О значении впечатлений раннего детства в деле воспитания детей

Умеренный, воздержанный человек наслаждается здоровьем, отличается крепостью сил и долговечностью; трудолюбивый пользуется веселым расположением духа, материальным довольством и даже богатством; умный, с твердым, добрым характером, человек приобретает уважение, доверие и любовь многих; тогда как невоздержанность отнимает у человека здоровье, знакомит его преждевременно со многими болезнями и значительно сокращает жизнь; праздность приводит к бедности, нищете; нерассудительности, легкомыслие и трусость бывают причиной многих ошибок, преступлений, несчастий и пр. и проч. При виде этих явлений, при виде разности в судьбе людей, у размышляющего человека нередко вырывается из уст известная пословица: что посеешь, то и пожнешь. Этой пословицей он выражает ту мысль, что как в царстве растительном хороший или дурной урожай весьма много зависит от свойства семян, которые бросаются в почву: добрые семена по большей части приносят добрый плод; от дурных семян нельзя ждать хорошего урожая; так и счастливая или несчастная судьба человека, добрый или дурной нрав и образ жизни его весьма много зависят от того, какие семена брошены были в его душу во время детства и юности – этой поры нравственного сияния. И действительно все, что есть умного или глупого, доброго или злого, честного или бесчестного в мыслях, чувствованиях и действиях человеческих, словом: все достоинства и недостатки умственного и нравственного развития людей прямо или непрямо весьма много зависят от времени воспитания; весьма часто суть не что иное, как плод впечатлений, ощущений, представлений восприимчивого детства и свежей юности. Лишь только дитя начинает видеть, слышать, осязать и проявлять деятельность других чувств, как уже начинает получать впечатления, которые ложатся в основание будущего характера; ни одно ощущение, ни одно желание, как бы оно ни было мимолетно, незначительно, не остается без следа для нравственной его жизни. Незаметные, но бесчисленные следы этих ощущений, впечатлений составляют основу того нравственного характера, который развивается во время юности и достигает зрелости в лета мужества, подобно тому, как из таких незначительных единиц времени, как секунда и минута, слагается целая жизнь человека.

Но не слишком ли много значения мы придаем детству по отношению к последующей жизни человека? Не слишком ли сильно выразились, сказавши: «Лишь только дитя начинает видеть, слышать и проявлять деятельность остальных своих чувств, как уже начинает получать впечатления, которые ложатся в основание будущего характера»? Ужели, скажут нам, дитя на первых неделях, даже на первых годах своей жизни может иметь такие впечатления, которые могут оказать влияние на образование нравственного характера? Не странно ли допустить такую мысль, когда мы знаем, что дитя почти исключительно живет растительно-животной жизнью, – что впечатления, чувствования и желания его хотя и живы, но мимолетны, весьма скоро забываются, – что понимание дитяти бывает весьма ограничено и потому то, что совершается вокруг него, хотя и скользит и отражается в его душе, но не понятое не производит ни добра, ни худа, а потом и совсем забывается? Потому не бесполезно ли требовать от родителей и воспитателей такого же внимания к впечатлениям, чувствам, желаниям и мыслям самых маленьких детей, какое необходимо обращать на детей в то время, когда они достаточно окрепнут и разовьются и когда они становятся способными понимать многое?

Но жизнь самого маленького дитяти кажется такою ничтожною, не имеющей никакого влияния на образование характера, только невнимательному наблюдателю. Правда, дитя, особенно в первый год своей жизни, главным образом в том только и проводит время, что ест и спит, но скоро обнаруживаются проявления и душевной его деятельности. Уже в первые недели своей жизни дитя останавливает свой взор на каждом более освещенном предмете, ищете его глазами, если его переносят на другое место; шести-восьми-недельное дитя устремляет глаза свои на окружающих особ, или на известные, блестящие предметы, т.е. их рассматривает. Это доказывает, что некоторым движением воли дитя может остановить глаза на определенной точке. Дитя 9-ти месяцев, одного года от роду, может уже отчетливо различать все формы и цвета, даже начинает называть их. С возрастанием ребенка наблюдательность и внимание его развиваются весьма быстро: что совершается вокруг него, что подпадает наблюдению его чувств, – все это отражается и отчетливо, глубоко и надолго, если не навсегда, напечатлевается в его восприимчивой душе. Хотя бы многого из виденного и слышанного он не понимал, но из этого еще никак нельзя заключать, что непонятное дитятей остается без всяких последствий для его душевной жизни. «С каждым из нас бывает, – говорит Гейфельдер, – что непонятные в детстве слова, телодвижения, или какие-нибудь случаи, залегая с самых юных лет в нашу душу, потом забываются, как сон. Проходят целые годы, и события, с которыми они связаны, выясняются, делаются нам понятными; тогда вдруг пробуждаются старые воспоминания и предстают пред нами не только со всею своею неизменностью, но и в истинном своем значении. Обыкновенно мы замечаем, что эти слова и телодвижения именно потому привлекли внимание дитяти, что хотя у него и нет ясного разумения, однако от его острой наблюдательности, от пробуждающегося в нем ума не могло ускользнуть, что тут что-то кроется. Таким образом дитя бывает занято этой загадкой, старается разрешить ее и действительно достигает истинного ее понимания, часто слишком рано.»

Далее: чувствования, стремления и желания детской души, как бы скоропреходящи и мимолетны они ни были, никогда не проходят бесследно для души дитяти. Каждое впечатление производит в душе приятное или неприятное ощущение. Сначала это ощущение детской души бывает неглубоко и непродолжительно; дитя скоро забывает о нем. Но если впечатление, вызвавшее его, повторится несколько раз, то несколько же раз повторится и соответственное ему ощущение, и с каждым разом оно становится все сильнее, глубже и продолжительнее. Разве мы не знаем, что дитя становится тем гневливее и вспыльчивее, чем чаще и больше сердить и раздражать его? Кому неизвестно, что чем больше исполнять капризы дитяти, тем капризнее будет оно? А от чего развивается в детях страсть ко лжи? От того, что им несколько раз удалось посредством лжи или избежать наказания за проступки, или добиться какой-нибудь другой цели.

На втором, третьем и четвертом году жизни различные страсти, каковы гнев, мстительность, печаль, скорбь, своенравие, сострадание, равно как разные наклонности и отвращения становятся все заметнее в ребенке и отличаются весьма большой силой. Эти наклонности и страсти довольно ясно указывают на свойства будущего нравственного характера ребенка; но откуда взялись эти склонности и страсти в душе, например, четырехлетнего дитяти? Ужели они могли возникнуть вдруг? Нет, каждая из них весьма слабая и незаметная вначале, развивалась и укреплялась под влиянием разных впечатлений, послуживших пищей для нее.

Поэтому никто не может назвать преувеличенною мысль, что впечатления, получаемые нами в детстве, даже самом раннем, оказывают влияние на образование нашего нравственного характера. Даже язычники понимают эту истину. Путешественники рассказывают, что изнеженные Индусы с необыкновенной строгостью соблюдают свои религиозные и нравственные правила: они скорее умрут, чем нарушат их. Откуда же является эта удивительная твердость в слабом племени Индусов? Но мы не будем удивляться этому, по-видимому, странному явлению, если обратим внимание на то, среди каких впечатлений, под влиянием какой среды вырастает каждое дитя этого племени. С самых ранних лет ребенок замечает, с какой сильной ненавистью, с каким глубоким отвращением относятся его родители и все окружающие его к предметам, запрещенным законом; он бывает постоянным свидетелем того, каким ужасом они проникаются при одной мысли о преступлении закона; он видит их готовность претерпеть самую ужасную смерть за святость и нерушимость законов своей страны. Теми же чувствами проникнуты и остальные члены общества, среди которого он растет; под непрерывным влиянием таких впечатлений он и сам становится тем, чем он должен быть по желанию своих родителей и страны. И действительно, по свидетельству путешественников, дети Индусов никак не решатся съесть что-нибудь запрещенное, и к этому нельзя склонить их ни убеждениями, ни самыми соблазнительными лакомствами. Известно также, что презрение к телесным страданиям и смерти составляет отличительную черту в характере американских дикарей: мужчины и женщины в продолжении нескольких часов и даже дней без вздоха переносят самые тяжелые страдания, какие только может изобрести ярость дикаря. И эта необыкновенная стойкость и твердость не есть дар природы, но приобретается главным образом чрез воспитание. По свидетельству путешественников, американские дикари с самого раннего возраста приучают своих детей к мужественному перенесению страданий: маленьких мальчиков и девочек, напр., заставляют держать на ладони горящий уголь, чтобы видеть, кто из них дольше всех может продержать его.

Но оставим страны отдаленные, и взглянем повнимательнее на то, что происходит вокруг нас. И здесь мы увидим много такого, что покажет нам, какое огромное влияние имеет на жизнь человека все то, что он видел, слышал, наблюдал, испытывал в детстве. Если между нашими знакомыми есть истинно благочестивый человек, то, проследивши его жизнь, мы откроем, что семя благочестивой его жизни положено было в его душу весьма рано, – что его родители, воспитатели и вообще все люди, с которыми он провел первое время своей жизни, были люди благочестивые; если вы знаете трусливого человека и постараетесь найти причину его малодушия, то вы непременно найдете ее в раннем детстве: или он был запуган в детстве суровым обращением и строгими наказаниями, так что ему редко приходилось слышать себе одобрение или ласку, напротив, по большей части каждое действие его сопровождалось выговорами и наказаниями, каждый раз ему приходилось встречать гневное и строгое лице своих воспитателей; или же его воображение было напугано глупыми рассказами о разных страшных привидениях и духах, которыми необразованные люди наполняют каждый лес, каждую реку, каждое темное место в доме и пр. Зависть, гордость, тщеславие, лживость, легкомыслие, а также и противоположные им свойства: доброжелательство, простодушие, искренность и правдивость и пр. берут свое начало в детстве, во впечатлениях раннего возраста, которые в одном сложились так, послужили началом развития зависти, – в другом – гордости, тщеславия, а иного расположили к доброжелательству, правдивости и пр.

Если же впечатления раннего детства так важны в деле воспитания, то для ребенка не все равно, что бы ни совершалось с ним самим и вокруг него. Долг родителей, воспитателей и всех тех, кто окружает дитя, отнюдь не смотреть на него в самом юном возрасте как на существо ничего не замечающее, ничего не ощущающее и совершенно не смыслящее, но признавать в нем начало всех этих видов деятельности, уважать в нем будущего человека и из любви и уважения к нему удалять от него всякого грубого, низкого, безнравственного, буйного человека, не оставляя его вырастать посреди примеров гнева, споров, ссор и дикого веселия.

С этой точки зрения самым решительным образом и всеми силами должно противодействовать обыкновению родителей первый уход за детьми, их первое воспитание поручать наемникам, большею часто грубым, часто даже низким и развратным людям или же позволять своим детям проводить время в среде прислуги. «В знатных или желающих быть знатными домах сдают детей на руки прислуге и отсылают их в детскую, отводимую по возможности в самых задних частях дома, или совершенно на другом этаже. В то время как родители ищут эгоистического покоя, дети предоставлены прислуге, которая не только нерадит о них, но, как показывают сотни примеров, вредит им, наполняя их воображение глупыми и вредными картинами ужаса или делая их свидетелями постыдных слов, пошлых разговоров и шуток, неистового веселья, вопиющих обманов и лжи. Это рассадники нечестия, необузданности, бесстыдства и ужасно рано пробуждающихся страстей – неправды, лжи и суеверия. Между тем должно было бы тщательно оберегать дитя и весьма осмотрительно поступать с ним в такое раннее время, когда полагается основание всему, что впоследствии должно образоваться из человека, когда все дальнейшее развитие может быть в самом зародыше убито или навсегда повреждено. Неоскверненный взгляд и непорочный слух должны были бы повсюду встречать одно достойное уважения, одно нравственное, только кроткие и полные любовью души, только бодрый и веселый нрав. Итак, долг родителей, долг высокий и священный не только не пренебрегать первыми впечатлениями детского возраста, но и не жертвовать первыми попечениями о душе рожденного ими дитяти ни собственному удовольствию или удобству, ни даже своим общественным обязанностям или мнимым высшим интересам. Истинное назначение матери – бодрствовать над телесным и душевным благосостоянием своего дитяти. Как прежде тело матери питало и оберегало развивающийся плод, окружая его со всех сторон; так ее любовь должна теперь окружать дитя, должна отстранять от него все, что вредно и дурно, должна питать его организм и наполнять его душу всем, что в ней есть самого здравого и самого благородного. Врачи и духовные пастыри, имеющие вход в семейства как друзья и как наставники, должны употреблять все свое влияние, чтобы бедные ради добывания хлеба, богатые ради удовольствий, чтобы, наконец, люди всех состояний по нерадению и невежеству не покидали своих детей; чтобы paбoчиe и ремесленники, равно и так называемые образованные, побеждали свои пороки, обуздывали свои страсти, если не из любви к Богу и к самим себе, то ради своих детей. Особенно в высших сословиях необходимо утвердить убеждение, что первый уход за новорожденным ребенком и воспитание дитяти отнюдь не есть дело посторонних людей и наемников, но есть высшая обязанность и священная привилегия самих родителей. Многим неудовлетворенным, обиженным счастьем женам было бы открыто деятельное и блаженнейшее назначение, если бы можно было их подвигнуть предпочтительно пред всем другим на свете быть матерями своих детей. Поистине это не унизительный труд и дело не одной кормилицы, это не простое выкармливание существа, недалеко отстоящего от молодого животного. Нет; это первоначальное попечение о будущем человеке. Оно имеет даже великое политическое и патриотическое значение. Не иначе совершится внутреннее возрождение человечества, как только тогда, когда первой заботой и высшей обязанностью родителей, именно матерей, сделается личное воспитание детей, имеющее в виду дать телу их здоровую организацию, а душе благородное направление.»

(«Детство человека» Гейфел. перев. Свентицкого, стр. 52–54.)

Чтоб дать наглядное понятие о том, какое огромное значение имеют в деле воспитания и образования нравственного характера впечатления раннего детства, мы прежде всего остановимся на тех впечатлениях и представлениях, которые возбуждают и развивают в детях чувство страха и боязни.

Ощущения страха и боязни обнаруживаются сильнее и чаще у детей, чем у взрослых; это зависит от их очень большой впечатлительности и слишком малой опытности, и весьма малого знания вещей. Поэтому слишком резкий звук, сильный удар, новый предмет, особенно отличающийся черным цветом, возбуждают в маленьких детях страх; так, напр., дитя боится и плачет, если оно слышит громкий крик, видит около себя большое собрание незнакомых ему лиц, особенно если оно видит человека со строгой, мрачной физиономией, одетого в черное платье; если перенести дитя из ярко освещенной в темную комнату и пр. В раннем детстве эти ощущения не столько вредны, сколько благодетельные и спасительны: пока дети еще очень слабы и малоопытны, страх есть не что иное, как инстинктивная осторожность, которая предохраняет их неопытность от многих бед и опасностей: сама природа научает их быть осмотрительнее и осторожнее с теми предметами, которых они не видели и не знают. Но страх и боязнь должны уменьшаться в детях по мере того, как они станут укрепляться физически и знакомиться с природой и свойствами окружающей их обстановки. При этом на родителях и воспитателях лежит обязанность – своим примером и наставлениями содействовать уменьшению и даже уничтожению в детях боязни и страха.

К несчастью, большая часть родителей и воспитателей и своим примером, и своими словами, и наставлениями действуют на детей совершенно противоположным образом. Или ради своего удобства и спокойствия, или по своему невежеству и суеверию, или по небрежности и невнимательности к воспитанию своих детей, не только заботятся об уничтожении или, по крайней мере, об уменьшении страха и боязни в душе своих детей, но еще содействуют развитию и усилению в них этого тяжелого и мучительного чувства разными средствами. Если дитя хочет взять необходимую в хозяйстве или драгоценную вещь, которую оно может разбить, изломать, испачкать и вообще испортить, или приближается к чему-нибудь вредному: то многие отцы и матери, не говорят ли при этом с видом ужаса на лице и в голосе: «Не бери, это кусается»? Дитя желает побывать там, где ему не следует быть; не пугают ли его словами: «Не ходи, там сидит медведь, там живет домовой, который уносит к себе маленьких детей» и пр.? Ребенок поймал паука, жука или какое-нибудь другое маленькое безвредное насекомое или животное и бежит к матери показать свою добычу, но мать от ужаса и отвращения страшно вскрикивает, бледнеет и едва не падает в обморок при виде этих безвредных тварей, так что и ребенок заражается этим беспричинным страхом. Чтоб унять шаловливых детей, заставить их замолчать или сделать что-нибудь, или наказать их за шалость, обыкновенно вызывают какое-нибудь страшилище и при этом действительно показывают что-нибудь страшное, грозят отдать шаловливых и непослушных детей в руки того или другого страшного существа, о котором редкое из детей не слыхало чего-нибудь от своих нянек, а иногда и от самих родителей, если они необразованные и заражены суеверием. Кому из нас в детстве от своих домашних, нянюшек не приходилось слышать страшных, бестолковых историй о домовых, леших, водяных? Кто из нас со страхом, но и с жадностью не выслушивал вздорных рассказов о колдунах, ведьмах, оборотнях и разного рода их похождениях; о кладах, охраняемых нечистой силой; о людях, продававших для земных благ свою душу врагу рода человеческого, который по прошествии известного условленного срока приходил за ними и утаскивал их в преисподнюю и пр.?

Bсе эти запугивания, застращивания производятся, все эти страшные, нелепые сказки рассказываются без малейшего понятия, по крайней мере без всякого размышления о вредном влиянии их на жизнь детей.

Все, что возбуждает в детях страх, как напр. упомянутые рассказы о привидениях, мертвецах, колдунах и пр., может быть весьма опасным для здоровья детей. Детский организм очень слаб, нежен, впечатлителен. Как для сохранения жизни и укрепления молодого деревца необходимо защищать и оберегать его от всех резких перемен атмосферы: резкие переходы от тепла к холоду, от холода к теплу, слишком большой холод, слишком большой жар могут убить жизнь деревца; так и нежное тело дитяти необходимо оберегать от резких впечатлений и сильных потрясений по причине расстройств и болезней, производимых этими последними. Против этого-то правила благоразумия весьма сильно погрешают те, которые рассказывают невинным и впечатлительным детям о страшных призраках своего суеверного и напуганного воображения, возбуждают в них суеверный, безотчетный страх и доводят его до ужаса. Многочисленными опытами доказано, что не скоро можно представить другое душевное потрясение, которое действовало бы так разрушительно, как страх и испуг. Видали примеры, где вследствие овладевшего ребенком страха случались судороги, обмороки, душевные болезни и сама смерть. Известно, что у людей, напуганных однажды пожаром, опасностям которого они подвергались, иногда несколько лет сряду уже при звуках одного набата являются нервные припадки, напр. стучание зубами, судороги и т. п. Молодая женщина (рассказывает Домрих), увидав в окно, что испуганные лошади разбили ее дитя, внезапно упала без чувств на пол, и когда пришла в себя, то была уже сумасшедшая. Если страх до такой степени потрясает взрослых, во сколько раз более должно бояться его вредных последствий для здоровья и жизни нежного ребенка? А кто не знает, до какой высокой степени возбуждается в детях чувство страха под влиянием суеверных рассказов о домовых, мертвецах, привидениях и т. п.? Во время подобных рассказов дети часто доходят до того, что каждый неожиданный стук, каждый звук, каждый неясно освещенный предмет заставляет их вздрагивать всеми членами, распространяет мертвенную бледность по их лицу и доводит их до оцепенения и почти обморока.

Но допустим, что суеверный страх, возбуждаемый рассказами о мертвецах, привидениях, домовых и пр., редко сопровождается теми вредными для здоровья потрясениями, о которых сейчас было говорено; но зато всегда эти вздорные рассказы бывают причиной того, что дети, преследуемые призраками своего напуганного и расстроенного воображения, бывают постоянными жертвами безотчетного страха. В самом деле, не мучительно ли положение детей, когда и днем и ночью преследуют их и не дают им покоя призраки расстроенного и напуганного воображения? Остается ли ребенок днем один в комнате, его пугает тишина, его окружающая: ему кажется, что привидения носятся около него в воздухе и вот-вот явятся ему. Наступает ли ночь, дитя нигде не находит себе покоя от страха и трепета; оно только там чувствует себя свободным от страха, забывает о мертвецах, домовых и пр., где много света и много людей. Но лишь только оно сделает шаг от света в полумрак, лишь только приблизится к темной комнате, ему уже мерещатся домовые, привидения и прочие страшилища, которыми наполнено его воображение. А войти в темную комнату – это для запуганных детей такое страшное событие, о котором они не могут помыслить без трепета, и когда родители или старшие посылают их за чем-нибудь туда, то они слезами и просьбами стараются отклонить от себя такое ужасное для них поручение; а если бы они, сверх чаяния, сами решились или поставлены были в необходимость исполнить его и войти в страшную для них комнату, то эта решимость или необходимость почти всегда обходится им дорого. Кое-как собравшись с духом, они вступают в темную комнату, но на миг пробудившаяся в них храбрость мигом и исчезает: чувство страха охватывает все их существо, обдает их холодом: не помня себя от ужаса, они обыкновенно стремглав бросаются из комнаты, преследуемые страшными привидениями. Отправляются ли они спать – и тут страх не дает им покоя: ничтожный звук, тихий шелест наводит страх на них и возбуждает тревожное ожидание, что вот приближается к ним страшное привидение и хочет схватить их; напрасно они кутаются в одеяло, которым готовы задушить себя, – мысль о привидениях не оставляет их, и невинный, тихий, освежающий сон бежит от них. Только крайнее изнеможение от страха и томления приносит им сон, но и то сон тревожный, беспокойный. «Мое детское простое чувство, – говорит один, имевший несчастье наслушаться суеверных рассказов, – принимало все это (рассказы о привидениях) за несомненную истину, и чрез частое повторение рассказы эти так глубоко врезались в моей памяти, что даже и теперь, когда я это пишу, некоторые из них снова оживляются в моем воспоминании. Поэтому фантазия моя наполнилась целою толпой ужасных изображений, которые наконец навели на меня постоянный страх. Не только ночью, но даже и днем я боялся оставаться один или идти в пустую отдаленную комнату. Я тогда думал, что каждую минуту может мне показаться привидение или какой-нибудь оборотень, так что при малейшем шорохе я дрожал от ужаса, принимая это за действие сверхъестественных сил.» Не будут ли вправе дети со временем упрекнуть своих родителей и воспитателей за то, что испортили их беззаботное и веселое детство постоянным и мучительным страхом пред призраками суеверного воображения? И не грешно ли в самом деле родителям, воспитателям и вообще людям взрослым подвергать невинных детей такому мучительному состоянию, которое должно составлять удел людей развратных и преступных, людей, с совестью обремененной многими ужасными грехами, – людей, о которых Псалмопевец говорит: «Тамо убояшася страха, идеже не бе страх?»

Но, желая защитить себя от этого упрека, некоторые родители и воспитатели, не умевши предохранить своих детей от суеверного страха, скажут, что боязливость детей с летами пройдет: с развитием рассудка, с увеличением опытности живость воображения, свойственная детскому возрасту, исчезнет, вера в домовых, леших, оборотней и привидений разного сорта уничтожится, все россказни о них покажутся смешными сказками, а с этим и страх детских лет, вследствие веры в привидения, неминуемо должен исчезнуть.

