Родители Евгения ничего не ведали о русском Православии, и им было очень нелегко понять что к чему, когда сын рассказал о своем новом увлечении. Его отец Фрэнк считал, что речь идет о Римско-католической Церкви, в которой он сам вырос. И, как и следовало ожидать, поддержал Евгения.

Мать Евгения, Эстер, напротив, поначалу противилась увлечению Евгения, она боялась холодной войны и отождествляла русское Православие с коммунизмом. Фрэнк, будучи сыном социалиста, видел разницу и старался защитить Евгения от нападок Эстер. В феврале 1959 года Фрэнк писал сыну:

«Мама до смерти боится России и всего русского. Она смешивает политику нынешнего и прошлого русского правительства со стремлением народа.

А поскольку ты проявляешь интерес к католицизму (sic!), особенно русскому православному, она совсем запуталась. Я же вырос в атмосфере социализма, под влиянием Карла Маркса, отца нынешнего коммунистического движения (как это мне видится), и знаю, что главнейшее в Марксовой системе – это неприятие религии, поскольку, дескать, от нее одно зло. Русская Церковь и коммунистический режим должны быть непримиримыми врагами. И посему я никогда не связывал твое увлечение Церковью с интересом к коммунизму. Я, право, не знаю, откуда мама взяла, что Церковь и коммунизм – одно и то же. Может, потому, что в России есть и то и другое.

...Так что, когда услышишь ее жалобы и сетования, помни: я на ТВОЕЙ стороне. Не огорчайся. Это лишь малые препятствия на пути.

Всегда твой Папа».

Трогательные слова Фрэнка оказались верными. Эстер в конце концов преодолела свои страхи. И хотя «рифы» еще попадались, корабль Евгения держал правильный курс.

На Евгения письмо Фрэнка, вероятно, произвело небывалое впечатление и, может быть, повлияло на его духовный путь. По словам родных, Фрэнк если когда и посылал кому-либо письма, то крайне редко. Здесь же он явно чувствовал серьезную потребность выразить сыну свое мнение. Пусть он не видел разницы между римокатолицизмом и русским Православием, но от него Евгений услышал то, что было жизненно необходимо: отец поддерживает его устремление к Православию и даже, вопреки обыкновению, без обиняков высказывает несогласие с мнением жены по этому вопросу. И пожалуй, самое главное: отец любит его независимо ни от чего. Может быть, именно безусловная отцовская любовь, выраженная в том письме, помогла Евгению раскрыть сердце навстречу беззаветной любви Божией. Вскоре после получения письма от отца Евгений запишет свою первую молитву, прося Христа о милости.

В 1959 году во время рождественских каникул Евгений поехал навестить родителей (они поселились двумя годами ранее в новом доме на живописном побережье в городке Кармел). Пригласил он погостить туда дня на три и Алисон.

На первых порах Евгений все же писал ей из Сан-Франциско, но письма той мрачной поры так угнетали ее, что она их сжигала. И уже махнула было на друга рукой как на пропащего, но тут с великой радостью узнала, что он перестал противу рожну прати (Деян.9:5) и обратился ко Христу. Он открыл ей, что с момента обращения в христианство молится за нее ежедневно; она же просила его быть более откровенным и 17 августа написала: «Однажды ты спросил, далек ли ты от меня? Увы, далек... Ведь ты никогда не рассказываешь о себе... Ты однажды поведал о своей холодности к людям, неужто и я в их числе?.. Я тоже молюсь о тебе каждый день и благодарна за твои молитвы. Не говори, что они немощные. Я чувствую, они выстраданы, но ты ведь не признаешься».

Алисон приехала в Кармел 27 декабря. Ее памятный визит был омрачен лишь натянутыми отношениями с Эстер, которая ее почему-то невзлюбила. Алисон спросила Евгения о причине такого отношения к себе, и он ответил: «Она ревнует». Алисон, в свою очередь, возмущало, что Эстер давит на сына, пытаясь навязать ему жизнь по собственным меркам – жизнь «благополучного» мирского человека. «Посмотри на родного брата Франклина – у него уже своя заправочная станция», – говаривала она Евгению. На что тот просто отвечал: «И проблем у него в жизни больше, чем у меня».

Суровые скалистые берега, зеленые леса, дышавшие морским ветром, – Кармел являл собой идеальное место для долгих прогулок. Евгений любил поразмышлять на ходу. В тот раз они с Алисон долго бродили около океана. «Он любил кармелское побережье, – вспоминает она, – но не выносил кармелской жизни». Этот городок некогда слыл центром авангардистского движения богемы и битников, там начинали Генри Миллер, Джек Керуак и Гарри Снайдер, но позже осели отошедшие от дел нувориши, появились модные магазины и рестораны.

Вернувшись вечером после зимнего гулянья, Евгений и Алисон расположились в теплой гостиной Роузов. Евгений поставил на проигрыватель Icb Habe Genug Баха и сразу отрешился от всего и вся. Мать его, любопытствуя, – как-то там развивается роман? – заглянула украдкой в комнату, но увидела, что оба неподвижно сидят, уставясь в пол, и слушают музыку о смерти. Кантата окончилась. Алисон сняла пластинку и ушла в другую комнату. Она не сказала ни слова, зная, что Евгений не любил говорить в такие минуты, и оставила его наедине с шумом прибоя. Тот грозно накатывал на побережье Кармела музыкой Баха, все еще звучавшей у него в душе, и живо напоминал о мире ином.

Евгений почти не говорил с Алисон о своем прошлом. Позже она отмечала, что он ни разу не упомянул никого из друзей по колледжу в Помоне. Евгений начинал новую жизнь, а прежняя отшелушивалась, как старая кожа. Он быстро прозревал и признался Алисон, что пил ранее горькую потому, что не знал Бога (букв.: ...что был без Бога). Теперь же, стяжав веру, он больше не нуждался ни в каких интоксикационных состояниях.

Он говорил о Православной Церкви, именно она помогла ему измениться. Однажды воскликнул: «Православие – лучше Баха!» Попросил Алисон пойти с ним в воскресенье на литургию, и она согласилась, но сказала, что хотела бы также посетить и англиканскую мессу, чтобы причаститься. Таким образом, почти все воскресенье они провели в церкви. Сначала на англиканской службе, после которой Евгений вежливо заметил своей спутнице: «Совсем недурно». Православная же литургия совершалась в Серафимовской церкви русского прихода, в городке Сисайд, в пяти милях от родительского дома. Алисон поразилась красоте богослужения, но возникло одно неудобство: в православном храме нет скамеек, и она устала. Краешком глаза Алисон приметила несколько лавочек у стены, но, словно угадав ее мысли, Евгений шепнул: «Это для старых и немощных». И она не села. После службы Евгений пригласил ее в ресторан – чтобы она посидела и отдохнула. По словам Алисон, в общем-то он заботливо относился к ней.

В православном храме она заметила, что люди крестятся справа налево, в отличие от католиков и англикан. «Почему ты крестишься наоборот?» – спросила она Евгения. «А почему ты – наоборот?» – улыбнулся он.

Видя любовь Евгения к Православию, Алисон заметила и то, что он не торопится в полной мере приобщиться Церкви. «Он всегда трудно приходил к решению, – вспоминает она. – Он сознавал, что вхождение в Церковь может – или должно – изменить все в его жизни и легкомыслие только повредит».

Евгению было нетрудно посещать русские храмы, но лишь в качестве «стороннего наблюдателя». Он был чужаком в Церкви среди эмигрантов, многие из которых почти не говорили по-английски. В то время в Америке и Западной Европе еще не началось массовое обращение в Православие, какое имеет место сейчас. Новообращенных американцев можно было по пальцам сосчитать, и то это были либо типичные интеллектуалы, либо люди, принявшие Православие, чтобы иметь возможность обвенчаться со своим женихом или невестой, лицом православного исповедания. У большинства русских – прихожан тех храмов, куда наведывался Евгений, – в голове не укладывалось, как американец может сам, по зову собственного сердца, стать православным.

Но Алисон укоряла Евгения за нерешительность, говоря: «Нельзя ходить в храм “просто так”. Тебе нужно креститься или как-либо иначе стать членом Церкви официально. Тебе необходимо причащаться Святых Таин...»

Полгода спустя, летом 1960-го, они снова увиделись с Алисон на Лонг Бич, где она снимала недорогую квартиру у венгерского эмигранта-инвалида, жившего с дочерью. Евгений переменился. Он утвердился в вере, считал себя православным и знал, что полное вхождение в Церковь уже не за горами. Однако он еще не представлял будущего со всей ясностью.

Как он писал потом Алисон, к тому времени он уже отказался от той безнравственной жизни, которую вел в самые темные свои годы, отринул прошлые грехи. Теперь он подумывал о возможности в будущем обзавестись семьей, иметь детей. Тогда, в Лонг Бич, он заговорил о браке, сказал, что они могли бы обвенчаться в православной церкви. Алисон вспоминает: «Он говорил, что, быть может, станет когда-нибудь священником. Говорил, что хочет жениться, завести семью, но обычная мирская жизнь: деньги, работа, машина и тому подобное – ему претит. Находиться на службе с девяти до пяти для него было невыносимо. Академический мир также внушал отвращение. Он чувствовал, что люди живут там отгородившись от действительности. Он понимал, что ограничен в выборе: мирская жизнь не для него. Но для чего же тогда он? Этого он еще не знал».

Алисон сказала, что если они поженятся, она найдет работу и будет помогать. «Он ответил, – рассказывает она, – что никогда на это не согласится: достоинство не позволит».

Евгений снова, как бывало в Помоне, раскрывал ей душу, делился сокровенным, говорил о своих самых тайных опасениях и тревогах. Спустя годы, вспоминая тогдашний недельный визит Евгения в Лонг Бич, Алисон пришла к выводу, что он приезжал уже с готовым решением: «Да, он говорил о браке и обо всем, что подразумевает семейная жизнь. Но в глубине души он уже понимал, что не женится. Тем не менее он был привязан ко мне и хотел, чтобы я об этом знала». Он, по всей видимости, чувствовал, что видит Алисон в последний раз. Расставание случилось грустным. Долгие годы они поддерживали переписку, но встретиться в этой жизни им было уже не суждено.

15. Истина или мода?

В современном научном мире нельзя глубоко любить что-либо, ведь любовь – понятие объективное. Принцип науки таков: сперва вы УБИВАЕТЕ предмет исследования, затем расчленяете его. Нужно изъять из него думу, прежде чем «объективно» изучить. Но к жизни-то потом его уже не вернуть! Итак, цена вашего знания – мертвый и расчлененный объект этих изысканий.¹⁵⁶

Евгений Роуз¹⁵⁷

Став христианином, Евгений отбросил «переоценку ценностей», предлагаемую «новой культурой», и сделался в высшей степени консервативным. Внешне это теперь был изысканный молодой джентльмен. Чаще всего носил вельветовый пиджак, белую рубашку и черные брюки, на людях появлялся всегда при галстуке. В Сан-Франциско же, где обычно холодно, ветрено и сыро, любил ходить с черным зонтиком.

Евгений писал магистерскую диссертацию в университете и зарабатывал на жизнь преподаванием старшекурсникам в Академии востоковедения. Один из них вспоминает: «Мистер Роуз, как его обычно называли, был очень сдержанной натурой. Возможно, просто не терпел шутовства, а может, от застенчивости. Мне же он казался чуть ли не стариком, впрочем, встречались мы редко – наши пути пересекались только в Восточноазиатской библиотеке... Одно меня в нем впечатляло: за внешней сдержанностью таилось желание сказать что-то чрезвычайно важное, и как жаль, что мне не посчастливилось услышать этого».

Нет оснований полагать, что Евгений усматривал для себя какие-либо противоречия между всевозрастающей приверженностью русскому Православию и неослабевавшим интересом к китайскому языку, философии, традициям и искусству. Он всегда уважал утонченную китайскую духовность и одно время даже пытался осмыслить, что произошло бы, восприми она, будучи насыщена многими почти что христианскими ценностями, Православие, а не буддизм в первые века нашей эры. Лао Цзы последовал бы за Иисусом Христом, если бы знал Его, ибо увидел бы в Нем Дао, или Путь Неба, – так полагал Евгений. «Если бы я собрался написать докторскую диссертацию, – вспоминал он, – то выбрал бы темой «Сравнение византийского императора с императором китайским”. В обоих обществах, и византийском, и китайском, назначение монархов одно и то же – блюсти правоверие».¹⁵⁸ В то время как Евгений все еще учился и преподавал в Беркли, Чжи Мин-шень возвратился в Сан-Франциско и прожил там несколько лет, давая частные уроки. Они продолжали общаться, Евгений помогал переводить его работы на английский.

Хотя Чжи Мин-шень и оставался, по словам Евгения, «единственным связующим звеном с китайской традицией»,¹⁵⁹ в Беркли молодой американец подпал под влияние блестящего знатока китайской филологии, оказавшегося к тому же русским. Это был профессор Петр Алексеевич Будберг.

Родился он в 1903 году во Владивостоке. Во время Первой мировой войны учился в кадетском корпусе Санкт-Петербурга. В 1915 году, во многом из-за поражений на фронтах, корпус закрыли, а Петра с братом отправили для безопасности в Маньчжурию, в Харбин. Их отец продолжал сражаться в царской армии, теперь уже против большевиков. В Маньчжурии Петр начал самостоятельно изучать китайский язык, затем продолжил обучение во Владивостокском университете, а по эмиграции в Америку в 1920 году – в Берклийском университете штата Калифорния.

Евгений, «попав в объятия» русского Православия, стал ценить профессора Будберга еще больше, и не только за то, что русский, но и за прекрасное воспитание – профессор являлся носителем ценностей старого мира. Отпрыск старинного эстонского рода, Будберг имел титул барона. По словам его ученика и коллеги Эдварда Шейфера, «истинное рыцарское благородство проявлялось в его глубоком, врожденном достоинстве, честности, учтивости и обязательности, выделявшими его на протяжении всей жизни и как ученого, и как человека».¹⁶⁰

Будберг, как и Евгений, настороженно относился к «достижениям» современной эпохи. Шейфер пишет: «Будберг сожалел о компьютеризации научной жизни. Он иногда иронически подписывал письма чиновникам своим «рабочим номером”. Профессор питал отвращение к компьютерным карточкам и считал ниже своего достоинства заполнять всякие анкеты. Все эти изобретения обесчеловечивают, полагал он. Он даже отвергал любую зависимость от картотек именных и предметных указателей: считал, что нужно знать классиков наизусть и иметь хорошее представление о значительных явлениях в литературе и истории, тогда не понадобятся подсобные средства, всякие «костыли”. Хорошему ученому нужна лишь хорошая голова, хорошие книги и хорошая речь».

Хотя Будберг читал курсы по китайской цивилизации и «Великие книги Восточной Азии», Евгений обращался к нему в основном не с вопросами по китайской философии, а с языковыми затруднениями. В сфере филологии Будберг и впрямь был выдающейся личностью. Помимо досконального знания исторического развития многих дальневосточных языков (включая монгольский и маньчжурский), он прошел курс древних языков Центральной Азии и Ближнего Востока. Он имел поистине энциклопедические знания и защищал всегда то, что называл «глобальной синологией», то есть изучение «языковых, исторических и культурных связей древнего и средневекового Китая со своими степными соседями, а через них – с евразийским “Дальним Западом”)».

Согласно Эдварду Шейферу, в вопросах древнейшей истории китайского языка и письменности Будберг «оказался непревзойденным, но, увы, почти непризнанным авторитетом, за исключением узкого круга специалистов. Его студенты превосходили знаниями учеников других синологов».¹⁶¹

Под руководством Будберга Евгений провел более подробное исследование языка «Дао Дэ Цэин». Его магистерская диссертация включала эссе под названием «"Пустота” и “полнота” Лао Цзы». Один из берклийских профессоров, писавший отзыв на згу работу, Сирил Бэрч, отмечал, что Евгений в точности следовал будберговскому подходу к языковому анализу. По философской части Евгений получал помощь от мудрого Чжи Мин-шеня (как явствуют заметки, сделанные на лекциях в академии).

Во введении к диссертации Евгений указал, что его подход – «‘филолого-философский”: одновременное исследование слова и идеи». Лао Цзы, как он установил, «рассматривает не абстрактные, а скорее поэтические идеи, чрезвычайно насыщенные динамическими ассоциациями». И хотя работа Евгения по необходимости ограничивалась в объеме, она смогла высветить поэтику, вызволить ее из мрака неточного перевода и осмысления древнего языка «Дао Дэ Цзин». Он писал: «Наше исследование языка книги, неразрывно связанное с ее положениями, послужит, хотя бы в малом, противодействием бытующему небрежному подходу, а то и просто бездумному поиску в отношении Лао Цзы, “мистика” и источника “эзотерической (известной лишь посвященным) мудрости” Мысль Лао Цзы часто трудноуловима и парадоксальна, но никогда не бредова и не противоречива, какой ее часто представляют».¹⁶² Толкования «Дао Дэ Цзин», предложенные Евгением, не только прояснили смысл книги, но и точнее и глубже выявили взгляды автора.¹⁶³

Когда Будберг и Евгений сошлись ближе, помимо научной работы они нашли много общего. Подобно своему студенту, профессор пережил в молодости жгучую любовь к Истине и провел немало бессонных ночей, бродя по берегу океана под звездами, размышляя над вопросами бытия. Однако впоследствии повседневные заботы супружеской и семейной жизни положили конец напряженным поискам.

