Воспоминания современников

Теперь, когда прошло семьдесят лет, я не могу вспомнить, почему мои отец и мать в 1831-м или в 1832 году вместе с громадной семьей – от старших подростков до младенца у груди матери, чуть ли не со всею дворней, одним словом, по тогдашнему выражению, с чадцами и домочадцами, – снялись с нашего родового гнезда в Нижнем Новгороде и отправились в Муромские леса, в Саровский монастырь.

Незадолго до нашего паломничества над страной пронеслась неведомая у нас раньше азиатская гостья – холера, но к тому времени, как мы выехали, карантинные заставы снялись, дороги освободились и снова заполнились богомольцами и странниками.

Ехали мы на долгих (так тогда назывались поездки на своих лошадях с остановками в пути для ночевки и кормления лошадей).

Хорошо помню привалы на лесной опушке у ручья, с кострами, с самоварами, со всем раздольем полуцыганского кочевья...

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен... Смотришь спросонья – а бабы все прядут, молча прядут далеко за полночь. Седая старуха то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец... А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное...

После каждого ночлега, после каждого привала к нам присоединялось все больше и больше саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасному тогда Муромскому бору.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К последнему нашему экипажу одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать и не лишиться охраны. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиной дорожной кареты-дормеза, приговаривая после каждого выстрела: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха.

В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал жития святых. Почетные гости сидели справа в глубоком молчании за длинным столом, брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши.

Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Все молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне.

Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют знаменитого отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди.

– Здесь, – сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало.

– Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас, – сказал старик вожатый.

Возглас повторили сперва отец, мать, а затем и все мы. Но за дверью молчали.

– Может, вы, Алексей Нефедович? – спросил монах у соседа моего, дяди по имению, человека святой жизни, благотворительность которого простиралась до того, что он раздал бедным чуть ли не все свое имущество.

Отец Серафим очень любил Алексея Нефедовича. Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».

Но и на его голос не послышалось ответа.

– Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца и в келье нет, – сказал монах. – Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе.

Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем.

Обогнув угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке между двумя старыми могилами действительно оказались следы двух, обутых в рабочие лапти, ног.

– Убег, – озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей кельи.

– Эх-ма, – глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к своему послушанию провожатого богомольцев по монастырской святыне.

Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль старой могилы с чугунным гробиком вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок, заворачивая его в платок...

Три раза перекрестившись, монах поклонился перед могилой до самой земли. За ним поклонился и весь народ.

– Отец наш Марк, – начал рассказывать инок, – спасался в этих лесах, когда еще только обстраивалась наша обитель. Супостаты лесные грабители не раз калечили его в бору, выпытывая место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, вырвали у него язык. Десятки лет жил мученик в нашем бору уже невольным молчальником. И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь его гробнице чудодейственную силу. Много уже чудес творилось над этой могилой, а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи.

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить воскресную панихиду над могилой усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору:

– Далеко ему не уйти, – утешил нас игумен, – ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал... люди ли били... ведь он, что младенец, не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Берите детей побольше, да чтобы впереди вас шли.

– Непременно бы впереди бегли, – кричал игумен вслед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала нам одним, совсем одним, без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка.

Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «Чего не разуетесь... легче будет». Лес становился гуще и выше. Все более и более ощущалась лесная сырость, затишье, сильно и терпко, непривычно запахло смолой. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно...

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями... Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старичок, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожившись, посмотрел в нашу сторону и затем, точно спугнутый заяц, проворно побежал к чаще леса. Но, не успев добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся из вида.

Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав детей, отец Серафим не выдержал, и голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы.

Приложив палец к губам, он, улыбаясь поглядывал на нас, как бы упрашивая не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

В первую минуту он нам не понравился: влажные от пота желтоватые волосы, искусанное мошками морщинистое лицо, все в запекшихся каплях крови.

Но когда, протоптав дорожку через траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, на нас вдруг дохнуло что-то такое, что крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув лицом к его плечу, покрытому рубищем.

– Сокровища, сокровища, – приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей пастушок Сема побежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая:

– Здесь, сюда. Вот он... Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а.

Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили старца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом...

Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много.

– Нечем мне угостить вас здесь, милые, – проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. – А вот деток, пожалуй, полакомить можно.

И затем, обратившись к нашему брату, сказал:

– Вот у меня там грядки с луком. Видишь. Собери всех деток, нарежь им лучку, накорми их лучком и напои хорошенько водой из ручья.

Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и присели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к своей груди.

Получив благословение, все богомольцы стали вокруг старца почтительным полукругом.

Большинство крестьянок были повязаны в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

– Чума тогда, теперь холера, – медленно проговорил пустынник, будто припоминая про себя что-то давно-давно минувшее.

– Смотрите, – громко сказал он, – вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего... Но он поднимется, вырастет сильнее и крепче прежнего... Так и наши покойнички – и чумные, и холерные... и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого...

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все обменивались радостной вестью о Воскресении в «Светлый день». А между тем это громкое «воскреснут, воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими, в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни встать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие... Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Впереди всех стояла хорошо нам знакомая грозная госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове.

Старуху поддерживали под локотки две белицы в бархатных остроконечных шапочках. В торжественной тишине лесной поляны с тихо молящимся народом мы хорошо слышали ворчливый шепот Зориной: «Молиться можно и дома. Приехала высказаться и выскажусь».

И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

– Отец Серафим, отец Серафим, – громко позвала она отшельника. – Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, так что вы на это скажете? Как посоветуете, отец Серафим?

Появись над поляной низко летящая стая грачей, их карканье помешало бы меньше, чем голос Зориной, прервавший молитвенную тишину.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками:

– Я что-то не совсем понял тебя, – проговорил он и затем, подумав немного, прибавил: – Ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь об еде, ну и не ешь, не ешь день, не ешь два, а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного.

Все заулыбались. Ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, быстро укрывшись с ними в толпе своих.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой:

– Скажи им, – сказал он, – сделай милость, скажи всем, чтобы напились из этого родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду.

Когда все, утолив жажду, вернулись на поляну, Серафима уже не было на пригорке перед его хибаркой.

Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

На обратном пути мы шли уже одни, своей семьей, считаясь с усталой походкой бабушки, матери моего отца.

С нами был только Алексей Нефедович да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора. Отец тихо запел, что он всегда делал, когда был между своими и ему было хорошо на душе, запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина.

Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебя благословим, Тебя благодарим и молимся. Боже наш. Боже наш. Боже наш...»

Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну.

Кроткий облик лесного старца словно стоял перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне в лицо, сказала: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такой же, как ты да я».

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких по-детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы.

В них было откровение любви...

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам старых нянек, его утешают во сне недавние товарищи – Ангелы.

На всю жизнь мне остались памятны саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей кельи.

Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укусов лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; весь он был как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно».

Лицо отшельника было радостное, келья была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы.

Рядом со старцем стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие».

Покончив с раздачей и благословив последнего подходящего, старец отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил:

– Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением. (Отец Серафим шел этим вечером на исповедь у общего для всех монастырских духовника.)

Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно:

– Господь да простит и помилует всех вас.

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня, не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Только немногие из паломников могли присутствовать при богослужении в этом маленьком храме. Не попали на службу и мы.

Вспомнив о тех, кто не поместился в храме, преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти.

Он показался в церковных дверях в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта.

Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странностью, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест.

Молодой немец, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой в черной перчатке.

– Перчатка, – укоризненно сказал старец.

Немец только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

– А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Но в то время я не была в состоянии понять ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но мне никогда не забыть этого ясного взора, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека Муромских лесов.

Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню свою старую бабку, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшего дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал:

– Есть у тебя деньги?

Дядя бросился разыскивать в карманах бумажник, но отшельник остановил его тихим движением руки:

– Нет, не теперь, – сказал он . – Раздавай всегда, везде.

И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания...

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий Саровский бор.

Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости, много женщин и детей, уже ушли вперед.

На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Наши сытые кони били о земь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную кладь.

К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка.

– Еще утресь, – сказал он, – отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз.

– Проститься хочет старый друг, отец мой духовный, – оборотившись к нам, промолвил Прокудин. – Пойдемте все со мной.

И вот вся наша семья с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы молча разместились вдоль стены длинной и узкой комнаты напротив дверей внутренней кельи.

Последний дрожавший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка...

Дверь кельи беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел старец к гробу. Его бескровное лицо было бледно, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу. В руке его дрожало пламя пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил:

– В Покров.

Слово Святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины.

Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Мне более не довелось видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келье усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго еще вспоминали о великом старце и об этом паломничестве.

Мне остается рассказать, как сбылось предсказание отца Серафима.

В день Покрова Богородицы нашу улицу, всегда тихую, трудно было узнать. То и дело мимо нашего дома проносились четвертня за четвертней. Кажется, что каждый, кто имел экипаж, в этот день отправился проехаться по нашей улице и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм, где в эту осень проживал А.Н.Прокудин. Все знали, что он в этот праздник приобщался Святых Таин, и теперь весь город устремился его поздравить.

Все наши старшие тоже пошли к Прокудину. Лошадей, разумеется, не запрягали – из окна нашей гостиной были видны окна дома Моренгейм.

Я и сестренка остались под присмотром мадам Оливейра – эту старушку-испанку Прокудин отыскал где-то в московских трущобах, буквально умирающую от нищеты и голода, и привез к нам, чтобы моя мать выходила старушку, пока та под руководством нашего священника, отца Николая, не приобщится к православной вере. Заветным желанием мадам Оливейра было уже сейчас постричься в монахини в соседний с нашим домом Девичий монастырь.

Мы с сестрой сидели возле мадам Оливейра и наблюдали, как она, постоянно вздыхая, шьет свое нескончаемое лоскутное одеяло. Наконец, тщательно сложив работу, она сказала:

– Не пойти ли и нам прогуляться к дому Моренгейма? Может быть, мы сможем тоже поздравить господина Прокудина.

Мы, конечно, сразу же согласились.

Дойдя до дома баронессы Моренгейм, мы увидели, что возле него уже гуляют другие дети, кто с нянькой, а кто с гувернанткой. Мы стали тоже медленно прохаживаться возле дома.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь низкого балкона дома зашевелилась, но из нее вышел не Алексей Нефедович, а наш домашний врач Линдегрин, специально приглашенный в этот день к Прокудину нашим отцом.

Подойдя к решетке, мадам Оливейра тихо спросила:

– Ну что?

Доктор, весело взглянув на старушку, только махнул рукой:

– Да он здоровее всех нас. Ждут смерти, а у него пульс ровнее и крепче всех присутствующих. Извольте после этого верить предсказаниям.

И добрый немец, повернувшись на одной ноге, почтительно поклонился мадам Оливейра, а каждой из нас послал по воздушному поцелую.

Через полчаса, когда мы хотели уже вернуться домой, дверь на крыльце дома распахнулась и показался перепуганный, бледный лакей Алексея Нефедовича.

– За духовником! – успел он выкрикнуть, перепрыгивая через ступени крыльца...

Вместе с мадам Оливейра мы вбежали в дом. Алексей Нефедович сидел в кресле, прислонившись головой к высокой спинке. Его правильное, благородное лицо, которое я и сейчас хорошо помню, было совершенно спокойно. Казалось, это младенец, заснувший на коленях матери.

Может быть, в Нижнем Новгороде или в Сарове кто-нибудь еще помнит смерть Прокудина, этого необыкновенного человека, так любившего Бога и ближних. Тогда он, вероятно, подтвердит и дополнит мои записки.

Не знаю, помнят ли в Сарове прорицательное слово, сказанное великим старцем своему ученику и другу. Во всяком случае, оно сбылось.

1903 год

Саровской пустыни я обязан моим религиозно-нравственным развитием. Первое проявление истинно религиозного чувства оказалось у меня в Сарове, – и вот по какому случаю. В двадцатых годах девятнадцатого столетия – именно в эпоху моего детства и отрочества – еще жив был схимник Серафим.

Серафим не жил в самом монастыре, а в лесу, – и там не только я, но едва ли кто из посетителей Сарова мог его видеть, и хотя в монастыре у него была своя келья, – но он приходил в нее только раз в неделю для приобщения Святых Таин. В церкви я его никогда не видел, – а приобщался он всегда у себя в келье, после ранней обедни, обыкновенно совершавшейся в больничной церкви монастыря. По окончании литургии совершавший ее иеромонах торжественно, с Чашей в руках, в сопровождении всего клира и всех молившихся в церкви, отправлялся в келью Серафима, который встречал Святые Дары, стоя на коленях на пороге своей кельи, – и по приобщении и уходе иеромонаха со Святыми Дарами раздавал благословения посетителям, из которых многие приносили ему в дар большие просфоры, церковное вино, свечи, масло и подобные предметы, что Серафим принимал с благодарностью, – и просфоры тут же крошил в огромную деревянную чашку и, полив принесенным ему посетителями красным вином, угощал сам публику, из коей многие принимали это угощение с благоговением, в том числе и мать моя.

Когда она познакомилась с новыми нашими соседями, Калмацкими, то, конечно, предложила им в ближайшее воскресенье ехать вместе с нами в Саровскую пустынь, что и было охотно принято.

Приехав в субботу ко всенощной, мы узнали, что отец Серафим в монастыре и на другой день, по обыкновению, будет приобщаться после ранней обедни Святых Таин. Мы отправились в церковь, а после обедни за процессией – к нему в келью, и когда он, приобщившись, начал предлагать публике свое обычное угощение – крошеными просфорами в чашке с вином, которую и подносил сам ко рту присутствовавших, черпая из нее деревянной ложкой, то новоприезжая молодая дама Засецкая была крайне удивлена этим оригинальным угощением, а когда Серафим подошел к ней и поднес к ее рту ложку с приготовленным им кушаньем, она никак не хотела его принять и отворачивалась от него. Добрый старец, вероятно, понял ее сопротивление так, что она затрудняется принять в рот весьма почтенных размеров ложку, и пренаивно сказал ей: «А ты пальчиком-то, матушка, пальчиком!», то есть ложку приставь только ко рту, а содержавшееся в ней переложи в рот рукой, – но при этом совете молодая особа засмеялась, а вслед за ней начал и я громко хохотать, так что почтенный старец отошел от нее в недоумении, и она тотчас вышла из кельи; а так как мой хохот не унимался, несмотря на все старания матери прекратить его, то я выведен был ею также вон и получил сильный нагоняй за мое неприличное поведение: меня оставили без чая и без обеда и матушка объявила мне, что она не простит меня до тех пор, пока я не получу прощения от отца Серафима, и меня послали к нему после обеда. Конечно, я отправился только по настоятельному требованию, а не по внутреннему призванию, – и под надзором матери, следившей за мной.

Подойдя к двери кельи, я нашел ее запертой изнутри и, по обыкновению, громко произнес молитву: «Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!» – что, как известно, на монастырском языке равносильно просьбе войти, – на что мне отвечали «аминь», то есть «войди», и отперли дверь.

До того времени я видел эту келью не иначе как наполненной народом, теснившимся принять благословение от Серафима, а потому заметил только передний ее угол, уставленный образами с горевшими перед ними лампадами, под образами стол, на котором лежали свечи, а под столом просфоры, бутылки с церковным вином и деревянным маслом – и ничего более; да меня занимала, конечно, не келья и ее обстановка и даже не хозяин ее, а публика, теснившаяся около него, – но тут я был один перед старцем, и меня поразило странное зрелище: посередине кельи стоял гроб, и в гробу сидел почтенный старец Серафим, держа в руках книгу. Он чрезвычайно приветливо обратился ко мне со словами:

– Здравствуй, мой друг, здравствуй; что тебе надобно?

Я отвечал ему:

– Матушка прислала меня просить прощенья у вас в том, что я давеча смеялся над вами.

– Тебя матушка прислала, ну, благодари от меня твою матушку, мой друг, благодари ее от меня, что она вступилась за старика. Я буду молиться за нее, благодари ее!

Слова эти сказаны были самым добродушным тоном, но с некоторым особым ударением на фразу «тебя матушка прислала», – так что я, сознавая внутренне свою виновность перед старцем, слышал в них как бы укор, – а потому, желая во что бы ни стало получить прощение, позволил себе сказать:

– Нет, не матушка прислала, а я сам пришел.

– Ты сам пришел, мой друг – ну, благодарю тебя, благодарю! Да будет над тобой благословение Божие! – при этом он позвал меня к себе и благословил, сказав:

– Раскаяние и грех снимает – ну, а тут не было греха, Христос с тобой, мой друг! При этом он спросил меня, читаю ли я Евангелие? Я, конечно, отвечал – нет, потому что в то время кто же читал его из мирян: это дело дьякона. Старец пригласил меня взять единственную в келье скамейку и сесть возле него, а сам, раскрыв бывшую у него в руках книгу, которая оказалась Евангелием, начал читать седьмую главу от Матфея, стих: «Не судите, да не судимы будете, юже меру мерите, возмерится и вам» – и читал далее всю главу. Он читал без всяких объяснений и даже не сделал ни малейшего намека на мой проступок, но, слушая его, я сам глубоко сознал мою виновность, и это чтение произвело на меня такое потрясающее впечатление, что слова евангельские врезались в мою память, и я, достав Евангелие, после несколько раз перечитывал эту главу от Матфея и долго помнил почти наизусть ее всю. Окончив чтение, Серафим снова благословил меня и, отпуская, советовал мне почаще читать Евангелие, что я принял к сердцу и начал делать с того времени.

Замечательно, что ни у нас в доме, ни в Верякушах¹ не было Евангелия, и вообще в том кругу, среди коего я провел мое детство, почиталось если не грехом, то профанацией святыни читать дома Евангелие: для этого находили необходимым торжественную обстановку, так как и в церкви Евангелие читалось священником или дьяконом во время богослужения, а не причетниками, и потому полагали, что оно не могло быть читано в семье. Даже в училище² законоучитель, занимавший нас иногда чтением житий святых, не только не объяснял, но и не читал нам Евангелия в классе, и только устав гимназий и училищ 1833 года вменил в обязанность законоучителям объяснять учащимся в воскресенье перед обедней Евангелие, но и это долгое время оставалось без исполнения, и этому распоряжению не сочувствовали не только законоучители, но и архиереи, так что я, будучи директором, должен был на себя принять эту обязанность.

Вследствие всего этого я не мог тотчас начать это душеполезное чтение, но, живо помня совет почтенного старца, воспользовался им после.

При описанной мной сцене в келье Серафима мать моя не присутствовала: она только издали наблюдала, вошел ли я в келью, и поджидала моего выхода на монастырском дворе. Увидев меня чрезвычайно взволнованным, когда я подошел к ней, она не тотчас поверила моему рассказу и все приписывала мое волнение нагоняю, который я – как ей казалось – должен был получить от старца; но проявившееся с этой поры во мне глубокое к нему уважение и стремление непременно быть у него всегда, когда мы приезжали в Саров, и его всегда необыкновенно ласковое со мной обхождение вполне ее успокоили впоследствии.

Действительно, в первый же раз, когда мы после описанной сцены отправились к нему вслед за священником с Дарами, я протеснился вперед к старцу, и меня занимала уже не толпа – как то было прежде – но именно сам Серафим и его причащение. По обыкновению, он стоял на коленях на пороге своей кельи, и сверх иеромонашеской мантии на нем была епитрахиль. Когда приблизился священник и передал ему Чашу, он, благоговейно приняв ее в руки, начал громко читать причастную молитву: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, сын Бога живого, пришедший в мир грешных спасти, от них же первый есмь аз». При этом он преклонил голову до земли, держа Чашу над головой. Затем, поднявшись, продолжал: «Еще верую, что сие есть самое пречистое Тело Твое» и т.д., и все это с таким убеждением и с таким восторженным умилением, что и я невольно преклонил колени, и каждое слово этой молитвы глубоко впечатлелось в душе моей.

Когда после приобщения в числе прочих подошел и я к его благословению, то он так приветливо обратился ко мне со своим обычным угощением – крошеными просфорами в чашке с вином – погладил меня по голове и дал целую просфору, что обратило на меня внимание всей толпы, так как это была необыкновенная с его стороны благосклонность.

С тех пор я всякий раз, когда был в Сарове, старался как можно ближе становиться к Серафиму, чтобы не только слышать, как он произносит причастную молитву, но и любоваться его глубоко-вдохновенною наружностью и следить за каждым его движением, что все производило на меня потрясающее впечатление. Даже до сей поры, подходя к причастию и повторяя за священником слова причастной молитвы, я мысленно вижу перед собой величественный облик Серафима с Чашей в руках – и, будучи впоследствии директором гимназии, я обращал особое внимание на то, чтобы приступающие к приобщению ученики отчетливо знали и понимали эту молитву.

Весной 1825 года бригаде моей с квартир в Тамбовской губернии назначен был поход в Москву. Я находился в таком состоянии, что без посторонней помощи не мог добраться до Москвы. Добрый адъютант мой Михаил Евграфович Протопопов продал пару своих лошадей и дал мне сто восемьдесят рублей в долг.

На пути к Москве находится известная Саровская богатая пустынь. Она имела прежде в своем владении сорок тысяч десятин земли с дремучими лесами, но помещики окружные отняли половинное количество.

В этой пустыни жил благочестивый муж в затворе, отец Серафим; о святой жизни его молва далеко уже разнеслась, и многие уверяли, что он по благости Божией имеет уже пророческий дар. По благоговейному расположению моего духа, отчасти по любопытству, а более всего по настоятельной просьбе жены моей Натальи Михайловны я решился остановиться в гостинице пустыни на ночлег. Это было от большой дороги не более версты. Монастырь этот с юга, с запада и севера окружен большим лесом, а с восточной стороны протекают в долине две речки.

Я остановился в гостинице. Титул генерала породил мысль в игумене, что я богатый генерал и что принесу дар монастырю генеральский, по крайней мере немаловажный. Игумен сам явился ко мне с визитом и потом доставлен был кой-какой ужин, как видно по тому убеждению, что богомольцы любят поститься, приехав на поклонение.

