О брачном союзе и его значении в области половых отношений

Года полтора тому назад в наше публицистике был очень модным вопрос о браке. Особенно можно указать на В. В. Розанова, написавшего на эту тему массу статей и заметок. Так как мысли названного писателя затрагивали церковное учение о таинстве брака, то на них отозвались и духовные писатели. Ни один богословский журнал не прошел молчанием интересующего общество вопроса. На религиозно-философских собраниях в Петербурге происходили оживленные прения между духовными и светскими ораторами, печатавшиеся затем в «Новом Пути». В настоящее время интерес к брачному вопросу несколько ослабел. Жизнь выдвинула новые темы, особенно под влиянием последних событий огромной политической важности. Но надо думать, что брачный вопрос отошел на задний план лишь временно, что он опять возобновится во всей своей остроте, по миновении настоящего напряженного момента государственной жизни. Это потому, что в супружеском союзе сплетается так много различных сторон и интересов, что он всегда одною из своих нитей будет затрагивать кого-либо и в каком-нибудь отношении. Отсюда он всегда останется тем институтом, который будет привлекать к себе внимание человечества, возбуждать всевозможные толки и вопросы.

Брачный союз мужчины и женщины есть, прежде всего, явление биологическое и имеет огромную важность именно в этом отношении. Он есть средство размножения человеческого рода, тот фактор, который делает жизнь неувядающей, создает на место одних, сошедших с исторической сцены, новые поколения. В этом смысле супружество существует, во всем, органическом мире, не только животном, но даже и растительном. Деревья ранней весной выбрасывают цветы, самки животных ищут самцов, забывая в момент напряженного состояния полового инстинкта даже о потребности питания. «Любовь и голод, – говорит Тургенев, два родных брата, две коренных основы всего живущего. Все что живет, движется, чтобы питаться, и питается, чтобы воспроизводить. Любовь и голод – цель их одна: нужно, чтобы жизнь не прекращалась собственная и чужая – все та же всеобщая жизнь»¹.

В мире человеческом брачный союз, как биологический факт, имеет две стороны: физиологическую и психологическую. С физиологической точки зрения он слагается из инстинктивного влечения к лицу другого пола, чувственного вожделения, самого совокупления, сопровождающегося ощущением сладострастия; потом сюда же относятся: беременность, различные болезни и т. п. Параллельно этим физиологическим моментам половых отношений развивается и психология супружества. На почве полового инстинкта возникает любовь – эмоция в высшей степени сложная, состоящая из восхищения красотою любимого лица, его идеализации, волнения, нежности, чувства привязанности и др. Наконец, вместе со смешением органических секретов происходит в браке слияние душ, причем мужская индивидуальность восполняется женскою и обратно. Та и другая образуют цельное гармонически полное человеческое существо. В этом восполнении лицами разного пола друг друга хотят видеть вторую цель брака, стоящую наряду с размножением человеческого рода. Помимо биологического, брак в человеческом обществе имеет еще бытовое и государственное значение. Он есть основа семьи, а семья представляет собою ту ячейку, из которой развивается жизнь общественная и государственная. Неудивительно поэтому, что государство всегда присваивало себе право так или иначе регулировать брачные отношения, контролировать эту, по-видимому, столь интимную сторону жизни.

Различные ненормальности супружеского союза могли иметь дурные следствия не только для состоящих в нем мужчины и женщины, но и для их детей, а косвенно и для всего общества. Отсюда закон запрещает браки в известном возрасте, в известных степенях родства, требует соблюдения различных, предбрачных предосторожностей, определяет взаимные права мужа, жены и детей и т. д. Наконец, у всех почти народов брак рассматривался с религиозной точки зрения и имел религиозную санкцию. В христианстве (католичестве и православии) он признается таинством, если только освящается чином венчания. Чрез последнее естественный союз мужчины и женщины становится, по учению церкви, благодатным союзом во образ соединения Христа с церковью.

Уже из сказанного видно, что о браке, в широком и узком значении этого слова, можно рассуждать с различных сторон и точек зрения: с точки зрения физиологической, анатомической, юридической, экономической, психологической, нравственной, религиозной. Равным образом можно поставить вопрос об отношении между всеми этими сторонами брачного союза и об их надлежащем разграничении.

Задача настоящего очерка более скромная. Мы хотели бы только рассмотреть нравственно-религиозную сторону брака, касаясь других его сторон лишь постольку, поскольку это необходимо для достижения прямой, поставленной нами цели. При этом мы будем рассуждать стоя на христианской точке зрения. В частности мы попытаемся решить следующие вопросы:

1. Дурно или хорошо то ощущение сладострастья, которым сопровождается совокупление, вне брака, и если дурно, то почему?