Хотя Будберг и был воспитан в Православии, но ко времени их знакомства уже не посещал церковь. Коллега, профессор Кирилл Берч, считал его агностиком (для кого Бог и загробная жизнь непознаваемы человеческим разумом), возможно, потому, что тот, как и большинство профессуры в таком либеральном университете, как Беркли, находил опасным или, по меньшей мере, «непрофессиональным» выказывать свои религиозные чувства или убеждения на службе. Но Евгений верил, что Будберг по-своему любит Бога. Как подчеркивает профессор Берч, Петр Алексеевич был «глубоко русским и мог еще сильнее увлечь Евгения русскими духовными ценностями». Известно также, что профессор осенил православным крестным знамением студентов университета, уходивших на войну с коммунизмом, как некогда его отец.

Похоже, Евгений, заинтересованный всем русским, со своей типично русской склонностью к философствованию, напомнил профессору самого себя в молодости. Впрочем, несходство их взглядов касательно «русской духовности» все же проявилось. Однажды им случилось поспорить о двух знаменитых русских писателях, Толстом и Достоевском. Будберг утверждал, что Толстой более велик, а Евгений доказывал, что Достоевский, так как он глубже. Но профессор стоял на своем, да так, что Евгений начал сомневаться, не пропустил ли он чего-то более значительного у Толстого. «Какая книга лучше всего раскрывает этого писателя?» – спросил он. Будберг указал на «Войну и мир». Придя домой, страстный правдоискатель перечитал всю книгу в один присест... Через несколько дней в дверь профессора постучали. На пороге стоял Евгений с «Войной и миром» в руках. «Вы не правы, – произнес он, – Достоевский гораздо глубже».

Много лет спустя Евгений вспомнил этот случай, читая лекцию о Достоевском. Он говорил о том, как Родион Раскольников – главный герой романа Достоевского «Преступление и наказание» – воплотил в себе противостояние между Православием и западными идеями в России; о том, как Православие взяло верх в его сердце, когда он чистосердечно признался в своем преступлении. Для Евгения профессор Будберг был живым примером тех же противоположных течений в России. «Одно время я занимался у профессора, – сказал он, – который был балтийским бароном. Он был русский, в глубине души православный, но все же до крайности западный человек. Он отяготил свое православное сердце западной фальшивостью и школярством и был женат на женщине, поощрявшей его в этом, стремившейся сделать его знаменитостью в академических кругах, значимым в глазах людей.

Однажды мы с ним обедали и говорили о Достоевском и Толстом. Он сказал мне, что Достоевский – это хорошо, однако Толстой является вселенским и более глубоким художником. Мне пришлось заново перечесть “Войну и мир” в попытке понять, что он имел в виду, и я понял. Толстой описывает различные слои общества очень спокойно и объективно, но сердца, такого, какое есть у Достоевского, у него нет. Когда дело доходит до религии, он говорит о ней издевательски. Он вообще не понимает мотивов, имеющихся у людей религиозных, и эти люди для него – всего лишь иной человеческий сегмент. Для него религия русского народа – всего лишь часть общечеловеческой комедии, сам же он стоит над этой комедией. А Достоевский всем сердцем погружается в нее. Он не дает точного описания всех слоев общества, но во всем, о чем пишет, ищет христианский элемент. Потому именно в этом смысле, можно говорить о Толстом как о великом гуманисте, а о Достоевском – как о христианине, исследующем самые глубины.

Интересно, что тот же профессор, который отстаивал превосходство Толстого, сказал мне: “Я понимаю, почему вы так зачарованы Достоевским. Мне самому иногда кажется, что я должен пойти на Шэток Авеню в Беркли, стать на колени и перед всеми исповедать свои грехи”. Тут его жена говорит: “Ах, Петя, хочешь это сделать – вперед!” Она явно говорила с издевкой, но я-то видел, что он не шутит, что и в нем под слоем внешнего живет нечто от Достоевского. Вот такая иллюстрация конфликта между христианской мудростью, глубоко пропитавшей Россию за долгую тысячу лет, и пришедшими с Запада идеями. И даже сегодня этот конфликт – несомненная реальность».¹⁶⁴

Занимаясь с Евгением индивидуально, Будберг обнаружил, как тот быстро схватывал все языковые тонкости и как легко усваивал древние и современные языки. Способный, с философским складом ума, Евгений стал любимым учеником профессора. Более того, последний видел в молодом человеке своего преемника. Есть основание полагать, что имелись и другие надежды, в большей степени со стороны жены Будберга: у них была дочь на выданье, и они хотели познакомить ее с Евгением. Его бы пригласили на обед. После оживленной беседы с профессором прошли бы в гостиную, где дочь Будберга сыграла бы на фортепьяно несколько классических произведений.

Но надеждам Будберга на успешную карьеру Евгения не суждено было осуществиться, и причин тому несколько. Одну угадала супруга Будберга, которая некогда посоветовала Евгению: «Держись подальше от этих русских!» Сама русская, она увидела, что интерес молодого американца к Православию начал затмевать для него все остальное.

Но самым главным обстоятельством, почему Евгений не пошел по стопам своего учителя, служило разочарование в современном научном мире. Он уже преподавал на старших курсах и, оказавшись на пороге блестящей научной карьеры, серьезно засомневался: для него ли эта дорога? Почти все в современной науке делалось не из любви к истине, а скорее по академической моде. Его вхождение в православное христианство сделало вечную Истину осязаемой для него; и чем больше он ее воспринимал и постигал, тем невыносимее становилось для него замечать явный ее дефицит в современных ученых. Через год по окончании университета он с горечью написал следующие резкие слова:

«Молодежи, пока еще не “перевоспитанной” академической средой, все еще жаждущей истины, вместо нее преподается “история идей” или “сравнительное изучение”. Всепроникающий релятивизм и скептицизм, внедренный в программы обучения, вполне достаточны, чтобы убить всю естественную тягу к истине.

Научный мир – сколь ни тяжко и ни печально признать – стал сегодня по большей мере источником растления. Слушать или читать слова не верящих в истину людей – это и есть растление. Еще более разлагает подмена истины неким сухим набором знаний или ученостью – они представляются самодостаточными, что суть пародия на истину, которой они предназначены служить. Это не более чем фасад, за которым отсутствует содержание. Растлению, как это ни трагично, способствует само изначальное достоинство, все еще бытующее в академическом мире, – цельность и собранность лучших его представителей, если служит оно не истине, а скептическим изысканиям, все более настойчиво соблазняя исследователей повиноваться постулатам субъективизма и неверия, таящимися за этими поисками. Растлевает, наконец, просто жизнь и работа в атмосфере ложного понимания истины, где христианская Истина несовместима с основными научными интересами, где даже те, кто все еще верит этой Истине, могут лишь изредка возвысить свой голос над хором скептиков, взращенных академической системой. Корень зла, конечно, в самой системе, основанной на неправде, а многие профессора, коим эта система позволяет и способствует проповедовать эти идеи, – лишь носители этого зла».¹⁶⁵

Профессор Будберг сам соглашался отчасти с такой критикой, но не разделял ее полностью. Однако к концу жизни он весьма мрачно взирал на будущее кафедры китайского языка. Его надежды на преобразование ее, на повышение ее уровня не оправдались: ученые здесь являлись не более чем марионетками на сцене беспринципности. Всякий метод исследования неминуемо оспаривался и разрушался каким-либо новомодным направлением, в коем «исследователь» делал себе имя. Поскольку Будберг старался мыслить с точки зрения не только филологии, но и философии, он не мог вынести такого мелочного подхода. «В конце концов, – пишет Эдвард Шейфер, – ум его, великий и плодоносный, почти ничего не дал науке. Этому помешала и его скромность, и постоянный поиск чего-то более совершенного, а по большей части – чувство горечи перед лицом действительности».¹⁶⁶ Будберг пытался продолжать работу в современных академических рамках вплоть до самой смерти. Евгений стал свидетелем разочарования и опустошения ученого, служившего миру вне своих идеалов.

16. Влияния ранней поры

Когда ревность ослабеет, рука не поднимается, нога не ходит... церковь не мила... Видите, какая беда от ослабления первой ревности!.. Храните же ее – и не позволяйте ей ослабевать в вас.

Свт.Феофан Затворник ¹⁶⁷

Видите, как может отрешать от земли музыка!.. А если так отрешает от земли музыка, то тем более молитва...

Прп.Варсонофий Оптинский ¹⁶⁸

Один из тогдашних знакомцев Евгения пишет: «Он очень быстро исполнился глубокого почитания Божией Матери и еще до Иисусовой молитвы творил молитву Богородице: “Пресвятая Богородице, спаси нас!”»

Евгений взялся самостоятельно изучать русский язык, что далось ему сравнительно легко благодаря врожденным способностям и языковым навыкам. На том этапе труднее оказалось посещать богослужения в русском соборе. Как он потом признавался, он тогда очень боялся превратиться в обычного церковного завсегдатая. Воскресным утром дома напитывался мессой Баха си-бемоль и тут же, с призвуком могучей музыки, бежал на православную литургию. Так он старался сохранить огонь веры, удержать изначальное вдохновение, приведшее его ко Христу.

Евгений понимал, что все, что он видит в Православии: богослужение, духовные поучения – это прямой путь к Божественности. Он мог созерцать, как это мало кому дается, Церковь таковой, какова она есть на самом деле: присутствие Неба на земле. Однако он боялся, что, привыкнув, лишится этого ощущения. Изучив работы Генона и основные положения восточных религий, он вплотную подошел к постижению подвижничества и мистической стороны православного христианства, к тому, чтобы ощутить его суть, поднявшись над обыденным, мирским, суетным бытием. Он не хотел иметь ничего общего с обмирщенностью в церковных кругах, не хотел видеть в ней очередную «организацию».

Все эти опасения, будучи по сути весьма здравыми, все же создавали для Евгения серьезные трудности. Пытаясь отгородиться от проявлений падшего человеческого мира в самой Церкви, он оставался и вне общения с людьми, братьями по вере. Эта проблема была тем более актуальна из-за того, что, как уже говорилось, между ним и русскими прихожанами и без того существовал национальный барьер. В каком-то смысле Евгений еще нуждался в исцелении, и произойти это исцеление могло лишь под воздействием других членов Церкви.

После обращения в Православие Евгений продолжал по-прежнему слушать классическую музыку. Она была для него средством очищения и возвышения души. «Музыка, – говаривал он, перефразируя Конфуция, – подскажет вам, что думают люди. По той музыке, которую они слушают, можно определить, порочны они или добродетельны».¹⁶⁹ Самым великим композитором Евгений признавал Баха, однако любил больше всего Генделя.¹⁷⁰ В его музыке привлекало сдержанное, мягкое благородство, отчего умирялась душа, упорядочивались мысли. Музыкой добродетельных людей (опять же по Конфуцию) называл Евгений творчество Генделя.

По словам одного из приятелей, Евгений очень любил старинные оперы Монтеверди и того же Генделя, полузабытые и редко исполняемые. Любил он «Дидону и Энея» Пэрселла, «Орфея» Глюка, оперы Рамо «Les Indes Galantes». Наслаждался операми Моцарта, в частности «Доном Джованни» и «Волшебной флейтой», но когда узнал, что в последней есть масонский подтекст, перестал слушать ее. В числе любимых опер были «Фиделио» Бетховена и «Борис Годунов» Мусоргского. Из более поздних – «Турандот» и «Тоска» Пуччини. Привечал Евгений и камерную музыку барокко, и камерные произведения Моцарта, Бетховена (особенно его знаменитые квартеты). И сам Евгений не обделен был музыкальными способностями: умел играть на фортепьяно (в чем совершенствовался в колледже) и на классической гитаре, изучал историю музыки и, по расположенности к анализу, даже проводил теоретические исследования.

В поэзии его пристрастия сходились с музыкальными. Из английских поэтов-классиков он выделял Александра Поупа. Тот облекал высокие философские мысли в совершенную стихотворную форму. Поуп был очень «созвучен» Генделю, своему современнику, немцу, жившему в Англии.

Из романистов XX века лишь Томас Манн вызывал у Евгения особенный интерес. Хотя тот и не дал ответов на злободневные вопросы, все же, как отмечал Евгений, «он хорошо чувствовал направление современной мысли».¹⁷¹ Евгений удивлялся тому, как Манн, став свидетелем рождения кино, говорил о его «ненормальности» с точки зрения естественного человека. Кроме того, Манн – сам будучи гуманистом – провел исследование спиритизма и убедился в реальности сил, стоящих за различными спиритическими явлениями.

«Волшебная гора» – аллегорический портрет больной европейской цивилизации – нравилась Евгению более других романов Т.Манна. На второе место он ставил «Доктора Фауста» – историю современного композитора, продавшего душу дьяволу, чтобы творить совершенные произведения.

Прочитал он и все немногочисленные переводы православных книг. Пока не выучил русский, он смог лишь бегло ознакомиться с русскими православными мыслителями: Иваном Киреевским, Алексеем Хомяковым, Константином Леонтьевым. Приходилось довольствоваться переводами работ двух наиболее известных на Западе русских философов: Владимира Соловьева и Николая Бердяева. Оба изрядно отошли от Православия, хотя первый из них в конце жизни, по оценке Евгения, стал более «трезвым и серьезным».

Глубокое впечатление произвела на него поздняя работа Соловьева «Повесть об антихристе», в коей антихрист изображен рассудительным и благодетельным правителем, разрешившим все задачи, объединившим под своим началом все Церкви, посулив им мирские блага, которых они больше всего хотели. Ложному единству «церковных организаций» Соловьев противопоставляет истинное духовное единство катакомбных христиан последних дней.

Бердяева Евгений уважал за глубокое понимание исторических и общественных процессов, но в корне не соглашался с его воззрениями о «новой эре Святаго Духа», в которой Церковь освятит даже коммунизм. Сходные упования на мир сей проповедовал и еврейский философ Мартин Бубер, чьими работами Евгений также восхищался. Он находил заблуждения иудейского мыслителя «более понятными», ибо «только христианам полностью открыта Истина. Иудеи все еще держатся за старый порядок, когда мир был (или казался) непорочным, но после пришествия Христа стало очевидно, что мир сей обречен. И «новая эра” исполнится лишь вне времени».¹⁷²

Читая труды некоторых католических философов-традиционалистов, Евгений находил их «достаточно полезными и не столь уж далекими от взглядов Православия».¹⁷³ К их числу он относил Жозефа Пьепера, Этьена Жильсона, П.Анри де Любака и, разумеется, Макса Пикара. Книгу Пьепера «Конец времен», основанную целиком на западных источниках, он считал «в основном не противоречащей православному учению».¹⁷⁴ А к трудам консервативного католического писателя Жака Маритэна относился со смешанным чувством. Прочитав его «Науку и мудрость», Евгений признал, что наука должна занимать определенную ступень в познании, однако был смущен чрезмерным восхвалением ее современного развития и стремлением автора «примирить науку и мудрость в жизненной духовной гармонии».¹⁷⁵

Его взволновала книга Томаса Мертона «Семиэтажная гора», показавшая, что даже современный человек, как он сам, может последовать призванию и отречься от мира сего, чтобы жить для иного. Сколь обрадовала Евгения первая книга Мертона, столь же разочаровал дальнейший путь философа, в чем мы вскоре убедимся.

17. Конец мира неизбежен

Философы подобны детям, пока не становятся умудренными во Христе.

Блж.Климент Александрийский († 223)¹⁷⁶

Обращение в Православие – путь долгий, сначала Евгению предстояло заполнить духовную пустоту верой. Душа напитывалась и требовала глубокого самоосознания, самовыражения. Писательство казалось наиочевиднейшим выходом для этого. Учась (и одновременно обучая) в университете Беркли, Евгений принялся записывать размышления о христианской жизни и страдании в современном мире. Эти ранние записи не имели отношения к учебе, они суть проявление любви, желание что-то «подарить» Богу.

В своих записках Евгений хотел не просто утвердиться в только что обретенной вере. Ведь обращение в Православие – это и постижение Истины, и отторжение всего ложного. Евгений вырос в вероотступническом обществе, исторически возникшем в результате отхода от Откровения Христа – вочеловечившегося Бога. Проявляется отступничество повсюду: в упадке культуры, в деградации человека, в подмене высоких ценностей приземленно-материальным. И при этом очевидном разложении современники говорят о каком-то «прогрессе», о победе над злом, войнами, о грядущем всеобщем мире и братстве. Евгений видел в этом отнюдь не лицемерие, а искреннюю их веру в то, что мир сей делается лучше. Ясно, что тут действует еще некая сила, хитро обманывающая людей, вынуждающая их лихорадочно искать в разложении и распаде что-то положительное. В мире сем, уповая на силу своего разума, они тщатся найти то, что издревле ищет человек – Божественное совершенство.