Но, несмотря на свою благовидность, это рассуждение в редких случаях оправдывается на самом деле. Весьма немногие с летами, с развитием ума, с приобретением разносторонней опытности освобождаются от того страха, который доставлял им столько мучений в детстве. Но в большинстве случаев этот страх навсегда остается в душе людей и держит их своими рабами до гробовой доски. Он так глубоко западает в душу человека и так крепко срастается с ней, что иногда не находится средств достаточно сильных против него: ни опыт продолжительной жизни, ни глубокое и многостороннее развитие рассудка, ни весьма ясное сознание того, что причина впечатления не существует – ничто не может уничтожить его. «Рассказы о привидениях, – говорит один ученый (В. Круг), – которые я слышал в детстве и которыми один родственник, когда мне было лет семь-восемь, напугал меня почти до смерти в святочный вечер, и рассказы о привидениях, бродящих в монастыре, наполнили мою фантазию изображениями, в которых я не мог сомневаться. Темнота ночи, когда я бывал совершенно один, и в особенности полночный час делали на меня потом неприятное впечатление и наводили страх, и я должен признаться, что во мне осталось до конца жизни это живое впечатление юности». Страх привидений упорно держится в душе несмотря на продолжительную, сознательно против него направленную борьбу. Один наставник, детство которого проходило в начале нынешнего столетия, человек образованный, мыслящий, со стыдом сознавался, что он и в зрелом своем возрасте с трудом решился бы провести ночь один в доме или пойти ночью в церковь, на кладбище; даже когда он поздно возвращался к себе, на него нападало в темноте неприятное чувство. И все это было не что иное, как последствие тех суеверных рассказов, которые пришлось ему услышать в детстве. Впоследствии, когда он начал сознавать, что все эти рассказы о привидениях – выдумки суеверных людей, он старался вылечиться от суеверного страха: читал книги против суеверий, развивал рассудок, укреплял волю; но все напрасно! «Успехи здравого смысла в ясном понимании вещей и их причин на практике не имели на меня влияния и не избавляли от смешного страха. Я, как и прежде, оставался им окован. Меня беспокоило, что протест моего разума против этого страха оставался бессильным. Я стремительно желал укрепить мою волю, чтоб избавиться от этого мучения, но не знал, как взяться, а поверить моего положения никому не хотел. Тогда я случайно напал, не помню хорошо, как и где, на сочинение Вагнера о привидениях. Ничего не могло быть для меня желательнее; тут я увидел, что случаи, казавшиеся мне сверхъестественными, поистине происходили весьма просто и натурально. С большим любопытством прочел я обе части, потом прочел второй раз. Последнего, однако же, лучше бы я не делал. При первом чтении я был вполне убежден, что все эти истории о привидениях были пустые вымыслы, но при вторичном чтении натуральные объяснения многих случаев показались мне не так уж ясными, как прежде, и другие рассказы явились, как нарочно, уничтожая благодетельное влияние первых, так что я снова впал в некоторые сомнения. Тогда я принял, наконец, геройское решение прочитать книгу в третий раз, но с полным рассуждением и окончил ее благополучно. Это было хорошо. Я почувствовал, что ум мой совершенно свободен от всякого суеверного страха, и стыдился за самого себя. К сожалению, теория нисколько не помогла практике. Как часто я ни пытался пройти без страха впотьмах по комнате или на дворе, всякий раз я видел, что это для меня невозможно. Даже среди белого дня я не мог без некоторого содрогания быть в отдаленных комнатах дома и скоро должен был чувствительным образом убедиться, что я такой же трус, как и прежде... Кажется, можно было ожидать, что при постоянном развитии понятий воображение мое избавится от призраков и победит постепенно мучительное чувство страха. Но этого-то желанного действия и не произошло. Я признал эти призраки за несуществующие, но они не оставляли моей фантазии и продолжали меня пугать.» (Боязл. дети Ж. М. Н. Пр. Т. 109, III, 94...). Не то же ли бывает и с теми людьми, которые без содрогания и ужаса не могут видеть многих безвредных насекомых и животных? Они хорошо понимают, что смешно бояться, приходить в ужас при виде таких ничтожных, безвредных существ, стараются уничтожить в себе этот страх размышлением и усилием воли – и, однако же, всякий раз, как только им приходится опять увидеть эти существа, им ясно бывает, что чувство страха пред этими существами упорно держится в их душе.

Но все эти мучения страха еще не суть самое худшее, что остается в душе детей от рассказов, возбуждающих чувство страха. Образующиеся под их влиянием нравственное настроение – вот что хуже всего. Известно, что страх и ненависть находятся в тесной связи между собой и взаимно возбуждают друг друга, а страх и любовь не могут жить вместе в сердце человека: совершенная любовь, говорит Апостол, изгоняет страх (1Ин. 4:18). И, не противореча истине, мы можем сказать наоборот: страх, отчего бы он ни происходил, изгоняет любовь или уничтожает доброжелательство. Так бывает и в настоящем случае. Вера в привидения, колдунов, оборотней, ведьм и пр. вместе с чувством страха возбуждает в детях недоверчивость, подозрительность, боязнь людей и вообще враждебные чувства к ближним. При виде каждого незнакомца, каждого нового лица, особенно непривлекательной наружности, у суеверных детей тотчас является подозрение, не колдун ли это, не оборотень ли, не ведьма ли, явившийся с целью повредить им или их родным; и если они находят некоторое основание верить в справедливость своих подозрений, то в них пробуждается ненависть к таким людям. Счастливы те дети, которым при свете истинно христианского образования удастся уничтожить в себе предрассудки и суеверия, понять, что суеверная подозрительность к людям была несправедлива и обидна для их ближних, и восстановить в себе по отношению к ним чувства доброжелательства! К несчастью, и это не всегда и не вполне удается. Очень часто случается, что вера в колдунов, ведьм и т. п. исчезает при свете образования; но те враждебные чувства, которые возникли к тем или другим личностям, казавшимся подозрительными суеверному детскому воображению, упорно держатся в душе людей. Но что сказать о тех детях, которым не придется получить истинного образования и суждено пройти жизненный путь во мраке невежества и суеверия? Суеверная боязнь людей и вражда к ним растет и крепнет в них с годами и часто доводит их до ужасных преступлений. Всем известно, какому жестокому преследованию и казням подвергались некогда люди совершенно невинные, но имевшие несчастье прослыть за колдунов и ведьм и т. п. В нашем простонародье и до сих пор суеверная вражда к мнимым колдунам нередко проявляется в возмутительных действиях.

Далее: суеверный страх составляет одну из причин трусости и малодушия людей. Храбрость, мужество и твердость характера образуются под влиянием впечатлений, приятно возбуждающих и укрепляющих душу, светлых, радостных, под влиянием правильного понимания вещей и их причин, и главное, под влиянием частых удач, которые развивают в человеке уверенность в своих силах, спокойствие и рассудительность даже при встрече с опасностью; тогда как под влиянием впечатлений мрачных, тяжелых, ослабляющих и расстраивающих душевные силы, образуется трусость, ничтожный, слабый характер. И чем дольше и разнообразнее действуют эти впечатления на душу человека, тем малодушнее бывает он. Такие впечатления, тяжелые, мрачные, расслабляющие душевную силу производятся и всеми рассказами о привидениях, колдунах, ведьмах и пр. Кто верит в привидения и страшилища разного рода, тот находится в постоянной тревоге, беспокойстве, ужасе, воображая, что его постоянно окружают невидимые, могучие враги, против которых бессильны обыкновенные человеческие средства. Вследствие этой постоянной тревоги, беспокойства, ослабляющих нравственные и физические силы, человек лишается самообладания, спокойствия и рассудительности и нередко впадает в уныние, сознание своей беспомощности. Представим теперь, что дитя, имевшее несчастье заразиться суеверным страхом, будет находиться под давлением мрачных, тяжелых впечатлений, тревог душевных в продолжении 10–12 лет. Ужели можно допустить, что все это пройдет и исчезнет без следа для его нравственного характера? Нет, все это оставляет в его душе неизгладимые следы и подготовляет в нем будущего труса. А трусость всегда служит значительным препятствием нравственному усовершенствованию человека. Чтоб убедиться в этом, нужно только припомнить, что для усовершенствования себя в нравственном отношении, человеку важно иметь много самоотвержения, т.е. решимости и мужества перенести все страдания, неприятности, лишения, заботы и труды, с которыми неразлучен подвиг самоусовершенствования; но в трусливом именно и нет этой решимости и готовности на все труды, лишения, страдания: он желал бы, напр., освободиться от какой-нибудь разрушительной страсти или гнусного порока; но он не имеет мужества перенести те страдания и неприятности, которыми сопровождается борьба с этим злым духом, и он остается жалким рабом своей страсти; или к нему обращается несчастный с мольбой о помощи, защиты, но он остается глух к его мольбе: боязнь лишений и хлопот, опасение за свою безопасность и вообще за свои выгоды и интересы делают его сердце холодным, черствым и недоступным чувству жалости и сострадания. Вообще всем своим поведением трусливый ясно доказывает ту истину, что страх изгоняет истинную любовь из сердца человека и делает его жестоким и самолюбивым.

Вот одно из наглядных доказательств того, какое великое значение имеют впечатления раннего детства в деле воспитания. Надеемся представить со временем еще несколько доказательств той же истины.

П.К.

Возвращаясь к раскрытию прежде высказанной нами мысли о великом значении впечатлений раннего детства в деле воспитания¹, мы несколько остановимся на разрешении некоторых недоумений и сомнений, могущих возникнуть по поводу нашей мысли. Нас могут спросить: «Справедливо ли искать причины возникновения и развития тех или других светлых и мрачных свойств нравственного характера только во внешних обстоятельствах, в действиях и словах окружающих дитя людей и в тех впечатлениях, которые остаются в душе дитяти от всего виденного и слышанного им? Не значит ли это – отвергать значение христианского подвижничества и говорить, что если человек отличается высокими нравственными качествами, то это зависит чисто от внешних обстоятельств, от того, что он имел счастье родиться и вырасти в нравственно-доброй семье, быть в среде людей добродетельных? Но значит ли это объяснять происхождение пороков, страстей и вообще греха чисто внешними причинами?»

Но говоря, что известные внешние впечатления, получаемые детьми, оказывают большое влияние на образование их нравственного характера, мы и не думаем утверждать, что те или другие светлые стороны нравственного характера человека развиваются только под влиянием чисто внешних причин, независимо от внутреннего стремления и расположения души человеческой к своему нравственному усовершенствованию, и не думаем отвергать, что кроме внешних впечатлений, есть и иной и главный источник пороков и страстей – испорченная грехом природа человеческая. Кто стал бы искать главного источника всех зол и страстей только в дурном и развращающем влиянии примера старшего поколения на младшее, тот был бы так же несправедлив и впал бы в крайность, какие и тот, кто на природу человеческую стал бы смотреть как на единственную причину всей суммы нравственного зла, существующего в миpe. В последнем случае бесполезно было бы всякое воспитание, на родителей не была бы возложена обязанность воспитывать своих детей, не лежала бы на них ответственность пред Богом за детей и не угрожала бы страшная участь тем, кто соблазняет детей (Мк. 9:42). При этом не излишне заметить, что в учении о повреждении природы человеческой многие родители и воспитатели особенно склонны находить извинение и оправдание как своим собственным порокам и страстям, так и крайне небрежному и невнимательному воспитанно своих детей, которые вырастают почти без всякого нравственного надзора. Такие родители и воспитатели пусть не забывают, что, как ни повреждена природа человеческая сама по себе, ее можно улучшать, усовершенствовать и не давать развиваться в ней тем зачаткам зла, какие в ней находятся. Доброе или дурное направление получает человеческий характер – это весьма много зависит от влияния среды, окружавшей человека в период его воспитания. Если родители и воспитатели сознательно или бессознательно действуют на хорошие свойства детской души; то добрые свойства и стремления дитяти приобретают перевес над дурными склонностями, от которых не свободна ни одна человеческая душа; а эти последние хотя и не уничтожаются, но проявляются слабо и держатся в узде. Если же, наоборот, дитя с раннего возраста постоянно имеет пред своими глазами худой пример, получает дурные впечатления, то они пробуждают в его душе и соответственные дурные стремления и желания, а добрые свойства не получают надлежащего развития и не получают влияния на жизнь человека. И поэтому склонность природы человеческой к греху не только не служит достаточным основанием к извинению тех, которые пренебрегают воспитанием своих детей, но еще дает повод к произнесению над ними более строгого суда: если дети по природе своей склонны к греху, то это должно побуждать родителей и воспитателей не к небрежности в деле воспитания детей, но как можно к большей внимательности и осторожности в обращении с ними.

Для большего подтверждения и раскрытия нашей мысли, что впечатления раннего детства имеют великое значение в развитии и образовании нравственного характера, обратим внимание на одно из мрачных проявлений человеческого эгоизма, именно на зависть, и покажем по возможности, какое влияние внешние впечатления могут оказывать на ее пробуждение и развитие в душе человеческой. У человека, поврежденного грехом, весьма рано, в самом чистом и невинном сравнительно возрасте его иногда заметно бывает проявление недоброжелательства, зависти. По свидетельству блаженного Августина, находясь у груди кормилицы, ребенок завистливо и с язвительным выражением лица смотрел на своего молочного брата (Исп. 1, 7). Не следует ли из этого, что злое чувство зависти пробуждается в душе ребенка само собою, без всякого внешнего повода, без влияния внешних впечатлений? Справедливость требует сказать, что в душе человека, поврежденной грехом, есть стремление, расположенность недоброжелательно относиться к своему ближнему; но это стремление, существующее только в возможности, пробуждается и переходит в действительное чувство зависти и недоброжелательства непременно под влиянием внешних впечатлений. И чем чаще действуют на душу человека впечатления, располагающие его к недоброжелательству, зависти, тем сильнее и живее бывает в душе его это чувство подобно тому, как растение хотя само в себе заключает силу растительную, но вырасти и развиться вполне может только под влиянием известных внешних условий – при достаточном количестве света, воздуха, теплоты, влаги и пр. Это обстоятельство, повторяем, налагает на родителей священную обязанность – обращаться с детьми как можно осторожнее, удалять от них всякий повод к зависти, охранять их от внешних впечатлений, могущих возбудить в них недоброжелательное чувство.

А между тем как часто погрешают родители против этой священной обязанности! Нередко случается, что родители, которые весьма горячо любят свое дитя и, следовательно, желают ему всего хорошего, сами своим не рассудительным обращением с ним подают повод к тому, что в невинном сердце дитяти пробуждается злое чувство зависти и недоброжелательства и, следовательно, сами содействуют нравственной порче дитяти! В особенности это надобно сказать о молодых родителях. Рождается у них первое дитя; на нем сосредоточивается вся их любовь и заботливость; нежность их к нему часто переходить за пределы благоразумия и превращается в баловство: закричит ли малютка, выразит ли какое беспокойство – они немедленно устремляются к нему с выражением самого горячего участия, стараются узнать причину его крика, беспокойства, открыть его желание и беспрекословно удовлетворить ему; они с готовностью исполняют и те детские требования, которых не следовало бы исполнять; каждое новое движение дитяти, каждый успех его в играх, в разговоре приветствуется радостными восклицаниями, похвалами; словом: дитя привыкает видеть, что около него сосредоточена вся жизнь семейства, все здесь живут для него, радуются его радостями, печалятся его печалями; желания его составляют для всех закон, которому беспрекословно повинуются все. Но вот семейство увеличивается новым пришельцем в мир и у родителей является новый предмет забот и попечений; поневоле приходится им разделять свою любовь и внимание между двумя существами, равно дорогими и близкими их сердцу, из своего обращения с ними исключить ту излишнюю нежность, с которой они относились к своему первенцу и которая при увеличении семьи становится невозможной или, по крайней мере, затруднительной, и обращать внимание только на действительные и существенные нужды и желания своих детей. Но дитяти, до сих пор бывшему исключительным предметом внимания, теперь кажется, что все окружавшие его значительно охладели к нему: не каждый крик его обращает на себя внимание семейных, не каждое желание его предупредительно и немедленно исполняется; значительная доля внимания, предупредительности и любви посвящается другому существу, ради которого старшее дитя как бы отодвигается на задний план; мало того: от него даже требуют, чтоб такую перемену в обращении с ним оно переносило не только без знаков неудовольствия, но еще любило и ласкало и нового пришельца в семью, который лишил его столь многих преимуществ. Но прежний баловень, до сих пор безраздельно пользовавшийся любовью и вниманием своих родителей, расстроен, огорчен таким требованием и не в состоянии приласкать и полюбить своего брата или сестру; тогда начинают упрекать его в холодности, бесчувственности, называть его дурным ребенком и даже выражать пренебрежение к нему. Все это неминуемо должно вызвать в душе ребенка недобрые чувства; в ней, может быть теперь же, шевельнется зависть, недоброжелательство к меньшему его брату. Слишком немного нужно иметь проницательности, чтобы заметить в дитяти эти новые, недобрые чувства – и родители по большей части видят это и понимают, что совершается в душе их ребенка; но по большей же части не только не заботятся об уничтожении в своих действиях всякого повода к возбуждению завистливого чувства в душе дитяти, но своим дальнейшим обращением с ним содействуют развитию и укреплению в нем зависти. Такие родители вдвойне грешат против своего дитяти: своей излишней нежностью и баловством они развивают в дитяти привычку – видеть немедленное и беспрекословное исполнение всех его желаний и потом быстро переходят к противоположному образу действия: начинают отказывать дитяти в том, в чем прежде не было отказа, ограничивать его желания и требования и выходят из себя, когда избалованное ими дитя кричит и настаивает на том, к чему оно привыкло, и не может понять, что не все его желания возможно и необходимо исполнять. И трудно сказать, кто тут бывает больше неразумен и непоследователен: родители, которые от баловства дитяти круто переходят к излишней строгости по отношению к нему, или дитя, которое продолжает требовать того, к чему его приучили, и начинает чувствовать зависть к своему брату, ради которого начинают ограничивать его желания и требования.

В больших семействах нередко встречаются другие, более прискорбные явления, которые подают повод к развитию в детях той же страсти. Бывает, что с увеличением семейства родители не могут соблюсти справедливости и беспристрастия в отношении к своим детям: к одним из них родители бывают очень внимательны, относятся к ним с преимущественной заботливостью и любовью; другие напротив, почти совсем оставляются без призора; для одних исполняются все желания и даже капризы, на желания и даже существенные нужды других не обращается внимания; одним прощаются даже значительные и неизвинительные шалости и погрешности, к другим бывают очень строги и взыскательны даже в мелочах; действия одних таким родителям всегда представляются в самом лучшем и привлекательном виде, поведение других толкуется почти всегда в дурном смысле; в одних видят отраду и утешение, в других – наказание и позор для себя. Разрушая мир, согласие и братские отношения между своими детьми, возбуждая к себе нерасположение и подозрительность, неразумные родители своим поведением возбуждают в нелюбимых детях чувство зависти и нерасположения к семейным баловням. И зависть не замедлит обнаружить здесь свои отвратительные действия: всякая радость, всякое удовольствие, доставляемое родителями любимой части семьи, делает печальной и несчастной другую, нелюбимую; последняя становится во враждебное отношение к первой и при всяком удобном случае старается расстроить и отравить радость привилегированных членов семьи; напротив, при несчастии, огорчении, болезни их испытывает чувство злорадства и утешения. И вот благодаря странному и неразумному капризу родительской любви развращаются и портятся невинные и, может быть, долго бы сохранившиеся невинными детские сердца.

Особенно же сильно проникается завистью дитя тогда, когда семейство, в котором оно живет, само проникнуто духом зависти и недоброжелательства к своим ближним: нравственное настроение семьи усвояется детьми весьма скоро и легко. А как часто встречаются такие семейства, в которых родители постоянно плачутся на свою судьбу, постоянно высказывают горькое недовольство своим положением, своими средствами и выражают самое завистливое чувство к положению и средствам жизни какого-нибудь соседа, знакомого, родственника! При этом никогда не обойдется без злословия и ядовитых замечаний насчет того ближнего, которому завидуют, и без восхваления своих собственных достоинств. Переводится ли их знакомый на высшую и лучшую должность, получает ли он наследство, вступает ли в счастливый и выгодный брак или выдает дочь свою за хорошего человека, – в семье тотчас поднимаются пересуды и злые толки о ближних и восхваление собственных достоинств. «Вот, – говорят тогда, – такие-то, благодаря повышению их отца, имеют возможность нанимать прекрасную квартиру, одеваться пышно и богато, пользоваться всеми светскими и модными удовольствиями и развлечениями, словом: иметь все удобства роскошной, богатой жизни. А мы...», – и тут начинается желчное описание своего положения, своей бедности и недостаточности. «И как несправедлива судьба! – продолжают они, – не горько и не досадно было бы, если бы такими удобствами жизни пользовались люди, вполне достойные! А то занимает прекрасное место человек, который...», – и тут начинается перечисление всех умственных и нравственных недостатков всех членов семьи, возбудившей это завистливое негодование. Дети и сами по себе, без влияния на них родителей, при сравнении себя со своими сверстниками, могут почувствовать зависть к ним: кто не знает, с какой завистью иные девочки рассматривают более богатый наряд своей подруги? Тем скорее дитя может почувствовать зависть в подобной описанной нами семье, где родители сами постоянно мучаются завистью и не стесняются выражать ее пред детьми. Это объясняется тем, что каждое слово, каждое действие взрослых, а особенно родителей, на слова и действия которых дитя обыкновенно смотрит как на нечто образцовое, как на пример для подражания, воспринимается отзывчивой, впечатлительной его душой и возбуждает в ней соответственные чувства и расположения: слово, сказанное с выражением ужаса, заставляет дитя трепетать; действие любви и сострадания к несчастным пробуждает те же чувства и в детской душе; слезы матери и даже постороннего лица вызывают слезы и у дитяти, хотя бы оно не понимало и не знало причины их. Так точно и слова и действия родителей, исполненных недоброжелательства к ближним и зависти к их счастью и благополучию, неотразимо действуют на молодую и нежную душу дитяти и располагают ее к зависти. Удивительно ли после этого, что оно и само скоро научается завистливо и враждебно смотреть на всякого своего товарища, который имеет какие-нибудь преимущества пред ним – внешние или внутренние: будет ли он богаче его, красивее, одет лучше или будет отличаться лучшими способностями. И чем чаще возбуждаются в дитяти завистливые чувства к ближнему, тем сильнее они становятся и наконец, это состояние души, только по временами проявлявшееся, со временем может обратиться в постоянную настроенность.

И впоследствии, когда такое дитя выходит из тесного круга семьи и вступает в школу, оно находит здесь обильную пищу для своей несчастной склонности; к чему другие дети относятся спокойно, что побуждаете их к добрым чувствам и действиям, то в завистливом дитяти возбуждает недоброжелательство и ненависть к своим товарищам. В школе у дитяти будет несравненно больше случаев и поводов к сравнению себя с другими, чем это было в семье: в школе немало найдется у дитяти товарищей, которые могут быть для него предметами зависти в различных отношениях. Но чаще и больше всего могут возбуждать в дитяти зависть превосходство умственных способностей товарища, его лучший ответ, высшее место в списке, похвала учителя. Известно, что для возбуждения в учениках прилежания, для пробуждения в них более оживленной и напряженной умственной деятельности наставники обыкновенно стараются произвести в учениках соревнованье: для этого выставляют одного или двух лучших учеников и стараются показать другим, как они уступают первым в исправности и успехах. Конечно, это педагогическое средство на иных учеников – доброжелательных, благородных – производит хорошее действие и достигает именно той цели, к которой оно направлено; но в учениках, которых сердце знакомо уже с чувством зависти, соревнование только еще больше возбуждает и усиливает это постыдное чувство. Поэтому наставники должны быть весьма осторожны в употреблении этого средства и, стараясь возбудить умственную деятельность учеников, не должны оставлять без внимания и нравственного их развития. При этом особенно вредно действует на учеников тот учитель, который не может соблюсти беспристрастия и справедливости к ним; случается, что и в школе одних учеников пристрастно хвалят, ласкают, действия их выставляют в наилучшем свете, проступки их извиняют или наказывают весьма снисходительно, с другими же обращаются пренебрежительно, строго и даже сурово и т. п. Подобные действия учителя в одних учениках развивают гордость, тщеславие, в других недоброжелательство, зависть, особенно же в тех, которые еще и в семье дышали атмосферой, зараженной духом зависти и недоброжелательства.

