Часть 1. Воспоминания о Патриархе Тихоне

Святейший Тихон пришел к своему великому посту от земли. Он родился 19 (31) января 1865 года в семье сельского священника Торопецкого уезда Псковской епархии, Иоанна Беллавина. В миру он носил имя Василия. Детские и юношеские годы его прошли в деревне, в непосредственном соприкосновении с крестьянством и близости к сельскому труду. С юных лет он отличался особой религиозной настроенностью, любовью к церкви и редкой кротостию и смирением.

Никакого сильного покровительства он не имел, и своим великим и славным будущим он всецело обязан своим дарованиям, своей мудрости и своему труду, главным же образом – полному преданию всего себя в волю Божию.

Среднее образование он получил в родном Торопецком духовном училище и в Псковской семинарии, а высшее образование – в Петербургской Духовной Академии. Уже в то время его высокие нравственные и умственные качества производили такое впечатление на окружающих, что любившие его студенты Академии прозвали юного Беллавина Патриархом[3]. В 1888 году он окончил Академию 23 лет от роду.

Первые девять лет своей самостоятельной жизни он посвятил религиозному воспитанию юношества – был преподавателем богословия, инспектором и ректором духовных семинарий в Пскове и Холме. Образцовым преподаванием богословской науки он умел заинтересовать своих юных слушателей.

Стремясь своей чистой душой к Богу, он вел строгую, целомудренную жизнь и на 27 году жизни, в 1891 году, он принял монашеский постриг. В честь св. Тихона Задонского, с молодости отличавшегося кротостию и смирением, ему было дано имя Тихона. 19 октября 1897 года, на 33 году жизни, он был посвящен во епископа. Ему вверили кафедру Люблинскую Варшавской епархии. Это был один из самых молодых архиереев. Епископ Тихон ревностно отдался работе по устройству своего нового викариатства, а обаянием своего нравственного облика он приобрел всеобщую любовь не только русского населения, но и евреев и поляков.

Вместе с тем его честное сердце никогда не выносило каких бы то ни было посторонних вмешательств в церковную жизнь. Ревизуя (по обязанности Варшавского викария) привисленские монастыри, он нашел в одном из них, при станции Лесная Полесской железной дороги, отсутствие всякой отчетности и полный произвол «высокопоставленной» графини-игумении в распоряжении трудовыми народными копейками. Преосвященный Тихон заявил об этом своему архиепископу, а обиженная графиня помчалась жаловаться в Петербург. Синод внял ее воплям, но убрать епископа Тихона оказалось нелегко, благодаря его огромной популярности. Искали выхода – и в 1898 году, в расцвете духовных и физических сил, он был направлен для несения ответственного служения за океан, в далекую американскую епархию.

Возглавляя Православную Церковь в Америке, архиепископ Тихон много сделал в великом деле распространения Православия, в благоустройстве своей огромной епархии, в которой он учредил два викариатства[4], и в постройке храмов [5] для православных русских людей. А любовным ко всем отношением, в частности, в устройстве дома для безвозмездного приюта и питания бедняков-переселенцев из России, он завоевал всеобщее уважение. Американцы избрали его почетным гражданином Соединенных Штатов [6].

В 1907 году он вернулся в Россию и был назначен на Ярославскую кафедру[7]. Одним из первых распоряжений по епархии скромного и простого архипастыря было категорическое запрещение духовенству при личных к нему обращениях класть вошедшие в обычай земные поклоны[8]. И в Ярославле он быстро приобрел любовь своей паствы, оценившей его светлую душу и тепло с ним прощавшейся на его проводах.

В 1913 году (22 декабря) он – архиепископ Виленский и Литовский. После перевода в Вильно он сделал особенно много пожертвований в различные благотворительные учреждения. Здесь также выявилась его натура, богатая духом любви к людям. Он напрягал все свои силы к тому, чтобы помочь несчастным обитателям Виленщины, лишившимся, благодаря войне с немцами, своего крова и средств к существованию и толпами шедшим к своему архипастырю.

Для Преосвященного Владыки Тихона, верного своему архиерейскому долгу, Церковь и Ее интересы всегда были дороже всего. Он никогда не допускал никаких посягательств государства на Церковь, что, конечно, всегда и везде влияло на отношение к нему правительства. И для присутствия в Святейшем Синоде он вызывался в столицу всего лишь несколько раз при обер-прокуроре Лукьянове.

Когда же произошла Февральская революция и был сформирован новый Синод, архиепископа Тихона пригласили в число его членов [9]. 21 июня 1917 года Московский епархиальный съезд духовенства и мирян избрал его, как ревностного и просвещенного архипастыря, широко известного даже за пределами своей страны, Московским митрополитом²⁸. Вот что писал об этом избрании орган Московской Духовной Академии «Богословский вестник»[10].

«Европейски просвещенный, архиепископ Тихон на всех местах своего епископского служения проявил себя независимым деятелем высокой честности, твердой энергии и одновременно большого такта, человеком сердечным, отзывчивым и чрезвычайно простым и доступным как в деловых, так и частных отношениях к людям. Замечательно, наконец, что при всей страстности, какую иногда принимало обсуждение кандидатов на избирательном съезде, никто не мог бросить даже и тени чего-либо компрометирующего на личность архиепископа Тихона»²⁹.

Его свободным избранием, «этим чрезвычайным историческим актом Церковь Московская [...] начинает новую жизнь на древнехристианских началах церковной свободы. Избрание архиепископа Тихона, с этой точки зрения, должно быть признано самым удачным и лучшим, какое только можно было сделать как из среды наличного епископата, так, в частности, из числа выдвинутых в избирательном собрании кандидатов»³⁰.

«Владыка Тихон был одним из [...] немногих маяков в эпоху беспросветной церковной реакции, и те, на долю которых падал жребий активно бороться за правду и свободу церковную, не могут никогда забыть о той неизменной поддержке и сердечном участии, которые встречали они у архиепископа Тихона»³¹.

«Он с решительным и нескрываемым отрицанием относился ко всем преследованиям со стороны церковной власти лиц духовного ведомства за политические и церковно-общественные воззрения и настойчиво не принимал никакого участия в монархических организациях. На последней почве [...] у него произошло столкновение с ярославским губернатором, вследствие которого он и был переведен на Литовскую кафедру... Ярославское общество приняло сторону архипастыря и выразило ему сочувствие избранием его почетным гражданином Ярославля»³².

«Борьба, которая произошла на избирательном собрании ввиду выдвинутой одновременно другой кандидатуры на кафедру в лице А. Д. Самарина, делает факт избрания архиепископа Тихона чрезвычайно знаменательным и исторически высокоценным.

В этот критический момент светлое имя архиепископа Тихона, как благородного носителя прогрессивных церковных идеалов, испытанного церковно-общественного деятеля само собою, без всякой организованной тенденциозной агитации, силою только внутренней значимости сплотило воедино подавляющее большинство делегатов прогрессивного течения и дало последнему решительную победу.

Испытанная твердость воли и высокий такт нового Московского Владыки дают уверенность в том, что ему удастся успешно справиться с своей трудной задачей быть истинным вождем церковного общества, живущим и действующим в полном единодушии со своим клиром и всем церковным народом епархии, как того требуют интересы и польза Церкви настоящего великого и страшного момента.

Московская Духовная Академия свободно приветствует нового главу Церкви Московской и своего Почетного Попечителя искренним и утвержденным „аксиос”»³³.

В сане митрополита Московского Владыка Тихон много работал по административной и церковно-научной подготовке к Всероссийскому Поместному Собору – заботился о размещении делегатов на Собор, о подыскании помещений для его заседаний, занимался составлением программ по вопросам, подлежащим соборному решению.

Когда же золотой сон лучших сынов Церкви сбылся наяву, и осенью 1917 года открыл свои занятия Священный Собор Церкви Российской, митрополит Тихон был избран его Председателем. Много мудрости и такта требовало от него руководство Собором. Надо было примирять и направлять в единое правильное русло на благо Церкви противоречащие друг другу мировоззрения его членов, разные течения соборных групп.

Собор ставил своей целью построить жизнь Русской Церкви на ее незыблемых, исконных началах, и первым большим и важным вопросом, остро ставшим перед Собором, был вопрос о Патриаршестве. «Почему необходимо восстановить Патриаршество? – спрашивал Собор в своей исчерпывающей, блестящей речи архимандрит – ныне архиепископ Иларион [Троицкий]³⁴ [11]. – Потому, что патриаршество есть основной закон высшего управления каждой Поместной Церкви. Церковное законодательство в лице Апостольских правил совершенно недвусмысленно требует: „Епископам всякого народа – [в том числе и русского, разумеется! – Сост.] – подобает знати первого в них и признавати его, яко главу”. Церковная история и проводила неуклонно в жизнь параллельно с соборностью принцип первоиераршества. „Вся Христова Вселенская Церковь до 1721 года не знала ни одной Поместной Церкви, управляемой коллегиально, без Первоиерарха”. И только с этого момента печальным исключением стала наша Русская Церковь со своим нелепым Синодом, – в корне неканоничным и явно вредным, созданным Петром I из политических соображений, для порабощения Церкви государству».

Вот почему Отдел Собора о Высшем Церковном Управлении после целого ряда заседаний вынес определение о восстановлении Патриаршества. 12 сентября были открыты прения на общем заседании Собора, и уже чувствовалось, писал его участник, что в общем сознании и настроении вопрос этот решен положительно. 28 октября Священный Церковный Собор громадным большинством голосов решил восстановить в Русской Церкви Патриаршество³⁵.

Свободным голосованием членов Собора были избраны три кандидата на Патриарший Престол: «Самый умный из русских архиереев – архиепископ Антоний [Храповицкий], самый строгий – архиепископ Арсений [Стадницкий] и самый добрый – митрополит Тихон» – так выразился один из членов Собора.

5 ноября, после торжественной литургии и особого молебного пения в храме Христа Спасителя, великая честь и великая ответственность патриаршего служения пала на Высокопреосвященнейшего Тихона, митрополита Московского и Коломенского.

21 ноября (4 декабря) 1917 года, в праздник Введения, он был поставлен Святейшим Патриархом всея России.

Поставление на Патриарший Престол происходило в Большом Успенском соборе.

Он не был стар – ему было еще только 52 года, но он уже тогда имел за собою почти двадцатилетнее епископское служение.

Вступая на Первосвятительский Престол, Святейший Тихон сказал, что ему страшно и дивно занимать патриаршее место, пустовавшее 200 лет. К Патриарху предъявляются великие требования, и душа его объята трепетом. Особенно трудно будет Патриарху управлять Церковью среди теперешних смертоносных бурь, но его надежда на Бога и на народ, в котором не угасла вера.

В этот великий исторический день все истинно православные люди радовались и поздравляли, вместе с представителями Вселенских Патриархов, Святейшего Тихона, Патриарха Московского и всея России. А по необъятному простору нашей Родины лился колокольный звон, возвещая всем о торжестве Церкви.

Прежде чем говорить о личности незабвенного нашего духовного вождя, стоит подумать над словами о нем одного архиерея.

«Прекрасное таится, и само себя выявить не хочет. Истинная добродетель всегда скрыта, и видят ее лишь люди чуткие. Многих великих святых их современники не замечали».

Святейший Патриарх Тихон для православных людей – не только носитель высшей церковной власти. Он дорог нам и как человек, достигший высокой степени духовного совершенства, «как благодатный носитель Духа Божия, дающего слово мудрости и рассуждения».

Своей жизнью он явил редкий нравственный облик христианина-монаха, отличаясь глубокой религиозной настроенностью, духом целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви. Святейший Тихон – воистину благодатная личность, жившая для Бога и Богом просветленная.

«Не напрасно носил он титул Святейшего, – пишет о нем один священник. – Это была действительная святость, величавая в своей простоте и простая в своем исключительном величии». «От Святейшего уходишь духовно умытым», – чутко уловил то благоухание праведности, какое излучала его чистая душа, другой священник. Вот почему улыбка Патриарха, светлая и ласковая, так памятна всем, его знавшим. Вот почему он так притягивал сердца всех обаянием своей личности, пред которой преклонялись подчас и люди неверующие, называя его «религиозным, благородным», действительно большим человеком.

Великая любовь ко Христу, к Его Церкви и к людям проходила светлой полосой через всю жизнь и деятельность Святейшего Патри­арха Тихона.

«Он был олицетворением кротости, доброты и сердечности», – кратко и верно охарактеризовал Святейшего епископ Августин [Беляев].

«Он любил вас всею силою своей великой души. Он душу полагал за вас», – говорил другой архиерей бесчисленным тысячам православного русского народа, собравшимся ко гробу дорогого Первосвятителя.

В обращении с людьми Святейший был безгранично ласков, приветлив, сострадателен. «Для молодых он был отцом, для взрослых – мудрым наставником и руководителем и для всех вообще – другом», – трогательно отзывался о нем митрополит Петр [Полянский]. «Молитвенник народный, старец всея Руси», – называли Патриарха два монаха-подвижника. «Особенное впечатление на меня производила доброта Святейшего Тихона, и я всегда видел от него только ласку, внимание и любовь», – вспоминал с глазами, полными слез, один из спутников жизни Патриарха.

Его необыкновенная чуткость и отзывчивость проявлялись и в его широкой благотворительности, в щедрой и нераздельной помощи всем неимущим и обездоленным[12].

Редкую доброту Святейшего Тихона не могли отрицать даже его враги и часто бывали обезоружены ею. «Пойдите к Патриарху, попросите у него денег, и он вам отдаст все, что у него есть, несмотря на то, что ему – Патриарху, в его возрасте, измученному после богослужения, придется идти пешком, что и было недавно», – сказал небезызвестный Калиновский [13], один из зачинщиков церковной смуты в Вербное Воскресенье 1926 года.

Все соприкасавшиеся со Святейшим Тихоном поражались его удивительной доступностью, простотой и скромностью. Многие нечуткие или недальновидные люди не понимали его, злоупотребляли этими сторонами его души, готовы были видеть в них «просто симпатичного» человека. А между тем здесь-тο и проявляется истинная святость.

Широкую доступность Святейшего нисколько не ограничивал его высокий сан. Двери его дома всегда были для всех открытыми, как открыто было каждому его сердце – ласковое, отзывчивое, любвеобильное.

«Будучи необыкновенно простым и скромным как в личной жизни, так и в своем Первосвятительском служении, Святейший Патриарх не терпел и не делал ничего внешнего, показного. Он явил собою пример великого благородства. Безропотно нес он свой тяжелый крест, без какой бы то ни было позы, эффекта. Он никогда не пытался выделить себя, не старался как-либо выскочить, непременно настоять на своем, исполнить во что бы то ни стало свою волю. Он был полон неподдельного, глубокого смирения и всецело предавал себя в волю Божию, благую и совершенную. Он стремился ее одну искать и исполнять, что неизбежно заставляло его отказываться подчас от своей человеческой воли, а подчас и от уже принятых решений. В последнем случае он мог давать повод своим врагам обвинять его в „безволии”. Но он смотрел на жизнь не по-мирскому, а по разуму Божиему, проявляя здесь свою истинную мудрость.

Это и отличало его всегда как человека и архиерея. Этим он производил впечатление такой души, в которой живет и действует Христос. И нас звал к тому же Святейший Тихон, и одно из своих патриарших воззваний он закончил такими прекрасными словами: „Господь да умудрит каждого из нас искать не своего, но правды Божией и блага Святой Церкви!”».

Всероссийский Церковный Собор 1917 года, поставивший во главе церковного управления Патриарха, так определил, в основном, его обязанности:

«Святейший Патриарх Московский и всея России заботится о внутреннем и внешнем благосостоянии Российской Церкви, обращается ко всей Российской Церкви с учительными посланиями и пастырскими воззваниями. Созывает церковные Соборы и председательствует на них. Председательствует в Священном Синоде и Высшем Церковном Совете. Имеет высшее начальственное наблюдение за всеми центральными учреждениями при Священном Синоде и Высшем Церковном Совете, за правильным течением в них дел и за своевременным и точным исполнением принятых ими постановлений. Пользуется правом посещения в нужных случаях всех епархий Российской Церкви. Принимает жалобы на архиереев и дает им надлежащий ход. Преподает архиереям братские советы как относительно их личной жизни, так и относительно исполнения ими архипастырского долга. Сносится с автокефальными Православными Церквами. Является представителем Церкви пред государственной властью»³⁷.

Огромные задачи стали пред Святейшим Тихоном. Ему была вверена многомиллионная, колоссальная по территории Русская Православная Церковь, со всеми ее духовными и материальными ценностями. Вот почему в сознании своей великой ответственности он всегда по завету Христа Божье отдавал только Богу.

Неизмеримо тяжел был его крест. Руководить Церковью ему пришлось среди всеобщей церковной разрухи, без вспомогательных органов управления, в окружении поднявших головы врагов Церкви, вроде безбожников, сектантов, а впоследствии и в обстановке внутренних расколов и потрясений, вызванных всякими «живоцерковниками, обновленцами, автокефалистами». «Тяжелое время переживает наша Церковь», – писал в июле 1923 года Святейший.

Сам же Святейший Тихон был настолько скромен и чужд внешнего блеска, что очень многие при его избрании в Патриархи сомневались, справится ли он со своими великими задачами.

Но теперь, видя необыкновенно плодотворные результаты его подвижнической деятельности, прошедшей пред нашими глазами, мы имеем право сказать Святейшему: «Все, что мог, ты уже совершил», всецело оправдав те надежды, какие возложила на тебя Церковь! Более того. На ответственнейшем посту Первосвятителя Святейший Тихон пробыл семь с половиной лет, семь с половиной лет его алмазный крест на белом куколе сиял всему православному миру, и прямо трудно представить Русскую Православную Церковь без Патриарха Тихона в эти годы страшных потрясений. Так неизмеримо много сделал он для Церкви и для самой веры, которую в наши дни пытается захлестнуть своим мутным потоком неверие.

Заслуги Святейшего перед Российской Церковью неисчислимы. Замечательные слова сказал о нем митрополит Сергий [Страгородский] Нижегородский: «Он один безбоязненно шел прямым путем служения Христу и Его Церкви. Он на себе одном нес всю тяжесть Церкви в последние годы. Мы им живем, движемся и существуем, как православные люди».

Святейший Тихон был мудрым и опытным кормчим церковного корабля в бурные годы. Он сумел провести и сохранить его среди бушующих волн житейского моря. «И уже в одном этом, – сказал над гробом Патриарха профессор-протоиерей Страхов, – несомненная и величайшая твоя заслуга».

Своей мягкостью, кротостью, снисходительностью, своим тихим и любовным отношением к людям Святейший Патриарх умел всех примирить, успокоить. Умел победить своим незлобием все враждебное Церкви и внутри, и вне Ее. Своим исключительно высоким нравственным и церковным авторитетом он собрал воедино распыленные и обескровленные церковные силы. В черную ночь церковного безвременья его незапятнанное имя было светлым маяком, указывающим путь к истине Православия. Своими прекрасными патриаршими посланиями он звал народ к заповедям Христовой веры, к духовному возрождению через покаяние. А его безукоризненная жизнь была примером для всех.

Как высоту «утеса-великана» можно вполне определить лишь на известном расстоянии, так только впоследствии историки оценят полностью все величие дела, совершенного тихо, просто и скромно Святейшим Тихоном.

Чем же объяснить ту огромную роль, какую в истории Церкви наших дней сыграла его личность? Именно нравственным совершенством последней. Ничем иным, а именно редкой высотой и чистотой его духовного облика. Здесь и кроется, отсюда и исходит его значение как Патриарха.

«Такой и подобал нам Первосвятитель: преподобный, незлобивый, непорочный»³⁸, – сказал один архиерей словами Апостола о Святейшем. Его имя – Тихон, по-гречески значит «Бог счастья». Прекрасная, чистая жизнь усопшего Патриарха, целиком посвященная Богу, была воистину счастьем и для Русской Церкви, и для него самого!

Познакомимся же, насколько можем, ближе с его первосвятительской деятельностью и увидим, что вся она согрета огнем той любви, которой горело его сердце. И в повседневной, внутрицерковной работе, и в борьбе за Православие с «обновленческим» расколом, и в соприкосновении с народом, и во взаимоотношениях с гражданской властью, – везде и всюду на деятельности Святейшего Патриарха Тихона лежит отпечаток его благодатной личности.

В беспрестанных и многоразличных заботах о Церкви, в больших делах и мелочах, направленных к Ее благу, прошли годы патриаршего служения Святейшего Тихона. Управлению Церкви он отдавался с огромной энергией. После первого сильного припадка грудной жабы в 1924 году, он, измученный и полубольной, имел ежедневно шесть часов одной аудитории. Доктора удивлялись, что он так много работает и еще жив... Даже в день своей смерти Патриарх занимался церковными делами: читал письма и бумаги, писал резолюции.

Будучи сам добрым пастырем, отдавшим всего себя на дело Церкви, он к тому же призывал и духовенство. «Посвящайте все свои силы на проповедь слова Божия, истины Христовой, особенно в наши дни, когда неверие и безбожие дерзновенно ополчились на Церковь Христову. И Бог мира и любви да будет со всеми вами!», – кончает он свое обращение к архипастырям и пастырям в 1919 году.

Он старался ставить достойных служителей алтаря и в общении с духовенством наставлял и ободрял его.

Последнему епископу, поставленному Святейшим Тихоном[14], он сказал в своем приветственном слове: «Архиерейство – великая честь, но с ним связаны и великие страдания. Через страдания же – к небесной славе!» (Воскресенье. 1925. 5 апреля [?]).

В проповеди о Патриархе архиепископ Трифон [Туркестанов] вспоминал, как он, усталый, упавший духом, пришел к Святейшему, а тот указал ему на архиерейскую панагию с изображением Богоматери: «Ей оружие прошло душу, но Она не предалась мрачному отчаянию, – и мы должны по Ее примеру терпеливо нести свой жизненный крест»³⁹.

При хиротонии епископа Бориса [Рукина; бывшего Можайского], Святейший Патриарх, зная честолюбие и властолюбие ставленника, сказал ему: «Я знаю твою гордость, но хочу, чтобы ты служил Церкви, переборов себя. Помни же, что Бог гордым противится и смиренным дает благодать!»⁴⁰.

«Мы все приходили к тебе при жизни за утешением и назиданием, – говорил над могилой Святейшего другой архиерей, – и всегда встречали у тебя ласку и привет»⁴¹.

И лучшая часть русского духовенства глубоко почитала своего Первоиерарха.

Святейший Патриарх Тихон жил радостями Церкви и болел, страдал ее скорбями. «Он верил в духовное, истинное обновление Русской Церкви», – сказал о Святейшем один православный епископ.

Не мог поэтому Патриарх не видеть многих уродливых явлений в жизни нашего общества – безверия, нравственной распущенности. И это нашло свое отражение в его воззваниях к Русской Церкви. В них – и горячий протест против грубого материалистического понимания жизни и так присущее душе Святейшего чувство глубокого смирения, сознания человеческой неправды пред Божественной истиной.

«Всего губительнее снедающая сердца смута духовная. Затемнились в совести народной христианские начала строительства государственного и общественного, ослабла и самая вера, неистовствует беспощадный дух мира сего.

И среди свирепеющей бури слышится верному сердцу слово Господа: „что вы так боязливы? как у вас нет веры?” (Мк.4:40).

От небрежения чад своих, от холодности сердец страждет наша Святая Церковь…

Ныне нужно дерзновение веры, бестрепетное ее исповедание. Да возгорится пламя светоча вдохновения в Церкви Российской, да соберутся силы, расточенные в безвремении. Пусть верные чада в союзе любви соединятся с архипастырями и пастырями своими и вместе являют служение в духе и силе» (18 декабря 1917 года).