Евгений писал: «Самодостаточный человек пытается перестроить мир по своему новому замыслу с помощью технологического прогресса, общественных и экономических преобразований, даже буквально с помощью архитектуры. Отсюда – утопическое представление о своем могуществе, необходимое, чтобы уверить человека в его господстве над миром (в душе человек все же колеблется и сомневается), – это неотторжимое свойство самодостаточного разума.

Только любящий Бога способен полюбить Его мироздание, а чтобы полюбить мироздание (или что-либо в нем), его следует увидеть в истинном свете. И коль скоро все от Бога, то таким мироздание и должно любить, а значит, и Самого Бога. Самодостаточный разум находится вне связи с Богом, вне связи с реальностью, с жизнью, данной Богом, и рассматривает мироздание чисто умозрительно, как нечто само по себе идеальное и совершенное.

Совершенство есть блаженство человека. Но блаженство его лишь в Боге, ибо только Бог совершенен. А несовершенство мира и человеков лишь понуждает двигаться к истинно совершенному. Современный же человек ищет блаженства в мире сем, значит, должен сам довести его до совершенства (ибо, понятно, пока мир далек от этого). Отсюда и несбыточность всех умозрительных планов человечества. Не будь этих планов – человек потерял бы надежду. И верно: лиши его мечты – и он впадет в отчаяние. В былые времена он обратился бы к Богу, сегодня же большинство не верит в само существование Бога. И посему отчаянье заводит в тупик, люди сами губят себя. Сегодня, как и вчера, выбор невелик: либо тщетно искать совершенство в мире сем, либо обрести его в мире ином. Человеку, сотворенному таковым, не прожить без упования на некое совершенство. Поэтому сегодня выбор тот же: рационалистическая утопия или Бог».¹⁷⁷

Обманчивый дух времени понуждает человека все чаяния возлагать на мир сей, и Евгений полагал, что это – дух антихриста. Рассматривая антихриста с философских позиций, Евгений полагал, что это не просто сила богопротивная, но во многом внешне «подражающая» Христу, ибо сатана часто предстает в обличье светлом. «Ведь антихрист, то есть лжехристос, сулит людям блага мирские, явные, Христос же – блага небесные, от очей сокрытые»,¹⁷⁸ – писал Евгений. Христос открывает перед нами Царство Небесное, антихрист же, по велению сатаны, низвергнутого с небес на землю, манит царством земным. И современный человек верит этой лжи, ибо взор его устремлен не к небесам, а к земному, осязаемому. Он думает, что легче обустроить идеальную жизнь на земле, нежели на каких-то малопонятных небесах, и невдомек ему, что это невозможно из-за первородного греха.

О сатанинском внешнем подражательстве Христу Евгений писал: «Современный человек питается осадками от христианства, некой кашицей “идей” христианского опыта, приготовленной для массового потребления. Идеи “равенства”, “братства”, “милосердия” суть пародия на христианство... А обетование Мессией Царства Божия, что не от мира сего (Ин.18:36), превратилось в посулы царства земного, и в это, увы, верят сегодня почти все. Даже те, кто прозревает сущность этих идей (Бубер, Бердяев, например), попадаются на удочку: дескать, Истина каким-то образом воплотится в мире сем, придет эра духовности, новых отношений между людьми. Но мир наш не сможет вынести Истину во всей полноте, как не смог он вынести присутствие вочеловечившегося Бога. Человек призван стать больше, чем человеком, призван к единению с Богом – к обожению – но это, конечно, возможно только в “ином мире”, который, хотя и вторгается в мир сей, но всегда заявляет о своем присутствии лишь в какой-то мере, давая нам предупреждения и предуведомляя нас о грядущих событиях. Конец мира сего неизбежен, человек, насколько он нам известен, должен умереть, должен быть распят до того, как мир иной сможет получить реальное осуществление».¹⁷⁹

По своему опыту Евгений знал, что сегодня, лишь осознав вероотступничество наших дней, можно истинно вернуться ко Христу. И свое писательское призвание Евгений видел в том, чтобы нести людям это осознание, помочь им отличить Христа от Его антипода, какие бы безобидные и «христианские» формы он ни принимал.

18. Путь философа

Одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё.

Лк.10:42

Евгению казалось недостаточным выражать свои мысли в кратких статьях и эссе, хотелось написать книгу и упорядоченно изложить то, что представлялось важным. В 1959 году он задумал полностью переработать и дополнить труд двухгодичной давности «Псевдорелигия и современность», написанный для А.Уоттса. Евгений замыслил дать подробный анализ вероотступничества, указать на разные суррогаты, которые современный мир предлагает, чтобы утолить столь естественную для человека жажду религии. «Верой единой жив человек, – написал он в черновике. – О человеке и его сущности часто можно судить по тому, во что и как он верит. Люди сегодняшнего дня верят в машины, в материальный достаток, в важность всего того, что кажется явным для здравого смысла. Это жалкая вера мелкого человека. Христианин же верит в Бога и в мир грядущий, а то, что вокруг, ему маловажно. Бренный мир прейдет, его сменит иной, преображенный. Вот вера, достойная человека». Только в такой вере, считал Евгений, и можно обрести счастье. «Человек жадно тянется к тому, что больше него самого, больше, чем мир сей. Именно жажда Бога, стремление стать общником Его естества разрушает все его попытки удовлетвориться чем-то меньшим. Стремление это – главное в человеческой природе, и сегодня оно проявляется отчетливее, чем когда-либо, хотя люди этого уже не сознают. Оттого-то и кажутся “иррациональными” и “необъяснимыми” многие события наших дней – человек перестал понимать, чего он и в самом деле хочет».

Попытавшись раскрыть эту тему с разных сторон, сделав множество набросков, Евгений убедился, что старое название – «Псевдорелигия и современность» – очень ограничивает его. Псевдорелигия – лишь одна сторона феномена апостасии, который он брался исследовать. Во главу угла Евгений хотел поставить выбор человека: либо верить в предвечного Бога, либо в преходящий мир, породивший современное общество. Определив тему, он наконец-то нашел и всеобъемлющее название: «Царство человеческое и Царство Божие».

Книга виделась ему глубоким исследованием, требующим полной самоотдачи. И Евгения более уже ничего не вдохновляло. Научная карьера представлялась теперь совершенно бессмысленной. Не терпелось навсегда отрясти «академический прах» с ног. Однако он знал, что расскажи он все матери, она придет в ужас. Поэтому он схитрил, написал, что оставит учебу лишь на год, дабы написать книгу, а потом уже определит свои планы окончательно.

14 июня 1961 года, едва закончив дипломную работу на степень магистра, он, пытаясь объясниться, пишет родителям следующие строки:

«Liebe Eltem!¹⁸⁰

Сегодня жарко, рано пришло лето в Сан-Франциско. Я наконец закончил диплом и в прошлую пятницу подал работу. Раньше сентября степени все равно не присвоят – так уж заведено. Пока занимаюсь Китаем, помогаю нашему бывшему профессору (Чжи Мин-шеню) переводить его статью по китайской философии для научного журнала. Вот нагляднейший пример фарисейства ученого мира: Чжи Мин знает китайскую философию как никто в США, он учился у настоящих мыслителей и мудрецов в Китае. Однако ни один колледж его на работу не берет – нет “американской” ученой степени, а все потому, что он не велеречивый пустослов, а порядочный человек,

Я всегда ставил учебу на первое место, ведь Господь дал мне ум, чтобы я служил Ему, и казалось бы, где, как не на научном поприще, этот ум применить. Но, проучившись чуть не десять лет, я понял, что творится в университетах. Ум привечают лишь редкие “старомодные” чудаки-профессора, осколки минувшей поры. Остальные же “делают деньги” ищут местечко потеплее, а ум для них вроде забавной игрушки, гораздой на разные фокусы (за которые, разумеется, платят), в общем, цирк да и только. Любовь к истине пропала. Всякий способный человек норовит подороже себя продать. Я так жить не умею, мне слишком дорога истина. Академический мир для меня – лишь еще одна работа, но я не собираюсь становиться его рабом. Служа этому миру, я не служу Богу, а лишь зарабатываю на пропитание. Если я намереваюсь служить Богу в мире сем и тем самым сохранить мою жизнь от полного фиаско, мне придется выбирать другое поприще, вне академической области. Кое-какие деньги я скопил, еще надеюсь подрабатывать в течение года, чтобы хватило на скромную жизнь, когда я буду исполнять то, что подсказывает совесть: писать книгу о духовном состоянии современного человека. Бог сподобил меня познать кое-что. Доходной книга вряд ли станет, ибо она напомнит людям о том, о чем они стремятся забыть, им сподручнее считать деньги, чем молиться Богу.

Воистину, нынешнее поколение окончательно потеряло голову, и я “виноват” лишь в том, что моя голова на месте. Я знаю, в чем состоит долг, – служить Богу и Сыну Его и готовиться к жизни в мире ином, а не упиваться счастьем и благополучием в мире сем за счет ближнего, напрочь забыв о Боге и Царстве Его.

Приди Христос в мир сегодняшний, знаете, что бы с Ним сделали? Посадили бы вместе с Его святыми в сумасшедший дом. Мир распял бы Христа точно так же, как и две тысячи лет назад. Ничему-то люди не научились, разве что более изощренному фарисейству. А случись мне в один прекрасный день сказать своим студентам, что вся мирская ученость – пустое по сравнению с нашим долгом почитать Бога и служить Ему, признать Того, Кто, вочеловечившись, принял смерть во искупление наших грехов, – моя аудитория рассмеялась бы мне в лицо, а университетское начальство, прознай об этом, уволило бы меня в одночасье: проповедовать Истину в университетах не дозволяется. Мы говорим, что живем в христианском мире. Неправда! Сейчас век язычества, век ненависти ко Христу, пострашнее, чем 2000 лет назад. Недавно один католический священник дерзнул заявить в университете Лос-Анджелеса, что там царит языческая атмосфера. Тут же университетские власти объявили его “фанатиком” и “сумасшедшим”. А он лишь сказал правду, но людям она ненавистна, они бы с радостью распяли Христа вновь, окажись Он среди них.

Я – христианин и постараюсь честно жить в своей вере. Христос повелел нам оставить все имущество и идти за Ним. Я еще пока далек от этого. Но постараюсь иметь не больше, чем нужно для жизни. Если удастся, буду подрабатывать в университете (с год или два). Остальное же время посвящу Господу, служа Ему дарованными мне талантами. Раз сейчас выпала такая возможность, ее нужно использовать. Мой профессор (Будберг), сам русский по национальности, даже и не пытался меня отговаривать (у русских, пожалуй, как ни у какого другого народа, самая истовая любовь к Богу). Он-то знает, сколь стремление к Истине, любовь к Богу важнее благополучия, денег, славы.

Я лишь поступаю по совести: себя не обманешь. И знаю, что прав. Если оное служение – безумие в глазах мира, то отвечу словами апостола Павла: вся мудрость мира сего – безумие в глазах Господа. Как легко все забывается!

Однако пора возвращаться к китайскому переводу.

Привет Эйлин.

Liebe Евгений».¹⁸¹

Мать, узнав, что Евгений собирается оставить преподавательскую карьеру и «иметь не больше, чем нужно для жизни», и впрямь пришла в ужас. Как она гордилась его грандами, членством в престижном научном обществе! Что же будет теперь? Она возлагала на Евгения такие надежды, а он, вместо того чтобы пойти по стопам благоденствующего брата, избрал стезю отца – нищего дворника! Не скоро еще прозреет она и поймет, что Евгению уготован иной путь, вступить на него можно было, лишь сойдя с проторенной дороги.

Когда-то Евгений примыкал к «сердитым молодым людям».¹⁸² Но он всегда существенно от них отличался: обычный «сердитый», воспитанный на современной культуре, звал к новому порядку; Евгений же, тяготевший к культуре былых времен, тянулся к порядку старому, когда еще ценились достоинство и разум.

В университетах его особенно раздражало, когда коллеги-преподаватели говорили: «Возьми эту идейку и копай себе. Глядишь, что-нибудь да накопаешь!» И впрямь появился «труд» – сравнительный анализ уборных в Древнем Китае – и его признали блестящим, выдающимся! Евгений не представлял, как можно изучать культуру не ради познания истины, и если вдохновенье черпают в древних уборных, значит, что-то неладно в науке и ему там делать нечего. Хвалебные отзывы о вышеуказанной работе, которые он позже цитировал, явились последней каплей – Евгений решил оставить научный мир.

Избрал же он путь философа, путь тернистый, на котором поджидало немало страданий. В 1960 году он записал в дневнике: «Настоящий (а не “штатный” университетский) философ тот, для кого жить значит мыслить, а следовательно, и много страдать...

“Философия как дело жизни и смерти” – вот девиз настоящего философа. Он влюблен в мысль, и ничто не свернет его с пути. Однако мысль не должна превращаться в кумира, иначе она застит Истину (хотя мыслью Истину до конца все равно не познать). И все-таки уважаю тех, кто избрал своим кумиром мысль, а не “положение в обществе” или “здравый смысл”. В этом проявляется последовательность Ницше, он истязал себя мыслью, чего не скажешь про Юма, который в конце концов утратил веру в то, что мысль есть нечто важное. Тот мыслитель велик, кто до конца идет своим путем и постигает даже то, что за пределами мысли. Правда, для этого мало быть просто “философом”, нужно быть цельным человеком.

Вернусь, однако, к исходному: мыслить значит страдать. Мысль, коли она ваша, не просто “выдумана”, она выстрадана всей нашей жизнью».¹⁸³

Оставив университет, Евгений еще некоторое время продолжал видеться с профессором Будбергом, иногда его приглашали на обед. А Чжи Мин-шень неожиданно и бесследно исчез из Сан-Франциско. Евгений писал: «Не оставил даже адреса, как в воду канул, подобно Генону.¹⁸⁴Вспоминаю его с любовью, хотя, придя к Православию, понял, сколь хрупки китайские духовные традиции. Чжи Мин предрекал, что они вообще исчезнут, продержись коммунизм у власти еще лет десять – двадцать. Православие же выдержит все, выстоит до конца дней, потому что дух его передается не просто из поколения в поколение, как всякая традиция, а от Бога – к человеку».¹⁸⁵

Получив степень магистра и освободившись от университета, Евгений всерьез взялся за книгу. Он кропотливо собирал материал о настоящем и прошлом апостасии, о ее вероятном развитии в будущем. Поразительно, сколько он прочитал! Он ходил по библиотекам, по букинистическим магазинам Сан- Франциско и приносил домой охапки книг, не обходил вниманием и газетные и журнальные статьи, полезные в работе.

Он жил согласно своим убеждениям: ради философии – «любомудрия» – можно и пострадать. Отказавшись от преподавательского заработка, он теперь не гнушался самой простой работой: убирал и мыл посуду в ресторанах, выносил мусор, дворничал. В этом он походил на отца, кто, по словам Эстер, не отказывался от черной работы. Евгению же, привыкшему к миру науки, пришлось тяжело. В письме к Алисон он говорил: «Теперь мне понятнее положение пролетариев, которых работа оглушает и отупляет».¹⁸⁶ Но сам он нарочно выбирал труд физический – лишь бы он не требовал умственного напряжения, лишь бы не отвлекал от дум о книге.

Он не надеялся, что книга его будет раскупаться, о чем сразу написал родителям. Он приносил жертву любви Истине. Обратимся опять к его дневнику: «Давайте покинем тех, кто хочет искать Истину, “потому что”, – то есть у кого есть любой иной повод к поискам Истины, а не глубокая личная жажда ее. Если мы хотим использовать ее для чего-то, если мы не любим ее только и чисто ради нее самой, то мы вообще не любим Истину, и нам ее не найти, и она не сделает нас свободными».¹⁸⁷

19. Замысел созрел

Время различий прошло.

Сёрен Кьеркегор

Замышляя «Царство человеческое и Царство Божие», Евгений уже ответил для себя на многие вопросы, мучившие, пока он работал над расширенным вариантом «Псевдорелигии». Самым трудным и самым важным представлялся вопрос об отношении христианства к другим религиям.

Евгений даже подумывал об отдельной книге на эту тему. В 1959 году он попытался приспособить «трансцендентное единство религий» к своему тогдашнему пониманию христианства, полагая, что все истинные религии указывают действенные пути к личному спасению или приобщению Бога, но лишь в вочеловечившемся Боге Иисусе Христе – искупление Адамова грехопадения. В 1961 году Евгений демонстрирует уже иные, более последовательные взгляды, не допуская компромиссов между различными вероисповеданиями. К тому времени концепция «трансцендентного единства» перестала быть для него камнем преткновения.

