Приложение 8

(Из беседы Высокопреосвященного Мелитона с В.И. Гоманьковым)¹²⁸⁸

В.И. Гоманьков. А почему он жил в 1947 году на 101 километре, возле города Александрова?

Архиеп. Мелитон. Тогда, знаете, не разрешалось жить в Москве, имеющим статью давали ограничения. Первое время он жил у меня в Можайске и был даже прописан у меня.

В.И. Гоманьков. Где же, в Ильинском? Архиеп. Мелитон. Да, в Ильинском¹²⁸⁹. Надежда Александровна Павлович привела его к нам. Он не имел прописки и должен был прописаться у меня. С тех пор мы и познакомились.

<...>

Архиеп. Мелитон. Владыка Стефан, тогда Сергей Алексеевич Никитин, рассказывал мне, как он был у старца Нектария Оптинского. А поехал он к нему узнать, продолжать ли обучение в аспирантуре или же быть на практической работе после окончания медицинского факультета Московского университета. В то время старец Нектарий жил не в самой Оптине, а где-то в километрах 10-ти от Оптиной пустыни. Там монахи Оптинские арендовали молитвенный дом, где совершали обычные свои молитвенные правила, служили литургии.

Далее следует рассказ Сергея Алексеевича:

Вот я как раз приехал туда в момент всенощного бдения. Пришёл в молитвенный дом, но старца Нектария не было видно. Потом в момент Великого Славословия отец Нектарий – низенький такой старичок – вышел из-за перегородки, и у меня возникли всевозможные недобрые мысли: «Ну к кому я приехал?.. У него уже разжижение мозгов». Я борюсь с этими мыслями, а они не отступают от меня. Кончилась служба, подхожу к старцу Нектарию. Он благословил меня не глядя и говорит: «Приходите ко мне в 2 часа ночи, до этого времени я занят». Я пошёл на постоялый двор. В 2 часа прихожу к нему. Он поставил мне табуреточку и сам против меня сел. И прямо начал разговор: «Вот, – говорит, – во дни Ноя люди вели греховную жизнь, и Господь решил наказать их потопом, но дал им 120 лет на покаяние. А для того чтобы проповедь была наглядной, Бог повелел Ною строить ковчег – большой корабль, который плавал бы по волнам разлившейся воды. А народ не внимал словам проповеди Ноя, проходил мимо него и говорил: «Ну что смотреть и слушать этого старика, у него же разжижение мозгов. Что он может хорошего сказать? Не верьте ему!» Отец Нектарий отразил все мысли мои, которые были у меня в голове. У меня волосы дыбом стали после этого. Часа два он со мной беседовал, и беседа была очень умилительная. А потом мне нужно было идти, так как к старцу ещё пришли люди. Я пошёл на постоялый двор и тут вспомнил, что я же приезжал узнать, какой в жизни мне избрать путь: или учиться, или же быть врачом на практике, работать? Пожалел, конечно, что не спросил. А там была широкая улица, а посредине этой улицы шла дорога. По этой дороге на обратном пути наш экипаж ехал мимо молитвенного дома. В этот момент от старца выбегает послушник и машет мне рукою: «Доктор, остановитесь! Старец Нектарий велел передать вам, чтобы Вы занимались практической работой». И был Сергей Алексеевич до самого своего выхода на открытое служение на медицинской службе. А потом стал священником.

В.И. Гоманьков. А где он получил священство?

Архиеп. Мелитон. Я уж не знаю, не то в Красноярске, не то в Иркутске.

В.И. Гоманьков. В ссылке?

Архиеп. Мелитон. Нет, так просто. Какой-то уважаемый архиерей [его посвятил]. Съездил туда, он его и рукоположил. И прежде чем окончательно уйти с медицинской работы, он приехал ко мне в Бородухино. Вот мы с ним 3 дня по лесу бородухинскому ходили, беседовали. Многое он мне говорил... Сказал: «Вот я сейчас выхожу на открытое служение, поеду в Ташкент. А потом Вы – за мной, когда забудутся Ваши офицерские погоны». А мне оставалось ещё года два до снятия с военного учёта. Вот так и получилось, как советовал мне Сергей Алексеевич Никитин. Вы знаете, он был замечательный человек. Это был умница, с таким широким взглядом... Человек, от которого можно [было] получить прекрасный совет, наставление. Вот я-то его и слушался в те последние дни. У меня до сих пор сохранились его письма, телеграммы, когда он в Курган-Тюбе служил. У него в приходе было, как он мне говорил, 15 национальностей. Было много православных из бывших магометан, и они подавали записки с такими вот именами: Абдурахман, Измаил и тому подобными. И надо было поминать так, потому что эти имена православные, но только в переводе: Абдурахман – это Авраам, например.

<...>

Архиеп. Мелитон. Его очень любили в Курган-Тюбе, он всегда там ходил в ряске. Там страшная жара. Когда служил, так надевал подризник чуть ли не на голое тело. А когда кончал служение, под ним всегда была лужа от пота, который он проливал под сильными лучами солнца. А когда он шёл по тротуару, ему уступали дорогу все тамошние жители. Когда он приходил в библиотеку, все стояли в очереди, а ему открывали свободно дверь: «Батюшка, пожалуйста, смотрите и выбирайте любую книгу, какую нужно, вот табуреточка». Там, в Средней Азии, он, вероятно, года три служил, пока был митрополит¹²⁹⁰ Гурий.

А потом владыку Гурия перевели в Днепропетровск, и он взял с собой отца Сергия и постриг его в монашество с именем Стефан в честь Стефа́на Ма́хрищского – ученика преподобного Сергия Радонежского. А перед каким-либо важным событием он всегда мне телеграфировал, например: «Постригаюсь в монашество, помолитесь», «Рукополагаюсь во епископа». И так я за него молился. А уж епископом я его в натуре не видел. Переписка у нас была, а жил я в Луге в это время.

Архиеп. Мелитон. Я, когда был в Донском монастыре на Покров, отец Иоанн¹²⁹¹ вот там мне рассказывал, где владыка Стефан жил.

В.И. Гоманьков. Там крестильня сейчас.

Архиеп. Мелитон. А потом он был переведён в Калугу после инсульта...

В.И. Гоманьков. Он сюда ведь был поставлен вместо владыки Макария, который умер.

Архиеп. Мелитон. Владыку Макария я тоже знал, Макарий (Даев). Я сначала, после Бородухина, хотел устроиться в Московской области. Пришёл как раз к архиепископу Макарию. Он меня принял, посмотрел все мои документы и говорит: «У Вас хорошие документы, но, знаете, нет у меня сейчас прихода». Ну я в Ленинград и поехал, и там сейчас же меня вывели на открытое служение. А потом владыка Гурий переехал к нам в Ленинград. Он меня уже встретил как близкого человека по отзывам владыки Стефана, и жили мы с ним очень хорошо. Он всегда был ко мне любезен, но, к сожалению, очень мало был у нас в Ленинграде. Его отправили в Симферополь, где он и умер. Владыка Гурий очень был хороший...

Я познакомился с владыкой Стефаном, тогда – отцом Сергием Никитиным, в Ташкенте в начале 50-х годов.

Первое наше знакомство, точнее, не первое знакомство вообще, а просто более или менее тесное общение, состоялось в Ташкенте. Я постоянно посещал алтарь Успенского собора и подал в каком-то месте службы отцу Сергию кадило. Он, увидев его, стал меня как следует пробирать:

– Какой грех подавать потухшее кадило!

А я тогда взял, насколько помню, свечкой разгрёб угли – в глубине они горели. Ну и подал. А отцу Сергию показалось, что кадило погасшее.

Характерно тут вот что: всё отношение его к богослужению и к тому, что с богослужением связано, было серьёзным, неформальным.

После службы он пригласил меня к себе в гости. На меня произвела впечатление его библиотека из трёх тысяч томов. Половина её мне потом почему-то досталась, хоть я и недостоин был: за все мои путешествия – ссылки, так сказать, многое оказалось утрачено, куда деваться?..

Я, увидев тогда такое количество книг, спросил:

– А Вы все их прочли?

Он ответил мне:

– Нет, конечно. Это невозможно. Но я знаю каждую книгу: что в ней написано.

– Можно посмотреть?

И я стал его экзаменовать:

– А эта о чём?

Он сказал. Я – другую, третью. По-моему, три или четыре книги перебрал. Обнаглел! Там, помню, про Оптинских старцев было, ещё что-то... Разные были книги.

Потом он сам открыл и дал мне какой-то том, как помнится, чьё-то пасхальное поздравление, где, правда, ничего пасхального не было, и спросил, что я на это скажу. Я прочел и откомментировал:

– Ну, здесь ничего духовного нет, хотя автор – церковник. Он должен был бы хоть как-то соотнестись с опытом Церкви...

В общем, наши мнения совпали...

Помню с его слов о том времени, когда он не был ещё священником, а работал врачом. Однажды ему пришлось активно выступать на каком-то большом собрании против советской власти. Но, слава Богу, всё это как-то забылось, и его не посадили, не убрали. За это он не пострадал. Арестовали его позже.

Прекрасно помню, как Владыка говорил, что в тюрьме и лагере он был уже тайным священником. Посадили его как старосту храма, а на самом деле никто не знал, что он тайный священник. Он это, конечно, тщательно скрывал: если бы узнали, ещё прибавили бы хороший срок. Он рассказывал, как в лагере он совершал литургию и причащался.

У него имелся антиминс. Была такая большая записная книга в чёрной обложке, куда антиминс был вклеен. Эта книга досталась после владыки Стефана мне. Антиминс из неё я вынул и по завещанию Владыки положил к нему в гроб: я не помню – то ли на грудь, то ли под подушку. Мы с отцом Евгением Амбарцумовым тогда обсуждали, как именно лучше положить. Отец Евгений сам придумал метод: заколол английской булавкой. А мы с отцом Георгием¹²⁹² – был такой священник – положили антиминс в гроб.

Богослужебные сосуды у него в лагере были такие: прозрачное глубокое блюдце служило дискосом. Свечки он склеивал так, что они составляли звезди́цу. Стакан служил Чашей. Немножко вина хранилось где-то в его кабинете. Он был, по-видимому, вольнохожденцем, какую-то свободу маленькую имел. Служил в кабинете. У него была там передняя – комната для фельдшера, или какой-то помощницы, которая уходила к себе и ничего не знала (вообще никто ничего не знал). Владыка рассказывал, что помощница эта была верующая и мечтала причаститься, но он даже не мог причастить её, потому что хранил в абсолютной тайне своё священство. Он уходил к себе, закрывался и тайно совершал литургию. Скатерть, которая покрывала какой-то стол в его кабинете, служила фелонью. Он надевал эту фелонь, застёгивал английской булавкой. Все это было освящено. Были вязаные такие нарукавники – поручи. Пояс у меня очень долго хранился, может быть, и сейчас я смог бы его найти – это такая длинная вязаная лента, тоже освящённая.

Про́сфоры попадали к нему засушенными. Он их отмачивал, затем они доходили до нужной кондиции, когда на них уже можно было служить. Специальный нож служил копием. Не скальпель, а обыкновенный столовый нож. Кадила не было: он зажигал свечу, и это было у него как кадило. Всё это мне, грешному, недостойному, досталось в наследство от Владыки, конечно, кроме свечей.

Так он в лагере совершал богослужения. Соблюдалась полная конспирация. Насколько я помню, в лагере было несколько священнослужителей, совместно с которыми служил отец Сергий. Бывало, всенощную совершали на ходу: шли где-то по лесу или ещё в каком-то более или менее уединённом месте и служили по памяти. Один вспомнит одно, другой – другое, таким образом молились.

Однажды, – как рассказывал владыка Стефан, – им навстречу, когда они таким образом служили, шёл кто-то из работников лагеря и вдруг говорит:

Поздравляю вас с таким-то церковным праздником.

А мы празднуем по старому стилю. По-нашему этот праздник...

В общем, отказался принять поздравление. Опасно было, да и в искренность поздравлявшего с трудом верилось...

Рукополагал его епископ Афанасий. Помню чётко одну фразу из рассказа владыки Стефана. Речь шла о каком-то их разговоре с владыкой Афанасием, который спросил: «Вы помните, что я Вам говорил, когда рукополагал?» Я забыл, к сожалению, что именно он говорил, но эта фраза запомнилась чётко.

Мне известно, что на тайное священство Сергея Алексеевича благословил сам Патриарх Тихон. Подробностей, простите, не помню.

А про лагерь Владыка рассказывал ещё, что у него были хорошие отношения с лагерными бандитами. Вот каким образом.

Приходит в лазарет бандит, лодырь:

Доктор, выпиши мне увольнение от работы! Справку дай, что я нездоров.

А сам здоров как бык.

– Ах ты, лодырь, тунеядец! Все вы обманываете!.. Сестра, поставьте ему термометр!

Сестра ставит. А отец Сергий:

– Термометр у него не берите, я сам посмотрю.

Тот посидит некоторое время, подержит. Владыка подойдёт, взглянет:

– Батенька, да у тебя 38,5! Так тебе, конечно, лечиться надо!

И пишет ему освобождение от работы. Таким образом у него складывались добрые отношения с этими хулиганами. Ну, какие «добрые»? Понятно...

А в результате уголовники каким-то образом узнавали: идёт новый этап арестованных, в этом этапе, допустим, пять священников, два архиерея. К отцу Сергию приходили и сообщали:

Доктор, этапом приходят. Столько-то.

И вот Владыка рассказывал, что к нему на осмотр все подходили раздетыми, обритыми, подстриженными наголо, и он по глазам определял среди них священнослужителей. «Я начинал искать какие-то недуги, по которым можно освободить их от тяжёлой работы. Но ведь если я сам буду всех освобождать, меня заподозрят. За это можно было получить прибавку к сроку. Так вот я, когда находил какие-либо признаки заболевания, подходил к одному из арестованных врачей, который был явно настроен просоветски (хотя и сидел, но считал: «Сталин – великий вождь» и тому подобное), и перечислял ему симптомы, не называя диагноза, например:

– Вот у 25-го арестованного симптомы такие-то и такие-то. Каким может быть диагноз, как Вы думаете?

Тот формулировал заключение, я тоже под ним подписывался. Таким образом, на основании решения не меня лично, а консилиума священник или архиерей освобождался от тяжёлой работы».

Конечно, начальство через некоторое время заметило, что все попы освобождены, стали под отца Сергия подкапываться. А у него была одна из медсестёр, которая имела доступ к элите лагерного начальства, она его предупредила:

– Сергей Алексеевич, Вас подозревают, могут прибавить срок.

А ему оставалось сидеть совсем немного. Он рассказывал: «Я расстроился, был этим известием просто убит. На другое утро прихожу такой же подавленный, а она мне и говорит:

– Сергей Алексеевич, а Вы попросите Матрёшу. Вот у нас, – называет место, – есть Матрёша, она всем помогает.

Он ей:

Как я попрошу, где – она, и где – я?

А Вы выйдите на улицу и крикните: «Матрёша, помоги!» Крикните несколько раз, и она поможет.

Здесь, – говорил Владыка, – утопающий за соломинку хватается.

Вышел, прокричал несколько раз...»

Тут начальство сменилось, какие-то у них там свои проблемы были, и про отца Сергия забыли. В срок его освобождают. При этом он должен был указать, куда поедет: ему давали пропуск или билет до названного им населённого пункта. Но он не домой решил ехать, а к Матрёше. Прямо из лагеря. Добрался до места, грязь непролазная... Хаты стоят какие-то разбросанные... Где её искать? Наконец – делать нечего – подошёл к какому-то парню:

– Матрёша мне нужна.

– А это Вы туда вон пройдите, потом туда...

– А как я там-то найду?

– Да Вам каждый скажет.

И вот заходит он в открытую дверь. Только зашёл, смотрит, никого в комнате нет, вдруг слышит голос:

– А, Сержик пришёл! Вот видишь, срок-то тебе не продлили, освободили.

Он растерялся: кто говорит? Смотрит – на столе глубокое корыто, в корыте лежит уродливый такой человек... Представьте себе: здоровая голова, туловище, а руки и ноги неразвиты. Как говорил Владыка, руки и ноги пятимесячного младенца. Она сама ничего не может. Жить может только с помощью окружающих.

Она рассказала ему о нём, о себе.

В младенчестве часто бывала в храме: её подвозили на коляске к церкви, она слушала службу, очень многое из богослужения знала наизусть. Её жалели, каждый подходил, ласковые слова говорил, пряник какой-нибудь давал, ещё что-нибудь. Ребёнок привык к любви, к ласке, к такому вот доброму отношению. Она выросла. И теперь он застал её в таком вот положении.

Впоследствии (я уже забегаю вперед) тех, кто ухаживал за нею, по-видимому, пересажали, а Матрёшу отправили в больницу. Кто там за нею так будет ухаживать?.. «Наверное, так она там и преставилась, – говорил Владыка, – так и ушла туда, где уже не нужно никакого ухода, туда, где Господь благословляет и радует».

Был он и у отца Нектария Оптинского. Тоже ему огромный труд пришлось предпринять: добираться было трудно. Наконец, он пришёл, ждёт, и вот выходит старец еле-еле живой, такой у него вид, что он вот-вот уже отойдёт к Богу. И Владыка говорил, что у него такая мысль появилась: «Зачем я пришёл сюда? У этого человека уже... – он называл по-французски – старческий маразм. А я в такую даль, с таким трудом добирался...» Они сели, и отец Нектарий стал с ним беседовать. Говорил от начала мира, потом – о Ное:

– Вы знаете, вот окружающие считали, что Ной уже безумный, что у него... – как это по-вашему, по научному-то, по-французски? Когда мозги высыхают?.. Говорили: «Зачем к нему идти, с ним говорить? Он уже ничего не понимает...»

«Так вот, – говорил Владыка, – прижал я ладони к лицу, и слёзы потекли у меня градом...»

После лагеря отец Сергий работал врачом и тайно служил.

Впоследствии уже в Ташкенте владыка Гурий каким-то образом осторожно его легализовал.

Он был там. В кафедральном соборе у архиерея. Но в этом у меня абсолютной уверенности нет: сразу ли его перевели или он ещё промежуточно где-то по епархии служил.

После владыки Гурия на Ташкентской кафедре был владыка Ермоген, он почему-то спустя некоторое время не очень хорошо стал относиться к отцу Сергию.

При нём отец Сергий был настоятелем Николо-Ермогенского храма в Луначарском, первым настоятелем, много претерпел там скорбей и неприятностей: такие там были «товарищи»... Староста Василий был... Меня в своё время фактически лишили регистрации из-за этого храма, но это уже другая история...

В Ташкенте тогда же был отец Борис Холчев, и они с отцом Сергием, я помню, друг у друга исповедовались.

Помню, когда владыка Гурий позвал отца Сергия к себе в Днепропетровск, тот отправился на приём к владыке Ермогену и просил отпустить его. А Владыка ни в коем случае не соглашался. И когда уже отец Сергий вышел из кабинета владыки Ермогена в смежное помещение (это была канцелярия), у него стало плохо с сердцем, и он даже принимал какие-то лекарства, даже до того дошло. Не хотел отпускать его владыка Ермоген, но в конце концов всё-таки отпустил, как известно.

В Днепропетровске отец Сергий принял монашество. Постригал его владыка Гурий. Преподобный Сергий – любимый святой владыки Стефана, и он говорил, что в монашестве он опять-таки связан с преподобным Сергием через Стефана Махришского.

К владыке Гурию владыка Стефан относился всегда с очень большим уважением.

Где-то в 1959-м году он приезжал ко мне в Талас. Гостил один или два дня. Как раз на воскресение приходилось. Проповедовал. Меня очень это порадовало: такая честь для меня была...

У него тогда была палица. Помню, потому что мы должны были служить в одном месте, и был там такой иеромонах Зосима, он сказал:

Я должен предстоять.

А отец Стефан спрашивает:

– У Вас есть палица?

– Нет.

– У меня палица...

Видите ли, каких-то особенно эффектных встреч, разговоров у нас с Владыкой Стефаном и не было. У него всегда было всё просто. Но в конкретных жизненных обстоятельствах он умел помочь.

Когда он уже болел и был практически лежачим, жил у родственников Сергея Николаевича Дурылина, я приехал к нему, потому что меня лишили регистрации, выгнали с прихода, и я метался, волосы рвал на голове, не знал, что мне делать. Для меня быть не у престола просто убийственно. Тяжелейший удар. Материально я не нуждался – люди помогали – но морально был убит. Я никуда не ездил, не хлопотал: люди за меня хлопотали, и вместо полугода наказания без регистрации я только три месяца пробыл. Потом меня даже поставили благочинным, настоятелем собора в Ашхабаде, но это всё не о том, а самое главное, что я в тот тяжёлый для меня период приехал к Владыке.

Я не знал, куда мне деваться, и поехал к нему, чтобы хоть как-то успокоиться. Пробыл у него несколько дней.

Спал у духовных детей Владыки, а на день приходил к нему и старался никого не трогать – сесть незаметно где-нибудь в углу. Он давал мне книги, я читал. Беседы, конечно, духовные вели... Помню, говорил он об Оптинских старцах, о старчестве вообще – какое это великое и святое дело. Как-то послужили вечерню с освящением хлебов. Он лежал, все действия совершались по его благословению.

Помню, в связи с вопросом о его самочувствии такая фраза была: «Нужно учиться Иисусовой молитве не когда болеешь, а когда здоров. У меня, – говорил он, – нет постоянной Иисусовой молитвы, правда, я всё время, постоянно помню о Боге».

А у Дурылиных Владыка оказался вот почему. В Москве тогда была тяжёлая обстановка, и родственники покойного Сергея Дурылина взяли его к себе. Почему взяли? Потому что в своё время, когда Дурылин, не снимая сана, перестал служить и стал писателем (нашёл какую-то там актрису и описывал её жизнь), практически все его прежние друзья-церковники перестали с ним общаться, а владыка Стефан не перестал, но мне он, правда, говорил: «Я старался приходить к ним тогда, когда можно было ни о чём серьёзном не говорить, потому что, если бы случилось начать такую беседу, пришлось бы высказать своё отрицательное отношение к советской власти. А вот на именинах, других каких-то торжествах, где собиралось много людей, я бывал: посижу и уйду через некоторое время». Таким образом, родственники покойного Дурылина считали его, так сказать, единомышленником, хотя он, конечно, по сути таковым не был, а просто не хотел обижать Дурылина.

Помню, там у Дурылиных как-то собралась компания и был один иподьякон, завербованный «органами», чтобы следить, – это было уже про него известно. Владыка говорит мне:

– Я его выгоню!

Я ему:

– А зачем? Сейчас Вам известно, кто следит, а пришлют другого, Вы и знать не будете.

– Да, это так.

И оставил всё, как было. Этот парень начал ругать советскую власть: женщин, мол, обижают... Кто-то к его словам отнёсся сочувственно, поддержал его. Владыка промолчал.

К Владыке я постоянно обращался в письмах с вопросами, как быть в тех или иных обстоятельствах. Он мне всегда отвечал, даже когда был уже парализован, обязательно отвечал. Когда Владыка заболел, я пошёл на хитрость: спрашиваю о чём-то, но, зная, что ему трудно писать, продолжаю: «А вот так можно? – и привожу три варианта ответа или четыре. – Подчеркните, пожалуйста, то, что Вы считаете правильным». Он подчёркивал и присылал мне моё письмо обратно. Такое вот было общение. Я, конечно, во всём старался следовать его советам, брать благословение на всё более или менее стоящее, серьёзное: о молитве, о переезде, ещё о чём-нибудь, обо всём этом с ним консультировался.

В Калуге в кафедральном соборе был настоятель и одновременно секретарь епархии, видимо, не очень честный, мягко выражаясь. И вот Владыка потребовал у него документы о реставрации или ремонте – в общем, о какой-то большой работе. А мне пояснил: «Пусть знает, что я понимаю его. Я ничего ему сделать не хочу, да и не могу, но теперь он будет в курсе, что я представляю, кто он такой».

Ещё он делился: «Уполномоченный – хороший человек, он идёт навстречу. Но страшный болтун: нужно очень много его слушать, много с ним говорить, чтобы завоевать его расположение».

Хотя в Калуге Владыка чувствовал себя лучше, но всё равно он тяжко страдал от своей болезни. Как-то он мне признался, что и сидеть ему больно, и стоять больно, и ходить больно...

Об обстановке дома Владыки в Калуге: шторы были старенькие, знаете, давно их сменить можно было бы... Там, между прочим, Владыка дал мне прочесть книгу указов, распоряжений, постановлений Патриарха Тихона. Я впервые в жизни узнал во всех деталях отношение Святейшего ко всем событиям, происходившим в 1920-е годы. Как-то, помню, Владыка поссорился с тётей Катей¹²⁹³. За что-то он её пробирал, и серьёзно. А он, по крайней мере, всё то время, что я у него был, каждый день причащался. Как-то готовился (как именно, я не знаю: неудобно было спрашивать) и причащался. А тут повздорил с тётей Катей. На следующий день я пришёл к нему, а он говорит: «Я сегодня не могу причаститься, поисповедуй меня». И вот я поисповедовал: то, что он говорил, выслушал и прочитал разрешительную молитву.

Служил Владыка просто, очень просто. Он разговаривал с Богом. Просто разговаривал... Проповедовал также просто. У него были мысли. Понимаете, ведь есть проповедники, которые считают, что не так важно, что сказать, а как сказать. А мне кажется, что владыке Стефану было именно что сказать, он говорил просто. У меня в Таласе говорил. Я его просил, и он проповедовал. Конечно, глубочайшая вера, благоговение. И непосредственность, я бы сказал: он говорил, как думал. Он не был «дипломатом».

Акафистов не любил. «Радуйся, Невесто Неневестная» – классический. А остальные – другое дело. Знаете, да и новые каноны... Как- то он выражался, я не помню: «Это – сентиментально», что ли. Любил простоту, серьёзность. Я его просил оставаться на молебен у себя там в Таласе, он говорил: «Нет, ты знаешь, разбавлять литургию ещё каким-то второстепенным богослужением я не хочу». Евхаристию считал, как и Иоанн Кронштадтский, небом на земле. Вообще очень чтил отца Иоанна.

* * *

Помню, он мне как-то по-латыни письмо написал в семинарию. Там, правда, фразы-то элементарные были, конечно, но всё-таки... Он знал латынь, мог говорить. Рассказывал, что однажды должен был как-то известить одного осуждённого священнослужителя, что происходит что-то важное. И по-латыни сказал ему фразу. Кагэбэшник не успел ничего сообразить, а тот уже отвечает Владыке: «Понятно, хорошо». Он медиком был и латынь хорошо знал.

Владыка наизусть знал календарь. «Какое сегодня? Ага, такое-то. Сегодня – Спиридона Тримифунтского, того-то, того-то и того-то», к примеру. У него было 5000 имен в помяннике, и он знал каждого из поминаемых, не просто имена перечислял. Говорил: «Петр – это тот, который был старостой, а Демьян помогал в том-то и том-то». Изумительная память была. И это после инсульта, после паралича. Однажды он продекламировал большой отрывок из «Героя нашего времени», из «Тамани», кажется. А там была Ирина Сергеевна¹²⁹⁴, Ольга Алексеевна¹²⁹⁵, ещё кто-то.

– Ну, кто знает, откуда?

А я совершенно случайно говорю:

– «Тамань»?

Он:

– О! Литературная крыса!..

* * *

О тюрьме он рассказывал такой эпизод. Сидели в камере. Вернулся после допроса священник. Зашёл, сел, измученный, на пол и говорит: «Им можно врать...» Я так понял тогда, что владыка Стефан придерживался подобного мнения.

Ещё помню, как Владыка накрывал подушкой телефонный аппарат, опасаясь, что в него установили «жучок» для подслушивания. Незадолго перед тем приходил телефонист, якобы проверять работоспособность сети. Это он уже был епископом.

* * *

Я, – говорил Владыка, – не случайно не попал на Собор, потому что безусловно выступил бы против, и началось бы на меня гонение, это промысел Божий, что я заболел. Господь меня сохранил.

Владыка Стефан был категорически против заявления митрополита Сергия, что «ваши радости – наши радости» и т. д. Но потом это как-то сгладилось. Я его спрашивал, можно ли молиться за митрополита Сергия.

Конечно. Уже всё прошло, нужно молиться.

* * *

Абсолютно точно, в тюрьме Владыка был священником: у меня сохранились «вещественные доказательства»¹²⁹⁶. Надо только найти их, здесь ли они у меня. Понимаете, в чём дело, меня советская власть гоняла... Как выгнали из Крыма, я десять лет был в ссылке. Ссылка такая: я мог служить где угодно, но не в Крыму. И вот эти постоянные переселения: Ташкент, Симферополь, Феодосия, потом меня гоняли по приходам... Вот многое и растерял. Сколько хранится в мешках, хотя здесь я служу уже лет десять! Я всё собираюсь раскрыть, разложить. Попытаюсь всё это разыскать.

Кстати, клубок ниток, переданный владыке Стефану блаженной Валентиной¹²⁹⁷, тоже долго хранился у меня.

А письма Владыки я напечатал и собрал в книгу, но она осталась где-то в тех приходах, по которым я путешествовал: представляете, десять лет... Я и в Харькове был, в Ставрополе, в селе Дуби́не – поэтическое такое название – сослали меня туда. Там было домов двадцать всего. Представляете, сколько приходило на службы? Но это было самое радостное для меня время, я такой Пасхи радостной не пережил нигде, как в Дубине. Но и оттуда демоны меня стали изгонять через милиционера местного, поскольку не был прописан, а я и не мог прописаться – обстоятельства такие были. Вот и остались где-то эти письма, да и не только письма – очень многое было утрачено. Представьте: пять ящиков упаковано с книгами, доходят до меня только два. В результате сколько пропало?! Я очень это тяжело переносил, хлопотал, добивался, ничего, конечно, не добился: советская власть была...

5 февраля 2005 г.

(Из беседы отца Василия и матушки Татианы

с Е.А. Лукьяновым и Н.А. Павловой)

Прот. Василий: Сергей Алексеевич Никитин родился в Москве. Отец его был главным бухгалтером на фабрике, мать – из семейства священника. Учился он в московской гимназии, затем – на медицинском факультете Московского университета. Как только он его окончил, началась гражданская война, и Сергей Алексеевич был мобилизован в военный госпиталь. По окончании гражданской войны он возвратился в Москву и поступил невропатологом к профессору Россолимо (это улица профессора Россолимо около Пироговской улицы). У Россолимо там было детское лечебное учреждение.

Туда же поступил как психолог и Борис Васильевич Холчев, который кончил в своё время философское отделение историко-филологического факультета Московского университета. И вот С.А. Никитин и Б.В. Холчев думают друг про друга: «По-видимому, верующий человек»... А потом они встретились в храме отца Алексия Мечёва на Маросейке и с этого момента сделались друзьями. Потом по благословению батюшки отца Нектария Б.В. Холчев стал дьяконом церкви Святителя Николая в Клённиках, а затем – священником, до 1930 года¹²⁹⁹служил там. После смерти Николая Николаевича Виноградова С.А. Никитин являлся ктитором Маросейского храма. В 1930 году¹³⁰⁰ взяли отца Бориса, С.А. Никитина и ещё нескольких человек – Колю Иоффа, Романа Ольдекопа – и всех их отправили в Вишерские лагеря.

В Вишерских лагерях Сергей Алексеевич был лекпомом. Лекпом имел отдельное помещение, к нему приходили священники, иногда они потихоньку молились. А потом ИСЧ (это – тюрьма в тюрьме, информационно-следственная часть) проследила, и Сергею Алексеевичу угрожал вторичный срок. Эти сведения до него дошли. А вместе с ним работала медицинская сестра из Рязани. Он с нею говорил на эту тему, и сестра ему посоветовала:

– Вы попросите Матронушку, чтобы она о Вас помолилась.

– А где Матронушка?

– Помилуйте, вот я напишу ей, когда ответ-то от неё будет?

– А зачем писать? Вот пойдите на речку и кричите: «Матронушка, помоги!»

Он так и сделал. В результате, слава Богу, это его миновало, его отпустили, он поступил работать как врач сначала в Карабаново, а потом в Струнино, невропатологом. Выбрал время, поехал к Рязани. Идёт там, уже около Рязани. Мальчиков спросил, где Матронушка.

– А вот тут.

Он входит в дом, всё было открыто. Говорит:

– Люди добрые, есть тут кто-то?

Никакого ответа. Идёт дальше. Ящик. В ящике лежит женщина – неразвитый ребёнок. Она ему говорит:

– Я о тебе молилась.

Что из себя представляла Матронушка? Собственно говоря, в какой-то момент у неё прекратилось развитие, её – в этот ящик. Утром относили в храм, там богослужение было, потом вечером на богослужение относили, и в результате это оказался, знаете ли, святой человек. Вот она ему и сказала: «Я о тебе молилась».

Потом он вторично собирался к ней поехать, но её уже там не было – взяли в Бутырку, в больницу Бутырской тюрьмы, и она там скончалась.

После этого он был рукоположен тайным образом епископом Афанасием во иерея. Это, я предполагаю, примерно было в 1935 году. Я предполагаю. А потом, когда в Ташкент был назначен Преосвященный Гурий (Егоров), – после того, как восстановил Троице- Сергиеву Лавру, его хиротонисали во епископа и назначили в Ташкент, – тогда отец Сергий поехал в Ташкент к владыке Гурию. Владыка Гурий, опасаясь, назначил его в самый дальний приход – в Ура-Тюбе¹³⁰¹. Отец Сергий писал Александре Александровне Семененко: «Назначил меня Владыка в уголок, забытый Богом и забытый людьми». В это место были сосланы греки, немцы, поляки. Кого только там не было... Хлопок разводили. Отец Сергий служил, говорил там проповеди. Как-то он служил, а никого в храме не было. И он сказал проповедь. Тут два мальчика-грека его спрашивают:

– Батюшка, кому Вы проповедь-то говорили?

А он им отвечает:

– Вот когда в храме нет людей, присутствуют Ангелы.

Потом владыку Гурия назначили епископом в Саратов. На его место был назначен архимандрит Ермоген (Голубев), который до этого был в Самарканде, [где оказался так]: он приехал в Патриархию, увидел там епископа Гурия, тот его пригласил в Ташкент, назначил в Самаркандский собор. И когда владыку Гурия перевели в Саратов, то архимандрита Ермогена (Голубева) рукоположили на место Ташкентского архиерея. И вот он тогда отца Сергия Никитина назначил на своё место в Покровский собор Самарканда.

Когда я в 1953 году приехал к владыке Ермогену в Ташкент, он меня послал в Самарканд, имея в виду, что я буду вторым священником у отца Сергия¹³⁰². Я поехал в Самарканд, к отцу Сергию, а он говорит:

Я сам отсюда собираюсь уезжать, тут пресловутая «двадцатка»...

И он в результате уехал. Уехал к владыке Гурию, который к тому времени уже был из Саратова переведён в Днепропетровск. А пострижение его было в Минске, когда владыка Гурий был назначен в Минск¹³⁰³.

Когда умер архиепископ Макарий Можайский, то архимандрита Стефана назначили на его место, он был Можайским епископом, викарием Московским. Потом с ним параличик случился. А затем его решили послать в Калугу. Он немножко поправился, постоянно служил, и Александре Александровне Семененко говорил:

Я ведь сейчас готовлюсь служить, читаю правило, как готовлюсь к смерти.

Так и было: готовился он к литургии в Неделю жен-мироносиц. Тётя Катя, старушка, которая была с ним в Самарканде, а потом поехала за ним дальше и дальше, – говорит:

– Владыко, да Вы же умрёте!

А он ей:

– Ну и очень хорошо!

Отслужил литургию. После литургии, чтобы не задерживать духовенство, облачался в мантию и говорил проповедь. Духовенство ушло, рядом с ним – иподьякон. И вот, он говорил проповедь, покачнулся, тут же иподьякон его поддержал, и он прямо в храме скончался. Похоронен он в Отрадном, у отца Валериана¹³⁰⁴.

Н.А. Павлова: Вы ведь с ним служили, что отличало его в службе от других батюшек?

Прот. Василий: Видите ли, в чём дело, он ведь врач был. Он человека понимал и духовно, и физически, как врач. Проповеди его были прекрасные. Так... он вспыльчив был, но быстро отходил, быстро с людьми мирился. По сути дела, врагов у него не было. Был хороший проповедник и знал хорошо богослужение. Есть такое выражение: о священнике можно судить, что он из себя представляет, по тому, как он совершает требоисправление. Если так же, как служит литургию, то это священник очень ценный. Вот он служил и литургию, и требоисправление исключительно серьёзно.

Е.А. Лукьянов: Вы Екатерине Фёдоровне Семененко рассказывали случай с блаженной Матрёнушкой, который мог быть здесь записан¹³⁰⁵?

Прот. Василий: Относительно Матрёнушки я слышал и от владыки Стефана...

Е.А. Лукьянов: Вчера я беседовал с Елизаветой Александровной Булгаковой в Загорске. Она рассказывала, что заключённых с этапа приводили на осмотр прямо голыми, но священников он узнавал по глазам, и священникам старался помогать, а это начальству не понравилось...

Прот. Василий: Елизавета Александровна хорошо знает, она не меньше моего знает относительно Владыки.

Е.А. Лукьянов: Тут ещё написано, что он сразу поехал после лагеря к блаженной Матрёнушке, не заезжая домой.

Прот. Василий: Да, по-видимому, так оно и было.

Е.А. Лукьянов: Она ещё предсказала ему, что он Владыкой будет?..

Прот. Василий: Это мне неизвестно. Такого разговора... Видите ли, в чём дело, он ведь был близок к семейству отца Феодора Семененко. Так что это могло быть известно от отца Феодора, от Александры Александровны.

Е.А. Лукьянов: Батюшка, Вы рассказывали, как отец Никон¹³⁰⁶ возил Сергея Алексеевича к старцу Нектарию...

Прот. Василий: Это началось так. Как только Сергей Алексеевич – молодой врач – стал работать у Россоли́мо, была у него мысль, стать ли ему учёным-врачом или практиком. Он слышал, что есть какие-то старцы, и обратился к Борису Васильевичу. А Борис Васильевич – архимандрит Борис (Холчев) – воспитанник Оптиной пустыни. Он знал батюшку отца Анатолия, после смерти был духовным сыном батюшки отца Нектария. Сергей Алексеевич обратился к нему. Тогда Борис Васильевич написал отцу Никону в Козельск, может ли отец Никон помочь Сергею Алексеевичу съездить в Холми́щи к батюшке отцу Нектарию. Отец Никон ответил, что может. Сергей Алексеевич приехал в Козельск. Тогда выбирались или на 1 мая, или на 7 ноября – несколько дней нужно было, в один день тут ничего не сделаешь. Впрочем, в какое время это было, я не знаю. Поехали они вместе с отцом Никоном к батюшке отцу Нектарию. Приезжают в Холмищи, дело к вечеру. А у батюшки так было: он жил у А.Е. Денежкина. В зимней половине сам Андрей Ефимович с семейством жил, а летнюю половину приспособили для батюшки отца Нектария, она тёплая была – печку там поставили. Как входишь, тут – сени. Направо – к Андрею Ефимовичу, налево – к батюшке. Вот они приехали, пошли налево, там читались вечерние молитвы. На вечернюю молитву собирались все, и сам Денежкин пришёл, и его дети. Читала мать Мария, она прекрасно читала, монахиня Мария. Присоединились к молящимся. А батюшка отец Нектарий находился за перегородкой, он был великий делатель Иисусовой молитвы, услышал, что заканчивается молитва, из-за перегородки вышел, передвигает ногами. Сергей Алексеевич подумал: «Вот, я – молодой врач – приехал к какому-то старику-развалине спрашивать, как мне быть...» Батюшка отец Нектарий сделал отпуст и сказал:

– Вы знаете, я сегодня утомился, воспользуйтесь, пожалуйста, гостеприимством Андрея Ефимовича.

Тут к нему обратился отец Никон:

– Батюшка, вот врачу нужно возвращаться в Москву, примите его, пожалуйста.

Батюшка согласился, сел в плетёное кресло – у него там было, – предложил и Сергею Алексеевичу, и говорит:

– Вы когда-нибудь читали ли про потоп?

Ну, он читал, – учился в гимназии, где преподавался Закон Божий. Говорит:

– Читал.

А вот Ной-то сто лет строил ковчег и призывал к покаянию. А на него смотрели и думали: «Э, какой-то старик-развалина». Тут у Сергея Алексеевича, собственно говоря, волосы встали дыбом...

– Вот, Вы устали с дороги... А я вам стал говорить про потоп. Отдыхайте.

И Сергей Алексеевич лёг отдыхать. Под утро проснулся от шороха: батюшка отец Нектарий готовил письма в Москву. С ним послать. А когда вначале-то во время вечерних молитв Сергей Алексеевич вошёл, он даже и благословения не хотел брать, – отец Никон его направил. А тут встал, руки – для благословения... Батюшка отец Нектарий благословляет его и говорит:

– Врач-практик, врач-практик, врач-практик.

И он врачом-практиком был и у Россолимо, и в лагере, и в Карабанове, и в Струнине. И когда он священником и епископом был, в тех случаях, когда к нему обращались, как он говорил, как к врачу, он не отказывал в помощи.

