Византия и печенеги (1048–1094)

Император Василий II, знаменитый Болгаробойца, умирая (в 1025 г.), оставил Византийскую империю на верху внешнего величия и силы. В кровавой борьбе низвергнута была в прах славянская держава Самуила, и Византийская империя снова простиралась до берегов Дуная, как это было во время Юстиниана I. На востоке Константинопольские хоругви снова доходили до берегов Евфрата, греческая власть была восстановлена в Сирии; властители Грузии и Армении, напуганные успехами турецкого оружия, добровольно передали в руки византийского императора свою власть и свои столицы (Ани, Васпарукан). Усмирив восстание в южной Италии, Василий II хотел увенчать свои успехи великим подвигом на пользу христианства; пред своей смертью он занят был приготовлениями к большому походу для изгнания Сарацинов с острова Сицилии; разноплеменная византийская армия – Турки и Болгары, Валахи и Русские – уже стояла в Реджио и ожидала прибытия императора.¹ Начатые переговоры с Римом указывали на существование еще более широких планов, чем завоевание Сицилии.

Все, что было сделано Василием II и его двумя достойными предшественниками – Фокой и Цимисхием, все великие замыслы Василия, все это быстро рушилось при его преемниках. Как это уже не раз бывало в византийской истории, за эпохою могущества и блеска последовало с удивительною быстротою самое глубокое падение.

Ряд грубых политических ошибок был несомненно сделан византийскими правителями, следовавшими за Болгаробойцей. Благоприятное время для смелых и великих предприятий в Сицилии и в Италии было пропущено. К планам Василия воротились только тогда, как обаяние греческой победы при Каннах, где Русские помогли Византийцам разбить апулийских инсургентов и первых Норманнов, пришедших к ним на помощь,² уже давно исчезло. Попытка завоевания Сицилии в 1040 году, сначала все-таки успешная, рушилась позорным образом, благодаря византийскому корыстолюбию, которое никогда не любило делиться добычей с союзниками и помощниками, которое в том же самом году подняло восстание в Сербии и Болгарии, благодаря той утонченной жестокости, соединенной с глубоким презрением к человеческому достоинству, которые допускала образованная Византия в отношении и к своим, и к чужим. Тот искатель приключений, которому греческий катапан велел выщипать бороду, предварительно избив его раздетое донага тело ременною плетью, возжег в жителях Мельфи «пламя неудовольствия, таившееся под пеплом», и привел Норманнов в этот важный город, чем и положено было начало норманнскому завоеванию греческих владений в южной Италии. Братья Готвили и самый знаменитый из них Роберт (Гвискар) начали свое поприще, ознаменованное такими чудесными успехами, и через сорок лет уже грозили самому Константинополю. Распутное мотовство Константина IX и его набожное благочестие выражавшееся в постройке великолепных храмов и щедрых дотациях Софийскому клиру, одинаково и совокупно помогали завоевательному движению Сельджуков на азиатском востоке. В то самое время, когда это движение начинало принимать грозные размеры, он, ради нужд своего истощенного казначейства, переложил военную повинность пограничных зависимых армянских и грузинских провинций на денежную. Пятидесяти тысяч превосходного ополчения, которое стало бы защищать свою родину со всем упорством патриотического одушевления, не существовало по вине византийского правительства. Совершенно справедливо находят в этом непосредственную причину быстрых успехов турецкого нашествия в Азии.

Даже завоевание Болгарии оказалось в сущности большой ошибкой и принесло громадный вред при той неспособности привязать к себе славянское население, которою отличалось как греческое чиновничество, так и греческое духовенство. Завоевание Болгарии только нарушило ту систему византийского равновесия на севере, которая некогда приводила в восторг кабинетную политическую мудрость Константина Багрянородного. Центром этого равновесия были Печенеги, господствовавшие в X веке между Днепром и Дунаем. Если Византия находится в дружбе с Печенежской ордой, то, объясняет Константин Порфирогенит своему сыну, никто из ее врагов не осмелится даже пошевелиться. Русские совсем не могут предпринять никакого похода вне своих границ, если они не находятся в мире с Печенегами; без позволения Печенегов они не могут приходить в Константинополь ни для торговли, ни с войною. Мадьяры, столько раз испытавшие поражение от Печенегов, продолжают питать к ним самую почтительную боязнь. Итак, если византийский император будет находиться в мире с Печенегами, то ни Русские, ни Мадьяры не страшны для него, – они даже не посмеют тогда просить слишком больших подарков от Греков за свое мирное поведение. Иначе им можно погрозить Печенегами. То же самое и в отношении Болгарского царства. Если византийский император хочет быть страшным для Болгар, он легко достигнет этого посредством Печенегов. Все это было так, пока Печенеги сами не были соседями империи, пока свободная Болгария заслоняла византийскую державу от напирающего из Азии варварского мира. Когда отношения изменились, когда плотина была не только прорвана, но совсем разрушена, – Византия оказалась так же мало способною удерживать волны турецкого наводнения в Европе, как и в Азии. Правда, что придунайская и черноморская Болгария как будто истощилась и омертвела еще ранее борьбы Василия и Самуила; центр тяжести болгарской державы Самуила был перенесен от Балкан и Дуная на берега Охридского озера, в Македонию и Албанию. Но города Дерстр (Силистрия), Бдынь (Видин), Месемврия все-таки сохраняли свое прежнее значение, они не сделались бы такой легкой добычей Печенегов и сбродной дунайской вольницы, если бы за ними оставалась живая народная сила, окончательно убитая только Болгаробойцей и византийским управлением. Если бы поля Болгарии не обезлюдели после византийского погрома, то не было бы необходимости делать опыты неудачной колонизации с дикими кочевниками.

В пустоту, которая образовалась после разрушения Болгарского царства, устремились сначала Печенеги, потом Узы и Куманы (Половцы), теснившие их с тыла.³ Те и другие были одинаково страшными врагами для Византийской монархии XI и XII веков, не менее страшными, чем их собратья Турки-Сельджуки в Азии. Вот как описывает печенежские набеги на византийские провинции знаменитый церковный писатель XI века, Феофилакт Болгарский: «Их набег – удар молнии, их отступление тяжело и легко в одно и то же время: тяжело от множества добычи, легко – от быстроты бегства. Нападая, они всегда предупреждают молву, а отступая, не дают преследующим возможности о них услышать. А главное – они опустошают чужую страну, а своей не имеют; если бы кто был смелее Дария Истаспа, если бы он навел мост на Истре и стал искать Скифов – все одно, он безумно погнался бы за недостижимым. Они спрячутся в скалах, прикроются густотою леса, а он будет блуждать по горам и рощам, которых дикая суровость уступает только дикой натуре преследуемых; он будет зрителем той великой скифской пустыни, которая не осталась неизвестной и для пословицы. Если, вопреки природе вещей, он будет упорствовать, то и сам погибнет, не столько заслужив сожаление своим несчастием, сколько осуждение своим безрассудством; а Скифы успеют доказать, что они дети скал и дубов, будут наносить удары, сами им не подвергаясь, так что, по моему, если можно верить мифам, тот Гигес, который метал стрелы из мрака, сам недоступный им, был никто другой, как Скиф. Жизнь мирная – для них несчастье, верх благополучия – когда они имеют удобный случай для войны или когда насмеются над мирным договором. Самое худшее то, что они своим множеством превосходят весенних пчел, и никто еще не знал, сколькими тысячами или десятками тысяч они считаются: число их бесчисленно».⁴

Половцы или Куманы наследовали в XII веке имя Скифов, которое в XI веке исключительно принадлежало Печенегам. Все то, что Феофилакт Болгарский говорил о Скифах XI столетия, все это Евстафий Солунский мог сказать о Скифах XII века. «Это народ, не имеющий прочного постоянного пребывания, не знающий оседлой жизни и потому не гражданственный. Всякою землей он стремится завладеть, но ни одной не может заселить, и посему – это народ многоблуждающий (πολυπλάνητον). Это летучие люди, и поэтому их нельзя поймать. Они не имеют ни городов, ни сел, оттого за ними следует зверство (τὸ θηριῶδες). Не таковы даже коршуны, плотоядный род и всем ненавистный; таковы разве грифы, которых благодетельная природа удалила в места необитаемые, точно так, как и Скифов.

Волчьи обычаи воспитали таких людей: дерзкий и прожорливый, волк легко обращается в бегство, когда появится что-нибудь страшное. Точно таков и народ скифский; если он встретит мужественное сопротивление, он озирается назад и обращается в бегство. В одно и то же время он близок и уже далеко отступил. Его еще не успели увидеть, а он уже скрылся из глаз».⁵

В обеих характеристиках, в сущности, конечно, правдивых, не мало византийской риторики. Не лишнее, поэтому, познакомиться с более точными замечаниями о быте этих народов менее притязательного в литературном отношении еврейского путешественника. Рабби Петахия видел Половцев во время своего путешествия из Регенсбурга в Азию через Польшу, Киевскую Русь, Крым и т. д. около 1170 года. То, что он говорит о Половцах (жителях страны Кедар), во многом относится и к Печенегам, единоплеменным с ними.

«Они (Половцы) не имеют кораблей, но сшивают вместе десять растянутых лошадиных кож и веревку, которая прикрепляется по краям кругом; они садятся на кожи, помещая тут же свои телеги и весь багаж. Потом они привязывают веревку на краю кож к хвостам своих лошадей, которых пускают вплавь, и таким образом переправляются на другой берег». Византийский писатель, который также говорит об этом способе скифской переправы, замечает, что кожаные мешки, наполненные соломою, были всегда так хорошо сшиты, что в них не проникала ни малейшая капля воды.⁶

«Хлеба не употребляют в пищу в земле Кедар, но едят рис и просо, сваренное в молоке, а также молоко и сыр. Они кладут, сверх того, куски мяса под седло лошади, на которой едут, и потом гонят ее, пока она не вспотеет. Мясо делается теплым, и они едят его». «Печенеги и Куманы – это народ нечистый, который употребляет почти сырое мясо вместо пищи и кобылье молоко вместо питья, который ест кошек и всякую нечистоту» – говорят западные источники, почти с таким же чувством брезгливости и отвращения, какое выражается на страницах нашей первоначальной летописи.⁷

«В земле Кедар можно путешествовать только под охраною (under escort). Вот способ, которым сыны Кедара заключают взаимное обязательство верности. Путешественник прокалывает иглой свой палец и приглашает предполагаемого спутника сосать кровь израненного пальца. Он делается таким образом как бы одной плоти и крови со своим спутником. Есть еще другой способ брать клятву. Медный сосуд, имеющий форму человеческого лица, наполняется молоком; путешественник и его спутник пьют из него и после этого никогда не бывает измены.

«Куманы не имеют общего властителя (king), но только князей и благородные фамилии. Они живут в палатках, чрезвычайно дальнозорки, обладая прекрасными глазами, потому что они не едят соли и употребляют известные растения. Они – отличные стрелки из лука и убивают птиц на лету. Они замечают и узнают предметы более чем на один день расстояния».⁸

Таковы были те страшные и свирепые враги, с которыми пришлось бороться Византийской империи, сокрушившей Болгарское царство.

Около половины XI столетия Печенеги перешли за Дунай. Это событие, оставляемое без внимания во всех новых исторических сочинениях, имело громадное значение в истории человечества. По своим последствиям оно почти так же важно, как переход за Дунай западных Готов, которым начинается так называемое переселение народов. Большая ошибка, особенно неуместная в византийской и русской истории, состоит в том, что обыкновенно опускают из виду близкую родственную связь различных турецких племен, именуя одних Турками, а других, как бы в отличие, Тюрками. Между тем Печенеги и Узы или Половцы совершенно такие же Турки, как и Турки-Сельджуки.⁹ Известный куманский словарь, в подлинности которого не сомневаются новые исследователи, служит убедительным и наглядным доказательством совершенного сходства языка Половцев с наречием турецко-татарским.¹⁰

Что касается Печенегов, то о них византийские источники прямо говорят, что они говорили одним языком с Куманами или Половцами.¹¹ Если бы не опускалась из виду единоплеменность Печенегов и Сельджуков, то без сомнения история скорее заметила бы связь между переходом Печенегов за Дунай в пределы Византийской империи и успехами Сельджуков в Малой Азии. Мы увидим, что европейское и азиатское нашествие стремятся в конце XI столетия подать руку одно другому. Непосредственною причиной великого движения с запада на восток, то есть первого крестового похода, насколько эта причина заключалась в положении Восточной империи, были не столько завоевания Сельджуков в Азии, сколько грозные и страшные массы орды Печенежской, угрожавшей самому Константинополю.

Вообще эти движения Печенежской орды после перехода за Дунай необходимо проследить шаг за шагом, во всей подробности, которая нам доступна при существующих источниках. Не смотря на утомительное однообразие описаний печенежского грабительства и разбоя, здесь можно найти некоторые довольно важные указания и намеки для истории восточной Европы. Византийская политика пред первым крестовым походом и в самом первом крестовом походе не может быть ясно понята без постоянного внимания к печенежскому вопросу. Отношения Византии к князьям русским, вероятно, получат новый свет от более подробного изучения истории Печенегов и Половцев.

В XI столетии Печенеги, разделенные на 13 колен, кочевали на пространстве от берегов Днепра до реки Дуная.¹² Узы, одно из более сильных племен той орды, которая потом в Европе получила название Куманской или Половецкой, надвигаясь с востока, начинали теснить своих единоплеменников. В этой борьбе некоторые улусы печенежские уже принуждены были откочевать к самому Дунаю, искать убежища в низменных, болотистых областях при устьях этой реки. Внутренние раздоры среди орды Печенежской, находившиеся в связи с внешними отношениями к соседям, ослабили силу некогда грозных кочевников. Тирах, сын Килдаря, главный из князей Печенежских, ради своего знатного происхождения пользовавшийся уважением и некоторой властью во всей орде, потерял свой авторитет; его обвиняли в слабости и трусости. В лице Кегена явился ему опасный соперник; не отличаясь знатностью рода, Кеген приобрел славу именно в удачных схватках с Узами.¹³

Тирах питал в себе глубокую злобу и несколько раз пытался погубить своего врага в тайной засаде. Раздраженный неудачами, он обратился к открытой силе. Отправлена была вооруженная толпа с поручением схватить и убить Кегена. Тот узнал вовремя о грозящей ему опасности и, скрывшись где-то в низовьях Днепра, избежал верной гибели. Из своего убежища Кеген завязал потом сношения со своими «родичами», с тем «коленом», к которому он принадлежал по своему происхождению. Улус Белемарнидов отпал, по его приглашению, от общего союза печенежских племен, во главе которого стоял Тирах. Этому примеру последовал и другой улус – Пагуманиды. Кеген располагал теперь достаточными силами, чтобы начать открытую междоусобную войну с Тирахом, своим гонителем, под властью которого оставалось, однако, 11 колен. Борьба оказалась неравной; Кеген был разбит и долго блуждал со своими улусами на пространстве между устьями Днепра и Дуная, нигде не находя безопасного и спокойного кочевья. Жажда мести томила между тем его варварскую душу.

Он решился искать убежища за Дунаем и предложить свои услуги византийскому императору. С двумя улусами, которые к нему пристали, Кеген явился близ Дерстра (Силистрии); численность пришедшей орды простиралась, говорит Кедрин, до 20 тысяч, так что печенежские палатки совершенно покрыли один из дунайских островов.¹⁴ Правитель придунайских городов, по имени Михаил, сын Анастасия, в ответ на свой запрос получил от императора Константина Мономаха приказание открыть Печенегам свободный вход в пределы империи, снабдить их съестными припасами, а самого Кегена, их предводителя, отправить с почетом в столицу. Печенежский князь был принят благосклонно при пышном и церемониальном дворе Мономаха. Обласканный императором, грубый и неопрятный обитатель степных войлочных кибиток получил благородный и славный некогда титул римского патриция, так же мало идущий к нему, как мало шло название Римлян народу, в число друзей и союзников которого, по старой формуле, он был вписан. Новый патриций дал обещание отказаться от привольной кочевой жизни, принять христианскую веру и склонить к тому же своих спутников, подвластных ему. Печенегам между тем были отведены земли в придунайской Болгарии; поселенные здесь, они должны были оберегать и защищать границы империи от нападений своих соплеменников и не всегда дружных с Византией князей русских. Три крепости на берегах Дуная, не названные в источниках, отданы были в руки печенежских поселенцев. Принятые с таким доверием, степные дикари не отказались исполнить благочестивое желание византийского императора и с большой готовностью последовали примеру своего хана. Греческий монах Евфимий, прибывший на Дунай вместе с Кегеном, без труда обратил в христианство, или, по крайней мере, окрестил в дунайской воде целые тысячи Печенегов.¹⁵ Чтоб оценить этот успех, припомним, что сорок лет тому назад католический миссионер Бруно называл Печенегов самыми упорными и жестокими из всех язычников, и в продолжение пятимесячной проповеди в степях Приднепровья, с большими опасностями для своей жизни, успел обратить в христианскую веру не более тридцати человек.¹⁶ Малое семя не дало плода; вместе с тремя десятками новообращенных, а может быть и ранее, умерла среди Печенегов всякая память о ревностном миссионере, скоро нашедшем мученическую смерть у других варваров. Мы увидим, насколько действительно было новое обращение.

Христианское крещение, во всяком случае, не смягчило свирепой души того варвара, который подал другим пример обращения. Кровная месть своему врагу оставалась главной целью Кегена. Его набеги на улусы Печенегов, оставшихся под властью Тираха, были столько же непрерывны, сколько жестоки и кровавы. Убивая взрослых без пощады, Кеген уводил в плен женщин и детей, которых потом продавал в рабство. Византия их покупала.¹⁷

Тирах, утомленный набегами Кегена, обратился к императору. Ссылаясь на мирный договор, когда-то заключенный Византийцами с Печенежской ордою, хан требовал, чтобы Мономах отказал в покровительстве перебежчику Кегену, или по крайней мере запретил ему переходить на другую сторону Дуная и вредить печенежским кочевникам, до сих пор уважавшим границы империи. Если этого не будет исполнено, то варвар грозил разрывом союзного договора и внесением тяжкой войны в пределы империи.

Константин Мономах, довольный раздором, который укреплялся при его содействии среди опасной турецкой орды Печенегов, громко засмеялся в лицо послам печенежского хана и гордо отверг их требование.¹⁸ Правитель придунайских городов Михаил и перебежчик Кеген получили приказание внимательно наблюдать за переправами на Дунае. Сто морских судов были отправлены Черным морем в устья Дуная, чтобы вместе с конными разъездами поселенных Печенегов сторожить движения Тираха и, в случае нужды, препятствовать его переходу на болгарский берег реки. Тирах, глубоко раздраженный, с нетерпением ожидал удобного времени.

Зима 1048 года наступила ранее обыкновенного и была очень сурова. Дунай покрылся толстым слоем льда; сторожевые посты византийские, страдая от холода, ослабили свою бдительность. Тирах воспользовался готовыми и открытыми путями; со всей ордой, в числе, говорят, 800.000 человек, он перебрался в пределы империи.¹⁹

Начались страшные сцены грабежа и разбоя. Вместе с известиями о вступлении в Болгарию всей орды Печенежской, Константин Мономах получил донесение от Михаила и Кегена о невозможности противостоять нашествию с теми силами, какие у них были. Необходимо было отправить подкрепление. Воевода (стратиг) Адрианопольский, Константин Арианит, и правитель Болгарии, Василий Монах, получили приказание спешить на помощь к Михаилу и Кегену с военными силами своих провинций. Печенежский князь (Кеген) управлял военными движениями византийской армии и, зная приемы и привычки своих соплеменников и недавних со-кочевников, сделал им много вреда. Но лучшим союзником Византии была дикая, грубая и невоздержная натура ее врагов. Молодое вино и славянские национальные медовые напитки, приготовленные Болгарами,²⁰ понравились Печенегам и, употребляемые в несоразмерном количестве, произвели гибельное действие. Открылись повальные болезни. Эпидемическая дизентерия производила ежедневно страшные опустошения в печенежских массах.²¹

Кеген узнал о бедственном положении соплеменников и склонил своих теперешних товарищей, греческих воевод, в виду вражеского многолюдства соблюдавших робкую осторожность, к решительному удару. Византийские силы двинулись вперед; Печенеги, упавшие духом, не в силах были противопоставить какое-либо сопротивление. Они побросали оружие; Тирах с прочими князьями, а затем и вся остальная масса, отдались в плен Византийцам.

Кеген советовал перерезать всех пленников, прикрывая дикую жажду мести заботами об интересах усыновившей его империи. Он говорил: змею всего лучше убьешь зимою, когда она не может пошевелить своим хвостом, а когда она отогреется на солнце, то это будет хлопотливо и трудно. Византийский историк²² считает не лишним отдать честь глубокому смыслу варварского аполога. Но воеводы Константина Мономаха последовали более утонченным и более мягким внушениям византийской государственной мудрости. Болгария, которая еще не оправилась после ужасного погрома при Василие II, представляла много пустых, не заселенных земель.²³ Византийская казна сильно нуждалась в исправных плательщиках поземельного налога, а византийская армия – в хорошей коннице. Последняя потребность была особенно настоятельна в настоящий момент, когда Турки-Сельджуки уже начинали свои завоевания в восточных провинциях империи. Голоса византийских воевод взяли верх над кровожадными требованиями мстительного Печенега. Кеген мог располагать судьбою только тех из своих соплеменников, которые попали в плен к нему самому. Он перерезал всех тех, которых не успел продать в рабство. Но большинство пленников, целые десятки тысяч Печенегов были поселены Василием Монахом в Болгарии, состоявшей под его управлением, главным образом около Средца (Сардики), Ниша и Евцапела,²⁴ но также и в других местах. Оружие было, разумеется, отобрано. Тирах и сто сорок знатных Печенегов отведены в столицу; Константин Мономах велел их окрестить и потом дал им надлежащие чины и титулы византийской табели о рангах.²⁵

Служба Печенегов скоро понадобилась. Сельджукский султан Тогриль-бей (Тогрульбег) грозил новым нападением византийским, владениям в Азии. По этому поводу пятнадцать тысяч печенежских конников были отправлены к греческой армии, стоявшей на армянской границе. Отпуская Печенегов, Константин Мономах наделил их щедрыми подарками, богатым оружием и статными конями. Четверо печенежских князей, находившихся в Константинополе, были поставлены во главе отряда. История сохранила имена их: это были Сульчу (Σουλτζοῦς), Селтé, Карамá и Кáталим.²⁶ Некоторые из этих имен прямо напоминают о родстве Печенегов с тем турецким племенем, против которого их посылали. Но ошибка византийского правительства состояла не только в том, что оно посылало против Турок близкое и родственное им войско. С совершенно близорукой неосмотрительностью Печенеги были отправлены в поход целой массой, без всякой греческой силы, способной наблюдать за ними и обуздывать их.

В Скутари (Хрисополе) Печенеги сели на лошадей и вспомнили свою привольную жизнь в степях Черноморья. Конь, открытое пространство, война и грабеж, все это они опять имели перед собою. Но ощущение приволья смущалось мыслью о необходимости подчиняться чужим приказаниям, воспоминанием о братьях, оставшихся в далекой Болгарии. Недоверие к византийским властям и провожатым, смутные опасения о дальнем пути в неизвестные страны усилили пробудившуюся тревогу. Она разрешилась в неожиданном, произвольном, инстинктивном порыве. Около города Даматри, на расстоянии нескольких миль от Скутари, в печенежском отряде произошло волнение, последовала остановка, вслед за тем сам собою составился комент (вече).²⁷ Совещание было бурное, и голоса разделились. Одни кричали, что нужно идти далее, что необходимо слушаться царя, во владениях которого они находятся; отделенные от всяких сообщений со своими единоплеменниками, Печенеги не довольно многочисленны, чтоб устоять против греческих сил, которые преградят им обратный путь. Другие ничего не хотели слышать о дальнейшем походе в Грузию; нужно остаться в этой самой стране, где уже они находились, овладеть ей и защищаться здесь от нападений византийского императора. Если бы принято было последнее мнение, то, быть может, мы имели бы в истории одним любопытным явлением более: Печенежское государство в Вифинии, в виду Константинополя. К счастью, не было принято ни то, ни другое мнение, а восторжествовало третье. Один из печенежских предводителей, присланных из Константинополя, Каталим, предложил воротиться назад, к единоплеменникам, оставшимся в Болгарии, и увлек за собою разгоряченную толпу, которая под его предводительством обратно направилась к морскому берегу. Кораблей, на которых были перевезены Печенеги, здесь более не нашлось. Но Каталим не смутился и закричал своим спутникам, что кто хочет спасения себе и Печенегам, тот пусть следует его примеру: вслед затем, пришпорив коня, подаренного Константином Мономахом, бросился в воду Босфора. Отчаянный поступок привел было в недоумение толпу наездников, остановившихся на берегу пролива. Но сейчас же нашлось несколько отважных дикарей, которые, очертя голову, поплыли на лошадях за своим вождем, за ними последовали другие и, наконец, вся толпа. Босфор вовсе не представляет такого широкого водного пространства (в узких местах не более 500 метров), которого не могла бы переплыть хорошая лошадь. Импровизированная переправа совершилась благополучно. На другом берегу Босфора, у св. Тарасия²⁸ – церковь в предместьях Константинополя – Печенеги выплыли на берег. Дальнейший путь они направили к Средцу, туда, где поселены были их единоплеменники, принужденные теперь заниматься земледелием. Никакого сопротивления они не встретили на своем походе: до такой степени неожиданно было их появление на европейском берегу и так быстро было их движение. После прибытия в Болгарию, Каталим и его товарищи без труда подняли там печенежских поселенцев, еще не привыкших к оседлой жизни. Косы и серпы, розданные правительством, либо купленные у соседей Болгар приучавшимися к деревенскому хозяйству Печенегами, заменили теперь отобранное оружие. Вслед затем окрестности Средца и Ниша снова опустели. Печенеги направились мимо Филиппополя к Балканам, прошли горными проходами и остановились в придунайских областях, близ устьев реки Осмы. Только один Селте основался было со своим улусом ближе к Балканам, близ теперешней Ловчи, на той же реке Осме; но Арианит, двинувшийся со своим македонским корпусом вслед за ушедшими Печенегами, принудил его отступить далее на север, к товарищам. Все вместе печенежские князья отыскали потом удобную для кочевья равнину между Балканами и Дунаем; она открывалась к морю и была богата лесом, водой и пастбищами. Туземцы называли местность «Сто Холмов».²⁹

Подданные Константина Мономаха и, прежде всего, жители придунайской Болгарии тяжело поплатились за ошибки своего императора. Степные хищники не остались спокойными на местах своего нового поселения. Все соседние области много терпели от их набегов. Узнав об этом, император искал средств поправить свою ошибку и призвал в столицу, для совещания, Кегена, который оставался верным византийскому правительству. Печенежский князь прибыл вооруженным со своим улусом и расположился вне городских стен, на равнине, называвшейся Маиданом (Μαίτας). Но прежде чем Кеген успел явиться во дворец и узнать, зачем он призван, с ним случилось бедственное происшествие, едва не стоившее ему жизни. Ночью пробрались в его палатку три Печенега, подосланные, вероятно, его смертельным врагом Тирахом. Замеченные телохранителями князя, они все-таки успели нанести несколько ударов спящему Кегену, к счастью, оказавшихся потом не смертельными. В печенежском лагере поднялось смятение; убийцы, которые спешили спастись бегством, были пойманы и приведены к сыну Кегена, Балтчару. Балтчар не решился произвести с ними немедленную расправу согласно с обычаями кровной мести, так как убийцы требовали себе суда перед императором. Утром следующего дня по улицам Константинополя потянулась необычайная процессия. Впереди ехала четырехколесная телега, в которой лежал раненый Кеген; к ней были привязаны злодеи, покусившиеся на его жизнь; далее позади шли пешком двое братьев, сыновья Кегена, их сопровождали на конях тысячи Печенегов. Процессия остановилась у дворца императорского. Константин Мономах, предуведомленный о причине уличного шума, велел ввести к себе старшего сына Кегенова и, зная обычай кровной мести у варваров, спросил его, почему он не умертвил тотчас же злодеев, покусившихся на жизнь его отца. Балтчар ответил, что этого не сделано из уважения к имени императора, которое было произнесено преступниками. Мономах велел привести к себе узников и сам допрашивал их о побуждениях к убийству «римского патриция». Варвары отвечали, что они хотели сделать это из преданности к императору; они узнали, что Кеген замышлял зло против его особы, что он хотел утром этого дня войти в столицу, перебить всех ее жителей, ограбить ее сокровища и бежать за Балканы к взбунтовавшимся улусам. Грубая выдумка печенежских варваров встретилась с утонченной подозрительностью хитрой Византии и нашла себе благосклонный прием. Преступники были взяты из рук Печенегов и после тайком отпущены на волю; Кеген, под предлогом излечения его ран, заперт в одном из императорских дворцов и разлучен со своими сыновьями, которые в свою очередь также содержались под арестом в разных местах. Печенеги не верили византийскому врачебному искусству, чувствовали себя неловко и тесно вблизи столиц и тосковали по своим степям. Напрасно Мономах старался усыпить их подозрительность вином, которое отпускали им в щедром количестве, и примирить их с собою роскошными яствами, которыми кормили их в изобилии. Когда, по его приказанию, сделана была попытка потихоньку отобрать у Печенегов оружие и коней, вся орда Кегенова ночью снялась со своего лагеря и ускакала по направлению на север. На третий день она уже была за Балканами, где соединилась с прочими ее соплеменниками.³⁰ По дороге, теперь уже хорошо знакомой, Печенеги скоро воротились и, раскинув свои кочевья при подошве Балкан, ближе к Адрианополю, начали опустошительные набеги на города и села Фракийского округа. Константин Арианит, Адрианопольский воевода, пошел на них со своим ополчением, но был разбит на голову при крепости Диамполе (Jamboli) близ балканских проходов. Константин Мономах принужден был вызвать свои военные силы из Азии, где Турки-Сельджуки оставили на короткое время в покое византийские владения, чтоб овладеть столицею халифата Багдадом. В ожидании, когда соберется вся его армия, Мономах сделал еще раз попытку склонить Печенегов к покорности или, по крайней мере, к дружелюбному соглашению. В Константинополе оставались еще Тирах и несколько князей печенежских, задержанных здесь с 1048 года. Осыпанные богатыми дарами, обнадеженные еще большими милостями в будущем, они были отправлены в печенежские кочевья с поручением уговаривать своих соплеменников к примирению с византийским императором и с клятвенным обязательством во всяком случае воротиться назад. Но в родных вежах Печенеги забыли свои обещания, отреклись от христианского креста, на котором клялись, и от самого крещения. Византийцы увидели Тираха во главе печенежской конницы, когда их полки собрались, и дело дошло до борьбы в открытом поле. Ополчения «восточных» округов под главным начальством евнуха Никифора, который был некогда домашним священником у Мономаха, потом покинул служение алтарю ради мирского славолюбия и носил теперь звание ректора и стратопедарха,³¹ и сверх того отряды наемных Франков с их предводителем Ерве (Hervé, ᾽Ερβέβιος) прибыли из Азии. Через так называемый Железный запор (клисура) Византийцы перешли за Балканы и расположились в местности, носившей название Диакене (Διακενέ, Indja-kevi)³² неподалеку от Ста-Холмов, где были главные становища Печенегов. Воинственный евнух Никифор был уверен в победе и боялся только одного: как бы Печенеги не разбежались преждевременно; ему хотелось захватить их всех разом. Такие надежды разделяла вся византийская армия, которая даже запаслась веревками и ремнями, чтобы вязать пленных Печенегов.³³ Византийская кичливость была наказана самым чувствительным образом: Печенеги, оградившись кругом своими телегами, отбили два нападения Византийцев, осыпая их сверху градом стрел, метко пускаемых,³⁴ а затем сами перешли в наступление. Византийская армия не устояла, ее вожди первые показали пример бегства. Поражение было страшное, множество убитых осталось на месте битвы, остатки разбитой армии Никифора едва нашли себе спасение в лесах и ущельях Балканских гор.³⁵ После этого никто не мешал Печенегам грабить и разорять Македонскую провинцию; два или три раза они возвращались в свои палатки, отягченные богатой добычей. Так прошло время от осени 1049 года до наступления следующего лета. 8-го июня 1050 года Печенеги явились под Адрианополем, где, в укрепленном лагере, снова собрались значительные силы под начальством Константина Арианита. Наученный опытом, Адрианопольский воевода хотел соблюдать самую большую осторожность. Он не выходил из-за рвов и окопов, которыми огражден был его укрепленный лагерь, и располагал напасть на Печенегов только тогда, как их пыл остынет и силы утомятся в напрасных попытках против неприступной позиции. Это был, нужно думать, самый благоразумный образ действия против нетерпеливых варваров. Но план был разрушен своевольною и неуместною отвагой одного из второстепенных начальников. Не дожидаясь позволения главного вождя, он вышел из окопов и завязал сражение. Печенежская конница, как вихрь, накинулась на византийскую пехоту и смяла ее. Константин Арианит, чтобы спасти стесненный отряд от несомненной гибели, поспешил на помощь подчиненному, нарушившему требования дисциплины. Общее сражение завязалось в Адрианопольских предместьях, на вспаханных полях и среди виноградников.³⁶ Византийцы были обращены в бегство, при чем оставили множество убитых на месте сражения. Сам главный воевода Константин, очевидно, самый способный в среде вождей Мономаха, тяжело раненый, попался в плен Печенегам и за покушение на жизнь их князя, сделанное в порыве болезненного раздражения, погиб мучительной смертью.³⁷ Уцелевшая часть разбитого войска спаслась за окопами, которых не следовало оставлять, и должна была здесь выдержать осаду. Печенеги пытались завалить ров каменьями и ветвями порубленных виноградников. Быть может, они и успели бы взять лагерь; но счастливый случай, направивший удар греческой катапульты в одного из князей печенежских Сулчу, спас Греков от этой опасности. Ошеломленные смертью своего предводителя, услышав в то же время о приближении болгарского ополчения, Печенеги, сняв осаду, рассеялись. За то их разбойнические шайки стали появляться в разных местах Македонии и Фракии, везде оставляя за собою страшные следы. Опустошая поля, сжигая села, уводя в плен или избивая жителей, Печенеги не щадили самых детей и зверски умерщвляли их, отнимая от материнской груди.³⁸ Некоторые дерзкие отряды доходили почти до самых стен Константинополя. Мономах принял, наконец, так близко к сердцу бедствия своих подданных, как это за ним не всегда водилось. Он собирался лично стать во главе своей гвардии, чтоб биться с врагами, и только жестокая подагра, следствие невоздержной жизни, заставила его остаться в креслах, в которых он с некоторого времени сидел неподвижно.³⁹

Против печенежских наездников, подошедших к столице, вместо больного императора, отправился один из спальных евнухов императрицы Зои, патриций Иоанн, по прозванию философ, приняв начальство над императорскими телохранителями и дворцовой прислугой. Евнух нашел Печенегов недалеко от Константинополя, напал на врагов, когда они спали непробудным сном, и перерезал всех их. На крестьянских телегах привезены были груды печенежских голов в столицу и представлены императору.⁴⁰ Самым лучшим и единственно возможным средством для защиты обеих провинций Македонии и Фракии пока был признан следующий способ ведения войны. Византийская армия засела по крепостям. Когда Печенеги рассыпались в окрестностях для грабежа, или еще лучше когда они, обремененные затруднительной тяжестью добычи, возвращались назад, тогда только византийские отряды выходили из своих укреплений и отнимали награбленное богатство, не всегда отдавая его обратно в руки пострадавших жителей.⁴¹ Еще раз прибег Константин Мономах к средству, которое уже было испытано и оказалось совершенно непригодным. Из всех печенежских князей, принятых в византийское подданство около 1048 года, оставался в Константинополе один Кеген, излечившийся от ран, но содержимый под стражей со времени известного покушения на его жизнь. Он был выпущен на свободу и отправлен к Печенегам, чтоб уговорить их к миру, или, по крайней мере, отвлечь от общего печенежского союза Пагуманидов и Белемарнидов, некогда признававших его власть. Заподозренный прежде Мономахом, Кеген, по-видимому, хотел исполнить свое обещание добросовестно. Но у него было много врагов, которые давно искали его гибели. Заманив к себе Кегена обманом, приверженцы Тираха убили его и рассекли труп его на мелкие части.⁴²

Необходимы были меры более решительные и более действительные. Вызваны были из Азии последние греческие силы, там остававшиеся, местные ополчения округа Телух, Черной горы и проч. Это были, по своему вооружению, конные стрелки, следовательно, самое целесообразное войско в борьбе с дикими кочевниками. Всего набралось до 20 тысяч. Приняв главное начальство над этими силами, Никифор Вриенний, будущий претендент на императорский престол, должен был обуздывать дерзость печенежских шаек, не вступая в решительное сражение. Между тем как Вриенний довольно удачно исполнял свою задачу в Адрианопольской области, в то самое время сосредоточены были на юге западные силы, высланы в поле Варяги и Франки, под начальством патриция Михаила, который носил звание аколуфа, то есть главного начальника варяжских дружин.⁴³ Несмотря на действия Вриенния на севере, все пространство на юго-восток от Адрианополя до реки Ергена (Еркенé) было наполнено печенежскими разъездами; они опустошали окрестности Аркадиополя (теперь Люле-Бургас) и Халкиды и проникали еще далее. Михаил Аколуф расположился лагерем в Хариуполе, в укреплении, находившемся в суточном расстоянии от приморского города Родосто. Через несколько времени и здесь появились Печенеги. Беспечность варваров простиралась до того, что они спокойно расположились для отдыха вблизи византийских сил, давая знать о начавшемся веселом пире игрою на свирелях и цимбалах.⁴⁴ Ночью Михаил напал на них и без труда истребил большую часть их шайки.⁴⁵ Это навело некоторый страх на Печенегов, которые уже привыкали грабить безнаказанно.