Он писал: «Истина открыта нехристианским религиям в разной степени. Несомненно, всякое учение, держащееся корней, содержит истину, но вот в какой мере? Истина одной религии никогда в точности не соответствует другой, и все они несравнимы с истиной христианства – учением неповторимым (с чем ни одна другая религия не хочет полностью примириться). Уравнивание разных учений, «трансцендентное единство” религий – порождение наших времен, современного «упрощенного” мышления, не способного ни понять основные различия между религиями, ни оценить уникальность христианства, которое по сравнению с другими в определенном смысле (и это существенно) даже нельзя назвать «религией”».¹⁸⁸

Перечитывая работы Ананды Кумарасвами, приверженца идеи «трансцендентного единства», некогда повлиявшего на него, Евгений пишет: «Сколь далекими и чуждыми кажутся мне теперь мысли о «взаимопонимании” и терпимости между Западом и Востоком, о «всемирном гражданстве”, о философии perennts et universalis как сердце всех религий. И еще более чуждыми делаются эти взгляды, когда подумаешь: а ведь часть из того, чего он так желал, может так или иначе осуществиться. Придет “всемирный учитель”, знающий толк» в “сравнительном анализе религий”, тонко прозревающий их общие черты. Но кем бы ни предстал этакий мудрец, он всего лишь ученый. Христос не требует от нас “понимания”, даже ради нашего спасения или установления всеобщего порядка. Пожалуй, как раз чрезмерное “понимание” и служит знамением конца всемирного порядка... Мудрость Кумарасвами, Генона и иже с ними не спасает от еще более ужасающего падения.

Христос требует, чтобы мы, не пытаясь понять разумом, приняли страдания, смерть и воскресение для вечной жизни в Нем... Бесспорно, Христос – духовная основа западной цивилизации, но Он ни слова не говорил о “сравнительном анализе религий”.

Несмотря на все “понимание” теперешних мудрецов, они слепцы по сравнению с менее искушенными, “наивными” христианами, которых презирают. А те меж тем, не обращая внимания на все премудрости иных религий, держатся Божественного “безумия” христианства, которого не понять умом, но которое мудрее всех религий».¹⁸⁹

Евгений не отрицал истину, содержащуюся в иных учениях, он лишь указывал на ее неполноту. С этих же позиций он сравнивал Православие с римо-католицизмом. «Хотя Католическая Церковь дрогнула и отступает под натиском “духа времени”, она сохранила связь с Истиной, явленной в Богочеловеке Иисусе Христе, не нарушив преемственности с апостольских времен. Но то, что в несовершенном понимании передается в Католической Церкви, это же самое во всей полноте передается православным христианским Востоком, до сего дня сохраняющим нетронутой всю Истину, от полноты которой римо-католический Запад отпал в схизму вот уже почти тысячу лет тому назад».¹⁹⁰

С этой ко многому обязывающей предпосылки Евгений и начал рассматривать ошибки нынешних христиан-модернистов: «До конца понять модернизм как отклонение от христианской Истины можно, лишь соотнеся его с самой Истиной, ведь только на ее неприятии и зиждется само существование модернизма. Христианская Истина – единственное мерило модернизма. И ранее делались попытки найти критерий Истины, например, в западноевропейском христианстве средних веков. Но оно своим отколом отдалило себя от полноты Христовой Церкви и допустило много искажений и ошибок». Евгений полагал, что нынешнее вероотступничество западной культуры коренится в схизме Римской Церкви в XI веке. «Модернизм появился не сразу и не по чьей-то указке, первопричина – в личностных изменениях западноевропейского человека. Только в восточноевропейском Православии можно найти мерило современному отречению от христианской Истины, то есть модернизму».

Евгений понимал, что этот православный подход по самой своей сути радикален для современного сознания. В черновике предисловия он писал, что рискует навлечь на себя обвинения в «чересчур резком тоне» и в «оскорблении искренне верующих людей, держащихся другого мнения». Первыми, как он считал, «возмутятся люди с двоящимся сердцем, которые на словах высказываются за или против Христа, однако эти их суждения не проникают в сокровеннейшие места их натуры, а жизнь представляется им «нейтральной” или “академичной”, выученной по “учебникам”». Думая о таких людях, Евгений говорил: «Что бы ни было до Христа, после Его Пришествия всякая “нейтральность” невозможна». Иных, отвергающих христианство по невежеству, не зная его сути, Евгений заверил, что «христианство во всей полноте не лучше, а гораздо “хуже”, чем они предполагают, оно еще больше оскорбляет “мудрость” и инстинкты мира сего, оно еще более резко и нетерпимо... во всем, что касается живой Истины».

Евгений хотел показать читателям, что его бескомпромиссность в книге продиктована убежденностью во всеохватности православной христианской истины, а не стремлением изобразить себя духовным авторитетом или прозорливым богословом. Он понимал, что не вправе поучать, сам лишь недавно обратившись к Православию и не войдя еще в его таинственную, сакраментальную глубину; он знал, что не его дело – догматизировать. Подход свой полагал философским (в широком смысле), а в конце предисловия признавал, что «автор не является ни богословом, ни монахом. Все изложенное в книге суть его жизненные устои, и анализируемые ошибки присущи и ему самому. Желание разобраться в них и побудило взяться за эту книгу. Даже если анализ ошибок окажется верным, из этого не следует, что автор понимает Истину глубже, нежели более духовно умудренные люди. Любая, и особенно “религиозная”, философия должна проверяться на более высоком богословском уровне и более проницательными людьми, накопившими духовный опыт. Случись на страницах книги ошибки в вопросах богословия и веры, мы обратимся к мнению верховного авторитета – Церкви, чье учение и внесет поправки. Это особо важно подчеркнуть, так как “религиозная философия” автора – плоть от плоти его русской православной веры. В наше время русская религиозная философия небезосновательно считается необычайно “вольной”, едва ли не еретической. Пример – Николай Бердяев, философ, глубоко прозревавший исторические и общественные процессы. Впав в чрезмерный индивидуализм, он поставил себя вне и выше Церкви и посчитал свои мнения по богословским вопросам (основанные на явно недостаточных знаниях) значительнее, нежели вселенское учение Церкви.

Автор искренне надеется, не претендуя на оригинальность, внести смиренный вклад в “религиозную философию”».

20. Царство человеческое и Царство Божие

Всякий, в силу того что он человек, должен выбирать между Богом и самостью. По сути, выбор уже сделан, ибо все мы суть то, что выбрали. Этим мы обнаруживаем, какое из царств нам ближе: Царство Божие или царство самости.

Евгений Роуз¹⁹¹

Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное.

Мф.4:17

Работа Евгения по «религиозной философии», к сожалению, так и не была завершена. Несколько глав отпечатано на машинке, остальное – в рукописных черновиках, подразделенных по темам. Брал Евгений глубоко: похоже, ничто не ускользало от его критического взгляда. Чтобы обосновать критику западной цивилизации, он изучил взгляды святых, философов, историков, художников, ученых, людей, некогда живших и живущих сейчас, равно и литературных персонажей. Многие черновики помечены датами; видимо, Евгений сам чувствовал, как набирается философских знаний в процессе работы. Вот последний набросок оглавления:

Введение: Современное состояние мира и Церкви.

Часть I. Два Царства. Их истоки и могущество.

Глава 1. Две любви – две веры: мир и Бог.

Глава 2. Сила мира сего и сила Христова.

Часть II. Царство человеческое в наши дни.

Глава 3. Православное толкование современности.

Глава 4. Нынешние идолы мира сего.

1. Культура и цивилизация в свете православной духовности.

2. Наука и рационализм в свете Божией Премудрости.

3. История и «прогресс» в свете православной богословской истории.

Часть III. Старый порядок и «новый порядок».

Глава 5. Старый порядок: Православная империя.

Глава 6. Наступление «нового порядка»: революция в наши дни.

Глава 7. Нигилизм как источник революции.

Глава 8. Тысячелетие анархии – цель революции.

Часть IV. Православная духовность и духовность «новая».

(Приблизительно четыре главы.)

Часть V. Конец двуцарствия (двоецарствия).

Глава 13. «Новое христианство» и правление антихриста.

Глава 14. Царство Небесное.

Из четырнадцати запланированных глав лишь одна, седьмая (о нигилизме), полностью завершена и напечатана.¹⁹² В ней более ста страниц, что дает представление об объеме несостоявшейся книги.

Просматривая тысячи страниц черновиков из собранного Евгением материала, нетрудно убедиться, что почти все направлено на ниспровержение, отрицание и лишь немного – на утверждение: почти нет положительной программы. Очевидно, что такая односторонность отражает состояние Евгения в ту пору: с большей достоверностью он писал о мире зла, в котором пребывал, страдая многие годы, нежели о святости, к которой пока лишь едва прикоснулся. Однонаправленность мышления не умаляет его справедливости, но свидетельствует о том, что автору предстоит еще много познать, «расширить» свое ведение мира. Впоследствии он положил много сил и труда на свое духовное развитие. Основательность критики в «Царстве человеческом и Царстве Божием» указывает на решимость Евгения порвать с вероотступничеством западной культуры, что поможет ему несколько лет спустя начать восстанавливать забытое духовное наследие Запада.

Во введении к первой части Евгений писал: «Два царства зиждутся на двух верах: вере во Христа – Царство Божие и вере в мир сей – царство человеческое». Вторая вера вроде бы основана на «очевидности» и «необходимости», однако суть ее – если копнуть глубже – человеческое желание: «Человек мира сего не алчет мира иного, глубокого и сложного. “Естественнее” (для греховного человека) от него отказаться, избежать встречи. Ведь мир иной будоражит душу, нарушает мнимый покой, мешает человеку просто жить в мире сем “как положено”».

Далее в первой части Евгений приходит к выводу, что христианин, будто бы бегущий от действительности, намного ближе к ней, нежели человек от мира сего (якобы реалист), ибо только христианин способен воспринимать бытие во всей полноте: «Боль, страдание и смерть неотъемлемы от жизни, и теоретически их признает и неверующий, хотя старается избавиться или хотя бы смягчить все “отрицательное”, забыться, поэтому и обращается только к “положительному”. Христианин принимает все с благодарностью, так как знает: без испытаний нет духовного преуспеяния... Нужно смело взглянуть в лицо миру. И во Христе мы ведаем силу, помогающую (букв.: облагораживающую нас) не убояться и превозмочь мир сей».

Вторая часть озаглавлена «Царство человеческое в современную эпоху» и должна была включить в себя православно-христианское толкование современного мышления. Евгений хотел подробно разобрать один из его «законов» – «упрощенчество», что объясняет полное непонимание сегодняшними людьми всего духовного. Мир, уверовав в науку, исследует только «феномены», то есть физическое проявление духовного, и Евгений предрек, что для человека вскоре наступит «век магии». Первым эту мысль высказал русский философ Вл.Соловьев в «Повести об антихристе»: технический прогресс будет непостижимым образом уживаться с магическими «чудесами». Евгений писал: «Современный человек всеяден, он тщится найти замену Христу, проявляя при этом страсть ко всяким опытам и фокусам и свою хваленую “толерантность” (которая, увы, также очень ограничена). Конец очевиден: нравы извратятся, восторжествует колдовство, оккультизм – таков будет венец “экспериментирования”».

Затрагивая природу модернизма, Евгений, опираясь на православное учение, хотел свершить суд над тремя сегодняшними «идолами» мира сего. Первый – цивилизация. Подчеркнув ее характерные черты, Евгений показал, как легко христиане могут попасть в рабство, поставив «служение человечеству» во главу угла; он противопоставил этому истинно христианское милосердие. Христианин откликается на зов нуждающегося по любви, во имя Христа. А если он начинает рассуждать: «Накормить одного – хорошо, но лучше накормить тысячу, ведь один – лишь капля в море», то превращает христианство в «систему», низводит его до «идеологии». Евгений напомнил слова Христа: Нищих всегда имеете с собой (Мф.26:11) и написал далее, что «Христос пришел не голодных накормить, а души спасти, как голодных, так и пресыщенных».¹⁹³

Затем Евгений хотел перейти к следующему «идолу» современности – науке. «Наука наших дней всецело подчинила себя власти. Даже любознательность – начало начал современной науки – служит той же цели. И объективные знания – плод любознательности, сами научные факты стали зависеть от субъективного – чьего-то соблаговоления». Вновь Евгений сравнивал науку с магией, обнаружив в них много сходства. Обе изучают феномены и манипулируют ими, творят “чудеса”, пытаются добиться результатов. Обе тщатся исполнить человеческие желания, подчинить жизнь вокруг человеческой воле. Разница лишь в одном: наука нашла метод, а магия действует наугад... Современная наука – это магия систематизированная. Ученые полагают себя людьми рациональными (в самом узком смысле этого слова), но разум их узок, он не выходит за стены лабораторий, а сами они – рабы своих изобретений. Человеку непорабощенному, способному взглянуть на жизнь шире, “результаты” ученых покажутся сродни фантасмагории».¹⁹⁴

«Божество» науки идет рука об руку с третьим «идолом» современности: верой в исторический прогресс человечества. Евгений считал такую веру прямым извращением истины. По утвердившемуся мнению, человечество сделало «прогрессивный» скачок от античной классики к эпохе Возрождения, как бы обойдя стороной мрачное Средневековье. Евгений же указал, что «эпоха Возрождения – это переходный этап от средневекового мышления к современному, то есть к эпохе Возрождения с куда более глубоким вырождением общества, чем во все предыдущие. Прежняя эпоха Возрождения явилась первоначальной хаотической стадией эпохи последующей...» На этом переходном этапе возникают новые силы и смешиваются со старыми. «В эту эпоху, – писал Евгений, – поначалу пытались примирить старое и новое, христианство и “гуманизм”... Однако новое не удовольствовалось компромиссом, и рано или поздно Церковь осознает, что, начав с компромиссов, она продала свою душу».

XVIII век виделся Евгению поворотным: «...непримиримый дух модернизма вырвался на свободу и принялся вершить свою волю вне Церкви (презрев ее, а то и открыто нападая), сплошь и рядом доказывая свою несостоятельность... C XVIII века мы живем в “новом мире”, где нарушилась преемственность. Мир представляется уже не богоданным, а некоей строительной площадкой, где из обломков и осколков человек, идущий против природы, против Бога, тщится построить свой дом, свой город, свое царство – новую вавилонскую башню».

Однако уже в ХVІІІ веке потерпела крах концепция рационализма, выдвинутая Декартом и Бэконом. Они утверждали, что абсолютная, объективная истина постижима и доступна человеческому разуму и наблюдению. К концу века в человеческую жизнь вторгается иррациональное. Пример тому – Французская революция. Соответственны тенденции и в искусстве. По мысли Евгения, ошибочность современной теории «прогресса» подтверждается фактом вырождения рационалистических и гуманистических идей эпохи Просвещения, обратившихся э иррационализм и субгуманизм (нижеестественное подобие гуманизма). Он писал: «Гуманизм есть бунт против истинной природы человека, против всего мира, уход от Бога, средоточия человеческого бытия, отрицание всех реалий человеческого существования. И все это под маской благородных слов. Субгуманизм никоим образом не мешает гуманизму, он – его высшая точка и цель. Точно так же, как современный рационализм срывает маску с рационализма эпохи Просвещения, показывая, что на самом деле он есть сплетение лжи и обмана. Субгуманизм обнажает суть гуманизма Просвещения – отрицание истинной природы человека как образа Божия – и доказывает, что гуманизм этот вовсе не настоящий. Так же и иррационализм научает, что рационализм Просвещения, порывающий с Богом как с конечной Причиной, по сути своей нерационален».¹⁹⁵

Очевидно, третьей части книги – анализу старого порядка и порядка «нового» – отводилась главная роль. В ней Евгений хотел обнажить корни современной революции – нигилизм, его краткое, но исчерпывающее определение он нашел в работах Ницше, которого называл «фонтаном философского нигилизма»: «Нет истины, нет ничего абсолютного – нет “вещи в себе”. Одно это утверждение показывает, что такое нигилизм, причем в крайней его степени».¹⁹⁶ Ницше провозглашал XX век эпохой «триумфа нигилизма». Евгений признавал, что «в наше время нигилизм глубоко проник всюду, пронизал умы и сердца всех людей, и сражаться с ним приходится не в какой-то отдельной области, а повсеместно».¹⁹⁷

«Вопрос о нигилизме – это, по существу, вопрос об Истине. Теперь – по всеобщему убеждению – никто уже не верит в Абсолют, во всеконечную Истину. В наш просвещенный век принято считать, что “всякая истина относительна”. Не правда ли, перепевы Ницше: “Нет истины, нет ничего абсолютного”?» Как отметил Евгений, эта «относительная истина в наши дни чаще предстает в виде научных знаний, а наука исходит из предпосылок, что “всякая истина познается эмпирически (опытным путем) и всякая истина является относительной». Евгений указал на противоречия в самих предпосылках: «Во-первых, истина не эмпирична, а метафизична, во-вторых, не относительна, а абсолютна». Всякая система знаний должна опираться на абсолютную метафизическую основу. «Однако признание такой основы рушит “теорию относительности истины”, раскрывая ее абсолютную противоречивость».¹⁹⁸