Е.А. Лукьянов: В сборнике, в вестнике написано: «Владыка [Афанасий (Сахаров)] ещё несколько раз совершал богослужения на Лосинке. Бывал он и в Загорске у отца Серафима Б. и там тоже служил в домовом храме. В этих двух церквах он рукоположил диакона б[ывшего] Сербского подворья о. Николая во иерея и чтеца того же храма Ф. Н. С. сначала в дьякона, а затем также во иерея»¹³⁰⁷. Вот тогда же он и владыку Стефана будущего рукоположил, в то же время?

Прот. Василий: По-видимому, да. По-видимому, в то же время. А Серафим Б. – это же [архимандрит] Серафим (Битюков)¹³⁰⁸. Это был святой человек. Вот такой момент я Вам расскажу относительно отца Серафима (Битюкова). Это я знаю от А.А. Семененко, она-то его очень близко знала. Было так, что после войны возвратился с фронта будущий епископ Платон [(Руднев)]. Он имел богословское образование, и возвратился после фронта в Москву. Его знали, по-видимому, Патриарх Тихон, [владыки] Иларион (Троицкий), Феодор (Поздеевский). И вот, была назначена его хиротония во епископа Богородского (у него [потом] посошником был [будущий] Патриарх Пимен, а Феодор Никанорович Семененко был у него иподьяконом). Так вот, была назначена хиротония отца Платона¹³⁰⁹, его родная сестра думает: «Придут поздравлять видные люди, а чем же угощать?» Самое трудное время было – 1920-е годы. Заходит она на Солянку на Сербское подворье. Там служил Серафим (Битюков), [тогда иеромонах, будущий] архимандрит. Он её увидел и говорит:

– Ты мне нужна, подожди.

Подождать – это значит простоять всю службу. А службы там долгие были. Потом – после службы – он ей даёт полтора десятка яиц. Она смекнула: мука у неё была, яйца получила, значит, пирожок будет...

Всё приготовила. Всё готово, а чаю у неё нет. Совсем нет чаю. Так что же, кипяток подавать?..

Пришёл [архиепископ] Феодор (Поздеевский), какой-то ценный подарок принёс, [архиепископ] Иларион (Троицкий), тоже – ценный подарок. После всех пришёл отец Серафим (Битюков). Приходит и говорит:

– Ты прости меня, пожалуйста, Владыко, подарка у меня нет. Я тебе чайку принёс...

Это был святой человек...

А кто такой [упомянутый Вами] отец Николай, я не знаю.

Н.А. Павлова: А какие-то чёрточки характера владыки Стефана, может быть, эпизоды, взгляды его?.. Ведь очень тяжёлое время было, теснили со всех сторон... Гонения шли... Как он всё это переносил?

Прот. Василий: Видите ли, в чём дело, врачи, они не имели тех трудностей, которые переносили другие... Я у него был в Струнине в 1942 году вместе с супругой. Ему – врачу – приносили или творожок, или яйца. И вот он в конце концов бабе Лизе, которая жила с ним, сказал:

– Ни у кого ничего не бери, только по моей записке.

Если он видел, что можно принять, он ей писал маленькую записочку, и она принимала. Так что можно сказать, что врачи во время войны больших трудностей не переживали...

Вы представляете себе, в Ельце умер иеросхимонах Нектарий, мой друг. Он был начальником санавиаслужбы в Воронеже и директором станции переливания крови. Это главный хирург области! Я у него был там в 1946 году. И вот, он с операции приехал с корзиной яиц! Часть этих яиц он, правда, отдал и заведующей Горздравотделом, так что эта корзина, конечно, не вся ему пошла... Но врачи во время войны, да и в лагере тех трудностей не переживали...

Но надо Вам сказать, что владыка Стефан, он, конечно, был настоящий православный христианин.

Н.А. Павлова: Храмы-то бедные были, вон он в пустом храме-то служил... Тем более – из врачей, из обеспеченного состояния...

Прот. Василий: Я ведь [тоже] больше шести лет прослужил в Оше¹³¹⁰, это Южная Киргизия, я священником с 1954 года. А в 1954 году владыка Ермоген перевёл духовенство у себя [в епархии] на зарплату. Но не всё духовенство – я в Оше был на кружке... Вот, крестины: в воскресенье, скажем, десять крестин, иногда и больше. Я делал так: отделял матерей, которым сорок дней уже исполнилось, читал им молитву, позволял им при крещении присутствовать, поскольку они молитву получили, и потом уже, после крестин, потреблял Святые Дары. Так что младенцев я причащал. Но дело в том, что столик, за которым я крестил... Я отходил от него, и мне клали на него деньги... Правда, Полина Федосеевна говорит:

– У отца Василия можно положить пятёрку, а взять десятку...

Но я нисколько, будучи священником, не нуждался. Правда, мне батюшка отец Нектарий [так и] сказал:

– Пойдёшь по церковной дороге – постигнет благополучие, не пойдёшь по церковной дороге – постигнет злополучие.

Я ведь главным бухгалтером работал, оклад-то у меня был приличный, но когда я стал священником, я никогда никакой нужды не видел. Обратите внимание, перед тем как владыка Ермоген перевёл духовенство на оклады, у духовенства были деньги мешками... Или возьмите, например, начало войны. Народу ходить в храм стало много, и тут было много поминовений... Последний кусок отдавали, знаете ли, русский человек – это добрый человек.

А вот вчера у меня отец Валерий был, он получил около Михнева храм, детский дом там был... Он правильно говорит:

– Там – к свечному ящику, как к кормушке, никнут, а подальше от свечного ящика – народ более благочестивый...

Кто там сказал-то: «Семьдесят лет в плену»?.. К глубокому сожалению, в этом отношении всё так и есть...

Н.А. Павлова: А ведь среди мусульманского населения жили... Советская власть... Как он всё переносил, ведь в очень тяжёлых условиях он служение священническое нёс?

Прот. Василий: Должен Вам сказать, что для православного христианина будет ли правительство советское, будет ли не советское, роли это не играет. Правда, есть такое определение, что когда такое правительство, – это в наказание... И, собственно говоря, правительство всегда такое, какое сам народ заслужил. И батюшка отец Алексий Мечёв, и его сын отец Сергий Мечёв, и батюшка отец Борис [(Холчев)], и владыка Стефан – все они на это смотрели так.

Был отец Савва, иеромонах в храме у батюшки отца Алексия и отца Сергия Мечёвых. Из Саввино-Звенигородского монастыря. Так он – простец, но очень добросовестно относился к своим обязанностям... Так вот он говорил: «Они своё дело делают, а мы будем делать своё», – в самое тяжёлое время.

Е.А. Лукьянов: Батюшка, а в какое время Сергей Алексеевич с отцом Никоном ездили к старцу Нектарию?

Прот. Василий: Я думаю так: батюшка отец Нектарий умер в 1928 году... Это было, должно быть, году в 1925-м.

Е.А. Лукьянов: В «ЖМП» в некрологе говорится, что Сергей Алексеевич был рукоположен во священника в 1927 году...

Прот. Василий: Это неверно, это было просто так написано... Вы представляете себе, в Балашове был протоиерей, и он бежал в Андижан, там ему знакомый или родственник дал пачку паспортов умерших ссыльных: «На, выбирай». Выбрал, и вместо Павла он оказался Владимиром. Петровичем его все называли. Он у меня даже сторожем какое-то время был, а до этого – в яслях работал. Протоиерей. Как-то я в храме был один, он входит и говорит:

– Батюшка, а Вы знаете, я – священник...

– А что Вы делаете?

– А я в яслях. Уголь там просеиваю, воду ношу.

– А сколько Вы там получаете?

– Столько-то.

– А Вы приходите ко мне, будете сторожем столько же получать.

Он пришёл, был сторожем, помогал мне, читал, на клирос становился. Потом я ему и говорю:

– Вы попробуйте съездить в Москву к Колчи́цкому.

Он поехал. Кончил он Саратовскую семинарию. Колчицкий ему и говорит:

Где Вы до сего времени-то были? У нас, можно сказать, все такие уже прошли...

Потом он в Саратов поехал, там владыка был Вениамин (Федченков), который из Америки приехал, в Псково-Печерском монастыре скончался... Он его спросил:

– Вы меня не обманываете?..

– Нет.

И назначил его в село служить священником. А в Саратове в тот момент [как раз] жил один врач, с которым они вместе учились в семинарии. Так что видите ли, какое [было] положение?..

Е.А. Лукьянов: То есть изменили дату рукоположения и имя Владыки, который его рукополагал?..

Прот. Василий: В данном-то случае [владыка Вениамин] (Федченков), может быть, и написал в его личном деле, как оно на самом деле и было... Может быть... Сам-то [владыка Вениамин] (Федченков), может быть, и не особенно боялся – всё-таки он из Америки приехал... А вот у владыки Гурия, взять, например, самого владыку Стефана, там было, по-видимому, в личном деле изменено... Шутка ли сказать, владыка Афанасий был в лагерях и ссылках 28 лет!..

Н.А. Павлова: Вы говорили, как он прятал ссыльных, что много собралось вас ссыльных там...

Прот. Василий: Он [С.А. Никитин] не то что прятал, прятать-то ему было некуда. У него было отдельное помещение, туда к нему заходили. А прятать некуда было...

Представляете себе: хлеборезка? В хлеборезке – два священника. У них – отдельное помещение. И вот, как-то вечером в это отдельное помещение собрались два-три священника, послужили на память... А прятать некуда было... Возьмите [ещё]: на Май-Губе, в столовой для ИТР, но для заключённых (для ИТР из заключённых) два священника готовили обед... То же самое – лекпомы... Они имели отдельное помещение. Прятать некуда было, а так вечерком...

Н.А. Павлова: Нет, я спрашиваю про другое: что у епископа Гурия вас собралось сразу много бывших ссыльных и что Владыка говорил, когда ему претензии кагэбэшники предъявляли...

Прот. Василий: Это правильно, когда он принял батюшку отца Бориса и отца Феодора Семененко, и потом отца Сергия Никитина, то ему сказали:

– Вы, собственно говоря, кого принимаете-то?

А он:

– Ведь они были, так сказать, не на виду, а теперь – на виду у вас...

Н.А. Павлова: А следили там как-то?.. Ведь вот Вы говорите: двадцатка... Какая обстановка была?

Прот. Василий: Обстановка... – такая же, как и сейчас...

Вы знаете ли, ехал я первый раз в лагерь в столыпинском вагоне. А там ведь так: верхняя полка, нижняя, и всё это закрывается решёткой, так что только днём конвоиры открывают эту дверь и можно хоть как-то посидеть... И ехал со мной на верхней полке отец Максим Павлюченко, он – от отца Валентина Свенцицкого, это с Ильинки Большой Крест. Он мне рассказал в тот момент – дело-то было в 1929 году, в ноябре-декабре месяце, – как в Москве получили комнатку, решили справить новоселье. Пошли в ЖЭК [спросить разрешения], там говорят:

– Да это – ваше частное дело, сколько вам угодно...

Но всё-таки решили спросить у милиции. Пошли в милицию. Там говорят:

– Да это – ваше личное дело, сколько вам угодно веселитесь...

Но решили всё-таки спросить в ГПУ. Те:

– Да сколько вам угодно веселитесь!.. Мы даже пойдем вам навстречу, пришлём двух молодых людей – весёлых и радостных...

(Смеются). Понятно? Так и сейчас... Ну, может быть, сейчас легче, слава Богу, духовенство не так боится, но вот батюшка отец Борис говорил:

– Живём в условиях террора...

Видите ли, в чём дело, среди двенадцати апостолов был Иуда, и батюшка отец Борис говорил:

– В алтаре – так, же как и на Голгофе. В алтаре кто был? – Божия Матерь, Иоанн Богослов, жены-мироносицы. Но на Голгофе были и книжники, и фарисеи, и римские воины...

Так что и сейчас... Вот, Вы представляете себе, вот Мария Тимофеевна такая была у Илии Обыденного – она сейчас покойница, – она поехала в Киев, а в Киеве был тогда митрополит Иоанн [(Соколов)], дело-то было давно, он – из вдовых московских священников. Она у него была, с отцом Кукшей¹³¹¹ беседует. Он и говорит:

– У нас тут монахи одни – ради Бога, а некоторые на отечество тут работают...

Это он в Киеве был¹³¹², потом его – отца Кукшу-то – перевели, по-моему, в Почаев. Потом – в Западную Украину, что ли. А кончилось тем, что его перевели в Одессу и приставили к нему келейника, который следил за каждым его шагом. А вот ещё: отец Милий¹³¹³ такой. У него уполномоченный отобрал в Пржевальске регистрацию – сейчас он в Краснодаре, кажется, служит. И вот отца Кукшу он спрашивает на ходу как-то:

– Батюшка, я служить буду?

– Служить будешь, только проповедей не говори.

Это, значит, примерно в 1970 году было...

Н.А. Павлова: Почему я спрашиваю, потому что в то время пойти на принятие священства, на постриг означало, что будут брать... А [будущий] владыка Стефан, он же был врач, обеспечен был... Ведь знали, что это – на ссылку пойти, на преследования...

Прот. Василий: Он был глубоко верующий человек, глубоко верующий. Он встретил старца...

Н.А. Павлова: Но ведь старец-то ему врачом-практиком велел быть?..

Прот. Василий: Да, врачом-практиком. Но он встретился со старцем, попал на Маросейку, увидел духовную жизнь. Он тут, собственно говоря, стал дышать – дышать Церковью, церковным воздухом...

Е.А. Лукьянов: А к владыке Афанасию он тоже приезжал в Петушки?

Прот. Василий: К владыке Афанасию он в Петушки приезжал. И перед своим [епископским] рукоположением, да. С владыкой Афанасием он связь не терял.

Н.А. Павлова: Каким он был? Вот я его никогда не видела, расскажите что-нибудь, пожалуйста, о владыке Стефане?

Т.А. Евдокимова (Давидова): Когда он появился на Маросейке, небольшого роста, такой полненький был (я на Маросейку в храм тоже с 1922 года ходила). Обратили внимание на него – новый человек... Он всегда приходил с сестрой, с Ольгой Алексеевной, я не знаю, какая у неё была специальность, образованная была... Три сестры у него было: Елизавета – та замужняя, дочка у неё была, Нина – тоже замужняя, но она как-то мало... – я её даже не знаю, а Ольгу-то Алексеевну я знала. Появились новые люди... Они всегда приходили с книжкой, чтобы следить за службой. Все знали, что он – доктор, ну и между нами так и было: «Квадратный доктор приходил сегодня», называли его квадратным доктором.

Потом он в двадцатке был, и я попала по какому-то случаю, какой-то вопрос надо было решить, почему-то и меня позвали туда. Были Борис Александрович Васильев, Сергей Алексеевич и отец Борис – уже диакон тогда, – хотели что-то сделать такое... Вместе возвращались тогда после собрания...

А потом, когда уже всех стали сажать, как-то в церкви в Обыденном мы с ним встретились. Смотрю, кто-то передо мной стоит, «Отче наш» запели, он на колени встал... Думаю: что это он так близко-то уж очень? Смотрю – Сергей Алексеевич... Вместе с ним вышли, долго с ним гуляли по улице, так что уже даже милиционер замечать стал, забеспокоился: что это тут такое? Но это он был уже не в Москве, где-то ещё, значит, это он случайно приехал тогда. Общие были у нас знакомые, мы всех вспоминали...

Он такой – как сказать? – мягкий очень был... Вспыльчивый. Обидчивый...

Прот. Василий: Прекрасно знал художественную литературу...

Т.А. Евдокимова (Давидова): А так – чисто русский человек: мягкий. Конечно, глубоко верующий.

Е.А. Лукьянов: А кто с ним ещё из священников в лагерях был?

Прот. Василий: Батюшка отец Борис, отец Рафаил, который около Козельска похоронен. Вот когда отец Рафаил был Родионом, до пострижения, и Борис Васильевич Холчев останавливался у этого Родиона, когда он приезжал в Оптину пустынь. В Вишере были Сергей Алексеевич, отец Рафаил¹³¹⁴, батюшка отец Борис Холчев, потом Валентин Иванов, химик (он скончался), Коля Иофф (кончил Московский университет, он тоже скончался), Роман Ольдекоп (он в своё время философское отделение Московского университета кончил, тоже скончался). Вот они с ним были в тот момент, они все с Маросейки, все были в Вишере.

Е.А. Лукьянов: Ему какое-нибудь обвинение предъявляли, ведь он не был тогда ещё священником?..

Прот. Василий: Но он был ктитором. А обвинение... Господи... (смеётся). Обвинение очень простое, Вы знаете...

Вот сейчас в «Церковной газете» печатают, как было: «Веруешь, значит ты – больной». Возьмите, был такой До́вбня, доцент, он прямо объявлял:

– Всякого верующего человека мы рассматриваем как шизофреника.

В своё время знаменитый психиатр Ганнушкин говорил: «Каждый

человек в своём роде шизофреник», а вот Довбня:

– Всякого верующего мы рассматриваем как шизофреника.

Вместе с медиками я слушал лекции этого Довбни в институте Сербского. Это закрытое учреждение, и вот этот Довбня преподавал там судебную психиатрию. И вот Вам, пожалуйста: на Казанском вокзале в ресторане был официант. Для окружающих он странным человеком был: обед ему полагался, он шёл, в вокзале находил нищего и отдавал ему обед. По дороге домой увидел: разбирают церковь Трёх святителей у Красных Ворот – жиды заставляют, русские разбирают. Зашёл в церковь, на полу валялся деревянный крестик от кивота. Он поднял его, положил на подоконник, чтобы он под ногами не был. Вышел, опять: жиды заставляют, а русские разбирают... Милиционер:

– Гражданин, пройдёмте со мной.

Привёл его в отделение, написали на него акт, отпустили. Он поехал в отпуск, отдыхал там, потом возвратился к своим обязанностям. Потом в одно «прекрасное» время его взяли и посадили на Лубянку, 2. В общей камере он Богу молится, а над ним смеются. Там абсолютная тишина должна быть, ну его и перевели к трём или четырём китайцам. Он Богу молился, китайцы не смеялись. Потом отправили его в институт Сербского. И вот этот самый Довбня, он рассказал студентам всё, что я вам сейчас рассказал, и пригласили этого официанта в аудиторию. Тот такой приятный поклон сделал студентам, что, вы знаете, студенты к нему сразу расположились... А Довбня его спрашивает:

– Иван Григорьевич – я уж не помню, как именно его звали, – как Вы поживаете? Как у Вас то-то, как сё-то?.. – как это обычно бывает. – Вот вы говорите, что Бог есть, а учёные-то говорят, Бога нет.

– Э, доктор, это ещё когда пророк Давид сказал: «Рече́ безумен в сердце свое́м, несть Бог»¹³¹⁵...

– Ну а какие же Вы книжки читаете?

– Евангелие, Добротолюбие.

– А Добротолюбие – это что же за книжка? Большая?

– Страниц 400.

– Иван Григорьевич, а ведь Вам придётся в Соловки поехать...

– О, доктор, с Богом везде хорошо!

Довбня его с санитаром отправил, и когда тот уходил, он опять приятный поклон сделал студентам... И Довбне опять пришлось повторять свою лекцию, чтобы сгладить это приятное впечатление...

Е.А. Лукьянов: А владыка Афанасий дома рукоположил владыку Стефана, в домашней церкви?

Прот. Василий: Я слышал, в какой-то дачной церкви, что-то такое...

Т.А. Евдокимова (Давидова): Тогда ведь подъём такой духовный был большой!.. Хотя кругом разговоры были, звонки... Ведь все боялись, в каждой квартире дрожали: звонок, значит – «чёрный ворон», значит, кого-то заберут... И всё-таки жизнь духовная была, и не боялись, и в церковь бегали, и дома служили, по несколько человек. Владыка Афанасий так вот приходил и служил. Я с ним познакомилась в каком-то доме, и он предложил даже послужить. И служили в одной квартире, даже рядом жилица была... Тогда и девице-то не страшно было, как теперь, выйти на улицу. Ведь девчонка я совсем молодая была, бежишь с оглядкой всё время. А туда добежишь – и всё забыла, и не страшно уже ничего, и всё хорошо, послужим... Иногда даже с вечера приходили, оставались ночевать. Под столом разложат что-нибудь, и все спали, а под утро встанем раненько и литургию отслужим с пением, всё как следует. И потом потихонечку кто – с чёрного хода, кто – с парадного по очереди уходили. Когда это было-то, отец Василий, какой год?

Прот. Василий: Сейчас скажу вам, когда это было, вот вам картинка с натуры. Я освободился из лагеря 13 августа 1935 года и ночевал в верхнем этажике особняка Димитрия Николаевича Прянишникова, академика. Переночевал. Но перед этим я вызвал знакомую – Киру Сергеевну¹³¹⁶ – спрашивал, куда мне ехать. Она тоже с Маросейки. Она мне и говорит:

– Во Владимир – там отец Константин Ровинский, или в Орёл – там отец Борис.

Ну ей хотелось, чтобы я поехал во Владимир, и я поехал во Владимир. Следующую ночь я переночевал в Москве в её вот [(Татьяны Александровны)] комнате – это ещё мы не были женихом и невестой. Её не было, комната была свободна, и я переночевал. На улице Алексея Толстого, раньше она называлась Спиридоньевская. Потом поехал на дачу – это Загорянка, там жил Константин Константинович Гладков, он был главным инженером лампового завода здесь в Москве. Он в своё время учился в 4-й Московской гимназии, где законоучителем был отец Иоанн Добросердов, впоследствии – архиепископ Димитрий. Отсюда – и моё знакомство. У них в Загорянке на даче я прожил до 24 августа. Потом поехал во Владимир. Там прямо с поезда я пришёл на Музейную улицу, дом № 13. Следом за мной входит мужчина в пальто. Ну, я тут в первую квартиру пошёл – к О.А. Остолоповой, она арендовала там комнату, – а он пошёл к хозяевам – Елизавете Ивановне и Марии Ивановне¹³¹⁷... Это оказался владыка Афанасий. Я с ним вечером у О.А. Остолоповой познакомился. Он меня попросил, чтобы я написал карточки на плотной бумаге на его книги, которые хранились в подвале этого дома. И я переписывал его книги. Все они [потом] пропали. Мать Маргарита, монахиня, была у него на свидании, на Лубянке, 2. И он у неё спросил:

– Где мои книги?

Она сказала:

– Там-то.

Но вот, дело было в 1935 году на празднование Владимирской иконы Божией Матери и Адриана и Наталии, владыка Афанасий служил. А где он служил? – А там, знаете ли, на горке есть детская амбулатория, а в амбулатории есть комната тёти Паши. Тётя Паша – сторожиха. Отдельный вход туда, чёрный. Вот вечером туда пришли, зашли со двора в эту комнату владыка Афанасий, Мария Ивановна, Елизавета Ивановна и я – четыре человека. И владыка Афанасий служил всенощную. В архиерейском облачении, сосуды были, всё нормально. Тут ещё, по-видимому, был отец Иосиф Потапов, который умер протоиереем в Новгороде, его жена Мария Ивановна. Потом ещё отец Дамаски́н, его, по-моему, не было, потом ещё один психиатр – фамилия его, насколько я помню, Кузнецов, – вот он был... И вот, пожалуйста: Владыка служил всенощную, потом литургию служил, тут я у него и исповедовался, причащался. И потом, прямо после этого, пошёл работать грузчиком, прямо оттуда пошёл... Потом ещё я раза два или три был при его служении в этой комнате у тёти Паши. А под май месяц 1936 года его опять взяли. В Петушках.

Т.А. Евдокимова (Давидова): Как один батюшка сказал: «Живём не под законом, а под благодатию». Вот шли – боялись, а пришли, так всё уже забыли... Значит, это был 1935-й. Да, раза два или три. Я помню, на Трёх святителей, это день памяти его отца, он служил на квартире.

Прот. Василий: Отец его – Григорий, а тут – Григорий Богослов. Мать – Матрона.

Т.А. Евдокимова (Давидова): С владыкой Афанасием я познакомилась через его родственницу, она на Маросейку ходила, тогда ей было 50–60 лет. И вот он сказал:

– Ну, найдите какую-нибудь квартиру, я Вам послужу...

<...>

Прот. Василий: Седмичный священник был обязан говорить проповедь. И пока батюшка отец Борис [(Холчев)] жив был, он за этим строго следил <...>. Дело в том, что есть пастыри, а есть наемники. Если наемник, то он не стремится, вы знаете ли, говорить...

Н.А. Павлова: А владыка Стефан всегда говорил проповедь?

Прот. Василий: Ну, ему это было легко, он человек был высокообразованный...

Н.А. Павлова: А как к врачу к нему обращалось население, или, будучи Владыкой, он уже не помогал?

Прот. Василий: Я говорил вам, что и когда он был священником, и когда архиереем, если кто обращался, он помогал. Кто просил у него совета, тем он помогал. Рецепта, конечно, уже не писал, а советы давал.

Н.А. Павлова: Вы наверняка у него исповедовались, не помните ли каких-нибудь его советов?

Прот. Василий: Видите ли, в чём дело, я у него только один раз исповедовался... Собственно говоря, после батюшки отца Сергия я всегда окормлялся у батюшки отца Бориса, – я же тут рядом был... И когда в Оше служил, я с разрешения архиепископа Ермогена писал, что мне надо приехать для исповеди, и исповедовался у батюшки отца Бориса. А у владыки Стефана – только один раз в Самарканде...

<...>

Н.А. Павлова: А на принятие священства будущим владыкой Стефаном было ли какое-нибудь благословение?

Прот. Василий: Я затрудняюсь сказать.

Т.А. Евдокимова (Давидова): Может быть, он и отца Алексея Мечёва знал? Да и после поездки к старцу Нектарию связь-то с Оптиной у него уже была?..

Т.А. Евдокимова (Давидова): Это 1928 год. Может быть, он в 1928 году уже был священником?..

Прот. Василий: Владыка Стефан? Не был. Я лично считаю, что его рукоположение во священника было в 1935 году, и он мне в 1935 году сам сказал, что он священник. Тут, поскольку я у Ольги Александровны Остолоповой жил, поскольку знакомство моё с владыкой Афанасием совершилось, он мне и сказал, что он священник. А так я его знал как прихожанина Маросейского храма...

<...>

Т.А. Евдокимова (Давидова): В Москве я у него была как-то раз, когда он уже лежал, – приезжала из Ташкента, – жил он при храме Ризоположения. Потом ещё раз, кажется, была...

Прот. Василий: Отец Николай Голубцов его, конечно, знал. Серафима Александровна¹³¹⁸ такая была, она теперь покойная. Она подходит к нему под помазание елеем, и вот он делает ей знак – тут рядом с елеем стоят – можно ли ей к нему зайти или нельзя...

Т.А. Евдокимова (Давидова): Два иподьякона у него было, один – такой... подозрительный...

Прот. Василий: За каждым шагом следили.

Т.А. Евдокимова (Давидова): Сима жива была, она и ездила...

В его облике было что-то от светящегося Серафима Саровского и, вероятно, Оптинских старцев. Он был исповедником Русской Православной Церкви в том смысле, который вкладывали в это слово христиане [ещё первых веков]. [Ему довелось пройти]¹³²⁰ и тюрьмы, и лагеря, прошёл он и трудный путь священника катакомбной Церкви, жизнь которого всегда находится под покровом Божиим и всегда окружена опасностями от мира сего.

В своих рассказах я не собираюсь давать полной истории жизни владыки Стефана. Она описана. Может быть, не совсем удачно. В этой истории, которая составлена и лежит передо мной¹³²¹, многие факты изложены неточно, а многие факты опущены. Именно поэтому я и хочу сделать некоторые незначительные дополнения.

Семьдесят послереволюционных лет в истории Русской Православной Церкви были героической эпохой, когда она была увенчана сонмом мучеников и исповедников. Если мы канонизируем и причислим к лику святых всех наших новомучеников и исповедников, то святых в Русской Православной Церкви будет больше, чем во всех остальных Поместных Церквях вместе взятых. Шла молитва, писались труды, организовывались кружки по изучению Евангелия, в условиях, когда невозможны были другие [открытые] формы служения и по ряду других причин существовали катакомбные церкви и даже катакомбные монастыри.

Носить на себе частицы Святых Даров, чтобы причастить умирающего, священники не могли, их постоянно обыскивали, и обнаружить на груди у священника ладанку со Святыми Дарами значило обречь его в лучшем случае на карцер, а в худшем случае на расстрел.

Но, несмотря на эти суровые условия, литургии всё-таки совершались, и священники передавали частицы Святых Даров верным людям из мирян, и они носили эти Дары на своей груди под тюремной робой, под тюремным бельём. Двое из моих близких знакомых были носителями Святых Даров. Одним из них был Игорь Константинович Фортунатов, другим – Сергей Алексеевич Никитин.

Однажды Сергея Алексеевича, опытного врача-психоневролога, привели в дом начальника лагеря с тем, чтобы он осмотрел больную сестру жены этого начальника. Но когда он вошёл в дом, то больная заметалась, стала махать руками, закричала, что она не желает, не может встретиться с ним. «Уберите его, уберите его!» – кричала она и, выбежав из комнаты, которая находилась у входа в квартиру, забилась в дальний угол самой дальней комнаты. «Не могу, не могу, не хочу!» – кричала она, родные её пытались уговорить, что пришёл врач, что ей нужно полечиться, что он осмотрит, поможет ей, но она кричала своё: «Не могу, не могу!» Тогда хозяева квартиры, начальник лагеря сказали: «Ну, ничего не получается, она не хочет с Вами встретиться». Сергей Алексеевич понял, что женщина эта является бесноватой и бесу нестерпимо приближение к нему Святых Даров. Вот почему она так шумела, вот почему она кричала и махала руками – потому что бес не мог перенести приближения к нему, сидящему в этой женщине, Святых Таинств. Сергей Алексеевич всё понял, но, сами понимаете, ничего не сказал.

Постоянное ношение на груди Святых Даров накладывало на человека не только духовный, но и физически зримый отпечаток. Игорь Константинович Фортунатов говорил: «Многие меня принимают за священника, вероятно потому, что я несколько лет носил на груди своей Святые Дары».

История с Матрёнушкой хорошо известна, она изложена в «Невыдуманных рассказах», которые ходили по рукам, а сейчас уже и опубликованы. Я хотел бы дополнить эту историю только несколькими чрезвычайно важными фактами, касающимися непосредственно владыки Стефана. Когда Сергей Алексеевич вошёл в её темную избу, он услышал голос: «Проходи, Владыко, проходи». А владыкой ведь он не был. Был ли он в это время священником, не знаю. Она сказала ему, что он будет владыкой, епископом, но только два года. Поэтому, когда состоялась хиротония во епископа владыки Стефана, то близкие, с одной стороны, радовались за него, а с другой стороны, были огорчены, потому что жить ему оставалось только два года.

Будущий владыка Стефан, Сергей Алексеевич, был ярым «непоминовенцем»¹³²³, то есть он отрицательно относился к декларациям митрополита Сергия и не считал его законным Местоблюстителем Патриаршего престола. Великая историческая заслуга Патриарха Алексия I заключается в собирании верных чад Русской Православной Церкви под единый общий Патриарший омофор. Он занял твёрдую и, я бы сказал, жёсткую, совершенную канонически правильную позицию по отношению к обновленцам, и Святейшего Патриарха Алексия признали бывшие «непоминовенцы», признал его и епископ Афанасий (Сахаров), и многие-многие другие чада Русской Православной Церкви. Всех «непоминовенцев» принимали в том сане, который они получили, находясь в подполье, в то время как хиротонии обновленческие не признавались. Обновленцы возвращались в лоно Русской Православной Церкви через покаяние в том сане, в котором они были до перехода в обновленчество. Следует отметить, что катакомбные священники были как из среды «непоминовенцев», так и из среды лиц, всегда имевших литургическое общение с Патриаршей Церковью, возглавлявшейся митрополитом, а затем Патриархом Сергием (Страгородским).

Епископом, который вывел на открытое служение отца Сергия Никитина, был епископ Гурий Ташкентский и Среднеазиатский, всегда сохранявший верность или евхаристическое общение с Патриаршей Церковью, но сам в течение длительного времени находившийся в состоянии катакомбного служения, даже организовавший свой катакомбный монастырь в Средней Азии. Кстати, он оказался тем архимандритом, которому суждено было открыть Троице-Сергиеву Лавру и быть первым наместником Лавры после её разорения в послереволюционные годы. В Ташкентской и Среднеазиатской епархии – епархии, особенно сильно пострадавшей в годы гонения на Церковь, где хозяйничали, по существу, обновленцы, – владыка Гурий (Егоров) собирал вокруг себя живые духовные силы Русской Православной Церкви. Многие из собранных им впоследствии оказались клириками разных епархий нашей Церкви, а некоторые даже стали её архиереями. Была разработана история иерейского посвящения отца Сергия. При первой встрече владыка Гурий задал ему вопрос, почему он хочет служить: привлекает ли его молитва перед престолом, амвон ли с его проповедями или аналой с духовничеством и исповедью? Отец Сергий чётко и определённо ответил: «Алтарь, молитва и евхаристическое служение». Этот ответ был близок самому духу владыки Гурия, который, будучи сам глубоким богословом, имевшим серьёзное богословское образование и организовавшим полузакрытый, полуподпольный Богословско-пастырский институт после закрытия Петроградской Духовной Академии, был прежде всего священнослужителем, предстоятелем перед престолом Господним.

Владыка Гурий имел обыкновение давать искус тем священникам, которые приходили к нему либо из катакомбных церквей, или после долгих лет перерыва в священническом служении, или молодым ставленникам. Эти искусы и послушания должны были раскрыть духовный облик принятого им на священное служение человека и должны были дать этому клирику самому возвыситься и возрасти духовно, предавшись Богу в тишине молитвенного делания. Курган-Тюбе – город, который был населён почти исключительно мусульманами-таджиками и очень небольшим числом русских, в числе которых было очень мало верующих и совсем практически не было воцерковлённых лиц. Отцу Сергию часто приходилось служить совершенно одному в небольшом храме. Ему прислуживал кто-нибудь один в алтаре, и это правило частого, практически ежедневного богослужения в дни, проведённые в Курган-Тюбе, отец Сергий соблюдал неукоснительно.

Владыка Ермоген перевёл отца Сергия Никитина в Ташкентский кафедральный собор. [Епископ Ермоген с отцом Сергием имели]¹³²⁴ несколько разную духовную тональность, некоторые разные особенности личностного характера. Между ними не было той близости, которая существовала между отцом Сергием и владыкой Гурием, кроме того, тяжёлый климат Ташкента был труден для больного сердца отца Сергия. Владыка Гурий выписал его к себе в Днепропетровскую епархию, где находился небольшой женский монастырь. Этот монастырь очень нуждался в опытном духовнике, и монахини волновались, кого им пришлют. Владыка сказал: «К вам будет назначен опытный монахолюбивый духовник». Таким духовником оказался отец Сергий Никитин, и монахини полюбили своего духовно опытного, вдумчивого и молитвенного отца. С тёплым чувством и глубоким уважением они вспоминали потом его многие и многие годы. Отец Сергий решил принять монашеский постриг не без влияния владыки Гурия, ведь по существу всю свою жизнь он был монахом, правда, не постриженным, но монахом по образу жизни, монахом по мысли. В постриге он принял имя Стефана в честь преподобного Стефана Махрищского, друга преподобного Сергия Радонежского.

Вскоре владыка Ермоген предложил кандидатуру отца Стефана Святейшему Патриарху и Синоду во епископы. Эту кандидатуру горячо поддержал митрополит Гурий, и после смерти архиепископа Можайского Макария на его место был хиротонисан архимандрит Стефан (Никитин). Епископ Стефан оказался по существу вторым заведующим Хозяйственным отделом Московской Патриархии, и до сих пор в помещении этого отдела рядом с портретом владыки Макария висит портрет епископа Стефана. Его кафедральным собором оказался храм Ризоположения в Замоскворечье, где до этого служил архиепископ Макарий.

Находясь в Москве, будучи викарием Московской епархии и заведующим Хозяйственным отделом Московской Патриархии, Владыка должен был встречаться со многими и многими лицами как из высшего духовенства, так и с огромнейшим количеством приходящих священников и мирян из самых разнообразных приходов Русской Православной Церкви, а наибольшую заботу его составляла Московская областная епархия и частично, может быть, город Москва. По работе в Московской епархии он очень тесно контактировал с митрополитом Николаем (Ярушевичем) и очень полюбил его. Много приходилось ему иметь дело и с управляющим делами Московского Патриархата протопресвитером отцом Николаем Колчи́цким. Околоцерковные зубоскалы многое говорили и о владыке Николае за его приверженность к политике, хотя он был искренним деятелем и радетелем о нуждах церковных, и особенно много «поливали грязью» протопресвитера Николая Колчицкого. У владык между собой установились очень добрые, духовные отношения, они прекрасно понимали друг друга, об этом рассказывал владыка Стефан. Хорошие отношения были у него и с протопресвитером Николаем Колчицким. Это оказался тоже, несмотря на то, что про него говорили, истинный радетель о нуждах церковных, и интересно, что принять последнюю исповедь и дать ему последнее смертное напутствие отец Николай просил владыку Стефана (Никитина).

После года служения в Москве у Владыки случился удар, точнее тромб, и он год пролежал больным в комнате Ризоположенского храма. По выздоровлении он был назначен исполняющим обязанности епископа Калужского и Боровского и уехал в Калугу. Он быстро полюбил эту епархию, с радостью ездил по её городам и сёлам, словно он здесь родился, считая её своей родной епархией. Так и должен считать каждый архиерей, куда бы его ни поставило на архиерейское служение высшее церковное руководство.

В годы, когда по всей стране закрывались церкви, – это была эпоха хрущёвского гонения, – владыка Стефан сумел открыть два новых храма в пределах Калужской епархии, и в конце года он был несколько озадачен, как написать об этом в отчёте, ведь отчёт попадёт в Совет по делам Русской Православной Церкви, и у уполномоченного, с которым им вместе удалось эти храмы открыть, могут быть неприятности. Интересно, как он разговаривал с уполномоченным: «Если мы не откроем храм, бабушки-то будут собираться по сёлам, по избам и мыть косточки советской власти, и мы не будем знать, что там будет твориться, о чём они будут говорить. А в храме всё известно, и народ доволен будет, и ещё за Вас, дорогой мой, они помолятся Господу Богу нашему». Помню, он сидел у себя в кабинете и говорил: «Не знаю, как написать отчёт, чтобы не подвести уполномоченного, ведь скандалы будут: два новых храма открылись».

Хрущёвское гонение, закрытие храмов владыка Стефан переживал очень тяжело. Несмотря на то что он прошёл через катакомбы, тюрьмы и лагеря. Его огорчала пассивность верующих, прежде всего архиереев, в защиту храмов, в защиту Православия <...>. Но как только епископ Стефан оправился от болезни и снова вернулся к своему архиерейскому служению, сам он служил истово и всеми силами препятствовал закрытию церквей, добивался их открытия, что в те годы было почти невероятно.

Владыка Стефан был опытным, мудрым духовником, духовником- старцем, и кажется мне, что в нём было что-то от Оптинских старцев. По тому, как он разговаривал, по тому, какие он давал советы, и по тому, как он их давал, и по тому, что случалось [по его молитвам после того, как]¹³²⁵ получали от него благословение приходившие к нему [духовные] чада.

Через год своего служения в Калужской епархии владыка Стефан умер, как только может умереть архиерей. Смерть его была блаженной, ведь умер он после литургии, причастившись, обращая назидательное слово к своей пастве. Блаженная и святая кончина.

Люди и друзья его, которые бывали в его маленькой домашней церкви, когда богослужение совершалось тихо, скромно, почти без наличия людей, когда присутствовали лишь три человека, поражались и восторгались той торжественной службой, которую совершал в своих церквях владыка Стефан с благолепием и красотой архиерейского православного служения, и говорили: «Праведник увенчан к концу жизни славой Господней».

Коротковат и суховат очерк жизни владыки Стефана, который лежит передо мной, но разве можно передать ту духовность и теплоту, которую ощущаешь только при живом, непосредственном общении с праведником?..

В заключение хотелось бы остановиться на некоторых бытовых особенностях жизни владыки Стефана в последние годы его жизни. В Москве он жил в комнате при храме Ризоположения, где до него размещался его предшественник архиепископ Макарий. Комната небольшая, довольно неудобная. Дверь выходила непосредственно в притвор храма, никаких удобств не было. Все удобства находились на улице рядом с храмом. За ним ухаживала старая тётя Катя, очень ему преданная.

В Калуге Владыка жил в архиерейском доме на окраине города, который представлял собой одноэтажное деревянное здание, невысокое, с большим фруктовым садом за деревянным забором. Здесь уже был у него отдельный самостоятельный кабинет (в Москве кабинет находился в Патриархии), большая столовая комната и отдельная спальня. Все было очень компактно, чисто и аккуратно. В этом же доме находились и все епархиальные службы. Владыка Стефан любил отдыхать в саду около дома.

Недалеко от архиерейского дома находилась приходская церковь. Владыка – тяжёлый сердечник – не мог без отдыха дойти пешком до этого храма, где любил бывать больше, чем в своём кафедральном соборе, и за ним обычно несли стул, и он несколько раз на протяжении метров 500–600 (больше, вероятно, там не будет) вынужден был садиться на него и отдыхать.

Моё знакомство с Сергеем Алексеевичем Никитиным началось в марте 1931 года. И произошло оно не совсем обычным способом, не лично, не за руку, а через окно в Бутырской тюрьме. Я к тому времени уже находился в заключении почти шесть месяцев.