2. Должно ли было бы размножение человечества происходить тем способом, которым оно теперь происходит и в том случае, если бы не было грехопадения прародителей, или же тогда оно совершалось бы как-нибудь иначе. А в связи с этим вопросом стоит другой: возможно ли было ощущение сладострастья в состоянии невинности; если возможно, то было ли оно дурно или нет, и если не было, то почему.

3. В чем собственно заключается освящающее значение брака, как таинства, превращается ли в христианском супружестве ощущение сладострастия из дурного в хорошее, если превращается, то каким, образом это возможно, а если нет, то в чем же тогда будет состоять действенность таинства.

4. Если некоторый элемент скверны остается и в браке, то каким образом церковь допускает брак.

5. Если в браке все «до дна» чисто, то имеет ли пред ним какое либо преимущество состояние девства или нет.

Для разрешения первого вопроса необходимо обратиться к анализу общечеловеческого нравственного сознания. Этот анализ убеждает нас в том, что плотское вожделение, иначе ощущение сладострастья, дурно и унизительно для человека. Доказательством этого служит чувство стыда, непосредственно связанное с половыми функциями. Мы тщательно скрываем эти последние и даже считаем неприличным упоминать о них в разговоре. Все, что имеет хоть малейшее отношение к этой области, затрагивает нашу стыдливость и поэтому обыкновенно прикрывается завесою некоторой тайны. Наши похотливые мысли и желания мы храним обычно на самом дне нашей души, тщательно скрывая их от других. Невинность детей мы ценим особенно высоко именно потому, что им незнакомы томления плотской похоти; напротив, сладострастники возбуждают в нас презрение и гадливость. Такое же впечатление производят и продажные женщины. Девушка, утратившая целомудрие до брака, признается опороченной и утратившей право на уважение общества. Законодательство всех культурных народов ограждает стыдливость каждого из членов государства постановлениями, запрещающими бесстыдные действия, считает преступными раздражение чувственности и преследует порнографию. Наконец, религии, как древние, так, и новейшие, всегда считали сладострастье грехом, а христианская аскетика видит в нем даже корень всех других пороков. Ни одна страсть не бичуется так в святоотеческой литературе и в богослужебных книгах православной церкви, как похоть плоти. Можно сказать, что почти все усилья христианских подвижников представляют из себя не что иное, как борьбу с нею.

Таким образом, кажется, не может быть сомнения в том, что половая похоть отрицательно квалифицируется нашим нравственным сознанием. Вопрос может быть только в том, почему это так. Антиморальный характер жестокости, воровства, убийства понятен, так как все эти преступления, увеличивая сумму человеческих страданий, служат явным рассадником зла в мире. Но почему дурно то в высшей степени сладостное ощущение, которое, по-видимому, дает человеку моменты самого интенсивного и жгучего удовольствия. Существуют различные решения этого вопроса, но все они могут быть сведены к двум типам: одни стараются объяснить безнравственный характер сладострастья исходя из аскетического принципа морали, другие из альтруистического. По нашему мнению, необходимо соединить то и другое. Если мы вникнем во внутренний характер половых отношений, то увидим, что сфера чувственности есть именно та область, которая всего более опасна для духа и стремится поглотить его. Борьба с похотью плоти чрезвычайно трудна и требует напряжения всех сил человека. Связь между физиологическими процессами рассматриваемой функции и воображением самая теснейшая. Малейшее раздражение чувственности аффицирует душу, равно как и наоборот любострастные мысли возбуждают половой инстинкт. Последний до такой степени может возобладать над духом, что он сделается полнейшими рабом чувственности. Во время самого акта совокупления человек находится как бы в бессознательном состоянии: его разум и воля бывают совершенно подчинены пафосу сладострастия. А так как при нормальном порядке вещей дух должен господствовать над плотью, а в данном случае это отношение между разумом и чувственностью извращается, то наше нравственное сознание и признает половой акт дурным и постыдным. «Плотское условие размножения, говорит Вл. Соловьев, для человека есть зло; в нем выражается перевес бессмысленного материального процесса над самообладанием духа, это есть дело противное нравственному достоинству человека»².

В половой любви два лица – мужчина и женщина – стремятся соединиться друг с другом, слиться в одно духовное целое, образовав, таким образом, гармонически полное человеческое существо. На почве этого стремления возникает могучая, в высшей степени интенсивная эмоция, часто всецело поглощающая личность человека. И что же оказывается? Восхищение пред красотою, обожание личности, поставление счастья всей жизни от «да» или «нет» любимого существа – все это, вместо психического слияния душ, разрешилось, по выражению Соловьева, соприкосновением оболочек и смешением органических секретов. Именно вследствие этого, удовлетворение влюбленными своей страсти обыкновенно полагает конец первому эстетически прекрасному периоду любви и сопровождается горьким разочарованием. Припомним то состояние мучительного стыда, которое испытывали Анна Каренина и Вронский после своего падения. «Он чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценою стыда».