«Развитие современной мысли, – продолжает Евгений, – представляет собой опыт познания того, что открыто человеку, но отрицает Истину откровенную... В результате – абсолютное отрицание: если нет Истины откровенной (свыше), то нет вообще никакой Истины. Итак, поиски Истины вне откровения зашли в тупик... Человечество подтверждает это, обращаясь к ученым не за Истиной, а за техническим применением их знаний, что имеет лишь узкопрактическую ценность. Обращаются они и к иррационализму в поисках высших, конечных ценностей, некогда обретавшихся в Истине. Воцарение науки в жизни людей совпадает с явлением сонмища лжерелигиозных “откровений”. И то и другое – симптомы одной болезни: отвержения Истины».¹⁹⁹

«Важнейшая цель нигилиста – разрушить веру в откровенную Истину, подготовить таким образом “новый порядок”, изничтожив следы старого, поставить человека богом над всем сущим. Подобное мышление может проявляться по-разному, – предупреждал Евгений, – как различны и люди, его исповедующие». Он выделил четыре стадии, или этапа, в развитии таких явлений, причем, «говоря о “стадиях”, не следует понимать их только как элементы хронологии, хотя в узком смысле они действительно отражают развитие нигилистического мировоззрения в его временной последовательности».²⁰⁰

Первый этап – либерализм: еще не явный нигилизм, а нечто аморфное, вроде его питательной среды, на которой он буйно возрастет. При либерализме еще остаются некоторые верования старого порядка, но уже выхолощенные, утерявшие смысл. «Бог в их понятии не Существо, а, скорее, идея, – писал Евгений. – Такому богу не нужен человек, да и сил у него нет, чтобы изменить мир (разве только добавить людям обмирщенного “оптимизма”!), он значительно слабее людей, измысливших его».²⁰¹ Слабо и государство либералов, пытающихся совместить несовместимое: власть Божию, воплощенную в монархе, с «властью народа» как суверена. «В XIX веке, – продолжает Евгений, – это привело к образованию “конституционных монархий” – еще одна попытка втиснуть в старую форму новое содержание. Сегодня же главные помыслы либералов – о “республиках” и “демократиях” в Западной Европе и Америке. Эти государственные образования на опасном рубеже, где от законной власти до революции – один шаг. Увы, почитаются они одинаково... Государство должно управляться либо благодатью Божией, либо волей людей, и полагаться оно должно соответственно: либо на порядок и власть, либо на анархию и революцию. Компромисс возможен лишь внешний и недолгий. Революция, как и вскормившее ее безбожие, не останавливается на полпути. Коль скоро ее разбудили, она размахнется во всю ширь, пока не установит царство тоталитаризма от мира сего. История двух последних веков – тому подтверждение. “Задобрить” революцию (как всегда поступали либералы, расписываясь в своем полном неверии в Истину, способную противостоять разрушительной стихии), пойти ей на уступки – значит лишь отсрочить, но не отвратить страшную беду».²⁰²

Второй этап нигилистической диалектики – «реализм». К нему Евгений относил разные течения: натурализм, позитивизм – все то, что некогда вывел Тургенев под названием «нигилизм». «Реализм, – писал Евгений, – есть упрощение всего, низведение до самых примитивных объяснений, умаление возвышенного до низменного, духовного – до приземленного, плотского... Либералу безразлична Абсолютная Истина, он слишком привязан к миру сему. “Реалисту” же претит даже безразличие к Истине, а привязанность к миру вырастает в страсть». На примерах диктаторов-социалистов XX века Евгений показал примитивно-упрощенческое решение самых сложных задач и, копнув глубже, указал, что «сие упрощенчество в духе Маркса, Фрейда и Дарвина является фактической основой всей современной жизни и мысли».²⁰³

Откликом на попытку реализма поставить во главу угла материальную действительность (презрев духовное) явился витализм – третья стадия нигилизма. С угрозой появления бездушного технократического общества зародилось движение в защиту человеческих запросов вне жестких схем «реалистической» утопии, но не менее важных даже для мирского «счастья», явно сводящегося к чисто материальным потребностям. Поначалу витализм выступал в обличье символизма, оккультизма, различных эволюционных и мистических философий. «Но вполне объяснимое сетование на утрату духовных ценностей породило субъективные фантазии, доводящие до настоящего сатанизма (который провозглашается людьми неискушенными “откровением духовного мира”), с одной стороны и эклектизм с другой, когда идеи “с бору по сосенке” из разных культур и эпох произвольно применяются к сегодняшним неверным и приземленным взглядам. Ложная духовность и ложный традиционализм – неотъемлемые части почти любого из направлений витализма».²⁰⁴

Евгений указал на различные проявления сего учения в современном обществе – люди неустанно пытаются «найти какую-нибудь замену для умершего в их сердцах Бога». Евгений подчеркивал всеобщую смуту, будь то политика, преступный мир, пресса, радио, телевидение, искусство. Разнообразились формы витализма: «новая мысль», «позитивное мышление», пытающиеся обуздать некую малопонятную, но присущую всему «силу». Появились подложные формы «восточной мудрости» с вызыванием всяких «сил» и «явлений». Раздаются стихийные призывы к «осознанию», «пониманию», «просвещению» или наоборот – назад «к природе», «к первозданности», к культу земли, тела, половой жизни. «Вероятно, наиболее ярким проявлением беспокойства в обществе, – писал Евгений, – является рост преступности, особенно среди подростков и молодежи». Он отмечал, что особенно увеличилось количество немотивированных преступлений, совершаемых, в отличие от прошлых времен, безо всякой практической цели: «Когда таких преступников просят объяснить свое поведение, все они отвечают одно и то же: на преступление их толкнул либо некий “импульс”, либо жажда садистского удовольствия, либо совсем уж малозначащая причина вроде скуки, смущения или обиды. Одним словом, они не могут дать отчет в своем поведении, оно необъяснимо с точки зрения здравого смысла, и, как следствие, – и это, пожалуй, самая характерная и ужасающая деталь в подобных делах – у преступников полностью отсутствуют угрызения совести».²⁰⁵

На стадии витализма новым критерием истины служит «жизненная необходимость», «жизненная важность» (vital – жизненный). Этот новый «гибкий» критерий, по словам Евгения, лежит и в основе формально-критического подхода как к современному искусству, литературе, так и к религии, философии и науке. «В этих областях выше всего ценится “оригинальность”, “поиск”, “острота”. Истина (если о ней вообще заходит разговор) оттесняется все дальше и дальше на задний план и подменяется субъективными оценками “целостности”, “подлинности”, “индивидуальности”».²⁰⁶

Завершая анализ витализма, Евгений писал: «За последние сто лет это движение обнаружило неоспоримое обветшание мира... И плод его отнюдь не “новизна”, “жизненность” или “непосредственность”, как отчаянно пытаются представить виталисты (и чего им так недостает), а разложение и неверие – признаки последней стадии умирающей, ненавистной им цивилизации».²⁰⁷ Евгений полагал, что за витализмом грядет последняя стадия нигилизма – «нигилизм разрушения»: «Здесь мы обнаружим “чистый” нигилизм – яростную атаку на творение Божие, на человеческую цивилизацию, и атака эта не прекратится до полного их уничтожения»²⁰⁸. Таков нигилизм безжалостного русского революционера Сергея Нечаева (прототипа Петра Верховенского в «Бесах» Достоевского) и его соратника Михаила Бакунина, который на вопрос, что он будет делать по приходе желанного порядка, ответил: «Тогда я, пожалуй, начну сносить все, что построил».²⁰⁹ Евгений писал: «Именно так правил и Ленин, большой поклонник Нечаева, являя небывалую жестокость и беспринципность в политике – первый опыт такого рода в Европе,²¹⁰ и Гитлер, возглашавший: “Нас можно уничтожить. Но тогда мы потянем за собой в геенну весь мир”».²¹¹

Описав различные формы нигилизма, Евгений перешел к исследованию его духовных истоков: «Нам не понять, в чем коренится успех нигилизма, почему появились такие его глашатаи, как Ленин и Гитлер, если мы не прозреем сути – воли сатаны, направленной на отрицание и бунт». Не найдя логического объяснения оголтелой кампании большевиков против христианской веры, Евгений предположил, что «война с Церковью шла не на жизнь, а на смерть потому, что только одна эта сила могла противостоять большевизму, могла доказать его ничтожество. Нигилизму не победить, пока в сердце хотя бы одного человека останется истинная христианская вера».²¹²

«Современные люди, по словам Ницше, “убили Бога”, и теперь в сердце у них – мертвый бог, великое ничто, пустота. Но “это лишь переходный, кризисный период” в духовной истории человека, некий резкий поворот, за которым грядет “новый бог”. Разумеется, весь этот путь современный человек проделал не сам по себе. За таким явлением, как нигилизм, стоит разум изощренный, это – дело рук сатаны».²¹³

Обнажив духовную суть нигилизма, Евгений показал и его «программу» – дальнейшее следование сатанинским целям. «Первый и самый очевидный шаг – уничтожение старого порядка, почвы, напитанной христианской истиной, из которой своими корнями возрастает человек... Здесь главная роль отводится насилию – любимому средству нигилистов».²¹⁴ «Далее следует переход от революции и всеобщего разрушения к обещанному “раю на земле”, переход этот в марксистском учении зовется “диктатурой пролетариата”. “Реалисты” как в коммунистических странах, так и в свободном мире создают новый порядок, где царят “организованность и эффективность” и где нет места любви и уважению». Евгений узрел его признаки в бездушной «“функциональной” современной архитектуре, в болезненном пристрастии к планированию, в “контроле рождаемости”, в опытах по изменению наследственности и сознания, в создании “общества всеобщего благоденствия” и других подобных “программах”, в которых “подробнейшая разработка соседствует с ужасающим бездушием”».²¹⁵

Евгений также показал, что «разрушение старого и создание нового миропорядка – это лишь подготовка к более значительному и зловещему замыслу», к «преобразованию человека». Об этом мечтали Гитлер и Муссолини, Маркс и Энгельс, считавшие, что кровавым молотом революции можно как по волшебству выковать нового человека. Многие современные философы и психологи уже отметили перемену в людях XX столетия, ставшего веком насилия: человек лишился корней, личность низведена до самого примитивного, низшего уровня.

Образ «нового человека» запечатлен и в современной живописи и скульптуре, народившихся в основном после Второй мировой войны. Евгений писал: «Новое искусство празднует рождение новой человеческой особи, нижеестественной и глубоко порочной». Но кроме изображения этого безнадежного уродства, искусство (точнее, его «оптимистическое» направление) создало своего «положительного» героя, «этакого идеалиста с практической хваткой, готового решить любую самую трудную задачу». «Как “отрицательный”, так и “положительный” герои, – писал Евгений, – суть знамения гибели человека, жившего доселе: странника на земле, признававшего небесный дом своим. Теперешний человек приземлен, ему неведомо истинное отчаяние или надежда, все чувства его привязаны к материальному... Эпоха отрицания и нигилизма исчерпала себя. “Новый человек” уже не отрицает христианскую истину – она ему просто безразлична. Все его внимание обращено на мир сей»²¹⁶.

Нигилизм, выполнив свою миссию, указывал дальнейший курс.

«Первым результатом уничтожения “старого миропорядка” стала концепция “нового века” – причем “нового” не в относительном, а в абсолютном смысле. Наступающая эпоха должна стать не просто последней или величайшей в череде времен: это будет начало совершенно нового времени, отвергающего все, что было до того».²¹⁷

Вторым следствием нигилистической мысли является не просто рождение «нового человека», а превращение человека в бога. Наметки «нового человека» (и в марксовом реализме, и в витализме оккультистов и художников) – лишь черновики прообраза сверхчеловека, которого предрек Ницше вслед за нигилизмом. «Все боги мертвы, – говорит Ницше устами Заратустры, –“и мы желаем, чтобы теперь жил Сверхчеловек».²¹⁸ «Убийство» Бога – это деяние столь огромное, что после него человек не может остаться прежним: «Разве не придется стать богами нам самим, хотя бы для того, чтоб казаться достойными его?»²¹⁹ Эти слова Ницше прозвучали спустя десять лет после выхода в свет романа Достоевского «Бесы», один из героев которого, Кириллов, ницшеанец по духу, высказал мысль, неизбежно вытекающую из философии нигилизма: «Если нет Бога, то я бог».²²⁰

Последним результатом нигилистического уничтожения старого порядка является концепция совершенно нового типа мироустройства, который наиболее рьяные его приверженцы, не стесняясь, называют анархией.²²¹ Нигилизм – это вероисповедание, а «анархия – мироустройство, в котором нет места Истине... Нигилизм – это средство, анархия – цель».²²²

Евгений писал, что, согласно марксистским мифам, «нигилистическое государство... “отомрет”, оставив миропорядок, невиданный в истории человечества, который, несомненно, будет “золотым тысячелетием”». Эта мечта революционеров об «анархическом тысячелетии» – греза апокалиптическая, извращение христианского упования на Царство Небесное. Это видение «царства антихриста, сатанинской “имитации” Царствия Божия». По окончании своей эры нигилисты созерцают «цель революции» – царство любви, мира и братства. Неудивительно, что «они уверовали в царство революции, ведь душой они уже фактически живут в нем и видят мир глазами сатаны – в противоположность тому, чем мир является в очах Божиих».²²³

В первой и во второй частях книги Евгений хотел рассмотреть современные философские идеи, которые повлияли на человека. В третьей – проанализировать претворение в жизнь этих идей, провозглашающих новый миропорядок (анархию), основанный на новой «истине» (нигилизме). В четвертой части он собирался описать возросшую на этой почве «новую духовность», заставляющую человека принять новый миропорядок естественно и добровольно, как некогда истину христианства.

Наброски и фрагменты этой части четырнадцатью годами позже вошли в его книгу «Православие и религия будущего». В ней Евгений намеревался раскрыть философские истоки «новой духовности», восходящие ко времени Иммануила Канта и немецкого идеализма, когда в центре мироздания вместо Бога поставлено было человеческое «я». Отсюда вытекает и другой постулат Канта: «Существует только то, что я ощущаю» – окончательное «обожествление» самости, субъективизма.

Субъективный идеализм привел к тому, что Евгений назвал «культом личного опыта». Когда человек, а не Богочеловек Иисус Христос поставлен в центр бытия, он поневоле оказывается мал и ничтожен, он ищет хотя бы временных духовных «озарений», дабы забыть о своем человеческом ничтожестве в «новом мироздании». «Культ “религиозного опыта”, – указывал Евгений, – подменяет истинно духовный опыт христианства – единственный путь ко спасению и приобщению Бога». Евгений хотел показать «пропасть, разделяющую два этих понятия. Опыт сугубо личный, который можно при желании приобрести разными средствами (наркотиками, гипнозом или иными манипуляциями с сознанием, равно и “узаконенным” путем – эстетической или “космической” интуицией), дает человеку возможность заглянуть в некий далекий от повседневной суеты мир... но такой опыт не способен постоянно преобразовывать человека. Более того, в современных условиях, познавая такое, человек укрепляется в мысли, что он – нечто особенное. Это – путь самости и заблуждений. И религиозным такой опыт не является, ибо может быть внушен и бесами (которых современный человек, лишенный веры, не видит в упор).

Противоположный ему опыт – духовный, приводящий к истинной встрече с Божественным... опыт этот приобретается жизнью, терпением, страданиями, смирением, почитанием, верой. Он не “услаждает” или “удовлетворяет”, а, напротив, может быть исполнен скорбей и трудностей, опыт такой заканчивается не в земной жизни, а на Небесах...

Отрицая Христа, современный человек отрицает и этот истинный духовный опыт, весьма конкретный и полный самоотвержения. Христос превращен в “символ” или в “воплощение” некоего абстрактного начала. Он живет лишь в сознании, и человек произвольно “приобщается” Его ради собственного удовольствия... В этом-то и коренится главная беда сегодняшних заблудших людей: они живут собственным рассудком, в плену иллюзий, вдалеке от истинно Сущего».

Далее Евгений отмечал, что оккультизм и «телепатическая» философия, некогда представлявшие интерес лишь для маргинальных движений, теперь занимают все более важные позиции. Евгений обратил внимание на сходство между неотеософскими верованиями и «контактами» с носителями «высшей» мудрости на других планетах и попытками современных ученых связаться с разумными внеземными существами с помощью радиосигналов. «Научное “исследование медиумизма”, – писал Евгений, – приведет к признанию “связи с духами”, ибо духи очевидны. Но не могут ли силы, осуществляющие связь с духами, осуществить и радиосвязь? А коли так, то современный человек поверит и ей, ведь это же тоже будет “очевидный факт”. Вот какие возможности... открываются для бесовского вторжения. Тогда все “непознаваемые явления” нашего времени покажутся детской забавой».

Многие самозваные пророки, видя духовную восприимчивость современного человека, предрекали наступление «эры духа». Эта эпоха – на самом деле пора «нового христианства» и царствования антихриста – должна была стать темой пятой, последней части книги. Евгений показал, как подыскивается новое «единство», дабы сместить «старое», то есть единство Бога и человека. Новое единство является под разными личинами: «всемирного государства», «экуменизма», «трансцендентного союза религий» – все это отголоски «универсализма» эпохи Просвещения. Проглядывает оно и в эволюционизме, например, в учении римско-католического философа Тейяра де Шардена, предсказавшего слияние высокоразумных существ в единый «космический разум». Еще более опасные симптомы виделись Евгению в самой современной Римско-католической Церкви. Он видел, как в нарождающемся «новом христианстве», этой разновидности «общечеловеческой религии», размывается традиционно христианское исповедание абсолютной Истины – ради объединения человечества под знаменем земного «братства».