И вот под влиянием этих и подобных впечатлений в душе детей пробуждается и развивается одно из самых ненавистных и отвратительных проявлений эгоизма – зависть, которая больше, чем всякая другая страсть, искажает нравственный характер человека. Корыстолюбивые и честолюбивые, напр., унижаются пред другими, кривят своей совестью, наносят другим вред, притеснение, обиду и вообще способны бывают сделать очень много несправедливостей для удовлетворения своей страсти; низки и отвратительны иногда бывают их поступки; но они находят если не извинение, то, по крайней мере, некоторое объяснение в действительном или мнимом достоинстве того блага, которого корыстолюбец и честолюбец добиваются и ради которого они пренебрегают нравственными обязанностями. Завистливый идет еще далее по пути греха; недоброжелательство его доходит иногда до странности, нелепости. Корыстолюбец ненавидит и преследует ближнего за то, что последний, так или иначе, расстроил его корыстолюбивые планы, – действия корыстолюбца преступны, но понятны нам. Завистливый же может привести нас в недоумение своей злобой: он готов сделать всякое зло ближнему не потому, что потерпел от него какой-нибудь вред или встретил в нем противодействие своему счастью, а единственно потому, что ближний его достиг какой-нибудь желанной цели, прибрел какой-нибудь полезный предмет и торжествует свой успех; лицо завистливого омрачается, сердце исполняется скорби о чужом счастье, хотя бы прежде он и не желал себе такого счастья и не имел и не имеет нужды в том или другом благе. Завистливый без злобы может относиться к своему ближнему, только когда у последнего худо идут дела, случается какое-нибудь несчастье. Если бы возможно было, завистливый лишил бы своих ближних всех духовных и чувственных благ, которыми украшается жизнь человеческая, которые необходимы для счастья и довольства человека. Вот мрачное условие его счастья. Но понятно, что его желание – одному обладать всеми благами на земле, или, по крайней мере, не допустить, чтоб другие наслаждались ими – невыполнимо. Провидение по своей воле распределяет между людьми блага, как духовные, так и чувственные. В этом заключается для завистливого наказание и источник неприятных мучений. Многие нравственные недостатки, свойственные детям и юношам, с течением времени, когда юноша сделается мужем, вступит в общественную жизнь, ослабляются, врачуются и иногда совсем исчезают под отрезвляющим и вразумляющем влиянием жизни. Так иногда бывает с гордостью, тщеславием, самонадеянностью, легкомыслием. Не то бывает с завистью. В лета зрелости и мужества, человек еще больше страдает от нее. В это время представляется несравненно больше случаев и обстоятельств, благоприятствующих развитию и укреплению этой мрачной страсти. В это время круг деятельности человека шире и разнообразнее; теперь почти на каждом шагу приходится ему встречаться с людьми, обладающими лучшими способностями, занимающими высшее положение, наслаждающимися богатой и роскошной жизнью, словом: теперь завистливый постоянно встречается с людьми, которые обладают какими-нибудь благами, ему недостающими. И ноет его сердце от скорби, и смотрит он злобно на всех своих ближних. Лишая человека душевного счастья и покоя, зависть делает его дурным членом общества: в каком бы звании ни находился, какое место не занимал бы, завистливый всегда и везде окажется плохим слугой общественному благу; кто на ближних своих смотрит как на врагов, тот не может быть добросовестным и усердным слугой обществу.

Итак, если зависть в детях пробуждается под влиянием внешних впечатлений и в особенности под влиянием обращения родителей с детьми; то нет нужды повторять, что родители должны быть постоянно внимательны к своим словам и действиям, чтоб не ввести своих детей в соблазн. Но как бы осторожны и предусмотрительны ни были родители, очень легко может случиться, что они не предохранят дитя от впечатлений, подающих повод к зависти: во-первых, они не могут быть вполне свободны от ошибок; во-вторых, не всегда можно предвидеть, какое действие произведут на дитя те или другие впечатления: душевная жизнь одного ребенка не всегда сходна с жизнью другого. В таком случае, т.е. когда, несмотря на внимательное воспитание детей, в них все-таки замечают проявления зависти, полезна бывает в обращении с детьми, особенно малолетними, твердая дисциплина, которая строго относится ко всякому проявлению зависти в детях, противодействует каждому движению ее строгим словом, даже приличным наказанием (напр. лишением того, чем дитя недовольно и по поводу чего оно завидует другим). Подобная дисциплина полезна тем, что строго относясь ко всякому внешнему проявлению зависти и недоброжелательства, сопровождая их строгим выговором и осуждением, она, по крайней мере, укореняет в детях сознание того, что зависть есть ненавистная, позорная и вредная страсть. Но очевидно, такая дисциплина оказывает только чисто внешнее противодействие зависти и не может истребить зла в самом корне. Где же искать верного лекарства против страшного недуга зависти? Оно заключается в воспитании, проникнутом духом христианской веры. При неравенстве в положении людей, которое иногда так резко бросается в глаза, кто может без болезненного чувства зависти смотреть на то, что вокруг него происходит? Кто сумеет без ненависти и злобы переносить свою горькую долю при виде многих счастливцев, которые ничем не лучше многих несчастных, а между тем пользуются всеми выгодами настоящей жизни? И наконец, кто в состоянии искренно сочувствовать и доброжелательствовать ближнему даже и в том случае, когда ему выпал более счастливый жребий в жизни и когда он, по-видимому, не заслуживает такого счастья? Только тот, кто проникнут духом христианской веры и любви. Эту высокую нравственную силу он почерпнет в той уверенности, что ни одна незначительная птичка не погибает, ни один волос с головы не падает без воли Отца небесного; укрепляемый этой уверенностью, он может и самое незаслуженное унижение и самую горькую долю перенести с покорностью и благодушием, без зависти и злобы к своим ближним. Вполне хорошо понимая человеческую злобу, пристрастие, неблагодарность, препятствующие его благополучию, он, однако же, не останавливается на этих ближайших, наглядных причинах своего несчастья, но видит в этом мудрое распоряжение Господа, Который справедлив во всех своих действиях и знает, какой жребий полезнее для каждого человека. Таким образом, вера в божественное провидение, свойственная христианину, предохраняет человека от зависти. Далее: Христова вера учит нас любить своих ближних сердечной любовью, и требует, чтобы мы не искали своего, сочувствовали не только чужому несчастью, но и чужому счастью. Следуя этому учению, христианин в состоянии забыть о своих правах, своих надеждах и страданиях и сочувствовать радости своего ближнего, которого ему предпочли. Следовательно, опять только тот безопасен от зависти, кто имеет истинную, христианскую любовь.

Но дать истинно христианское воспитание детям родители могут только тогда, когда сами они проникнуты духом христианской веры и любви, когда вся деятельность их запечатлена любовью и доброжелательством ко всем; когда богатство, знатность, высокое положение и все блага, коими пользуются их ближние, не возбуждают в них зависти; когда они благодушно переносят трудности своей жизни, в уверенности, что Господу угодно было поставить их в такое, а не иное положение, что сами по себе они не могли бы лучше устроить свою судьбу. Под руководством таких родителей, дети, прежде, нежели сделаются способными к сознательному восприятию учения Христова, из живого примера своих родителей учатся чувствовать и действовать по-христиански, относиться с любовью и доброжелательством сначала к своим домашним, а потом и к своим товарищам, с кротостью и благодушием сносить свои нужды и недостатки и без зависти взирать на преимущества других детей, как внешние, так и внутренние. Жизнь в среде истинно христианского семейства, где не на словах только, но и во всех действиях выражается живая вера в Провидение, горячая любовь к ближним, лучше всего подготовляет детей к глубокому усвоению христианского учения о Провидении, все устрояющем к благу человека, о любви не только к своим близким и друзьям, но и к врагам и соперникам. А кто сердцем усвоит Христово учение, тот безопасен бывает от недуга зависти.

П.К.

Чтобы еще более выяснить и подтвердить мысль о широком и глубоком влиянии впечатлений детства на образование нравственного характера, мы проследим развитие еще некоторых страстей, каковы: мстительность, честолюбие, тщеславие в разных его видах, скупость, легкомыслие, лживость.

Первый урок мстительности, первое возбуждение этого не христианскаго чувства, дети получают весьма рано, лишь только начинают ходить. Не укрепившиеся ноги их недостаточно поддерживают их тело, скоро ослабевают и достаточно бывает самого ничтожного препятствия, чтобы дитя упало; при падении естественно оно получает ушибы и плачет от чувства боли. Чтоб утешить дитя, утишить в нем чувство боли, сердобольные, но неразумные няньки и матери заставляют дитя бить тот предмет, который был причиной его падения, и сами помогают ему в этом занятии; и это повторяется всякий раз, как дитя падает, т.е. очень часто. Также вместо того, чтобы обратить внимание ребенка на причину его падения и ушиба, няньки и матери стараются отвлечь его внимание от истинной причины его ушиба и сложить вину боли на существа отсутствующие, или находящиеся тут в детской, и грозят им побоями за ту неприятность или боль, которую дитя испытывает совершенно по другой причине. И довольны бывают няньки и матери, что им удается таким способом утешить дитя, заставить его забыть о своем ушибе и перестать плакать; а между тем радоваться тут совсем нечему; при этом дитя в первый раз испытывает нечистое удовольствие мщения и чем чаще испытывается им это чувство, тем больше оно укрепляется в его душе и превращается в склонность. Кроме того, не в этих ли впечатлениях детства надобно искать источник той безотчетной слепой мести, которая замечается во многих детях и припадкам которым они подвергаются во время своих огорчений и неудач? Причина неудачи в них самих, на себя самих следовало бы им досадовать; но у подобных детей обыкновенно виноваты вещи, их окружающие, а никак не сами они. Им плохо пишется, потому что от предшествующей шалости у них рука не тверда; медленно заучивается урок потому, что лень и рассеянность мешают им сосредоточиться на предмете; но они в досаде ломают перо, которым пишут, рвут тетрадь, которая лежит пред ними, книгу, по которой читают, и т. п. Эта страсть выместить свое огорчение, или, как говорят, сорвать свое сердце встречается и во многих взрослых. Такие люди в минуту огорчения слепо отдаются своей мстительности и наносят оскорбление людям совершенно невинным только потому, что они первые попались на глаза. В таком состоянии раздражительности люди весьма умные становятся детьми и как бы подчиняются давнишнему уроку своей няни, обучавшей их некогда бить куклу, о которую они стукнулись лбом, порог, чрез который они падали, обучавшей их слагать вину своей боли на галку, ворону, котенка и другие подобные существа, совершенно неповинные в детском горе.

Еще вреднее действуют на развитие дитяти те, которые намеренно и для собственного удовольствия сердят и раздражают ребенка. Дитя голодно и с наслаждением кушает предложенную ему пищу или занялось какой-нибудь игрушкой и, рассматривая ее и забавляясь ею, забыло и себя и все окружающее, и вдруг кому-нибудь из взрослых – или няньке, или кормилице, или даже самим родителям приходит в голову фантазия – потешиться над ребенком и отнять у него пищу, или игрушку, или другой предмет его наслаждения и забавы. Дитя от огорчения и досады выходить из себя, начинает кричать, или бить и кусать того, кто мешает его удовольствию. И забавляются неразумные выражениями детской досады и гнева и детскими попытками постоять за себя и отмстить своим недоброжелателям. А между тем подобная забава, особенно если она повторяется не раз, сопровождается вредными последствиями для нравственного развития дитяти: от подобных глупых опытов над ним оно становится раздражительным, гневливым, готовым мстить за всякую неприятность, неудовольствие, за всякое препятствие его желаниям.

Ребенок резвится, забавляется играми в кругу своих сверстников. Среди крика и смеха детей вдруг раздается плачь ребенка: кто-нибудь из его товарищей обидел его словом или нанес ему чувствительный удар. Огорченное дитя в слезах бежит к матери или няньке и жалуется ей на товарища. Вместо того, чтобы успокоить, развлечь ребенка чем-нибудь, внушить ему, что неприятность сделана ему нечаянно, не случается ли, что нянька или мать при этом случае возбуждают в дитяти чувство мести, советуя ему отмстить шалуну такой же неприятностью?

Впечатлений, содействующих развитию мстительности, много дети получают в среде прислуги, когда родители или занятые делами, или преданные светским удовольствиям, сдают ей на руки своих детей и отсылают их в детскую, отводимую по возможности в самых отдаленных комнатах, или совершенно на другом этаже. Не стесняемая присутствием или надзором своих господ, прислуга дает полный простор своему языку и своим страстям. Забывая о присутствии детей, слуги занимаются сплетнями, рассказывают о ссорах своих знакомых, в подробности передают, как за обидное или колкое слово их знакомые отвечали пятью или десятью еще обиднейшими словами; или сами затевают то же, что передавали о других; воспламененные гневом слуги дают широкий простор своей мстительности: за оскорбительные слова, укоризны, насмешки стараются отплатить своим противникам еще большими оскорблениями, насмешками, укоризнами. Нередко случается, что в гневе слуги не ограничиваются словами, а дают волю и рукам... . Какая дурная школа, какой соблазнительный пример для детей!

Но надобно сознаться, что и среди своих семейных дети видят немало явлений, располагающих их к мстительности. Мы не говорим о тех несчастных семействах, где между старшими нет любви, мира, единодушия, но бывают постоянные ссоры, вражда, неприятности; мы имеем в виду те семейства, которые можно назвать благоустроенными: и в них нередко сами родители примером своим развивают в своих детях желание – воздавать злом за зло. Не бывает ли, что возвращаясь домой после своих занятий, родители рассказывают при детях об огорчениях, неприятных столкновениях с различными людьми, которые пришлось им испытать во время своих занятий, и при этом не могут удержаться, чтоб не объяснить с радостью и торжеством, как им удалось отплатить своим противникам за обиду и оскорбление или, по крайней мере, не высказать угрозы или плана мести своим недоброжелателям? Повествовать при детях о своих деяниях в этом роде, или составлять при них планы мщения, или мечтать об удовольствии отомстить своим противникам многие не только не стыдятся, но как будто считают своим долгом: пусть-де молодое поколение учится у нас, как нужно жить и действовать на свете. В этом отношении нравственность весьма многих христианских семейств упала до того, что стала не выше нравственности диких племен, у которых месть считается высокой добродетелью и закон мести обязателен для всех. Это не преувеличение. В самом деле, мало ли найдется в современном обществе таких семейств, в которых христианская готовность со смирением и терпением переносить обиды низводится на степень добродетели, свойственной только разве неразумным и трусливым существам и рассматривается как признак душевной слабости и нравственного бессилия, – тогда как уменье за неприятное слово уязвить ближнего как можно чувствительнее, за оскорбление воздать большим оскорблением считается признаком особенной силы характера и уменья отстоять и защитить от унижения свое нравственное достоинство и доброе имя?

И вот под влиянием таких и подобных впечатлений развивается в человеке мстительность, достигающая иногда ужасной силы, хотя в различных людях проявляется различно, смотря по темпераменту. В людях вспыльчивых, горячих мстительность по большей части проявляется ужасными вспышками. Случается, что такие люди в припадке мстительности до такой степени не владеют собой, что способны бывают совершить убийство. Но еще ужаснее бывает мстительность в человеке с характером глубоким, сосредоточенным, в человеке, у которого страсти привыкли подчиняться расчетам холодного рассудка. Обыкновенно такой человек совершает месть не тотчас по получении оскорбления, но после долгого размышления о том, как чувствительнее уязвить своего противника, после соображения средств с целью, предварительно составивши план мести. И потом уже с холодной жестокостью мстит своему врагу, разрушает его благосостояние, расстраивает его семейное счастье и т. п., и наслаждается страданиями своего врага. Словом, под влиянием этой страсти человек может дойти до холодной, рассчитанной, демонской жестокости.

Кто желает предохранить детей от подобной нравственной порчи, от многих ужасных преступлений, совершаемых часто в припадках мстительности, тот, понятно, должен заботливо предохранять их от впечатлений, развивающих эту страсть. Но вполне безопасны от этой страсти могут быть только те дети, которые вырастают в истинно христианском семействе, где учение Христово о прощении обид врагам внушается детям не словами только, но и живым постоянным примером самих воспитателей, – где родители являются постоянными и верными последователями Спасителя; Который, претерпевая ужасные страдания на кресте, молил Отца небесного о прощении Своим врагам и распинателям.

Благодаря впечатлениям детства, чувство чести, свойственное душе каждого человека и в своей чистоте и не поврежденности составляющее одно из благороднейших движений души, весьма часто искажается, мельчает и увлекает человека на ложный путь деятельности: забота о чести – этом высоком духовном благе, которое приобретается высоким нравственным достоинством и приходит само собою, как необходимый результат высоких талантов, нравственной чистоты и совершенства, плодотворной общественной деятельности, – превращается в честолюбие, домогательство чести, превращается в цель жизни человека, а иногда в тщеславие, поставляющее честь в таких предметах, в таких действиях, которые не имеют никакого нравственного достоинства или имеют значение второстепенное.

Несомненно, что первый повод к пробуждению честолюбия в детской душе дается неправильным и неумеренным употреблением похвалы, неразумным возбуждением и раздражением чувства чести, к которым прибегают в семействах и школах для достижения больших успехов при воспитании и обучении детей. В очень многих семействах каждый успех дитяти в движении, разговоре, всякое проявление понятливости и добрых сердечных движений награждается щедрыми и неумеренными похвалами: начинает ли дитя ходить, оно становится предметом воcхищения и восторженных похвал родителей и нянек, как будто оно совершило нечто необыкновенное; начнет ли оно говорить, похвалам и разговорам об этом нет конца между родителями и домашними. Конечно, дитя мало, неразумно, многого не понимает еще из того, что о нем говорят; но все же оно смутно чувствует, что оно служит предметом разговоров и похвал, что в честь его совершается эта шумная овация в семейном кругу. Но гораздо глубже западают в душу дитяти похвалы, расточаемые ему родителями, домашними, когда оно начинает приходить в сознание и развиваться в умственном и нравственном отношении: обнаруживает ли дитя хорошие умственные способности, учится хорошо и быстро, обладает острой памятью, живым воображением, – родители хвалят его неутомимо, ласкают и дарят его и поют нескончаемую песню о способностях и успехах своего детища пред своими родными и знакомыми, стараются выставить пред ними на вид его способности и успехи, и сделать их предметом похвалы и удивления; при этом рассказывают, как малы и ничтожны способности и успехи других детей одного с ним возраста. Желая угодить хозяевам дома, гости шумно и неумеренно хвалят дитя, составляющее предмет восхищения семьи. Обнаружит ли дитя добрые свойства и стремления души, – вместо того, чтобы любоваться ими в тайне, или ограничиться одобрением их и потом незаметно поддерживать и направлять эти добрые стремления, родители опять стараются выразить по этому случаю свою радость как можно шумнее, наградить его преувеличенными похвалами и нежными именами и нередко при этом увлекаются сладкими мечтами о судьбе своего детища и высказывают уверенность, что оно со временем непременно будет знаменитым ученым или человеком замечательным в другом каком-нибудь отношении.

В школах особенно усердно стараются действовать на честолюбие мальчиков для возбуждения их к большему прилежанию. Здесь наибольшему искушению подвергаются лучшие ученики, отличающиеся от других блестящими способностями. В выражении своего внимания к таким ученикам многие учители не знают меры: они слишком щедро хвалят их, ласкают, приближают к себе, оказывают им особенное доверие и становятся чуть не на равную ногу с ними, так что мальчик, удостаиваемый такого внимания, пользуется такими особенными правами, выделяется из круга своих товарищей, как существо особенное, необыкновенное. Удивительно ли, что такой мальчик впадает в надменность и гордость и мало-помалу привыкает смотреть на себя как на существо высшего разряда, которому подобает всякое уважение и честь со стороны наставников и товарищей. С другой стороны, как мы уже упоминали прежде, для возбуждения соревнования в учениках более слабых или ленивых, учители обыкновенно выставляют на вид успехи лучшего ученика в пример для подражания, хвалят их не в меру. Подобный образ действия более способных и даровитых учеников располагает к гордости и честолюбию. К тем же последствиям иногда приводят, к сожалению, и все искусственные побуждения, на которые особенно изобретательны школы, как-то: высокое место в классном списке, место, для получения которого ученики вызываются на состязание, разряды учеников, провозглашение имен учеников, отличившихся особенно успехами и доброй нравственностью пред собранием учителей и учеников всей школы, почетная доска, на которой записываются на память потомства имена лучших учеников, книга, в которую вносятся лучшие сочинения учеников, похвальные листы, медали, стипендии и пр. и пр.

Расточительность в похвале и неправильное раздражение чувства чести искусственными школьными средствами приносит много вреда нравственному развитию воспитанников. Во-первых, в них развивается любовь только к похвалам, а не к действиям, достойным похвалы и награды; вследствие этого похвала и честь становятся для них целью, а умственные занятия, нравственное усовершенствование обращаются в средства для достижения этой цели; а при таком извращении понятий у них исчезает истинное и добросовестное стремление к собственному усовершенствованию в умственном и нравственном отношении; они будут стремиться к развитию своих способностей, к изучению тех или других наук не потому, чтоб для них действительно дорого было собственное образование, чтобы они душой преданы были следованию истины, а только потому, что они надеются этим заслужить честь от других людей, возбудить в других удивление и похвалы себе; они бодро и неутомимо идут по этому пути, но только до тех пор, пока любовь их к почестям и похвалам вполне удовлетворяется; но лишь раз-другой им не удастся достигнуть своей желаемой цели, исчезает и умственная и нравственная их энергия: они не находят удовольствия в истине и добре потому, что в них не воспитана была искренняя и бескорыстная любовь к умственному и нравственному самоусовершенствованию. Чем больше развивается в воспитаннике это направление, тем слабее в нем бывает истинное чувство чести, тем более возрастает в нем честолюбие; тогда он страстно начинает стремиться к своей цели, не замечая, как смешон бывает он со своими требованиями и притязаниями; он не может скрыть своих честолюбивых желаний и ожиданий и не может удержать своего гнева, если они не исполняются. Притом честолюбивые не совестятся употреблять и бесчестные средства для достижения своей цели, напр., честолюбивый ученик не задумается обмануть своего учителя, лишь бы получить похвалу от него. И в последствии сделавшись вполне взрослым, вступив в жизнь общественную, такой человек не затруднится пренебречь требованиями совести и нравственного долга, совершить преступление, лишь бы прославиться, достигнуть высоких почестей.

Далее под влиянием неумеренных похвал и упомянутых выше искусственных побуждений образуется в воспитанниках привычка судить о себе, о своих достоинствах и недостатках лишь на основании того, какое мнение имеют о них другие люди. Конечно в начале нашего воспитания руководство суждениями о нас других людей и в особенности родителей и воспитателей совершенно неизбежно. «Собственно человеческая жизнь начинается сознанием противоположности между похвальным и порицаемым». Но сознание и суждение детей о том, что хорошо и что дурно, еще не ясно, сбивчиво, не зрело. «Уже для того, чтобы это сознание образовалось в воспитанниках отчетливо и чтобы они привыкли сообщать ему особенный вес», с одной стороны «воспитатель должен выражать похвалу и порицание действиям, которые того заслуживают», а с другой стороны воспитанники должны дорожить одобрением или порицанием, которое высказывает им воспитатель. «Он не можете быть равнодушен к обозначению этого первоначального различия между действиями похвальными и порицаемыми, тем более, что к нему неравнодушна совесть самих воспитанников и что воспитанники по самому положению своему имеют склонность поверять свою совесть совестью воспитателя. Наконец, так как воспитание идет извне вовнутрь, то дети переносят в свою совесть различие похвального и порицаемого только после того, как они наблюдают, что это различие находится во мнениях других людей. Отсюда видно, что выражение похвалы и порицания есть тайная воспитательная мера, которая проходит по всей системе воспитательных действий, как сила неотделимая от них». (Курс общ. педагог. Юркевича 1869 г., стр. 132.) Да и взрослые не могут быть равнодушны к суждению о них других людей. «Если бы, говорит тот же автор, наше нравственное существо достигло полной зрелости, то невольное одобрение нашей совести вполне удостоверяло бы нас в согласии наших действий с нравственным правилом, и выгодное или дурное мнение о нас, выражаемое другими людьми, не интересовало бы нас. До этой высоты следует подняться каждому, дабы действовать с нравственной свободой, т.е. независимо от изменчивых мнений и постоянных предрассудков других людей. Христианское воспитание имеет целью это совершенство духа, который славу пред Богом ставит выше славы пред людьми, и который не повинуется рабски суждениям и требованиям человеческим, потому что он повинуется Богу» (Там же, стр. 158). Но такого совершенства достигают весьма немногие: на свете немало людей, которые легко заблуждаются в суждении о своих собственных достоинствах, преувеличивают их, а недостатков, иногда довольно значительных и крупных, не замечают или не придают им значение; и так как иногда и малые ошибки человека в суждении о самом себе могут иметь весьма вредные последствия, то суждение других о его личности, выставляя на вид его недостатки и исправляя его преувеличенное мнение о своих собственных достоинствах, во многих случаях бывает для него спасительно и необходимо.