То прекрасное, поэтическое чувство, которое казалось им высшею прелестью жизни, разрешилось актом минутного, чисто физического единения, того единения, к которому способны даже животные. Прежде им казалось, что любовь их есть нечто идеальное, неземное, что им откроется целый мир невыразимого счастья, ради которого можно пожертвовать всем. И вот последняя цель их отношений достигнута, а вместе с тем стало очевидным, что все их любовные вздохи, порывания и томления, все радости и муки обожания, все формы ухаживания, подчас очень одухотворенного, разрешились вместо духовного слияния далеко не эстетичным, чисто материальным процессом соития.

В половой области человек всего более склонен к излишествам, гибельным для его физического и духовного здоровья. Здесь же открывается возможность противоестественных пороков и вкусов. Отрицательное отношение нашего нравственного сознания к этим крайним проявлениям сладострастья, помимо их эстетически отвратительного характера, заключается в предчувствии тех страданий, которые они влекут за собою. Необузданное сладострастье делает человека больным, вялым, расстраивает его нервную систему, отравляет настроение, сопровождается расстройством умственных способностей, развивает в нем инстинкт жестокости. Настоящий развратник не может быть ни счастливым, ни полезным для других людей. Он становится в конце умственным и нравственным уродом, а вместе с тем и физической развалиной. Так действует крайняя степень разврата. Но и в более умеренной степени он портит человека, отнимает у него силы, которые могли бы быть употреблены на служение обществу. Наконец, сладострастник не может смотреть на целую половину человеческого рода нормальным здравым оком. В женщине он, прежде всего, видит не человека, а предмет вожделения и источник любострастных наслаждений. Все его отношения к другому полу определяются этим основным настроением. Связь жестокости со сладострастьем в его наиболее уродливых формах психологически мало понятна, но, тем не менее, составляет несомненный, установленный психологический факт. Такие деспоты, как Нерон, были в то же время любителями разврата и все типичные сладострастники обычно являются деспотами ближайших подчиненных им лиц.

Но не только противоестественные пороки и половые излишества, а и всякое вообще удовлетворение чувственности вносит в человеческий организм начало разложения, вероятно потому, что при данном состоянии человеческой природы оно никогда не бывает вполне здоровым и нормальным. Параллельно охлаждению интенсивности чувства, после взаимного физического соединения лиц разного пола, начинается и увядание красоты особенно в женщине. Сделавшись любовницей Вронского, Анна Каренина и «нравственно и физически изменилась к худшему. Она вся расширела и в лице ее появилось искажавшее его выражение. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает ту красоту, за которую он сорвал и погубил его. Правда, это уменьшение красоты любимой женщины бывает преимущественно субъективным. Вместе с ослаблением идеализации и большим сближением проходит эстетический восторг, который нуждается в некоторой отдаленности предмета, не позволяющей рассмотреть его детали. Но вместе с тем, нельзя отрицать того, что и объективно ощущение сладострастья вносит в человеческое тело изменение к худшему. В человеке, утратившем целомудрие, замечается «ущерб, изнеможение и во всем та краткая улыбка увядания, что в существе разумном мы зовем возвышенной стыдливостью страдания». Эти следы «изнеможения» заставили Вронского смотреть на Анну, как на сорванный цветок, в котором он не узнавал красоты, за которую погубил его. Удовольствия чувственности расслабляют организм, искажают черты лица, изменяют его выражение к худшему. А у женщины сюда присоединяется беременность, часто превращающая красоту в безобразие. Все это, в связи с болезненностью деторождения, отнимает у половых отношений их эстетический аромат и заставляет стыдиться их обнаружения. Наконец – и это самое главное – сладострастье признается нами дурным потому, что оно может сопровождаться весьма вредными последствиями для других людей и, следовательно, угрожает опасностью альтруизму. Именно на почве половой страсти всего чаще возникают всевозможные трагические эпизоды вплоть до убийств и самоубийств. Мы уже не говорим о случаях изнасилования, подневольных браках и тому подобных, во всяком случае исключительных фактах, укажем лишь на те страдания, которые часто влечет за собою так называемая половая любовь. Обе стороны, когда еще только загорается заря взаимного чувства, надеются, что оно будет продолжаться вечно. А между тем в действительности этого никогда не бывает. В то время как одна сторона привязывается все более и более, другая охлаждается, при чем место любви иногда заступают ненависть и отвращение. К чисто внутренним мукам, которые в таком случае должен испытать один из влюбленных, сюда присоединяются вследствие различных условий социальной жизни, стыд и позор от людей, иногда даже бедность, болезни, потеря доброго имени и известного общественного положения. Припомним, сколько несчастных девушек являются жертвами своей неразумной любви, припомним страдания обольщенной Фаустом Маргариты, «бедной Лизы», Веры из «Обрыва», Анны Карениной. Все они тяжелою ценою должны были расплачиваться за миг увлечения, искупить позором, иногда жизнью, миг блаженства.