Обмирщенная религия антихриста, как отмечал Евгений, будет учением цельным, вобравшим все лжетрадиции. Новое «единство» подчинит себе и коллективистский строй коммунистических государств. Будут удовлетворены не только экономические и социальные нужды («цель» коммунизма), но и личные, «духовные» запросы. Коммунизм же, выполнив свои задачи, уйдет в небытие, что, кстати, соответствует «отмиранию государства», по учению самих коммунистов.

Евгений объяснил, почему царству антихриста не обойтись без духовности (хотя бы и ложной). Стоит человеку обрести обетованный «мир», «уверенность в завтрашнем дне», как все это перестанет быть его движителем, он поймет, что это не цель, а лишь средство. Памятуя слова Господа, что не хлебом единым жив человек, Евгений вопрошает: «А что же дальше? Все задачи мира сего решены, хлеба вдоволь. Какие зрелища предоставит мир сытому человеку? Увы, это вопрос не только о праздных развлечениях – это вопрос жизни и смерти для новых правителей. Ибо если народу не дать зрелищ безобидных, он придумает свои, по-настоящему пагубные. Об этом говорил еще сто лет назад Достоевский. Как только люди получат все для “счастья”, они тут же придут к бешеному недовольству и собой, и своим миром. Голод не утолить только хлебом, нужен хлеб Небесный... или его искусная подделка».

Прозрев необходимость такой изощренной подделки, Евгений предсказал то, что ранее называл «веком магии». В нем смыкаются цели и утопического идеализма, и оккультных пророчеств. То будет век изобилия и «дивных» вещей, утвердится псевдорелигия антихриста со всяческими ложными чудесами и знамениями. Евгений писал, что «наряду с духовным голодом людей влечет беспредельное любопытство – отсюда и тяга к разгадке вселенских тайн, к магии, к суррогату духовного, удовлетворяющему убогие умственные и духовные запросы человека... А что еще нужно для “счастья”, если все мирские блага под рукой?»

Подводя итог своим наблюдениям, Евгений указывал, что «современный мир уникален лишь по степени своей одурманенности сатаной и близости к воцарению антихриста. Последние христиане могут лишь засвидетельствовать Истину перед миром, в том числе и своим мученичеством, которого мир сей от них непременно потребует. И уповать они будут на Царство “не от мира сего”, на то Царство, о славе коего люди обмирщенные не могут даже помыслить, – Царство, коему не будет конца».

Словами о Царстве Небесном, которое пребудет, когда царство человеческое уйдет в небытие, Евгений и хотел заключить книгу.

Прошло сорок лет с той поры, когда Евгений замышлял «Царство человеческое и Царство Божие», и мы видим: тенденции, о которых он говорил, растут и усиливаются, и история человечества продолжает разворачиваться по сценарию, основанному на тех же нигилистических идеях. Недавно известный современный культуролог Филипп Джонсон признал, что еще в начале 60-х годов Евгений высказал весьма точные, пророческие наблюдения: «Помню, когда несколько лет назад я впервые прочел “Нигилизм”²²⁴, еще совершенно ничего не зная об отце Серафиме, меня эта книга заворожила, однако тогда мне казалось, что автор впадает в крайность, даже в экстравагантность. Долгое время я думал, что современный рационализм лишь нуждается в корректировке и что при умелом подходе его удастся направить в позитивное русло. Но, глубже познакомившись с материалами на эти темы и понаблюдав за событиями недавних времен, я убедился, что положение намного хуже, чем он описывает, и то, что поначалу мне представлялось диким, теперь исполнено в моих глазах несомненного здравого смысла».²²⁵

Джонсон, будучи исследователем современной культуры, поражается, насколько точным оказался диагноз, поставленный Евгением нигилизму наших времен. «Этот диагноз ежедневно подтверждается сообщениями о событиях в мире. В последние десятилетия сильно вырос масштаб и количество бессмысленных, необъяснимых преступлений, о которых писал Евгений, – особенно тех, что совершаются подростками. Доходит до того, что общество уже воспринимает государственную школу как место, где дети подвергаются постоянной опасности. Психиатры пытаются обнаружить в мозгу юных преступников аномалии, толкающие их на ужасные деяния. Однако Евгений еще много лет назад указывал на более глубокую причину этого зла: это духовный вакуум нигилистического общества – общества, отвергшего Бога, Откровенную Истину, нравственность и совесть, неразрывно связанные с этой Истиной».²²⁶

В 1973 году, через двенадцать лет после того, как Евгений описал мечты нигилистов о «новом мире» без любви и благоговения, о мире тотального планирования и устрашающей бесчувственности, Верховный суд США узаконил аборты, и с той поры убито более сорока миллионов неродившихся детей, и всё из «практических» соображений. А плоть так и не увидевших свет младенцев отдают ученым, извлекая из этого многомиллионную прибыль.

«Всеконечное экспериментирование», о котором Евгений писал в начале 60-х, поразительно развилось в том же десятилетии. Особенно широко это выразилось в форме широких молодежных движений. Этим духом проникнута популярная музыка, со временем становившаяся, как и предсказывал Евгений, «все более дикой и примитивной».²²⁷ Любопытный факт: развитие молодежных движений начиная с 1960-х годов в основном соответствовало тем четырем этапам нигилизма, о которых писал Евгений. «Жизнеутверждающее» движение хиппи 60–70-х годов – пример витализма, возросшего на руинах почившего либерализма и сухого реализма. В 80-е годы уже вовсю заговорил нигилизм разрушения, и молодежная культура стала дробиться: всякие оттенки пессимизма, анархизма, даже сатанизма отчетливо проявились в музыкальных стилях «панк», «дэд-рок», «трэш», «металл», «рэп». Самые современные молодежные течения, избравшие кумиром, к примеру, богохульствующую «Мадонну», подтверждают очевидность слов Евгения о том, что гуманизм без Бога неизбежно выродится в субгуманизм. Средства массовой информации создали лживый, дразнящий образ «героя», и молодежь тянется к нему. Это ли не исполнение того, что Евгений предрекал еще в 1961 году: «Сверхчеловек – порождение субгуманизма – личность яркая, но за внешней яркостью – пустота и заурядность, невидимые людям неискушенным».

А годом раньше, в августе 1960-го, он писал: «Современный человек в своем самообожании не гнушается никакими доступными средствами, не замечая, что опускается все ниже и ниже, в самую грязь, куда раньше брезговали ступать. В наш век все самые низменные человеческие наклонности, вся гниль будет раскопана, извлечена на свет и пожрана...» С тех пор человечество опустилось еще ниже. Важно отметить, что если раньше «раскопками» занимались лишь отдельные «просвещенные художники» или маргинальные группы декадентов, то теперь покопаться в грязи открыто предлагается всем. Это выражается в смаковании сцен насилия, издевательств и убийств на экранах, на страницах популярных изданий – так теперь развлекают массового зрителя и читателя (вспомним, как Евгений писал о создании «безобидных зрелищ» во избежание рождения другого, физически опасного театра развлечений), а также в эксплуатации человеческой сексуальности и злоупотреблении ею во всех мыслимых и немыслимых формах.

В начале 1960-х годов Евгений, предостерегая, писал об отношении полов то, что потом, спустя несколько лет, осуществилось реально в результате «сексуальной революции». Сам недавно выкарабкавшись из грязи, которая вот-вот должна была поглотить страны «свободного мира», Евгений отлично понимал ее суть и значение и неспроста боялся ее порабощающей власти. Он отмечал в записках для будущей книги: «Одна из могущественных сил, захвативших в плен “свободный мир”, – это “секс”. В наши дни он превратился в огромное безликое чудище, крепко вцепившееся в человека своими челюстями, заставляя его не просто воспроизводить себе подобных, но – благодаря многочисленным способам умелой эксплуатации половых инстинктов – потворствовать этой силе и ублажать ее ради нее же самой. Мне могут возразить, что “секс” – дело сугубо “личное”, но это вопиющая неправда. Подобно прочим природным импульсам, половой инстинкт можно подчинить силе человеческой личности и заставить его занять подобающее ему место как выражение целомудренной любви в браке; однако лишь наивнейший романтик станет утверждать, что в наши дни превозносится именно такой “секс”. Удовольствие, выражающее свободу делать то, что вздумается, – вот что он означает для современного человека. Свидетельство о браке, заключенном вне Церкви, – это теперь просто лицензия на половое общение. “Секс” стал основой брака, являя еще один пример того, как низшее узурпирует роль высшего. Процедура развода максимально упростилась, и для большинства брак превратился в узаконенный разврат, промискуитет».

«Неразборчивость, беспорядочность и отсутствие щепетильности стало правилом. По мнению современного человека, “секс” – хорошее, полезное занятие, его не нужно ничем ограничивать; наоборот, следует свободно заниматься им с теми, с кем пожелаешь. Такое отношение искажает лик современного человека, превращая его в стандартную, пустую, жадную личину, алчущую “испытать всё” без разбора, готовую использовать, поглотить и переварить всех, с кем сведет судьба. И сколь чужд, сколь непонятен современным людям лик христианского подвижника, стремящегося обуздать свои страсти, а не потворствовать им. Посредством аскетического подвига он раскрывает в себе глубину духа, какая никому сегодня и не снилась. Современные люди, откровенно признавая себя рабами сексуальных импульсов, считают, что в этом проявляется их реалистичный взгляд на вещи. Да, они, конечно же, реалисты, поскольку слабый человек действительно является рабом похоти. Такие люди не пытаются подняться выше того, что видят плотскими очами. Однако вера в то, что безудержный “секс” делает их свободными, – это дикая, дичайшая фантазия. Словосочетание “сексуальная свобода” содержит два несовместимых понятия (поскольку в наши дни “секс” стал формой рабства), в очередной раз свидетельствуя о некомпетентности, характерной для наших времен, и неспособности ни к чему, кроме угождения своим страстям. Понятно, что любой вульгарный лозунг, оправдывающий подобную цель, принимается на ура».

Вряд ли нужно доказывать, насколько с тех пор стал актуален этот диагноз, поставленный Евгением. Сейчас даже брак, то есть единственное состояние, в котором Бог благословил половые отношения, все больше подвергается нападкам. Теперь брак не считается необходимым. Треть младенцев в США появляются на свет вне брака, сожительство до свадьбы превратилось в абсолютную и единственную норму; гомосексуализм воспринимается уже не как грех, а как «стиль жизни»; семья теперь может состоять из половых партнеров любого типа, при условии лишь «взаимного непротивления сторон»; и в целом занятие «сексом с кем бы ни пожелалось» стало правилом в гораздо большей степени, чем в 60-е годы. Забвение истинного смысла брака уже принесло трагические плоды – в результате таких отношений между родителями дети остаются в зияющей пустоте и все чаще вынуждены жить на таблетках, помогающих держать их под контролем.

«Духовные» течения, о которых тоже упоминал Евгений, оперились, набрали силу. «Харизматическое» движение в 60–70-х годах возрастало как на дрожжах. Отчетливо проявились все стороны «новой духовности» и «нового христианства». Позже, в книге «Православие и религия будущего», Евгений подробно выскажется обо всем этом. Движение «новая эра» – инфантильная стадия «века магии» – и стало «зрелищем» для богатых американцев, пресытившихся «хлебом». Движение это многолико. Среди его сторонников нашлось место и для псевдохристиан, таких как Мэтью Фокс, ставящих Божие творение на место Самого Бога, и Элен Дэйджэлс со своим гностическим «христианством». Это направление появилось лет двадцать назад в Римско-католической Церкви и согласуется с утверждением Евгения: «В “новой духовности” антихриста будут верить в мир непорочный, в человека, не изведавшего падение».

Сейчас движение «новая эра» строится на нигилистических выводах, описанных в свое время Евгением, а именно: идея начала нового времени, в корне отличающегося от старого, и идея превращения человека в бога. Последняя зачастую скрывается за термином «божественная реализация» или «духовная эволюция» (от обезьяны к человеку и от человека к богу), с явным соответствием теории развития живой природы по Дарвину. Сейчас у всех на слуху новейший термин – «трансформация», слово, в котором слышатся отзвуки смутной, глухой тоски «нового человека». Еще сорок лет назад Евгений пояснял: «“Ничто” (бог нигилистов) – это всего лишь пустота, в которой есть только ожидание исполненности в откровении какого-нибудь “нового бога”. Так и “новый человек”, низведенный до небывалого уровня, лишенный остова, веры, характера, ориентиров, – этот “новый человек”... стал “мобильным” и “пластичным”, “открытым” и “восприимчивым”. Он теперь лишь пассивный материал, пребывающий в “режиме ожидания” нового открытия, откровения или приказа, чтобы принять наконец конкретную, определенную форму».²²⁸

Поверхностные, эклектичные теории в «духовной» сфере, искусственно составленные «с миру по нитке», также изрядно расплодились с тех пор, как Евгений писал о них. Наиболее известный представитель эклектики в США 1980 – начала 90-х годов – Джозеф Кемпбелл (ныне покойный), в наши дни – Кен Уилбер.²²⁹ Их теории «сравнительной мифологии» и «интегральной практики» убедительны только для тех, кто лишен духовных корней, однако те, кто держатся основ традиционной религии и культуры, без труда обнаружат невежество и пустоту их учения.

В политике остается гадать, не является ли крушение железного занавеса и коммунистического режима в России и Восточной Европе тем самым «отмиранием нигилистического государства», о котором писал Евгений, после чего установится «небывалый в истории человечества правопорядок». Коммунизм сделал свое дело: эффективно разрушил старый мировой порядок. Теперь он должен «освободить место» для следующего этапа, формируемого силами глобализма. Как указывал Евгений, для последних времен будут характерны не национальные раздоры, не коммунистическая удавка на духовной жизни человека, а видимое всемирное единство и удовлетворение духовных запросов искусными суррогатами.

Ровно за три десятилетия до краха Советского Союза Евгений написал трезвящие пророческие слова: «Насилие и отрицание, несомненно, выполнят лишь подготовительную работу. Это лишь часть более обширного плана, цель которого несравнимо хуже, чем цель нигилизма. И если сегодня есть признаки того, что эра насилия и отрицания уходит, это вовсе не потому, что нигилизм “побежден” или “изжит”, а потому, что он исполнил свою роль и больше не нужен. Революция очевидно переходит из “злокозненной” фазы в “добродетельную”. Нет, она не поменяла суть или курс, просто близка ее заветная цель, и, разомлев от успеха, она взяла передышку, предвкушая скорую победу».²³⁰

В эпоху «гласности» и «перестройки», непосредственно предшествовавшую распаду Советского Союза, глава КПСС Михаил Горбачев сделал заявление, прозвучавшее как эхо того предсказания, которое выразил Евгений в начале 60-х годов. «Встав на путь радикальных реформ, – сказал Горбачев, – социалистические страны пересекают черту, за которой нет возврата к прошлому. Тем не менее неверно будет утверждать, как то делают многие на Западе, что это крах социализма. Напротив, это означает, что социалистический процесс в мире будет и далее развиваться в разнообразии форм». Оставим ликование по поводу «победы капитализма» в холодной войне специалистам по антикоммунистической пропаганде.²³¹ На самом деле различные силы в современном мире, начиная с международных политических организаций, банков и корпораций и заканчивая масонами, движением «новая эра» и сонмом других заинтересованных групп, добиваются единой общей цели – создания «нового мироустройства, невиданного в истории человечества», в корне отличного от старого порядка с исконно христианскими принципами. В то же время Горбачев предрек развитие международного социализма «в разнообразии форм», призвал к вступлению в «новую эпоху, новую эру», в которой не было бы места противостоянию холодной войны, к переходу к «новому мировому порядку, опирающемуся на соответствующие механизмы ООН».²³² Эти речи главы Советского Союза, государства, доживавшего свои последние дни, почти полностью совпадали с заявлениями на тему «нового мирового порядка» со стороны президента Соединенных Штатов и глав западноевропейских стран.

В рукописи «Царства человеческого и Царства Божия» Евгений отметил: «Последняя надежда современного человека оказалась на деле очередной иллюзией: новая эпоха после эпохи нигилизма, на которую так уповали, оказалась последним этапом революции. И движителем ее является уже не только марксизм. Сегодня едва ли не каждое правительство в ведущих развитых странах объявляет себя “революционным”, едва ли не каждый влиятельный политический деятель, критикуя марксизм, не развенчивает его, а лишь “совершенствует”, то есть, по сути дела, призывает к тем же революционным целям. Полностью же отречься от революционной идеологии в современной «интеллектуальной атмосфере” – значит признаться в политическом бессилии...

