Основные начала и характеристические свойства права Русской Церкви

Особенность положения и отношений к государству Русской церкви по сравнению с Западною церковью. Верность законодательству и преданиям древней Восточной Церкви. Особенное уважение в царской власти. Положение государя в церкви и особенное его к ней отношение

Историческое обозрение отношений между церковью и государством, равно как и возникновение разных политических учений, стремившихся научно-юридически обосновать эти отношения, весьма ясно изображает различные моменты борьбы за самобытное существование, свободу своей жизнедеятельности христианской церкви среди народов Западной Европы, быстро возраставшие успехи её в этой борьбе, обнаружившиеся подчинением под свой авторитет целых государств; а затем – отдельные моменты борьбы за независимость и свободу от церковного влияния самих этих государств. Таким образом, борьба за свободу и борьба за преобладание представляют, так сказать, жизненный нерв многовековой истории взаимных отношений церкви и государства на западе. Какой же результат дала эта борьба? К чему пришли долгою вековою борьбою эти две враждовавшие стороны? Что дали они настоящему времени? Некогда великая римская церковь, первенствовавшая среди частных, поместных церквей, отделившаяся от союза и общения с ними, распространившая широко пределы свои в Западной Европе, и успевшая глубоко укоренить духовный авторитет свой между ними, в настоящее время в сознании народов, которых воспитала она, упала так низко, что утратила всякое доверие к себе, к своей божественной миссии на земле. Средневековое состояние, о котором воздыхают теперь «добрые католики», как о цветущем состоянии церкви, в сознании большинства культурных народов рисуется как ужасное время духовного рабства, мрака, время жесточайших пыток и костров священной инквизиции. Католицизм и папство для большинства народов Западной Европы в настоящее время сделались синонимами религиозной лжи и насилий, звуками, возбуждающими чувство злобы, отвращения и мести. Во вражде со своею матерью-церковью эти борцы за религиозную, нравственную и культурную свободу давно уже утратили всякое чувство меры и приличия: нет преступления, какого они не приписали бы ей, нет порока, в котором не обвиняли бы ее, нет бедствия, виной которого, по их воззрениям, не служила бы она. И хорошо, если бы все это зло, приписываемое ей, касалось только внешней стороны её существования, её политики по отношению к государствам, образу жизни отдельных влиятельных лиц её, например, некоторых пап или учреждений её, например, ордена иезуитов: нет, бывшие дети обвиняют и громко обличают свою бывшую мать в извращении святейшего сокровища, носительницею которого она предназначалась быть Господом и Апостолами: в извращении божественной истины, в извращении таинств, в извращении уставов и дисциплины древней Христовой и Апостольской церкви. Первые отщепенцы от католической церкви открыто проповедовали, что её таинства = idololatria, impii cultus; её догматы – impia dogmata et doctrina daemoniorum et antichristi; её первосвященник – ipsum verum antichristum esse¹ и их голос сочувственно был выслушан государями: они взяли на себя обязанность хранить святыню христианства и церкви; церковь же католическая стала трактоваться как политический организм, созданный хитрыми обманщиками, властолюбивыми и корыстолюбивыми папами в темные времена. В страстной полемике, во взаимных обличениях противники не щадили ничего и этою несчастною борьбою достигли того, что разбили последние остатки живой веры и в церковь, и в религию. Рационализм, скептицизм и полный атеизм заступили место веры. Так создалось современное положение вещей в Европе XIX века, характеризующееся холодным индифферентизмом, стремлением вне церковных христиан к дроблению на мелкие вероисповедные общества, культурною борьбою, гонением церкви, возрождением атеизма и язычества.

Совсем иного рода интерес представляет история церкви Восточной и в частности Русской, в её отношениях к народам и государствам, среди которых она утверждалась, на которых духовно влияла и продолжает влиять, принимая характер и национальной, и государственной церкви. Исторический интерес заключается здесь в том, что в продолжении векового существования своего среди самых различных национальностей, при самых разнообразных внешних условиях, церковь Христова осталась внутренне самобытным целым, всегда пребывала тождественною; с другой стороны, оставаясь неуклонно верною своему духу, своим задачам, вступала в самые дружественные отношения с государствами, проникала в целый государственный организм, как бы сливаясь с ним в одно целое. Её положение на Востоке и в среде славянских народов совершенно точно изображается древним святоотеческим подобием корабля, плавающего по обширному океану. Этот корабль Церкви Христовой приплывает к разным народам; воспринимает в себя новых и новых пловцов; они разнообразят корпус корабля, пестря и украшая его своими национальными цветами; но сами еще более изменяются духовно, сродняясь в корабле единством веры и духа с представителями самых разных наций и времен. Время и политические судьбы Церкви православной полагают свои отметки на корпус её корабля, расширяют и пестрят его; но внутреннее его устройство, дисциплина, в нем господствующая, его цель и направление остаются неизменными.

При этом с особенною ясностью выступают на вид два основных начала во внутренней жизнедеятельности Православной Русской Церкви, характеризующие особенности её внешних отношений и в частности её право; это: а) её верность догматам, канонам, уставам и преданиям древней Вселенской Церкви и б) высокое уважение её к царской власти.

И по историческому происхождению своему и по своему внутреннему характеру и устройству Православная Русская Церковь есть живая ветвь Церкви Восточной.

Русский народ услышал первую весть о христианстве от Греков. К историческим условиям, благоприятствовавшим искреннему расположению его к христианской вере именно Греческого закона, относились те близкие политические и торговые сношения, в какие вступили с Византией первые организаторы государственного строя Русской земли – варягоруссы. Византия была представительницей христианской культуры. Все греческое изумляло и пленяло этот грубый воинственный народ, каким выступает на историческую арену народ русский. Естественно поэтому произошло, что прежде чем равноапостольный русский князь предпринял подвиг просвещения христианством земли своей, его столица была уже наполнена христианами; она уже предрасположена была к принятию греческой веры.

Этот внешний мотив, располагавший к ней только в силу того, что она – вера греческая, образованнейшего и могущественного народа, нашел себе усиление в другом более важном по своему внутреннему влиянию обстоятельстве – в отправлении у соседних славянских народов греческого богослужения на понятном для русских языке. Первые памятники русской письменности, зачатки русской литературы посвящены были на служение христианской религии. Грубое, но здоровое чувство славянина-язычника, детский, но восприимчивый ум в христианском богослужении и церковной литературе получили вдруг такое полное удовлетворение, что уже бесповоротно подчинились авторитету религии. И вот не далее как при преемнике св. Владимира уже «начат вера христианская плодитися и черноризцы начаша множитися и монастыре многи начата быти». Сам Ярослав, любя церковное благолепие, священников же и черноризцев «излиха любляше и книжному чтению прилежаше часто; и собра писцов многих иже прекладаша книги греческия на словенский язык, и списа книги многи, ими же и до ныне поучаются людие²».

Между тем как среди новопросвещаемого русского народа вера христианская греческого закона достигла полного своего торжества, на христианском Востоке и Западе почти уже совершилось то важное и роковое для последующей христианской истории событие, которое называется разделением церквей на Восточную и Западную. Резкая обособленность представителей той и другой, страстная полемика между двумя антагонистами – исключали для русских всякое основание для колебания в решении вопроса: к какой из двух враждующих сторон склониться своими симпатиями. В пользу Восточной церкви так сильно располагали уже и указанные выше обстоятельства. Но в пользу её должна была располагать русских и очевидная для них правота её: им не нужно было входить в подробности споров и перипетий борьбы между Римом и Константинополем; вопрос решали для них письменные законы веры тех и других, – и преимущество сразу оставалось за греками: у них был превосходно обработанный номоканон в 14 титулов, редактированный знаменитым Фотием, большая и важнейшая часть которого входила в состав древнейшего греческого номоканона Иоанна Схоластика, уже переведенного на славянский язык, может быть, апостолами славян – свв. Кириллом и Мефодием. В соответствие этому номоканону церковь римская могла дать разве только лжеисидоровы декреталии, появившиеся лишь несколькими годами ранее Фотиева номоканона: разве они могли идти в сравнение с последним? Да, этот греческий номоканон мог служить уже и для русских свидетельством истинности церкви Восточной и обличителем неправоты церкви Римской. В нем сильна была и положительная сторона истины Восточной церкви: так как в полном виде содержалось все каноническое вселенское законодательство начиная с правил св. апостолов и обнимая далее правила 7 вселенских и поместных (из коих древнейшие были утверждены VI вселенским собором и признаны даже римскою церковью) и св. отцов. Здесь, в этом же номоканоне Русские могли встретить и обличения латинян в отступлении от предписаний древнего вселенского законодательства (обличения содержатся в правилах Трулльского собора). И это значение номоканона греческого история подтверждает самыми непререкаемыми свидетельствами. Древняя русская письменность богата списками номоканона, и эти списки восходят, по несомненным историческим показаниям, к временам Изяслава, сына Ярослава, и продолжают являться затем во все последующие века; кроме того славянский номоканон еще ранее мог прибывать в достаточном количестве списков из других славянских земель: Владимир и Ярослав уже пользовались при составлении своих уставов греческим номоканоном.