«Наш знаменитый историк Ключевский [15], говоря о преподобном Сергии и о значении его и основанной им лавры, предсказал: „Ворота лавры преподобного затворятся, и лампады погаснут над его гробницей только тогда, когда мы растратим без остатка весь духовный нравственный запас, завещанный нам нашими великими строителями Земли Русской, как преподобный Сергий”. Ныне закрываются ворота лавры и гаснут в ней лампады. Что же? Разве мы уже не растратили весь свой нравственный запас?» (28 августа (10 сентября) 1920 года)⁴².

«Забыли мы Господа! Бросились за новым счастьем, стали бегать за обманчивыми тенями, прильнули к земле, хлебу, к деньгам, – и так, чтобы всего этого достать как можно больше, взяли именно себе, чтобы другим не оставалось. Заботимся о том, что „преходит, – прилежати же о душе, вещи бессмертней” – совсем забываем» (1 (14) января 1918 года)⁴³.

«Очистим же сердце наше покаянием и молитвою», – звал Святейший Патриарх.

Вместе с тем Патриарху приходилось отражать внешних врагов Церкви, о чем пишет он в одном из своих воззваний.

«Пользуясь происходящей у нас неурядицей в Церкви, Римский папа всяческими путями стремится насаждать в Российской Православной Церкви католицизм, и при поддержке польских властей на территории Польши уже закрываются православные храмы и многие из них обращены в костелы; так, например, в одной Холмщине закрыто более трехсот церквей и оставлено всего лишь около пятидесяти.

Разные сектанты-баптисты, евангелисты и другие, как противники Православию, также направляют все усилия к тому, чтобы умалить значение Православной Церкви и привлечь на свою сторону православных людей. Всем им мы заявляем, что Церковь Православная не даст себя превратить в сектантские группы, и уповаем, что не отойдет Она ни на шаг от заветов своего учения»⁴⁴.

Устроение самой церковной жизни Святейший Тихон должен был осуществлять в духе постановлений Священного Собора 1917 года, много работавшего над преобразованием различных сторон церковной жизни. Однако большинство этих реформ не было принято или вследствие преждевременного прекращения деятельности Собора по условиям того времени, или как не привившиеся в церковном сознании.

В частности, ввиду принципиальной допустимости и практического удобства введения нового стиля в церковную жизнь, Патриарх 1 (14) октября 1923 года издал послание о реформе календаря, считая, вследствие неверности газетных сообщений, что на Востоке уже состоялось всеправославное соглашение по этому вопросу. Но вскоре выяснилось, что, во-первых, это не соответствует действительности. Во-вторых – вызывает тревогу и недовольство народа, о чем свидетельствовали многочисленные устные, а также и письменные заявления, которыми была завалена патриаршая канцелярия. И Святейший Тихон, конечно, не мог проводить насильственно незакономерную и неосмотрительную реформу, отмененную им 8 (21) ноября. Этот вопрос детально разобран в большом письме Патриарха от 17 (30) сентября 1924 года.

Любовь к людям, руководившая Святейшим, вылилась в его патриаршем служении в широкую гуманность. Святейший Патриарх Тихон на всех ступенях своей жизни и деятельности всегда протягивал народу руку помощи, всегда говорил ему доброе слово, всегда шел ему навстречу в его бедствиях.

«В период кровавых междоусобиц, полных ужаса и страданий, которые не могут не производить гнетущего впечатления на сердце каждого христианина, – писал он в 1919 году, – многократно обращались мы к верующим с церковной кафедры со словом пастырского назидания о прекращении распрей и раздоров»⁴⁵.

Когда участились кровавые расправы над евреями, Святейший Тихон выступил в 1918 году с особым посланием против еврейских погромов [16].

Когда же вспыхнул голод в Поволжье, Патриарх организовал Комитет помощи голодающим. Его открытие 1(14) августа 1921 года ознаменовалось патриаршим богослужением в храме Христа Спасителя, при огромном стечении духовенства и народа. После торжественного молебствия было прочитано патриаршее воззвание о помощи голодающим, обращенное к православной России и ко всем народам земли.

Комитет, возглавляемый Патриархом, собрал большие средства и сделал очень много для голодающих.

Что же касается взаимоотношений Святейшего Патриарха Тихона с представителями научного мира Православной Церкви, то об этом лучше всего сказать словами профессора Московской Духовной Академии из уже цитированного выше журнала.

«1 октября [1917 года] Академия скромно праздновала свой праздник. Мы утешены были служением святителей Тихона Московского, Арсения [Стадницкого] Новгородского и Серафима [Остроумова] Орловского. В открытом собрании Совета происходил торжественный годичный акт. Ректором Академии профессором А. П. Орловым провозглашено было об избрании Советом в звании почетного члена Академии Высокопреосвященнейшего Тихона, митрополита Московского и Коломенского, – во уважение его многолетней плодотворной Архипастырской деятельности и постоянного высокопросвященного содействия интересам богословской науки»⁴⁶.

«Пребывавший в Троицкой лавре нареченный Патриарх 19 ноября (2 декабря) совершил литургию в храме Московской Духовной Академии, после которой корпорация профессоров принесла ему свои приветствия и поднесла подготовленный к тому времени диплом на звание Почетного Члена Академии».

«19 ноября, отходя на крестный путь патриаршего служения, Высокопреосвященнейший Тихон служил в нашем храме. Этим он исполнил желание профессоров и студентов помолиться с ним в наших стенах. Отрада интимно простого, единодушного настроения за этой службой – наша награда. Она же – свидетельство отношения Академии к Святейшему Патриарху: нет у нас страха пред ним, потому, что есть любовь, а совершенная любовь вон изгоняет страх. Мы в июне приветствовали избрание Владыки Тихона на Московскую кафедру, слыхав лишь о нем, но не знав его непосредственно. Теперь мы знаем его и сыновне несем ему свою искреннюю любовь и свое глубокое уважение»⁴⁷.

Наконец, на тяжелую долю Патриарха Тихона выпало возглавление Русской Православной Церкви во время Ее перехода к новой, самостоятельной жизни, в условиях нового государственного строя. Этот переход, полагавший резкую грань между прошедшим и настоящим и совершавшийся в то время, когда два противоположные мировоззрения впервые открыто столкнулись друг с другом, – был крайне тяжелый и болезненный. И, если бы не все умиротворяющие, свойственные душе Святейшего кротость и добродушие, он, конечно, был бы еще острее. И все же с ним было связано более чем годичное заключение Святейшего Тихона – с мая 1922 года по июнь 1923 года.

Но еще за несколько лет до ареста Патриарх ясно заявил в воззвании от 25 сентября (8 октября) 1919 года: «Установление той или иной формы правления не дело Церкви, а самого народа. Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительное историческое значение»⁴⁸.

«Повинуйтесь всякому человеческому начальству в делах мирских» (1Пет.2:13)⁴⁹. «Подчиняйтесь и велениям Советской власти, поскольку они не противоречат вере и благочестию, ибо Богу, по апостольскому же наставлению, должно повиноваться более, чем людям» (Деян.4:19; Гал.1:10)⁵⁰.

Исходя из этих соображений, Патриарх еще в апреле 1922 года на объединенном заседании Священного Синода и Высшего Церковного Совета осудил заграничный Карловацкий церковный Собор за его политиканство, за попытку восстановить в России монархию Романовых.

Вот почему, обличая позорную ложь обновленцев о «контрреволюционности» православных, Святейший имел право сказать: «И мы, и наша паства верны и Церкви Божией, и родному Православию, и нашему правительству. И только враги Церкви, сеющие смуту и вражду, могут утверждать иное»⁵¹.

Заключительным шагом отмежевания Церкви от каких бы то ни было политических действий было воззвание Святейшего Патриарха Тихона от 1(14) июля 1923 года, в котором он во всеуслышание говорит: «Мы осуждаем такие действия и заявляем, что Российская Православная Церковь аполитична и не желает быть отныне „ни белой, ни красной”. Она должна быть и будет единою, соборною, апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу – должны быть отвергнуты и осуждены»⁵².

Так должны быть отвергнуты и осуждены всякие обновленцы и им подобные, которые стали на широкую и скользкую дорогу политиканства, на путь приспособляемости, прислуживания перед Советской властью и подкрашивания вечных идеалов христианства под «современные требования». Они изменили Христу, так как не захотели пойти по тому, свободному ныне, единственно правильному пути аполитичности, евангельскому пути воздавания Божьего Богу, а кесарева кесарю, на который вышла теперь наша Церковь.

Огромно значение этого поворота, завершившегося патриаршим первоиюльским воззванием, для Русской Церкви, после Ее ненормального в политическом отношении двухвекового существования.

Надо упомянуть и о том, что «одною из постоянных забот нашего почившего Святейшего Патриарха было выхлопотать для нашей Православной Патриаршей Церкви регистрацию, а вместе с нею и возможность легального существования в пределах Союза ССР»⁵³, – писал в июне 1926 года митрополит Сергий [Страгородский]. «Отсутствие регистрации для наших церковно-правительственных органов создает много практических неудобств, придавая всей нашей деятельности характер какой-то нелегальности, – хотя мы и не совершаем ничего запрещенного законом республики, – что, в свою очередь, порождает много всяких недоразумений и подозрений»⁵⁴.

Сделаем один из многих напрашивающихся выводов, подводя итоги патриаршей деятельности Святейшего Тихона.

В нем идея Патриаршества нашла свое лучшее оправдание и подтверждение.

«Патриарх, – по выражению профессора С. Н. Булгакова, – есть церковная вершина, возвышающаяся над местной оградой, видящая другие вершины и видимая ими»⁵⁵. В Патриаршестве Поместная Церковь непосредственно сознает себя органической частью Церкви Вселенской, в Нем особенно глубоко и ярко выражается Ее живое единство.

Но не говоря уже о теоретическом значении идеи первоиераршества, и практически в настоящее время без него Русской Церкви не обойтись. Ибо, при наличии коллегиального органа управления Церковью, в случае какого-либо неожиданного обстоятельства, вроде ареста нескольких или всех его членов, – теряется, естественно, каноническая преемственность высшей власти. Пропадает всякая закономерность, и – наша Церковь оказывается в водовороте анархии…

И большое счастье, что в настоящие годы именно такой человек, как Святейший Тихон, оказался на патриаршем посту. Он, не говоря уже о других его заслугах, сумел воссоздать на Руси Патриаршество, создал всем своим Первосвятительским служением – и на будущие времена! – прекрасный образ Святейшего Патриарха всея России.

Особенно много послужил Русской Православной Церкви Святейший Тихон, и особенно ярко выявилось его истинное Православие в мучительную для Церкви пору так называемого «обновленческого» раскола. Если верующий человек честно продумает сущность этой церковной болезни последних лет, он не может не сознаться, что истина – не за обновленцами.

Арестом Святейшего Патриарха воспользовалась кучка ничтожных по своему количеству и качеству людей.

Они осмелились обманом и насилием захватить высшую церковную власть в России, т. е. совершили преступление, за которое Христос называет ворами и разбойниками (Ин.10:1)⁵⁶, а Церковь лишает сана.

Они грубо растоптали то, что Вселенская Церковь считает для себя законом – власть Патриарха, безбрачный епископат, – и тем самым поставили себя под осуждение за бунт против постановлений Вселенских Соборов.

Открытое пренебрежение обновленцев к вселенскому авторитету и основным нормам церковной жизни и, следовательно, полный разрыв их с Церковным Священным Преданием сказался и в целом ряде других фактов: существование их лжесобора, незаконного по своему созыву, составу и деятельности; извращение на нем церковных правил; образование своей, отдельной от Церкви, безблагодатной и антиканоничной иерархии; пополнение ее состава такими людьми, как Александр [Сидоровский], отрекшийся от епископства и монашества (Зосима), вступивший в брак и снова поставленный обновленцами в архиерея; прелюбодеяние церковное, т. е. поставление своих незаконных епископов на кафедры, занятые уже православными архиереями, не уволенными законной церковной властью.

Нечего и говорить о всей нравственной неприглядности перечисленных преступлений обновленцев. На словах у них был Христос, а на деле они распяли Его Святую Церковь, разодрали Ее ризу.

Велики их грехи и против православного духовенства, против честных священников и архиереев, во главе со Святейшим Патриархом Тихоном. Обновленцы подняли против них открытое гонение и своими лживыми доносами и клеветой ввергли множество людей в тюрьмы и ссылки.

Тяжко виноваты они и пред не признававшим их верующим народом, у которого они по всей России насильно отбирали православные храмы.

Наконец, они не остановились пред разрушением церковного единства, пред расколом: разорвав связь со всей православной иерархией и ее законным главой – Святейшим Тихоном, Патриархом Всероссийским, – они совсем отделились от Церкви.

Оказавшись вне Церкви, они тем самым пресекли благодатные струи, непрерывно текущие в Святой Церкви от Христа чрез апостолов, лишая себя единой Благодати Божией.

Что же представляют собою все эти живоцерковники, обновленцы, автокефалисты и им подобные? Самозванную, беззаконную и безблагодатную организацию, не имеющую ничего общего – кроме внешности – с Единой, Святой, Соборной и Апостольской Церковью.

А чего они достигли? К чему пришли? Одного достигли они: раскололи единое Тело Православной Российской Церкви, посеяли страшную смуту среди верующих, а многих и совершенно отшатнули от веры…

Но Святейший проявил себя верным служителем и исповедником неповрежденных и неискаженных заветов истинной Христовой Церкви. По самой природе своей правдивой души он был глубоко православным человеком, живым олицетворением Православия, что бессознательно подчеркивают даже враги Церкви, называя Ее членов «тихоновцами».

Еще будучи арестован, он в своем послании от 6 (19) декабря 1922 года[17] призывал, по долгу своего первосвятительского служения, всех верных сынов Божиих стать твердо и мужественно за веру Божию и на защиту Святой Церкви, «древлеправославной».

Об «обновленцах» же говорил Патриарх в своих двух воззваниях после того, как был освобожден.

В первом из них, 15 (28) июня 1923 года, он указывает на всю неканоничность, несостоятельность обновленческого «Собора», на котором между прочим из 67 присутствовавших архиереев, было только 10–15(!) законного посвящения, а все остальные – лжеепископы. Указав на это, Святейший дает краткую характеристику «идеологии» обновленчества. «Кто и что такое церковные „обновленцы”?» Вот что говорил о них еще в 1906 г. мыслитель-писатель, ставший впоследствии священником, Валентин Свенцицкий: «Современное церковное движение можно назвать либеральным христианством, а либеральное христианство только полуистина. Душа, разгороженная на две камеры – религиозную и житейскую, – не может целиком отдаться ни на служение Богу, ни на служение миру. В результате получается жалкая полуистина, теплопрохладное, либеральное христианство, в котором нет ни правды Божией, ни правды человеческой. Представители этого христианства лишены религиозного энтузиазма, среди них нет мучеников, обличителей, пророков. И союз „церковно-обновленных” – это не первый луч грядущей апокалипсической жены, облеченной в солнце, а один из многих профессиональных союзов, и я убежден, – говорит Свенцицкий, – что настоящее религиозное движение будет не это и скажется оно совсем не так»⁵⁷.

И с этим нельзя не согласиться, если обратить внимание на то, что занимает наших обновленцев, что интересует их, к чему они стремятся. «Прежде всего – выгоды, чины, награды. Не согласных с ними стараются устранить, создают себе должности и титулы, называют себя небывалыми митрополитами всея России⁵⁸, архипресвитерами всея России⁵⁹, из викарных поспешают в архиепископы⁶⁰».

Во втором, первоиюльском [14 июля н. ст.], своем обращении Патриарх говорит, в частности, о значении «практических мероприятий» обновленцев. «Обновленцы эти бессознательно или сознательно толкают Православную Церковь к сектантству, отступая от Ее канонов».

Полностью же история, сущность и оценка обновленческого раскола и выводы, обязательные для всех членов Церкви, изложены Святейшим Патриархом Тихоном в его основном послании 15 (28) июля⁶¹. Это прекрасное воззвание, такое простое и ясное в своей правдивости, прозвучавшее как величественный благовест по всей России и открывшее собою полосу покаяния обновленцев, – непременно должно быть прочитано каждым православным христианином. Кончается оно призывом Святейшего к отколовшимся от церковного единства – «умоляем осознать свой грех, очистить себя покаянием и возвратиться в спасающее лоно Единой Вселенской Церкви!»

Стремясь не на словах только к истинному церковному миру, Святейший Патриарх поручил состоявшему при нем архиерейскому Синоду вести переговоры с главарями обновленцев[18] о присоединении их к Православной Церкви⁶².

Толпами шли обновленческие священники и архиереи на путь покаяния пред Церковью и ничего они не встречали у Святейшего, кроме безграничной ласки и всепокрывающей, подчас совсем незаслуженной любви. «Он имел особенную широту взгляда, способен был понять каждого и всех простить», – вспоминал о Святейшем Тихоне митрополит Сергий [Страгородский].

Но это не было уклонением от строго православной линии. Наоборот. «Прошу верить, что я не пойду на соглашения и уступки, которые поведут к потере чистоты и крепости Православия», – твердо и авторитетно сказал Патриарх (из его резолюции о примирении с Красницким, на адресе Елисаветградского духовенства 26 июня (9 июля) 1924 года №523)⁶³.

Вот почему, 5 (18) апреля 1924 года, за №291, он издал новое, краткое, но содержательное послание, обличающее тяжкие преступления бывшего архиепископа Нижегородского Евдокима [Мещерского] и других главарей обновленческого раскола. В этом послании Святейший Патриарх, на основании церковных канонов и от имени единомысленной с ним Российской Православной Церкви подвергнул обновленцев каноническому запрещению и подтвердил, что они, впредь до раскаяния, находятся вне общения с Церковью⁶⁴.

К чести для верующих истина Православия восторжествовала, и Святейший Тихон мог писать Константинопольскому Патриарху: «Весь русский православный народ сказал свое правдивое слово, как о нечестивом сборище, дерзновенно именующим себя Собором 1923 года, так и о несчастных вождях „обновленческого” раскола... Верующие не со схизматиками (раскольниками), а со своим законным и православным Патриархом»⁶⁵.

«Обновленчество» же нашло себе очень мало последователей и тtперь бесславно прозябает по преимуществу в серой провинции, где нет православных архиереев и где обыватели не хотят или не могут понять даже того, что своим честным сердцем твердо усвоил и простой, подчас малограмотный народ: Церковь едина, а все обновленцы, живоцерковники, автокефалисты и т. д. – вне Церкви!

Русский православный народ глубоко ценил и понимал, кем был Святейший Тихон для Церкви и горячо любил своего великого духовного отца. Близок русскому сердцу он и потому, что наш усопший Первосвятитель был истинно русским человеком, воплотившим в себе лучшие стороны своего народа, от внешнего облика, так памятного и дорогого нам, до внутренних черт характера.

Взоры всех, кто чутко и искренно относится к жизни Православной Церкви, были обращены с надеждой и благодарностью к нему. Ведь и в отдаленных окраинах России, как в один голос говорят приезжающие оттуда люди, никогда его не видавшие, думали с любовью и молитвой: там, в далекой Москве, есть истинный поборник и хранитель Православия – Святейший Патриарх Тихон!

«Очень многие, – говорил один архиерей, – выражали близость к Патриарху, воспринимая его как благодатного старца. Это знаменательно – близость высокого архипастыря! Нам надо помнить, светильником какого света он является, и быть такими же тихими, кроткими, молитвенными, непосредственными в обращении к Господу, чтобы его любовь к Нему сообщилась и нам, и чтобы у нас была близость к нему и к Богу».

О большой любви и благоговейном уважении к нему верующих красноречиво говорят:

– Та трогательная заботливость, которой был окружен Святейший и все с ним связанное; во время его заточения, например, верующие следили, чтобы он ни в чем не нуждался, а после его радостного для всех освобождения, осыпали цветами своего любимого Первосвятителя.

– Те многие и многие тысячи народа, которые стекались на его дивные, незабвенные службы, где, на фоне общего великолепия, к Патриарху, простому и скромному и вместе неотразимо величественному, тянулись и взоры, и души всех!

– Те многочисленные народные толпы, которые теснились к Святейшему, чтобы только его увидеть, простаивали часами в храмах и около них, и в жару, и в мороз, чтобы получить его патриаршее благословение.

– Те молитвы, которые возносили за него не только во всей Русской Церкви, но и на берегах Средиземного моря, и в странах Европы, и за Великим Океаном.

Его огромный авторитет и общее почитание не ограничивались пределами России.

Святейшие Вселенские Православные Патриархи приветствовали его в 1917 году как своего брата, и до самой его смерти поддерживали с ним – поскольку это было возможно – самую тесную каноническую и дружественную связь.

Очень знаменательно, что «Всеправославный конгресс в Константинополе, заседая под председательством Святейшего Патриарха Вселенского Мелетия IV [Метаксакис], узнав о состоявшемся в Москве церковно-народном сборище, которое среди остальных неканонических определений издало и определение о низложении находящегося в заключении Патриарха Тихона, – единогласно постановил выразить: во-первых, сожаление по поводу такого поступка в отношении Первоиерарха Св. Русской Церкви; во-вторых – сердечное сочувствие исповеднику-Патриарху.

Во Христе любящий брат Вселенский Патриарх Мелетий [Метаксакис].

4 июля [н. ст.] 1923 года».Когда «обновленцы» в 1924 году стали распространять свою очередную ложь об «устранении» Святейшего всею Восточною Церковью, – Вселенские Патриархи, возмущенные этим обманом, этой бесчестной спекуляцией их именем, громко, единодушно и категорически опровергли клевету обновленцев. Патриарх Димитрий [Павлович] Сербский в особой грамоте за №2359 подтвердил свое опровержение, а Евдокиму [Мещерскому] ответил советом «прекратить церковную смуту и подчиниться Святейшему Патриарху Тихону, единственной главе Российской Православной Церкви».

Когда же Святейший Тихон скончался, на его могилу прислал венок архиепископ Кентерберийский, примас Англии.

Не менее показательно, что мировая христианская конференция, открывшая свои занятия 6 (19) августа 1925 года в Стокгольме, почтила память покойного Всероссийского Патриарха Тихона – великого представителя христианства.

Но разнообразнейшие враги Православной Церкви ненавидели Ее главу, Святейшего Тихона. Трудно и вообразить, как много он от них страдал! Он был истинным избранником Божиим, и на нем оправдались слова Христа: «поносят вас, и ижденут, и рекут всяк зол глагол, на вы лжуще, Мене ради» (Мф.5:11).

Мало того – враги Церкви жаждали крови Святейшего Патриарха, покушались на его жизнь. Всем памятны эти дикие крики о желаемой смерти Патриарха, эти жуткие дни, вроде 5 (18) октября 1921 года, когда он выходил после литургии из храма Христа Спасителя, и какая-то женщина ударом ножа ранила Святейшего...[20] Или 26 ноября (9 декабря) 1924 года, когда несколько преступников ворвались в его комнаты и убили первым вышедшего на их шум любимого келейника, Я. А. Полозова; или же, когда, незадолго до перехода Святейшего в Бакунинскую больницу, неизвестные темные личности две ночи подряд пилили решетку на окне его кельи…

А кто измерит все море грязи и гнусной клеветы, выливавшейся беспрестанно на кристально чистого Святейшего Тихона, эту бездну низкой лжи, которой не стыдились враги Церкви, это бессовестное извращение всего, связанного с именем Патриарха?! Всевозможные обновленцы, возрожденцы и другие отщепенцы потому и пользовались ложью и клеветой как постоянным оружием против Святейшего, светлого обличителя их темных дел, чтобы тем самым хоть как-нибудь прикрыть и оправдать свои преступления против Церкви.