Но если внимание к мнению о нас других людей вследcтвии неправильного воспитания доходит до рабского повиновения людским мнениям и предрассудкам, то это сопровождается весьма вредными последствиями для нашего развития. Большей частью люди не могут произнести верного и основательного суждения о наших действиях, потому что они большей частью не имеют желания, времени, а часто и возможности тщательно рассмотреть нашу жизнь, вникнуть в наши обстоятельства, побуждения, наши средства к совершению тех или других действий, и потому не удивительно, что они в своих суждениях о нас часто ошибаются, бывают поверхностны; они больше обращают внимания только на внешнюю сторону наших действий, на то, что блестит, поражает взор или что случайно составляет предмет моды. Понятно, какой опасности подвергаются те, которые с детства приучились безусловно доверять суждение о себе других людей: они теряют всякую самостоятельность и твердость характера; их счастье становится игрушкой случая, изменчивого суждения людского; рабское подчинение суждению других, если не всегда вводит их в заблуждение, или направляет их на ложный и дурной путь, то почти всегда принуждает их к тому, что в настоящую минуту им меньше всего полезно и необходимо; и подобная пассивная деятельность, без внутреннего расположения к ней, рассеивает их внимание, расслабляет и убивает энергию их сил. В конце концов подчинившиеся господству мнения других теряют всякую нравственную устойчивость и теряются в единственных заботах угодить, понравиться другим, иметь какое-нибудь значение или играть какую-нибудь роль в обществе.

Наконец, благодаря в особенности искусственным побуждениям, употребляемым в школах для возбуждения детского честолюбия, развивается в воспитанниках склонность судить о себе по сравнению с другими. На эту склонность всегда надобно смотреть, как на зло в нравственном отношении. Под влиянием ее человек всегда избирает неправильное основание для суждения о самом себе, неверную мерку для оценки своих достоинств или недостатков. Вместо того, чтобы постоянно созерцать тот образец высочайшего совершенства, который показал нам Спаситель наш Иисус Христос в Своей жизни и в Своем учении, и к которому обязал нас стремиться, вместо того, чтобы, сравнивая себя с этим образцом, познавать ничтожество своих достоинств, человек оценивает себя по сравнению с ничтожными достоинствами подобного же себе человека. Очевидно такая привычка должна замедлять и останавливать ход его развития и усовершенствована; судя о себе по сравнению с окружающими его лицами, человек обыкновенно бывает доволен собою, когда сравняется с тем или другим товарищем или сослуживцем или увидит свое превосходство над ними. И что заставит его тогда стремиться к высшему совершенству, строго судить и исправлять свои недостатки, особенно когда он замечает свое превосходство над своими ближними, а недостатки свои имеет возможность извинять тем, что от них не свободны и другие люди? И таким образом он далеко не достигает той высоты развития, на которой он должен был бы стоять по своим природным дарованиям.

Склонность судить о себе по сравнению с другими опасна и потому, что она возбуждает между воспитанниками соперничество, поселяет разъединение, противоборство, вражду, и потому служит значительным препятствием к возбуждению и развитию в них любви и доброжелательства к другим: при соперничестве дети привыкают чувствовать радость и удовольствие при виде недостатков и огорчений своего товарища, и на его торжество и преимущества смотреть с болью и стеснением сердца.

В виду таких опасностей для нравственного развития детей надобно всячески охранять от неправильного развития чувство чести. Для предохранения их от честолюбия, от страстного и малодушного искательства чести у других, воспитатели должны действовать так, чтоб похвала относилась не столько лицу воспитанника, сколько к его действию, достойному похвалы, – должны внимательно смотреть за тем, чтоб в воспитаннике не развилось стремления все делать ради похвалы. Там, где воспитатели слишком расточительны на похвалы, или не соблюдают надлежащей меры в их выражении, воспитанники скорее всего подвергаются искушению честолюбия. Поэтому пусть похвала чаще будет допускаема только в тех случаях, когда она необходима для ободрения детей при занятии каким-нибудь трудным делом; но когда дети приобрели некоторую уверенность в своих силах, в своей способности к совершению известных действий, их надобно по возможности чаще оставлять без похвалы; если они исправно приготовили уроки, если они совершили возможное для их возраста доброе дело, то полезно иногда предоставить их самим себе: пусть голос пробуждающейся в них совести наградит их своим одобрением, пусть они испытают сладость этой внутренней награды и похвалы и мало-помалу привыкают к сознанию, что исправное и добросовестное исполнение своего долга и добрые свойства и дела делают человека счастливым даже и тогда, когда на них никто не обращает внимания. Если же необходимо похвалить воспитанника, то, хваля его, нужно обращать его внимание на те недостатки, которых он теперь избежал, и в то же время напоминать ему, что он должен еще много трудиться для достижения полного совершенства. При такой похвале хотя он и чувствует радость, но не подвергается искушению гордости при мысли о своих успехах. Не нужно разделять своим обращением учеников на лучших и худших, но по возможности обращаться с ними одинаково; хвалить нужно несколько учеников вместе. Если же, несмотря на осторожность воспитателя, воспитанник все-таки обнаруживает стремление обращать на себя внимание других и вызывать похвалы себе, если он даже имеет преувеличенное понятие о своих способностях и своей деятельности и впал в надменность, то для вразумления его полезно бывает давать ему такую работу, при которой он собственным опытом дошел бы до сознания своих несовершенств и недостатков, – и повторять это до тех пор, пока не исчезнет в нем самообольщение.

Но самое верное средство для предохранения детей от развития в них честолюбия заключается опять-таки в христианском учении, особенно если оно выражается в жизни и деятельности самих родителей и воспитателей. Не препятствуя своим последователям заботиться о сохранении своего доброго имени и чести (Флп. 4:8; 1Тим. 6:12), оно в то же время препятствует развитию в них честолюбия, внушая, что кому много дано, с того много и взыщется (Мф. 25, 14–30), что как бы ни были велики способности и нравственные достоинства человека, как бы значительны ни были его заслуги пред людьми, он не должен превозноситься, помня, что все наши достоинства и заслуги не наша собственность, но дар Божий. Что ты имеешь, чего бы ты не получил? а если получил, что хвалишься, как будто не получил? (1Кор. 4:7) Спаситель говорит, что если бы мы могли исполнить даже весь нравственный закон и, следовательно, достигнуть высочайшего нравственного совершенства, то и тогда мы не имели бы права думать о себе высоко, считать себя достойными награды и чести (Лк. 17:10). Таким глубоким смирением и был проникнут Апостол Павел: сознавая все величие своих подвигов для церкви Христовой, сознавая, что он потрудился больше всех других Апостолов, он не дерзает однако присвоить себе честь этих подвигов, но смиренно сознается, что все он совершил при помощи благодати Божий (1Кор. 15:10). Действуя чрез пример и наставления домашних, дух христианского смирения и скромности проникнет в детские души и предохранит их от честолюбия и надмения. Если в основании жизни человека лежит искреннее убеждение, что его способности, которые выдвигают его из ряда обыкновенных смертных, суть дар Божий, а не его собственность; то может ли у него появиться требование, чтобы другие оказывали ему честь за то, что не составляет его собственности? Если душе его присуще сознание, свойственное каждому истинному христианину, что вся его деятельность, как бы велика и плодотворна ни была она, есть плод не столько его сил, сколько благодатной помощи, – и все его нравственные совершенства, все его добродетели суть только исполнение нравственного долга, предписанного законом Божиим, а не какая-нибудь заслуга, достойная награды и почестей; то может ли в душе его возникнуть мысль о почестях и наградах, найдутся ли в нем условия, благоприятные для развития честолюбия?

П.К.

С честолюбием, о зарождении которого в детях мы говорили в предыдущей статье³, сродно тщеславие, – это измельчавшее чувство чести, ищущее себе удовлетворения в том, что не имеет в себе никакого нравственного достоинства или только составляет внешнюю сторону действительных достоинств. Тщеславие, как и честолюбие, также берет свое начало в превратном обращении с детьми, которым воспитатели с раннего возраста внушают привязанность и уважение к таким предметам, свойствам и благам, которые сами по себе не увеличивают достоинства того, кто ими обладает. Виды тщеславия многочисленны, проявления его весьма разнообразны; мы обратим внимание только на некоторые из них.

Дети богатых родителей очень часто бывают заражены тщеславием, полагающим все свое достоинство, всю свою честь в большом богатстве. Такое искажение чувства чести совершается под влиянием обстановки, среди которой вырастают дети богачей, обстановки, исполненной роскоши, лести, поклонения золотому тельцу. Лишь только пробуждается сознание дитяти, ему очень часто приходится слышать о значении богатства его родителей прежде всего от прислуги, которою обыкновенно бывает наполнен дом богача и которая по своей неразвитости всегда бывает исполнена преувеличенного уважения к богатству, – от льстецов и тунеядцев, которых так много бывает в домах богачей. Эта толпа слуг и приживалок никогда на упустит случая высказать ребенку свое благоговение пред богатством его родителей. Дитя подрастает; наступила пора игр и детских забав; ему нужны товарищи, с которыми он мог бы вместе веселиться и развиться; ему позволяют разделять игры и резвости только с детьми богачей, а детей бедных родителей по возможности устраняют, говоря, что они ему неровня и прилично ли ему – сыну богатых родителей товарищество вести с детьми бедняков, чуть не нищих. Ребенок капризничает – его убеждают воздержаться от капризов и вести себя лучше тем, что неприлично, дурно вести себя сыну такого именитого родителя, который в городе слывет первым богачом. И вот под влиянием этих внушений у дитяти пробуждается темное сознание того, что богатство имеет великое значение в жизни людей.

Впоследствии, когда у ребенка начнет развиваться наблюдательность и рассудок, он и сам увидит и услышит в доме родителей много такого, что подтвердит справедливость внушений прислуги и льстецов. Он увидит, с каким подобострастием, низкопоклонством и лестью относятся к его родителям и к нему самому люди, имеющие доступ в их дом, как восхищаются богатством и роскошью их дома; он заметит то высокомерие и невнимание, с какими его родители и другие богачи часто относятся к людям хоть вполне достойным уважения за свои умственные и нравственные качества, но бедным или с посредственным состоянием, и каким благоговением и внимательностью окружают людей еще более богатых, так что по мере внимательности и уважения, какими окружают того или другого гостя и посетителя, легко можно судить о количестве его капитала. Но на это скажут, что ведь богатство не препятствует людям быть честными, благородными, достойными всякого уважения и любви, и как дитя может понять, что его родители воздают почести тому или другому их посетителю, окружают его самым изысканным вниманием за одно только его богатство, а не за высокие его нравственные качества – честность, благородство, благотворительность? Совершенно справедливо, что ребенок долго не мог бы сообразить, что в лице того или другого гостя родители воздавали поклонение не нравственным достоинствам человека, а только золотому тельцу; но прислуга, а иногда и сами родители открывают глаза своим детям на истинное значение этого поклонения. Лишь только уезжает от них гость, которому за минуту пред тем говорили сладкие, льстивые речи, выражали свое уважение и преданность, как начинается при детях рассказ о темном происхождении его богатств, о черноте его нравственной жизни, о его беспутных похождениях и даже преступлениях, за которые он потому только не подвергся наказанию, что он в богатстве своем нашел защиту для себя. Ему не раз придется заметить, что родители его счастье и честь свою поставляют только в богатстве и потому преданы непрерывным заботам о том, как бы увеличить свое богатство, даже не обращая иногда внимание на благородство средств. Обличая своих современников в превратном воспитании своих детей, св. Златоуст говорил: «Внушаете им (детям) зло не только словами, но и делами: строите великолепные дома, покупаете дорогие поля, окружаете их прочим блеском и всем этим, как бы густым каким облаком, омрачаете их душу... Вы о их душе, как о чем-то ненужном, небрежете, а о том, что действительно излишне, заботитесь как о необходимом и важнейшем. Вы все делаете, чтоб был у сына слуга, конь и самая лучшая одежда, а чтоб он сам был хорош, об этом и подумать не хотите; нет, простирая до такой степени заботливость о дереве и камнях (о постройке домов для детей и о внешних украшениях), души не удостаиваете и малейшей части такого попечения. Все делаете, только бы на домах стояла чудная статуя и кровля была златая, а чтобы драгоценнейшее изваяние – душа была золотая, об этом и помыслить не хотите» (к верующему отцу слово 3 т. III. СПБ. 1850 г. 167 стр.). Не то же ли бывает и в наше время? Как много забот употребляют родители на то, чтобы дом их был богато убран, вечера их были роскошны и блистательны, чтобы у них были породистые лошади и модный экипаж! Каким удовольствием и радостью сияют их лица, когда своим богатством и роскошью обращают на себя внимание целого города! И ныне счастье своих детей многие поставляют только в том, чтоб их окружить богатством и роскошью, оставить их наследниками богатого капитала; иного счастья и достоинства, заключающегося в высоком и многостороннем развитии ума, в благородных нравственных правилах, в истинном благочестии, они не знают и не признают. Поэтому если и развивают в детях способности, то единственно для того, чтоб сделать их людьми ловкими, умеющими наживать богатство; все, что не ведет к этой цели, признается лишним и ненужным. Ту же цель, т.е. увеличение богатства преследуют они при устроении своих детей, т.е. при женитьбе своих сыновей, при выдаче замуж своих дочерей: если невеста или жених обладают большими капиталами, хотя бы не имели ни умственных, ни нравственных достоинств, то все-таки признаются они лучшей партией, чем при противоположных условиях: большой капитал ослепляет глаза и из-за него не обращают внимания ни на тупоумие, ни на темные стороны нравственного характера лиц, с которыми думают соединить судьбу своих детей.

Легко можно понять, что ребенок, выросший под влиянием таких и подобных впечатлений, неминуемо должен заразиться тщеславием, полагающим все свое достоинство и честь в богатстве. Ему с детства внушают если не словами, то делами, что богатство возвышает человека, придает ему особенное достоинство; с тех пор как ребенок начал помнить себя он видел, что богатые люди постоянно возбуждали к cебe уважение, почтение, даже благоговение в других людях, хотя при богатстве они не отличались от других ни умственными, ни нравственными качествами. Удивительно ли, что и он начинает тщеславиться тем, что он богат; удивительно ли, что он начинает ценить людей по богатству и думать, что развитой ум, честность, благородство и другие нравственные достоинства не составляют существенного в жизни человека? Удивительно ли, что под влиянием таких впечатлений образуются иногда люди, которые в уповании на силу своего богатства с пренебрежением относятся к требованиям нравственного и гражданского закона, грубо и надменно попирают требования приличия и вежливости? Они уверены, что нет преступления, которого они не могли бы совершить безнаказанно, что при богатстве они могут защититься от преследований гражданского закона: «За безобразие заплатим», – думают и говорят такие люди. Удивительно ли, что та же грубость понятий замечается в них и по отношению к религиозно-нравственным обязанностям? Преданные разного рода порокам, притесняя вдов, сирот, рабочих и пр., они думают, что можно умилостивить Бога, отвратить его праведный гнев, пожертвовав, например, часть своего богатства на украшение церкви, на постройку благотворительного заведения и пр., и в то же время нисколько не думают изменять к лучшему своего образа жизни, так что их доброе дело является не свидетельством их внутренней перемены, а единственно как бы платой за прошедшие нравственные безобразия.

Во впечатлениях раннего детства надобно искать источник тщеславия знатностью рода. В большей части семейств, отличающихся знатностью и древностью своего происхождения, мысль о древности и знаменитости рода проникает во все явления жизни семейной почти до мельчайших подробностей и придает им особенный оттенок. Кому неизвестно, что в знатных семействах ребенку чуть не с пеленок стараются внушить, что он не простой какой-нибудь смертный, а член семьи, которая ведет свое начало от веков отдаленных и которая в длинном ряду своих предков насчитывает немало великих людей, замечательных, напр., своей государственной деятельностью, своими талантами и умом. Первые семена этой страсти посеваются в детскую душу опять-таки няньками, дядьками, приставленными для надзора за юной отраслью старинного и знатного рода. Пожелает ребенок сблизиться и делить свои увеселения и удовольствия с детьми простого звания: его осуждают за подобное желание потому, что он сын графа или князя, а те – дети простых и незамечательных по своему происхождению родителей, – потому что он благородный по своему происхождению от знатной и древней фамилии, а те неблагородные по самому своему рождению; какое же общение между благородным и неблагородным? А если дети из низших сословий и допускаются в общество детей знатного рода, то никак не в качестве товарищей, сверстников, равных по своим правам, а скорее в качестве прислужников, компаньонов, назначенных для утешения и забавы юной отрасли знатного рода; и если бы кто-нибудь из них по своей детской простоте стал относиться к дитяти знатного рода как к равному по своему званию товарищу, тот был бы сочтен дерзким и получил бы приличное наставление держать себя лучше и не забываться. Здесь инквизиторским глазом следят, как бы между юной отраслью знатного рода и каким-либо из худородных товарищей его детства не образовалась горячая привязанность и как бы не привела она к тесным и близким отношениям в последующие более зрелые лета. И действительно, подобные последствия, горестные для знатного семейства, предотвращаются благодаря ранним и частым внушением воспитаннику, что он – существо особенное, высшего разряда вследствие своего знатного происхождения и потому не должен унижать себя до знакомства и дружбы с людьми низкого происхождения. И в последствии сколько бывает случаев и поводов к напоминаниям знатному воспитаннику о той резкой черте, которая разделяет людей знатных и не знатных! И как не проникнуться ребенку тщеславным уважением к знатности своего рода, если в его семье мысль о знатности рода служит главной основой при суждении о людях, при оценке их достоинств, при выражении к ним почтения и уважения? К людям знатным его родители относятся с уважением, изысканной почтительностью; незнатные, напротив, трактуются с высока, с очень заметным оттенком небрежности, несмотря на высокие их личные достоинства; пред потомками знаменитого рода растворяются двери их дома, их встречают с распростертыми объятиями; для незнатных дом их – неприступная крепость: быть в среде людей простых по происхождению, хотя бы и достойных уважения по своим личным качествам, а особенно быть знакомым с ними считают унижением для своего рода. Но с особенной силой высказывается это тщеславие в знатных семействах, когда кто-нибудь из знатных решится вступить в брак с особой достойной уважения во всех отношениях, но не имеющей знаменитой родословной. На подобный поступок смотрят, как на позор и унижение всей знатной фамилии; виновному в таком преступлении делаются недоступными все семейства, причисляющие себя к знатным; виновный изгоняется из их круга, как человек, лишившийся честного имени. В глазах людей, полагающих высшее достоинство человека в знатности рода, многие действительные преступления и пороки весьма не важны; но на все, что действительно унижает достоинство человека, портит и развращает его, но по извращенным, условным понятиям, не бросает тени на знатность рода, – они смотрят весьма снисходительно. По этой причине для них законный брак знатного лица с особой, не имеющей знаменитого родства – преступление; тогда как незаконная, позорная связь потомка знаменитых предков с кем-либо – не более как извинительная шалость; потому она не вменяется ему в бесчестие и преступление; на нее смотрят легко, ее извиняют, или притворяются, как будто не знают о ней. С другой стороны в глазах таких людей замечательные способности, высокие нравственные качества, неутомимая и плодотворная деятельность, согретая горячей любовью к ближним, почти не имеют никакого значения, если все это не соединяется с знатностью рода. Понимая свою умственную бедность, не обладая способностью и достаточной энергией к упорному, тяжелому труду, такие люди никогда не прочь пользоваться замечательным умом и познаниями, неутомимой и энергической деятельностью другого человека; но если этот человек происходит из низшего или среднего сословия, то он никогда не удостоится искреннего признания его достоинства, истинного уважения со стороны тех вельмож, для которых он напрягает умственные свои силы, жертвует своим неутомимым трудом: как бы он ни выдавался своими достоинствами из ряда других людей, в глазах вельможи он все-таки человек низшего разряда, с которым обращаются небрежно, невнимательно, которого никогда не сравняют с пустым, но знатным человеком; на весах таких людей знатность рода всегда перевешивает истинные умственные и нравственные достоинства. Но если человеку, не имеющему длинной родословной знаменитых предков, силой своих дарований удастся подняться на высоту почестей, послушайте, как рассматривают его в семействах, зараженных этим тщеславием: на него смотрят как на выскочку, как на человека, занявшего не свое место. В этих суждениях не проглядывает ли та мысль, что высокий почет, высшее значение и влияние должны принадлежать не личным, но родовым достоинствам человека?

Все эти внушения, суждения, действия, проникнутые духом тщеславия знатного рода, неотразимо должны подействовать на ребенка и приготовить в его душе почву весьма пригодную для развития тщеславия знатностью рода. Дети, которые в умственном и нравственном отношении подобны воску, удобно принимающему какую угодно форму, считают хорошим, образцовым все, к чему окружающие их взрослые, особенно родители, выражают искреннее уважение, – и напротив, смотрят как на дурное на все, к чему взрослые относятся не уважительно или с пренебрежением. И вот из дитяти, которому все и всё напоминает о важности его породы, выходит человек с глубоким и искренним убеждением, что он обладает высоким достоинством, благородством и правами на всякое уважение, почести и высшие места по тому одному, что он произошел «от предков, которые Рим спасли», – что он несравнимо выше и достойнее тех, которые полагают высшее достоинство и благородство в развитом уме, чистых нравственных стремлениях, в подвигах добра, совершаемых на пользу своего отечества и целого человечества, но которые не имеют знатного происхождения. И чем пустея голова такого человека, чем меньше развит он в нравственном отношении, чем меньше способен он к серьезной и полезной деятельности, тем больше он старается опереться на свое происхождение, тем чаще кстати и некстати напоминает о нем другим и тем несноснее и смешнее становится он, величаясь и похваляясь своими знаменитыми предками. Явление это естественно: не имея истинных собственно ему принадлежащих достоинств, он старается опереться на достоинства своих предков. Если это тщеславие больше и резче проявляется в людях недалеких по умственному и нравственному развитию; то, с другой стороны, надобно заметить, что оно весьма много препятствует умственному и особенно нравственному усовершенствованию человека. Кто убежден, что главное достоинство человека заключается в знатности рода, тот осужден на застой и неподвижность: знатность не может быть для него целью стремлений и желаний; она уже досталась ему в удел без всяких с его стороны усилий, путем происхождения. Что же может возбудить его к напряженной умственной деятельности, к нравственному усовершенствованию? Для зараженного подобным тщеславием это невозможно и потому, что он чужд истинного понятия о нравственном достоинстве человека. Уважение, которое оказывает такой человек истинной добродетели, холодно и не искренно, и нерасположение к пороку никогда не усилится до отвращения к нему. Вследствие своих превратных понятий о достоинстве человека он не может правильно судить о заслугах других людей. Ему нравятся только те, которые умеют льстить его тщеславию и потому он по большей части бывает игрушкой хитрых и злонамеренных людей.

Итак, кто хочет предохранить детей своих от тщеславия знатностью рода, тот должен охранять их от впечатлений, содействующих развитию этой страсти: пусть родители и сами удерживаются и лицам, окружающим их детей, запрещают внушать им ложную мысль, что происхождение от знатных родителей само по себе имеет важное значение; пусть они сами поставляют истинное достоинство не в происхождении от знатных предков, но в душевных совершенствах; пусть они помнят и детям своим внушают, что кто не подражает великим деяниям своих знаменитых предков, тот унижает только свой род.