Я расспросил о преподобном затворнике Серафиме, изъявил желание поклониться ему; мне сказали, что завтра после ранней обедни можно видеть его.

Во время обедни я спросил у соседа моего, монаха, что святой муж принимает в дар? «Фунт свеч восковых, бутылку деревянного масла и бутылку красного вина», – сказал он.

После обедни, купив вино, масло и свечи, отправились мы с тем монахом к затворнику. Ключ от общей двери был у монаха, ведшего нас, ибо затворник никуда из своей комнаты и даже в церковь не ходил.

Отворив дверь, вожатый наш, подойдя к двери затворника, сотворил приветственную молитву, но ответа не получил; потом еще повторил два раза, с прибавлением, что проезжающие хотят видеть отца Серафима, но ответа также не получил. Тогда, обратясь ко мне, сказал: «Не угодно ли вам самим отозваться?» Я отвечал, что не знаю, как должно отзываться. «Скажите просто: Христос воскресе, отец Серафим» (тогда была неделя Светлого Воскресения).

Я подошел к двери и сказал то приветствие, но также ответа не получил.

Обратясь к жене, которая держала в руках дары и от благоговейного чувства дрожала, сильно кашляя (она была в первой половине беременности), сказал громко: «Ну, друг мой, знать, мы много напроказничали, что не хочет нас принять святой муж. Оставим же наш дар и с сожалением отправимся в наш путь».

Мы уже хотели было идти, как вдруг отворилась дверь кельи затворника, и он, стоя в белой власянице, подал нам пальцем знак идти к нему.

С первого взгляда на него обняло меня благоговейное к нему чувство. Он показался мне ангелом, жителем небесным: лицо белое, как ярый воск, потому что переменная атмосфера и солнечный луч не могли действовать на него. Глаза небесного цвета, волосы белые спускались до плеч. Судя по формам тела, безошибочно можно сказать, что он прежде имел большую физическую силу; теперь кротость и смирение начертаны на лице его, однако ж он не был худощавый, напротив, даже полный, несмотря на то, что пища его дневная состояла из одной просфоры, присылаемой ему из церкви. Но и ту не всю употреблял: остатки ее дробил на кусочки, оставлял их засыхать и дарил навещающим его.

Мы вошли в его келью, и он тотчас затворил дверь и накинул крючок.

С левой стороны двери стояли кувшины и бутылки разной величины, пустые, с маслом и с вином, и тут же большая оловянная чаша с ложечкой того же металла; на левой стороне к стене навалены камни разной величины, с правой поленья дров и над ними на жердочке висели разные старые рубища; в переднем углу на деревянной полочке стоял образ Божией Матери и перед ним теплилась лампадка. Окошки были двойные и забросаны разными рубищами между рам до верхних стекол; при всей тесноте и неопрятности в маленькой этой комнатке воздух был совершенно чист. От дверей к образу была только маленькая дорожка; но где затворник спал – места не было видно.

Затворив двери, сказал нам: «Молитесь Богу, а ты, – обращаясь к жене, – зажги и поставь свечечку перед образом»; но она так дрожала, что свечки не могла прилепить. «Ну оставь, я поставлю сам», – сказал он, занимаясь притом живо приготовлением для нас угощенья.

Достав из-под лавочки бутылку с вином, влил несколько в чашу, потом влил воды, положил туда несколько сухариков, взял ложечку и сказал: «Говорите за мной». Продиктовал исповедную вседневную молитву, начал нас угощать, давая смешанное вино с водой и сухариками то тому, то другому ложечкой; вино было так кисло, что и вода не смягчала кислоты.

Жена мне шепнула, что она не может употреблять этого, потому что очень кисло. Я сказал: «Отец Серафим, она не может употреблять кислоты, она нездорова». – «Знаю, – отвечал он, – для того-то я и даю ей, чтобы была здорова».

Дав нам по три раза, сказал: «Поцелуйтесь». Мы исполнили это. Тогда он, поворотясь ко мне, сказал: «Ты в тесных обстоятельствах, ты печален; но помолись Богу и не скорби, Он скоро тебя утешит».

После этого он завернул несколько сухариков в бумажку и подал мне, но я сказал ему:

– Святой отец, у меня много есть знакомых, которые заочно вас знают и будут очень рады, если я доставлю им полученных от вас сухариков.

Он улыбнулся и прибавил, поблагодарив нас, что мы его навестили, и отпустил с благословением.

По приходе в гостиницу я нашел здесь монаха с образом, на стекле написанным, который, отдавая мне образ, сказал, что это благословение от обители. Когда же я дал ему десятирублевую бумажку, то он сказал:

– Только?

Слово это потрясло слух мой неприятно, и я едва не отдал ему образа обратно; но удержался и сказал, что больше не могу.

Мысленно сказал я сам себе: лучше было бы не заезжать сюда, тогда бедность моя не была бы обнажена и надежды монахов на получение от меня по чину моему приличного подарка не были бы обмануты; лучше было бы мне мысленно смотреть издали на это прославленное место и благоговеть перед ним. Теперь я грешник, потому что чувствую презрение к алчным обитателям сего святилища, исключая только святого мужа Серафима, который, как я слышал, сильно порицает живущих здесь монахов.

Прежде сей святой муж жил отшельником в лесах; но и там люди не давали ему покоя. Почитая его святым, приходили просить, чтобы он молился о них. Некоторые из злодеев пришли и требовали от него денег; но когда он сказал, что у него денег нет, то они думали принудить к сознанию жестокими побоями и, избив его до полусмерти, оставили на месте. Монахи, отыскав его, взяли в монастырь для излечения. По выздоровлении же, избрав себе другое место в лесу, хотел жить отшельником; но и тут напали на него другие злодеи и причинили ему такие же побои. После того он уже затворился навсегда в той келье, где я видел его.

Слова, сказанные им мне и жене моей, оправдались. Того же дня прекратились у нее кашель и рвота, а по прибытии в город Рязань я получил пять тысяч рублей денег, пожалованных мне императором Александром I за смотр при городе Пензе.

Родителей своих я лишилась еще в детстве и получила образование в Смольном монастыре в Петербурге. Шестнадцати лет я поступила жить к моему родному дяде. Он по доброте своей был для меня истинным отцом; нисколько не стесняя моей воли для моего счастья, вскоре решился устроить меня замужеством. Сама я, по правде сказать, не лишена была приятной наружности, имела нужное образование и состояние. Заметив в окружающем обществе одного молодого человека со всеми достоинствами, я прилепилась к нему всем моим сердцем. С детским, живым воображением я рисовала себе будущность в прекрасных чертах патриархальной семейной жизни. Молодой человек отвечал взаимностью.

Наступил январь 1829 года. Я тогда помещалась у дяди в одной комнате с двумя его дочерьми и с гостившей у нас посторонней барышней. Естественно, что счастливая моя будущность была у нас предметом всегдашнего разговора.

Однажды вечером после таких льстящих моему самолюбию занятий все мы легли спать. Не знаю как другие, а я сама не могла крепко заснуть и оставалась в дремоте.

Вдруг вижу, что дядя с каким-то старцем входит в нашу спальню. Я тотчас постаралась прикрыть себя одеялом с головой.

Слышу, что дядя подходит со старцем к моей кровати и говорит: «Вот она спит!» А старец на его слова замечает: «Напрасно она идет замуж; много-много два или три месяца ее муж проживет; каково же ей будет из сирот попасть во вдовы, ведь это все равно что из огня да в полымя». Затем они ушли.

Я боялась раскрыться, горько заплакала и стала под одеялом же горячо молиться Богу о помиловании меня. Недолго я находилась в таком положении; сильное душевное потрясение заставило меня проснуться, и когда я пришла в полное сознание, тогда ознаменовала себя крестом. Слезы так и лились ручьем из моих глаз. Тяжело мне было дожидаться утра, пока не встали подруги. Один Бог знает, что я тогда перечувствовала. Мое бледное и заплаканное лицо выдало меня, и подруги заставили меня все им рассказать. От них тотчас узнали все домашние, которые старались разуверить меня в истине сна. Сначала я много возражала, но затем они все-таки меня успокоили, так что я готова была даже смеяться над своим легковерием.

8 февраля 1829 года я вышла замуж. Радости и удовольствию не было конца.

Но через несколько недель мой муж начал ощущать перемену в своем здоровье. Ослабевая в силах мало-помалу, он слег в постель. Мы пригласили опытных врачей, имели о нем неусыпное попечение, а ему нисколько не становилось лучше; напротив, со дня на день он как будто увядал.

Предложить ему приготовиться к покаянию и принятию Христовых Таин я боялась, чтобы не испугать его, а он, хотя был очень религиозен, вероятно, боялся испугать меня приглашением священника.

10 мая, на другой день Святителя Николая, муж мой неожиданно скончался. Сначала я даже не хотела верить своим глазам, но когда убедилась в действительности совершившегося факта, то я сделалась без памяти. Умереть без напутствования Святыми Таинами мне казалось карой Божией за грехи мои и мужа.

После похорон мои родные и близкие не знали, что делать, как успокоить меня; от скорби и отчаяния я доходила до сумасшествия.

Не знаю, как и от кого мой дядя узнал о подвижнической жизни и благодатных дарах саровского старца отца Серафима, но он нашел единственным средством к моему избавлению от скорби и болезни ехать мне в Саров просить молитв и наставлений отца Серафима, несмотря на то, что обитель была от нас в 500-х верстах и приближалась весна. Собравшись поспешно, я отправилась в Саров с надеждой найти себе утешение и остановилась в монастырской гостинице. От служащих при ней иноков я узнала, что, к счастью, отец Серафим теперь в обители и мне можно к нему идти. Не теряя ни минуты, я поторопилась видеться с ним и получить от него какое-нибудь облегчение в своей скорби.

Прежде всего меня поразило необыкновенное зрелище. Между Успенским собором и противоположным одноэтажным корпусом, точно волна, двигалась густая масса народа. Из расспросов других я узнала, что в этом самом корпусе живет отец Серафим. Тогда я смешалась с толпой и начала пробираться к крыльцу, куда и все также стремились.

С большим трудом я проникла в самую келью отца Серафима и, по примеру других, протянула руку для принятия его благословения. Благословляя и вручая мне сухарик, он сказал: «Приобщается раба Божия Анна благодати Божией!» Каково же было мое удивление, когда я услышала свое имя, а посмотрев отцу Серафиму прямо в лицо, узнала в нем того самого старца, который предостерегал меня во сне от несчастного замужества. Затем, вытесненная в сени, я около стены ощупала ногами несколько поленьев и, приподнявшись на них, стала сквозь дверь смотреть пристально на отца Серафима. Ангельский его образ, кротость в обращении со всеми показывали в нем необыкновенного человека. Следя за всеми его движениями, я вскоре заметила, что он как будто хочет прекратить прием народа, и услышала слова: «Идите с миром! Идите с миром!»

Потом он взял одной рукой скобку двери, у которой я стояла, а другой совершенно неожиданно ввел меня в келью и прямо сказал: «Что, сокровище мое, ты ко мне, убогому, приехала? Знаю, скорбь твоя очень велика, но Господь поможет перенести ее». После нескольких утешительных слов он велел мне отговеть у них в обители, исповедаться у отца Илариона и приобщиться. Все это было исполнено. В отношении же покойного мужа батюшка мне сказал: «Не сокрушайся, что муж твой перед смертью не приобщился Святых Христовых Таин, не думай, радость моя, что из этого одного погибнет его душа. Бог может только судить, кого чем наградить или наказать. Бывает иногда и так: здесь, на земле, приобщается, а у Господа остается неприобщенным; другой хочет приобщиться, но почему-нибудь не исполнится его желание, совершенно от него независимо. Такой невидимым образом сподобляется причастья через Ангела Божия».

Отец Серафим приказал мне еще по приезде домой в течение сорока дней неопустительно ходить на могилу мужа и говорить: «Благослови меня, Господи мой и Отче! Прости мне, елико согрешив перед тобой, а тебе Господь Бог простит и разрешит!» В течение также сорока дней велел брать из храма Божия от совершающихся служб пепел из кадила и после, выкопав в могиле ямку глубиной две четверти, высыпать в нее пепел и прочесть три раза «Отче наш», Иисусову молитву, Богородице и один раз Символ веры. О своем намерении ехать домой и опасении, как бы скоро не испортилась дорога, я сообщила старцу, а он сказал мне: «Радость моя, не бойся ничего, Бог даст тебе дорожку; снежок выпадет еще на пол-аршина, и ты поедешь лучше, чем приехала, а в Петров пост опять будь здесь».

Действительно, 17 марта, в день Алексея Божия человека, выпал такой точно снег, как предсказал старец, и я очень удобно совершила обратный путь. После исполнения приказаний старца я как будто совершенно переродилась; в душе моей водворилось такое спокойствие, какого со смертью мужа я никогда не чувствовала.

Так провела я в деревне два месяца.

Наступили Петровки, и по назначению отца Серафима я опять поехала к нему.

Весела мне была тогда дорога; я думала, что еду к родному отцу. По прибытии в обитель как лань бросилась я к нему в лес, узнав, что он там, в пустыни. С трудом я могла рассмотреть, что он копошится в воде, вынимает оттуда крупный булыжник и после, выйдя из воды, потащил его на берег. В эту минуту я сквозь народ пробралась к нему, и лишь только он меня заметил, как с веселым лицом приветствовал: «Что, сокровище мое, приехала! Господь благословит тебя, погости у нас».

Вскоре он стал отсылать и меня и народ в монастырь, приказывая туда торопиться, но никому не хотелось с ним расстаться. К тому же день был прекрасный и до вечера оставалось много времени. Промешкав довольно долго в лесу, когда мы все потянулись длинной, беспрерывной вереницей к монастырской гостинице, нашла страшная громовая туча, и от проливного дождя ни на ком из нас не осталось ни одной сухой нитки.

На другой день, когда я пришла к нему, он принял меня очень милостиво и с ангельскою улыбкою сказал мне: «Что, сокровище, каков дождичек, какова гроза? Не попала бы ты под них, если бы послушала меня. Ведь я тебя заранее посылал от себя!»

Как теперь, так и после отец Серафим неоднократно удостаивал меня беседами о разных предметах в течение восьми дней, кроме пятницы. В этот день он оставался в безмолвии и, как надо полагать, весь погружался в размышление о страданиях Христа.

Когда я увидала у него перед святыми иконами толстую восковую свечу, он спросил: «Что ты смотришь? Когда ехала сюда, не заметила ли у нас бури? Она поломала много лесу, а эту свечу принес мне любящий Бога человек во время грозы. Я, недостойный, зажег ее, помолился Господу Богу, буря и затихла». Потом, вздохнув, прибавил: «А то бы камень на камне не остался, таков гнев Божий был на обитель».

Впоследствии некоторые говорили, что монастырский убыток простирался тысяч до одиннадцати.

Как-то в другой раз, по милости Божией, я удостоилась услышать от него утешительный рассказ о Царствии Небесном. Ни слов его всех, ни впечатления, сделанного на меня в ту пору, я не в силах передать теперь в точности. Вид его лица был совершенно необыкновенный. Сквозь кожу у него проникал благодатный свет. В глазах у него выражалось спокойствие и какой-то небесный восторг. Надо полагать, что он по созерцательному состоянию Духа находился вне видимой природы, в святых небесных обителях и передавал мне, каким блаженством наслаждаются праведники.

Всего я не могла удержать в памяти, но знаю, что говорил мне о трех святителях: Василии Великом, Григории Богослове, Иоанне Златоусте, в какой славе они там находятся. Подробно и живо описал красоту и торжество святой Февронии и многих других мучениц.

Подобных живых рассказов я ни от кого не слыхала, но он сам как будто бы не весь высказался мне тогда, прибавив в заключение: «Ах, радость моя, такое там блаженство, что и описать нельзя!»

В 1832 году родной наш брат О. В. Л-й был послан в Китай, для сопровождения Духовной миссии.

Дорога его лежала через Нижний Новгород, где наша родная бабушка была игуменьей в Крестовоздвиженском девичьем монастыре. Желая посетить свою престарелую бабушку, чтимую всеми знающими ее и даже отцом Серафимом, и повидаться с нами, своими сестрами, жившими тогда в Пензе, еще в миру, наш брат вызвал нас в Нижний Новгород.

Сам он прибыл туда на Страстной неделе Великого Поста, в самую распутицу, и должен был дожидаться здесь лучшего пути, тем более что от дурной дороги занемог. В последнюю турецкую кампанию он был ранен в левую руку, и теперь боль в руке возобновилась и заставила его лечиться и брать ванны.

Мы же, четыре сестры, питая горячую веру к молитвам преподобного отца Серафима, воспользовались этою невольною остановкою брата и начали убеждать его съездить с нами в Саровскую обитель, чтобы удостоиться видеть и получить благословение отца Серафима на такой долгий и опасный путь.

После многих уговоров он наконец согласился, но не потому, что верил в святость жизни и прозорливость отца Серафима, которого хотя и уважал, но далеко не разделял к нему наших чувств, а единственно для нашего успокоения, по любви к нам, так как мы твердили ему беспрестанно, что только тогда будем спокойны, когда он посетит с благоговением чтимого нами старца.

Накануне отъезда мы спорили с братом о святых иконах. Мы называли многие иконы чудотворными, а брат говорил, что различать иконы и называть некоторые из них чудотворными – суеверие и что все иконы одинаковы.

Мы поехали в Саров с таким расчетом, чтобы пробыть там воскресный или какой-нибудь праздничный день; нам хотелось, чтобы брат увидел отца Серафима первый раз в церкви, когда он будет приобщаться Святых Таин.

По приезде мы все отправились к ранней обедне, за которою обыкновенно приобщался отец Серафим; и когда она кончилась, брат наш вошел в алтарь, чтобы принять там благословение от отца Серафима и передать ему несколько слов от нашей бабушки, игуменьи, и от преосвященного Афанасия, который управлял тогда Нижегородскою епархиею, а впоследствии был переведен в Тобольск, где и скончался; мы же возвратились в занимаемую нами гостиную келью.

Брат вскоре возвратился, и мы заметили в нем большое изменение. Первым словом его было сознание, что отец Серафим сотворил над ним чудо: «Пока я передавал отцу Серафиму то, что поручили мне передать бабушка и преосвященный, он взял меня за больную мою руку и так крепко сжал, что я только от стыда не вскрикнул, но теперь не ощущаю в руке решительно никакой боли».

После трапезы мы все пошли в лес, к пустыни отца Серафима; увидев его издали, сидящего против своего источника, предложили брату идти к нему одному, а сами остались вдали смотреть на них.

Отец Серафим благословил брата и, посадив подле себя, разговаривал с ним с полчаса времени.

Наконец отец Серафим, подняв голову, сделал нам знак рукою, чтобы мы приблизились.

Пока мы подходили, он уже встал со своего места, и мы нашли его с заступом в руках, копающего свои грядки. Он был в белом балахончике и повязан тряпичкою; а плечи его были покрыты куском кожи.

Мы получили его благословение, и, когда брат подошел к нему также, он сказал ему: «Подожди, батюшка, я сейчас выйду к тебе». С этим словом он пошел в пустынную свою келью и тотчас же вынес оттуда половину просфоры и, подавая ее брату, сказал ему с любовью: «На тебе от моей души». И потом прибавил, как бы с грустью: «Мы с тобою более не увидимся». Тронутый брат отвечал ему: «Нет, батюшка, я еще завтра приду к вам; благословите». Но отец Серафим повторил: «Мы с тобою более не увидимся». Брат возразил еще: «Батюшка, я и на возвратном пути заеду к вам». Но отец Серафим в третий раз повторил: «Нет, мы с тобою больше не увидимся».

Простившись с отцом Серафимом, мы отправились в монастырь; сестры шли впереди, а я, грешная Екатерина, с братом немного позади их. Замечая в брате большую перемену, я спросила его о причине, и он отвечал мне так:

– Теперь я совершенно убежден в святости и прозорливости этого дивного мужа. Все, что вы ни говорили о нем, истинно, и вы ничего не преувеличили.

Прежде же он обыкновенно отзывался о нем так: «Я верю, что он хорошей жизни, но вы слишком все преувеличиваете».

Я попросила брата рассказать мне все подробнее, и он рассказал следующее:

«Когда я подошел к нему под благословение и объяснил, что отправляюсь в Китай и потому нарочно заехал в Саров, чтобы принять от него благословение и попросить его святых молитв на такой дальний путь, отец Серафим благословил меня и, посадив подле себя, сказал: «Что, батюшка, мое грешное благословение? Проси помощи у Царицы Небесной; вот, в теплом в соборе у нас – икона Живоносного Источника; отслужи Ей молебен; ведь она чудотворная, она тебе поможет». И потом с улыбкой продолжал: «Читал ли ты, батюшка, житие Иоанникия Великого? Я советую прочесть. Это был военный, весьма добрый и хороший человек, и сначала не то что он не был христианин: он веровал в Господа, но в иконах-то заблуждал, так же, как и ты». И при этих словах он показал на меня рукой. Я был поражен этими словами.

Отец же Серафим продолжал после того милостиво беседовать со мною и давать мне наставления, особенно чтобы я сам был милосерд, если хочу, чтобы Господь Бог был ко мне милосерд. В заключение он предсказал, что я исполню возложенное на меня поручение и возвращусь благополучно.

Из пустыни мы прошли прямо в теплый собор: потому что брат мой, воспламененный верою и любовью к отцу Серафиму, пожелал немедленно исполнить его совет и отслужить молебен Царице Небесной.

После молебна он выпросил у знакомого нам иеромонаха Анастасия Четьи-Минеи, отыскал там житие Иоанникия Великого и нашел, что, действительно, Иоанникий был военный добрый и сострадательный, что он веровал в Господа, но заблуждал насчет икон, и, наконец, что он нашел старца-затворника, подобного отцу Серафиму, который вывел его из заблуждения.

Таким образом, брат наш выехал из Сарова с полною верою и любовью к отцу Серафиму. Он бросил все свои лекарства; потому что уже не нуждался в них более. Он чувствовал себя исцеленным и душою и телом и с дороги писал нам, что никогда не чувствовал себя столь здоровым.