Но если сладострастье признается нами нравственно дурным, то каким образом было возможно оно тогда, когда еще люди находились в состоянии невинности? Носило ли это ощущение какой-нибудь иной характер, исключающей все его имморальные элементы, или его совсем тогда не было? Если принять последнее предположение, то возникнет новый вопрос: обусловливалось ли бы отсутствие сладострастных ощущений в случае сохранения людьми невинности иной физиологией полового акта, или же эта физиология была бы и тогда такою же, какою она остается теперь, но только физическому процессу соответствовало бы какое-нибудь особенное, более возвышенное и благородное душевное состояние. На все эти вопросы существуют различные ответы.

Есть мнение, по которому, если бы люди остались безгрешными, способ размножения человеческого рода быль бы совсем иным. «Мы необходимо должны допустить, рассуждает Руи в «Mиpе Искусства», что в безгрешном состоянии человека, в условиях цельности бытия не расколотого грехопадением, известен был метод какого-то бесконечно нежного прилепления человека к жене. В этом методе не было ничего грубого, жестокого, оскорбительного. Напротив, в нем заключалось какое-то неизъяснимое благородство, какая-то непередаваемая утонченность. Как логическое следствие такого порядка вещей – страдания любви ни в каком моменте, ни в какой даже самой слабой степени, не были возможны. Ущерб, изнеможение, увядание – все эти атрибуты страдания не были известны первозданному человеку. Упругость форм и красота линий тела оставались неизменными. Только при таких условиях было возможно, что «и были оба нага, Адам и жена его, и не стыдились»³.

Разбирая изложенный взгляд Руи, В. Розанов полагает, что modus размножения по грехопадении не мог перемениться, так как физиология его неотделима от анатомии, и мы не имеем ни малейшего данного в слове Божием для заключения, что с грехопадением прибавилась или убавилась анатомия человека. Напротив, что она не переменилась – указания на это есть и, значит, преднамеренно дано в слове Божием: «они (согрешившие) взяли листья и закрылись, т. е. покрыли то, что было»⁴. Хотя последнее заключение и не может быть признано логически состоятельным, но все же нельзя не согласиться, что в Библии нет никаких оснований для предположения об изменении с грехопадением самой структуры человеческого тела, об уничтожении или возникновении каких-либо новых органов. Такое внезапное анатомическое изменение в организации наших прародителей явилось бы чудом, но прибегать к последнему без особенной нужды, когда объяснить известный факт можно и естественным путем, – значило бы пользоваться далеко не научным методом.

С точки зрения следующего взгляда, хотя способ размножения человеческого рода у людей не согрешивших с внешней стороны и был бы тем же самым, каким он является теперь, но только половой акт в таком случае не сопровождался бы тем ощущением сладострастия, которое делает его постыдным и дурным в настоящее время. Задача христианского брака в том, между прочим, и состоит, чтобы уничтожить в человеке огонь похотливого желания и сделать совокупление между супругами свободным от эротического наноса. Такого мнения держатся преимущественно некоторые духовные писатели, например, протоиерей Соллертинский и иеромонах Михаил. По словам первого, «Новый Завет смотрит очень высоко на брачную жизнь, но он бесспорно не считает вечным в философском отношении, не считает основным, существенным тот физический элемент, который до сих пор хотя и есть в нашем брачном сосуществовании, но не одно Св. Писание находит его ненужным. Посмотрите на растения, там плод есть и плод этот не что иное, как результат брачного процесса, замечаемого среди растений, но сладострастия здесь нет. Это и подобное, не есть ли указание на то, что людям в брачной их жизни надо подвигаться к этому действительно очищенному состоянию, о котором Спаситель и Писание бесспорно учат»⁵. По взгляду о. Михаила, средством к подавлению сладострастия в браке должна явиться мысль о будущем ребенке, которая необходимо предносится мужу и жене в их отношениях. «Высшее напряжение любви к будущему творению, единомыслие души и телес, высшее желание создать лучшую себя жизнь, заместителя на арене служения людям и церкви, и выражается в полубезсознательном акте единения». «Человек должен не смотреть с вожделением далее на собственную жену. Огромным напряжением психических сил человек должен возвратить себе потерянную невинность, чтобы погас в его взоре навсегда огонь похотливого желания, которое всегда не чисто, на какую бы женщину ни было направлено»⁶.