Номоканон и был для Русской церкви священною книгою, основанием и отображением её веры, её устройства, её дисциплины, и продолжает быть таковым до настоящего времени. Как содержащий в себе внешне упорядоченное законодательство древней Кафолической и Апостольской Церкви, он всегда служил и служит для Церкви Русской внутренней связью с другими частями целой Восточной Церкви и с древнею Вселенскою Церковию, мерилом или критерием для суждения и оценки её собственного состояния в данный момент и состояния иных церквей, стоящих в братских с нею отношениях. Принцип обязательности вселенского законодательства для Церкви Русской и есть первый основной принцип всего её права. В этом качестве он торжественно произносится каждым из епископов при рукоположении его: поскольку на епископах и лежит, прежде всего, долг – право управлять Церковью: «верую в седмь собор правоверных святых отец и его же отвергоша и аз изметаю, и его же прокляша, и аз проклинаю. И яже писанием предаша нам, приемлю... к кафоликии и апостольстей церкви притекаю и тако верую и пред народы исповерую» ³. Так торжественно исповедовал этот великий принцип древний русский епископ, так исповедует его и каждый современный русский епископ.

Это есть именно великий принцип – живое начало права Русской Церкви: законы Вселенской Церкви суть правила «жизненное слово имущия», как за свидетельствовал это другой русский иерарх – Кирилл II-й, митрополит Киевский, на Владимирском соборе 1274 года: «всем опасне приимшим святительство со всяцем хранением (подобает) опасне блюсти святых правил пресвятых Апостол и по тех бывших преподобных наших отец, жизненное слово имущих, своими пречистыми законоположении, аки некими стенами чудными оградивше Божию церковь и камень твердости в основу вложьше, иже клятся Христос не разрушене ей быти от самого ада». Обращаясь затем к данному состоянию Русской Церкви и видя в ней «несогласия многа и грубости», он одною из причин сего полагает забвение святых правил; видя затем бедствия церкви и отечества, он и здесь указывает на явное последствие преступления отеческих заповедей. «Кый убо прибыток наследовахом, оставльше Божия правила? Не разсея ли ны Бог по лицу всея земли? Не взяти ли быша гради наши? Не падоша ли сильнии князи наши острием меча? Не поведены ли быша в плен чада наша? Не запустеша ли святыя Божия церкви?

…Сия вся бывают, зане не храним правил святых наших и преподобных отец. Ныне же аз помыслих со святым собором и с преподобными епископы некако о церковных вещех испытание известно творити»⁴. А затем этот святитель и с ним собор русских епископов устанавливают свои правила касательно некоторых явлений в русской церковной жизни: эти правила строго основаны на правилах номоканона, только что явившихся на Руси пред тем в новом славянском переводе Св. Саввы, архиепископа Сербского.

Проходили века, возникали важные вопросы церковного устройства и дисциплины, возникали сложные церковные и политические отношения, иногда ставившие в критическое положение русскую иepapхию, русских князей, весь русский православный народ, касательно самых заветных церковных и национальных преданий, своих ближайших симпатий и антипатий. Являлись стригольники и жидовствующие, эти древне русские протестанты, ниспровергавшие в корне современное им и прежнее устройство Русской Церкви и противопоставлявшие ему свои необыкновенно смелые и радикально противоположные церковному учения; впадали в борьбе с ними в увлечения своею властию и некоторые горячие ревнители церковности, увлечения, доходившие до восхваления инквизиционных способов преследования еретиков и политики «шпанскаго короля». Поднимались раздоры в среде самой русской иерархии – русских епископов, одна половина которых – западнорусская – при содействии литовских князей употребляла энергические меры к обособлению в отдельную митрополию и таким образом разделение единой Русской Церкви на две самостоятельные; был момент, когда готова была рушиться духовная связь Русской Церкви со своей матерью-Церковью Константинопольскою, недостойные вожди которой были готовы поработить ее под иго римского папы и тоже самое сделать и с Церковью Русскою (Флорентийская уния). Но вполне победоносно и с изумительным искусством Церковь русская выходила из этих затруднений, и все это – опираясь неизменно на свой основной принцип, неизменного хранения правил и преданий св. апостол и св. отец седьми соборов. Этот последний из указываемых моментов в истории Русской Церкви так важен и характерен, что мы позволим привести некоторые свидетельства о нем самих русских людей того времени. Вот как изображает этот момент Великий князь Московский Василий Васильевич в своей грамоте к константинопольскому патриарху Митрофану: «По преставлении прежепочившаго отца нашего преосвященного митрополита Фотия, за нужу поганского на ны нашествия и междуусобных ради браней и христианского ради устроения и духовныя пользы, понудихом идти к вам Иону, епископа Рязанского, мужа суща духовна и в добродетельном житии от младеньства много лета поживша... с прошением, дабы нам того епископа Иону поставили на митрополию. Не вемы же убо за кое дело нашего прошения не прияли, того нам епископа Иону на митрополию не поставили... А о ком не послахом, ни паки кого просихом, ни требовахом, того к нам послаша, а реку сего Исидора. И Богу ведомо, аще не быхом того нашего изначального православного христианства соблюдали, и страха Божия аще не быхом в серце имели, то никакоже не хотехом его прияти отинудь: но за царского посла моление и за святейшего патриарха благословение, а за онаго сокрушение и многое покорение и челобитие, едва прияхом его. Егда же понуди нас многое покорениe его и челобитие, и прияхом его, яко отца и учителя, со многою честию и благим усердием, по-прежнему, якоже и онех предних святейших митрополитов наших русских, мняще яко да и сей един от них есть, не ведуще еже напреди хощет от него кое быти дело. И якоже прииде к нам преди реченный сей Исидор и от первого дне начат тщатися к сборному путешествию, и колихо возбраняхом ему, да не пойдет, он же начат изветы сицевы творити, глаголя: яко не мощно ми есть да не пойду; аще бо не пойду, имам от святейшего патриарха вместо благословения клятву прияти. И яко не возмогохом увещати его и от путного шествия возбранити, и много паки глаголахом ему о сих: «аще же убо пойдеши, и паки аще имаши возвратитися к нам, то принеси к нам древнее наше благочестие и православную веру, еже приихом от прародителя нашего, великого онаго Владимира, еже держит великая соборная и апостольская Божия церковь греческая; а ино, странно и ново и чуже от тоя сборныя церкви не приношай к нам... Он же и с клятвою обещася, якоже не принести ему нова и странна ничтоже. Ныне же прииде к нам, многа странна и чужа принесе в наше православное христианство чрез божественная и священная правила святых Апостол и Богоносных отец и чрез божественное законоположение, еже предано бысть святыми Апостолы и богоносными отци святей соборней и Апостольстей церкви гречестей и всему православному христианству... Принесе же к нам и от римского папы писания, в нем же о Святем Дусе две начала Латине утвердиша в своей их Церкви исповедовали и опресночная мудрствующе. Еще же и о усопших пиша глаголет, еже нам убо недоуменно является сиe: пишет бо таково послание свое тако: иже во истинной рече вере исповедании Божии со смирением конец прияше и покаяния плоды не доспеша принести о согрешениих своих, о них же им духовнии отцы заповедаша, и таковий очищением мук оцистятся по смерти и прочая. Сам убо сей Исидор во своих ему когда граматах, идеже посылая писаше, нарицая себя легатоса от ребра апостольска седалища, лятского и литовского и немецкого и запечатляше писания своя зелеными печатленьми и пред собою повелеваше распятие латински изваянно носити... еще же и поминовение папина имене в святой нашей сборней и велицей церкви в служении своем сотвори, к сему же подда и поработи нас под отлученную многих ради ересей святыми и Богоносными отци, римскую церковь и римского папу... Не токмо же до сего сотвори, но иная многая странна и чужа от православныя христианския веры внеси в наше православие. Мы же убо сия слышавше и видевше, подвигохомся преже, потом же надежу возложивше на неизреченныя судобы Божия и благодаривше человеколюбие его, созвахом боголюбивыя епископы отечества нашего, елицы обретошася в тое время близь нас... и повелехом им воззрети в тоя божественная и священная правила святых Апостол и богоносных отец, еже прияхом от святыя великия сборныя, апостолькия Божия церкве греческия вашего истинного православия, и тое пренесенное его от папы послание повелехом прочитати на мнозе. И явися всем нашим боголюбивым епископам русским и честнейшим архимандритом и преподобным игуменом и прочим священноиноком и иноком, и всему нашему православному христианству, яко чуже есть и странно от Божественных и священных правил исидорово все дело и прихожение. И того ради послахом и тое писание папино, писано по латыне и по вашей греческой грамате, еже принесе к нам Исидор, за папиною печатью. И просим святейшее ти владычьство, да с святым царем и со всем божественным и освященным собором, воззревше в святая ваша и божественная правила греческая и во оно папино послание и разсудивше, и за нужу далечного и непроходного путешествия и за нахождение на наше христианство безбожных агарян и за неустроениe и мятежи еже в окрестных нас странах и господарей умножения, свободно нам сотворите в нашей земли поставление митрополита. Еще же и за сию нужу, яко и духовная дела вся каждому православному христианину, и наша сокровенная, а господская потребная словеса и дела нужно нам делати с митрополитом, толкованно младыми человеки, от них же лепо есть что таити и тии преже инех уведают. И того ради просим святое ти владычество, послете к нам честнейшее ваше писание, яко да помощию Божию и благодатию Святого Духа и споспешением святого царя и с благословением святого ти владычества и божественного священного сбора по святым правилом, собравше в отечествии нашем, в рустей земли, боголюбивыя епископы отечества нашего, и по благодати Святого Духа, избравше кого человека добра, мужа духовна, верою православна, да поставят нам митрополита на Русь: понеже и преже сего, за нужу, поставление в Руси митрополита бывало. А мы о сем хочем, Божиею благодатию, по изначалъству нашею провославного христианства посылание и совопрошание и любовь имети со святым царем и святейшего ти благословения и молитвы требовати и желати хощем донележе Бог благоизволит и земля наша доколе иметь стояти, и никако же разлучно от вас имать быти наше православное xpucmиaнcmвo до века»⁵.