Исполнив в точности, по благости Божией и за молитвы праведника, поручение, данное ему Августейшим монархом, он возвратился в отечество и хотел на возвратном пути еще раз посетить отца Серафима; но мы уведомили его, что уже не стало дивного угодника Божия. И таким образом исполнилось его пророчество, которое он говорил брату при прощании: «Мы с тобою больше не увидимся».

Считаем нелишним поместить здесь еще одно обстоятельство, случившееся с нашим братом и доказывающее благодатный дар прозорливости в отце Серафиме.

Уезжая из Сарова, брат наш поручил вышеупомянутому иеромонаху Анастасию доставить отцу Серафиму от его усердия одну неважную вещь. Отец Серафим, принявши ее, изволил сказать о брате, что «он опять здесь будет, но не один; я, – говорил он, – приказал ему не оставлять жены». «Отец Анастасий передал это известие мне, – говорит Екатерина Васильевна, – когда я приехала в Саров через несколько месяцев после отъезда брата; и я нисколько не сомневалась в истине слов праведника, хотя брат ничего и не говорил нам о намерении своем вступить в брак. Возвратившись домой, я написала о слышанном брату, и он отвечал нам так: «Дивный Серафим не ошибся и в этом случае; он проник в тайну души моей; я избрал себе по сердцу и положил твердое намерение жениться на избранной мною».

Екатерина Васильевна рассказывает еще следующий случай об отце Серафиме: «В один из приездов наших в Саровскую обитель сестра моя пожертвовала на образ Успения Божией Матери свои бриллиантовые серьги. И чтобы скрыть это дело, она вручила их, в моем присутствии, знакомому нам иеромонаху Дамаскину с просьбой передать их настоятелю и никому не сказывать ничего. Это происходило у крыльца кельи отца Серафима. Едва мы вошли, вслед за тем, к старцу в сени, как он встретил сестру мою, сделавшую пожертвование, с самым радостным видом и с сими словами: «Божия Матерь вознаградит тебя за твою жертву, и здесь и в будущем». Так как мы остались после наших родителей совершенными по всему сиротами и слишком скорбели о том, то старец, между прочими спасительными наставлениями, всегда говаривал нам, что он утешит нас, что он будет за нас молиться». И действительно, мы считаем себя теперь вполне утешенными, потому что Господь Бог и Царица Небесная, за молитвы отца Серафима, сподобила нас, двух сестер, Екатерину и Анну, поступить в число сестер Дивеевской общины и принести хоть малейшую лепту нашего усердия в пользу этой святой обители.

В первый раз была я у старца Серафима еще малолетнею, вместе с моими родителями и с начальницею Дивеевской общины Ксениею Михайловною. Мать моя давно уже желала видеть отца Серафима, и мы все шли к нему с полною верою.

Когда подошли к его келье, народу еще не было, и сотворили по обыкновению молитву Иисусову. Батюшка тотчас отворил нам дверь. Он одет был в белый балахончик, и лицо его казалось необыкновенно светлым. Он сказал нам: «Пожалуйте сюда!» – и велел приложиться к образу Божией Матери, стоявшему на столе. Потом мы все поклонились ему в ноги, и он, благословив нас и дав приложиться к распятию, которое висело на груди его, сказал нам: «Господь, иже везде сый и вся исполняй, и вас милостию своею не оставит; Пророк сказал: не видех праведника оставленна, ниже семени его просяща хлеба».

После того дал нам сам по частице антидора с церковным вином и положил матушке в платок несколько сухариков. Наконец еще раз благословил и сказал: «Грядите с миром».

Во второй раз я была у него семи лет от роду, с матерью и Дивеевскою начальницею Ириною Прокопьевной.

Он также благословил нас всех и приказал приложиться к образу Божией Матери; а как я не могла достать образа, стоявшего на столе, то он сам поднял меня и дал приложиться к Царице Небесной; а затем взял мою руку, вложил ее в руку Ирины Прокопьевны и начал матери моей говорить о пророке Самуиле и другие притчи, и спросил ее: «Понимаете ли Вы, матушка?» Она отвечала: не могу, батюшка, понять. Тогда он благословил нас всех и отпустил домой. Мать моя, возвратясь в квартиру, подумала, что все это клонится к близкой моей смерти, и проплакала всю ночь. Поутру же она опять отправилась со мной к отцу Серафиму, не решаясь уехать, не простившись с ним. Едва только он отворил нам дверь и мы поклонились ему, как, еще не благословляя нас, положил на уста матери моей свою руку и сказал: «Не к тому, не к тому, матушка, не унывай». И тут же дал ей приложиться к образу Спасителя, бывшему на нем. После того мать моя совершенно успокоилась.

Когда же мне наступил 12-й год и мы пришли опять к отцу Серафиму, он спросил мать мою, указывая на меня: «Много ли ей лет?» Та отвечала: «Двенадцатый год, батюшка». Тогда он сказал ей: «Пора нам, матушка, обручить ее за жениха». Мать возразила на это, что я еще молода. А Серафим отвечал ей: «Ты, матушка, поищи вдову и поклонись ей, чтобы она взяла ее за сына; она ее и возьмет». Маменька улыбнулась и подумала, что он, действительно, прямо говорит ей про будущего моего жениха. А он продолжал: «По дванадесятым-то праздникам шей ей, матушка, обновки: белое платьице и красненькие башмачки. А в полуночный-то час вставай сама молиться и мужа-то возбуждай; а ее не возбуждай. Когда она возмужает и укрепится силою и духом, тогда будет и сама мужественна к подвигу».

И с тех пор всегда, когда бы мы ни приходили к нему, он все поминал о вдове.

Когда же исполнилось мне 16лет от роду, тогда он прямо сказал родителям моим обо мне: «Ей дорога в Дивеево, в мою обитель, к сиротам», – и два года сряду после того посылал за мною из обители сестру Анну Петровну, и каждый раз, как мы бывали у него (что бывало раза три в год), он все говорил мне: «Успение тебя ждет; и тебе нет дороги, матушка, жить у родителей; тебя Божия Матерь семи лет избрала, а они держат тебя у себя». Это говорил он о родителях моих.

Отца моего также просил, «чтобы мы непременно поставили себе келью на каменном фундаменте; и чтобы нам жить в ней только четырем человекам, не более; а крышу-то, – говорил он, обращаясь ко мне, – ты сама, матушка, накрой и крепко приколоти гвоздями».

Раз я сказала ему, что мне жалко расстаться с сестрою, а он отвечал: «Так мы и ее возьмем сюда». Тогда я начала жалеть родителей, что им без нас обеих еще больше будет печали.

И вот, когда я была у него в другой раз, он между прочим сказал: «А про сестру-то, что мы говорили, – мнится мне, лучше оставим ее покуда у родителей; пусть поживет в утешение их», – и, подавая мне просфору для передачи ей, прибавил: – «Скажи ей, матушка, что это тебе прислал убогий Серафим».

С тех пор мы не так уже стали жалеть друг друга, как это бывало прежде. Когда же принесли к нему трехлетнего брата моего Ивана, он взял его из рук няньки и, подавая мне, спросил: «У вас есть сад?» Я отвечала ему, что есть. Тогда он сказал: «Ты, матушка, носи его по саду и говори все: Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй. Он возмужает и будет сокровище наше вожделенное; а корми-то его сама, из своих рук». Однажды, когда я была у него в пустыньке, он послал меня к источнику, с тем чтобы я напилась и умылась из него, говоря, что этот источник исцеляет болезни. Потом, показывая на окрестную землю, в ту сторону, где Дивеево, сказал: «Это место выбрала вам сама Царица Небесная, и никто не может отнять его у вас. Вот я вам сделаю шалашик, а вы и будете ходить около него, да сено убирать, да тут и отдыхать. И хлеба-то, и картофеля-то будет у вас много; и церкви-то свои будут; и устав-то Церковный будет так, как и в Сарове, как предали его нам Святые Отцы. Царица Небесная вам во всем поможет; и я, убогий Серафим, всегда за вас колена преклоняю, и за родителей и сродников ваших».

Наконец, когда он стал решительно просить мою мать, чтобы скорее поставили мне келью и отпустили меня в Дивеево, мать заплакала и сказала: «Теперь мы ее отпустим, батюшка, с надеждою на Вас; а если Вас не будет, то, может быть, они все разойдутся». На это он отвечал ей: «Нет, матушка; и до меня были отец Пахомий и отец Исаия, которые пеклись о них; теперь я, убогий, пекусь; а после меня такой же старец о них попечется».

Посылая меня в обитель, он рассказал мне между прочим житие преподобной Макрины и прибавил: «Вот, матушка, она сама пошла в монастырь и брата своего Василия увещевала. Он был столп Церкви, а когда был в учении и возгордился против сестры Макрины, она своим целомудрием привела его в смирение».

Моя мать, имея большую веру к отцу Серафиму, просила у него благословения – списать с него портрет. Но он отвечал ей: «Кто я, убогий, чтобы писать с меня вид мой? Изображают лики Божественные и Святых, а мы грешные».

Когда же она убедительно просила его не отказать ей, по вере ее, он сказал: «Это в вашей воле и по вашему усердию!»

У меня была замужняя сестра, которая жила в селе Аламасове. Однажды, заболев, она передала, чтобы я навестила ее. Я тотчас же отправилась к нашей начальнице Ксении Михайловне благословиться на дорогу. Но начальница сказала мне, чтобы я предварительно сходила к отцу Серафиму и сделала так, как он благословит.

Я отправилась, но дорогою смутилась и долго рассуждала, идти ли мне к отцу Серафиму или нет? Ну, если он не благословит? И наконец решила лучше не заходить к нему, а прямо отправиться к сестре. А чтобы хоть несколько успокоить мучившую меня совесть, я упала на землю, и мысленно поцеловала руки и ноги отца Серафима, и приложилась к его медному распятию, которое он всегда носил на груди. Я вообразила себе при этом, что он, по обыкновению, благословил меня и дал мне на дорогу сухариков. Успокоив себя таким образом, я отправилась к сестре, в село Аламасово.

Пробыв у нее довольно долгое время и оставив ее выздоравливавшей, я возвращалась в свою обитель в самом тревожном состоянии духа, потому что ушла без благословения, самовольно. Но лишь только вступила в ворота обительские, как встретила меня одна из наших сестер, Екатерина Егоровна, и сообщила мне, что она во время моего

отсутствия дважды была у отца Серафима и что каждый раз он говорил ей обо мне. В первый раз он сказал: «У меня, вот пред тобою, была Евдокия Глухинькая; она просилась в село Аламасово, к больной своей сестре, кланялась мне до земли, целовала у меня руки и ноги и прикладывалась к медному кресту моему, я благословил ее идти и дал ей на дорогу сухариков». Во второй раз он только наперед спросил: «Что, матушка, Евдокия Глухинькая, возвратилась ли из Аламасова?» – и потом продолжал то же самое, что говорил в первый раз: «Она была у меня в такой-то день и час, и я благословил ее идти». При этом рассказе я не могла не заплакать как от сознания вины своей, так и от радости найти в отце Серафиме такое благорасположение ко мне, грешной, и такой дар прозорливости.

Пришла я однажды в пустыньку к отцу Серафиму в мирской одежде, как бы странница. Сделала же это я потому, что старшая моя сестра не хотела отпустить меня в Саров иначе как в рубище, чтобы избежать осуждения саровских старцев, упрекавших нас за то, что мы уже слишком часто ходили к отцу Серафиму. Для меня же было все равно, в каком платье ни идти к отцу Серафиму, только бы быть у него почаще да послушать его сладких бесед; он и жить-то в Дивееве благословил меня, и всячески утешал, чтобы я никак не выходила из обители, о чем я немало иногда думала и смущалась.

Когда пришла я к отцу в таком виде, он, как бы не узнавая меня, несмотря на то, что я, может быть, чаще всех сестер бывала у него, начал спрашивать меня: «Кто ты, матушка? Откуда?» Я отвечала ему, что я грешная Матрена дивеевская; а он, как бы не внимая моим словам или не узнавая, опять повторял те же вопросы: «Откуда ты?» – «Я дивеевская, батюшка», – отвечала я. «В первой раз я слышу», – возразил он. Этими словами отец Серафим как бы отказывался от меня совершенно. Тогда я упала ему в ноги и горько заплакала, думая, что же мне и жить теперь, когда сам отец Серафим не узнает меня? Но все это было только моим испытанием с его стороны да еще и наказанием за то, что я, грешная, всегда завидовала тем сестрам, которых он утешал при мне. Он не замедлил поднять меня и, как самый нежный отец, сказал: «Встань, радость моя, встань! Да не знаю ли я, кого это принимаю к себе? Мне мнится – ты Спасская Матрена! Испрашиваю тебя: откуда ты? то есть: какой губернии? а ты все говоришь: дивеевская, из Дивеева; так вот я и не узнавал тебя». Потом, помолчав, он спросил меня: «Скажи мне, радость моя, что из трех лучше и полезнее: утешение ли, молитва или беседа?» Я отвечала ему: «Не знаю, батюшка, а сама не переставала плакать», – он же на это сказал мне: «Ты благоразумна, матушка, все знаешь, но отвечать убогому Серафиму не хочешь». Я и сказала: «Молитва, батюшка, полезнее всего». А он на это: «Ты, матушка, благоразумно отвечаешь».

Затем он начал говорить мне в утешение, чтобы я ни в каком случае не выходила из обители, даже и тогда, как его не будет на свете: «Нам, матушка, сама Царица Небесная пожаловала эту землю, на которой вы живете. Матерь Божия исходатайствовала ее у Господа; а я, убогий Серафим, у Царицы Небесной выспросил; так никто у нас ее не отымет. У нас, матушка, и свой собор будет. На нашей земле и свои стада будут, и овечки, и волна. Что нам, матушка, унывать? Все у нас будет свое.

Сестры будут и пахать, и сеять хлеб; а ты, как полная хозяйка, отрежь хлеба, сколько тебе угодно, поди в келарню, посоли да и кушай себе на здоровье. К нам придут и вдовицы, и отроковиц приведут с собой. Но мы, матушка, особенных чувств от вдовиц. Они совсем противно судят о нас. Девица услаждается только сладчайшим Иисусом, созерцает его в страданиях, и вся свободная духом служению Господу; а у вдовицы – все воспоминание мирское: как хорош был покойник-то наш! Какой он был добрый человек, говорят они.

Последние слова были также предсказанием того, что случилось со мною в тот же самый день. Простившись с ним и получив его благословение, я возвратилась домой и встретилась в обители, на общем послушании, с одною живущею у нас вдовицею, и она, разговаривая со мною, беспрестанно повторяла слова отца Серафима: покойник-то мой был очень добрый человек, как он заботился обо мне и т. п.

Отец Серафим лично заповедал мне следующие правила:

1) Служить в приделах во имя Рождества Христова и Рождества Божией Матери, неупустительно во все дванадесятые праздники и воскресные дни; иногда же в субботы и в прочие дни, по рассуждению, или по желанию благотворителей, и по случаю смерти сестры дивеевской, за упокой души ее.

2) В воскресные дни, перед литургией, петь непременно параклис Богородице и канон, весь нараспев, «для того, – прибавил он, – чтобы вас никакие беды не постигнули; а если оставите исполнять это, то без беды беду наживете».

3) Ежедневно читать Псалтырь в церкви двенадцати сестрам дивеевским, переменяясь через два часа, и читать вслух непременно, «потому что, – говорил он, – сказано: слуху моему даст радость и веселье, – и прибавлял: – Самые Ангелы радуются, слыша чтение Псалтыри», и это чтение Псалтыри продолжать во весь год, кроме Пасхи.

4) Сестрам дивеевским приобщаться всем неупустительно во все святые посты; а некоторым, по желанию, и во все дванадесятые праздники.

5) На клиросах петь и читать сестрам.

6) Ризницу хранить и соблюдать вообще все церковное имущество, а равно и пономарскую должность прибавить «церковницам», то есть избранным благоговейным сестрам.

7) Перед образом Спасителя неугасимо гореть свече и лампаде; а перед образом Божией Матери лампаде.

Однажды пришла к отцу Серафиму одна из сестер нашей обители для получения его благословения и отеческих советов. Старец, исполнив ее желание, дал ей между прочим золотую монету и сказал: «Понеси это матери Евдокии; ведь крупа-то будет дорога: двадцать рублей четверть». Предсказание старца действительно вскоре исполнилось. В нашей стороне наступил голодный год, и все вздорожало необыкновенно; но за молитвы отца Серафима оскудения в нашей обители не было, и мы благодарили милосердого Господа.

Перед другим голодным годом я сама была у отца Серафима; будучи принята им благосклонно, просила его спасительных советов, как богоугодно управлять вверенною мне обителью, и между прочим сетовала также на нашу бедность.

Старец, выслушав мои просьбы и сетования терпеливо, сказал: «Матушка! Чтобы твои подчиненные были добры и послушны, ты сама наперед смири себя и подавай собою добрый пример незлобия. Видя твою жизнь, и твои подчиненные охотно будут ей подражать. Читай чаще житие Саввы Освященного, и из него сама научишься терпению. Недостатки же ваши ущедрит сам Бог».

При этих словах он подал мне рубль серебра и сказал: «Это вам на чистый хлеб. А это, – прибавил он, развертывая и отдавая мне синюю ассигнацию, – на привар (то есть на кашу).

Но, заметив мою невнимательность к ассигнации, он взял ее назад и, разгладив, сам начал завертывать ее в мой платок, приговаривая: «Зачем так пренебрегать, надобно быть бережливее; будет нужда, и деньги понадобятся».

Действительно, вскоре после моего посещения отца Серафима мы услышали о повсеместном голоде и о лишениях всякого рода. Наша же обитель, к удивлению всех, несмотря на свою бедность, в течение всего голодного времени, при помощи Божией и по благословению отца Серафима, постоянно питалась чистым хлебом, тогда как другие ели хлеб с лебедой.

Однажды мы нуждались в продовольствии и я, по обязанности начальницы, более всех страдала, будучи озабочена приисканием средств к прокормлению сестер; но все, что я ни придумывала, было напрасно; все благотворители наши на это время как бы забыли нас и не внимали нашим просьбам.

В этой скорби душевной я объявила всем сестрам, что, к несчастью, содержание обители оскудело и что муки и хлеба осталось только на два дня, и просила сестер усердно молиться Богу о помиловании нашем. В то же время предложила послать одну из сестер в Саровскую пустынь к отцу Серафиму, чтобы просить у него наставления и утешения в нашей скорби. Посланная сестра не нашла отца Серафима в пустыни; но, узнав, что он в лесу, на трудах, поспешно отправилась туда, и, найдя его там, упала ему, с горьким плачем, в ноги, и начала просить у него благословения и молитв за нашу бедствующую обитель.

Но прозорливый старец, не внимая ее прошению, гневно запрещал ей жаловаться на свои бедствия и, прогоняя от себя, приговаривал: «Без нужды кланяетесь, матушка, без нужды кланяетесь».

Не получив, таким образом, никакого утешения, скорбная сестра возвратилась в обитель и со слезами рассказала нам, как принял ее отец Серафим и как запрещал ей жаловаться. Оставалась одна надежда на Бога, и мы провели в этой надежде и скорби остальные два дня.

На третий же день действительно оказалось, что мы без нужды плакали о своей судьбе. Промысл Божий, за молитвы своего угодника, послал нам нечаянную и как нельзя более своевременную помощь: мы получили от неизвестного благотворителя весьма достаточное количество муки и возблагодарили милосердого Бога.

В 1832 году была я у отца Серафима также за советами и благословением. Он принял меня с полной любовью, как отец, и между прочим сказал: «Евдокия! Надобно сестер-то учить петь». Я отвечала ему: «Батюшка! У нас поют уже сестры».

На это он возразил: «Поют, да тону-то не знают». И прибавил еще: «Скоро у вас церковь будет».

Я же, грешная, слыша такое предсказание, когда у нас и надежды еще никакой не было на созидание церкви, вдруг подумала: «Верно, нас переведут к церкви Ильи Пророка».

Отец Серафим провидел мою мысль и, как будто рассуждая сам с собой, спросил: «Далеко ли это от вас?» И сам тотчас же отвечал для разуверения моего: «Там глад будет».

Я опять подумала: «Или, может быть, в Напольную переведут нас».

Но отец Серафим возразил на мысль мою: «Снегом там западет». Тогда я осмелилась уже прямо спросить его: «Батюшка, где же церковь-то у нас будет?»

Отец Серафим на это отвечал: «Умолчи до времени. Не тобой устроится, а свыше воля Божия низойдет; войдут в ваше положение большие люди и устроят храм, а если ты-то будешь хлопотать, то на тебя восстанут».

Действительно, вскоре после этого чудного предсказания Господь Бог за святые молитвы отца Серафима послал нам благодетеля в господине Н.

Однажды, будучи в нашей общине, он спросил меня, отчего у нас нет церкви. Я отвечала ему в простоте сердца: дожидаемся воли Божией, по словам отца Серафима, который сказал мне: «Когда войдут большие люди в ваше положение, то и храм устроят».

Господин Н. тотчас же сказал: «Я берусь за это».

Мы все упали ему в ноги и просили не оставить нас своей милостью. С тех пор он сделался нашим благотворителем, не только по церкви, которая его попечением доходит уже до конца, но и по всему, за молитвы отца Серафима.

В другой раз, когда была я у отца Серафима, он между прочим спросил меня: «Заезжаешь ли ты, матушка, в мою-то обитель?»

Так называл он всегда Дивеевскую.

Я отвечала ему: «Заезжала, батюшка».

«А канавку-то видела?» – спросил он.

«Видела, батюшка», – отвечала я.

«Я им это в защиту велел рыть, – сказал он, – у них земля разных господ (тогда в Дивеевской обители действительно не было ни лоскутка собственной земли). Господа съедутся, – продолжал он, – скажет один: это моя земля; и другой: это моя земля; а как посмотрят на канавку, то она-то им и будет в защиту, и скажут: «Бог с ними! Не тронем их, пусть себе живут».

Перед вечерней Бог сподобил меня побывать у отца Серафима в келье, и я от радости забыла все, о чем намеревалась было поговорить с ним.