Наглой ложью и обманом являются заявления главарей раскола, что они «получили власть от Патриарха», который «от нее отрекся». В действительности же Первоиерарх Русской Церкви резолюцией от 29 апреля (12 мая) лишь на время своего вынужденного заключения передал высшую власть митрополиту Агафангелу [Преображенскому], превосходное воззвание которого от 5 (18) июня 1922 года рисует истинное положение вещей.

Насквозь лжива попытка «обновленцев» – попытка с никуда не годными средствами – инсценировать «лишение Патриарха сана и монашества» на своем лжесоборе 1923 года. Его «постановление» о Святейшем Тихоне ничтожно и недействительно уже потому, во-первых, что сам «собор» был совершенно незаконным, неканоническим, неправославным по своему созыву, составу и деятельности⁶⁶ (а по тем насилиям, крикам и бесчинствам, какие на нем происходили, по всей своей преступной сущности – подобным разве только Ефесскому Собору 449 года, который за то и был назван «разбойничьим»). Во-вторых, подчеркиваем, осуждение Святейшего Патриарха этим «советом нечестивых» происходило без обязательного и необходимого (!) присутствия Вселенских Патриархов и предстоятелей автокефальных Церквей.

В самом же процессе «суда» наиболее вопиющим нарушением не только канонических, но и общечеловеческих требований является заочное осуждение Святейшего, без объяснений обвиняемого, без приглашения его на суд, по докладам трех не заслуживающих доверия обвинителей – трех главарей церковной смуты. Надо отметить, что их обвинения совсем не были подтверждены – ни допросом свидетелей, ни рассмотрением документов, не были даже проверены свободным обсуждением членов «Собора», – несмотря и на то, что председателю «Собора» было подано более 100 записок с требованием слова!

Вот почему просто не выдерживает никакой критики это недостойное порядочных людей и вместе жалкое по своему замыслу и исполнению «решение» о Святейшем Тихоне.

Должны быть всецело отметаемы и полные обычной лжи заявления обновленцев о том, что его «отстранил от власти греческий Патриарх». Ибо прежде всего последний не имеет на это ровно никакого права, о чем и писал в 1924 году Святейший в своем прекрасном, обстоятельном письме к нему. А во-вторых, он и не «удалял», конечно, Святейшего Тихона, а лишь подал ему в этом духе совет, – явно навеянный теми же врагами Церкви, обновленцами, сумевшими его обойти.

Святейший Патриарх Тихон надорвал свои силы на тяжком пути служения ради блага Русской Православной Церкви... Внешние и внутренние церковные потрясения, «обновленческий» раскол, непрестанные первосвятительские труды и заботы по устроению и умиротворению церковной жизни, бессонные ночи и тяжелые думы, более чем годичное заключение, злобная, гнусная травля со стороны врагов, глухое непонимание и неуемная критика со стороны подчас и православной среды, все то, что за Христа претерпел страдалец-Патриарх на своем посту, подточило его когда-то крепкий организм, согнуло его высокую фигуру, наложило большой отпечаток измученности на его грустный взгляд⁶⁷, посеребрило его голову, свело его в могилу всего на 61 году жизни…

Крайне больно было переживать все церковные беды его любящему отзывчивому сердцу, и оно не выдержало. Начиная с 1924 года Святейший Патриарх стал настолько сильно недомогать, что в день Рождества Христова написал свое завещание, в котором согласно постановлению Священного Собора от 25 января (7 февраля) 1918 года, указал себе преемника по управлению Русской Церковью⁶⁸.

Усиливавшаяся болезнь – сердечная астма – заставила Святейшего поместиться для систематического лечения в больницу доктора Бакунина (Остоженка, дом 19), где он был обставлен всеми удобствами и пользовался советами лучших московских врачей. Вот что сообщает доктор Бакунин, в больнице которого и скончался Святейший Тихон, об его болезни и смерти.

«Патриарх Тихон поступил в нашу лечебницу 13 января [н. ст.] 1925 года с хроническим воспалением почек и перерождением мышцы сердца (миокардит). Кроме того, еще до поступления в лечебницу, в Донском монастыре у него было несколько приступов грудной жабы.

Лечили Патриарха Тихона профессор В. П. Кончаловский и ассистент доктор Покровский (бывавший у Патриарха Тихона ежедневно). На консультациях бывали проф. Шервинский и проф. К. К. Плетнев. Кроме того, ежедневно посещал больного доктор Н. С. Щелкан. До 1 недели поста в состоянии здоровья больного было отмечено заметное улучшение – отсутствие припадков, здоровый пульс и нормальное самочувствие. В начале первой недели поста Патриарх Тихон выписался на 4–5 дней из лечебницы для совершения служб в московских церквах, после чего вернулся в лечебницу очень утомленным и с ухудшением как со стороны сердца, так и почек.

Наступившее временное улучшение продолжалось недолго.

Патриарх Тихон регулярно выезжал по праздничным и воскресным дням, что не могло не отразиться на состоянии его здоровья.

2 апреля [н. ст.] врачом Виноградовым была произведена у больного экстракция нескольких корней из нижней правой челюсти. После этого у него появилось довольно обычное незначительное воспаление десны, распространившееся на соответствующую сторону глотки до миндалевидной железы. Был вызван специалист доктор Генкин, который, хотя и не нашел ничего серьезного, все же, не желая брать на одного себя ответственность, настоял на консультациях, состоявшихся накануне смерти в 10 часов вечера 25 марта (7 апреля). В консультациях принимали участие кроме д-ра Генкина, проф. Свержевский, д-р Мещерский и врачи лечебницы»⁶⁹.

В воскресенье 23 марта (5 апреля), за два дня до своей кончины, Святейший Патриарх Тихон, несмотря на боль в горле, выехал служить литургию в церковь Большого Вознесения на Никитской. Это была его последняя служба, последняя литургия…

Результат длинного богослужения и речи, сказанной Святейшим Тихоном поставленному им епископу, не замедлил обнаружиться – прежде всего в сильном раздражении горла. Однако Святейший, по-видимому, чувствовал себя окрепшим и даже предполагал через несколько дней совсем выйти из больницы, тем более что приближалась Страстная неделя. Но – Господь судил иное.

И совершенно неожиданно, в самый день праздника Благовещения, Он призвал к Себе Первосвятителя Русской Церкви.

«Много дум вызывает эта смерть и сопровождавшие ее обстоятельства», – пишет один священник. Ближайшие объективные данные, приблизившие роковой конец, нам неизвестны. «Мертвые не говорят». Непосредственные причины смерти нашего Святейшего Отца окружены тайной, и эту тайну он унес с собой в могилу…

Во вторник 25 марта (7 апреля) последний день его земной жизни, он принял митрополита Петра [Полянского] и имел с ним продолжительную деловую беседу, после которой чувствовал себя очень утомленным.

Еще за три часа до своей кончины Патриарх беседовал с навещавшими его лицами, живо интересовался ходом церковных дел, сообщал о предполагаемом своем скором выходе из лечебницы, жалел, что недомогание не позволило ему совершить богослужение в великий праздник…

Вечером дежуривший при Патриархе послушник К. Пашкевич предложил ему прилечь, отдохнуть пред новой операцией, так как Святейший страдал бессонницей: «Ночь, все равно, Ваше Святейшество, вы проведете беспокойно».

Святейший ответил: «Теперь я усну... крепко и надолго... Ночь будет длинная, темная-темная...»

«В половине 12 ночи, – продолжает доктор Бакунин, – состоялся последний обход больных врачом Лопатиной, во время которого Патриарх Тихон чувствовал себя в общем удовлетворительно; но не успел врач подняться в свою квартиру, как раздался тревожный звонок фельдшерицы, сообщавшей по телефону, что больному нехорошо. Немедленно был вызван доктор Щелкан. Врачи застали Патриарха Тихона в ясно выраженном припадке грудной жабы: задыхание, мелкий, падающий под руками пульс, холодный пот. Больной указывал на сердце и жаловался на боль.

Были вспрыснуты обычные в таких случаях камфора и морфий, но пульс продолжал падать...» Медицинские усилия оказались тщетны.

Было 11 часов 45 минут вечера.

Святейший Патриарх Тихон умирал.

Но умирал он с тихой молитвой к Богу, молитвой благодарности и славословия. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, Господи, слава Тебе» – не успел он перекреститься в третий раз... Многострадальная, чистая душа Великого Первосвятителя ушла из нашей осиротевшей Русской Церкви к Тому, Кому она служила всю свою жизнь здесь на земле.

На другое утро «звон церквей, молитвенно печальный, дрожал над городом певучею волной»...⁷¹

Верующие останавливали друг друга на улицах, сообщая страшную весть. На зданиях некоторых иностранных миссий были приспущены флаги в знак траура.

Наступили горькие дни прощания…

В летнем соборе Донского монастыря в простом дубовом гробу неподвижно лежал Великий Господин и Отец наш, Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея России.

День и ночь в продолжение четырех суток служились панихиды над телом усопшего осиротевшими архипастырями и пастырями Православной Церкви, и день и ночь беспрерывно шел верующий русский народ. После пяти-семичасового стояния в огромной, полутораверстной народной ленте, входили в собор люди, съехавшиеся из тех городов нашей родины, куда успела дойти весть о кончине⁷².

Входили с болезненно сжимающимся сердцем и с благоговением целовали в последний раз холодную руку Святейшего Патриарха Тихона. И хотя большего количества прощавшихся, в продолжение каких-нибудь ста часов, не мог пропустить собор, но и так слишком много слез видели его мрачные стены, и так прошло, по вычислениям счетчиков, около миллиона человек. В Вербное воскресенье, в праздник Ваий, хоронила Православная Российская Церковь своего Патриарха.

Думается, что этот приснопамятный день верующие никогда не забудут.

Такой необыкновенной службы давно не видали православные храмы на Руси. Все, что есть лучшего в Русской Церкви, – все было принесено в дар ее почившему Первосвятителю, все пришли сюда отдать ему последний долг.

Богослужение длилось более восьми часов.

Дивная служба была полна изумительной – величественной и скорбной красоты.

Отпевание совершали 63 архиерея под предстоятельством пяти митрополитов, во главе с Местоблюстителем Патриаршего Престола Высокопреосвященным Петром [Полянским], митрополитом Крутицким, и около 400 священнослужителей. Выдающиеся московские проповедники, архиереи и профессора, сложили Святейшему Тихону прекрасный венок, сплели ему неувядаемую гирлянду своих слов о нем – слов любви, преклонения и глубокого горя... Дивно пели избранные хоры под управлением профессора Чеснокова, пели последнее прости Святейшему Владыке.

Недалеко от гроба стояли представители иностранных миссий.

А что же сказать о бесчисленном множестве народа, когда люди оставались в соборе еще с вечера, и к 11 часам утра туда уже не пускали даже священников без облачений! Колоссальные толпы мало-помалу запрудили собою не только весь огромный монастырский двор, всю территорию монастыря, но и прилегающую громадную площадь – поле и соседние улицы. Это представляло собою нечто небывалое, что-то такое большое и сильное, что, не видя, нельзя представить, а увидевши – нельзя забыть.

В этом безбрежном народном море соединились в одно великое целое представители всех слоев населения, всякого чина, пола и возраста. Всех их привлек к себе Святейший Патриарх Тихон, все они пришли проститься с тем, кого так любили.

Только исключительным благоговением собравшихся к памяти почившего можно объяснить тот идеальный порядок, какой сохранили они, стоя 8–12 часов (а очень многие и почти сутки) в страшной тесноте и духоте, не видя и не слыша самого богослужения. И ведь здесь – свободное изъявление воли народа, без какого бы то ни было принуждения, без газетных реклам и сенсаций.

Все это, вместе взятое, говорит об очень многом и уму, и сердцу.

Говорит, во-первых, о самом Святейшем Тихоне и об отношении к нему верующих русских людей, и о том, что «значит, достоин он был такого уважения!», – как сказал один простой рабочий. А затем лишний раз и о том, что непреложная истина – слова Христа Спасителя: «Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют Ее» (Мф.16:18).

Днем и великой скорби, и торжества Православия был этот замечательный день. Его прекрасная картина навсегда запечатлелась в сознании присутствовавших.

Казалось, словно сама земля прощалась с одним из лучших своих сынов... Была яркая тихая погода ранней весны, когда чувствуется и печаль и радость. Горячее солнце заливало и высокие, темно-красные стены собора, и почерневшие от веков огромные купола, и далекие золотые кресты, искрившиеся в лазурном небе, и стоявшие сплошной массой сотни тысяч людей. От них чернели крыши монастырских корпусов, стены, деревья и колокольни. В благоговейной тишине слышались лишь то здесь то там теплые сердечные разговоры об усопшем Первосвятителе. Да время от времени раздавались широкие, стонущие звуки погребальных напевов, сливавшихся с колокольным звоном.

Отпевание Святейшего Патриарха Тихона окончилось. Погребальная процессия показалась из собора... Весь народ запел «Вечная память», и это могучее пение, в котором так много любви и печали, звучало как шум моря, потрясая души сотен тысяч верующих.

Все стали креститься. У многих текли непрошеные слезы. Те, для кого Церковь – все в жизни, особенно больно ощущали незаменимую утрату... Православные русские люди прощались со своим духовным вождем и руководителем.

В последний раз они увидали бездыханное тело того, кого поистине называли Святейшим, видя в нем необыкновенную, благодатную, большую душу; кто всю силу своего морального и церковного авторитета, все свое положение, дарования, всю свою жизнь отдал служению Церкви и своей нравственной высотой так много сделал для нее в эти бурные годы; того, кто был безгранично любим миллионами людей, кто на пятой части земли, защищая Святое Православие, страдал за него, и, надорвавшись под этим тяжким крестом, успокоился навеки…

Его похоронили в древнем храме монастыря во имя Донской иконы Богоматери. Любящие его души заботливо, с чуткой внимательностью украсили его могилу. И теперь верующий православно-русский народ ходит на могилу Святейшего Патриарха Тихона – помолиться и подумать о нем, поклониться ему…

И не зарастет к нему народная тропа, не победит время любви к нему, как никем и никогда не будет побеждена Святая Церковь, не умершая со смертью Ее Первосвятителя.

Пусть же каждый из нас до последнего воздыхания сохранит в своем сердце его светлый образ.

Пусть каждого из нас воодушевляет стремление быть таким же чистым христианином, таким же верным сыном Православной Церкви, каким был наш дорогой, незабвенный Великий Господин и Отец.

И пусть горяча и усердна будет твоя, христианин, непрестанная о нем молитва: вечная память и вечный покой со святыми Святейшему Тихону, Патриарху Московскому и всея России!

Я впервые увидел мшрополита Питирима [Окнова][23] в Синоде на заседании, приблизительно через неделю после его назначения...Одним из первых дел, которым занялся Синод, при участии нового митрополита, было тобольско-варнавинское[24]. Тут сразу определился курс Питирима.

Как уже говорилось, резолюцией Государя предлагалось новой зимней сессии Синода пересмотреть уже состоявшееся решение Св. Синода по Тобольскому делу. Чтобы заняться исключительно этим делом, назначили особое заседание вечером – в кабинете обер-прокурора. Это было во второй половине ноября [1915 г. – Сост.]. Председательствовал митрополит Владимир [Богоявленский]. Кроме членов Синода, присутствовали: обер-прокурор[25] А. Н. Волжин, директор его канцелярии В. И. Яцкевич, управляющий канцелярией Синода – П. В. Гурьев, его помощник С. Г. Рункевич и секретарь Синода Н. В. Нумеров [26]. Всегда неровный и нервный, митрополит Владимир теперь особенно нервничал, ибо он принципиально не сочувствовал пересмотру варнавинского дела; теперь же он, кроме того, переживал остроту нанесенной ему обиды из-за этого дела.– Это у нас будет частное совещание? – обратился он к обер-прокурору, оглядывая его кабинет и его костюм: обер-прокурор был в простом сюртуке, а не в мундире, как он обычно бывал на заседаниях Святейшего Синода.– Нет, зачем же совещание. Будет настоящее заседание Синода[27], – ответил обер-прокурор.– Тогда почему же не там? – заметил недовольным тоном митрополит, указывая по направлению к синодальной палате.

Уселись за стол. Обер-прокурор сел против митрополита Владимира. Секретарь изложил сущность дела. Была прочитана царская резолюция. Началось обсуждение дела. Митрополит Владимир нервно и резко обвинял Варнаву (Накропина), доказывая справедливость прежнею синодального решения. С большой горячностью против епископа Варнавы говорил Тверской архиепископ Серафим [Чичагов]. Он тогда переживал свою досаду. Энергично поддерживая связи с двором, не брезгуя знакомством с Распутиным, он крепко рассчитывал попасть в митрополиты. В конце ноября этого года, полк[овник] Д. Н. Ломан, ктитор Федоровского собора, близкий к архиепископу Серафиму и к Распутину, как-то откровенничал передо мной: «Почему Питирима, а не Серафима назначили Петроградским митрополитом? – возмущался Ломан. – Я уже говорил Григорию: „Что же ты не постарался для Серафима?” – Утешает: „Пусть обождет. Вот, помрет Московский [митрополит Макарий Невский. – Сост.], – тогда Серафиму дадим”». Но Московский был живуч, и перспектива ожидания его смерти Серафиму не улыбалась. Да Петроградская кафедра и манила его больше Московской. Серафим сразу стал в ряды противников перепрыгнувшего его Питирима.

Как бывший гвардейский полковник и столбовой дворянин, архиепископ Серафим вообще свысока, если не с презрением, относился к мужику и неучу епископу Варнаве. Теперь же он не мог стать его защитником еще и потому, что последний был другом и наперсником Распутина, так жестоко обманувшего его радужные надежды. Несмотря, однако, на такие мотивы, которые, по моему убеждению, оказывали влияние на образ действий архиепископа Серафима, я должен сказать, что обвинительная его речь – иначе не могу назвать ее – против Варнавы была и смела, и серьезна. [Протопресвитер] А. А. Дернов, как всегда, прямолинейно и резко обвинял Варнаву. Я, соглашаясь с наличностью несомненного преступления Варнавы и необходимостью наказать его, считал, однако, что нельзя не принять во внимание резолюцию Государя, который просит Синод о смягчении наказания виновному епископу. Вместе с этим я находил совсем недопустимым, как могущее вызвать большой соблазн, синодальное послание к пастве о недействительности произведенного Варнавою прославления [святителя Тобольского Иоанна Максимовича. – Сост.]. Митрополит Питирим и Макарий (Московский) в течение всего заседания не проронили ни одного слова. Прочие члены Синода говорили в примиряющем тоне. Началось голосование. Митрополит Питирим воздержался от подачи голоса. Говорили, что раньше в Синоде такого рода воздержание не практиковалось. Решение Синода было таково: прославление считать недействительным; для нового освидетельствования мощей и проверки сведений о чудесах командировать в Тобольск Литовского архиепископа Тихона; епископу Варнаве сделать внушение. Митрополит Питирим не заявил протеста против такого решения. Обер-прокурор приказал спешно заготовить протокол настоящего заседания для скорейшей подписи.

Следующее заседание состоялось чуть ли не на другой день. Когда члены Синода заняли свои места, был подан заготовленный протокол вчерашнего заседания по Тобольскому делу. Но митрополит Питирим заявил, что он не может подписать протокола, так как с решением Синода не согласен и просит выслушать его мнение. Митрополит Владимир совершенно резонно, но очень резко стал доказывать, что дело решено, что митрополит Питирим вчера на заседании мог высказать свое мнение, а не молчать и, при несогласии с решением всех, вчера же должен был заявить о своем желании подать особое мнение и пр. Учитывая, что отказ митрополиту Питириму в его желании сейчас высказаться будет в Царском Селе ложно истолкован, как пристрастное отношение и к епископу Варнаве, и к митрополиту Питириму, некоторые члены решительно высказались за то, чтобы позволено было митрополиту Питириму изложить свое мнение. Митрополит Владимир в конце концов уступил. Митрополиту Питириму было предоставлено слово. Питирим говорил долго, опустив глаза вниз, ни на кого не глядя. Это была речь не судьи, а адвоката и притом адвоката бездарного, который, чтобы оправдать своего клиента, обвиняемого, скажем, в воровстве, силится доказать, что его клиент не хромой и не слепой, не отказывает своей семье в куске хлеба и не убивает среди бела дня на улице людей. Течение мыслей и речи митрополита Питирима было таково: епископу Варнаве объявляется внушение, прощение. Есть ли за что наказывать епископа Варнаву? Блудник ли он? Нет. Корыстолюбив? Тоже нет. Не учителен? Он проповедует, как умеет. Если его проповеди простые, не ученые, он не виноват: когда его ставили в епископы, знали, что он не образован и т. д. Защитники упорно обходили факт, лежавший в основе обвинения епископа Варнавы и решения Св. Синода, что епископ Варнава превысил данную ему власть, нарушил церковный закон и даже не исполнил царского указания. Несомненно, митрополит Питирим не настолько был глуп, чтобы после целого заседания, посвященного обвинению епископа Варнавы, он не понял, за что же нападают на этого святителя, и чтобы теперь он не чувствовал фальши своих доводов, своей защиты, но ему надо было одного добиться, чтобы в Царском Селе узнали, что и новая сессия сурово отнеслась к епископу Варнаве, а он один защищал его.

Митрополиту Питириму возражали: митр[ополит] Владимир, архиепископ Серафим, протопр[есвитер] А. А. Дернов и я. Протопр[есвитер] Дернов обвинял Питирима в неискренности, скрыто – в недобросовестности. Я спокойно разобрал всю его нелепую апологию, показав ее несерьезность и нелогичность.

Началось голосование. Митрополит Макарий, и на этом заседании не проронивший ни слова, заявил, что он не расслышал всего, что говорилось на заседании, и поэтому не может высказать своего мнения. Прочие члены согласились лишь смягчить некоторые выражения в заготовленном протоколе, оставив прежний смысл. Митрополит Питирим примирился на этом.

Обыкновенно протоколы заседания подписывались на следующем заседании. Но, чтобы митрополит за два дня не составил еще какого-либо мнения, обер-прокурор приказал приготовить протокол к концу заседания. Скоро новый протокол был подан для подписи. Подписали митрополиты Владимир и Макарий. Протокол передвинули к митрополиту Питириму.

– Я потом подпишу, – сказал он, отстраняя бумагу. Члены Синода переглянулись.

– Мы должны после вас подписывать, – обратился к нему один из членов. – Может быть, будете добры не задерживать нас.

– Нет, я не могу сейчас – перья здесь плохие, – ответил Питирим. Тогда архиепископ Тихон вставил новое перо в одну из ручек и подал ее Питириму.

– Вот это новое, хорошее перо.

– Нет, нет! Я такими перьями не пишу, – был ответ Питирима.

Подписались без Питирима и начали разъезжаться. Исполнявший тогда должность товарища обер-прокурора В. И. Яцкевич, прощаясь со мной, сказал:

– Сегодня беспримерный день в Синоде: один из митрополитов на время слушания дела оглох, а другого высекли протопресвитеры…

На следующем заседании мы узнали, что протокол подписан митрополитом Питиримом.

Поведение митрополита Питирима в Варнавинском деле раскрыло членам Синода, с кем, в лице нового митрополита, они будут иметь дело. Зато в Царском Селе его защита епископа Варнавы окончательно утвердила за ним репутацию верного и надежного царского слуги. Митрополит Питирим избрал для того времени верный, хоть для будущего и опасный путь. Что ему теперь значило мнение о нем Синода, когда им были пленены царские сердца! О далеком будущем он не задумывался, ближайшее было в его руках.

Шавельский Г. И., протопр. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. Т.1. Нью-Йорк: Издательство имени Чехова, 1954. С. 378–383.

Кажется, 11 и 12 сентября [1915 г. – Сост.] я провел в Вильне, где, после посещения находившихся там военных госпиталей, был гостем архиепископа Тихона⁷³, с которым сначала в городе, а потом на его чудной даче в Тринополе провел в приятной беседе около семи часов.