Трудно согласиться и с изложенным взглядом. Как справедливо выражается Розанов, физиология брака тесно связана с его анатомией. Отсюда, если мы допустим, что половое общение между мужчиной и женщиной и в состоянии невинности должно бы было происходить так, как оно происходит теперь, то необходимо должны допустить и то, что оно не могло не сопровождаться ощущением сладострастия. Профессор о. Соллертинский указывает на цветочное размножение. Но во 1) брачный процесс в мире растительном имеет совсем иную анатомию и физиологию, чем в человеческом, а во 2) кто знает, если бы растения обладали сознанием, то, быть может, и они испытывали бы нечто вроде сладострастья. По крайней мере, в мире животном оно несомненно существует. Думать, что акт совокупления при идеальном состоянии человеческой природы не должен сопровождаться страстностью, значить допускать нечто противоестественное, – предполагать, что физиологическому процессу может не соответствовать никакого психического эквивалента. По выражению Розанова «в мировой план рождения, без коего оно абсолютно не может совершаться, введены элементы: 1) любования друг другом, 2) ласкания одним другого, 3) нежности, 4) восхищения, б) доверия и, чем ближе к самому акту, 6) чувственного пожелания. Решительно невозможно слияние полов без этих чувств. Они присущи даже ласкающимся животным и еще шире развиты у человека... Соединение даже механически невозможно без сильного прилива крови к половой сфере, что уже образует наличность чувственности, то, что обзывается у богословов порицательным словом «похоть»⁷. При этом доказано наукою и опытом, что «страстность есть печать настоящей, богатой, творческой, рождающей силы, почерпаемой из горнила природы, там, где нет ея, не рождается ни красоты, ни гения»⁸.

Правда, на основании некоторых психических данных мы можем предполагать, что иногда нервным раздражениям может не соответствовать душевных движений, но это факты во всяком случае исключительные, такие, из которых нельзя делать какого-либо общего вывода. Когда наша душа бывает всецело поглощена каким-либо психическим феноменом, мы не замечаем боли и остаемся глухи к внешним впечатлениям. Христианские мученики в моменты высшего религиозного одушевления, препобеждая самую природу, испытывали чувство величайшего блаженства, подвергаясь истязаниям. Их тело становилось как бы не чувствительным к боли, раздражениям нервной системы не соответствовало психических эквивалентов. Вот нечто подобное, казалось бы, мы могли допустить и по отношении к половому акту. Быть может в состоянии невинности людей высшая духовная жизнь била в них таким сильным ключом, что ощущения сладострастья, как психического факта вовсе в них не было, хотя физиология размножения и была совершенно тождественна с настоящей, подобно тому, как в мучениках в некоторые минуты религиозной экзальтации не было боли при наличности соответственных физических факторов. Но в высшей степени трудно предположить, чтобы при нормальном состоянии человеческой природы существовала такая дисгармония между телом и духом. Да в таком предположении и нет решительно никакой нужды. Дело в том, что ощущение сладострастья не может быть признано безнравственным в том смысле, в каком, например, это можно сказать относительно жестокости. В то время, как последняя есть нечто безусловно дурное, в первом есть как будто и хорошие элементы. Обращая внимание на эту сторону дела, мы можем прийти к такому решению поставленного нами вопроса, т. е. о возможности сладострастья в состоянии невинности: плотское вожделение и страстность должны бы были сопровождать половой акт и в том случае, если бы не было грехопадения прародителей, но только в таком случае ощущение сладострастья было бы лишено тех элементов, которые делают его в настоящее время антиморальным. В нем осталось бы лишь то, что теперь делает его радостным и приятным. Вследствие этого похоть плоти не сопровождалась бы теми страданиями для самого индивидуума и для других людей, которыми она сопровождается теперь. Задача христианского брака в том именно и состоит по отношению к половому акту, чтобы, не уничтожая существа сладострастья и его приятности, очистить его от тех ядоносных элементов, которые присущи ему в настоящее время.