Особенно распространено между людьми всех званий и состояний тщеславие красотой и грацией тела, красивой и модной одеждой, изящными манерами и т. п. В женщинах этот род тщеславия так распространен, так всеобщ, что считается природным их свойством. А между тем нетрудно доказать, что на природу неправильно слагают вину в том, в чем виновато превратное воспитание, что ведет свое начало от ранних впечатлений детства.

Если обратить внимание на то, как иногда рано дают детям повод заниматься своей наружностью, то понятно будет, почему в них весьма рано развивается тщеславие красотой, преувеличенное уважение к богатой и модной одежде, к изящным манерам и т. п., так что при поверхностном наблюдении оно кажется прирожденным свойством. Первые семена такого тщеславия бросаются в душу детей еще прежде, нежели они успеют выйти из детской комнаты. Каждая новая одежда, в которую одевают дитя, каждая перемена платья няньке, кормилице и прочей прислуге подают повод к бесчисленным похвалам красоте и миловидности дитяти и изяществу одежды. Окруживши дитя, прислуга шумно выражает свое удивление, свой восторг костюму дитяти, льстит его красоте и даже наводит его на мысль, что оно своей красотой, изяществом наряда может возбудить удивление и во всех посторонних людях: по уверению ее, каждый посторонний, видя дитя, непременно спросит: «Чей это прелестный ребенок?» Но налюбовавшись ребенком, наговоривши ему кучу похвал, ведут его к родителям, чтобы они полюбовались своим детищем. И редкие родители, а особенно матери удерживаются от изъявления шумного удовольствия и неумеренных похвал красоте ребенка. Эта грубая лесть прислуги, эти восторженные восклицания и похвалы родителей бывают первым возбуждением тщеславия в ребенке, глубоко западают в его душу и производят соответственные последствия: ребенок двух лет уже с удовольствием слушает льстивые речи; глаза его блестят, лицо улыбается и он начинает с усиленным вниманием рассматривать себя; дитя, прежде скучавшее переодеваньем, теперь не только не плачет и не кричит при этой церемонии, напротив, с удовольствием выносит ее, как бы она ни была продолжительна; потом, подбегая ко всем домашним, старается обратить на себя их внимание и услышать от них похвалу. И обыкновенно старания его не остаются без успеха.

Подобному же искушению дети подвергаются весьма часто от знакомых, посещающих дом их родителей. Желая быть приятными хозяевами дома, гости обыкновенно ласкают их детей и говорят им много комплиментов насчет их наружности: «Какой прелестный ребенок! Как он мило одет! Какие у него очаровательные глазки!» – такие похвалы обыкновенно слышатся от гостей. Эти и подобные комплименты, которые суть не более как вежливость со стороны гостей, для детей бывают весьма вредны, возбуждая в них суетные мысли и стремления.

Суетность, пробужденная в дитяти с ранних лет, впоследствии находит обильную для себя пищу в окружающей его обстановке и переходит в убеждение, что красота телесная, грация, изящество манер, модный и богатый костюм принадлежат к великим достоинствам человека. И не может дитя не прийти к такому убеждению, когда в его родной семье эти внешние и случайные достоинства и блага служат главным основанием для суждения о людях, главным предметом внимания и забот, источником радостей и огорчений и как бы целью всей жизни. В самом деле, нельзя не сознаться, что в очень многих семействах, особенно в женском кругу их, где ребенок по преимуществу проводит время, наружность людей составляет если не преимущественный, то один из главных предметов разговора, и часто служит основанием для оценки людей. Как часто с этой точки зрения произносятся совершенно превратные суждения о людях! Человек пустой или даже дурной здесь удостаивается похвалы, одобрения; о нем говорят и воспоминают с удовольствием только потому, что он красив собой, обладает изящными манерами, одет по моде; напротив, составляют предмет неистощимого глумления те люди, которые от природы не получили телесной красоты, статности и стройности, не усвоили изящных манер, отстали от моды по своему костюму; высокие умственные и нравственные качества осмеиваемых лиц здесь не заслуживают внимания. Уже этого одного достаточно, чтоб ребенок, при котором таким образом судят о людях, получил преувеличенное понятие о внешней красоте, изяществе манер и модной одежде.

Далее ребенок видит, что забота о внешности, о красивой и модной одежде чрезвычайно занимает почти всех членов семьи. В самом деле, сколько дум и забот посвящается на это особенно там, где состояние не так велико, чтоб беспрепятственно удовлетворять чрезвычайно изменчивым требованиям моды! Сколько огорчений, досады, слез бывает в семействе, какие здесь мрачные лица бывают, если успех не соответствует количеству забот, если недостаток средств служит препятствием к удовлетворению суетности! Да и там, где нет недостатка в средствах, забота об удовлетворении требованиям моды бывает причиной немалых тревог и огорчений: то не готово платье к надлежащему сроку, то не удовлетворяет оно требованиям моды, то неудачно оно сшито. Сколько времени и усилий употребляется на то, чтобы причесать свою голову к лицу, у места приколоть бантик, цветок, устроить и привести в надлежащий порядок каждую складочку платья, – чтоб красоту свою сделать еще блистательнее, а недостатки своей наружности скрыть или по крайней мере сделать как можно меньше заметными! И какое ликование, какое довольство, выражение счастья, достоинства бывает на лицах, когда все эти суетливые заботы о внешности кончаются успешно, когда удовлетворены все капризы моды!

Из подобной семейной обстановки ребенок необходимо должен выйти с сильным расположением к тщеславию своей красотой, если он имеет ее, со стремлением увеличивать ее блеск изящной одеждой, возбуждать в других удивление к себе, или по крайней мере со стремлением скрывать недостатки своей наружности искусственными средствами, какие находятся в распоряжении у портных, парикмахеров, т. п. В чем родители полагают совершенство и счастье человека, чему они придают высокое значение, то обыкновенно и у детей их становится предметом стремлений и желаний: нравственное настроение семьи весьма скоро усвояется детьми и сильно влияет на последующее развитие их характера – это уже не раз повторенная нами истина.

Тщеславием этого рода больше и чаще бывают заражены женщины, чем мужчины. Это зависит от разности условий их воспитания. Мальчики раньше подчиняются влиянию отца, который и по своему умственному развитию, и по своим служебным и домашним занятиям, меньше имеет расположения и времени заниматься своей внешностью; далее мальчики, поступая в школу, более бывают охранены от тщеславия этого рода, во-первых потому, что в среде мальчиков меньше обращается внимания на наружность и даже иногда подвергается осмеянию излишняя заботливость о ней, во-вторых потому, что воспитание и образование мальчиков серьезнее: силы их больше направляются к умственному труду, в них сильнее развивается вкус к высшим интересам жизни; поэтому, если в них и бывает тщеславие, то оно большей частью получает другой характер и находит себе пищу скорее в блестящих успехах, в превосходстве умственных способностей, талантов и т. п., чем во внешней красоте и изяществе. Напротив, девочки и в семье, и в школе растут под впечатлениями, содействующими развитию в них тщеславия своей внешности. Известно, что девочки дольше и непосредственнее находятся под влиянием матерей и старших сестер, а те и другие обыкновенно, если сами неравнодушны к своей внешности, свои вкусы и стремления и примером, и наставлением передают и младшим дочерям и сестрам своим; с ранних лет на внешность, и красоту девочек больше обращают внимания, больше занимаются их костюмом, чем наружностью мальчиков. В школе влияние подруг, наставниц продолжает действовать на девочек в том же направлении; здесь наставления, замечания и дисциплина очень часто направлены только к тому, чтоб научить девочку, как она должна держать себя в обществе, т.е. какую она должна иметь походку, какое выражение лица входя в гостиную, как она должна быть внимательной, любезной со всеми, чтоб сделаться интересной в глазах гостей, возбудить в них внимание, даже удивление к себе. Здесь главным образом обращается внимание на то, чтоб девочка имела или старалась приобрести чисто внешние достоинства, а о душевных качествах – об основательном развитии ума, о твердых нравственных правилах мало заботятся. Вследствие этого отсюда выходят с поверхностным развитием ума, без прочных нравственных начал, почти без всякой основательной подготовки к тем трудным и важным обязанностям, которые возлагает на женщину семейная жизнь, со стремлением блистать в обществе, с несбыточными мечтами о том, что жизнь есть не что иное, как ряд удовольствий. Не имея привычки находить удовольствие в умственных занятиях, не приготовленная к исполнению своих обязанностей, женщина неминуемо должна обращать слишком большое внимание на свою наружность, чтоб чем-нибудь наполнить пустоту своей жизни.

Вообще надобно заметить, что этот род тщеславия бывает весьма значительным препятствием к умственному развитию людей. В самом деле, возможна ли умственная сосредоточенность, напряженное размышление о каком-нибудь важном предмете, если человек почти постоянно занят заботой о красоте своего тела, изяществе и безукоризненности своего костюма, и когда малейший недостаток последнего возбуждает в нем сильнейшее беспокойство и фальшивую совестливость? Возможно ли заняться чтением дельной книги, когда внимание человека постоянно занято такими ничтожными предметами, каковы разнообразные принадлежности костюма и требования капризной моды? Каким бы серьезным размышлением ни занят был тщеславный, мысль о шляпе, или пере, или перчатках и т. п., врываясь в круг его мыслей, способна так его расстроить и спутать, что он не в состоянии бывает продолжать последовательное размышление о возбудившем его внимание предмете, или даже следить за мыслями других. Не здесь ли заключается одна из многих причин того, что женщины, между которыми чаще всего встречается этот род тщеславия, по большой части не обладают глубиной и последовательностью мыслей? К этому явлению так привыкли, что женщина, занимающаяся чтением дельной книги, отличающаяся глубиною и основательностью мысли, интересующаяся важными вопросами науки и жизни, составляет явление редкое, а на непривычный глаз даже странное.

Но еще больше страдает от тщеславия этого рода нравственность людей. Может ли иметь время и возможность подумать о своем нравственном усовершенствовании тот, чья душа постоянно волнуется суетливыми заботами о своей внешности? Да и может ли он знать свои нравственные недостатки, когда мысль его постоянно занята внешними предметами и почти никогда не обращается к его внутреннему состоянию? В таком человеке небрежность к исполнению своих прямых обязанностей составляет явление обыкновенное: на свои обязанности он смотрит как на тяжелое бремя, от которого старается избавиться. Иначе и быть не может: для исполнения обязанности часто необходимо уединение, необходимо сидеть дома, или в конторе, или в присутственном месте, или в школе; в таком случае кому же он может показаться во всем блеске красоты, изящества костюма? Для исполнения обязанности требуется много времени, внимания и размышления; но в таком случай достанет ли у него времени подумать о том, как лучше одеть и украсить себя, чтобы прилично явиться на бале, в клубе, на общественном гулянье? Исполнение обязанности неразлучно с трудом; но при труде большею частью невозможно сохранить костюм в безукоризненной опрятности и порядке, руки в безукоризненной чистоте и нежности, на лице тот цвет и ту свежесть, которые желательны. Для тщеславного человека во всем этом сколько достаточных побуждений уволить себя от добросовестного исполнения своих обязанностей! Посмотрите на женщину, преданную тщеславию, все совершенство свое поставляющую в умении блистать и возбуждать удивление к своей красоте, в умении нравиться и быть очаровательной: как небрежно относится она к своему долгу, как тяготится исполнением своих прямых обязанностей! Дети у ней в пренебрежении, лишены непосредственного ее присмотра, нравственного надзора и воспитания и сданы на руки прислуги. К исполнению этой важнейшей обязанности у ней нет расположения, а иногда и времени: расположения – потому, что она кажется ей слишком утомительной, скучной и даже ничтожной; времени – потому, что почти весь день у нее расходуется на украшение своей особы: сколько ей нужно времени причесать свою голову, придать своему лицу свежесть и белизну при помощи разного рода косметических средств, одеться со вкусом, привести в порядок остальные принадлежности туалета! Сколько ей времени нужно для посещения модных магазинов, совещаний с модистками! Сколько времени потребуется для посещения знакомых, для приемa гостей! Потому что она не может жить без широкого круга знакомых: ей необходимо быть постоянно окруженной толпой поклонников ее красоты, щеголей и франтов, которые способны были бы оценить ее модный вкус, понять изящество и богатство ее костюма, которые льстили бы ее тщеславию. Едва ли нужно говорить, как близка бывает к падению тщеславная женщина в подобном обществе. Домашнее хозяйство у нее в расстройстве частью потому, что большая часть средств идет на удовлетворение ее тщеславия, частью потому, что погруженная в заботы об изяществе своей особы, она с презрением и отвращением смотрит на хозяйственные занятия; они кажутся ей грязным и черным занятием.

Если родители и воспитатели желают предохранить детей от тщеславия, то пусть они стараются внушить им, что истинное достоинство человека заключается не во внешних каких-нибудь качествах или предметах, которые иногда достаются людям без всяких усилий с их стороны, а во внутренних духовных совершенствах и добродетелях, которые приобретаются напряженной и непрестанной борьбой с нечистыми влечениями души; что внешний блеск не может скрыть нашей внутренней нечистоты от Бога, Который видит наше сердце; пусть они возбуждают в детях любовь к серьезным занятиям и развивают в них стремление к высоким и благородным целям; потому что ничто так не помогает развитию тщеславия и превратных понятий о предметах, как детство и юность, проведенные в праздности или пустых занятиях. Но наставления сами по себе не могут иметь желанного влияния на детей, если не подтверждаются примером самих воспитателей. Поэтому главным средством против тщеславия надобно признать жизнь детей среди таких людей, у которых искреннее доброжелательство, деятельная, самоотверженная любовь, отзывчивость к высшим интересам жизни и, наконец, глубокое христианское благочестие составляют главные и отличительные черты характера и деятельности. Из примера таких воспитателей воспитанники лучше, нежели из наставлений, научаются, в чем надобно искать совершенства, какое значение должны иметь в жизни человека те или другие предметы. Если жизнь семейства проникнута духом истинного христианского благочестия; то она служит живым свидетельством того, что истинное достоинство человека заключается не в тленных, скоропреходящих благах, но во внутреннем совершенстве, красоте души. Здесь, поэтому, прежде всего ищут царствия Божия и правды его, т.е. стремятся к усовершенствованию своих умственных дарований, к очищению своего сердца, к неуклонному, добросовестному исполнению своих обязанностей. О всех предметах внешних, тленных здесь мало заботятся или, вернее сказать, о них заботятся настолько, насколько они служат средством для достижения высших нравственных целей. Тщеславиться же такими благами, каковы, напр., богатство, знатность рода, красота телесная, поставлять в них свое достоинство и совершенство здесь никому и в голову не приходит. Если истинное семейство имеет богатство, то здесь не прилагают к нему сердца и стараются сделать из него как можно лучшее употребление в пользу ближних. Если оно знаменито по своему происхождению, то здесь не придают этому никакого значения: здесь хорошо помнят, что пред Богом во Христе Иисусе все равны – и раб и свободный, и знатный и незнатный; что право называться сынами Божиими дано всем, которые рождаются от Бога. Если члены благочестивого семейства отличаются сами телесной красотой, то они так равнодушны к ней, что почти совсем не замечают ее; они никогда не забывают, что существам, предназначенным к вечной жизни, никакой пользы не приносит такая скоропреходящая вещь, как красота телесная, которая как цвет сельный отцветает. Этот дух христианского благочестия, веющий в жизни семейной, глубоко проникает и в сердца детей и лучше, нежели самые мудрые наставления, предохраняет их от тщеславия. Живя среди людей нравственно чистых, дети и сами приучаются быть строгими к внутренним движениям своего сердца и бороться с нечистыми побуждениями своей души.

П.К.

Если человек детство и юность провел под влиянием по преимуществу неприятных, мрачных впечатлений; если судьба послала ему суровых воспитателей, которые за каждую неисправность, шалость подвергали его строгому наказанию; если ему пришлось рано испытать много огорчений, лишений, неудач и мало радостей и удовольствий, то у него со временем может образоваться мрачный характер, расположенный постоянно ожидать себе несчастья; мысль о неудаче преследует его при каждом предприятии, делает его мнительным, робким, чересчур осторожным, лишает его энергии и веры в свои собственные силы, так что наконец он действительно нередко терпит неудачу в своих делах не от недостатка способностей и сил, а от недостатка твердости, смелости, уверенности.

Напротив, если человек рос и воспитывался при совершенно противоположных условиях, то у него может образоваться характер легкомысленный. Легкомыслие есть слабость главных сил душевных – поверхностность ума, который ни на одном событии жизни не может остановиться со вниманием и поразмыслить о нем серьезно, а рассматривает его только бегло и мимоходом, – неспособность сердца к глубоким и продолжительным чувствованиям и, наконец, слабость воли, которая уступает каждому желанию и увлекается каждым внешним впечатлением, так что воспитанник никогда не помнит себя, не сосредотачивается в себе, но вместо того, чтобы для своих действий находить твердую опору и ясное руководство в своем сознании, всеми мыслями и чувствами отдается наслаждению минуты. Не забывая того, что здесь имеет весьма большое значение темперамент и природные задатки человека, мы постараемся теперь по возможности уяснить, какие впечатления детства содействуют развитию легкомыслия.

Развитию легкомыслия весьма много содействует чересчур большая заботливость о детях, слишком нежная любовь к ним. Вредные последствия такой заботливости чаще и больше всего испытывают дети у таких родителей, которые имеют по одному только детищу, – дети в таких семьях, где на одного ребенка насчитывается значительное количество взрослых, наконец дети, почему-нибудь особенно любимые своими родителями. Когда дитя становится предметом такой любви, то родители превращаются в самых покорных и услужливых рабов, готовых исполнять все малейшие его желания, заботиться об удовлетворении всех его действительных и мнимых потребностей и в этом доходят до возможной крайности. Они заботятся об удовлетворении его желаний, нужд и потребностей не только в период раннего детства, когда дитя их беспомощно, само по себе не может удовлетворить ни одной своей потребности и требует со стороны родителей весьма внимательного ухода и попечения; но и тогда, когда дитя достаточно выросло, окрепло для того, чтоб собственными своими средствами и силами удовлетворять некоторым из своих нужд: вместо того, чтоб ограничиться указанием и наставлением, как нужно действовать в том или другом случае, такие родители обыкновенно не допускают, чтобы дитя само сделало что-нибудь, употребило какое-нибудь усилие, дало упражнение своим умственным и физическим силам, но сами исполняют все для него. Положим, что дитя их достигло 4 – 5 летнего возраста; конечно в это время оно само может одеться и обуться, снять с себя одежду и обувь, положить ее в надлежащее место, в известной степени быть услужливым по отношению к своим родителям, подать или отнести для них ту или другую вещь и таким образом упражнять понемногу свои силы и способности, развивать добрые нравственные качества, привыкать к порядку и самостоятельности в своих действиях. Но родители, в избытке нежности к своему детищу, и при пятилетнем его возрасте смотрят на него, как на столь же беспомощное существо, каким оно было в колыбели: они по-прежнему сами его одевают и раздевают, обувают и разувают, приносят ему все необходимое для его туалета; избалованный ребенок побросает принадлежности своего костюма – их собирают и относят в надлежащее место, и все это на том основании, что дитя, по их воззрению, еще слишком мало, неразумно и потому нельзя требовать, чтоб оно все это исполняло само. Дитя достигает того возраста, когда ему пора учиться, посещать школу; мать, одевши и обувши его, собирает ему книжки, укладывает и увязывает их; приходит ребенок из школы – его окружают та же родительская нежность и услужливость, так что ему нечем заняться, не о чем подумать, не к чему приложить своих рук – все за него сделано, все обдумано, соображено. Для облегчения ему труда приготовления к классу сделано все: если сами родители неспособны или не имеют времени помогать ему при умственных занятиях, нанимается репетитор, который должен сделать все, что только может сделать здесь посторонний человек; если бы возможно было, такие родители, кажется, сами выучили бы урок за своего любимца, сами бы за него ходили в школу и отвечали наставнику; весь этот труд предоставляется самому ребенку единственно потому только, что здесь уже невозможно предложение услуг родительской любви. По своей небрежности, рассеянности ребенок не выучил урока; вместо того, чтобы взыскать с него строго, подвергнуть его наказанию, они ограничиваются легким упреком, потом придумывают какой-нибудь предлог к его извинению, даже иногда освобождают его от необходимости идти в класс с невыученным уроком. Ребенок изорвал платье по своей небрежности, потерял необходимую вещь, напр. книгу, по своей рассеянности не выслушал, что дано ему на уроке; во всех этих и подобных случаях такие родители действуют наперекор благоразумию: благоразумие требует, чтоб дитя испытало неприятные последствия своей рассеянности, небрежности; пусть ему не дают до известного времени нового и крепкого платья, пусть оно само потрудится навести справки о том, какой дан ему урок и пусть оно испытает хоть раз, с какими затруднениями соединено добывание книги, когда она всем нужна; но родители как только узнают, что баловень их попал в подобную неприятность, спешат к нему на помощь и стараются поскорее избавить его от всякого беспокойства и труда.

Столь же излишнюю внимательность, предупредительность обнаруживают подобные родители и в хранении своих детей от всякого ощущения физической боли. Их стараются предохранить от всякого даже малейшего толчка, ушиба и потому устраняют от них все вещи, которые могли бы причинить им рану, ушиб, укол. Конечно неблагоразумно было бы со стороны родителей оставить свое дитя без всякого надзора: по своей неопытности оно могло бы весьма легко попасть в беду – или разбиться весьма опасно, или сломать себе ногу, вывихнуть руку и пр. и пр. Но с другой стороны не хорошо, если родители впадают в противоположную крайность – в чрезвычайно мелочную заботливость о детях, желающую предохранить их от всякой, даже незначительной физической боли и неприятности, которым дети в раннем возрасте то и дело подвергаются. Терпя маленький ущерб или неприятность, дети приобретают значительный запас опытности, осторожности и рассудительности. Если дитя раз упало через порог, обрезалось ножом, укололось вилкой, обожглось о свечку и т. п., – чрез это оно узнаёт, что ему вредно и где угрожает ему опасность, и получает значительно сильное побуждение – учиться обходить опасность, осторожнее обращаться с известными предметами, лучше пользоваться своими силами, размышлять о последствиях своих действий. Следовательно, те родители, которые по излишней любви к детям, стараются предохранить их от подобных маленьких неприятностей, лишают их тем самым возможности приобретать необходимую опытность, осторожность, – побуждены действовать своими органами целесообразно, соображать свои силы с тем или другим положением и таким образом упражнять свои умственные способности, – развивать рассудок, сообразительность, находчивость.