Меня арестовали в ночь с 9-го на 10-е октября 1930 года, через пять дней после моего духовного отца протоиерея Владимира Воробьёва (дедушки теперешнего отца Владимира, ректора Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета). Мы с отцом Владимиром проходили по делу о целиком выдуманной ОГПУ, мифической контрреволюционной церковной организации, так называемой «Истинно Православной Церкви», якобы насчитывавшей более 1600 человек. К ней относили более 400 монашествующих, 400 с лишним «кулаков», офицеров, адмиралов.

Сначала держали нас на Лубянке, затем в ноябре месяце меня перевели в Бутырку и посадили в камеру, в которой в царское время находились 23 заключённых, а когда меня туда поместили, там сидело 105 человек. Камера продольная, окно – впереди, дверь – сзади. По обе стороны – сплошные ряды нар, не отдельных нар, а сдвинутых сплошь. Но всем заключённым не могло хватить места на них. Днём вдоль нар лежали штабеля едва отёсанных досок. На ночь эти доски поднимали и клали поперёк прохода так, что их концы оказывались под нарами, и вот на эти доски можно было лечь. Когда ночью меня ввели в Бутырку, дверь захлопнули, и я остался стоять перед двумя парашами: параши – справа и слева. А войти нельзя, потому что передо мной на досках на полу сплошь лежат люди: от двери, от параш – и до окна. На нарах лежали только боком, на спинах лежать было нельзя. Я простоял всю ночь. На рассвете, утром, сказали: «Положат доски, и ляжете крайним». Потом постепенно по очереди передвигались. В Бутырке я провёл почти год, и всё это время шла ротация: если кого-нибудь брали из середины нар, то люди сдвигались. Лучшее место на досках было около окна, у параш – худшее. Тот, кто был на досках около окна, переходил на край нар, и так шла постепенная передвижка.

На момент ареста мне не приходилось ещё встречаться ни с одним «мечёвцем», но о маросейской общине я, конечно, слышал.

Помню, как отец Владимир Воробьёв, сам – замечательный священник и прекрасный духовник, пользовавшийся доверием и любовью как простых, так и самых образованных, интеллигентных православных людей, говорил мне, что лучший священник, которого он знал в Москве, – это отец Алексей Мечёв. Отец Алексей был прозорливым батюшкой и вообще – особым. Он создал удивительную духовную общину; я и сам потом смог убедиться, что из всех религиозных людей, встреченных мною в жизни, «мечёвцы» особенным образом выделялись, это были люди, непохожие ни на кого другого.

Отец Владимир говорил: «Лучшего храма, чем мечёвский, в Москве нет». Но сам я, будучи прихожанином храма Николы в Плотниках, на тот момент в Клённиках ни разу не бывал.

И вот в марте месяце в мою камеру поместили Романа Владимировича Ольдекопа – первого «мечёвца», с которым мне довелось познакомиться.

К тому времени я уже имел место на нарах: с октября по март успел перейти на них с пола. Лежал уже примерно десятым от окна (а когда выходил из Бутырки, был четвёртым).

С Романом мы очень быстро сблизились и подружились. Наши взгляды на происходящее совпадали. Оба мы знали, почему здесь оказались, оба были верующими людьми. Часто в дневное время мой сосед по нарам Фёдор Алексеевич – старорежимный кадровый рабочий, хороший, но весьма грубый человек (страшный матерщинник) – позволял Роману Владимировичу прилечь рядом со мной, поговорить.

Роман учил меня церковному уставу, рассказывал о мечёвском храме, я много узнал от него о маросейской общине. В общем, мы искренно привязались друг ко другу.

Как раз Роман Ольдекоп и познакомил нас с С.А. Никитиным весьма своеобразным способом. Дело было так. В камере имелось единственное окно. Через него можно было наблюдать, как по тюремному большому двору проходят по кругу выведенные на прогулку заключённые из соседних камер.

Гулять выводили на полчаса: шесть камер – по полчаса. Получается порядка трёх часов, в течение которых мы могли наблюдать проходивших. Всех надо было успеть выгулять до обеда: после обеда на прогулку выводили из одиночек, которые находились в Пугачёвской башне, – их там было две или три.

Выводили, конечно, в сопровождении гэпэушника, который следил за тем, чтобы никто из проходящих мимо окон не смог переговариваться с кем-либо внутри. Наше окно ещё было вначале приоткрыто, даже зимой открывалось для проветривания, а потом его попытались было занавесить щитами, чтобы и жестами нельзя было обмениваться. В результате началась страшная цинга...

– Это – С.А. Никитин, он тоже с Маросейки. Очень религиозный человек, близкий друг и духовный сын отца Сергия Мечёва, он был старостой общины храма Николы в Клённиках.

Я говорю:

– А как бы мне тоже с ним познакомиться? Лицо нравится...

– Я познакомлю тебя. Становись рядом со мною около окна.

Я встал. Когда проходил круг, большой (за полчаса успевали проделать несколько кругов), и этот человек приближался к нашему окну, Роман Владимирович начинал гладить меня по голове. Тот сначала удивлялся. А потом начал кланяться мне, и я ему начал кланяться. Так состоялось моё знакомство с С.А. Никитиным. Видимо, мы оба расположились тогда друг ко другу, потому что я почувствовал, что и он кланяется мне не просто так, а с симпатией.

Таким образом я первый раз увидел будущего епископа Стефана.

Осудили меня по статье 58-й, пункт 11, и в соответствии с этим называли врагом народа – все, кто обвинялся по 58-й статье, по любому из пунктов, именовались врагами народа. Приговорили к трём годам ссылки. Было мне 22 года, я только что кончил университет...

О владыке Стефане (Никитине) (тогда ещё будущем Владыке) я много слышал в тюрьме от Романа Ольдекопа. Позже, в ссылке, в Алма-Ате, я встретился с ещё одной «маросейкой» Еленой Владимировной Быковой (впоследствии – Апушкиной), которая тоже рассказывала мне о С.А. Никитине. Многие из ссыльных по религиозным делам по приезде в Алма-Ату обращались ко мне за помощью, приходили с записками от знакомых: «Помогите устроиться». Вот с такой же запиской пришла и Ляля, так я обычно называл Елену Владимировну. Два дня она пожила у меня, потом удалось устроить её в полутораэтажном домике, где в подвальном помещении жила моя духовная мать Параскева¹³²⁶, исповедница. Лялю поселили на первом этаже. Я познакомил их, и Ляля стала духовной дочерью матушки Параскевы.

У Ляли был редкий дар – дар записи. Она составила более тысячи записок о замечательных людях. Вела она эту работу по благословению отца Бориса (Холчева). И это были не просто записи: «Я встретилась, поговорила...» Она могла запомнить и передать подробно, о чём и как говорил её собеседник. Буквально воскрешала человека, о котором писала.

Когда истёк срок моей ссылки, в декабре 1933 года, я приехал в Москву, обращался с просьбами в прокуратуру, в Помполит к Екатерине Пе́шковой, но и она не смогла помочь мне остаться в столице. «Враги народа» должны были жить от Москвы не ближе чем за 100 километров.

От Р.В. Ольдекопа я узнал, что С.А.Никитин из тюрьмы был отправлен в лагерь, где пробыл до 1933-го года и уже после освобождения приезжал к своим сёстрам в Москву. На их адрес я и написал Сергею Алексеевичу примерно так: «Дорогой Сергей Алексеевич, мы знакомы с Вами заочно, был бы рад познакомиться очно...» Сообщал также, что самому мне дали «минус двенадцать», то есть запретили проживание в двенадцати самых крупных городах Союза, и послали в город Грозный, где мне, молодому математику, поручили заведование кафедрой теоретической механики Нефтяного института; что каждое лето я приезжаю в Москву поработать в библиотеках, так как вынужден с нуля изучать нефтяное дело. В Москве останавливаюсь по такому-то адресу...

К великой моей радости, Сергей Алексеевич ответил. Писал, что обязательно хочет меня навестить. И встреча наша состоялась летом 1934-го или 1935-го года, он пришёл ко мне в гости. Разговаривали мы довольно долго, конечно, о религии, о молитве. Помню, он мне задал вопрос, а потом сделал выговор, ну выговор такой... отеческий, дружеский:

– Володя, а ты читал Гоголя «Размышления о Божественной литургии»?

– Нет, не читал.

– Как же можно?! Лучшего сочинения о литургии я никогда не встречал! Володя, тебе обязательно надо прочитать его, ты убедишься, что это сочинение замечательное!

Вот буквальные слова Сергея Алексеевича. Правильно это или неправильно, судите сами, но он так сказал. Вообще он любил русскую литературу, в особенности религиозные сочинения русских писателей, мы и об этом с ним говорили. Часа четыре, наверное, он у меня тогда пробыл.

Такой была наша первая личная встреча. Тогда он мне от слова до слова рассказал всё о Матрёнушке. В книге «Соль земли» изложено два варианта. А мне он рассказывал буквально следующее.

Сергей Алексеевич был лагерным врачом и пользовался определённой свободой: обязан был выходить за решётку в управление лагерями. У него имелась помощница, которая оказалась верующим человеком и однажды сказала ему:

– На Вас заводится новое дело. Мне известно, что в Москву уже послали заявление, чтобы продлить Вам срок.

Сергей Алексеевич был крайне огорчён этим известием. А медсестра, увидев его смущение, сказала:

– А Вы, Сергей Алексеевич, не смущайтесь, есть выход из положения.

– Какой?

– Надо обратиться к Матрёнушке.

– К какой Матрёнушке?

– А я сейчас расскажу. Удалитесь из лагеря и громко кричите: «Матрёнушка, Матрёнушка! Помоги мне!»

Сказав так, – продолжал Сергей Алексеевич, – она оставила меня с самим собой, а я, выйдя подальше за огораживавшую лагерную территорию решётку,

Сергея Алексеевича освободили, он выбрал город, где поселиться. Но сначала поехал к Матрёнушке – куда именно, мне не говорил. Два парня, ехавшие с ним из лагеря, направлялись туда же. Он их спросил:

– А не знаете ли вы Матрёнушку?

– Конечно, знаем.

– А как найти?

– А как сойдёте с поезда, пойдёте по улице, спросите любого человека, где Матрёнушка, Вам укажут.

Он так и сделал. Так он рассказывал сам. Мне, вероятно, первому. Он ведь тогда только что вернулся из лагеря.

– И действительно, – говорил Сергей Алексеевич, – приехал я, сошёл с поезда, по улице иду. Кого ни спрашиваю, все называют один и тот же адрес. Подошёл к указанному дому, точнее, какой-то хижине маленькой, постучался в дверь. То ли голос, то ли нет, не слышу. Открываю дверь, а ко мне обращение, как к епископу:

– Заходите, Владыко.

Я подумал:

– Куда же это я попал? Почему ко мне как к архиерею обращаются?

Я, говорит, вошёл, стою, слышу:

– Серёженька, Серёженька, подойди.

Отвечаю:

– Откуда Вы меня знаете?

А голос из ящика:

– Как откуда знаю, ведь ты меня звал, кричал... Я знала, что ты ко мне придёшь.

Приблизился. Лежит в ящике маленькое существо, слепое. В доме больше никого.

Он начал расспрашивать, узнал её судьбу. Как её ещё маленькой девочкой носили в храм и как ей там подавали милостыньку.

Этот случай с Матрёшей произвёл на Сергея Алексеевича очень сильное впечатление, да и действительно, это же – чудо! Ну а как – не чудо? Человек в Сибири кричит: «Матрёнушка!» А она услышала его на таком расстоянии... И когда он вошёл, как она его по имени назвала?! Чудо! И он его испытал, чудо это!

Сергей Алексеевич так мне и сказал:

– Я её поминаю сразу после моих родителей.

Вот этот рассказ я запомнил дословно. Остального, о чём говорили тогда, увы, теперь уже не помню. «Размышления о Божественной литургии» Гоголя я, конечно, потом прочитал.

Позже, когда Сергей Алексеевич уже в Струнине работал врачом- психоневрологом, ему выделили отдельное помещение. Он дал мне свой адрес, и мы переписывались с ним. Ни одного письма, к сожалению, у меня не сохранилось. Они, конечно, были самые хорошие. Обычно – короткие. Призывавшие к молитве, раскрывавшие смысл какого-нибудь особого молитвословия, смысл праздника. Я с радостью на эти письма отвечал.

Между прочим, тогда, когда он в первый раз был у меня в гостях в Москве (это был 1934–1935 год), я не уверен, имел ли он уже сан или нет. Мне он об этом ничего не сказал. Но по письмам, которые я получал от него уже из Струнина, я понял, что это, наверное, пишет священник. По характеру писем. Хотя об этом он и тогда ничего не сообщал. Подписаны письма были просто «Сергей Никитин». Помню, что я писал ему о матушке Параскеве: что она моя духовная мать, кто она, какая – всё писал. Он всегда одобрял эти мои письма...

Далее мы с Сергеем Алексеевичем не виделись в течение долгого времени. Очень долго, больше десяти лет. Помню, он писал мне, что провёл много тяжёлых для него лет в Средней Азии. А затем, уже значительно позже, я получил от него письмо, откуда узнал, что сейчас он уже епископ в Москве и живёт в храме Ризоположения. Тогда я пришёл на службу в Ризоположенский храм и подошёл к Владыке под елеопомазание. Неожиданно он узнал меня в лицо и пригласил заходить. Таким образом возобновилось наше с ним знакомство.

Помню, однажды от кого-то из друзей мне стало известно, что в некий конкретный день Владыка будет сам служить, а я знал, что он замечательный проповедник, и сказал своему старшему сыну Саше¹³²⁷:

– Пойдем со мной сегодня в храм.

Он ответил:

– Не хочу.

И хотя я никогда не принуждал сына ходить в церковь, тогда первый раз в жизни я настоял на своём и насильно взял его с собой. Сказал:

– Пойдёшь и всё, без разговора! Потому что там будет владыка Стефан!

Это была Неделя о блудном сыне. И вот что важно: Саша, который и идти-то не хотел, после сказанной Владыкой проповеди признался, что потрясён. Проповедь поразила его до глубины души.

Бывал я у Владыки в гостях в храме Ризоположения. Он жил в комнатке при церкви. Ухаживала за ним старушка, безгранично преданная ему. Звали её тётя Катя. Ночевать ей приходилось прямо в храме.

Помню, как-то однажды сидели мы с епископом Стефаном за маленьким столиком во дворе храма Ризоположения, тётя Катя приносила нам туда чай. И я начал рассказывать Владыке об одном своём близком друге Петре. Что настоятель храма, куда Пётр ходил, отец Иоанникий, опекает его как старец. (Пётр был религиозно очень одарённым человеком, но с трагичной судьбой. Он даже игуменом был потом...)

Владыка:

– Какой это отец Иоанникий?

Я ему сказал. А он:

– Позвольте, я знал этого отца Иоанникия. Разве можно такому человеку доверять?!

– Как же так? Мой друг находится в полном его подчинении...

– Послушайте, я сейчас Катю позову, она при Вас расскажет об отце Иоанникии.

Пришла тётя Катя и действительно рассказала... Увы, вещи нехорошие, не хочу и передавать их...

Помню, что, когда я был у Владыки в гостях в саду Ризоположенского храма, он не был радостным. В настроении его чувствовалась подавленность. Не было той бодрости, какая замечалась в нем, когда он ко мне домой заходил в 1934 году или когда я его видел через окно Бутырской тюрьмы. Тяжело переживал окружение... Вспоминал окружение, которое было у него в Средней Азии. Он находился под каким-то тяжёлым впечатлением... Очень глубоко переживал собор 1961 года, хотя был лишь викарным епископом. Владыку сильно расстраивало то, что он видел и с чем соприкоснулся, став архиереем.

К сожалению, теперь я могу рассказать лишь только о своих впечатлениях от бесед с Владыкой. Тогда я записей не вёл, а сейчас подробностей уже не помню. Но могу сказать: общение с С.А. Никитиным – с владыкой Стефаном – одно из самых ярких впечатлений моей жизни. Он не мог не оставить впечатления, такой он был человек.

Да и друзья его, «мечёвцы», – Р.В. Ольдекоп, Шура Семененко (Александра Александровна), её муж – отец Феодор Семененко, Елена Владимировна – все были и моими друзьями. Катя, дочка Александры Александровны и отца Феодора Семененко, про которую у Ляли написано, что у неё было плохо с физикой, а Сергей Алексеевич помог ей, – невестка моего друга Коли Шилова...

Владыка Стефан был удивительным человеком, особенным. И скончался он в храме, говоря проповедь. Хотел, чтобы его похоронили не на обычном кладбище, а где-нибудь в церковной ограде. И желание его сбылось. Я был на его могиле в Акулове...

18 октября 2004 г.

Исповедовал папу (да и Андрея Борисовича Ефимова) Владыка не в храме, а у себя дома. Он так папе и говорил, что молодёжи вообще лучше исповедоваться не в храме, а дома, он даже предлагал папе меня к нему пригласить, но меня уже стал исповедовать игумен Иоанн (Котляревский).

Папа не очень любил ходить в разные храмы, но я помню, что нам приходилось это делать. Здесь уместно привести один случай, который папа пересказывал нам.

Это было, по-моему, ещё до смерти Сталина. У папы на кафедре был такой доцент Копцов, и вот на него неожиданно поступил донос, где говорилось, что Копцова видели в таком-то храме. А Копцов дружил с другим доцентом кафедры, Крыловым, который был одно время кафедральным парторгом. Донос был анонимным, поэтому Крылов смог не дать хода этому делу и вместе с тем передал рекомендацию Копцову, во-первых, не ходить в один и тот же храм, чтобы не обращать на себя внимания, и, во-вторых, становиться в церкви где-нибудь сзади и вообще стараться быть незаметным.

Папа неоднократно рассказывал об этой рекомендации Крылова и сам старался её соблюдать. Так что я помню, что мы с ним постоянно бывали в разных храмах. Конечно, не во всех московских церквях. Можно перечислить наиболее часто посещавшиеся: Новодевичий (Успенский храм в Новодевичьем монастыре) – поначалу мы чаще всего ходили туда. Затем – Николы в Хамовниках, Илии Обыденного, Воскресения Христова в Сокольниках, Пимена Великого, Ризоположения, где служил владыка Стефан. В другие уже реже заходили: в Трифона-мученика, иногда – в Елохово (но не особенно любили там бывать). То есть уже довольно много получается. Конечно, иногда бывали в Кузнецах¹³²⁹, чаще, правда, я здесь бывал без папы, но папа тоже иногда заходил, хотя довольно-таки редко.

Но пока владыка Стефан был в Москве, папа исповедовался и причащался только у него, правда, это длилось недолго.

Папа нам рассказывал, что Владыка ему чуть ли не в первый же раз, когда они с ним беседовали в храме Ризоположения, сделал предложение: спросил, не хочет ли он стать священником, и сказал, что сразу готов его рукоположить. Но папа ему ответил, что сейчас, по его мнению, такое положение Церкви и духовенства, когда они находятся в порабощенном состоянии, и что в таких условиях он не может принять сан. После такого ответа Владыка, который и сам всё это прекрасно понимал, сразу прекратил разговор на эту тему и больше уже к нему не возвращался.

Пока Владыка болел, он жил на даче рядом с Ефимовыми – туда мы к нему приезжали.

На меня произвело впечатление – я в своё время запомнил, да это и папа рассказывал, – что Владыка очень хорошо знал русскую литературу: поразительно в ней был начитан и как-то очень органично умел отрывки из разных стихотворений – Кольцова, например, и других – вставлять в свои проповеди. Всё время было такое обращение к образам русской литературы...

Беседу с ним я запомнил только одну: мы тогда вместе с папой и с нынешним отцом Владимиром Воробьёвым приезжали к Ефимовым на дачу. Это как раз был уже период начала хрущёвского гонения, 1961-й год, поэтому очень много по этому поводу говорилось. Владыка употреблял в этой связи такие... образные выражения: в то время на фоне церковной приходской реформы разворачивалась активная деятельность Отдела внешних церковных сношений (приём делегаций и т.п.), Владыка охарактеризовал её как «пир во время чумы».

Потом, когда речь зашла о митрополите Иосифе (Петровых), Владыка сказал, что всякий архиерей, принимающий такого рода решения (о разрыве общения), должен думать, чтобы не оказаться в одиночестве, то есть как-то согласовывать свои шаги с другими архиереями. В этом отношении владыка Иосиф поступал, как считал владыка Стефан, не совсем правильно. Потом он вспомнил, что было время, когда и папа мой митрополита Сергия не поминал, – был у него такой период. Правда, после того как ему отец Владимир Воробьёв (его духовник, дедушка нынешнего отца Владимира) сказал, что не стоит этого делать, стал поминать.

Поражало умение Владыки во время беседы делать ссылки на евангельский текст. Беседуя, он держал Евангелие, в нужный момент раскрывал его и какой-то подходящий стих оттуда читал. А.Б. Ефимов потом говорил, что в действительности он знал Евангелие практически наизусть, а делал он так, чтобы не ошибиться, а главное, чтобы не привлекать нашего внимания к такому его знанию Писания. И не менее поразительно, как естественно у него это получалось.

Причём он всегда так логически точно выстраивал рассуждение и так стройно употреблял именно те евангельские слова, которые наиболее подходили к данному конкретному случаю, что создавалось твёрдое впечатление, будто на самом деле в данный момент словами Евангелия Сам Христос говорит, подтверждая его мысль.

Меня ещё поражало вот что: когда обычно сталкиваешься с верующими людьми, так бывает, что сначала говорят о серьёзных вещах, а потом встают и тут же могут пошутить – разговор принимает уже совсем другое направление, не связанное с предыдущим, серьёзным. Вот у него такого не было: вся его беседа – от слова до слова – была проповедью, причём ни ты, ни он сам от неё не уставали – таким я его помню в каждую минуту моего знакомства с ним.

Ещё он советовал:

В тот раз, о котором рассказывал папа, – когда он настоял, чтобы я пошёл с ним в храм Ризоположения на службу к владыке Стефану в Неделю о блудном сыне, – не то чтобы я как-то особенно сопротивлялся, просто у меня были сомнения: «идти – не идти?» Действительно, это была удивительная проповедь, я, правда, помню только впечатление... Владыка говорил очень просто, но вместе с тем и глубоко, и это характерно: такое сочетание простоты и глубины создавало необыкновенно сильное впечатление.

26 ноября 2004 г.

Протоиерей Александр Куликов

Когда в 1952-м году я проходил срочную военную службу в Фергане, мне довелось познакомиться с отцом Борисом Холчевым. Это был замечательный пастырь, и я старался бывать у него во время каждого моего увольнения – то в храме, а то и дома по его приглашению.

Позже владыка Ермоген (Голубев) перевёл отца Бориса из Ферганы в ташкентский Успенский кафедральный собор. Примерно в то же время и меня по службе перераспределили на станцию Урсатьевская недалеко от Ташкента. Я стал ездить к батюшке Борису туда. Там он познакомил меня с отцом Сергием Никитиным, будущим владыкой Стефаном. Сергей Алексеевич Никитин был некоторое время старостой в храме Святителя Николая в Клённиках и пострадал вместе с отцом Борисом. Его арестовали как активного прихожанина и бывшего старосту церковной общины.

После первого нашего знакомства я ещё несколько раз встречал отца Сергия в храме, мы неоднократно с ним беседовали.

Потом владыка Гурий (Егоров) пригласил его к себе в Днепропетровск. Я по случаю присутствовал, когда отец Сергий пришёл прощаться с отцом Борисом. Отец Борис, которому нравилось в Ташкенте, удивлялся:

– Куда же ты едешь?..

Отец Сергий отвечал, что в Средней Азии ему трудно.

– И со здоровьем, – пояснял он, – у меня сейчас не очень хорошо, надеюсь, там будет лучше.

И уехал в Днепропетровск.

Потом, будучи ещё священником (кажется, это был 1959-й год), он приезжал в Москву и однажды пришёл в семинарию, где я тогда учился. Он навестил меня, и мы так хорошо поговорили с ним... Чувствовалось его буквально отеческое отношение ко мне, просто как к родному человеку, с которым недавно простились, и вот – встретились.

После, когда уже он стал епископом Можайским, в Москве я с ним опять встречался несколько раз.

Потом – инсульт, перевод его из Москвы в Калугу. Конечно, по причине болезни Владыке уже трудно было справляться с делами, он ведь был епископом Можайским – служил по области, митрополиту Крутицкому помогал, в различных официальных приёмах участвовал, а кроме того ещё был заведующим Хозяйственным управлением Патриархии.

А заболел он очень серьёзно: одно время даже не служил: правая рука у него была парализована.

Я с ним встречался несколько раз, когда он уже болел. Во-первых, при храме Ризоположения, где он тогда жил: прямо в конце храма комнатка его была, и туда я приходил к нему.

И у отца Сергия Орлова в Акулове мы встречались. Отец Сергий (в монашестве – иеромонах Серафим) был настоятелем акуловского Покровского храма, там же и похоронен. Владыка Стефан был очень дружен и с отцом Сергием, и с владыкой Афанасием (Сахаровым), к которому он приезжал, с которым вёл переписку и который рукополагал его во диакона и во священника.

Как и владыка Афанасий, отец Сергий Орлов был очень духовным, глубоким человеком, удивительным молитвенником: ежедневно дома правил службу, часто служил в храме – такую монашеского образа жизнь проводил. Владыка Стефан приезжал к нему исповедоваться. Они исповедовались друг другу. И мне приходилось бывать с ними, я просил, чтобы они поисповедовали и меня. Владыка на машине в Акулово приезжал, потом мы вместе возвращались в Москву.

Ещё мы встречались с ним на даче по северной дороге, на 43-м километре. Как-то мы там были с одним семинаристом, теперь он – архимандрит Лаврентий (в Троице-Сергиевой Лавре). Так Владыка нас тогда даже «экзаменовал», вопросы задавал богословские – шутил таким образом. Много рассказывал нам о своей жизни, о своём тайном служении.

И теперь иногда, – говорил он, – приходится тайно исповедовать в больнице или где-либо ещё.

У него кофточка такая была, а к ней – пояс. Вот мы с ним как-то беседовали в саду, беседовали, я ему рассказываю всё... Он выслушал, говорит:

– Я считаю, это исповедь.

Снимает с себя поясок, надевает его на шею:

– Не смущайся, это – епитрахи́ль, он (поясок) освящён как епитрахиль, – и разрешил мои грехи.

И мне он посоветовал:

– Когда ходишь в больницы, а сейчас же священнику открыто это делать невозможно, имей такую тайную епитрахиль: ленточку освяти, по́ручи – тоже.

Вот и до сих пор у меня сохранились такие епитрахиль и поручи. С ними в больницы ходить приходилось. Вот, например, Мария Николаевна Соколова – монахиня Иулиания, иконописица, которая тоже из этого храма¹³³⁰, – лежала в последний раз в больнице в Филях, я навестил её там, она пожелала причаститься, и я в таком вот виде, с этой епитрахилью-ленточкой с благословения владыки Стефана исповедал и причастил её. Там – коридор и холл такой приятный, цветочки стоят. Вот ходили мы с ней по этому холлу, вроде бы разговаривали, а на самом деле она исповедовалась, и потом я тайком из маленькой Чаши причастил её. По благословению владыки Стефана много пришлось послужить таким образом. И, конечно, очень это его благословение помогло, потому что можно было и в тюрьмы так ходить, и в больницы. Писателя Яшина я таким образом тоже исповедовал и причащал.

Тайное пастырство – это было воистину великое дело, великое благословение Владыки. Конечно, этим тогда занимались многие священники, хотя они были официальными и служили в храмах: зачастую просто не было возможности открытого служения. Например, в больницу открыто можно было прийти редко: разрешение иногда давали, а иногда и нет. И в домах тоже открыто служить было нельзя. Поэтому почти всё духовенство ходило в светском костюме, редко когда кто носил постоянно рясу, подрясник.

Потом Владыку перевели в Калугу, и туда я тоже к нему ездил, даже с матушкой моей мы раза два были, навещали его. Но он и там болел сильно.

– Бывают, – говорил он, – такие боли, что я тёте Кате скажу: «Выйди, погуляй», а сам, чтобы немножко полегче стало, просто хожу и кричу. Это хоть и слабо, но как-то облегчит боль, правда, только на время. Вероятно, скоро я умру, сердце долго так не выдержит.

И добавлял:

– Но мне здесь, в Калуге, очень приятно, потому что я вспомнил Оптину. Я езжу туда периодически на машине. Приеду, поплачу там, побуду рядом с дорогими могилками...

Он помнил, где были могилки старцев. Оптина была вся разорена: там размещалась школа механизаторов – трактора стояли даже в храме.

– И вот, я съезжу, утешусь как-то, – говорил Владыка.

Умер он в храме, во время проповеди.

Я был тогда в Калуге, участвовал в отпевании...

И вот как интересно получилось: я приехал к отцу Сергию в Акулово и говорю, что негде хоронить Владыку:

– Там, в Калуге, сейчас что-то очень сложно, да и хотелось бы, чтобы он в Москве был. Обещали сначала – в Переделкине, там, где дача Патриарха, но что-то не выходит.

И тут у меня всплыло в памяти:

– Отец Сергий, а помните, Владыка однажды сидел здесь и говорит: «Как здесь хорошо-то! Вот если бы здесь и похороненному быть...»

– Да! – вспомнил отец Сергий. – Давайте будем добиваться. У меня тут знакомства есть.

– А я сообщу в Калугу, как только Вы здесь всё выясните.

Отец Сергий стал хлопотать и действительно вскоре получил разрешение похоронить Владыку у алтаря акуловского храма. Я позвонил в Калугу, туда как раз приехал правящий архиерей, он в епархии не жил из-за болезни, и владыку Стефана назначили исполнять его обязанности. Тут он приехал на похороны Владыки и утвердил предложение о захоронении его в Акулове.

– Такое, показалось, величие вместе с ним входит! Необыкновенное!

Батюшка послужил панихиду. Похоронили уже поздним вечером: сначала долго ехали, потом отпевание долгое было...

Теперь вот на могилку езжу. Всегда бываю. Там же ещё похоронен митрополит Нафана́ил Харьковский...

Ещё я могу сказать, что Владыка очень любил богослужение, знал прекрасно церковный устав, не окончив ни семинарии, ни академии. Это было глубочайшее знание, приобретённое практикой, реально совершаемой службой, потому что, как и отец Сергий Орлов, владыка Стефан правил суточную службу в келии, если в данный день не было храмового богослужения: и утреннюю, и вечернюю службы, а порой и повечерие совершал. Вот это очень важно. И не только у себя, а иногда знакомых навещали и вместе молились. В нашем-то приходе это было давно принято: уже за некоторое время до, а уж тем более после закрытия храма даже литургию на квартирах служили. И благословение епископов каких-то на это, безусловно, было – не самовольно это делалось.

Не любил Владыка акафистов, он мне так говорил:

– Акафист – неуставная служба. К сожалению, сейчас вошло в обычай сокращать до минимума изменяемые части, такие как стихиры, канон, где весь смысл праздника, весь смысл духовной жизни, и «вталкивать» в службу неуставные акафисты (акафист-то раз в году положен), да ещё порой так неудачно составленные... Пробовал я бороться с этим в разных местах. Когда уже был епископом Можайским и жил при Ризоположенском храме, я всегда вечером в воскресенье шёл в алтарь, стоял службу, просил пополнее читать и петь стихиры, а потом, когда начинался акафист, я торжественно уходил. Кого-то, может быть, смущало, а некоторые думали: «Ну, Владыка больной, ему акафист тяжело стоять».

Вот такой у него был принцип. Да, он подчёркивал, что уходил именно торжественно, по-архиерейски. Ну, понимать-то не все понимали, конечно, может быть, священники понимали, певчие...

Я считаю, что надо готовиться владыку Стефана прославлять.

У меня хранится служебник, подаренный владыкой Афанасием протоиерею Сергию Никитину в день годовщины его рукоположения во священника, и ещё несколько книг владыки Стефана – мне их передали после его смерти: Октоих в двух частях и ещё кое-какие книги, а в основном его библиотека пошла к отцу Георгию¹³³¹, он, по-моему, уже скончался, по северной дороге служил...

Относительно датировки священнической хиротонии С.А. Никитина определённо мне утверждать трудно, прямых разговоров на эту тему у нас с Владыкой не было. Но когда он меня исповедовал в тот раз – когда пояском-епитрахилью накрывал – сказал:

– Не смущайся, у нас в тюрьмах так было: епитрахиль – пояс, скатерть – риза, нарукавники-ленточки – поручи...

Что это он сам так в тюрьме служил, Владыка не говорил, но, возможно, он уже и был тогда в сане.

24 октября 2004 г.

Здесь, в этих материалах следственного дела Сергея Алексеевича Никитина¹³³² – будущего владыки Стефана – описываются обстоятельства, в которых я жил уже вполне сознательно, хотя годы тут и несколько более ранние. Я ведь был сыном священника, начал прислуживать в церкви ещё во время войны, с 1943-го года. И всё, что пишется тут, я уже воспринимал адекватно. По тем временам это был криминал: даже просто ходить в церковь было небезопасно. Я, конечно, чувствовал это противостояние.

Мне было известно, что отец мой сидел в тюрьме, что духовенство вообще сидело... Я лично знал священников, которые выходили из заключения. В то время уже или несколько после я узнал, что крёстным моим был мой дед Валериан Петрович. Но когда меня крестили, он находился в ссылке, в заключении. Это 1937-й год, кажется. А поскольку кто-то должен был воспринять меня от купели, то обносил меня вокруг неё священник (он был тогда без места), отец Михаил Рождествин, который работал в то время сторожем в Спасской церкви города Зарайска. Крёстной была мамина сестра – Маргарита. Все это откладывалось в моей памяти. Я понимал положение этих взрослых. Потом уже я нашёл отца Михаила в Бутове, там он был расстрелян.

Знал я и иеромонаха Евтихия (Качура́). Вообще меня воспитывали монахи, которые все там, в Зарайске, осели. Они были с Украины, из Житомира. Монастырь разогнали, и они отправились вслед за своим духовным отцом. Тогда обычай был чёткий – духовные чада шли по возможности за своим пастырем и оседали там, где он оставался жить. Монахи-то одиноки, семьями не связаны... Так вот, об отце Евтихии я слышал с самого детства. Сейчас он тоже канонизирован уже.

Обо всём этом говорилось, конечно, потихоньку: вслух нельзя было говорить. И я прекрасно понимал, что вообще-то в любой момент могут посадить и расстрелять. Я не был ни пионером, ни комсомольцем, и когда меня спрашивали: «А почему? Вы против?», Господь умудрял меня, давал мне образ ответа, тогда ещё ребёнку. Я говорил:

– А может пионер или комсомолец ходить в церковь?

Мне отвечали:

– Нет.

После чего я делал вывод:

– Так вы тогда не можете меня принять...

Я понимал, что родителей пра́ва выдавать не имею, они – там, я – тут. Я должен сам за себя отвечать. Ведь это меня самого спрашивают...

Да, это было воспитание того времени: человек должен отвечать за себя самого. Не за кого-то. Потом уже, когда я готовился стать священником и работал в Московской Патриархии инженером, сотрудники Хозяйственного управления Патриархии меня учили (такие были асы: хотя и светские, но понимали, что они работают в Церкви):

Они ведь все тоже не были в безопасности: у многих и родственники сидели – тогда все сидели, – поэтому была, так сказать, школа общения с ГПУ: отвечать за себя, а об остальном говорить «не знаю». Но это, конечно, очень трудно. Применяли там всякие методы. Били, пытали. Об этом не пишут в литературе. А там ведь творились страшные вещи. Рассказывали, например, что пальцы одной руки прижимали дверью, а другой предлагали подписывать угодное следователю. Ещё более страшное было...

Я знал это всё. Кстати, отец Сергий Мечёв учил своих духовных чад говорить: «Да, нет», – и всё. «Больше ничего не знаю». И приводил пример: «А то, бывает, спрашивают:

У вас собственность была?

То есть со страху люди начинали говорить лишнее. У тебя не было? – Всё. Дальнейшее тебя не касается».

Конечно, для ГПУ никаких принципов не существовало, они что хотели, то и делали. Но всё же суть школы заключалась в том, чтобы меньше говорить и говорить так, чтобы за это нельзя было зацепиться. Это искусство особое. Какие потом наши правители говорили речи –по два часа могли вещать. Но что сказали при этом, было непонятно. Слова, слова, слова... Конкретного – ничего. Видимо, это и есть образец, как нужно было говорить на допросах – так, чтобы ничего не сказать. Конечно, можно рассуждать: «Так говори, так не говори», когда сидишь дома за столом, а когда там... когда мучают, пытают... Ещё когда сразу расстреляют, ничего – запастись решимостью, а там дальше – одно мгновение... А когда пытки эти, всевозможные издевательства?..

С епископом Стефаном я встретился в 1961 году, когда моя будущая тёща, Елена Владимировна Апушкина, предложила мне познакомиться с архиереем. Я, конечно, с детства в Церкви – слышал архиереев, видел их служение, но сам никогда не присутствовал на личной встрече ни с одним из них. Первый разговор с владыкой Стефаном при нашем с ним знакомстве (собственно, развёрнутого разговора и не было), длился недолго. Владыка уже перенёс инсульт. У него была парализована правая половина тела, но рука уже немножко отошла, и ногу он так как-то волочил. Благословлял левой рукой, ну, архиерей обычно двумя руками благословляет, так что это ничего.

О чём говорили сначала, я сейчас толком и не помню, потому что был, естественно, в некотором смущении: к архиерею на беседу первый раз попал, и было ясно, что к архиерею не простому. Видимо, Елена Владимировна ему обо мне уже что-то рассказала – кто я и что. Может быть, он даже вспомнил моего отца...

Дело в том, что отец мой, протоиерей Михаил Валерианович Кречетов, с момента его рукоположения и до конца своих дней служил священником в храме села Царёва Калининградского района Московской области. А буквально чуть-чуть дальше от Москвы, в Красноармейске, похоронены родственники епископа Стефана. Владыка заезжал туда – и просто навестить их могилки, и как архиерей бывал: он был уже тогда епископом Можайским, викарием Патриарха Алексия I. Вообще это очень интересно, потому что епископ Стефан, как я вижу, происходил «из мещан сл[ободы] Голутвиной Московской обл[асти]»¹³³³, а мама моя – из Коломны. Совсем рядом. Видимо, там – выше всего – переплетается...

Так вот, о чём-то мы поговорили недолго, а потом Владыка благословил меня делать предложение моей будущей матушке. Спросил о чём-то, а потом:

– А как у вас отношения с Наташей?

– Да так, ничего. Переписываемся.

– Ну, что же, делайте предложение.

Так решительно... Сам он был монахом... Так вот он провидел...

Я:

– Благословите, Владыко...

А потом, когда я получил согласие, естественно (архиерейское благословение, куда же тут денешься...), мы пришли к Владыке, он нас благословил иконой, уже обоих вместе.

Затем я был у него на 43-м километре¹³³⁴, где он некоторое время жил. Я собирался стать священником, эта мысль была у меня с детства, и в этой связи какой-то вопрос ему задал – какой-то богословский. Не помню, что именно спросил... А он мне спокойно ответил:

– Изучайте богослужение. Там – всё богословие. Там найдёте ответы на всё.

Вот такой принцип. Ну это, в общем-то – закваска отца Алексия и отца Сергия Мечёвых: богослужение – во главе угла. Отец Сергий ведь так и называл приход – богослужебно-покаяльной семьёй.

В тот же раз, или после, сейчас уже не помню, Владыка мне говорил, что нужно стараться непрестанно молиться:

– Вот я, – говорил он, – врач. Пока больной раздевается, я молюсь, слушаю – молюсь. Когда пишу – я пишу. Пациент уходит, или я иду из кабинета в кабинет, – молюсь.

То есть всё время обращаться к молитве – вот ещё одно его наставление.

А Наталья Николаевна Соколова (дочь Николая Евграфовича Песто́ва: они были близки с моей тёщей, все они с Маросейкой были связаны, и я их всех знал, конечно. Наталья Николаевна – крёстная моей матушки), так вот, она рассказывала, что, когда Владыка ещё был здесь, в Москве, они ходили к нему в храм Ризоположения. По её словам, Владыка «очень к жизни приближал». Ещё отец Алексий Мечёв говорил, что нужно ставить вехи близкие, достижимые. А то высокий идеал, конечно: «Любите врагов ваших». Это – истина. Но как сразу врага любить? Как научиться этому? Как вообще-то научиться любить? Если уж не врага, то хотя бы близких? «А́ще бо лю́бите лю́бящих вас, ку́ю мзду и́мате?»¹³³⁵ Любящих тя – любить. Как это? А нужно всё, что против любви, отсекать. Так же и владыка Стефан говорил, что нужно высокие евангельские заповеди исполнять, начиная с малого. И пояснял:

– Многие говорят: «Некогда мне молиться». А ты чистишь картошку – и Иисусову молитву читай: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Это же не такая уж сложная работа... Сколько картошек, столько и прочитаешь...

Наталья Николаевна говорит:

– Я с тех пор, как за картошку берусь, сразу вспоминаю про Иисусову молитву.

Как раз сегодня во время проповеди вспомнилось, что у Владыки были ещё такие принципы: он вообще не поддерживал то, что сейчас весьма развито и может быть названо духовным туризмом. Многие разъезжают... Ну, может быть, раз в год разрешал съездить, но вообще-то путешествовать по храмам, по монастырям он не благословлял.