Между прочим я решилась попросить у него наставления, как мне спастись.

И вот, едва только эта мысль мелькнула в голове моей, как он уже отвечал мне: «Не смущайся много-то; как живешь, так и живи. Бог сам тебя научит». И опять, кланяясь до земли, прибавил: «Только об одном прошу тебя: пожалуйста, во все распоряжения входи сама и суди справедливо; этим и спасешься».

Находясь тогда еще в мире и совершенно не думая идти в монастырь, я никак не могла представить себе, к чему клонятся такие слова отца Серафима.

Он же, продолжая свою речь, сказал мне еще: «Когда придет это время, тогда меня вспомните».

Когда я прощалась с ним, то подумала, что, может быть, Бог опять приведет нас увидеться. Но старец на мою речь отвечал: «Нет, мы уже прощаемся навсегда, а посему прошу не забывать меня в святых молитвах ваших».

Когда же и я просила его помолиться за меня, грешную, он сказал: «Я буду молиться, а ты теперь гряди с миром; на тебя уже сильно ропщут».

И действительно, спутницы мои встретили меня в гостинице с сильным ропотом, и я тут же вспомнила слова отца Серафима.

Наконец, поступив в монастырь и по неисповедимым судьбам Божиим удостоившись игуменского сана, я припомнила и все остальные наставления отца Серафима, сказанные мне в духе пророческом; и теперь вся жизнь моя располагается точно так, как предсказал мне старец.

В 1830 году я предприняла по обещанию путешествие в Саров, водой, по Волге. Во время этого пути, близ Нижнего Новгорода, почувствовала себя нездоровой, и болезнь моя (опухоль по всему телу) вскоре так усилилась, что я должна была остановиться в Нижнем Новгороде на четыре недели и ждать здесь или выздоровления, или смерти.

Меня приютили гостеприимные монахини Нижегородского монастыря, и я, с согласия игуменьи Дорофеи, была у них уже напутствуема за пределы здешнего мира.

Но, имея твердую веру в спасительную силу молитв отца Серафима, я со слезами не раз просила его заочно помолиться за меня, грешную, чтобы Господь Бог продлил мою жизнь, хотя только на короткое время, чтобы мне побывать в Сарове и получить его последнее благословение.

Бог услышал мои молитвы; здоровье мое несколько поправилось, и я, несмотря на опухоль всего тела, решилась продолжать свой путь.

Дорогой я опять должна была остановиться на две недели в Алексеевской Арзамасской общине, от совершенного изнеможения. Кроме опухоли и расслабления, тело мое все пожелтело, и очевидно было, что я страдаю водянкой. Через две недели, опять почувствовав небольшое облегчение, я продолжала, хотя и через силу, свой путь, и наконец, при помощи Божией, достигла Сарова.

На другой день, после ранней обедни, в назначенное время вошли мы в келейные сени старца, и я увидела среди множества посетителей одного человека, горько плачущего. Отец Серафим за что-то сделал ему строгий выговор, и когда тот хотел что-то дать ему, старец отвечал: «Теперь не приму, теперь не приму».

Я также готовилась было, из усердия, поднести старцу полотенце своего рукоделия, но, услышав последние слова, не решилась на это, спрятала свой подарок и отошла к двери. И что же? Раздвинув толпу посетителей, отец Серафим с улыбкой подошел ко мне и молча протянул руку. Тогда, от радости и удивления не зная, что мне делать, я подала ему полотенце, и он, взяв его, трижды утерся им и сказал: «Иди, радость моя, за мной». Приведя в свою келью, он благословил меня и дал мне просфоры со святой водой, а потом сказал: «Завтра мы с тобой увидимся».

По возвращении в гостиницу я нашла, что болезнь моя, на время как будто бы скрывшаяся, снова возвратилась ко мне.

На следующий день отец Серафим после ранней обедни ушел в свою пустынь, и мы должны были идти туда, чтобы получить его благословение. Я насилу шла за своими спутниками.

У кельи отца Серафима мы просидели около часа в ожидании, пока он выйдет, и все читали про себя молитву Иисусову.

Наконец он вышел к нам в полумантии, с зажженной в руках свечой и начал благословлять всех, подходивших к нему по очереди, каждому говоря что-нибудь на пользу его души.

После всех подошла и я к нему, и он, взглянув на меня, сказал: «Ты, матушка, очень нездорова», – и потом, благословляя, продолжал: «Поди умойся в ключе и напейся, и будешь здорова».

Я отвечала ему: «Уж я пила, батюшка, и умылась, как пришла сюда».

На это он сказал опять: «Возьми, матушка, воды-то из ключа с собой, пей и умывайся, и тело-то умой, апостолы Христовы исцелят тебя, и будешь здорова».

Когда же я сказала, что у меня нет ничего, во что бы взять воды, то он вынес из своей кельи небольшой кувшинчик и повторил как при этом, так и при возвращении моем с водой прежние свои слова.

Вернувшись в гостиницу, я тотчас же исполнила в точности все наставления отца Серафима без всякого опасения, не боясь употреблять воду в водяной болезни.

И Господь Бог, по молитвам своего праведника, совершил надо мной, грешной, чудо.

К удивлению всех, в особенности же тех, которые запрещали мне мочить тело водой, говоря, что водянка не любит этого, я встала на следующее утро совершенно здоровой и до того изменилась, что видевшие меня с вечера не могли узнать утром. Вся вода, находившаяся под кожей и образовавшая мнимую полноту мою, вытекла, через что и опухоль уничтожилась сама собой, с лица исчезла желтизна, боль совершенно утихла.

Одним словом, я как бы переродилась.

Перед самым моим отправлением в обратный путь отец Серафим прислал мне и двум моим спутницам, вместе с благословением, каждой по символическому знаку; мне – палочку с клюшкой; другой – палочку с четырьмя отростками; а третьей – простую палочку.

Мы не поняли тогда значения этих символов; но последствие показало, как много в каждом из них было значения, а в отце Серафиме прозорливости.

Я, недостойная, поступила в монастырь и ношу теперь жезл игуменский; другая с двумя сыновьями и дочерью – все четверо приняли монашеский образ; а третья – одна также поступила в монастырь.

Таким образом, Господь Бог оправдал твердую мою веру в чудодейственную силу молитв праведника, в назидание и посрамление тех, которые не имеют веры.

Страдая жестоким ревматизмом в одной половине головы, лица и в ухе, я долго не получала облегчения ни от каких медицинских пособий.

Наконец, по совету родных, решилась съездить в Арзамас к одному известному тамошнему врачу и посоветоваться с ним о моей мучительной болезни. Но сперва мне хотелось приехать к отцу Серафиму Саровскому, чтобы благословиться у него на лечение.

Я прожила в Сарове пять суток, и хотя в продолжение этого времени раза по четыре в сутки приходила к келье старца, но не могла его видеть; неизвестно почему, он затворился тогда и никого не принимал к себе, и это было причиной моей неутешной скорби.

Наконец желание мое исполнилось, и я удостоилась видеть старца Божия одного, в его пустыни.

Припав к его священным стопам, я просила его благословения и разрешения лечиться.

Но старец сказал мне на это: «Нет, не лечись, – и, показав рукой на небо, прибавил: – Вот кто тебя исцелит».

Затем он приказал мне умыться из источника. Я же не умывалась уже около трех лет, во все продолжение своей болезни, боясь, чтобы от прикосновения воды не получить еще большей простуды. Но теперь, по вере в слова праведного старца, нисколько не сомневаясь, умылась и сначала почувствовала ужаснейшую боль. Потом он приказал мне напиться этой воды, и я должна была снова перенести самые мучительные боли в лице и зубах. Господь Бог как бы до конца испытывал мою слабую веру. Наконец старец, приложив свою руку к больной моей щеке, сказал: «До Успения успокоит тебя Бог; гряди с миром».

Я почувствовала тотчас же, как стала утихать моя боль, и после того она уже не возвращалась. Отпуская и благословляя меня крестом, висевшим у него на груди, он сказал: «Не скорби, что долго не видела меня; поминовение творил о скончавшейся монахине». Между тем я ни слова не говорила ему о том, как я плакала и скорбела, не видав его пять суток. Когда же, при прощании, спросила я его, можно ли мне надеяться еще когда-нибудь видеть его, он отвечал, показывая рукой на небо: «Там увидимся; там лучше, лучше, лучше». И точно, я не видела его уже более: свидание наше было за пять месяцев до его кончины.

За два года перед тем, в октябре месяце, я была также в Сарове, у отца Серафима, вместе с моей родной сестрой П. Когда моя сестра подвела к нему под благословение своих детей, маленького сына и пятнадцатилетнюю дочь, то старец, благословляя их отечески, обратился к девочке и сказал: «Вот как велик, премудр и щедр Господь наш; он повелел Товиту отправиться в путь и приставил к нему Ангела. Ангел сопровождал его, да и обвенчал его. Чудны дела Господни!»

Мы не могли понять тогда пророческих слов старца. Но в феврале следующего года дочь г-жи П. совершенно неожиданно вышла замуж, найдя себе достойного во всех отношениях мужа. Родители ее не воображали отдавать ее, как единственную дочь, так рано замуж; но тогда вспомнили пророческие слова дивного старца и возблагодарили Бога за его милосердие.

Я был духовным отцом двух девиц: одной молодой, из купеческого звания, и другой, уже пожилой, из дворян. Она еще с юношеских лет горела любовью к Богу и желала посвятить себя монашеской жизни, но этому противились всегда ее родители.

Однажды обе девицы пришли к отцу Серафиму для благословения и спасительных наставлений.

Девица из дворян решила взять у него благословение и на поступление в монашество. Но отец Серафим начал ей советовать вступить в брак, говоря: «Жизнь брачная Богом самим благословлена, матушка. В ней нужно только соблюдать с обеих сторон верность супружества, любовь и мир, и ты будешь счастлива. А в монашество нет тебе дороги. Монашеская жизнь трудна и не для всех выносима».

Другую же девицу он сам благословил в монашество и назвал даже тот монастырь, в который она поступает.

Выслушав его совет, девица из дворян так оскорбилась, что совершенно охладела к старцу, да и меня поколебала было сначала.

Я не понимал, почему старец отвлекает от спасительного пути девицу, уже пожилую, которая от юности стремилась к монашеству, и как он благословляет юную?

Но вскоре действительно случилось так, как благословлял и предсказывал прозорливый старец.

Девица из дворян, сколько ни горела любовью к монашеской жизни, но в преклонных летах вступила в брак, и, несмотря на то, была совершенно счастлива в брачной жизни и возымела твердую веру к отцу Серафиму, благословившему ей этот путь жизни. А юная девица действительно поступила в тот монастырь, в который благословил ее прозорливый старец.

В 1827 году, по поступлении моем в Саровскую пустынь, я увидел отца Серафима в первый раз, когда шел он из своей кельи в больничную церковь к ранней обедне.

Он опирался в то время на дубовую кривую палочку, и эта палочка мне так понравилась, что я с тех пор всегда думал о том, как бы достать мне эту палочку на память от такого великого старца.

Почти через два года после того, в 1829 году, 21 января, пришел я к отцу Серафиму, принять от него благословение на дорогу, потому что отец игумен посылал меня.

Старец, ничего не говоря, вышел из своей кельи в сени, достал из чулана давно желанную мной палочку и, отдавая мне ее, сказал: «Вот это тебе навсегда». Получив от него такой драгоценный подарок, я берег его у себя более двадцати лет.

В 1829 году, летом, быв еще послушником, размышлял я однажды об отце Серафиме и дивился, что такой дивный человек живет на свете в нынешнее время и наши глаза его видят.

Пойду я к нему, подумал я, в пустынь и насмотрюсь на него досыта, хотя издали, чтобы во мне осталась навсегда память о том, как я его видел.

После того действительно отправился я в пустынь к отцу Серафиму и, не доходя до источника старца сажень тридцати, увидел его, обращенного ко мне спиной и возделывавшего мотыгой землю.

Вдруг он, еще не видя меня, бросает свою мотыгу, оборачивается ко мне лицом, бежит навстречу, падает мне в ноги и говорит: «Радость моя! Удостоился я, многогрешный, лобызать стопы Царицы Небесной».

Я поднял его и со слезами сказал: «Батюшка, скажите мне сколько-нибудь, как это было?»

Но он не дал ответа на мой вопрос и начал говорить совсем о другом.

Московский мещанин Вячеслав Андреев Пл. рассказывал мне про себя следующее: я никогда не думал, говорил он, жениться и удивлялся всегда тем людям, которые берут на себя такую обязанность. В одно время случилось мне ехать из Рязани в Арзамас. Дорогой заехал я в Саровскую пустынь и там впервые услышал об отце Серафиме. Дай зайду к нему, подумал я, не скажет ли он и мне чего-нибудь?

Таким образом пришел я к старцу, и он прежде всего благословил меня и подал мне три сухарика, говоря: «Вот, это тебе, это жене твоей, а это сынку».

Я не поверил сначала словам старца: но, прибыв в Арзамас, действительно через несколько времени женился и, по предсказанию отца Серафима, имею одного сына.

По обету, данному мной во время тяжкой болезни, посетившей меня, когда я жил еще в доме родительском, отправился я в 1825 году путешествовать по святым русским местам, вместе со старшей своей сестрой (ныне игуменьей Уфимского женского монастыря) и другими богомольцами.

Во время этого путешествия посетили мы между прочими обителями Семиезерную пустынь, недалеко от города Казани, и были приняты здесь с полной любовью старцем Саввой.

Старец, рассказывая нам о подвигах древних великих подвижников и знаменитых православных обителях, обратил особенное наше внимание на Саровскую пустынь, на строгость жизни ее подвижников, на подвиги затворника пустыни иеромонаха Серафима.

Этот рассказ возбудил в нас сильное желание видеть как самую пустынь, так в особенности отца Серафима. Мы немедленно отправились в Саров и прибыли туда в день Покрова Божией Матери.

Когда пришли на другой день к отцу Серафиму, он благословил нас, удостоил отеческих своих наставлений и между прочим посоветовал сестрам поговеть, а мне прямо сказал: «Ты здесь останься».

Столь неожиданные слова сильно поколебали мою душу. Меня страшили не столько подвиги монастырские, хотя и они казались мне также неудобоисполнимы, по причине слабого моего здоровья, сколько разлука с близкими сердцу и вечное отстранение от тех, под кровом которых я вырос и разлуку с которыми почитал всегда первым несчастьем. Сколько я ни представлял старцу возражений, он не переменил своих слов, так что в душе моей, вместо первого восторга, поселилось тогда самое тягостное чувство неминуемой разлуки с родителями и как бы ощущение ожидавшей меня суровой монашеской жизни.

Но в тот же день старец опять повторил мне те же слова: «Ты здесь останься». И когда я ссылался на слабость своих сил и плохое здоровье, он сказал: «По силам и тяжесть возложат».

В последний день, когда мы намеревались уже оставить Саровскую пустынь и пришли к отцу Серафиму принять от него благословение на дорогу, чудный старец еще раз обратился ко мне с отеческими советами остаться в Сарове и просил в то же время старшую мою сестру, чтобы она убедила меня исполнить его желание.

Я же никак не мог решиться и, когда ушли мои спутники, снова приступил к старцу с убедительными просьбами благословить меня в путь до Киева. Неотвязчивость моя вынудила наконец старца сказать мне: «Ну гряди, когда не хочешь слушаться убогого Серафима».

Получив это, хотя и вынужденное, позволение, я полетел в гостиницу, где ждали меня спутники, с радостной вестью, что и меня благословил в путешествие отец Серафим.

Таким образом, мы все отправились из Сарова и первое отдохновение имели в шести верстах от пустыни, у монастырской мельницы, где приняты были радушно отцом Иаковом Безруким.

Что же касается до меня, то мне тягостна была и эта остановка, мне хотелось не идти, а лететь вперед, и я неоднократно упрекал своих спутников за медленное их путешествие. Так сильно враг, вопреки спасительным советам старца, старался удалить меня от Сарова. Но Промысл Божий разрушил все его козни.

Приближаясь к селу Аламасову, которое находится в шести верстах от мельницы, я вдруг почувствовал во всем теле такое сильное расслабление и жар внутренний и наружный, что решительно не мог идти далее. Страшась внезапной смерти и мучимый совестью, я попросил моих спутников, чтобы они вели меня прямо к священнику того села; но так как его не было дома, то мы и должны были приискать себе в этом селе квартиру. Болезнь моя беспрестанно увеличивалась, а с ней вместе росло и мучение совести, представлявшей, как опасно пренебрегать советами опытных старцев и следовать собственной воле. По приезде священника домой меня причастили Святых Христовых Таин и на четвертый день болезни совершили надо мной елеосвящение.

Между тем моя сестра, видя мое безнадежное состояние, отправилась в Саровскую пустынь с просьбой о помощи. Тогда отец казначей приказал поместить меня на монастырской мельнице у отца Иакова Безрукого, а сестре посоветовал пожить в течение моей болезни в Дивеевской общине.

Через две недели после моего перемещения на монастырскую мельницу силы стали мало-помалу укрепляться, и я начал ходить с помощью палки. Теперь я молил Бога только уже о выздоровлении и обещался немедленно потом исполнить волю Божию, сказанную мне старцем.

По милости Божией я выздоровел и тотчас же явился в Саровскую пустынь с тем, чтобы принять там иноческий образ жизни. Меня приняли и назначили мне сначала послушание монастырского будильника.

Однажды, в октябре 1829 года, мой старец, у которого я был в послушании, уехал на свою родину. В это время, вскоре после его отъезда, вдруг я почувствовал боль и слабость в правой ноге: на ней образовалось какое-то синеватое пятно. На другой день болезни, в ночь, сделалась такая ломота, что я не мог уже ходить; а на третий день вместо синеватого пятна образовался нарыв величиной с куриное яйцо.

Положение мое было самое мучительное: я страдал сколько от нестерпимой боли в ноге, столько же и от того, что не мог ни встать с постели, ни позвать кого-либо к себе на помощь. Господу Богу угодно было, для моего испытания, допустить, чтобы никто в это время не посетил меня. В такой крайности, в унынии и даже в отчаянии, я обратился с молением о помощи к чудному нашему заступнику отцу Серафиму и начал беспрестанно повторять про себя: «Батюшка, отец Серафим, помолись обо мне». Долго повторял я эту молитву, и вдруг Господь Бог, молитвами отца Серафима, совершил надо мной, грешным, чудо и излечил внезапно мою ногу, и я встал с постели, прошел по келье до дверей и не ощущал уже никакой боли.

Первым долгом моим после того было зажечь лампадку и возблагодарить милосердого Господа за свое исцеление. С того времени нога моя стала совершенно здорова.

Одному саровскому монаху, моему земляку, вздумалось съездить на родину, и он начал убеждать меня, чтобы и я также просился на родину, для свидания со своими родными, и мы бы поехали вместе. Долго не хотел я согласиться с ним, представляя, что настоятель не отпустит меня и что я даже не смею проситься у него. Но неотступные просьбы земляка вынудили меня наконец дать ему обещание, что я завтра попрошусь. Это было с субботы на воскресенье.

Целую ночь меня занимали мысли о предстоящей поездке, о свидании с родными и о том, как выпросить у настоятеля отпуск.

На другой день я был у ранней обедни и на отходе ее ходил в собор, для прочтения памятцев.

Когда же возвращался оттуда в Церковь, где служили раннюю обедню, за антидором, вдруг увидел я недалеко от церкви отца Серафима, и он погрозил мне пальцем, говоря: «Я тебя!» Встревоженный этой угрозой, я остановился и начал припоминать, не имел ли я какого помысла на старца, и в недоумении опять взглянул на него и увидел опять ту же угрозу со словами: «Я тебя!» Наконец и в третий раз, когда я, совершенно смущенный, взглянул на старца, он повторил то же самое: «Я тебя!» – и прибавил еще: «Нет тебе дороги!» Тут-то я понял, что старец своими угрозами не соизволяет моей поездке в дом родительский, о чем я так много заботился в настоящую ночь. Я решился не ехать, и вскоре, действительно, оправдалось запрещение старца.

По прошествии нескольких недель земляк мой возвратился в Саров с дороги и рассказал, что он не мог попасть на родину, потому что на дороге везде свирепствовала холера, и что он все это время провел в Казани, где должен был со всеми своими спутниками выдержать строгий карантин, понести много убытка, а еще более неприятностей. Так-то прозорливый старец отклонил меня от бесполезной поездки, в то время как в пустыни никто еще и не слыхал о холере.

В 1825 году отец мой, Владимирской губернии Муромского уезда села Зяблицкого погоста крестьянин графини Юлии Самойловой, отправился с двумя своими малолетними детьми, мною, шестилетним, и моим братом Кириллом, в Саровскую пустынь помолиться и принять благословение от отца Серафима. Мы прибыли туда накануне праздника Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня и на другой день, после ранней обедни, отправились к отцу Серафиму. Богоугодный старец, благословляя нас, сказал обо мне отцу моему, что я не буду его кормильцем, и попросил его купить для меня Евангелие; а о брате моем сказал, что он будет жить при родителях и помогать им. С тех пор отец и мать мои часто напоминали мне об этом предсказании.

На четырнадцатом году я пожелал сам удостовериться в словах прозорливого старца и с этой целью испросил у своих родителей позволение побывать в Саровской пустыни, у отца Серафима; это было в 1832 году. Когда я пришел к старцу и хотел спросить его о будущей своей жизни, он сам, предупреждая слова мои, сказал мне: «Радость моя, тебе следует поступить в монастырь». Когда же я отвечал ему, что я человек господский, он сказал: «Гряди; Божия Матерь тебе поможет, и графиня, помещица твоя, через ходатайство великих людей, отпустит тебя на волю».

С этим утешительным предсказанием и с благословением отца Серафима я отправился домой.