В Адрианополе Михаил соединился с Вриеннием, и оба направились к северу, очищая провинцию от загонов печенежских, рассеявшихся повсюду. Им удалось настигнуть две значительные шайки: одну при Топлице, недалеко от Адрианополя, на реке Марице, и потом другую при Галое, уже вблизи Балканского хребта, и разбить их на голову.⁴⁶ Печенеги были прогнаны за Балканы; их дерзость была несколько обуздана, Хотя они продолжали делать набеги на область Адрианопольскую, но по крайней мере с большей осторожностью, чем прежде.⁴⁷ Так прошли 1051 и 1052 годы.

Чтобы прекратить тягостные набеги Печенегов, чтобы возвратить Византии ее придунайские владения, Константин Мономах велел (в 1053 году) своим воеводам перейти Балканы. Тот же самый аколуф Михаил и знакомый нам Василий Монах, правитель Болгарии, имевший свое местопребывание в Нише, перешли со своим войском горные проходы и при Великом Преславе (у нынешнего Ески-Стамбула, близ Шумлы) основали лагерь, укрепленный глубоким рвом и палисадом. Византийская армия скоро была окружена здесь полчищами Печенегов и подверглась полной осаде. Недостаток съестных припасов, начинающийся голод заставил воевод решиться на отступление, которое должно было совершиться под покровом ночной темноты. Но движение Византийцев было открыто Печенегами, и путь был прегражден. В страшном ночном побоище смятые полки византийские почти без сопротивления были истреблены варварами: в числе убитых находился и правитель Болгарии синкелл Василий; только небольшая часть успела как-то добраться до Адрианополя. Все плоды прежних побед были потеряны. Огорченный император хотел набирать новую армию, но ему посоветовали отказаться от дальнейшей борьбы с Печенегами: Богу, очевидно, не угодно, чтобы кем бы то ни было уничтожен был один из языков, существующих в известном числе по его воле.⁴⁸ Так в благочестивой гордости утешали себя Византийцы, принужденные покупать у варваров мир дорогой ценой. Смягченные щедрыми дарами, Печенеги обязались в продолжение тридцати лет спокойно жить в занятых ими областях, не переходя за Балканы без призыва. Их князья приняты были в число чинов Константинопольского двора.

С тех пор мы не слышим о Печенегах до 1059 года. В этом году они, как выражается византийский историк, выползли из нор, в которых скрывались,⁴⁹ и снова начали опустошать греческие области – едва ли не по наущению короля венгерского Андрея (1046–1061), который в то же самое время разорвал мирный договор с Византией и начал враждебные действия. Но Венгрия скоро примирилась с империей. Венгерские послы встретили императора Исаака (Комнина) в Средце (Сардике, Софии), куда он прибыл со своей армией. Мир был восстановлен на условиях нам неизвестных. После того Исаак направился к востоку, за Балканы, для усмирения Печенегов. На этот раз они почти не противопоставили никакого отпора. Между князьями отдельных печенежских колен не было единодушия и согласия; один за другим они признали над собою власть византийского императора и обещались сохранить верность.⁵⁰ Только Селтé, известный нам по знаменитой переправе через Босфор, не хотел покориться, надеясь на неприступное положение своего убежища, которое он нашел себе на берегу Дуная на какой-то скале. Варвар дошел до такой дерзости, что не побоялся выйти в открытое поле против всех сил императора. Он был скоро наказан за свою смелость. Разбитый на голову высланным против него отрядом, Селтé избежал плена только в густых лесах около Дуная; его укрепление было занято византийским гарнизоном. Император Исаак с торжеством возвратился назад. Но на возвратном пути его армия страшно пострадала от дождей, бурь, града и разлива реки Осмы, через которую, близ Ловчи, ему пришлось переправиться.⁵¹

Поход Исаака Комнина имел, по-видимому, более важное значение, чем это можно заключать из кратких и неполных известий, сообщаемых источниками. Следствием его было восстановление византийской власти на Дунае. Магистр Василий Апокап и Никифор Вотаниат, будущий император, оставлены были начальниками придунайских городов. Печенеги, живя среди болгарского населения под управлением своих родовых князей, признавая в то же время верховные права империи, не могли, конечно, сделаться вдруг оседлыми и спокойными подданными. Время от времени их бродячие шайки пускались грабить своих соседей и не церемонились выходить из границ, им указанных для кочевья.⁵² Но если бы не было прилива новых сродных элементов из-за Дуная, то хотя мало помалу еще можно было приучать Печенегов к некоторой оседлости, можно было внушить им уважение к авторитету Константинопольской власти.

Между тем на Дунае теснились уже новые толпы турецких кочевников, двигавшиеся по следам Печенегов, ушедших от них в пределы Византийской империи.

В сентябре 1064 года Узы явились на Дунае.⁵³ Это было настоящее переселение; целое племя, в числе 600 тысяч,⁵⁴ со всем своим имуществом и скарбом, толпилось на левом берегу реки. Все усилия воспрепятствовать их переправе были напрасны. На челноках, выдолбленных из древесных стволов, на кожаных мешках, наполненных соломой, Узы переплыли на византийский берег. Болгары и Греки, которые хотели удержать их, были разбиты; двое сановников императорских попались в плен. Дунайская равнина была во власти страшной орды. Скоро наводнила она более отдаленные области империи; одна часть Узов отделилась от прочей массы и бросилась на юго-запад: Солунская область и самая Эллада испытали все ужасы варварского нашествия. Император Константин X Дука, услышав о страшном событии, совсем потерял голову; казалось совершенным безумием пытаться противопоставить военную силу империи этим мириадам свирепых хищников, из коих каждый почти родился на лошади и вырос с луком и копьем в руках. Самые сокровища казны императорской, столько раз спасавшие Византию, казались недостаточными в виду необозримой массы врагов. Только понуждаемый народным ропотом, обвиняющим его в скупости, император отправил посольство к предводителям Узов; щедрыми подарками и еще более щедрыми обещаниями он старался склонить их к миролюбивым чувствам и убеждал воротиться опять за Дунай. Несколько знатных Узов, привлеченных щедростью императора и богатством его казны, явились, по его приглашению, в Константинополь и были здесь приняты с самым благосклонным вниманием. Но все это мало помогло. В опустошенной еще Печенегами Болгарии многочисленные толпы Узов не находили себе удовлетворительной добычи, ни даже достаточного пропитания. Вместо того, чтобы возвращаться назад, они стремились все вперед. Македония и Фракия пострадали подобно Солунской области. Набеги кочевников доходили снова почти до стен Константинополя. Горесть и отчаяние жителей столицы достигли последней степени. Они начинали серьезно рассуждать между собою о необходимости выселения из Европы, точно так, как после в Киеве, под влиянием всеобщего брожения, охватившего восточную Европу вследствие движения турецких племен, сбирались двинуться в Греческую землю. В Византии объявлен был всенародный пост и покаяние, чтоб умилостивить разгневанное правосудие небесное; крестные ходы в столице повторялись ежедневно, сам император принимал в них участие и плакал в виду сокрушенной толпы. Несмотря на это сочувствие к народному бедствию, положение Константина Дуки во дворце Влахернском сделалось невыносимым. Византийцы привыкли смотреть на бедствия общественные, как на казнь Божью за грехи правителей: образованный и умный историк этого времени отмечает именно здесь это воззрение и выражает ему некоторое сочувствие, несмотря на то, что его сочинение посвящено также одному из императоров. Константин Дука, непопулярный за суровость во взыскании всех податных недоимок, сделался предметом саркастических насмешек у толпы, перешедшей от религиозного умиления к дерзким демонстрациям. Скрываясь от народного негодования, император оставил столицу⁵⁵ и с небольшой свитой – с ним было 150 человек – остановился в своем загородном имении около местечка Хировакхи (между Буйюк-Чекмедже и Кучук-Чекмедже, в 4–5 часах от Константинополя.⁵⁶

Злоязычные Византийцы говорили, что их государь отправился против Узов с армией столь же многочисленной и доблестной, как армия Диониса (Бахуса), с которой он совершил поход в Индию. Но, может быть, император лучше знал, чего нужно ожидать. Когда он раскинул палатки в открытой равнине, через несколько времени явились в его лагерь гонцы, которые были посланы на север: они принесли радостные известия. Пленные воеводы – Апокап и Вотаниат – были освобождены из плена и давали знать о совершенной гибели страшной орды. Лучшие люди в среде Узов поддались действию византийского золота и, склонясь на убеждения придунайских правителей, ушли обратно за Дунай, покинув своих на произвол судьбы. Между тем – обычное следствие варварской неумеренности и невоздержности – в многолюдных улусах уже свирепствовали повальные болезни. За изобилием, вызвавшим излишества, последовал недостаток в самых необходимых жизненных припасах, затем голод и эпидемия, как уже это было с Печенегами. Необозримое число пришельцев быстро сократилось под ударами этих бичей. Остальные были до такой степени истомлены физически и убиты нравственно, что или сделались легкой добычей Болгар и Печенегов, которые брали их в плен и без милосердия топтали копытами их же лошадей, давили колесами их же телег, или просили с покорностью милости и пощады у властей византийских.

Император с торжеством воротился в столицу. Избавление от страшного врага справедливо приписывалось одному Богу, потому что храбрость войска или уменье его вождей нисколько в том не участвовали. В народе говорили о чуде; рассказывали, что в тот самый день, как в Константинополе совершался крестный ход, отряд Узов, расположившийся в Чуруле (Чорлу), был прогнан невидимой силой, воздушным войском, которое метало свои стрелы и не оставило ни одного врага не уязвленным.

Неизвестно, как велико было число Узов, уцелевших после видимых и невидимых казней; но, вероятно, оно было довольно значительно. Часть поступила на службу византийского императора, получив в надел казенные земли в Македонии; в греческой армии являются потом отряды Узов, при дворе и в высоких званиях встречаются имена, принадлежащие этому племени, там и здесь часто соединяемые и смешиваемые с Печенегами под одним общим названием Скифов. Другая часть, перебравшись вовремя за Дунай, если избегла болезней, то не спаслась от голода и также принуждена была подчиниться высшим требованиям оседлой жизни среди христианского народа. Византийский писатель говорит о каком-то князе Мирмидонов, который рассеял Узов по своим городам. Он разумеет под этим странным названием какого-либо из князей русских, у которых Узы именовались Торками.⁵⁷

«Таким образом, при царе Константине, с одной стороны, обрушились сильные удары на Ромэйскую землю, с другой – последовало избавление от величайшей опасности: враги были поражены неожиданной гибелью, какой никто и никогда не мог надеяться. Поэтому люди, разумно сопоставляющие обстоятельства, соизмеряли бедственные или благополучные события не достоинством или добродетелью императора. Но не погрешит против истины и тот, кто сочтет бедственные события возмездием вообще за грехи человеческие, а благополучие припишет единственно божественному милосердию, а не царской добродетели. Ибо всякое благо нисходит свыше. Но при этом усердная молитва, подкрепляемая благими делами, также преклоняет на милость. На счет царей ставятся события, потому что на них, по справедливости, падает большее порицание и большее неудовольствие за неразумные действия, равно как им принадлежит большая благодарность за разумные действия, совершенно так, как на тех, кто управляет колесницей, a не на самых лошадей, возлагается ответственность за успех или неудачу в состязании».⁵⁸

Между тем как Печенеги и Узы тревожили европейские области империи, их восточные соплеменники Сельджуки постоянно расширяли круг своей власти и своих завоеваний в Азии. В 1050 году Тогрильбей вошел в Багдад с Узами (Ghus) и Туркменами, частью приведенными им с берегов Окса (из Бухары и Киргизских степей), частью еще ранее выселившимися во владения халифов.⁵⁹ В 1064 году Альп-Арлслан, племянник Тогрильбея, напал на Грузию, покорил Нахичевань, Карс, Ани, главный город Армении.⁶⁰ В 1067 году Турки опустошали Месопотамию, Сирию, Киликию и Каппадокию. Они перерезали жителей Кесарии, ограбили в церкви Василия Великого богатства, составившиеся пожертвованиями многих поколений, и остались зимовать в границах империи. Слабая рука женщины не в силах была управлять государством в такое тяжелое время. Разрешенная патриархом от клятвы, данной умирающему мужу, оставаться до смерти вдовой, императрица Евдокия посадила на трон рядом с собою присужденного к казни заговорщика и бунтовщика. 1-го января 1068 года был провозглашен императором героический и несчастный Роман IV Диоген, прославившийся прежде того в войнах с Мадьярами и Печенегами.

Печенеги и Узы, поселенные в пределах монархии, очерченных некогда мечем Василия II, принимали деятельное участие в турецких походах Романа IV. Они составляли в византийской армии легкую конницу, род войска, столь важный в борьбе с племенами, также сохранявшими быстроту и смелость кочевых набегов. В передовые отряды и сторожевые разъезды посылались Узы и Печенеги. Когда утомленное войско греческое останавливалось на привале, не имея чем подкрепить свои силы, Печенеги, не слезая с коней, бросались в окрестности для добывания припасов. Когда нужно было разорить страну, занятую неприятелем, отправляли вперед Узов.⁶¹ Одним словом, услуги бывших степных наездников были весьма полезны. Но было одно неудобство и одна опасность при пользовании этим родом войска. Участники походов Романа, наблюдая вблизи своих новых товарищей в их стычках с Турками-Сельджуками, поражены были близким родственным сходством тех и других: та же, на взгляд Греков, безобразная наружность, те же крики, те же военные ухватки.⁶² Когда турецкая конница нападала на узо-печенежский стан, то Греки теряли всякую возможность разобрать, кто их союзники и кто неприятель: только привычный глаз мог при близком сходстве отыскать внешние признаки отличия.⁶³ Язык в этом случае едва ли мог оказать помощь: если и была разница в наречиях сельджукском и печенежском, то не такого рода, чтобы поразить слух не знающих ни того, ни другого языка. Следовало опасаться, что несмотря на византийское золото и ткани Скифы не останутся глухи к голосу крови, узнают в Турках своих братьев и передадутся на их сторону. Пред самой роковой битвой, которая кончилась пленом Романа, целый отряд узо-печенежский ушел в лагерь врагов.⁶⁴ Страх, что все другие последуют этому примеру, едва ли был изглажен возобновленною присягой на верность империи, которую предводители Узо-Печенегов дали по обычаям своей варварской обрядности .⁶⁵ Может быть, это опасение роковым образом подействовало на исход сражения при Манцикерте, хотя Печенеги честно сохранили клятву (1071 года).

Византийское государство, в числе немаловажных заслуг которого история должна зачесть его содействие сближению племен и народов, познакомило между собою две разрозненные ветви турецкого племени. Это знакомство не осталось без влияния на ход будущих событий и принесло не малый вред империи.

Помимо всего прочего и сами по себе Узо-Печенеги представляли в высшей степени неугомонный, крайне беспокойный элемент населения. Всякую минуту они готовы были сесть на своих лошадей, идти за каждым искателем приключений, который обещал им награду и добычу. Кто имел неудовольствие на византийское правительство и думал о мести, кто имел притязания сесть на престол Юстиниана и Василия, тому стоило только перейти за Балканы, чтоб отыскать целую армию готовых помощников. На Дунае образовалась странная смесь бродячего населения, составленного из самых разнообразных элементов. Здесь, по словам византийского историка, можно было встретить людей всякого языка.⁶⁶ Вслед за Печенегами и Узами стремились Половцы, и без сомнения являлись русские поселенцы. Мы не знаем, в какой степени заслуживает внимания предположение, что Славяне, распространившиеся на почве древней Дакии с VI века, были те самые, которые после получили название Русских, и что уже к ним должны быть возводимы следы русского населения, сохраняющиеся здесь в местных названиях. Быть может, в самом деле нет достаточных оснований отделять славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области р. Тисы, от той большой славянской массы, которая наполняла Балканский полуостров до прихода восточных народов и которая ассимилировала Болгарскую орду и отсюда получила свое название. Во всяком случае, было ли у них там прямо единокровное население, или только родственное славянское, но с X века Русских сильно тянуло к Дунаю. В XI веке туда ходила русская вольница, вслед за нею двигались и мирные оседлые колонии. Указания на это можно найти как в наших летописях, так и в источниках византийских.⁶⁷ Очень вероятно, что придунайские города, называемые русскими в источниках первого рода, сделались такими именно с того времени, в которое Византийцы отмечают наплыв туда нового населения. Нет никакой возможности думать, чтобы Печенеги, а потом Половцы, от кочевого быта могли вдруг переходить к городской жизни, и чтоб они без всякого принуждения и необходимости стали заниматься земледелием, что, как мы увидим, делали переселенцы. Византийский писатель XI века, впрочем, прямо говорит, что смешанное население некоторых больших городов по Дунаю, поражавшее своим разноязычным составом, хотя под влиянием соседства с кочевниками и усвоило печенежский образ жизни и печенежское своеволие, но тем не менее не было печенежским, а напротив иногда много терпело от этих соседей.⁶⁸ Константинопольское правительство поняло, какую выгоду оно может извлечь из этой противоположности. Чтоб удержать за собою по крайней мере номинальную власть на Дунае, чтобы замкнуть кочевую орду, поселившуюся в Болгарии, в более или менее твердом круге, оно приносило большие жертвы. В то время как Охридская Болгария стонала под игом византийской финансовой системы, воинственное население придунайских городов ежегодно получало из Константинополя богатые поминки. Нечего говорить о том, что само оно ничего не платило. Эта уступчивость и щедрость притязательной казны византийской объясняется желанием поддержать ослабевающие связи между центром империи и северными ее окраинами, чтобы не выпустить из рук влияния на всю страну между Дунаем и Балканами.

Когда на византийском престоле сидел Михаил VII Парапинак, неспособный ученик ученого Пселла, государством правил один из самых безжалостных и суровых представителей финансовой византийской политики, евнух Никифор, любимец императора и его первый министр. В числе других мер, принятых для пользы казначейства, но едва не погубивших государства, этот министр произвел сокращение в тех денежных подарках, которые посылались в придунайские города (около 1074 г.). Неуместная бережливость имела самые дурные последствия. Придунайская вольница порвала всякие связи с империей, вошла в тесный союз с кочевниками и замышляла нечто более опасное. В Дерстре (Силистрии), который по своему значению стоял во главе прежних болгарских городов на Дунае, стал властвовать какой то Татуш, Печенег, судя по имени. Византийское правительство хотело поправить свою ошибку.

Вестарх Нестор, пользовавшийся личным доверием императора, Славянин по происхождению, способный, следовательно, привлечь к себе славянские элементы волновавшихся городов, послан был на северную границу империи в звании катапана. Влиятельные жители Дерстра, прибывшие в Константинополь, уверили императора, что как скоро Нестор явится, город и крепость, отказавшись от союза с Печенегами, признают власть византийского правительства. Но катапан скоро убедился в том, что полномочия, принесенные из Константинополя, не имеют никакого значения на Дунае. Он очутился в странном положении правителя, не признаваемого своими подчиненными. Он потом действительно успел сблизиться со своими единоплеменниками, но только уступив их стремлениям и разделив их планы, то есть отказавшись от намерения сблизить их с Византией.

Предводители воинственных дружин в Дерстре и других городах взяли с греческого катапана клятву, что он во всем будет заодно с ними, вместе вошли в соглашение с Печенегами и решили идти на Константинополь. Говорят, что Нестор, кстати, был лично раздражен против евнуха Никифора, который, узнав о неуспехе его миссии на Дунае, хотел воротить большие деньги, данные ему в руки, и конфисковал его дом в Константинополе. Союзники перешли Балканы, беспрепятственно грабили в Адрианопольской области и достигли столицы. Осажденный Константинополь скоро был поставлен в тяжелое положение от недостатка в средствах пропитания. Обвиняя во всем ненавистного Никифора, жители волновались и требовали у своего императора, чтоб он выдал любимца головою смертельному врагу его Нестору, который на этом условии обещал снять осаду. Михаил Парапинак обнаружил упорство, едва ли впрочем объяснимое благородной твердостью, а скорее влиянием того же логофета Никифора. «Он не хотел», говорит с некоторым упреком современник, «пожертвовать одним человеком спасению всего греческого народа». Быть может, Михаил VII надеялся также на содействие Запада, где папа Григорий VII, с которым он завязал сношения, призывал всех христиан на помощь Восточной империи против язычников, дошедших уже до стен Константинополя.⁶⁹ Избавление пришло другим путем, довольно темным. Византийцы говорили о сверхъестественной помощи и заступничестве Богоматери. История намекает на интриги, произведшие разделение в лагере союзников. Печенеги, отправленные в Константинополь для переговоров, после своего возвращения заподозрены были в замыслах на жизнь Нестора, главного руководителя в походе. Следствием этого было то, что союзники сняли осаду и пошли обратно к Дунаю, довершая разорение Фракии и Македонии.

Через несколько лет, (в 1078 г.) беспощадное и разорительное хозяйничанье логофета Никифора довело наконец до последней крайности ненависть к существующему правительству подданных Михаила VII. Пользуясь таким настроением, несколько претендентов одновременно заявили свои притязания на императорский престол. В Азии явился Никифор Вотаниат, нанявший к себе на службу Турок, в Европе – Вриенний, который нашел поддержку среди населения Адрианопольской области; на заднем плане стоял Василаки, управлявший Драчем и византийскими владениями на Адриатическом море. Печенеги не могли остаться в стороне от движения, которое обещало им хорошую поживу.

Мы видим их сначала в роли защитников законной власти Михаила VII. Они осаждают Вриенния в Адрианополе, грабят и угоняют скот у соседних жителей, не разбирая, конечно, кто признает Михаила, и кто Никифора Вриенния. Вриенний принужден был уплатить Печенегам громадную сумму в 20 кентинарий, не считая дорогих тканей и серебряных сосудов.⁷⁰ Те же самые, а может быть и другие Печенеги ходили с братом Вриенния к Константинополю, вблизи которого он потерпел поражение от Франков и Варяго-Руссов, состоявших на службе Михаила VII.⁷¹ За Вриенния бились потом Печенеги со своими единоплеменниками Турками, которых привел полководец уже воцарившегося Никифора Вотаниата.⁷² Наконец, у них же искал себе помощи и Василаки. Печенеги, по-видимому, не поспели к решительному сражению, которое произошло при Солуни, но несколько позже еще раз явились под Адрианополем, сожгли его предместья и ушли назад, узнав о гибели своего союзника. В этом последнем походе Печенегов сопровождали Куманы, или что то же, Половцы: первое упоминание этого имени в византийской истории.⁷³ По-видимому, какое время могло быть благоприятнее для той вольницы, которая собралась на Дунае, как не этот период борьбы трех претендентов за престол византийский? Но момент, которым воспользовались Печенеги, прошел для нее в праздном спокойствии. Причины тому надобно искать в расположении, а может быть, и в действиях князей южнорусских, Святослава и Всеволода. Еще Михаил VII просил их помощи для обуздания беспокойного населения городов болгарских. Митрополит Киевский Георгий, находившийся в Константинополе в 1073 году, и зодчие, отправленные в следующем году в Киев для построения Печерской церкви, – вот два обстоятельства, которые заставляют угадывать, что отказа не могло быть. Русские корабли были в Мраморном море, русские Варяги, на них прибывшие, помогли разбить Вриенния в 1077 году. По другим известиям Святослав Ярославич перед своей смертью, которая последовала 25-го февраля 1076 года, сбирался идти «на Болгары»; его преемник Всеволод распустил собранное войско, уже получив известие о воцарении Никифора Вотаниата (март 1078 года). Через несколько времени в Константинополь прибыло посольство из-за Дуная. Источники не говорят определенно, кем оно было отправлено; но послы явились с самыми дружелюбными заявлениями. Они называли тех из своих единоземцев, которые побратались во вред империи с Печенегами и заодно с ними участвовали в походе Нестора, явными отступниками, прямыми схизматиками. Чтобы доставить полное удовлетворение священной особе греческого императора, послы привели с собою несколько человек, виновных в преступных действиях 1074 года, и подвергли их бесчестному наказанию в присутствии самого Никифора Вотаниата.

Несмотря на то, на Дунае все осталось по-прежнему. В 1086 году мы находим города придунайские в том же самом положении, как это было за десять лет пред тем. В Дерстре господствует Татуш, в Виддине – Хали (Χαλῆ: Олег?); Всеслав и Сача (Σατζᾶς) захватили другие города. Постоянно новые толпы поселенцев наплывали к Дунаю. Анна говорит о прибытии «какого-то скифского племени»: оставив свою родину, оно явилось на Дунае и, дружелюбно принятое Татушем и Всеславом, перешло на другой берег реки, потом завладело здесь некоторыми небольшими городами. Видно, что это не были кочевники; несколько прочнее усевшись, переселенцы начинали заниматься земледелием, сеяли пшеницу и овес. Самый способ выражения гордой цесаревны, боявшейся осквернить страницы своего сочинения каким-либо лишним варварским названием, и появление русских посадников на Дунае в начале следующего столетия – все заставляет думать, что эти переселенцы были Русские, и что их число здесь возрастало постоянно.⁷⁴

Утвердившись между Дунаем и Балканами, Печенеги своими набегами сделали не мало зла и коренным византийско-греческим владениям в Македонии и Фракии. Несмотря на крещение, совершенное над ними монахом Евфимием, они очень медленно и туго поддавались влиянию Византии – религиозному и политическому. Некоторые признаки сближения мы замечаем только на Дунае; Болгары, составлявшие старое туземное население, и русские бродники, толпившиеся на реке, так хорошо знакомой древней русской песне и древним русским поэтам, одни – увлекаемые глубокой ненавистью к византийскому правительству и национальной враждой к греческому народу, другие – побуждаемые неусидчивостью и удальством, естественными в молодом обществе, не прочь были от сближения и дружбы с кочевниками, вместе с ними ходили за Балканы, подчинялись власти их князей, но и сами подчиняли их своему влиянию. Если это влияние простиралось и на религиозную область, то едва ли оно было в пользу православия или даже настоящего христианства. С X века в Болгарии сильно распространилась ересь богомильская, родственная с манихейскими дуалистическими сектами, так широко господствовавшими в Европе и Азии.⁷⁵ В богомильстве несомненно выражалась также национальная, политическая оппозиция славянская против тяжелого господства Греков в церковной и светской области. С этой точки зрения, положение Придунайской Болгарии в XI веке было весьма благоприятно широкому распространению и укреплению ереси. Средоточие церковного управления находилось далеко, в центре Македонской Болгарии, в городе Охриде. После покорения Болгарского царства Василием II настало обычное бесчеловечное и кровопийственное хозяйничанье греческих финансовых чиновников, целая армия которых накинулась на Болгарию. Мы знаем эти порядки и этих людей из писем Феофилакта Болгарского: бόльшая часть этих писем наполнена горькими жалобами на греческих писцов, дозорщиков, сборщиков податей и пр. Если они не щадили архиепископа родом Грека, человека имевшего важные связи при дворе, то что было и что делалось с простым Болгарином! Из той же переписки Феофилакта мы видим, с каким глубоким презрением относились даже лучшие из архипастырей-Греков к своей славянской пастве, к этим «нечистым варварам, от которых издали несет козлиным запахом их одежды». При таком настроении с одной стороны, легко себе представить то не совсем дружелюбное чувство, которое другая сторона питала к Грекам, занимавшим епископские кафедры Виддина, Средца и т. д. Богомилы и Армяне, первые распространители манихейства, упоминаемые несколько раз Феофилактом, находили самую удобную почву для своей пропаганды.

Павликианство, одна из главных отраслей манихеизма, принесено было в Европу поселенцами, которых вывели из Армении Константин Копроним и Иоанн Цимисхий. Центром павликианства в Греческой империи был Филиппополь. Помещая в окрестностях этого города восточную колонию, победитель нашего Святослава имел в виду двойную цель: во-первых, удалить непокорных и воинственных сектантов от горных замков (ϕρουρίων) и ущелий их родины, где с ними было трудно справиться, и во-вторых, поставить их оплотом против постоянных нашествий и набегов на Фракию со стороны скифского севера, из-за Балкан.⁷⁶ Результат оказался противоположный целям византийской политики, всегда любившей размещать подвластных «варваров», как ей вздумается. Филиппопольские павликиане и появившиеся рядом с ними богомилы участвовали, по-видимому, в восстаниях Болгарии против византийского ига. В конце XI века – в период, которым мы занимаемся – они протягивали руку своим собратьям в Дунайской Болгарии и вместо того, чтоб охранять Балканские проходы от Печенегов, призвали этих «Скифов» против Византии, с которой они рассорились. Мы увидим, какой страшный вред они нанесли этим империи.

Связи Филиппопольских манихеев с Печенегами и потом Куманами или Половцами так постоянны и прочны, что само собою наводят на некоторые соображения и догадки. Нужно припомнить, что в странах Трансоксанских, первоначальной родине турецких племен, манихеизм господствовал в широких размерах с самых первых времен своего появления (с конца III века). Арабские источники рассказывают, что когда в Персии, вслед за казнью самого Мани, начались преследования против его учеников и приверженцев, то большое число их перешло «реку Бальха» (Окс, Аму-Дарья) и поселилось во владениях Турецкого хана (князя). Впоследствии, когда Персидское царство Сассанидов было покорено Арабами-мусульманами, часть манихеев воротилась обратно на берега Евфрата и Тигра (провинция Ирак).⁷⁷ В X веке, при халифе Муктадире (908–932), манихеи снова подверглись гонению и опять искали убежища в Хорасане и Туркестане, находившихся под властью одного и того же князя (из династии Саманидов). В Самарканде собралось пятьсот человек, открыто заявивших свою принадлежность к гонимой халифом секте. Властитель Хорасана также был ревностный мусульманин; когда ему сделалось известно о появлении в его владениях последователей манихейства, он хотел всех их убить. Манихеи, однако, имели сильного покровителя в князе турецкого племени Тагазгаз, который сам исповедывал манихейское учение. Вследствие его угроз манихеизм был признан терпимым в Хорасане и Туркестане; в половине X века, по свидетельству современника, манихеи были в Самарканде, Согде и Нункате.⁷⁸ Что касается до племени Тагазгаз, обитавшего на границах Китая и Кашгара, в самой средине между Хорасаном и Китаем, то о принадлежности его к манихейской ереси есть другие несомненные свидетельства того же X века.⁷⁹ Наконец, мы имеем известия о существовании манихеизма на старой турецкой родине в XII столетии.⁸⁰

Нет ничего невозможного в том, что если не Печенеги, то Куманы или Узы, занимавшие в X веке обширные страны на востоке, севере и северо-западе Аральского озера, именно в соседстве с областью турецкого манихеизма, принесли с собою более или менее темные воспоминания и более или менее искаженные обрывки учения Мани. О религии Печенегов мы не имеем никаких положительных известий, но о Куманах или Половцах один арабский писатель говорит, что они поклоняются звездам, верят в небесные влияния и предаются изучению астрологии.⁸¹ Итак, они сохранили еще предания сабеизма, от которого, думают, манихеизм заимствовал свои основные принципы (не отвергая воздействия других родственных влияний), что, конечно, не исключает возможности и прямой памяти об учении Мани. На эту память, позволяем себе догадываться, указывает между прочим имя Маниаха или Маниака, которое, с одной стороны, носил князь Согда, живший в VI веке, с другой стороны – Половецкий хан, с которым мы еще встретимся в нашей истории.⁸² Та легкость, с какою заключались родственные связи между христианскими русскими князьями и половецкими ханами, быть может, объясняется присутствием в азиатском манихействе хотя очень затемненных христианских идей и обрядов. Во всяком случае, нельзя отвергать восприимчивости к манихейским учениям как со стороны Половцев, находившихся издавна в близком соседстве с Печенегами и с последней четверти XI столетия иногда вместе с ними ходивших за Балканы, так и со стороны самих Печенегов. В последнем десятилетии XI века остатки Печенегов были поселены в Могленской области, – а в XII здесь господствует манихейско-богомильская ересь.⁸³ Обращаемся к порядку исторических событий.

В царствование Никифора Вотаниата (1077–1081) среди жителей Филиппополя, державшихся павликианской ереси, был какой-то Лека; по происхождению это был Грек, но тем не менее он породнился посредством брака с Печенегами, которые жили между Дунаем и Балканами.⁸⁴ Неизвестно, по каким побуждениям Лека оставил свою родину, ушел к Печенегам и стал их возбуждать против Греков и византийского правительства. С ним заодно действовал Добромир, по-видимому Болгарин, державшийся богомильской ереси. Добромир из приморского города Месимврии (Мисиври), близкого к центру печенежских кочевьев, завязал точно так же сношения с Печенегами и Куманами (Половцами),⁸⁵ в свою очередь наущая их против Константинопольской власти.

Следствием этой агитации был новый печенежский набег на области, подвластные империи. Печенеги опустошили окрестности Ниша и Средца. В последнем из двух названных городов Дека убил местного епископа, по имени Михаила, который увещевал свою паству оставаться верною греческому правительству и, конечно, сам был Грек по происхождению. Но успехи манихейско-печенежского движения были остановлены искусными действиями Алексея Комнина, который зашел в тыл Печенегам и принудил их удалиться за Дунай. Комнин воротился в Филиппополь, где павликиане, по-видимому, тоже не были вполне спокойны. Здесь лучший воевода и государственный деятель императора Никифора, скоро свергнувший своего благодетеля с престола, имел первый случай познакомиться с духом и отношениями Филиппопольской еретической общины, которая после наделала ему так много хлопот.⁸⁶ Благодаря снисходительности и щедрости Никифора Вотаниата, Лека, точно так как и Добромир, покорились ему добровольно и явились с повинною головой, за что были возведены в высокие чины и получили богатые дары.⁸⁷ Скоро, однако, нашлись другие люди, которые пошли по следам Леки и Добромира.