Мы позволили себе привести довольно длинные выдержки из этого послания древнерусского Великого князя по их особенной характерности. По истине, изумительно смирение этого князя перед благоверным царем и благочестивым цареградским патриархом; в высшей степени характерна эта деликатная, тонкая, честная и твердая политика его. Князю хорошо было известно колебание патриаршего престола перед обольщениями унии с Римом; Исидор слишком явно обнаружил свою миссию в пользу этой политики по отношению к русской церкви: и все-таки этот грек, не желательный, никем в Руси не прошенный, двуличный, принят с честью; собственный государев интерес, требовавший именно природного русского митрополита: ибо с греком русский князь должен был объясняться через толмача, переводчика, своя «сокровенная, а господская потребная словеса и дела» поверять третьему лицу, младому человеку, – совсем не согласовался с продолжением старого обычая получать митрополита – первого союзника князя – из Греции и из греков; и не смотря на все это, как легально, как полновесно доказывает русский князь константинопольскому царю и патриарху право Русской Церкви свободно избирать себе митрополита из русских людей собором её епископов!

Поистине трудно встретить где-либо подобный пример столь глубокого уважения к авторитету, покоющемуся единственно и исключительно на когда-то давно образовавшихся филиальных отношениях одной церкви к другой. Так живо было в эту эпоху чувство правды; так священным представлялся авторитет старшей церкви; так высоко ценился союз любви с нею!

Происходивший в XVI в. знаменитый стоглавый собор представляет как бы ревизию и суд русской иерархии о состоянии Русской Церкви того времени. Основанием для суждения служит греческий номоканон с его правилами Св. Апостол и Св. Отцов. И царь, и собор не обинуясь произносят осуждение тех обычаев и практики в церковном управлении, в церковных чинопоследованиях, которые несогласны с избранным ими критерием, авторитет которого для всех вне сомнения. Последовавшее к концу этого века установление русского патриаршества рассматривалось, между прочим, как мера к охранению и укреплению духа и преданий древней Восточной церкви, представители которой на востоке – церкви греческие в то время изнемогали под тяжестью турецкого ига; так в акте учреждения патриаршества влагаются следующие слова в уста царя Феодора Иоанновича: «весте, рече, отцы, яко излисшее благочестие бысть во дни благочестивых царей во Елладе, и во Африкии, во Египте и в Ливии, и в Палестине, и в Сирии, в Греческой земли, в Костантине граде, и во Александрии, и во Антиохии, и во святем граде Иерусалиме и в других странах, идеже неизреченная смотрения Божия содеявшаяся и многочеловечный народ от тьмы неведения ко свету благоразумия обратишася; ныне же, якоже слышим аз же и вы, яко тамо преславная и премногия чести достойная, еже в похвалу в Троицы славимому Богу и ко спасению человеков устроена быша, вся попрана бысть рукама злочестивых турок и якоже ничтоже от сих благое зрится, но вся безчествуема и поношаема... наша же страна, якоже зрите, благодатно Божиею во многорасширение приходит, наипаче же благочестивая наша вера, яже на основании Апостол и пророк утвержена, возрастает и множится: и сего ради хощу, аще Богу угодно будет и писания божественная не прорекуют, яко да в царствующем граде Москве устроится высочайший престол патриаршеский»⁶. При поставлении патриарху внушаемо было «наипаче блюсти и хранити общая предания святыя Апостольския церкви неподвижно и непреткновенно и ничтоже инако творити, ниже привносити кроме преданий св. Апостол и св. отец канон и правил»⁷; – и в своем исповедании новопоставленный патриарх давал обязательство: «еще же и церковный мир исповедаю соблюдати, и ни единем же правом противная мудрствовати, во всем животе своем, во всем последуя и повинуяся святым апостолам и святым вселенским седми собором»⁸. В XVII в. вся деятельность патриарха Никона по исправлению богослужебных книг была последовательным осуществлением рассматриваемого нами начала; вскоре затем бывший большой московский собор, сделавший много распоряжений и постановлений касательно церковного благоустройства, остался точно также верен этому началу, и бывшие на нем патриархи, Александрийский и Антиохийский, вполне одобрили действия собора. «Святейшии патриарси, − говорится в соборных актах, − наши соборы и дела и рассуждения слышавше, глаголали, яко тако есть истинно и право разсудили, и с нами во всем согласно; якоже мы держим и мудрствуем изначала: тако и вы соборовали есте и мудрствовали, зане cиe предание есть св. Апостолов и св. отцов и св. церкве чин древний. И своим благословением наши соборы и рассуждения утвердиша». В XVIII в. утверждением Cв. Синода вместо патриаршества вводились довольно важные перемены в порядок церковного управления и в разные отношения церковной жизни; но при этом основное вселенское законодательство оставлено по-прежнему в полной своей обязательности для русской иерархии. Так, в грамоте к восточным патриархам об учреждении Св. Синода Петр Великий писал: «оному же духовному Святейшему Синоду определили мы, чрез учиненную инструкцию, дабы святую церковь управляли во всем по догматам святыя православныя кафолическия церкви восточнаго исповедания неотменно, и оные догматы имели бы за правило непогрешимое своего правления, в чем оные и присягою в святей соборней церкви, целованием святаго креста и подписанием саморучным себя обязали»⁹. И духовный регламент первым для епархиальных епископов правилом постановил: « соборы вселенские и поместные, и что в оных заповедано, как их же чину, так и всему клиру должное, знать гораздо, что не может быть без прилежного и частого чтения». А в ряду основных положений об учреждении Св. Синода духовный регламент содержит следующую статью, повторенную потом и в действующем и в настоящее время Уст. Дух. Консисторий: «управления основание есть закон Божий в Священном Писании предложенный, також каноны или правила соборныя, св. отец и проч.» – В настоящем столетии рассматриваемое начало было торжественно высказано Св. Синодом по поводу издания так называемой «Книги правил» в 1889 г. Издание, как сказано в самом заглавии книги, последовало: «в утверждение единой, святой православно-кафолической церкви» и как объяснено в отчете Обер-Прокурора Св. Синода по поводу этого издания – должно служить в отечестве нашем главною основою церковному суду и самому каноническому праву, которого изучение на этом основании признано необходимым для утверждения и самого православия. Само собою понятно, что мы далеки от мысли утверждать, что история права древней Русской Церкви всюду и сплошь представляет неуклонную последовательность этому началу, что в ней не было уклонений от права Вселенской Церкви. Совсем напротив. Уклонения бывали не редки и иногда весьма резки, но они вызывали за собою и реакцию – возвращение к прототипу, исправление. Интерес изучения истории права Русской Церкви в том и состоит, что она представляет собою непрерывную борьбу церковноканонических идей с враждебными им национальными обычаями, с природными недостатками и страстями, особенною резкостию проявляющимися обыкновенно в среде сильных грубых народов, каковыми были и народы обширной северной территории Руси, – и постоянно растущий успех в такой неровной, по-видимому, борьбе. Какой общественный быт, какой семейный очаг, какие нравы встретила Церковь Христова среди Руссов? Все это стояло на самой низшей ступени образования: род враждовал с родом там, где образовались уже некоторые семейные начала; но в других местах было еще хуже: здесь люди, по выражению летописца, «живяху зверски». Какие соседние народы входили в ближайшие мирные или враждебные сношения и столкновения с русскими, чтобы влиянием своим содействовать их цивилизации? Печенеги, половцы, татары, наводившие даже на русских страх одним своим видом. Что же удивительного, если христианская идея, святейшее право или полномочие, превращались по временам в практике священнослужителей, выросших при таких культурных условия, в типы весьма непривлекательные? Что удивительного, что по временам церковное наказание переходило в казнь и жестокость, власть пастырская в грубую тиранию, питание от алтаря в кормчество и кормление? Тем резче среди этой тьмы выделялись отдельные истинные светочи веры, света которых не лишена кажется ни одна глухая дебрь, ни один беднейший и дикий угол великой Руси – от Киева до крайнего острова Ледовитого океана и отдаленнейших частей Сибири. В чем же состояли успехи церковноканонических идей, в чем состояла победа церкви православной в её просветительной борьбе с естественною дикостию русского народа и в чем заключается основание будущих её успехов? В прошлом успехи её состояли в том, что она приобрела и укрепила авторитет свой в русском народе: по сознанию его, не было и нет и не будет веры лучше её, в ней истина и правда, в ней освящение и спасение. В ней истина и правда, потому что нет обоготворения в ней человеческого авторитета: пред её требованиями равны и царь, и патриарх, и последний бедняк. Пред строгим судом и обличениями её не стоит земное величие; ко всем она одинаково строга и ко всем одинаково милостива; в ней закон всегда выше самых высоких лиц. В ней освящение и спасение; потому что тысячелетний опыт доказал, что и в жизни отдельных лиц и в жизни целого государства русского в самые критические минуты безвыходного положения церковь возвышала свой сильный голос, ободряла, давала видимую помощь и спасала. И вот, города, села и пустыни русской земли пестреют Божьими храмами; не может русский народ селиться и размножаться без них; они всегдашние верные спутники его; они сделались его необходимостью. Эта то веками искушенная вера в авторитет Церкви, как Церкви, а не репрезентов непогрешимой власти её, в роде непогрешимого римского первосвященника, неизменность и постоянство начал её дисциплины, простота устройства её, по которой вся полнота её духовных средств осуществляется лишь тремя степенями иерархии, и каждая вновь прирастающая к ней окрайная область легко устраивается в отдельную епархию со своим епископом, равным по священной власти со всеми прочими епископами церкви, со своим клиром, со своим множеством верных, со всею полнотою благодатных даров, есть верное ручательство за успехи её и в будущем.