Достигши же семнадцатилетнего возраста, я получил наконец от своих родителей согласие на поступление в монашество и, будучи еще господским человеком, поступил в Саровскую пустынь. По прошествии двух лет игумен саровский отец Нифонт благословил меня, как оказавшегося по искусе способным к монастырским послушаниям, хлопотать об увольнении из крепостного состояния. Это побудило меня отправиться в Санкт-Петербург, и здесь Промысл Божий указал мне обратиться с просьбой об исходатайствовании столь желаемого мной увольнения к настоятелю Сергиевской пустыни, отцу архимандриту Игнатию³. Добрый настоятель тотчас же согласился на мою просьбу и вскоре, действительно, исхлопотал мне это увольнение. По представлении его отцу Нифонту я был принят в Саровской пустыни послушником, а оттуда перешел в Нижегородский Печерский монастырь, где и поныне нахожусь, под покровом Царицы Небесной. Таким образом исполнилось в точности предсказание отца Серафима.

Я и муж мой пожелали видеть богоугодного старца Серафима и поехали в Саровскую пустынь; но по приезде туда не застали отца Серафима в монастырской его келье; он был в лесу, на пустынных трудах. Мы пошли туда, и вскоре сам старец встретился с нами. Он тотчас обратился к мужу моему со словами: «Вот что, батюшка, пророк Давид пишет: Господи, возлюби благолепие дома твоего, и место селения славы твоей. Вельми хорошо, батюшка, украшать Храмы Господни». Отец Серафим говорил это по дару прозорливости, провидя, как муж мой любил украшать храмы Божии.

После того отец Серафим приглашал нас в свою монастырскую келью, и мы стали у него просить благословения на поездку в Москву к своему помещику, чтобы хлопотать об отпущении на волю или, по крайней мере, о том, чтобы господин уволил мужа моего от должности управляющего. Но отец Серафим, выслушав слова наши, взял моего мужа за руку и, подведя его к Иконе Умиления Божией Матери, сказал: «Прошу тебя, ради Божией Матери, не отказываться от должности. Твое управление – к славе Божией: мужиков не обижаешь. Не слушай, кто тебе будет говорить про тебя или про твою супругу дурно, а в Москву нет тебе дороги; а вот твоя дорога: я благословил одного управляющего – просится на волю по смерти господина, который при жизни своей купил себе имение на Низу и послал его принять оное и устроить. Когда господин тот скончался, госпожа отпустила управляющего на волю и дала ему доверенность на управление имением такую, что только себя не вручила ему». Отец Серафим говорил эту притчу о моем муже, с которым действительно все то случилось впоследствии, что он предсказал за несколько лет до исполнения.

У мужа моего была следующая странная болезнь. Едва только он немного простудится, как тотчас кровь бросается ему в лицо, делается напряжение жил, нервы, особенно носовые приходят в необыкновенное раздражение, и он сначала ощущает странное щекотание в носу, а потом начинает чихать беспрестанно. Это изнурительное чихание продолжалось у него иногда целый день, а иногда и два и совершенно убивало его. Московские и нижегородские врачи советовали ему непременно лечиться от этой опасной болезни и предсказывали, что у мужа моего со временем может образоваться полип. Но так как мужу моему некогда было заняться серьезно своим лечением, то болезнь вскоре очень усилилась. Тогда мы решились ехать в Саров к отцу Серафиму.

По приезде нашем старец, благословивши нас, тотчас же взял с печки бутылку с водой, приказал моему мужу наклонить голову и начал сам поливать ее водой из бутылки, потом приказал ему умыться этой водой и подал ему со своей шеи полотенце, чтобы он утерся им. С тех пор болезнь моего мужа совершенно миновалась, и он прожил еще семь лет.

Отец Серафим, благословляя нас однажды на возвратный путь из Сарова домой, сказал мне: «Вот, матушка, пришли ко мне мужчина и две женщины и стали творить молитву; я их не пустил, а когда они стали очень громко стучать в дверь и мне уже нечего было делать, то я лег спать». И потом прибавил: «Понимаешь ли ты это, матушка!» После того, по приходе нашем на гостиный двор, мы нашли там какого-то чиновника нижегородского, который приехал в Саров с женой и начал меня упрашивать сходить с ними к отцу Серафиму, говоря, что они одни не смеют идти и думают, что отец Серафим не пустит их. Муж мой также просил меня, чтобы я сходила с ними. Мы пошли и, по приходе на крыльцо кельи, услышали, что отец Серафим что-то делает в своих сенях. Я, по обыкновению, сотворила молитву. Но отец Серафим не отвечал обычного «аминь» и не отпирал дверей. Спутники мои начали проситься с усилием, но он молчал. Тогда мужчина начал громко стучать в двери, и вот мы услышали, что отец Серафим лег спать у самых дверей, где мы стояли, и через несколько минут захрапел. Тут только поняла я, о каком мужчине и двух женщинах говорил он мне при прощании, и мы принуждены были отправиться домой в гостиницу, не видавши старца.

В последний год жизни моего мужа я была в Сарове, в пустыни отца Серафима. Я нашла там его, собиравшего щепки, у вала, на дороге. Заметив меня, он подозвал меня к себе и сказал: «Вот, матушка, Святые Отцы благословили меня собирать эти щепочки для сирот дивеевских; придет зима, нужно будет топить им печки». Потом, взяв меня за руку, довел по дороге до своих гряд, где были посажены лук и картофель, и сказал: «А вот, матушка, мое богатство; вот как я живу; богатство же муженька твоего пойдет в другие руки; но ты не унывай о том». Действительно, через несколько месяцев муж мой скончался, а остальное все случилось так, как предсказывал дивный старец.

Однажды я была очень больна желудком и начала лечиться; но так как пользы никакой не было, то я приехала к отцу Серафиму и рассказала ему о своей болезни. На это старец отвечал мне так: «Если ты, матушка, будешь лечиться, то скоро, скоро живот свой кончишь. Болезнь сию молчанием понеси, и пройдет, как перестанешь лечиться». При этом он прибавил: «Вот когда ты пойдешь к Царице Небесной, то каких ты там не увидишь!» По благословению Серафима, я перестала лечиться, и болезнь моя действительно миновалась. После того я поехала в село Пемец, где находится чудотворная икона Божией Матери; и вот на квартире, где привелось мне остановиться, я увидела старушку, которая перевязывала свои раны, которыми было покрыто все ее тело. Утром, идя к обедне, я увидала новую страшную больную: вели одну девушку, расслабленную, опухшую и трясущуюся всеми членами. Тогда невольно вспомнила я слова Серафима, которые сначала казались мне непонятными: «Когда ты поедешь к Царице Небесной, то каких ты там не увидишь».

Однажды я была у отца Серафима с родной своей сестрой, которая была замужем за одним священником, но овдовела. Старец, благословляя сестру мою, сказал ей: «Жизнь твоя, матушка, благословенна до самого твоего успения». На это сестра моя отвечала ему: «Простите меня, батюшка, Христа ради: я все грешу, ссорясь со своим родителем за то, что он, сдавши свое место брату моему, сам все живет у меня». Отец Серафим возразил ей: «С кем же, матушка, и жить-то тебе, как не с родителем». Сестра отвечала ему: «У меня есть, батюшка, сын, который оканчивает ныне курс, и я на него имею надежду». Но отец Серафим опять возразил ей: «Никакой, матушка, нет надежды, никакой нет». И действительно, сын сестры моей вскоре умер.

Однажды, будучи в Сарове, в день воскресный пошла я после поздней обедни к отцу Серафиму, и он, благословив меня, спросил: «Ты, матушка, была у обедни?» Я отвечала: «Была, батюшка». Тогда он спросил: «Видела ли ты там, как мы собором отпевали одну женщину? Я только что пришел из церкви. Наш отец игумен сделал ей хороший гроб. Понимаешь ли ты это, матушка?» – и он повторил свой вопрос несколько раз. Я подумала, что, верно, он предсказывает мне близкую мою кончину, и с этими мыслями отправились домой. Дорогой заехала я в деревню Соболеву, которая принадлежит к Покровскому приходу, чтобы навестить свою родную тетку. Но здесь, к великому прискорбию, услышала я, что тетка моя недавно умерла и ее похоронили в тот самый воскресный день, после обедни, в который я была у отца Серафима и он говорил мне о покойнице. Отец протоиерей сделал ей, по усердию на свой счет, гроб и похоронил собором. Тогда поняла я чудную прозорливость отца Серафима.

Этот самый протоиерей не имел прежде никакой веры к отцу Серафиму, но когда я рассказала ему о последнем предсказании старца, то он пожелал лично видеться с ним. И вот, едва только, по приезде своем в Саров, вошел он в келью к отцу Серафиму, как старец встретил его иерейским лобзанием и словами: «Да благословит тебя, батюшка (при этом он назвал его по имени), Господь Бог и Покров Божией Матери», и потом назвал всех тех угодников, во имя которых в Покровском храме были устроены семь приделов. С того времени протоиерей питал всегда большую веру к отцу Серафиму.

Однажды привезла я к отцу Серафиму восковых свеч, он тотчас же спросил меня: «Ты, матушка, поедешь в Дивеев?» Я отвечала ему: «Благословите, батюшка; я везу туда три иконы». Тогда отец Серафим сказал: «Так, кстати, отвези туда и свечки; все равно за вас пойдет молитва». Потом он сказал: «Ты, матушка, знаешь пчел? Когда матка сидит в улье, то и пчелки около нее. Так-то и девочки в Дивееве всегда пребывают с Божией Матерью». На это я сказала ему: «Ах, батюшка! Как счастливы эти девочки, что они всегда пребывают с Божией Матерью». Тогда батюшка возразил мне: «Что девочкам завидовать; и вдовой быть хорошо; Анна Пророчица была вдова, но ей разве было худо? А ты девушек-то моих люби, почитай и не дожидайся, чтобы они за тобой ходили, а сама поищи их». Через несколько лет после того я овдовела; и из Дивеева Ирина Прокопьевна прислала ко мне сестру с письмом, в котором звала меня в обитель. Тогда я вспомнила слова отца Серафима: «Не дожидайся, чтобы девушки мои за тобой ходили, а сама поищи их», – и решилась поступить в Дивеевскую общину.

Муж мой, Н. К. М., лишившись места управляющего в селе Елизарьеве, вскоре получил такое же место в селе Череватове, Ардатовского же уезда, и здесь жестоко занемог. Это было в 1822 году. Зная мою преданность к отцу Серафиму и его ко мне благоволение, он послал меня попросить его святых молитв и благословения и спросить: может ли он надеяться на выздоровление или нет?

Я отправилась в Сарово и по прибытии моем туда нашла, что отец Серафим затворился и никого не принимал. Я пробралась сквозь множество народа, ожидавшего выхода отца Серафима, к его келье, и вдруг старец Божий, как бы провидя мою крайнюю нужду видеть его, показался в дверях кельи и, не обращая внимания на остальной народ, обратился ко мне: «Дочь Аграфена, подойди ко мне скорее, потому что тебе нужно поспешить домой». Когда я подошла к нему, он, предупреждая слова мои, дал мне святой воды, антидора, красного вина и несколько сухарей и сказал: «Вот, скорее вези это к своему мужу». Потом, взяв мою руку, он положил ее к себе на плечо и, дав осязать бывшие на нем вериги, сказал: «Вот, дочь моя, сперва мне было тяжело носить это; но ныне весьма приятно. Спеши же теперь и помни мою тяжесть; прощай». С сими словами он благословил меня и ушел опять в свою келью, где снова затворился и никого к себе не принимал.

По приезде домой я нашла своего мужа при последних минутах жизни; у него уже отнялся язык. Тогда я вспомнила о веригах старца и поняла, что он предсказывал мне о трауре. Едва дала я, по приказанию отца Серафима, больному красного вина с антидором и потом святой воды, больной снова заговорил и сказал: «Прости меня, святой отец, в последний раз получаю я от тебя благословение». После этих слов он благословил еще детей наших, простился со мной и сказал: «Велики дела отца Серафима!» – лег снова и мирно отошел к Господу.

1824 года 14 сентября удостоилась я быть у отца Серафима и получить от него благословение. Я пришла к нему с той целью, чтобы спросить у него о своем брате, бывшем в военной службе и не уведомлявшем нас о себе около 4-х лет. Еще не успела я сказать ни слова о своем намерении, как старец, предупреждая слова мои, сказал: «Ты много не огорчайся: во всяком роде бывает траур». Когда же начала я говорить ему о своем брате, он отвечал мне: «Об этом-то не могу не сказать, чтобы ты его поминала за упокой». Прозорливость его действительно оправдалась. Через три месяца после нашего разговора я получила известие из того полка, где служил брат мой, что его уже нет на свете.

В 1825 году в первый раз посетила я с сестрой Саровскую пустынь, с пламенным желанием увидеть старца Серафима и получить от него благословение. Моя сестра первая удостоилась видеть его, после утрени, и была в восхищении от его ласкового приема. Я же не могла видеть его вместе с ней, потому что не была у заутрени из-за сильной головной боли. По окончании же обедни мы обе отправились к благочестивому старцу в келью. Дорогой я заметила, что служитель сестры моей нес за нами две бутыли, и полюбопытствовала спросить у сестры, что он несет? Сестра отвечала, что она пожелала, по примеру других посетителей Сарова, принести в дар отцу Серафиму немного церковного вина и масла. Я, не зная об этом прежде и не имея с собой в то время ничего, что могла бы принести в дар отцу Серафиму, очень опечалилась. Но сестра, видя мое смущение, предложила мне взять одну из этих бутылей и поднести ее старцу от себя. Я очень обрадовалась этому предложению.

Мы пришли в келью отца Серафима, и когда я взглянула на праведного старца, то уже не хотела ни на что более смотреть в его келье. Я не могла отвести глаз от его лица, в котором дышала доброта, смирение и святость. Он принял нас как отец детей, давал нам просфор и красного вина, снимал с себя крест и давал нам целовать его. Сестра подала ему принесенную ею бутылку церковного вина, и он принял ее очень милостиво и благословил сестру. Потом и я подала ему бутылку с маслом. Старец, взяв ее также милостиво, вдруг сказал мне: «Вперед, если вздумаешь, матушка, что принести мне, то свое принеси», – и, заметив, в какое пришла я смущение и замешательство от этих слов, тотчас же прибавил самым кротким тоном: «Я хотел, матушка, сказать тебе, что если ты живешь в деревне, то, верно, там есть и пчелы; так ты велела бы из воску насучить свеч; тогда бы это и было твое». После этого он начал беседовать с нами о пользе наших душ, много говорил о спасительном пути Христианском, и каждое слово его запечатлевалось в нашем сердце.

1826 года, 6 апреля, во время праздника в селе Елизарьеве жена моя, дворовая женщина А. А., пришедши с обедни, пообедала и потом вышла вместе со мной за ворота нашего дома для небольшой прогулки.

Вдруг, Бог знает от чего, с ней сделалась дурнота и головокружение, так что я едва мог довести ее до сеней. Здесь она упала на пол; с ней началась рвота и ужасные судороги во всех членах; наконец она совершенно помертвела. В таком ужасном положении она оставалась около получаса. Вслед за тем, как бы несколько опамятовавшись, она начала скрежетать зубами, грызть все, что ни попадалось ей под руки, и потом уснула. На другой день ей сделалось лучше, и на вопрос матери, что случилось с ней вчера, она отвечала, что ей показалось, будто на нее обрушивается господский дом, да и теперь все окружающее представляется ей в ужасающем виде. Через два дня это несчастное состояние снова повторилось с ней, потом через месяц, и уже не прекращалось в течение целого года, повторяясь ежедневно, так что стали считать ее за бесноватую.

Сначала, по просьбе управляющего нашим селом Н. П., ее лечил уездный врач А. Я., но когда все его старания были безуспешны, то вызван был для лечения другой врач из Ардатова, но и тот после трехнедельного тщательного лечения отказался от дальнейших трудов, сказав, что такой болезни он никогда не видывал и что эта болезнь какая-то непонятная. Наконец по старанию управляющего, который принимал искреннее участие в больной, вызван был из Выксунских заводов доктор М. Но и этот, осмотревши больную, сказал, что ее болезнь непонятная, и что, наверное, тут проказничает злой дух, которого изгнать он не берется, и что он советует не мучить больную, усиливаясь лечить ее человеческими средствами, а лучше прибегнуть к помощи Божией.

Несмотря на этот совет, мы все еще пытались помочь ей простыми средствами, но все они были напрасны: больная была близка к смерти.

20 мая 1827 года ночью, накануне праздника царя Константина и матери его Елены, вдруг видит больная, что в комнату к ней входит какая-то незнакомая старая женщина, среднего роста, сухая, белокурая, но обстриженная, круглолицая, с закрытыми глазами, босиком и вся запыленная и говорит ей: «Что ты лежишь и не ищешь себе врача». Устрашенная этим необыкновенным явлением, больная оградила себя крестным знамением и начала читать: «Да воскреснет Бог» и т.д.

Тогда незнакомая женщина сказала ей: «Ты не бойся меня, я тебе желаю добра и здоровья; молитву эту я люблю и радуюсь, когда кто читает ее».

Больная спросила ее: «Кто же ты? Не с того ли света? И не видела ли ты там моего мальчика?»

Незнакомая женщина отвечала ей: «Видела; он на тебя гневается; впрочем, о нем нет нужды говорить, а надобно подумать о себе. Что ты не заботишься об исцелении?» Больная отвечала: «Много было у меня лекарей; но ни один не мог помочь». На это незнакомка отвечала: «Я найду тебе верного врача, который давно уже желает исцелить тебя; он нарочно просил меня сходить к тебе. Спеши скорее в Саровскую пустынь к отцу Серафиму; он тебе может помочь». После этого видение исчезло.

Тогда больная решилась разбудить свою мать, но та не спала и слышала разговор дочери. Когда же все затихло, мать спросила ее, с кем она говорила. Дочь удивилась, что мать не видела женщину, которая посылала к отцу Серафиму и говорила, что он поможет. Мать холодно приняла рассказ и сказала, что когда будет легче, тогда может и съездить, и вскоре уснула. Между тем вскоре моя жена снова увидела незнакомую женщину, которая упрекала о промедлении, потому что отец Серафим ждет ее и думает, что она скоро будет.

Тогда больная осмелилась спросить ее, кто она такая и откуда? Женщина отвечала ей: «Я из Дивеевской общины: первая тамошняя настоятельница Агафья». Сказав это, она снова скрылась.

Моя жена тотчас разбудила свою мать и начала уговаривать ее, чтобы она выпросила подводу у управляющего для поездки в Сарово. Мать тотчас, хотя это было на ранней заре, отправилась к управляющему, рассказала ему все и просила дать подводу. Управляющий сразу согласился и рассказал, что он и сам видел ночью во сне отца Серафима, как он заботился о какой-то больной женщине и держал над ней крест, носимый им на своей груди, и как больная после того пошла от него совершенно здоровой.

Вскоре моя жена с матерью отправились в Сарово. При въезде в Саровский лес моя жена впервые после болезни, лишившей ее слуха, услышала звон Саровского колокола и, к удивлению и радости матери, сказала: «Маменька! Чу, благовестят к обедне». Они приехали в монастырь в обеденное время и нашли братию в трапезе, а об отце Серафиме узнали, что он затворился в своей келье и никого к себе не принимает. Между тем народа, собравшегося около его кельи, было столько, что невозможно было дойти до нее. Тогда мать обратилась к одному монаху и просила его довести их до затворника. Добрый монах тотчас провел их сквозь толпу и, оставив в сенях кельи, отправился к старцу. Но отец Серафим опередил его. Едва монах сотворил по монастырскому обычаю молитву при входе, как старец вышел к нему и сказал: «Веди сюда скорее скорбящую Александру».

Монах возвратился к просительницам, приказал им идти, и сам, по просьбе матери, помог вести больную.

Как только они вошли в келью отца Серафима, моя жена вырвалась из их рук с необыкновенной силой и поспешностью и бросилась в ноги отцу Серафиму.

Тогда старец покрыл ее своей епитрахилью и прочитал над ней молитву; а потом, взяв ее обеими руками за голову, несколько приподнял. Моя жена ощутила в это время, что как будто кто-нибудь с шумом сдернул с нее шубу, и чувствовала себя так, как бывает после сильного угара.

Наконец отец Серафим, дав ей святой воды и антидора, велел приложиться к кресту, который у него висел на груди, и к стоявшей у него на столе иконе Божией Матери и сказал: «Вот твоя Заступница! Она ходатайствовала о тебе перед Богом».

Получив таким образом совершенное выздоровление и сознавая всю великость благодеяния, оказанного ей отцом Серафимом, моя жена жалела, что не имела с собой тогда ничего, чем бы могла вознаградить своего благодетеля. Но он, прозревая ее мысли, сказал: «Мне ничего от тебя не надобно; молись только Богу. Если же есть у тебя желание дать мне что-нибудь, то напряди мне в три дня, в три среды, немного ниточек и ссучи их в три пятка, воздерживаясь в эти шесть дней от пищи, питья и разговоров; да еще читай при каждом начатии дела по три раза молитву Господню а молитву Богородице читай непрестанно во все шесть дней». После того он благословил их и отпустил с миром домой, убеждая более не скорбеть.

В 1826 году собрался я съездить в Саровскую пустынь на богомолье и для получения благословения великого старца отца Серафима. Но перед самым отъездом, накануне Праздника Вознесения Господня, со мной сделался такой жестокий удар, что я потерял совершенно память. Я не узнавал никого, даже своих родителей, и меня, как безумного, привели в Саровскую пустынь. Здесь один из послушников той обители, бывши прежде солдатом, из даточных нашего села, принял меня под свое покровительство и повел к отцу Серафиму. Дивны дела Твои, Господи! Едва только стали мы подходить к келье старца, как я уже почувствовал в себе облегчение: память и понимание понемногу снова начали возвращаться ко мне, и я помню все, что отец Серафим говорил и делал со мной в то время. Сперва он благословил меня и начертил на челе моем крест маслом из лампадки; потом дал мне две пригоршни сухариков, наконец, сам показал мне трехперстное сложение креста и сказал: «Милостив Бог! Молись ему так; со временем все это пройдет». И действительно, немного спустя по возвращении моем домой, я сделался совершенно здоров, молитвами угодника Божия отца Серафима.