В составе разноплеменной армии Алексея Комнина, выведенной им против Норманнов, находилось 2.800 манихеев (богомилов) под начальством собственных вождей, Ксанты и Кулеона. В самую критическую минуту этот отряд покинул Алексея: манихеи ушли домой. Улучив первый свободный момент, император решился строго наказать изменников. Хитростью, не совсем согласной с императорским достоинством, заманив к себе главных вождей и более видных представителей Филиппопольской еретической общины, он запер их всех в тюрьму, конфисковал их имущество и потом роздал своим солдатам. Императорский чиновник, которому поручено было исполнить эту меру (τὴν οἰκονομίαν), взялся за дело с грубой жестокостью. Семейства еретиков, попавшихся в императорскую западню, не были пощажены; их жен вытолкали из домов новые владельцы, а правительство дало им кров – в Филиппопольской крепости под арестом.⁸⁸ В числе этих женщин находились четыре сестры одного из приближенных домашних слуг Алексея, по имени Травла. Травл, уроженец Филиппополя, был взят Алексеем в свой дом еще до восшествия на императорский престол, при чем его окрестили, а потом и женили на одной из служанок императрицы. Узнав о бедствии, постигшем его близких, Травл бежал из Константинополя, подговорив к тому и своих знакомых и родных. В Филиппополе также нашлось не мало людей, готовых всюду идти за Травлом, на которого еретическая община привыкла смотреть как на заступника и тайного главу своего. На подобие какого-нибудь западного рыцаря, Травл со своими приверженцами засел в одной горной крепости (Белятове), неподалеку от Филиппополя, и отсюда повел войну против Византийского государства и общества. Новые поселенцы в старинном центре богомильской ереси жестоко поплатились за пожалованные им поместья и дома. Травл не давал им покою своими набегами.

Византийское правительство, конечно, нашло бы средства укротить наконец смелого сектанта, несмотря на всю воинственность его павликианской дружины. Но Травл, который понимал это, нашел себе союзников. Дочь императора Алексея говорит, что сторону Травла приняли уже известные нам властители придунайских городов, и что при посредстве их Травл вступил в союз с Печенегами, кочевавшими поблизости Дуная. Для скрепления союза Травл, бросивший свою православную жену, в которой он нашел мало сочувствия к бедствиям своих тайных единоверцев, сосватал себе дочь одного из знатных «Скифов». Печенеги опять готовились подняться на защиту манихейско-богомильской общины и церкви. Их угрожающие приготовления сделались известными в Византийской столице. Император Алексей хотел предупредить беду переговорами с Травлом, но тот остался глух к обещаниям своего прежнего господина и не поверил византийской золотой грамоте, подписанной красными императорскими чернилами.⁸⁹ Император Алексей принужден был выслать против Белятовы настоящую армию, дав ей в начальники своих лучших воевод. Между тем приверженцы Травла заняли горные проходы и ущелья и пригласили Печенегов. Доместик Запада Пакуриан и его товарищ Врана, прибыв к манихейскому убежищу, против своего ожидания нашли здесь «бесчисленное множество» новых врагов, так что осторожный Пакуриан хотел воротиться назад, и только пылкий и отважный Врана настоял на необходимости дать сражение. Оно было несчастно для Греков: сам Врана был убит, Пакуриан смертельно ранен, армия рассеялась во все стороны.⁹⁰ Возобновилась прежняя история: Печенеги стали грабить окрестности Филиппополя, император Алексей призывал войска из Малой Азии, хотя они и там были весьма нужны – Турки уже осаждали Никею.

Из Азии прибыли Татикий, природный Турок, мальчиком попавшийся в плен Византийцам и выросший вместе с Алексеем, и Константин Гумбертопул (сын Гумберта), один из южно-итальянских Норманнов, перешедших в византийскую службу. Татикий нашел Печенегов недалеко от Филиппополя. Расположившись лагерем на берегу речки, протекающей около местечка Влисна, в двух днях пути от Филиппополя на восток,⁹¹ Татикий увидел толпу Печенегов, возвращающихся после набега на окрестные села с большой добычей и множеством полоненного народу. Когда он пошел по следам их, хищники под глазами у него присоединились к главному печенежскому стану, расположенному на реке Мариде.⁹² Воевода Алексея повел нападение и одержал верх в схватке. Печенеги рассеялись, а Татикий вошел победителем в Филиппополь. Но здесь он узнал от посланных вперед лазутчиков что большие печенежские силы собрались около укрепления, недавно занятого богомилами, то есть, около Белятовы, и что окрестности страдают от их грабежа. Через несколько времени какой то варвар принес известие, что Печенеги всею ордой идут к Филиппополю. Несмотря на недостаточность своих сил, Татикий двинулся навстречу и, перейдя р. Марицу, действительно увидел перед собою страшные тучи степных наездников. Византийская армия со своими пышными знаменами, блестящими кольчугами и наплечьями, на которых отражались солнечные лучи, и печенежские массы, пугающие своей необозримой густотой, изумительной быстротой своих коней, стали друг против друга. Ни та, ни другая сторона не хотела начинать решительного боя. Печенегов пугало византийское вооружение, осторожный Татикий опасался подавляющего многолюдства варваров. Только одни франки с Гумбертопулом горели жаждою битвы: они «точили зубы и железо» и рвались вперед, но были остановлены главным воеводой.⁹³ Простояв день, обе стороны воротились каждая в свой лагерь. То же повторилось и на следующий день. А на утро третьего дня Печенеги, не выдержав утомительной пытки, поворотили назад к Балканским проходам. Татикий погнался было за ними, – но пеший конному не товарищ, замечает Анна греческой пословицей, имеющей смысл именно нашей поговорки.⁹⁴ Когда Византийцы пришли к «железному запору», думая настигнуть здесь врагов, то и след их простыл. Татикий вернулся в Адрианополь и, оставив здесь Франков, распустив по домам других ополченцев, с небольшим отрядом прибыл в столицу.⁹⁵ Все это было осенью 1086 года.

В начале 1087 года в печенежских кочевьях за Балканами и далее – в половецких вежах около Днепра и Дона, собиралась новая гроза для несчастных подданных императора Византийского. Венгерский король Соломон, сын Андрея, лишенный (в 1074 году) престола своими двоюродными братьями (Гейза до 1077 г. и Владислав с 1077 по 1095 г.), отвергнутый своей женою (Юдиф, сестра Гейнриха IV Германского),⁹⁶ после неудачной попытки воротить себе королевский престол при помощи половецкого хана Кутеска,⁹⁷ задумал – вместе со своим союзником и вместе с печенежским князем Челгу – одно общее большое нападение на Византию, может быть, с целью основать новое царство взамен утраченного.⁹⁸ Челгу с Печенегами, с Половцами и Соломон с своими мадьярскими приверженцами, ушедшими вместе с ним в кочевья дикарей, – целая 80-ти тысячная орда нахлынула по весне 1087 года на Македонию и, не встречая нигде сопротивления, прошла мимо Адрианополя; страшный поток, наводнив долину реки Марицы (Гебра), спускался к Мраморному морю. Население сел и деревень в страхе бежало в укрепленные города, думая найти в них безопасное убежище. Напрасная надежда. Города были разоряемы точно так же, как и села. Печенеги взяли уже Хариуполь, в суточном расстоянии от Родосто (при Мраморном море⁹⁹). Только здесь и теперь военные силы империи подали признак своего существования. Двое воевод византийских заняли укрепленное место Памфил,¹⁰⁰ думая в нем защищаться. Но приближение Печенегов и Половцев, пред которыми все бежало, принудило их спуститься к городку Куле, по дороге от Эноса к Константинополю.¹⁰¹ Печенеги шли сзади по пятам, как гончие собаки. Николай Маврокатакалон, главный воевода, после нескольких колебаний решился дать отпор врагам, которыми начальствовал сам Челгу. Блестящий, неожиданный успех увенчал его смелое решение. Челгу пал в сражении; здесь же, по-видимому, сложил свою голову и Соломон.¹⁰² Печенеги бежали, много из них было убито, да не мало потонуло в двух речках, между которыми они очутились. Победоносное войско византийское, вместо того чтобы преследовать врагов, которых впрочем нагнать было не легко, воротилось в столицу, дабы получить достойную награду за свой подвиг.¹⁰³

Печенеги, оставив Фракию и Македонию, ушли за Балканы, где они уже давно хозяйничали, как у себя дома, на всем пространстве до реки Дуная. Византийское правительство не могло, однако, примириться окончательно с мыслью о потере такой обширной области, и если бы могло, то все-таки невыносимо было оставаться под угрозой постоянных набегов на Филиппополь, Адрианополь, чуть не на самый Константинополь. Все усилия византийской политики посеять раздор в печенежских вежах и привлечь на свою сторону влиятельных ханов до сих пор оказывались тщетными. К удивлению Греков, хорошо понимавших силу золота, ни один важный перебежчик не являлся к императору Алексею.¹⁰⁴ Печенеги находили более выгодным дружно делиться добычей и брать огромные суммы с казны императорской за выкуп пленных. Так, за одного из своих вельмож Алексей заплатил 40,000 монет.¹⁰⁵ Частые набеги Печенегов не прекращались ни осенью, ни даже зимою 1087–1088 годов, и на следующую весну все предвещало повторение прошлогодних событий.

Император Алексей, ободренный успехом, решился предупредить неприятных гостей – перейти за Балканы и, если можно, выгнать Печенегов из пределов империи, границей которой считался Дунай. Летом 1088 года он расположился лагерем между Диамполем (Jambol, Jamboli) и Голоей при южной подошве хребта Балканского, неподалеку от «Железного запора» (Демиркапу). Он простоял здесь сорок дней, чтобы дать время собраться всем военным силам, которыми империя располагала в Европе. В то же время византийская флотилия на Черном море, обыкновенно стоявшая в Анхиале, получила приказание плыть к устьям Дуная и, поднявшись вверх по течению, действовать против Печенегов заодно с сухопутной армией. Начальство над нею было поручено Георгию Евфорвину. План был задуман хорошо и на широкую ногу, и трудно понять, отчего он нашел себе сочувствие только в пылкой и неопытной молодежи (Георгий Палеолог, Николай Маврокатакалон) и, напротив того, был встречен неодобрительно такими опытными людьми, как бывший претендент на корону, слепой Вриенний, давно примирившийся с Алексеем. Что касается Печенегов, то одновременное появление Евфорвина на водах Дуная и сухопутной армии в Балканской Болгарии произвело на них сильное впечатление; Печенежские князья снарядили огромное (в 150 чел.) посольство просить мир.¹⁰⁶ Сам император объяснялся с варварской депутацией. Переходя от смиренной покорности к наглой дерзости, печенежские кибитные политики то хотели соблазнить Алексея обещанием верного союза, предлагая поставлять 30,000 всадников для всякого похода в Европе или Азии, то начинали сыпать угрозами.¹⁰⁷ Не трудно было догадаться, что мир, заключенный при таких обстоятельствах, то есть, ранее чем была несколько принижена заносчивая смелость грубых кочевников, окажется очень непрочным. Византия должна была восстановить некоторое почтительное уважение к себе среди диких орд, уже взявших привычку презирать ее. Поэтому Алексей Комнин поступил весьма разумно, отвергнув мирные предложения Печенегов. Но этого было мало; он хотел показать, что само небо покровительствует Грекам и дает свои откровения их императору, уполномочивая его на вероломное нарушение общенародных обычаев, охраняющих неприкосновенность посла у самых диких племен. Один из секретарей императора, знаток астрономии, каких в ученой Византии было еще немало, шепнул на ухо своему повелителю, во время. его объяснений с печенежской депутацией, что в этот день (это было 20-е июля 1088 г.) должно последовать солнечное затмение. Император сейчас понял намек и внушение; обращаясь к послам, он объявил, что отдает дело на суд Божий: «Сам Бог покажет, с ложью или правдой вы пришли ко мне: если последует какое знамение на небе, значит – вы обманываете меня; а если не будет никакого знамения, то, значит – я подозреваю вас напрасно». Не прошло двух часов, как свет дневной померк, и весь круг солнечный закрылся тьмой.¹⁰⁸ Удивленные небесным знамением, послы еще более изумились, когда их взяли под стражу, как обманщиков, и отправили в Константинополь. Дорогой они, впрочем, нашли возможность освободиться; убив ночью своих стражей, они пробрались горными тропинками, которые им были хорошо известны, к своим «сердоболям» за Балканами.

Ожидая общего движения Печенегов, император Алексей, принимавший посольство, по-видимому, еще в Голое, перешел, вслед за главною армией, горные проходы и направился к городу Плискову.¹⁰⁹ Печенеги, как голодные волки, рыскали кругом византийского войска и перехватывали мелкие фуражирные отряды, убивая и забирая в плен людей. Двигаясь далее к северу, Греки подошли к Дерстру (Силистрии) и остановились лагерем в 24 стадиях от города на речке, впадающей в Дунай. Вдруг со стороны, откуда их не ожидали, толпой налетели со своим обычным криком и ревом отчаянные печенежские наездники, ворвались в лагерь, проскакали до самой императорской палатки и произвели страшную суматоху и беспорядок, среди которых опрокинута была императорская палатка – дурное предзнаменование было замечено; выхватили несколько пленников и, без особенного вреда для себя, удалились.¹¹⁰ Император Алексей после этого переменил позицию и, совсем придвинувшись к Дерстру, начал правильную осаду. При помощи стенобитных машин, город был взят; но два замка, возвышавшиеся над ним, представляли непреодолимую твердыню; в них засели родичи (συγγενεῖς) Татуша, давно известного нам властителя дунайских берегов. Сам Татуш, узнав о приближении самого императора с армией и предвидя осаду, ушел за Дунай к Половцам. Он хотел убедить их подать руку помощи единоплеменному народу печенежскому. Несмотря на отсутствие главного вождя, его «родичи» держались упорно, и Алексей счел за лучшее снять осаду. Впрочем, он продолжал держаться дунайского берега, опираясь на флот, который мог всегда оказать существенную услугу, как при нападении, так и при отступлении; византийская армия именно здесь, по мысли Алексея, должна была дать сражение Печенегам, приход которых ожидался. Главный стан печенежский, главное средоточие их силы находилось, по-прежнему, в холмистой местности на юг от Великой Преславы (между Шумлой, Варной и Балканами?); здесь был сооружен их лагерь. Опять, вследствие убеждений со стороны своих молодых советников (Палеолога, Маврокатакалона), император Алексей отказался от своего первоначального плана и решился предпринять экспедицию на юг к прежней столице царей Болгарских, находившейся теперь во власти Печенегов. Может быть, ожидаемое прибытие Половцев осталось не без влияния на такое решение. Очевидно, что греческая армия могла очутиться, оставаясь на Дунае, между Печенегами, которые прейдут с юга, и Половцами, которых приведет Татуш. Палеолог и Катакалон рассуждали, что, овладев Преславой, Византийцы могут стать твердою ногою на севере хребта Балканского, и что постоянно тревожа Печенегов, пресекая им все средства к грабежу и, следовательно, пропитанию, можно будет окончательно выжить их из Болгарии.¹¹¹ Утром, с соблюдением всех предосторожностей, в полном боевом порядке двинулась византийская армия от Дерстра к югу; но враги были гораздо ближе, чем о них думали. Скоро появилась на пути отступления целая орда печенежская. Впереди скакали всадники, которые сейчас же начали задирать Греков; сзади тянулись печенежские арбы с женами и детьми. Началась жестокая битва. Сам император стоял в центре своего войска, окруженный родственниками и отрядом Франков, которым начальствовал его брат Адриан; сверх того, Алексей избрал еще шесть человек, которым специально вверил охрану своей особы; в числе их были два сына покойного императора Диогена, начальник варяжской дружины Нампит и проч. На левом крыле начальствовал кесарь Никифор Мелиссин, зять императора по сестре, на правом, кроме Татикия, стояли Уза и Карача со своими соплеменниками, то есть, Узами, оставшимися на службе византийской.¹¹² Целый почти день длился бой; с обеих сторон пало не мало убитых, в числе их был сын Диогена, Лев, который, увлекшись военным пылом, подскакал слишком быстро к печенежским телегам и был оттуда поражен смертельным ударом; то же самое едва не случилось с братом императора Адрианом. Исход сражения оставался нерешенным до самого вечера, когда вдруг появились вдали новые толпы Печенегов в числе 36 тысяч, спеша на помощь к своим. Тогда византийцы не устояли и обратились в бегство. Напрасно Алексей пытался удержать их; он стал впереди своего отряда, держа в одной руке обнаженный меч, в другой – распущенный в виде знамени омофор Влахернской Богоматери, столько раз спасавший греческую столицу от варваров. Покинутый своей армией, оставаясь только с двадцатью человеками, император подвергался лично большой опасности. Трое пеших Печенегов бросились на него; один схватил его за ногу, двое других держали узду его лошади. Сильные мышцы спасли Алексея: один из врагов потерял руку, другой, пораженный ударом, повалился на землю, третий обратился в бегство. Протостратор Михаил Дука, оглянувшись кругом и не видя нигде поддержки, приглашал императора позаботиться о своей жизни. Алексей с жаром отвечал, что он предпочитает смерть постыдному бегству. Но, получив напоминание о долге императора, который не имеет права жертвовать своею жизнью, как простой солдат, и от жизни которого зависит судьба государства и самая возможность поправить беду в будущем, Алексей последовал общему примеру. С большим трудом, с опасностью на каждом шагу, после нескольких встреч с преследующими Греков Печенегами, при чем Алексей снова доказал силу своего плеча и ловкость в управлении своим мечем, удалось ему с протостратором Михаилом избегнуть плена, отделавшись неопасною, хотя оставившею надолго сильную боль контузией.¹¹³ Он принужден был, для сохранения драгоценной святыни, которая в сражении служила ему знаменем, спрятать омофор Богородицы в густой траве на пути своего бегства.¹¹⁴ Ночью прибыл император в Голою, по другую сторону Балкан, а через день явился в Верое. Когда в столице узнали о печальной развязке похода, то между гражданами распространилась ироническая поговорка: «От Дерстра до Голои хорошая станция, Комнин».¹¹⁵

В Верое (Эски-Загра) явился к Алексею один из вернейших его друзей и советников, Георгий Палеолог, отставший во время бегства. Палеолог рассказывал, что он обязан спасением своей жизни только чуду. Его загнанная лошадь пала, Печенеги преследовали его по пятам, но в самую критическую минуту какое-то сверхъестественное существо явилось ему в образе одного епископа (Халкидонского) и подвело ему коня, на котором Палеолог и успел ускакать от погони. Чудесный конь был потом все-таки убит под беглецом печенежскою стрелой, и Палеолог более десяти дней скрывался в горах у одной бедной вдовы. Тем не менее Анна, веруя в чудо, искренно недоумевает, как могла небесная сила избрать для своего проявления образ епископа, который не был приятен ее отцу и заподозрен был в неправильном понимании некоторых богословских вопросов.

Не все были так счастливы, как император Алексей и Георгий Палеолог. Число Византийцев, доставшихся в пленники Печенегам, было весьма велико; в этом числе были такие знатные лица, как зять императора (по сестре) кесарь Никифор Мелиссин. Князья Печенежские, раздраженные нападением Алексея на их улусы, думали о самой варварской мести и хотели перерезать всех пленных Греков без исключения. К счастью, первобытные формы печенежского политического устройства требовали в важных делах всенародного согласия на вече. Печенежский комент, в истории св. Бруно являющийся так свирепым, на этот раз восстал против жестокого решения своих ханов: пусть лучше император выкупит пленных; ради своих родных он, конечно, не откажется дать выкуп богатый. Кесарь Никифор, из опасения за свою жизнь «поощрявший» Печенегов к такому решению, написал императору в Верою об условиях выкупа. Много убыло казны из Константинопольского казначейства для удовлетворения корыстолюбивых варваров.¹¹⁶

Печенеги умели ценить византийские дукаты с тех самых пор, как греческая монета явилась на свет с этим названием (то есть, уже со времен Константина Дуки); они знали также достоинство шелковых тканей с Фивских и Коринфских фабрик; но на этот раз богатство принесло несчастие Печенегам. Едва они успели поделить свои барыши, как явились Куманы, приведенные Татушем (который, как сказано было, отправился искать их помощи). Половецкие ханы, которые до сих пор грабили больше небогатые города и села русские, поражены были удивлением и завистью при виде сокровищ, доставшихся их соплеменникам, и потребовали нового дележа в пользу Половцев, совершивших такой далекий путь. Нужно признать, что соображения и мотивы, которые кесаревна Анна влагает в уста опоздавших помощников, весьма согласны с обстоятельствами и характером действующих лиц. «Мы оставили свои вежи», говорили Куманы, «проехали такое пространство, чтобы поспешить на помощь вам. Мы готовы были разделить все опасности, следовательно, имеем право рассчитывать на все выгоды счастливой победы. Мы, со своей стороны, сделали все, что от нас требовалось: нельзя после этого отпустить нас с пустыми руками. Разве мы виноваты, что греческий каган вступил в сражение, не дождавшись нас»? Жадные и неблагодарные Печенеги остались глухи пред голосом справедливости и логики и на отрез отказались удовлетворить своих союзников. Что произошло далее, можно вперед угадать. Варвары рассорились, а потом подрались из-за византийского золота. Щадить друг друга они не умели: завязалась обычная кровавая, дикая, неумолимая борьба. Половцы оказались сильнее; Печенеги были разбиты и загнаны в болота около низовьев Дуная. Только недостаток в съестных припасах заставил Половцев отказаться от желания довершить свою месть над Печенегами полным их истреблением. Уходя домой, на берега Днепра и Дона, Половецкие ханы возымели, однако, твердое намерение воротиться в скором времени назад.

В то время, как христианский восток истощал свои силы в утомительной непрерывной и тяжкой борьбе с турецкими ордами в Европе и Азии, более счастливый запад свободно развивал свою юную мощь и элементы новой гражданственности. Феодальные замки, которыми была покрыта западная Европа, были переполнены иногда грубыми и жесткими, но бодрыми людьми; гордая независимость личности соединялась у них с беспредельной энергией и беспокойной предприимчивостью. Толпы смельчаков стремились в южную Италию, где семь почти сказочных героев завоевали целое королевство; шли далее на восток, где поступали на службу византийского императора, сражались под его знаменами в глубине Азии и пытались иногда, не поладив с порядками византийского чиноначалия, действовать на свой страх, как знаменитый Норманн Урсель, едва не положивший основания независимому франкскому государству на азиатском берегу Понта.¹¹⁷ Самые формы мистического и аскетического благочестия западных людей носили господствующий оттенок неусидчивой предприимчивости. Массы пилигримов, стремившихся в Палестину, становились все многочисленнее и гуще. Для западной Европы исчезла последняя гроза варварских нашествий; воинственная орда номадов, пришедшая на Дунай с Арпадом и долго служившая для Германии, Италии и самой Франции таким же страшным бичом небесного гнева, каким для восточной Европы продолжали быть Печенеги и Половцы, – сама превратилась в христианское государство с романо-германскими религиозными и политическими учреждениями, с сохранением цивилизующих отношений к Византии, откуда были получены и первые начатки христианского образования. С тех пор все чаще и чаще толпы благочестивых странников являлись на северных границах Византийской империи, в Дунайской Болгарии. Венгерские короли, преемники Арпада, благосклонно принимали западных богомольцев, покровительствуемых католической церковью, предводимых ревностными епископами и уважаемыми аббатами, и открывали им свободный проход в византийские владения. Подивившись многочисленности и богатству храмов греческой столицы, благочестиво позавидовав ее неоценимым святыням и неисчетному количеству мощей, пилигримы садились на греческие корабли и переезжали в Азию. Вот на этом пути пришлось познакомиться и западной Европе с наводящими ужас именами Печенегов и Узов. В 1053 году, в тот самый год, как воеводы Константина Мономаха потерпели страшное поражение за Балканами от Печенегов, пришла в Венгрию толпа пилигримов, желавших пробраться в Палестину, но с глубоким огорчением она должна была вернуться назад, искать себе другого, хотя и менее близкого пути – через Италию: путь через византийские владения был прегражден нашествием Печенегов.¹¹⁸ В 1065 году, в год, последовавший за ужасным нашествием Узов, караван, состоявший из 12 тысяч пилигримов, предводимый четырьмя епископами (Майнца, Утрехта, Регенсбурга и Бабенберга), вступив в Византийскую империю и перейдя реку Мораву, скоро наткнулся на хищников и разбойников, имя которым было Узы. Успев добраться до святой земли, испытав в Азии величайшие бедствия, пилигримы не забыли этих страшных людей и в своих письмах на родину говорили о них с отвращением.¹¹⁹ Двенадцатитысячная толпа, сопровождавшая епископов Утрехта и Майнца, предвещала близость народного движения, во главе которого станут Вальтеры и Эмиконы с Петром Амиенским. Рыцарскую часть первого Крестового похода начал фландрский граф Роберт, по прозванию Фриз,¹²⁰ и его пятьсот всадников, которые явились на помощь Алексею Комнину против Печенегов и Турок.

Роберт I Фриз, граф Фландрии, Зеландии и Голландии, был одним из самых замечательных воинов и властителей своего времени. Человек с характером сильным и несдержанным, он вращался в непрерывной борьбе и не боялся никаких средств, чтобы восторжествовать над более могущественным противником: изгнанный из отечества оружием герцога Готфрида Горбатого, он погубил своего врага посредством наемного убийцы. Он был в ссоре со своей невесткой Рихильдой Геннегау (Hainaut), вдовствующей графиней Фландрии, и отнял у ее детей, своих племянников, наследство их отца. Дело поступило на суд короля Франции [Филиппа I¹²¹], как верховного сюзерена незаконно захваченных владений; Евстафий Булонский, отец Готaрида, героя первого Крестового похода, склонил приговор против Роберта. Но военное счастье решило иначе: в первой схватке пал Арнульф, законный наследник графства Фландрского,¹²² во второй – Евстафий попался в плен, в третьей – Роберт поразил соединенные силы Готaрида Лотарингского, Альберта Намюрского и других.¹²³ Балдуин, младший племянник, должен был считать себя счастливым, что ему удалось удержать за собой хотя наследие своей матери (Геннегау).¹²⁴

В 1087 году граф Роберт, желая загладить свои грехи, хотя и не думал возвращать племяннику того, что у него было преступным образом отнято, отправился в Святую Землю. Ряд чудес сопровождал это путешествие; если мы поверим благочестивым летописцам Фландрии, Иерусалимские ворота заперлись сами собою, когда хотел войти в них граф Роберт. Пустынник, известный своей святостью, к которому граф обратился, потребовал, чтоб он принес покаяние в убийстве своего племянника Арнульфа и дал обещание возвратить Балдуину Фландрию. Ворота открылись сами собою, когда раскаявшийся граф снова перед ними явился. Во время пребывания в Иерусалиме, в доме одного знатного Сарацина, Роберт Фриз слышал от сарацинских астрологов предсказание, что Иерусалим будет скоро взят христианами.¹²⁵ Далее следуют факты несомненные и очень важные по своим последствиям. На возвратном пути из своего покаянного странствия Фландрский граф зимою 1089 года прибыл в Константинополь.¹²⁶

Император Алексей Комнин, еще не оправившийся после поражения около Дерстра, принял его с большим радушием и успел расположить в свою пользу гордого Франка. Нет ничего невероятного в известии, сообщаемом дочерью Алексея, что граф Роберт дал византийскому императору ленную присягу; превосходя силами и значением короля французского, своего законного сюзерена, еще менее уважая отлученного от церкви германского императора Генриха, Фландрский граф тем с большим уважением расположен был смотреть на восточного римского императора. Обещание, данное Робертом Фризом Алексею, – прислать по возвращении домой значительную помощь для борьбы с Печенегами,¹²⁷ было первым проявлением тех прочных связей, которые образовались с этого времени между восточным императором и феодальным властителем крайнего запада.

Между тем Печенеги, оставленные на свободе Половцами, опять требовали внимания. Они снова прошли через балканские проходы (железным запором) и расположились лагерем между Голоей и Ямболи (Диамполем), где недавно стоял император Алексей. Расставшись с графом Фландрским, неутомимый венценосец византийский отправился к своей армии, которая собралась в Адрианополе. Здесь он получил известие о планах, созревших между тем в половецких вежах. Половцы намерены были, как уже сказано, преследовать Печенегов где бы то ни было, готовились к походу за Дунай и Балканы. Мало хорошего обещали Византии эти известия. Половцы были теперь естественными союзниками империи против Печенегов, но неприятно было бы иметь таких союзников слишком близко. Благоразумие требовало не пускать их по крайней мере на юг Балканских гор – в коренные греческие провинция, не давать им случая познакомиться с путями к Адрианополю и столице.

Император Алексей отправил своего посла к печенежским князьям с золотыми грамотами и щедрыми обещаниями, предлагая мир и союз. Печенеги, сами неспокойные на счет своих прежних задунайских друзей, пошли на мир, брали подарки и не отказывались, на словах, дать заложников. Между тем Половцы не заставили долго ожидать себя. Приблизившись к Балканам, еще не будучи знакомы с горными «запорами», но увидев здесь византийские отряды – вследствие соглашения с Печенегами, – они потребовали себе пропуска и проводников.

Половецкие ханы объясняли, что им необходимо сразиться с Печенегами, их смертельными врагами, которые к тому же были всегда врагами греческого императора. Византийцы благодарили Половцев за дружеское расположение, но учтиво просили их воротиться назад. «В настоящее время мы не нуждаемся в вашей помощи; получите дары и возвращайтесь домой».¹²⁸ Степные хищники был на этот раз сговорчивы, нашли подарки удовлетворительными и ушли с миром. Такая смиренная покорность заставляет думать, что не без тайного наущения из Константинополя они поспешили из своих степей припугнуть Печенегов, что именно лежало в видах византийской политики.

Половцы ушли, а Печенеги начали грабить города и села, лежащие по близости к Балканам. Освобожденные византийским золотом от страшного столкновения с половецкими единоплеменниками, варвары вовсе не думали соблюдать мирного договора с империей. Расточивши множество казны на выкуп пленных и на умиротворение Половцев и не имея достаточно военных сил, император очутился в самом затруднительном положении. Он мог противопоставить Печенегам частную, так сказать, партизанскую войну – нападать на печенежские отряды в городах, ими занятых, когда они отдыхали после грабежа и попойки. Это не помешало вероломным наездникам занять Филиппополь, куда их уже давно звали Богомилы, и рассыпаться мелкими загонами по всей долине реки Гебра (Марицы). Они захватили Кипселлу,¹²⁹ и беспокоили самую столицу. Не видя никаких средств остановить этот бедственный разлив диких орд, Алексей принужден был искать мира. Анна Комнина с необычной у ней скромностью выражается, что ее отец просил мира у Печенегов. Из другого источника мы узнаем, что, несмотря на всю безысходную опасность положения, византийские приличия были соблюдены, и дело было поведено так, как будто сами Печенеги, грозившие Константинополю, умоляли о мире.

Недолгий отдых куплен был у Печенегов перед наступлением зимы 1088–1090 ¹³⁰ года.¹³¹ В январе с обычным придворным церемониалом был отпразднован день Богоявления. Знаменитый в то время оратор, глава риторической школы, Феофилакт, вскоре вступивший на болгарскую кафедру, держал требуемую церемониалом речь к императору. Сильным и красноречивым, хотя несколько риторическим языком, описав ужас печенежского нашествия,¹³² оратор продолжал: «Тем не менее, страх, наведенный на них тобою (Алексеем), заменил десятитысячное войско и принудил их дать отдых своим коням, воткнуть в землю копья и сложить щиты. Но я едва не забыл о хитрой проделке Скифа. Он искал мира, но прислал послов, которые не сами просили мира, а готовы были дать мир просящему. Император угадал обман варваров, превзошел Омировых ораторов (δημηνάρους), то резко и отрывисто обвиняя Скифа, то держа речь подобно зимней вьюге (Iliad. III, v. 222). Посрамленные, они (послы) признались, что жаждут мира, издали почувствовав силу твоего огня. И те, которые едва знали другое решение кроме крови, вверились грамоте и договору. О, счастливый день! О, славные руки императора, одержавшие победу, прежде чем началась война... Если бы война была увенчана миром после опасностей труда военного, после потоков крови, то и это было бы великим делом. Теперь же мы видели дело гораздо более достойное удивления: враги не дождались сражения (τὴν χεῖρα), но, осудив себя, сами произнесли справедливое решение. Только в этом они не были Скифами и варварами, что прежде беды приняли благоразумнейшее решение... Другой не принял бы посольства, показал бы бòльшую, чем следует, суровость, поднял бы брови выше надлежащего и не прежде отказался бы от мести, чем насытил бы зверя в своем сердце скифской кровью. Но ты и в том показал небывалый пример, что не захотел попирать ногами лежащих, не оттолкнул просящих милости... Не царское, не божественное дело – находить удовольствие в мести, но злое и дьявольское, свойственное злым натурам и злым силам... Итак, ты дал мир ищущим его и возвратил Римской империи многие города, как матери пленных дочерей. Теперь земледелец спит и видит безмятежные сны, благодаря твоему о нас бдению; ему не снится, что вот его преследуют, настигают, ловят, вот уже связывают, вот заносят меч над ним; но взошло солнце, и он исходит на делание свое даже до вечера. Солнце пошло на запад, и он оставляет работу; устрояет без страха полную трапезу и, наполнив свободную чашу, поздравляет себя с твоей силой, с презрением и отвращением вспоминает о Скифах (τῶν δὲ Σκυθῶν κατερεύγεται), шутит с домашними, сладко их обнимает, напоминая, что он видит все это, и они его видят – благодаря Великому Алексею».¹³³

Странные речи в устах человека глубоко образованного и, как увидим ниже, умеющего также говорить языком истины, любви христианской и гуманности. До того прониклась горделивой ложью официальная Византия, что и ее лучшие люди спокойно плавали в ней, как в привычной стихии. Не пришлось совсем несчастному земледельцу Фракии и Македонии увидеть те счастливые дни, о которых бредила придворная риторика.