Шавельский Г. И., протопр. Воспоминания... Т. 1. С. 165.

Я хорошо знал архиепископа Агафодора [Преображенского] по Московскому Собору [1917–1918 гг. – Сост.]. Тогда он поражал своею беспомощностью: его водили, ему подсказывали, за него решали […]

Предупрежденный моей телеграммой о цели нашего приезда, архиепископ Агафодор принял нас, как милый, гостеприимный хозяин: для встречи нас выслал на вокзал своего викария, еп[ископа] Михаила [Космодемьянского], и эконома, иеромонаха Серафима, угощал по-архиерейски. Ужинать с ним было легко и приятно, беседовать же о деле куда труднее. Когда мы изложили ему свою просьбу, он запротестовал: нельзя открывать Собор, не снесшись с Патриархом, – надо сначала с ним снестись. Мы объяснили ему, что потому-то Собор и открывается, что нельзя сноситься с Патриархом, что Патриарх ничего не будет иметь против этого доброго и необходимого дела. В конце концов он согласился. Чтобы старец не передумал или не переубедили его, мы сейчас же принялись за писание бумаг Главнокомандующему и архиереям с целью тут же немедленно заставить старца подписать их и отсюда же их разослать. Положиться на слово старца нельзя было: после Московского Собора он еще более одряхлел – плохо соображал, все путал, забывал. Сидя за чаем, он серьезно спросил меня:

– А К. П. Победоносцев[28] (†1906 г.) помер?

– Умер, владыка, умер, давно умер! – ответил я.

– A-а, помер!.. Хороший был человек. Царство ему небесное! – перекрестился архиепископ.

Когда на следующий день я стал читать архиеп[ископу] Агафодору написанные бумаги, он с удивлением начал спрашивать меня:

– Разве надо собирать Собор? А как же без благословения Патриарха? и т. п. Словом, за ночь все было забыто или перепутано. Пришлось убеждать снова […]

Приближенные Агафодора, как архимандрит Антоний (Марченко) и другие, внушили ему, что созыв Собора вызовет гнев Патриарха, что можно обойтись и без Собора и т. п. […]

19 [мая – 1 июня 1919 г. по н. ст. в Ставрополе Кавказском. – Сост.] открылся Собор[29]. Торжество началось совершением литургии. Служили: архиепископы – Агафодор, Митрофан [Симашкевич] и Димитрий [Абашидзе], епископы – Макарий [Павлов] и Гермоген [Максимов] со множеством духовенства. Агафодор еле двигался, возгласы произносил по подсказке, вообще участие его в богослужении придавало последнему более похоронный, чем торжественный характер. Причастившись, Агафодор сел в кресло. К нему подошел Кубанский еп[ископ] Иоанн [Левицкий], 12 год состоящий его викарием.

– А вы кто такой? – спросил его Агафодор.

– Разве не узнаете меня? – с удивлением спросил Иоанн.

– Нет, нет, не узнаю!

– Я же викарий ваш, Кубанский еп[ископ] Иоанн. Агафодор внимательно посмотрел на Иоанна:

– Да, да! Похожи, похожи! Здравствуйте! […]

Переживший самого себя, совершенно одряхлевший, все забывающий, ни к какой работе не способный, архиепископ Агафодор был характерной фигурой в нашей церковной жизни старого времени. Когда-то он был очень работоспособен, деятелен, в известном отношении талантлив, но теперь он все перезабыл, все перепутал, не в силах был разобраться в самых простых вещах […]

Номинальному инициатору этого Собора, архиеп[ископу] Агафодору Собор принес много огорчений. На Соборе оформилось отделение Кубанской епархии от Ставропольской – событие, которого давно уже боялся престарелый, бессознательно цеплявшийся за власть архиепископ. Когда ему сообщили о соборном решении, он упал в обморок и при падении сильно ушиб голову и руку. Два дня после этого он почти без движения пролежал в постели. За этим последовали другие огорчения. Он мечтал, что Собор поднесет ему белый клобук. Собор ограничился адресом, а вопрос о белом клобуке отложил до восстановления связи с Патриархом. Не дождавшись от Собора милости, старец впал в страх, как бы Собор или учрежденное им ВВЦУ не отстранили его, по старости, от кафедры. Под этим страхом, постоянно мучившим его, он жил все время до самой своей кончины, 18 [31] июля 1919 г., возможно, ускоренной пережитыми на Соборе волнениями.

Присутствовавший при кончине архиепископа Агафодора протоиерей Кир[илл] Окиншевич рассказывал мне, что старец умирал спокойно, в полном сознании. Около него в момент смерти находились епископ Михаил [Космодемьянский] и прот[оиерей] Окиншевич. Последний, видя, что старец начинает дышать все тяжелее, обратился к еп[ископу] Михаилу:

– Надо читать отходную. Владыка умирает.

Умирающий открыл глаза и, уставившись на Окиншевича, спросил его:

– А вам кто это сказал?

Потом снова закрыл глаза, начал еще тяжелее дышать и через несколько минут скончался.

Таким образом, старец-архиепископ, может быть, сокращением дней своих заплатил за то дело, которое, совершившись помимо его воли, вопреки его желаниям, вне его сознания, вплетет его имя в церковную историю. Историк должен будет отметить, что архиепископ Агафодор созвал Южно-русский Собор, давший краю высшую церковную власть, которая отсутствовала после перерыва сношений с Патриархом и которая затем церковно объединила разрозненные части разоренной русской земли. Историк скажет, что архиепископ Агафодор молитвою и речью открыл Собор и «почетно» возглавлял его. Иного, по всей вероятности, он и не сможет сказать, ибо все, происходившее до созыва Собора и вызвавшее этот Собор, сводилось к разговорам отдельных лиц и частных групп, к кабинетным докладам Главнокомандующему и не зафиксировано на бумаге. Эра же соборная начинается приглашениями за подписью архиеп[ископ] Агафодора, обращенными к архиепископам, епископам, атаманам и пр. Таким образом, архиеп[ископ] Агафодор, в пору полного своего одряхления, невзначай, но прочно и почетно попал в историю.

Шавельский Г. И., протопр. Воспоминания... Т. 2. С. 333–334,338, 339,347–349.

Однажды на Пасху пришла я в Донской, к Святейшему, поздравить с великим праздником и передать ему подарок от нашей Дивеевской игумении – белую шерстяную рясу.

Он усадил меня, сел сам, побеседовал со мною, с дурою, немного и сильно благодарил за подарок и за хлопоты об нем.

Я говорю:

– Да уж какие наши хлопоты, Ваше Святейшество... А он сильно благодарил... А потом и говорит:

– Что ж ты такую беленькую принесла рясу-тο; уж больно маркая; потемнее бы какую, – не такую бы уж маркую. Я ведь враз испачкаю ее, и не отмоешь меня тогда…

А потом и говорит, будто осердясь, – а сам смеется:

– Мыла-то теперь нету!..

Записано со слов манатейной монахини Анфии, старшей сестры Серафимо-Дивеевского подворья в Москве, на 1 Мещанской улице. М., 1933.

О любопытном и несколько загадочном эпизоде, связанном со Святейшим Патриархом, рассказывала недавно мать Анфия…

Дело происходило, кажется, весною 1921 года (точно рассказчица не припоминает).

На подворье[32] к ним прибыл один из нижегородских викариев, сравнительно еще молодой, недавно хиротонисанный епископ Варнава [Беляев][33], выходец из Зосимовой пустыни. По слухам – он епископствовал недолго, так как вскоре скончал свои дни в Нижнем Новгороде в результате острого психического заболевания. («Сошел с ума – Господь его и прибрал», – заключила попросту мать Анфия).

С этим вот епископом Варнавою, или, лучше сказать, «при нем» проживали на подворье и два его келейника, приехавшие вместе с ним.

– Так и жили, – рассказывает мать Анфия, – пожили, да и стали собираться вскорости ехать к себе обратно... Только вдруг однажды залетает ко мне в келию владыка и лица на нем нет: губы трясутся, весь белый и говорит, стуча зубами:

– Мать – беда!.. У меня келейник обмер. Что теперь делать – ума не приложу…

Как он мне сказал это слово – я сама испугалась до смерти. Господи, думаю себе, – да что ж это такое за наказание?

И говорю ему: – Что делать? Говорю: – Доктора надо беспременно звать, владыка. Пока там суд да дело, пошли мы с ним в комнату. Заходим и смотрим: лежит этот самый келейник на кровати, весь бледный – ни кровинки и дыху никакого нету. Закостенел весь, так и лежит – как доска…

Поглядела я на эту картину, да и думаю себе: Господи! Что же это теперь у нас будет? Что Евгений Александрыч-то скажет, когда узнает это самое дело? Ведь у нас, на подворье, Евгений Александрыч состоял на квартере. Стучков [Тучков. – Сост.]. С мамашей со своею... Он нам, бывалочи, завсегда наперед говорил: в каком приходе Святейший служить будет; в каком – Евсевий [Никольский; митрополит Крутицкий. – Сост.], али – Иларион [Троицкий]. Это он – завсегда…

Думаю я это себе, воображаю, а владыка-то Варнава и говорит:

– Ну вот что, мать: нечего нам тут время терять да раздумывать: когда там доктора, да когда еще чего, а надо нести его к Святейшему, на исцеление!..

А я и говорю:

– Да Господь с вами! Как же это его нести-то, владыка? Да и нести-то некому; старухи все…

А владыка Варнава говорит:

– Ты, – говорит, – поменьше рассуждай, а доставай-ка сей минут где-нибудь носилки. Положим на них, да и понесем. Тут недалече, донесем авось... Вот я и полетела через улицу – к слепым в обчежитие, достала там складные носилочки, говорю владыке: «Принесла». А он говорит: «Ну, давайте его класть». Положили мы его, накрыли белой простыней, позвали наших четырех сестер – и пошли. Впереди владыка в клобуке и в рясе, потом – сестры с носилками (а я им подсобляла), потом еще несколько сестер наших же, подворских: для сменки…

Меня-тο там, на Мещанской-то – все знают. Все – наперечет. Мы несем, а ко мне все народ – которые прохожие – все подходит да спрашивает: «Какая же это сестра у вас представилась?» – думали, померла которая-нибудь: тогда все тифом помирали... тиф тогда ходил по Москве, сыпняк. Так и косил... Это в самую, в эту, в разруху было дело-то. Вот и думали: померла, ее и несут к Андрияну-Наталии[34].

А мы так и пошли: Андрияновским проулком, потом по Мещанской, по Четвертой, потом по Троицкой по улице, потом поворотили в Троицкий проулок и прямо – туды, на подворье, на Троицкое, – к Святейшему. Владыка Варнава так ходом и идет, а мы уж все за ним... Умаялись – страсть: из последних сил все повыбивались.

Ну, принесли – постучались. Покойник Яков⁷⁴, убитый, увидел владыку-тο в стеклянную дверь – отпирает.

И повели нас наверх. Насилу-насилу мы это вперились в дверь-то, с носилками-то, да на второй-то этаж, по лестнице: уж мы его перли-перли пока в залку-то прошли. Насилу проперли. Поставили на пол носилки. А владыка Варнава уж команду подает, чтобы Святейшему сею минутою все, как есть, доложили. Пошли там докладывать…

Владыка Варнава присел на стульчик. Сидит-дожидается... А мы все, монахини – сбились в кучу, как овцы. Трясемся. Думаем: «Господи!..»

Стали ждать. А этот – так и лежит на носилках, как чурка... Но вот Святейший выходит. Владыка Варнава прямо со стула вскакивает, к Святейшему: так, мол, дескать, Ваше Святейшество, и так. Такие вот дела…

Святейший подходит тогда к носилкам. Благословил этого-то: на носилках, широким крестом... Потом посмотрел на эту на простыню так пронзительно... и вдруг как воскликнет сердитым голосом:

– Именем Господа нашего Иисуса Христа тебе говорю: встань!!..

Куда тут простыня полетела! Куда – носилки!.. Обмерший этот как вскочит, чисто ошпаренный, – да в дверь: бежать…

А Святейший-то ему еще вслед:

– Иди, да впредь – не согрешай!..

А его и след простыл. А уж что тут с нами было – и рассказать нет моей возможности. Одного страху сколько натерпелись – единому Господу Богу известно! Как овцы, жмемся к стенке, друг дружку передавили, а сами трясемся: сил наших нет никаких.

А Святейший повернулся к двери, да и пошел себе... А я только и успела шепнуть нашим монахиням: «Бегите сестры, бегите, милые!», – они врассыпную так и дунули по лестнице…

Вот оно дело-то какое вышло. И сейчас – как вспомню – руки-ноги трясутся... Знамо!

Разъясняя вышеизложенное, мать Анфия утверждает, что, хотя для нее лично, во всем этом случае и много загадочного и необъяснимого, но, несомненно, – по ее убеждению, – и то, что «камедь эта» была состряпана с целью «подорвать Святейшего» начинавшими тогда поднимать голову церковными оппозиционерами или, может быть, даже и – безбожниками.

Но: вышло не по-ихнему!

Понять трудно: дело темное…

Одновременно со всей категоричностью она утверждает, что «обмерший» келейник действительно был «как доска» – совершенно окаменевший. Она его трогала собственными руками и говорит, что ни руки, ни ноги у него не гнулись, когда они перекладывали его с постели на носилки.

Как бы там ни было, но Преосвященного владыку Варнаву мать Анфия, как старшая сестра, слезно просила покинуть их подворье и чем скорее, тем лучше. И владыка со своим штатом тут же уехал.

Только мы их и видели. А уж что тут к чему – сами понимайте, как вас Господь вразумит!..

Записано со слов манатейной монахини Анфии, старшей сестры Серафимо-Дивеевского подворья в Москве, на 1 Мещанской улице. М., 1925.

– Так что, вот что я вам, мои милые, скажу: никогда у нас Святейший на подворье не служил... Даже – ни разу. Звали мы его, конечно. Да ведь и некогда ему было, с нами – с дурами – путаться. Он и так, почитай, чуть ни кажный день где-нигде да послуживал. То в Москве, то – уедет куда за город.

Раз только: не то в девятнадцатом, не то – в двадцатом году; подкатил на извозчике к нам – на Мещанскую, зашел в часовню, помолился; приложился к которым святыням – к камушку преподобного... Потом с нами сестрами побеседовал. Пошутил даже со старыми дурами и – уехал к себе, на Троицкое...Только раз и был. А больше – даже: ни разу!..

Записано со слов манатейной монахини Анфии, старшей сестры Серафимо-Дивеевского подворья в Москве, на 1 Мещанской улице. М., 1928.

В 1925 году мне пришлось лечиться у одного известного в США, потом Париже, – доктора М. [...] Рассказывали о нем самом, что сначала он был неверующий, – как и ныне доктора и естественники[36]. Но потом у него смертельно заболела любимая жена. Товарищи врачи объявили дело лечения безнадежным. Тогда он ночью стал горячо молиться: «Господи, если Ты есть, спаси жену мою!»

Утром, с приятелем доктором, который пришел, собственно, для того, чтобы убедиться в смерти больной, пошел в комнату жены... А она оказалась почти здоровой; скоро оправилась и совсем. И теперь живут благополучно.

Доктор сделался верующим. А после даже состоял членом приходского совета в парижской церкви. И вот, что он сам рассказывал мне на одном сеансе у него.

«...Я видел замечательный сон о Патриархе Тихоне. Будто находился я перед каким-то огромным, огромным полем. Вдруг слышу чей-то голос: „Сейчас пойдет мимо Пресвятая Богородица!” „Боже! – подумал я, – окаянный и грешный я человек! Как я смею увидеть Богородицу?!” И на меня напал страшный ужас.

А в это время вдалеке послышался какой-то необыкновенный гром, величественные звуки. Я понял, что это идет Царица Небесная... И от страха упал на землю, боясь, как бы мне грешнику, не увидеть Ее лица и не умереть.

Гром, или, иначе сказать, какой-то торжественный шум, гул, приближался все ближе ко мне... И вдруг я опять услышал голос: „Вот идет Божия Матерь за душою Патриарха Тихона, – со святым Василием Великим, который много помогал ему при жизни в управлении Церковью”.

Шум пронесся дальше. Сон кончился. Я в страхе проснулся, с отчетливой памятью о необыкновенном видении.

Утром я еду к митрополиту Евлогию [Георгиевскому] и рассказываю ему все. И между прочим спрашиваю

– А при чем тут Василий Великий?

– Да как же?! – объясняет митрополит, – ведь Патриарх Тихон до монашества назывался Василием Ивановичем Беллавиным и носил имя в честь св. Василия Великого.

– Вот что!

Доктор, конечно, и не подозревал, что Патриарх в миру был именинником на Новый год, в день святителя Василия Великого. И потому он не мог бы придумать во сне того, чего не знал. Ясно, что сон был сверхъестественный уже по одному этому признаку. Но еще более поразился и доктор, и митрополит, когда на следующий день газетные телеграммы принесли известия, что 25 марта (ст. ст.), на Благовещение Божией Матери[37], ночью скончался в Москве Святейший Патриарх Тихон».

Значит, доктор видел сон1381 во время самой его кончины…

И теперь он чтит его, как угодника Божия.

Достойно примечания, что, значит, наши святые, коих имена даны нам при крещении, пекутся о своих одноименниках не только тогда, когда носят их имя в миру; но даже и когда при пострижении в монашество дается им новое имя, новый покровитель (преимущественно – инок, хотя и не обязательно), прежний наш небесный «ангел», как обыкновенно говорится, – не перестает промышлять о порученном ему при крещении человеке. Да это так и должно быть: ведь иночество есть житие покаянное; покаяние есть возобновление благодати крещения, а не отмена его. И потому и новый иноческий покровитель только присоединяется к основному небесному попечителю, данному Богом при крещении.

Вениамин (Федченков), митрополит. Записки епископа. Рукопись. Ч. III. Ростов-на-Дону, 1955. [Вениамин (Федченков), митр. Записки архиерея. М.: Правило веры, 2002. С. 77–79.]

Когда началась революция, Патриарх Тихон поехал из Москвы в Ленинград [Петроград. – Сост.].

На Николаевском вокзале (теперь – Октябрьском) встретили его митрополит Вениамин [Казанский] с духовенством и народом и обратился с такою (по преданию) речью:

– Вот я, все духовенство и православный народ – мы готовы и умереть за Православную Церковь, – и т. д.

– Умереть ныне не мудрено, – ответил Патриарх со свойственным ему юмором. – А нам нужно научиться: как жить!

Правда ли это, или нет, – не знаю. Но на митрополите Вениамине его предсказание сбылось на деле.

А Патриарх (правда, не сразу, а постепенно и недолго) учился жить и основу будущей жизни Церкви заложил…

Недаром заместитель его [? – Сост.], митрополит Сергий [Страгородский], в послании своем [от 16–29.07.1927 г.; в известной «Декларации». – Сост.] сказал: «Вот если бы Патриарх Тихон пожил бы еще год или два...»[39]

Но над всем Промысл Божий […]

В 1945 году, когда я был вызван из Америки на коронование («настолование») Патриарха Алексия [Симанского], заехал я в Воскресенский храм в Сокольниках. Поклонился Иверской... И оттуда – на противоположную сторону, – поехали мы на машине в Донской монастырь на могилу Патриарха Тихона... Сопровождал меня бывший келейник Патриарха Сергия (теперь наместник Троице-Сергиевой лавры), архимандрит Иоанн [Разумов; впоследствии архиепископ Псковский и Порховский. – Сост.].

Шел слякотный снег…

Вениамин (Федченков), митрополит. Записки епископа. Рукопись. Ч. III. Ростов-на-Дону, 1955. [Вениамин (Федйенков), митрополит. Записки архиерея. М.: Правило веры, 2002. С. 442–443.]

В первые годы революции в Москве практиковалось устройство духовных концертов с участием крупнейших и известнейших исполнителей. Происходили они в Соборной палате (в Епархиальном доме), и на всех неизменно присутствовал Патриарх Тихон, профессура ликвидированных Духовных Академий, писатели, интеллигенция, да и вообще – самая разнообразная публика. Словом, народу собиралось столько, что обычно мест для желающих попасть на концерт, не хватало, несмотря на солидные размеры палаты.

Тематические концерты эти включали в себя самую разнообразную программу. Иногда художественные музыкальные произведения исполнялись вперемежку с лекциями и докладами на церковно-исторические или богословские темы. В других случаях – бывали и исключительно музыкальные концерты[41], на которых лучшие, прославленные московские хоры исполняли редкие и сложные церковные песнопения, и так далее.

Устройством и организацией этих концертов занимался я при помощи нескольких энтузиастов этого дела.

Один из таких концертов посвящен был переживаемым тогда бурным революционным событиям и отношению к ним русских матерей. Тема трагическая и острая, так как, естественно, не было в стране ни одной семьи, в которой не создалась бы та или иная тяжелая ситуация. Во втором отделении должна была выступать Ольга Леонардовна Книппер-Чехова[42] с чтением «Плача Богородицы», в сопровождении исполнения хором И. И. Юхова[43] «Не рыдай Мене, Мати» и других подобных же произведений. Приехала она примерно за целый час до начала, и до самого ее появления в Епархиальном доме я очень беспокоился: в каком виде она появится? «Ведь лютеранка, – думалось мне, – явится еще в каких-нибудь там бриллиантовых серьгах или в каком-нибудь необыкновенном туалете, как у них там, у актеров, принято – с хвостом или декольте, – все пропадет: убьет одним хвостом сразу же всю идею концерта». Но не успела она показаться, как я сразу же и совершенно успокоился, да и не только успокоился, но в душе и восхитился ее умом и деликатностью, внутренним тактом: она была в строгом, но изысканнейшем черном платье безо всяких выкрутас и украшений и в черной кружевной, “испанской” шали, небрежно, но артистически в то же время наброшенной на голову. В довершение же всего на груди ее на черном шелковом шнурке висел замечательно красивый гранатовый, кажется (я в камнях не очень-то силен), крестик.

Ее очень взволновало и обеспокоило то, что выступать ей придется «в церкви», но я ее тут же успокоил, сказав, что церковь во время концерта будет отгорожена от зала железным занавесом, который специально и был предусмотрен в свое время для тех случаев, когда зал заседаний следовало изолировать от храма, и при этом он принимал вполне светский, гражданский вид деловой аудитории... Беспокоило ее и присутствие на концерте Патриарха, но и по этому пункту я ее ободрил сколько мог, пообещав даже познакомить ее с Патриархом, чтобы она имела возможность лично убедиться в его благодушии и доброжелательстве к концертам этим, их исполнителям и вообще ко всем людям на свете.

Тут же научил ее, как полагается складывать руки, когда он будет благословлять ее и прочее.

– И надо поцеловать ему руку? – поинтересовалась она.

– Ну, это необязательно, – ответил я, – вообще у нас это принято, но это – как вы пожелаете и сочтете нужным. Захотите – так поцелуете…

Перед началом концерта я сбегал и разыскал Патриарха, только что прибывшего в Соборную палату и, рассказав о том, как нервничает Ольга Леонардовна, просил его разрешения представить ему ее. Он, разумеется, согласился, и я привел ее к Патриарху, который, благословив ее, сказал ей тут же, без предисловий:

– Ну вот, говорят, вы что-то пугаетесь нас. Не пугайтесь. Мы не очень-то уж страшные. Успокойтесь, – все обойдется очень хорошо. Пойдемте-ка садиться. – И он с разговорами, увлек ее в зал, где предложил ей место рядом с собою, так что она, сидя рядом с Патриархом и беседуя с ним, прослушала все первое отделение концерта.

А в первом отделении выступал Д. И. Боголюбов [44], с прекрасной и глубокой речью, посвященной переживаниям и страданиям христианских матерей и вообще, и – особенно – применительно к данному тяжелому переживаемому всеми моменту.