Пермской губернии Екатеринбургского уезда, не припомню только, какого завода управляющий Д. Ив. лично сообщил мне (когда я, бывши извозчиком в Дивееве в 1844 году, возил туда дивеевских сестер): когда он был со своим семейством у отца Серафима, то старец не только назвал по имени всех их: его самого, жену и детей, не слыхав ни о ком из них прежде, но даже предсказал каждому время кончины, год, месяц и число и назначил ему жить двадцать лет, а жене его – двенадцать. Жена его действительно умерла в то самое время, в какое ей предсказано было отцом Серафимом.

Слышал я от одной сестры дивеевской, Е. М. З., следующий рассказ. В миру была она замужем за одним господином, служившим в Златоустинских заводах, и при жизни еще мужа была в Сарове у отца Серафима. Ей вздумалось испытать старца, и она спросила у него: «Батюшка! Благословите меня поступить в Дивеевскую общину для спасения души». Отец Серафим на это отвечал ей так: «Нет, матушка, погоди! Сперва поживи с мужем-то, а когда он умрет, тогда еще лет десяток потрудись для своих церквей просфорнею; тогда и мужа-то избавишь от муки». Но она возразила ему: неизвестно, батюшка, кто из нас скорее умрет, муж мой или я сама. На это старец отвечал: «Нет, матушка, муж твой годика через три умрет». Что действительно и случилось.

По прошествии трех лет муж ее умер и оставил после себя большой долг, который она весь выплатила и тем, надобно полагать, избавила его от муки. После того действительно она была просфорнею для двух церквей; и наконец, видя, что все предсказания отца Серафима над ней сбываются, решилась вторично побывать у него и снова попросить его благословения на поступление в Дивеевскую общину. Но старец и на этот раз не благословил ее, а велел пожить в миру. Когда же сказала ему, что ей приходится жить в кругу молодых людей, тогда отец Серафим прикоснулся к ней своей рукой и сказал: «Милостив Господь! Хотя молодые люди и будут тебя прельщать, но тебе и на мысль не придет ничего худого». Таким образом, она оставалась просфорнею около десяти лет и проходила это послушание с такой ревностью, что, казалось, желала навсегда при нем остаться. Но наконец через десять лет, действительно, Господь Бог привел ее поступить в Дивеевскую общину, как предсказывал о том отец Серафим.

Рассказывал мне также Нижегородской губернии Ардатовского уезда села Большого Череватова удельный крестьянин Г. Д. С., что однажды в 1848 году, во время холеры, поехал он вместе с дядей и маленьким своим сыном в село Окиль Темниковского уезда за хлебом, и когда прибыл в село Корову на ночлег, то вдруг почувствовал в себе все признаки холеры. Бывший в селе том становой пристав предложил ему какое-то лекарство. Но он, полагаясь единственно на волю Божию и на молитвы отца Серафима, не принял этого лекарства, а решился ехать на источник отца Серафима. Здесь, призвав на помощь праведника, он умылся, окатился и напился воды из источника. И от этого вдруг почувствовал в себе такое облегчение, что как будто бы не бывал никогда и болен; в нем снова возродился аппетит, тогда как до того времени ему все казалось горьким и он ничего не мог есть.

Касательно источника отца Серафима слышал я в Саровской пустыни еще следующий рассказ. Однажды привели к этому источнику бесноватую женщину, которая терзала себя за волосы, рвала свою одежду и ужасно кричала. На нее начали лить воду из источника, и она закричала: «Пустите, пустите, замучил меня монах!» Несмотря на то, на нее продолжали лить воду до тех пор, пока она не уснула спокойно. Проснувшись же через несколько времени, она стала совершенно здорова, оградила себя крестным знамением, сама напилась воды из источника, и с того времени доныне прежние припадки не возвращались к ней.

Того же села Череватова жена крестьянина Терентия Плотникова говорила мне, что отец Серафим предрек ей всю последующую ее судьбу: сколько лет будет она нездорова, будучи замужем; когда выздоровеет и как потом будет опять хворать, как будет претерпевать вообще горькую долю замужем и кого наконец родит; и что все это сбылось действительно.

В мае 1829 года жена крестьянина Воротилова, Анастасья, сделалась опасно больна, и муж ее, имевший большую веру в силу молитв отца Серафима, немедленно отправился в Саровскую пустынь к старцу, чтобы просить его св. молитв за отчаянно больную.

Он приехал в Саров около полуночи и тотчас же пошел к монастырской келье отца Серафима, веруя, что он его примет. Действительно, старец, извещенный, без сомнения, Богом, уже дожидался его на крылечке своей кельи и приветствовал его словами: «Что, радость моя, поспешил в такое время к убогому Серафиму?» Крестьянин рассказал ему все и просил его святых молитв. Но старец отвечал ему: «Она должна умереть от этой болезни». Но Воротилов припал со слезами к ногам старца и умолял его помолиться о возвращении его жене жизни и здоровья. Видя такую искреннюю и полную веру крестьянина, отец Серафим погрузился тогда в молитву минут на десять и, по прошествии этого времени, снова открыл свои очи, блиставшие небесной радостью, и, поднимая Воротилова, лежавшего у его ног, сказал ему: «Ну, радость моя, Господь дарует супружнице твоей живот; гряди с миром в дом твой». Воротилов тотчас же отправился домой и узнал, что жена его почувствовала облегчение именно в те самые минуты, в которые отец Серафим находился в молитвенном подвиге. Вскоре крестьянка выздоровела.

Случилось мне самому быть у отца Серафима, и он, поздоровавшись со мной по иерейскому обычаю, предрек мне между прочим, что я буду почтен саном благочинного, и дал мне при этом наставление, как проходить обязанности этого сана.

Впоследствии, действительно, между прочими архипастырскими милостями возложена была на меня и должность благочинного, как предсказал прозорливый старец.

В городе Ардатове Нижегородской губернии у М. Е. К. одиннадцатилетний сын Андрей сделался так тяжко болен глазами, что почти совсем ничего не мог видеть. Он болел девять месяцев, до тех пор, пока родители его не вздумали обратиться с мольбой о помощи к отцу Серафиму, о богоугодной жизни которого далеко было известно.

Когда мать больного отрока приехала в Саров (что было 3 августа 1829 года), отец Серафим находился в это время почему-то в затворе и никого к себе не принимал. Но мать больного, несмотря на то, что многие посетители, желавшие получить благословение старца и потерявшие в том надежду, уезжали из Сарова, решилась дожидаться, пока отец Серафим выйдет снова из своего затвора. Она прождала пять дней. Наконец отец Серафим отворил снова двери своей кельи для всех.

Пригласив к себе больного отрока с его матерью словами «Грядите, грядите» и благословив их, он начал дуть больному в уши и глаза и в то же время оградил его голову крестным знамением. Потом, еще раз благословив больного, он сказал ему: «Будешь здоров»; и наконец, при выходе больного из кельи, вслед за предсказанием выздоровления, предрек ему и имя будущей его жены; именно он сказал ему: «Ты будешь женат на Серафиме». А матери его сказал: «Грех праздника не почитать», открывая этими словами то, чем она согрешила на пути в Саров. Едва только вышли они из кельи отца Серафима, как тотчас же больной ощутил на себе силу молитв и благословения старца; он увидел снова свет Божий; а через месяц и совсем сделался здоров. Исполнение же предсказания отца Серафима больному отроку касательно имени будущей его супруги оправдалось тогда, как я, Серафима, сделалась его женой.

Имея уже троих дочерей со времени нашего брака, но не имея ни одного сына, мы усердно молили о том Всевышнего; но сколько ни молились, как ни просили святых молитв людей, живущих по Бозе, Господь не внимал нашим молитвам. Наконец мы решились съездить в Саровскую пустынь к известному тогда по всей России богоугодной жизнью, прозорливостью и силой молитв у Господа отцу Серафиму. В то же время хотелось нам посмотреть и на родного моего брата, саровского монаха Иоанна, который не видел еще моей жены, а своей невестки.

По приезде в Саровскую пустынь мы остановились в гостинице и постарались сначала увидеть брата, которому несказанно обрадовались, и объяснили ему причину нашего приезда. Брат сказал нам, что Бог волю боящихся творит и молитву их слушает; он просил нас, чтобы мы имели только веру в молитвы отца Серафима, и обещал, что по вере нашей непременно все будет нам.

На другой день мы отправились вместе с братом к отцу Серафиму и нашли его в лесу, в болоте, где он собирал мох.

Едва только подошли мы к нему, как он благословил нас и спросил у брата: «Это не родные ли твои?» И когда брат отвечал ему утвердительно, он обратился к нам и, как Ангел Божий, со всей кротостью, сказал, указывая на брата: «Благодарите Господа Бога за то, что он избрал из вашего рода в служение себе». Жена моя в это время припала к ногам отца Серафима, как научена была братом, и мысленно просила его святых молитв об исходатайствовании у Бога сына, а я никак не мог удержаться от слез. Меня до глубины души тронули слова старца, потому что он, не зная меня совершенно и не находя даже сходства между мной и братом (так как он совершенно не похож на меня), провидел духом, что мы родные. Сердцу моему было невыразимо отрадно, что Господь благословил наш род избранием брата моего себе на служение. Слова старца пробудили мою совесть и напомнили, что я и меньшой наш брат много, весьма много старались препятствовать брату в его стремлении к иноческому пути.

Тогда мне стало совершенно ясно и то, за что Господь Бог доселе наказывал меня и меньшого брата моего своим праведным гневом. Отец Серафим, ограждая жену мою, лежавшую у его ног, крестным знамением, сказал ей: «Господь тебя благословит; твое желание исполнится». После того он дал ей из своего источника воды, приказывая пить ее, и благословил нас в обратный путь.

Через несколько времени после того, действительно, жена моя разрешилась от бремени сыном, и мы возблагодарили Господа Бога и его святого угодника отца Серафима, вполне уверовав в его прозорливость и силу молитв перед Господом.

Однажды я сподобилась быть у отца Серафима, вместе с другими, приходившими к нему за благословением. Отец Серафим благословил меня и, говоря мне наставления словами псалмов и Священного Евангелия, несколько раз в продолжение разговора дотрагивался до моего левого бока, в котором я чувствовала уже около пяти лет какую-то болезнь, причинявшую мне нестерпимые страдания. Но об этой болезни я не смела говорить и беспокоить отца Серафима. Каково же было мое удивление, когда по приходе домой я не ощутила уже никакой боли и с тех пор, благодаря Бога и Его великого подвижника отца Серафима, чувствую себя совершенно здоровой.

Моя двоюродная сестра В. Н. была очень больна припадками и боялась всякой святыни, с которой подходили к ней. Лекарства ей не помогали. Наконец ее привезли в Саров к отцу Серафиму. Старец дал ей сухариков и велел умыться в своем источнике. С тех пор болезнь ее совершенно прошла, и она живет благополучно у своих детей.

По желанию и вере моей жены, я отправился однажды с ней в Саровскую пустынь, чтобы получить благословение и воспользоваться назиданиями старца Серафима; и я тотчас же по выходе из экипажа, оставив жену в гостинице, отправился к пустынной келье отца Серафима, куда указал мне дорогу один саровский иеромонах, сказавши, что отец Серафим там. На дороге встретился со мной сам старец, шедший уже из пустыни в обитель. Я подошел к нему под благословение, и он, благословивши меня, велел идти за собой, в его монастырскую келью. По приходе туда отец Серафим похристосовался со мной и милостиво спросил: «Что вам угодно, батюшка?» Я отвечал ему, что нарочно приехал сюда с женой, чтобы только видеться с ним и принять от него благословение; потом просил у него позволения привести к нему и жену свою. Отец Серафим приказал нам прийти к себе на другой день, после ранней обедни, и еще спросил меня: «Долго ли вы пробудете здесь, в обители?» Я отвечал, что намерены выехать завтра, то есть в субботу, после обеда; впрочем, прибавил, мы полагаемся на Вашу волю, как Вы благословите. Тогда он сказал: «Послезавтра, в воскресенье, отслушав обедню, поезжайте; у нас в обители будет торжество и молебствие». С этими словами отправился я домой и, рассказывая жене о свидании с отцом Серафимом, спросил у нее, какой послезавтра будет праздник. Она отвечала, что, кажется, нет никакого, кроме обыкновенного воскресного дня. «Да как же, – возразил я, – отец Серафим говорил, что послезавтра, в воскресенье, будет в обители торжество и молебствие. Не было ли, может быть, у них в обители в этот день какого-нибудь достопамятного события? Или он что-нибудь предсказывает». С этим вопросом обращался я еще к одному монаху, бывшему тогда в гостинице, но и от него услышал то же самое, что послезавтра, кроме обыкновенного воскресного дня, нет другого праздника.

На другой день, в субботу, после ранней обедни мы пришли к отцу Серафиму. Он принял нас весьма ласково, дал приложиться к медному кресту, висевшему у него на груди, оделил нас сухариками и снова повторил прежние слова свои: «Завтра у нас, в обители, будет торжество и молебствие, и вы, не отслушав обедню, не уезжайте». Такое повторение еще более удивило нас и оставило в крайнем недоразумении.

По выходе нашем от отца Серафима жена моя отправилась домой, а я, осмотрев все, что было достопамятного в Саровской пустыни, зашел к отцу игумену Нифонту и между прочим спросил у него: какое у вас, в обители, будет завтра торжество и молебствие? Он отвечал: никакого не будет торжества. В это самое время вошел к нам в комнату монастырский служитель, возвратившийся с почты, и подал отцу игумену пакет с письмами. Отец игумен распечатал его и прежде всего увидел между письмами Указ, в котором заключалось известие о рождении Великой Княжны и повеление отправить по этому случаю благодарственное Господу Богу молебствие.

Таким образом оправдалось предсказание отца Серафима. На другой же день в Соборном Саровском Храме совершено было благодарственное молебствие, и во весь тот день раздавался торжественный звон по обители. Отец игумен Нифонт разделил тогда со мной удивление к дару прозорливости отца Серафима.

С первого дня моего знакомства с отцом Серафимом я видел в нем всегда истинного человека Божия, преисполненного высокой мудрости и благодатного дара прозрения. Знакомство мое с ним началось следующим образом.

Почти ежегодно приходилось мне ездить из Москвы в свою пензенскую деревню, и давно уже желал, во время этих поездок, посетить Саровскую пустынь, славившуюся примерным благочестьем иноков, и в особенности хотелось мне принять благословение от знаменитого старца Серафима. Желание мое наконец исполнилось, и мне удалось побывать в Сарове.

Я приехал туда вечером и, оставив экипаж в гостинице, поспешил в монастырь, но не нашел там старца Серафима. Он был в своей пустыни. Я поспешил туда и, отойдя с полверсты от монастыря, к величайшей радости увидел его самого, идущего ко мне навстречу, на пути в монастырь. Я подошел к нему и просил благословения. Старец благословил меня и спросил, кто я таков. Я не назвал своей фамилии, сказавшись просто проезжающим человеком. Тогда он обнял меня и поцеловал, говоря: «Христос воскресе!» – и потом спросил, читаю ли я Евангелие, и на утвердительный мой ответ сказал: «Читай почаще следующие слова в сей Божественной книге: приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии, и аз упокою вы. Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня, яко кроток и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим. Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть» (Мф. 11:28–30).

Сказав эти слова, он опять обнял меня со слезами. Дорогой он беседовал со мной о будущей жизни и о разных имеющих случиться со мной испытаниях, которые все сбылись в свое время. Придя в монастырь, он пригласил меня в свою келью, дал напиться святой воды и пожаловал горсть сухарей.

Прощаясь со мной, он спросил, долго ли я пробуду в монастыре.

Я отвечал, что предполагаю уехать завтра, после ранней обедни.

Тогда он с невыразимой любовью сказал мне, что, полюбив меня, он желает еще видеться со мной завтра после ранней обедни, и поэтому он не пойдет завтра в пустыньку, а останется в монастыре. Я исполнил его желание с полной радостью, и когда на другой день, после ранней обедни, подходил к келье старца, увидел, что он уже вышел ко мне навстречу на крыльцо своей кельи. Он обнял меня, благословил и ввел в келью. Здесь снова напоил меня святой водой, дал сухариков и, благословляя в путь, советовал опять почаще читать выше сказанные слова из Святого Евангелия и еще Символ веры, в котором просил обращать особенное внимание на двенадцатый член. Затем мы расстались.

Воспоминание об этой встрече моей со старцем и о последовавших затем беседах, во время других посещений мной Сарова, служит для меня всегда величайшим наслаждением.

С самого раннего детства наслышалась я о прозорливости и святости Саровского затворника и пустынника отца Серафима, и потому весьма хотелось мне посмотреть на него и принять от него благословение. Желание мое исполнилось наконец, по милости Божией, в 1830 году.

В Арзамасе, на пути в Саровскую обитель, хозяева квартиры, где я остановилась, сказали мне, что если я не поспею в Саров к ранней обедне в наступающее воскресенье, то не увижу уже отца Серафима, потому что он после ранней обедни обыкновенно уходит в свою пустыньку и остается там до среды. Так как погода тогда была весьма тяжелая, а мое здоровье было плохо, то, чувствуя себя не в силах искать отца Серафима в его лесной пустыньке, я тотчас же, не отдыхая в Арзамасе, пустилась в путь. Это было в субботу, после обеда. Я ехала всю ночь и наутро была уже в Сарове.

Первый вопрос мой при входе в гостиницу был: не кончилась ли ранняя обедня? И когда монах объявил мне, что обедня уже кончена, я совершенно упала духом, потеряв надежду увидеть отца Серафима.

Но Господу Богу угодно было утешить меня и не допустить до уныния. Вместе со множеством других посетителей Сарова я отправилась к келье старца, и мы нашли, что дверь кельи заперта была изнутри. Это было знаком, что старец остался дома, и мы решились испросить у него благословение на то, чтобы видеть его и утешиться его душеспасительным словом. Но никто из нас не смел первый сотворить молитву. Пробовали некоторые, но дверь не отворялась. Наконец я обратилась к стоявшей возле меня, у самых дверей, даме с маленькой дочкой, чтобы она заставила малютку сотворить молитву, говоря, что она всех нас достойнее. И только малютка сотворила молитву, как в ту же минуту дверь отворилась. Но каков был общий наш испуг, когда отец Серафим, отворив дверь, начал опять закрывать ее. Я стояла ближе всех к дверям и пришла в совершенное отчаяние, подумавши: Господи! Верно, я всех недостойнее, что он, увидев меня, решился снова затвориться. Но едва подумала я это, как отец Серафим, стоя в полузакрытой двери, обратился ко мне и сказал: «Успокойтесь, матушка, успокойтесь, потерпите немного», – и вслед за тем, вторично отворив дверь, обратился ко мне снова и спросил: «Пожалуйте, матушка; скажите мне, какая вам нужда? Что вам угодно?» Я заплакала от радости и сказала ему, что у меня одно желание – принять его благословение и испросить его святых молитв. Тогда он тотчас благословил меня и сказал: «Господь да благословит вас; благодать Его с вами». И в то же время он пожаловал мне три частицы просфоры. После этого начал он благословлять и прочих, подходивших к нему, и каждому по благословении говорил: «Грядите с Богом». Мне же не сказал этого, – и потому я осталась на своем месте. Видя меня одну, оставшуюся по уходе всех, он сказал мне милостиво: «После вечерни, матушка, пожалуйте ко мне», – и затем затворился снова.

По возвращении в гостиницу я приказала своей женщине изрезать помельче частицы просфоры, данные мне отцом Серафимом. Я хотела, по приезде домой, оделить ими всех, усердствующих к старцу. Потом с величайшим нетерпением стала дожидаться вечерни, чтобы отправиться к отцу Серафиму и снести ему привезенный мной гостинец: немного домашнего полотна, масла и восковых свеч. Но так как оказалось, что человек, которому поручила я купить свеч и масла, забыл исполнить мое поручение, то я решилась снести ему полотно и деньги, приготовленные на покупку масла и свеч. Меня уверяли, что отец Серафим ни у кого не берет ничего, но я подумала, что если он откажется взять эти вещи, то я отдам полотно в монастырь, а на деньги на другой день куплю масла и свечи.

После вечерни я нашла старца в сенях его кельи, на коленях лежавшего у гроба. Увидев меня, он поспешно встал и, благословляя, сказал: «Пожалуйте, матушка, пожалуйте ко мне». При этих ласковых словах, колеблясь между страхом и надеждой, я осмелилась подать ему полотно, говоря: «Святой отец! Удостойте принять, от истинного моего усердия, это полотно». И какова была моя радость, когда он, взяв из рук моих полотно, сказал: «Благодарю вас, матушка, покорно; в храм Божий все годится». Тогда я осмелилась подать и деньги, сказав, что не успела купить масла и свеч. Он принял и деньги с благодарностью. Когда я рассказала потом об этой радости моей отцу Дамаскину, саровскому иноку, он не мог надивиться такой особенной милости ко мне отца Серафима.

Беседа моя со старцем внушила мне, между прочим, мысль исповедаться у него назавтра, и я сообщила об этом желании отцу Дамаскину. Но он сказал, что это желание решительно неудобоисполнимо. Несмотря на то, я всю ночь продумала и просила Бога о том, чтобы он удостоил меня, грешную, исповедаться у святого старца Серафима.

Утром опять отправилась я к нему, и, когда мой слуга отворил дверь в сени его кельи, я увидела старца опять подле своего гроба. Он ввел меня в келью, приказал перекреститься и трижды давал мне пить святой воды, сам поднося ее к моим губам; потом спросил мой платок. Я подала ему конец шали, которая была на мне, и он насыпал туда пригоршню сухарей, говоря: «Вот, матушка, не хлопочите; это на раздачу, раздавайте усердствующим». Я тотчас вспомнила о вчерашнем своем поступке с тремя частицами просфоры, данными мне старцем, и изумилась его чудной прозорливости. После того с благоговением и страхом, чтобы не оскорбить праведного старца, осмелилась я объявить ему о своем желании исповедаться у него, говоря: «Святой отец! Позвольте мне сказать вам одно слово». Он отвечал: «Извольте, матушка», – и вдруг, к невыразимому удивлению и ужасу моему, а вместе с тем и радости, взял меня за обе руки и начал читать молитву: «Боже, ослаби, остави, прости ми согрешения моя, елика ти согреших» и т. д. Я повторила за ним эту молитву, громко рыдая, потом упала на колени; и он стал также на колени подле меня, и во все время чтения этой молитвы он держал мои руки. После отпуска, какой обыкновенно делается после исповеди, дал мне приложиться к своему медному кресту и, взяв мою правую руку, сказал: «Благодать Господа Нашего Иисуса Христа, и любы Бога и Отца, и причастие Святого Духа, буди с вами во всю жизнь вашу, в кончине, и по успении вашем». Я была вне себя от радости и целовала его руки.

