах, и в городах, между беспоповцами и противуокружниками; но за границей они все-таки сохранились, по-видимому, лучше и составляют сплошные раскольнические поселения. Вот мы сообщим в назидание нашим российским старообрядцам, как тверды доселе в своей преданности учениям предков, напр., добруджинские старообрядцы, знаменитые некрасовцы, жившие прежде под турецким, а теперь живущее под румынским владычеством.

Не дальше как нынешней осенью по предложению правительства добруджинские старообрядцы должны были ответить на три следующие вопроса: считают ли они за грех: 1) вести метрические записи, 2) отдавать детей в школу учиться, между прочим, и языкам, напр. румынскому, 3) подвергать детей оспопрививанию? Верные учению и заветам предков, некрасовцы без всякого колебания ответили, что все это грех, ибо все это противно их закону и обряду, наследованным от предков, а потому и допустить всего этого они не могут. Правительство под угрозой экзекуции, потребовало от них – представить из уважаемых ими старых церковных книг свидетельства, подтверждающие их ответ, т.е., что употребление метрик, обучение языкам и оспопрививание действительно воспрещаются церковными законами и составляют грех. О том, что предки считали тяжким грехом вести метрики и прививать оспу ребятишкам, и что поэтому следует считать все это грехом, некрасовцы знали хорошо; а доказать книгами, что это грех, разумеется, не могли. Они рассудили и справедливо рассудили, что от книг должен ответить за них их архиепископ, о чем и дали знать правительству. Получив такой отзыв, правительство румынское, действительно, обратилось с указанными выше вопросами к нынешнему Славскому архиепископу Иринарху. Дело было такого рода, что над ним крепко задумался бы и сам знаменитый Аркадий Славский, при всем его уме, начитанности и ловкости. Где же было справиться с таким делом Иринарху, человеку крайне ограниченному, как и все нынешние раскольнические «владыки»? Но есть у Иринарха ловкий и смелый архидиакон, некий отец Таврион, должно быть, управляющий за «владыку» его архиепископией: посоветовавшись с местными румынскими чиновниками, он убедил Иринарха дать ответ, какого желает правительство, т.е. что в ведении метрик, обучения языкам и прививании оспы нет никакого греха. В таком смысле и был действительно написан ответ; Иринарх с Таврионом подписали его, и он был немедленно препровожден в Бухарест. Когда некрасовцы узнали об этом, пришли в неописанное волнение, – возмутились все их ceлeния, к Иринарху и Тавриону явились с угрозами, что если не откажутся они от своего ответа, то их выгонят из архиепископии. Но, как мы сказали, подписанный Иринархом документ был уже в Бухаресте, и злополучный «владыка» ничего не мог сделать. Тогда некрасовцы решились отправить депутацию в Бухарест, чтобы переделать дело. Собрали денег и вручили депутатам на хлопоты. Эти последние наняли в Бухаресте адвоката и чрез него подали прошение об освобождении некрасовцев от ведения метрик, отдачи детей в школы и привития им оспы, а также чтобы правительство удалило от них Иринарха Славского с его архидиаконом как людей вредных, нарушающих их исконные, старинные уставы; при этом в своем прошении они заявляли, что скорее все поголовно переселятся в Америку, нежели примут предложенные правительством три пункта. Из Бухареста некрасовских депутатов прогнали. Но некрасовцы не унимаются, и вот уже три месяца, как происходят у них сильные волнения, – с «владыкой» и его архидиаконом грозят расправиться по-своему (а расправа дунайских казаков известна). Впрочем, у них есть еще надежда поправить дело, подкупив – как это делают обыкновенно российские раскольники, – одного из больших чиновников, ибо румынское чиновничество продажно не менее российского и австрийского. Имеющий влияние на их дело один «большой боярин» (боер мари), должно быть, вроде правителя канцелярии, действительно взял с них тысячу гульденов (по-русски – это немного, у нас берутся с раскольников такие ли суммы!), и обещал задержать дело о метриках, школах и оспопрививании. Так вот как поступают истые старообрядцы, настоящие хранители преданий своих предков, – скорее готовы бежать в Америку, нежели поступиться этими преданиями! Между ними и нашими либеральными раскольниками только и сходства, что в привычке подкупать чиновников. Но кто из них хуже, трудно решить, – полагаем, что наши, только проповедующие о своей верности учению предков, а на самом деле изменяющие ему на каждом шагу.