Нигилизм – это болезнь, которой суждено развиваться до конца, то есть пока не будут достигнуты цели революции. Некогда они являлись бредом воспаленного воображения небольшой кучки людей, сегодня же захватили умы всего человечества. Царство Божие слишком далеко, путь Православия слишком узок и труден. Революция поработила «дух времени”, противиться ее мощной поступи современный человек не находит сил, ибо для борьбы нужны Истина и вера, искорененные нигилизмом».²³³

Подвергая современное мышление суровой критике, Евгений хотел не просто показать его фальшь и сравнить с истинным, традиционным христианством. Он верил, что помимо христианской Истины каждый должен распознать в себе неправду, тот нигилизм, который невольно впитываешь в наш пагубный век. «Нигилизм живет в душе каждого, – писал он, – и если с Божией помощью не ополчиться на него во имя полноты бытия живого Бога, нигилизм поглотит нас. Мы стоим на зыбком клочке земли на самом краю бездны – пустоты и небытия, и, сознаем ли мы или нет, что это за бездна, мы все вот-вот сгинем в ней, ибо мы тоже близки к внутренней пустоте и омертвению. Единственное спасение – твердой и совершенной верой (которая превозмогает все сомнения) прильнуть ко Христу, без Него мы – ничто».²³⁴

Евгений работал над «Царством человеческим и Царством Божиим» в ту пору, когда многие мыслители (даже христианские, как Томас Мертон) говорили о кризисе современного мира. Евгений видел, что этот кризис – очевидное следствие отхода от абсолютной Истины, забвения Бога, и преодолеть его можно лишь победив врага в душе своей. Евгений писал: «Существует множество «удобных” объяснений этого кризиса, нам предлагается некий «выбор”, но что бы мы ни выбрали, поддавшись кривотолкам, все ведет к нашей вечной погибели. Истинный кризис не вне, а внутри нас, и выбор таков: принять или отвергнуть Христа. Христос – вот наш кризис. Он требует от нас всего или ничего, только этот вопрос Он ставит перед нами, только на него нужно дать ответ. Выберем ли мы Бога, единственно Сущего, или нашу самость, самих себя, которые ничто без Бога? Вот он – единственный выбор, стоящий перед нами. Наш [лукавый] век делает все, чтобы мы забыли об этом, отказались решать этот вопрос, то есть фактически выбрали бы самость, пустоту, ад. Век наш зиждется на пустоте, но пустота эта совершенно необъяснимо открывает нам, тем, кто способен видеть, кризис всех людей во все времена – он предстает перед нами отчетливо и неоспоримо. Наш век [сам того не желая] велит нам, если мы способны слушать, выбрать живого Бога».²³⁵

21. Перелом

Лишь наделенные глубокими чувствами способны глубоко мыслить.

Самуэл Тейлор Колридж²³⁶

Тот, кто не приемлет дух времени, духом времени обрекается на муки.

Вольтер

Работая над «Царством человеческим и Царством Божиим», Евгений попутно написал очерк «Философия абсурда»,²³⁷ в котором рассмотрел последствия отхода от Истины в современной культуре. Он утверждал, что «коль скоро смерть становится пределом человеческого бытия, все в мире обессмысливается: и любовь, и добродетель, и святость». С утратой смысла вслед за утратой веры в Бога и в бессмертие души исчезает средоточие всех вещей. И неудивительно, что многие современные художники и мыслители изображают наш мир бессмысленным, абсурдным, а человека – опустошенным и утерявшим все человеческое. «Можно сказать, что абсурдизм – последний шаг гуманизма прочь от христианской Истины... – писал Евгений. – Мир обессмыслился только в глазах тех, кто некогда верил (и, очевидно, небезосновательно) в этот смысл. Другими словами, абсурдизм нельзя понять в отрыве от христианской веры.

Христианство в первую очередь – это взаимосвязь всех вещей, ибо Бог христиан упорядочил во Вселенной все сущее, как между собой, так и по отношению к Себе, Творцу, началу и концу творения. Христианин, чья вера крепка, видит эту взаимосвязь во всех сферах жизни и аспектах мысли. Для верящего в абсурд все разобщено, разъято на части, в том числе и сама философия, коей уготован короткий век. Для христианина мир – единое целое; даже те вещи, которые, казалось бы, не связаны друг с другом, – части этого целого. Разъятость в абсурдном тоже, в свою очередь, лишь часть чего-то большего, взаимосвязанного... Никогда раньше не главенствовала в душе человеческой и в мире сем такая неразбериха и анархия. И неудивительно – человек отпал от Истины, от целостного восприятия мира, что открыто во всей полноте лишь во Христе».

Евгений считал, что творчество художников абсурда отчасти отражает существование без Бога, прижизненный ад, в котором пребывает их воспаленное сознание. В поисках истины очень многие (в том числе и сам Евгений) дошли до этой степени разочарования. Может быть, поэтому Евгений сочувствовал им более, нежели оптимистически настроенным гуманистам, – тем, кто не в силах представить, к чему логически приведет их философия. Однако оставаться на этой ступени – смерти подобно. «Все вечно и все взаимосвязано, – писал Евгений. – Посему тщетны усилия сторонников нигилизма и абсурда. И последним для них доказательством явится огонь геенский. Всякая тварь земная, вольно или невольно, свидетельствует о всеконечной связи всего сущего. Связь эта – любовь Господня, и она является даже в пламени ада. И воистину пыткой эта любовь Божия обращается для тех, кто отвергает ее».²³⁸

В этот период рождались у Евгения и другие, не менее важные идеи – их можно найти на страницах его дневника, который он вел с 30 июля 1960 года по 3 апреля 1962 года. Об истинном искусстве он отзывается как об отражении взгляда художника на «незамутненную» реальность; о XX веке – как об эпохе суеверий; он пишет и об апокалиптическом звере – высшей точке себялюбия, самопоклонения; об олимпийских играх – еще одном средстве «объединения» людей на основе чисто внешних признаков; о национал-социализме, являющемся плодом современной революции, но не противодействием ей; приводит притчу о блудном сыне как весьма поучительную для нашей эпохи, а Иуду называет первым «героем нашего времени». Евгений также указывает на верховодство в нашей жизни полового инстинкта, похоти, которая источила всю жизнь человека, вконец поработила его и стала «безликой властью», посредством которой так легко управлять человеком. Подобно тому как сегодняшний человек напичкан политикой, он также напичкан и похотью, все его помыслы – об удовлетворении полового инстинкта, превратившегося в страшную порочащую силу. Но грядет «всемирный правитель», способный направить эту силу в нужное русло, как некогда сделал Гитлер.²³⁹

В августе 1960 года на озере Бон Тэмп Евгений записал: «Какая восхитительная тишина! Изредка плеснет птица по воде или подаст голос в лесу. Легкая рябь бежит по озеру. За ним гора. Здесь пребывает Дух Божий, но не следует Его отождествлять с самой природой, уподобляясь пантеистам. Чудо, открывшееся мне, так же внезапно может и исчезнуть – будто и не было этого прекрасного видения. Это ли не подтверждает христианское учение: возрадуйся красоте мира сегодня, благоговейно, в страхе Божием возблагодари Творца и не помышляй о дне завтрашнем, ибо завтра – конец света».²⁴⁰

В этом описании природы чувствуется влияние китайской философии. Даже размышления о скоротечности всего земного типично китайские, хотя Евгений и связал их с христианством. Отрывок этот в очень сжатой форме излагает взгляд Евгения на все сущее. Ненавидел он не мир – творение Божие, а то, во что превратил его человек, возомнивший богом самого себя. «Не мир безумен, а человек», – отмечал он в записках об абсурдном.²⁴¹ Но даже среди всей пагубы нашего времени Евгений искал добро. Обратимся опять к дневнику: «Зло не может существовать иначе, как по соседству с добром. Будь век наш средоточием зла – не было бы никакого выхода, пессимисты оказались бы правы. Но мы верим, что мир создан христианским Богом, а не манихейским демиургом, а значит, хотя наша эпоха и являет в основном зло, она (не столь явно) являет и Добро. Не то мелочное добро, о котором твердят “просвещенные” наши мыслители, не способные заглянуть дальше банального. (Они признают только то, что “дает” человеку эпоха, то есть являются рабами истории, – это ли не доказательство их духовной слепоты?!) Я говорю о том Добре, тайну и чудо которого могут постичь лишь те, кто способен претерпеть самое большое зло». Искать внутренний смысл современности, писал Евгений, значит «стараться познать не то, что предлагает человеческая немощь, а то, что открывает нам Бог в Своем величии и непостижимой любви. И пусть скудоумные ломают голову над этим “противостоянием”, мы же, христиане, да постигнем его истинный смысл, насколько возможно».²⁴²

Все написанное Евгением на озере Бон Тэмп пронизано любовью к природе; любовь эта осталась в нем до конца дней. Лишь любящий Бога способен полюбить творение Его, считал Евгений. «А любить творение нужно таким, каково оно есть, то есть исходящим от Бога, значит, любя творение, волей-неволей любишь и Бога» (Полностью цитата приведена в главе 17). В то же время Евгений каялся, что «чересчур» любит природу. Это чувство вины коренилось в его подвижническом видении мира, оттуда же брала истоки его философия. Как бы ни было прекрасно творение Божие, ему рано или поздно суждено исчезнуть; Евгений же чувствовал свою причастность к вечности, к неотмирности. Творение Божие прекрасно, но не совершенно. «Если бы оно было совершенно, – вывел он, – люди бы удовлетворились им и не стремились к высшему».²⁴³

Мы убедились, что еще до обращения в Православие Евгений претерпел немало страданий и понял: исполнение человека, равно и счастье его, в мире сем не сыскать. Теперь же, приняв Христа и умерев для мира окончательно, он страдал от безумного одиночества. Он понял: христианство по своей природе – подвижничество, цель его – вне этого конечного мира. Как чужда была эта неотмирность «духу времени», которому поддались даже почитаемые Евгением философы, такие как Бубер, Бердяев, Мертон, – все они уповали на некую «всемирную власть», на «устранение войн», на «объединение всего человечества». «И лишь одинокие видят конечную цель. Остальные трактуют ее сообразно своим желаниям. Лишь одиночки живут, подчиняя желания этой цели, познав ее, насколько возможно человеку», – писал Евгений.²⁴⁴

Себя он, конечно, причислял к тем «одиночкам», кто более всего страдает от современного мирского зла.²⁴⁵ Свою жизнь он рассматривал как распинание себя ради Бога. Показательна следующая запись в дневнике: «Те, кто избрал путь христианства, пусть не ожидают ничего, кроме Креста. Так было со времен Христа. Его жизнь – нам всем пример и предостережение: каждый должен незримо сораспять себя Христу, ибо это единственный путь к воскресению. Хотим воскреснуть со Христом – должны сперва смириться в Нем, также стерпеть все унижения в безумном мире сем, который нас пожирает и исторгает.

Да, мы должны быть распяты на глазах всего мира, прилюдно. Ибо Царство Христово не от мира сего и миру ненавистно, даже в лице одного человека, даже на мгновение. Мир готов (причем в любое время) принять лишь антихриста.

Неудивительно, что трудно быть христианином, почти невозможно. Никто сознательно не изберет жизнь, в которой чем праведнее живешь, тем быстрее умрешь. Потому-то мы вечно ропщем, стараемся облегчить себе жизнь, пойти на компромисс со своей христианской верой, хотим и в мире сем преуспеть, и жизнь вечную стяжать. Но выбор сделать придется: либо счастье мирское, либо – вечное.

Дай же нам, Господи, силы идти путем Креста – иного для христианина нет».²⁴⁶

Ницше, определяя нигилизм, говорил: «Нет ответа на вопрос “зачем?”» И впрямь, в современном мире Евгений его не нашел и заключил, что все общество в большей или меньшей степени заражено нигилизмом. Правда, религия нынешнего общества вроде бы дала ответ, но Евгений не слышал в нем отзвука истины. Евгений отверг и эту обмирщенную религию как менее явную форму того же нигилизма. Современные христиане, если даже и приняли ответ Христа на вечный вопрос, то есть поняли, что жизнь земная – лишь приготовление к вечному Небесному Царству, где все наполняется истинным смыслом и содержанием, жили, однако, по мнению Евгения, словно и не слыхивали о вечности. «Ведь антихрист явится не в обличье великого бунтаря, – указывал он, – а из среды “вечно правых” мелких людей, христиан, чья вера лишь на словах, кто удобно приспособил религию к мирской жизни, из среды пророков новой эпохи “духовного обновления” в царстве земном».²⁴⁷

По мнению Евгения, для таких «теплохладных» христиан Царство Небесное – отдохновенная сень, где обретают «заслуженный отдых» после трудовой жизни, то есть всего лишь «порождение их чувств, некое утешение тем, кто боится взглянуть в лицо своему неверию».²⁴⁸ Сам Евгений пришел к христианству после мучительных поисков Истины и понимал, что жить по заповедям Истины значит ежедневно распинать себя. Понимал он и то, что люди слабые, с шаткой верой прежде всего желают утешиться в мире сем. Они совершают добрые по мирским меркам дела, упиваются своим благочестием и совершенно уверены в обилии воздаяния после смерти. О таких хорошо сказал Т.С. Эллиот:

Век наш – пора обмельчания,

Зло и Добро умалились,

Люди душой сократились –

Некому крест понести.²⁴⁹

Видя такое христианство «со всеми удобствами», Евгений полнился горечью и отчаянием. Летом 1961 года в Кармеле он дал волю своему чувству в дневниковой записи:

«Кончилось очередное «низвержение в Мальстрем”,²⁵⁰ в жизнь простых людей. Мне оно на пользу: своими глазами увидел живительную среду для антихриста. Повидав кармелских «христиан”, понимаешь, откуда берутся все фанатичные антихристианские организации. Люди эти даже не теплохладны; зло, творимое ими, осязаемо, но столь мелочно, что любой, кроме смиреннейшего из христиан, придет в бешенство... Все безумие, ярость и злоба столетий пестуется в этой уютной и респектабельной, тихой адской клоаке».²⁵¹

Однако христианская совесть не давала Евгению покоя. Он понимал, что и сейчас восстает против Бога, раз одержим такой ненавистью к ближнему. Пытаясь смирить бунтарские чувства, он пишет: «Вот ведь как искушает меня дьявол: хочет, чтобы я не увидел в этом смирном адском народце ничего человеческого. Да и возможно ли узреть в них образ Божий?

Весь мир предан лукавому. Господь же дает нам, избравшим стезю христианства, силы претерпеть крест среди этих людей и даже ради них. Да, мы слабы, раз идем на поводу у ненависти. Господи, дай нам смирение любить тех, кого – по самым отменным мирским меркам – надобно ненавидеть. Любить ненавистных и есть первый долг святого».

Но, признав это, Евгений понял, что еще многое предстоит в себе переменить. Да, он убедил себя, что ненавистных надо любить, но еще не отказался от убеждения (хотя знал его ложность), что люди вокруг достойны ненависти. Наконец он пришел к единственному угодному Богу выводу: лучшая жертва Ему – дух сокрушен. «Если заглянуть глубже, то не я ли сам наиболее достоин ненависти?»²⁵²

Так, в борьбе, Евгений смирял свою гордыню и бунтарский дух, что, бесспорно, свидетельствовало о его отходе от мира сего. Предстояло закалить и преобразовать себя в огне Божией любви. Призывая других к покаянию и смирению, он знал, что должен начать с себя. Он опасался, что, ставя себя над «простыми» людьми, он не увидит своего участия в их «простых грехах», а яростно ополчаясь на весь мир, который лежит во зле (1Ин.5:19), он лишает себя радости, дарованной ему Богом в этой жизни. В его дневнике появилась такая молитва: «О Боже, не оставь нас, ищущих пребывать верными Тебе в эти последние дни, когда тьма поглощает нас, когда даже мир, который Ты сотворил поистине добрым, гнетет нас грехами и злом, умножившимся за века непослушания и своеволия. Редко мы находим радость в мире сем, который Ты сотворил нам в усладу. Из-за наших грехов сделался он тяжким бременем. Мы, избравшие путь верности Тебе, сами оплетены грехами и злом, которые влекут мир в бездну.

И все же вопием к Тебе, Господи, когда весь мир покинул Тебя. Доколе? Доколе, Господи, оставишь нас пребывать во тьме?

Мала наша вера. Знамений жаждем. Слабы мы, а дерзаем увещевать мир, ко грехам коего полностью причастны. Господи, помилуй! И да будет Твое пришествие скорым, ибо ночь не медлит и всякая надежда исчезает с лица обветшалой земли».²⁵³

Этап столь болезненного неприятия мира был, вероятно, необходим для духовного и философского развития Евгения. Годы спустя, изжив гнев и досаду, он улыбался, вспоминая некоторые свои записки той поры, говорил, что был тогда «новообращенным безумцем». И все же те работы обладают поразительной искренностью, юношеским пылом, чего в зрелые годы уже не встретишь. Тон всех последующих сочинений иной: в них главенствует добро, противостоящее злу нынешнего времени. Но практически ни одним своим принципом из ранних работ Евгений не поступился.