Она не боится нападений рационализма и отрицательной исторической критики. Ибо её законоположения уже искушены вековыми испытаниями: нет в них никаких falsa decreta; с другой стороны – внутренней, по существу своему они непобедимы разумом, потому что привлекают к себе непосредственное чувство истины, пленяют сердце. Она не боится изменений, преобразований политических, потому что никогда не связывала своего благосостояния с благосклонными отношениями к ней государств. С глубокою признательностью принимала она богатые вклады и пожалования от древних князей и не переставала молиться о благоденствии их и тогда, когда потомки обратно изымали из владений её то, что дарили ей их предки. У господствующей, государственной Церкви Русской всегда был и есть пред глазами пример крайне бедствующих восточных церквей и не оскудевающих во внутренней своей силе.

Вторым основным началом права Русской Церкви, проходящим также последовательно и непрерывно чрез её историю служит признание церковью за представителями государственной власти особенных преимуществ положения в церкви и прав покровительства и деятельного участия в устроении церковных дел. Такое отношение Церкви к представителям государственной власти служит основанием самого тесного, внутреннего союза и между церковью и государством вообще, так что при полной самобытности и самостоятельности устройства и права Русской Церкви она во многих отношениях состоит в таком единении с государством, что может почитаться как бы одним целым. Что особенно в этом отношении достойно внимания, это – естественность такого союза, держащегося не на искусственных средствах предусмотрительной и последовательной политики, не силою необходимости, не результатом какой-либо полюбовной сделки, не силою политического такта правительства светского или духовного, а на глубоком, религиею освященной, уважении царской власти, какое церковь искони воспитывала в русском народе, на веками оправданном покровительстве и защите церковных интересов со стороны самой государственной власти, на её верности и преданности Православной Церкви и её учреждениям. О если бы эта естественность, держащаяся на этих основаниях, сохранялась незыблемою в умах и сердцах русских людей и в наш век, когда с такою энергиею под покровом то результатов современной государственной науки, то под покровом модных принципов свободы совести, к вам врываются готовые разрушить эту естественность идеи и веяния атеизма, индифферентизма и положительной вражды ко всякой религии, врываются с запада, исстрадавшегося от угнетающего, мучительного разлада между государством и церковью и вследствие этого или заснувшего в апатии и в полном отчаянии насчет восстановления мира между ними, или изощряющегося в изобретении для сего самых искусственных средств, самых утонченных теорий! Приводя на память это затруднительное положение просвещенных западных народов, культурных западных государств и сравнивая с ним отношения союза и внутреннего мира, покоящегося на взаимном доверии церкви к государству и обратно у нас, нельзя не признать вместе с Преосвященным Иоанном, епископом Смоленским, этих отношений «благословенными»¹⁰. Раскрывая частное основание союза между государством и церковью русскою, Преосвященный Иоанн говорит: «Средоточие этого союза, опора этого единства есть власть царская. Церковь сознает и сохраняет свои отношения к государю, как к помазаннику Божию, поставленному Вышнею рукою на царство, в котором и она (церковь) находится. Поэтому церковь признает власть царскую священною, неприкосновенною и непререкаемою; почитает ее как власть в государстве самодержавную, неограниченную, которой и все члены Церкви, равно и служащие и начальствующие в ней, как члены вместе и общества гражданского, суть подданные, обязанные повиновением беспрекословным; как власть верховного покровительства и наблюдения в Церкви, действующую мерами государственными не только в предупреждении и пресечении преступлений против неё, но и в самом церковном благоуправлении. Соответственно таким понятиям о царской власти, Церковь почитает священнейшим долгом ограждать её величие и неприкосновенность, – ограждать своим учением, своими правилами, своим духовным влиянием на совесть и нравы народа.

Такие понятия о царской власти и отношения свои к ней наша Православная Церковь в частности выражает:

а) в торжественном священнодействии царского миропомазания, которым царская власть освящается, и помазанный, как самим Богом поставленный и вознесенный на царство, исполняется особенных даров благодати, не только для укрепления сил в подвигах высокого служения своего, но и для того, чтобы в действиях своей самодержавной власти быть чистым орудием воли Божественной, после которой нет на земле власти высшей, как власть царя¹¹.

б) во всенародных молениях о царе, как повседневных, при каждом церковном священнослужении, так и особенных, во дни торжеств государственных, как то: во дни священного венчания государя на царство и вступления на престол, когда Церковь нарочито усиливает свои молитвы «о еже благословитися царству его благословением Царя царствующих; о еже укреплену быти скипетру его десницею Вышняго» и т.д.¹²

Собственно в отношении к себе самой Церковь о царской власти молит: «даждь им, Господи, мирное царство, да и мы в тишине их тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Также: «удержави его (Царя) царство, даруй ему глубокий и неотъемлемый мир, возглаголи в сердце его благая о Церкви твоей, да в тишине его тихое житие поживем»¹³.