Он говорил замечательно воодушевленно и буквально потряс слушателей трогательной взволнованностью и той болезненной актуальностью своей речи, которая нашла жгучие отклики в душе каждого из них.

А когда после него на эстраде появилась О. Л. Книппер-Чехова и, опершись рукою на стол, под аккомпанемент прекрасных и печальных напевов юховского хора – произнесла первые слова своего монолога, обращаясь к незримому Христу: «Чадо мое!..» – слова Богоматери над гробом Своего изувеченного и убитого Сына, – то все увидели, что по щекам ее медленно катятся слезы…

Концерт прошел с чрезвычайным успехом.

Записано со слов И. И. Василевского. М., 1956.

Скажу вам, что весьма многие, и я в том числе, очень любили Патриарха Тихона в частности и за то, что в нем совершенно не было и тени никакого ханжества.

Помню такой вот случай. Было это, помнится, в конце 17 года или в самом уж начале 18; в эту вот пору. Дело в том, что вскоре после свержения царя один батюшка, настоятель церкви в селе Коломенском, под Москвой (фамилии его, к великому сожалению, никак не припомню, а жаль: для истории – следовало бы...), копаясь где-то там – на чердаке своего храма, обнаружил, среди прочих сложенных там предметов, какую-то икону Божией Матери с Младенцем на руках. Икона эта чем-то ему понравилась, и он приспособил было для нее какой-то киот. Но так как по размерам своим она не подходила к киоту: была несколько длиннее его, то он, «ничтоже сумняся, никогоже бояся», – взял ручную пилу и отхватил снизу часть доски вместе с ножками Младенца. (Уж по одному этому можно о его «культуре» судить!) Да-с!

Врезав таким образом икону в киот, он выставил ее в своем храме на поклонение народу, причем распространил слух о том, что Богоматерь эта будто бы неоднократно являлась ему во сне и указывала на необходимость прославления этого своего образа, как чудотворного. Батюшка назвал икону эту «Державной Царицей Небесной», видимо несколько играя на некоторых монархических струнах, живших тогда еще в народе.

И вот – началось нечто невообразимое (что прекрасно известно всем москвичам, современникам той эпохи). Открылось целое паломничество в Коломенское. Пошел слух о явлении нового чудотворного образа Богоматери. Заговорили об этом все и всюду. Начались бесконечные молебны, акафисты и просто разговоры. Служили перед этим образом и денно и нощно. Вся эта история наделала тогда массу шума. И писали и говорили об этом. Словом, создалось целое брожение.

Но предприимчивый настоятель нисколько не успокоился на уже достигнутом эффекте и решил, так сказать, расширить и углубить результат своего предприятия – придать ему официальную санкцию и всероссийскую огласку.

В одно из очередных заседаний Патриаршего Высшего Церковного Совета (на котором присутствовал и я) он явился на Троицкое подворье и подал письменное многоречивое прошение на имя Святейшего Патриарха о прославлении «Державной» иконы Божьей Матери[45]. Причем рассказал и разъяснил всему высокому собранию во главе с Патриархом, что Богоматерь регулярно является во сне и указывает ему о совершенно неотложной необходимости торжественного и всенародного прославления Ее образа.

Выслушав все это, Патриарх выслал из залы заседания о. настоятеля, сказав:

– Ну ладно: выйди пока. Мы тут обсудим это дело…

И когда тот вышел, обратился к присутствующим по этому вопросу, – интересуясь их мнением (об иконе этой все давно уже слыхали!..).

Тогда встал А. Д. [Самарин. – Ред.] и, попросив разрешения высказаться, произнес:

– Ваше Святейшество! Мы – люди мирские: и нам невозможно решать подобные вопросы. Это выше нашей компетенции. Вопрос этот, мне кажется, подлежит решению лично Вашего Святейшества и Священного Синода... – и т. п., и сел.

Примерно в этом же духе высказался и еще кто-то.

Тогда, выслушав все это, Патриарх сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

– Ну вот, послушайте тогда, – я расскажу вам одну историю... это когда я в Ярославле еще был (т. е. когда он был еще архиепископом Ярославским и Ростовским). Был там у нас в деревне один дьячок, – пьянчужка и так, вообще-то, никудышный: кое-как там справлялся... И вот – повадился он все ко мне ходить на прием и все прошения подает, чтоб я его во священники рукоположил. Говорит: Архангел Михаил ему во сне является и требует, чтобы он добивался священства.

Раз я его, этак послушал, другой, третий…

Надоел он мне – хуже горькой редьки. «Ну, – говорю, – ладно: уходи, я тут подумаю». Посмотрел там в клировых ведомостях, в делах разных – ничего, конечно, хорошего: пьяница да забулдыга; я и так знал. А он опять является. Опять, говорит, Михаил Архангел ему являлся. Опять я его выгнал: «Ладно, – говорю, – иди, подумаю еще. Тогда сообщу тебе». Не унимается: дня три прошло – опять лезет со своими прошениями, опять с Архангелом Михаилом... Вот, думаю, напасть-то. Надоел он мне окончательно.– Вот что, – говорю ему, – ты, это... вот что: иди-ка, ты, брат, домой, а как тебе Архангел Михаил явится, ты и скажи ему, что, мол, Владыка сказал вам передать, что если так уж очень нужно мне священство, то чтобы вы сами ему во сне явились, – а меня к нему больше не посылайте!

Ну – и все.

Больше, конечно, он ко мне со своими прошениями не совался.

Члены Совета, выслушав эту ярославскую историю, посмеялись, а Патриарх добавил:

– Ну-ка, позовите мне этого…

И когда коломенский настоятель вновь явился пред Советом, Святейший сказал ему внушительно и совершенно серьезно:

– Так вот что, отец: ты иди-ка сейчас с Богом. А если Царица Небесная пожелает прославить этот Свой образ, то Она уж как-нибудь Сама сумеет это сделать... Без нас с тобой. Да. Иди-ка! Бог тебя благослови…

Так вот и кончилась эта история…

Записано со слов И. И. Василевского. М., 1956.

От автора: Статья «Мои воспоминания о встречах с Патриархом Тихоном» написана мною по просьбе одного весьма и глубоко уважаемого мною почитателя Патриарха Тихона [М.Е. Губонина. – Ред.].

Для него представляет большую ценность каждая деталь, каждая подробность из жизни покойного Патриарха, память о котором он хранит и с любовью чтит…

Покойного Патриарха Тихона первый раз я увидел, когда он был Московским архиепископом.

Было это в Москве, в начале лета, в воскресенье. Мой путь лежал из Замоскворечья на Красную площадь. Стоял ясный, чудесный день, дыхание легкого ветерка обдавало теплом, на ярко-голубом небе ни облачка, вся необъятная ширь раскинувшегося во все стороны города сверкала серебром.

Было тихо. Но невозмутимая тишина была необычайна. Всюду царил революционный пафос – знамение эпохи. Дух торжества революции и дух тревоги переселили беспокойный человеческий муравейник из мирных жилищ на площади и улицы города – логическое развитие времени. И вдруг здесь, в центре событий, – тишина и безлюдье.

На какую-то минуту я задержался у Лобного места. Налево, из храма Василия Блаженного, вышла небольшая горстка богомольцев, почти здесь же растворившаяся.

Но иллюзия безлюдья исчезла, едва я поднялся к верхним торговым рядам. Здесь было оживленно. Пешеходы торопились, натыкались друг на друга, одни шли мне навстречу, другие обгоняли. На углу Никольской толпился народ: легко было понять, что эта толпа – часть какой-то процессии, потому что дальше, внизу площади у Воскресенских ворот, колыхалось человеческое море. Там я попал в такую давку, что уж и не чаял выбраться из нее. Двигаться дальше было бесполезно, и я остановился.

Такое стечение народа объяснялось просто: Московский архиепископ Тихон служил молебен в Иверской часовне.

Издалека, через затихшую площадь, доносилось неясное молебное пение.

Вскоре раздался колокольный звон – звонили в Казанском соборе. Толпа заволновалась, площадь загудела – процессия возвращалась в церковь.

Чтобы лучше рассмотреть архиепископа, люди лепились на каждом выступе, на каждой площадке, – везде, где только можно было стать ногой, иные карабкались по церковным сооружениям.

Мне удалось пробраться на верхнюю ступеньку паперти, и с этой позиции, на которой я удерживался с необычайной трудностью, я увидел архиепископа Тихона. Он прошел мимо меня на расстоянии одного шага, и я мог рассмотреть его во всех подробностях, возможных в тех условиях давки и тесноты. После я даже уверял многих, что архиепископ внимательно посмотрел на меня. Конечно, это был самый настоящий вздор: многие могли уверять точно так же, что архиепископ посмотрел именно на них, но тогда мне так показалось, и я долго верил своей выдумке – результату возбуждения и обостренных чувств. Архиепископ Тихон был в фиолетовой мантии, на голове переливалась многочисленными огоньками золотая митра. Белый омофор сливался с белым цветом его лица. Борода у него была серая, с ровной густой сединой. Он шел твердой походкой, немного склонив голову к левому плечу. Лицо его было радостным и растворялось в какой-то тонкой, едва уловимой и, пожалуй, немного застенчивой улыбке.

Я знаю, такие улыбки существуют, но они рождаются не из желания улыбаться, нет, они отражают внутренний мир человека, высота и глубина добродетелей которого образуют основные начала развития духа. Нравственная жизнь таких людей состоит в постоянном эстетическом воспитании самого себя, т. е. в приобретении чуткости к правде, добру и красоте и в укреплении неодолимого отвращения к безобразию всякого вида и рода. Это большой духовный процесс – процесс одухотворения, преображающий весь внутренний строй человека. Печать такого преображенного состояния лежит на всем внешнем облике человека. Это глубокий созерцательный взор, какое то ясное и светлое выражение лица: застенчивое и незлобивое, мягкие движения и теплая очаровывающая улыбка.

Мне приходилось встречать такие открытые лица, бесконечно симпатичные, в которых, как в зеркале, отражаются внутренние духовные процессы, будто огнем озаряющие красоту и силу их духа.

Однако толпа, хлынувшая вслед за архиепископом, оттеснила меня, и я не мог попасть в церковь. Оказавшись на тротуаре, я, не раздумывая, направился к Воскресенским воротам. Там гудела толпа, и только через час я мог подойти к Иверской.

Помнится, в гостинице я силился воссоздать в памяти внешний облик архиепископа, и, кажется, ничто не ускользнуло от меня и особенно, конечно, покоряющая улыбка. Правда, воображение почему-то исказило рост архиепископа. Показался он мне очень высоким, и я долго верил наблюдению своей памяти, пока не увидел его снова.

Однако среди всех различных впечатлений этого дня меня не оставляло непонятное, щемящее душу чувство: мне было грустно. С этим чувством я уехал из Москвы.

Отчего это? Чтобы объяснить непонятное состояние грусти, я ловил себя на разных мыслях, но ничего мрачного или тревожного не приходило в голову.

Разве вот что? Случайность встречи с архиепископом Тихоном?Да, но почему эта случайность, тем более приятная, могла отозваться в моей душе грустью?

И все-таки это было так.

Почему? Не знаю.

Спустя несколько лет я неоднократно испытывал такое непонятное состояние грусти от встречи с владыкою Фаддеем [Успенским].

Смирение, детская незлобивость души, застенчивая до наивности улыбка этого святого человека, волновали меня, покоряли мое воображение и открывали в нем для моего внутреннего созерцания неисчерпаемые источники человеческих добродетелей. Но вот мы расставались с ним, и мне становилось грустно.

Не правда ли, парадокс?

Может быть, оттого становилось мне грустно, что высота и глубина его духа лишь подчеркивали его одиночество в этом мире, глухом и не отзывчивом, в мире равнодушия, в котором все закрывалось для прекрасного, и только тупое безразличие объективирует жизнь?

И было до мучительности тоскливо от сознания ненужности людскому равнодушию бесценного бисера, сокрытого в тиши одинокой кельи.

И еще совсем недавно я испытал чувство грусти от соприкосновения с таким же человеком. Осенью минувшего года я был приглашен к отшельнику[47], живущему под Москвой, в трех часах пути.

День был не по-осеннему теплый, яркое солнце ослепительно сияло.

На душе было спокойно. Предчувствие чего-то хорошего немного волновало, ощутимо отрывало от гнетущей действительности и переносило в мир других эмоций. И вот перед нами обыкновенное русское село, с рублеными домами, белыми ставнями и зелеными палисадниками. Среди этих домов приютилось жилище добродетели, обитель христианского духа.

Хозяин предстал перед нами в образе величественного, семидесятилетнего седовласого старца, в простом монашеском подряснике, с широким кожаным поясом. Он – епископ, но на нем печать необычайной простоты – величайший дар всех замечательных людей. Владыка встречает нас радостным приветствием, и добрая сияющая улыбка не сходит с его лица.

Вообще владыка веселого нрава. Его биография изобилует арестами, тюрьмами, ссылками. Едва ли не треть своей жизни он был лишен свободы. Но, рассказывая о каком-нибудь горьком эпизоде своей жизни, владыка добродушно улыбается, в лице нет и тени уныния или огорчения от воспоминания о страшных часах жизни. Напротив, взор его оживлен и лицо выражает спокойствие, будто не он страдал, а кто-то другой, для него посторонний. И чтобы слушатели не предавались унынию от печальных повествований, владыка облагораживает и события, и людей.

«А знаете, – говорит владыка, – следователь, который меня арестовал и допрашивал, прекрасный человек, милейший человек». Но ведь нам понятно, что следователь не мог быть не только «милейшим», но и просто порядочным человеком, если он изобретал «дело» на человека, виновного лишь только в том, что он православный епископ.

Владыка ведет рассказ о своих разногласиях с высшей церковной администрацией и некоторыми епархиальными архиереями, возникшими на почве задуманного владыкою исправления некоторых текстов богослужебных книг. Слушатели видят, как несправедливо к нему отношение и как многие лица виновны перед ним, но ведь они «такие хорошие, чудесные люди».

Владыку лишили возможности посещать местный сельский храм, по-видимому, из ложных представлений, что авторитет местного духовенства упадет от соприкосновения епископа с прихожанами.

«Да, – вздыхает владыка, – теперь я уж не могу ходить в храм, служу дома, а ведь какое здесь чудесное, прекрасное духовенство».

Владыка забыл все обиды, все покрыл христианской любовью, и поражаешься такому детскому незлобию, смирению и силе всепрощающей христианской любви.

В нем нет эгоизма: он сменил архиерейскую пышность, славу, почет, епископскую власть на простую крестьянскую избу. Это не только отрешение от житейских благ, это прямо боевой вызов им, ради знакомого и дорогого христианскому миру образа подвижничества. Сам владыка называет себя «епископом на покое», но разве не вернее сказать, что он «епископ на подвиге», притом на подвиге более суровом, имя которому самоотречение, ради усердной молитвы за человечество, так нуждающегося в печальниках и молитвенниках.

И царствует в этом бревенчатом доме особый мир: детского незлобия, смирения и самоотречения. И как он прекрасен, этот мир! Как он отличен от нашей действительности!

Когда мы ушли от подвижника, стояла темная ночь, сельская тишина едва нарушалась отдаленными неясными звуками. Мы шли с добрым моим приятелем и молчали. Говорить что ли было не о чем, или каждый из нас находился под впечатлением только что виденного другого мира, в котором живет праведник. Я первый нарушил молчание. «Вы знаете, что я испытываю чувство глубокой грусти?» – говорю я своему спутнику. «Я тоже, – отвечает он и, немного подумав, добавляет – вот то-то и оно!» И снова молчание.

В пустом вагоне поезда каждый из нас забился в угол и погрузился в собственные думы.

Я думал об этой замечательной и редкостной встрече, сравнивал, анализировал, вспомнил свои тревожные впечатления с архиепископом Тихоном, затем с архиепископом Фаддеем [Успенским], и поразила меня однородность эмоций от встреч с этими тремя лицами. Во всех этих случаях я испытывал одинаковое чувство какой-то чудесной грусти.

Спустя несколько месяцев Собор провозгласил архиепископа [митрополита. – Ред.] Тихона Всероссийским Патриархом.

Мне приятно было думать, что именно его я видел в торжественной процессии у Воскресенских ворот и что именно он произвел на меня неизгладимое впечатление.

Второй раз я увидел Святейшего Патриарха Тихона через несколько лет. Было это в тяжелые дни русской церковной жизни – весной 1924 года. Тогда бушевали страсти обновленческого раскола, разъедавшего организм Церкви. Наглые раздиратели хитона Христова, предатели, непризванные руководители «нового» церковного сознания насильственным образом, путем обмана и подлогов, овладевали православными храмами, обрекая их на неминуемое закрытие и уничтожение[48].

Раскольники, владевшие абсолютно пустовавшими храмами, обращались в местные государственные органы с просьбой передать им еще какой-либо храм, изъяв его у православных верующих. Такие просьбы обычно удовлетворялись, обновленцы занимали очередной храм, но верующие уходили и больше в него не возвращались. Еще вчера переполненный молящимися, ныне, в руках обновленцев, уже опустевший, храм начинал жить одинокой жизнью, а потом закрывался, передавался государству под какой-нибудь гараж или кузницу. Но обновленцы шли дальше и уже овладевали очередным православным храмом.

Православные люди понимали, что теряют храм безвозвратно, но даже такая страшная цена не останавливала их от высокого понимания своей преданности святому Православию, в слезах они покидали храмы, но к обновленцам не шли.

Так было по всем городам и весям, и Астрахань, разумеется, не являлась исключением. Положение становилось угрожающим, протесты верующих и их церковных советов не помогали. В таких обстоятельствах родилась мысль жаловаться в Москву.

Я находился в очень близких отношениях с Астраханским архиепископом Фаддеем (Успенским)[49]. Как-то вечером владыка долго и обстоятельно рассказывал мне о наглых действиях обновленцев, доказывал необходимость жалобы в Москву, просил меня составить жалобу и с двумя-тремя делегатами от общин выехать в Москву. Я горячо принял эту просьбу архиепископа, составил жалобу, в которой в ярких красках и самых решительных тонах осуждал действия обновленцев, посягавших на храмы, и руководителей местных органов, способствовавших обновленцам в их антицерковных делах. Затем, где-то в церковных собраниях были избраны делегаты: Ф. Е. Баринов и И. Ф. Осипов, и вот мы в дороге, напутствуемые благословениями и добрыми пожеланиями владыки Фаддея.

В Москву мы приехали поздно вечером и, переночевав в гостинице «Балчуг», утром на другой день отправились в патриаршую резиденцию – в Донской монастырь (владыка Фаддей дал наказ получить благословение Патриарха).

В монастырь мы приехали к самому началу поздней литургии, был вторник на неделе перед Троицей, но служба совершалась в большом монастырском соборе. Приложившись к кресту, мы отправились в патриаршие покои. Дорожка, идущая от северной паперти собора, привела нас к красному кирпичному зданию с порогом в две ступеньки. Дверь была открыта, мы вошли и по внутренней короткой лестнице поднялись выше и вступили в небольшую комнату-приемную. Здесь стояла тишина, на скамейках сидело несколько человек, почти все из духовных; за маленьким столиком у окна сидел монах. Монах подошел к нам и каким-то таинственным шепотом спросил нас, кто мы и что нам нужно. Один из наших спутников достал из папки запечатанный сургучной печатью конверт и, не говоря ни слова, вручил его монаху, который тоже молча прочитал то, что было написано на конверте и, повернувшись, ушел с конвертом в другую комнату. Долго он не возвращался, а, вернувшись, спросил, кто из нас (он назвал мою фамилию), а затем подошел ко мне вплотную и прошептал, что Его Святейшество примет нас через час в таком порядке: сначала я пройду один, а после будут приглашены и остальные мои спутники.

Этот час мы употребили на экскурсию по монастырю. Хотя монастыря как такового не существовало, здания принадлежали светским учреждениям. Правда, каким-то образом оставалось там три или четыре монаха, обслуживавших церковные здания на положении наемных служащих; они ютились в маленьком помещении, около колокольни. Я с большим интересом рассматривал монастырские стены, башни, побывал на монастырском кладбище, с увлечением читал эпитафии, многое узнал и вообще с огромным удовольствием провел этот экскурсионный час.

Ровно в назначенное время мы вернулись в патриаршую приемную и, едва я переступил порог, как был подхвачен уже известным нам монахом, который за руку повлек меня в патриарший кабинет и, отворив передо мною дубовую дверь, пропустил меня вперед. Дверь за мною затворилась, и я оказался перед Его Святейшеством. Помню, я был смущен неожиданностью такого реприманда. Обычно перед аудиенцией у сановного лица посетитель подготавливает себя к встрече, взволнованно ожидает ее, обдумывает, как вести себя, а здесь?..

Комната, в которую я вступил, была довольно просторной и сводчатостью низкого потолка приятно напоминала старинные боярские хоромы или игуменскую келью большого монастыря. В левом углу стоял огромный кипарисовый киот с образом Богоматери, перед которыми горела разными огоньками большая серебряная лампада, цепочками прикрепленная к потолку. Около киота на зеленой ковровой дорожке стоял аналой, с раскрытой богослужебной толстой книгой. Справа стоял широкий книжный шкаф, этажерка с книгами, на стене висела зеленая мантия, около нее в углу стоял жезл, а на маленьком угольнике – белый патриарший куколь. У ломберного стола, стоявшего у стены, против входной двери, и покрытого вязаной черной скатертью, из-под которой виднелись ярко-зеленые разводы, стояло два кресла с высокими спинками. Патриарх сидел в кресле. Он заметил мое смущение. «Ничего, ничего, идите вот сюда», – услышал я немного хриповатый баритон. Я подошел к креслу Патриарха, он встал, преподал мне благословение и, вероятно, чтобы вывести меня из замешательства, сразу же заговорил, указав рукою на кресло. Сели.«Это вы от Астраханского архиепископа Фаддея? Владыка пишет мне о вас и просит оказать содействие. Какой же вы молодой! Вы не боитесь принимать на себя такие поручения?»

Я ответил в героическом тоне, что, мол, я сообразуюсь больше с интересами Церкви, чем с личными. Патриарх посмотрел на меня все с той же знакомой мне улыбкой и, может быть, подумал: «Ах, герой, герой!» – однако вслух сказал: «Ну что же, храни вас Господь!»

Затем Его Святейшество спросил, кому и на что именно мы жалуемся и неожиданно закончил эту часть беседы.

«Вы до завтра оставьте бумаги у меня, я их прочту. Теперь же мне скажите, как там живет Преосвященный Фаддей, как себя чувствует, как относятся к нему верующие? Он ест что-нибудь?» Не ожидая моего ответа, Патриарх продолжал: «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви – явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражается на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, не многим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига». Здесь Патриарх встал, подошел к книжному шкафу, что-то там поискал, в раздумье широко развел руками.

«Я хотел было прочитать вам письмо Преосвященного Кирилла [Смирнова]; они ведь вместе с владыкой Фаддеем прошли несколько тюрем и этапов... Где же оно?.. Ах, да... Ну, все равно, я помню и так...» И Патриарх рассказал мне два эпизода из монашеских добродетелей владыки Фаддея, приведших Преосвященного Кирилла в трепетное изумление. Святейший Патриарх говорил все это медленно, низким голосом, с расстановкой, как это бывает всегда, когда человек хочет сказать очень важное. В его голосе слышались живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные падавшим на его лицо солнечным лучом, с видимым любопытством обратились на собеседника. Патриарх был задумчив и величав, симпатичная улыбка придавала его словам задушевность. Я отчетливо помню этот момент. Среди многих томительных обязанностей нашего скучного мира такие минуты запоминаются на всю жизнь. И сама обстановка, возвышающая и волнующая душу, располагала к такой тихой удивительной беседе. Я слушал и в душе удивлялся: как это верховный руководитель Церкви, убеленный сединами величавый Патриарх, свободно и задушевно ведет беседу с незнакомым человеком? И ведь это не из пустой галантности воспитанного человека и не из горделивого, показного и снисходительного великодушия. Беседует мудрец, черпающий из своей сокровищницы. Прикосновение к любезному его сердцу воспоминанию наполняет его душу восторгом, который он хочет передать собеседнику, чтобы и его душа загорелась таким же восторгом.