После того, благословив меня в обратный путь, он сказал: «Господь вам поможет». И действительно, святыми его молитвами Господь дал мне благополучно доехать домой, тогда как кругом меня, повсеместно, свирепствовала тогда сильнейшая холера.

Еще должна я сказать об одном событии, как Господь Бог услышал молитву праведного старца Серафима. У моей женщины было много детей, но все они умирали на первом году своего возраста. Бедная мать просила меня убедительно взять ее, с последней новорожденной дочерью, вместе с собой в Саровскую пустынь. Я обещала исполнить ее просьбу, и в первую свою поездку в Саров взяла их с собой. Когда мать принесла девочку к отцу Серафиму и стала просить его молиться о ней, говоря, что все дети ее умирают, не дожив года, он положил свою руку на голову дитяти и сказал: «Утешайтесь ею». Действительно, за молитвы праведника девочка эта осталась жива, а после нее рождавшиеся у этой женщины дети опять умирали.

У меня было трое маленьких детей, и я очень роптала на свою горькую долю, на тяжесть воспитания этих детей. Наслышавшись же о милостях отца Серафима, я решилась наконец идти к нему, рассказать о своем горе и просить его благословения. Отец Серафим благословил меня и сказал: «Не ропщи на свою участь; скоро кончится твое горе: один будет твоим кормильцем». Действительно, по его проречению, двое из детей моих умерли через неделю, и я опять пошла к отцу Серафиму.

Теперь старец, предваряя слова мои, сказал мне: «Молись Заступнице Пресвятой Богородице и всем святым ибо ты клятвой детей своих много оскорбила их; покайся во всем отцу духовному и впредь укрощай гнев свой, чтобы не быть великой грешницей. В последний раз благословляю тебя, только ты прости их». После этих слов он благословил меня, дал мне облобызать крест свой и ушел в свою келью.

Я имел обыкновение ездить ежегодно в Саровскую пустынь к праведному старцу Серафиму, чтобы пользоваться его душеспасительными беседами и получать его благословение.

В 1829 году, в летнее время, я поехал также в Саров с женой и детьми. Дорогой моя жена, видя, что наш старший сын, которому было около десяти лет от роду, занимается исключительно чтением священных книг, не обращая никакого внимания на окружающее, начала жаловаться, что дети наши слишком уж привязаны к одним только священным книгам и что они вовсе не заботятся о своих уроках, о науках и о прочем, необходимом в свете.

По прибытии в Саров мы немедленно пошли к отцу Серафиму и были им приняты очень ласково. Благословляя меня, он сказал, чтобы мы пробыли здесь три дня, благословляя жену мою, произнес: «Матушка! Матушка! Не торопись детей-то учить по-французски и по-немецки, а приготовь душу-то их прежде, а прочее все приложится им потом».

Благословляя же обоих детей наших, удостоил назвать старшего «сокровищем своим». Так обличил праведный старец несправедливый ропот жены моей, да и потом, в течение всей своей жизни, до самой кончины не переставал предупреждать меня всегда касательно всех обстоятельств, радостных и печальных, случавшихся в нашем семействе, подкрепляя слабый мой дух отеческими своими советами.

В том же 1829 году был я свидетелем следующего обстоятельства из жизни отца Серафима. Один господин имел намерение жениться на такой особе, которая по званию своему никак ему не соответствовала, да и родители его не соглашались на этот брак. Но господин тот, зная, что родители его уважают отца Серафима и не в состоянии будут, после его одобрения, противиться этому браку, хотел сначала преклонить старца на свою сторону. Для этого, приготовив предварительно доказательства на законность своего намерения и даже тексты Священного Писания на случай несогласия отца Серафима, для его убеждения, прибыл он к этому праведному старцу. И вдруг, к величайшему своему изумлению, слышит он, что старец произносит имя и отчество той самой особы, о которой он думал делать свои запросы, – что он говорит ему далее и те самые доказательства, которые он хотел ему представить, и, наконец, даже те тексты Священного Писания, на которые он хотел опереться в случае несогласия старца. Пораженный этим, господин тот пал безмолвно на колени перед старцем. Отец же Серафим, поднимая его, сказал ему: «Богу и Божией Матери и твоей матери не угодно твое намерение, и сего не будет». Действительно, с тех пор доныне брак тот не состоялся. По возвращении от старца этот господин сам сознался, что он никогда прежде не верил, чтобы могли быть праведники на земле; но что настоящий убедил его вполне в праведной жизни отца Серафима.

Зимой 1830 года, по случаю болезни жены, обещались мы съездить на богомолье в Тихвин к чудотворной иконе Царицы Небесной. Но в тот самый день, когда нам нужно было выехать, моя жена, сходя по лестнице со второго этажа, споткнулась и вывихнула себе чашку у колена. Хотя при помощи костоправа нога и была поправлена, но при малейшем движении чашка сдвигалась опять со своего места, так что ехать нам невозможно было. Однако, имея веру к молитвам отца Серафима, мы не хотели отлагать поездки и отправились в путь. В дороге боль ее усилилась, и это заставляло меня, при всем уповании на милость Божию и молитвы отца Серафима, несколько раз предлагать жене возвратиться домой. Но она не соглашалась. А так как у нас принято было за священное правило не проезжать Саровской пустыни, не приняв благословения отца Серафима, то мы и на этот раз повернули к нему с большой дороги.

Мы были еще далеко от обители, как вдруг боль в ноге жены моей начала уменьшаться и, по мере приближения нашего к Сарову, становилась все слабее и слабее, и наконец, когда мы въехали в самую пустынь, она прекратилась совершенно; чашка установилась на своем месте, и опухоль исчезла.

Мы явились к старцу в келью для получения его благословения, и он, благословивши нас, приказал нам прийти к нему в пустыньку, к источнику, куда мы и прибыли около полудня.

Старец принял нас очень милостиво, напоил водою из источника, дал на дорогу в Тихвин две ржаные корки и, благословляя в путь, сказал: «Грядите, грядите, грядите, дорожка гладенькая».

Последние слова отца Серафима мы вспомнили на возвратном пути из Тихвина, потому что хотя это было и в январе месяце, но в ожидании проезда Государя Императора дорогу так уровняли, что на ней не встречали почти ни одного ухаба.

В начале 30-х годов появилась в Екатеринославской губернии холера и начала производить большую смертность в моем имении. У меня заболело вдруг около двадцати человек и уже двое из них умерли; судорожные же корчи прочих и общий стон и плач раздирали всю мою душу.

В этих крайних обстоятельствах я припомнил, что отец Серафим несколько раз говаривал мне: «Когда ты будешь в скорби, то зайди к убогому Серафиму в келью, он о тебе помолится». Воспоминание это побудило меня с женой мысленно обратиться к старцу, чтобы он избавил нас от пагубной болезни.

И вот в ту же ночь, в сонном видении, является старец моей жене и приказывает ей отправиться на родник, где некогда явилась чудотворная икона Божией Матери, взять оттуда воды, напиться ее и обмыться ею как нам, так и всем людям.

Этот родник, или источник, находится в двенадцати верстах от моего имения, и я немедленно поутру отправился туда со всем семейством, в полной уверенности в ходатайстве за нас, грешных, угодника Божия Серафима.

Мы погрузили в родник сначала крест, а потом напились и умылись из него как сами, так и наши люди. В то же время привезли к нам из нашего села бочку, которую мы наполнили этой водой, и потом все отправились домой. Я приказал собрать всех крестьян, призвать священника, и по совершении торжественного водоосвящения раздавать эту священную воду всем и отвезти часть ее в больницу, где многие были уже при смерти.

Все они, по милосердию Божию, выздоровели вскоре, пользуясь исключительно этой водой, и никто с тех пор не умирал в моем имении.

В особенности нас всех удивило и заставило возблагодарить милосердие Божие выздоровление одной семидесятилетней старухи. Она также заболела холерою и находилась уже в безнадежном состоянии. Но когда ее сосед, крестьянин, налил ей насильно в рот воды (потому что она была в оцепенении) и вылил потом на нее из бутылки остальную воду, она впала в бесчувственность, потом, через несколько минут, выступил на ней обильный пот, и через час, не более, старуха была вне всякой опасности.

В 1834 году, по преставлении уже отца Серафима, был я, по обычаю, в Саровской пустыни со своим семейством. Моя трехлетняя дочь была в это время больна ногами и почти не могла стоять. Поэтому, отслуживши панихиду на могиле отца Серафима, мы все пошли в его пустынь к источнику, а дитя понесли на руках, твердо веруя, что Господь, за молитвы старца, помилует болящую.

Там мы напились из этого источника, умылись и вымыли ноги ребенку. Потом, взяв этой воды, отправились в монастырь с намерением отслужить над нею водосвятный молебен. Но еще прежде молебна мы увидали над собою милость Божию. Когда мы входили в монастырь задними воротами, со стороны конного двора, вдруг девочка попросилась с рук няньки, с явным намерением идти самой. Нянька долго противилась этому, наконец решилась пустить и, взявши за руку, повела ее. Но девочка выдернула руку и побежала сама, к общему нашему изумлению.

Обрадованные этим чудесным исцелением, мы все поспешили на могилу угодника Божия и со слезами возблагодарили его за милостивое ходатайство о нас, грешных.

Отслуживши молебен живоносному источнику, мы возвратились домой, все здоровые.

В 1846 году мой второй сын вывихнул ногу и страдал этой болезнью около двух лет. Между тем пришло время определения детей на службу Царю и Отечеству. Тогда, твердо уповая на предстательство и помощь отца Серафима, оказавшего столько уже благодеяний моему семейству, отправился я с ними, по обычаю, в Саровскую пустынь.

Отслуживши сначала панихиду на могиле праведника, я повез детей на источник его, несмотря на суровое время и глубокие снега (это было 21 декабря 1848 года). По прибытии туда мы помолились сначала перед иконами у источника о ниспослании на нас благословения Божия за молитвы старца Серафима, потом напились этой воды и умылись ею; а мой второй сын вымыл себе также и больную ногу; наконец мы возвратились в гостиницу.

Через несколько часов дети мои опять выпросили у меня позволения сходить на источник. Меньшой сын взял с собой бутылку и на пути, несмотря на боль ноги и тесноту дороги, обогнал старшего брата и, пришедши к источнику ранее его, зачерпнул бутылку воды из источника, разделся и облился этой водой с головы до ног; потом оделся и встал на колени перед иконами в часовне у источника, прося Бога помиловать его за молитвы отца Серафима. Примеру его последовал и старший брат, и оба довольно долгое время, по вере своей, молились в таком положении, не только не ощущая никакого холода, но даже чувствуя на себе небольшой пот. Так-то Господь принял их усердие и помиловал их детскую ревность! По окончании молитвы они оделись и возвратились ко мне в гостиницу. Меньшой мой сын объявил мне тогда с восхищением, что он не чувствует уже никакой боли в ноге. Действительно, по ходатайству угодника Божия Серафима, он стал с тех пор совершенно здоров и ныне служит в одном из кавалерийских полков.

В том же 1848 году, в бытность мою в Таганроге, просил меня один тамошний мещанин, грек, спасти вещи с судна, севшего на мель в двадцати пяти верстах от города. Я вызвал двенадцать охотников, или так называемых забродчиков, и отправил их с этим греком на судно. Но они не нашли уже там ничего, кроме якоря и паруса, потому что на судне уже не было хозяев с этими вещами; они поехали назад, но на дороге застигла их такая буря с густым снегом, при темном и северном ветре, что они плыли наугад и пристали в трех верстах от Таганрога к насыпному острову. Но едва слезли с катера, как ветер еще более усилился и начал ломать катер. Тогда атаман забродчиков, видя, что при такой страшной буре не найти безопасного убежища под открытым небом, бросился с одним товарищем на катер, отрубил канат якоря и пустился по известным ему приметам к берегу. Но, вместо того чтобы пристать к нему у города, он едва мог пристать в десяти верстах от него и дал мне знать об участи своих товарищей уже в третьем часу ночи. Между тем буря усиливалась все более и более, и я считал оставшихся забродчиков совершенно погибшими, потому что у них не было ни теплой одежды, ни пищи. Оставалась одна надежда на Бога и на святых его, равно как и на всегдашнего благодетеля отца Серафима, и я просил его молитв пред Господом за погибавших людей.

Прошло утро, но помощи нельзя было дать, потому что никто не осмеливался в такое бурное время рисковать своею жизнью.

Прошли еще целые сутки, однако буря не только не утихала, но, казалось, еще удвоила свою суровость. Скорбь и уныние овладели моею душою, хотя какой-то внутренний голос говорил мне беспрестанно: «Молись, спасутся!»

На следующее утро буря мало-помалу стала стихать, но выпавший снег, смешавшись с водою, при бывшем морозе образовал довольно крепкую массу, которая простиралась от самого берега до насыпного острова, где оставались бедные забродчики. Идти туда по этой массе было невозможно, оставалось только одно – пробиваться сквозь нее на баркасах, ломая замерзший снег. Вновь нанятые забродчики, при помощи Божией, добрались наконец до острова и, к общему удивлению и радости, нашли там всех одиннадцать человек живыми и не потерпевшими никакого вреда. В третьем часу пополудни все они возвратились на берег, обогрелись и утолили свой голод. Столь чудное спасение их я приписываю молитвам и заступлению старца Серафима.

В октябре 1830 года я был послан из Курской губернии, где квартировал наш полк, за ремонтом. В Курске и дорогою я много слышал о подвигах старцев Саровской пустыни Назария, Марка и других, в особенности много рассказывали мне о великом подвижнике той пустыни, затворнике и пустыннике иеромонахе Серафиме, о его святой жизни, о чудных его предсказаниях, о даре врачевания всевозможных болезней, телесных и душевных, и о необыкновенной его прозорливости. Эти рассказы до того разогрели мое сердце, что я решился непременно заехать по пути в Саров. Но, когда я был возле самой почти Саровской пустыни, враг смутил меня страхом прозорливости старца Серафима. Мне казалось, что старец торжественно обличит меня во всех грехах моих, особенно же в заблуждении касательно почитания святых икон. Я думал, что икона, писанная рукою человека, даже, может быть, грешного, не может быть угодна Богу, следовательно, не может вместить в себя чудодейственной благодати Божией и поэтому не должна быть предметом нашего почитания и благоговения. По слабости и малодушию я совершенно покорился страху обличения от прозорливого старца и проехал мимо Саровской пустыни.

На следующий год, в марте месяце, когда войска наши двинулись на польскую границу, я возвращался в свой полк, по приказанию начальства.

Путь мой лежал опять мимо Саровской пустыни, и теперь уже решился, по совету своего отца, побывать у отца Серафима. Когда я шел из гостиницы к келье старца, внезапно страх, до того времени владевший мною, переменился на какую-то тихую радость, и я заочно возлюбил отца Серафима. Около его кельи уже стояло множество народа, пришедшего к нему за благословением. Отец Серафим, благословляя прочих, взглянул и на меня и дал мне знак рукою, чтобы я прошел к нему. Я исполнил его приказание со страхом и любовью, поклонился ему в ноги, прося его благословения на дорогу и на предстоявшую войну и чтобы он помолился о сохранении моей жизни. Отец Серафим благословил меня своим медным крестом, который висел у него на груди, и, поцеловав, начал меня исповедовать, сам сказывая грехи мои, как будто бы они при нем были совершены. По окончании этой утешительной исповеди он сказал мне: «Не надобно покоряться страху, который наводит на юношей дьявол, а нужно тогда особенно бодрствовать духом и, откинув малодушие, помнить, что хотя мы и грешные, но все находимся под благодатью нашего Искупителя, без воли Которого не спадет ни один волос с головы нашей».

Вслед за тем начал он говорить и о моем заблуждении касательно почитания святых икон: «Как худо и вредно для нас желание исследовать таинства Божии, недоступные слабому уму человеческому, например: как действует благодать Божия через святые иконы, как она исцеляет грешных, подобных нам с тобой, – прибавил он, – и не только тело их, но и душу; так что грешники, по вере в находящуюся в них благодать Христову, спасались и достигали Царства Небесного».

Затем, в подтверждение почитания святых икон, он приводил в пример, что «еще в Ветхом Завете, при Кивоте завета, были золотые Херувимы; а в церкви новозаветной евангелист Лука написал лик Божией Матери и сам Спаситель оставил нерукотворенный Свой образ». Наконец в заключение он сказал, что «не нужно внимать подобным хульным мыслям, за которые ждет вечная казнь духа лжи и сообщников его в день Страшного суда».

Много еще и других душеспасительных слов говорил он тогда в мое назидание, но я не припомню их всех. Говорил он, что «искушения дьявола подобны паутине; что только стоит дунуть на нее, и она истребляется; что так-то и на врага дьявола, стоит только оградить себя с верою крестным знамением, и все козни его исчезают совершенно». Говорил он также, что «все святые подлежали искушениям, но подобно золоту, которое чем более может лежать в огне, тем становится чище, и святые от искушений делались искуснее, терпением умилостивляли правосудие Творца и приближались ко Христу, во имя и за любовь которого они терпели». И, наконец, несколько раз повторял он, что «тесным путем надлежит нам, по слову Спасителя, войти в Царствие Божие».

Слушая отца Серафима, я забыл о своем земном существовании.

Солдаты, возвращавшиеся со мной в полк, удостоились также принять его благословение, и он, делая им при этом случае наставления, предсказал, что ни один из них не погибнет в битве, что и сбылось действительно. Ни один из них не был даже ранен.

Уходя от отца Серафима, я положил подле него на свечи три целковых. Но враг дьявол, завидуя тогдашнему спокойствию моей совести, вложил мне такую мысль: зачем святому отцу деньги! Эта вражеская мысль смутила меня, и я поспешил с раскаянием и с просьбою о прощении за нее к отцу Серафиму. Но Бог явно наказал меня за то, что я и на минуту допустил к себе такую нечестивую мысль. Ходя около кельи отца Серафима, я не мог узнать ее и принужден был спросить шедшего к нему монаха, где келья отца Серафима. Монах, удивляясь, вероятно, моему вопросу, указал мне ее. Я вошел с молитвою к старцу, и он, предупреждая слова мои, сказал мне следующую притчу: «Во время войны с галлами надлежало одному военачальнику лишиться правой руки; но эта рука дала какому-то пустыннику три монеты на святой Храм, и молитвами Святой Церкви Господь спас ее. Ты это пойми хорошенько и впредь не раскаивайся в добрых делах. Деньги твои пойдут на устроение Дивеевской общины, за твое здоровье». Потом отец Серафим опять исповедал меня, поцеловал, благословил и дал мне съесть несколько просфорных сухариков и выпить святой воды, которую налил мне, и сказал: «Да изнежется благодатию Божией дух лукавый, нашедший на раба Божия Иоанна».

Старец дал мне и на дорогу сухарей и святой воды и сверх того просфору, которую сам положил в мою фуражку.

Отправляясь в путь, я спросил отца Серафима, не прикажет ли он сказать чего-нибудь своему родному брату и другим родственникам в Курске, но отец Серафим указал мне на лики Спасителя и Божией Матери и сказал с улыбкою: «Вот мои родные! Для земных родных я живой мертвец!»

Наконец, получая от него последнее благословение, я просил его не оставить меня своими святыми молитвами. На это он сказал: «Положи упование на Бога и проси Его помощи; да умей прощать ближним своим, и тебе дастся все, о чем ни попросишь».

В продолжение Польской компании я был во многих сражениях, и Господь везде спасал меня за молитвы своего праведника.

По окончании войны, в феврале 1833 года, я возвращался домой в отпуск и опять заехал в Саров, но уже не застал отца Серафима в живых. Известие об его кончине возмутило всю мою душу, и я принял его, как наказание за грехи свои. Но, отслуживши панихиду на его могиле, я почувствовал вдруг такое спокойствие в душе, что казалось, будто бы через него самого получил прощение в грехах и обещание молиться за меня у престола Всевышнего.

В том же году за молитвы отца Серафима, которого призвал я в помощь в минуту опасности, я был спасен от разбойников, напавших на меня на дороге во время обратного пути моего в полк из домового отпуска.

Отец Серафим, по дару прозорливости, знал духом многих современных ему подвижников Христовых, не бывши лично знаком с ними. Между прочими часто приходивших к нему он посылал к священнику села Басурман Симбирской губернии Курмышского уезда отцу Алексею Гневашеву. Отец Серафим почитал его высоким подвижником и называл его иногда «свечою, зажженною перед престолом Божиим», иногда же «звездою на Христианском горизонте» или же «тружеником, который и без клятвы иноческой выше многих подвижников». Замечательно, что отец Алексей не только святостью жизни, но и характером, привычками и даже чертами лица очень походил на отца Серафима.

Он скончался 85 лет от роду, 21 апреля 1848 года.

В июле 1843 года я отправил жену свою в Саровскую пустынь для поклонения чудотворной иконе Успения Божией Матери и для свидания с родным ее братом, иноком той пустыни, а сам, будучи совершенно здоров, продолжал заниматься, по обыкновению, службою в канцелярии Харьковской провиантской дистанции. Но через несколько дней я вдруг очень заболел.

Однажды по приходе из канцелярии домой я прилег на постель и начал читать книгу в ожидании обеда. Когда же позвали меня к столу и я начал вставать с постели, вдруг почувствовал невыносимую боль в колене левой ноги. Я закричал и упал на постель без памяти. Люди, находившиеся в доме, перепугались и немедленно послали за врачом и провиантским чиновником.