Оставив Кипселлу, Печенеги расположились недалеко от Адрианополя – в Таврокоме¹³⁴ и провели здесь зиму. Жители Адрианопольской области своими слезами могли бы свидетельствовать о том, что законы цивилизованных стран не писаны для диких кочевников. Сам император Алексей, серьезно выслушивавший обязательную лесть, не обманывал себя насчет продолжительности мира с Печенегами. Всю зиму он занят был приготовлением возможных средств обороны. В ожидании помощи, обещанной графом Фландрским, он составил особый отборный полк так называемых архонтопулов из сыновей убитых воинов, наименованный так (архонтопулы – сыновья архонтов) ради почета и поощрения к военной доблести. Специально приготовленный к борьбе с Печенегами и обученный самим, опытным в военной тактике, императором, этот двухтысячный отряд напоминал классически образованной дочери Алексея «священный отряд Лаконцев».¹³⁵ Едва наступила весна 1090 года, как печенежские шайки появились опять близ Хариуполя, где мы их уже раз видели. Здесь произошла схватка, кончившаяся несчастно для Византийцев: архонтопулы должны были сделать первую пробу своей пригодности, и триста юношей положили свои головы перед печенежскими телегами, на которых стояли меткие стрелки зорких кочевников. Император Алексей оплакал лично дорогих ему юношей, проливая горькие слезы и произнося горячие причитания.¹³⁶ Удачнее была схватка под Апром (Апри¹³⁷), который Алексей успел занять ранее Печенегов. Печенежский отряд, вышедший на добычу, был разбит Татикием с Франками: триста буйных голов печенежских попались в плен. Некоторым утешением и ободрением послужило также прибытие рыцарского отряда из далекого запада; граф Роберт блистательно исполнил свои обещания: пятьсот отборных всадников явились для борьбы с Печенегами на помощь Алексею;¹³⁸ закованные в железо, смелые и гордые рыцари Фландрии были самой страшной грозой для легких стрелков печенежских. Византийский император так нуждался в коннице и конях, что принял с великой благодарностью полтораста лошадей, присланных в подарок ему лично Робертом Фризом; сверх того, купил у новоприбывших за деньги их излишних запасных лошадей. К несчастью, Алексей не мог дать рыцарям того назначения, которое предполагалось для них первоначально. Положение империи было тем более критическое, что турецкие орды (Печенеги и Сельджуки) наступали одновременно в Европе и Азии, и что Турки Сельджуки стремились подать через пролив руку своим единоплеменникам в Европе. Предприимчивый турецкий пират Чаха (Τζαχας), когда-то приведенный малолетним пленником в византийскую столицу, воспитанный при дворе Никифора Вотаниата, облеченный титулом протонобилиссима, потом изменивший своему второму отечеству для первого родного,¹³⁹ питал широкие замыслы, которые не доступны были до сих пор турецкой ограниченности Сельджуков. Он понял, что самый жестокий удар Константинополю можно нанести с моря; он завел при помощи Смирнских Греков собственный флот, завладел приморскими городами Фокеей и Клазоменами, островами Лесбосом и Хиосом¹⁴⁰ и завязал сношения с Печенегами, которые были ему хорошо известны со времени пребывания в Константинополе. Какие-то Печенеги, неизвестно откуда появляющиеся, сообщали ему сведения о движениях и намерениях византийских воевод.¹⁴¹ Необходимы были решительные меры и надежные силы, чтоб остановить дерзкого пирата. Алексей отправил в Малую Азию Фландрских рыцарей, откуда, впрочем, несколько позже они снова были вызваны в Европу.

Себе император предоставил справиться с печенежским погромом. Тяжело прошло для него лето 1090 года. Вследствие лагерной жизни, душевных и физических тревог, его мучила жестокая лихорадка. Ему приходилось быть свидетелем сцен потрясающих, унизительных для его достоинства, и молча глотать оскорбления, подавлять и скрывать гнев в глубине души. Один значительный печенежский перебежчик – такие теперь были – на глазах императора заколол человека, который, благодаря своему знанию печенежского наречия, обличил варвара в обмане или даже явной измене. На царском коне, подарок которого должен был свидетельствовать об отсутствии гнева в душе Алексея, сметливый варвар ускакал потом к Печенегам, понимая, что дерзкий поступок не пройдет ему даром, и что только затруднение минуты спасли его от неизбежной казни. Другой его товарищ несколько раз переходил с одной стороны на другую, и несмотря на то не был подвергаем никакому наказанию.¹⁴² Так мало надежны были те элементы, которыми приходилось пользоваться Византийскому императору. Военные действия, если можно называть так печенежские грабеж и разбой, происходили за это лето (1090 г.) около города Русия (Ruskiöi),¹⁴³ потом император перенес свою главную квартиру далее на восток в Чурул (Tchorlou), где его сейчас же окружили Печенеги. Этот город, находящийся на расстоянии двадцати льё от Константинополя, лежал на горе, которая быстрым скатом спускалась к долине. На вершине горы, под стенами крепости, Алексей велел поставить в ряд тяжелые телеги, отобранные у местных жителей; сняв настилку, оставив только оси и колеса, Византийцы привязали эти новоизобретенные военные машины кругом к стенам крепости, и как скоро печенежские всадники бросились на приступ и уже были на половине подъема, – они обрубили веревки, которыми телеги были удерживаемы; катясь вниз с неудержимой быстротою, массивные колесницы производили расстройство и беспорядок в рядах вражеских.¹⁴⁴ Под прикрытием такой странной артиллерии Греки сделали вылазку и нанесли довольно чувствительное поражение варварам. Этот частный успех, как он ни обрадовал императора, не имел, конечно, никакого влияния на общее положение дел. Печенеги все-таки оставались в близком соседстве к Константинополю. При начале зимы они раскинули свои палатки не далеко на север от Чурула, за рекою Еркене (около Визы и Люле-Бургаса).¹⁴⁵ Алексей со своей стороны воротился в столицу и думал готовиться к военным действиям следующею весной. Печенеги не дали ему отдыха. Не пробыв и недели в своей столице, Алексей узнал, что вслед за ним был отправлен Печенегами значительный отряд к Хировакхам (между Кучук-Чекмедже и Буюк-Чекмедже, ближе к последнему). Вооружив городской гарнизон и новобранцев – всего до 500 человек, – утром 14-го февраля (пятница мясопустной недели) император Алексей отправился в местечко Хировакхи и сейчас же приказал запереть ворота, оставив ключи у себя, ибо было основание опасаться, что Печенеги найдут себе друзей в самой крепости. С восходом солнца на другой день действительно показались толпы диких наездников и расположились на одном холме вблизи городских стен; потом от их становища, на глазах Греков, отделилась масса в 6,000 человек и рассыпалась по окрестностям для грабежа и разбоя. Алексей опасался за сами стены своей столицы, не вполне полагаясь на бдительность властей в своем отсутствии. С другой стороны, он понимал, что самое лучшее было воспользоваться раздроблением неприятельской силы. Он взошел наверх городской стены, окинул зорким взглядом соседние холмы и долины, чтоб убедиться, не скрываются ли где еще другие толпы Печенегов, не поставлено ли где засады. Все кругом было пусто: только вблизи – прибывший утром и ослабленный отделением шести тысяч – отряд Печенегов отдыхал от походного утомления: одни спали, другие еще ели. Император решил захватить врага врасплох. Большого труда стоило ему склонить на такое смелое предприятие свою малочисленную дружину: новобранцам и гарнизонной страже, привыкшей сидеть за крепкими и высокими стенами столицы, его замысел казался безумным и дерзким, в виде явного превосходства сил на стороне Печенегов, о которых они наслышались всего страшного. «Мы погибли», убеждал их Алексей, «если тот шеститысячный отряд, который теперь ушел на добычу, соединится с этим, который мы видим перед собой; мы все одно погибли, если, расположившись под стенами столицы, шесть тысяч ушедших Печенегов лишат нас всякой возможности воротиться в столицу. Лучше идти на встречу опасности, чем умереть в постыдном бездействии. Я первый иду впереди всех; кто хочет, пусть следует за мною и не отстает от меня, когда я брошусь в середину печенежского стана; кто не хочет со мною идти, пусть остается здесь и даже пусть не выглядывает из-за степы». Потихоньку отворились городские ворота, и тайком Греки зашли сзади того холма, на котором отдыхали беспечные варвары; император первый бросился в их средину и первый убил попавшегося ему под руку Печенега. Его пример подействовал и пробудил некоторый пыл и военный задор в сподвижниках. Печенеги, не успевшие, быть может, сесть на коней, были отчасти перебиты, отчасти взяты в плен. Победоносные Византийцы, по приказанию императора, нарядились в печенежское платье, снятое с пленных и убитых, сели на печенежских лошадей, взяли их знамена и сделались до того похожи на Печенегов, что могли бы испугаться самих себя. В этом виде они направились к реке Меласу (Карасу), протекающей вблизи Хировакх, где должен был проходить на возвратном пути печенежский отряд, ушедший к столице. Расчет Алексея вполне оправдался. Шеститысячная шайка Печенегов, возвращаясь с награбленным добром, издали приняла переряженных Византийцев за своих земляков и, неосторожно приблизившись к ним, понесла чувствительное поражение. Число пленников увеличилось, точно так же, как и число голов, снятых с печенежских трупов. Это было в субботу вечером 15-го февраля.¹⁴⁶

В понедельник масляной недели (17-го февраля) утром император Алексей Комнин отправился обратно из Хировакх в Константинополь в торжественном и странном шествии: впереди ехали на печенежских конях и в варварском убранстве переодетые Византийцы, за ними шли со связанными на спине руками настоящие Печенеги, которых вели крестьяне, собранные из ближайших сел; затем еще следовали греческие всадники, подняв к верху окровавленные копья с воткнутыми на них отрубленными головами убитых Печенегов. Классически образованная дочь Алексея с видимым удовольствием описывает этот отвратительный маскарад, которым ее отец праздновал наступление масленицы; она с наслаждением припоминает рассказы участников маскарада о разных забавных случаях, которые сопровождали его шествие. Что в самом деле могло быть комичнее той сцены, когда попадавшиеся навстречу вооруженные Греки трусили пред мнимыми Печенегами, пока не узнавали в них подлинных Византийцев? В таком же шествии вступил император в свою столицу. Население встретило его с восторгом, радуясь минутному избавлению от опасности и сочувственно удивляясь забавной выдумке. Но среди толпы, помешавшейся от масленичного веселья, нашелся один благоразумный человек, который напомнил о том, что для особенного торжества нет соответствующего повода. «Много радости, да мало пользы, много печали, да мало вреда», сказал кесарь Никифор Мелиссин, определяя значение победы, одержанной Алексеем при Хировакхах, для победителей и побежденных.¹⁴⁷ Его замечание не замедлило оправдаться самым горьким образом. Потеря нескольких тысяч человек не много ослабила грозную массу Печенежской орды, но зато сильно возбудила в ней желание скорейшей мести и побудила сняться с зимних кочевьев ранее обыкновенной поры. Не прошло двух недель, как Печенеги снова разоряли города и села в окрестностях Константинополя. В первое воскресенье поста (2-го марта в 1091 году) греко-восточная церковь празднует память мученика Феодора Тирона, который во время отступника Юлиана чудесным образом спас христиан от осквернения пищей, тайно окропленной кровью языческих жертв. В этот день благочестивые жители греческой столицы в особенном множестве посещали храм мученика Феодора в предместьях за городской стеной. Теперь они должны были отказаться от своего обычая: подле самого храма стояли Печенеги, городские ворота были заперты, из города никого не выпускали.

С моря грозила не меньшая опасность. Предприимчивый Чаха, увеличив свой флот купеческими кораблями завоеванных приморских городов, замышлял нечто ужасное, хотел напомнить гордой Византии времена давно забытые, когда Сарацины с моря, Авары и Болгары на суше держали ее в крепкой осаде недалеко от конечной гибели. В Константинополе сделалось известно, что эмиссары смелого пирата, породнившегося с султаном Никейским, появлялись среди палаток печенежских. Турецкая орда Сельджуков и турецкая орда Печенегов, давно разлученные в своих странствованиях, затем снова встретившиеся на полях Малой Азии в двух враждебных лагерях и уже тогда пришедшие к сознанию своего родства, готовились теперь соединить свои усилия, чтоб основать на развалинах Восточной империи турецкое Сельджуко-Печенежское царство. Чаха требовал, чтобы к следующей весне Печенеги заняли Херсонис Фракийский (полуостров Галлиполи), то есть, хотел открыть с ними прямые и постоянные сообщения через Дарданеллы, заставить их действовать по общему плану, отрезать совершенно Константинополь от всяких связей с провинциями в Европе и в то же время запереть его с моря.¹⁴⁸ Сделалось известно также, что Чаха был в тайных сношениях с теми из своих азиатских соплеменников-Турок, которые в известном количестве находились на службе в виде наемников у греческого императора, и склонял их щедрыми обещаниями на свою сторону, назначая удобный момент для измены, когда он сам займет южную оконечность полуострова Галлиполи.¹⁴⁹ Чаха так был уверен в успехе, что уже заранее называл себя Византийским императором.¹⁵⁰

Давно Византийская империя не бывала в таком критическом положении. В самой природе совершались явления, которые поселяли на веселых берегах Босфора печаль и уныние, которые на несколько времени нарушили обычный строй городской жизни и сделали затруднительными ободряющие общественные отношения. На улицах Константинополя выпал снег в таком количестве, какого никто не помнил, как будто уже заранее начиналось превращение Византии в жилище людей, пришедших с севера. Несколько времени, говорит Анна, положительно невозможно было отворить дверей в доме от глубокого снега.¹⁵¹

Что же предпринял император Алексей Комнин, чтоб отвратить грозящую беду, чтобы спасти себя, столицу, наконец, империю?

Византийская гордость, очевидно, не любила вспоминать об этой тяжелой зиме 1091 года. Царственная дочь императора Алексея, которая взяла на себя задачу описать подвиги своего отца, выражается о его действиях за это время как будто с рассчитанной краткостью и намеренной темнотой: «император с возможной поспешностью отправил во все стороны послания, призывающие наемное войско».¹⁵²

Можно подумать, что речь идет о совершенно обычных хлопотах византийской дипломатии и казначейства нанять побольше охочих людей в свою армию, так как Византия, считавшая во многих из своих бесчисленных монастырей по пяти и семи сот монахов, постоянно чувствовала недостаток в земном войске.

Но совершенно напротив, речь идет о таких решениях, которые, с одной стороны, могли быть внушены только отчаянием, с другой – давали совершенно новое направление всей византийской политике, и которые определили на долгие годы судьбу династии Комнинов и самой их империи.

Испытано было, правда, и старое средство византийской политики, которое часто удавалось прежде, но в настоящем случае, именно, и могло привести к совершенной погибели, не говоря о том, что оно во всяком случае соединено было с глубоким унижением. Византийский ум, искусившийся в политических комбинациях, до сих пор верил в себя крепко и, с высоты своего превосходства относясь к грубой недальновидности варваров, окружающих империю, не затруднялся пользоваться их услугами. Ученый император Константин с некоторым педантическим добродушием раскрыл в наставление сыну тайны византийского макиавеллизма, подробно объясняя, как один варварский народ может быть обуздываем при помощи другого. Появление на сцену новых племен и народов нисколько не смущало хладнокровную расчетливость Босфорских политиков. Они скоро соображали место, которое будет принадлежать новому народу в кровавой игре самоистребления всех этих дикарей, окружающих империю. Во Влахернском дворце не особенно дорожили и теми варварами, которые жили вдали от столицы в разных провинциях и несли на себе всю тягость содержания десяти тысяч членов придворного синклита и целой армии местных чиновников. Запас варварского мира был неистощим: на место одних явятся другие. Так, Печенеги были приняты в пределы империи взамен истребленного славянского населения. Византия думала найти в них совершенно пригодную ставку против нового хода, сделанного азиатским мусульманством в лице Сельджуков, на которых Печенеги кстати так были похожи. К несчастью, Печенежские дикари, несмотря на поспешное крещение в дунайской воде, оказались мало способными служить высшим целям византийской политики. К несчастью оказалось, что они слишком схожи с теми Турками, с которыми им следовало на глазах Византийцев беспощадно бороться, и встретили в пределах самой империи элементы, готовые вступить с ними в союз для ее разрушения. Сверх того, в настоящую минуту Печенеги, готовые, с одной стороны, подать руку Туркам-Сельджукам, могли в то же время найти себе поддержку среди кочевников, занявших их прежние поселения, с которыми теперь им делить было нечего. Только грубая варварская жадность к добыче и дикое неуменье разобраться миролюбиво предупредили общее нападение Печенегов и Половцев на империю в 1088 году. Византийская политика не замедлила, по-видимому, воспользоваться раздором, обнаруживавшимся среди единоплеменников: может быть, не без ее тайного участия появились Половцы на византийской стороне Балкан, в тылу победоносных Печенегов. Но, достигнув своей дели, пригрозив Печенегам союзом с их раздраженными единоплеменниками и принудив их таким образом к миру, даже к обещанию покорности, император Алексей счел за лучшее не брать на свои плеча еще новой опасной тяжести в виде таких ненадежных друзей, как Половцы. Опираясь на соглашение с Печенегами и на очень, впрочем, сократившееся богатство Константинопольской казны, он заставил Половецких ханов совершить обратный путь к низовьям реки Днепра, где они могли продолжать свои набеги на небогатые города русские. Но если император Алексей надеялся справиться с Печенежской ордой только собственными средствами, то события не оправдали его расчетов. Всего хуже было то, что в лице Чахи явился враг, который с предприимчивой смелостью варвара соединял тонкость византийского образования и отличное знание всех политических отношений тогдашней восточной Европы, который задумал сделаться душой общего турецкого движения, который хотел и мог дать бессмысленным печенежским блужданиям и разбоям разумную определенную цель и общий план. Окруженный со всех сторон опасностями, император Алексей вынужден был обратиться опять к тем же Половцам, которые недавно были обижены предпочтением, оказанным их врагам, и невниманием к их готовности оказать услугу империй истреблением сих последних. Некоторые из грамот, о которых говорит дочь Алексея, без сомнения, пошли в половецкие вежи на берегах Днепра и Дона, вероятно, также и к князьям русским.¹⁵³

Нет сомнения, что для такого умного и опытного человека, как император Алексей, и теперь были очевидны все опасные последствия того шага, который он делал, приглашая в пределы империи новые толпы свирепых варваров. Единоверные с Византией князья русские не могли придти на помощь к Грекам без согласия или мира с Боняком и Тугорканом. А отправившись, как это часто делалось, вместе с полками половецкими, русские князья не могли привести с собою столько собственных сил, чтоб иметь решительное влияние на дикую волю половецких кочевников. Что же будет, если Половцы найдут более выгодным соединиться со своими единоплеменниками и обратиться вместе с ними против византийской столицы? Кто мог поручиться за постоянство вражды или дружбы, управляемых только необузданными порывами хищнических инстинктов? Если даже Печенеги будут разбиты при помощи Половцев, то не будут ли все благие плоды победы состоять в том, что империя попадет, как говорилось и у Греков, из огня в полымя? Не зачем было и задавать себе вопроса о том, что будет делать победоносная орда Половцев, когда она утвердится в недрах империи. Она будет делать то же, что делали Печенеги. Сам император Алексей, посылавший посольство к Боняку и Тугоркану, через несколько времени не мог сказать, против кого направятся те силы, которые сбирались в низовьях Днепра и Дона.

Византийская империя тонула в турецком нападении: утопающий не разбирает средств для своего спасения. Нечестивый, безбожный, шелудивый Боняк и его не менее достойный товарищ Тугортак или Тугоркан были союзниками отчаяния; они должны были в самом благоприятном случае только помочь императору Алексею пережить критическую минуту, пока не придут более надежные, более цивилизованные и человечные союзники. Этими союзниками были люди латинского запада; у них просил себе помощи император Алексей, туда были отправлены грамоты, призывавшие со всех сторон наемное войско: факт, до сих пор отвергаемый патриотизмом греческим, но тем не менее не подверженный ни малейшему сомнению.

Первые годы последнего десятилетия в XI веке – это был момент, когда государственная Византия, гордая своими римскими преданиями, своим незапятнанным православием, своим бесконечным превосходством над всем варварским миром, грубыми инстинктами которого она умела управлять с таким искусством и к среде которого она причисляла как западных христиан, так и своих славянских единоверцев, потеряла веру в себя и в высокие заслуги своего православия. Эти заслуги пред судом истории, действительно, высоки, но они, конечно, не оправдывали того иудейского, во всяком случае не христианского воззрения, что догмат и обряд составляют всю сущность христианства – помимо духа любви христианской; что общество, которое умеет понимать и толковать все глубины догмата и лучше других сохранило правильность обряда, есть уже новый сосуд избрания, во всех случаях как бы обязательно охраняемый самим Богом; что временные несчастья и бедствия происходят только от случайных и частных нарушений в каком-то подразумеваемом договоре с Божеством, а не от постоянного забвения основной заповеди о христианском братстве и любви.

Есть в высшей степени характеристичные и замечательные документы, открывающие нам просвет в строй византийского миросозерцания, как оно выражалось под влиянием тяжелых событий. Вынужденный тяжелым кризисом норманнского нашествия, император Алексей прибегнул к крайнему средству для поправления своего истощенного казначейства. Он «коснулся» священных сокровищ в богатых церквах византийских и употребил их на «государственные» нужды. «Я полагал в моем сердце, что Бог не разгневается на это, так как у меня не было злого намерения, которое предосуждает виновного», объясняет нам императорская грамота.¹⁵⁴ Но византийское благочестие, не сознавая за собою никакого догматического прегрешения и, следовательно, никакой вины перед Богом, здесь то именно и поспешило открыть причину всех бедствий, обрушившихся на империю. Еще в 1084 году, когда Алексей воротился в свою столицу из похода, до его ушей дошел всеобщий и громкий ропот населения столицы, так рабски безгласного во всем, что не касалось церкви. Он должен был защищать себя и оправдываться в торжественном собрании синклита и священного синода Константинопольской церкви. Смешивая классические предания с библейскими, он ссылался и на Перикла, который безотчетно истратил деньги на «нужное» (εἰς δέον), и на царя Давида, который в крайности вкусил священных хлебов, и все-таки кончил обещанием вознаградить ущерб, причиненный церковным ризницам, и обиду, сделанную самому Богу.¹⁵⁵ Продолжавшиеся затруднения со стороны Печенегов помешали исполнить обещание. Между тем в глазах всех настоящих Византийцев эти затруднения были именно следствием продолжавшегося гнева небесного: император, святотатственно прикоснувшийся к церковному достоянию, был не лучше, чем прямой еретик и, следственно, он несет ответственность за все несчастья. В бесчисленном сонме Константинопольского монашества нашлись лица, которые не стеснялись громко и почти в лицо говорить это «тирану». Епископ Лев Халкидонский, поплатившийся за свою смелость низвержением и ссылкой, в глазах толпы окружен был ореолом мученичества, и даже лица, приближенные к императору, рассказывали о его чудесных явлениях.¹⁵⁶ Император Алексей, истый и кровный Византиец, не устоял против такого напора общественного мнения; сильные сомнения закрались в его душу. «Так как сокровища, взятые у святых церквей, были истрачены не на приличные этому достоянию нужды (εἰς μηδέν δέον), и всякое прежнее намерение наше (исправить злоупотребление) при затруднениях, окружающих Романию, обратилось в противное, так как со многих сторон возвысился рог восстающих на ны, и ладья империи подвергается опасности утонуть в волнах, ее обуревающих, если всемогущая Божественная сила не поможет ей какими знает путями и не превратит кораблекрушения в ясную тишину, – то изволилось нашему императорству прилежнее исследовать и разыскать, что же такое именно подвигло на столько гнев Божий и направило на нас стремление ярости его. Мы рассмотрели с духовными и божественными мужами этот вопрос и узнали от них, что не последняя причина Божественного гнева заключается в том, что мы коснулись святых сокровищ Господних; хотя это сделалось и совершилось не от лукавого сердца, но совершенно не позволительно приношения, врученные в руки Бога, снова вынимать из этих рук и обращать на другие нужды».¹⁵⁷ Император дал обет перед лицом Божьим возвратить церквам их достояние, как скоро утихнет мирская буря вражеского нашествия, и произнес страшные заклятия на будущее время против себя и своих преемников.

Не куплена была этим милость Божия. Напротив того, после 1088 года, к которому относится приведенная нами новелла, буря, воздвигнутая гневом небесным, достигла еще большого напряжения. После десятилетней неустанной борьбы за целость империи на востоке, севере и западе, у императора Алексея опустились руки, упал дух, смирилась его гордость, гордость православного царя в отношении к неправоверному Западу.

Нет сомнения, что в тех событиях, которые привели к окончательному разрыву восточной и западной церквей, большая часть вины падает на властолюбие и заносчивость представителей Римского престола. Но едва ли также можно утверждать, что все слова и действия Керулария были проникнуты духом христианской кротости и братолюбия, хотя, конечно, весьма можно сомневаться в том, что лицо противоположного характера на Константинопольском патриаршем престоле могло бы предупредить разрыв, коренившийся весьма глубоко. Во всяком случае мы думаем, что честь православного Востока гораздо более поддержана была возвышенной, миролюбивой и в то же время твердой речью патриарха Антиохийского, чем страстными обличениями Керулария. Во всяком случае следует пожалеть, что полемика, которая потом завязалась между богословами обеих церквей, вовсе не шла тем путем соглашения, мира и уступчивости, который был указан истинно-христианским, истинно гуманным голосом Петра Антиохийского.¹⁵⁸ «Нам прилично», писал он, «принимать в расчет доброе намерение (заблуждающихся) и там, где дело не касается ни Бога, ни веры, всегда склоняться к миру и братолюбию. Они – наши братья, хотя по грубости и неведению часто уклоняются от того, что прилично, следуя своей воле». После прибавления к символу, которым римская церковь действительно нарушила самым глубоким образом союз единения, более важным пунктом разногласия было совершение таинства евхаристии на опресноках вместо квасного хлеба. Известно послание Петра Антиохийского к архиепископу Аквилейскому (или Градскому, Градо), отличающееся такой высокой ученостью. Восточный иерарх доказывал в нем, что вечеря, на которой Христос установил таинство, была совершена прежде наступления ветхозаветной еврейской Пасхи, когда закон еще не допускал опресноков, следовательно, употребление их в западной церкви ни на чем не основано. Несмотря на это, Петр Антиохийский писал Михаилу Керуларию: «Я выскажу свою мысль прямо: если они (латиняне) исправятся относительно прибавления к символу, то я не искал бы от них ничего более, оставляя безразличным в числе других и вопрос об опресноках, хотя в послании к епископу Венецианскому я показал ясно, что вечеря, на которой Спаситель и Господь наш предал своим ученикам обряд божественного таинства, была совершена, когда еще не наступило законное время есть Пасху. Увещеваю и твое боголепное блаженство принять мою мысль, чтобы, всего требуя, не потерять всего». Понятно, что с тем большим снисхождением расположен был смотреть патриарх Антиохийский на другие обвинения против латинских братьев, сообщенные ему Керуларием: одни из них исцелимы, другие могут быть оставлены без внимания.¹⁵⁹ Если латинские епископы носят на руках перстни в знак обручения с церковью, то и в восточной церкви существуют аналогические обычай; если латиняне бреют бороды, то и мы оставляем на верхушке головы венчик (τὴν παπαλήθραν) и т. д.¹⁶⁰). «Прошу, умоляю, припадая мысленно к твоим святым ногам, пусть твое священное блаженство ослабит излишнюю строгость и снизойдет к действительному положению вещей». Мы уже сказали, что не в таком духе велась дальнейшая полемика. Все жестокие обличения и нетерпимые упреки, все презрительные выходки, весь пыл и задор вражды продолжают, к несчастью, обнаруживать себя на обеих сторонах. Близкий нам пример представляет послание ученого митрополита Киевского Иоанна II Продрома¹⁶¹ к папе Клименту, писанное около 1089 года. Заблуждение относительно опресноков есть, по его мнению, одна из многих ересей, в которых повинна западная церковь, начало и корень их. Это пятое заблуждение, которому предшествует неправильность в соблюдении постов и безбрачие духовенства, есть именно скрытая ересь древних еретиков – Валента, Аполлинария, Евтихия, Диоскора и т.д.¹⁶²

Император Алексей и как ревностный богослов, – ибо богословское образование составляло необходимую часть высшего образования в Византии, – и как политик, которому необходимо было примирить духовенство с мерами, ознаменовавшими начало его правления, вполне проникнут был воззрениями строгой противолатинской партии. Практическое применение этих воззрений можно видеть в запрещении христианам латинского обряда, живущим в пределах империи, отправлять богослужение на опресноках и в предписании, им данном, следовать греческому обычаю. Эта мера повела к переписке с папой. Урбан II, восшедший на престол римских первосвященников в 1088 году, нашел необходимым вступиться за своих единоверцев. Около 1089 года он отправил в Константинополь посольство, во главе которого стоял аббат греческого монастыря близ Рима (Grotta Ferrata¹⁶³). Посольство пришлось именно на то время, когда Византийский император тяжелыми обстоятельствами, в которых находилась империя, был расположен к смирению и уступчивости, когда после переговоров с графом Фландрским он уже думал о помощи Запада. Чтоб устранить препятствия к союзу с латинским миром, чтобы склонить в свою пользу папу, от которого так много зависело это дело, Алексей Комнин, отказавшись от прежних своих связей с Генрихом IV Германским, подал Урбану II руку примирения и соглашения. В своем ответном послании, отправленном с аббатом Гротта-Ферратским, он предлагал папе собор в Константинополе; на этом соборе вопрос об опресноках, а с ним, конечно, и другие вопросы должны были подвергнуться дружелюбному рассмотрению представителей той и другой церкви. Со своей стороны, император заранее обязался принять беспрекословно решения собора и, сверх того, назначил срок для его собрания ее позже как через полтора года.

Папа Урбан, посоветовавшись с графом Рожером Сицилийским, во владениях которого находилось много Греков, державшихся восточного обряда, принял предложение Византийского императора.¹⁶⁴ Серьезность его миролюбивого настроения доказывается тем, что в том же 1089 году последовало разрешение Алексея Комнина от церковного отлучения, которое лежало на нем, как схизматике.¹⁶⁵

В самом Константинополе желание примирения с Западом могло только возрастать сильнее и сильнее. При отсутствии прямых исторических на это указаний, которых мы не находим в главном византийском источнике для времени Алексея по причине уже указанной, мы обращаемся к произведениям знаменитого иерарха и богослова греческой церкви, известного нам Феофилакта Болгарского, который именно около этого времени был поставлен в сан архиепископа и всегда был очень близок ко двору и к сферам, решавшим вопросы церкви и государства.¹⁶⁶ Мы не ошибемся, если его в высшей степени замечательное сочинение о заблуждениях латинян отнесем приблизительно к 1091–1092 годам и увидим в нем знамение времени. Сочинение писано по вызову одного духовного лица, занимавшего довольно видное место в рядах клира великой церкви в Константинополе,¹⁶⁷ но автор имеет в виду более обширный круг читателей и постоянно обращается вообще «к братьям», к «рабам Христовым, друзьям и братьям», то есть, ко всему клиру Софийской церкви, глубоко заинтересованному в начатых переговорах с папой. Вопрос о заблуждениях латинян, обращенный к Феофилакту, именно был вынужден тяжелыми и суровыми обстоятельствами, как это прямо сказано в самом начале ответного послания. Но автор радуется, что Божественные знамения, служащие одним в наказание, на других производят спасительное действие.

Что касается основной темы сочинения, то она в высшей степени поразительна. Автор послания прямо объявляет, что он не разделяет общепринятого мнения о разделении церквей. Он не находит, чтоб ошибки (σϕάματα) латинян были многочисленны, и чтоб эти ошибки делали церковное разделение неизбежным. Он восстает против того духа богословской нетерпимости и теологического высокомерия, которое господствует среди его ученых единоземцев и современников. «Мы думаем», говорит он, «что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных мудрецов в делах божественных необходимо как можно большее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой».¹⁶⁸ С некоторой иронией перечисляет ученый архипастырь ходячие обвинения против латинян: кроме опресноков, поста субботнего и безбрачия духовенства, им ставят в великую вину то, что у них священники бреют бороды, носят на руках золотые перстни и одеваются в шелковые ткани и т. д., что монахи позволяют себе есть мясо и пр. «Быть может, кто-нибудь», замечает Феофилакт, «из верных и более горячих ревнителей православия восстанет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй в холодности, или даже в предательской измене своей церкви. Конечно, сам он насчитал бы (латинских заблуждений) много больше того, что я привел, Но я, – заявляет Феофилакт в выражениях, напоминающих Петра Антиохийского, – даже из числа перечисленных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие – заслуживающими умеренного исправления, то есть, такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу церкви, а если нет, то тоже не будет большого вреда».¹⁶⁹ Есть только один пункт, который действительно разделяет две церкви – это нововведение в символе веры, сделанное латинянами. Здесь невозможна никакая уступка, здесь Феофилакт прямо обращается к Римлянам с обличением их заблуждения. Здесь он не может принять никаких извинительных соображений. «Латиняне могут сказать, что они веруют и мыслят точно так же, как мы, что под исхождением от Сына они понимают другого рода исхождение, чем от Отца: от Отца Дух исходит, потому что Отец виновник его бытия, от Сына Дух исходит в том смысле, что как бы изливается и раздается Сыном, а не в том, чтобы Сын был виновником Его бытия, что принадлежит только Отцу. Латиняне могут сослаться на бедность и скудость латинского языка, которые заставляют их два разные понятия выражать одним и тем же словом, не отступая нисколько от согласия в вере с Греками». Учитель греческой церкви: готов на братское снисхождение. Но оно может состоять только в том, что латинянам будет предоставлено право пользоваться своим способом выражения в церковных беседах и поучениях, с объяснением однако смысла употребляемых выражений. Что же касается символа, то здесь не может быть и допущена никакая неясность и двусмысленность, никакое прибавление; ибо в символе именно выражается согласие, единодушие веры, исповедание, всеми одинаково понимаемое, без чего-либо подразумеваемого.

Употребление греческой церковью квасного хлеба в таинстве евхаристии Феофилакт оправдывает и утверждает примером апостолов, которые преломляли такой хлеб, и общим согласием церковного предания, отказываясь при этом от главного довода, который был развиваем Петром Антиохийским, но в глазах Феофмакта оказывался несостоятельным. На таких же основаниях отвергается субботний пост латинян. Но относительно этих вопросов архиепископ Болгарии направляет остроту своих рассуждений в обе стороны. Он доказывает, что Римляне не правы в том отношении, что они ошибаются и погрешают против церковного предания, но Греки также не правы в том, что не хотят быть снисходительными к ошибкам ближнего. «Великая и огня жарчайшая ревность» против приношения опресноков в тех людях, которые заявляют, что они скорее положат свою душу, чем поступятся своим мнением об этом предмете, – не находит одобрения в глазах Феофилакта: эти люди более угождают собственной страсти и попадают в сети дьявола. «Нет, братия», обращается Феофилак к своим читателям, «не должно от всех требовать всего. Если что, не будучи исполнено, приносит вред смертельный, противу этого нужно бороться, как говорится, и руками и ногами. Но есть такие вещи, от лишения которых нет большого вреда, но будет величайший вред, если мы силою достигнем того, что и они будут приобретены для нас. Оставить это быть так, как есть – вот что требуется от рассудительного человека, знающего законы домостроительства, которыми предписывается ради великого жертвовать малым, а не ради малейших (выгод) величайшими интересами».¹⁷⁰

«Если поэтому западные, благоустроив вопрос о догмате и отказавшись от нововведения в пользу древности, обнаружат сердечную привязанность к опреснокам и постам своим и отступят назад перед нашими просьбами, сделанными в духе кротости, об единомыслии и в этих предметах, то будь на этот раз Павлом, который для тех, кои были под законом, сам являлся сущим под законом и принимал участие в жертвах очищения». «Искусство кормчего должно состоять в том, чтобы не напрягать все паруса, особенно когда веет сильный дух гордости и народного самомнения; нужно и послаблять с уменьем, ибо лучше совершать плавание с безопасной медленностью, чем со смертельной быстротой, лучше, сохранить корабль ослаблением бега, чем потерпеть кораблекрушение от упрямой неуступчивости.¹⁷¹

«Итак, мы не противопоставим суровой непреклонности не привыкшему гнуться духу этого (западного) народа – ни в вопросе об опресноках, ни в вопросе о постах.¹⁷²

«Иной мог бы потребовать, чтоб я подверг также обсуждению и вопрос о браках, в котором они, по-видимому,¹⁷³ также погрешают. Но у меня нет желания трогать этой Камарины по разным причинам, и между прочим потому, что они, со своей стороны, ставят против нас брак священников в числе своих обвинений, и не только эту брачность, но и другие бесчисленные обвинения. Итак, когда представится им случай оправдывать свои обвинения против нас, тогда будет время говорить и о браке, мы ли погрешаем, или они, или же дело находится в хорошем положении у тех и других, относительно цели, предположенной каждым».¹⁷⁴

Сочинение оканчивается сильным обращением к греческой стороне, которая считает себя во всем правою. «Что сделало фарисеев несчастными? Разве не любочестие, не страсть к первенству и желание быть называемым у людей «равви»?.. Разве ты не видишь Павла, который избирает Петра судьею своего благовестия? Разве ты не видишь Петра, обличаемого Павлом и переносящего обличение с кротостью? Но ты, если ты замечаешь, что перед громом твоего голоса не трепещут все и не падают пред твоими молниями навзничь, тогда именно ты откапываешь и выводишь на сцену Симонов и Маркионов (которых благодетельное время закопало и навсегда скрыло в земле), тогда ты приводишь в движение прах гностиков, вырываешь волхвование Сабеллия и безумие Ария.. И все это ты навязываешь своему брату (о, слепота!), одному и тому же, несмотря на все их взаимное противоречие, навязываешь, как какие длинные веревочки, которыми ты хочешь поймать убегающего. И не один ты делаешь это, но находишь себе участников, которых привлекаешь под видом благочестия, тогда как они часто не знают, что такое благочестие, но только любят заслужить этот титул осуждением своего брата».¹⁷⁵

«Нет, рабы Христовы, други и братия, отталкивая от себя почти всех своим высокомерием, не будем отчуждать себя от Бога, всех привлекающего к себе любовью».¹⁷⁶

Собор, который должен был примирить Восток с Западом, сделать возможным политический союз Византийской империи с христианством римским, в виду которого, очевидно, было написано сочинение Феофилакта, назначен был на 1091 год. Но он не мог состояться в этом году: затруднительное положение, в которое Урбан II был поставлен Римлянами, призвавшими антипапу Климента, еще более затруднительное, критическое положение Византийского императора заставило отложить всякую мысль о нем. Император Алексей нуждался не в соборе, а в быстрой, немедленной помощи. Печенеги и Чаха грозили Константинополю; намерения половецких ханов, которые готовились двинуться в пределы империи с шестидесятитысячной ордой, были покрыты загадочной тьмой. Ясно было только то, что от них зависело нанести последний смертельный удар Византийскому государству. Нужно иметь перед глазами это отчаянное положение Византии в начале 1091 года, чтобы понять ту последнюю степень унижения, до которой спустилась гордость восточного императора. Не совсем обычным делом было для греческого автократора, который считал себя высшим представителем церкви, покорно выслушивать обличения своего духовенства и оправдываться в своих ошибках. Уступчивость в отношении латинской церкви, готовность на примирение с папством как после, так и теперь, знаменовали глубокий упадок духа в Влахернском дворце и почти прямое отречение от тех идей, которыми жила и дышала средневековая Византия. Но и этого было мало. В 1091 году с берегов Босфора донесся до западной Европы прямой вопль отчаяния, настоящий крик утопающего, который уже не может различать, дружеская или неприязненная рука протянется для его спасения. Византийский император не усомнился теперь раскрыть пред глазами посторонних всю ту бездну стыда, позора и унижения, в которую низвергнута была империя греческих христиан.