Читатели наши не забыли, конечно, знаменитое письмо Анастасия Измаильского к Силуану о черкесских трупах, распространенных между раскольниками под названием мощей, на которых австрийские попы служат свои литургии: не забыли, полагаю, и того, что по напечатании этого письма

Анастасий готов был отречься от него и обвинить «никониан», что, якобы, они напечатали подложное, своего сочинения, письмо, какого он, Анастасий, не писал. Но мы можем представить теперь новое доказательство того, что Анастасий, несомненно, смущался распространением мнимых мощей между старообрядцами, и действительно писал об них Силуану. В начале истекающего года по предварительному условию с нынешним Белокриницким митрополитом Анастасием, он имел с этим последним свидание в Яссах именно для соборного рассуждения о черкесских трупах или костях, выдаваемых за мощи святых. Для соборного совещания надлежало бы пригласить, по крайней мере, заграничных раскольнических епископов – Иринарха Славского и Алимпия Тульчанского; но предмет рассуждения был так щекотлив для раскола, что Афанасий и Анастасий предпочли составить двуличный собор, т.е. из двух собственных особ. На этом соборе (как оказалось из рассказов самих его членов) Анастасий доказывал нужду – изъять из употребления мнимые мощи; Афанасий также признавал, что надобно положить конец этому кощунству. Но оба «владыки» понимали и то, какой соблазн возбудится в расколе, если объявить, что доселе австрийские попы служили обедни на магометанских трупах вместо мощей. Ложный страх соблазна восторжествовал над голосом долга и справедливости, – и усоборовали: возложить это дело на судьбы Божии, –пусть австрийские попы служат на черкесских трупах, веруя, что служат на мощах, пусть и все старообрядцы так же веруют: вера-де и татарские кости может превратить в мощи святых! Таково было мудрое решение этого двуличного собора, страшно боявшегося произвести соблазн в старообрядчестве провозглашением истины о мнимых мощах. Но, увы, соблазна-то и не избежали эти мудрецы! У нас, на Руси, из напечатанного Анастасием письма теперь всем известно, какие мощи распространены Антонием среди старообрядцев австрийского согласия: из этого же письма узнали правду о мнимых мощах и заграничные старообрядцы. 1-го октября праздновали храмовой праздник в Белокриницкой митрополии и, по обычаю, в крестном ходе носили вокруг церкви ковчег с мощами мученика Гаведдая, присланными и в митрополию все тем же Антонием Шутовым; а на другой день получена была копия Анастасиева письма, из коего оказалось, что в крестном ходу носили вокруг церкви не святые мощи, а кости магометан... Праздник превратился в плач. Соблазн, которого так желали избегнуть Афанасий и Анастасий, соблазн произошел великий...

И можно ли не соблазняться такими безобразными и кощунственными явлениями в расколе старообрядцам, имеющим хоть немного совести и истинно религиозного чувства? Только те из них, которые держатся старообрядчества не по убеждению, а из корыстных расчетов, ради наживы, для которой готовы пожертвовать и истиной, и своей совестью, и своим вечным спасением, – только те не способны смущаться никакими вопиющими безобразиями раскола, и таковы, во-первых, здешние московские главари его, и первее всех, эти пресловутые «братчики» – Брилиантовы, Боевы, Антоны Егоровы. Их ничто в расколе не смущает, лишь бы только получать деньги от кого следует. А теперь к тому же они ликуют великую победу и с торжеством могут считать себя действительною и чуть не главною властью в австрийщине, к чему, собственно, и стремились с давнего времени.

Известно, что Савватий и Духовный Совет относились весьма неприязненно к Братству, так что попов, которые дерзнули бы вступить в Братство или показать какое-либо сочувствие ему, напр. служением молебна, определено было подвергать наказанию; со своей стороны и Братство не скрывало своего негодования на такое к нему отношение раскольнической духовной власти. В доказательство этих неприязненных между ними отношений мы могли привести много имеющихся у нас документов⁴².