От этого слишком нежного, заботливого, предупредительного воспитания происходят жалкие, весьма вредные для дитяти последствия. Так как родители почти постоянно были покорными и предупредительными исполнителями всех его желаний, нужд и потребностей, были заботливыми хранителями его особы от всех неприятных ощущений, так что ребенку оставалось беззаботно и весело пользоваться плодами родительских забот и попечений, радоваться при удовлетворении своих потребностей, наслаждаться на пиру жизни; то, естественно, у него должны развиться те свойства, которые составляют характеристику легкомысленного человека: у него развивается необдуманность и нерассудительность, которые обнаружатся в его действиях, как только ему придется сделать хоть один самостоятельный шаг. В самом деле, как мог образоваться из него человек рассудительный, когда он постоянно пользовался только уготованными удовольствиями, когда он и не подозревал, каких дум, забот стоило его родителям исполнять его желания? Что заставит его быть предусмотрительным, что побудит его проникать в последствия своих действий, когда в нем не утвердилась, да и не могла утвердиться память о том, что всякое наше действие влечет за собой те или другие последствия, что разумные, обдуманные действия сопровождаются хорошими для нас последствиями, что, напротив, каждый необдуманный, глупый шаг приносит вред как нам самим, так и окружающим нас лицам? Да если бы он и помнил это и от души желал поступать рассудительно, то не в состоянии был бы достигнуть этого: для того, чтобы действовать основательно, нужны понимание окружающих обстоятельств и опытность, которые могли бы служить ему руководством в деятельности; но может ли быть у него опытность, когда он привык жить чужим умом и трудом? В ребенке развивается рассеянность и забывчивость. И неудивительно. Так как его приучили наслаждаться только настоящим положением без всяких дум о том, как оно устроилось, без всяких помышлений о будущем, то впечатление и удовольствие настоящей минуты имеют на него полное, увлекающее влияние; под влиянием минутного увлечения он совсем забывает о том, на что он решился прежде, и действует совсем наперекор тому, как и что хотел делать прежде. Вместе с тем в нем развивается безусловная готовность даже на такие дела или предприятия, которые далеко превосходят его силы. Подобное свойство характера – естественный результат упомянутого воспитания. Случается, что те или другие дела и предприятия, особенно если они искусно и легко совершаются людьми опытными в них, нам кажутся легкими и простыми: быстрота и легкость их исполнения иногда вводит нас в обман; кажется, что и мы, не имея опытности в этих делах, легко можем исполнить их, лишь только стоит нам приняться за них. В подобном самообольщении чаще, чем кто-нибудь, может находиться тот, кто с раннего возраста был избалован излишним вниманием, услужливостью своих воспитателей и потому мало имел случаев и побуждений к упражнению своих сил и способностей, следовательно мало имел возможности оценить их свойство и меру. Потому неудивительно, что если он и понимает, что известное дело и предприятие соединено с значительными трудностями, то он почти всегда воображает, что у него слишком достаточно сил для преодоления этих трудностей. Но на самом деле по большей части бывает наоборот, и легкомысленный часто терпит постыдные неудачи в своих предприятиях. Наконец, упомянутое воспитание доводит до беспорядочности и небрежности в жизни, во всех словах и делах. Редко, но случается, что оно делает человека ребенком на всю жизнь во многих отношениях. Достигает человек зрелого возраста, но не умеет – стыдно сказать – сам без посторонней помощи одеться, обуться и исполнить того, что так легко и проворно исполняют семилетние дети. Такой человек во всю жизнь нуждаться будет в няньке, опеке, в постороннем надзоре.

Если крайняя заботливость о детях ведет их к легкомыслию; то к тому же результату может приводить их противоположная крайность в поведении родителей – именно беспечность их как по отношению к детям, так и по отношению к службе, к своему хозяйству. К несчастью, беспечность родителей – явление вовсе нередкое в жизни многих семейств. В таких семействах всякое дело, требующее осмотрительности, труда, настойчивого терпения, рассматривается как тяжелое бремя, невыносимое иго; его стараются обойти, отложить как можно на дальнейший срок, сдать его, если можно, на чужие руки; не только откладывают исполнение его день ото дня, но и мысль о нем гонят из своей головы; в настоящем у них всегда бывает множество препятствий к немедленному исполнению своего дела – и посещение гостей, и недоброе расположение духа, и легкое нездоровье, – все эти и подобные ничтожные затруднения для беззаботных людей бывают непреодолимыми препятствиями к немедленному исполнению дела, тогда как следующий день, будущая неделя и другой более или менее отдаленный срок представляются воображением таких людей временем самым удобным, свободным от всяких препятствий для их деятельности. Но, конечно, на самом деле этого по большей части не бывает. Приходит следующий день, наступает будущая неделя и приносят с собой еще большее препятствий и мнимых, и действительных, и дело снова откладывается на неопределенный срок. А как много семейств, где развлечения, удовольствия света наполняют большую часть жизни, а исполнению главных и неотложных обязанностей посвящается незначительная доля времени, внимания и труда! В наших семействах страсть к развлечениям и удовольствиям так сильна, что ради нее забывают всякое серьезное дело, всякую обязанность по службе, по дому, в надежде, что все это устроится как-нибудь и когда-нибудь при удобном случае, при помощи добрых людей, или при помощи подчиненных и наемных рук. От того и бывает, что дела начальников исполняют их подчиненные, делами имений и дома заведует исключительно управляющий, а сами хозяева освобождают себя от всех забот по управлению своим имуществом, не хотят вникнуть в подробности своего хозяйства, узнать свои доходы и расходы и живут, нисколько не думая о том, соответствует ли их жизнь их средствам. От того часто случается, что преданные рассеянной жизни хозяева позднее всех даже посторонних людей узнают о расстройстве своего имущества, о беспорядках своего хозяйства, начальники – о крайней запутанности дел, вверенных их управлению. В таких семействах и воспитание детей находится в крайнем пренебрежении. Конечно, и таким семействам присуще сознание обязанности дать детям приличное воспитание и образование; но важность этой обязанности сознается слишком слабо и от того обязанность эта считается исполненною, если для детей наняты гувернер и учителя, или если дети их ходят в школу, или отданы в то или другое учебное заведение. А как ведут себя их дети в школе по отношению к товарищам и наставникам, как они готовятся к классу, какие оказывают успехи в науках, о том и не думают навести справки. Мало того: таким родителям бывает неприятно, если добросовестный гувернер или учитель обратят их внимание на дурное поведение или неисправность их детей и посоветуют употребить строгие меры для их исправления; таким родителям скучно слушать о таких ничтожных предметах, как шалости и неисправность детей, и заниматься ими и потому они ограничиваются только легким и равнодушным выговором своим детям, которым из тона родительского обличения ясно, что оно делается только для формы, для утешения гувернера или учителя: нельзя же детям сказать прямо, что они по прежнему могут быть грубы, неисправны. Кроме того, беспечные родители и потому иногда не могут быть строгими и взыскательными к своим детям, что сами сознают себя виновными в неисправности своих детей: время, необходимое для занятий делом, дети провели вместе с своими родителями или у знакомых, или на гулянье, или занимая и развлекая таких же, как они, праздных сверстников. В таких семействах детям никто не напомнит об их прямой обязанности прежде исправно приготовиться к классу, а потом уже оставшимся свободным временем воспользоваться, если угодно, для игр и развлечений, свойственных детскому возрасту; никто не обратит внимания на то, что им дано на урок и как они приготовились к классу; и от того дети по своей рассеянности шалят и резвятся с утра до поздней ночи, забывают о своем уроке и вспоминают о нем тогда, когда останется слишком мало времени для исправного его приготовления.

Нетрудно понять, как отразится на детях влияние подобной семейной жизни. Если родители исполняют свои дела с небрежностью, любят откладывать их на неопределенный срок, не выказывают стремления к быстрому исполнению их, несмотря на встречающиеся препятствия, напротив подают соблазнительный пример уступчивости пред всяким даже ничтожным препятствием, имеют привычку делать дело как-нибудь и когда-нибудь; если дела, касающиеся их лично и непосредственно, стараются отбывать чрез посторонние и наемные руки; если в жизни хотят пользоваться только удовольствиями, а в трудах и заботах не желают принимать ни малейшего участия; если, наконец, с небрежностью относятся к великому делу воспитания своих детей: то удивительно ли, что и дети их приобретут те же привычки, склонности и воззрения на жизнь и сделаются людьми легкомысленными? Дети по самой свойственной их возрасту живости и впечатлительности склонны к легкомыслию, рассеянности, склонны руководствоваться в своих действиях только настоящими впечатлениями и желаниями. Если взрослые не надзирают за ними, не приучают их помнить об испытанных ими неудачах и не представляют их взору вредных последствий рассеянного их поведения; если в добавок ко всему сами подают им пример легкомысленной и рассеянной жизни, то наверное можно сказать, что легкомыслие, свойственное детскому возрасту, будет составлять отличительную черту их характера и в лета зрелости.

Наконец развитию легкомыслия могут благоприятствовать рассказы, которыми няньки, прислуга и даже родители стараются занять дитя и в которых только и повествуется, что о будущем его счастье: ему рассказывают о бесчисленных наслаждениях и удовольствиях, ожидающих его в жизни, о великом богатстве, которым оно будет обладать, о почестях и славе, которыми оно будет окружено, о великом удовольствии и радости, с которыми будут повсюду встречать его и т. п. Словом: все эти рассказы развивают ту мысль, что в жизни ожидают человека только радости и удовольствия, что мир есть великий храм наслаждений. Благодаря таким рассказам душа ребенка наполняется только приятными образами, воображение его, и без того живое, воспламеняется и наполняется мечтами об удовольствиях; у него рождается мысль, что жизнь не подвиг для достижения высших целей, а погоня за наслаждениями и удовольствиями, образуется крайне веселый и легкий взгляд на все, который напоследок может привести человека к крайнему нравственному расслаблению и к унынию при встрече с суровою действительности.

К развитию легкомыслия могут приводить также рассказы детям о чародеях, волшебниках, волшебницах, невидимо покровительствующих людям, устрояющих их дела, предохраняющих их от несчастий, награждающих своих любимцев великим богатством и счастьем, рассказы о разных вещах и талисманах, обладающих чудесной силой мгновенно доставлять все, что только пожелается человеку. Если подобные рассказы повторяются часто, то могут располагать детей к фальшивому представлению, что дела людей могут устроиться сами собой, без их усилий и забот, благодаря невидимому содействию таких чудесных сил, благодаря счастливому стечению обстоятельств – могут развить и утвердить в них склонность действовать на удачу, на авось, слепо полагаться на свое счастье, отдаваться течению обстоятельств; а все это мешает развитию в них привычки действовать обдуманно, принимать в расчет различные обстоятельства и условия жизни и пользуясь ими, достигать своих целей.

Едва ли можно указать другой нравственный недостаток, которым отличался бы такой же изменчивостью и непостоянством в своем обнаружении, каким отличается легкомыслие. Не только в различных людях, при различных условиях и отношениях, но и в одном и том же человеке, в различные времена оно принимает различную физиономию; горькое и сладкое исходит здесь из одного источника. Легкомысленный то по капризу отказывает в милостыне; то под влиянием минуты щедро раздает ее, даже иногда слишком щедро, нисколько не обращая внимания на свои собственный нужды и потребности, не сообразуясь с своими средствами; под влиянием минутного раздражения он доходит до зверской жестокости в обращении с другими, а в другое время бывает уступчив до крайней слабости. При этом часто случается, что легкомысленные люди отличаются редкими у других услужливостью, благотворительностью и миролюбием и тем заставляют других благосклонно и снисходительно судить о себе. Оттого нередко даже случается, что этот нравственный недостаток на первый взгляд представляется нам привлекательным добродушием. Но при ближайшем знакомстве с такими людьми, конечно, скоро приходится исправить ошибку своего суждения о них: необдуманность, ветреность, невнимательность, забывчивость, беспорядочность в жизни и по преимуществу их изменчивость не замедляет открыться пред нами во всем их непривлекательном виде. Легкомысленное дитя пачкает и рвет свою одежду, разбивает, теряет свои вещи, ранить само себя, постоянно меняет свои игры, не обращает внимания на предостережения, забывает наказания, бросает на ветер всякое наставление и портится от своей привязанности к удовольствиям и многочисленным развлечениям. Легкомысленный мальчик и юноша расстраивает свое здоровье всевозможными развлечениями и рассеянностью, ослабляет свой ум, тратит время своего образования, словом: губит свои силы в зародыше. Легкомысленный муж играет, пьет, нерадив к своему делу, к своей должности и наконец подвергает бесчисленным бедствиям и себя самого и свою жену и своих детей. Никто так не жалок, никто так не достоин самого искреннего участия и сострадания, как тот человек, который свою жизнь проводит среди постоянных мучений раскаяния, самообвинения, борьбы с самим собою, не обладая достаточным запасом сил для осуществления хоть одного из многих своих стремлений к лучшей жизни, внешним и внутренним образом падает все глубже и глубже и наконец унижается до такой степени, что нельзя уже больше назвать его легкомысленным: или им овладевает какая-нибудь преступная страсть, или же нравственная слабость и бедность превращаются в совершенное бессилие, пустоту и совершенную тупость к нравственным воздействиям; у него замечается значительный недостаток стыда и чувства чести; еще шаг вперед, и он легко может превратиться в бесчестного и безвозвратно погибшего человека. Если для смягчения этого мрачного образа указывают на то, что легкомыслию не свойственно намеренное стремление к злу, или в нем нет злобы в собственном смысле; то, с другой стороны, все педагоги опытом дознали, что их легкомысленные воспитанники при известных обстоятельствах легко могут совершить и в собственном смысле злое дело и даже могут иногда поразить жестокостью преступления. В объяснение этого достаточно сказать, что они никогда не владеют собою.

Чем и как можно предупредить и остановить в детях развитие легкомыслия, это уже отчасти можно видеть из того, что нами сказано об условиях, благоприятствующих развитию его в детях. Пусть родители не делают из своего детища идола себе, которому они приносят в жертву всю свою любовь, внимательность, труд, – которому они без устали служат и угождают; пусть они не забывают, что не может же их дитя весь век свой прожить под их охраной и опекой, что для него наступит время самостоятельной и независимой жизни, что потому нужно подготовлять его к ней, давая ему возможность упражнять свои силы, развивать способность действовать благоразумно, рассудительно, обходиться без посторонней помощи. Если в дитяти замечается легкомыслие, то весьма полезно бывает допустить, чтоб дитя само испытало вредные и неприятные последствия, происходящие от легкомыслия. Если, напр., дитя по рассеянности испачкало одежду, то пусть оно лишится прогулки, свидания с товарищами; если разбило тарелку, то пусть оно получит свое кушанье гораздо позже обыкновенного; если оно с жадностью бросится на кушанье и готово глотать его горячим, то для вразумления его полезно позволить ему это: получивши обжог, оно будет впоследствии осторожнее и благоразумнее. Чтоб научить дитя осторожно обращаться с ножом, вилкой, ножницами и другими острыми инструментами, полезно допустить, чтоб оно под надзором родителей слегка ранило себя ими. Не велика беда, если легкомысленный ребенок сильно ушиб себе голову, поранил руки, – сокрушаться об этом много не следует: ничто в жизни не дается даром, и ценою таких неприятностей дитя приобретает осторожность и рассудительность. Для развития же и укрепления в дитяти внимательности, по совету опытных воспитателей, надобно поручать ему совершение таких дел, где требуется от него особенная осмотрительность, внимательность; полезно, напр., заставить его срывать такие цветы или плоды, которые растут между тернами, переносить такие вещи, которые очень нежны и хрупки, а между тем для него очень ценны, и т. п. Меньше всего приносят пользы легкомысленным детям обличения и увещания: вследствие именно своего легкомыслия они неспособны бывают обратить на них надлежащего внимания; чем продолжительнее бывают эти увещания и обличения, тем вреднее они для легкомысленных детей, потому что они развивают в них привычку выслушивать увещания воспитателя без смысла и внимания. Пусть родители и воспитатели самих детей заставляют как можно больше делать и думать и не стоят около них постоянно на страже с своею помощью, советами, предостережениями. Пусть взрослые дети постоянно привлекаются к участию во всех важных семейных происшествиях; болезни, смертные случаи, потеря состояния и другие подобные несчастья и огорчения не должны быть чуждыми для них; пусть они мыслью и сердцем участвуют в них, помогают, чем могут, своим родителям переносить тяжелые невзгоды жизни и таким образом мало-помалу приучаются к суровой школе жизни и усвояют приличный ей образ мыслей и чувств. Но приличный таким обстоятельствам образ мыслей и чувств состоит, конечно, не в малодушных жалобах и плаче, от чего скорбь одного увеличивается скорби другого, – и еще менее во взаимных упреках и жалобах, но в исполненной любви и мужества поддержке, оказываемой членами семьи друг другу во время семейных несчастий. Пусть сами родители подают своим детям пример рассудительности, осмотрительности, строгого исполнения своих обязанностей; пусть вся жизнь их служит ясным доказательством того, что строгое и честное исполнение своего дела занимает их мысль прежде всего и больше всего. Пусть они и в детях своих стараются развить и укрепить тот же образ мыслей и чувств и требуют от них внимательного и неопустительного исполнения своего долга. А для достижения этой цели, давая своим детям возможную долю самостоятельности и свободы в действиях, тут постоянно и зорко следят за всем их поведением. Дети по живости и впечатлительности своей склонны увлекаться, забывать о своём деле; для них необходимо что-нибудь сдерживающее их мысли от рассеяния. Такой сдерживающей силой и может быть мысль о постоянном, неусыпном надзоре родителей за всем их поведением, – мысль, внушенная им действительным неусыпным надзором за ними.

Там, где легкомыслие значительно развилось, иногда лучшим средством против него служит «горький опыт и школа жизни». Если ни наставления, ни увещания, ни строгий надзор, ни даже строгая взыскательность не оказывают влияния на легкомысленного юношу, не удерживают его от рассеянной жизни: родители или воспитатели, не теряя его из виду, могут дать ему полную свободу в той надежде, что несчастья, страдания в том или другом виде не замедлят познакомиться с ними и своими суровыми уроками образумят его и приведут к убеждению, что главная причина его страданий в его легкомысленной жизни и что, если он хочет избавиться от них, то непременно должен изменить свой образ жизни. Что суровая школа жизни может иногда приводить к таким желанным результатам, это подтверждает св. Писание в притче о блудном сыне (Лк. 15). Если же несчастья и страдания и не приводят прямо к этим последствиям, то почти всегда подготовляют путь к ним, возбуждая в легкомысленном больше внимания к словам родительского обличения и вразумления.

П.К.

Корыстолюбие и скупость, по-видимому, несвойственны детскому возрасту. Правда, дети совсем не расположены бывают отдавать другим то, что им доставляет какое-нибудь удовольствие, напротив, они желают иметь как можно больше тех вещей, которые им нравятся. Но это едва ли можно почесть за признак жадности или скупости: проходит несколько времени, сила непосредственного наслаждения или удовольствия исчезает, а вещь теряет интерес новизны для ребенка, и тогда он с охотой отдает ее другим. Так он поступает не только по отношению к тем вещам, которые составляют для него предмет мимолетной забавы и удовольствия, но и с теми, которые впоследствии окажутся существенно необходимыми для него самого. Это объясняется тем, что умственное развитие детей так ограниченно, опытность их так мала, что они не могут еще думать о будущем и входить в соображения о том, что им будет нужно или не нужно впоследствии. От того дети живут только для настоящей минуты: что не интересует их, что кажется им ненужным теперь, тем они обыкновенно нисколько не дорожат. Итак, казалось бы, что детям при правильном развитии, по крайней мере лет до десяти, не свойственно обнаруживать в себе предрасположение к жадности и скупости; но, к несчастью, на самом деле бывает не так: благодаря неправильному влиянию взрослых дети и в этом отношении рано начинают портиться.

Войдите в детскую в то время, как нянька или мать кормит дитя, и присмотритесь к тому, что там делается в это время: дитя не обнаруживает особенно сильного аппетита к предлагаемой ему пище или потому, что оно достаточно уже насытилось, или потому, что предлагаемая ему пища не вполне удовлетворяет его вкусу, или, наконец, потому, что какой-нибудь посторонний предмет занял внимание ребенка до того, что он забыл о пище. Но няньке или матери некогда ждать, когда он вспомнит о пище, или ей непременно хочется, чтоб он кушал с таким же аппетитом как и прежде. Послушайте, что обыкновенно говорит нянька или мать ребенку для возбуждения в нем внимания и аппетита к предложенной пище: «Кушай, кушай, не то – я отдам твое кушанье братцу или сестрице»; или: «Если не будешь сейчас есть, то я сама съем». Этими словами, а еще более тоном, с которым они произносятся, дитя встревожено и начинает есть с торопливостью. Тогда для успокоения его и как бы в награду за желание поскорее истребить предложенную ему пищу говорят: «Нет, мы никому не дадим». Такие и подобные разговоры с детьми очень обыкновенны, и никто не думает, к каким последствиям они могут вести детей. А между тем ими внушается мысль что если ребенку дается какая-нибудь вещь, то он должен употреблять ее исключительно в свою пользу и хранить ее для себя даже и тогда, когда она ему совсем не нужна; они приводят к тому ложному представлению, что только тот отдает другому что-нибудь из своих вещей, кто поступает нехорошо и кого нужно подвергнуть наказанию за это. Удивительно ли, что дитя на доброту душевную начинает смотреть как на нечто неприятное, и начинает чувствовать страх пред возможностью поделиться чем-нибудь с другими, быть им полезным? А подобное настроение души не отнимает ли у ребенка возможности испытать сладость щедрости и не есть ли самая благоприятная почва для развития жадности и скупости? И действительно, дурные последствия подобных внушений обнаруживаются скоро, дитя со страхом смотрит на других детей, если они приближаются к нему, когда оно ест что-нибудь, – кричит и старается спрятать от них свое кушанье, прикрыть его своими ручонками. Оно сыто, ему надоела игрушка, забавлявшая его прежде; но попробуйте отдать другому ребенку остатки его кушанья, опостылевшую ему игрушку, – то и другое опять становится для него дорогим; дитя плачет и старается отнять их у товарища; каждая вещь, каждая игрушка, которую оно за минуту бросило, становится ему опять дорогой, как только увидит ее в руках другого дитяти. Что это? Не признак ли жадности, скупости?

Развитию в детях скупости немало помогают те люди, которые имеют обычай давать что-нибудь им тайком от других. Так поступают чаще всего родители с особенно любимыми ими детьми, бабушки с избранными своими внучатами, няньки, сильно привязавшиеся к кому-нибудь из вынянченных ими детей. Желая выразить свою особенную привязанность к любимому детищу, они пользуются всяким случаем сунуть в руку своему баловню тайком от других детей какое-нибудь лакомство, гостинец или же деньги на подобные вещи. Такие потаенные подарки они любят давать особенно пред разлукой с своим баловнем, отправляющимся, напр., в школу. Самой таинственностью таких подарков выражается желание, чтоб дитя данным ему подарком воспользовалось исключительно само, чтоб другие никак не имели участия в нем, и в большинстве случаев это желание в точности исполняется ребенком: к этому побуждает его отчасти чувство благодарности за полученный, а отчасти надежда на будущий подарок и т. п. От неоднократного повторения подобных действий в дитяти легко образуется склонность – и вообще вещи, которые попадают в его распоряжение, употреблять исключительно в свою пользу и устранять других от возможности пользоваться ими, – склонность, препятствующая развитию в дитяти доброты, щедрости и благотворительности и располагающая его к черствости, холодности и невнимательности к нуждам и потребностям других.

Но к таинственности подарков нередко присоединяется и прямое наставление и даже приказание не показывать их никому из братьев и сестер или из школьных товарищей, особенно если дитя добродушно и не может не поделиться с своими товарищами тем, что оно имеет. В досаде на то, что подарки попадают в руки других детей, и желая предохранить своего любимца от убыточной для него щедрости, к приказанию присоединяют еще насмешку, именно стараются побудить дитя скрывать от глаз товарищей подаренные ему вещи – тем, что щедрость и доброту его выставляют в смешном виде, называют ее простоватостью, едва не глупостью, которой ловко умеют пользоваться его смышленые товарищи. Подобные внушения, если они повторяются довольно часто, должны очень вредно подействовать на душу ребенка. Не надобно забывать, что многие дети весьма чувствительны к насмешкам взрослых. Если щедрость дитяти выставляют в смешном виде, то удивительно ли, что оно захочет изменить свое поведение и приобрести репутацию умного человека, приберегая данные ему вещи исключительно для себя? Удивительно ли, что это стремление мало-помалу укрепится и превратится в привычку – на щедрость и сострадание к другим смотреть как на свойство людей недалеких, простоватых, а ко всякому обращающемуся с просьбой о помощи относиться с недоверием, как к человеку хитрому, желающему пожить на чужой счет? А подобный взгляд на людей бедных, вопиющих о помощи, не составляет ли одного из отличительных признаков человека скупого, который в каждом бедном просящем у него помощи, видит пройдоху, рассчитывающего на его простоту, а на человека щедрого смотрит как на глупца, равнодушного к своим собственным выгодам?