«Святейшая империя христиан греческих сильно утесняется Печенегами и Турками: они грабят ее ежедневно и отнимают ее области. Убийства и поругания христиан, ужасы, которые при этом совершаются, неисчислимы и так страшны для слуха, что способны возмутить самый воздух. Они (то есть, Турки) подвергают обрезанию детей и юношей христианских, изливая кровь обрезания в купели христианского крещения. Они насилуют жен и дев христианских перед глазами их матерей, которых при этом заставляют петь гнусные и развратные песни. Над отроками и юношами, над рабами и благородными, над клириками и монахами, над самими епископами они совершают мерзкие гнусности содомского греха. Почти вся земля от Иерусалима до Греции и вся Греция с верхними (азиатскими) областями, главные острова, как Хиос и Митилина, и многие другие острова и страны, не исключая Фракии, подверглись их нашествию. Остается один Константинополь, но они угрожают в самом скором времени и его отнять у нас, если не подоспеет быстрая помощь верных христиан латинских. Пропонтида уже покрыта двумястами кораблей, которые принуждены были выстроить для своих угнетателей (малоазийские) Греки: таким образом Константинополь подвергается опасности не только с суши, но и с моря. Я сам, облеченный саном императора, не вижу никакого исхода, не нахожу никакого спасения: я принужден бегать перед лицом Турок и Печенегов, оставаясь в одном городе, пока их приближение не заставит меня искать убежища в другом.

«Итак, именем Бога и всех христианских провозвестников, умоляем вас, воины Христа, кто бы вы ни были, спешите на помощь мне и греческим христианам. Мы отдаемся в ваши руки; мы предпочитаем быть под властью ваших латинян, чем под игом язычников. Пусть Константинополь достанется лучше вам, чем Туркам и Печенегам. Для вас должна быть так же дорога та святыня, которая украшает город Константина, как она дорога для нас. Орудия нашего спасения – орудия мучений и смерти Искупителя, терновый венец, который был возложен на его главу, трость, которую он держал в своих руках, часть креста, на котором он был распят, и проч., многочисленные мощи святых апостолов и мучеников, как глава Иоанна Крестителя, нетленное тело первомученика Стефана – все это не должно достаться во власть язычников, ибо это будет великая потеря для христиан и их осуждение.

«Если, сверх ожидания, вас не одушевляет мысль об этих христианских сокровищах, то я напоминаю вам о бесчисленных богатствах и драгоценностях, которые накоплены в столице нашей. Сокровища одних церквей Константинопольских, в серебре, золоте, жемчуге и драгоценных камнях, в шелковых тканях, могут быть достаточны для украшения всех церквей мира. Но богатства Софийского храма могут превзойти все эти сокровища вместе взятые и равняются разве только богатству храма Соломонова. Нечего говорить о той неисчислимой казне, которая скрывается в кладовых прежних императоров и знатных вельмож греческих.

«Итак, спешите со всем вашим народом (gente), напрягите все усилия, чтобы такие сокровища не достались в руки Турок и Печенегов. Ибо кроме того бесконечного числа, которое находится в пределах империи, ожидается ежедневно прибытие новой шестидесятитысячной толпы. Мы не можем положиться и на те войска, которые у нас остаются, так как и они могут быть соблазнены надеждой общего расхищения. Итак, действуйте, пока имеете время, дабы христианское царство и, что еще важнее, гроб Господень – не были для вас потеряны, дабы вы могли получить не осуждение, но вечную награду на небеси».¹⁷⁷

Вот какого содержания письма были отправлены императором Алексеем «во все стороны». Понятно, что его дочь, которая писала Алексиаду при совершенно ином положении своего отечества, не сочла нужным ознакомить нас с такими горькими воспоминаниями. До нас дошел один экземпляр послания, именно отправленный к старому знакомцу и другу Алексея, графу Роберту Фландрскому. Но нет сомнения, что и в других местах – во Франции и Италии – был услышан призывный крик о помощи с берегов Босфора. Когда папа Урбан II в 1091 году находился в Кампании, при нем были послы Византийского императора.¹⁷⁸ Сама Анна, говоря о событиях лета 1091 года, мимоходом обронила замечание, что ее отец ожидал помощи из Рима. У одного из позднейших историков Фландрии, которому были доступны старые документы графского семейного архива, прямо сказано, что послания такого же содержания, как полученное графом Робертом Фризом, пришли и во Францию.¹⁷⁹ Наконец, едва ли не находится в связи с дружелюбными отношениями старого и нового Рима, с предполагаемым общим церковным и политическо-военным союзом Востока и Запада – замечательное известие русской летописи.¹⁸⁰

В 1091 году прибыл в Киев один из единоземцев и близких келейных людей русского митрополита; он воротился из Рима от папы и привез с собою много мощей.

Нет никакого сомнения, что впечатлительный и предприимчивый Запад, уже давно наслушавшийся рассказов о Турках, которые оскверняли христианскую святыню, и об Узо-Печенегах, которые останавливали благочестивых пилигримов на пути их странствия, был сильно и глубоко потрясен страшной картиной, развернутой перед его глазами с такой яркостью. Завеса, скрывавшая за собою таинственное величие империи Константина, Феодосия и Юстиниана, была разорвана: за ней представился христианский государь, носящий уважаемый по преданиям титул Римского или Греческого императора, преследуемый толпами страшных дикарей-язычников. За ней представился город Константина, этот новый Рим, для всякого христианина имеющий почти столько же прав на почтительное чувство, сколько и старый, – но теперь готовый со всеми своими святынями и мощами сделаться добычею неверного Турка или гнусного Печенега. В замках Франции и богатой уже тогда Фландрии начиналось движение, которое очень мало нуждалось в каком-либо ничтожном пустыннике, чтобы перейти в смелое предприятие. Гроб Господень в Иерусалиме, упомянутый в конце Алексеева послания, был, конечно, для толпы, для простой веры и не знающего сердца гораздо понятнее, чем Восточная империя и Константинополь. Одного этого имени – Иерусалим, раздавшегося на Клермонском соборе из уст папы, могло быть достаточно для того, чтоб увлечь толпу. Но в умах графов Фландрских, Боэмундов и Робертов Норманнских идея о крестовом походе созрела независимо от папы и первоначально не была, конечно, связана с одним Иерусалимом и, может быть, вовсе не была соединена с этим именем. Призыв папы Урбана потому нашел такой скорый и сильный отзыв в рыцарстве Фландрии, Нормандии и Франции, что ему предшествовал призыв императора Алексея. Не в один год, не в несколько месяцев созревают такие предприятия и такие движения, как первый крестовый поход. Не одни мистические порывы и аскетические потребности произвели его; не путешествие на воздушных шарах в неведомую страну предпринимали Франки в конце XI столетия. Они сбирались спасать своего союзника, который звал их к себе на помощь; они шли с большой надеждой на мирские выгоды, с мыслью о богатствах Византии. В глазах рыцарства граф Роберт Фриз был, конечно, более красноречивым и более убедительным проповедником, чем какая-либо темная личность в роде Петра Амиенского. Обладая образованием, редким для своего времени,¹⁸¹ умом и характером в высшей степени независимым, граф Роберт возбуждал против себя сильные жалобы духовенства, которые не смолкли и после его покаянного путешествия в Палестину,¹⁸² но зато он был идолом всего рыцарства. Когда, по возвращении из Константинополя, он провожал (в 1090 г.) свою дочь Адель через Францию в Италию, где она должна была выйти замуж за графа Рожера Апулийского, то его путешествие по Франции было похоже на триумфальное шествие; его принимали с живейшим энтузиазмом все люди, принадлежащие к племени Франков.¹⁸³ Вообще это был один из самых замечательных и сильных государей всего христианского мира, каким он в местных источниках и величается.¹⁸⁴ Его родственные связи были обширны и важны. Кроме дочери Адели,¹⁸⁵ которая ранее своего итальянского брака была за Канутом Датским, он имел сестру – Матильду; мужем последней был не кто другой, как сам Вильгельм Завоеватель. Что касается Востока, то там слава Фландрского графа утвердилась еще гораздо ранее его путешествия во Святую Землю. Двадцать лет тому назад (в 1071 г.), когда юный Роберт Фриз был не более, как смелым искателем приключений, Норманны, забравшиеся в Восточную империю в виде наемников, призывали его к себе в Константинополь и обещали возвести его на трон Константина Великого, недостойно занимаемый Михаилом Дукой.¹⁸⁶ Если бы графу Роберту суждено было дожить до 1096 года, то без сомнения никто другой не стоял бы во главе рыцарских крестоносцев, и не было бы после никакого спора о том, кто должен носить корону Иерусалимского королевства: мечта юности, тянувшая Фландрского героя на восток, исполнилась бы другим путем. В рядах крестовой рати находилось не мало близких родственников знаменитого Роберта Фриза; но ни сын его, наследовавший вместе с графством имя отца, ни оба племянника (Балдуин Фландрский и Роберт Норманнский), ни другие не могли заменить умершего. Имея в виду первоначальный план похода, по которому он прежде всего должен был направиться против Печенегов, на спасение Константинополя, западное рыцарство по известиям, заслуживающим внимания, питало мысль поставить во главе предприятия короля венгерского св. Владислава, владения которого точно так же не мало терпели от печенежских набегов;¹⁸⁷ но и этот план рушился с преждевременной кончиной Владислава.

Смерть графа Роберта Фриза, последовавшая в 1093 году (13-го октября), имела, без сомнения, важное значение для дальнейшего – более скорого или более медленного – развития тех планов, которые разрешились великим движением Запада на Восток. Но самое глубокое изменение в этих планах произведено было резким и неожиданным вмешательством в судьбу христианской цивилизации со стороны двух варваров, которые не знали ни папы Урбана, ни графа Фландрского, и которых в их очередь не хотели знать не только старинные благочестивые повествователи о папе Урбане на Клермонском соборе и о Петре Амиенском, но и новейшие исторические исследователи, привыкшие, подобно своим средневековым предшественникам, смотреть на ход истории только под своим углом зрения. В 1091 году предполагалось, что западное рыцарство явится во имя Христа и христианства на берегах Босфора для защиты Византийской империи и Константинополя, что император Алексей Комнин отдаст в руки Франков судьбу своей империи и столицы, то есть, отдаст в их руки судьбу всего христианского мира, довольный тем, что спасется от печенежского плена, и покорно отступит на задний план истории.

Два половецких хана – в соучастии, быть может, с одним из князей русских – решили вопрос иначе.

Зима 1091 года, столь тяжелая для византийской столицы, наконец миновала. Прошла грозная война стихий, смягчился гнев бурного моря, говорит Анна Комнина.¹⁸⁸ Но страх двойного турецкого нашествия все еще стоял пред воротами Константинополя, хотя Печенеги на некоторое время и отхлынули от стен столицы. Наступившая весна и утихшее море благоприятствовали грозным планам турецкого завоевателя (в Малой Азии). Чаха готовил свой флот, чтобы сделать высадку на полуострове Галлиполи, чтобы соединиться с Печенегами и потом двинуться с моря и суши на Константинополь. Печенежская орда, оставив предместья столицы, обратилась на запад, к долине реки Гебра (Марицы). Было ясно, что она шла на соединение с турецкими силами, прибытие которых ожидалось; что степные дикари исполняли план, не ими составленный. Император Алексей, еще зимой, получивший сведение о замыслах Чахи, был способнее, чем кто-либо, понять всю опасность положения. Меры, им принятые для ее отвращения, были быстры и вполне разумны. Кесарь Никифор Мелиссин по приказанию императора произвел новый военный набор; все прежние наличные силы были размещены в разных более важных пунктах Македонии и Фракии и не могли быть оттуда вызваны без крайней опасности как для них самих, так и для городов, ими охраняемых. Болгары, населявшие западную часть империи – долины рек Вардара и Струмы, скотоводы и пастухи, Влахи, кочевавшие в Фессалии, жители других провинций, свободных от печенежского нашествия, были подняты для спасения Византии.¹⁸⁹ Сборным пунктом для новой армии был назначен город Энос, близ устьев реки Гебра. Это был пункт, из которого можно было наблюдать за действиями врагов на суше и на море, из которого можно было воспрепятствовать движению Печенежской орды на соединение с морскими силами Сельджуков. Сам император Алексей поспешил занять эту важную позицию. С последними силами, которые оставались в его распоряжении, вызвав из Никомидии 500 Фландрских рыцарей, он сел на корабли и поплыл на запад. Небольшой флот, можно сказать, заключал в себе всю Византийскую империю и ее судьбы. Высадившись в Эносе, Алексей вслед затем внимательно осмотрел течение реки Гебра и положение обоих берегов, чтоб отыскать удобное место для военного лагеря. Равнина, расстилавшаяся на правой стороне реки, прикрытая с одной стороны ее течением, с другой – топким, болотистым пространством, представляла большие выгоды для слабой числом греческой армии. Здесь, близ местечка Хирины (Χορηνοὺς¹⁹⁰), она и была помещена в ожидании тех подкреплений, которых должен был привести Никифор Мелиссин. Прикрытый с боков рекой и болотом, лагерь был огражден с других сторон глубоким рвом.

Император воротился в Энос и скоро получил известие о приближении к укрепленному лагерю несметной толпы Печенегов. Он немедленно явился на место опасности. Убедившись в страшном неравенстве сил, Алексей смутился; боязнь проникла в его душу, привыкшую давно к самым трудным положениям. Судя по-человечески, говорит Анна, не было надежды на спасение.¹⁹¹ В то время, как самые тяжелые и тревожные мысли волновали ум императора, на четвертый день после прибытия в лагерь показались новые массы степных наездников. Это были Половцы: они пришли ордою в 40 тысяч человек. Никто не мог сказать, что несла с собою эта грозная орда: спасение или конечную гибель. Было неизвестно, явились ли Половцы как союзники на зов императора, вследствие его грамот, посланных еще зимою в приднепровские степи, или же они предпочтут вместе с своими единоплеменниками, Печенегами, нанести последний и решительный удар Византийской империи, разнести и расхитить ее провинции и, быть может, ее столицу. Во главе половецких полчищ стояло несколько предводителей, но главными были двое: Тугоркан и Боняк, два хищника, так хорошо известные в русской истории.¹⁹² В их руках находилась судьба христианского мира.

Император Алексей сам был проникнут таким убеждением, и его дочь, помнившая беседы отца в семейном кругу, сохранила это убеждение на страницах своей истории.¹⁹³ Чтобы выйти из тяжелой неизвестности, чтобы склонить половецких ханов на сторону империи, Алексей поспешил пригласить их к себе для дружеской беседы. Он пережил еще несколько тяжелых минут, прежде чем они явились. Долее других заставил ожидать себя самый страшный и самый сильный – шелудивый Боняк: на первое приглашение он отвечал отказом. Богатая и роскошная трапеза была предложена гнусным сыроядцам. За столом Византийский император старался быть как можно более любезным. После обеда, за которым варвары отлично и сытно угостились, Алексей расцеловался с ними и поднес каждому богатые подарки всякого рода.¹⁹⁴ Сам суровый и мрачный Боняк не устоял против такого приема и такой ласки. Умягченные варвары готовы были сделать все угодное Византийскому императору. Алексей потребовал от ханов, чтоб они дали клятву быть его друзьями и помогать ему против Печенегов, и просил заложников. Половецкие ханы дали клятву, обещали прислать заложников. С кичливым панибратством они успокаивали императора насчет Печенегов, обещали покончить с ними в три дня, пусть только император предоставит им на эти три дня полную свободу расправляться с Печенегами, как они знают. С самонадеянной щедростью они делили добычу и целую половину обещали дать императору. Обрадованный Алексей с удовольствием давал не три, а целых десять дней для единоборства с Печенегами, отказывался от добычи и всю уступал Половцам. Союзники расстались довольные друг другом.....

Тяжелая неизвестность положения еще не скоро миновала. Прошло три дня, и опасения относительно верности половецких обещаний снова стали осаждать ум Алексея. В страшной тревоге он несколько раз менял расположение своего лагеря, переходя с одной стороны Гебра на другую. Как настроена была небольшая византийская армия, достаточно показал один случай. Никифор Мелиссин, исполнив поручение императора, выслал на помощь к нему значительное количество новобранцев; крестьяне, превращенные в воинов, шли пешком, а пожитки и запасы их следовали за ними на телегах, запряженных волами. Греки увидели вдали этот ряд повозок, и смятение распространилось в лагере. Всем казалось, что это приближается печенежский табор, что еще новая орда кочевников идет с востока. Сам император смутился. Скоро однако оказалось, что весь страх был напрасен, что вместо Печенегов идет подкрепление, которого давно следовало ожидать. После этого Византийцы стали несколько смелее. При новом перемещении лагеря они встретились с отрядом настоящих Печенегов и вступили с ним в схватку: император Алексей, сам управлявший движением, одержал победу.¹⁹⁵

Новым поводом к беспокойству послужили известия о сношениях между Половцами и Печенегами. Печенеги пытались переманить Половцев на свою сторону и присылали послов к самому императору с мирными предложениями. Алексей угадывал злые намерения хитрых варваров и давал уклончивые и неопределенные ответы. Ему хотелось как можно долее протянуть время; несмотря на соглашение с Боняком и Тугорканом, он боялся решительной минуты. С лихорадочным нетерпением он ожидал известий с запада и рассчитывал на скорое прибытие вспомогательного войска из Италии.¹⁹⁶

Половцам первым наскучила праздная бездеятельность. Обещания Печенегов не прельстили их, но и медленность императора им не нравилась. Половецкие ханы послали сказать Алексею: «До коих пор мы должны будем откладывать битву? Знай, что мы не будем ждать более; завтра с восходом солнца мы будем есть либо волчье мясо, либо баранье».¹⁹⁷

Дикая, кровожадная речь означала, что Половцы на следующий день будут биться, если не с Печенегами, то с Византийцами. Император Алексей хорошо понимал, как серьезна была эта речь в устах варваров, способных внезапно принять самое неожиданное решение. Он обещал им битву на следующий день. Но тревожные опасения не переставали его мучить. Половцы были так же страшны, как и Печенеги; какая-нибудь внезапная вспышка могла превратить союзников в беспощадных врагов; на самом поле битвы обе единоплеменные орды могли примириться и сообща обратить свои стрелы на византийскую армию. Неожиданное, счастливое событие было несколько ободрило смущенный дух императора. Накануне рокового дня, пред закатом солнечным, пятитысячный отряд отделился от половецкого стана и присоединился к греческому лагерю. Это были смелые и мужественные обитатели горных стран, то есть, Русские, пришедшие вместе с Половцами из Карпатской Руси.¹⁹⁸

Их князь, знаменитый своею предприимчивостью Василько Ростиславович, еще в том же 1091 году участвовал в походе Половцев на Венгрию, в 1092 году с ними же ходил на Ляхов. Нужно думать, что и теперь он не усидел дома и был в числе тех второстепенных вождей, которые обедали у Алексея, но не названы по имени его дочерью.

Половина ночи прошла в молитве; при свете зажженных Факелов все войско пело священные гимны; кто мог, тот украсил свое военное копье восковою свечей или лампадой. После полуночи последовал кратковременный отдых. С восходом солнца началась кровавая битва. Греки и Половцы бросились на печенежский стан, огражденный громадными степными телегами; император Алексей был впереди всех. Печенеги не выдержали напора и потеряли дух. Видя неминуемую беду, несколько Печенегов выехали навстречу и отдались Половцам, прося их посредничества для примирения с императором. Этот случай опять возбудил подозрения Алексея: он боялся, что и другие последуют тому же примеру, что это охладит военный пыл и усердную ревность его союзников, пришедших с Боняком и Тугорканом.

Он приказал знаменосцу стать с императорским знаменем посреди половецкого ополчения и идти вперед, чтоб увлечь за собою воинственных кочевников. Стратагема увенчалась блестящим успехом. Сопротивление Печенегов было окончательно сломлено; началась беспощадная, невиданная резня позади телег, ограждавших стан печенежский. Полуденное, жаркое весеннее солнце освещало ужасную сцену остервенения; утомленные зноем и жаждой победители готовы были прекратить свою кровавую работу, усталые руки отказывались служить более. Но император Алексей еще раз находчиво распорядился. Он послал гонцов в ближайшие деревни; по их требованию, крестьяне явились к армии и привезли на своих лошаках бочки, кувшины и меха, наполненные водою. Немного освежившись, воины и союзники Алексея снова начали сражение, то есть, беспощадное истребление побежденного врага. «Здесь можно было видеть новое зрелище», говорит Анна Комнина, «как целый народ, считавшийся не десятками тысяч, превышавший всякое число, с женами и детьми погиб в один день».¹⁹⁹ Только на закате солнечном прекратилась резня беззащитных и безоружных Печенегов, их жен и детей, скрывавшихся в повозках и кибитках и всегда сопровождавших воинственную орду в ее передвижениях. Все, что уцелело от меча, попало в плен к победителям. Несмотря на кровопролитие, продолжавшееся целый день, число пленных было громадно. Припомним, что, по словам византийского историка, Печенежская орда за сорок лет тому назад вступила в пределы империи в числе 800 тысяч [а теперь состояла из 600 тысяч].

Так кончился день 29-го апреля 1091 года (вторник), о котором в Константинополе сложили песню с таким припевом: «Из-за одного дня Скифы не увидели мая».²⁰⁰ За страшным днем последовала не менее ужасная ночь. Огромное число пленников, при утомлении войска, при близости Половцев, в которых могло пробудиться сострадание к своим единоязычным одноплеменникам, казалось весьма опасным воеводам и приближенным советникам Алексея. Один из них явился к императору, когда тот садился за ужин, и с дьявольским хладнокровием просил позволения низвести число пленников до безопасного количества, то есть, перерезать большую часть их. Алексей взглянул сурово на бесчеловечного Синесия – это очень почтенное имя носил Византиец – и сказал: «Хоть то и Скифы, но все-таки люди, хоть и враги, но все-таки достойны жалости». Отослав с гневом кровожадного искусителя, император строго приказал у всех Печенегов отобрать оружие, сложить его в одно место и приставить стражу к связанным пленникам; потом спокойно отдался ночному сну, приятному после утомительного и трудного дня. Тем не менее, ночью большая часть пленных Печенегов была перебита солдатами. Сообщая ужасный факт, дочь императора Алексея делает замечание, которое заставит всякого содрогнуться еще больше, чем самое происшествие, если только понимать замечание в буквальном смысле. Цесаревна Анна не может решить, совершилось ли избиение пленных «по божественному внушению или каким-другим образом», во всяком случае оно совершилось вдруг как бы по данному знаку.²⁰¹ Сам император Алексей узнал о кровавых событиях ночи только утром на другой день и подозревал виновника в своем вчерашнем советнике. Он хотел строго наказать Синезия, но просьбы всех родных знатного вельможи склонили Алексея к милости.

Половцы, о волчьих обычаях которых говорят византийские писатели, даже Боняк, в самом деле так искусно подражавший вою этих кровожадных зверей, что они охотно ему отзывались,²⁰² все-таки были приведены в ужас поступком образованных Византийцев. «Они боялись», говорит Анна, «чтобы на следующую ночь император не сделал с ними того же, что случилось с Печенегами»,²⁰³ и при ее наступлении оставили свой лагерь, зараженный запахом трупов и крови. Они с такою неожиданной поспешностью бежали, что забыли о награде, им следующей, или, может быть, не хотели прикоснуться к ней в первую минуту ужаса. Нужно было посылать за ними погоню, чтобы вручить им то, что им следовало по уговору сверх добычи. Вероятно, для многих были не понятны побуждения императора, предписывавшие такую преувеличенную честность; он нашел не лишним публично сказать длинную «проповедь» о лжи и ее греховности.²⁰⁴ Впрочем, не все союзники, участвовавшие в битье 29 апреля, бежали за Балканы. Те, которые остались, сначала получили щедрое угощение; внимание императора к ним простиралось так далеко, что он выдал им награду только тогда, когда они проспались от опьянения и стали хоть немного сознавать, что совершается вокруг их.²⁰⁵ Важный греческий чиновник проводил этих «Куманов» до Балканских проходов, так как они считали это нужным для своей безопасности. Но за Балканами воинственной орде была предоставлена полная свобода, и она не замедлила ей воспользоваться для того, чтобы, вслед за ушедшими ранее товарищами, устремиться на Венгрию. Едва король Владислав успел справиться с Куманами, опустошившими Трансильванскую область и некоторые восточные венгерские комитаты,²⁰⁶ как на Дунае, на юго-восточной границе, явились новые полчища той же самой Половецкой орды, в сопровождении, можно догадываться, удальцов другой народности. Предводитель орды требовал у Венгерского короля выдачи своих полоненных соплеменников.²⁰⁷ Владислав, отвергнув дерзкие требования, быстро вышел навстречу врагам и разбил их на голову не в далеком расстоянии от Дуная.²⁰⁸ Считая Русских виновниками или, вероятно, участниками половецкого нашествия, король Венгерский вслед затем обратился немедленно против соседних русских областей. Венгерский летописец, быть может несколько хвастливый, рассказывает, что Русские, сильно стесненные королем Владиславом, просили у него помилования и обещали ему полную верность, и что раскаяние их было принято победителем благосклонно.²⁰⁹

В начале мая император Алексей с торжеством воротился в свою столицу. Ужасные враги, которые недавно стояли под ее стенами, лежали теперь грудами трупов в долине реки Гебра. Только небольшая часть Печенегов уцелела в греческом лагере. Эти остатки несметной прежде орды были поселены императором Алексеем на восток от реки Вардара, в Могленской области, и являются потом в рядах византийской армии, составляя в ней особый род войска.²¹⁰

Половцы оказали громадную услугу христианскому миру. Предводители их, Боняк и Тугоркан, должны быть, по справедливости, названы спасителями Византийской империи. Помощь запада, которой просил и уже ожидал император Алексей, не могла прибыть так скоро, как он это считал возможным; не оконченная борьба с императором и антипапа Климент связывали совершенно деятельность Урбана II до 1094 года, когда он восторжествовал над своими врагами и над всеми домашними затруднениями; ранее этого года умер рыцарский друг Алексея, граф Роберт Фриз, союзник, быть может, более деятельный, но зато и более отдаленный. Между тем Византия, как мы знаем из прямых признаний цесаревны Анны, решительно не имела сил и средств, чтобы продолжать борьбу с двойным турецким нашествием. Предположим самый благоприятный ход дела. Константинополь мог выдержать долгую осаду, мог дождаться крестоносного ополчения; оно собралось бы скорее в виду настоятельной и продолжающейся опасности и ради усердной мольбы Византийского императора, скорее, чем это последовало на самом деле. Но первый крестовый поход имел бы несомненно совершенно другое направление и совершенно другой исход, если бы Боэмунды и Готфриды явились как спасители греческой столицы, если бы обдуманному и смелому честолюбию одного и упрямой благочестивой гордости другого не было противопоставлено ни самостоятельной византийской политики, ни самостоятельной греческой армии, если бы в распоряжении Алексея Комнина не было, как это было в 1096 году, тех печенежских наездников, которыми он так искусно пользовался, когда нужно было побудить крестоносных союзников к скорейшему удалению от стен Константинополя, к скорейшей переправе на азиатский берег Босфора, когда нужно было предупредить отклонение крестоносной рати от прямой, ей указанной дороги и от святой и высокой цели – освобождения Гроба Господня, а не Константинополя, как это предполагалось прежде и как это засело в умах крестоносных ратников. Велико было разочарование и сильно было неудовольствие западного рыцарства и особенно его предводителей, когда они увидели, что Печенеги и Турки, от которых они должны были спасать Восточную империю, находятся теперь в рядах византийской армии, и что император Алексей самым постыдным и вероломным образом пользуется службой неверных язычников, высылая их против христиан, воинов креста и гроба Христова. Но если бы грозная сила печенежской орды не была уничтожена половецкими полками и остатки ее не были превращены в покорное орудие византийской политики, то Константинополь в конце XI столетия был бы либо турецким городом, либо столицей Латинской империи на Востоке.

Турецкий [эмир] Чаха, который мечтал о покорении Константинополя и уже носил титул и облачение восточных императоров,²¹¹ не успел привести своего флота на помощь своим союзникам, Печенегам, весною 1091 года, и тем самым осудил себя самого на гибель. В борьбе с греческими морскими силами он потерял сначала часть своих завоеваний, а потом и самую жизнь. Византийская интрига успела вооружить против него Никейского султана, на дочери которого он был женат, и опасный своей предприимчивостью враг погиб от руки своего тестя.²¹²

С таким же успехом, как враги внешние, была подавлена и внутренняя смута; заговорщики и претенденты, которые хотели воспользоваться затруднительным положением отечества и своего государя, были открыты и наказаны. По странному стечению обстоятельств, самым опасным из этих врагов оказался тот, которого Алексей считал всего менее заслуживающим серьезного внимания. Этот враг явился в половецких вежах, где, по-видимому, осталось горькое чувство неудовольствия и досады на Византию, сделавшую Половцев участниками и виновниками истребления единоплеменной им Печенежской орды. В 1095 году, перед самым крестовым походом, Половцы еще раз появились в пределах империи; их нашествие едва не уничтожило всех плодов той победы, которая четыре года назад была одержана при их помощи. На этом последнем эпизоде мы остановимся.

В 1090 году какой-то бродяга, человек низкого происхождения, вышедший из военного лагеря, прибывший в столицу в виде нищего, одетого в лохмотья, стал выдавать себя за одного из сыновей бывшего императора Романа Диогена, Константина, хотя сын несчастного Романа IV, носивший это имя, еще двадцать лет тому назад был убит под Антиохией в сражении с Турками.²¹³ Самозванец стал распространять сказку о своем происхождении и о своем спасении – вероятно из турецкого плена – сначала тайно в частных домах, а потом и публично на улицах. Нашлось немало людей, которые ему верили; несмотря на несчастный исход смелого похода в глубину Азии, имя героического Романа было популярно в народе. Самозванец 1090 года – первый, но не последний из тех искателей приключений, которые составили себе замечательную историческую карьеру, опираясь на это дорогое народу имя.²¹⁴ Император Алексей, очень подозрительно смотревший за поведением настоящих сыновей Романа, занятый другими заботами, сначала не обращал никакого внимания на бродягу, который принял чужое имя, чтобы спасти себя от голода. Но его россказни дошли до монастыря, где спасалась, постригшись в монашество, жена настоящего Константина, сестра самого Алексея, по имени Феодора. Она не только не думала признавать в самозванце своего мужа, но встретила слухи о нем с негодованием и досадою, как безумную и оскорбительную сказку. Два или три раза, говорит дочь Алексея, мнимому сыну Диогена было сделано внушение, чтоб он отказался от своих неуместных речей.

Упорство самозванца, который уже был окружен толпою легковерных приверженцев, раздражило Алексея и заставило подозревать существование заговора. Очень вероятно, что в разных глухих и темных углах толковали о правах сына Диогенова на Византийский престол. Чтобы прекратить все толки, задушить заговор в зародыше, Алексей велел захватить самозванца вместе с его ближайшими друзьями и подверг их унизительному, но не кровавому наказанию: всем им обрили голову и бороду и выставили их в таком виде на позорище площадной толпе, а самого лже-Диогеновича привязали сверх того к висельному столбу, чтобы навести на него больше страха.²¹⁵

Это, вероятно, и было одно из тех внушений, о которых говорит Анна Комнина. Потому ли, что оно не подействовало, или для большего спокойствия, самозванец был потом сослан в Херсон, где его велено было держать в городской башне, служившей тюрьмою. Но в своем заключении лже-Диогенович нашел возможность войти в сношение с Половцами (Куманами), которые часто приезжали в город для торговли и для покупки необходимых вещей.²¹⁶ При помощи их он успел выбраться из своей башни и около 1092 года ушел с ними в их степи. Здесь мнимый сын Диогена стал уже прямо величать себя царем или императором; в этом сане признали его прежде всех половецкие кочевники, относившиеся не без уважения к империи, которую они недавно спасли от гибели. Слух о «Девгеновиче» дошел и до Русской земли, где, по-видимому, не сомневались в истинности его высокого происхождения.²¹⁷

Князья половецкие, и во главе их тесть Киевского князя Святополка II – Тугоркан, не были настолько дикими варварами, чтобы не понять выгод, какие могло им доставить присутствие в их кочевьях претендента на греческий престол. Они решились еще раз послужить Византии, взяв на себя обязанность восстановления сына Диогенова на престоле его отца, и стали готовить поголовный поход в пределы империи. Анна Комнина говорит, что варварами руководило только желание напиться человеческой крови и насытиться человеческим мясом.²¹⁸ Так отзывается она о спасителях Византийской империи, – людоедами они, во всяком случае, не были, но мысль о добыче, несомненно, занимала важное место в их планах. Можно думать, что прежде всего они хотели отомстить императору Алексею за то, что он недостаточно оценил их услуги в 1091 году. Так или иначе, Половцы довольно благоразумно скрывали до времени свое намерение двинуться за Дунай, желая застать императора Алексея врасплох. Как узнал Алексей о планах, созревших снова в половецких вежах, неизвестно; но они от него не скрылись, и он заранее принял меры против половецкого нашествия. Замечательно, что, несмотря на истребление Печенежской орды, Византийский император вовсе не думал или не находил возможным принимать какие-либо меры на Дунае; границей империи все-таки считались Балканы, приготовления к встрече полчищ Тугоркана ограничились укреплением узких горных проходов (клисуры), расположением в них военных отрядов.