Итак, целых десять лет тянулась вражда – то открытая, то негласная, между раскольническим Братством, с одной стороны, и Духовным раскольническим Советом, – с другой. Но вот теперь, не очень давно, совершилось примирение между ними, или, точнее сказать, Савватия с своим Духовным Советом, т.е. вся духовная власть австрийского раскола, смиренно преклонялись перед Братством, признав его силу. Эта сила заключается именно в той широкой, совершенно противозаконной, но не преследуемой благосклонными правительственными чинами подпольной издательской деятельности Братства, – в том непрерывном печатании и распространении наполненных ложью и клеветами на православную церковь раскольнических сочинений, которым Братство по преимуществу занимается и о котором мы многократно говорили с крайним негодованием на преступное потворство этим подпольным печатникам и книгопродавцам со стороны ведомства, надзирающего за типографским делом в Москве. Этой-то беззаконной, на преступлении и потворстве продажного чиновничества основанной силe Братства подчинилась, наконец, доселе враждебная ему, раскольническая духовная власть, – Братство не только признано ею, но и поступило под ее покровительство, так что теперь и Савватия с его Духовным Советом мы должны считать соприкосновенными к преступной деятельности противозаконно открытого и существующего раскольнического Братства, за которую рано или поздно последует же, наконец, достойная кара. Итак, г-да братчики, разные Брилиантовы, Боевы, Антоны и им подобные темные деятели раскола, торжествуют победу и приобретение новой силы, нового значения в расколе. Теперь надобно полагать, они поведут еще шире свою преступную деятельность, а с тем вместе (и это главное для них) еще лучше устроят свои личные дела, что и приметно уже на торговле Брилиантова и наружности юродивого Антона. Вообще раскол, и особенно московский, процветающий как никогда, под нежным попечением благосклонной к нему власти, прощаясь с истекающим годом, может назвать его одним из самых счастливых и радостных для него. И какой же год? – год, который будет отмечен в летописях Poccии как один из самых прискорбных для нее, – год, когда ей суждено было понести одну из самых горестнейших потерь, когда православный pyccкий народ при сочувствии всего просвещенного мира оплакал горькими слезами кончину великого Царя, подобного которому редко видала святая Русь, величавый и кроткий образ которого навеки запечатлеется в народной памяти...