А что сладострастье не безусловно дурно, что в нем есть некоторые элементы, имеющие положительную ценность с точки зрения идеи совершенства, – это подтверждается многими соображениями. Так, прежде всего обращает на себя внимание тот, факт, что рассматриваемое ощущение составляет необходимое условие размножения человеческого рода. Отсюда, раз мы считаем добром самую жизнь, то не можем видеть зло в том, что является источником ее продолжения. Вместе с тем сладострастие, возникающее из половой потребности, есть нечто безусловно естественное для человека, необходимо вытекающее из физиологии и анатомии его тела. А это обстоятельство невольно выдвигает вопрос, может ли считаться безнравственным, то, что составляет, органическое свойство нашей природы и от чего мы освободиться не можем? Если весь круг, актов размножения и относящихся сюда эмоций сопровождается чувством стыда, то все же легко заметить, что последнее по своему внутреннему качеству отличается от тех угрызений совести, которые возбуждаются поступками из области любви к ближним. В первом случае, на ряду с сознанием недолжного, чувствуется что-то притягательное и сладостное, в последнем – внутренние терзания не окрашиваются ничем. Но этого мало. Половое наслаждение представляется человеку самым интенсивнейшим из всех наслаждений, доступных ему, а возникающая под влиянием физиологического инстинкта любовь к лицам другого пола считается прекраснейшим цветком жизни, ее лучшею радостью. Именно она сообщает особенную прелесть молодости, освещая и согревая юные годы яркими, разноцветными лучами тепла и света. Лучи эти, дробясь и переливаясь в различных вариациях, бросают отсвет и на всю последующую жизнь человека, в воспоминаниях которого любовные радости окружаются каким-то особенным ореолом красоты и счастья. Обратим, наконец, внимание на следующий факт. То самое удовлетворение полового инстинкта, которое признается постыдным вне известных рамок, с точки зрения большинства перестает быть таковым в пределах супружеского союза. Последний освящается христианскою церковью, признающей, что «брак честен и ложе не скверно». Но может ли быть освящено истинной религией то, что само по себе безусловно дурно? Чтобы убедиться в необходимости отрицательно ответить на этот вопрос, представим себе на минуту существование в церкви такого акта, который бы уничтожал безнравственный характер убийства, жестокости, клеветы и тому подобных грехов против альтруизма. Мы чувствуем, что это совершенно невозможно, что всякие проявления ненависти, вражды, коварства не могут изменить своего характера никакой санкцией, что принятие их под свою защиту известным религиозным учением явилось бы вернейшим признаком ложности этого последнего. Грехи чувственности находятся совсем в ином положении. Если сегодня для людей девушке было стыдно даже целоваться с мужчиной, то завтра, обвенчавшись с ним, она со спокойною совестью может делить с ним ложе и никто не найдет в этом чего-либо предосудительного. Из всего этого очевидно, что в то время как действия и настроения противные любви к ближним осуждаются нами безусловно, различные проявления полового инстинкта признаются имморальными лишь условно, считаются постыдными лишь в некоторых случаях.

Надо думать, что в состоянии невинности способ размножения человечества был таким же, каким он остается теперь, и также сопровождался в высшей степени сладостным ощущением, но только это последнее было лишено тех элементов, которые в настоящее время делают его дурным и постыдным. Эти элементы уже были нами указаны. В настоящее время сладострастье признается нами дурными потому, что оно: 1) подчиняет дух плоти, 2) не всегда бывает естественным, 3) вносит в человеческий организм начало разложения, изнеможения и увядания, 4) угрожает опасностью для альтруизма. Ничего подобного не могло быть до грехопадения. Тогда между духовною и физическою стороною нашего существа была полная гармония и ни один физиологический акт не мог нарушить равновесия между психикой и телом. В настоящее время, подобно тому, как питание часто превращается в обжорство, так и половая потребность проявляется в форме чрезмерной похотливости и страстности. В состоянии невинности она занимала определенное место, не нарушая общей целости человека; не занимая господствующей роли в его жизни. Эту цель, между прочим, в настоящее время преследует брак. По замечанию профессора Соллертинского, благодать, подаваемая в этом таинстве, является могучим орудием против сладострастия, разлагая эту силу и вводя ее в известные пределы⁹. При нормальном супружестве половая функция занимает в семейной жизни скромное место, выдвигая на первый план высшие, чисто духовные элементы. Она не препятствует жизни духа, подобно тому, как не мешает ей удовлетворение аппетита или потребности дыхания. Наоборот, вне брачной регламентации половой инстинкт может выражаться в форме распутности и эротомании, захватывающей все силы духа, тормозящей и портящей ум, волю и сердце. Мысли, чувствования, желания, намерения сладострастника окрашиваются похотливостью и теряют свою свежесть и моральную чистоту. Все это не было возможно до грехопадения и к уничтожению всего этого клонится христианский брак.