в) в некоторых особенных действиях по отношению к царской власти; так Церковь: 1) принимает и свидетельствует всенародную присягу на подданство государю; 2) всех своих служителей, не исключая и высших, обязывает присягою к неизменной верности и покорности ему, каждый раз при их вступлении в должность; 3) в своих поучениях к народу, в духовном просвещении его законом Божиим, в своем нравственном влиянии на совесть и жизнь общественную, неослабно внушает чистую и совершенную преданность престолу, беспрекословную покорность царской власти и воле; 4) нарушение воли или оскорбление чести царской, всякий враждебный замысел против неё предупреждает, обличает и запрещает, как тяжкий грех, и поражает своим духовным судом; изменников царю не признает и своими членами, не терпит их в обществе своих сынов православных и предает анафеме¹⁴.

Соответственно таким отношениям Церкви к царской власти и эта последняя со своей стороны поставляет себя в непосредственное, живое к ней отношение, принимая деятельное участие в её распространении, благоустроении – духовном и материальном, –покровительстве и содействии её учреждениям, распоряжениям, наконец, в защите её против враждебно направляющихся действий внутри и вне государства. Что и это отношение государства к церкви у нас вполне естественно, т. е. зиждется на основаниях, коренящихся в самом существе дела – доказывается всею историею русского государства от времен св. князя Владимира. Не политический расчёт, не давление на совесть были мотивами, заставившими воинственного князя сделаться христианином греческого закона, а свободное внутреннее расположение, может быть соединенное даже с убеждением в превосходстве греческой веры пред всеми другими, ясно сознанным из сравнения её с ними. Вот почему сделавшись христианином св. Владимир не только не охладел к вере, а, напротив, более и более возрастал в любви к ней. Его дети ознаменовали себя то глубоко религиозною, нравственною жизнию, стяжав мученический венец (Борис и Глеб), то заявив себя поразительною любовию к христианскому просвещению себя и своих подданных (Ярослав... и бе любя церковные уставы). Затем история русской церкви и её агиология выставляют поразительно длинный ряд князей – ревнителей веры, ревнителей просвещения, князей святых, князей-мучеников-страдальцев за веру. Длинный ряд царей Московских и всея Руси не представляет ни одного, который не ознаменовал бы себя глубокою личною преданностью православной вере и отсюда именно проистекавшими действиями на благо церкви; наконец –первый русский император, преобразователь всего государственного строя, не иным чем ознаменовал свое отношение к церкви православной, как торжественным исповеданием себя послушным Её сыном и деятельным стремлением – по долгу Богоданные ему власти о исправлении духовного чина и о том, чтобы народу христианскому преподаваемо было достаточное назидание духовное.

Понятно, что при таком основном характере отношений представителей государственной власти к церкви, весьма трудно подвести их под какие-либо определенные формулы государственного права, выработанные на западе под влиянием совершенно иного характера отношений. При личной глубокой религиозности каждый князь, каждый царь мог действовать совершенно своеобразно, как внушала ему собственная совесть, разум, данные обстоятельства и лица иерархии, стоявшие у кормила правления и ближайшие советники главы государства.

Древнейшим чисто государственного свойства актом со стороны наших князей в отношении к церкви было определение церковной подсудности, точное исчисление лиц и учреждений церковных, а затем тяжебных дел и преступлений, как подлежавших исключительному ведению церковного суда, или же суда «общаго», «смеснаго» – епископского (митрополитского) и княжеского. Такое исчисление, начавшись с так называемых уставов Владимира и Ярослава, повторяется затем в жалованных грамотах позднейших князей, в судебниках царей Иоанна III и Иоанна IV: это исчисление затем было сделано при Петре Великом, при чем сфера церковного суда значительно сокращена. С тех пор и по настоящее время определение церковной подсудности можно вообще почитать делом государственной власти, хотя при этом во все времена принимались в соображение представления или голос и самой церкви или её высшего управления. (Так было поступлено, не говоря о стародавних временах, и при новом определении церковной подсудности по поводу введения судебной реформы 1864 года). – Другим актом, выражавшим деятельное участие представителей государственной власти в церковных делах, было избрание лиц, рукополагаемых в степени епископские и митрополитскую. Что в избрании епископа имел силу голос князя, это засвидетельствовано нашими летописями, которые высказывают тоном правового положения обычного права следующую мысль: «несть праведно наскакати на святительский престол, но его же восхощет князь и людие его». Но князь, равно как и народ, действовал в этом случае непременно в согласии и с советом собора епископов, который по правилам и рукополагал излюбленного князем и народом. Собору епископов принадлежало, таким образом, право поставления епископа, как и митрополита; но предварительный ему акт избрания совершался через князя и народ, и, само собою разумеется, при участии и собора епископов. Так было в древнейший период; позднее – в Московский митрополитский и патриарший периоды дело избрания епископов принадлежало всецело освященному собору при митрополите (потом патриархе) всея Руси и Московскому вел. князю и царю; тоже отношение осталось и при введении синодального управления: избрание принадлежит членам Синода, представляющим избранного на утверждение Государя.

Исчислять подробно другие стороны церковной жизни, воздействием на которые представители государственной власти выражали в древней Руси свое отношение к церкви, представляется излишним, в виду того, что для такого перечисления недостает каких-либо общих руководящих оснований, по которым можно было бы установить классификацию правительственных действий по отношению к Церкви. Преосвященный Иоанн сделал попытку подвести действия правительственной власти по отношению к церкви под следующие общепринятые категории:

1) Законодательные, в которых самодержавная власть а) издавала для церкви, чрез её духовное правительство, законы и постановления относительно порядка её управления и благочиния, также её прав и преимуществ в государстве¹⁵; б) утверждала и обнародовала собственные постановления церкви для всенародного исполнения их в государстве¹⁶.

2) Наблюдательные, или права верховного надзора над состоянием Церкви, охранения православия в народе, наблюдение за церковным благочинием, действиями лиц, в ней управляющих и служащих, за исполнением в государстве её правил и т. д. – Сюда относились действия верховной власти в пресечении важнейших преступлений против веры и церкви, особенно открытых и возмущающих мир церкви, как то: ересей, расколов и проч.¹⁷

3) Действия собственно правительственные (административные), как то: избрание и утверждение высших начальствующих в Церкви лиц, распоряжения относительно порядка её управления, направления церковных дел по видам государства и к общей пользе отечества и т. д.¹⁸

4) Действия судебные, – верховное право суда над высшим духовенством, гражданские казни преступников против веры и церкви и т. д.¹⁹

«Все эти действия в Церкви царской власти – поясняет Преосвященный Иоанн – совершались в двух постоянных пределах: 1) не иначе как чрез церковное правительство, – отдельно ли чрез высших пастырей Церкви или чрез общие соборы их; – 2) не иначе как на общем основании собственных, коренных законов Церкви, каковыми всегда были «божественная и священная правила Св. Апостол и богоносных отец, яже прияхом от святыя, великия, соборныя и апостольския Церкве восточныя²⁰».

Но такую попытку едва ли можно признать удачной, особенно для отношений государственной власти к Церкви в древней Руси. Так, в исчисленные действия не входит в высшей степени важное и богатое последствиями жалованье князей и царей в пользу церкви недвижимых имуществ, денежных вкладов, построение церквей, отчисление в пользу церквей доходов и вообще забота о материальном их благосостоянии. Не подходят под исчисленные категории и те совместные с лицами иерархии советы и заботы правительства о распространении православной веры среди полудиких племен на окраинах Руси, об устроении новых епископий, далее совместные совещания и действия о таких важных переменах в церковном устройстве, как установление самостоятельного избрания всероссийских митрополитов, установление патриаршества и пр., каковые не подлежат никакому сомнению, как исторические факты. – Но с другой стороны в представленных категориях указаны и такие действия правительственной власти, которые в действительности не имели усвояемого им характера. Так, невозможно согласиться с положением, будто бы светское правительство в древней Руси издавало для Церкви законы и постановления относительно порядка её управления и благочиния (1-я категория). Уставы Владимира и Ярослава, на которые делается в доказательство этого ссылка, ничего такого в себе не содержат. Они, как было прежде нами сказано, имеют специальную задачу – разверстать церковную и государственную подсудность. Затем ссылка на предложения соборам, сделанные царями Иоанном IV и Алексеем Михайловичем, может быть с большим правом приведена в доказательство противоположного мнения, что русские цари не почитали себя компетентными издавать по вопросам церковного управления и благочиния законы и постановления, а обращались в таких случаях к собору епископов, который и почитали единственно компетентным законодателем. Иоанн Васильевич Грозный на Стоглавом соборе выступает со своими вопросами вовсе не как законодатель, а только как совопросник; по крайней мере, формально, подобно тому, как таковыми совопросниками являлись на Константинопольском патриаршем синоде наши древние епископы и митрополиты, ища здесь разрешения своих недоуменных вопросов. «Да с нами соборне – говорит Грозный – попрося у Бога помощи, во всяких нуждах посоветуйте и разсудите, и утвердите по правилам св. апостол и св. отец и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякое дело и всякие обычаи строилися по Бозе в нашем царствии и при вашем святительском пастырстве, а при нашей державе. А которые обычаи в прежния времена после отца нашего Великаго князя Василия Ивановича всея Руси и до сего настоящаго времени поисшаталися, или в самовластии учинено, по своим волям, или предние законы которые порушены или ослабно дело небрегомо Божиих заповедей что творилося... о всем о сем довольно себе духовне посоветуйте и на среди собора сие нам возвестите. И мы вашего святительского совета и дела требуем и советовати с вами желаем о Бозе утверждати нестройное во благо. А что нами нужа, или которыя земския нестроения – и мы вам о сем возвещаем. И вы, разсудя по правилам св. апостол и св. отец, утвержайте в общем согласии, вкупе. А аз вам, отцем своим, и с братиею и с своими бояры, челом бью»²¹. Так не говорят законодатели. Тоже самое должно сказать и о поведении Алексея Михайловича на соборе 1667 г.