Вот тоже он говорил:

– Идёшь ты по улице. Видишь: народ собрался. Что такое?.. – Не подходи.

Это на самом деле жизненно важное правило. Оказывается, можно избежать таких неприятностей... А то, бывает, подойдёшь, зацепишься... В результате – задержишься, не пойдёшь куда нужно, и что-нибудь случится... Или здесь же ввяжешься в какую-нибудь историю... Это закон: если народ собрался где-то, не подходи, не смотри. Это ещё, кроме того, и борьба с любопытством: «А что там такое?..» – А зачем?

Утром в день своей кончины, он говорил:

– Мне тяжело так...

А тётя Катя, матушка, которая прислуживала ему, отвечала:

– Владыка, вы там, в храме, умрёте...

– Тётя Катя, – сказал Владыка, – если б твои слова сбылись...

И поехал на службу, в конце которой умер.

За неделю перед этим я как раз был у него. И он мне разъяснил, как следует понимать притчу о милосердном самаряни́не¹³³⁶.

Говорил, во-первых (а сам он прекрасно знал Евангелие, практически наизусть), что ни одно слово в Писании так просто не написано. Ни одно слово. Очень важен даже их порядок. Поэтому нужно совершенно точно цитировать евангельский текст. Без малейших изменений. Даже соединительные слова, междометия. Точнее, «междометий» там нет вовсе...

Сказав так, он начал:

– «Человек некий схожда́ше из Иерусалима в Иерихон...» Почему из Иерусалима в Иерихон, а не из Иерихона в Иерусалим? Или не из Иерусалима в Вифлеем, или ещё куда-либо? Почему эти два города взяты? Не просто так: это символы. Иерусалим – святой град. А Иерихон – город греха. И человечество, этот «человек некий», идёт из первозданного состояния, всё больше и больше погрязая в грех. Грех растёт, растут пле́велы вместе с пшеницей. Грех – всё больше и больше. И говорится: «...изранено всё...» Человечество изранено грехом.

Дальше говорится: «...и в разбойники впаде́...», и «...оста́вльше едва́ жи́ва су́ща...», то есть изранено настолько, что ничего духовного уже почти не остаётся, только единицы какие-то, настолько всё мирское, земное и еле живое.

И шли «путем тем» священник и леви́т... Что, Господь хотел обличить их, что они такие немилосердные? Нет. Это обозначало, что ветхозаветная Церковь уже не могла помочь человечеству, у неё не было на это сил. Поэтому она прошла мимо.

Сейчас уже не помню, акцентировал ли внимание Владыка здесь на словах «путем тем», или это пришло мне позже...

– А дальше, – продолжал владыка Стефан, – говорится: «Самаряни́н же некто грядый, прии́де над него...» «Грядый» – просто. Не сказано, например, «тем же путём шёл самаряни́н». Нет. И опять «некто». А почему? Кто это самаряни́н? Самаряни́н – это Господь. Потому что в Евангелии Он назван Самарянином. Когда Его обличают иудеи, они вопрошают: «не правду ли мы говорим, что Ты Самаряни́н и что бес в Тебе? Иисус отвечал: «во Мне беса нет; но Я чту Отца Моего, а вы бесчестите Меня»¹³³⁷. Но Он не отрёкся от этого наименования: «Самаряни́н», был назван и оставил его за Собой. Ведь Он пришёл ко всему человечеству. «И приступль обвяза́ стру́пы его, возливая масло и вино...» Что такое масло и вино? Вино – дезинфицирует, очищает, а елей – залечивает. Это благодать Божия, которая очищает, и Его учение.

«Всадив же его на свой скот, приведе́ его в гостиницу...» – что значит? А вот как раз текст: «Всел еси на ко́ни, апостол Твоих, ...и спасение бысть е́ждение Твое», есть такие слова в каноне¹³³⁸. То есть это Он возложил бремя больного человечества на Своих. В видимом мире это – апостолы, священство, вообще вся Церковь земная, а в невидимом мире – Ангелы: «всел еси на Ангелы, якоже на ко́ни...»¹³³⁹. А Ангелы, по катехизису, – это служебные духи, посылаемые к хотящим наследовать спасение.

Привёл в гостиницу. Это то же, что здесь: «Внемли́ у́бо: поне́же бо прише́л еси́ во враче́бницу, да не неисцеле́н оты́деши». Врачебницу, гостиницу – Церковь оставил Господь. И вот Апостолы приводят человечество в Церковь – лечиться до Второго Пришествия.

«И нау́трия изше́д, изъе́м два сре́бреника...» А почему два сребреника? Почему не три, не десять, не один? Почему – два? А потому, что это Тело и Кровь.

«...Аз, когда возвращу́ся, воздам ти...» Это о том, что будет Второе Пришествие.

Кстати, насчёт самарянина есть, кажется, где-то в Триоди Постной: «...благоволи́вый не от Самари́и, но от Марии воплотитися, Христе...»¹³⁴⁰. То есть в богослужении эти толкования есть. Почему владыка Стефан и сказал изучать богослужение, потому что оттуда он извлекал эти образы, проясняющие смысл Евангельских притч...

Далее – притча о неправедном судии́¹³⁴¹, который жил в «некоем гра́де», и «Бога не боялся», и «людей не стыдился...» И «вдова некая во граде том» досаждала ему. И «сказал он сам в себе...»

Толкование этой притчи меня тогда поразило...

Владыка спросил меня:

Кто это «неправедный судия»?

– ..., – я замялся.

– Это, – говорит Владыка, – Бог, «Судия неправды». Потому что, если бы Он был Судия правды, то должен был бы всех нас осудить. А Он нас милует. Поэтому – «судия неправды». «Бога не боялся», потому что Он Сам – Бог, «людей не стыдился», потому что Он не может людей стыдиться, будучи Всеблагим и Виновником всего.

Потом он сказал мне:

– Что Иоанн Богослов, – сам ответил Владыка, – не умер. Его тела-то ведь нет. Тела́ всех остальных Апостолов нашли, а его – нет. И это свидетельство истинности слов Христа. Он, как Илия́ и Ено́х, был живым взят на небо. Но пострадать он, вроде бы, всё-таки должен. В конце времён. Перед Вторым Пришествием будут посланы Илия и Енох, об этом говорится у святых отцов в толкованиях на Апокалипсис Иоанна Богослова. Илия – к остатку Израиля, а Енох – к остатку язычников, которые окажутся способны принять Христа. А неужели свой Новый Израиль Господь оставит без предтечи? Ведь из-за того, что «по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь»¹³⁴², её среди христиан нужно будет возгревать. Поэтому будет послан Апостол любви¹³⁴³.

Тоже ведь замечательное толкование! Это он мне говорил в последний раз, когда мы с ним сидели. Тогда же он сказал мне:

– Вот, мне всё трудно: мне и есть трудно, и лежать трудно, и ходить трудно, – настолько, видно, было у него переутомлено сердце, так тяжело он пересиливал себя...

Потом мне рассказали, что когда я уже вышел от него и сразу направился на станцию, а я молодой был, конечно, тогда, и быстро ходил, он к окошечку подошёл и благословлял всё, благословлял меня, а я проскочил мимо. И он сказал:

– Как олень молодой полетел...

Он всегда с очень большой любовью встречал меня. Жалко, что я по свежей памяти не записал впечатлений от наших встреч...

Потом я приехал уже на погребение. Умер он 28-го, на Жен-мироносиц. И как раз под майские дни. Я услышал, что его везут хоронить куда-то к Москве. И мы вместе с Андреем Борисовичем Ефимовым, который тоже очень хорошо знал Владыку, с гробом поехали на грузовике. И уже к вечеру приехали вот к этому храму. Так впервые Владыка привёл меня сюда... Он меня благословил на семейную жизнь и в этот храм привёл, здесь я впервые увидел отца Сергия Орлова – его, а потом и моего духовника. Отец Сергий тут встречал Владыку, кто-то ещё, отец Георгий такой, он был ещё в Ташкенте, ныне покойный, он тогда здесь всё организовывал¹³⁴⁴. Это был 1963 год, май.

Потом я стал уже сюда ездить на могилку к Владыке. И стал уже с отцом Сергием общаться... Отец Сергий посмотрел на меня, послушал и говорит:

– Ну, инженеров – полно, а батюшек нет. Иди к нам сюда служить. Сходи к митрополиту.

И я по его благословению – а что делать? – пошёл. Но всё бесполезно было. Хотя и не совсем бесполезно: потом, позже это всё сказалось. Великое дело – послушание...

Был 1967–1968 год, я работал инженером. Митрополит Крутицкий и Коломенский Пимен так откровенно и сказал мне: «А нам не разрешают», – потому что я имел высшее образование. Власти стремились, чтобы состав духовенства формировался из необразованных, чтобы церковную жизнь можно было подогнать под то, что мыслило себе государство. И я пошёл, естественно, ни с чем...

Позднее, когда, уже будучи священником, я попал в Переделкино, Местоблюститель Пимен (он ещё не был Патриархом) оттуда перевёл меня сюда, в Отрадное, поскольку тогда, в первый раз, я приходил к нему и он ничего не мог для меня сделать, а тут я уже находился в его ве́дении. Память у него была прекрасная. Вспомнил, куда я тогда просился, и перевёл.

С епископом Стефаном (Никитиным) связана ещё одна моя личная тайна. Может быть, можно уже про это рассказать, потому что ничего тут такого нет... Когда с очень большим трудом решался вопрос о моём священстве, – вообще инженеру стать священником, как уже говорилось, по тем временам было почти абсолютно невероятно, – я вспомнил Владыку, как он Матрёнушку просил: «Матрёнушка, помоги мне, я в беде!» И я, идя отсюда, от храма к платформе, трижды просил Матрёнушку, чтобы она меня сподобила служить, и вскоре всё это пошло. Этого я никому не рассказывал. «Матрёнушка, помоги мне послужить Богу!» – так я тогда помолился. Таким образом всё это связано: через Владыку и через Матрёнушку я здесь служу. Да, всё это удивительно, конечно. Промысел Божий – он не только прям, он красив! Все это не только очень разумно, но и прекрасно, стройно!

И много таких вещей интересных в жизни бывает... Вот был митрополит Никодим (Ро́тов), он был очень деятельным человеком, очень активно общался с католической церковью, какое-то отношение к нему было такое, что к католикам он ближе... И я, находясь под этим настроением, отцу Сергию что-то сказал о владыке Никодиме. Он промолчал... Я второй раз что-то сказал в том же духе. Отец Сергий:

– Ну уж мы – хороши, конечно, а вот другие – это да...

А Романа Владимировича Ольдекопа я знал и отпевал. Он же был тайным священником. И, видимо, не имея благословения своего духовника, отца Павла Троицкого, так и не вышел на открытое служение. Я его отпевал ночью, в гражданском. Облачение клал под спину...

Живое преемство – вещь неоценимая. Когда ты видишь живого человека, общаешься с ним – это особенный, великий дар. Вот владыку Стефана мне довелось знать... С отцом Сергием (Орловым) служил 4 года – тоже был, конечно, не простой человек... Ведь владыка Стефан избрал его своим духовником и приезжал к нему сюда. У нас в алтаре сохраняется кресло, на котором сидел Владыка, на него не садятся. Стои́т покрытое. Почти перед каждой службой захожу на могилку к нему, благословляюсь...

27 сентября 2004 г.

Первый раз мне довелось быть у владыки Стефана на 43-м километре по Ярославской дороге, когда он уже оправился от инсульта. Это было летом 1961 или 1962 года. Мы были вчетвером: Владимир Николаевич Щелкачёв, Александр Владимирович Щелкачёв (теперь – отец Александр), Андрей Борисович Ефимов и я. Нас провели в комнату, где в кресле сидел прекрасный старец: большая седая борода, ясные, живые и удивительно добрые глаза. Он был очень красив и обаятелен, сразу привлекал к себе, но главное ощущение – перед тобой необыкновенный, замечательный, святой, благодатный человек.

Время было трудное – разгар хрущёвских гонений, Собор 1961 года. Поэтому говорили, конечно, о положении в Церкви. Как-то коснулись вопроса о непоминающих, и владыка Стефан сказал по поводу митрополита Иосифа (Петровых), что он не был раскольником, а учинил самочинное сборище – самый малый грех из трёх: ересь, раскол, самочинное сборище. Я возразил в том смысле, что митрополит Иосиф не стремился к власти, а хотел оградить церковную жизнь от грозивших ей компромиссов, за что и был расстрелян. Владыка живо переспросил:

– Так он всё-таки был расстрелян?..

– Да.

Владыка помолчал, прослезился и сказал:

– Я ведь и сам пострадал за это, сам был за это арестован... Конечно, митрополит Сергий не имел никакого права запрещать его в служении. Это так же абсурдно, как если бы я запретил владыку Афанасия или он – меня.

Современное положение Церкви Владыка охарактеризовал словами: «пир во время чумы».

Второй раз случилось посетить епископа Стефана в Калуге в августе или сентябре 1962 года. Мне необходимо было получить благословение, как поступить в трудных обстоятельствах, но в то время я не знал духовного лица, к которому мог бы обратиться со своим вопросом. Вспомнил, как мы были у Владыки, и почувствовал готовность руководствоваться его благословением. Воспоминания о владыке Стефане

Мы с братом¹³⁴⁵ поехали на 43-й километр к Ефимовым, застали только Екатерину Александровну, которая сказала, что Владыка в Калуге и адреса его она не знает. Мы решились ехать в Калугу. Приходим там в кафедральный собор, Владыки нет. Спрашиваем, как его найти. Нас приводят к настоятелю собора – отцу Сергию, секретарю епархии. Большой, заросший бородой, резкий протоиерей напустился на нас:

– Кто такие? Что вам нужно? Говорите свои фамилии!

По привычке того времени всего бояться, никакой информации не давать мы сразу заподозрили отца Сергия и постарались ничего не сказать ему. Он хотел нас выгнать, но, подумав, согласился позвонить Владыке. Владыка, несмотря на свою болезнь, на то, что отец Сергий не очень-то выгодно нас аттестовал, велел позвать меня к телефону. Однако мои объяснения были совсем непонятны, кто я – он не понял. Мне пришлось сказать, что в прошлом году я был у него на 43-м километре вместе с В.Н. Щелкачёвым. Владыка этого случая тоже не припомнил, но, услышав имя Владимира Николаевича, велел отцу Сергию дать нам его адрес и разрешил нам приехать к нему. Ехали мы довольно долго: Владыка жил в небольшом домике далеко от центра Калуги. Открыла дверь нам тётя Катя и провела к Владыке.

– Я отцу Сергию не доверяю.

– Как Вы себя чувствуете, Владыко? Наверное, много дел, устаёте?

– От дел не устаю, устаю от неприятностей.

Владыка объяснил мне, что проблемы в моём деле возникли оттого, что всё, сделанное раньше, было ошибкой. Речь шла о крещении взрослой девушки, родители которой сначала выразили согласие, а потом стали резко против. Начался скандал, в результате девушку могли исключить из института, тогда это было нередко. Владыка благословил нас обратиться от его имени к отцу Николаю Голубцову и сделать всё тайно.

Владыка говорил о том, что быть христианином надо всерьёз, нельзя быть легкомысленными, что христианская жизнь – это «не летом сладкий лимонад»¹³⁴⁶. Потом вспомнили А.Б. Салтыкова на Маросейке, в Клённиках. Владыка сказал, что помнит его. Был уже вечер, нам нужно было возвращаться в Москву. Владыка спросил, как мы поедем. Для нас проблем в этом не было. Мы сказали, что как-нибудь доберёмся, на каком-либо поезде, попросили благословения. Владыка благословил нас, проводил, и мы ушли с чувством, что были у святого человека. Дальше всё делали, как сказал Владыка, а через полгода примерно стали ездить на его могилу в Отрадное.

На углу Малой Бронной улицы и Спиридоньевского переулка на первом этаже была квартира Елизаветы Алексеевны – сестры владыки Стефана. Там же жили её дочь Валерия с двумя детьми. Летом 1959-го года отец Стефан приехал туда после закрытия Днепропетровского монастыря. Зашёл и к бабушке, к нам домой на Кировскую улицу, где я так много о нём слышал... В то время я уже был взрослым, и он просто взял и отвёл меня к своей сестре, там мы с ним беседовали. Я знал, что отец Стефан святой человек, святого-то человека мне и было нужно...

Потом он приехал к нам в гости на дачу, на 43-й километр. У нас тогда были какие-то сложности, неудобства, и отец Стефан остановился у соседей, – те сразу его туда «утащили». У них он ночевал и служил. Потом уехал в Среднюю Азию, немножко – недели две-три – пожил у «Боречки», целибатного священника Бориса Златолинского (ныне архиепископа Запорожского и Мелитопольского Василия) – своего ученика ещё с Ташкента, с начала 1950-х годов. По возвращении отца Стефана в Москву, кажется, ещё раз у нас была с ним встреча. А потом он просто известил нас, что был у Патриарха и что в скором времени состоится его хиротония. На Благовещение 1960-го года его рукоположили во епископа Можайского.

Владыка Стефан служил и жил в храме Ризоположения на Донской улице. Относительно свободно можно было к нему туда приходить. Всё, конечно, фиксировалось, отслеживалось.... Комнатка его располагалась прямо в церкви и была довольно тесная и душная, такой каменный мешок. А у него сердце было слабое, в частности – после Средней Азии. Как войдёшь в притвор храма – маленькая дверца. На ней надпись: «Соблюдайте благоговейную тишину». Сразу за дверью «кухонька» крошечного размера – просто малюсенький проход в пол квадратного метра, где тётя Катя готовила Владыке еду, весь чад шёл к нему в комнату. Один шаг через эту самую тёти Катину прихожую, и ты уже у Владыки. Прямо – письменный стол. За ним спальня – отделённая книжными шкафами кровать и что-то ещё. На тыльной стороне шкафов висели какие-то ковры. Справа – дверка, ведущая напрямую в храм; ночью Владыка выходил туда молиться...

Надо сказать, ничего и нужно-то не было, когда он так вот сидел за столом и весь радостью светился... У меня фотография сохранилась...

Проблемы мы с Владыкой обсуждали самые разные. Что такое путь человека, смирение, молитва? Все самые первые, самые главные вопросы. Что такое католичество? Про католичество он очень чётко говорил (у него всё было просто):

– Католики всегда хотят все точки над i проставить. Даже там, где этого делать нельзя и получается не то...

Про смирение:

– Пришёл к авве ученик (в египетской пустыне дело было), тот ему дал наставление: «Смиряйся. Когда начнёшь понимать, что такое смирение, приходи снова». Тот выслушал и пропал. Через 17 лет возвращается: «Я начинаю понимать, о чём идёт речь».

Про путь человека: «Жить не тужить»¹³⁴⁸.

У него всё-таки закваска-то была оптинской. Владыка рассказывал про старца Нектария, про Матрёшу. Город, где жила Матрёша, не называл.

Про лагерь говорил, что там имелась хорошо организованная система выявления духовенства, тайная система поддержки. Когда прибывала новая партия заключённых, ему как лагерному врачу давали знать (кажется, кто-то из канцелярии), что среди прибывающих есть священник или епископ, в общем, кто-то из духовенства. После санпропускника, после бани, обритые, раздетые новички шли к нему на медосмотр. И он должен был понять, кто из них священник. Узнавал безошибочно по глазам. Владыка рассказывал, как однажды осматривал так одного епископа и сказал ему тихонько:

– Владыко, благословите.

А тот:

– Я думал, что попал в ад, а слышу голос ангела.

И сразу архиерея этого – в лазарет, откармливать. Это лагерный доктор мог устроить: направить в лазарет, освободить от тяжёлых работ. Это-то и просочилось, всплыло, когда ему хотели срок добавить. Поймать с поличным не могли, но донос пошёл...

У него как у лагерного врача была отдельная комната, в условиях лагеря – удивительная милость Божия. Литургию там служили. Кроме того, он пользовался правом выхода за зону.

Владыка говорил, что время в лагере для него было периодом самой напряжённой внутренней духовной жизни: постоянно надо было, не расслабляясь, следить за собой. Всё время приходилось быть начеку, вплоть до того, что развилось боковое зрение: он почти спиной мог видеть, есть кто-то сзади или нет.

В лагере он носил на себе Святые Дары. То, что описано у Елены Владимировны Апушкиной – как бесноватая кричала на него, – Владыка и мне рассказывал. Это была жена начальника лагеря. Так и не дала она ему войти, когда на нём были Святые Дары. Определённо, на сто процентов Владыка был уверен, что это было настоящее беснование, не сомневался в этом нисколько.

О жизни будущего Владыки в Струнине кто-то рассказывал, каким был там его режим: отец Сергий работал невропатологом в больнице и весьма напряжённо. При нём жила уже сумасшедшая от старости старушка, и люди приезжали. Часто ночами он служил – один или с кем-то из приезжих, – потом утром шёл на работу.

Однажды, провожая кого-то из девушек, помогавших ему присматривать за старушкой в дневное время, сказал:

– Вот, гляди, сейчас увидят люди, что девушка молодая утречком от меня убегает на поезд. Что подумать могут, зачем приходила сюда?.. Осудить могут. Так вот, никогда не осуждай!

Тоже рассказывал кто-то: входная дверь в квартиру отца Сергия сильно скрипела. На предложение смазать петли он отвечал:

– Не надо, пусть скрипит, чтобы я знал, где старушка, не ушла ли из дому.

Про Среднюю Азию Владыка рассказывал: епископ Гурий взял его к себе в Ташкентскую епархию и поместил в дальний-дальний приход, в Курган-Тюбе. Жара жуткая. Там же не поймёшь: то ли пустыня, толи степь...

Мальчик у него прислуживал в алтаре. Как-то в конце литургии отец Сергий вышел говорить проповедь:

– Братия и сестры, поздравляю вас с праздником!

А мальчик подходит ко кресту и спрашивает:

– А где же братья и сестры-то?

– А здесь в храме всегда ангелы живут, вот к ним я и обратился.

Трудно там было, но иногда кто-то к нему приезжал. Даже, с Божьей помощью, он сделал там ремонт. Всё ему Господь давал устроить... Через некоторое время последовал перевод в Ташкент.

Потом, когда владыка Гурий стал Днепропетровским, он взял отца Сергия к себе и поставил духовником женского монастыря. Отец Валерий Бояринцев его помнит с тех пор. Монастырь был открыт при немцах, в нём было порядка ста монахинь. Там владыка Гурий и отца Сергия благословил монашество принять. Постри́г его в честь Стефа́на Ма́хрищского, друга Сергия Радонежского.

У Елены Владимировны в воспоминаниях говорится, что в Струнине отец Сергий Иннокентию Иркутскому служил, когда произошло чудо со свечами¹³⁴⁹, а мне помнится, Владыка говорил, что это было на память Стефана Махрищского.

Про время своего служения в Днепропетровске владыка Стефан говорил:

– Это были два года, как золотое яичко, которое раз в жизни курочка приносит: никакой заботы – только молитва, монастырь. Ни лагерей, ни двадцаток...

С владыкой Гурием был полный контакт... А потом началось: по всей Украине всё закрывается. И они уже знали, что монастырь закроют, как-то готовились даже... Однажды утром прямо во время службы солдаты оцепили по кругу весь монастырь, пришли в храм, не дали даже закончить литургию, сказали:

– Выходите, берите из вещей, кто что может, садитесь в машины, – вас отвезут по городу, куда укажете.

А в Днепропетровске тогда было несколько семей, активно посещавших монастырь. Сергей Сергеевич Бояринцев очень много там помогал, и сын его Валерий тоже. Так вот, монахини разошлись по келиям, собираются, плачут. Их подгоняют... В это время вдруг в монастыре оказывается Валерий Бояринцев, – через ограду перепрыгнул и пошёл спасать монахинь от солдат. И попался, но в результате всё обошлось. Такое время было...

Рассказывал Владыка, как ему предложили стать епископом.

После смерти архиепископа Макария¹³⁵⁰ оказалось вакантным место помощника у митрополита Николая (Ярушевича), и владыка Ермоген (Голубев) привёл архимандрита Стефана к Патриарху Алексию I. Патриарх его принял, пригласил к себе в покои и больше часа с ним беседовал. После этого направил к митрополиту Николаю. Тот с ним тоже говорил около часа, а потом вроде бы сказал Патриарху:

– Либо он, либо никто вообще. Другие помощники мне не нужны.

У владыки Стефана всегда были очень хорошие отношения с митрополитом Николаем.

Отцу Борису (Холчеву) тоже предлагалось принять архиерейство, но он не хотел, а владыка Стефан принял. И сколько самых разных людей у него бывало в Ризоположенском храме – по 17–18 человек в день; тяжелейшие судьбы и обстоятельства. И он старался выправить, помочь...

Владыка рассказывал, как к нему – епископу Можайскому – пришёл очень хороший священник. Очень хороший. Только его назначают на приход, тут же к нему идёт толпа, всё шире, шире и шире – отец Димитрий (впоследствии, в монашестве – отец Серафим) Тяпочкин. Так вот, назначили его в Днепропетровске священником в кафедральный собор, уже после закрытия Тихвинского монастыря, где служил отец Стефан. А на место владыки Гурия поставили очень тяжёлого, трудного, мягко говоря, епископа. Отец Димитрий ревностно служил и регулярно получал от епископа и от уполномоченного нагоняи. В конце концов его вовсе лишили регистрации.

И чуть ли не в приёмной владыки Стефана, не без его участия отец Димитрий Тяпочкин познакомился с владыкой Леонидом (Поляковым), тогда Курским и Белгородским. Тот пригласил отца Димитрия к себе в епархию и направил служить в село Ракитное Белгородской области...

После снятия митрополита Николая с Крутицкой кафедры начальником епископа Стефана стал владыка Питирим. Он приезжал в Москву поездом, и встречать его на вокзале был командирован владыка Стефан с ещё двумя сопровождавшими. Владыка Питирим обратился сначала к тем двоим, которых знал раньше:

– Я рад, что вы приветствуете меня. Надеюсь, наши отношения так и останутся старыми, добрыми. А вы, владыка Стефан, здесь по долгу службы, я это понимаю...

Что тут скажешь?

– Да, Владыко, я здесь по долгу службы...

И вот этим определялись их отношения. Правда, через некоторое время – через месяц, через два – владыка Питирим стал по-другому к нему относиться. Но владыка Стефан недолго пробыл под его началом: скоро заболел.

На Архиерейском Соборе 1961-го года епископ Стефан из-за болезни не был. Тогда он находился в Болшеве на даче у Дурылиных – оправлялся от инсульта.

Прямо с собора к Владыке приехали два его участника – епископ Иоанн (Вендланд) и священник Евгений Амбарцумов. Владыка Стефан выслушал их и сказал:

– Если бы я был на Соборе, как архиерей я молчать не мог бы. Я должен был бы выступить против этого решения.

Тогда они его начали переубеждать, говорили, что теперь, дескать, всё будет хорошо: священство может не заниматься больше хозяйственными проблемами, все хлопоты по ведению храмового хозяйства отходят в ве́дение старосты. А мы, мол, теперь сможем заниматься молитвой, проповедью, богословием...

Владыка их выслушал и говорит:

– Архиереи так не поступают. Вы что, не понимаете, что происходит?!

Это он дважды или трижды повторил. Владыка Иоанн (Вендланд) очень духовный был, очень хороший, из «ташкентской группы», ученик владыки Гурия. Для епископа Стефана он старший был по хиротонии, к тому времени уже со стажем был архиерей... «Архиереи так не поступают»...

Мне самому Владыка говорил:

– Грех. Архиереи не должны так поступать. Вот владыку Ермогена не пустили на собор, он бы сказал. Если бы я там был, я бы не смог молчать, сказал бы.

Он очень переживал это соборное решение вообще и то, что стоящие столь высоко в Церкви люди могут так неправильно рассуждать. Конечно, и владыка Иоанн, и отец Евгений поняли, что хотел им сказать епископ Стефан. Насколько подробным был их разговор, не знаю. Больше мне Владыка ничего не рассказал.

Я спросил его тогда:

– А что же делать? Будут же храмы закрывать...

А он так радостно:

– А мы уйдём в подполье, – просто так и радостно...

Некоторое время после болезни Владыка жил у наших соседей по даче на 43-м километре. Туда к нему приезжал семинарист Саша Куликов (будущий протоиерей Александр), отец Владимир Воробьёв там у него бывал.

Потом Владыку перевели в Калугу. Переезжал он туда ко дню праздника Калужской иконы Божией Матери и очень хотел до отъезда попасть в Петушки к владыке Афанасию. Он просил меня организовать ему эту поездку, я не смог. В то время людей с машинами было мало, такси стоило очень дорого, Владыке было не под силу нанять такси: у него зарплата была 250–300 рублей. Я тогда ещё студентом был. Он предложил попробовать такой вариант: маршрутное такси Москва–Владимир. Договориться, чтобы это такси завезло его в Петушки к дому владыки Афанасия и забрало бы на обратном пути в Москву. Но я не смог. Так они и не увиделись... Владыка Афанасий скончался в 1962-м году, в октябре, ровно за полгода до смерти епископа Стефана.

Елизавета Алексеевна – сестра Владыки, самая близкая к нему из родственников, и в Ризоположенском храме его опекала, после того как он заболел, и ездила с ним в Калугу, секретарём при нём работала, письма писала под его диктовку. Тётя Катя ведь ничего писать не могла, была фактически неграмотной.

В Калуге при епископе Стефане не закрылось ни одного храма и даже в двух возобновилось богослужение. Он так и говорил:

– Похоже, что уполномоченный – верующий человек: гонение идёт, а мы с ним два храма открыли.

Там было два тяжелейших обстоятельства: одно – это настоятель собора и одновременно секретарь епархии, митрофорный протоиерей Сергий. Когда епископ Стефан приехал в Калугу – совершенно больной, – он сразу всё понял про этого протоиерея: «не наш, чужой». И через некоторое время, довольно быстро, владыка Стефан ему честно сказал – он такой прямой был:

– Вы знаете, батюшка, я вам не доверяю.

И дальше продолжал с ним служить, но уже всё вплоть до арифметики в отчётах, в бумажках делал сам. Даже с уполномоченным ему было проще, чем с этим протоиереем Сергием. Владыка говорил:

– Дела делаешь-делаешь... Но когда тот не замечает, посмотришь аккуратно, а у него глаза холодные-холодные...

Второе тяжёлое обстоятельство было такое: когда епископ Стефан приехал в Калугу, выяснилось, что владыка Леонид оставил огромный епархиальный долг, и вот этот долг за полгода владыка Стефан компенсировал.

Предыдущему Владыке калужские бабушки всё носили курочек. Епископ Стефан объяснял им, что владыки курочек не едят, но они этого, кажется, так и не поняли.

Отец Всеволод¹³⁵¹ говорил о владыке Стефане:

– Совершенно святой человек!

Владыка был человеком прямым, простым, темпераментным. Сравнительно небольшого роста. Волосы длинные, довольно обширная лысина, большая борода. Говорил очень просто. Да и всё у него было простым.

Очень хорошо знал Писание. Но специально наизусть он его никогда не учил, никакой зубрёжки у него не было, он просто постоянно этим жил. Память, конечно, имел прекрасную. Когда готовился к проповеди, всегда подбирал соответствующий текст из Евангелия.

И Ветхий Завет, и Псалтирь, конечно, знал. Но всё это – за счёт самообразования. Систематически богословия он нигде не изучал. Был практиком. Но на высоком теоретическом уровне.

Старец Нектарий Оптинский говорил:

– Я не врач, но к медицине приникаю.

Подобно ему и Владыка про себя говорил:

– Я не богослов, не учёный, но приникаю к богословию, стараюсь приникнуть.

Говорил:

– Мне помогает моя профессия¹³⁵².

Был я как-то у В.Н. Щелкачёва. И зашёл разговор о владыке Стефане – Владыка тогда ещё жив был. И вдруг Владимир Николаевич говорит:

Вот такой-то – непорядочный человек. Вот такой-то – человек всё-таки порядочный. А владыка Стефан – это глубоко порядочный человек!

Я сижу и недоумеваю: «Как это так – святой человек, и такие термины: «глубоко порядочный человек»?! Что же это такое он говорит?!»

Но вот с тех пор прошло сорок с лишним лет, и чем дальше, тем больше я понимаю, что имел в виду Владимир Николаевич. То было поколение людей, которые непорядочно жить не могли. Не могли они, например, чужую вещь взять или взять что-то и забыть отдать – ну в простых совсем, элементарных вещах проявлялась их порядочность. В самом деле, теперь это понятие глубоко утрачено, а между тем без него, может быть, Россия не возродится... И ещё: для того поколения не существовало обстоятельств. Знаете, как сегодня: «Обстоятельства жизни задавили», «Я не могу» и так далее... То поколение всегда было выше обстоятельств: либо гибнет человек, либо уж он преодолевает любые обстоятельства.

***

Владыка, когда поселился в Ризоположенском храме, тут же накупил книжек, самых разных (библиотека у него была огромная). Помню его книжный шкаф, обычный такой, но с дверцами без стёкол. Когда я впервые приехал туда, этот шкаф наполовину был заполнен новыми, по виду недавно купленными книгами. Я ему сказал:

– Владыко, давайте новый шкаф для Ваших книг найдём.

А он:

– Не надо...

Дальше слов я не помню, но суть такая: что все интересы современных людей материальны. Они даже не в книгах, а скорее в обложках. А вот придёт человек и увидит, что для Владыки этот шкаф абсолютно никакого значения не имеет, и, может быть, задумается... И это правда: для него не имели значения обложки, коленкор весь этот. И поймите правильно: это было у него совершенно естественно, это не была показуха какая-то. В самом деле, для Владыки материальные интересы в жизни никакого значения не имели.

Это, – говорил он, – одна из основных бед нашего общества: материальное, материальное, материальное.

Сам он очень многим помогал. Тёте Кате, например, которая за ним ходила, он завещал самые красивые, самые дорогие свои панагии, чтобы она на них могла спокойно дожить свою жизнь; благословил её их продать.

***

Интересно отношение владыки Стефана к протопресвитеру Николаю Колчи́цкому, о котором очень многие говорили, что он «гэпэушник в рясе». Владыка, конечно, прекрасно всё это знал и понимал, но, когда перед смертью Колчицкий его к себе позвал, Владыка приходил к нему не раз, исповедовал и, по-моему, даже участвовал в его отпевании. Он как пастырь не отказался принять исповеди Колчицкого, может быть, последние.

Мне кажется, об этом же были слова владыки Серафима (Соболева), когда он направлял отца Всеволода в Россию: «Тебе там придётся с разными людьми общаться, и смотри, не отталкивай никого – даже самого «махрового гэпэушника»». Бывало на Руси, что гэпэушники каялись, такое возможно. Но у меня с Владыкой никогда разговоров на эту тему не было, потому что сам он об этом не заговаривал, а я практически не задавал ему таких вопросов.

***

В проповедях у него очень часто были цитаты. Фет, Майков, Тютчев, многие другие. Цитировал он, конечно, не целые стихотворения, выдержки. Но мог и большую цитату произнести. Главное, слово его касалось сердца; когда владыка Стефан выходил и начинал говорить, почему-то постепенно старушки, молодые начинали плакать. Что-то доходило, а что – кто же знает?.. Он старался говорить очень чётко, хотя голос у него был не сильный. Простая, но такая красивая обычная русская речь.

Относительно даты священнической хиротонии владыка Стефан говорил мне, что, когда пришло время его выхода на открытое служение, совместно с владыкой Гурием была составлена легенда, по которой он был рукоположен в 1920-е годы епископом, уже скончавшимся к концу войны, и служил в храме, от которого ничего не осталось.

Владыка говорил, что рукополагал его епископ Афанасий, точного времени рукоположения не называл. Рассказывал, что носил на себе Святые Дары, и он же говорил мне, что Дары давали носить не священникам. И Матрёнушкины слова передавал: «Когда будешь перед престолом стоять...» У меня не возникло тогда никаких сомнений, что он не был ещё священником, иначе бы я переспросил. Это я тогда воспринял однозначно.

***

Отца Глеба Каледу владыка Стефан благословлял на тайное служение. Ещё в 1962-м или в 1963-м году. А рукоположен он был только в 1972-м...

1 января 2005 г.

Год назад умерла Валерия Юльевна Стурцель – дочь старшей сестры владыки Стефана, Елизаветы Алексеевны. Она была лет на пятнадцать старше меня и общалась с дядей, будучи уже взрослой.

Дед моей мамы и, соответственно, владыки Стефана был епископом; умер он в 1906 году.

В семье епископа Стефана, или дяди Сержика, как я его называл, было четверо детей: Елизавета, Сергий, Ольга и Нина (моя мама).

Любовь Алексеевна, мама Сергея Алексеевича и моя бабушка, работала до замужества акушеркой в подмосковном селении, которое составилось из двух сёл – Царёва и Вознесенского – и впоследствии стало городом Красноармейском. Там же, на Вознесенской мануфактуре, старшим бухгалтером работал муж Любови Алексеевны – Алексей Емельянович Никитин. Мать Алексея Емельяновича – Аграфена Яковлевна, и отец – Емельян (отчества его я не помню) – были крепостными. Ямщик Емельян Никитин умер довольно рано, и Аграфене Яковлевне с сыновьями их помещицей была дарована вольная. Та же помещица проследила, чтобы сыновья, в частности Алексей Емельянович Никитин – мой дедушка и отец Сергея Алексеевича – поступили в мещанское училище, где оба мальчика получили экономическое, бухгалтерское образование.

Сергей Алексеевич учился в 1-й Московской гимназии, его гимназическим приятелем был Юлий Эрнестович Стурцель, будущий муж его старшей сестры Елизаветы Алексеевны.

Сергей Алексеевич кончил университет в 1922-м году. Примерно году в 1923 ездил к старцу Нектарию.

Я с детства помню дядю Серёжу, я ещё в школу не ходил. На летнее время возили меня к нему в город Струнино Владимирской области. Это мои очень приятные воспоминания детства...

Первый раз я был у него, видимо, в 1944-м году. Прямого железнодорожного сообщения до Струнина от Москвы не было. Помню, как добирались: ехали до Загорска (теперь снова Сергиева Посада), дальше до Бужанинова шла осьмушка, а потом – пешком. Я был маленьким, и мы с мамой шли весь день – километров восемнадцать. Конечно, я здорово устал; меня сразу уложили спать, и потом, когда я проснулся, никак не мог понять, какой день и сколько времени: что-то уж очень много проспал – сутки или около того. Мама привезла меня и уехала.

Сергей Алексеевич в то время жил в Струнине и работал заведующим невропатологическим отделением в больнице, одновременно вёл амбулаторный приём.

Ярко запечатлелся в памяти запах простокваши, смешанный с запахом сирени.

И сирень, и простокваша были от дядиных пациентов. И вот по утрам мы ели простоквашу и отварную картошечку, иногда творог – было ужасно вкусно. Все это дядя Серженька называл приношениями. От пациентов была такая благодарность. Он жил в двухкомнатной квартире, его комната была побольше. Дверь её выходила в коридор, а из коридора другая дверь вела в комнату поменьше, там жили его старушки, которым он давал приют, а они вели его немудрёное хозяйство. За жизнь Владыки их сменилось несколько.

Когда у него гостил я, там жила Татьяна Михайловна Агибалова. Это вдова его законоучителя. Она уже в то время была полувыжившей из ума от старости. Меня она муштровала: не позволяла выходить на улицу, – только с нею вместе и только за ручку. И когда дядя Серёжа узнал об этом, он строго ей объяснил, что так нельзя, что мне должно быть предоставлено больше свободы. Она была очень недовольна, но вынужденно подчинилась. И после этого я бегал уже самостоятельно...

До Татьяны Михайловны у дяди жила баба Лиза. Он ведь первое время после лагеря работал в поликлинике в городе Карабанове, тоже Владимирской области. Баба Лиза, по-моему, сначала жила у него там, а потом он взял её в Струнино. Но я-то в 1944-м году её уже не застал и никогда её не видел. О ней мне известно только из рассказов взрослых. Вроде бы она была матерью девушки, которая очень рано умерла от туберкулёза. Было известно, что эту девушку Сергей Алексеевич очень любил.

После Татьяны Михайловны у дяди в Струнине жила замечательная старушка тётя Паша, полуслепая, такая добрая была... И, помню, делала прекрасный квас...

В комнате у дяди было так: входишь, прямо – балкон, чуть правее – окно, по левой стороне за дверью – печка, дальше – железная кровать, на которой он спал, какая-то тумбочка, а справа, напротив кровати, были самодельные шкафы с книгами. И вот тут, в центре комнаты, на полу он мне стелил. Правее двери был столик, над которым висела административная карта России. На столе довольно часто стояла ваза с цветами.

На окне были цветы в горшках. Особенно запомнились два цветка: один цвёл синими цветками, другой – белыми, цвели они всё лето, дядя называл их «жених и невеста». На полу стоял цветок в большом горшке с большими листьями. Если память не изменяет, дядя Серёжа называл его ару́м. На кончиках листьев у него перед ненастьем собирались капли воды – такой у нас барометр был.

У бабушек в маленькой комнате было две кровати, на одной спала старушка, на другую в какие-то из моих приездов клали меня. А когда ещё кто-то бывал, а такое случалось (сёстры дядины иногда приезжали вместе), уже не помню, как мы селились: наверное, на полу стелили.

Конечно, он всё время был занят, но иногда всё-таки выкраивал время, и мы вместе с ним ходили за малиной или просто гуляли где-то по округе, но в основном я ходил его встречать после работы по вечерам.