В состоянии невинности удовлетворение полового инстинкта было, безусловно, естественным, тогда как в настоящее время оно часто носит характер болезненный, ненормальный. Существует даже мнение, что мы стыдимся в половой сфере именно этих противоестественных элементов. Так, по мнению Вл. В. Успенского, трудно допустить, чтобы стыд был неискоренимою, вечною собственностью нашей природы. Не естественнее ли думать, что эта особенность есть явление преходящее, что возможна брачная чистота и невинность, в которой нет места стыду, – не потому, чтобы это было бесстыдством, а потому, что нет того, чего должно стыдиться. Если стыд есть одно из отличий человека от животного, то это отличие скорее не к чести человека и доказывает лишь то, что у животного проявления родового инстинкта сравнительно с человеком естественнее. Возможно и у человека приближение к такой естественности. Конечно, состояние такой брачной невинности с трудом представимо¹⁰. Если мы вдумаемся в отношение нашего нравственного сознания к проявлениям половой функции, то увидим, что степень их постыдности находится в прямой связи со степенью их неестественности. Чем свежее, целостнее и неиспорченнее природа человека, тем благороднее его страстные порывы. В них нет того болезненного, ядоносного придатка, который вносит в душу и тело начало разложения. Напротив, изможденная старческая страстность является чем-то противоестественным и развратным, издавая гнилостный запах. С этой точки зрения можно сказать, что чувственность древних греков была не только физически, но и морально здоровее нашей. «Эллинское искусство, говорит Рун, дает наготу не как постыдное и соблазняющее, а как невинное – должное, как естественное и первоначальное. Дурных страстей нет в мраморах Греции и Италии, чада жизни нет в них, как отражения. Это не суть существа пресыщенные, пьяные, падшие, чего всего довольно в оголенном искусстве нашего времени»¹¹. Равным образом половая страстность юноши, в котором «как лава в жилах льется кровь и как огонь в крови горит любовь», благороднее и чище старческого сладострастья. Чтобы понять это, достаточно сопоставить какого-нибудь Свидригайлова, грезившего малолетними девочками, и Байроновского Дон-Жуана. В то время как последний, по выражению поэта, «был чист душою, хоть не телом, и дум в себе порочных не таил», к первому вполне приложимы слова: «развратник только льнет к плодам незрелым, чтоб возбуждать в крови остывший пыл». Благодать, подаваемая человеку в таинстве брака, очищает ощущение сладострастья, делает его более нормальным и здоровым, возводит в состояние первобытной естественности.

Вместе с грехопадением, и как его естественное следствие, явилось в человеческом организме некоторое ядоносное начало, отравившее все эти функции и в особенности половую. Акт размножения, долженствующий быть прекраснейшим цветком жизни, сделался источником болезней и различных антиэстетических изменений в человеческом теле. Это стоит в тесной связи с уменьшением его естественности. Как только первые люди нарушили божественную заповедь, они тотчас же почувствовали «ущерб, изнеможение и во всем ту краткую улыбку увядания, что в существе разумном мы зовем возвышенной стыдливостью страдания». И в настоящее время мы действительно замечаем, что удовлетворение чувственности, собственно беспорядочное, вносит в организм расстройство, сопровождается увяданием красоты, свежести, грациозности. Особенно это нужно сказать о женщинах, – беременность сопровождается теперь многочисленными физическими страданиями, что первоначально не входило в планы Творца. Слова: «в болезнях родиши чада» были сказаны Еве после грехопадения и в наказание за него. Наконец, деторождение с точки зрения совершенной эстетики прямо безобразит женщину, портит ее формы настолько, что совершенно губит ее красоту. Как справедливо замечают, беременная женщина невозможный сюжет для искусства. Правда анатомия беременности, как мы уже говорили, и в состоянии невинности должна была бы остаться тою же. Но тогда она не казалась бы нам некрасивою. По словам Руи «вместе с плодом познания добра и зла в человеческий организм введен страшный алколоид, которым разрушены какие-то центры в нашем мозгу¹².

Таким образом, после грехопадения, вместе с утратою естественности в отправлении половой функции, были внесены в эту область болезненность и безобразие, при чем последнее стало усматриваться в некоторых явлениях вследствие субъективных причин, в силу порчи нашего духовного ока вообще и эстетического вкуса в частности. Сообразно с этим благодать, подаваемая в таинстве брака, с одной стороны оздоровляет акт размножения, с другой возводит наши эстетические суждения к высшему совершенству, осложняя и восполняя представление внешней пластической красоты понятием симпатичного, милого и привлекательного. Половое общение между супругами в моногамическом браке, введенное в известные рамки, вполне здорово, не сопровождается расслаблением ни тела, ни духа. Вместе с тем в недрах хорошей семьи, в ее теплой любящей атмосфере изнеможение и увядание телесной красоты близких сердцу лиц нисколько не уменьшает их привлекательности и не препятствует питать к ним нежные чувства. Отсюда для мужа дорога бесконечно и его беременная жена, как бы ни были далеки от идеала красоты ее формы, для матери нет никого лучше ее, больного, морщинистого ребенка, для детей и внуков прекраснее их матери и бабушки-старушки, какими бы немощами они ни обладали. Пословица «не по хорошу мил, а по милу хорош» находит себе полное приложение в семейной жизни. А скрепляющая супружеский союз любовь именно и вспомоществуется благодатию, даемою в таинстве брака.