Нельзя также согласиться и с тем, будто бы в древней Руси светское правительство имело «права верховного надзора над состоянием церкви» (2 категория) или «верховное право суда над высшим духовенством» (4 категория). Что великие князья и цари весьма нередко указывали церковной иерархии на замечаемые ими неустройства или уклонения от церковного порядка в сфере церковной жизни, предъявляли ей в этом отношении требования –это верно; но отсюда еще далеко до того, чтобы они сами себя или другие почитали их имеющими jus inspectionis. Это было делом благочестивой ревности, плодом того глубокого внимания к интересам и явлениям церковной жизни, какое вполне естественно было у древнерусского князя или царя, которого и жизнь частная и деятельность государственная были глубоко и всецело проникнуты религиозным и церковным характером. Что такой князь или царь почитал своею обязанностью, своим долгом о замеченных нестроениях указывать иерархии – это совершенно естественно, но чтобы усвоил себе такое отношение в право – это трудно доказать. То же самое следует сказать и о мнимом верховном праве суда над высшим духовенством. Что князья и цари присутствовали на соборах епископов, что даже сами созывали, или побуждали митрополита или патриарха созывать соборы для суда над лицами иерархии, что они заседали на этих соборах с подобающею княжескому или царскому достоинству честию – это несомненно, но высшее право суда всегда почиталось принадлежащим собору епископов или в важнейших случаях восточным патриархам, но не князю или царю²².

Вообще об отношениях правительственной власти к церкви в древней Руси должно сказать, что они определялись не каким-либо определенным правовым принципом, а степенью личного религиозного чувства правителя. В силу этого различие в отношениях к церкви того или иного из правителей в сущности свидетельствовало только о том, что один в силу личных индивидуальных способностей и склонности глубже простирал свое внимание и свою деятельность в сферу церковной жизни, другой довольствовался самою скромною долей влияния на церковные дела, занятый более делами государственными или своими личными. При этом даже крайнее увлечение религиозными делами не могло отражаться вредно для авторитета иерархии, не могло быть опасным для него: ибо этот авторитет стоял высоко; без совета с епископами своими ни князь, ни царь не решался делать ничего важного в церковной сфере; так что, если избыток набожности служил в каком-либо князе причиною того, что увлекал его в заботах о церкви далее, чем сколько следовало бы мирской власти, то с другой стороны эта же религиозность побуждала сдерживать себя в этом увлечении высоким уважением пред авторитетом иерархии, и ревностный и смелый реформатор-князь склонялся пред нею как послушнейший сын церкви. Достопримечательный пример такого отношения представляет царь Федор Иоаннович в деле установления в России патриаршества. Каким образом в душе упомянутого государя взлелеяна была мысль об учреждении в Москве патриаршества – это для нас не имеет интереса, для нас важно то, что в момент, когда она уже вполне созрела – собор русских епископов, на обсуждение которого она была предложена, высказал благочестивому царю следующее: «аще восхощет благочестивая ти держава, да возвестится о сем писанием вселенским четырем патриархом, и сим комуждо со своими митрополиты и епископы советовавшим и писанием между собою согласившимся, Богу помогающу удоб таковое начинание к совершению приити возможет: понеже благочестивая ти держава и мы все имеем сих, яко столпы благочестию... но и паче же сего ради, да не возмнитца, о благочестивый царю, иным языком, наипаче же пишущим на святую веру латыном и прочим еретиком, я ко в царствующем граде Москве патриаршеский престол устроился токмо единою ти царскою властию. На это летопись замечает «благочестивый царь, cия слышав, нетяжко внет о сем, аще и по власти можаше высочайший престол патриаршеский устроити, яко царь и самодержец; но обаче изволи повинутися воли Божии и святительскому совету; наипаче же по всему являлся, яко сын и послушник святыя церкви»²³.

С преобразованием всего государственного устройства при Петре Великом, отношения государственной власти изменились (отношения Церкви остались теже) в том смысле, что усилилось влияние её на церковные дела. Это произошло естественно как прямое последствие возвеличения главы государственной власти, принявшей титул императора. Лица высшей церковной иерархии, вместе с прочими подданными государства, должны были стать в разряд сословий и совместно с прочими сословиями признать над собой единственный высший авторитет – императора. Отмена патриаршества как нельзя лучше гармонировала с совершавшеюся государственною реформою: патриарх, дотоле представлявший лицо почти равное лицу царя, в государственном строе, во всяком случае выделявшийся по значению над всеми прочими подданными государства, теперь заменен был коллегиальным учреждением, составленным из лиц высшей иерархии и поставленным по государственному значению на одну линию с правительствующим сенатом, составленным из представителей высшего гражданского сословия. Понижение значения в государстве иерархии, обуславливавшееся уже этими отношениями, увеличивалось еще и тем, что из ведения церковного суда были выделены многие дела и лица и подчинены ведению общих государственных учреждений. У императора – реформатора государственного была мысль ограничить сферу влияния церковной иерархии исключительно делами духовного характера и изъять из прежней обширной сферы этого влияния все мирские дела – мысль, далеко не осуществившаяся, однако же, вследствие того, что доселе сложившиеся отношения укреплялись веками и изменить их вдруг не оказывалось возможности. – Результатом таких изменений явилось то, что высшая правительственная власть Церкви Русской была сосредоточена в правительственно-церковном учреждении – Св. Синоде, установленном императором и долженствовавшем действовать именем императора: православная церковь получила характер государственной религии в русском государстве.

Этот характер «государственной» религии обнаруживается во вне тем, что всякие распоряжения, действия, мероприятия церковного правительства, имеют в государстве для подданных его кроме церковно-юридической обязательности, как церковные, и обязательность государственно-юридическую, так как бы они исходили от других правительственных установлений. В этом заключается, без сомнения, преимущество нового положения, какое заняла Церковь в реформированном государстве. Но зато иерархия утратила значительную долю прежней самостоятельности и независимости от государственной власти. Ибо теперь правительственные её действия, как то законодательные, административные – по управлению подведомственными учреждениями и имуществами, – судебные и полицейские совершаются не иначе как по Высочайшему соизволению и даже утверждению. Только в самое недавнее время Св. Синоду предоставлен весьма незначительный круг сравнительно маловажных дел, которые ведаются без Высочайшего утверждения.

Общее положение Русской Церкви, как религии государственной, в настоящее время определяется основными нашими законами следующим образом:

1) Первенствующая и господствующая вера в Российской империи есть христианская православная, кафолическая, восточного исповедания²⁴.

2) Император, престолом российским обладающий, сам лично не может исповедовать никакой иной веры, кроме православной; и по сану своему и долгу есть верховный покровитель и защитник Церкви, блюститель её догматов и всего правоверия²⁵.

3)В управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного²⁶. – Она действует вообще двояким образом: 1) рассмотрением и утверждением докладов Св. Синода по делам, требующим Высочайшего решения, и 2) объявлением Св. Синоду и через него обнародованием непосредственных Высочайших повелений²⁷.

4) Как рожденным в православной вере, так и обращенным к ней из других вер, запрещается отступать от неё и принимать иную веру, хотя бы и христианскую²⁸.

5) Всякое малейшее помешательство Церкви православной в правилах её, в священнослужении и всякое отвлечение от неё строжайше воспрещаются²⁹.

6) Всякие преступления против Церкви, как например, порицание православной веры, оскорбление святыни, нарушение церковного благочиния, несоблюдение в народе правил и постановлений православной церкви судятся как уголовные преступления.