То место, где он жил, называлось Заречье, оно отделялось от фабричной части речушкой или даже ручьём, загаженным фабрикой. От его дома до места работы было километра, наверное, полтора. И вот мы с ним возвращались домой вместе. Он всегда ходил с палочкой, в таком парусиновом как бы кителе с двумя карманами на груди, на голове – фуражка с околышем, тоже парусиновая.

В Заречье было тогда всего четыре каменных дома. Между домом дяди Серёжи и железной дорогой лежал луг; до полотна от дома было примерно километровое расстояние по прямой. Справа, если смотреть из окон дома, были видны постройки кирпичного завода. По железной дороге ходили паровозы, и помню, как сначала из-за леса появлялись клубы пара, потом выходил состав, и я любил считать вагоны.

Конечно, Струнино того времени представляло довольно безобразное зрелище: и не деревня, приспособленная к жизни, и не город. Фабрика, тут же – огороды. А вот если дальше чуть-чуть пройти, с полкилометра, начиналась практически нетронутая природа. Рядом была дубовая роща, «дубки» её называли, там мы собирали белые грибы, а дальше, если пройти в сторону деревни Шаблыкино, а затем ещё дальше на Воскресенское, километров десять, были замечательные малинники.

Помню, Ирина Сергеевна Мечёва приезжала туда в Струнино. Играли мы с нею и гуляли.

Необыкновенно приятное и отрадное воспоминание: видимо, в какие-то праздники дядя Серёжа, придя после работы, сначала хлопотал, меня укладывал, а потом выдвигал какой-то маленький столик, доставал чистые скатёрочки, по-видимому, накрахмаленные (помню, как он чуть ли не с хрустом их расправлял), занавешивал окна, зажигал лампады, во что-то одевался – не помню, во что именно, – и начинал тихонечко петь молитвы, и было так хорошо-хорошо...

В Москву Сергей Алексеевич периодически приезжал к родственникам раза по три-четыре за сезон, не часто. Трудности были с ночёвками, а потом, «стукачей» полно было, а он должен был жить не ближе, чем на стокилометровом расстоянии от Москвы. Так что его приезды особенно не афишировались. Жили мы вместе с семьёй Елизаветы Алексеевны в Мёртвом переулке (потом он назывался переулком Островского, а сейчас – Пречистенским). Поначалу всю эту большую квартиру занимала семья Эммы Юльевны Стурцель, свекрови Елизаветы Алексеевны. И она пустила сначала дядю Сержика, он там жил, и мама моя тоже. Тётя Оля жила в другом месте. При советской власти квартиру эту уплотняли, уплотняли, получилась коммуналка, и ещё хорошо, что родственники оказались рядом. Была одна большая комната, в которой жили Елизавета Алексеевна с дочерью. Наша комната была проходной, её потом отделили фанерной перегородкой. Соседи были совершенно посторонние: сначала какая- то воровка с дочерью, но её вскоре посадили, потом ещё кто-то...

Дядя был человеком, любящим шутку. Я уже не помню, кого это он цитировал, – кого-то из своих знакомых. Вроде того: «Пять минут – одеться, четыре – дойти до остановки... Итого – двадцать минут. Собственно говоря, поспеем!» – это он рассказывал о каком-то общем знакомом, который любил таким образом мысленно прохронометрировать все события до электрички и... всегда опаздывал.

Дядя так весело всё это мог рассказать!.. И это окончание: «Собственно говоря, поспеем!» – любил цитировать часто.

Когда он рассказывал что-нибудь смешное, он сам так по-доброму веселился... До слёз всегда смеялся, очень искренно.

Был у них в Струнине главврач Шмелёв, дядя несколько раз это рассказывал: «Как-то приходит ко мне в кабинет, садится – во время приёма дело было, но пациентов в тот момент не было – и с таким серьёзным видом и совершенно спокойно начинает говорить:

– Знаете, Сергей Алексеевич, русский народ – великий народ. Смотрите, что он сумел создать, какие писатели, композиторы... Толстой, Достоевский, Чехов, Чайковский...

Перечислял-перечислял, затем подвёл итог:

– Да, русский народ – великий народ...

Потом вдруг весь побагровел и буквально фальцетом возопил:

– ...но это такая сволочь!!!

Видимо, кто-то уж совсем «до ручки» его довёл. Но переход был замечательный своей неожиданностью».

Когда дядя был в Курган-Тюбе, кому-то из рабочих он подписывал наряд. А к тому времени уже привык, что тамошние туркмены и узбеки по-русски плохо говорят, и если говорят, то на ломаном русском. И вот он по этой исконно русской привычке кричать самому, когда имеешь дело с глухим, или обязательно «ломать» язык, если все вокруг так говорят, протягивает бумагу этому подрядчику и говорит:

– Твоя брал перо и мало-мало писал.

А тот отвечает ему на чистом русском языке:

– Дайте мне ручку, я подпишу.

И тоже с таким удовольствием он это рассказывал, смеясь сам над собой!..

И знаете, дядя был человеком, в котором не было ни злобы, ни желчности – ни капли. Несмотря на его трудную жизнь, на все кошмары, которые ему пришлось видеть, он не озлобился совершенно.

Где-то в июле 1958-го года я заезжал к дяде в Днепропетровск, в монастырь; по улице Чичеринской он находился. Монастырь был в каком-то очень неухоженном виде: куполов не было, по-моему, церковь сама была полуразрушенная. Отец Сергий монахом ещё не был.

В Ризоположенской церкви он жил в комнате, которая была прямо при храме. Каменные полы, сырость какая-то. Больной человек – в каменном мешке... Тётя Катя там с ним была, ночевала прямо в храме с гробами.

Он очень хорошо знал литературу, и к нему можно было обращаться с какими-то вопросами, как к справочнику, очень многое помнил наизусть, стихи часто цитировал, Гоголя очень любил, из Некрасова цитировал часто: «Лицо попово строгое явилось на бугре...» из «Кому на Руси жить хорошо».

2 апреля 2005 г.

Епископ Стефан (Никитин) – мой двоюродный дедушка. Дедушка Серженька, как мы с братом чаше всего называли его, всегда был невероятным шутником. Очень любил всякие шарады, добрые розыгрыши.

До сих пор у нас в семье бытует его шутливое выражение на случай, если погода ненастная и накрапывает меланхоличный такой дождик: «Трусливый серенький денёк». Это была какая-то детская песенка про зайчика, там пелось: «Трусливый серенький зверёк», а дедушка переделал таким вот образом.

Помню историю из его струнинских времён, которую он, смеясь, рассказывал. Пришёл к нему на прием пациент. Дедушка его спрашивает:

– Как зовут Вас?

– Это меня-то?

– Ну да, Вас, фамилия Ваша?..

– Это моя-то?

– Ваша.

Назвал фамилию.

– А зовут Вас как?

– Это меня-то?

– Ну меня-то Сергеем Алексеевичем зовут, а Вас как?

Сказал.

– Где живете?

– В прови-и-нции...

У меня всегда было впечатление, что для мамы – Валерии Юльевны Стурцель – дедушка являлся ярким примером, эталоном. Она старалась ему следовать во всём, потому что любила его, мне кажется, больше всех на свете. Сколько прошло лет с 1963 года, а всегда, когда она вспоминала дедушку Серженьку, на глазах у неё были слёзы. Всегда называла его ласково «Зая», «Заенька», а он её – «Вася», «Васенька», по песенке «Мой Васенька-дружок».

Шутя, он спрашивал её, естественно, шёпотом: «Кто у нас лучший друг физкультурников?.. Кто у нас лучший друг строителей?.. Кто у нас лучший друг?..» Имелся в виду И.В. Сталин.

Меня, когда я была ещё маленькой, дедушка звал «икорница», «яичница» и «птичница», потому что я очень любила яичницу, вернее яйца всмятку; птичница, поскольку я мечтала работать на птицефабрике, а икорница, потому что обожала чёрную икру. И хотя жили мы бедно, иногда нас ею баловали.

Бабушка – Елизавета Алексеевна – говорила мне, что когда дедушку Серженьку арестовали, его спрашивали, как он относится к религии, каково его мнение, притесняет ли Церковь советская власть? Он ответил, что притесняет, и это было решающим основанием для его осуждения.

Вот дедушкин лагерный портрет, написанный каким-то художником в заключении. Долгое время он висел в рамке у меня над кроватью, желтеть начал...

Прабабушка наша Эмма Юльевна Стурцель говорила про Сергея Алексеевича: «Это мой третий сын».

Отец Георгий Кондратьев был духовным сыном дедушки Серженьки. Помню, как в 1966 году он приезжал к нам в гости. Делал прекрасную окрошку.

Тётя Катя, келейница епископа Стефана, была очень простым человеком. Как-то необходимо было встретить на вокзале папу – Гавриила Яковлевича, – попросили тётю Катю, но на тот момент лично она его ещё не знала. И вот вышла она на перрон и стала кричать: «Кто тут Гаврила Яковлевич? Кто тут Гаврила Яковлевич?!» Неграмотной была, вместо подписи ставила крестик.

27 ноября 2005 г.

Я должна сразу сказать, что Валерия Юльевна Стурцель, племянница епископа Стефана и мать моей ученицы Елизаветы Черняк, была очень осторожна в рассказах о своём дяде. Не без её участия состоялось моё знакомство с ним в квартире Стурцель на Малой Бронной. Но позднее Валерия Юльевна уже никогда не касалась этого вопроса. Сколько я ни пыталась спрашивать её о Владыке, она ничего больше мне не рассказывала, всячески стараясь избегать разговоров о нём.

Может быть, причина заключалась в том, что время было такое – 1960-е годы...

Я учитель, и тоже тщательно хранила в тайне свою религиозность. Никому из знакомых и в голову не пришло бы, что я верующий человек, что я посещаю церковь. Как можно было об этом рассказывать? Я в роно работала, а это уже была номенклатура райисполкома, с такими особенно не пооткровенничаешь. Поэтому я за счастье считаю, что имела возможность познакомиться с человеком, который в моей жизни светоч, – с епископом Стефаном (Никитиным).

Лиза, как я уже говорила, была моей ученицей. По-моему, она была тогда во втором или в третьем классе, заболела и несколько дней отсутствовала в школе. А раньше у нас было такое неписаное правило: если ученик болен, то не стоит посылать к нему ребят, а самой пойти и посмотреть, что там с ним делается, помочь, посмотреть, в каком он состоянии, как делает уроки, может ли он их выполнять или нет.

Валерия Юльевна меня спросила, узнав, что я намерена к ним зайти:

– Как Вы смотрите, Евгения Степановна, если Вы у нас застанете моего дядю-епископа?

Я, конечно, в восторг пришла и одновременно в страх впала, устрашилась, потому что я не знала, как себя вести с человеком такого сана. Что мне делать? У меня прямо похолодели конечности. Но идти было надо. И я сказала, что приду.

И пришла. Валерии Юльевны дома не оказалось, видимо, она была на работе, встретила меня бабушка Лизы Елизавета Алексеевна. Это совершенно необыкновенный, чудный был человек. И чем- то они с братом были очень похожи друг на друга – и характерами, и эмоциями, и знаниями. По всему было видно, что они между собой друзья. Елизавета Алексеевна очень любила меня, прекрасно ко мне относилась – как к близкому, родному человеку. Буквально с распростёртыми объятиями меня встретила, а Лиза в это время занялась какими-то играми. Вдруг открывается дверь одной из комнат и появляется невысокого роста человек. Седой, с большой бородой, с очень добрыми глазами. Появляется так тихо, так незаметно, как будто ангел влетел в помещение. Я, конечно, вся затрепетала внутренне и думаю, как быть, как надо сложить руки... Такое лицо... Так необычно... Он сразу понял моё такое состояние, что я растерялась очень и не в состоянии уже даже говорить, «язык проглотила», тут же повернул всё это в шутку, и как-то у нас пошёл разговор о литературе. Здесь он проявил себя как очень глубокий знаток и поэзии, и прозы: я была потрясена, мне было стыдно даже подумать, как же мы воспитываемся, как мы учимся и как всё это неглубоко, – чего он только не знает... Потом коснулось дело истории. Позже, когда он увидел, что я уже немножко пришла в себя, что я уже не дрожу и не трясусь как осиновый лист, мы перешли к богословским вопросам, он показал мне биографию – довольно большая была книга – преподобного Серафима Саровского и сказал:

– Я Вам очень рекомендую познакомиться с житием этого величайшего нашего современного святого. Это величайший святой.

Я поняла это как благословение и подумала про себя:

– Да, надо найти.

Он спросил:

– Есть ли у Вас Библия?

Я говорю:

– Ну что Вы, как можно? Нету меня, конечно, Библии. Евангелие есть. Крёстная даёт мне в руки Библию, когда я её посещаю.

Потому что всё это хранилось в величайшей тайне. Не дай Бог, чтобы кто-то из соседей вдруг узнал, что у тебя есть Библия, Евангелие, что у тебя есть что-то такое... Вот и она открывала свой заветный шкафчик, вынимала: на, почитай, сколько сумеешь, сколько успеешь...

Говорю:

– Вот только так я знакома с Библией.

Он:

– Имейте в виду, Библия за мной. Я Вам её подарю.

Я, конечно, – на седьмом небе. Потом Елизавета Алексеевна организовала трапезу. Мы пили чай, опять разговаривали. Он очень много цитировал Фета, Тютчева и покорил меня совершенно. Такое доброе лицо, такая эрудиция, такое спокойное отношение, нормальное! Он понял моё состояние. Сразу. И так хорошо провёл нашу встречу, что я с лёгким сердцем с ним распрощалась, но опять совершила ряд ошибок в связи с благословением, и вместо благословения получилось, что мы друг друга обняли и расцеловали. И это осталось у меня в памяти.

Затем я узнала, что он заболел и попал в больницу. Вот тут-то мне надо было сориентироваться и бежать к нему. И опять кто-то – некто – всё время создавал препятствия:

– Вот ты пойдёшь в больницу... Ты учитель. Всем будет известно...

Зачем это всё было надо?! Конечно же, нужно было идти! Тем более что я даже купила всё необходимое: и апельсины, – тогда это большая редкость была – и всякую всячину, и думала: «Вот сейчас пойду...» И опять, и снова та же мысль: «А как я встречусь с таким человеком? Удобно ли это?»

Вот почему мы все связаны такими непонятными мелочами? Ведь встреться я с ним тогда, конечно, это оставило бы ещё один совершенно неизгладимый след в моей душе.

Та первая и единственная встреча бесплодной не осталась. Я, конечно, и Библию заимела, заимела и житие преподобного Серафима Саровского. И Церковь любила. И все знакомые всегда говорили мне:

– Знаем-знаем, ты любишь батюшек, ты их обожаешь. Ты, как только придёшь, так сразу об этом начнёшь говорить.

Я отвечаю:

– Да, потому что про это надо говорить.

Ведь для того, чтобы добыть фотографию епископа Стефана, мне пришлось разорить Журнал Московской Патриархии за 1963 год, где был помещён очень жалкий, на мой взгляд, некролог, ничего не говорящий ни о том, что будущий Владыка был репрессирован, ни о том, что он долго тайно служил. Ни звука. Как будто всё – тишь и гладь... Но там была его фотография. И я долго-долго колебалась: что делать? Уж очень мне хотелось иметь его образ. И с болью в душе я вырезала эту фотографию, решив, что если что-нибудь когда-нибудь изменится в моей жизни, я верну её туда, хотя некролог и не стоит ничего абсолютно – такой весь выхолощенный. Я вставила фотографию в рамку, и с тех пор она у меня дома на видном месте.

Когда епископ Стефан умер, мне послали открытку, где сообщалось о его смерти. Хоронили под 1 мая, и почта плохо работала, получила я эту открытку только 5-го или 6-го числа, то есть когда он уже был похоронен. Это для меня было ужасно.

Я решила, что обязательно найду, где он погребён. Но Валерия Юльевна была предельно осторожна, и только через Лизочку, мою ученицу, уже спустя годы удалось мне выяснить, куда нужно ехать. Лиза попыталась мне объяснить и сказала, что как-то, приехав, не смогла отыскать могилу, поскольку на ней не было таблички. Но я поняла, что могила в ограде церкви, и однажды всё-таки собралась и поехала, решив, что больше уже ждать невозможно, что это позор и стыд и я должна быть на могиле. Приехала на станцию Отрадное. Какой-то пожилой человек спрашивает:

– Что Вы хотите, что ищете?

– Хочу найти местную церковь.

– Я иду в церковь, пойдёмте вместе.

– А что, собственно, привело вас к нам?

– Мне нужно найти здесь могилу одного человека, которого я очень почитаю. Я тоскую, хочу найти её.

Рассказала.

– Я не знаю точно, но за алтарной частью почти целое кладбище образовалось, там похоронены лица духовного звания. Возможно, там и найдёте...

Пришла на кладбище и не знаю, что делать: множество деревянных крестов, надписей нет. Как найти? Ведь приехала куда надо, место нашла, а как определить могилу? Тут вижу, дальше какая-то пожилая женщина что-то сажает в землю или поливает. Я – к ней. Она сразу оставила своё занятие и подвела меня к могиле Владыки. Никаких цветов на могилке не было, рос только один цветок – колокольчик. Так трогательно...

Стояла там долго. Смотрю, многие люди, идя на богослужение, подходят к ней, целуют крест. И я так обрадовалась: значит, он не забыт.

Все, кому я показываю эту фотографию, говорят одно:

– Какое лицо! Какое прекрасное, доброе, одухотворённое лицо. И я радуюсь всегда, что довелось мне познакомиться с этим человеком.

27 ноября 2005 г.

Епископ Стефан (Никитин), которого я звала всегда дядей Серёжей, мой крёстный отец. Сергей Алексеевич Никитин вместе с моим папой, Юлием Эрнестовичем Стурцелем, и родным папиным братом Арнольдом (они с папой были погодки), вместе учились в Первой Московской гимназии, в одном классе. Вообще-то Никитины из Воскресенска, и сначала Сергей Алексеевич жил в пансионе при гимназии. Но позже, когда завязалась дружба папы, дяди Арнольда и дяди Серёжи и он стал бывать у них в гостях, моя бабушка Эмма Юльевна Стурцель сказала сыновьям:

– Что же Серёжа живет в пансионе, а у нас место есть?..

Бабушка была зубным врачом и принимала пациентов на дому, в одной из комнат располагался её кабинет. Квартира действительно была большая, и Сергея Алексеевича пригласили жить к Стурцелям.

У С.А. Никитина были старшая сестра Елизавета и две младшие сестры-двойняшки. Ещё до окончания или вскоре после окончания Сергеем Алексеевичем гимназии произошло знакомство его сестёр с семьёй Стурцель. Папа начал ухаживать за Елизаветой Алексеевной, и через некоторое время они поженились. В 1921 году родилась Валерия Юльевна – мама моих племянников Елизаветы и Александра Черняков. Потом, летом 1930 или 1931 года, Юлий Эрнестович, Елизавета Алексеевна и Лера приехали к нам сюда, в Загорянку¹³⁵⁴, снимать дачу. Сняли, жили здесь у нас, тогда же папа познакомился с моей мамой и влюбился в неё совершенно. Он вовсе не был каким-то там ловеласом, потому и отношения все сохранились, но так случилось, что влюбился он абсолютно.

Мама моя происходила из дворянской семьи, отец её и мой дед Журавлёв Александр Григорьевич был начальником Управления Северной железной дороги. Он, собственно, и приобрёл этот участок, в 1914 году построил здесь дом. Дедушка умер в 47 лет в 1921 году, а через год, в 38 лет, умерла бабушка. Мама с остальными детьми остались сиротами. Но главное было заложено: учились они в Москве в гимназии, были верующими, нормальными, добрыми людьми.

Мама, конечно, очень переживала, пряталась от папы, когда тот начал оказывать ей знаки внимания, но он её преследовал просто по пятам.

Потом мама мне рассказывала, что, когда уже они с папой поженились, она восемь лет не хотела иметь детей, потому что всё переживала, как папа будет относиться к Лерочке, как обидит свою старшую дочку, как будет любить нового ребёнка? Потому поженились они в 1932, а родилась я только в 1941 году. Разница в возрасте у нас с Лерой 20 лет.

Елизавета Алексеевна была прекрасным человеком. Такой тонкой, образованной, очень культурной – замечательной. Но главное, все они были очень верующими людьми – и Никитины, и моя мама.

Мама всегда молилась и меня учила. Папа, конечно, атеистом не был, хотя и не скажешь, что был верующим, в храм он не ходил.

Мама рассказывала мне уже после смерти папы, в 1982 году, что Сергей Алексеевич говорил своей сестре Елизавете Алексеевне:

– Лиза, ты – верующий человек, и ты должна Юлю простить. Причём простить не на словах, а в душе, как христианка. Он не ловелас какой-то, не Дон-Жуан. Так случилось: он встретил Веру Александровну, её полюбил, честно тебе всё рассказал. Он не мог без неё жить, и ты должна его простить.

А уж о Сергее Алексеевиче и говорить нечего, такой прекрасный это был человек. Мне вообще очень везло: у нас была очень хорошая семья – и со стороны папы, и со стороны мамы. Все знакомые, друзья – прекрасные люди. Но такого, как Сергей Алексеевич, я не встречала. Одна его улыбка чего стоила... Это такой обаятельнейший был человек! Я родилась 5 мая 1941 года, было начало войны, и он приехал меня крестить. Он и мой крёстный, и сам меня крестил здесь, на Загорянке. А крёстной была мамина тётя Наталья Фёдоровна Алфимова (звали её все Тасей, Таисией), она умерла в 1947 году.

Дядя Серёжа работал в Струнине. Помню, как-то мы с родителями приезжали к нему туда. Мне максимум шесть лет было, если не пять. Жил он в квартире из двух комнат. Тогда же у него гостил и его племянник Алексей Николаевич Ушаков. С Ушаковыми мы тоже прекрасно общались, отношения со всеми Никитиными были буквально семейные. В этом, конечно, была заслуга Елизаветы Алексеевны. Мама всегда говорила мне:

– Моё отношение в заслугу ставить нельзя, я вторая жена.

И действительно, Елизавете Алексеевне необходимо отдать должное. Ведь она и дочь так сумела воспитать, что та не испытывала никакой ни ненависти, ни неприязни не только к своему отцу, но и ко мне, и к маме моей. Ник кому.

Так что с Лёшей мы были знакомы и там, в Струнине, встретились. Видимо, родители куда-то уехали, не помню, но только когда пришла пора спать, почему-то укладывал нас Сергей Алексеевич, дядя Серёжа. Меня он уложил, а Лёше сказал, что надо помолиться на ночь. И вот Алёша перед ним стоит, читает, не помню сейчас, что за молитвы. Но только Сергей Алексеевич отвернётся, Лёша рожицы начинает мне строить... Дети, что скажешь?.. Это первое моё воспоминание о дяде Серёже.

Потом – я ещё в школе не училась, но уже читала. И папа подарил мне книжку, очень красиво изданную, «Сказку о царе Салтане» Пушкина. И вот было начало лета, я сидела на травке и читала. Вдруг смотрю, мне навстречу идёт дядя Серёжа. Я бросилась к нему. Расцеловались. Взял он книжку, посмотрел, полистал, закрыл. И начал мне читать её по памяти от начала до конца. Память у него была потрясающая. Он даже отрывки классиков прозы мог наизусть воспроизводить, не говоря уже о стихах.

И затем, уже будучи священником на открытом служении, он приезжал к нам в Загорянку. Приезжал в гражданской одежде.

А у нас одно время жил некий Алексей Чи́чев. Из какой-то деревушки в брянских лесах он приехал в Москву поступать в институт. Во время войны мой дядя по маминой линии, расстрелянный немцами в 1943 году, в течение какого-то срока жил у Алексея в доме и рассказал ему о нас, дал наши координаты. После войны, собравшись поступать в вуз, Лёша нашёл адрес и разыскал нас. Поскольку с общежитием было плохо, он у нас и жил. В одной комнате жили он, чужой, в общем-то, человек, и мы. Почти три года.

И вот как-то в один прекрасный день приезжает к нам Сергей Алексеевич. Он знал, что с нами живет этот Лёша. Познакомились.

И потом ещё неоднократно они у нас встречались. Алексей дядю Серёжу очень сильно полюбил, можно сказать, боготворил его. Однажды сидим мы все вместе за столом, и Сергей Алексеевич, и Лёша этот.

А дядя Серёжа мог легко поддерживать любой светский или житейский разговор. Сам он никогда первым не начинал говорить о вере, о религии, но если спрашивали, отвечал с удовольствием и исчерпывающе. И Алексею даже в голову не приходило, что дядя священник. Так вот сидим, разговариваем. Алёша такой идейный – начало пятидесятых годов... Вдруг спрашивает:

– Сергей Алексеевич, а как Вы относитесь к каким-то там трудам Ленина или Сталина?

А дядя сидит и бороду поглаживает; у него всегда была такая красивая окладистая бородка. Потом, обращаясь к папе:

– Юль, как я отношусь к Сталину, к Ленину?..

Папа улыбается и говорит:

– Лёш, а ты знаешь, что Сергей Алексеевич священник?

– Как, священник?..

Так они с Алексеем и продолжали общаться, тот уж все свои проблемы стал ему рассказывать, советоваться, а Сергей Алексеевич всегда по-доброму отвечал ему. Когда Лёша получил распределение и уезжал, просил:

– Сергей Алексеевич, можно я буду Вам писать?

– Пожалуйста, конечно.

Помню ещё, дядя Серёжа рассказывал такой случай. Как-то, когда он был в Средней Азии, подошёл к нему в храме после службы молодой человек, по виду еврей. Интеллигентный. И спрашивает:

– Батюшка, простите, можно ли мне обратиться к Вам с вопросом? Я учусь в институте, и по научному атеизму нам задали написать работу. Ясно, что нечто необходимо отрицать, а что именно, мне не вполне понятно, я совершенно несведущ в этих вопросах, Библию-то никогда в руках не держал. Можно ли Вас спросить?

Начал спрашивать, отец Сергий ответы ему давал. Потом, уже после сдачи экзамена, молодой человек этот продолжал приходить к нему, они беседовали на религиозные темы. Просил дать почитать Библию, отец Сергий дал. Особенно много спрашивал по Ветхому Завету. Стал ходить на службы. Сколько это продолжалось, я не знаю. Какой-то срок уже они общались, и вот в один прекрасный день этот молодой человек сказал, что хотел бы креститься. Отца у него не было, жил он с мамой, которая являлась каким-то крупным партийным работником в райкоме партии.

Отец Сергий ответил:

– С мамой у Вас наверняка будет конфликт, и на работе у неё неприятности могут быть.

– Я всё это понимаю, но креститься всё равно хочу.

И отец Сергий его крестил, наверное, тайно. О последствиях ничего не говорил.

Вот ещё из дошкольных времён. Папа сам меня учил английскому языку и, перерисовав откуда-то картиночки, сделал лото с английскими названиями предметов и животных. И я только-только эти слова выучила. Утром как-то просыпаюсь, вижу, на родительской кровати спит дядя Сергей Алексеевич. Я его спросила: «Дядя Серёжа! А как будет по-английски «слон»?» или наоборот: «Что такое elefant?» И с тех пор он стал называть меня «элефантик мой». В письмах всегда ставил крестик наверху и обращался: «элефантик». Я уже взрослая была, а он всё меня так называл. Хотя в 1963-м мне было-то всего 22 года... В то время мы уже редко виделись, он был в Калуге, далековато. А незадолго до того, сразу после инсульта, жил неподалёку от Донского монастыря, в Ризоположенском храме, ухаживала за ним его сестра Ольга, та, что замужем никогда не была. Потом, во время восстановительного периода, находился в Болшеве у Дурылиных. Туда мы с родителями ездили к нему.

Дядя Серёжа, то есть владыка Стефан, спас меня от наркомании, я только потом, с годами, когда молодёжь начала в массовом порядке гибнуть от наркотиков, стала по-настоящему понимать, чем ему обязана. Мне было 20 лет. Декабрь 1961 года. Я работала в НИИ и училась на вечернем, была как раз зимняя сессия, 27 декабря. На той стороне от станции, на Загорянской, жила моя подруга, я к ней вечером зашла. Когда уже выходила домой, время было позднее, часов 11. Холодно, мороз градусов 20, я и побежала. Зима была снежная, сугробы огромные по сторонам от железнодорожного полотна, тогда ещё здесь была одноколейка. До путей добежала и увидела, что идёт поезд. Обычно они у платформы останавливались, я подумала, что и этот остановится. А был это не поезд, а электровоз, и поняла я это уже слишком поздно. Сбило меня поручнями, что при входе в кабину машиниста, отбросило. Правой стороной я впечаталась в сугроб, вся левая сторона была разбита. Только у переезда уже он смог остановиться...

У меня был шок, но я оставалась в сознании, всех узнавала. Назвала свой домашний адрес, просила сообщить родителям и доставить меня в Воронок в больницу к доктору Фёдорову Алексею Александровичу, он спасал уже меня, когда в 17 лет я под машину попала.

Привезли в Воронок в больницу. Девять рёбер было сломано, внутреннее кровоизлияние. Говорили, что до утра не доживу. Но я выжила. С утра до вечера мне кололи наркотики. Только потом я узнала, какие жёсткие. Морфий. Я в полудрёме была. И в общем-то, мне всё было равно, ничего я не боялась, была ко всему безучастной. На десятый день наступила клиническая смерть. Но с того света меня вернули, и после этого кризис миновал. Видимо, пока в мороз лежала на снегу и пока возили меня туда-сюда, я сильно застудилась. Экссудативный плеврит, двустороннее крупозное воспаление лёгких и бронхит. При девяти моих сломанных рёбрах. Температура под 40. От медикаментов толку не было, из шокового состояния меня вывести никак не могли, и организм всё это время воспалению не сопротивлялся. В общем, считали меня безнадёжной. После клинической смерти шок прошёл, и так мне жить захотелось... Тут-то я и испугалась, что умру...

25 января у меня день Ангела. 1962 год. Дядя – епископ Стефан – ещё не отошёл тогда от инсульта. Папа приехал ко мне в больницу с огромным то́ртом от Владыки, маме (она была со мной в больнице) говорит: «Отнеси в ординаторскую Алексею Александровичу, скажи, чтобы все врачи попили чаю с тортом за Танечкино здоровье».

Полтора месяца мне кололи наркотики. Все это время врачи ставили меня в пример больным: «Посмотрите, как переносит Танечка страдания, даже не стонет». А чего было стонать-то, если я на наркотиках всё время находилась. У мамы стало плохо с сердцем, и врачи сказали, что ей нужно жить дома, разрешили приезжать, но жить при мне больше не разрешили. Мама уехала, и так совпало, что в тот же день мне перестали колоть наркотики. Что тут со мной началось! Стала кричать медсёстрам: «Коли́, и всё!». А они-то чуть постарше меня; Фёдоров наркотики запретил, а сам в эту ночь не дежурил. Какое-то снотворное дают мне, а на меня ничто не действует. Какие-то более лёгкие наркотики стали давать, стало легче, но всё-таки наркотики...

Потом я взбунтовалась: «Хочу домой!» Врачи были знакомые, и я добилась, чтобы меня на «Скорой» отвезли домой под мамину расписку. Тут-то я и поняла, насколько глупо поступила: раны не зажившие, боли страшные. Транквилизаторов всяких мне накупили кучу. Думаю: «Лишь бы только мне не стонать, родителей не беспокоить». Они в соседней комнате. Помню, за одну ночь выпила целую пачку этих таблеток. Как не отравилась ими, не знаю. А на второй день вдруг ко мне пришла решимость, что таблеток больше пить не буду. Позже я осознала, что спасла меня тогда молитва дяди. Он-то всё прекрасно понимал, что я плотно сижу на наркотиках этих... Сам Фёдоров признавался мне потом, как он испугался, что я стала уже безнадёжной наркоманкой. Спустя много лет я понимаю: спас меня дядя своими молитвами, знаю это. И мама мне говорила (папы тогда уже не было в живых), что это молитвами дяди я и клиническую смерть пережила, и от наркотиков отошла. И мама молилась, конечно. Но мне она сама говорила, что знала сердцем: вымолил меня дядя – епископ Стефан. Я и теперь чувствую, что он о нас молится.

Не спала я от болей полгода. Ни днём, ни ночью... С тех пор я не могу принимать не то что сильные наркотики, а и вообще любые транквилизаторы, они просто не помогают мне, облегчения не приносят.

Очень я переживала смерть дяди. Когда стало известно, что он скончался, меня дома не было. Пришла с работы – никого. Маминого брата, дядю Колю Журавлёва, спросила, где мои родители, а он:

– Танюш, ты только не расстраивайся, Сергей Алексеевич Никитин умер.

Мне тогда показалось, что всё, жизнь кончилась, такого человека потерять...

Когда хоронили его, в Отрадном ждали очень долго, до позднего вечера. Было это 1 мая, темнеет в это время года поздно. Почти целый день ожидания... Уже смеркалось, когда его привезли. Были все три сестры Владыки, папины родственники, супруги Ирен и Сергей Александрович Майковы-Доброхотовы, племянники: Лepa с супругом, Лёша, я (то есть, я-то не родная племянница, но всё равно).

Неделя жен-мироносиц. Естественно, «Христос воскресе» пели, Царские врата были открыты, очень много было священников, сколько, конечно, не помню. Он был монахом, поэтому его целиком накрыли лиловым, только руки одни виднелись. Я не знала этого обычая, не ожидала, и у меня началась истерика, плакала и ничего поделать с собой не могла. Неудобно: сёстры его тут, племянники, а я... Лёша – Алексей Николаевич Ушаков – подошёл тогда ко мне, за плечи взял и вывел из храма. Воды дал...

Следующий день – рабочий. Папа на пенсии уже был, будит меня:

– Таня, на работу пора вставать.

Я повернулась, и всё у меня в глазах вдруг начало бешено крутиться. Продолжалось это кружение полтора месяца. Давление 60 на 45, на нервной почве развилось воспаление вестибулярного аппарата...

Дядя был прекрасный человек. Золотой... К каждому находил подход. Ведь у любого из нас масса недостатков, а он никогда не заострял внимания на недостатках. Если и пытался исправить что-то, то настолько это было доброжелательно и корректно, что человек в тот момент даже не осознавал, что он тебя в чём-то как бы укоряет... Но самое главное – его доброта, его отношение к людям. Это было что-то потрясающее, я таких людей больше не встречала вообще.

Совершенно был лишён формализма. Помню, умер кто-то из знакомых, и хоронили только на четвёртый или на пятый день. Мама спросила:

– Сергей Алексеевич, большой это грех?

А он:

– Вера Александровна, мы же живем в такое время, когда наши желания часто не совпадают с возможностями. Если бы по нашей халатности так вышло, это одно, а если все старания к тому, чтобы похоронить на третий день, были приложены, но не вышло, то это не грех.

Помню, ещё как-то приехал он к нам, а был как раз пост, какой именно, не помню. У нас же постной пищи не оказалось: маме одной поститься было как-то трудно, да и время было голодное, с продуктами плохо было. Он приехал, а мама так растерялась:

– Сергей Алексеевич, не знала, что Вы приедете, у меня постного-то ничего нет, всё скоромное.

А он:

Все его родственники – и папа, и Лера, и Лёша (Алексей Николаевич) – называли дядю Серёжу «Серженька», и даже внучатые племянники тоже. Я – дядей Серёжей, мама – Сергеем Алексеевичем.

Потом, когда он принял постриг, мама просила, можно ли ей называть его по-прежнему, он отвечал:

– Вера Александровна, конечно, конечно.

***

Помню такого священника – Евгения Амбарцумова. Дважды я его видела. Один раз они с дядей Серёжей вместе приезжали к нам сюда, в Загорянку. Второй раз помню его в Москве, в переулке Островского, где жили тогда Елизавета Алексеевна с Валерией Юльевной, в старой папиной квартире. Но я-то совсем маленькая была, подробностей в памяти не сохранилось.

У дяди духовный сын был – отец Георгий Кондратьев. Он служил здесь неподалёку, в Жегалове¹³⁵⁵. Очень интеллигентный, очень приятный был человек. Ольга Алексеевна Никитина была его духовной дочерью.

***

***

Сергей Алексеевич работал в Струнине, когда умерла Эмма Юльевна Стурцель. Ещё со времён учебы в гимназии он звал её «мамочка». Дядя Серёжа говорил, что в день, когда она умерла, он видел бабушку Эмму во сне в незнакомом ему платье. Она скончалась за полчаса до этого сна. Приехав на похороны, дядя увидел, что в гробу она лежала в том платье, в котором ему приснилась.

***

Если бывают в наше время святые, то это епископ Стефан. Характеристика, которую дядя дал Константину Виноградову, ведь это точная характеристика и его самого¹³⁵⁶. Под каждым словом можно подписаться.

О Сергее Алексеевиче Никитине у меня воспоминания только детские. Он дружил с нашей семьёй. Откуда пошло это знакомство, я не знаю. В общем-то, можно сказать, что мы были соседями, так как наша семья жила в Большом Лёвшинском переулке (с 1934 года – улица Щукина) в угловом доме с закруглённым углом, а Сергей Алексеевич – дальше по улице, тоже в угловом доме на пересечении Большого Лёвшинского и Мёртвого переулков, на втором этаже. Дедушка мой, Феодор Алексеевич Надеждин, был старостой в храме Покрова в Лёвшине, стоявшего прямо напротив нашего дома и впоследствии разрушенного. Сергей Алексеевич ходил в храм Успения на Могильцах, но иногда бывал и у нас в Покровской церкви, любил её, говорил, что у нас хороший хор. Дедушка очень ценил это его мнение. Мой дядя Василий Фёдорович Надеждин был священником в храме Святителя Николая у Соломенной Сторожки. Как Сергей Алексеевич познакомился с отцом Василием, я не знаю.

Сергей Алексеевич был врачом, известным в округе невропатологом, ходил к людям, заботливо наблюдал своих пациентов. Он был очень милым, ласковым, внимательным к людям. Обычно дети врачей боятся, но я совершенно не боялась его. Правда, у нас он чаще бывал не столько как врач, сколько как друг, как сосед. Приходил, с дедушкой Феодором Алексеевичем разговаривал. Был ли он тогда тайным священником, я не знаю, дедушка, возможно, знал.

В детстве я бывала у Никитиных в гостях, так как дружила с племянницей Сергея Алексеевича Валерией Стурцель. В то время они жили вчетвером: Сергей Алексеевич, две его сестры – Нина и Елизавета и дочка Елизаветы Алексеевны Лерочка. Когда я приходила к ним, мы всегда пили чай, Сергей Алексеевич что-нибудь рассказывал, мы играли в лото, Лера играла на фортепиано – она уже начинала учиться музыке. Потом, в конце 1950-х годов, Лерочка преподавала фортепиано моему племяннику. С нею мы общались и после: виделись в консерватории на концертах.

Довелось мне быть и пациенткой Сергея Алексеевича. Как-то в школе произошёл со мной такой случай: во время занятий один глаз вдруг совершенно перестал видеть и половина лица вдруг абсолютно онемела. Учительница перепугалась, отправила меня домой. В раздевалке у нас работала очень милая женщина, она помогла мне одеться, но проводить до дому не могла – давала звонки. Школа была в Староконюшенном переулке, до Лёвшина идти довольно далеко. С трудом, держась за стены, добралась до дому. Бледная, зелёная. Мама меня сразу уложила в постель, и я впала в сон. Вечером пришёл Сергей Алексеевич, осмотрел меня и сказал маме, чтобы не пугались, что это возрастное. Временное нарушение кровообращения. Прописал лекарства, самые нейтральные, всех успокоил, велел спать. И действительно, я проспала сутки, и когда встала, всё было хорошо.

Вспоминать Сергея Алексеевича в качестве священника или епископа мне довольно трудно, так как об этой стороне его деятельности я знаю только со слов Елены Сергеевны Надеждиной – супруги отца Василия Надеждина. С нею отец Сергий, а потом епископ Стефан (Никитин) виделся, общался и периодически передавал нам с мамой приветы, поклоны. Мама ездила к нему в Струнино. Воспоминания сохранились самые тёплые, светлые...

1 декабря 2006 г.

Сергей Алексеевич Никитин был другом моего отца – священника Василия Надеждина – и по папиной просьбе навещал в роддоме нашу маму, когда она 22 января 1927 года родила моего брата Сергея (сам папа тогда не мог её посетить). Сергей Алексеевич был Серёжиным крёстным отцом.

28 октября 1929 года папа был арестован и заключён в концлагерь, где и умер в феврале 1930 года. Я родился в Москве 23 мая 1930 года через месяц после смерти отца.

Спустя некоторое время и маму приговорили к ссылке в Северный край с последующей заменой места ссылки на Саратов, куда и отправили в 1933 году. Мамина мать и моя бабушка Анастасия Николаевна Борисоглебская обратилась в Комиссию помощи политзаключённым, которую возглавляла Екатерина Павловна Пешкова, в результате маме разрешили проживать в зоне за 101-м километром от Москвы. Она выбрала Каширу. Я приехал туда к ней в 1935 году, мне было 5 лет, а остальные четверо детей оставались в Москве с бабушкой. Мамина ссылка длилась с 1933 по 1941 год. В 1940 году моего окончившего школу брата Павла призвали в армию. Он прислал маме справку, благодаря которой мы с нею получили разрешение на проживание в Москве и вернулись в столицу в августе–сентябре 1941 года.