Наконец, значение моногамического брака, не только христианского, но и всякого вообще, выясняется из следующего соображения. Если бы люди предавались сладострастью без всякого удержа, то количество зла и страданий в мире возросло бы до невероятных пределов. Физическое и нравственное вырождение, всевозможные болезни, изнасилования, обольщения, самоубийства покинутых девушек и детоубийства сделались бы обычным явлением. В предчувствии возможности всего этого человечество относится к половой области в высшей степени осторожно. Оно разрешает удовлетворение полового инстинкта лишь под тем условием, чтобы оно совершалось в известных формах и границах. Чем более эти последние гарантируют половое общение от вредных последствий, тем менее общественное моральное сознание находит в нем дурных элементов. Брачный союз, в котором мужчина соединяется на всю жизнь с одной женщиной, принимая на себя заботу о ней и об имеющих произойти детях, создает такие условия, при которых удовлетворение половой потребности является наиболее здоровым и безопасным. Отсюда совокупление в браке обыкновенно признается почти вполне чистым.

На основании всего вышеизложенного мы получаем возможность ответить на вопрос: каким образом христианский брак может освящать половые отношения, если они сами по себе дурны. Плотское вожделение не безусловно безнравственно, не в том смысле, в каком могут быть названы этим именем проявления злобы, ненависти и жестокости. Оно чисто по своей идее и соединенное с нею ощущение сладостности является показателем этой чистоты. Но оно извращено в греховном человеке и заключает в себе в настоящее время так много болезненных, вредных и опасных элементов, что человечество вынуждается видеть в сладострастье нечто постыдное и злое. Задача христианского брака, как таинства, состоит в том, чтобы восстановить состояние первобытной невинности и сделать половой акт таким же чистым, каким он был до грехопадения. Это не значит, как думает иеромонах Михаил, будто в супружестве должен погаснуть огонь страстности, будто даже самое совокупление должно превратиться в механический акт, не сопровождающийся никаким психическим аффектом. Нет, – это значит только то, что в христианском браке сладострастье должно претворяться, облагораживаться и очищаться от внесенных в него грехом смердящих примесей. Приятность его чрез это нисколько не уменьшится, а наоборот еще более увеличится. Но, конечно, благодать, подаваемая в таинстве для этой цели, не может действовать механически и принудительно. Она «не есть магическая сила, которая навсегда исключает всякий греховный корень в человеке». В браке, как и во всех прочих таинствах, к действию благодати должна присоединиться свобода человека. Он сам со своей стороны при божественной помощи должен стремиться к тому, чтобы сделать свой супружеский союз чистым и невинным, внутренним усилием воли подавляя в нем все то, что имеет характер постыдный и вредный. По справедливому замечанию Вл. Соловьева «в истинном браке естественная половая связь не уничтожается, а пресуществляется, но пока это пресуществление еще не стало фактом, оно есть нравственная задача и элементы естественного полового отношения суть данные этой задачи».

Если мы примем во внимание то, – что благодать, получаемая в таинстве брака, не действует магически и принудительно, и что люди со своей стороны никогда в полной мере не идут ей на встречу, то поймем, почему христианская церковь с одной стороны, учит о том, что «брак честен и ложе нескверно», а с другой ставит девство выше супружества. С идеальной точки зрения христианский брак не ниже девства, так как в нем не должно быть того, что заставляет наше нравственное сознание отрицательно относиться к сладострастью. Но фактически в нем не все до дна чисто, остается некоторая примесь греховности. В состоянии невинности половая жизнь человека должна быть свободна от элементов противоестественности, болезненности, возобладания над духом и опасности для альтруизма. В браке эти элементы все же остаются, хотя и сводятся к минимуму. Вот эта-то невозможность при данном состоянии человеческой природы возвратиться в брак к первобытному чистому сладострастью, эта примесь к половому акту греховности даже и в супружеском союзе и заставляет считать полное целомудрие девства выше брака. Отсюда чрез всю историю древней церкви и все святоотеческие творения красною нитью проходит идея о превосходстве девства над супружеством. Девство представляется ангельским состоянием, окружается нимбом чистоты и святости, вызывает общее религиозное восхищение. Наоборот, в брачном сожительстве, хотя бы оно и было освящено таинством, всегда остается некоторая греховная сторона, нечто такое, чего следует стыдиться и что нуждается в ощущении совести. Это нечто есть именно те привнесенные грехом в половой акт элементы разложения, о которых мы уже неоднократно говорили и которые только уменьшаются, но не совершенно уничтожаются в христианском браке. Если же на встречу благодати, в полной мере шла бы человеческая свобода, если бы и со своей стороны люди делали все, чтобы возвратиться в состояние первобытной невинности, то сладострастье в браке очистилось бы от явившихся по грехопадении ядоносных элементов и супружеский союз стал бы вполне равноценным девству.