Далее к развитию жадности или скупости может приводить некоторых детей, особенно отличающихся впечатлительной натурой, случайное знакомство с удовольствиями и удобствами богатой и роскошной жизни, между тем как постоянно пользоваться ими они не могут вследствие бедности родного семейства. Подобными следствиями может сопровождаться временное пребывание ребенка в доме богатых родственников или знакомых. Жизнь, исполненная удобства роскоши, наслаждений и удовольствий, возможных только при значительном богатстве, производит на дитя обаятельное впечатление, возбуждает в нем расположение к подобной жизни, к подобным удовольствиям и наслаждениям и делает для него возвращение к жизни среди семейной обстановки, исполненной бедности и лишений, весьма тягостным; вследствие того и другого является у него желание выбиться из-под гнета бедности и нужды; мечта сделаться обладателем значительного состояния, чтоб иметь возможность удовлетворять упомянутым желаниям, которые сильно возбуждены и раздражены, но далеко не удовлетворены, – становится его заветной мечтой. Все это приводит иных детей к решимости копить деньги, сберегать вещи, которые могут увеличить их состояние, извлекать из всего выгоду, отдавать в займы деньги за проценты и т. п. Конечно, эта деятельность, направленная к приобретению и наживанию состояния в лета детства незначительна, но с летами, с развитием ума, с укреплением воли, при большем знакомстве с жизнью, получает все больше и больше размеры. Впоследствии мысль такого человека тем только и бывает занята, как бы ограничить свои расходы, отложить лишнюю копейку на черный день, какое бы более выгодное употребление сделать из своих наличных денег, из тех или других вещей, как бы извлечь возможно большую выгоду из тех или других обстоятельств и положений своей жизни. Подобное направление мыслей и желаний сначала, пока оно не настолько сильно, чтоб принудить человека к употреблению незаконных средств для достижения своих целей, достойно бывает осуждения разве только за свою односторонность, но под конец оно становится преступным, почти неминуемо превращая человека в черствого эгоиста и жестокосердого скупца, весьма неразборчивого на средства для увеличения своего богатства.

Но скорее всего предрасположение к жадности и скупости может развиться у дитяти в такой семье, где дух стяжания, стремление к большему и большему обогащению управляет всеми явлениями семейной жизни. В таких семействах обладание огромным богатством, миллионными капиталами считается высочайшим благом, и быстрое, неустанное стремление к увеличению своих богатств – последней, достойной всяких усилий целью жизни. Здесь во всех ежедневных заботах, обыденных хлопотах, рассуждениях и соображениях проглядывает мысль об увеличении cocтояния, о получении больших барышей, об избежании убытка; здесь рано встают, чтоб не упустить времени благоприятного для выгодной торговли; здесь торопятся, суетятся, вздыхают, даже молятся главным образом о том, чтоб состояние увеличивалось, росло постоянно. Вот отец семейства возвращается домой сумрачен как туча, все домашние с беспокойством посматривают на него. От чего такой сумрак и печаль на лице его? Оказывается, что торговля идет плохо: товары продаются с ничтожными барышами или со значительным убытком. Но вот в другой раз отец семейства приходит с сияющим лицом; он ликует и сообщает свою радость и семейным своим. Оказывается, что торговля идет весьма удачно; товары куплены по дешевым ценам, а продаются, когда на них большой запрос; стоят хорошие цены, и следовательно, в несколько времени капитал может значительно увеличиться. Здесь предметом удивления и уважения служат те люди, которые умели нажить огромное состояние, умеют вовремя купить, с выгодой продать, из всего извлечь выгоду; здесь расточаются неумеренные и безусловные похвалы бережливости, живо изображается сила и значение, которые выпадают на долю человека с большим капиталом; здесь всякое действие, как свое собственное, так и посторонних людей, привыкли оценивать сообразно с тем, выгодно ли, прибыльно ли оно и пр. На это нам могут возразить: «Возможно ли требовать, чтоб в семействах, которые живут торговлей, не слышались разговоры о барышах и убытках, о способах успешного ведения торгового дела, не радовались удачным торговым оборотам, не горевали при неудачах их?» Торговля, как и всякое другое дело, от занимающегося ею требует неразлучных с ней забот, дум, соображений; купцу так же естественно больше всего думать, говорить об условиях выгодной торговли и хлопотать, чтоб она была ему не в убыток, как поденщику естественно заботиться о выгодных заработках, чиновнику о делах своей службы, естествоиспытателю говорить о новых открытиях и радоваться успехам естествознания и вообще каждому специалисту интересоваться своей специальностью. Совершенно справедливо, что торговому человеку невозможно не думать, не говорить, не хлопотать об удачной торговле, не испытывать радостей и тревог душевных при таком или ином ходе торговых оборотов. Но мы и не думаем произносит осуждение вообще над заботами о торговых делах, а осуждаем только исключительную преданность им: мы признаем вредным для детей влияние только тех семейств, где на торговлю смотрят не как на средство для удовлетворения необходимых жизненных потребностей, для достижения каких-нибудь высших целей, например, блага общественного, нравственного и умственного развития, как отдельных лиц, так и целого народа, но единственно как на средство для наживания богатства ради самого богатства и ради грубой и материальной силы, которую оно доставляет; где торговым интересам дается решительное преобладание над другими высшими, религиозно-нравственными интересами; где первым посвящается почти вся жизнь, a влияние последних почти совсем незаметно среди торговой суеты: о них едва помнят, им посвящают едва несколько мгновений жизни. Вот такое преобладание торговых интересов достойно порицания и может весьма сильно благоприятствовать развитию в детях скупости. В самом деле, нет ничего удивительного, если среди подобной семьи, где высшие стремления природы человеческой не находят возбуждения и поддержки, у дитяти значительно развивается любовь к наживанию богатства; нет ничего удивительного, если эта любовь, не умеряемая высшими нравственными стремлениями, совращает его впоследствии с честного и прямого пути и делает его крайне неразборчивым на средства к наживанию богатства.

Благодаря таким и подобным впечатлениям и обстоятельствам жизни, в душе человека посееваются и развиваются семена тех ужасных низких страстей, которые известны под именем корыстолюбия и скупости; Под влиянием этих страстей человек доходит до крайней нравственной низости; под давлением их все добрые чувства и стремления замирают, благородные побуждения теряют всякую силу; человек забывает о высоких нравственных целях, к которым он обязан стремиться, и превращается в сухого, черствого, бессовестного и жесткого эгоиста; все его мысли, желания и дела имеют в виду одно приобретение богатства какими бы то ни было средствами; каждое свое дело, каждую должность, каждое отношение к другим личностям, каждое обстоятельство жизни он прежде всего рассматривает с своей корыстолюбивой точки зрения, и весьма тонко и быстро умеет сообразить, где и как можно удовлетворить своему корыстолюбию. Поэтому на каждую общественную должность он смотрит исключительно как на источник безгрешных и грешных доходов; мысль о благе общественном, на служение которому он призван, ему кажется пустой фантазией; а потому благо общественное, честь, благородство, совесть всегда приносятся в жертву корыстным расчетам; из-за них он может сделаться бессовестным торгашом, злостным банкротом, жестоким притеснителем рабочих, недобросовестно оплачивающим их тяжелый труд, жестокосердым ростовщиком, опекуном-расхитителем сиротского имущества, фальшивым монетчиком и пр. и пр. Словом, нет преступления, на которое не решился бы человек, обладаемый корыстолюбием, лишь бы он видел в этом средство для удовлетворения своей страсти, – и корыстолюбие со временем превращается в скупость, скряжничество. Корыстолюбивый любит богатство не ради него самого, а за то, что оно доставляет ему возможность удовлетворять различным его вкусам и желаниям; он собирает всеми неправдами богатство для того, чтоб наслаждаться чрез него всеми благами роскошной и чувственной жизни. Но впоследствии, когда человек начинает приближаться к старости, когда, следственно, кровь холодеет, увлечения разного рода проходят, вкус и способность к чувственным удовольствиям притупляются, корыстолюбивый легко превращается в скрягу, т.е. человека, который разными неправдами нажитое или наживаемое богатство начинает любить ради него самого; он копит сокровища, чтоб только беречь и любоваться ими; каждая, даже самая малая и необходимая трата их составляет для него мучение; поэтому скупой морит голодом и холодом не только слуг своих, но и своих семейных, не только своих семейных, но и самого себя, и обладая иногда громадными богатствами, живет хуже и беднее последнего нищего.

Такие ужасные последствия корыстолюбия и скупости должны служить для родителей и воспитателей сильным побуждением к внимательности и осторожности в обращении с детьми. Пусть они сами остерегаются и другим не позволяют употреблять при детях таких выражений, которыми внушается страх пред возможностью поделиться чем-нибудь с кем-нибудь, внушается нерасположение к щедрости; не нужно давать детям тайно от других лакомств, денег и т. п. Сама таинственность таких подарков возлагает на детей как бы обязательство никому не показывать данного подарка и следственно делиться им с кем-нибудь из своих товарищей. Особенно вредно действует на детей эта таинственность, если ее сопровождают ясными и прямыми наставлениями скрывать от других подаренную вещь, если доброту детей выставляют в смешном виде. Напротив, пусть с самых ранних лет приучают детей делиться с другими тем, что они имеют: кушаньем, которое они едят, игрушками, которыми они играют; пусть устроят так, чтоб они наслаждались тем, что принадлежит им вместе с другими. B видах предохранения детей от скупости прекрасно поступают те родители, которые, желая оделить чем-нибудь детей своих, раздают им подарки руками кого-нибудь из младших детей; заставляют его сначала разнести старшим братьям и сестрам назначенные им подарки, а в заключение отдают и ему для него назначенный. Таким способом они приучают дитя ради собственного удовольствия не забывать о желаниях и нуждах других; это первая, свойственная даже и детскому возрасту, школа самоотвержения. Пусть приучается дитя быть щедрым, относиться с участием к бедности и нуждам других детей: каждое пожертвование ребенком своих вещей в пользу других должно сопровождать не упреком и осуждением, а, напротив, одобрением; надобно пристыжать детей, если в них замечается жадность и скупость, стремление обогатиться какими-нибудь нечестными средствами; полезно иногда в таком случае более взрослым детям яркими красками изображать несчастное и безобразное положение скупого человека, как он бесчестен и жесток не только с чужими, но и со своими ближайшими родными, как он беден и жалок при своем огромном богатстве, как он мучится чувством недостаточности при великом изобилии всего, как страдает при каждой, даже самой малой и необходимой трате своего имущества. При этом будет весьма понятна детям мысль, что деньги и богатство сами по себе весьма недостаточны для счастья и довольства человека.

Но лучше и сильнее всех наставлений, увещаний и обличений предохраняет детей от корыстолюбия и скупости жизнь родителей и воспитателей, представляющая пример христианского бескорыстия, сострадания и любви к бедным. Если все взрослые члены семьи относятся друг к другу с любовью, с постоянной готовностью помогать друг другу всем, что каждый имеет у себя; если каждый из них больше заботится об удовлетворении нужд и желаний другого, чем своих собственных; если нуждающиеся и бедные встречаются не с холодностью и подозрительностью, но с участием, сочувствием, и получают действительную посильную помощь; если все действия их проникнуты честностью и благородством; если богатство рассматривается не как высшее благо, не как цель всех стремлений и дум человеческих, а только как средство к достижению высших нравственных благ и наслаждений: то дети, незаметно для них самих, усвоят себе этот благородный образ мыслей, чувствований и стремлений. Они и сами будут находить наслаждение не в накоплении денег и вещей, которые попадают в их руки, не в эгоистическом употреблении их для своих личных желаний, а в том, что они при помощи их могут сделать что-нибудь приятное своим братьям и сестрам, оказать помощь своему товарищу, вывести его из затруднительного положения и т. п. В таком нравственном настроении дети получают самую лучшую охрану против жадности, корыстолюбия и скупости.

П.К.

По природе своей все дети искренни, доверчивы, откровенны, имеют отвращение от всякой лжи и неправды: они вслух мыслят, желают; они охотно передают то, что видели, слышали, что случилось с другими и с ними самими. Им не приходит на ум, им нет никакого побуждения говорить неправду; и если другие в их присутствии говорят известную и понятную им ложь – это их оскорбляет; вся природа их возмущается против неправды; они с негодованием обличают того, кто допустил искажение истины. Пусть каждый из нас перенесется мыслью в детство свое и припомнит тот случай, когда ему пришлось в первый раз сказать сознательную ложь, покривить своей душой: вероятно, каждый из нас помнит, какой краской стыда покрылось его лицо, какое смущение, страх, какую укоризну и тяжесть чувствовал на душе от сказанной лжи. Да, чистая природа человеческая чувствует отвращение от лжи, возмущается против нее. Поэтому весьма заботливо надобно охранять чистоту и целомудрие этого чувства в детях; раз оскорбленное, нарушенное неправдой, оно теряет свою нежность, силу, чуткость и никогда не может быть восстановлено в первоначальной своей чистоте; потому что после раз сказанной лжи, после раз оказанной невнимательности к голосу истины, в душе человека уже не бывает такого сильного протеста против лжи, и чем чаще человеку приходится говорить ложь, тем легче это становится для него.

Итак, заботливее всего надобно охранять детей от первой лжи. Но против этого погрешают весьма часто. Нередко случается, что против этого погрешают именно те родители и воспитатели, которые имеют сильное желание предохранить дитя от лжи, но по поведению детской природы часто принимают за ложь то, что на самом деле совсем не ложь, а только следствие недостаточного развития дитяти. Мы укажем несколько случаев, где родители могут впасть в подобную ошибку. Кто не знает, что дети любят играть и забавляться разными вещами? Но не все знают, или по крайней мере помнят, что дети играют не одними только игрушками и подобными внешними предметами, но и словами и разными движениями, особенно вскоре после того, как они узнали какое-нибудь новое слово, усвоили какое-нибудь новое движение. Посмотрите, как ребенок бывает рад, когда ему удастся выговорить какое-нибудь новое слово, с каким удовольствием он повторяет его; он играет, забавляется и новым звуком, и новым движением языка, которые он сам может произвести. Впоследствии, когда у него окажется в запасе не два, не три слова, но целые десятки слов и выражений, он играет, перебирая знакомые ему слова и выражения, делая самостоятельно различные сочетания из них, и все это он совершает, нисколько не думая о значении этих слов и выражений, а единственно по любви к новым сочетаниям слов. Мы были бы несправедливы в отношении к дитяти, если бы в словах, произносимых им часто без всякого смысла, единственно для упражнения своего языка и голоса, увидели определенные мысли и желания. Точно так же весьма вероятно, что даже дети, в значительной степени овладевая формами языка и запасом слов, до известного времени легко могут ошибаться в употреблении слов; так они могут смешивать значение частиц утверждения и отрицания, значение слов, которые выражают отвлеченные понятия, трудно различаемых детьми. От этого происходит, что дети хотят сказать одно, а выходит у них другое, и может показаться взрослым, что дети говорят ложь. В те лета, когда начинает приобретать значение самостоятельность внутренней жизни, более живые дети к тому, что они действительно видели и слышали, постоянно примешивают то, что создало их воображение: они ничего не могут рассказать без того, чтоб не преувеличить, не приукрасить действительности; умственная жизнь у них не достигла еще той степени определенности и развития, на которой они могли бы различить представления о действительных предметах от созданий своего воображения; от того нередко они рассказывают то, чего не было на самом деле, с самым искренним убеждением в том, что они рассказывают действительные события; бывают даже случаи, что дети о виденном во сне воспоминают как о действительном происшествии, и не малого труда стоит уверить их в том, что они ошибаются. Наконец, очень часто дети не исполняют того, что они обещали взрослым. Эта неверность своим обещаниям у них происходит от того, что они не имеют ясного понятия о единицах времени, плохо различают, что такое ныне, что такое завтра, что день, что неделя и пр.; далее, оттого, что дитя не имеет, подобно взрослому и развитому человеку, ясного представления о своих силах, склонностях, и не может предвидеть и рассчитать разного рода обстоятельства, которые могут служить помехой его обещанию. Потому если дети обещают то, чего не могут или не захотят сделать впоследствии, то всё же они обещают от души, без всякого умысла уклониться от исполнения своего обещания; и потому несправедливо было бы назвать их лжецами, обманщиками.

Если бы в этих и подобных случаях родители заподозрили дитя и стали обличать его во лжи, то несправедливо оскорбили бы его, нарушили бы святость его чувства истины, унизили бы его, представляя его способным сделать то, к чему оно питаете отвращение. Дети, как и взрослые, дорожат своей репутацией, и доброе мнение о них лиц, близких к ним, поддерживает их на пути добра, тогда как унижение, худое мнение о них располагает их к дурным действиям, в которых их подозревают. Известно, что несправедливое подозрение в чем-нибудь всегда производит охлаждающее действие на то или другое чувство, то или другое стремление, производит в них остановку и даже дает им противоположное направление. Если бы кто-нибудь стал выражать чувство искреннего благорасположения к вам, а вы заподозрили бы искренность этого чувства, то оно от действия подозрения значительно охладело бы; если бы кто-нибудь изъявлял истинную готовность помочь вам в нужде, а вы ответили бы ему сомнением в искренности его желания, то вы своим сомнением остановили бы эту готовность. Подобное случается и с любовью детей к истине, с боязнью их лжи, если вы невинно заподозрите их во лжи: любовь к истине охладевает в них. Может случиться даже, что подобным подозрением родители сами наведут невинное дитя на мысль о возможности лжи пред взрослыми, о возможности передать или рассказать им что-нибудь, не подвергаясь опасности быть обличенным во лжи: если теперь, когда оно говорит то, что ему кажется истиной, его обличают во лжи, то почему не может случиться, что ложь могут принять за истину? А при живости детей появление подобной мысли может быть довольно опасно; они тотчас постараются испытать ее на деле.

Далее родители и воспитатели сами часто подают детям повод сказать первую ложь своей манерой доводить детей до сознания в каком-нибудь проступке. Дитя нашалило что-нибудь, изорвало, испачкало одежду, потеряло книгу, ходило туда, куда ему не велено ходить и пр. Родители наверное знают о проступке своего дитяти; но им хочется, чтоб ребенок сам сознался в своей вине; и вот они показывают вид, будто они не знают, кто совершил тот или другой проступок и начинают допрашивать дитя: где книга? кто разбил стекло? или: где ты был сейчас? и т. п. Эти вопросы внушают дитяти мысль, что родители еще не знают о виновнике шалостей и внушают ему соблазнительную надежду утаить от них свой проступок или даже обвинить в нем кого-нибудь другого, в надежде избавиться от наказания за шалость. После этого нет ничего удивительного, если дитя, до сих пор неповинное во лжи, в этот раз не устоит против соблазна и на вопросы родителей ответит ложью. Искренность детей подвергается сильному искушению при подобных допросах, особенно тогда, когда они по опыту знают, что родители очень взыскательны и за каждую шалость подвергают их строгому наказанию. Строгий вид, грозный голос родителей, сознание за собой вины приводит дитя в трепет и в смятение; от страха оно почти невольно прибегает ко лжи, как единственному средству спасения.

Все это случаи, где родители, подвергая детей своих искушению сказать ложь, могут находить хотя некоторое извинение в своем неразумии, неведении свойстве детской природы. А сколько можно указать случаев, где родители, приучая детей своих ко лжи, безответны!

Родители учат детой своих лжи собственным примером, когда говорят ложь в их присутствии. Подобные примеры так многочисленны, что не знаешь, на каких из них остановиться. Укажем на самый обыкновенный. Приходит посторонний человек и желает видеть хозяина дома; но хозяин занят весьма нужным и спешным делом или не желает видеть посетителя потому, что он человек праздный и пустой и надоел своими посещениями, или он неотвязчивый проситель, или он кредитор, желающий получить уплату долга и т. п. Из всех этих затруднений выводит хозяина весьма обыкновенная ложь: хозяина дома нет! Взрослых, проникнутых правилами житейского благоразумия, заглушивших и помрачивших в себе чувство истины ложью всякого рода, эта на их взгляд невинная ложь нисколько не удивляет, не потрясает; они спокойно произносят ее, как совершенную истину; но на дитя, которому еще не приходилось изменять чувству истины, эта ложь действует поразительным образом: оно возмущается ею и никак не может понять, как его отец, учивший его говорить всегда правду, теперь говорит, что его нет дома, когда он сидит в своем кабинете. Дитя тут же начинает допрашивать своего отца: зачем ты сказал, что тебя дома нет, когда ты дома? На такой вопрос, исполненный смущения и недоумения, ребенку обыкновенно отвечают, что так нужно было сказать потому, что папаше не хотелось видеть гостя: то же говорит ему и мать, и няня, и домашние, к которым не успокоившееся дитя обращается с теми же допросами.

К хозяйке дома приходит подруга и начинает упрекать ее за то, что несмотря на обещание провести у ней вечер, она не сдержала своего слова. Чтоб отклонить упрек, мать семейства говорит, что никак не могла выехать из дома по причине страшной зубной или головной боли, от которой весь тот день не знала покоя или пролежала в постели, и говорит это с выражением боли и страдания на лице. Гостья верит или не верит этому, но показывает, что верит и сострадает ее прошедшим страданиям. Дитя, увиваясь около матери в чаянии получить частицу лакомств, предложенных гостье, слушает рассказ матери о своей болезни и недоумевает, когда же его мамаша была больна и лежала в постели, думает, думает и никак не может припомнить такого обстоятельства, а напротив, ему хорошо помнится, что мамаша его в тот вечер была весела и спокойна. Если дитя неразговорчиво и застенчиво в присутствии посторонних, ложь его матери благополучно сходит ей с рук, и только по уходе гостьи ребенок начинает допрашивать свою мать: когда же ты была больна? зачем ты неправду сказала? Но ребенок живой и смелый тотчас при гостье же выдает ложь своей матери каким-нибудь наивным вопросом или замечанием в роде следующего: «Неправда, мамаша, ты в то время смеялась, ты гуляла в саду» и т. п., и ставит в комически неловкое положение свою мать и вместо ожидаемого лакомства получает от нее строгий взгляд, приказание идти в детскую, а после ухода гостьи получает строгий выговор и наставление, что невежливо, неучтиво так выдавать свою мать, – а, может быть, вразумление и более чувствительное для детского организма. И все эти выговоры и вразумления дитя получает только потому, что оно искренно, что его сердце не мирится ни с какой ложью.

На искренность детей вредно действует, когда в их присутствии родители и взрослые увеселяются какой-нибудь удачной ложью. Не приветствуют ли, напр., похвалами того из своих знакомых, которому удалось тонко обмануть других, или не рассказывают ли с торжеством о том, как они сами хитростью и лукавством умели выйти из затруднительного положения – избавиться от выговора начальника, неприятности по службе и т п.? Не смеются ли, не издеваются ли над людьми искренними и доверчивыми, как над глупцами, которые и созданы для того, чтоб их обманывали, – над честными и правдивыми, как над людьми, не умеющими соблюдать свои собственные интересы? Нельзя одобрить и шуточного употребления лжи для забавы и потехи над кем-либо. Неизвестно, откуда и с чего взяли, но существует во многих семействах странный обычай – обманывать друг друга в первый день того или другого месяца; при этом стараются показать как можно больше ловкости и искусства в изобретении правдоподобной лжи, чтоб заставить кого-нибудь напрасно обрадоваться, напрасно испугаться, сделать напрасный труд, напрасное путешествие и т. п., и восхищаются изобретательностью того, кто хитрее и правдоподобнее придумал ложь. Все это извращает нравственное чувство детей, охлаждает их любовь к истине и располагает мало-помалу ко лжи.