7) Произведения наук и искусств подвергаются запрещению, как скоро в них содержится что-либо клонящееся к поколебанию учения православной церкви, её преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры³⁰.

Задача науки церковного права. Кодификация права, толкования его. Научная систематизация.

Наука церковного права имеет характер точной положительной науки, опирающейся, как на главном своем основании, на тех положительных источниках, из которых становится удобопознаваемым самое право. Крайняя задача её и состоит не в чем ином, как в точном воссоздании, представлении того цельного юридического образа Церкви, какой дает в совокупности взятое объективное право её, изложенное в положительных источниках. Наука права предполагает последнее, как существующее уже, как факт, с одной стороны уже вполне сложившийся, переживший предшествовавшую ему историю, с другой – как нечто живое, в данном состоянии своем носящее зародыш имеющих потом совершиться перемен, имеющего потом совершиться дальнейшего развития, усовершенствования. Но если так, то возникает весьма естественный вопрос: в чем же её задача? Если право предлежит, так сказать, предстоит пред глазами изучающего его в своих источниках, то что же значит, что наука должна представить его? Чем будет различаться это научное представление, изображение права от того, какое дают сами положительные источники его? Ответ получается из рассмотрения того состояния, в каком предписания права, письменно изложенные, находятся в источниках его.

Положительное право, заключенное в письменных источниках, не есть нечто цельное, совершенно и навсегда законченное. В каждый момент своего существования оно есть плод предшествовавшей жизни, опыта и законодательного гения. Редко, особенно в первоначальные эпохи своего бытия оно является в виде целого, систематически обнимающего разные отношения жизни. По большей же части оно появляется в письмени отдельными частями, или даже отдельными законодательными актами (грамота, предписание на отдельный случай, указ и т. п.); так что иногда проходит очень долгое время, в течении которого оно находится в таком разбросанном, разрозненном виде, пока, наконец, правительственная власть или частное лицо не озаботится собранием этих отдельных актов в один свод или кодекс. Это составление кодексов, кодификация права – допускает следующие разные отношения, в какие кодификатор становится к своему сырому материалу. 1. Он вносит свой материал без всякого изменения, вписывая статью за статьею, акт за актом, так, как они дошли до него, наблюдая в очереди лишь хронологически порядок. 2. В дальнейшей ступени кодификация права допускает уже значительную переработку сырого материала и именно в двух отношениях: а) кодификатор располагает отдельные акты и статьи не в хронологическом их порядке, а в систематическом располагает их отделениями или группами, соединяя в них сродные по содержанию и по предмету, б) в тоже время преобразовывает и внешний вид их таким образом, что выделяет из них элементы, составляющие историческую часть законодательного акта и те мотивы, которыми руководился законодатель лично, словом, выделяет все, так сказать, индивидуальные элементы отдельного закона и оставляет в нем только правовое положение, предписание или правило, превращает, таким образом, законодательный акт в отдельную или в отдельные статьи закона.

В таком виде, в числе источников права русской церкви являются номоканоны византийские – общие и епитимийные – кормчая книга, полное собрание законов Российской империи, свод их с продолжениями к нему, собрание постановлений Св. Синода.

Если в такого рода кодексах выделены законы, утратившие практическое значение, противоречивые – примирены: то они и могут удовлетворять более или менее практической потребности употребления. Если далее они одобрены к употреблению властью, то всякий желающий доказать какое-либо свое право и должен не иначе как буквально, ничего не изменяя, прочитывать или прописывать правовые положения в тех статьях, в каких они помещены в кодексах.

Несомненно, что и в такого рода кодексах уже присущ особый, упорядочивающий рациональный элемент, которого не было в первоначальных законах, как они вышли от законодателя: тем не менее, такое состояние права еще далеко от научной его обработки. Кодификатор остановился, так сказать, при самом начале анализирующей и синтезирующей деятельности по отношению к законам, той деятельности, которая и составляет сущность научного к ним отношения. Отдельные статьи кодекса по своей логической конструкции представляют еще в высшей степени пеструю, разнообразную материю то отвлеченных общих положений, то конкретных описаний событий, лиц, действий, предметов, и в большинстве соединяются между собою механически, будучи связаны не логическим сродством, а только общностью предмета целого образуемого ими отдела; существуют в нем каждая как законченное целое, нисколько не теряющая от того, будут ли в соседстве с нею внесены новые статьи, или наоборот прежние изменены или совсем исключены. – Если нужно воспользоваться для характеристики этого состояния права сравнением, то кодекс можно уподобить хорошо устроенному складу мясного товара. В складе со всею аккуратностью по отдельным полкам разложены разные части животных организмов: на одной полке – только ноги, на другой – головы, на третьей – филейные части и т. д. Такое расположение организмов, подвергшихся рассечению, вполне удовлетворяет практической потребности покупателя и продавца; они без затруднения отыскивают на полках требующуюся часть животного. Тут – своего рода система: но едва ли такою системой удовлетворится анатом или физиолог.

Отдельные статьи кодекса или отдельные положения права и суть в большинстве такие сложные части, так сказать, куски, на которые механически рассечен цельный организм права.

Уже этим сравнением отчасти разъясняется, как трудно иногда бывает понимать истинный смысл отдельных статей, так внутренне разъединенных и внешним образом сгруппированных в кодексах. Как необходим тщательный анализ их словесный и логический, затем проникновение во внутреннее их сродство, сближение между собою самых, по-видимому, отдаленных, изучение целой современной или ближайшей к ним исторической эпохи, проникновение в общий дух всего общественного устройства, к которому как внешние обнаружения, относятся те или иные статьи кодекса – это можно видеть из следующих соображений.

Каждое отдельное правовое положение, закон, есть выражение права в слове. Словесная форма должна не только точно, но и ясно передавать содержание, сущность известного права, для того, чтобы они понятны были для всех, до кого правовое положение касается. Но если выражать точно и ясно вообще свои мысли есть уже дело таланта, а не дело, каждому доступное или, по крайней мере, дающееся легко: то в совершенстве выражать право, имеющее для заинтересованных в нем лиц жизненный интерес – есть дело поистине требующее гениальности. Совершенная для обыкновенной мысли словесная оболочка, как часто оказывается совершенно недостаточной для закона! Как часто этот жизненный интерес утончает человеческую изобретательность в не нравящемся законе подыскать обоюдность, двусмысленность выражений, чтобы перетолковать буквальный смысл его в свою пользу! Посему, если и о законах, с общей точки зрения безукоризненных, даже совершенных, должно сказать, что они далеко не всегда гарантированы от перетолкований, т. е. от разности их понимания: то что сказать о законах несовершенных, носящих следы поспешности, иногда небрежности, тем более о законах древних, устаревших даже относительно своей внешней формы (языка), и особенно о законах в подлинном тексте написанных на языке, чуждом для пользующихся ими (таковых множество в церковном праве)! Как установить в таких случаях единообразный способ толкования закона, точный и подлинный смысл его?

Очевидно, не остается никакой иной возможности как установлением между ним и целою группою других законов внутренней связи, указанием ему определенного отношения и значения в целой их совокупности, обнимающей какое-либо действительное отношение жизни. Ибо каждый закон, по существу своему, стремится обнять какую-либо сторону жизни, какое-либо её отношение, или дополнить, разъяснить тот пробел, какой оказался под влиянием новых явлений жизни в прежде изданном по этому предмету законодательстве. «Часто для образования правовой формы одного жизненного отношения должны, – говорит Игеринг, – совокупно действовать различные отдельные правовые положения, они находят, следовательно, в этой всем им общей цели свою соединительную точку и располагаются около неё как мускулы около кости. Выраженное таким образом в правовой форме жизненное отношение может в свою очередь находиться в зависимом отношении к другому, – относиться к нему, например, как его переходный момент, или как следствие, или как вид к роду. Таким образом, отдельные правовые отношения, могущие быть предметом отдельного правового обсуждения, срастаются в еще большие систематические единицы – в правовые институты, представляющие нам, образно говоря, крепкий скелет права, к которому примыкает в правовых положениях все его существо. – Задача науки – исследовать это сочленение права, найти настоящее место, как для самого мелкого, так и для самого крупного»³¹. – Только этим путем достигается точное понимание весьма многих статей, или отдельных правовых положений, в своей изолированности часто неясных, обоюдных, противоречивых.