Прибывший врач приказал тотчас приставить к больной ноге до пятидесяти пиявок, и это меня несколько успокоило.

На третий день боль до того опять усилилась, что исправляющий должность дистанционного смотрителя провиантских магазинов по Харьковской губернии г. Богуславский приказал отправить меня для лучшего лечения в Харьковскую городскую больницу, и я лежал в ней более месяца. Врачи имели обо мне неусыпное старание, но все было безуспешно.

Когда измученный этою болью я спросил у них, могу ли надеяться когда-нибудь на выздоровление, они отвечали мне, что нужно сделать операцию. Но я не согласился на это и пожелал лучше приготовиться по-христиански к смерти. Уже я исповедался и причастился Святых Христовых Таин, и г. Богуславский приезжал прощаться со мною, как вдруг приехала из Сарова моя жена.

Узнав о моей болезни, она поспешила в больницу и уговорила меня выписаться. С величайшим трудом, почти полумертвого, меня привезли домой. Жена тотчас предложила мне выпить воды, привезенной ею из Саровской пустыни, из источника, ископанного руками старца Саровского Серафима, в тамошнем лесу, и облить ею больную ногу. Я согласился, но полюбопытствовал предварительно узнать об этом дивном муже и о тех камешках, которые жена моя положила в стакан воды.

Тогда она рассказала мне о строгой подвижнической жизни отца Серафима, о том, как он при жизни еще исцелял всех, просивших у него помощи, и по смерти чудесно помогает всем, прибегающим к нему, и, наконец, как он тысячу ночей стоял на камне в лесу в молитвенном подвиге; и в заключение снова просила меня выпить с верою этой воды и облить ею болящую ногу.

Я перекрестился и, уповая на милосердие Божие и на молитвы великого в наши времена подвижника, исполнил совет жены и вскоре после того заснул. Сон мой был самый крепкий и продолжался от двух часов пополудни до глубокой ночи.

Проснувшись, я почувствовал, к величайшей радости, что боль моя начала утихать, но в то же время пришло мне на мысль и то, что человек перед смертью всегда ощущает в болезни облегчение. Эта мысль не давала спать, но потом я опять заснул и проспал спокойно до утра, чего давно уже со мной не бывало. Поутру же, не чувствуя никакого страдания в ноге, я решился наконец встать с постели. Встал и очень тихо дошел до стула, на который сел. Я сам почти не верил от радости столь неожиданному и скорому выздоровлению и вместе с женою от всей полноты сердца возблагодарил милосердого Господа, Пречистую Его Матерь и отца Серафима за великие милости их к нам, грешным. Вскоре после того я сделался совершенно здоров и стал снова исполнять возложенную на меня обязанность по службе.

1832 года, в день Рождества Христова, удостоился я видеть в Саровской пустыни отца Серафима.

Я пришел в больничную церковь к ранней обедне, еще до начатия службы, и увидел, что отец Серафим сидел на правом клиросе, на полу.

Я подошел к нему тотчас под благословение, и он, благословивши меня, поспешно ушел в алтарь, отвечая на мою просьбу побеседовать с ним: «После, после!» По окончании же обедни, когда я снова подошел к нему, он приветствовал меня словами: «Молитвами Пресвятой Богородицы все благо будет!» Тогда я осмелился попросить его о назначении мне времени для выслушивания от него спасительных советов.

Старец на то отвечал мне так: «Два дня праздника. Времени не надо назначать. Святой апостол Иаков, брат Божий, поучает нас: еще Господь восхочет и живы будем, сотворим сие и сие».

Я поднес к нему дочь свою Веру, и он, благословивши нас, дал нам обоим по доле сухарей.

Наконец, приготовивши заблаговременно вопросы, которые хотел я предложить старцу, я пришел к нему в келью. Он встретил меня в сенях, принял принесенные мной, по поручению других, свечи и масло и благословил беседовать с собой.

Я спросил его: продолжать ли мне мою службу, или жить в деревне?

Отец Серафим отвечал: «Ты еще молод, служи».

«Но служба моя нехороша», – возразил я.

«Это от твоей воли, – отвечал старец. – Добро делай; путь Господень все равно! Враг везде с тобой будет. Кто приобщается, везде спасен будет; а кто не приобщается, не мню. Где господин, там и слуга будет. Смиряй себя, мир сохраняй, ни за что не злобься».

Я спросил еще: благополучно ли кончится мое дело?

Старец отвечал: «Надобно полюбовно разделиться с родными, у кого есть что разделить. Было у двух родных братьев два озера, у одного все множилось, а у другого нет. Тот и хотел завладеть войной. Одному нивы надобно двенадцать сажень, а другому более. Не пожелай».

После того я спросил: учить ли детей языкам и прочим наукам? И он отвечал: «Что же худого – знать что-нибудь».

Я же, грешный, подумал, рассуждая по-мирскому, что нужно, впрочем, ему самому быть ученым, чтобы отвечать на это; и тотчас же услышал от прозорливого старца обличение: «Где мне, младенцу, отвечать на это против твоего разума? Спроси кого поумней».

Вечером, когда я пришел к нему, первым его словом было: «Беседу лучше оставить. За каждое праздное слово воздадим Богу ответ».

Но я умолил его продолжать спасительную беседу и предложил ему следующий вопрос: скрывание дел, предпринятых во имя Господне, в случае, когда знаешь, что получишь за них скорее осмеяние, нежели похвалу, не похоже ли на отвержение Петра; и что делать при противоречиях?

Старец на это отвечал мне так: «Святой апостол Павел в послании к Тимофею говорит: пей вино вместо воды, а вслед за сим следует: не упивайся вином. На это надо разум. Не воструби, а где нужно, не премолчи».

Я спросил еще: что прикажет он мне читать? И получил в ответ: «Евангелие по четыре зачала в день, каждого евангелиста по зачалу; и еще жизнь Иова. Хотя жена и говорила ему: лучше умереть, а он все терпел и спасся. Да не забывай дары посылать обидевшим тебя».

На вопросы мои, должно ли лечиться в болезнях и как вообще проводить жизнь, он отвечал. «Болезнь очищает грехи. Однако же воля твоя. Иди средним путем; выше сил не берись, упадешь, и враг посмеется тебе; еще юн сын, удержись. Однажды дьявол предложил праведнику прыгнуть в яму; тот было согласился, но Григорий Богослов удержал его. Вот что делай: укоряют – не укоряй; гонят – терпи; хулят – хвали; осуждай сам себя, так Бог не осудит, покоряй волю свою воле Господней; никогда не льсти; познавай в себе добро и зло: блажен человек, который знает это. Люби ближнего твоего: ближний твой – плоть твоя. Если по плоти поживешь, то и душу и плоть погубишь; а если по Божиему, то обоих спасешь. Эти подвиги больше, чем в Киев идти или и далее, кого Бог позовет».

Последние слова отца Серафима относились к желанию моему отправиться на богомолье в Киев и далее, если благословит. Впрочем, я не открывал ему еще этого желания, и отец Серафим узнал о нем единственно по дару прозрения, которое имел он по благодати Божией.

После того я спросил старца: обязан ли человек, для поддержания своего звания, вовлекаться в издержки, превышающие его достатки и не составляющие у людей необходимости?

Он отвечал: «Кто как может; но лучше, чем Бог послал. Хлеба и воды довольно для человека. Так было и до потопа».

Еще спросил я: должно ли угождение людям простираться и на те случаи, которые не согласны с волей Божией, например праздно проводить время и т. п.

На это отец Серафим возразил: «За эту любовь многие погибли: еще кто не творит добра, тот и согрешает. Надобно любить всех, а больше всего – Бога».

Я попросил его помолиться обо мне; он отвечал: «За всех молюсь всякий день. Устрой мир душевный, чтобы никого не огорчать и ни на кого не огорчаться; тогда Бог даст слезы раскаяния»; и опять подтвердил: «Укоряют, – не укоряй» и т. д.

На вопрос мой: как сохранить нравственность людей, мне подчиненных, и не противны ли Богу законные, по-видимому, наказания? – он отвечал: «Милостями, облегчением трудов, а не ранами. Напои, накорми, будь справедлив. Господь терпит; Бог знает, может быть, и еще протерпит восьмую тысячу. Ты так делай; еще Бог прощает, и ты прощай. Сохрани мир душевный. Чтобы в семействе у вас ни за что не было ссоры, тогда благо будет. Исаак, Авраамов сын, не злобился, когда у него колодцы засыпали, и отходил; а потом его же стали просить к себе, когда Господь Бог благословил его стократным плодом ячменя».

Спрашивал я также отца Серафима насчет опасности нынешних советов и можно ли вверяться учению других.

Он отвечал: «Это вам, необновленным», – и улыбнулся: «Довольно одного Ангела Хранителя, от святой купели нам данного. Если ярость в ком есть, не слушай; если девство кто хранит, Дух Божий таких принимает. Однако же сам разум имей и Евангелие читай».

Я попросил отца Серафима растолковать мне сон: я видел кого-то, который приказывал мне выстроить церковь.

Отец Серафим сказал мне: «Это твое собственное желание, и если Бог избрал тебя на это и потребует нужда, то с Богом! В терпении вашем стяжите души ваши, то и будете Богу подобны, а иначе я не мню, чтобы кто спасся».

Я спросил старца: нужно ли молиться Богу об избавлении от опасных случаев?

Старец отвечал: «В Евангелии сказано: молящеся не лишше глаголите: весть бо Отец ваш, их же требуете, прежде прошения вашего. Сице убо молитесь вы: Отче наш и прочее, тут благодать Господня; а что приняла и облобызала Святая Церковь, все для сердца христианина должно быть любезно. Не забывай праздничных дней; будь воздержен; ходи в церковь, разве немощи когда; молись за всех: много этим добра сделаешь; давай свечи, вино и елей в церковь: милостыня много тебе блага сделает».

К постам ли, бракам и т. п. сказано: «Царство Божие не брашно и питье; но правда, мир и радость о Дусе Святе»?

Отец Серафим сказал: «Только не надобно ничего желать, а все Божие хорошо: и девство славно, и посты нужны, для побеждения врагов телесных и душевных. И брак благословен Богом, и благослови их Бог, глаголя: растите и множьтесь. Только враг смущает все».

На вопрос мой о духе мнительности и о хульных помыслах он отвечал: «Неверного ничем не уверишь. Это от себя. Псалтирь купи, там все есть. Три рубля стоит».

Я спросил его: можно ли есть скоромное по постам, если кому постная пища вредна и врачи приказывают есть скоромное?

Старец отвечал: «Хлеб и вода никому не вредны. Как же люди по сто лет жили? Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. А что Церковь положила на семи Вселенских Соборах, то исполняй. Горе тому, кто слово одно прибавит к сему или убавит. Что врачи говорят про праведных, которые исцеляли от гниющих ран одним прикосновением, и про жезл Моисея, которым Бог из камня извел воду? Какая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщетит? Господь призывает нас: приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Аз упокою вы: иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть: да мы сами не хотим».

Чем, спросил я, истребить гордость и приобрести смирение?

Он отвечал: «Молчанием. Бог сказал Исаии: на кого воззрю, токмо на кроткого и молчаливого и трепещущего словес моих». Касательно духовной гордости он прибавил еще: проси Бога, чтобы Он продлил твои лета. Этого без труда не сделаешь. Молчанием же большие грехи побеждаются».

Во все время нашей беседы отец Серафим был чрезвычайно весел. Он стоял, опершись на дубовый гроб, приготовленный им для самого себя, и держал в руках зажженную восковую свечу. Начиная отвечать, часто приветствовал меня словами: «Ваше Боголюбие!» О дочери моей сказал: «У нее путь трудный: выйдет за такого мужа, что и Бога знать не будет».

Прощаясь со мной, он благодарил меня за посещение его убожества, как сам он выразился. Благословляя же, хотел даже поцеловать мою руку; кланялся мне все до земли и, наделяя сухарями, приказывал разделить их с моими подчиненными; и наконец, отпуская, сказал: «Гряди с Богом! Эти сухари свежие: только что из печки».

К большему прославлению чудного дара прозрения в благодатном старце отце Серафиме нужно объяснить, что я не имел возможности расспрашивать его так подробно и помнить все его ответы. Притом же он говорил чрезвычайно поспешно. Для этого все свои вопросы я предварительно написал для памяти на бумаге. И едва успевал я прочитывать их перед старцем, как тотчас же и получал от него на них ответы.

В селе лесном Конобееве, где родитель мой протоиерей Димитрий Афанасьевич (умер в 1857 году) священствовал, были две церкви деревянного здания; отец Серафим за четыре года ранее прорекал родителю, что храмы эти падут; родитель мой, будучи тверд духом и сведущ в Священном Писании, на таковые слова отвечал ему: наши храмы крепкого здания и на каменных фундаментах, поэтому трудно им обрушиться. Но Серафим тоже повторил: «Нет, они падут». Родитель, мало подумав, говорит ему: «Вы, отец Серафим, изволите говорить о телесном моем храме» – и привел на это слова апостола Павла (1Кор. 6:19). Он повторяет: «Я говорю о вещественных храмах, и ты будешь строить храм каменного здания». На это родитель мой отвечал, что не в состоянии этого сделать. Серафим ему говорит: «Казанская Царица Небесная способствует тебе, и не оставит тебя в том помещик ваш; во время же постройки храма будут тебе предлагать архипастыри в городах протоиерейские места; ты не соглашайся переходить из своего села, не меняй славу временную на вечную».

И действительно, через четыре года от сильного пожара обе деревянные церкви сгорели и даже все село Конобеево выгорело; это было в 1828 году.

После того родитель мой возложил всю надежду на скорую Покровительницу. Оставив свое семейство, из которого в то время не устроены были два сына и две дочери, и сельское хозяйство, он отправился в Тамбов к преосвященнейшему Евгению, испросил у него благословение и истребовал из Духовной консистории сборную книгу на построение новой каменной церкви. Он с этой целью семь лет путешествовал по разным губерниям, был до двух раз в Москве и при помощи Царицы Небесной на другой же год после пожара заложил храм каменного здания. Помещик же, смотря по тому, сколько родитель в год собирал по сборной книге денег, приказывал из своей конторы выдавать часть, равную третьей части этого сбора, на устроение церкви. Таким образом, при помощи Царицы Небесной в 1835 году церковь, настоящая, великолепная, уже была устроена и освящена в честь Обновления храма Воскресения Христова, а два придела еще прежде были освящены, первый в честь Святой Троицы, второй в честь Казанской иконы Божией Матери. Во время же постройки церкви, действительно, родителю моему предлагали в городах протоиерейские места, но он, помня слова отца Серафима, никак не решился перейти из этого села, повинуясь совету отца Серафима.

А вот другой случай прозорливости. Родителю моему желательно было, чтобы из нас двух сыновей, один был на его священническом месте (третий сын был много старше и уже в то время поступил в монашество), поэтому родитель спрашивал отца Серафима обо мне и о среднем брате (в то время мы обучались с ним в младших классах): кого он благословит быть на своем месте? Отец Серафим спрашивает родителя: «А кого ты желаешь?» – «Николая». – «Нет. На твоем месте будет младший сын».

Действительно, я, грешный, и поступил на родительское место. Я сначала был при церкви польной стороны Конобеева, а родитель мой оставался при своей, устроенной им церкви. (Эти две стороны разделяются одной только рекой Цной.) При ослаблении своих сил родитель сдал место свое мне, а сам остался при должности благочинного.

Я еще в молодости моей перед окончанием семинарского курса в 1827 году, в августе месяце, по приказанию старца Божия отца Серафима жил в Саровской пустыни до трех недель и в течение этого времени неоднократно удостоен был келейной беседы отца Серафима. Он говорил мне: «Зачем ты хочешь идти в монахи? Вероятно, ты гнушаешься браком».

Я на это отвечал: «О Святом Таинстве Брака я никогда не имел худых мыслей, а желаю идти в монахи с той целью, чтобы удобнее служить Господу».

После сего, надев епитрахиль, старец сказал: «Благословен путь твой! Но смотри – напиши следующие слова мои не на бумаге, а на сердце:

1. Каждодневно выметай свою избу, да имей хороший веник. (Разумеется очищение души покаянием.)

2. Станови утром и вечером самовар, да грей воду, подкладывая углей: ибо горячая вода очищает и тело и душу (идет речь о сердечной теплоте).

3. Учись умной молитве сердечной, как учат Святые Отцы в Добротолюбии; ибо Иисусова молитва есть светильник стезям нашим и путеводная звезда к небу.

4. Учись творить молитву через ноздряное дыхание с сомкнутыми устами. Это искусство есть бич против плоти и плотских похотений.

5. К обыкновенной Иисусовой молитве прибавляй: «Богородицей помилуй мя».

6. Одна молитва внешняя недостаточна. Бог внемлет уму, а потому те монахи, кои не соединяют внешнюю молитву с внутренней, не монахи, а черные головешки.

7. Бойся, как геенского огня, галок намазанных (женщин), ибо они часто воинов царских делают рабами сатаны.

8. Помни, что истинная мантия монашеская есть радушное перенесение клеветы и напраслины: нет скорбей, нет и спасения.

9. Все делай потихоньку, полегоньку и не вдруг; добродетель не груша, ее вдруг не съешь».

В другой беседе отец Серафим говорил: «Я знаю твоего отца. Селение ваше и две церкви с колокольнями сгорят, а отцу твоему суждено выстроить новый каменный великолепный храм с колокольней и с двумя флигелями; к западной стороне будет флигель для бедных, а после вторичного пожара ему и самому придется в одном из них пожить».

Все предречение старца Божия сбылось. Селение и церкви сгорели в 1828 году, а в 40-х годах был вторичный пожар, в котором сгорел дом родителя, протоиерея Конобеевского, и он вынужден был долгое время проживать в выстроенном флигеле церковном.

«У тебя есть двоюродный брат?» – спросил отец Серафим.

Я отвечал: «Есть».

«Он учится в Академии; он родился с мешком. Он будет солить да солить до самой своей смерти».

Это его дорогое предсказание относилось к преосвященнейшему Филарету Черниговскому.

«У тебя есть больная племянница с тобой? Приведи ее завтра ко мне».

На другой день я взял с собой племянницу, девицу четырнадцати лет, и ввел ее в келью отца Серафима, а он взял сосудец с елеем, помазал у нее чело, глаза, уши, руки, говоря: «Помазуется раба Божия монахиня. (Сия девица пострижена в монахини в Тамбовском Девичьем монастыре.) Прощай! Через девять дней приходи ко мне».

Это время было для меня скорбное, ибо напали богохульные мысли, так что нельзя было войти в церковь; хотел было уйти из пустыни, да удержал меня иеромонах Иларион, говоря: старец знает что делает.

По истечении девяти дней, измученный прилогами вражьими, я едва мог войти в сени и, подойдя к его келье, не успел сотворить молитву, как отец Серафим отворил дверь, упал ко мне в ноги, говоря: «Прости меня за искушение, коим ты страдал; оно для того, чтобы ты знал, что таковые скорби будешь иметь, поступая в монахи, но не унывай!»

После сего, надев епитрахиль, исповедал меня и приказал у поздней литургии приобщиться Святых Таин; а по принятии оных тотчас все темное удалилось от меня во тьму.

В прощальной беседе отец Серафим говорил мне: «Как пойдешь в монахи, то придется тебе начать с матерней колыбельки, – со своей епархии; а потом тебя пошлют в дальнее место (что и сбылось), но не унывай и с веселым духом пой: «Господня земля и исполнение ее»».

Все наставления отца Серафима одушевлены были духом помазания; ибо где взять глубину духовной мудрости неученому, не просвещенному внешними науками? Его всякое слово доходит до души и пронзает сердце, а потому важно и значительно. Многие учат, но стучат, как кузнецы молотом о наковальню, а учение неученого, но помазанного доходит до самых мозгов. Долговременное подвижничество освятило ум старца, а Иисусова молитва соединилась с сердцем его, сколько это возможно на земле. Наставления его об Иисусовой молитве во всем сходны с наставлениями Афонских подвижников. Они были ясны, вразумительны, как плод опытного подвижничества, а не научного познания.

«Книга не научит, – говорил он мне, – молитве: надобно иметь крепкое занятие в ней».

Очень, очень сожалею о том, что письма его мною, во время странствования моего по долам и горам Кавказским и Крымским, утрачены; они были писаны ко мне в 1827 и 1828 годах. Одно только помню, что он разъяснил мне молитву Иисусову через ноздряное дыхание, и еще, что тот монах не настоящий, который не знает духовного делания Иисусовой молитвы. Таковы были наставления старца Божия Серафима. Он сеял семя на сердца тысяч, и быть не может, чтобы от такового сеятеля не произошли плоды в сердцах. Его молитвы были мощны, сердце его горело пламенем небесного огня. Опытом я знаю, что его дорогие наставления были весьма полезны для меня при поступлении моем в монашество; верю тому, что он и за гробом продолжает ходатайствовать о моем недостоинстве. Он мне как-то сказал: «Когда будешь жить невдалеке от моей могилы, то служи панихиды, а когда зашлют на сторону далече, поминай меня, – это мне и тебе полезно».

Припоминаю еще некоторые изречения старца:

1. Знай, что истинная монашеская мантия не та, которую монахи носят из сукна на плечах, а перенесение клеветы, бед и напастей. Этой мантией одетый, достигнет вечного блаженства истинный монах.

2. Береги всегда свой клобук от моли; беда, беда, если в клобуке заведется моль: она испортит и переточит все.

3. На войну не ходят без оружия: так и в монахи незачем идти без молитвы и терпения. Жизнь монаха с самого начала и до последнего издыхания есть страшная и ужасная борьба с плотью, миром и дьяволом. Так, не монах тот, кто любит лежать на боку; не монах тот, кто во время войны от малодушия падает на землю и предается без боя в плен врагу.

Последнее изречение ко мне старца Серафима было: «Рыба без воды умирает, а монах без молитвы. Прощай! В сей жизни более не увидимся; молись за меня, а я за тебя буду». Это было 23 августа 1828 года. Действительно, более не видались.