Итак, он отринул дух антихриста в мире сем, продолжая свое развитие. И что же дальше? Ему мало обладать православным откровением Истины, мало, отрешившись от всех и вся, писать критические статьи о современном обществе. Возлюбив Истину, страстная деятельная натура Евгения требовала большего. Старый приятель по академии, Джон, уже воцерковился и даже успел опубликовать собственную книгу «Преображенная Вселенная», ставшую одним из первых трудов, в которых англоязычный читатель знакомится с Православием.²⁵⁴ Однако Евгению его приобщение к Церкви казалось отвлеченным, следствием его восторженности интеллектуальной глубиной, красотой и пышностью православного обряда. Евгений верил, что одним из недугов современной цивилизации является «поклонение идеям», он считал, что Истина должна войти практически во всю его жизнь. Православие требует умерщвления самости, а Джон этого не достиг. Евгений же, умерший для мира сего, возжелал умереть за Истину. Просто числиться православным прихожанином казалось для него чересчур обмирщенным, он жаждал неотмирности, желал войти в самое сердце Церкви.

Для этого, во-первых, требовался человек, уже приобщившийся сути Церкви и готовый помочь Евгению, и, во-вторых, необходимо было дело, коему стоило посвятить жизнь. Ни того ни другого у Евгения пока не было. Он еще не сблизился ни с одним из православных, истинным хранителем преданий (как Чжи Мин-шень в китайской философии), а одна мысль, что придется служить Церкви на какой-либо платной должности, внушала ему тревогу и опасение. Он, с одной стороны, считал себя недостойным этого, а с другой стороны, боялся привыкнуть и начать воспринимать Церковь как нечто само собой разумеющееся. Такое «служение» могло разрушить сложившийся у него небесный образ Православия.

Евгений затосковал. Душа чаяла Царствия Небесного, хотя он понимал, что не выполнил еще своего земного предназначения. Из-за этого он жил в напряжении всех душевных сил. И тут случился резкий перелом, внесший определенность в его жизнь. В 1961 году у Евгения серьезно заболел кишечник, причиняя ему сильные физические страдания. Он никому не жаловался, переносил боль молча. Однако дневник отразил его переживания и размышления той поры:

«Почему боль и страдания – лучшие учителя, нежели радость и счастье? Ответ прост: радость и счастье учат человека довольствоваться тем, что дает мир сей, а боль и страдания понуждают искать счастье глубже, за пределами мирского. Сейчас мне неможется, и я взываю к Господу: не для того, чтобы облегчить боль, а чтобы Иисус, Единственный, в Ком мы можем преступить пределы мира сего, пребыл со мной, пока я болен, и чтобы воля Его свершилась во мне. В счастье и радости я не призываю Господа, я доволен и думаю, что большего мне не надо. Философия удовольствия несостоятельна, ибо само удовольствие – преходяще и ненадежно, а боль – неизбежна. В боли и страданиях Христос обращается к нам. Посылая их, Он являет милость, равно и попуская зло, – только так мы можем заглянуть за пределы земной жизни, если там и впрямь существует то, чего больше всего чают наши сердца.

И сколь безосновательными казались бы эти рассуждения, основанные лишь на воображении человека, не приди Христос и не открой нам, дотоле слепцам, глаза».²⁵⁵

Евгений не стал обращаться к врачам, он всю жизнь не любил лечение и больницы. Вместо этого он отыскал описание мучивших его необычных симптомов в медицинских книгах и пришел к выводу, что болезнь его неизлечима. Теперь трудно сказать, насколько правилен был результат такой самодиагностики. По наблюдениям Алисон, «Евгений никогда не страдал мнительностью, не выдумывал того, чего нет».

Так или иначе, сам он потом рассказывал, что в ту пору был уверен, что скоро умрет. Он старался воспринимать тяжкий недуг как наказание за грехи прошлого и верить в Божественную справедливость, памятуя о том, что возмездие за грех – смерть (Рим.6:23). Однако душа все еще роптала: что-то не так, чего-то недостает. Неужто Бог обрекает его на смерть, не дав возможности оправдать земное бытие? Однажды во время приступа, когда он записывал свои думы, малодушие взяло верх. В Евгении снова проснулся бунтарь, взъярился (хотя и не прямо) на якобы несправедливого Бога, но под конец сокрушенно возопил:

«Мы устали от жизни, ищем отдохновения, поругиваем мир и Того, Кто нас сюда привел и оставил в тоске и пустоте, изредка насылая боль. Почему? Все от нашей ненависти к Богу, от нежелания стать истинными людьми – образом и подобием Божиим. Что бы мы ни делали, мы либо проклинаем, либо благодарим Бога, нашего неисследимого Отца. Нам кажется, Он никогда не говорит, чего от нас хочет, молчит, когда мы взываем к Его слову, поражает нас язвами, когда мы преуспеваем в праведности и любви, позволяет миру идти своим путем, будто бы не внемлет или не заботится. Впрочем, и эти строки написаны в ненависти и слепоте. Господи, помилуй!»²⁵⁶

В один из этих тяжких дней в конце 1961 года Евгений заглянул в художественный магазин. Задержался у вращающейся витрины с открытками, и взгляд его упал на фотографию старинной сербской иконы Божией Матери.²⁵⁷

Он начал было молиться, но вновь волной накатил гнев, и Евгений не смог сдержать его. Гнев этот происходил от внутренней неуверенности, напряжения, когда как ни пытайся, невозможно увидеть, что впереди. Сейчас он вывернул наизнанку всю душу, не скрывая от Богородицы отчаяния: «Ты родила Того, Кто дал мне жизнь! Того, Кто сошел на землю, дабы мы, приобщаясь Его, снедая Его, могли взойти на Небо! Вразуми, наполни смыслом мою жизнь! Не дай впустую растратить дарованные таланты! Дай войти в Церковь Сына Твоего, пребыть в Его спасительной ограде, в самом сердце Церкви! Даруй послужить Сыну Твоему!»

В отчаянии он крутанул стенд с открытками и быстро вышел из магазина.²⁵⁸

* * *

¹⁵⁵

«Безмолвие» (1984). Поэма автора этой книги.

¹⁵⁶

Сравним со строчками Александра Поупа 1731г.:

Жизнь постигая тварей, тех, что вскрыл,

ы потерял ее, пока за ней следил.

¹⁵⁷

Из разговора Евгения Роуза с Глебом Подмошенским.

¹⁵⁸

Fr.Seraphim Rose. The Chinese Mind. P. 105–106.

¹⁵⁹

Из письма о.Серафима (Роуза) Кену, без даты.

¹⁶⁰

Edward Schafer. Peter A.Boodberg, 1903–1972 // Journal of the American Oriental Society. 1974. Vol.94. No.1. P.1. Reprinted in: Selected Works of Peter Boodberg. Los Angeles, 1979. P.IX–X.

¹⁶¹

Edward Schafer. Peter A.Boodberg, 1903–1972 // Journal of the American Oriental Society. 1974. Vol.94. No.1. P.1. Reprinted in: Selected Works of Peter Boodberg. Los Angeles, 1979. P.5–7.

¹⁶²

Eugene Rose. «Emptiness» and «Fulness» in the Lao Tzu thesis, deposited in the Library of the University of California. Berkeley. 1961. On July 19.

¹⁶³

См. отрывки из работы Евгения в книге: Иеромонах Дамаскин. Христос – вечный Дао (Christ the Eternal Тао). Изд-во Братства прп.Германа, 1999. С.483–485, 487, 490. На англ. яз.

¹⁶⁴

Из расшифровки серии лекций о.Серафима (Роуза) «Orthodox Survival Course», посвященных западной философии (1975г.).

¹⁶⁵

Eugene Rose. Nihilism. P.32–33.

¹⁶⁶

Edward Shafer. Peter A.Boodberg. 1903–1972. P.7.

¹⁶⁷

Феофан Затворник, епископ. Напоминание всечестным инокиням. М„ 1897. С.39.

¹⁶⁸

Иеромонах Никон (Беляев). Дневник последнего духовника Оптиной пустыни. Санкт-Петербург, 1994. С.68.

¹⁶⁹

Fr.Seraphim Rose. The Chinese Mind. P.114.

¹⁷⁰

Слова о. Серафима (Роуза), сказанные автору данной книги на Светлой седмице 1982г.

¹⁷¹

Из расшифровки серии лекций о. Серафима (Роуза) «Orthodox Survival Course», посвященных западной философии (1975г.).

¹⁷²

Из дневника Евгения Роуза. 3 июля 1961г.

¹⁷³

Черновик письма Евгения Роуза Томасу Мертону, 1962г. // The Orthodox Word. 1986. №128. P.142.

¹⁷⁴

Черновик письма Евгения Роуза Томасу Мертону, 1962г. // The Orthodox Word. 1986. №128. P.152.

¹⁷⁵

Jacques Maritain. Science and Wisdom. P.32. Цитата в заметках Евгения Роуза.

¹⁷⁶

Clement of Alexandria. The Stromata. 1:11.

¹⁷⁷

Eugene Rose. Christian Realism and Worldly Idealism. P.133.

¹⁷⁸

Из дневника Евгения Роуза. 30 янв. 1961г.

¹⁷⁹

Из дневника Евгения Роуза. 3 июня 1961г.

¹⁸⁰

Дорогие родители (нем.).

¹⁸¹

Eugene Rose. The Love of Truth // The Orthodox Word. 1984. №177. P.163–164, 185–186.

¹⁸²

«Сердитыми молодыми людьми» поначалу называли группу молодых английских писателей 1950-х гг., бросавших вызов системе ценностей и условностей послевоенного общества.

¹⁸³

Из дневника Евгения Роуза. 26 нояб. 1960г.

¹⁸⁴

В 1930г. Генон, оставив близких в неведении, уехал в Египет, где и прожил более 20 лет, до конца своих дней.

¹⁸⁵

Из письма о.Серафима (Роуза) Кену, без даты.

¹⁸⁶

Из письма Евгения Роуза Глебу Подмошенскому. 14 окт. 1963г.

¹⁸⁷

Из дневника Евгения Роуза. 9 апр. 1961г.

¹⁸⁸

Заметки Евгения Роуза. Июль 1961г.

¹⁸⁹

Дневник Евгения Роуза. 11 дек. I960г.

¹⁹⁰

Заметки Евгения Роуза. Июль 1961г.

¹⁹¹

Евгений Роуз. Один из черновиков введения к работе «Царство человеческое и Царство Божие».

¹⁹²

Опубликована посмертно отдельной книгой – Nihilism: The Root of the Revolution of the Modern Age (Нигилизм: истоки революции современной эпохи) (Fr. Seraphim Rose Foundation, 1994. Revised edition: St.Herman Brotherhood, 2001). Книга вышла на русском, сербском, румынском, болгарском, латышском и итальянском языках

¹⁹³

Цит. в работе Евгения Роуза «Christian Realism and Worldly Idealism». P.139.

¹⁹⁴

Дневник Евгения Роуза 30 марта 1961г.

¹⁹⁵

Дневник Евгения Роуза 22 нояб. I960г.

¹⁹⁶

Friedrich Nietzsche. The Will to Power. Vol.1 // The Complete Works of Friedrich Nietzsche. New York, 1909. Vol.14. P.6.

¹⁹⁷

Eugene Rose. Nihilism. P.7.

¹⁹⁸

Букв.: себе противоречащий абсолют. Eugene Rose. Nihilism. P.12–14.

¹⁹⁹

Eugene Rose. Nihilism. P.17.

²⁰⁰

Eugene Rose. Nihilism. P.21.

²⁰¹

Eugene Rose. Nihilism. P.25.

²⁰²

Eugene Rose. Nihilism. P.29–30.

²⁰³

Eugene Rose. Nihilism. P.34–38.

²⁰⁴

Eugene Rose. Nihilism. P.43.

²⁰⁵

Eugene Rose. Nihilism. P.45–47.

²⁰⁶

Eugene Rose. Nihilism. P.50–51.

²⁰⁷

Eugene Rose. Nihilism. P.54.

²⁰⁸

Eugene Rose. Nihilism. P.54.

²⁰⁹

Цит. no: E.H.Carr. Michael Bakunin. P.440.

²¹⁰

Eugene Rose. Nihilism. P.56.

²¹¹

Цит. no: Hermann Rauschning. The Voice of Destruction. New York, 1940. P.5.

²¹²

Eugene Rose. Nihilism. P.63–65.

²¹³

Eugene Rose. Nihilism. P.70–72.

²¹⁴

Eugene Rose. Nihilism. P.75.

²¹⁵

Eugene Rose. Nihilism. P.78–79.

²¹⁶

Eugene Rose. Nihilism. P.85–88.

²¹⁷

Eugene Rose. Nihilism. P.92.

²¹⁸

Friedrich Nietzsche. Thus Spake Zarathustra (1891).

²¹⁹

Friedrich Nietzsche. The Joyful Wisdom (1882). №125.

²²⁰

Достоевский Ф.M. Бесы. 4.3, гл.6.

²²¹

Eugene Rose. Nihilism. P 93.

²²²

Евгений Роуз. Прим. к гл.8 («Цель революции: тысячелетнее анархистское правление») работы «Царство человеческое и Царство Божие».

²²³

Eugene Rose. Nihilism. P.93–95.

²²⁴

Т.е. вышеупомянутую книгу, опубликованную посмертно в 1994г., содержащую законченную седьмую главу «Царства человеческого и Царства Божия».

²²⁵

Из переписки автора данной книги с Филиппом Джонсоном. 6 мая 2002 г.

²²⁶

Eugene Rose. Nihilism. P.47–48.

²²⁷

Eugene Rose. Nihilism. P.47.

²²⁸

Eugene Rose. Nihilism. P.93.

²²⁹

Бывший президент США Билл Клинтон и вице-президент Эл Гор публично вознесли хвалу писаниям Кена Уилбера. См. критический разбор этих писаний в эпилоге издателя к книге о.Серафима (Роуза) «Книга Бытия, сотворение мира и первый человек» (Братство прп.Германа, 2000. С.557–575).

²³⁰

Eugene Rose. Nihilism. P.90.

²³¹

«Gorbachev, God and Socialism». Time. Vol.134.1989.11 dec. №24. Emphasis added (Добавлен акцент).

²³²

Речь М.С.Горбачева на переговорах о мире на Ближнем Востоке. 19 окт. 1991г., Мадрид.

²³³

Eugene Rose. Nihilism. P.90, 95–96.

²³⁴

Заметки Евгения Роуза. Июль 1960 г.

²³⁵

Заметки Евгения Роуза. Июль 1960 г.

²³⁶

Letters of Samuel Taylor Coleridge to Thomas Poole, 1801.

²³⁷

Опубликовано во 2-м, доп. и перераб. изд. раб. Евгения Роуза «Nihilism» (Р.101–121).

²³⁸

Eugene Rose. Nihilism (revised second edition). P.110–111, 104, 107, 120.

²³⁹

Дневник Евгения Роуза. 23 окт. I960г.

²⁴⁰

Дневник Евгения Роуза. 15 авг. 1960г.

²⁴¹

Он как бы полемизировал с Альбером Камю, определившим абсурдное как попытку человека найти опору для разума в безумном мире.

²⁴²

Дневник Евгения Роуза. 22 авг. I960г.

²⁴³

Eugene Rose. Christian Realism and Worldly Idealism. P.133.

²⁴⁴

Дневник Евгения Роуза. 12 нояб. 1960г.

²⁴⁵

Дневник Евгения Роуза. 22 авг. 1960г.

²⁴⁶

Дневник Евгения Роуза. 19 мая 1961г.

²⁴⁷

Дневник Евгения Роуза. 30 янв. 1961г.

²⁴⁸

Eugene Rose. Nihilism. P.26.

²⁴⁹

Eliot T.C. The Complete Poems and Plays, 1909–1950. New York, 1962. P.110.

²⁵⁰

Ссылка на одноименный роман Э.А.По «Низвержение в Мальстрем».

²⁵¹

Дневник Евгения Роуза. 25 июля 1961г.

²⁵²

Дневник Евгения Роуза. 25 июля 1961г.

²⁵³

Дневник Евгения Роуза. 3 нояб. 1961г.

²⁵⁴

John Gregerson. The Transfigured Cosmos: Four Essays in Eastern Orthodox Christianity. New York, I960.

²⁵⁵

Дневник Евгения Роуза. 3 февр. 1961г.

²⁵⁶

Дневник Евгения Роуза. 23 апр. 1961г.

²⁵⁷

Евгений не знал тогда, что икона эта называется «Троеручица» и история ее удивительна. Написана она в VIII в. великим богословом и песнописцем св.Иоанном Дамаскиным. Иконоборцы отсекли ему руку. Он молился перед иконой об исцелении, и рука приросла. В благодарность за чудо он приложил к иконе Божией Матери изображение руки, т.е. «третью руку». Замечательно, что Евгений, не зная истории иконы, пришел к ней, когда сам нуждался в исцелении.

²⁵⁸

Слова, сказанные Евгением Роузом Глебу Подмошенскому

Часть IЧасть III

Источник: Отец Серафим (Роуз). Жизнь и труды / Иеромонах Дамаскин (Христенсен) ; пер. с англ. под ред. С. Фонова. - Москва : Изд-во Сретенского монастыря, 2009. - 1055 с. : ил., портр.

Telegram-каналы

Комментарии для сайта Cackle