Но этого мало. Право, стремящееся обнять самые разнообразные стороны общественной жизни, определить своими нормами каждое вновь нарождающееся в ней явление – в этой, так сказать, погоне за жизнью, постоянно доставляющей новые и новые комбинации, – новые и новые отношения – необходимо вызывает и в законодательстве – внешней форме его выражения, новые и новые перемены, необходимо делает последнее столько же изменяющимся, как полна изменений в своих формах и самая жизнь. Но это изменение в праве совершается по частям и между тем как отдельные его части под влиянием требований жизни идут последовательно от перемены к перемене, другие остаются в покое, в той первоначальной неподвижности, на какой остановились, так сказать, в давно уже прошедший момент. Понятно отсюда, как малопонятен будет старый закон, если в силу каких-либо обстоятельств он снова приходит в соприкосновение с новым законодательством, создавшимся под действием новых отношений жизни. Отсюда – очень значительная часть правовых положений для своего понимания требует исторического освещения, воспроизведения тех юридических отношений, при существовании которых он создался и при которых был совершенно естествен и понятен.

Так становится ясным, что и при существовании удовлетворительной кодификации права многие из отдельных статей его требуют толкований, или интерпретации – буквальной, логической, догматической и исторической. Это комментирование законов, или кодексов права и есть первая, хотя и низшая ступень научного воспроизведения или научного представления данного в известный момент положительного права. И действительно, долгое время юриспруденция и направляла свои усилия на такое всестороннее комментирование кодексов права. Как римское – юстинианово право, так и каноническое, до нас дошло с разнообразными и обширными комментариями.

Отдавая дань уважения колоссальности трудов этого рода, нельзя, однако же, сказать, чтобы результаты их относительно познания права соответствовали по своей широте и глубине тем изумительным усилиям, которые положены для приобретения их. Главный недостаток их – в отсутствии самостоятельной системы: глоссаторы следовали в толковании законов тому расположению их, какое дано в кодексе, т. е. хронологическому или предметному, или же располагали материал свой и комментарии к нему по чрезвычайно искусственной системе, введенной еще римскими юристами, по которой всякий юридический материал располагался по трем категориям: personae, res, actiones – лиц, вещей и действий. В том и другом случае не получалось в результате ни дельного представления всего организма права, ни дельного представления отдельных его институтов.

Новая юриспруденция сделала дальнейший шаг в разработке источников права. Она ставит своею задачею изучение и воспроизведение цельных институтов права на основании его источников, восполняет пробелы, образуемые ими, помощию других источников и стремится привести отдельные институты в органическую связь, так чтобы образуемая таким образом система права представляла собою целый связный организм институтов его. Как было высказываемо ранее, отдельные правовые положения только совокупностию своею обнимают известное отношение действительной жизни и в этом свойстве, будучи приведены в связь между собою, образуют соответствующей этому жизненному отношению правовой институт. Задача научного анализа подметить и выделить в группе правовых положений основные элементы, превратить их в понятия с определением существенных и второстепенных их признаков; «правовые положения отбрасывают свою форму повелений и запрещений и превращаются в элементы и качества правовых институтов. Так вырабатываются из них понятия институтов, сущность правовых действий, свойства лиц, вещей, прав, подразделений всякого рода. Это преобразование правовых положений в правовые понятия резко отличает научное изложение права от его изложения в кодексе. Законодатель может ограничиться выражением своих требований в их первоначальной непосредственной практической форме, наука же имеет задачею не только привести в порядок и объяснить их, но и распределить их по логическим моментам системы. Законодатель дает нам, так сказать, составные тела, которые его интересуют только со стороны их непосредственной годности к употреблению, наука же, наоборот, предпринимает их анализ и разлагает их на простые тела. При этом оказывается, что многие видимо различные правовые положения составлены из одних и тех же элементов, следовательно, могут быть взаимно заменяемы, или что одно отличается от другого одним только моментом, так что вместо него достаточно указать только на этот момент, что некоторые правовые положения состоят из совершенно различных простых идейных элементов и, следовательно, наоборот, могут получиться сами собою через соединение этих элементов. Таким образом, только анализ правовых положений приводит к познанию истинной природы права и его результатом является то, что наука получает вместо бесконечного множества разнообразных правовых положений обозреваемое количество простых, из которых она по востребованию может воссоздать вновь отдельные правовые положения. Но польза не ограничивается только этим упрощением; выработанные понятия являются не простыми разложениями данных правовых положений, из которых всегда могут быть восстановлены только эти последние: еще большая выгода заключается в приобретенной чрез это возможности приращения права из самого себя, роста его изнутри. Через комбинации различных элементов наука может образовать новые понятия и новые правовые положения: понятия производительны; они совокупляются и производят новые. Правовые положения не имеют этой оплодотворяющей силы; они, как есть, так и остаются сами собой, пока не приведены будут к своим простым составным элементам и не вступят через это в родственные отношения с другими, как в восходящей, так и в нисходящей линии, т. е. пока не откроют своего происхождения от других понятий и со своей стороны сами не получат возможности производить новые.

Таково влияние, оказываемое анализом и систематизациею правовых положений на самое право; его можно обозначить одним словом, как возвышение правовых положений на степень логических моментов системы. Но и для жизни эта операция имеет величайшее значение; она нам предлагает, если можно так выразиться, простые реагенты для бесконечно сложных частных случаев жизни. Кто хотел бы разрешать последние только с помощью правовых положений, тот постоянно находился бы в затруднении, потому что комбинационное искусство жизни так неисчерпаемо, что богатейшая казуистика уложения покажется жалкою в сравнении с её вечно новыми случаями. Напротив, при помощи тех немногих реагентов разрешаем мы каждый случай. Еще ближе будет назвать это систематическое или логическое строение права его азбукой. Отношение казуистически составленная кодекса к праву, приведенному к его логической форме, подобно отношению письменного китайского языка к нашему. Китайцы имеют для каждого понятия свой особенный знак; человеческой жизни едва достаточно для их изучения, и новые понятия требуют у них, прежде всего установления своих особенных знаков. Мы же, напротив, имеем небольшую азбуку, посредством которой можем разложить и сложить каждое слово, легкую для изучения и никогда не ставящую нас в затруднение. Точно также и казуистическое уложение содержит множество знаков для определенных отдельных случаев; напротив, право, приведенное к своим логическим моментам, представляет нам азбуку права, посредством которой мы можем разобрать и изобразить все, даже небывалые словообразования жизни»³².

Так изображает задачу науки права новейшая юриспруденция. Вообще эта задача делится на две главные части: историческую, тщательное исследование и приведение в порядок источников права: ибо они – базис всей науки о праве, и систематическое или логическое построение его. В отношении к каноническому праву Русской Церкви обе части общей задачи науки одинаково важны, ибо, что касается источников её, то при их чрезвычайном разнообразии и множестве без содействия науки положительно невозможно ориентироваться. Причина этого разнообразия и множества кроется в особенных исторических отношениях нашей Православной Церкви.

Будучи от начала по существу своему Церковью православно-восточною, Церковь Русская долгое время находилась под сильным влиянием поместной константинопольской или Византийской церкви и в своем устройстве, своей дисциплине и управлении пользовалась и правом, разрабатывавшимся на соборах этой поместной церкви. – В тоже время Церковь Русская должна была получать определение своего государственного положения от князей и царей древней Руси; затем, освободившись от влияния Константинопольской церкви, став самоуправляющеюся, автокефальною, Русская Церковь, в силу особенного положения своего государственной Церкви, в новый период своей истории образовала особое, весьма обширное право в так называемом синодальном законодательстве. Таким образом, источники права её, во всем их объеме и полноте, должны допустить следующее подразделение: 1, основные канонические источники, содержание право древней Восточной Церкви, т. е. её устройство, основные начала дисциплины; 2, исторические канонические источники, содержание право поместной Константинопольской Церкви, имевшие сильное влияние на управление древнерусской Церкви; 3, источники исторические церковного и государственного права древней Руси; 4, синодальное государственное законодательство нового времени, представляющее действующее право Русской государственной Церкви.

Тем важнее и труднее вторая часть общей задачи науки церковного права – научная систематизация его: ибо задача её – построение теории права на точном изучении всех этих источников. Только при этом условии возможно точное и верное воспроизведение права и осуществимо требование новейшей юриспруденции, что каждое право должно иметь свою систему, что последняя должна быть извлекаема из него самого, а не привносима в него совне. Ибо в противном случай она является чуждой самому предмету логикой образца, в который его насильно втискивают, сетью, в которую точно также могли бы втиснуть и каждое другое право, – элементом, более затрудняющим, чем облегчающим понимание строения индивидуального предмета. Система однозначуща с внутренним устройством предмета и потому всегда вполне индивидуальна: одному праву свойственна одна система, другому другая» ³³.