Я виделся с будущим епископом Стефаном всего один или два раза. То ли в военные, то ли в первые послевоенные годы он приезжал к нам из Струнина. О его священстве я не знал, мне такие вещи не сообщались, я был маленьким. О том, что он тайный священник, знали лишь те, кому было положено. Время было такое, что даже один неосторожный шаг мог привести к необратимым последствиям.

Кроме тех детских встреч, больше мне видеть отца Сергия Никитина не доводилось, в 1954 году после окончания Тимирязевской академии я уехал из Москвы, работал в области. И слышал о Владыке только уже от мамы. Но она особенно не распространялась. Вести записи, хранить письма тоже было крайне опасно. Те, кому довелось пройти через тюрьмы и ссылки, прекрасно понимали это и до последнего времени избегали доверять бумаге сокровенное. Я сам помню, как к нам приходили письма без обратного адреса, и кто это писал, определяли по почерку. Тем удивительнее для нас было узнать, что сохранился мамин архив – переписка, дневники. В последнее время архив этот находился у брата Павла, где был до того, неизвестно. Кто-то сохранял эти документы у себя. В 1970-х годах мама со своим архивом работала, имеются пометы, сделанные её рукой.

По дневникам мамы, по письмам видно, что связь у них с епископом Стефаном была.

Насколько мне известно, у Сергея, брата моего, близких отношений с крёстным не сложилось. В тридцатых годах Сергей Алексеевич Никитин ведь тоже был арестован и сослан, в Москве не жил. А Серёжа в 1943 году после окончания техникума поступил в Московский энергетический институт и жил не дома, в общежитии. Наша квартира была в Тимирязевском районе, а МЭИ – в Лефортове. Метро тогда не было, ездить было далеко. В общем, Серёжа жил вне семьи, приезжал только на выходные. Вскоре после поступления в институт он вступил в комсомол, был заместителем секретаря комсомольского комитета МЭИ – одного из крупнейших вузов страны. Думаю, что как со священником Сергей с крёстным не общался.

Относительно этого письма отца Сергия 1952 года¹³⁵⁷, думаю, дело было так: видимо, мама знала, что отец Сергий находился в тот момент в Москве, и сказала Серёже: «Что же ты? Съезди, получи благословение, поговори». И Сергей из-за любви к маме или просто сыновнего долга позвонил, но встреча не состоялась.

28 ноября 2006 г.

Вам, молодым, сегодня непросто представить себе, что это было за время – время отца Сергия Мечёва, моего отца¹³⁵⁸, владыки Стефана, наше с отцом Глебом¹³⁵⁹...

Вот эта комната была храмом отца Глеба. Всё здесь закрывалось белыми пикейными одеялами, здесь ставились иконы Спасителя и Божией Матери. Это был жертвенник. А престол – этот вот этюдник (конечно, он был новым и ни для чего больше не использовался): он вот сюда в угол ставился, доставалась та старинная большая икона, и на иконе совершалась служба. Так вот здесь служили. Шёпотом. Окошко забивалось всем, чем только можно, для звукоизоляции: в самом начале туда шли все подушки, одеяла, в этом отношении отец Глеб был очень осторожным до скрупулёзности – ну ведь, сами понимаете, 70-е–80-е годы... Потом ребята здесь протянули проволочки и несколько рядов большого такого поролона – уже полегче было, а то отец Глеб первое время, бывало, больше часа окошко это законопачивал. И совершалась литургия. На кухне включалось радио, дверь комнаты снаружи была обита утеплителем. Комната изолированная – ни с кем из соседей не соприкасается. Внизу – подвал, а вверху... Ну сверху вниз меньше слышно, чем снизу вверх, то есть нам слышнее, когда наверху шумят... Пели и читали вполголоса, поэтому, скажем, всенощные мы служили довольно редко – только под большие праздники, ну и всю Страстную, начиная со среды. Всенощную петь вполголоса было очень тяжело, особенно первое время (я сейчас не могу сказать, с какого года появилась Марина Борисовна Ефимова, полегче стало). А поначалу я фактически одна вела всенощную в смысле пения; ребята читали, научились – и читали. Но в смысле пения – к концу службы, к Великому славословию, знаете, уже голоса вообще не

Порядок был такой: люди приходили к нам до восьми часов, проходили тихонечко под окном, юркали в квартиру, а дальше – если кто опаздывал, никого не пускали – больше дверь мы не открывали.

Сперва облачение было у нас совсем элементарное, потом, правда, появилось уже немножко более настоящее, а то просто был плат большой с нашитым крестом, одевался вот так, а подризник полотняный был как ночная рубашка, поэтому он у меня и лежал всегда в моём белье. Всё было до элементарного просто. Теперь, когда читаешь воспоминания других – дочери С.И. Фуделя¹³⁶⁰, например, о том, как отец Серафим (Битюков) служил – столько там родственного, близкого...

А у владыки Стефана... Довелось мне бывать и на его службах...

Здесь вот на стене под иконами его портрет среди всего сонма моих близких, знакомых и родственников...

Отец Сергий – долгое время мы знали его как Сергея Алексеевича Никитина – был знаком с моим папой священником Владимиром Амбарцумовым ещё до 1937-го года, когда отца арестовали. Видимо, они познакомились на Маросейке: Сергей Алексеевич был клённиковским прихожанином, а папа тоже часто там бывал и, как говорят, даже когда-то служил там. Оба они знали отца Василия Надеждина – настоятеля Никольского храма у Соломенной Сторожки: Сергей Алексеевич был крёстным его сына Сергея, а папа – младшего сына батюшки – Василия, родившегося уже после смерти своего отца.

Сергей Алексеевич приезжал к нам в Никольское (по Горьковской железной дороге), где мы жили с 1935-го года. Помню, как он приехал летом 1937 года и сообщил, что утонул Додик (Даниил) Надеждин – старший сын отца Василия, и они с папой сразу уехали на похороны.

Уже тогда мы были знакомы, и я о Сергее Алексеевиче много слышала, много знала. Было известно, что он хороший врач-невропатолог. О том, что он священник, я узнала только во время войны. Было это так.

После ареста в начале войны отца Александра Гомановского мы остались без явного духовного руководства. В это время с 1943 года мы с «мамой» (моей крёстной мамой, которая воспитала нас с братом Женей) жили у Надежды Григорьевны Чулковой на Смоленском бульваре, куда переехать, как мне впоследствии стало известно, благословил нас как раз отец Сергий Никитин. Надежда Григорьевна была из маросейских. Так как мы были «непоминовенцы», то ходили в церковь только ко всенощной, а с литургии уходили после ектеньи об оглашенных. Нами кто-то руководил, а кто, я не знала. Практика была такая: мы писали исповедь, кто-то её отвозил к священнику, и после 10 дней нам

Но потом я взбунтовалась и сказала, что не могу без живого общения – только писать, и всё... Тогда мне сказали, что тайным священником является Сергей Алексеевич Никитин, которого я знала по Никольскому, а кроме того, он бывал у Надежды Григорьевны на Смоленском бульваре: его сестра жила в переулке неподалёку, он, бывая там, заходил и к Надежде Григорьевне. Через некоторое время после того, как мне открыли, что Сергей Алексеевич на самом деле – отец Сергий, он пригласил меня приехать к нему в Струнино (по Ярославской железной дороге) на каникулы, потому что у старушки – «бабы Лизы», которую он взял к себе и которая давно уже жила у него и вела хозяйство, к этому времени по старости сделалось не очень хорошо с головой, и её нельзя было оставлять дома одну. Отец Сергий был одинок – женат не был, – а по службе (он работал в больнице невропатологом) надолго отлучался из дому, поэтому попросил меня присмотреть за «бабой Лизой». Шла война. Это был, наверное, год 1944-й. Я училась тогда в институте. И не помню, почему, хотя это было Великим постом, у нас шли каникулы. Возможно, это было связано с войной, и сессия куда-то сдвинулась?.. Правда, отец Сергий мне потом ещё и справку какую-то написал...

Ехать надо было на электричке до Загорска (так тогда ещё назывался Сергиев Посад), и далее на «кукушке» (рабочий поезд, кажется, с маленьким паровозиком) до станции Бужаниново и далее – пешком вдоль железной дороги 18 километров – примерно 4 часа ходу.

Так вот, поехала я к отцу Сергию. К счастью, он жил у этого, ближнего к станции края Струнина, и не надо было через всё Струнино проходить. Жил в отдельной двухкомнатной квартире на втором этаже. Одну небольшую комнату занимала тётя Лиза – там спала и я, – а другую, большую, занимал отец Сергий. У него было очень много цветов, и, кроме того, он очень любил канареек. Хотя, по-моему, когда я была у него в войну, птиц уже не было. А в своё время – Надежда Григорьевна рассказывала – канареек он даже разводил: живя в одной клетке, они выводили птенцов. У Надежды Григорьевны были птички, подаренные самим отцом Сергием. Ну это, наверное, как-то должно раскрывать его характер... И цветы, и канарейки были в его комнате, он сам за ними ухаживал.

Готовил он еду сам, не закрывая кастрюлю крышкой, чтобы не убежало. По приезде к нему хозяйство стала вести я, и, помню, очень боялась не угодить ему с едой. Бывало, придёт он с работы, откроет крышки всех кастрюль и ест что-нибудь одно – или первое, или второе. «Ну, – думаю, – не угодила».

– Да ты не смущайся, я же одинокий и привык есть что-нибудь одно! – успокаивал он.

Я всегда ждала его с накрытым столом, как это всегда было принято у нас дома. Он же был непривычен к этому и удивлялся, что его ждут.

Он был очень... светлый, всегда – какой-то улыбающийся. Я не помню, чтобы он на что-нибудь сердился... Ему была присуща радостность, юмор. Когда он принимал своих больных, то много бывало всяких курьёзов. Ну, например, ему больной говорил что-то вроде:

– Ты мне пойло больше не давай, а табулетки – дай.

А другой – мужик – жаловался:

– У меня живот болит, как будто – женское опущение.

Ещё один пояснял:

– Нервы – будто электрические.

И вот у него даже тетрадочки специальные были, где он такие высказывания записывал. Отпустит такого больного, а сам в тетрадочку его юмористический «перл» запишет. Очень светлый был человек.

Служил по ночам в своей комнате очень тихо, шёпотом. Как-то сбоку всё у него было приспособлено. В каком-то светлом облачении. Какие были богослужебные сосуды, сейчас я, к сожалению, не помню уже. При мне он, по-моему, служил в основном по воскресеньям – в будни-то он работал. Я пробыла у него до Великого Четверга, и тут он службы совершал почти каждый день. Не помню, правда, чтобы служил литургию Преждеосвященных Даров... Помню, как в Великий Четверток предложил мне поисповедоваться и причаститься. Так как я недавно у него причащалась, то я смутилась и сказала, что не готова (тогда так часто, как теперь, не причащались), не поняв, что в Великий Четверг надо всем причащаться. После литургии он дал мне антидо́р.

Я помогала ему за службой читать. Он меня учил уставу, чему и папа раньше меня учил, это в дальнейшем очень пригодилось во время наших домашних богослужений с отцом Глебом.

– Ни у кого ничего не бери: я сам знаю, у кого можно брать, у кого нельзя.

Ведь он же общался с этими людьми...

Известно, что со следующей старушкой, которую он пытался взять к себе жить – тётей Таней (вдовой одного священника, которого он знал в молодости), – ему пришлось расстаться, потому что она его не слушалась и брала приношения от местных. Ясно, ему здесь было виднее: могут ведь принести, а потом всякие разговоры пойдут... Тем более война ведь была. Так что требовалась осторожность – и днём, и ночью. Потом, ещё позже, с отцом Сергием жила тётя Катя, и всё у них было хорошо и спокойно: она была с ним до самой его смерти. В смысле питания он всегда жил хорошо: молоко было почти всегда, мука. Он помогал людям, и они давали ему то, что у них было. Но то, что он был врачом, не могло не вносить определённого напряжения в службу, ведь если бы кто-то пришёл за помощью в это время, прерывать литургию отец Сергий не стал бы.

Так вот мы с ним тогда недели две или три жили и служили вместе. По-моему, где-то у нас хранится его облачение, но это у отца Кирилла¹³⁶¹ надо спрашивать... Этот вот подсвечник – из его домашнего храма. Когда он мне его подарил, я сейчас уже не помню...

Потом я к отцу Сергию в Струнино ещё летом приезжала, уже после смерти бабы Лизы, но тогда у него было много народу и я не помню, чтобы он служил.

Позже, когда он приезжал в Москву, мы тоже с ним часто встречались, но тут уже только так – коротко. Он навещал свою сестру Елизавету Алексеевну, она жила совсем рядом с нами. Иногда я туда к ним забегала, но уже просто чтобы повидаться. Война шла, значит, мне было двадцать с чем-то лет. Но мы в двадцать лет были немножко моложе, чем теперешние двадцатилетние. Почему-то так. У нас он если только Надежду Григорьевну исповедовал – не помню. Очень близок отец Сергий был с моей «мамой», с нашими всеми. Знаю, что он очень скучал без них...

Вот его письмо с пожеланиями нам с отцом Глебом на свадьбу, это 1951-й год¹³⁶². А поженились мы 1-го июня 1951-го года.

Да, видите, отношение его к браку – очень серьёзное... Сам он вёл монашескую жизнь, но знаете, такое впечатление, что та тётя Лиза, за которой я тогда приезжала ухаживать к нему в Струнино, была матерью его невесты¹³⁶³, умершей от туберкулёза ещё совсем молодой.

Мой муж, окончив в 1951 году институт, в эти 1950-е годы в летнее время стал работать в Средней Азии, потому что там жил владыка Гурий (Егоров) и будущий митрополит Иоанн (Вендланд), у которого Глеб окормлялся. Он и выбрал работу в Средней Азии, чтобы, проезжая через Ташкент, иметь возможность видеться с владыкой Гурием и отцом Иоанном.

Так вот, позже выяснилось, что как раз в первый приезд Глеба в Ташкент – в это время – там тайно жил отец Сергий Никитин. Уже потом, когда отец Сергий вышел на открытое служение и владыка Гурий отправил его в Курган-Тюбе, они встретились с Глебом лично. Тогда-то отец Сергий и сказал ему:

– А я-то Вас видел в окошечко, в щелочку, – про Ташкент 1950 года.

А выйти поздороваться, поцеловаться он тогда не мог: скрывался, там в комнате на задних дворах долго жил, пока владыка Гурий не нашёл возможным его вывести на открытое служение...

В Курган-Тюбе отцу Сергию очень трудно было, у меня где-то есть кассета, где владыка Мелитон (Соловьёв) рассказывает, что там даже физически было трудно: такая была жара, что отец Сергий стоял, и около него была лужа пота...

7 апреля 1960 года мы с братом¹³⁶⁴ были в Елоховском Патриаршем соборе на архиерейской хиротонии отца Стефана во епископа Можайского, викария Московской епархии, но подойти к нему под благословение не успели – он ушёл быстро.

Потом я ездила к нему в храм Ризоположения на службы – уже с четырьмя, кажется, детьми. Он меня называл шутливо наседкой, говорил:

– Ты как клуша, – и благословлял...

Как-то благословил, ну я и пошла, за мной бежит его сестра:

– Лид, Лида! Лид! Куда же ты ушла, Владыка тебя ждёт.

Ну, я вернулась, а он мне денег дал: всем детям тогда купили по зимнему пальто... Ну вот так несколько раз я просто с ним встречалась в Ризоположенском храме, а потом я уже ждала следующего и перестала к нему ездить.

Вскоре он перенёс инсульт, развился паралич. Болел долго и тяжело около года. Когда стал поправляться, жил у друзей на 43-м километре (по Ярославской железной дороге).

А потом его перевели на Калужскую епархию. Там Владыка служил недолго, но плодотворно. 28 апреля 1963 года после литургии в Неделю жен-мироносиц во время проповеди епископ Стефан скончался. Похоронили его в селе Акулове (станция «Отрадное» по Белорусской железной дороге). На похоронах я не была, так как моему младшему сыну ещё не было двух месяцев. Мы ездили туда на 9-й день. Впоследствии часто с детьми и друзьями бывали у него на могилке.

В середине 1970-х годов мы с отцом Глебом плавали на корабле по Волге и навестили тётю Катю, келейницу Владыки в последние годы его жизни, тайную монахиню. Она жила в Казани у своих родственников. Тогда ей было около 90 лет – маленькая, необычайно светлая старушка. Рассказала нам о последнем дне владыки Стефана.

В то утро он себя очень плохо чувствовал. Видя это, тётя Катя пыталась уговорить его не ходить к обедне. Он ей ответил, что это невозможно, так как сегодня – полгода со дня кончины владыки Афанасия (Сахарова), который его рукополагал во иерея. Тётя Катя:

– Владыка! Вы там умрёте!

– Твоими бы устами...

Через несколько часов к ним в дом прибежали иподиаконы за белым облачением: Владыка отошёл ко Господу, совершив Божественную литургию.

Особых каких-то его наставлений я не помню...

А брат мой был с ним очень близок. Владыка в одном из писем к «маме» так и писал: «Женя – единственный мой сын»... Сам папа оставил сына на попечение отца Сергия, и они очень дружили. Брат, конечно, гораздо больше общался с ним, чем я, и ещё до войны. Потом брат мой был мобилизован.

1934–1935-м годах у Жени был очень тяжёлый переходный период – настолько, что он сказал отцу, что в церковь больше ходить не будет (существования Бога он, правда, никогда не отрицал). Папа ответил ему тогда:

– Ну не ходи...

Но мало того, Женя-то не только в церковь не хотел ходить (только с папой они на Пасху ходили), но на улице – а это был 1934-й год – срывал плакаты: «Все – на октябрьский праздник!» Это ж на месте могли бы расстрелять! Такой нигилизм ко всему был...

А потом, когда он поступал в институт на филологический факультет, папа очень умно поступил: он брата тихонечко удалил из дома. Зато потом, когда уже тот в себя пришёл, как раз проводилась перепись 1937 года, и Женя спросил папу:

– А как мне писать?

Папа ответил:

– Пиши, как хочешь.

И Женя сам написал, что он верующий.

Вот в это время папа и поручил брата отцу Сергию. Поэтому отец Сергий и писал «маме»: «Женя – единственный мой сын». После папиного ареста брат уже находился под опекой Владыки.

***

Владыка рассказывал, как в лагере он носил на себе Святые Дары. Его позвали как невропатолога к какой-то родственнице начальника лагеря, и когда он вошёл, та начала кричать, как бесноватая.

Он сразу понял, что это бес кричит, чувствуя святыню, и даже не смог тогда подойти её осмотреть. А в лагерях Святые Дары обыкновенно носили миряне, потому что священника скорее могут «засечь», как говорится.

У нас знакомый был – духовный сын моего отца, Игорь Константинович Фортунатов, из Соломенной Сторожки. Он студентом был отправлен в ссылку в Среднюю Азию. И тоже носил на себе Святые Дары, рассказывал, как даже подбегал к поезду и кого-то причащал...

И мне приходилось возить на себе Святые Дары. Был у нас такой крест-мощевик, пустой – мощей в нём не было. Сейчас он у отца Иоанна¹³⁶⁵ – мы туда мощи положили. А тогда, когда я ездила к отцу Сергию в Струнино, брала с собой этот крест, он мне туда вложил Святые Дары, и я их в Москву увезла, потом причащались ими дома. Конечно, страшно, но так всё и было. Такая была жизнь...

***

До владыки Стефана моим духовником был отец Александр Гомановский. С ним вообще интересно бывало, назначал куда-то приехать на литургию... Помню, где-то под Москвой искала какой-то дом по описанию: «...приди, постучись». А один раз такой случай был. Сказал он мне не помню где, но явно, конечно, не по телефону:

– Вот, приедешь на Погодинку, дом номер такой-то, обойдёшь его, там будет окно, вот в него постучишь...

Рано утром еду, часам к шести... Приезжаю на Погодинку, подхожу к этому дому, а это – Тропический институт. Громаднейший. Что это Тропический институт, сказано не было: дом такой-то – и всё... Действительно, надо было обойти и в окно стукнуть. Но, знаете, я несколько раз это здание обогнула, прежде чем всё-таки решиться постучать. Постучала в окошечко, мне открыли, впустили. Так вот это всё тогда и было, так служились литургии, с такими вот предосторожностями...

Вот – письма владыки Стефана к Антонине Семёновне Богомоловой. Это духовная дочь моего отца. После папиного ареста она перешла к отцу Сергию Никитину. Архив Антонины Семёновны после её смерти передали нам, то есть мне, «мама» к тому времени уже умерла...

Где-то есть магнитофонная запись воспоминаний владыки Мелитона, в том числе и о владыке Стефане (Никитине)¹³⁶⁶. Будущий архиепископ Мелитон (Соловьёв) стал священником в 1920-е годы. Был в Сибирских лагерях. Очень хорошо знал владыку Стефана, они были большими друзьями.

И с епископом Стефаном, и с владыкой Мелитоном общался и Гоманьков Владимир Иванович, очень интересный человек. Его нашёл на фронте мой брат. Семья его была совсем неверующей, крещён он не был. Но юноша был чистый. И брат мой Женя обратил на него внимание, разговорился и сдружился с ним, начал говорить ему о Боге. Когда Володю демобилизовали, он приехал сюда, крестился и познакомился со всеми нами – и со мной, и с моей подругой, на которой он потом женился. Для нас с отцом Глебом это была самая близкая семья, самые близкие наши друзья. Он глубоко верующий человек и образованный: кончил физический факультет МГУ.

В связи с владыкой Мелитоном, Антониной Семёновной и Владимиром Ивановичем – ещё одна история. Мой отец в своё время устраивал помощь семьям «лишенцев» – священников, которые находились в лагерях или были сосланы, специально разыскивал таких священников и их семьи и помогал им. Помню, мы с ним ходили по Загорску и искали семью отца Владимира Медведюка, не нашли... Папа просто знал, что где-то здесь, в Загорске, живёт семья священника...

Подобным же образом нашли семью отца Михаила Соловьёва¹³⁶⁷, и нужно было им помочь. Отец Михаил служил в Можайской области, когда его арестовали, семью его выгнали из дому (пять человек детей), и жили они в девятиметровой комнате тестя отца Михаила, буквально умирали с голоду. И когда папа их разыскал, «мама» моя приехала к ним буквально в самый критический момент, привезла им еду. Полные сумки (а «мама» была сердечницей)...

Папа делал так: находил более или менее состоятельных людей.

– Вы можете помогать, будете? Хорошо. Сколько даёте? Только чтобы – точно. Говорите, 20 рублей в месяц? Но тогда чтобы точно 1-го числа каждого месяца эти 20 рублей были у них...

Таким образом он «прикреплял» друг ко другу разные семьи... Вот как раз Антонину Семёновну и родителей жены Владимира Ивановича (Квитко их фамилия – ну хоть сколько-то состоятельными они были...) папа «прикрепил» к семье отца Михаила Соловьёва, который стал потом владыкой Мелитоном...

И сам папа всем, чем мог, помогал. Он ведь зарабатывал своими собственными изобретениями, и таким талантливым был физиком и изобретателем, что по тем временам мог бы зарабатывать немало. Но всю жизнь он посвятил проповеди слова Божия, остальное всё было второстепенно. Он рассчитывал, чтобы средств в семье было ровно столько, сколько нужно. Материально мы жили совершенно по-среднему – никак не богаче. Остальное всё шло на помощь ближним. Помню, у меня были туфли, и подарили мне какие-то тапочки – модные тогда были: синенькие такие, с резиночками. Так папа их отобрал:

– У тебя, – говорит, – туфли есть, а у других и этого нету.

Очень у нас в этом отношении строго было – ничего лишнего.

Ну питались мы так... неплохо, не голодали, но не больше среднего. Во всём так у отца было...

***

Даниловский старец архимандрит Георгий (Лавров) говорил:

– Когда враг ничем не может взять человека, то посылает на него клевету.

Вот и с владыкой Стефаном было так. Он рассказывал, что по выходе на открытое служение в Средней Азии на него было очень много кляуз, владыка Гурий его вызывал и руками только разводил... Тёмная-то сила на светлое всегда пытается воздействовать... В Средней Азии-то церквей почти не было, он один на огромной территории, старался людей просвещать... Даже и теперь у нас в Бутове есть «тётенька», которая уже несколько лет пишет на нас всюду письма во все инстанции, и вместо того чтобы заниматься делом, отцу Кириллу приходится отвечать на эти нападки... То же самое и на отца Сергия писали, много было трудностей.

И потом, когда уже стал епископом... Перед ним на Можайской кафедре был архиепископ Макарий (Даев), кажется. Пока Крутицким был митрополит Николай (Ярушевич), ещё легко было, а вот со следующим – митрополитом Питиримом (Свиридовым) – ему уже очень трудно было ладить...

Между прочим, владыка Стефан напутствовал на смерть Колчи́цкого. А протоиерей Николай Колчицкий был протопресвитером Богоявленского собора, очень властным человеком, и про него ходило очень много всяких разговоров: что он и там работает, и там... и т.д., и т.п. Правда, отец Николай у себя в храме даже беседы проводил, хотя это было запрещено тогда. И владыка Стефан провожал его на тот свет и с ним сблизился, был последним его духовником. Это говорит о том, что наверняка на Колчицкого много наговаривали, Владыка явно по своему духовному опыту определил бы, если бы что-то было не так. И очень было приятно знать, что они сблизились в конце, потому что многое приходилось слышать про отца Николая...

И брат мой, отец Евгений, рассказывал:

– Ну что, говорят: «все они там... работают». А мне-то тоже чаще, чем многим, приходится встречаться с уполномоченными...

А отец Евгений был благочинным Финляндских церквей, в нашей юрисдикции находящихся, ездил туда всё время (ведь когда умер, чуть ли не посол был на его похоронах). Был у него трудный случай: приехал он туда, в Финляндию, встречают его, конечно. Назавтра он должен служить в соборе. И тут кто-то ему подсказывает, что это какой-то день памяти нашей Царской семьи и что завтра их будут там поминать как царей. Поймите положение братика. Он же не может открыто в этом участвовать...

Понятно, и отец Глеб, и брат мой наверняка молились за Царскую семью, но о «упокоении душ рабов Божиих убиенных Николая...» и т.д. Отец Глеб безусловно молился, потому что его дедушка Роман Петрович был воспитателем сербского короля Александра, того, что убили перед войной, – он мучеником даже считается у зарубежников. – так что дедушка с самим Царём-батюшкой встречался. То есть отец Глеб молился за него, но вслух-то поминал как раба Божия, не как Царя. Как же было поступать братику?..

Рассказывает дальше:

– Позвонил по телефону нашему тамошнему представителю: «Мне нужно к вам прийти чайку попить». Поехал, взял всякие подарки там, как говорится. Приехал и – что делать? – рассказал. Тот ему:

– Заболейте.

Ну нельзя ему было в то время возглавлять службу, на которой такое возглашалось...

Брат умер в 1969 году... Сами понимаете – именно те годы... А потом, естественно, будут говорить, что он работал на «органы». Иные зарубежники ведь утверждали, что все наши священники – «генералы» и т.д. и т.п. Так что очень и очень всё это непросто...

29 ноября 2004 г.

Несколько лет назад, в 2000-м году, мне подарили календарь Зарубежной Православной церкви, издаваемый Братством преподобного Германа Аляскинского. И я вдруг обнаружил, что там на день 13/26 апреля напечатано: «Прав. еп. Стефана (Никитина), Калужского (1963)»¹³⁶⁸. Набрано курсивом. Это значит, что он у них ещё не прославлен, но почитаем. Очень радостно было увидеть напечатанным в церковном календаре имя владыки Стефана, правда, не очень понятно, почему Зарубежная Церковь его поместила в свой календарь, он-то ведь был московский, маросейский, и с заграницей, вроде бы, связан не был¹³⁶⁹...

С Сергеем Алексеевичем Никитиным, будущим владыкой Стефаном, меня познакомил в мае 1946 года мой друг и наставник Евгений Амбарцумов. Я приехал к нему в Москву в двухнедельный отпуск из армии, где дослуживал ещё три года после окончания войны. Отец мой в войну умер в эвакуации, мать с братьями и сёстрами оставались ещё в башкирской деревне, и здесь у меня, хоть сам я и москвич, никого не было. Евгений (в 1944-м году мы служили вместе) открыл мне на войне истины христианской веры, стал близким другом, а сразу по моём приезде в столицу устроил моё крещение. Он же предложил мне познакомиться с другом своего отца (священника Владимира Амбарцумова, расстрелянного в 1937 году):

– Давай съездим к одному моему знакомому. Он очень хороший, очень близкий мне человек. Отец после выхода Декларации митрополита Сергия ушёл за штат и, перейдя на нелегальное положение, продолжал тайно окормлять свою паству. Однажды он сказал мне: «Если со мной что-нибудь случится: арестуют или ещё что-нибудь подобное, имей в виду, что Сергей Алексеевич Никитин заменит тебе меня. Он будет тебе как отец, вместо отца. Всё, что он тебе будет говорить, исполняй, как сказанное мною».

Что Сергей Алексеевич – священник, Женя мне тогда ничего не сказал.

Я изъявил желание, и мы поехали в Струнино Александровской области. Точнее, я помню, куда-то под Александров. Я просто ехал, куда Женя вёз, не особенно следя за дорогой: из армии приехал, прямо в форме был.

Сергей Алексеевич, как бывший заключённый, не имел права на жительство ближе 100 километров от Москвы. Он работал врачом в местной поликлинике, кажется, невропатологом, а кроме того – в военкомате, в комиссии по призыву.

Добрались под вечер, темнело уже. Нас очень радушно встретил сияющий радостью круглолицый человек. Мы о чём-то разговаривали. Помню, подробно расспросив о моей армейской жизни, Сергей Алексеевич как-то незаметно (а он человек был такой... активный, мог вдруг перейти на какую-то неожиданную тему), перевёл разговор на творчество Н.В. Гоголя и, в частности, на «Размышления о Божественной литургии». Для меня, неофита, было откровением, что у Гоголя есть такое произведение: у нас дома было его полное собрание сочинений, но о таком я даже не слыхал. И вот он очень интересно стал мне о нём говорить... И с Женей они поговорили, конечно.

Утром мы встали на молитву в довольно большой комнате Сергея Алексеевича, уставленной цветами. Цветочные горшки стояли на длинных ступенчатых полках от пола до подоконника, образуя своеобразную террасу – почти настоящий сад. Про каждый цветок он мог рассказать, и говорил о них с энтузиазмом и любовью.

Пообщавшись, этим же утром мы уехали домой.

Конечно, понятия мои о духовном в то время были очень и очень смутные, но после посещения Сергея Алексеевича у меня осталось впечатление об общении с необыкновенным и, наверное, святым человеком. Это чувство укреплялось и во время последующих встреч с ним. Всего их было 5 или 6.

После моего возвращения из армии весной 1948-го года пришлось несколько раз видеться с Сергеем Алексеевичем на 43-м километре Ярославской железной дороги, на даче Ефимовых, и у Жени с его супругой Таней и сыночком Алексеем (сейчас он уже отец Алексей, в Санкт-Петербурге), которые снимали летом домик по соседству с участком Ефимовых. Сейчас очевидно, что Борис Петрович и Екатерина Александровна Ефимовы создали у себя некий духовный центр, некий христианский оазис в атеистическом окружении, где могли общаться три поколения православных христиан. Насколько мне известно, Сергей Алексеевич был близок с этой семьёй и часто их навещал. Заходил, конечно, и к Жене.

Я уже работал в МАИ лаборантом на кафедре физики и часто ездил по воскресным дням в гости на 43-й километр, там меня познакомили и с Ефимовыми, я оказался вхож к ним.

Помню встречу с Сергеем Алексеевичем, когда он приезжал к Ефимовым осмотреть больную тётушку Бориса Петровича, которая жила с ними. У неё случился инсульт, и Сергея Алексеевича пригласили как опытного невропатолога. Конечно, была и беседа. И вот снова литературный разговор: на сей раз – о пьесах А.Н. Островского. Сергей Алексеевич анализировал, в какие московские храмы могли ходить герои этих пьес. То есть его занимали такие вот вещи; на первый взгляд, это просто литературно-исторический момент, но с другой стороны – сколько в этом назидательного. В любом случае это всегда было очень интересно...

Помнится: 43-й километр, день календарной памяти преподобного Сергия Радонежского. И вдруг приехал Сергей Алексеевич. Кто-то – не то Таня, не то Женя (ну, Женя-то, скорее всего, знал) – спросил:

– Ой, Сергей Алексеевич, Вы, наверное, именинник сегодня?

– Я в другой день праздную, но и этот день чту, так что спасибо за поздравление.

Вот ещё помню: Ефимовы не жили зимой на даче, хотя она и была отапливаемая. А у Жени с семьёй квартиры не было, и Ефимовы предложили им пожить у них. 26-го декабря я приехал на 43-й километр, чтобы поздравить Женю с именинами. Приезжаю, а там – Сергей Алексеевич.

Мы поговорили о том, о сём, а потом Женя отвёл меня в другую комнату:

– Сергей Алексеевич – тайный священник, и сейчас мы послужим службу.

Мы пошли в соседнюю комнату, закрылись, сделали из чего-то самодельное кадило, зажгли свечи. Евгений пел и читал. Я ничем не мог помогать. Таня была где-то в соседней комнате с Алёшей – он грудной ещё был. А мы втроём в тёмной комнате служили мученику Евгению... Какое у отца Сергия было облачение, я сказать не могу, не помню. Но помню, что, несмотря на убогость обстановки, чувствовались проникновенность молитвы и таинственная торжественность... Это было зимой 1948-го года. Ну, может быть, 1949-го. Хотя вряд ли: в 1949-м я уже был женат, и, скорее всего, мы приехали бы с супругой, как ездили всегда впоследствии: она же с детства знала и Евгения, и отца Владимира Амбарцумова. Мои тесть и тёща¹³⁷⁰ были членами студенческого христианского кружка, во главе которого стоял отец Владимир. Лидия Амбарцумова-Каледа и моя жена Наташа дружили с детства. Они все вместе в год ареста отца Владимира снимали дачу в Салтыковке, в одном доме.

Позже я узнал, что отец Сергий для выхода на открытое служение уехал в Среднюю Азию.

Как-то, кажется, летом 1951-го года Женя сказал мне:

Слушай, тут очень важное дело: надо, чтобы какой-то «нейтральный» человек упаковал и отправил посылку с облачением для Сергея Алексеевича в Курган-Тюбе. Поезжай вот по этому адресу. Придёшь и скажешь: «Я – за посылкой». Возьмёшь её домой, там упакуешь и потом уже у себя на почте (в другом конце Москвы) отправишь.

Приехал я по указанному адресу, взял то, что мне передали, это оказалась фело́нь. На почте взял ящик. Жил я тогда один: все мои были на даче. И стал я эту фелонь складывать, а сам-то не знаю, как это делается...

Вдруг – звонок в дверь. Смотрю, пришёл отец Михаил Соловьёв (мы его Михаилом Дмитриевичем звали)¹³⁷¹. Я ему объяснил, чем занимаюсь, а он мне:

– Как?! Эта посылка – отцу Сергию Никитину? Давай, ты не умеешь, я всё сделаю сам.

И всё уложил.

– Вот теперь аккуратненько, чтобы ничего не помялось... Теперь забьём...

И вот мы вместе с ним всё это проделали, вместе отнесли на почту и отправили. И он мне сказал тогда:

– Как я счастлив, что чем-то могу помочь отцу Сергию!

Отец Михаил был другом владыки Стефана.

Только в 1960-х годах я вновь увидел отца Сергия, он уже был епископом и служил в храме Ризоположения на Донской улице (я бывал там на его службах 3 или 4 раза). Мы, в общем-то, не общались, шло елеопомазание, хотя он, кажется, узнал меня. Времена-то были советские... Помню, храм набит (а церковь Ризоположения довольно тесная), людские потоки двигаются так бестолково... А Владыка-то каждого помазывал. Ему, видимо, было очень жарко. И очень он был обеспокоен всем этим беспорядком, неуютно себя чувствовал и сам стал направлять людей:

– Вот Вы туда двигайтесь, а Вы – туда.

Тут и иподьяконы начали что-то такое организовывать... Так вот близко он это принял к сердцу, обычно-то архиерей в этом не участвует...

Ощущение от встреч с владыкой Стефаном: это святой человек.

Не знаю, как выразить... Почувствовалось, как-то сразу, что он – святой... Ну, понимаете, есть много хороших людей, но тут как-то непосредственно видишь: святой человек.

Мне кто-то из Амбарцумовых подарил фотографию владыки Стефана, когда он служил ещё в Средней Азии. Он там стоит в подряснике, в скуфеечке. И вот как-то владыка Мелитон мне говорит:

– Дай мне эту фотографию, я с неё сделаю копию и верну тебе – ведь он же мой друг...

Так и не вернул.

А потом, когда владыка Мелитон умер, я просил его внука, отца Николая¹³⁷²:

– Поищи в архиве деда фотографию, она мне очень нужна.

Но он так её и не нашёл. Не вернулась она ко мне. А так жалко... Фотография святого человека.

Вот мой брат и отец Кирилл Каледа считают, что архиепископ Мелитон – святой. Ничего не хочу сказать, не знаю, я как-то почему-то не могу с ходу назвать его святым. А вот Сергей Алексеевич – святой. Хотя оба они очень хорошие люди, но это – нечто другое. Я так и считаю, что видел в жизни одного святого человека – Сергея Алексеевича. В рациональных понятиях это передать невозможно. Это просто чувство такое... Только начинаешь с ним общаться и ощущаешь какое-то... тепло, какую-то радость... Хотя и говорили мы вроде бы на какие-то отвлечённые, на первый взгляд, темы. Словами это не передать...

Именно поэтому, увидев в календаре у зарубежников имя Владыки, я, в общем-то, не удивился. Значит, и туда каким-то образом дошло, какой владыка Стефан (Никитин) хороший, святой человек.

26 декабря 2004 г.

В 1956–1959 годах наша семья жила на Украине в городе Днепропетровске. С моим отцом, Сергеем Сергеевичем Бояринцевым, который был высококлассным токарем, случилось несчастье – осколок от молотка попал в левый глаз, в результате чего отец перестал им видеть. Очень переживая это, он стал активно ходить в храм. Недалеко от нас был женский Тихвинский монастырь, где одним из священников служил протоиерей отец Сергий Никитин. С ним папа и сблизился особенным образом.

И вот после того, как у меня возникла мысль о семинарии, я, придя в монастырь, зашёл боковыми дверями в алтарь и спросил у отца Сергия, как можно осуществить таковое моё желание. Он предложил зайти к нему в келью. Жил он на территории монастыря в маленьких комнатках при храме. Одна – спаленка с огромными книжными полками, уставленными книгами в основном старого издания, от взгляда на которые глаза разбегались, в другой ютилась тётя Катя (будущая монахиня Августа), и третья – «приёмная», где стоял стол и несколько стульев, там он меня в тот раз и принял.

Строго выслушал и направил в Епархиальное управление к секретарю, отцу Михею¹³⁷³ (будущему архиепископу Ярославскому). Это была моя единственная с отцом Михеем встреча. Шёл 1958 год. В Епархиальном управлении мне сообщили условия поступления в семинарию.

После той нашей встречи с отцом Сергием я стал часто заходить и беседовать с ним. Он вызывал у меня восторг своей образованностью, умом. Врач. Окончил Московский университет. От него я получил первые и основные наставления в православной вере. Всё остальное в жизни только нанизывалось на эти полученные от него понятия. В таком преемстве и заключается истина церковного предания.

Всё его поведение, облик, богослужение, духовничество, отношение к жизни, к церковной иерархии было отголоском святоотеческого православного миропонимания. Он является живым звеном в цепи, связывающей Церковь «уходящей Руси» с Церковью теперешней, в которой сейчас мы живём. И живём, я верю, во многом благодаря его святому предстательству за всех нас пред Богом.

Общение с ним оставляло своеобразное, неповторимое ощущение прикосновения к чему-то совершенно уже не встречающемуся в жизни. К чему-то древне-патриархальному и в то же время искромётно живому, активно интересующемуся всем происходящим.

Прихожу однажды в монастырь. Он сидит у домика на лавочке и читает учебник географии:

– Всё нужно знать!

Его облик был очень характерным, в Днепропетровске уже никто так не ходил: в рясе, скуфье, огромная седая борода, низкого роста, полный, очень спокойный.

– Всем грешен, – ответил я.

– У соседа корову крал?.. На большой дороге убивал?.. Глупостей не отвечай!

Недалеко от монастыря жили бдительные комсомолки-одноклассницы (одна из которых через 5–6 лет после окончания школы умерла при родах). От них в школе стало известно, что я хожу в монастырь. Были проблемы. Я рассказал об этом отцу Сергию. Он очень огорчился: что за этим могло последовать, знал прекрасно. Дал мне наказ – в монастырь не ходить. Не появляться вообще. Ходить в окраинные церкви.

Я, не послушавшись, стал ходить в расположенный недалеко Благовещенский храм, где вскорости меня ввели в алтарь. Узнав об этом, отец Сергий сам приехал туда во время одной из служб и объяснял священникам, которые там служили, почему моё посещение алтаря их храма неуместно. Он всегда рассудительно предвидел, что может произойти из того или иного действия.