Наконец пришло ожидаемое известие, что Куманы перешли Дунай вместе с самозванцем. Алексей собрал совет из высших военных чинов и своих родственников и предложил ему вопрос: что следует делать, идти ли с войском навстречу варварам, или же защищаться, как это было принято во время печенежского нашествия, в крепостях и за стенами? Синклит высказался в пользу более осторожного и более безопасного образа действий; император питал предпочтение к более мужественным решениям. Но еще не было забыто, чем кончилось смелое движение к Дерстру, предпринятое Алексеем вопреки советам людей старых и опытных. Чтобы не подвергнуть себя упрекам и снять с себя ответственность, император, не возражая против общего голоса, обратился к высшей воле и объявил, что он отдает решение вопроса на волю Божью. Кроме гаданий по книгам Священного Писания, в Византии существовал особенный торжественный способ вызывать или узнавать решение Верховной силы и мудрости, способ, известный нам близко по его приложению в Новгороде к избранию владык Новгородских.²¹⁹ Император, сопровождаемый военными чинами и многочисленным духовенством, отправился вечером в храм св. Софии. В присутствии патриарха он написал два жребия на двух табличках или хартиях, то есть, на одной было написано – следует идти в поход против Половцев, на другой – не следует. По приказанию императора, патриарх положил оба жребия на престоле великой церкви, где они и оставались во время всенощного бдения. По окончании богослужения, уже утром, патриарх снова вошел в алтарь и вынес одну из хартий, которая была им при всех распечатана и громогласно прочитана. Вышел жребий, решающий поход навстречу Половцам.

Собрав войско, император расположился лагерем в городе Анхиале; Никифор Мелиссини Георгий Палеолог были отправлены в Верою (Эски-Загра) с наказом бдительно охранять этот город и соседние пункты; другие отряды высланы были к горным Балканским проходам. Сам император прибыл из Анхиала и осмотрел весь ряд укреплений или «запоров» вдоль хребта Балканского. Едва успел он воротиться в свой лагерь, расположенный около «Священного озера» близ Анхиала, как ночью явился сюда какой-то знатный Влах и принес известие о приближении Половцев к Балканам.²²⁰ Утром был созван военный совет, состоявший из главных военных начальников и родственников императора. Совет единогласно решил, что император со своим войском должен оставаться в Анхиале. Алексей согласился оставаться на своем наблюдательном посте возле морского берега и, считая нужным занять также город Фермы (Бургас) на юг от Анхиала, отправил туда Татикия и Кантакузина.²²¹ Узнав потом какими-то путями, что варвары имеют в виду нападение на Адрианополь, император вызвал к себе знатных жителей этого города, – слепой Никифор Вриенний, Катакалон и Тарханиот²²² занимали среди их самое видное место, – чтобы дать им надлежащие внушения и нужные наставления. Он убеждал Адрианополитян не терять мужества при виде врагов, но и не увлекаться излишним пылом, крепко запереть городские ворота, держаться бдительно на стенах и не щадить стрел, когда неприятель вздумает к ним приблизиться. Мысль о возможности удержать кочевников в горных проходах была покинута; отряды, расположенные при клисурах, получили приказание идти по пятам варваров, как скоро сделается известным, что они прошли Балканы, и тревожить их неожиданными нападениями с тылу.

При помощи Влахов, которые указали им горные тропинки, Куманы легко перебрались через Балканы и явились под Голоей; жители города встретили их как друзей, перевязали гарнизон крепости и выдали его Куманам. Примеру Голои последовали Диамполь и другие соседние города, отворившие ворота Половцам и провозгласившие императором лже-Константина Диогеновича. Самозванец, обольщенный такими успехами, хотел решить дело смелым ударом и повел своих Половцев прямо на Анхиал, где находился его соперник, император Алексей. Предприятие слишком дерзкое, чтоб увенчаться успехом. Анхиал представлял собою почти неприступную крепость, защищенную с одной стороны морем, с другой – виноградниками, разведенными на неровной холмистой местности, что отнимало у половецкой конницы всякую возможность действовать. Три дня простояли варвары под стенами города; увидев, что они здесь ничего не могут сделать, они обратились на Адрианополь. Самозванец обещал своим спутникам легкий успех и уверял всех, кто его слушал, что стоит ему только явиться под стенами Адрианополя, и город будет в его руках. Он ссылался на тесную дружбу, которая соединяла его отца, бывшего императора Диогена, с Никифором Вриеннием, главным лицом в городе. Он называл Вриенния своим дядей на том основании, что Вриенний и Диоген, как всем было известно, заключили некогда формальный союз братства пред церковным алтарем, а названные братья считались такими же близкими родственниками, как и братья по крови.²²³ Но Никифор Вриенний не отворил ворот Адрианополя своему племяннику и не принял самозванца с распростертыми объятиями, как тот уверял заранее Половцев. Напротив, вызванный мнимым сыном Диогена для объяснений на городские стены, слепой Вриенний объявил, что сын его названного брата, как ему хорошо известно, давно убит в Антиохии, и что только обманщик и самозванец может говорить другое. Семь недель простояли Куманы под Адрианополем, думая голодом принудить жителей к сдаче. Осажденные действительно начинали терпеть большую тесноту и дали знать об этом императору, прося о помощи. Попытка Катакалона, отправленного Алексеем, тайком пробраться в город кончилась неудачно. Половецкая конница, разъезжавшая по всем окрестностям, открыла приближавшийся отряд и принудила его воротиться назад. Большая вылазка, устроенная Вриеннием, также не привела к освобождению города от осады, несмотря на храбрость местной аристократической молодежи. Один из ее представителей поскакал на самого представителя Половцев, хана Тугоркана,²²⁴ и уже занес над ним смертельный удар, но едва сам не погиб от руки Половцев, окружавших хана. Едва избегнув смерти, он встретился потом с самим самозванцем, который уже нарядился в царскую одежду и в красную обувь, но в пылу битвы был покинут своей свитой. Молодой аристократ поднял над головой самозванца свой бич и, обругав его лжецом и обманщиком, нанес ему позорный удар. Вылазка стоила больших потерь той и другой стороне, но не улучшила положение дел в Адрианополе. Император Алексей, опасаясь за судьбу одного из первых по значению городов в империи, готовился двинуться на помощь осажденным из Анхиала. Но прежде, чем приступить к решительным действиям, он успел освободить себя от опасного врага, присутствие которого в лагере половецком превращало обыкновенный разбойничий набег в предприятие, направленное против династии. С согласия Алексея, но по собственному вызову, в стан самозванца под Адрианополем отправился один ловкий Грек-Византиец; он успел вкрасться в доверенность лже-Константина, явившись сюда с позорно обритыми бородой и волосами на голове, что некогда испытал сам мнимый сын Диогена. Новый Зопир, как называет проходимца царевна Анна, для довершения сходства с древним даже изувечил свое лицо, чтобы придать вероятие сказке о жестоком обращении со своими подданными императора Алексея. После этого ему не стоило большого труда заманить лже-Диогеновича в одну крепость, комендант которой заранее получил от императора приказ исполнять все требования Алакасея – так назывался византийский Зопир. Принятый комендантом с почестями, подобающими его сану, самозванец заснул после обильного угощения и проснулся уже в кандалах, а его пьяные спутники без церемоний были перерезаны. Драгоценная добыча не могла быть отправлена в Анхиал – прямо к императору: половецкие шайки мешали этому; самозванца повезли в столицу. В крепости Чуруле (Чорлу) он был принят высланными навстречу важными чинами империи, которые и распорядились его ослепить, вероятно, на основании полномочия, данного императрицей-матерью, оставшейся в Константинополе.²²⁵

Неудача под Адрианополем и плен самозванца имели то следствие, что действия половецких ханов лишились всякой определенной цели. Оставался только грабеж. В этих видах отдельные шайки кочевников рассыпались по всем направлениям, спеша награбить сколько можно более и воротиться назад в свои степи. Задача Алексея состояла теперь в том, чтобы не выпускать хищников, обремененных добычей, из пределов империи и чтоб истреблять порознь их загоны.

Часть задачи была исполнена движением самого императора к Малой Никее, в недальнем расстоянии на ю.-в. от Адрианополя. Опустошив беззащитную страну, отряды половецкие соединились вблизи этого города в одном лагере в количестве 12.000 человек. Под личным начальством Алексея, лагерь был взят, 7.000 Половцев были убиты, 3.000 взяты в плен; награбленная ими добыча была отобрана у победоносной византийской армии и возвращена местным жителям; восторг их тем понятнее, что они не привыкли к таким мерам. Император вошел с торжеством в Адрианополь. Здесь явилось к нему половецкое посольство, изъявляя готовность жить в мире с империей и служить императору. Хитрые варвары желали только протянуть время, чтобы дать возможность хищным шайкам убраться за Балканы с награбленным добром; на третьи сутки ночью депутаты скрылись из греческого лагеря. Алексей понял теперь хитрость и сейчас же послал приказание бдительно охранять тропинки и проходы в горном хребте Балканском. Он вскоре узнал, что вся масса половецких шаек, соединившись вместе, направилась также на север. После того оставалось только преследовать врагов. Византийская армия шла по пятам кочевников, но не особенно крепко на них налегая. Только при «Железном Запоре» (главный проход в Балканах) произошла довольно горячая схватка; Куманы потеряли много убитых и часть награбленной добычи. С удалением Половецкой орды за Балканы император Алексей считал свою задачу поконченной. Не думая преследовать далее хищных кочевников, он воротился в Константинополь и скоро услышал о приближении к пределам своего государства первых крестоносных отрядов.

Attaliota p. 108: πρὸ τοῦ καταβῆναι δὲ τοῦ ἵππου, τούς τε Σκύθας-εἰς προνομὴν ἀποστείλας. Cp. Scylitz. p. 672 (здесь тоже Скифы).

Attaliota p. 148: προαπέστειλε μὲν ό βασιλεύς ἐκ τοῦμισθοϕορικοῦ Σκύθας εἰς του Χλίατ προνομήν τέ καί διασκύλευσιν. Cp. Scylitz. p. 691: τὸ μισθοϕορικὸν τῶν Οὔζων.

Attaliota p. 150: παραβοηθήσων τοῖς προαποσταλεῖσι Σκύθαις. Cp. Scylitz. p. 692: βοηθήσων τοῖς Οὔζοις.

Σκυθῶν καὶ απὸ τοῦ Δακικοῦ στρατεύματος οὐκ ὀλίγους, ὧν ό οὓτω καλούμενος Σολομὼν δημαγωγὸς ἦν. [Chron. pictum Vindob. p. 195: At rex Salomon cum latrunculis Cunorum invasit Bulgarian! et confmia Grecie, ubi ab exercitu imperatoris Grecie miserabiliter sunt percussi, e quibus pauci valde euaserunt. Cum enim uidissent Cuni magnam multitudinem loricatorum, timuerunt valde, ceperuntque festinare ut transirent Danubium, priusquam ab hostibus concluderentur.] Финлей принял Даков за Влахов и по поводу имени Соломона припоминает заметку Вениамина Тудельского о распространенности еврейских имен между Влахами.

Куманский словарь обнародован был Клапротом, который следующим образом объяснял его происхождение (см. Memoires relatifs a l'Asie, par M. J. Klaproth, III, 113 и след. Третий том вышел в 1822 году):

«Куманы или Половцы занимали в X веке страны на севере Черного моря и Меотийского озера, и простирались от Волги до устья Дуная. Едризи и другие географы арабские называют их землю Ал-Камания. Куманы принадлежали к той же турецкой расе, как Узы и Печенеги, потому что, по свидетельству Анны Комниной, они говорили одним языком с последними, и этот язык был турецким наречием, как мы узнаем от Рюисбрека (Рубруквиса), посетившего их страну в 1253 году. Рюисбрек выражается таким образом в восьмой главе: «У Уйгуров находим мы происхождение и источник языка турецкого и куманского».

«Куманы и Печенеги составляли народ, называемый Кипчак или Капчак. Рюисбрек говорит, что первые давали себе имя Capchat; в другом месте он называет их Coman-Capchat.... После поражения Кипчака Монголами (в 1237 году), часть Куманов переселилась в Венгрию, а другая осталась в старом отечестве, между Доном и Волгой, и нечувствительно смешалась с Ногаями, которые, подобно им, были турецкого происхождения....

«В эпоху монгольского владычества миссионеры, посылаемые в Татарию для обращения народов этой обширной страны, совершали свой путь обыкновенно чрез прежнюю Куманскую землю – на севере Черного моря. Турецкий диалект, которым говорили Куманы, давал им возможность быть понятными во всей средней Азии до гор Алтайских, где начинались жилища монгольских колен. Итак, кажется, что эти монахи знакомились с куманским наречием прежде, чем пуститься в длинное и тяжелое путешествие.

«Генуэзцы, утвердившиеся в Крыму, также находились в прямых сношениях с Куманами; они имели, поэтому, особый интерес изучать то наречие, знание которого облегчало торговое знакомство с самыми отдаленными странами Азии. Нужно, следовательно, предполагать, что значительное число европейцев, и в особенности Итальянцев, занимались в XIII и XIV веке изучением куманского языка.

«Пробегая, несколько лет тому назад, биографию Петрарки, написанную Томазини и озаглавленную «Petrarka redivivus» (напечатана в Падуе, в 1650 году), я нашел в ней указание, что в числе манускриптов, завещанных этим знаменитым поэтом Венецианской республике, находился: Alphabetum persicum comanicum et latinum, написанный в 1303 году».

Когда Клапрот получил из Венецианской библиотеки копию этой рукописи, то оказалось, что она заключает в себе целый словарь в 2500 слов. Словарь написан тремя колоннами: первая заключает латинское слово, вторая – персидское, и третья – куманское. На первых 58 страницах идут существительные и прилагательные в порядке латинского алфавита, последние отчасти со своим склонением. Дальнейшие страницы, до конца, содержат слова, расположенные по семействам, по порядку материй. Нужно предполагать, что словарь составлен не монахом, а купцом, потому что здесь с особенным вниманием собраны названия различных тканей и товаров, которые отправлялись в Татарию в эпоху господства Генуэзцев на Черном море. Сравнение куманских грамматических форм и словаря с османским турецким и отчасти восточным турецким наречиями мы берем у Рёслера (Romanische Studien, S. 353 и след.). В конце мы присоединяем несколько слов, не приведенных Рёслером, но любопытных по отношению к русскому языку. Мы не думаем предполагать, чтоб эти слова были взяты Русскими именно от Половцев; напротив, слово изба скорее Половцами заимствовано от Русских; но мы поместили эти слова как интересные.

Местоимения личные:

Местоимения притяжательные:

Местоимения указательные:

Рёслер, думаем, совершенно основательно утверждает, что при таком сходстве грамматических форм и словаря не может быть никакого сомнения в ближайшем родстве куманского языка с другими турецкими, и что все различие есть различие только диалектическое.

Свидетельства начальной русской летописи о древности жительства Русских на Дунае известны. <П. С. Р. Л. I, 4 сл.:> Кий, после основания Киева, опять «приде к Дунаеви, взлюби место и сруби градок мал, хотяше сести с родом своим, и не даша ему ту близь живущие; еже и доныне наричють Дунайци городище Киевець.... Улучи, Тиверьци седяху по Днестру, приседяху к Дунаеви». С другой стороны под 898-м годом <П. С. Р. Л. I, 10 сл.>: «Идоша Угри мимо Киев горою, ...устремишася через горы великия, и почаша воевати на жиущая ту Волхи и Словени. Седяху бо ту преже Словени, и Волхве прияша землю Словеньску; посем же Угри прогнаша Волхи». Список русских городов, сохранившийся при Воскресенской летописи (П. С.Р.Л. VII, 240), гласит следующее: «А се имена градом всем Русскым, далним и ближним: На Дунае Видицов о седми стень каменных, Мдин (Бдынь, Виддин), об ону страну Дуная Трънов, ту лежит Святая Пятница; а по Дунаю: Дрествин, Дичие, Килиа (Киевец?), на устье Дуная Новое Село, Аколятря, на море Карна, Каварна. А на сей стране Дуная: на усть Днестра над морем Белгород, Черн, Аскый Торг, на Пруте реце Романов Торг, на Молдове Немечь, в горах Корочюнов Камень, Сочава, Сереть, Баня, Нечюн, Коломыя, Городок на Черемоше, на Днестре Хотен, а то Болгарьскый и Волосский городок».

Приводим в объяснение этих мест слова одного русского ученого:

«Теперь я убедился вполне, неопровержимыми доказательствами, что русская стихия простиралась на юго-запад ...вплоть до Дуная, задолго до вторжения Мадьяров в Паннонию; что Мадьяры не привели сюда с собою Руссов, а нашли их здесь, осилили, расположились жить и господствовать меж их, и таким образом разорвали то непосредственное соседство, в котором Руссы, по свидетельству и наших отечественных, и чужих преданий, находились некогда с Сербами, Хорватами и Славяно-Чехами. Доказательства, на коих основалось мое переубеждение, суть: исторические, этнографические, топографические и даже лингвистические. На сей раз упомяну об одном, у нас едва ли известном факте, но которого важность чрезвычайна: в Трансильвании, в сокровеннейших ущельях Карпата, при истоке Ольты, между Румынами, Мадьяро-Секлерами и Саксами, находятся деревни, которые по сие время называются «русскими», жители которых, на памяти ныне живущего поколения, говорили между собою «по-русски», то есть, карпато-русским, или, что то же, малороссийским языком! Никто не знает и не помнит, каким образом и когда образовались здесь эти оазисы: они очевидно отмыты от родного материка приливом Мадьяров и Немцев. Что можно сказать против этого живого, вопиющего свидетельства? Какой новый свет открылся мне, когда я, под моей путнической ногою, ощутил везде следы старой, самородной русской жизни, на этом забытом нами пространстве южнославянского мира! Начало нашей истории, происхождение и смысл нашей древней летописи, разлитие благодатных лучей христианства в нашем отечестве, путешествие к нам церковнославянского языка, имевшего столь существенное влияние на наше умственное и литературное образование: все эти пункты, более или менее загадочные, ...прояснились. Я понимаю теперь, как наш достопочтенный Нестор мог говорить ο расселении Славяно-Руссов на север с Дуная: это взял он не из преданий отдаленной древности, как думают обыкновенно, но из живого, наглядного познания при дунайской стороны, которая в его время, без сомнения, еще ощутительно трепетала чистой русской жизнью. Я понимаю даже сказку ο Кии, основателе Киева, которую многие из восторженнейших чтителей древнего летописца считают басней, вымышленной из патриотического хвастовства. Понимаю известный список «русских городов, дальних и ближних», сохранившийся при некоторых наших летописях: эту загадку сфинкса, которая до сих пор не находила еще счастливого Эдипа» и т. д. Надежнин «О путешествии по южнославянским землям» (Журн. Минист. Народного Просвещения ч. 34, 1842 г., Отд. II, стр. 103–105).

Мысли, с таким блеском, хотя и мимоходом, высказанные русским ученым, в настоящее время подтверждаются исследованиями немецкой науки. Рёслер в превосходном сочинении, вышедшем в прошедшем году (Robert Roesler, Romanische Studien, Leipzig 1871), доказывает, что древнейшее население как Молдавии, так и Трансильвании, было русское. Он пишет (стр. 321) следующее:

«Утверждать древнее жительство Русских (der Rutenen) в Молдавии – это новость, которая не замедлит вызвать противоречие у раздражительных румынских литераторов этой страны. Но попытаемся свести вместе то, что говорит в пользу нашего взгляда.

«Народ, который носит теперь имя Рутенов, иногда Русинов и Малороссов, назывался, в начале нашего знакомства с ним, Славянами (Sclaveni) и обитал в соседстве с Антами. Я сомневаюсь, чтоб это имя было отлично от формы «Венды», как уже принимал и Домбровский. Достаточно того, что это название обозначает одну из главных ветвей славянского семейства, выступающего на сцену в VI веке. Первый писатель, называющий Антов, Прокопий, назначает их жилища на севере от Гуннов, которые жили в степях при Черном море. Иордан (Иорнанд) называет Днестр, как их западную границу. От нее далее на запад жили Славяне (Sclaveni) до самых болот при Дунайских устьях. Позднее они подвинулись, по всем признакам, до Трансильванской горной возвышенности, земли Каука Готов (Kaukaland); мы даже находим их, как будет ниже показано, в этой стране. Драгоценное сочинение Маврикия обозначает их землю, как страну, в которой к Дунаю текут четыре параллельные реки. Это, может быть, только Молдавия и Валахия, где Прут, Серет, Димбовица, Алюта (Ольта) и другие, с многочисленными параллельными притоками, катят свои волны к Дунаю. Вследствие отчасти добровольных, отчасти вынужденных переселений на Греческий полуостров, славянское население в указанной области становилось реже и реже; оно жило по старославянскому обычаю без крепкой политической связи, в слабых волостных союзах. Это те славянские жупанства IX века, ο которых дошло до нас известие. Эти жупы, живущие без всякой взаимной связи, не имели достаточно силы, чтоб удержаться на почве, по преимуществу, открытой нашествиям народов. Однако славянский (sclavenische) элемент, который мы уже должны назвать русским, удержал, хотя и живя под чужим гнетом, свое существование до вторжения Румынов в Валахию и Молдавию. Еще Длугош называет Русских древнейшими обитателями последней земли, и мы должны в этом случае дать ему веру, как ни мало удовлетворителен он в частностях.

«В конце VI века, в правление Маврикия (582–602) Ромэи делали частые набеги против Славян «твердой земли», то есть, областей на северном берегу Дуная, в нынешней Валахии. Что театр борьбы был именно там, доказывают указания на места переправы; когда однажды полководец Петр готовил зимний поход против Славян, то он расположился лагерем в Палатиолоне (<ἐν Παλαστόλῳ>: Theophylact. Simoc. p. 323 ed. Bonn.), в укреплении, насупротив которого, на валахском берегу, лежала Зикидива (Zikidiva). Α об этой мы знаем, что она находилась неподалеку Вида (Utus, Vid) и Ольты (Alutus, Alt), при переправе Islas, еще до сих пор важной. Этим пунктом пользовались также, как упоминает Прокопий, варвары северного берега – именно те же самые Славяне – для нападений на Римскую империю. Ромэи (Византийцы), при заключении мира с Аварами, придавали особенную важность тому, чтобы «Склавены» не были включаемы в договор, но чтобы византийскому оружию была предоставлена свобода предпринимать вторжение в их область».

Далее Рёслер приводит из позднейшего времени документ Ивана Берладника (1134 года), которым доказывается существование русского княжества в Молдавии еще в XII в. Но документ слишком подозрителен, чтобы придавать ему цену, хотя самый факт существования русских владений и княжение Ивана Ростиславича не подлежит сомнению.

«Громче и внятнее, чем скудные исторические известия, говорят топографические свидетельства – славянские названия местностей. Они не пререкаемы. Они доказывают прежнее жительство Русских на почве Молдавии – в ее древнем объеме, когда к ней принадлежала и Буковина. Здесь нельзя думать ο Болгарах, которые не достигали за Дунай. Вид молдавской страны, правда, изменился со времени господства Римлян; страна, до тех пор безгородная, покрылась селами и городами, которые от своих основателей получили румынские имена; но реки и многие поля сохранили славянские звуки, идущие от древнего населения. Подобно надгробным памятникам, сохраняют они память ο нации, которая на этой почве частью отступила назад, частью амальгамировалась с более крепкой румынской народностью. Ибо и теперь везде, где Румыны живут вместе со славянским населением, наблюдается то явление, что Славянин, легко и охотно усваивающий румынский язык от Румына, пренебрегающего изучением славянского наречия, подвергается денационализации. Из таких названий рек и ручьев, еще существующих в Молдавии, я привожу ради примера: Бахлуец, Быстрица, Достана (Достанща, река в Седмиградии), иелан, Иеланец, Иезеру, Кросна, Молдова, Молдовица, Ракова, Щакавед, Сланик, Стибник, Студенец, Сущица, Тополица, Тутова.... Имена мест: Белка, Кукова, Липова, Лунка, Младина, Табор, Тройца, Немцы.... В Валахии Русские, вероятно, были в меньшем числе; топографическия имена гораздо реже, однако встречаются названия рек: Димбовица, Яломица, Олтец, Милков; названия местностей: Крайова, Красна, Яблоница, Рибрицены, Рымеик, Тирговиште и т. д.

«На почве Седмиградьи мы также натыкаемся на многочисленные названия местностей, в которых хранится память ο прежнем славянском населении.... (следует многочисленный список их). Но еще сильнее доказывают присутствие Русских в Седмиградьи те имена, в которых продолжает жить выражение «Русский» (немецкое Reussen, венгерское Orosz), носимое ими: Reussdorf, Reussdorfchen, Reussen, Reussmarkt (старинное Rhuzmark), Russberg, Russholz, Orosz-faja, Orosz-falu, , Orosz-mezo, Orosz-teluk».

Возражение, что Русские Седмиградьи, сообщившие все эти названия, суть позднейшие переселенцы (XV века), Рёслер предупреждает указанием на то, что местные имена Седмиградьи и восточной Венгрия в большинстве принадлежат древнейшим поселениям, что названия рек (славянские) встречаются при начале новой венгерско-саксонской культуры, что уже в XII веке на ряду с собственными географическими именами попадаются и нарицательные (поток, potok, patak, ручей; холм, ctilumu).

Выводы Рёслера встретили некоторое противоречие со стороны чешского ученого Томашека (Tomaszek), в подробной рецензии на его книгу (Zeitschrift fur die Oesterreich. Gymnasien 1872, стр. 141–157) стр. 147 сл.:

«Правда, что славянские элементы проникли в румынский язык, но они проникли в него не из русского языка. Русское племя распространилось и расширилось только в позднейшее время; на юг до Дуная оно никогда не простиралось. Предположение, что Славяне, которые распространились на дакийской почве с VI века, были Русские, и что славянские местности в этой области доказывают присутствие в прежнее время русского населения, – произвольно. Нет никакого основания отделять те славянские поселения, которые сидели на левом берегу Дуная и в области реки Тиссы, от той большой славянской массы, которая наполняла Балканский полуостров до прихода восточных народов и среди которой, после ассимиляции Болгар, достиг процветания «древнеболгарский язык». Уже с эпохи гунской Болгары находились во внутренней связи со Славянами и могли постепенно ассимилироваться с ними; разбойнические шайки, тревожившие потом римские провинции, называются то Болгарами, то Славянами; предводитель одной болгарской орды носит славянское имя Пирагаста (Theophylact. VII, 4, за 596 г.); местом его убежища называется пространство земли при реке Ήλιβακίας, то есть, Jalowac, Jalomica; славянский князь (riga) Мусок (Musok) имеет свое местопребывание на соседней реке Πασπίριος, то есть, валашск. Paze pereu. Правда, Рёслер подробно (стр. 201–204) оспаривает мнение, что Болгары господствовали в области на севере Дуная, но не опровергая главного доказательства. Именно, как заметил Дюммлер (Ueber die sudostliclien Marken, S. 9), значительные остатки Аваров были, по-видимому, оттеснены Франками за Тиссу и остались в соседних областях; а около 805 года болгарский хаган Крум покорил этих Аваров, вероятно, при помощи живущих там Словенов (Suidas I p. 1017 τι τοὐς Άβάρις κατακράτος ἄρδην ἠϕάνισαν οἱ αὐτοὶ Βούλγαροι' ἠρώτησε δὲ Κρὲμ τοὺς τῶν Άβάρων αἰχμαλώτους и т. д.); не задолго до своей смерти (814 г.) Крум готовясь нанести последний удар Византии, пригласил также Аваров и соединенные с ними славянские племена (Symeon Mag. p. 617). Итак, Болгары господствовали и на севере от Дуная. Вследствие того, выражение: Βουλγαρία ἐκεῖϑεν τοῦ «Ιστρου (см. Рёслера стр. 205) находит свое объяснение, и важность его не может умалить никакая софистика. Позднее, при хагане Богоре (Богорисе), который в 864 году принял христианство, и эти северные Славяне, называвшие себя также Болгарами, как и южные их собратья, а вместе с ними и Валахи, должны были принять греческое исповедание; впрочем, христианское учение еще со времени готского князя Атанариха имело многочисленных приверженцев на дакийской почве».

Легко усмотреть, что возражения чешского ученого слабее, чем доказательства немецкого. Томашек опустил из виду ряд слов чисто русских и местностей, выдающих себя и теперь русскими, на которые указывал Рёслер, которые находятся и в Седмиградьи и даже в Валахии (Ursi-tscheui близ Яломицы). Мы, впрочем, не имеем столько сведений в этой области, чтобы считать себя в праве произнести окончательный приговор. Быть может, весь спор не имеет большой важности, и противоречия легко могут быть соглашены, если мы примем мнение, высказанное покойным Гильфердингом, что Славяне, переселившиеся на Балканский полуостров, выходили из нынешней Валахии, Молдавии и Бессарабии, и что то были колена славянские, ближайшие по родству с племенами Ильменскими и Днепровскими (Собрание сочинений, I, 15). Мы привели отрывок из сочинения Надеждина, указанный нам Κ. Η. Бестужевым-Рюминым, между прочим потому, что он, кажется, совсем забыт у нас, и выписку из сочинения Рёслера потому, что об этом замечательном исследовании в нашей литературе не сказано еще ни одного слова, Мы хотели также объяснить нерешительные выражения ο древних русских поселениях на Дунае, употребленные в нашей статье.

Но как бы то ни было, жили или нет славянские русские предки на Дунае во времена глубокой древности, по старым следам или нет, но во всяком случае в XI и XII веке на Дунае несомненно являются новые русские поселения, и если там существовала русская жизнь искони, то оживляют ее снова, если же существовала только родственная стихия славянская, то накладывают на нес специальную русскую окраску. Русские свидетельства ο господстве русских князей и ο жительстве Русских на Дунае в XII веке известны. Слово ο полку Игореве характеризует такими словами могущество Ярослава Осмомысла: «Галичьскы Ярославе Осмомысле! Высоко седиши на своем златокованном столе. Подпер горы Угорския своими железными пелки, заступив королеви путь, затворив Дунаю ворота, меча бремены чрез облаки, суды рядя до Дуная». В другом месте: «девици поють на Дунаи, вьются голоси (их) чрез море до Кыева» на радости, что «Игорь, князь в Русьской земле», освободился из половецкого плена. Можно допустить, что и предания, записанные в нашей летописи ο жилищах русских Славян, приседящих к Дунаю, составились в начале XII века, потому только, что в то время там действительно оказывались русские поселения. Но это уже приводит нас, по крайней мере, к XI веку. Точно так же можно объяснять и список городов русских позднейшим господством галицких князей на Дунае и теми уделами, которые в XII веке русские князья получали здесь от византийского императора.

Обращаемся к византийским источникам. Мы привели в статье свидетельство Атталиоты, писателя современного, о разнохарактерности населения в дунайских городах после прекращения там греческой власти (в XI веке). Разнохарактерность эта существует помимо Печенежской орды, поселившейся между Балканами и Дунаем. Главные элементы, по крайней мере в городах, были славянские, что доказывается и назначением сюда из Византии Нестора, который вел свой род от славян – άπὸ 'Ιλλυριῶν δὲ τὸ γένος ἓλχοντα, Attaliota p. 205,9.

От Анны Комниной мы узнаем, что среди этого славянского населения были несомненно Русские: властитель одного из придунайских городов называется чисто русским именем Всеслава. Anna p. 182 Β ed. Par.: τοῦ τε Τατοῦ καὶ Χαλῆ ỏνομαζομένου καὶ τοῦ Σεσϑλάβου καὶ τοῦ Σατζᾶ, – τοῦ μὲν τὴν Δρίστραν κατέχοντος, τῶν δὲ τὴν Βιτζίναν καὶ τάλλα. – Βιτζίνα есть скорее Бичин (Дичин русского списка), а не Виддин, как мы написали по недосмотру в тексте статьи. Анна Комнина на той же самой странице (182 АВ) прибавляет, что когда вышепоименованные варвары (Татуш-Печенег, Всеслав и пр.) господствовали в придунайских городах, то «какой-то род скифский, подвергавшийся постоянному разбою Савроматов, снявшись с родины спустился к Дунаю; переселенцы вошли потом в соглашение с вышеуказанными властителями придунайских городов и стали тогда без опасения переходить на другую сторону Дуная, опустошая прилежащую страну, так что они захватили даже и некоторые городки. После этого, пользуясь некоторым спокойствием (перемирием), они пахали землю и сеяли овес и пшеницу» (γένος τι Σκυϑικόν παρὰ τῶν Σαυρομα-τῶν καϑ' έκάστην σκυλευόμενοι, ἀπάραντες τῶν оἲκоι κατῆλϑον πρὸς τὸν Δάνουβιν – σπεισάμενοι γοῦν μετ' αὐτῶν ἀδεῶς του λοιποῦ δίαπερῶντες τὸν Δάνουβιν ἐλήζοντο τὴν παρακειμένην χώραν, ώς καὶ πολίχνιά τινα κατασχεῖν. κἀντεῦϑεν έκεχειρίαν τινά σχόντες ἀροτριῶν-τες ἔσπειρον κέγχρους τε καὶ πυρούς). Что переселенцы не были Печенеги, хотя Скифами у Анны по преимуществу называются Печенеги, это доказывается самым способом ее выражений: «какой-то скифский род». Так она не могла говорить ο Печенегах, слишком хорошо известных из ее истории. Такой способ выражения употребляется в XII веке ο Русских (τὸ δ' ἔϑνος τῶν ῾Ρῶς Σκυϑικὸν ὄν, Zonar. II, 162 A Par). Известно, что и Русские назывались вообще Скифами, и в частности Тавроскифами: но этого последнего названия Анна не употребляет, и, таким образом, она не имеет никакого специального обозначения для Русских. Далее, переселенцы пришли на Дунай, теснимые Савроматами или Сарматами: мы знаем, что Сарматами у Анны Комниной называются Узы, или, что-то же – Куманы-Половцы. Уза, один из самых верных слуг ее отца, получивший свое имя от племени, к которому принадлежал по происхождению (р. 142 С: Οὐζᾶς δὲ τὴν κλῆσιν ϕερώνυμον ἐκ τοῦ γένους λαχών), называется Сарматом p. 195 D: ο τε Οὐζας καὶ ο Καρατζᾶς οἱ Σαυρομάται и р. 281 Β: τόν τε Οὐζᾶν (ἐκ Σαυροματῶν δὲ ούτος). Так как переселение «скифского рода» совершилось после утверждения Печенегов в пределах Византийской империи, то кто же мог быть всего скорее тесним Узами или Половцами, если не Русские? Мы указали в своей статье на то обстоятельство, что в смутное время, последовавшее за низвержением Михаила VII, придунайская вольница не принимала никакого участия в борьбе претендентов, тогда как Печенеги и даже Половцы спешили поживиться. В связи с этим мы поставили замечательный рассказ Атталиоты, одного из придворных Никифора Вотаниата, ο посольстве со стороны каких-то Скифов, живших около Дуная. Послы заявляли ο верности и готовности повиновения со стороны тех, кто их отправил. Для того, чтобы доставить удовлетворение вновь воцарившемуся императору, послы привели с собою несколько соотечественников, вступивших в связь с Печенегами при Михаиле VII, и подвергли их наказанию пред самим императором, называя поступок их схизмою и отступничеством (Attaliotap. 302 sq.: Οἱ δὲ περί τὸν Ἴστρον Σκύϑαι – πρέσβεις ἀπέστειλαν εἰς αὐτόν – καί τινας ἀποστάτας συνδυάσαι τοῖς Πατζινάκοις ἐπί τοῦ προβεβασιλευκότος διαγνωσϑέντας ἐνώπιον αὐτοῦ δέινῶς κατῃχίσαντο, τὸ σχίσμα πάντως παραδεικνυοντες καί τὴν ἀπ' ἐκείνου προφανεστάτην ἀπόστασιν). Скифы, приславшие послов, – не Печенеги, ибо они наказывают своих за участие в печенежских набегах на Византию; это не Куманы, ибо Атталиота и назвал бы их так, если бы это были они, уже будучи знаком с этим именем (см. р. 301:1). Замечательные выражения ο схизме и отступничестве тех Скифов, которые связались с Печенегами, заставляет думать ο родственном по вере с Греками придунайском населении – из среды его, нужно думать, были виновные – и ο дружественном отношении властителей, отправивших посольство.