Мне хотелось о многом спросить Патриарха: так располагала к вопросам задушевная обстановка беседы, но я не мог нарушить этикета: таким людям вопросов не задают!

Затем Его Святейшество спрашивал меня об обновленческом епископе Анатолии [Соколове], сказал мне, что он ставленник его, Патриарха; наконец, после других церковных вопросов, спросил меня, как и где похоронены архиепископ Митрофан [Краснопольский][50] и епископ Леонтий [фон Вимпфен], есть ли следы их могил. Я ответил все, что знал со слов других.

Патриарх пригласил моих спутников. Они вошли, Его Святейшество поднялся с кресла, я тоже встал. Вся остальная часть беседы и прошла стоя. Преподав вошедшим благословение, Патриарх сказал: «Я одобряю вашу жалобу во ВЦИК. Конечно, обольщаться не следует, надежд мало, можно сказать, почти нет, но это не должно нас останавливать и разочаровывать. Мы должны все время держать в курсе церковных событий правительство. Обновленцы наглеют, и все, что происходит у вас, то же самое происходит по всем городам и в Москве. Конечно, жалоба сама собой, но мы должны непрестанно просить Господа, чтобы Он послал нам Свою милость и избавил бы нас от этого церковного несчастья...»

После некоторой паузы Патриарх продолжал: «Хорошо бы вам попасть с жалобой к Смидовичу. Многие говорят, что он более внимателен и, кажется, не такой уж ожесточенный против Церкви человек... но к нему попасть тоже – искусство». Здесь Его Святейшество широко улыбнулся: по-видимому, слово «искусство» ему понравилось своею меткостью и смешением понятий.

Затем Патриарх расспрашивал моих спутников о приходских делах, посещаемости храмов, не преминул сказать о святости владыки Фаддея и, уже благословляя нас, пригласил нас ко всенощному богослужению в соборе Донского монастыря в субботу под Троицу.

На этом окончилась наша аудиенция.

Утром на другой день я опять был в патриаршей резиденции. Я пришел туда раньше обычного, чтобы, управившись с получением моих бумаг, успеть во ВЦИК, где меня должны ожидать мои спутники. Но оказалось, что келейнику ничего неизвестно о моих бумагах, – надо было ожидать Святейшего, а он еще не появлялся. Жду час-другой, волнуюсь. В 12 часов келейник пригласил меня в кабинет. Его Святейшество стоял на конце ковровой дорожки, в том же бледно-розовом подряснике с широким вышитым поясом на талии. В креслах сидел представительный человек, судя по панагии – архиерей. Густая рыжая борода обрамляла его белое лицо[51]. Он сидел, погрузившись в разбор каких-то бумаг и на меня не обратил внимания. Его Святейшество преподал мне благословение и сейчас же передал мне большой пакет с надписью. Пакет был адресован Орлянскому. Мои бумаги находились в пакете. Что-то еще хотел сказать мне Патриарх, но к нему подошел митрополит Петр [Полянский] Крутицкий (это он сидел в кресле) с какой-то бумагой. Взяв у митрополита бумагу, Святейший, представляя меня митрополиту, сказал: «Это молодой юрист от владыки Фаддея из Астрахани... Вот астраханцы жалуются на обновленцев... отбирают у них храмы. Там командует Анатолий [Соколов][52]. Какой был тихий, скромный человек, а теперь поди как воюет с Церковью... Боюсь за владыку Фаддея, как бы они не сделали ему зла». Патриарх немного задумался, а потом уж продолжал: «Вот владыка Фаддей все просился на Волгу, ведь он волжанин, откуда-то из-под Нижнего... Ну вот теперь он на Волге. Надолго ли? Я ведь тоже люблю Волгу. Когда я служил в Ярославле – ходил на Волгу купаться, но в Рыбинске купанье лучше, я у Рыбинска Волгу переплывал. Бывало, еду с келейником купаться, а он дорогой уговаривает меня: не надо, дескать, так далеко плавать, можно и у берега. Я, конечно, соглашаюсь, а сам, куда там у берега...» Он рассказывает, весело смеется, яркий румянец восторга расцвечивает его лицо.

«Ну, благослови вас Господь», – говорит он мне и широким крестом осеняет меня, подставляя мне правую щеку. Я вышел.

Я спешил. Кажется, на углу 3 Донского переулка я бросился в первый попавшийся экипаж и, не торгуясь с извозчиком, поскакал на свидание со своими спутниками.

Орлянский... Кто-то мне сказал, что это был не Орлянский, а Орлеанский [53]. Может быть... не спорю. В тогдашней моей миссии это лицо занимало маленькое место. Из памяти даже ускользнуло и то, где я передал адресованный ему пакет: во ВЦИКе ли – на углу Воздвиженки и Моховой, или в Наркомюсте – на Кузнецком. Но тем не менее я ясно помню его лицо – этого начинавшего полнеть 38–40-летнего человека. Он был среднего роста, с очень белым, выхоленным лицом, черными волосами и наглым выражением глаз.

Он ли устроил нам прием у Смидовича, тоже не помню. Смидович принимал нас в угловой комнате, выходящей окнами и на Воздвиженку и на Моховую. Смидович был огромный мужчина, полный, едва умещавшийся в кресле. Он оказался очень внимательным и даже деликатным. Наша аудиенция у Смидовича окончилась его резолюцией на имя Красикова: «Красикову – принять меры к устранению неправильных действий Астраханского Адмотдела».

Вот Красикова[54] я помню. Едва мы переступили порог его кабинета и вручили ему жалобу с резолюцией, как он обрушился на меня, назвав меня тихоновским приспешником, контрреволюционером и еще как-то, а потом выпроводил нас, объявив свою «резолюцию»: «Больше ко мне не приходите и вообще не приезжайте в Москву по мракобесовским делам. Жалобу разберем без вас, и ответ получите».

Да, Красикова я хорошо помню! Я вспомнил о нем и тогда, когда в конце того же года у меня дома был обыск. При обыске были изъяты копии жалобы во ВЦИК со всеми приложенными документами. Жалко, что погибли важные для церковной истории документы. Был изъят и портрет Патриарха Тихона, подаренный мне Святейшим с трогательной надписью. Помнил я Красикова и тогда, когда вскоре после обыска был вынужден переехать в Сталинград.

Да, Красикова я хорошо помню!!

Вечером в Троицкую субботу – это было 1 или 2 июня [1–14.06.1924 г. – Сост.] мы приехали в Донской монастырь. Был солнечный вечер, кругом стояла тишина, вернее, все было погружено в тихую задумчивость, спокойную грусть. Даже размеренный колокольный звон не нарушал торжественной тишины вечера, напротив, он вливался в эту тишину как необходимое дополнение, как аккомпанемент, сообщавший окружающему особое очарование.

От патриарших покоев до лестницы в собор стоял народ, он вытянулся в две шеренги, образовав живую улицу. Сейчас по этой дороге, среди этого множества людей, пройдет Патриарх. Дорога устлана сеном, пахнет мятой. Вот и процессия. Впереди идет иподиакон с крестом, вслед за ним несут подсвечник с горящей свечой, затем следуют иподиаконы с трикирием и дикирием. Вот и Патриарх. На нем зеленая шелковая мантия, длинный шлейф, который поддерживается сзади мальчиком в стихаре. На голове Патриарха белый куколь, с ниспадающими на плечи херувимскими воскрилиями, на груди две панагии. Патриарх шел величественной, твердой походкой, опираясь на жезл. Все в нем исполнено величия; и в фигуре, и в походке чувствуется мужество. Сейчас мне это виднее в обстановке официальной, чем в кабинете, в условиях, близких к домашним.

Патриарх вошел в собор по ярко-красной суконной дорожке, устланной цветами. У входа в собор его встретило многочисленное духовенство во главе с епископом Сарапульским Алексием [Кузнецовым][55], громадная фигура которого с густой рыжей, до пояса, бородой, ярко выделялась на фоне всей процессии. Началось богослужение, отлично пел хор с канонархом. На величание Святейший вышел в богатом зеленом парчовом облачении, с омофором того же цвета, белая митра, увенчанная бриллиантовым крестом сверкала всеми цветами радуги. Собор был переполнен молящимися. Миропомазание [елеопомазание. – Сост.] совершал сам Патриарх. Мы подошли к Миро в десятом часу, а вообще служба окончилась в половине одиннадцатого. Усталости я не чувствовал: торжественность богослужения, величие праздника, переполненный собор – вносило в душу бодрость и духовное наслаждение.

Но уже все московские дела закончены, пора собираться домой. В среду после Троицы мы снова прибыли в патриаршую резиденцию, чтобы доложить Его Святейшеству о наших «успехах». Мы были приняты без осложнений и ожиданий, но аудиенция была короткой. Я доложил Патриарху все, что произошло с нашей жалобой. Патриарх внимательно слушал меня, а потом сказал: «Вот, я говорил вам, как трудно проходят такие жалобы. Но вы не останавливайтесь, напоминайте [...] мало ли, что говорил Красиков, это ведь фигура второстепенная...» Затем Патриарх пожелал нам счастливого пути, просил приветствовать архиепископа Фаддея. Приняв патриаршее благословение, мы отправились к себе, а на другой день покинули Москву.

Через два с половиной месяца я опять был в Москве и оказался случайным гостем Святейшего Патриарха. Вот как это произошло. Владыка Фаддей собирался в Москву по приглашению Святейшего по случаю праздника Донской [иконы. – Сост.] Божией Матери – 19 августа [ст. ст.]. Один он ехать не хотел и уговаривал меня поехать вместе с ним. «Тем более, – говорил владыка, – ответа по жалобе нет, и не худо бы еще раз наведаться к Смидовичу». Я согласился. Из Астрахани мы выехали втроем, в сопровождении келейника о. Халева, 16 августа [ст. ст.], с намерением прибыть в Москву утром 18 августа [ст. ст.]. Но в пути произошла задержка из-за железнодорожной катастрофы со встречным поездом. Это было страшное крушение на ст. Палласовка. По подсчету железнодорожников, тогда погибло до двухсот человек. Одним словом, поезд наш опоздал в Москву больше чем на сутки: мы приехали – 19 августа [ст. ст.] вечером, когда престольное торжество окончилось.

Я по обычаю остановился в гостинице «Балчуг», а мои спутники отправились к родственникам владыки Фаддея – москвичам. Вечером – 20 августа [ст. ст.] – о. Халев явился ко мне в гостиницу с запиской от владыки. В записке говорилось, что завтра 21 августа [ст. ст.], он, владыка, именинник, будет служить литургию в монастырском храме Донской [иконы. – Сост.] Божией Матери и хочет видеть меня за литургией. Я, конечно, поехал к обедне, отстоял ее и после молебна отправился в алтарь, чтобы поздравить владыку с днем Ангела. Увидев меня, владыка сейчас же подошел ко мне и сказал: «Вы не уходите, сейчас пойдем к Святейшему. Вчера он пригласил меня к себе завтракать сегодня. Узнав, что и вы со мною, Святейший пригласил и вас».

Около 12 часов, прямо из церкви, мы отправились в патриаршие покои. Это было в том же здании. Из той же приемной, о которой я уже несколько раз упоминал, только с левой стороны, мы попали в жилые комнаты (кабинет – с правой стороны). Собственно, я видел только одну комнату, в которую нас привели. Это была столовая, с большим столом посредине, с простой столовой мебелью и деревянной, очень искусной люстрой, спускавшейся над столом со сводчатого потолка. Едва мы вошли в эту комнату, как показался Патриарх. Он был в муаровой рясе, с панагией на груди. Очень тепло Святейший поздравил владыку Фаддея с Ангелом, обнял его, и по русскому обычаю они трижды облобызались. Затем Его Святейшество преподал мне благословение и крепко пожал мне руку.

Помнится, мы без промедления сели за стол, после молитвы. Других гостей, кроме нас, никого не было. Гостеприимный хозяин начал трапезу с того, что извинился за интимность завтрака: «Я знаю, вы, владыка, не любите торжественных приемов и многолюдных трапез, так вот я пригласил вас на скромный завтрак, тем более хочу видеть вас в самой простой келейной обстановке». Во время завтрака Патриарх сказал теплую сердечную речь в адрес именинника. Он назвал владыку Фаддея «Светочем Церкви», «чудом нашего времени».

Владыка Фаддей, отвечая на это приветствие, отметил исповедническую деятельность Патриарха, его мужество и мудрость по управлению Церковью. «Я молюсь Богу, чтобы Он сохранил вашу драгоценную жизнь для блага Церкви». При этих словах Святейший прослезился. Его Святейшество был очень любезен ко мне: наливал мне сладкого вина и сам клал на мою тарелку то кусочек рыбы, икры или сыра, в каждом случае повторяя: «Чем богаты... не обессудьте...»

Наш любезный хозяин словоохотлив, он рассказывает смешные истории из своей семинарской жизни, о приключениях, курьезах; о своем пребывании в Америке, американских нравах и обычаях и, чтобы немного пошутить, переходит к незатейливым сценкам из быта провинциального духовенства. Вероятно, в домашней обстановке Его Святейшество веселого нрава, любит невинно посмеяться. Помню его один рассказ. «Когда я был патриархом Алеутским, – говорит с характерной расстановкой Патриарх, – ко мне в 1904 году обратился англиканский священник доктор Ирвайн, с просьбой принять его в Православие. Я запросил Священный Синод, как быть, то есть снова его рукополагать или принимать без перерукоположения. Пришел ответ, что его англиканская хиротония недействительна, и я его рукоположил во священника. В Петербурге заинтересовались этим случаем и намеревались напечатать о нем в газетах, но для этого им понадобилась фотография Ирвайна. Я вызвал его и велел ему представить фотографию. Вдруг Ирвайн спрашивает меня: „Как мне фотографироваться: обычно или по примеру Мазарини?” Вижу, что Ирвайн хочет сказать какой-то каламбур – не отвечаю на его вопрос, а он, ничтоже сумняшеся, продолжает. „Мазарини проиграл все и остался только в гетрах”. „Вот, проиграю гетры, – говорит Мазарини, – тогда пусть пишут с меня портрет Адама. Ведь многие, кажется, хотят видеть мое изображение”. Конечно, Ирвайн сказал мне дерзость, и надо было мне обидеться, но рассказ был забавен, и я сам от души смеялся». Патриарх рассказывает, смеется, лицо его розовеет.

Меня Святейший спрашивал о том, как теперь работают суды, что в них отличного от дореволюционных судов, почему не введен суд присяжных?

Вообще говорили о многом, за исключением официальных предметов.

Владыка Фаддей неоднократно начинал разговор об обновленцах, но Святейший как-то характерно махал руками и говорил: «Ну их к Богу», – и переводил разговор на другую тему.

В перерыве, пока еще не подавали чай, Патриарх подозвал келейника и что-то тихо ему сказал. Келейник вышел, а потом вернулся со свертком.

«Ну вот, Преосвященнейший, вам именинный подарок – по русскому обычаю. Это облачение, притом красивое и сшитое по вашей фигуре. Хотел подарить отрезом, да ведь вы какой человек – все равно не сошьете или кому-нибудь отдадите... да... тут еще мантия, ведь ваша-то, поди, старенькая...» Владыка Фаддей принимает сверток, собирается благодарить Патриарха, но сверток выскальзывает из одной руки, и из него падает красный бархатный футляр. Я бросился поднимать футляр. «Да тут еще маленькое прибавление... как это я забыл сказать о нем», – широко улыбаясь, говорит Патриарх. Владыка Фаддей открывает футляр, в нем бриллиантовый крест для ношения на клобуке, белые слоновой кости четки.

«Вам, – говорит Патриарх, обращаясь ко мне, – я с удовольствием сделал бы такой же подарок, да ведь в нем в суд не пустят... хотя в Англии... там ведь юристы в мантиях...» Затем Его Святейшество подходит к ломберному столику, достает из ящика свою фотографию, делает на ней надпись и церемонно вручает мне. Я благодарю с нижайшим поклоном. После чая все встали из-за стола и, помолившись по обычаю, стали прощаться с гостеприимным хозяином.

Я шел в гостиницу в приподнятом настроении. В руках у меня была фотография замечательного человека, в обществе которого я провел несколько незабываемых часов. Дорогой я останавливался и перечитывал надпись на фотографии: «Благословение Господа да сопровождает Вас всю Вашу жизнь. Смиренный Тихон. 21 августа [ст. ст.] 1924 г.».

Это была та самая фотография, которая, к несчастью, была изъята у меня при обыске, о котором я говорил выше.

В день кончины Святейшего Патриарха Тихона я думал над свежей могилой. Закатилось солнце, так ярко сиявшее над нашей Святой Церковью. Ушел «в путь всея земли» печальник нашей Церкви, мужественно защищавший Ее в годы испытаний. Кто теперь заменит его на этом исповедническом пути? Кто это будет? Будет ли достойным преемником почившего, способным сказать о себе так же, как это сказал почивший: «Нет такой власти на земле, которая могла бы связать нашу святительскую совесть».

Да... кто это будет?

Да спасет Бог нашу Святую Церковь!

Вечная память почившему!

Кузнецов А. И. Мои воспоминания о встречах с Патриархом Тихоном. Рукопись. Астрахань, 1962.

Господи и Царю всещедрый!

Призри с высоты престола Твоего на Церковь Российскую Православную и на Святейшего Предстоятеля Ее и, якоже Петра от уз и темницы невредимо свободивый, Иосифа и Манассию от заточения изведый, соблюди невредима и ныне Пастыря Российского, Святейшего Патриарха Московского и всея России, Тихона, – укрепи его благодатию всепобеждающего Духа Твоего Святаго и спаси ко благу Церкви и Отчизны.

Воссияй светом познания истины Твоея заблудившим сынам народа Российского, смири злобные и гордые сердца их и обрати их к правде, миру и любви.

Господи многомилостиве, не отступи от нас, – вонми молитвам нашим, прости согрешения и беззакония рабов Твоих и помилуй ны, да избавлени от скорбей и бед, паки возрадуемся о Тебе, Господи – Избавителе нашем, и прославим в великолепии имя Твое, Отца и Сына, и Святого Духа.

Аминь.

О, Господи! Ты, Который сказал Своим ученикам, что – поражу пастыря и рассеется стадо его, умилосердись над рабом Твоим Тихоном, Патриархом всея Руси; спаси и защити его от руки врага, защити народ его в часы тьмы и дай ему мир ради милосердия Твоего. Ты, живущий и царствующий со Отцем и Святым Духом, всегда Единый Бог. Аминь.

Взбаламученное море России все еще кипит. Разрушены, опрокинуты прежние устои государственной жизни. Но как при потопе над бурными водами возвышался Богом хранимый ковчег, так и в России, среди обломков ее бывшего величия, несокрушимо высится корабль Церкви Православной, управляемый твердой рукой Ее духовного кормчего, Патриарха Московского и всея России Тихона. Этот простой, крайне доступный и мягкий в обращении человек оказался истинным героем на своем ответственном посту и с непоколебимой твердостью выдерживает все напоры мутных волн, обрушившихся на русский церковный корабль.

Я помню нынешнего Патриарха еще юношей, когда он учился в Псковской духовной семинарии, в 1878–1883 годах. Он родился в Торопце, Псковской губернии, где отец его всю свою жизнь был священником. Город этот тем замечателен, что похож на Москву необычайным обилием церквей; в маленьком городке церкви на каждом шагу, все старинные и довольно красивые. Есть в нем и местная святыня, древняя Корсунская икона Божией Матери [57], известная в русских летописях с самых первых времен христианства на Руси. Жизнь там была крайне патриархальная, со многими чертами старинного русского быта: ведь ближайшая железная дорога была тогда верстах в 200 от Торопца.

Влияние семейной и городской обстановки сказалось и на юноше Василии Ивановиче Беллавине, скромном семинаристе, отличавшемся религиозностью, ласковым и привлекательным характером. Он был довольно высокого роста, белокурый. Товарищи любили его, но к этой любви всегда присоединялось и чувство уважения, объяснявшееся его неуклонной, хотя и вовсе не аффектированной, религиозностью, блестящими успехами в науках и всегдашнею готовностью помочь товарищам, неизменно обращавшимся к нему за разъяснениями уроков, особенно за помощью в составлении и исправлении многочисленных в семинарии «сочинений», т. е. письменных работ. В этом юный Беллавин находил для себя даже какое-то удовольствие, веселье и с постоянной шуткой, хотя и с наружно серьезным видом, целыми часами возился с товарищами, поодиночке или группами внимавшими его объяснениям. Замечательно, что товарищи в семинарии шутливо называли его «архиереем». В Петроградской Духовной Академии я застал В. И. Беллавина на третьем курсе. И хотя в Академии не принято было давать шутливые прозвища, но товарищи по курсу, очень любившие ласкового и спокойно религиозного псковича, называли его уже «Патриархом»[58]. Впоследствии, когда он стал первым в России, после 200-летнего перерыва, Патриархом, его товарищи по Академии не раз вспоминали это пророческое прозвище.

Здесь, в Академии, Василий Иванович был также общим любимцем. Это особенно проявилось при одном обстоятельстве, когда он уже был на последнем курсе. В Академии существовала студенческая библиотека, содержавшаяся на средства, добываемые самими студентами, посредством взаимообложения, продажи жертвуемых книг и вещей, небольших пожертвований посторонних лиц и т. п. Журналы и газеты частью присылались бесплатно, частью выписывались по выбору самих студентов. Книги также покупались по желанию студентов, без начальственного контроля, хотя начальство прекрасно знало состав библиотеки. А так как при Академии была прекрасная и обширная библиотека, преимущественно книг духовного содержания, то, естественно, что в студенческую библиотеку выписывались большею частью светские книги, беллетристика, которой не было в академической; попадали туда и «запрещенные» книги. Библиотекарь был из студентов, по их собственному выбору. И вот однажды библиотекарь студент был сменен начальством по «неблагонадежности», а студенты протестовали против этого тем, что не хотели избирать никого, кроме забракованного начальством. Тогда ректор Академии, епископ Антоний [Вадковский], впоследствии митрополит Петроградский, назначает библиотекарем В. И. Беллавина. Маневр вполне удался: популярность Беллавина среди студентов была так велика, что никто не стал протестовать против нарушения студенческих прав, и он был признан студентами.

Обычно студенты, имеющие намерение сделать духовно-административную карьеру, принимали монашество еще в Академии, на 4 курсе, а кто нуждался в сильной протекции, то при переходе с курса на курс, а то и раньше, даже на 1–2 курсах. В. И. Беллавин кончил курс светским студентом и получил назначение в родную Псковскую семинарию преподавателем богословских предметов. Ученики его по семинарии живо помнят молодого преподавателя, резко выделявшегося среди других живым отношением к делу, дружеским вниманием к нуждам учеников, надежным покровительством в их столкновениях с семинарским начальством. Другие преподаватели бывали люди холодные, формалисты, третировавшие учеников как кутейников-семинаристов, обязанных лишь знать «от сих до сих» и вести себя тише воды, ниже травы. Мне не раз приходилось встречаться с учениками В. И. Беллавина по Псковской семинарии, и все они сохранили о нем самые светлые воспоминания. Жил он в патриархальном Пскове скромно, на мезонине деревянного домика, в тихом переулке близ церкви «Николы Соусохи» (там сохранилось много старинных названий) и не чуждался дружеского общества. И до сих пор он любит вспоминать о своих псковских друзьях, беседы с которыми давали ему отдых в часы досуга.