А сколько можно указать случаев, когда от детей прямо требуют лжи! В этом отношении больше всего погрешают родители и воспитатели из великосветского круга, когда, желая из детей своих с ранних лет образовать светских людей, принуждают их к условной общественной лжи. Вот несколько из множества случаев подобного рода. В дом, считающийся светским, отличающийся тонким и любезным обращением, приходит гость – особа важная или по сану и должности, либо по своим личным достоинствам, или дорогая по связям родственным и т. п. Родители истощают пред ним всю тонкость, все изящество своего обращения, стараются выразить ему свою внимательность, любовь и уважение. Но для них мало этого: они желают, чтоб и дитя их было любезно с гостем, выразило пред ним в известных словах и действиях свою детскую любовь. Но ребенок не хочет и слышать об исполнении этого требования: гость почему-то очень не понравился ему; строгий вид, громкий голос, высота роста посетителя и т. п. произвели на ребенка неблагоприятное впечатление; он чувствует боязнь и нерасположение к нему и потому оказывает сильное сопротивление родителям, когда они заставляют его приласкаться к гостю, сказать, что любит его. В таком случае самое лучшее – оставить ребенка в покое; но родители упорно стоят на своем и наконец разными средствами добиваются того, что дитя кривит своей душой и словами и действиями старается выразить то, чего оно не чувствует в душе. К достоинствам светски благовоспитанного человека причисляется уменье скрыть от других истинные свои чувства и желание придать своей физиономии такое выражение, которое не выдало бы истинного душевного состояния, изображало бы чувства, которых совсем нет в душе и даже противоположные тем, которые волнуют ее. Получивший эту светскую выдержку может показаться веселым, когда на душе у него невесело, может встретить вас с радостным выражением лица, когда он совсем не рад вашему посещению, может относиться к вам с знаками уважения и благорасположения, когда на самом деле совсем не уважает вас и не благорасположен к вам. Находясь в семействе, торжествующем какую-нибудь семейную радость, светский человек и сам принимает вид человека, сочувствующего этой радости, хотя в душе он совершенно равнодушен к этому семейству; являясь в дом печали и слез, он считает необходимым придать своей физиономии печальный вид, на его языке готово слово участия и утешения, из груди вылетает вздох, хотя в душе нет и следа подобных чувств и вся эта игра физиономии и слов производится только из повиновения закону светских приличий. Далее закон светской благовоспитанности требует, чтоб гости называли прекрасным или дурным то, от чего приходит в восторг и к чему выражает отвращение хозяин или хозяйка дома и пр. Многие из этих правил светского приличия хотят сделать обязательными и для маленьких детей. Конечно, надобно стараться, чтоб дети как можно раньше умели сочувствовать и чужому горю и чужой радости и не препятствовать им выражать свои чувства, если они действительно волнуют их душу. Но заставлять детей говорить, что, напр., они очень рады видеть знакомых и товарищей; заставлять говорить им любезности и радостные приветствия, когда дети весьма не рады этой встрече или этому посещению; заставлять их говорить фразы, которыми принято выражать свое сочувствие ближним и в радости и в горе, когда дети еще не в состоянии понимать ни радости, ни горя своих ближних, или когда не имеют в душе своей тех чувств, говорить о которых приучают их только для того, чтоб образовать из них ловких и светских людей, – значит учить их лицемерию и притворству.

На первый раз во всех этих и подобных случаях искреннее и правдивое чувство дитяти сильно возмущается против этой светской лжи, о чем можно заключить из сопротивления произнесения подобной лжи и потом из краски стыда и отвращения на его лице, из утраты веселого или довольного расположения духа после того, как его заставят произнести ложь. Но переломивши себя таким образом несколько раз по настоянию родителей или воспитателей и потом получая одобрение, похвалу и даже подарки за такие успехи на пути лжи и притворства, дитя уже не только не чувствует в своей душе прежнего жгучего беспокойства при произнесении лжи, но даже находит это для себя выгодным и приятным и потому под влиянием примера и наставления родителей начинает смотреть на это, как на необходимое. В такой школе дети мало-помалу делаются фальшивыми, лицемерными, склонными довольствоваться фразой вместо искреннего чувства.

Далее лжи требуют от детей, когда заставляют их сказать благодарность тому, кто за минуту пред тем подверг их наказанию, может быть довольно чувствительному, за какой-нибудь проступок. Как бы хороши и чисты ни были те побуждения, которыми руководствовались воспитатели при наказании питомца: пусть будет это самое искреннее желание добра наказуемому, желание предохранить его от какого-нибудь порока; но требовать от ребенка, чтоб он тотчас после наказания почувствовал благодарность за него к своим воспитателям, в высшей степени неразумно. Это значит не понимать природы человеческой вообще и детской в особенности и требовать от ребенка того, к чему и взрослый не способен. Вследствие своего неразумного поведения взрослый подвергается какому-нибудь несчастью или действием закона осуждается на то или другое наказание, – способен ли он в самую минуту бедствий или наказания, или даже несколько часов и дней спустя, хладнокровно обсудить все случившееся с ним? Едва ли. В первое время он чувствует только боль, страдание, гнев против того, кто кажется ему виновником его несчастья; признать себя виновником своего страдания он и не думает. Только впоследствии, когда страдание уменьшится и забудется, он может понять, что в его несчастье виноват он сам, что наказан по своей собственной вине, что надобно благодарить провидение за посланное ему вразумление. Если и взрослый не может вдруг прийти к таким благородным мыслям и чувствованиям, то тем больше нельзя требовать их от малого и неразумного ребенка. В первую минуту после наказания дитя ничего не может чувствовать, кроме боли и страдания и даже некоторого нерасположения к тому, кто наказал его. Как же можно требовать, чтоб оно относилось к неприятному, как приятному, за боль, ему причиненную, приносило благодарность? Требовать, чтоб дитя тотчас после наказания приносило благодарность за него, было бы в высшей степени опасно в нравственном отношении. Правда, дитя, может быть, и исполнит это требование родителей, особенно если оно высказывается настойчиво, строго; но что это будет за благодарность? это будет фраза без смысла, слово без соответствующего ему содержания; одним словом: ложь, сказанная по требованию родителей, и может быть, даже с чувством нерасположения к ним. При этом дитя, может быть, в первый раз сознает, что одно можно говорить и другое чувствовать, и что иногда только внешний вид того или другого чувства может легко сойти с рук за истинное чувство; одним словом: благодаря этому неразумному требованию дитя будет посвящено в самую сущность притворства, лицемерия. Кроме того, такое поведение в высшей степени жестоко по отношению к дитяти. Ему нужно долго жить, много испытать на свете, чтоб получить способность в полученном наказании видеть благодеяние для себя и приносить за него искреннюю благодарность. В детстве же всякое неприятное ощущение, как бы оно полезно ни было, рассматривается как зло, которого нужно удаляться.

Наконец, нередко бывает, что неразумные родители сами научают детей своих лжи, чтоб вывести их из какого-нибудь затруднительного положения. Ребенок вечером должен был готовить урок к следующему классу, но к папаше с мамашей приехали гости и привезли своих детей – сверстников ребенка: до урока ли ребенку? Или родители сами увозят его в гости или на гулянье; урок не приготовлен; приближается время для занятий с учителем, который строг и взыскателен; ребенок смущается и не знает, как ему отделаться от требований учителя; но родители выводят его из затруднения, научая попросить извинение пред учителем и сказать, что урок не приготовлен по болезни. В отсутствии отца ребенок нашалил в его кабинете, изорвал или испачкал книгу, разбил какую другую вещь и т. п. Зная строгость и взыскательность отца, ребенок боится наказания, в страхе бежит к матери и рассказывает ей о причине своей тревоги. Желая избавить своего любимца ожидаемого наказания, мать научает его сказать какую-нибудь благовидную ложь. Не случается ли, что и прямо требуют от дитяти лжи, когда посылают его сказать нежеланному или безвременному гостю, что папаши и мамаши дома нет и т. п.?

Но положим, что родители весьма внимательно охраняют искренность детей и берегутся, как бы не ввести их в соблазн лжи; но едва ли они могут предохранить детей своих от влияния прислуги, которая весьма часто подает детям первый пример лжи. Разница общественного положения, образования, понятий бывает причиной того, что прислуга всегда бывает не искренна, не откровенна с хозяевами, что она иначе совсем смотрит на уход за детьми и их воспитание; потому она часто не исполняет требований родителей при уходе за детьми и потом свою неисправность прикрывает ложью. По совету врача родители не дают и запрещают прислуге давать ребенку известного кушанья; но дитя любит его и со слезами просить его у няньки; по неразумному сердоболию и по нежеланию видеть, как дитя плачет и убивается от горя, нянька решается уступить мольбам ребенка; но опасаясь выговора от родителей, приказывает дитяти съесть запрещенный кусок тайком и не сказывать об этом отцу с матерью. Но лишь только дитя взяло в руки запрещенную пищу и стало кушать, входит в детскую мать. В смущении и страхе и за себя, и за няньку, дитя старается скрыть от матери то, что оно ест, или вывернуться из затруднения посредством лжи, придуманной нянькой. Отпуская своих детей гулять, мать дает няньке приказание – не выходить из сада, не ходить к реке и т. п.; но или уступая детям, желающим вырваться из сада на простор, или по каким-нибудь собственным соображениям, нянька решается не исполнить данного ей приказания, но с условием – не сказывать об этом матери. И вот, нагулявшись по запрещенным местам, они возвращаются к матери и на вопрос: где гуляли? дети и хотели бы сказать правду, но нянька, предупреждая их ответ, уверяет госпожу, что они никуда дальше сада не ходили. Смущается сердце детей от такой смелой лжи, но они молчат, желая прикрыть няньку и себя избавить от выговора. Родители уезжают по делам из дому и оставляют детей на попечение прислуги. Последняя обыкновенно спешит воспользоваться отсутствием своих господ, оставляет свои дела, собирается в одно место и предается на простор необузданному веселью. Но лишь раздается звонок, возвестивший прибытие хозяев, вдруг в доме все преобразуется. Лица прислуги мгновенно изменяются; на них изображается серьезная мина; все бегут к своим делам и стараются показать, что во время отсутствия господ они ни о чем другом и не думали, кроме своего дела. И радуется потом прислуга, что ей удалось хорошо разыграть роль усердной и внимательной к своему делу и провести своих хозяев; или же гневно накидывается на того из своей братии, кто не умел ловко сыграть роли пред хозяевами и выдал ему проделки всей прислуги; такой обыкновенно получает нелестное наименование глупого человека и т. п. Дети видят эту разницу в поведении окружающей их прислуги в присутствии и отсутствии своих родителей, видят, как быстро и резко изменяется вся внешность слуг при появлении господ, – и кто может сказать с уверенностью, что эти впечатления останутся без вреда для детей?

П.К.

Сказанного вами о причинах развития в детях лживости⁷ достаточно, чтобы понять, почему так часто встречается между детьми ложь в разных ее видах. Сначала дети лгут невольно по требованию взрослых, их окружающих, а потом мало-помалу привыкают говорить ложь и для собственной выгоды, для удовлетворения собственного желания, и доходят иногда в этом до замечательной изобретательности: смотря по обстоятельствам, они умеют искусно притвориться, разыграть ту или другую роль, накинуть на себя какую угодно личину; не знаем ли мы, как иногда дети искусно разыгрывают роль больных; как, не зная урока, умеют представить себя знающими при помощи разных уловок, напр. подсказывания, при помощи подставленной книжки и т. п.; не видим ли, как иногда они бывают почтительны и скромны в глазах учителя, а за спиной делают ему гримасы; не знаем ли, как они принимают вид набожности, простодушия, как они умеют прикинуться растроганными, испуганными, как они умеют оправдать себя каким-нибудь благовидным предлогом и т. д? Все это они делают или для того, чтобы избавиться наказания, или чтобы заслужить похвалу учителя, или чтоб удачной ложью вызвать одобрение, удивление, смех товарищей.

Как скоро ребенок пристрастился ко лжи, – отношения между ним и воспитателем извращаются, и дело воспитания становится почти невозможным. Нет сомнения, что воспитание возможно только при искренних, откровенных по возможности отношениях между воспитателем и воспитанником, когда можно видеть, что совершается в душе последнего, какие желания и стремления – добрые или дурные – волнуют его душу, какие побуждения управляют его действиями, какие преобладающие свойства его характера и пр. Только обладая такими сведениями, воспитатель может правильным образом установить свои отношения к воспитаннику и ожидать успеха от своей деятельности; только при этом он имеет возможность возбуждать и поддерживать все доброе в душе ребенка и избирать для этого сообразные с его свойствами, а потому самые лучшие средства; только при этом он успешно может противодействовать развитию злых стремлений и склонностей в его душе. Но как скоро воспитанник утратил искренность и правдивость и привык лгать пред воспитателем, дело воспитания становится весьма трудным: на душе ребенка лежит покрывало, препятствующее видеть ее в настоящем свете. Благодаря лжи и притворству воспитанников, как часто воспитатель ошибается и действует неправильно! Как часто дурных воспитанников он считает хорошими! Как часто дурные склонности детей остаются для него незаметными и беспрепятственно развиваются в детской душе! Как трудно бывает ему определить меру строгости и снисходительности, узнать, какие средства пригоднее для того или другого воспитанника в известном случае.

Далее привычка ко лжи ослабляет в человеке стремление к нравственному совершенству. В детстве и отрочестве, пока не вполне развился ум и нравственный характер, проявляющейся в любви ко всему честному, благородному, не приобретено истинное понимание своих обязанностей и отношений, – человек обыкновенно делает добро, исполняет честно свои обязанности больше еще под влиянием каких-нибудь внешних побуждений; напр., ребенок исправно учится не потому, что он чувствует любовь к науке или понимает значение умственного образования, а больше потому, что родители желают этого, и он, боясь огорчить их, усердно занимается тем или другим предметом, или потому, что стыдно ему получить название ленивого и неисправного ребенка, или он боится подвергнуться наказанию за неисправность и леность и т. п. И вот под влиянием того или другого побуждения, а иногда всех вместе он преодолевает свою леность, усиливает свою энергию и оказывается исправным в том, чего от него требуют. Но если ребенок привык лгать, притворяться, обманывать своих родителей и воспитателей, то все эти побуждения оказывают на него недостаточное действие именно потому, что у него всегда есть надежда вывернуться посредством лжи из неприятного положения, в котором он мог бы очутиться вследствие своей неисправности; какой-нибудь выдумкой он надеется успокоить своих родителей, смягчить их гнев, прикрыть каким-нибудь благовидным предлогом свою леность и ускользнуть от ожидавшего его наказания. И чем больше он привык ко лжи, чем искуснее пользуется ею, тем чаще, разумеется, он будет достигать посредством лжи своих дурных целей; а чем чаще будет удаваться ему безнаказанно уклоняться от исполнения своего дела, тем слабее будет у него стремление к честному исполнению своих обязанностей, к истинному нравственному усовершенствованию. В нем развивается дурная привычка делать каждое свое дело как-нибудь и в то же время прикрывать свою неисправность благовидным предлогом, – привычка пренебрегать честным исполнением своих обязанностей, соединенная со стремлением и уменьем сохранять внешнее благоприличие. При таком фарисейском настроении возможно ли истинное нравственное усовершенствование? Привыкая лгать пред другими, он, наконец, начинает обманывать и самого себя; он начинает довольствоваться своей внешней исправностью; как бы неисправен ни был он, как бы небрежно ни относился к своим обязанностям; но если при этом соблюдено внешнее приличие, все благополучно сошло с рук, он бывает вполне доволен собой, считает себя вполне благородным и честным человеком. Таким образом, по мере того как ослабевает стремление к истинному нравственному усовершенствованию, развивается привычка довольствоваться одним внешним благоприличием.

Что же выйдет из такого человека по достижении им зрелого возраста, когда ему придется вступить в жизнь общественную и принять на себя исполнение различных обязанностей? По всей вероятности, из него образуется самый неисправный, гнилой член общества. Все общественные отношения утверждаются главным образом на верном и неуклонном исполнении разнообразных обязательств, в которые люди вступают между собою и исполнять которые они обещаются пред Богом, своей совестью и пред людьми. Можно ли ожидать честного и неуклонного исполнения обязанностей от лжеца, – человека, у которого слово и дело никогда не сходятся между собою, который привык не держаться своего слова и заботиться об исполнении своих обязанностей настолько, насколько это необходимо для соблюдений внешнего благоприличия, внешней исправности? Слову своему он не привык придавать особенного значения; от суда людского он защищается ширмой благоприличия. Что же касается суда своей совести, – голос ее так часто был пренебрегаем им с самых ранних лет, что потерял всякое значение и силу в глазах такого человека.

Указанные нами вредные последствия лживости могут служить вполне достаточным побуждением подумать о том, какими средствами можно противодействовать развитию в детях привычки ко лжи. Что это за средства, можно отчасти видеть из того, что сказано нами выше о впечатлениях детства, развивающих в детях привычку ко лжи. Но теперь займемся этим несколько подробнее.

Прежде всего и больше всего надобно предохранять детей от первой лжи. Искренность детей, отвращение их от лжи вернее всего могут предохранить детей от лжи, пока детское чувство истины сохраняет свою неприкосновенность и целомудрие. Пусть родители и воспитатели остерегаются оскорблять искренность детей неправильным подозрением; пусть они помнят, что дети иногда говорят неправду не потому, что желают обмануть других, а потому, что они в первое время часто произносят слова для упражнения и усвоения себе дара слова, а не для выражения определенной мысли и желания; что они нередко говорят неправду только потому, что не вполне еще овладели значением слов и формами языка, а иногда кажущаяся их лживость происходит от преобладания их живого воображения над рассудком. Во всех подобных случаях надобно терпеливо и спокойно исправлять ошибку и неточность детских выражений и не делать детям гневных обличений во лжи. Надобно удалять от дитяти все, что может соблазнить, расположить дитя сказать первую ложь. Если несомненно известно, что ребенок совершил какой-нибудь проступок, напр. потерял или разбил какую-нибудь вещь, то не надобно спрашивать его об этом так, как будто вы еще не вполне верно знаете, что он совершил известный проступок, или как будто проступок, им совершенный, есть нечто невероятное, невозможное для дитяти. Чтоб отнять у дитяти всякую мысль о лжи, всякую надежду при помощи лжи увернуться от необходимости сознаться в своем проступке, надобно произносить обвинение прямо и решительно. Не надобно требовать от дитяти быстрого ответа, когда можно опасаться, что оно может сказать неправду только по недостатку понимания и сообразительности, между тем как оно осталось бы верным истине, если бы ему дали время одуматься. В тех случаях, когда наверное можно ожидать, что на наш вопрос дитя ответить ложью (первой), тогда лучше совсем не спрашивать дитяти и совсем оставить без обличения то или другое его действие.

Едва ли нужно упоминать о том, что сами родители, воспитатели и вообще взрослые, окружающие детей, не должны говорить никакой лжи в его присутствии даже в виде шутки, не должны высказывать сочувствия и одобрения никакой лжи, никакому обману, даже самым остроумным и забавным, а тем более внушать им мысль, что бывают в жизни обстоятельства, когда ложь бывает позволительна, законна и необходима, и что умные и рассудительные люди пользуются ею в различных затруднительных обстоятельствах. Не нужно наказывать детей за их искренность, откровенность, хотя бы она не нравилась нам, ставила нас в неловкое положение: здесь больше и чаще виноваты мы сами с нашей ложью, чем простодушные и откровенные дети. Не нужно требовать от детей выполнения различных условий и приличий так называемой светской жизни; не нужно заставлять их говорить о чувстве радости, любви, благодарности, печали, соболезнования, когда наверное известно, что на самом деле в душе их нет и тени этих чувств; подобное принуждение есть не что иное, как прямое приучение к пустым, хоть и вежливым фразам, приучение к лицемерию и притворству.

Вот вкратце несколько правил, необходимых для предохранения детей от лжи. Но как нужно действовать, когда ребенок оказался виновным во лжи? Если ребенок произнес ложь в первый раз, чувствует себя неправым, смущенным и, заметно, в душе своей раскаивается в ней; в таком случае лучше пощадить чувство ребенка, не обличать его лжи. При таких обстоятельствах ставя себя пред судом своей совести, ребенок рассматривает себя беспристрастно и строго, бывает восприимчивее и чувствительнее к обличениям своей совести и под их влиянием приходит самостоятельно к решимости – избегать лжи на будущее время. Но как скоро начинают обличать ребенка в произнесенной им лжи и особенно если делают это слишком сурово и строго, без надлежащей внимательности к различным обстоятельствам смягчающим его вину, – к нравственному его состоянию, к его самоосуждению и раскаянию; то может случиться, что придут к совсем иным результатам: ребенок, отчасти защищая свою репутацию пред другими, всячески старается извинить и оправдать себя, голос совести и сознание своей вины стремится заглушить в душе своей и наконец, начинает чувствовать больше обиду и оскорбление от других, чем вину свою. – Если же необходимо обличить ребенка во лжи, то нужно выражать обвинение не в слишком общих и сильных фразах, не нужно, напр., говорить: «Ты лжец»; подобное решительное обвинение было бы тяжело и оскорбительно для ребенка; гораздо благоразумнее употреблять в этом случае более снисходительный и мягкие формы: «Ты уклонился от истины», и в крайнем случае: «Ты солгал».

Если, несомненно, известно, что ребенок произнес ложь с каким-нибудь расчетом; то необходимо наказать его как можно чувствительнее, чтоб уничтожить в нем всякое поползновение к новой лжи; наказание надобно увеличить, когда ребенок не только сделал какой-нибудь проступок, но и солгал. Но при этом надобно остерегаться, как бы воспитанник не потерпел наказания совершенно невинно. Чем тяжелее будет наказание, без вины перенесенное, тем вреднее оно подействует на воспитанника: оно возбудит в его сердце негодование и вражду к воспитателю, уничтожит уважение к его нравственному характеру, словом – разрушит его авторитет и уничтожит возможность воспитательного его влияния. Кроме того, при назначении наказаний за ложь надобно обращать внимание на побуждения, заставившие ребенка солгать. Ложь из страха, ложь по легкомыслию, ложь из желания помочь своему товарищу по преступности своей далеко не то, что ложь, сказанная ребенком для удовлетворения какой-нибудь дурной своей склонности, напр., мстительности. Последний вид лжи гораздо преступнее и заслуживает несравненно более строгого наказания, чем первые.

Что касается до рода наказаний за ложь; то одни педагоги (Руссо и Кант) рекомендуют в наказание дитяти, допустившего ложь, ни в чем не верить ему в продолжении известного времени. Но против этого справедливо говорят, что самое это наказание будет ложью даже в глазах дитяти: может ли ему показаться вероятным, чтоб все его слова стали принимать за ложь единственно потому, что оно раз уклонилось от истины? Поэтому, если и можно прибегать к этому наказанию, то с осторожностью и осмотрительностью. Взамен его другие педагоги предлагают следующий род наказания: так как, говоря ложь, дитя злоупотребило даром слова, то в наказание за это надобно осудить его на молчание в продолжении известного срока. Но и это наказание не всегда и не везде может быть пригодно: для детей ленивых и неразговорчивых оно не будет и наказанием, для других оно будет чувствительно в различной степени и потому его можно употреблять только против тех, для которых оно действительно чувствительно. Против закоренелого лжеца лучше всего действовать пристыжением и осмеянием его, чем какими-нибудь другими средствами. Что касается телесных наказаний, то их можно употреблять только против маленьких детей, да и то до тех пор, пока другие наказания, действующие на нравственную сторону человека, еще мало понятны и чувствительны детям. Но употребляя телесные наказания, нужно выражать к ним отвращение и глубокое огорчение, – чувства, которые по простоте своей понятны даже и детям.

Вообще же для предохранения детей от лжи надобно больше всего внушать им, что искренность дороже всего, что откровенность уменьшает даже значительные проступки, хотя и не освобождает совсем от наказания; напротив, ложь и притворство увеличивают тяжесть проступка; что искренность всегда получает награду в доверии, а уклонение от истины, даже самое малое, наказывается недоверием, и чем чаще дозволяет себе человек уклонение от истины, тем меньше пользуется он доверием. Но сильнее всех слов и внушений может предохранять от лжи детей жизнь самого воспитателя, исполненная безупречной правдивости и честности. Поэтому он должен поставить себе за правило – ни в чем не уклоняться от истины, строго исполнять свои обещания, хотя бы они были ему неприятны и обращать на это внимание детей. При этом и от своих питомцев он должен строго требовать, чтоб и они точно также поступали со своими товарищами; при рассказах о лживости других детей он должен выражать страх и отвращение и т. п. Так как чувства воспитателя неотразимо действуют на детей и поддерживают их непосредственное отвращение от лжи; то их искренность будет сохранена и в ней воспитатель будет иметь ничем незаменимое воспитательное пособие.

П.К.