Был 1959 год. Я учился в 10-м классе, когда владыку Гурия перевели в Минск. В Днепропетровск поставили епископа Иоасафа (рукоположенного у нас же в Днепропетровске из наших же целибатных священников). Епископ Иоасаф, по-человечески добрый, но слабовольный, под давлением властей позволял закрывать церкви. Мы ожидали закрытия монастыря. В преддверии этого отец Стефан (в конце 1958 года отец Сергий сильно заболел, и в первые дни 1959 года владыка Гурий постриг его в монахи с именем в честь преподобного Стефана Махрищского) стал готовить свою библиотеку к разграблению: отбирал самое ценное, и я чемоданами уносил к себе домой, в результате огромный ларь у нас был набит самыми ценными книгами.

Перед выпускными экзаменами я зашёл к отцу Стефану, и он стал вспоминать, как учили их в своё время:

– Разве сейчас вас учат так, как мы учились? Вот экзамен по русскому языку, по грамматике...

И по памяти, с потрясающей точностью, с той же интонацией он произнёс весь выпускной диктант! Для меня это было как гром! Я пришёл буквально в шоковое состояние: как человек, уже будучи в возрасте, – ему было 62 года, – может помнить то, что было в 14 лет! Потрясающая, феноменальная память! И не просто память, но память очень живая. Он мог так легко, моментально вставить в текущий разговор какую-либо дословную цитату и так по делу и по месту... Это был исключительный дар у Владыки.

В то время я увлекался рисованием. Вопрос о духовной семинарии завис: отец мой считал, что вначале нужно получить специальность, а затем уже думать об образовании духовном. Отец Стефан поддержал его. Я стал готовиться в художественное училище, куда, успешно сдав экзамены, и поступил. Школу я кончал с длинными зачёсанными назад волосами. А в душе дал себе обещание остричься в случае поступления в училище. После зачисления остригся наголо и прихожу к отцу Стефану. Первыми его словами были:

В монастыре службы были каждый день. Служили по неделе: то отец Стефан, то отец Антоний. В какой-то из дней (5–12 августа) 1959 года к нам домой забегает один прихожанин и сообщает: закрывают монастырь. Мы с отцом бежим туда. Перед Святыми вратами монастыря стоит толпа прихожан в 30–50 человек. Ворота закрыты, никого не пускают. В дверях стоят люди в гражданском и объясняют: закрывают не власти, а Патриарх. Мы, дескать, только исполнители. Я побежал к дальнему углу забора, через который благополучно перелез, и вдруг увидел бегущих ко мне с криком: «Держи его!» Я – назад через забор и бегу по улице в сторону. Меня догнали два мужичка. За руки, и ведут к группе людей в штатском: подводят и докладывают:

– Товарищ майор, он перепрыгнул через стену монастыря, нёс письмо от монахинь.

Меня усадили в коляску милицейского мотоцикла и повезли мимо верующих, стоявших у Святых врат. В милиции допросили. Спрашивали, что я делал у монастыря. Допросили и отпустили. Через несколько дней узнаём: отца Стефана и отца Антония перевезли с вещами на улицу Старогородскую, где был церковный дом на две двухкомнатные квартиры, и поселили там. Никаких физических издевательств не было. Разговаривали корректно, собрали все книги и вещи, дали машину и грузчиков и перевезли на квартиру. Пропаж не было. Так же развезли всех сестёр.

Вернусь к утру закрытия монастыря.

Отец Стефан начал, как обычно, литургию. Тут заходит в алтарь секретарь епархии протоиерей Константин и говорит отцу Стефану:

– Заканчивайте, монастырь закрывают.

Отец Стефан:

– Не буду заканчивать.

Протоиерей Константин свернул антиминс и унёс его. Служба прекратилась.

В сентябре 1959 года мы посещали отца Стефана дома, бывали на службах в Троицком соборе, где он сослужил владыке Иоасафу. Позже он рассказывал, что владыка Иоасаф усиленно предлагал ему настоятельство в соборе. Отец Стефан сослался на болезнь и просил дать ему отдохнуть. Перед отъездом из Днепропетровска он освятил наш дом, благословив меня иконой Божией Матери «Ахтырская» очень хорошей живописной работы.

В сентябре 1959-го года в тёплый день мы с папой и тётей Катей провожали отца Стефана к поезду в Москву. Так окончилось его пребывание в Днепропетровске.

Здесь уместно сказать, что Сергей Алексеевич Никитин окончил медицинский факультет Московского университета в 1922-м году. Студентом очень успевал в научных изысканиях, ему предлагали научную карьеру. Он сомневался в выборе, и его друг Борис Холчев предложил съездить к старцу Нектарию Оптинскому, который указал ему, что он должен быть практическим врачом. С этого момента он стал активным прихожанином храма Святителя Николая в Клённиках и практикующим невропатологом. Об активном молодом враче, посещающем храм на Маросейке, стало известно Святейшему Патриарху Тихону. Он пожелал его видеть. Было время гонений, и Патриарх предложил Сергею Алексеевичу, оставаясь врачом, тайно принять священный сан. Как это произошло, мне детально не известно. Кажется, рукополагал его не сам Святейший, а святитель Афанасий (Сахаров).

Легализовал его уже после войны в Ташкенте епископ Гурий. Там в кафедральном соборе бывал на службах молодой солдатик Саша – впоследствии протоиерей Александр Куликов, настоятель храма на Маросейке, там же с отцом Сергием познакомился Борис Златолинский, молодой человек, который вскоре окончил семинарию и принял сан, оставаясь целибатом. Теперь он – архиепископ Василий Запорожский (он-то и вызвал в 1991 году меня к себе и поставил в Алупку священником). Я с отцом Борисом впервые встретился в 1958 году в Днепропетровском Тихвинском монастыре.

Какое-то время отец Сергий служил и в Курган-Тюбе в Таджикистане.

Когда владыку Гурия перевели из Ташкента в Днепропетровск, он обнаружил, что городской женский Свято-Тихвинский монастырь на 80 сестёр в плачевном состоянии, и вызвал из Ташкентской епархии отца Стефана (Никитина), поставив его духовником монастыря.

После закрытия монастыря отец Стефан, несколько оправившись от пережитого и побывав в гостях у отца Бориса Златолинского, уехал в Минск к владыке Гурию, где последний назначил его архимандритом Крестовой церкви. Через небольшое время отца Стефана предложили Патриарху Алексию I в качестве кандидата во епископы.

На Благовещение 1960 года состоялась хиротония архимандрита Стефана во епископа Можайского. Епископ Стефан стал помощником митрополита Николая (Ярушевича). Жил в комнатке прямо в храме Ризоположения (налево, как войдёшь в храм). Там я его и посещал несколько раз. Впервые – в августе 1960 года, затем – несколько раз в 1961 году.

Необходимо рассказать здесь о замечательном эпизоде, который произошёл в канцелярии Патриарха где-то в 1960 году. Дело в том, что незадолго до описываемых событий епископ Иоасаф в Днепропетровский кафедральный собор перевёл из села Михайловка протоиерея Димитрия Тяпочкина (это будущий старец архимандрит Серафим из Белгородской области), назначив его туда настоятелем. Отец Димитрий – несгибаемый христианин, исповедник, прошедший 14 лет лагерей и ссылок – на фоне гонений 1959–1961 годов в соборе стал громогласно проповедовать и без устали исповедовать народ, шедший к нему толпами. Службы длились до глубокой ночи – и это практически сразу после закрытия Тихвинского монастыря! Долго этого власти не потерпели и лишили отца Димитрия «регистрации».

Он оказался без места. Из нашего дома мы провожали отца Димитрия в Москву. В канцелярии Патриарха в Чистом переулке, 5 сидел он на приём к Святейшему. Вдруг заходит владыка Стефан и, узнав его в лицо, пригласил к себе в кабинет, где отец Димитрий всё ему рассказал о своём положении.

– Вот это самое готовили для меня! – воскликнул, выслушав, владыка Стефан.

И, пообещав помочь, вышел из кабинета. Походил по инстанциям и через митрополита Николая уладил эту проблему: отцу Димитрию восстановили «регистрацию», правда, с условием невозвращения его в Днепропетровскую епархию.

Епископ Сергий (Голубцов) предложил было отцу Димитрию место в Новгородской епархии. Но тут в канцелярию вошёл епископ Курский Леонид (Поляков), который, увидев там смиренного отца Димитрия, сразу пригласил батюшку в свою Белгородскую епархию. Так владыка Стефан помог отцу Димитрию Тяпочкину, что в условиях того времени было чрезвычайно сложно.

Помню его строгое наставление того времени. Проявив инициативу, одна девушка пришла как-то ко мне в художественное училище (ранее мы однажды, без знакомства, виделись у отца Стефана в монастыре). Иногда мы вместе ходили в собор. О том узнал мой отец и, поехав к владыке Стефану, выразил своё неудовольствие. Когда я в следующий раз был у Владыки в Москве, он строго спросил:

– Ты намерен жениться на ней?

– Нет, – говорю, – мне и в голову это не приходило...

– Тогда зачем ты даёшь ей надежду? Это аморально!

Вот так. Всё предельно просто.

По-юношески увлёкшись «аскетизмом», я в 17–18 лет перестал есть мясную пищу, чем очень огорчал родителей. Они пожаловались Владыке. Как-то в Москве мы с ним возвращались после освящения дома, ехали на машине. Он говорит:

– Скажу тебе как врач, что мясо необходимо для развития организма, в частности, для развития мозга...

А я, помню, подумал тогда: «Ну раз как врач говорит, так и слушаться не обязательно»...

В подобном же «аскетическом» порыве я перестал ходить в кино, что вызывало недоумение у моих однокурсников. На это владыка Стефан сказал: «Важно, как смотреть: главное – не увлекаться, а уметь правильно, по-христиански, оценить поведение героев».

Быт его был чрезвычайно простой. Сидели за столом в его комнате в Ризоположенской церкви. Владыка Стефан сам – в простом латаном подряснике. Показывал мне подарки Патриарха Алексия – панагию и крест. Рассказывал, что за камни их украшали. Потом показал деревянный резной иерейский крест и сказал, что он очень ему дорог, так как был вырезан в лагере. Я дал «умный» совет: нужно, мол, его украсить, и можно носить.

– Да, да, – согласился он и больше ничего не сказал.

Заметив мой взгляд, направленный на латочки на его подряснике, сказал:

– Дома – можно... А на богослужение нужно надевать лучшее.

Где-то в 1961 году было, он очень переживал за своих иподьяконов: староста не заплатил кому-то из них (как раз тогда старосты распоряжались церковными финансами).

– Вот не буду здесь служить, пусть староста сам служит!..

В марте 1961-го года епископ Стефан тяжело заболел, перенёс инсульт с параличом правой половины тела. Несколько месяцев тяжело болел.

Летом 1961-го года Владыка находился на даче у известного искусствоведа Сергея Дурылина¹³⁷⁴. Там я его посетил и встретился во второй раз с отцом Борисом Златолинским.

Возвращаясь из Москвы в августе 1961-го года, я заехал в село Соколовку Белгородской области, где пробыл у батюшки Серафима (Тяпочкина) три недели. Проезжал домой через Харьков, зашёл в собор к мощам Афанасия, патриарха Константинопольского, Лубенского чудотворца («сидящего»).

Стою в соборе на службе, подходит ко мне молодой человек и на «ломаном» русском просит поговорить с американскими туристами. Я в простоте (воистину: простота хуже воровства) сел на боковом крылечке собора перед закрытыми дверями и ответил на вопросы путешествующих «американских студентов». Конечно, изрёк, что у нас нет свободы творчества (художник!) и веры... Переводчик (да и переводчик ли?..) бойко переводил. Что?...

Потом ночью, когда я сидел на вокзале с билетом до Днепропетровска, ко мне подошёл милиционер и попросил документы, после чего, посмотрев и записав что-то к себе в блокнот, вернул их...

Через полгода в марте 1962 года вызвали меня в кабинет директора училища и сообщили, что в 15.00 (а в тот момент было 14.00) ждут меня в КГБ, кабинет № такой-то у Тарасюка (а фамилия эта мне была хорошо известна: он «курировал» религию). Вот тогда мне и вспомнилось, как я говорил с американцами...

Напуганный (в тогдашней ситуации гонений на Церковь), я, конечно, боялся обыска. И, придя домой, с опаской собрал все письма владыки Стефана и «со слезами на глазах» сжёг. Если бы их конфисковали, Владыку лишили бы «регистрации». Фотографии пожалел: собрал и спрятал в заборной трубе...

Три дня меня вызывали и пытались вымотать длиной допросов. Страшно раздражались, что на допросах «улыбался», как они говорили. Обыска не было. Но после этого началось «воспитание» в училище.

А где-то за два месяца до всех этих событий (в конце января) я последний раз ездил в Москву к Владыке в Ризоположенский храм, ещё не подозревая, что сижу «на крючке» у «органов», просить благословения на изменение жизненного пути. Ещё летом я спросил у владыки Стефана, можно ли мне будет писать иконы, я ведь учился в художественном училище на втором курсе (тогда же по моей просьбе и Ирина Алексеевна Дурылина хотела познакомить меня с Павлом Дмитриевичем Кориным). Владыка ответил иронически:

– Уже нет. Какие теперь, в наше-то время, иконы писать?.. Не нужно.

И продолжил:

– Вот выберешь себе жену (а мне тогда было 19 лет), такую, чтобы вместе – в тюрьму, так в тюрьму; в ссылку, так в ссылку; на расстрел, так на расстрел. Вместе. Я рукоположу тебя тайно во священника, будешь знать своих 10–15 прихожан, тайно служить и причащать...

После этого разговора к зиме я задумался: «Зачем я учусь рисованию? Уже два года отучился... Тем более что и особого таланта не обнаружилось. Если готовиться в лагеря, не писать же мне там плакаты и портреты вождей... А вот если стать врачом, это везде нужно. Руками я работать люблю. Хирургия – дело творческое. Пойду в хирурги».

Узнав мои мысли, владыка Стефан рассердился даже. А он имел очень горячий характер, правда, быстро отходил. Помню, однажды я взял у него со стола письмо. Он увидел и весь так и взорвался негодованием:

– Это же нарушение заповеди «Не укради»! Если бы я тебе не доверял, ты бы и не увидел ничего на моём столе!

На всю жизнь я запомнил это...

Вот и тут он возмутился:

– Какое непостоянство!.. Ну, если так хочешь, Бог тебя благословит.

Я стал усердно готовиться и в августе 1962 года поступил в Днепропетровский мединститут. Владыку Стефана перевели в Калугу: там заболел архиепископ Леонид¹³⁷⁵. Туда к Владыке я уже не ездил. Дальнейшее знаю в основном по рассказам матушки Евгении (Волощук), игуменьи Могилёвского женского монастыря в Белоруссии. В бытность отца Сергия Никитина в Днепропетровском монастыре она была там насельницей, монастырским секретарём.

О смерти Владыки мы узнали 1 мая. 2 мая 1963 года я самолётом вылетел в Москву. Узнал у сестры Владыки Нины Алексеевны, что его похоронили в селе Акулове Одинцовского района рядом с церковью, где служил его духовник отец Сергий Орлов, раньше владыка Стефан часто там бывал.

Приехал на могилку с пустыми руками, спохватился, вернулся в Москву, купил в магазине на улице Горького цветов и вновь поехал в Акулово. Подхожу с цветами к могилке, вижу: два высоких священника служат литию́. Встал рядом. Когда повернулись, смотрю, один – с панагией. Оказалось, – архиепископ Леонид (Поляков), его назначили на место владыки Стефана Можайским.

Подробно расспросил, откуда я, где учусь. Посадил меня в машину (в «Победу», на которой когда-то ездил владыка Стефан) и повез в Москву, в Чистый переулок, по дороге удивив меня знанием анатомии, хотя кончил медицинский институт более двадцати лет назад. Конечно, вспомнили об отце Димитрии Тяпочкине, которого он забрал тогда из канцелярии Патриарха и постриг в монашество с именем Серафим. Это была моя единственная встреча с владыкой Леонидом.

О похоронах владыки Стефана мне рассказал в тот же день отец Евгений Амбарцумов, с которым меня познакомила сестра Владыки Ольга Алексеевна. Смерть наступила под первомайские праздники.

С трудом определились с местом похорон. Отец Сергий Орлов – согласовать было не с кем (всё везде было закрыто) – на свой страх и риск предложил похоронить в Акулове.

Помню последнее наше с Владыкой прощание в январе 1962 года. Он сам вышел на крыльцо Ризоположенской церкви. Благословлял часто, говоря:

– Я люблю тебя.

Когда прощались, я несколько раз говорил:

– До свидания.

А он улыбался и неизменно отвечал:

– Христос с тобой.

Так и остались эти слова в моей памяти. И его лучистое улыбающееся лицо в дверях церкви...

Февраль 2005 г.

Очень утешительно: вот календарь Свято-Германовский на 2000-й год. Какими-то судьбами, не знаю, кто-то привёз сюда из Москвы. И там я прочла: «Прав. еп. Стефана (Никитина), Калужского (1963)». На 13/26 апреля¹³⁷⁶. В примечании к календарю они пишут: «В конце ежедневного перечня иногда помещены поминовения, набранные курсивом. Это более современные подвижники, иерархи и мученики святой жизни, но ещё не прославленные. По ним подобает служить панихиды и заупокойные службы»¹³⁷⁷.

С владыкой Стефаном (тогда протоиереем Сергием Никитиным) я впервые встретилась 23 июня 1957 года. В то время я была инокиней Тихвинского монастыря в Днепропетровске, где находилась с 7 июля 1942 по самый день его закрытия 5 августа 1959 года. За этот период в Днепропетровске правящими архиереями последовательно были архиепископы Димитрий (Маган); Андрей (Комаров), правивший более десяти лет в трудное послевоенное время; потом короткое время был архиепископ Симон (Ивановский) и с 1955 по 1959 год – архиепископ Гурий (Егоров).

Время было трудное. В монастыре у нас служили два иеромонаха: один – Антоний (Харченко) из Киева, а другой – Феодосий (Моршанский) (как в Киево-Печерской Лавре – Антоний и Феодосий). Жили и служили они дружно, но в 1953 году иеромонах Феодосий отошёл ко Господу. Остался один 70-летний старец Антоний. Конечно, трудно ему было: монастырские службы ежедневные и продолжительные. И монастырю трудно: мы подчас уже – батюшке нездоровится – сами читаем. И прислать дополнительного священника тоже не было возможности: приходов в Днепропетровской епархии в то время было 478, а священнослужителей – 385.

Тогда владыка Гурий решил пригласить из Ташкентской епархии протоиерея Сергия Никитина, которого знал по тому недавнему времени, когда сам был Ташкентским архиереем. Он охарактеризовал отца Сергия как усердного служителя Церкви Христовой, человека, имеющего образ благочестия и опыт исповедничества.

Архиепископ Гурий благословил мне (я, живя в монастыре, исполняла в Епархиальном управлении послушание делопроизводительницы (секретаря-машинистки), подготавливала Владыке бумаги) написать отцу Сергию в Ташкент и пригласить его для служения к нам в монастырь. Я написала и отослала. В ответ на моё имя 20 июня 1957 года пришла фототелеграмма, сохранившаяся у меня до сих пор: «Дорогая Анастасия Семёновна! Выезжаю из Москвы в субботу 22-го числа поездом № 15 вагон 5 место 29. Поезд из Москвы отправляется в 16 час. 35 минут. Призываю на Вас Божие благословение. Недостойный протоиерей Сергий»¹³⁷⁸. Анастасия Семёновна – это я. (От крещения я носила имя Анастасии Римлянины, в 1949-м году в Одессе меня в рясофор тоже с именем Анастасии – только Узорешительницы – постриг Патриарх Алексий (Симанский). Так что при встрече с отцом Сергием я была инокиней. В монашество с именем Евгении меня постригал уже позже архиепископ Гурий.

Встретила я на вокзале согласно этой телеграмме отца Сергия, и мы с ним поехали к владыке Гурию. Через несколько дней Владыка прибыл в монастырь вместе с отцом Сергием и представил его как нашего нового монастырского священнослужителя. Сказал только, что надо подождать, не служить, пока всё оформят и по гражданской линии. Через некоторое время отец Сергий получил указ от Владыки и регистрацию от уполномоченного (тогда необходимо было проходить обязательную регистрацию). Он был назначен старшим священником монастыря.

Служили вдвоём с отцом Антонием, держа чреду поседмично. Отец Антоний, инок с юности, был неграмотным, а отец Сергий протоиереем с образованием. При этом они с истинно христианской любовью относились друг ко другу по слову: «Союзом любве связуеми, я́ко братолюбцы»¹³⁷⁹, и «друг друга бо́льшею честию венчали»¹³⁸⁰.

Нам было очень приятно: отец Сергий – учёный муж, а так просто держался. Говорил отцу Антонию:

– Браточек, я же преклоняюсь пред тобой: ты же с юности Господу Богу служил во святой обители святого града Киева, а я всё по миру носился...

А тот – в ноги падает:

– Да Вы же – свет миру, Вы же просвещённый, а я – не книжный...

Отец Антоний часто повторял:

– Отец Сергий по уму – князь, а я – грязь.

И так это их общение было поучительно для сестёр – лучше всякой книги, всякого поучения. Посмотришь на них, и сердце радуется... А через то, слава Богу, в обители был порядок, настоящее духовное возрождение. Чувствовалась и забота владыки Гурия.

Я должна сказать: до появления в епархии владыки Гурия и отца Сергия в богослужебном уставе монастыря были послабления. Придёт, бывало, батюшка: «Мне некогда, давайте скорее». А отец Сергий как раз с богослужения начал: служба должна быть уставной, чтобы всё было по чину, как он говорил, «с благообразием».

Поначалу, как только пришёл в монастырь, увидел много неправильного, но некоторое время не решался возвысить голос: человек-то новый. Боялся, не поймут, но мне говорил:

– Не могу я молчать, надо всё поставить на место.

Я говорю ему:

– Вы знаете, отец Сергий, Вам поможет Владыка. Вы напишите ему рапорт о всех нестроениях, которые встретились, он даст распоряжение, и всё встанет на свои места.

У меня сохранился документ, в котором архиепископ Гурий делает замечания о неисправностях в богослужении монастырей епархии на основании рапорта отца Сергия: сокращениях службы, неправильном чтении и пении¹³⁸¹.

Отец Сергий счастлив был, когда владыка Гурий с пониманием отнёсся к его предложениям! Говорил:

– Так уж хотелось мне что-то поправить! А у страха-то очи велики. Думал: приду к Владыке, а он скажет: «Явился тут порядки наводить!»¹³⁸².

Таким вот образом отец Сергий заботился о богослужении, ему не всё равно было, как служить.

Монастырь стал духовно обогащаться. При этом жизнь исправлялась тихо и спокойно. Мы шли на полунощницу, вместе с нами – батюшки (сейчас, увы, не так). Помолятся, совершат проскомидию. Заранее. Синодики почитают. Не борзясь.

В монастыре действовали два храма: главный – в честь Тихвинской иконы Богоматери с приделом святой равноапостольной Марии Магдалины и зимний – во имя святой великомученицы Варвары¹³⁸³.

Люди приходили – всех принимали, всех вмещали.

Монастырь был бесприходным, на требы за ограду не выходили. Священники довольствовались общей трапезой и монастырским жильём, получая скромную плату за свои труды. Отец Сергий всегда, получив зарплату, призывал меня. У него был списочек старушек, которым он помогал, с адресами. И вот он распределял: той – столько-то, этой – столько-то... Всю свою зарплату. Я должна была сходить на почту и отправить деньги в соответствии с этим списком. Таким образом, я являюсь свидетельницей того, что отец Сергий не был сребролюбив, он всё своё отдавал нищим. Я ему говорю как-то:

– Да Вы бы, отец Сергий, себе хоть сколько-нибудь оставили...

– А как раз: что я отдал, – то и моё. Что это Вы меня сбиваете? Нет-нет.

«То, что я отдал, это – моё»... Теперь так не рассуждают...

Через некоторое время отец Сергий попросил матушку игуменью:

– У меня на попечении была старушка, теперь она осталась одна, разрешите её пригласить сюда.

Матушка говорит:

– Мы будем рады каждому человеку.

Когда она приехала в монастырь, отец Сергий называл её тётей Катей, а потом, уже позже, сам постриг в иночество с именем Августы.

Сначала отец Сергий жил в священническом домике, была у него келейка рядом с отцом Антонием. Когда прибыла тётя Катя, поместили их при Варваринском храме. Три комнатки небольших и веранда, из которой был отдельный вход в храм. Отец Сергий был очень доволен, говорил:

– Я живу в храме!

Внизу, на первом этаже, была у нас больничка для сестёр на 20 коек, оттуда было устроено слуховое окно прямо в храм: можно было слушать службу и правило. Больничку обслуживали медики из монастырских сестёр: были врач матушка Агапита, медсестра матушка Мартирия. И отец Сергий сразу же по прибытии в монастырь с радостью подключился к этому служению: больных и духовно окормлял, и как врач, и медицинскую, и духовную помощь оказывал.

В силу того что отец Сергий был человеком образованным, архиепископ Гурий благословил ему нести кроме монастырских и епархиальные послушания. В 1950-е годы на Украине не было семинарий. И отцу Сергию была поручена подготовка кандидатов для рукоположения, с которыми он занимался по определённой программе.

Он также принимал ставленническую исповедь и экзамен для желающих принять сан. С радостью всегда во всём помогал Владыке.

К отцу Сергию со своими духовными нуждами обращались верующие со всех сторон, и всех он духовно окормлял и согревал любовью.

Было в истории нашей Церкви: безбожные власти злонамеренно пытались устраивать в храмах различного рода провокации. Одно время для таких провокаций к нам в монастырь, куда шёл народ к Тихвинской иконе Божией Матери, посылали бесчинных, якобы «для исцелений». Приходили толпами во время богослужения и устраивали крики на все голоса, мешая службе, и никакие уговоры монахинь не могли их остановить.

На это по-деловому реагировал отец Сергий. Он смиренно выходил к толпе бесчинников в белом халате поверх подрясника, на голове – колпак, и, как врач-невропатолог, принимал соответствующие меры. Ко всем:

– Ну что, больные, будем лечиться?

Подойдёт к одному:

– Что, миленький дружок?..

И какой-то разговор с ними заводит... Потом одних туда поставит, других – сюда. Бесчинных, как правило, оказывалось больше, чем пришедших молиться. Нам:

– Вызовите мне «Скорую», я их сопровожу в больницу – надо проверить как следует и оказать помощь.

Сразу речь у тех начинала прекращаться... И постепенно, по одному, тихонечко – из храма. Когда «Скорая» приезжала, и сопровождать уже было некого. Один раз так. Другой, третий. Надоело. Скоро поток в монастырь «на исцеление» прекратился. Были, конечно, и действительно больные, которым отец Сергий оказывал медицинскую помощь и духовную: беседовал с ними, служил молебны, помазывал елеем, давал святую воду. За такое милосердие и любовь к страждущим любили отца Сергия и всегда с благодарностью вспоминали уже и после его отъезда из Днепропетровска.

Так он служил, и незаметно, спокойно, мирно прошёл год его служения. Владыка Гурий приехал как-то и предложил ему принять монашество. Матушка игуменья при этом была, и я неподалёку стояла. А отец Сергий что-то заколебался, о чём-то напряжённо задумался. Игуменья подсказывает:

– Надо ж поклониться и сказать: «Благословите».

Он упал в ноги:

– Благословите...

А дальше что-то на ухо Владыке говорит: я стояла в стороне – не слышала...

Владыка назначил день пострига. Приехали сёстры отца Сергия, близкие – москвичи – поучаствовать в этом событии.

А перед этим владыка Гурий говорит мне (я уже была в монашестве):

– Мать Евгения, ты поговори с отцом Сергием незаметно так, за чайком. Узнай, какого святого он больше всех почитает. В какие, может быть, дни было у него какое-то благодатное изобилие духовное, – может, Господь ему послал когда-то? Может, он кого из старцев почитает? И мне доложишь.

Я заговорила с батюшкой. Отец Сергий просто на всё отвечал:

– Больше всех я почитаю преподобного Сергия, это – мой небесный покровитель, возможность есть и в Лавру поехать поклониться его святым мощам. А всех остальных почитаю равно, они все у Бога великие. А из духовного звания я почитаю да грешным делом завидую, – прости меня, Господи! – владыке Мелхиседеку¹³⁸⁴.

Я говорю:

– А чего ж Вы так завидуете-то?

– Ты знаешь, ничему не завидовал в жизни, а тут... Он во время совершения Божественной литургии, в храме, скончался. Вот владыку Мелхиседека потому почитаю. И вот, завидую... Может это – грех?

Я разговор владыке Гурию передала. Владыка внимательно выслушал и говорит:

– Знаешь что, ты пойди к отцу Сергию и скажи, пусть он свою старушку тётю Катю попросит позвать: «Отец Мелхиседек!»

Прихожу. Отец Сергий очень интересовался всегда, как там – в епархии, как Владыка? Ведь он его самым близким отцом был:

– Ну, что Владыка говорил?

– Вот, – говорю, – отец Сергий... Так и так, я не знаю... Я вот вам передаю...

Ну, передала ему просьбу Владыки. Он быстро так:

– Тётя Катя! Иди сюда! Ну-ка, говори за мною: «Отец Мелхиседек!» Повторил ей – раз, два, три.

Ну, теперь сама скажи.

– Отец Маркизет!

– ...Ну что ты, тётя Катя!? Ну, говори: «Мел...»

– Мел... -Хи... -Хи...

– Се...

– Се... -Дек. -Дек.

Несколько раз повторили по слогам.

– Поняла?

– Поняла.

Ну, скажи: «Отец Мелхиседек!».

– Отец Маркизет!

Сколько ни повторяла, всё – «Маркизет»...

Ну как мне Владыке-то рассказывать?.. Пришла и стесняюсь сказать. А Владыка не забыл:

– Мать Евгения, ты выполнила моё поручение? Говорю:

– Да Владыко, выполнила...

– Чего ж молчишь?

– Да неудобно говорить как-то... Тётя Катя не назвала, придумала «Маркизета» какого-то...

– Вот видишь, всё-всё надо учитывать в жизни. Это для меня – фактор.

Готовились к постригу. Приехали родственники, друзья, а Владыку вдруг срочно вызвали в Москву, постриг не состоялся. Отец Сергий только сказал:

– Воля Божия. Все разъехались.

Отец Сергий продолжал трудиться в обители, а в декабре 1958 года тяжело заболел. Какое у него заболевание было, я не знаю. Врачи собрались: и монастырский (мать Агапита), и врач владыки Гурия мать Евфросиния (Вендланд), и специалистов вызвали каких-то. Целый консилиум составился. Советовались. Сообщают:

– Положение безнадёжное, надо «Скорую» вызывать, оперировать.

Отец Сергий услышал и говорит:

– Нет, не буду оперироваться. Как Бог даст.

Потом они ушли, а он заплакал, говорит мне:

– Я только об одном скорблю: время исхода близко, а Господь не удостоил меня монашества. Это за то, что я сразу тогда не решился. Как я явлюсь пред Господом Богом? Мне и владыка Афанасий письмо прислал...

Подал мне, я прочла. Владыка там писал: «Опасаюсь, что с принятием монашества тебя представят как кандидата во епископы, а это для тебя будет трудно». Разве это не прозорливость?! Я прочла письмо и спрашиваю:

– Отец Сергий, что же Вы ещё к владыке Афанасию обращались? Ведь правящий архиерей благословил; по-нашему, это вроде даже и неудобно как-то...

А он отвечает мне:

– А я спросил разрешения тогда, – (это когда он на ухо владыке Гурию что-то говорил), – ведь владыка Афанасий меня, врача, привёл в служители Церкви Христовой, он меня рукополагал во иерея...

Я так посмотрела... А он продолжил:

– И сказал, что служить я в Москве не буду. Моя миссия в том, что меня, как врача, вызовут, а я, оказав необходимую врачебную помощь, если надо будет, смогу напутствовать человека в иную жизнь. «Вот тебе от Патриарха по́ручи (вязанные очень искусно) и вот епитрахиль. А когда придётся служить, твой медицинский халат будет за фело́нь. Нарукавники – за поручи. Поясочком так вот обвяжешься – будет епитрахиль». Я так и служил, и приобщал всегда, когда меня вызывали те, кто знал...

Я Вам должна сказать, что когда отца Сергия назначили в монастырь, мне небезразлична была его судьба, а я, будучи делопроизводителем в епархии, имела доступ к послужным спискам. И я смотрела его дело, там ничего об этом не было сказано. По-видимому, тогда это нельзя было открыть.

Отец Сергий говорил мне, что Святейший Патриарх Тихон приглашал его к себе на беседу, но рукополагал не сам, а поручил это владыке Афанасию. Сергей Алексеевич работал врачом-невропатологом в Москве и ходил на Маросейку. И как-то о нём стало известно Патриарху. Приехал он в Патриархию. Святейший вызвал его и говорит:

– Тут врач, я врача вызывал.

А кто-то спрашивает его:

– Ваше Святейшество, Вам плохо?

А Патриарх:

–Ну да, врача вызывают, когда плохо... Или врачу, или больному.

Отец Сергий говорил: «Так мне и запомнилось, что бывает и врачу плохо. А мне и правда не по себе было, думал всё: «Что такое случилось, почему вызвали?!»

Принял меня Святейший, говорил очень просто:

– Голубчик, ты знаешь, какая в Церкви история плачевная. Ряды священнослужителей опустошаются. Я молился, и Господь положил мне на сердце, чтобы ты был священнослужителем, не оставляя своей медицинской службы. Помоги Церкви.

Я поклонился, говорю:

– Я же не готов. Вы видите, я своим делом врачебным занимаюсь...

– Ничего-ничего, вера твоя приведёт и других к вере.

Там был и владыка Афанасий. Святейший ему поручил:

– Рукоположи его.

Но в личном деле ничего этого не было...

Когда? Вроде он говорил, что Патриарх два года ещё был жив...

Я владыке Гурию говорю:

– Владыко, так скорбит отец Сергий, что не удостоился пострига... Говорит: потому, что сразу не решился, раздумывал. Говорит, что даже смерти не боится, а только ответа пред Богом.

Владыка, взяв с собой своего келейника и секретаря, отца Михея¹³⁸⁵ (в последующем архиепископа Ярославского и Ростовского), приехал в монастырь. Это было начало января 1959 года. В Варваринском зимнем храме, где жил отец Сергий, архиепископ Гурий совершил его постриг. Подводил его, больного, к постригу и поддерживал отец Михей, а на вопросы отец Сергий отвечал сам и обеты давал громко, ясно и так мягко, молитвенно, что присутствовавшие плакали. В постриге Владыка назвал его Стефаном в честь преподобного Стефана Ма́хрищского.

Поскольку это было зимой, богослужение совершалось в Варваринском храме. Пять дней после пострига отец Антоний служил, отец Стефан присутствовал в алтаре и каждый день причащался, и Господь восставил его от болезни – к удивлению врачей.

Он стал служить, как и прежде.

Потом уже владыка Гурий говорил отцу Стефану:

– Ты хотел быть Мелхиседеком...

Он в ответ:

– Владыка, я не понял тогда, это я так, в разговоре...

– Но вот видишь, нет воли Божией... Архиерею всё надо знать. Вот как тебе придётся решения важные принимать, ты тоже всё вокруг разузнавай, взвешивай, прежде чем сделать выбор. А преподобный Стефан с преподобным Сергием духовно был очень близок...

Поскольку отец Сергий был протоиереем, то при постриге в монашество у него оказался сан, равный игуменству. И владыка Гурий представил его Святейшему Патриарху Алексию I как кандидата на архимандритство. Святейший благословил, и в пасхальные дни 1959-го года у нас в монастыре владыка Гурий возвёл иеромонаха Стефана в сан архимандрита. Так что в последнее время он у нас в монастыре архимандритом был¹³⁸⁶.

Ко дню святителя Николая 22 мая 1959 года владыку Гурия в сане митрополита назначили быть Минским и Белорусским. Он отбыл на своё послушание. Провожали его со слезами: Владыка душу полагал в епархии, старался духовную жизнь держать на высоте. Простые люди, священнослужители, монашествующие – любящая паства Владыки – это понимали и буквально оплакивали его уход.

Близкие владыки Гурия – я-то всё больше суетилась с чаем и другими Марфиными делами была занята – заметили, что при выходе из архиерейского дома скорбный Владыка вошёл в алтарь своего Крестового домового храма, приложился к престолу и потушил мерцавшую на семисвечнике лампаду. Это тогда же сочли знаком, что с уходом Владыки нас ожидает духовная тьма.

Преемником архиепископа Гурия на кафедре стал епископ Иоасаф (Лелюхин), из местных, днепропетровских. Люди его знали. Господь нам судья, но всем было известно, что он в прошлом – из обновленцев. Священство он принимал от обновленческого епископа Иоанникия¹³⁸⁷.

Когда в 1924-м году закрывали монастырь при Иоанникии, приехали с ним власть предержащие и говорили:

Кто признаёт владыку Иоанникия, становитесь по правую сторону. Кто нет, – туда.

А матушка игуменья Геннадия¹³⁸⁸ тогда у нас была – как бы и простая, но вера-то сильная была у старших людей, – спрашивает:

– Причина какая? Почему нам его признавать или не признавать? Вы нас наводите на смущение.

– Кто не признаёт владыку Иоанникия, тот – черносотенец-тихоновец.

Тогда матушка сказала:

– Сёстры, мы – православные. Всё претерпим. Становитесь сюда.

И сама встала. Её забрали, в «чёрном вороне» увезли. А сколько-то сестёр, знаете, по малодушию, осталось. Они им говорят:

– Вот – ваши святыни, вот – иконы. Будете молиться так, как молились. То, что делает игуменья, – от неразумия.

Ну, а большинство выселили тогда. Это было в 1924-м году. Святейший Патриарх Тихон узнал об этом, и матушке игуменье был вручён крест с украшениями за стойкость в Православной вере. Её увезли тогда, а потом выпустили, но в Днепропетровске жить не разрешили. Она же открывала монастырь в 1942-м году. И икону Тихвинскую сохраняла при помощи добрых людей.

Этот-то Иоанникий Лелюхина и рукополагал¹³⁸⁹. Я его (Иоанникия) покаяния не знаю. Потом он был где-то в Сибири, возможно, и покаялся... Затем пришли немцы. Это уже было при мне: я в 1942-м году в монастырь пришла. Тогда были самосвяты, Геннадий¹³⁹⁰ такой был, он Лелюхина перерукополагал. При владыке Димитрии (Магане), это уже в 1943-м году, Лелюхин принёс покаяние. И его владыка Димитрий рукоположил уже в третий раз. Это всё было на наших глазах.

Потом – архиепископ Андрей¹³⁹¹. Строгий был Владыка, исповедник Христов, за веру сидел, был в ссылках. Он относился к обновленчеству очень строго. Говорил:

– Священнослужитель, уклонившийся в обновленчество, после покаяния должен быть мирянином, а Бог всех нас рассудит: за искреннее покаяние Господь помилует его, но в сущем сане отступника ни в коем случае не принимать.

До 1955-го года был владыка Андрей, и Лелюхин глаза не показывал: где-то на задворках был в Днепропетровске. А потом, как говорят, «пробился в люди». Владыка Симон на епархии был временно и недолго, ему дали секретаря – Лелюхина, оставался он секретарём и при владыке Гурии... В конце концов Лелюхин стал митрополитом Киевским, там скончался и похоронен¹³⁹². Такова печальная история Церкви Христовой... Господь всех нас рассудит, однако, когда такое бывает, столько в людях смуты сеется...

Днепропетровцы знали своего нового архиерея и поэтому не радовались его назначению. Подходили без конца к отцу Стефану, спрашивали. Он, конечно, всю тягостность этой ситуации понимал. Как-то говорит мне:

– Знаешь, мать Евгения, я человек не суеверный и на всякие там обстоятельства не обращаю внимания: всё по воле Божией совершается в жизни. Однако когда жил я в родительском доме, как в раю был, никаких невзгод не знал. А как встал на свои собственные ноги, замечаю, что перемены у меня идут через два года: то по службе перемещения – через два года, когда меня рукоположили и я стал совмещать служение священническое с врачебным, через два года меня арестовали. В лагерях тоже изменения происходили через два года. Я не знаю, что это такое: был в Средней Азии, и там перемещения через два года шли. И вот я в смущении: как раз два года, как я в монастыре служу. Как-то мне не по себе, и никого рядом нет, так я хоть тебе скажу.

Я ему:

– Отец Стефан, то ж Вы были Сергием, а сейчас с принятием монашества у Вас всё переменилось...

Стараюсь таким образом рассеять его эти мрачные мысли. Он:

– Ну дай Бог, чтоб так и было, но душа моя скорбит...

Пришло 5-е августа – день Почаевской иконы Богоматери. Пришли в церковь, как обычно. Была чреда отца Стефана. Он совершал проскомидию, отец Антоний читал синодики, мы – правило. Вдруг в храме появляются представители преосвященного владыки Иоасафа: его секретарь протоиерей Константин Стаховский, протодьякон Иаков и благочинный протоиерей Алексий Жбанчиков (тоже – из обновленцев, да к тому же и двоеженец). Прошли в алтарь и приказали отцу Стефану приостановить проскомидию. Он говорит:

– Уже – на середине, как остановить?.. Разрешите литургию окончить...

– Нет.

Матушка игуменья пришла, стала просить:

– Позвольте отцу Антонию служить...

Думала, что отец Стефан чем-то им не угодил, провинился.