Мы объясняем рассказ Атталиоты русскими известиями ο мирных сношениях русских князей с Византией при конце правления Михаила Дуки и начале царствования Никифора. Мы, во-первых, обращаем внимание на известие Татищева (II, 131. К. Н. Бестужев-Рюмин, О составе Русских летописей, Приложения, стр. 54): «Михаил царь Греческий ..... прислал ко Святославу послов со многими дары и обещании; прося его и Всеволода ο помощи на Болгар и Корсунян (?). Святослав же, согласяся со Всеволодом, хотел на Болгары сам итти с сыны, а Владимира сыновца и с ним сына Глеба послал на Корсунян; но вскоре сам разболевся послов отпустил, с тем, что сам немедленно пойдет, или сынов своих пошлет. По смерти же Святослава (25-го декабря 1076 г.) пришла от Грек ведомость, что Михаил умер, а царство приял Никифор (1078 г.). Всеволод же войско все распустил в домы, и сыны Владимира из Корсуня возвратил». Известий Татищева об отношениях Русских к Грекам никак нельзя отвергать без дальнейших рассуждений. В них что-то есть. Подобно тому, как сейчас приведенный отрывок совпадает с византийскими известиями, точно так же и другой рассказ – ο ссоре Святополка и Владимира с Алексеем и ο походе русских князей на Корсунь с Торками (Узами, Половцами?) и Козарами, относящийся к 1095 году (II, 156. Бестужев-Рюмин, в вышесказанном сочинении, стр. 58), совпадает с освобождением лже-Диогеновича Половцами из заключения в Корсуне и с походом тестя Святополкова Тугоркана на Византию. Нам думается, что еще не потеряна надежда открыть источник, из которого Татищев взял эти сведения, но в этом источнике Татищевым, вероятно, не все понято и многое искажено. Только в виде рискованной догадки мы можем пока предположить, что известный хорошо Корсунь поставлен Татищевым, пожалуй, не всякий раз на своем месте, и что в источнике Татищева был назван какой-нибудь похожий город (Корчунов, Камень?). К тому же почти году (1074), под которым Татищев помещает известие ο заключении союза между Михаилом VII и Святославом Киевским, относится пребывание в Константинополе русского митрополита Георгия (начальная летопись под 6581 = 1073 г. П. С. Р. Л. I, 78 сл.). Наконец, здесь же отмечено основание церкви Печерской в Киеве: «В се же лето основана бысть церквы Печерьская, игуменом Феодосьем и епископом Михаилом, митрополиту Георгию тогда сущю в Грьцех, Святославу Кыеве седящю». Предания, сохраненные Киевским Патериком, совершенно достоверно указывают, что первыми строителями церкви были художники, прибывшие из Царяграда, точно так же, как чрез несколько времени оттуда явились и живописцы (Памятники русской литературы XII и XIII веков, изданные Влад. Яковлевым, стр. 117 и 121). Все это указывает на дружественные связи русских князей с Константинополем в конце правления Михаила и в начале правления Вотаниата, и все это наконец подтверждается известием Атталиоты (р. 253 sq.) о русских кораблях вблизи Константинополя и ο Варяго-Руссах, сражавшихся здесь около 1078 года за права Михаила Дуки против одного из узурпаторов.

Кроме сочинений богословского содержания, толкований на книги Священного Писания нового и ветхого завета, кроме двух сочинений, драгоценных для истории древней Болгарской церкви (жизнь Тивериупольских мучеников и жизнь св. Климента, архиепископа Болгарского), знаменитый архипастырь Болгарии, один из образованнейших Греков своего времени, ученик прославленного и плодовитого полигистора и энциклопедиста Михаила Пселла, сам, до поступления на Охридскую кафедру носивший звание «магистра риторов» в Константинополе, – оставил нам несколько мелких произведений своего пера, одну речь, произнесенную пред императором, два послания и целое собрание писем, отправленных к лицам, занимавшим самое высокое положение при дворе императора Алексея Комнина и в церковной иерархии того времени.

Значение и важность этого рода сочинений при изучении византийской истории очень хорошо оценены покойным византинистом Тафелем, оказавшим такие большие услуги византийской науке изданием мелких сочинений Евстафия Солунского и отчасти Михаила Акомината, митрополита Афинского.

«История Византии», писал он, «требует не только новых исследований, но и новых источников, которых недостаток сведущие в этом деле давно ощущают с неудовольствием. Сочинения ученого митрополита Евстафия Фессалоникского и Михаила Акомината Афинского много поясняют век Комнинов в историко-литературном, политическом и церковном отношениях, особенно в царствование трех последних Комнинов, Мануила, Алексея II и Андроника. При всем том для точнейшего познания 1081–1204 годов мы все еще до крайности бедны источниками, если вспомним, как ничтожно, между греческими писателями того времени, число настоящих историков, из которых только один, Киннам, был современником своего героя, императора Мануила, а Вриенний и Анна писали уже довольно спустя после событий.... Славный период Алексея I и его доблестного сына и наследника Иоанна, без сомнения, также имел современных историков; но надежда отыскать сочинения писателей того времени, может быть, всегда будет оставаться тщетной.

«Этой бедности источников, в собственном смысле исторических, кажется, поможет обилие других современных сочинений, и поможет так, что нельзя пренебречь этой помощью: я разумею почти бесчисленное множество речей на разные случаи, писем (посланий) и подобных сочинений, в которых муза византийской истории пожертвовала собою на службу ораторскому красноречию. Эти источники, взятые в совокупности, представят богатую картину жизни, без следа погибшей, но проведенной в образовании и в порче образования, в непоколебимой вере и в отступничестве, в радости и в горе.... Подробный разбор их содержания вскоре убедит, что их надобно признать за источники для современной истории, как это и теперь уже можно с буквальною очевидностью доказать близкими отношениями Никиты Акомината (Хонского), в его повествовании ο царствованиях Андроника и Исаака Ангела, к речам митрополита Евстафия и многими другими примерами».

Прибавим к этому, что большая часть указанных сочинений явно имеет официальный характер, каковы, например, публичные речи к императорам: из таких памятников мы приобретаем множество подробностей – имен и предметов – для биографии, хронологии, географии и топографии, финансового управления, церковной статистики, равно и для объяснения поземельных отношений. (См. статью А. А. Куника «О трудах византиниста Тафеля», Ученые записки Имп. Академии Наук по I и III отделениям, том II, стр. 444–454).

Все то, что ученый Тафель говорил по поводу издания сочинений Евстафия Солунского и Михаила Афинского, вполне может быть приложено к такого же рода произведениям Феофилакта Болгарского. Различие только в том, что речи, послания и письма архиепископа Болгарского уже давно были изданы, тогда как большая часть важных, в историческом отношении, сочинений Евстафия и Михаила оставались в архивах до времен Тафеля. Различие весьма мало существенное, потому что труды Феофилакта Болгарского в старинных и редких изданиях были, можно сказать, также глубоко погребены, как если бы они разделяли судьбу многих драгоценных рукописей, до сих пор остающихся в книгохранилищах Эскуриала и Венеции. Мы не видим, чтобы кто-нибудь из ученых, излагавших историю Византии (Дебо, Финлей, Гопф), сколько-нибудь пользовался живым и непосредственным материалом, заключающимся в Венецианском издании трудов и сочинений Феофилакта. В последнее время перепечатка Миня (Migne, Patrologiae cursus completus) сделала этот материал более доступным. Его значение оценил один из немногих русских ученых, занимающихся историей Византии. Е.Е. Голубинский в своем «Кратком очерке истории православных церквей Болгарской, Сербской и Румынской» (Москва 1871 г.) сообщил некоторые извлечения из переписки Феофилакта для характеристики внутреннего состояния Болгарской церкви и слегка сделал несколько других указаний.

Тем не менее, нельзя сказать, чтобы сочинения Феофилакта Болгарского уже были введены в круг исторического исследования. Самый первоначальный, и поэтому самый важный, вопрос ο хронологии их еще не был подвергнут сколько-нибудь внимательному изучению. В недавно вышедшей второй части «Опыта Византийской хронографии» Муральта (Muralt, Essai de chronographie Byzantine 1057–1453, Bale et Geneve – St.Petersbourg, 1871) не только ничего не сделано в этом отношении, но еще гораздо хуже – большая часть указаний на Феофилакта сделаны совершенно бестолково и не на месте. Несомненно, что составитель хронографии совсем не раскрывал того или другого издания творений Болгарского архипастыря. Он знал ο его речах и письмах только из указаний, находящихся в церковных анналах Барония, и брал без всякого размышления оттуда свои отметки, которые даже на основании его собственного труда могут быть обличены в полной нелепости. Например, под 1079 годом у Муральта стоит: Nicephore (Вриенний) nomme Jean Arinos (искажение вместо «Αοινος, трезвый) archeveque de Bulgarie apres la mort de Jean. Итак, в 1079 году назначен был на Болгарскую кафедру Иоанн Трезвый, которому после наследовал Феофилакт (см. у Муральта под 1091 г. § 17). Несмотря на это, Муральт еще под 1073 и 1074 годами цитует письма Феофилакта ο делах болгарских, писанные, как легко убедиться при самом беглом чтении, в звании архиепископа Болгарского. Такие приемы в хронологическом сочинении, первое достоинство которого – совершенная точность, объясняют, мимоходом сказать, почему в своей статье мы ни разу не считали нужным сослаться на труд Муральта.

Здесь не место заниматься хронологией переписки Феофилакта, на которую нам пришлось сослаться только мимоходом. Этот вопрос потребовал бы довольно сложного и длинного исследования. Оставляя такую задачу до другого случая, заметим только, что после внимательного изучения можно принять, что почти все письма Феофилакта написаны в период между 1091 и 1108 годами. Самые интересные из них для характеристики внутреннего состояния Болгарии под византийским владычеством адресованы к великому доместику и родному брату Алексея Комнина Адриану и к кесарю Вриеннию. Но Адриан сделался великим доместиком с 1087 года, после смерти Пакуриана (Anna. 189 С), и умер в апреле 1105 года (Montfaucon, Palaeographia graeca p. 47): этим определяется хронология писем к Адриану и к Никифору Вриеннию, так как те и другие – и еще многие – имеют одно и то же содержание. В нескольких письмах Феофилакта совершенно ясно говорится ο нашествии Боэмунда на Византию, как это указано еще Дюканжем: поход Боэмунда относится к 1107 и 1108 годам, и это есть последняя точная дата, которую можно дать переписке Феофилакта. Этих замечаний пока достаточно.

Но мы обязаны несколько подробнее заняться хронологическим определением трех произведений Феофилакта другого рода, из коих одно служит издавна точкою отправления для всех соображений и догадок ο времени его вступления на Болгарскую кафедру, а два следующие приведены в довольно подробных изложениях в нашей статье и приурочены к важным историческим событиям.

Первое сочинение носит следующее заглавие: «Иже во святых отца нашего Феофилакта, архиепископа Болгарского, ο царском воспитании к Константину Порфирородному» (Παιδεία βασιλικὴ, Institutio regia). Здесь Феофилакт называет себя несколько раз учителем Константина.

Еще ученый Паги, в критических замечаниях на церковные анналы Барония, утверждал, что это сочинение несомненно доказывает, будто Феофилакт, воспитатель Константина Дуки, жил и действовал при Михаиле Дуке, а не при Алексее Комнине, как заключал Дюканж из писем Феофилакта.

Константин Порфирородный, сын Михаила Дуки и Марии из рода царей Грузинских, родился около 1074 года. Анна Комнина, которая считалась некоторое время его невестою, под 1081 годом замечает, что в этом году ему еще не исполнилось семи лет (р. 71 С). В 1076 году, следовательно, еще двух-трех лет, он был обручен с Еленою, дочерью Роберта Гвискара (Lupus Protospatarius, MG. SS. V, 60: Hoc anno (1076) dedit praefatus dux filiamsuam uurum imperatori Constantinopolis. Cp. Scylitz. p. 724 ed. Bonn.; Anna p. 23 B. 28 D. 29 C; Zonaras II, 288 D). Никифор Вотаниат, овладевший византийским престолом в 1078 году и низвергнувший Михаила Дуку, разорвал этот брачный договор и отослал Елену, которая находилась при Константинопольском дворе, к ее отцу. Сам Михаил Дука был заключен в монастыре Студийском, равно как и жена его с сыном Константином; потом бывший император был пострижен в монахи и сделался митрополитом Ефесским, а Мария, его жена, с нарушением церковных законов, была обвенчана с Никифором Вотаниатом, который уже и без того был женат два раза и, притом, его вторая жена была жива (Bryenn.р., 126 sq. ed Bonn; Zonar. II, 291 sq.ed. Par. и проч.). Вследствие этого политического, но преступного брака сын Марии от первого мужа Константин был возвращен во дворец и вместо простой черной обуви, которую надел после смерти отца, получил право носить разноцветную из шелковых материй (Anna p. 79 С). Когда Никифор Вотаниат в свою очередь был низвержен Алексеем Комниным, который был не задолго перед тем усыновлен Марией и вместе с своим братом пользовался ее покровительством (Anna p. 44 С sq.), то по просьбе матери и на основании прежде заключенных условий (ead. p. 46 D и 79 sq.) Константин Дука получил титул императора и право носить опять красную обувь, багряную одежду и царский венец, а имя его провозглашалось наряду с именем Алексея. Когда у Алексея Комнина родилась дочь Анна, в 1083 году (Anna p. 166 ВС), то она предназначена была сделаться женою Константина и вместе с ним наследницей престола. Имена Константина и Анны провозглашались в обычных многолетиях византийских (ἐν ταῖς εύφημίαις) непосредственно за именами Алексея и супруги его Ирины (ead. p. 167 С). Но по истечении некоторого времени вдовствующая императрица Мария и ее сын, обрученный с дочерью Алексея, потеряли расположение последнего, и их положение изменилось. Об этом прямо говорит Зонара, не щадивший в своем сочинении императора Алексея Комнина и не желавший скрывать его неблагодарности. Императрица Мария, которая сначала жила с приличною ее сану обстановкою в своем дворце при Манганском монастыре (Annap. 80 AB; Zonar. II, 296 CD), должна была, по словам Зонары, снять с себя светскую одежду и надеть черную монашескую; она сделала это на половину добровольно, на половину по принуждению. У ее сына Константина точно так же были отняты пурпуровые сандалии; звание самодержца и титул императорский остались за одним Комниным (Алексеем) (Zonar. I. с). Когда это произошло, Зонара определительно не указывает. Но мы находим некоторые хронологические намеки в VI книге Алексиады, где Анна рассказывает ο своем рождении и ο судьбе своего детства (р. 167 Β sq.). Упомянув ο своем появлении на свет, она продолжает: «Так как Константин, сын прежнего императора Михаила Дуки, еще соцарствовал (συμβασιλεύοντσςἔτι) самодержцу и моему отцу, подписывался вместе с ним красными чернилами на дарственных грамотах и следовал за ним в торжественных процессиях с тиарою на голове, и так как он провозглашался в многолетиях на втором месте, то и я (обрученная с Константином) должна была упоминаться в этих возглашениях, так что в надлежащее время предначинатели возглашения вместе произносили имена Константина и Анны. Это исполнялось довольно долгое время». Далее цесаревна рассказывает, как ее родители, после рождения второй дочери, страстно желали иметь сына и как молились об этом Богу; в течение одиннадцатого индикта (1087–1088 г.) у них наконец рождается младенец мужеского пола; описывается радость отца и матери и всех подданных; впрочем, искренность ликования последних Анна заподазривает. «Итак, желая возвести этого сына в достоинство самодержца и оставить ему Ромейскую империю как бы в виде наследства, они (Алексей и его супруга Ирина) удостоили его святого крещения в Великой церкви и (царского) венца. Вот что случилось с нами, родившимися в пурпуре, при самом начале нашего бытия».

Рассказ Анны, проникнутый горечью и сдержанным ропотом, заставляет думать, что именно рождение брата было причиною той перемены в ее судьбе и, следовательно, судьбе ее нареченного супруга, которую она называет предзнаменованием будущих несчастий своей жизни. Известно, что отношения между братом и сестрой остались навсегда враждебными, что Анна замышляла, после смерти отца (1118 г.), лишить Калоиоанна престола, и что она должна была потом удалиться в монастырь. Обращаясь к судьбе Константина и его матери, мы предполагаем, что охлаждение между ними и Алексеем точно так же было следствием появления на свет мужеской отрасли в царственном семействе Комнинов. В 1092 году, как будет ниже показано, Иоанн был действительно провозглашен императором и соправителем своего отца. Около этого времени, нужно думать, прекратились возглашения Константина и Анны, ο которых последняя так сожалеет; около этого времени Константин Дука лишился императорского титула. Принимая слова Зонары в точном буквальном смысле, мы должны предположить, что Константин потерял свое высокое положение несколько ранее провозглашения Иоанна императором, ибо Зонара говорит, что некоторое время титул царский оставался у одного Алексея Комнина. На существование охлаждения между императором Алексеем и его прежнею благодетельницей и названною матерью около 1090 года указывает и следующее обстоятельство: Анна Комнина воспитывалась первоначально в доме царицы Марии и только на восьмом году возраста была взята оттуда своим отцом (Anna p. 72). Так как она родилась в декабре 1083 года, то этот факт относится к 1090–1091 годам. Совпадение его со временем провозглашения сына Алексеева императором не лишено значения. Итак: 1) Константин Дука носил титул императора несомненно со времени воцарения Алексея Комнина до 1083 года и еще несколько лет после этого года; 2) он потерял этот титул около 1090–1091 года; 3) что касается до времени, когда его мать оставила царский образ жизни и начала вести монашеский, надев черную одежду, то, быть может, это случилось несколько ранее, чем у ее сына был отнят императорский титул, ибо Зонара ставит впереди изменение в ее положении; во всяком случае это произошло не тотчас после воцарения Алексея, а в такое время, когда можно было подозревать некоторое принуждение, то есть, существование вышеупомянутого охлаждения, следовательно около 1088–1090 годов. Полного разрыва, впрочем, не было и в 1091 году. Мария, несмотря на монашескую жизнь, владела обширными поместьями в разных местах империи (Anna p. 255 С); ее сын Константин еще в 1093 году пользовался покровительством и благосклонным вниманием Алексея (Anna р. 247 D. 250 С). Но императрица Мария, страстно любившая своего сына и вступившая некогда в союз с Комнинами против своего второго мужа Никифора Вотаниата с целью обеспечить за сыном наследство престола, таила в своей душе неудовольствие; если верить Анне Комниной – а причины не верить нет, – она была замешана в одном заговоре против императора Алексея, открытом именно в 1093 году, и не соглашалась на убийство его, на что были готовы другие заговорщики, ее родственники (Anna p. 261 Β). Алексей Комнин не хотел подвергнуть свою прежнюю благодетельницу и союзницу, свою мать по усыновлению, какому-либо открытому преследованию или суду, но, разумеется, прежних дружеских отношений или даже благосклонного внимания с его стороны не могла ожидать ни сама Мария, ни ее сын. Из писем Феофилакта мы знаем, что она жила после на одном из островов, служившем при прежних императорах местом ссылки. Неизвестно, выдал ли бы Алексей свою дочь Анну за Константина, если б этот дожил до ее совершеннолетия. Он умер, по словам Зонары (II, 298 D), ее женихом (ἐπὶ τῇ μνηστείᾳ), а в 1097 году Анна была уже замужем за Никифором Вриеннием (Anna р. 295 D), будучи тогда 14-ти лет от роду (Дюканж, в примечании к сейчас указанному месту, делает ошибку, предполагая, что Анна родилась в 1086 году).

Теперь мы легко можем определить, к какому времени относится сочинение Феофилакта ο царском воспитании. 1) Оно писано тогда, когда Константин Дука, с одной стороны, еще носил императорский титул и знаки императорского достоинства (Institutio regia, pars II, cap. 27,Migne, Patrol, gr. t. 126 col. 285: οἶδα γάρ, ὦ κράτιστε βασιλεῦ, ὅτι τα κόκκινά σοι ὑποδήματα καὶ ἐν δύματα τοῦ πυρός εἰσι σύμβολα), а с другой – его мать вела монашескую жизнь, носила власяницу и черное облачение (ibid., I, cap. 7, col. 260); следовательно, не при Михаиле Дуке, женою которого была Мария и с которым она разделяла престол и блестящую придворную жизнь, и не при Никифоре Вотаниате, когда Константин Дука не носил пурпура. Оно писано при Алексее Комнине, и притом не в первые годы его правления, но не позже 1091 года, всего вероятнее – около 1088 или 1089 года. 2) В эти годы Константину было около 14–15 лет, что вполне согласно с описанием его Физических занятий (ibid., I, с. 4, col. 257: он отличается в искусстве верховой езды, ловко владеет копьем и луком, никому не уступает в смелости на охоте и пр.); что, далее, вполне согласно с его умственными занятиями, имеющими своею целью облагорожение языка, развитие ума, приобретение исторических познаний под руководством многих наставников (ibid. I, 13, col. 265).

Среди многих наставников занимает место и Феофилакт, тогда еще не носивший архиепископского сана. Он прямо называет себя учителем Константина и гордится этим званием. Что в это время, то есть, в 1088–1089 годах, Феофилакт не занимал еще архиепископской болгарской кафедры, это не подлежит ни малейшему сомнению, несмотря на довольно, впрочем, странное заглавие сочинения. Феофилакт не только не упоминает ни одним словом ο высоком духовном сане, не только ни слова не говорит ο Болгарии, что составляет постоянную тему его писем, но прямо называет себя жителем столицы, «счастливого» Константинополя (ibid. I, 3,col. 256: οὐχ ὁρᾳς γάρ τοι και τους τῶν δένδρων καρπούς, οἷς ἐντρυϕῶμεν οἱ τῆς εὐδαίμονος οἰκήτορες πόλεως). Этим устраняются как возражения ученого Паги против указаний Дюканжа, так и все другие предположения, между прочим и то, которое высказано в предисловии к русскому переводу Толкования Феофилакта на Евангелие (Благовестник, Ч. I, стр. 7, в приложениях к Правосл. Собеседнику 1855 г.).

Второе сочинение Феофилакта, имеющее для нас первостепесную важность и несколько раз приводимое в статье, есть его речь к императору Алексею Комнину. Несмотря на то, что она не имеет даты, мы отнесли ее к 6-му января, к празднику Крещения. Феофилакт говорит в своей речи ο юном сыне Алексея и его супруги Ирины, который уже присутствует при торжестве, «смотрит уже с острым вниманием», но еще представляется «птенцом, ожидающим крыльев». Оратор обращается к отцу с такими вопросами: «Но почему ты, отец, оказываешься в отношении к сыну более медлительным, чем требует сама природа? Почему не определяешь царем царственного сына, но отлагаешь желаемое провозглашение? (Τί μὴ τὸν βασιλέα υἱὸν καὶ βασιλέα γνωρίζεις, ἀλλ' ἀναδύῃ τὴν ποϑουμένην ἀνάρρηση. Cap. 7, Migne, t. 126 col. 301). Почему не даешь имени тому, кто участвует по природе в самой вещи (означаемой именем)? Но если бы ты даже не хотел, непреложный закон природы таков, что львиный детеныш будет львом». Итак, хронологические границы, в которых должна поместиться речь Феофилакта, очень тесны. Мы знаем год рождения Иоанна – это одиннадцатый индикт, то есть, 1087–1088 год. Мы имеем возможность определить совершенно точным образом время, когда Иоанн был провозглашен императором. Само собою разумеется, что оно будет находиться не в дальнем расстоянии от произнесения речи. Феофилакт мог обращаться со смелыми вопросами к отцу, только зная его намерения, зная, что запрос будет приятен. Точные указания на время провозглашения Иоанна императором представляют документы Неаполитанского архива (Regii Neapolitani archivi monumenta, vol. V), с обозначением византийских императоров, номинальная власть которых признавалась в Италии и после ее фактического прекращения. Приводим ряд тех, которые обозначены первым годом соправления Иоанна.

1) № 457 (V, 146). In nomine domini Dei salvatoris nostri Ihesu Christi imperante domino nostro Alexio magno imperatore anno duodecimo, sed et Iohannes porfilogenito (sic) magno imperatore eius filio anno primo. die quinta decima mensis nobembrii indictione prima. Neapoli. Двенадцатый год царствования Алексея начался с апреля 1092-го года, в ноябре же этого года Иоанн известен в Неаполе как соправитель отца.

2) № 458 (V, 148). Alexio – anno duodecimo, sed et Johannes porfilogenito – anno primo. die nona mensis Decembrii indictione prima.

3) № 462 (V, 157). Iohannes – anno primo. die quinta decima mensis Februarii indictione prima. – Февраль 1093 года.

4) № 463(V, 159). Iohannes – anno primo. die sexta mensis Martii.

5) № 464 (V, 165). Iohannes – anno primo. die nona mensis Aprelis.

6) № 467 (V, 174). Imperante domino nostro Alexio magno imperatore anno tertiodecimo, sed et Iohanne porfilogenito magno imperatore eius filio anno secundo. die prima mensis Septembrii indictione secunda.

Итак, в ноябре 1092 года был первый год царствования Иоанна, а в сентябре 1093 года уже второй. Нужно думать, что именно при наступлении нового (сентябрьского) года в 1092 году Иоанн и объявлен был императором.

Обращаемся к речи Феофилакта. Она произнесена между 1088 годом и сентябрем 1092 года; в ней говорится ο борьбе с Печенегами и ο заключении с ними мира. Так как события этих годов очень подробно описаны у Анны Комниной, то нам нужно было только отыскать тот год, в который был заключен мир с Печенегами, что мы и сделали. Анна говорит ο мире с Печенегами, заключенном, по ходу ее рассказа, с наступлением зимы 1089–1090 года. Далее, она произнесена в такой день, когда существующий обычай требовал этого, на что указывается в самом приступе оратора. В одном драгоценном рукописном сборнике Эскуриальской библиотеки, оглавление которого напечатано Миллером в описании эскуриальских греческих манускриптов (Е. Miller, Catalogue des manuscrits grecs de la bibliotheque de l'Escurial, Paris 1848), мы находим целый ряд указаний, что византийский церемониал XII века требовал произнесения речи пред императором в праздник светов, то есть, в день Богоявления (см. стр. 208 сл.). Тут же указана причина, почему один раз речь произнесена ранее обычного дня: император отправлялся в поход. (Ср. также стр. 211 сл.). Нужно думать, что обычай, существовавший до последнего времени в наших семинариях, по которому ученики риторики говорили в Рождественский праздник речи пред архиереем, ведет свое начало от этого византийского обыкновения.

Определив время, когда произнесена речь Феофилакта к Алексею Комнину, мы должны сделать, на основании ее, еще два замечания. Речи в праздник светов произносятся главным официальным ритором, который заведует Константинопольской риторической школой. В конце своей речи Феофилакт обращается к своим спутникам, сопровождавшим его во дворец: «Я теперь, дети мои, поставил основу драгоценной одежде царского благохваления, а вы должны на ней выткать свою ткань. Я для того и передал вам свое искусство, чтобы драгоценная одежда была как можно пестрее и совершеннее» (Migne, t. 126 col. 305). По оглавлению Эскуриальского сборника, крещенскую речь также произносит обыкновенно магистр риторов. Не следует ли из этого заключить, что и в начале 1090 года Феофилакт не был еще Болгарским архиепископом? Из одного письма, принадлежащего Феофилакту, мы видим, что, получив сан архиепископа, он не сохранил звания магистра риторов. «Кто бы собрал вокруг меня хор риторов, чтоб я, сделавшись их корифеем, чем я был некогда, и подав им тон, сообща исполнил словесный танец», пишет он, сбираясь восхвалить одного из близких родственников императора и прося его доказать свое расположение к архиепископу покровительством его родным на Еврипе (Евбее, Негропонте) и в Греции (см. письмо № 2 из сборника Ватиканского, Migue, t. 126 col. 309 и 312).

Второе замечание по поводу речи Феофилакта императору Алексею будет опять касаться Константина Дуки. Почему Феофилакт, прославляющий братскую любовь и совокупное управление империей сыновей Анны Далассины – Алексея и Исаака, не упомянул ни даже одним словом ο другом императоре, своем ученике? Не заключается ли причина именно в его приглашении, обращенном к Алексею, провозгласить императором сына Иоанна, то есть, не понимал ли тонкий оратор, что при существовании у Алексея собственного наследника, при охлаждении его к Марии и Константину, благоразумие и приличие требует пройти молчанием эти отношения?

Третье и последнее сочинение Феофилакта, ο котором мы должны сказать несколько слов для объяснения места, данного ему в статье, есть его знаменитое послание ο заблуждениях латинян. В примечании, сопровождающем сделанные нами извлечения из этого сочинения, указано лицо или, лучше сказать, лица, к которому или к которым обращено послание. В тексте отмечены те выражения, которые указывают на какие-то, как будто предстоящие, прения с латинянами, на имеющийся в виду случай, когда латиняне могут представить свои обвинения против греческой церкви, и т. д. Нам кажется, таким образом, что самое содержание послания ο заблуждениях латинян и его тон дают право сопоставить его появление с известием Готфрида Малатерры, писателя современного, ο соборе, предположенном на 1091 год в Константинополе с целью примирения обеих церквей. Мы можем прибавить к этому, что послание писано Феофилактом уже в звании архиепископа, как это прямо сказано в самом начале, следовательно, после 1089 и не в начале 1090 года. Оно писано не позднее 1108 года, потому что около этого времени прекращается переписка Феофилакта с друзьями и покровителями, что предполагает конец его деятельности и самой жизни. Что послание написано архиепископом Болгарским не из одной потребности высказать свой взгляд на причины церковного разделения, взгляд, не многими разделяемый, хотя весьма авторитетно развитый еще патриархом Антиохийским Петром, это видно из вступительных строк сочинения, где сказано, что «настоящее время, как суровый и грубый привратник, как бы выталкивает этот вопрос на обсуждение». Есть известие ο дальнейших сношениях между Греками и латинянами в промежутке между 1090 и 1108 годами в видах обсуждения того же самого вопроса ο соединении церквей. Греки присутствовали на «всеобщем» соборе, созванном папою в городе Бари в 1098 году, и подняли вопрос об исхождении Святого Духа, но были, будто бы, побеждены в диспуте Ансельмом Кентерберийским (Florentii Wigorniensis historia, MG. SS. V, 564. Cp. Lupus protospat., MG. SS. V, 63. Об этих попытках примирения церквей в XI и XII в. есть статья игумена Арсения в Журнале Министерства Народного Просвещения Ч. 133 (1867 г.), Отд. II, стр. 499 сл.: там, на стр. 503, говорится и ο соборе Барийском). Но едва ли Барийский собор 1098 года так близко интересовал клир Софийской церкви в Константинополе; Греки, спорившие на нем с Ансельмом, могли быть просто местные Греки, Притом, 1098 год – это не было уже такое суровое время, как предшествовавшие годы. Мы наконец прибавляем в дополнение и подтверждение к свидетельству Малатерры ο соборе, предполагавшемся в Константинополе, указания, находящиеся в догматической истории Георгия Метохиты (Novae patrum bibliothecae ab Angelo Maio editaet. VIII a Iosepho Cozza absolutus, Romae 1871, pars II, c. 16 p. 21). Латинствующий Грек рассказывает, что Алексей Комнин, по вступлении на престол, несмотря на многие заботы и великие предприятия, был сильно занят вопросом об уничтожении схизмы; думая, что прежде с обеих сторон дело было ведено нехорошо, он «составил суд, собрал собор епископов» (ἀρχιερέων συναϑροίζει κατάλογον), предложил им примириться с западною церковью, порицал разделение, указывал на его бесполезность и вред и настаивал на не каноничности исключения папского имени из диптихов. Подробное изложение всего этого Метохита читал в каком-то документе, хранящемся в архиве, в котором желающий и может найти более полное и ясное объяснение. Метохита знает, что старания Алексея не достигли цели, но не умеет указать настоящей причины такой неудачи.

Приводим прежде всего замечания Зибеля, сделанные в его классическом сочинении ο первом крестовом походе, первую часть которого составляет критика источников и литературы для истории этого великого события:

«Аббат Гиберт в своей истории крестового похода дает нам первое известие об этом послании и сообщает его содержание довольно подробно. Сверх того, мы имеем другую копию послания в сборнике Мартеня (Martene, Thesaur. anecdot., I, col, 267 сл.), во многих отношениях до того сходную с изложением Гиберта, что на этом основании высказаны были весьма положительные сомнения против подлинности всего документа. Критика принимала в расчет молчание греческих источников, ссылаясь на заметную часто недостоверность Гиберта, и объявляла редакцию Мартеневского сборника за одно из монашеских упражнений, обыкновенных в средние века, за вольную переработку Гибертова текста. К тому же, некоторая странность содержания не могла быть отрицаема; в документе не встречали высокомерного канцелярского стиля Греческой империи и находили, в виде приманки для христианских крестоносцев, неприличную похвалу восточным женщинам, совершенно ребяческую в устах византийского властителя.

«Я очень далек от того, чтобы защищать подлинность Мартеневского послания; вероятность предполагаемой переработки бросается в глаза сама собою, и до сих пор недостает какого-либо положительного удостоверения в его пользу. Но я тем более считаю нужным взять под защиту Гиберта, которому, как увидим ниже, не так легко взвалить на плечи обвинение в вымысле. Куда приведет нас – в истории этого времени, и прежде всего относительно греческих дел – тот чисто отрицательный прием исторических доказательств, на основании которых отказывают в вере сведущему западному писателю, потому только, что Византиец умолчал, что его император умолял ο помощи какого-то фландрского графа? В высшей степени вероятно, что Гиберт получил упомянутое сообщение непосредственно от самого графа. Мне кажется, что мы можем удивляться странности содержания, но не должны отвергать совершенно того, что, наряду с известиями Альберта (Ахенского) и Вильгельма (Тирского), никогда не подвергавшимися сомнению, представляется все-таки фактом, не выходящим из ряда совершенной обыденности».

Мы, со своей стороны, пришли к убеждению, почти диаметрально противоположному мнению Зибеля. Мы считаем документ, как он сообщается у Мартеня, совершенно подлинным и, допуская, что Гиберт имел его под рукой, и следовательно не обвиняя этого писателя в совершенном вымысле, утверждаем, что аббат монастыря Ножанского прибавил некоторые собственные украшения, и что именно то, что есть особенно странного в Гибертовом изложении послания, принадлежит только самому Гиберту.