Но вот разнеслась неожиданная весть: молодой преподаватель подал архиерею прошение о принятии монашества, и скоро будет его пострижение. Епископ Гермоген [Добронравии][59], добрый и умный старец, назначил пострижение в семинарской церкви, и на этот обряд, редкий в губернском городе, да еще над человеком, которого многие так хорошо знали, собрался чуть не весь город. Опасались, выдержат ли полы тяжесть собравшегося народа (церковь во втором этаже семинарского здания), и, кажется, специально к этому дню поставили подпорки к потолкам в нижнем этаже. Очевидцы помнят, с каким чувством, с каким убеждением отвечал молодой монах на вопросы архиерея о принимаемых им обетах: «Ей, Богу содействующу» (да, при Божьей помощи). Конечно, как это всегда и бывает, многие плакали... Но сам постригаемый вполне сознательно и обдуманно вступал в новую жизнь, считая себя, очевидно, не склонным к семейным обязанностям и желая посвятить себя исключительно служению Церкви.

После пострижения служба «ученого монаха» идет уже по твердо установленной колее: сначала – административные должности в духовно-учебных заведениях, а затем кафедра епископа викарного, епархиального и т. д. Иеромонах Тихон, как нарекли В. И. Беллавина в монашестве, скоро получает назначение сначала инспектором, а потом ректором в Холмскую духовную семинарию (в г. Люблине)[60], посвящается в епископа Люблинского, викария Холмской епархии, а там, как вполне надежный человек, испытанный на административном посту, назначается на ответственную епископскую кафедру в Соединенных Штатах Северной Америки. Я помню, с каким волнением уезжал в далекие края молодой епископ, вместе с младшим своим братом, болезненным юношей, покидая в Псковской губернии горячо любимую им мать-старушку; отца его тогда уже не было в живых. Брат его скончался на руках Преосвященного Тихона, несмотря на все заботы о нем, в далекой Америке, и лишь тело его было перевезено в родной Торопец, где жила еще старушка-мать. Вскоре, с ее кончиной, не осталось в живых никого из родственников нынешнего Патриарха[61].

Довольно продолжительное пребывание в Америке дало простор административно-пастырским талантам Преосвященного Тихона, в применении к новым, совершенно чуждым для России, условиям.

Условия жизни и деятельности русского епископа в Америке были чрезвычайно своеобразны. Русские приходы разбросаны там по разным городам не только штатов, но и далекой Аляски и Алеутских островов, – Преосвященный побывал и там, своими глазами видел этих православных полудикарей, сохранивших свой быт и веру в чуждых условиях американского гражданского строя. Наряду с русскими в Америке живет много галичан, отчасти униатов, много православных сирийцев, болгар, сербов, греков: нужно умело ориентироваться среди междуцерковных и международных отношений, не задевая ничьих привилегий. И русское духовенство, в условиях американской жизни, волей-неволей, должно во многом применяться к ним, что особенно трудно для лиц монашествующих. Полная свобода верований, гласность, равенство во взаимных отношениях, торговый дух американцев, – все это было непривычно русскому человеку, попавшему в американский водоворот из тихой монашеской кельи. Но врожденный такт Преосвященного Тихона, уменье его понять чужие обычаи и любовное отношение к людям, помогли ему и в Америке настроить жизнь церковную на должный лад, вдохнуть в духовных своих помощников ревность к работе и сохранить между ними полный мир и согласие. Управление Преосвященного Тихона оставило глубокий след в жизни православных американцев, а сам он вспоминает об этом времени, как о таком, которое расширило его церковно-политический кругозор, познакомило с новыми формами человеческих взаимоотношений и подготовило к тому, что пришлось ему испытать впоследствии.

За время службы в Америке Преосвященный Тихон только один раз приезжал в Россию[62], когда был вызван в Священный Синод для участия в летней сессии. Тут перед высшими иерархами и перед светскими правителями Церкви, – тогда обер-прокурорствовал еще К. П. Победоносцев, – обнаружились духовно-административные таланты молодого епископа, и он вскоре был возведен в высший сан архиепископа, а затем призван к управлению одной из самых старейших и важнейших епархий в России, Ярославскою. Там, в Ярославле, он пришелся совсем по душе. Все полюбили доступного, разумного, ласкового архипастыря, охотно откликавшегося на все приглашения служить в многочисленных храмах Ярославля, в его древних монастырях, даже приходских церквах обширной епархии. Часто посещал он церкви и без всякой помпы, даже ходил пешком, что в ту пору было необычным делом для русских архиереев. А при посещении церквей вникал во все подробности церковной обстановки, даже поднимался иногда на колокольню, к удивлению батюшек, непривычных к такой простоте архиереев. Но это удивление скоро сменялось искреннею любовью к архипастырю, разговаривавшему с подчиненными просто и ласково, с добродушною шуточкою, без всякого следа начальственного тона. Даже замечания обыкновенно делались добродушно, иногда с шуткою, которая еще более заставляла виновного стараться исправить замеченную неисправность.

Ярославцам казалось, что они получили идеального архипастыря, с которым никогда не хотелось бы расставаться. Но высшее церковное начальство, преимущественно светское, не любило, чтобы архиерей долго засиживался на одной кафедре, особенно, если он приобретал там общие симпатии. Преосвященного Тихона скоро перевели на Виленскую кафедру, а в Ярославль прислали Виленского архиепископа Агафангела [Преображенского]. Это тоже достойнейший архипастырь, и доныне, кажется, здравствующий, и причины такого перемещения были непонятны. Кажется вмешался «Союз Русского Народа», тогда весьма влиятельный в высшем духовном мире. Проводы Преосвященного Тихона в Ярославле[63] были необычайно трогательны; всеобщая любовь и уважение к нему ярославцев сказались в том, что городская дума избрала его почетным гражданином Ярославля, – отличие, не выпавшее на долю ни одному, кажется, из тогдашних архиереев.

В Вильне от православного архиепископа требовалось много такта. Нужно было угодить и местным властям, и православным жителям края, настроенным иногда крайне враждебно к полякам, нужно было и не раздражать поляков, составлявших большинство местной интеллигенции, нужно было всегда держать во внимании особенности духовной жизни края, отчасти ополяченного и окатоличенного. Для любящего во всем простоту архиепископа Тихона труднее всего было поддерживать внешний престиж духовного главы господствующей Церкви в крае, где не забыли еще польского гонора и высоко ценили пышность. В этом отношении простой и скромный владыка не оправдывал, кажется, требований ревнителей внешнего блеска, хотя в церковном служении он не уклонялся, конечно, от подобающего великолепия и пышности и никогда не ронял престижа русского имени в сношениях с католиками. И там все его уважали. Помню, как он однажды ехал из Вильны на свою великолепную архиерейскую дачу, Тринополь, в простой коляске и в дорожной скуфейке, к ужасу русских служащих; но все, кто его встречали и узнавали, русские, поляки и евреи, низко ему кланялись. Во время прогулки по «кальварии» – так назывался ряд католических часовен вокруг архиерейской дачи, посвященных разным стадиям крестного пути Христа на Голгофу, – перед архиепископом вставали и приветствовали его все католики, служившие при часовне, хотя он был в подряснике и шляпе.

Здесь, в Вильне, Преосвященного застало в 1914 году объявление войны. Его епархия оказалась в сфере военных действий, а затем через нее прошел и военный фронт, отрезавший часть епархии от России. Пришлось Преосвященному покинуть и Вильну, вывезли лишь св. мощи и часть церковной утвари. Сначала он поселился в Москве, куда перешли и многие виленские учреждения, а потом в Дисне, на окраине своей епархии. Во всех организациях, так или иначе помогавших пострадавшим на войне, обслуживавших духовные нужды воинов и т. п., Преосвященный Тихон принимал деятельное участие, посещал и болящих и страждущих, побывал даже на передовых позициях, под неприятельским обстрелом, за что получил высокий орден с мечами. На это же время падает и присутствование архиепископа Тихона в Священном Синоде, куда он неоднократно вызывался правительством. Между прочим, по поручению Синода, он должен был совершать далекое и не особенно приятное путешествие в Тобольск, для расследования громкого дела о самовольном прославлении мощей пресловутым епископом Варнавой [Накропиным], которого поддерживал Распутин. Как всегда, Преосвященный Тихон действовал примирительно и много способствовал благополучному окончанию дела.

Всего тяжелее оказалось положение архиепископа Тихона во дни революции, когда он был в Синоде, а на кресле К. П. Победоносцева и В. К. Саблера оказался неуравновешенный В. Н. Львов. Тотчас же с усердием, достойным лучшего применения, и с приемами жандарма старых времен, революционный обер-прокурор изгнал из Синода митрополитов Питирима [Окнова] и Макария [Невского], ставленников Распутина[64], но и остальным членам Синода не легко было ладить с В. Н. Львовым.

Затем весь состав Синода был сменен; был освобожден от присутствования в нем и Преосвященный Тихон. Вскоре москвичам пришлось избрать себе архипастыря, вместо уволенного на покой митрополита Макария, и вот на московскую кафедру был избран Виленский архиепископ Тихон.

Что повлияло на этот выбор, совершенно неожиданный и для самого Преосвященного Тихона? Несомненно, рука Божия вела его к тому служению, какое он несет теперь для славы Церкви и спасения Родины. В Москве его мало знали. В Петроград приезжали особо уполномоченные от московских духовных и светских кругов, чтобы собрать сведения о достойных кандидатах; в собрании, особо для них устроенном, называлось много имен, было названо и имя архиепископа Тихона, но определенно ни на ком не остановились. На предварительных собраниях в Москве, перед выборами архипастыря, имя архиепископа Тихона также не выступало на первую очередь; больше голосов было за А. Д. Самарина, и только решительное голосование в храме, пред древнею святынею Москвы, Владимирской иконой Божией Матери, дало значительный перевес пред всеми архиепископу Тихону; он был торжественно провозглашен избранным и утвержден Священным Синодом. Возможно, что близость Ярославля к Москве имела здесь некоторое значение: ярославцы хорошо помнили архиепископа Тихона.

Москва торжественно и радостно встретила своего первого избранника-архипастыря. Он скоро пришелся по душе москвичам, и светским, и духовным. Для всех у него находится ровный прием и ласковое слово, никому не отказывает он в совете, в помощи, в благословении. Скоро оказалось, что владыка охотно принимает приглашения служить в приходских церквах, – и вот церковные причты и старосты начинают наперебой приглашать его на служения в приходские праздники, и отказа никому нет. После службы архипастырь охотно заходит и в дома прихожан, к их великой радости. В короткое время своего архиерея знает чуть не вся Москва, знает, уважает и любит, – это ясно обнаружилось впоследствии.

Как только разразилась революция, рухнула власть, на которую привыкла опираться Церковь, – всем церковным людям стало ясно, что нужно немедленно созвать Церковный Собор, который должен дать новые, крепкие устои церковному порядку. Синод собрал «Предсоборный Совет», для разрешения всех вопросов, связанных с немедленным созывом Собора, и в работах этого Совета архиепископ Тихон принял деятельное участие. Когда было решено открыть Собор именно в Москве, 15 августа [1917 г.], то новому московскому архипастырю пришлось много поработать, чтобы в короткое время приготовить все нужное к принятию и размещению духовных гостей, членов Собора. Ведь Соборов не бывало на Руси свыше 200 лет, – все было ново, непривычно, нужно было предусмотреть все детали, чтобы работа Собора шла беспрепятственно и успешно. Архиепископ сам неоднократно осматривал все помещения, назначенные для работ Собора и для его членов, объезжал монастыри, где должны были жить епископы, – их ожидалось свыше 60. И если Собор сразу пошел гладко, если членам его можно было жить и работать, хотя и без желательного простора и удобств, то в этом заслуга, несомненно, Московского архипастыря.

Члены Собора скоро оценили это: председателем Собора был избран архиепископ Тихон, получивший к тому времени титул митрополита. В этом сказалось, конечно, прежде всего желание членов Собора почтить духовного хозяина Москвы, приютившей Собор. Но председательство на Соборе митрополита Тихона дало возможность всем членам, собравшимся из далеких концов России и даже из-за границы, близко познакомиться с архипастырем, узнать его прекрасный характер, неисчерпаемую доброжелательность, высокий ум и такт. До сих пор мало кто знал Преосвященного Тихона: он не любил выдвигаться на первый план, никогда о себе не шумел и не жаловал льстецов.

В первую очередь Собор выдвинул вопрос о восстановлении в России Патриаршества, уничтоженного Петром Великим в целях укрепления царского самодержавия. Собором решено было восстановить Патриаршество. Это как раз совпало с большевистским переворотом; в Москве стояла несмолкаемая канонада – большевики обстреливали Кремль, где дружно держалась еще кучка юнкеров. Когда Кремль пал, все на Соборе страшно тревожились и об участи молодежи, попавшей в руки большевиков, и о судьбе Московских Святынь, подвергшихся обстрелу. И вот первым спешит в Кремль, как только доступ туда оказался возможным, митрополит Тихон, во главе небольшой группы членов Собора. Я помню, с каким волнением выслушивал Собор живой доклад митрополита, только что вернувшегося из Кремля, как перед этим члены Собора волновались из опасения за его судьбу: некоторые из спутников митрополита вернулись с полпути и рассказывали ужасы о том, что они видели, но все свидетельствовали, что митрополит шел совершенно спокойно, не обращая внимания на озверевших солдат, на их глазах расправлявшихся с «кадетами», и побывал везде, где было нужно. Высота его духа тогда была для всех очевидна.

Спешно приступили к выборам Патриарха; опасались, как бы большевики не разогнали Собор. Решено было голосованием всех членов Собора избрать трех кандидатов, а затем предоставить воле Божией, посредством жребия, указать избранника. И вот, усердно помолившись, члены Собора начинают длинными вереницами проходить перед урнами с именами намеченных кандидатов. Первое и второе голосование дали требуемое большинство митрополитам Харьковскому и Новгородскому, и лишь на третьем выдвинулся митрополит Московский Тихон. Перед Владимирскою иконою Божией Матери, нарочно принесенною из Успенского собора в храм Христа Спасителя, после торжественной литургии и молебна схимник, член Собора, благоговейно вынул из урны один из трех жребиев с именами кандидатов, и ныне покойный митрополит Киевский Владимир [Богоявленский] провозгласил имя избранника – митрополита Тихона. Живо помню, с каким смирением, с сознанием важности выпавшего жребия и с полным достоинством принял Преосвященный Тихон известие о Божием избрании. Он не жаждал нетерпеливо этой вести, но и не тревожился страхом, – его спокойное преклонение перед волей Божией было ясно видно для всех. Когда торжественная депутация членов Собора, во главе с высшим духовенством, явилась в церковь Троицкого подворья в Москве, для «благовестил» о Божием избрании и для поздравления вновь избранного Патриарха, Преосвященный Тихон вышел из алтаря в архиерейской мантии и ровным голосом начал положенный по церемониалу краткий молебен. Отвечая на поздравительные речи, произнесенные после молебна от имени Собора, от Синода, от Московской епархии, владыка для каждого нашел ласковое, нешаблонное слово: это было тогда же отмечено. Тогда же он дал обет – стоять за Церковь Православную до смерти, – и вот теперь он всем показал, что обещание это не было лишь пустым звуком, что оно было дано от души и с полным убеждением.

Время перед торжественным возведением на патриарший престол митрополит Тихон проводил в Троице-Сергиевой лавре, готовясь к принятию высокого сана. Соборная комиссия спешно вырабатывала давно забытый на Руси порядок поставления патриархов, особенности их служения, отличия в одежде и тому подобное. Большевики тогда не закрыли еще Кремля, и можно было совершать церемонию в древнем патриаршем соборе – Успенском, где сохранился и патриарший трон на горнем месте, – на него никто не садился со времени последнего Патриарха, – и особое патриаршее место. Добыли из богатой патриаршей ризницы облачения русских патриархов, жезл митрополита Петра, митру и белый клобук Патриарха Никона и др. Интересно отметить, что клобук и мантия Никона оказались вполне пригодными для нового Патриарха.

Великое церковное торжество происходило в Успенском соборе 21 ноября [4 декабря] 1917 года. Мощно гудел Иван Великий, кругом шумели толпы народа, наполнявшие не только Кремль, но и Красную площадь, куда были собраны крестные ходы изо всех московских церквей[65]. За литургией два первенствующие митрополита, при пении «аксиос» (достоин) трижды возвели Божия избранника на патриарший трон, облачили его в присвоенные его сану священные одежды. После литургии новый Патриарх, в сопровождении крестного хода шел вокруг Кремля[66], окропляя его святой водой. Замечательно отношение большевиков к этому торжеству. Тогда они не чувствовали еще себя полными хозяевами и не заняли определенной позиции в отношении Церкви, хотя враждебность к Ней была ясна. Солдаты, стоявшие на гауптвахте у самого Успенского собора, вели себя развязно, не снимали шапок, когда мимо проносили иконы и хоругви, курили, громко разговаривали и смеялись. Но вот вышел из собора Патриарх, казавшийся согбенным старцем в своем кругло-белом клобуке с крестом наверху, в синей бархатной мантии Патриарха Никона, – и я видел, как солдаты моментально скинули шапки и бросились к Патриарху, протягивая руки для благословения через перила гауптвахты. Было ясно, что то было лишь «бахвальство», модное, напускное, а теперь прорвались настоящие чувства, воспитанные веками.

Патриарх Тихон не изменился, остался таким же доступным, простым, ласковым человеком, когда стал во главе русских иерархов. По-прежнему он охотно служил в московских церквах, не отказываясь от приглашений. Близкие к нему лица советовали ему, по возможности, уклоняться от этих утомительных служений, указывая на престиж Патриарха; но оказалось потом, что эта доступность Патриарха сослужила ему большую службу: везде его узнали как своего, везде полюбили и потом стояли за него горой, когда пришла нужда его защищать. Попробуй-ка теперь большевики его тронуть, – за него подымется вся Москва, а теперь и вся Россия. Но мягкость в обращении Патриарха Тихона не мешала ему быть непреклонно твердым в делах церковных, где было нужно, особенно в защите Церкви от Ее врагов. Теперь уже вполне наметилась возможность того, что большевики помешают Собору работать, даже разгонят его. Несмотря на это, Патриарх никогда не уклонялся от прямых обличений, направленных против гонений на Церковь, против декретов большевиков, разрушавших устои Православия, их террора и жестокости.

Всем памятны обличительные послания Патриарха, заканчивавшиеся анафемой большевикам[67]. Неоднократно устраивались грандиозные крестные ходы для поддержания в народе религиозного чувства, и Патриарх неизменно в них участвовал. А когда получилась горькая весть об убийстве Царской семьи, то Патриарх тотчас же, на заседании Собора, отслужил панихиду, а затем служил и заупокойную литургию, сказав грозную обличительную речь[68], упрекая большевиков в этом вопиющем преступлении.

По решению Московского Церковного Собора, в управлении Церковью Патриарх действует совместно со Священным Синодом, состоящим из одних архиереев, и Высшим Церковным Советом, – из архиереев, духовенства и мирян. И Патриарх Тихон всегда строго соблюдал это постановление Собора, не принимал на себя единоличных решений и предпочитал все делать с общего согласия, часто собирая соединенные заседания Синода и Совета. Он обращался к ним за советом даже по таким делам, которые принадлежали ему единолично, хотя оставлял за собою право следовать или не следовать выслушанным советам. Помню, как составлялось громовое послание Патриарха к большевикам по случаю годовщины их владычества. Многие тогда настойчиво отговаривали Патриарха от этого рискованного шага, опасаясь за его свободу и жизнь. Когда он прочитал на соединенном заседании Синода и Совета проект послания, то все высказывали крайние опасения и указывали на то, что Патриарх должен беречь себя для пользы Церкви. Патриарх внимательно выслушал все советы, но стоял на своем. В ближайшее воскресенье он служил в своем Троицком подворье и после литургии заявил бывшим у него, что подписал послание и сделал распоряжение об отправке его комиссарам. «Да, он всех внимательно слушает, мягко ставит возражения, но на деле проявляет несокрушимую волю», – говорил по этому поводу один интеллигент, член Собора.

Каждую минуту опасались за жизнь Патриарха. Большевики наложили уже руку на членов Собора, выселяли их то из одного помещения, то из другого, некоторых арестовали, ходили тревожные слухи о замыслах и против Патриарха. Однажды поздно ночью явилась к Патриарху целая депутация из членов Собора во главе с видными архиереями, извещавшая его, со слов верных людей, о решении большевиков взять его под арест и настойчиво советовавшая немедленно уехать из Москвы даже за границу, – все было готово для этого. Патриарх, уже легший было спать, вышел к депутации, спокойный, улыбающийся, внимательно выслушал все, что ему сообщили, и решительно заявил, что никуда не поедет: «Бегство Патриарха, – говорил он, – было бы слишком на руку врагам Церкви, они использовали бы это в своих видах. Пусть делают все, что угодно». Депутаты остались даже ночевать на подворье и много дивились спокойствию Патриарха. Слава Богу, тревога оказалась напрасною. Но за Патриарха тревожилась вся Москва. Приходские общины Москвы организовали охрану Патриарха; каждую ночь, бывало, на подворье ночевали по очереди члены церковных Советов, и Патриарх непременно приходил к ним побеседовать. Неизвестно, что могла бы сделать эта охрана, если бы большевики действительно вздумали арестовать Патриарха: защищать его силой она, конечно, не могла, собрать народ на защиту – тоже, так как большевики предусмотрительно запретили звонить в набат, под страхом немедленного расстрела, и даже ставили своих часовых на колокольнях. Но в дежурстве близ Патриарха церковные люди находили для себя нравственную отраду, и Патриарх этому не препятствовал.

Безбоязненно выезжал Патриарх и в московские церкви, и вне Москвы, куда его приглашали. Выезжал он либо в карете, пока было можно, либо в открытом экипаже, а перед ним обычно ехал иподиакон в стихаре, с высоким Крестом в руках. Народ благоговейно останавливался и снимал шапки, и я не помню случая, чтобы кто-нибудь сказал оскорбительное слово. Когда Патриарх ездил в Богородск, промышленный город Московской губернии, а позже в Ярославль и в Петроград, то многие опасались, как бы не устроили скандал солдаты или рабочие, но все страхи оказались напрасными. В Богородске рабочие встретили Патриарха, как прежде встречали царя, устроили для его встречи красиво убранный павильон, переполняли все улицы во время его проезда. В Ярославле, – это было уже после его разгрома, – сами комиссары вынуждены были принять участие во встрече, обедали с Патриархом, снимались с ним. О поездках Патриарха в Петроград хорошо известно: это был целый триумф. Московские комиссары хотели предоставить для Патриарха лишь одно купе в вагоне, но железнодорожные рабочие настояли, чтобы ему был дан особый вагон, и в пути встречали его на остановках. Религиозное чувство сказалось в русском человеке, он сердцем почуял в Патриархе «своего», любящего, преданного ему всей душой.

В церковном служении Патриарх Тихон соблюдает ту же простоту, какою он отличается в частной жизни: нет у него излишней аффектации, театральности, часто надоедливых, но нет и грубости по отношению к служащим, тех громких окриков и суетливости, какими иногда сопровождается архиерейская служба. Если нужно сделать какое-либо распоряжение, оно делается тихо и вежливо, а замечания делаются исключительно после службы и всегда в самом мягком тоне. Да их и не приходится делать: служащие проникаются тихим молитвенным настроением Патриарха, и каждый старается сделать свое дело как можно лучше. Помню, с какой любовью и благоговением служил с Патриархом знаменитый московский архидиакон Розов, – говорят, будто трагически уже кончивший свою жизнь[69]. Торжественное служение Патриарха со множеством архиереев и клириков, многолюдные крестные ходы, – всегда совершались чинно, в полном порядке, с религиозным подъемом.