Да, этот кончающийся теперь год был годом великого испытания, великого горя для нас, православных русских людей, – горя, всю необъятность которого нельзя еще понять и выразить; но, видно, то, что составляет горе для православного русского народа, есть радость для наших раскольников, хотя называющих себя русскими, – по крайней мере не чувствуется ими, как народное горе, не вызывает в их иссохшем от раскола сердце скорбных и молитвенных чувств. Тяжело говорить, но нужно сказать и надлежало бы сказать вслух всего миpa, что в то время, как весь православный русский народ, плача и рыдая, толпился об упокоении со святыми праведной души в Бозе почившего Государя, когда повсюду молились за него, каждый по-своему, люди инославных исповеданий и даже не христианских религий, одни только наши раскольники, называющие себя русскими людьми, не нашли возможным помолиться за скончавшегося православного русского Царя, и даже эти привилегированные «старообрядцы, приемлющие священство», (т.е. ложное австрийское священство), – даже эти их многочисленные архиереи и бесчисленные попы австрийского происхождения не отслужили ни одной панихиды, ни разу не помолились о почившем Великом Государе! Великолепные храмы знаменитые своим богатством и развратом Рогожского Кладбища ни разу не огласились надгробным Ему пением! – ибо это было бы, по их изуверному и безумному мнению, осквернением их храмов, и каждый из них, помолившись за скончавшегося православного Царя, подлежал бы отлучению, или, по крайней мере, тяжелой епитимии... Должно быть, не только священство у них австрийское, но австрийскою сделалась у них и душа! А между тем, те же самые люди, которые по своим религиозным убеждениям не находили дозволительным и возможным молиться за почившего православного Царя, с возмутительным лицемерием участвовали в печальных погребальных церемониях. Для истинно православных русских людей особенно прискорбно, невыносимо тяжело было видеть, что даже в самый день погребения Государя Императора в Петропавловском соборе, куда не имели доступа большинство членов отовсюду прибывших депутаций, – лица не только православные, но и занимающие высокое общественное положение, – что даже и здесь, среди самых избранных особ, занимали видное место все четыре московские раскольника австрийской секты, прибывшие собственно для представления новому Государю в качестве депутатов от «старообрядцев Австрийского священства» (к каковому представлению и были потом допущены, о чем, в назидание православным, было даже возвещено в газетах). Каким же образом и зачем оказались здесь, на месте святе, за торжественным православным богослужением у гроба Царя-Праведника эти люди, которые считают тяжким грехом молиться вместе с православными и, конечно, во все время службы ни разу не перекрестили лба, – эти люди, которые почли таким тяжким грехом отслужить хотя бы одну панихиду по скончавшемся православном Царе? Зачем они здесь? Конечно, за тем, чтобы удовлетворить своему праздному любопытству и тщеславию, да вместе поглумиться над православным богослужением. А как они попали сюда? – это знают те, которые ввели их, или, вернее, те, по чьему ходатайству и представлению они введены сюда. Но если в наглом и невежественном раскольнике понятны и праздное любопытство, и тщеславное желание проникнуть туда, куда имели доступ только самые высокопоставленные лица (чем может он похвастаться пред своими) и кощунство над православным, по его «никониянским», богослужением, за которым он ни разу не перекрестил своего лба (о чем также не преминул, конечно, сообщить своему владыке Савватею, дабы не подвергнуться епитимии), если все это понятно в невежде-раскольнике, то как понять и чем объяснить действия тех лиц, которые ввели этих ругателей православной святыни на место свято, в православный храм, ко гробу православного Царя? Ужели не знали они, кого вводят сюда? Ужели не знали, что вводят людей, гнушающихся православными храмами и православным богослужением, людей, считающих тяжким грехом молиться за почившего православного Царя? Если не знали, то и это незнание, мы полагаем, не может служить оправданием для людей, заведующих сими делами. Они обязаны знать, что такое раскол и раскольники, обязаны знать о раскольнических воззрениях на православную церковь и православного Царя; а знавши это, они должны понять, что допущением раскольников на торжественное богослужение при погребении в Бозе почившего Государя наносится оскорбление и православной церкви, и памяти православного русского Царя, и религиозному чувству многомиллионного православного русского народа. Оскорблять же религиозное чувство православного русского народа в угоду раскольникам едва ли безопасно, о чем власть имущие должны знать и помнить лучше нас. Итак, если все, кто ввел раскольников в Петропавловский собор на погребение в Бозе почившего Императора, не ведали, что творят, и тогда за это неведение они подлежат ответственности пред Богом и пред людьми, ибо могли и должны были ведать, что творят. А если творилось это ведомо или по указанию и влиянию властей, ведающих, что творят, желавших сделать именно угодное раскольникам, – если и здесь вся сила в тех же проклятых иудиных сребрениках, то страшно и подумать, какой грех берут на свою душу эти властные люди...

Но каких бы властных покровителей не имел раскол, мы смело, во всеуслышание скажем, и желали бы, чтобы нас слышала вся православная Русь от конец и до конец ее, – скажем, что наши раскольники покрыли себя вечным позором, отказавшись помолиться об упокоении души даже такого православного русского Царя, каков был в Бозе почивший Государь Император Александр Александрович. И особенно да падет этот позор за оскорбление памяти Царя-Праведника на лицемерных раскольников Австрийского согласия, – на этих Савватеев, на этих бесчисленных австрийских лжепопов, на этих вселукавейших «братчиков», на покровительствующих всей этой австрийщине раскольнических миллионеров и на купленных раскольническим золотом чиновных покровителей раскола!..

А о Тебе, наш незабвенный православный Царь, и после праведной кончины Твоей оскорбляемый раскольниками, сохранит вечную память весь православный русский народ, так любивший Тебя, так облагодетельствованный Тобою и так благодарный Тебе!