Сообщаем, во-первых, более подробную историю документа. В первый раз его напечатал не Мартень, а Дюканж в своих комментариях к Алексиаде Анны Компиной <р. 201 D>. Но следует думать, что Дюканж имел в руках список или слишком ветхий, или очень неразборчивый. Документ напечатан в издании Дюканжа со многими пропусками: недостает иногда нескольких слов, а иногда и целых строк. Очень замечательно, что везде, где должно бы стоять имя Печенегов, стоит ряд точек: Дюканж или не мог угадать настоящего чтения, не мог прийти к мысли, что крестовый поход, по мысли восточного императора, назначался первоначально не против одних Сельджуков, а прежде всего против Печенегов, или же он не хотел делать даже легкую попытку к восстановлению текста либо стертого, либо неразборчивого. Из того обстоятельства, что точки стоят всегда и непременно там, где после явились Печенеги (в изданиях Мартеня), можно, конечно, заключить, что список документа, находившийся в руках Дюканжа, скорее был неразборчив, чем ветх. Но – что особенно важно – Дюканж указывает, откуда он взял свой документ, и приводит его с надписанием, которого нет в Мартеновских изданиях. Он взял документ из рукописного кодекса, содержавшего в себе иерусалимскую историю (Historia Hierosolymitana, то есть, историю первого крестового похода) Роберта Монаха. Жаль, что он при этом ни слова не сказал ο самом кодексе, откуда он и какого века. Роберт Монах, современник первого крестового похода, присутствовал на Клермонтском соборе; списки его сочинений очень древни: в Париже – XIII века, в Монпеллье – XII века, в Компьени – XII века. Надписание, которое в кодексе Дюканжа стояло наверху послания, было следующее:

«Послания такого содержания (hoc exemplar epistolae) за четыре года до славного пути Иерусалимского отправлены были Константинопольским императором ко всем западным церквам, но особенно (praecipue tamen) к графу Роберту Фландрскому; ибо оный граф уже воротился от гроба Господня с посохом и сумой, и во время сего путешествия они увиделись и имели между собою приветливый и дружественный разговор. Но означенный император, как сам жалуется в своем письме, был крайне утеснен проклятым народом языческим (a nefanda gente paganorum), над коим власть держал Солиман старый, отец младшего Солимана (то есть, того, которого наши впоследствии победили в воинственном столкновении, как упоминает об этом сия книга, и принудили бежать). По сему не мало нужно удивляться, от чего сказанный император всегда имел такую ядовитую душу (venenosum animum) против наших и не побоялся воздать злом за добро».

После Дюканжа документ, в более исправном виде, но неизвестно по каким спискам, был напечатан Мартенем, и не однажды, а два раза: сначала в Thesaurus anecdotorum novus, Paris. 1717 года, потом в Veterum scriptorum et monumentorum historicorum, ecclesiasticorum, dogmaticorum, moralium amplissima collectio, Paris. 1724–39 (t. I, col. 572 sq.). Второе издание документа у Мартеня не представляет никакого существенного отличия от первого, за исключением более правильного и ясного чтения некоторых слов. Так, в первом издании напечатано: imperium christianorum Graecorum augustiatur – a Pineinaois et Turcis, а во втором: – а Pincinnatis et Turcis; далее – в первом издании читается: semper a facie Turcorum et Pinemacorum fugio, во втором: a facie Turcorum et Pincinatorum fugio. Но одно слово, очевидно, лучше прочитано в первом издании, чем во втором, именно: в первом: regiones et insulae – usque Thracias ab eis jam invasae sunt, а во втором: usque Tachias. <См. ниже, стр. 164>.

Переходим к вопросу ο том отношении, которое существует между изложением послания у Гиберта Ножанского (de Novigento) и между Дюканже-Мартеневским документом, выдающим себя за самое подлинное послание.

Гиберт, аббат монастыря Ножанского (sanctae Mariae de Novigento, Nogeant sous Coucy), известный своей автобиографией (De vita sua), есть также автор истории первого крестового похода, носящей заглавие: Gesta Dei per Francos sive Historia Hierosolymitana. Первая часть этого сочинения, которая нас прежде всего интересует, написана или в 1108 году, или не далее как в 1109. Гиберт говорит в ней ο походе Боэмунда на Византию, как ο событии, еще продолжающемся, и ожидает от него больших результатов – низвержения с престола Алексея Комнина. В пятой главе (первой части) ученый аббат сообщает содержание того послания, с которым Византийский император обратился к графу Фландрии.

Причина, почему Алексей, нуждаясь в помощи Запада, обратился именно к Роберту старшему, заключается в прежнем знакомстве: Фландрский граф «отправился некогда в Иерусалим ради молитвы и случайно, имея на пути Константинополь, говорил с самим императором, вследствие чего, внушив большое к себе доверие, сделался первым его прибежищем в испрошении помощи». «Самого письма» говорит Гиберт «я не хочу помещать в своем сочинении, но сообщу только нечто из его содержания, выразив при том это собственными моими словами» (Col. 693: Ipsam autem epistolam, quam inserere opusculo isti omnino piguit, quaedam ibidem dictorum, verbis tamen vestita meis, proferre libuit).

Гиберт сообщает затем из письма императора жалобы на превращение христианских церквей в мечети, в конюшни, в стойла для мулов и других животных; на убийства, совершаемые над христианами, на насилия, которым подвергаются греческие девы и жены и даже лица мужеского пола. Все изложение здесь очень близко к тому, что мы читаем в Мартеневском документе; но есть стилистические отличия, которые не говорят в пользу первоначальности Гибертова текста сравнительно с текстом Мартеня и Дюканжа.

У Гиберта Алексей Комнин пишет: «впрочем, я не буду говорить напрасно об убиении католиков, потому что умершим в вере предстоит воздаяние жизни вечной, а оставшиеся в живых под игом жалкого рабства ведут жизнь, как я думаю, горчайшую самой смерти». Этого странного риторического перехода от убийств, совершенных Турками, к насилиям над живыми нет в документе Мартеня и Дюканжа; точно так же нет там и слова католик. Описав мерзкие и срамные насилия неверных над христианами, аббат Гиберт заставляет Восточного императора писать: «Не щадя женского пола, что еще может быть извиняемо ради требований природы, они обращаются и на мужеский, перенося на него злое зверство, нарушая законы человечества». Опять в документе Мартеня, который впрочем совершенно близок к Гиберту, нет этого неуместного извинения турецким злодействам. Относительно ужасной смерти одного епископа, ο чем в документе упомянуто мимоходом, в одной строке, у Гиберта снова стереотипные фразы монаха-проповедника ο похоти, «которая чем чаще погашается, тем более живым пламенем возжигается» и т. д. Впрочем, это последнее место, вопреки изданию, которое у нас находится под руками (и в котором оно отмечено кавычками), мы готовы считать за одно из размышлений, сопровождающих у Гиберта выдержки из письма.

Затем Гиберт Ножанский следующим образом передает дальнейшее содержание письма к графу Роберту: «После рассуждения, со многими жалобами, об осаде Константинополя, которой он всего более опасался, и которая уже предстояла после перехода (то есть, Турками) пролива св. Георгия, он (император) между прочим пишет, что, если нам не представляется другого повода помочь ему, то, как он утверждает, знаменитейший город в высшей степени достоин всякой помощи ради шести Апостолов, тела которых там погребены, дабы они не были сожжены огнем или ввержены в морскую пучину».

Соответственно этому в документе Мартеня – исчисление провинций, занятых Турками, до самой Фракии, указание на то, что у Греков остается почти один Константинополь, который, однако, они угрожают скоро отнять, упоминание ο двухстах кораблях, построенных для них (то есть, для Турок Чахи) Греками, ссылка на помощь, оказанную в прошедшем году Грекам латинскими христианами. И тут же замечательное сознание Алексея, что он бегает пред лицом Турок и Печенегов, и, наконец, гораздо более подробное вычисление мощей и святынь Византийских.

Оставив в стороне другие святыни, перечисленные в документе, аббат Гиберт останавливается на главе св. Иоанна Крестителя и пользуется упоминовением об этой святыне в письме Алексея для доказательства, что Анжерские монахи совершенно ложно хвалятся такой же точно святыней. Вопрос о святых мощах занимал ученого аббата Ножанского; он написал об этом целое сочинение (De pignoribus sanctorum. Migne, Patrol, lat. t. 156 col. 611–680). Но во всяком случае замечательна его уверенность в подлинности и авторитете послания к Роберту Фландрскому, если он пользуется им в ущерб интересам католичества.

В самом конце у нашего автора приводятся слова, которые будто бы были написаны Византийским императором и в которых этот последний будто бы соблазнял Франков прийти к нему на помощь красотою греческих женщин, как будто, прибавляет ученый аббат, – греческие женщины в каком-либо отношении превосходили французских. Затем следуют довольно нелепые рассказы ο законодательстве Византийского императора Алексея Комнина, показывающие, что сведения Гиберта ο Востоке не всегда были получаемы из чистых источников, и что ножанский аббат был весьма дурно расположен к Грекам и повелителю их. В конце главы он изъявляет желание, чтобы Боэмунду удалось исполнить то предсказание, которое сделала матери Алексея одна волшебница, именно, что сын, имеющий от нее родиться, будет лишен царства одним Франком.

Внимательный читатель должен остановиться на том обстоятельстве, что в конце документа, сообщаемого Дюканжем и Мартенем, нет той неприличной похвалы красоте греческих женщин, которую мы находим у Гиберта.

Что же следует из нашего сличения Мартеневской редакции послания и его изложения Гибертом?

Обе редакции – и полная у Мартеня, и сокращенная у Гиберта – находятся в таком несомненном и близком родстве одна с другою, что, действительно, нельзя их считать самостоятельными, но одна непременно происходит от другой.

Никак нельзя думать, чтобы более полная редакция была переработкою более краткой редакции Гиберта, монашескою подделкою именно на тему, сообщенную Гибертом. 1) Полная редакция, как мы ее читаем у Мартеня, сообщает гораздо более верных и точных исторических Фактов, чем их находится в изложении Гиберта Ножанского. Гиберт Ножанский, подобно всем западным историкам крестовых походов, ничего не знает об одном из главных врагов Византийской империи, именно ο Печенегах; в самом изложении послания Алексеева у него нет ни одного места, в котором упоминалось бы об этих кочевниках. Между тем документ, сообщаемый Мартенем и Дюканжем, несколько раз называет Печенегов и указывает на их грозную роль в печальных судьбах империи. Из Анны Комниной мы знаем, что Алексей Комнин действительно несколько раз бегал от этих свирепых врагов, что они не задолго до прихода крестоносной рати являлись пред воротами Константинополя. Гиберт Ножанский ничего не знает ο флоте, построенном для Турок малоазиатскими Греками, а редакция Мартеня упоминает об этом Факте, известном нам по книге цесаревны Анны, и т. д. 2) Приведенное у Дюканжа надписание, которое носил документ, приложенный к сочинению монаха Роберта, указывает на год отправления письма к графу Роберту, чего опять нет у Гиберта, и указывает совершенно верно, если мы будем считать началом Иерусалимского пути Клермонтский собор или даже движение народных масс с Петром Пустынником и другими. 3) В краткой редакции Гиберта есть некоторые странные места, обличающие церковную монашескую риторику, есть в отдельных случаях бросающаяся в глаза, надутая амплификация, в сравнении с которой полный текст является более естественным, простым и на сей раз даже более кратким. 4) В редакции Мартеня нет крайне странного места ο греческих женщинах, что, очевидно, прибавил от себя аббат Гиберт.

Итак, остается сказать то, что говорил в сущности и сам автор краткой редакции послания. Гиберт передавал своими словами и с большими сокращениями (нечто, quaedam) более полный текст послания, именно тот самый текст, который мы теперь имеем в изданиях Дюканжа и Мартеня. Известно, что аббат Ножанский был необычайно высокого мнения ο себе, своей учености и своих литературных талантах. Ему не нравился стиль послания, и вот он в некоторых местах придал ему более приличную, по его мнению, форму, прибавил своей риторики и, сверх того, одну пикантную черту, что совершенно соответствует его литературному характеру.

Для дальнейших соображений мы должны предварительно указать еще на одно обстоятельство, которое осталось неизвестным Зибелю и до сих пор не было никем замечено. Полный текст послания существовал в начале XII века и был известен не одному Гиберту. Мы не хотим говорить ο заглавной приписке в иерусалимской истории монаха Роберта. Есть другой писатель, который приводит, не указывая, впрочем, на источник, отрывок из послания императора Алексея к графу Роберту Фризу, именно ту его часть, которая подверглась самому сильному сокращению у Гиберта Ножанского. Гуго из Флери, автор «деяний новых королей Французских» (от Карла Лысого до Людовика VII), посвящавший свои сочинения то Адели, жене Стефана Блуа, дочери Вильгельма Завоевателя, следовательно, племяннице графа Роберта Фландрского, то Матильде, внучке Вильгельма, дочери Генриха I Английского, и вообще литератор, имевший самые высокие связи, пред которым могли быть открыты семейные архивы царствующих домов королевской Англии и графской Фландрии, воспользовался документом, доставшимся в его руки, при описании Клермонтского собора и отчасти вложил в уста папы Урбана то, что было написано императором Алексеем в послании к графу Роберту к самому папе и что, вероятно, было прочитано на соборе. Благодаря документу, находившемуся в его руках, Гуго Флерийский, один из всех западных историков первого крестового похода, упомянул на ряду с Турками и ο Печенегах (см. MG. SS. IX, 392: imperium enim orientale a Turcis et Pincenatis graviter infestabatur) и мог перечислить провинции и острова, потерянные Греками, равно как и главные, но все-таки многочисленные святыни, хранившиеся в Константинополе: все это, повторяем, с буквальным тождеством в отношении к редакции послания, изданной Дюканжем и потом Мартенем.

Мы не имеем подлинных актов Клермонтского собора и не знаем действительной речи Урбана II; позднейшие историки, как Вильгельм Тирский, при ее передаче более упражнялись сами в ораторском искусстве, чем заботились ознакомить потомство с искусством паны Урбана. Очевидцы, присутствовавшие на соборе (Балдрих Дольский, Гиберт и монах Роберт), отказываются от буквальной передачи всемирно-исторической Клермонтской речи и сообщают на память общее ее содержание. Но ни один из них не заставляет папу Урбана упоминать ο Константинополе и его святынях, то есть, никто не сообщает ничего подобного тому, что мы можем читать у Гуго Флерийского. Несомненно, поэтому, что последний составил Клермонтскую речь сам и, не желая утруждать свое воображение, взял готовое содержание из вышеуказанного источника. Но нельзя, наконец, пройти молчанием и того, также не замеченного до сих пор обстоятельства, что у монаха Роберта, одного из трех очевидцев Клермонтского собора, слышавших речь папы Урбана, в его передаче этой речи есть несколько строк, почти буквально сходных с начальными строками послания к графу Роберту: Altaria suis foeditatibus inquinata subvertunt, Christianos circumcidunt, cruoremque circumcisionis aut super altaria fundunt aut in vasis baptisterii immergunt (Robert. Monach., Recueil des hist, des crois. Hist. occid., III, 727). Этого очень не много, чтобы делать какие-либо заключения, но, если бы кто захотел их делать, то мы, со своей стороны, напомнили бы ο приложении к кодексу Дюканжа, заключавшему рукопись Иерусалимской истории Роберта Монаха, то есть ο документе – послании Алексея, которое взято Дюканжем из этой рукописи. Разве не позволительно догадываться, что сам монах Роберт приложил к своей истории письмо Алексея к Роберту и что, следовательно, мог им воспользоваться и в тексте своего сочинения?

Гуго Флерийский писал свое сочинение в одно время с Гибертом Ножанским и совершенно независимо от него; тем не менее Гиберт уже читал в своем источнике и передавал в сильном сокращении то место послания, где заключались многие жалобы – multa querela tractaret – Алексея на опасности, угрожающие империи и Константинополю, жалобы, подробно изложенные как Гуго Флерийским, так и в полной редакции письма к графу Роберту Фризу. Это совершенно устраняет всякую возможность предположения, к которому могли бы прибегнуть защитники подложности Мартеневского документа, именно, что средневековой монах, подделавший документ, составил его из двух частей, одну взяв у Гиберта, другую у Гуго. Но дело в том, что Гиберт ранее своего предполагаемого фальсификатора читал и сокращал то, что приписывается фальсификации.

Остается еще один, последний, вопрос. Документ, напечатанный у Дюканяса и Мартеня, был уже известен в начале XII века, был известен разным писателям, независимым друг от друга, был довольно распространен в образованной среде. Не был ли он, тем не менее, искусною подделкою, которая появилась ранее, чем начали писать два сейчас названные автора. то есть, в самых первых годах XII столетия или даже в конце XI? Но пусть нам тогда укажут, кто из западных монахов или вообще образованных и грамотных людей мог знать так хорошо историю Византии за 10 лет или даже 5 лет назад, как ее не знал ни один из известных нам писателей? Мы уже указывали на то обстоятельство, что, не говоря об Алексиаде Анны Комниной, только в одном послании мы читаем ο Печенегах, заставляющих бегать императора Византийского, ο флоте малоазиатских Сельджуков, ο помощи, оказанной Франками Грекам в Азии около 1090 года. Все это факты, впоследствии изложенные подробно в сочинении, написанном дочерью императора Алексея, но до появления ее истории и даже после остававшиеся неизвестными историкам крестовых походов. Все эти писатели «Иерусалимских историй» и «Деяний Бога чрез Франков» знают Печенегов в том положении, в каком они были после 1091 года, то есть, как особое воинственное племя, живущее в пределах Восточной империи, подвластное Византийскому императору, составляющее часть его армии и крайне неприятное для крестоносцев. «Не спасла тебя от этих (турецких) мечей, благородный Константинополь, ни тысяче образная хитрость твоего царя, ни многолюдство граждан, не защитило тебя множество Варягов, твоих Туркопулов или Πеченегοв» (Еkkehardi Chron., MG. SS. VI, 212): вот роль Печенежской орды, известная лучшим западным писателям начала XII века. Печенеги производили очень сильное впечатление на крестоносцев Западной Европы и остались им чрезвычайно памятны, но только как орудие позорной и вероломной, в их глазах, политики Алексея, употребляемое против воинов Христа, когда они обнаруживали стремление сильно загоститься в Византии, и т. п.

Последним убежищем скептицизма может быть предположение, что документ был подделан ранее монахом, жившим на Западе, либо в Византийской империи, наконец – в самом Константинополе. Но с какой целью? Зачем было составлять подложные письма от имени Алексея Комнина с призывом западных христиан на помощь, когда одновременно были подлинные такого же содержания? Α что такие были, мы знаем из сочинения Анны Комниной. Она говорит, что ее отец в роковую зиму 1091 года обращался с просьбой ο помощи во все стороны, призывал Половцев, ожидал войска из Рима, ранее того получил от Роберта Фриза вспомогательный отряд из 500 рыцарей. Прежде крестового похода – около 1091 года (на этот год указывает надписание документа в рукописи Дюканжа) – подлог мог быть сделан только с желанием пользы Византийской империи, в интересах Алексея. Есть некоторые признаки, что документ был даже написан первоначально на греческом языке и переведен на латинский не совсем искусно в самом Константинополе. Император Алексей пишет к своему другу, графу Роберту, чтоб он вел к нему на помощь всех, кто изъявит на то согласие в его земле, «дабы подобно тому, как в предыдущем году они (то есть, воины земли графа Роберта, bellatores – in terra tua?) несколько освободили от ига язычников Галатию и другие царства западных (?),так и ныне попытались освободить царство Греческое»: sicut Galaciam (другое чтение: Galiciam) et cetera Occidentalium regna, anno preterito, a iugo paganorum aliquantulum liberaverunt. Что касается до Галатии, то тут больших сомнений быть не может. Старинная провинция Галатия граничила с Вифинией; византийская тема Вукеллариев (τῶν Βουκελλαρίων), соответствующая ей в официальном разделении империи, с главным городом Анкирой, заключала в себе Клавдиополь, Гераклею, Прусию (Брусу) и даже город Василию (Βασίλείαν), который, по словам Анны (р. 171 D), находился только в 12 стадиях от Никеи. Таким образом, Фландрские рыцари, присланные Робертом на помощь Алексею (Anna p. 201D sq.) и потом отправленные сим последним против эмира Никейского, угрожавшего Никомидии, должны были действовать и действовали именно в Вукелларийской теме, или, что почти то же – в Галатии (см. Constant. Porphyrog., De thematibus I p. 28 Bonn.). Но дальнейшие слова – cetera Occidentalium regna – могут иметь смысл только тогда, когда мы переведем их на греческий язык: καὶ τάς ἄλλας τῶν δυτικῶν ἐπαρχίας. Известно, что провинции Византийской империи разделялись на два разряда: на западные, то есть европейские, и на восточные, то есть азиатские (τὰ δυτικὰ ϑέματα и τὰ ανατολικά); известно, что византийские писатели вместо официального термина ϑέμα (тема) постоянно употребляют слово епархия, точно так, как вместо административного деления имеют чаще в виду старое историческое. Греческие слова, которые мы поставили вместо латинских саеtera occidentalium regna, могут значить или: «и другие провинции, принадлежащие западным», то есть, другие азиатские провинции, остающиеся во власти западных европейских Греков, или же, со значением слова ἄλλος у классических писателей: «и другие провинции – западные», то есть, под другими провинциями будут разуметься уже провинции самих западных Греков или европейские провинции. – То и другое толкование не будет противоречить известным нам историческим фактам. Фландрские рыцари явились к Алексею тогда, когда он боролся еще в Европе с Печенегами; если не они, то другие «латиняне» прямо упоминаются как помощники Алексея, с которыми он одержал некоторые успехи против Печенегов в 1089–1090 годах (Anna p.205AB. 210D. 227В). Что касается других восточных провинций, помимо Галатии, то очень может быть, что фландрский отряд участвовал в счастливых действиях Феодора Гавры, положивших начало Трапезунтскому царству (Anna p. 240). Если кому перевод слова επαρχία латинским словом regnum представится невозможным, то вместо нашего перевода он может сделать другой, с удержанием слова βασιλεία, соответствующего regnum, например: Γαλατίαν καὶ τὰ ἄλλα τῆς τῶν δυτικῶν βασιλείας, или же, наконец, предполагая пропуск одного слова: καὶ τὰ ἄλλα τῆς τῶν δυτικῶν ῾Ρωμαίων βασιλεία. Βο всяком случае непонятное на первый взгляд выражение документа может быть легко объяснено, и объяснено так, что оно послужит новым доказательством его подлинности. Противоположность между западными европейскими провинциями Византийской империи и азиатскими восточными существовала только для Грека и, следовательно, только Грек мог написать первоначальный текст документа, текст греческий.

Мы считаем излишним говорить ο той странности, что в документе нет следов обычного высокомерного тона греческой дипломатии. Отчаянное положение империи и глубокий упадок духа в императоре Алексее, достаточно ясные из фактов и других несомненно подлинных документов, приведенных в статье, вполне объясняют отсутствие высокомерного тона.

Мимоходом мы упомянули ο греческом патриотизме, восстающем против истинности исторического факта, что Византийский император Алексей пред первым крестовым походом обращался к Западу с просьбой ο помощи. Мы имели в виду лекцию ученого профессора Афинского университета Папарригопуло, напечатанную в журнале Пандора (Πανδώρα, 1859 г., ноября, стр. 380). Эта лекция заслуживает внимания. Папарригопуло весьма остроумно доказывает, что Алексей Комнин, победивший Норманов, Печенегов, Куманов, вовсе не нуждался в помощи Запада для того, чтобы справиться с разделенными и ослабленными Сельджуками: это был враг менее опасный, чем прежние. Но из этого следует то, что Византийский император не обращался к Западу в 1095 или 1096 году, ο чем рассуждать мы теперь не имеем нужды, ибо мы доказываем, что он просил этой помощи в 1091 году, когда не были побеждены ни Печенеги, ни Половцы. Папарригопуло опирается на то, что византийские «хронографы» ни слова не говорят ο приглашении Алексеем западных христиан к себе на помощь пред первым крестовым походом. Это верно опять по отношению к годам, непосредственно предшествующим 1096 году; но, описывая события 1091 года, дочь Алексея говорит, что ее отец ожидал помощи из Рима. Афинский профессор знает послание Алексея Комнина к графу Роберту по двум сборникам Мартеня и Дюрана и пользуется (р. 383) неверною датой, поставленной в «Amplissima collectio» (именно 1100 год), для опровержения его подлинности; но для ученого профессора осталось неизвестным издание документа у Дюканжа, который сообщил вместе с тем и рукописное предисловие к документу, определяющее время его происхождения весьма точно, ясно и согласно со всеми другими историческими данными).

Так как документ, ο котором нам пришлось так много говорить, находится в редких изданиях, то большую часть его мы приводим здесь точным образом; это тем нужнее, что в тексте статьи мы не нашли удобным передать его в буквальном переводе. Для доставления читателю возможности проверить наши выводы, мы ставим параллельно текст Гиберта Ножанского и указанное нами заимствование Гуго Флерийского. To, что мы опускаем в тексте документа из соображений чисто внешнего характера, не имеет существенной важности.

Указанный в статье <стр. 112> обычай находится, без сомнения, в связи с гаданием посредством книг Священного Писания, известным в самой глубокой древности, с так называемыми sortes. Еще Греки и Римляне гадали по Гомеру и Виргилию, раскрывая наудачу то или другое место и принимая первый попавшийся стих как изречение оракула. Гомера и Виргилия заменили у христиан, сохранивших суеверное стремление проникать в тайны будущего, очень естественно – книги Священного Писания; на западе явились sortes sanctorum (scilic. bibliorum), которые состояли в том, что верующий, закрыв глаза, развертывал Библию или сочинение одного из отцов церкви, и смысл попавшегося заранее определенного стиха или строчки принимал как ответ на вопрос, обращенный к судьбе. Церковь не преследовала этого обычая, хотя и не одобряла его вполне. Она различала sortes divinatoriae и sortes consultatoriae: различие понятно из самого названия. Обычай гадания по книгам Священного Писания существовал и у нас, как известно из поучения Владимира Мономаха, из Ипатьевской летописи (под 6484 годом, ο Владимире Васильковиче); в одной рукописи XIV века при псалмах находится ряд подстрочных замечаний для объяснения смысла пророчества применительно к вопросам разного рода. (См. статью И. И. Срезневского, Гадальные приписки к пророческим книгам Св. Писания. Сведения и заметки ο малоизвестных и неизвестных памятниках, XXXIV). Обычай пришел к нам из Византии, где гадание по священным книгам было также распространено, как это видно из многих примеров, относящихся между прочим и к XII веку. (см. Cinnam. p. 209, 22 и примечание Дюканжа к этому месту. Интересно, что и к Магометанам перешел тот же самый прием гадания, см. Fleischer, Ueber die Loosbucher der Muhammedaner в Berichte uber die Verhandl. der Kgl. Sachsischen Gesellsch. der Wissenschaften zu Leipzig, Philolog.-Hist. Classe за 1861 год, стр. 24 сл.).

Первый известный нам пример двух писанных жребиев-свитков есть сказание ο чуде великомученицы Евфимии. Мы прочитали ο нем в одном из последних рассказов Амедея Тьерри, относящихся к византийской истории (Revue des deux mondes за март и апрель 1872 г., t. 98, p. 69. 507), и потом находим это описание чуда в наших прологах – под 11-м июлем и под 16-м того же месяца. События относятся к Халкидонскому собору против Евтихия при императоре Маркиане. «Приемшу же царство Маркиану, повеле собору быти, иже и собравшеся епископов числом 630, и написаша два свитка, купно православнии же и ересеначальницы. И отверзше раку всехвалныя (Евфимии), и знаменовавше, на персех ея положиша. И по три дни помолившеся, отверзше видеша еретический свиток под ногама святыя, православный же в руку ея держимь». (Печатный пролог 11-го июля).

Мы привели в статье один пример того, как важный государственный и военный вопрос решается посредством двух свитков, возложенных на престол церковный. Анна Комнина рассказывает (р. 471D) ο своем отце другой случай, когда он прибегнул к тому же самому средству. Во время похода против Турок Сельджуков (около 1116 г.) «он решается вопросить Бога, следует ли идти на Икониум, или устремиться против варваров, находящихся около Филомилия. Итак вопросив об этом в двух хартиях – ἐν δυσὶ γοῦν χαρτίοις περὶ τούτων ἐπερωτήσας – и возложив их на священной трапезе, он вознес к Богу песнопение (τὸν ὕμνον) и усердные моления. Α с наступлением утра, священник (ὁ ἱερεύς), войдя во храм и взяв одну из возложенных хартий и развязав в виду всех присутствующих, прочитал самодержцу жребий, определяющий поход к Филомилию».

Наконец, избрание посредством жребия высших духовных властей было также с глубокой древности употребительно в христианской церкви. Дюканж в примечаниях к Алексиаде и к истории Киннама приводит несколько примеров из практики западной церкви; мы же прибавим от себя любопытный пример из практики восточной церкви XI столетия.

В жизнеописании св. Аниана (жившего в V веке и известного по истории нашествия Аттилы на Галлию) говорится следующее об его избрании в епископы города Орлеана: Atque ut id ipsum divinae electionis claresceret, cum triduanum epinium more ecclesiastico indixisset, brevibus et libris super altare positis, necdum loquentem parvulum afferri praecepit, utipse brevia ab altari sublevaret. Tunc Christi operante virtute, cum puer manum subjecisset altari, mox ut breve tetigit, vox incosueta novella verba prodidit, tetesque populo prociamavit: «Anianus, Anianus, Anianus istius civitatis pontifex est institutus». Знаменитый обличитель Альбигойской ереси, Райнер Саккони, укорял еретиков южной Франции за то, что они смеялись над мирянами, «избиравшими своих святых жребием на алтаре» (quod laicos qui sorte sanctos eligebant in altari deriderent.

Жена Алексея Комнина императрица Ирина в своем уставе для женского монастыря, ею основанного, постановляет следующий способ избрания игуменьи в том случае, если умершая не назначит себе преемницы. Избираются сначала три сестры-монахини голосами всех сестер, из среды же этих трех кандидаток сам Бог отдает предпочтение одной. В известный день духовный отец монахинь берет три равные и одинаковые свитка (хартии) и на каждом пишет следующие слова: «Владыко Господи наш Иисусе Христе сердцеведче, молитвами всенепорочной Владычицы вашей Богородицы, покажи нам, грешным, считаешь ли ты достойной игуменского над нами сана сестру нашу такую-то» (следовало имя). И на других хартиях он пишет опять те же самые слова с изменением только имен; потом хартии, запечатанные печатью и рукою попечительницы монастыря (из рода Ирины), в присутствии ее и сестер возлагаются священником на священную трапезу во время субботнего повечерия. На следующий день, после окончания божественной литургии, священник остается облаченным в иерейские ризы, а монахинями совершается Трисвятое и поются следующие тропари: «Помилуй нас, Господи; Слава; Господе, воззри с небесе и виждь; И ныне; Единородне, Единосущне». Иерей совершает великую ектепию, возглашая после других прошений и следующее: «Еще молимся ο еже открыти нам Господу Богу нашему достойную предстояния над нами». Монахини возглашают: Господи помилуй, и делают 15 коленопреклонений, взывая с воздеянием рук своих к Богу про себя: «Боже сердцеведец, покажи нам грешным достойную власти над нами». После сих коленопреклонений иерей, также совершив три коленопреклонения до земли пред святою трапезой и говоря то же самое воззвание, берет одну из трех хартий и передает ее, в присутствии всех сестер, той, которая положила на ней свою печать; когда она признает свою печать, то хартия, пред глазами всех, открывается; той сестре, имя которой окажется в ней написанным, вручается монастырский устав и посох, то есть, она признается игуменьей. См. Типик императрицы Ирины (Τυπικόν – κυρᾶς Εἰρήνης τῆς Δουκαίνης, Migne, Patrol, gr., t. 127 col. 1020). – Сравни об избрании Новгородских владык: Κ. Η. Бестужев-Рюмин, Русская история, стр. 353, прим. 3).

Гадание двумя жребиями Алексея Комнина напоминает другой рассказ Анны Комниной ο своем отце. Мы считаем не лишним сделать здесь несколько замечаний по поводу этого рассказа. Анна (р. 376 АВ) говорит, что когда Алексей отправился в поход против Боэмунда (в 1107 году), то у Влахернской Богоматери не произошло «обычного чуда» (τὸ σύνηϑες ϑαῦμα); вследствие того император чрез несколько дней воротился в Константинополь, вошел в храм Богоматери в сопровождении немногих лиц; когда он совершил песнопение и усердное моление, то «обычное чудо» произошло, и таким образом Алексей пустился в поход уже с хорошими надеждами.

Еще Дюканж (Constantinopolis Christiana, lib. II, cap. IV, § II, p. 117) указал на сочинение одного знаменитого богослова XII века, принадлежавшего к Парижскому университету, именно Белета, где находится объяснение Влахернского чуда. Сочинение Белета (Belethi, Rationale divinonim officiorum) напечатано теперь в Патрологии Миня (Series latina, t. 202); в 51-й главе (col. 57 sq.) мы читаем следующее: «Был некогда в Константинополе в одной церкви образ Святой Девы, пред которым висел некоторый покров, закрывающий его совершенно. Но в пятницу на вечерне этот покров без всякого содействия ниспадал сам собою и божественным чудом как бы поднимался к небу, так что все это могли ясно и вполне видеть; a в субботу, по окончании вечерни, покров нисходил на тот же образ и оставался до следующей пятницы».

Нет никакого сомнения, что именно такого рода чудо разумеется у Анны Комниной. Приняв в расчет четыре дня, которые простоял Алексей в лагере, не в далеком расстоянии от Константинополя, и путь сюда и обратно в столицу, мы получим именно неделю и новую пятницу, когда должно было совершиться «обычное чудо» (не всегда, однако, совершавшееся в свой урочный день).

В замечательном рассказе ο взятии Константинополя Латинами, находящемся в наших летописях, сообщается следующая подробность (П. С. Р. Л., IV, 29): «Святую Богородицю, иже в Влахерне, идеже святыи Дух схожаше на вся пятнице, и ту одраша». Так читается место в первой Новгородской летописи; но в других списках (Воскресенском и Софийском) вместо пятницы стоит пятидесятница. Не следует ли признать первое чтение более правильным? Не следует ли разуметь под каким-то особенным схождением Святого Духа во Влахернской церкви именно то обычное чудо, ο котором говорит Анна Комнина?

Наконец, присоединяем здесь заметку, которую мы упустили сделать на своем надлежащем месте <стр. 82>. Мы назвали известного Киевского митрополита Иоанна II Продромом, хотя он не известен у нас под таким прозванием. Византийский поэт XII в., сочинение которого чрезвычайно важно для изучения эпохи Комнинов, говорит ο себе в одном стихотворении, что он родился в семействе благочестивом, и что самые прозвания членов этого рода указывают на их благочестие:

«Мой дед носил имя Продрома (Предтечи),

А мой дядя назывался Христом

И был предстоятелем (иерархом, митрополитом) Русской земли, сильным в слове.

Ими я воспитан в благочестии».

Πάππου γὰρ εὐμοίρηκα Προδρομωνύμου, Καὶ ϑεῖον ἔσχον Χριστόν ὠνομασμίνον Γῆς ῾Ρωσαῆς πρόεδρον ἁβρὸν ἐν λόγοις.

Migne, Patrol, gr. t. 133 col. 1412.

Дядя Феодора Птохо-Продрома должен был иметь два прозвания: родовое Продром и личное Христос. Он жил в самом начале XII века или в конце XI, ибо его племянник, им воспитанный, уже при Калоиоанне (с 1118 года) был придворным поэтом. Под 1089 годом в нашей летописи говорится ο смерти митрополита Иоанна, родом Грека, который был «муж хытр книгам и ученью, речист» и т. д. Этот Иоанн оставил сочинение, которое на русском языке носит следующее странное заглавие: «Церковное правило митрополита Иоанна, пророка Христова». Мы подозреваем в последних словах неправильный перевод греческого надписания: τοῦ Προδρόμου τοῦ Χριστοῦ.