Жил Патриарх в прежнем помещении московских архиереев, в Троицком подворье Сергиевской лавры, «у Троицы на Самотеке»[70]. Это скромный, хотя и просторный дом, без претензий, куда проще, чем многие другие архиерейские дома в России, – например в Курске, в Ставрополе. К дому непосредственно примыкает Крестовая церковь, где монахи Сергиевской лавры ежедневно совершали положенное по уставу богослужение. Рядом с алтарем помещается небольшая моленная, уставленная иконами; в ней Партриарх и молится во время богослужения, когда не служит сам. Но служить он любит и часто служит в своей Крестовой церкви. Дом окружен небольшим садиком, где Патриарх любит гулять, как только позволяют дела. Здесь часто к нему присоединяются и гости, и близко знакомые посетители, с которыми льется приятная, задушевная беседа, иногда до позднего часа. Садик уютный, плотно отделенный от соседних дворов, но детишки-соседи взбираются иногда на высокий забор, и тогда Партиарх ласково оделяет их яблоками, конфетами. Тут же и небольшой фруктовый садик и огород, и цветник, и даже баня, но все это было уже запущено за время революции.

Конечно, и стол Патриарха был очень скромный: черный хлеб подавался порциями, часто с соломой, картофель без масла. Но и прежде Преосвященный Тихон был совсем невзыскателен к столу, любил больше простую пищу, особенно русские щи (конечно не мясные) да кашу.

Уезжая к семье на юг, я простился с Патриархом 2 декабря [ст. ст.] 1918 года. Тогда он жил в своем подворье уже под домашним арестом; в нижнем этаже помещалась стража из трех красноармейцев, которые вечером поднимались и наверх, чтобы проверить наличие своего поднадзорного. Патриарх не мог уже никуда выезжать из подворья и служил лишь в своей Крестовой церкви. Говорят, потом ему разрешили выезжать, – при мне этого не было. Гулять по своему садику он мог и принимал у себя посетителей беспрепятственно. Переносил он свой арест благодушно и нисколько не боялся за будущее. Больше всего беспокоила его судьба Церкви и России, но и в этом отношении он сохранял полную уверенность, что ниспосланное Господом испытание кончится вполне благополучно, к новой славе и Церкви, и Родины. Тогда казалось, что это случится скоро, и что скоро мне суждено будет вновь увидеть Святейшего Патриарха и родные места. Но вот минуло три года, и никто не может сказать, когда кончатся наши испытания. Годы идут, приближаясь к закату, – суждено ли нам увидеть Родину, суждено ли принять благословение у Святителя – Патриарха Тихона?

9 июня [н. ст.] 1922 года, когда написаны были последние строки, никто не думал, что нам скоро придется прочитать в газетах неожиданное сообщение из Москвы: Патриарх Тихон, будто бы, сложил свою святительскую власть. Мы могли ждать всего: заточения, насильственной его смерти, – но тем, кто его знает, не верится, чтобы он мог добровольно покинуть свой тяжелый, ответственный пост в это роковое время. А между тем, газетные сведения, полученные из советских источников, передают, что 12 мая [н. ст.] небольшая группа петроградских и московских священников, всецело примкнувшая к коммунистической власти, обратилась к Патриарху с обвинениями в «вовлечении Церкви в контрреволюционную политику» и потребовала «немедленного созыва, для устроения Церкви, Поместного Собора и полного отстранения Патриарха до соборного решения от управления Церковью». Неизвестно, что ответил на это Патриарх, но в результате беседы с явившейся к нему депутацией, он, будто бы, удалился к себе в кабинет и через несколько минут вернулся и передал депутации следующий документ за своей подписью и с датой 12 мая [н. ст.] 1922 года: «Ввиду крайней затруднительности церковного управления, приведшей меня к гражданскому суду, считаю полезным для блага Церкви поставить временно, впредь до собрания Собора, во главе церковного управления одного из митрополитов».

Как видим, здесь нет никакого «отречения от престола»: лишь временно, ввиду необходимости отвечать перед гражданским судом и вслед за тем потерпеть, может быть, гражданскую кару, заключение в тюрьму и тому подобное, Патриарх передает церковное управление одному из митрополитов, а сам предоставляет рассмотрение дела будущему Церковному Собору. Но и такое временное устранение от церковного управления как-то не согласуется с обликом Патриарха: мудрый и предусмотрительный, хорошо понимающий лежащую на нем ответственность, он едва ли послушался бы требования какой-то, никем не уполномоченной группы священников, едва ли взял бы на себя столь важное для Церкви решение без совета с Священным Синодом и Высшим Церковным Советом, к которым он всегда обращался в таких случаях, и едва ли облек бы свое заявление в такую неофициальную форму. Правда, Московский Церковный Собор уполномочил Патриарха назначить себе ряд заместителей из числа иерархов, на случай смерти или насильственного устранения от власти; и созыв Церковного Собора предоставлен власти Патриарха, и суд над Патриархом принадлежит Собору. Но привлечение к гражданскому суду и даже заключение в тюрьму в такое время, как нынешнее, могут послужить лишь к славе церковного деятеля и не дают повода к обсуждению его дела на Соборе; тем менее обвинение, предъявленное малочисленною группою духовенства, может послужить для Патриарха побуждением устраниться от власти: наибольшее, что он может сделать, – это устраниться от председательствования на Соборе во время обсуждения выставленных против него обвинений и затем подчиниться решению Собора, – и только. Но отказаться от власти теперь, когда буря со всех сторон грозит церковному кораблю, когда враги Церкви готовы воспользоваться всяким поводом, чтобы нанести Ей тяжкий удар, – нет, это не похоже на Патриарха Тихона.

Может быть, начались для него «последние испытания». Может быть, он уже является «исповедником», как были исповедниками древние христиане, бесстрашно заявлявшие перед языческим судом о своей вере во Христа. Может быть, скоро он станет и «мучеником», когда примет венец страданий и смерти от руки безбожных правителей. Будем молиться. Будем ждать и надеяться на милость Божию.

«Утверди, Господи, Церковь!»

Рождественский А. П., протоиерей. Святейший Тихон, Патриарх Московский и всея России: (Воспоминания). София: Рос.-болг. книгоизд-во, [1922] (Политика).

[Назначенный в 1897 году ректором Холмской духовной семинарии архимандрит Евлогий (Георгиевский) [71] по приезде из Владимира в Варшаву наносит визит архиепископу Варшавскому Флавиану (Городецкому)[72]. – Сост.]

Встреча с Высокопреосвященным Флавианом оставила во мне самое благоприятное впечатление. Он был необычайно со мною ласков.

– А мы все вас заждались... Я очень рад. Наконец-то вы приехали... Преосвященный Тихон все меня запрашивал: когда же отец ректор приедет?

Он пригласил меня к завтраку. Тон его разговора, приветливый, ласковый, непринужденный, искреннее доброжелательство, которое в нем чувствовалось, были для меня приятной неожиданностью, – я воспрянул духом. Вот что значит доброе отношение!..

[Прибывшему в Холм архимандриту Евлогию. – Сост.] о. инспектор сказал, что надо съездить к Преосвященному Тихону, который предложил мне приехать прямо к обеду.

Епископ Тихон, добрый, веселый, приветливый, встретил меня радушно.

– Я так вам рад…

Завязалась беседа, мы хорошо поговорили. Я почувствовал себя в той братской атмосфере, в которой нет и тени покровительственной ласки. Я понял, что всякую официальность в отношениях, к которой я привык во Владимире, надо отбросить и к моему новому начальству надо относиться попросту, с открытой душой. […]

Я лично любил всяческую простоту, но для престижа нужно было подтягиваться: прекрасный выезд, шелковые рясы... Тут я лишь продолжал политику моего предшественника, архимандрита Тихона; он сумел высоко поднять значение ректора в глазах населения.

Вообще от него досталось мне хорошее наследие. Холмская семинария была небольшая (175 учеников), чистая и внутренно благоустроенная.

Архимандрит Тихон обладал большою житейскою мудростью, был человек такта и чувства меры; несмотря на свойственную ему мягкость и добродушие, умел настойчиво проводить полезные мероприятия. Вот, например, как он лишил преподавателей казенных квартир.

Нигде в России, кроме Холма, квартир преподавателям в семинарии не полагалось. Холмская епархия была маленькая; семинарию построили на 75 воспитанников, а число их с течением времени стало больше чем вдвое. Стало тесно. Архиепископ Флавиан и ректор о. Тихон решили преподавателей выселить из казенных квартир. Квартиры их были все на одном коридоре. Жены, кухарки... свара на чердаках из-за сушки белья... непрестанные мелкие ссоры хозяек, обычные в такого рода общежитиях. Атмосфера создалась столь неприятная, что некоторые жены стали уговаривать своих мужей: переедем в город! Выехал один преподаватель, за ним – второй... Архимандрит Тихон повел так, что постепенно все жильцы выехали. «Сами себя высекли...» – вздыхали они потом.

За пятилетие ректорской службы архимандрит Тихон поставил учебно-воспитательное дело отлично. В память открытия святых мощей святителя Феодосия Черниговского он устроил в семинарии второй храм во имя этого новоявленного угодника Божия, пожертвовав для сего семинарским залом. В этом новом храме совершалось ежедневное богослужение, причем каждый из шести классов имел свой день, когда он мог там самостоятельно нести клиросное послушание; а в праздники туда собирались для богослужения дети семинарской образцовой церковноприходской школы. Совершало будничное богослужение, также по очереди, семинарское духовенство: ректор, инспектор, духовник и преподаватели, носившие духовный сан.

Архимандрит Тихон был очень популярен и в семинарии и среди народа. Местные священники приглашали его на храмовые праздники. Милый и обаятельный, он всюду был желанным гостем, всех располагал к себе, оживлял любое собрание, в его обществе всем было весело, приятно, легко. Будучи ректором, он сумел завязать живые и прочные отношения с народом, – и этот же путь он указал и мне. В сане епископа он еще больше углубил и расширил свою связь с народом и стал действительно для Холмщины «своим» архиереем. Мне постоянно во время поездок по епархии приходилось слышать самые сердечные отзывы о нем духовенства и народа.

Еще при ректоре архимандрите Тихоне в семинарии еженедельно (по воскресеньям после обеда) бывали литературные вечера. Сначала выступал наш семинарский хор с песнопениями, потом бывали доклады: о католичестве, о православии (обычно эту часть брал на себя преподаватель обличительного богословия); их сменяли рефераты на вольные литературные темы. Преподаватели охотно принимали участие в программе вечера. На собрания допускалась и публика. Съезжалось городское общество. По окончанию докладов ректор устраивал у себя «чай». [...] Интеллигенции эти вечера нравились. Зал был полон, а «чай» [...] многолюден. […]

С Преосвященным Тихоном мы были добрые друзья. Я у него часто бывал, летом ездил к нему на дачку. К сожалению, епископскую кафедру в Холме он занимал недолго: в сентябре 1898 года его назначили епископом в Америку.

Тяжело, горько было Холмщине с ним расставаться. Все любили его единодушно. Провожали с подношениями, с изъявлением искренней, теплой благодарности.

После отъезда Преосвященного Тихона мои с ним отношения на протяжении многих лет оставались близкими. Когда он приезжал из Америки – а возвращался Преосвященный Тихон на родину дважды, – он всякий раз навещал меня. […]

На общем бледноватом фоне преподавательского состава [в Холмской духовной семинарии. – Сост.] выделялась лишь одна фигура, – мрачная, жуткая, всех отталкивающая, – иеромонах Антонин [Грановский]. Что-то в этом человеке было роковое, демоническое, нравственно-преступное с юных лет. Он был один из лучших студентов Киевской Духовной Академии, но клобук надел только из крайнего честолюбия, в душе издеваясь над монашеством. Мой товарищ о. К. Аггеев[73] (тоже Киевской Духовной Академии) рассказывал мне, как Антонин вечером уходил потихоньку из Академии и, швырнув обратно в комнату через открытую форточку клобук, рясу и четки, пропадал невесть где... Впоследствии он проявлял странности, похожие на ненормальность.

В Донском московском монастыре, где он одно время жил, будучи смотрителем духовного училища, завел медвежонка; от него монахам житья не было: медведь залезал в трапезную, опустошал горшки с кашей и пр. Но мало этого, Антонин вздумал делать в Новый год визиты в сопровождении медведя. Заехал к управляющему Синодальной Конторой, не застал его дома и оставил карточку: «Иеромонах Антонин с медведем». Возмущенный сановник пожаловался К. П. Победоносцеву. Началось расследование. Но Антонину многое прощалось за его незаурядные умственные способности. Он был назначен инспектором моей родной Тульской семинарии. В этой должности он проявил странное сочетание распущенности и жандармских наклонностей. Завел в семинарии невыносимый режим, держал ее в терроре; глубокой ночью на окраинах города врывался ураганом в квартиры семинаристов, чтобы узнать, все ли ночуют дома, делал обыски в сундуках, дознавался, какие книги они читают и т. д. И в то же время его келейник устроил в городе что-то предосудительное вроде «танцкласса», где собиралась молодежь обоего пола. Семинаристы не выдержали и решили с Антонином покончить. Набили пороху в полено – и ему в печку. Но взорвало одну печку: Антонин куда-то ушел обедать, это его спасло. Началось дознание, приехал ревизор, темные дела инспектора раскрылись... Его бы следовало сослать в какой-нибудь глухой монастырь на покаяние, а его назначили преподавателем в Холмскую семинарию…

Огромный, черный, неуклюжий он производил тяжелое впечатление. [...] Чувствовалось в нем что-то трагическое, безысходная душевная мука. Помню, уйдет вечером к себе и, не зажигая лампы, часами лежит в темноте, а я слышу через стену его громкие стенания: ооо-ох... ооо-ох... ооо-ох... Мы за него боялись, приходили проведать. Заставали в темноте на койке, расспрашивали, утешали; он упорно стонал...

Как-то отошел и повеселел Антонин тоже, когда мы гостили на святках у архиепископа Флавиана в Варшаве (это было в первый год моего приезда в Холм). Прожили там одну неделю, в архиерейских покоях; вместе с владыкой обедали, потом в гостиной пили кофе и в совместной дружеской беседе проводили вечер. Душою общества был молодой викарный епископ Тихон. Восхитительные вечера! И до того не похожа была их теплая родственная атмосфера на ледяную температуру во владимирском архиерейском доме! Я не знал, как мне за эти светлые дни Бога благодарить... […]

Помню странную выходку Антонина на прощальном обеде в клубе, по случаю отъезда архиепископа Флавиана, назначенного Экзархом Грузии. Дело было Великим постом. За столом велись оживленные беседы, были речи... Антонин сидел сумрачный, и вдруг – его бас на весь стол: «А котлетки-то были телячьи...» Неловкое молчание. Архиепископ Флавиан, устроители, гости... – все сконфузились.

Летом 1898 года незадолго до отъезда епископа Тихона в Америку Антонина возвели в сан архимандрита и назначили ректором Благовещенской семинарии... [...] Заменяя архиерея, он служил в соборе. Возникла у него какая-то ссора с губернатором, которую, однако, тот желал поскорее изгладить. […]

В 1905 году Антонин самочинно выкинул из богослужения слово «самодержавнейшего» и стал писать в «Новом Времени» о конституционном соотношении законодательной, исполнительной и судебной власти как о подобии Божественной конституции во Святой Троице. Святейший Синод и особенно обер-прокурор возмутились, и Антонина уволили в заштат, в Сергиевскую пустынь, с запрещением выезда за ее пределы. Эта репрессия его озлобила. Митрополит Антоний [Вадковский] над ним сжалился: он снова появляется в Петербурге, а затем назначается епископом Владикавказским. Там он заболел белокровием. Мне, на Волынь, пришел указ – отправить на помощь больному моего викария, преосвященного Фадцея [Успенского]. Это было в конце февраля 1917 года, перед самым началом революции; Преосвященный Фаддей едва смог добраться: на железных дорогах уже шли забастовки. Прямо с вокзала он приехал в собор, а после обедни направился к болящему епископу. Позавтракали. И вдруг – келейник с докладом: – В приемной повесился священник…

Антонина по болезни уволили на покой в Богоявленский монастырь (в Москве). Во время Церковного Собора я его навестил. Он ходил в рваном подряснике, подчеркивал свое униженное, заштатное положение и мне жаловался: «Меня забыли... меня все бросили...» Я узнал, что он иногда бродит по улицам Москвы и, как бездомный, валяется на скамейках перед монастырем. Когда у нас с ним зашла речь о митрополите Тихоне, нашем сослуживце по Холму, он высказывался против него. Потом митрополит Тихон мне говорил, что Антонин ничего слушать не хочет, что с ним не знаешь что и делать... Дальнейшее известно: Антонин порвал с Православной Церковью и возглавил какое-то объединение, именовавшее себя «церковью» (кажется «церковью возрождения»); вскоре он скончался.

Жуткая, мрачная фигура... […]

[Место Варшавского архиепископа Флавиана Городецкого, назначенного Экзархом Грузии. – Сост.] занял архиепископ Иероним (Экземплярский) [74]. Он был вдовец, семейный, занимал в свое время должность законоучителя в аристократическом учебном заведении – коллегии Павла Галагана (в Киеве). Большой барин, чудный певец, он жил с некоторою роскошью. О богатстве его облачений, о драгоценных камнях, неслыханно дорогих рясах и роскошном выезде... ходила громкая молва, иногда подкрашенная фантазией. Ходили и слухи, что к монашеству он не благоволит. Мы, холмские монахи, приуныли.

Преосвященный Тихон полушутливо пугал нас новым архиереем.

Я вместе с ним отправился в Варшаву встречать новое начальство. Первое впечатление было благоприятное, хотя, конечно, не могло быть той близости и теплоты, к которым мы привыкли...– Вскоре, на Пасхальной неделе, я к вам приеду, – с первых слов заявил мне архиепископ.

И верно – приехал. Я встретил его по чину, в семинарском храме, с «цветами красноречия». Епископ Тихон устроил ему завтрак, сказал приветственную речь. Архиепископ Иероним мягкий, деликатный, тонкий в обхождении, тоже ответил речью, а потом спросил епископа Тихона прямо, без обиняков:

– Ваше Преосвященство, откуда вам известно, что новый архиерей враждебно относится к монашеству?

– Это болтовня... – смутился Преосвященный Тихон.

– Прошу судить по фактам – не по сплетням.

Про меня кому-то из свиты сказал то, что подумал:

– У ректора на голове митра в виде лукошка, – намекая на мою дешевенькую митру. […]

Вскоре после его приезда состоялось назначение епископа Тихона в Америку, а его место занял настоятель Яблочинского монастыря архимандрит Герман [Иванов]. Все решилось в Петербурге без ведома архиепископа Иеронима, который был этим обижен и к навязанному ему викарию относился потом холодновато. Он и не скрывал от приближенных, что хотел иметь викарием меня.

Архимандрит Герман был обязан своим назначением хлопотам игумений местных женских монастырей [...] в частности – настоятельнице Леснинской обители матушке Екатерине[75]: она расхвалила его в Петербурге. Архимандрит Герман умел ладить с женскими монастырями и пользовался большим расположением, нежели епископ Тихон, которого монашенки недолюбливали. Эта женская протекция дала повод владыке Иерониму к ироническиму замечанию:

– Архимандрит Герман на монашеских юбках, как на парусах, выезжает. […]

[В Холмщине. – Сост.] я узнал и полюбил народ на этих чудных монастырских торжествах. Случалось мне бывать и на храмовых сельских праздниках. Епископ Тихон завел такой порядок: если он сам ехать не мог, село приглашало архимандрита-ректора. Присутствие «золотой шапки» что-то для населения значило. […]

Объезд замостских сел прекрасно осведомлял меня о церковной жизни приходов. Помогали мне и церковные «летописи». Каждый приходской священник должен был вести церковную «летопись»; отмечая в ней все события приходской жизни. По этим записям можно было судить о состоянии прихода; они характеризовали и священника и прихожан. Я читал их в экипаже на пути от села к селу. Бывали очень интересные. Читая одну из них, мне довелось, например, узнать, как рядовое холмское духовенство отзывалось о Преосвященном Тихоне, впоследствии – Патриархе.

К нам, в Холмщину зачастую перебегали, несмотря на пограничный кордон, галичане-русофилы, среди них бывали и священники. Они принимали Православие и оседали тут же, где-нибудь в Холмщине. Воспитанные в условиях австрийского либерального строя, они и в новом своем отечестве оставались верными свободолюбивому духу. Так священник из галичан протоиерей Трач, в церковной летописи отметил, что в таком-то году приход посетил Преосвященный Тихон, и тут же весьма независимо высказал свое суждение: «Первый раз в архиерее вижу человека».

– Как же вы в официальном документе так написали? Разве раньше все были звери? – удивился я.

О. Трач смутился. Я запер документ в чемодан, сказал, что пошлю его в консисторию, – и поехал дальше. Потом на обеде, который устроило духовенство в уездном городе, о. Трач попросил меня не поднимать истории из-за его неуместного замечания. Я согласился. [...] По прибытии Патриарха [Тихона на Троицкое подворье, после интронизации, 21.11(4.12).1917 года. – Сост.] началась краткая лития. Тут я впервые увидал вблизи протодиакона Успенского собора Розова, знаменитого на всю Россию своим изумительным, как колокол, могучим, голосом. Красавец, необыкновенно приятный, он отличался добрым, мягким нравом. В тот памятный день он возгласил «многолетие» Патриарху и всему Собору.

Обед был скромный и без потока речей: их было три-четыре, причем лица, которые их произносили, были намечены заранее. Скромное торжество [...] оставило утешительное впечатление. Все почувствовали, что у нас есть теперь заступник, предстоятель, отец. […]

Возвращались мы в наше общежитие пешком; шли в светлом духе, в подъеме. Идем, тихо беседуя, опираясь на палочки, и вдруг навстречу – черная, с распущенными волосами, безумная женщина... И мы слышим ее исступленные выкрики: «Недолго, недолго вам праздновать!.. Скоро убьют вашего Патриарха!..» Жуткая встреча... – точно к беде черная кошка. Радость наша смешалась с предчувствием горя...

Первое время после интронизации Патриарх на Соборе не появлялся. Председательствовал митрополит Арсений [Стадницкий]⁷⁵, который и провел Собор до конца его существования. Работы возобновились в комиссиях и в общем собрании. Но вот как-то раз, словно ясное солнышко, – появился на Соборе Патриарх... С каким благоговейным трепетом все его встречали! Все – не исключая левых профессоров, которые еще недавно так убедительно высказывались против Патриаршества... Когда при пении тропаря и преподнесении патриаршего креста Патриарх вошел – все опустились на колени. Патриарх проследовал прямо в алтарь, вышел в мантии, приветствовал Собор и, после молебна благословив всех, отбыл.

Это посещение – высшая точка, которой духовно достиг Собор за первую сессию своего существования. В эти минуты уже не было прежних несогласных между собой и чуждых друг другу членов Собора, а были святые праведные люди, овеянные Духом Святым, готовые исполнять Его веления... И некоторые из нас в тот день поняли, что в реальности значат слова «Днесь благодать Святого Духа нас собра...».

Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни: Воспоминания митрополита Евлогия, изложенные по его рассказам Т. Манухиной / Предисл. Т. И. Манухиной (Т. Таманин); Послесл. Т. И. Манухиной. Париж: YMCA Press, 1947 (Impr. de Navarre). [Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни. Воспоминания. М.: Моск. рабочий, ВПМД, 1994. С. 88, 89, 93, 99–103, 110, 132, 281–282.]