– Нет, нам велено закрыть двери храма на замок. А старшему священнику, игуменье и делопроизводительнице – явиться в исполком. Монастырь закрывается.

Люди были в храме. Всех попросили выйти. И сестёр тоже.

Отец Стефан, – не знаю, в каком месте (он Патриарху потом говорил), – приостановил проскомидию, взял Святую Чашу и, прижав её к груди, пошёл в свою келью. Идёт, а слёзы градом льются. Тут же в машине рядом с храмом сидел уполномоченный с ещё каким-то представителем гражданской власти. Неожиданно уполномоченный выходит из машины и – к отцу Стефану. За плечо его аккуратно так остановил... Я думаю: «Боже, что-то будет?!» И сёстры, видно, тоже испугались, окружили нас. А уполномоченный (так-то обычно обращался по имени-отчеству: «Сергей Алексеевич») вдруг говорит:

– Отец Стефан, не горюйте так, всё ещё будет хорошо, всё ещё устроится...

Нам тут уже как-то совсем не по себе стало, думаем: «Господи, человек – чуждый всего, и понимает, какая горечь...»

Отец Стефан зашёл в келию, оставил Чашу. Секретарь нам:

– Скорее, в облисполком!

Сели в машину. Отец Стефан – секретарю:

– Вы нам скажи́те, чего вы нас везёте-то, а то ж мы придём – и ничего не знаем...

– А я сам ничего не знаю, вам там всё скажут.

Отец Стефан говорит:

– Как мы можем без благословения архиерея ехать к гражданским властям? Я – монах. Вы отвезите нас сначала к Владыке, мы возьмём благословение, а потом – в исполком.

Машина повернула к архиерею. А сёстры, как стояли, в монашеском, – бегом к облисполкому. Успели уже добраться туда, пока мы к архиерею заезжали.

Епископ Иоасаф нас не принял, выслал человека, тот нам:

– Скорее езжайте в исполком, там вас ждут и всё скажут.

Поехали. Приходим, как «чёрное вороньё». А нас было ровно сто человек, когда монастырь закрывали. В исполкоме ужаснулись и накинулись на сопровождавших нас:

– Чего вы их привели?! Почему на месте им сами распоряжение не прочитали, не подготовили людей?! Что мы, должны за вас всё делать?!

Тогда секретарь епископа Иоасафа вынул из своей папки и прочёл нам распоряжение:

– «Возлюбленные отцы и сестры, сообщаю вам: по благословению Святейшего Патриарха Алексия на Украине закрываются пять монастырей, в том числе – Тихвинский в Днепропетровске. Престарелых и больных монахинь – поместить в инвалидные дома за городом. Остальным – оставить пределы Днепропетровской епархии. Устраиваться при храмах запрещено. С любовию, епископ Иоасаф».

Дословно помню, до последнего слова...

Сёстры начали просить дать нам хоть три дня отсрочки – помолиться, причаститься, собраться.

– Нет. Ваши должны были вас подготовить заранее. А сейчас уже на вокзале в вагонах дети сидят дожидаются: мы их должны разместить в монастырских корпусах. Скорее отправляйтесь в монастырь, все необходимые службы уже там, вас ждут.

Приезжаем. Возле монастыря – машины грузовые. Много. В трапезной – представители милиции, паспортного стола. Попросили документы. У нас тогда всё организованно было: все документы хранились в сейфе. Вынули. Отдали.

Сразу всем отметки проставили о выписке. Опросили всех:

– Куда едешь?

Выдали билеты за счёт средств, которые в монастыре же и взяли...

Вспомнилось, как ещё в начале 1959-го года к нам пришли и сообщили, что все постройки на территории монастыря надо зарегистрировать, чтобы был, как сказали, «муниципализированный фонд». Матушка игумения спрашивает:

– А что это даёт?

– А это означает, что никто уже никогда не будет иметь права вас их лишить.

Знаете, сколько мы потратили средств на это... Зарегистрировали. Справку составили. И никто не посчитался с регистрацией этой.

...Вещи мы свои кое-как собрали. Август месяц, огороды все оставить пришлось. Своими руками, что смогли, в дорогу надёргали...

Всех сестёр машинами на вокзал отвезли. С вокзала уже уезжали кто куда. Я ещё задерживалась ненадолго: паспорта выдавала.

В основном к вечеру управились и прямо в монастырской трапезной уселись отмечать «историческое событие» – закрытие монастыря. И от епархии представители были – «почтенные», так сказать, протоиереи...

Отцу Стефану предложили от имени епископа Иоасафа остаться в Днепропетровске:

– Отец Стефан, оставайтесь. Вам место найдётся.

Отец Стефан спокойно так ответил:

– Я в этой обители принял монашество, приятное мне. Не понесу ли и скорбь вместе с нею? Чашу гонения я должен испить вместе с сёстрами.

Вынул свой паспорт и положил для выписки, свой и тёти Катин. Указ отдал епархиальному секретарю, регистрацию – уполномоченному, раскланялся и вышел из монастыря.

Когда у кого поезд был, тогда каждый и уехал по месту назначения. Так и архимандрит Стефан отбыл из Днепропетровска в Москву.

Мне ехать было некуда. Сестра, с которой мы вместе постриг принимали, врач Ага́пита, предложила мне поехать с нею: в её родительский дом в Красное село Ленинградской области. Мне было всё равно, я согласилась. Билеты нам выдали. Однако на подъезде к дому нас уже ожидали блюстители порядка. Потребовали документы и предложили мне в 24 часа освободить Красное Село: она, мол, здешняя уроженка, а ты – кто? Никакого отношения не имеешь...

– Так что я – с поезда на поезд. Думаю: куда же направиться? И решила поехать в Минск взять благословение у владыки Гурия, куда мне направить стопы.

Владыка выслушал со слезами и предложил:

– Оставайся здесь у меня. При храме Крестовом будешь трудиться и в епархиальном доме.

Так я целый год до перевода владыки Гурия была в Минске. Я это рассказываю потому, что через небольшое время в Минск приехал и отец архимандрит Стефан, и мне пришлось снова быть вместе с ним у владыки Гурия.

Крестовый храм митрополита Минского и Белорусского был устроен особо. Так обычно крестовые храмы бывают в доме. Там прислуживающие могут помолиться. А в Минске храм стоял отдельно по улице Советской, и двери его выходили прямо на улицу. Вторые двери вели во двор, через них обычно митрополит заходил, прислуга. И храм был, как бы сказать, приходским. Но не было ни старосты, ни приходского совета, а ведал всем сам митрополит. Были два священнослужителя и диакон. Хорик был, как в городе. Наверное – я так думаю, – уполномоченные имели какую-то определённую выгоду, поэтому не закрывали двери этого Крестового храма с улицы. В Минске тогда было два приходских храма. Владыка Гурий говорил:

– По сути, что это за Крестовый храм? Он должен быть закрытого типа.

Но так было с этим храмом до владыки Гурия, так осталось и при нём.

Ко времени приезда отца Стефана один из двух священников, Николай Смирнов, ушёл, и на его место Владыка назначил нового отца архимандрита.

Шёл период народоправленческий. Тогда в храмах к делу зачастую ставили людей нецерковных. Права их были фактически неограниченными. Этого не выкинуть из истории. И эти «церковники» названные – старшие (известные были люди), – сами-то ничего «такого» не делали. Они просто подговаривали некоторых священнослужителей, бедных, храм закрывать изнутри, чтобы Владыка не смог войти, и людей бесчинных, стоявших на паперти. И вот Владыка из своего дома идёт (по дворику пройти несколько шагов), на паперть поднимается. Читает вслух: «Вни́ду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему...» – а двери не открыть. Ещё подёргает – не открыть. А тут эти самые «церковники»:

– Чего пришёл, тебя никто не звал! Убирайся назад!

А то и толкать начнут.

Владыка перекрестится, спустится со ступенек (это сейчас сказать-то только можно...), придёт обратно в дом...

Я как-то в доме была, когда Владыка так вернулся. Преклонил колени и горько заплакал: «Господи, Господи! Как я предстану пред Тобою! Вот моя паства. Я не в силах её научить. Прости им, не ведят, что творят!»

Долго так молился. Я испугалась, врача пригласила: думала, может, приступ с Владыкой.

Эта чаша не миновала и архимандрита Стефана. Когда Владыка его назначил священнослужителем Крестовой церкви (одно место было свободно), регистрацию дали, а прописать – не прописали. Так он без прописки и жил в Минске в доме владыки Гурия, и я там же жила. Бывало, приходит служить, а бесчинные – за полы одежды, за рясу тащат из храма по ступенькам...

Верующие вступались за своих пастырей. Часто бывали конфликты. Работала в храме тогда одна минчанка из бывших партизан, Мария Климентьевна Дехтярь (сейчас она в схиме Мелания), ей легче было, она «приёмчики» всякие знала и могла защищать от этих бесчинных мужчин и Владыку, и отца архимандрита:

– Как вам не стыдно!?

К ней уж и люди примыкали... И так, в церкви – абы что... А враг радовался... Такое было время...

Я должна сказать, что это, увы, повсеместно было. И в Калуге было так же. Правда, в Калуге больше тайком... Там, владыка Стефан говорил, старостой была некая женщина – она, бессовестная, его... щипала!..

Ещё перед тем, как в Крестовом храме был этот бунт, провокация, когда Владыку в храм не пускали, посетил митрополита Гурия его собрат архиепископ Ермоген (Голубев), праведник. Было это Рождественскими днями 1960 года, до Крещения. Мне посчастливилось послужить высокому гостю. А отца Стефана владыка Ермоген знал по Средней Азии: по Ташкенту, Самарканду. Уехал он, а через некоторое время, где-то в марте уже, вызывают отца Стефана в Москву. Он едет и говорит:

– О, Боже мой, что случилось? Наверное, меня лишат регистрации. Я так боюсь за Вас, Владыко, чтобы Вам не попало за то, что приютили здесь меня, может, там раскопали чего...

А владыка Гурий:

– Да нет, ничего, воля Божия, езжай.

Поехал он, а вскорости возвращается:

– Владыка... – а сам не может продолжать, – Святейший предложил мне стать епископом. Я же не готов, я же неспособный.

Владыка Гурий говорит:

– Ну, надо волю Божию воспринимать. Слава Богу, что сейчас так смотрят, а то ж ведь, бывает, выбиваются и карьеристы, и предлагают Патриарху таких рукополагать. Искать этого не надо. Ты и не добивался. Воля Божия – надо склониться перед ней.

Как-то собрали его: ничего ведь у него не было. Я помню, что мы с ещё одной схимницей помогали. Облачение срочно пришлось перешивать и чистить. Владыка Гурий пожаловал отцу Стефану панаги́ю и митру. А мне сказал:

– У меня-то мантии нет, чтобы дать ему. Свою-то я отдал...

У митрополитов ведь – голубая. А пойти купить не так-то и просто было...

Сейчас-то у нас заранее архимандриты к хиротонии всё приготовят и ожидают. Другой раз и не дождутся...

Где-то в загашниках всё же нашли отцу Стефану какую-то мантию, старую. Починили, постирали, так и поехал, как только вызвали его. Участвовали в хиротонии – владыка Гурий говорил – Патриарх, митрополит Николай (Ярушевич), митрополит Кировоградский Нестор, владыка Ермоген, сам владыка Гурий и епископ Дмитровский Пимен, будущий Патриарх. Хиротония состоялась на Благовещение. Так отец Стефан стал архиереем.

Владыка Питирим выходит из вагона, его поддерживают под руки, и он еле-еле переставляет ногу на ступеньку. Я забыл совершенно про приготовленную свою эту речь, говорю: «Здравствуйте, Владыко!» И подошёл помочь спуститься ему из вагона, потом – под руку и повёл к машине, забыв совершенно про речь эту».

Потом владыке Стефану это поставили на вид. Говорят:

– Это нужно было для дела, а вы так безответственно отнеслись... Это ж должен был быть венок похвалы!

Владыка говорит:

– Я же врач и как вижу больного, так только здоровья и желаю, вот и сказал: «Здравствуйте, Владыко!» Что тут плохого? А венок... При чём тут венок? Венок покойникам несут на могилу, а он ещё жив.

Помню, владыка Стефан говорил, что митрополиты Николай и Питирим не равные между собою иерархи и что он не сможет теперь вести дело. Что всё специально пущено на развал. Так он рассказывал, делился своими скорбями. Но вскоре епископ Стефан заболел, и его отправили за штат...

Тем временем в Минске всё шло по-прежнему. 1960-й год, сентябрь. От всех этих бесчиний такая скорбь была... И в этой скорби многие обращались к старице Валентине¹³⁹⁴, была там такая старица. Многие ездили к этой матушке. Она была лежачая, парализованная. Но речь и умственные способности были при ней.

И вот приезжают побывавшие у неё люди и говорят:

– Матушка людей усовещивала, передавала: «Что вы так обращаетесь со своим архипастырем?! Знайте, если уберут его, то в Минске на том месте камня на камне не останется!»

И по другим поводам приходилось слышать о ней, люди приходили и рассказывали: в личной жизни она многим помогала. Я, находясь в доме при Крестовом храме, пекла для храма просфорочки. И те, кто ехал к ней, приходили и просили:

– Матушка Евгения, дайте просфорочек, мы к матушке едем.

Я говорю:

– Так служба уже кончилась. Не осталось там, наверное, пойдите в церкви спросите.

– Да нет, нам таких: только испечённых, не вынутых.

Я сыплю им, и они:

– Как хорошо, матушке передадим.

Все приезжают и рассказывают... Тогда владыка Гурий заинтересовался:

– Что это за старица такая в пределах моей епархии, матушкой все её называют? Надо бы узнать. Но сам-то я не могу поехать. Я, Евгения, отъеду по делам, а ты попроси кого-нибудь, кто вхож к ней, и съезди туда. Только хорошо присмотрись, на всё в её поведении обрати внимание, на все её действия. Если это убогий человек, то надо ей помочь. А бывает, что и от своей воли творят. А люди таких-то как раз больше понимают, чем истинных. Надо разобраться.

Сентябрь месяц был. Был у владыки Гурия иподьякон Алексей (сейчас уже игумен Антоний), он ездил к ней. Я и обратилась к нему:

– Алексей, Вы, может быть, будете ехать к матушке? Пока Владыки дома нет, и я поехала бы.

– Давайте поедем. Вы напеките свеженьких просфорок. Да, может быть, есть у Вас варенье вишнёвое, она так его любит...

– Хорошо.

Испекла я просфор, поутру поехали. Приезжаем электричкой (возле Минска, километров, наверное, 45), шли сколько-то, теперь уж места не помню.

Дверь открыта. Заходим. Он, как вошёл, говорит:

– Матушка, благослови, минчане приехали.

– Проходите, проходите. Вот хорошо, а я ещё не помолилась.

Я подхожу, кланяюсь, а она – возглас священнический:

– Благословен Бог наш...

И мне:

– Читай третий час.

Я читаю, оглядываюсь на книжку, нигде её нету. Читаю наизусть. Кончила.

– Читай шестой.

Продолжаю читать. Дальше слышу:

– Давай пять просфор, вино.

У меня тут мысль: Владыка сказал, надо ко всему присматриваться, прислушиваться... Я вперед прохожу поближе, чтобы видеть. У неё – досочка и какой-то черепок в виде Чаши, просфорочки ставит и что-то смешивает, мне не видно...

– Водичку давай.

– Что же такое, – думаю, – проскомидию она, что ли, совершает?

Она:

– Читай девятый час.

Я насторожилась, а когда туда стала смотреть, начала сбиваться – и туда и сюда никак не могу. И стыдно... Она говорит:

– Ну-ка, остановись. Надо одно дело делать, а ты – сюда, туда... Богу читай!

Я всё равно не могу успокоиться: мне ж надо доложить Владыке... С трудом кончила. Она:

– Ну, антифоны давай петь.

Алексей запел, а она мне:

– Пой, чего ты молчишь?

Поём. Пропели «Во Царствии Твоем...» Она мне:

– Апостол читай.

Я, – книги нету, – не помню, какой сегодня день: хоть бы дневной почитать, а я не помню, какой. Ну я, прости меня, Господи, на постриг монашеский прочитала. А она:

– Заупокойное прочитай.

А я не помню, какой день: на каждый день – разный. Прочитала к Солунянам. А она Евангелие прочитала. Я не помню, что она первым прочитала, а второе –- заупокойное. Ектению говорит, как священник, и записки нам передаёт:

– Это всё мне передают записочки, их всех надо помянуть – и о здравии, и за упокой.

А сама ектении говорит, и с возгласами. Дошли уже до Херувимской. Я так... замолчала, присмотрелась, страшно стало... «Верую» пропели... Алексий поёт себе... Я подхожу поближе к двери: не дай Бог, начнет Евхаристический Канон, надо выйти, это же уже – неизвестно что... Взялась уже за дверь, чтобы мне открыть... А она:

– Мать Евгения! Вот это я так молюсь, а в храме прелагаются Святые Дары. Я же 40 лет без причастия лежу! Придут и уйдут! Коль тебя прислал Владыка митрополит, попроси его, чтобы меня понапутствовать и причастить пришли – уже время моё приближается!.. Достойно есть...

Начали петь «Достойно есть».

– Читай акафист Спасителю.

Они с Алексеем поют припевы, голос у неё такой приятный... Думаю: «Не дай Бог, попросит Благовещению акафист читать, а я наизусть не знаю! Стыдно!» А она сама давай читать. Меня сменила – наизусть – а мы припеваем. Кончили. Она:

– Ну, вы уже устали, подкрепиться надо, давай чашки. И накладывает нам в чашки ложкой мятые просфоры эти, залитые вареньем с водой:

– Кушайте во славу Божию.

А я как соблазнялась...

Потом говорит:

– Спрашивай, что тебе надо?

Я стою, ничего не могу вспомнить.

– Ну, что молчишь?

– ...Помолитесь, – говорю, – за Владыку митрополита Гурия.

– А, ну я его знаю, ему путь предстоит в родные края. Я ему приготовила передачку. Алексий, достань вон там ящик, приоткрой.

Алексей тянет его, приоткрыл... А там – сухари из ржаного хлеба, из-за давности уже паутиной моли опутанные.

– Это на дорожку ему и для подкрепления. Вручите.

Я стою себе и думаю: «Ничего себе, такой ящик с собой тянуть так далеко до поезда. Сухарь один возьмём и скажем, что давала ящик».

Она Алексею:

– Ты возьми веревочку, перевяжи хорошо, а то вот она один сухарь возьмёт и скажет, что я ящик давала. А это – не то.

Тут у меня вообще ноги подкосились. Стою и думаю: «Кто она такая? Может, праведница, а мы и не знали?»

– Кто она такая, я тебе скажу: я – дочь священника. В Западной Белоруссии теснение польское было великое. Отец мой – православный. Его принуждали в унию, он отказывался и других удерживал. Мать скончалась, а меня парализовало: ноги отнялись, вот я и лежу так. Слава Богу, Господь не оставляет, добрые люди не оставляют... Вот кто я такая.

Страшно мне стало. Она:

– Я ещё раз прошу, чтобы Владыка прислал меня понапутствовать, а то сколько же мне... каждый день ведь грешишь, так как же с этим грузом явишься? Ну, спрашивай, что тебе ещё надо?

– ...Помолитесь ещё за владыку Иоанна (Вендланда).

– А где он? Я что-то его не знаю, откуда он?

– А он сейчас в Германии.

– А чего он – там?

Я говорю:

– Утверждает там Православие.

– Кто его туда посылал?

– Матушка, да послал же Патриарх. Он там служит, ему трудно там, на чужбине.

Не мог Патриарх послать православного архиерея к еретикам-католикам. Католики – еретики. Он их не исправит, а сам веру ослабит. Вот так скажи ему.

Я говорю:

– Матушка, да кому ж мне сказать, Патриарху, что ли?

– Да нет, самому Иоанну.

Я передала потом эти её слова владыке Иоанну. Действительно, от матушки Валентины не утаилось, – он первое время был такой уверенный, что экуменизм дело хорошее. Позже уже владыка Стефан его разуверил, сумел убедить его, что это не так. Но я думаю, всё это сложилось и по молитвам матушки Валентины. Когда я ему передала слова матушки, он ответил:

– Да это всё чепуха, нет между нами перегородки до неба, это мы сами её искусственно создаём...

Владыка Гурий тоже отрицательно относился к этой деятельности владыки Иоанна, уговаривал его, объяснял. Когда же владыка Иоанн изменил свои взгляды, сокрушался:

–А я-то верил...

Владыка Стефан (это было в моём присутствии в Ризоположенском храме – я тогда приехала навестить его) имел беседу с владыкой Иоанном, который зашёл к нему и рассказывал с таким вдохновением:

– Так и так, вот, мы служили!...

А владыка Стефан ему:

– А с кем же ты служил?! Боже мой! Да нельзя же вступать в евхаристическое общение с ними! Это ж – еретичество! Что ты?! Нет, неправильно вы все там рассуждаете!..

Владыка Стефан уже был больной. Кулачки свои поднял (и больную руку) и – в спину его:

– Как из тебя выбить эту дурь?! Где ты её набрался?! Господи, да спаси его!

Владыка Иоанн ушёл, да так дерзновенно... А владыка Стефан заплакал и говорит:

– Потеряли мы владыку Иоанна! Больше он не придёт... А я не мог воздержаться, и слов у меня не хватило, чтобы его как-то усовестить, Господи, Господи!..

Поздно вечером – стук в дверь. А храм закрывали снаружи на замок (и Владыка под замком находился). Старушка тётя Катя в храме ночевала, ну и мне разрешили там побыть, а храм был недалеко от морга, и в храме всегда гробы с покойниками стояли. Сторож тут был, я говорю:

– Может, Вы откроете... Вижу, это владыка Иоанн приехал, наверное, отбывает за границу, с Владыкой зашёл проститься.

Сторож вышел в другую дверь, открыл замок. Заходит владыка Иоанн:

– Владыко, ты прости меня!

А владыка Стефан:

– Брат, я так молюсь за тебя! Ну чего ж ты уходишь из ограды церковной?! Нам же предстоит явиться пред лицом Божиим!

А он:

– Владыка, обещаю оставить это всё. Но ты ж пойми, я не могу, пока меня Патриарх не отзовёт. Я не буду проявлять инициативы, и меня уберут оттуда. Может, буду потом в Ленинграде...

А назначили его в Ярославль. Печален он был тогда, говорил:

– Ну вот, служил-служил, и заслужил...

...А матушка Валентина вновь спрашивает, что мне нужно. Я говорю:

– Помолитесь за владыку Стефана (Никитина).

Она услышала, просияла вся и на радостях громко так стала говорить и ещё руками жестикулировать:

– Я его хорошо знаю, он любимец Божией Матери. Я ему поясочек связала (а она просила, чтобы ей ниточки передавали: руки-то у неё действовали, вот она поясочки и вязала):

– Вот ему поясочек передашь. А ты, Алексей, вон там... Я припасла снимочек, подай его сюда, – и на угол святой показывает.

Он давай ей по очереди все иконочки снимать и приносить, а она:

– Нет, не то. Где ж он? Отодвинь столик, может, туда завалился?

Отодвинул, там на полу – какая-то рамочка под стеклом. Несёт.

– Да-да, он и есть.

Взяла и подаёт мне:

– Вот это тоже передашь владыке Стефану.

Снимок настолько пыльный, засиженный мухами, что и не видно, что на нём.

– А ещё у меня тут нитки. Я, когда вяжу, у меня остаются кончики, я сюда их все в клубочек... Уж так они там скомкались, для работы мне не годятся, ничего нельзя вытянуть... Попробуй-ка ты.

Мы с Алексеем пробовали, ни одной нитки не вытянули.

– Это тоже владыке Стефану дашь, скажешь: «Это всё – дела». Но пусть не скорбит: время – от Рождества до Пасхи. Только поскорее сама вручи!

Я говорю:

– Так ведь владыка Стефан в Москве, а я – на послушании у владыки Гурия, я ж не смею поехать... Может, когда будет случай какой, передам...

– Нет-нет, сама вручи!.. Тебе ничего уже не надо, на вот тебе иконочку.

Иконка Крестителя Господня Иоанна. Благословила меня ею:

– На Украину езжай – туда, откуда в монастырь пошла. С Богом. Скорей-скорей идите, вас там ожидают.

Алексей:

– Да никто нас, вроде, не ждёт-то: у меня никого дома нет, а Владыка в отъезде, так что можно не спешить...

– Скорей, скорей – вас ожидают!

Взяли мы ящик с сухарями этими и понеслись. Приезжаем, во дворе владыка Гурий сидит ждёт: я закрыла дом и ключ с собою взяла. Рассказали мы с Алексием о своём посещении старицы. Владыка выслушал, вызвал игумена Михея и говорит:

– Езжай, браток, посмотри. Раз просит человек покаяние принять, причастить, отказывать нельзя. Разузнай поподробнее. Есть у тебя ряска? Если понадобится, облеки её в рясофор.

Отец Михей сразу же собрался и поехал. И в тот же день постриг её в рясофор. Вскорости она скончалась, но я уже к тому времени уехала из Минска.

Передала я Владыке сухари, рассказала и про снимок с клубком для владыки Стефана. Вдруг ночью – звонок. Телеграмма: владыка Стефан просит владыку Гурия, чтобы тот отпустил меня к нему на один день. Владыка мне:

– Ну вот, кстати и передашь, забирай.

Я собрала всё и – на самолет. Приезжаю к владыке Стефану. Он говорит:

– Я вот тебе билет взял обратный, у меня такое к тебе дело: владыку Гурия переводят в Ленинград. Перевод этот по видимости – почтительный: вроде бы повышение, а на самом деле – как в золотую клетку. И передать дела не будет возможности: по получении телеграммы надо сразу выезжать. Может, там в Минске у Владыки что-то не в порядке, так передай, пусть он срочно наводит порядок в бумагах, чтобы не было потом нареканий. Вот билет, поезжай назад.

Говорю:

– Вот это я Вам привезла... От матушки, – рассказываю, – вот поясочек...

Владыка Стефан взял, подвязался.

– Ещё – какой-то снимок...

Подаю, гляжу, а от пыли так и не вытерла. Очистили вместе. На снимке – некий домик. Дверь приоткрыта. Оттуда выходит митрополит Николай (Ярушевич), а рядом стоит, как будто собираясь войти, митрополит Питирим, бывший Минский¹³⁹⁵. Владыка взглянул и воскликнул:

– Это в наши-то дни люди праведные живут! Уже всё это совершилось! А это – что?

– Это тоже Вам от матушки моток ниток. Велела передать и сказать, что это всё – дела. Говорит, времени – от Рождества до Пасхи, и чтобы Вы не скорбели, всё временно¹³⁹⁶.

Владыка встал на колени, помянул её, инокиню Валентину. Я улетела обратно в Минск.

Кстати, Крестовой церкви той в Минске-то, как матушка Валентина и предсказывала, вовсе нет теперь. Камня на камне не осталось: ни храма, ни дома. Костёл красный, что за Крестовой церковью был, так и стоит. А храма нет...

– Мать Евгения, по моей кончине возьми тётю Катю к себе, чтобы она нигде не слонялась.

Потом, помолчав, говорит:

– Где я буду? Места нет у меня. Может, я приеду к вам в Кривой Рог...

– Владыко, я поговорю с властями. Есть там добрые люди. Спрошу, смогут ли Вас там прописать.

Он говорит:

– Меня же нигде в городах не пропишут, какой я архиерей...

А я работала в больнице. Спросила там. Они мне:

– А нам – какое дело? Старичка пропишем.

Я ему передала, а он:

– Ну и слава Богу, приеду тогда в Кривой Рог.

А тогда близок к нему был такой отец Георгий Кондратьев (потеряла я с ним, к сожалению, связь). Он в Московской епархии служил и Владыке очень близок был в то время. Так он ему сказал:

– Владыка, ну что Вам в Кривой Рог ехать? Это ж – шахтёрский город: воздух-то там какой?.. Мы Вам в Малоярославце найдем место. Там хибарочку какую-нибудь купить можно. Это близко от Оптиной, место святое. И из Москвы приехать просто.

Действительно, правильно рассуждал. А Владыка:

– А ты, Евгения, приедешь туда ко мне?

– Приеду, а что меня связывает? Хибарку свою другим передам в Кривом Роге и приеду. Приеду вместе с сестрой.

И собиралась я к нему переезжать, к маю месяцу попросила там у себя отпуск, чтобы поехать в Малоярославец, и приехала к Владыке на погребение. В Калугу. Тогда я забрала тётю Катю к себе в Кривой Рог.

А Владыка, по словам тёти Кати, полюбил Калугу. И говорил:

– Как хорошо, теперь и домик у нас отдельный, здесь бы и умереть.

Все последнее время так говорил, успокоился уже ото всего. Тётя Катя простая такая была старушечка. Дел-то, может, и не знала, но рассказывала, что Владыка, когда ехал на последнюю свою службу, расстроился тем, что староста (женщина) забрала куда-то без предупреждения владычню машину. А день был воскресный, Владыке надо ехать в собор, а машины нет, и шофёра нет – забрала и не спросила. А когда Владыка всё-таки приехал, – рассказывала тётя Катя, – его, вроде бы, там и не ждали. И тоже последовало что-то подобное тому, что в Минске было:

– Мы же тебя не просили, чего ты приехал?

Он, – говорила тётя Катя, – и из-за этого расстроился.

Я спрашивала:

– И что, демонстративно не пускали?

Нет, только подошёл человек какой-то и сказал: «Тебя ж не звали, что приехал? Когда позовут – приедешь».

Я говорю:

– Двери закрыты были?

– Нет. Люди подошли, оттолкнули человека того, и Владыка вошёл в собор.

Без скорбей, без напастей не проживёт человек – ими и спасается. Упокой, Господи с праведными душу раба Твоего. Честна́ пред Го́сподем смерть преподобных Его...

На могилку в Отрадное когда ездили, часто приезжал владыка Ермоген, он очень любил владыку Стефана.

Епископ Стефан говорил как-то, что, когда жили в Ташкентской епархии, владыка Ермоген его как бы притеснял, казалось, относился как-то не очень дружелюбно: «То, – говорил, – назначит храм строить, а я же не строитель, а врач. У меня не получается, он на меня и негодовал. Такой уж я никчёмный. А я после того снисхождения, какое оказывал мне всегда владыка Гурий, воспринимал это чувствительно. А потом, с Минска начиная, владыка Ермоген такое участие принимал в устройстве моей жизни... Тут я и раскаялся. И самому владыке Ермогену говорю:

– Я вот так и так о Вас думал, простите меня.

А он мне:

– Ничего-ничего, я заслуживал этого».

И в Отрадном он часто бывал. Приедем – владыка Ермоген у могилки стоит...

* * *

О детстве Владыки. Три сестры у него было, всех их я знала: Ольгу, Нину и Лизу. Больше всего в детстве он времени со старшей сестрой проводил, с Лизо́чком, как он её называл. Родители были благочестивыми.

Как-то праздник был у нас в монастыре, и кто-то из священников спросил:

– Отец Сергий, как это ты остался один? Все-таки – врач. И не нашлось никого, с кем бы устроилась жизнь твоя...

Он так всё смеялся, потом говорит:

– Пока думал жениться, все невесты замуж вышли. А родители очень желали всё-таки меня устроить, ведь каждый родитель старается, чтобы дети были устроены. А тогда было не так, чтобы молодые знакомились, а родители с родителями сами связи находили. И устроили как-то собеседование: жених, невеста, родители. Трапеза, чай.

Отец Сергий рассказывал, что отец его на мануфактуре какой-то работал. А родители невесты за границей часто бывали.

– Это зима была, и, – продолжал отец Сергий, – фрукт свежий какой-то был ими оттуда привезён. Это такая была по тем временам диковинка... И ещё посыпали его сверху сахарной пудрой. Молодая девица кушанье это всем разносила на блюде. Принесла и мне с приветом, с реверансами. А я толком не знал, как и обращаться с фруктом-то этим, да как поперхнулся пудрой. Измельчённый сахар настолько связал мне дыхание, что слёзы градом потекли. Прямо умираю. Кто-то – за водой, кто-то – по спине стучать. Был там старичок какой-то, он и говорит: «Серёжка-Серёжка, чтоб ты всю жизнь так попёрхивался: смотри не на искусство, а на душу». Я от «клубники» этой отвернулся, и дальше наше знакомство не пошло.

Посмеялись все, а отец Сергий подвёл итог:

– Таков, видно, промысл Божий: каждому – своё. Так бы, может быть, и связал бы жизнь свою, но вот мелочь такая остановила...

* * *

Про Маросейку говорил:

– Это – почти моя родина.

Своё недостоинство Владыка всегда подчёркивал. Говорил:

– Я – питомец благочестивых служителей Божиих, не сам по себе к Богу пришёл, привели меня... от и до...

* * *

Мне вспоминается, Владыка рассказывал, а может, это чудо повторно в Струнине с ним было, что, когда он был в лагере, спал на нарах. Нары были не одноэтажные. Его место было на верхнем ярусе (третьем, кажется). И вот, когда тишина уже настанет, он наверху становился и молился. Как-то ему передали свечей. И он таким вот образом встал на молитву в день памяти святителя Иннокентия Иркутского. Но свечи эти так стали трещать... Он испугался, что все вокруг проснутся.

– И я, – рассказывал Владыка, – дерзновенно так говорю: «Святителю Иннокентие, неужели ты не можешь сделать так, чтобы они не трещали!?»

– Как треснуло, – говорит, – и потом стало всё тихо гореть. А от треска этого я сам перепугался так, что чуть не свалился, схватился за нары и держусь. Взял меня страх. Молюсь: «Святителю, прости мне дерзость мою!»

Это он всем сестрам в трапезной рассказывал, когда как раз была память святителя Иннокентия.

– Какой я дерзкий был! Уже в сане был, и так вот осмелился вопросить: «Неужели, мол, ты не можешь даже этого сделать?!» Свечи тихонько догорели, и тут я расплакался, просил прощения.

– Святым, – говорил он, – всё возможно.

* * *

Как служил? Про архиерейское его служение ничего я сказать не могу. А в монастыре служил очень молитвенно. Голос у него был негромкий, но удивительно легко воспринимался: тенорочек такой приятный... Всегда любил, чтобы чинно всё было.

Знаете, был у нас такой случай – это к тому, что он ко всему был неравнодушен: сам в алтаре служит и слышит всё, что произносят на клиросе.

У нас одна матушка была. На неё, когда монастырь восстанавливали, упал потолок (прогнивший был) и повредил ей спину. Согбенная ходила. Любила она почитать в храме. Низкий голосок такой имела, а грамотность – ниже средней, и поэтому в большие праздники ей читать не давали. Но так уж рада была, когда читала... Такие у нас ступенечки были, аналойчик. И вот она на эти ступенечки вскарабкается, за аналойчик уцепится, выпрямится и читает...

В тот день была память великомученика Димитрия Солунского и воспоминание бывшего страшного труса. Служба соединялась – Господу и великомученику Димитрию. И вот она упросила уставщицу:

– Не такой уж великий праздник, дай я канончик почитаю...

Та:

– Да как ты будешь читать? Отец Стефан любит, чтобы чётко всё было...

– Я буду стараться...

Влезла она по ступенькам к аналою.

Дочитала-то уже до седьмой песни, и никто из нас, стоявших на клиросе, не заметил, не слышал, как она по простоте своей читала припев первого канона (Спасителю):

– Святый трусе, моли Бога о нас!

Кажется, с первого раза можно было бы заметить, но такое вот затмение нашло. И я тогда на клиросе была... Отец Стефан терпел-терпел, а потом – что делать – вызывает уставщицу:

– Что она читает?!

– Всемилостивому Спасу, покаянный.

– Да вы ж послушайте, что она читает!

Уставщица выходит к нам на клирос, это перед восьмой песней было, перед каждением. Прислушалась...

– О, Боже мой! Слушайте!

Выходит отец Стефан. А нас на клиросе было тридцать человек сестёр. И людей в храме было немало, всё-таки это праздник – Димитрия память. Всех нас, сестёр, поставил на амвоне и поклоны заставил бить. Мы благосклонно – виновны – сделали поклоны.

А потом отец Стефан нам говорил:

– Ну хоть кто-нибудь бы услышал – тридцать человек стояло на клиросе! Ну пусть – у ящика, ещё где-то... Никто не слышал! Видите, как вы молитесь?! Вы только ходите стоять, очередь отбываете, а надо каждое слово воспринимать! Это – грех большой!

Епитимью всем нам дал на 40 дней. Так что отец Стефан был очень требовательным.

Служение любил. Читает Евангелие – заранее приготовит, посмотрит. Писание почти наизусть знал, а всё равно перед службой обязательно просматривал. Придёшь, он просматривает чтение. Я ему:

– Батюшка, ну что Вы читаете? Вы же всё знаете.

– Надо всё с чувством прочитать, с остановками. Так, чтобы другой мог воспринять. А как ты прочитаешь, так и другой воспримет. Да и чтобы заложено правильно было. А то бывает и у архиерея, на всенощной вынесут Святое Евангелие, а протодиакон или архидиакон не туда ленту положит, и прочтёшь не то. А тогда как перед Богом, перед верующими?... Надо к службе готовиться.

Вот его отношение. Такая требовательность была к службе и к себе.

Я часто теперь нашим батюшкам говорю:

– Вы прибежите за пять минут до службы и книжку не посмотрите. И выходит: клирос – одно, а вы другое. Убойтесь Бога, а то посетит вас покойник владыка Стефан...

Вспоминаю всегда его...

* * *

Проповеди его были как бы из двух составляющих: он начинал обычно на евангельскую тему. Всегда на ту, что была в читавшемся на службе Евангелии. И тут же переходил на то, как мы живём и как мы воспринимаем слышанное. Подчёркивал, что невосприятие евангельского текста есть болезнь:

– Врачи лечат от всяких болезней, а от душевных вылечить не могут. Невосприятие Евангелия есть такая душевная болезнь. В ней надо прибегать к Господу Богу и просить, прежде чем слушать слово Божие: «Господи, помоги мне и дай разумение услышать и воспринять!»

Вот такой порядок у нею был всегда: евангельская тема, соприкосновение с жизнью, и обычно через всё он нитью протягивал медицину.

Цитаты из светской литературы? В монастыре, наверное, он ограничивался...

* * *

В трапезной, бывало, подшучивал. Например, что-то несуразное сделаешь или скажешь – одно за другим, а он:

– Вот уж, как это вы соединили? Вы ж подумайте, всё имеет своё значение: «Танцевала рыба – с раком, петрушка – с пастернаком, цибулька – с чесночком, а девочка – с казачком», а у вас никакой связи нет в жизни.

Такие вот наглядные приводил примеры. И всегда с шуткой.

У него такая пословица была, когда что-нибудь сделают хорошее, а окажутся виноваты: «У Фили пили – Филю били». Любил повторять её, если наказывали невиновного. Я его как-то спросила:

– Отец Сергий, что это значит?

А он:

– Я же москвич, а у нас есть остановка в Москве, «Фили́». Там жила семья, сынок был Фи́ля, простодушный такой. Вот родители-то уедут по делам, а Филя – дома. Придут после работы извозчики покушать к нему, а покушают, так и выпьют: на улице-то не сядешь, вот у Фили и собирались. А как допьют, так Филю и набьют. Вот и пошла пословица: «У Фили пили, Филю и били».

Всегда шутил. Уже он архиереем был, ему кто-то говорит:

– Вы же врач...

А он отвечает:

– Какой я там врач, я – отставной козы барабанщик.

Не знаю, что это у него означало...

* * *

Отец Сергий не проявлял видимых подвигов аскетизма, хотя владыка Гурий говорил:

– Я в нём замечаю образ аскета.

Сам он это скрывал. И всегда говорил:

– Что же вы думаете, Царство Небесное – это что-то недоступное нам? Люби ближнего, не делай зла, и в Царство Небесное пойдёшь.

Как-будто бы всё так просто: открылись двери, и вошёл... Надо же о-го-го как попотеть! Но он об этом никогда не говорил, и даже когда болел уже, я помню, из Минска к нему поехал бывший водитель владыки Гурия. И говорил, когда вернулся:

– Я до того утешился! Никогда я не видел такого. Это ж только человек безгрешный может так поступать: такой больной – и усмехается в своей болезни! Руку поднимает и не может поднять после паралича, здоровой рукой поддерживает больную, а сам говорит: «Алексей Николаевич, как Господь-то меня пожалел, что руку отнял: я не подписал негодного документа. Удержал Господь меня болезнью!» И улыбается. Такой веселёнький сидит! И как будто болезнь его не удручает...

Если бы мне такое, я бы опустил голову. Вот какого бы совершенства достичь!..

* * *

«Ну, коли тебе прохладно, так ты кожу́х надень», – так сказал бы владыка Стефан, если б ему предложили одеться, когда тепло.

Помню, отец Борис Златолинский приехал и служил с отцом Стефаном. И что-то всё отец Борис замерзал. А отцу Стефану, наоборот, всё жарче и жарче становилось, и он одну за другой одёжки отцу Борису передавал. И тоже он всё подшучивал над тем, что отцу Борису холодно...

Было однажды: отец Стефан уезжал куда-то, и я взяла ему билет в мягкий вагон. Он:

– Ну что ты это сделала? Ты же знаешь, Евгения, я – врач, и говорю тебе, что это негигиенично. Там на тряпках тех мягких кто попало спит, а полочку вытер и поехал...

Такой был шутливый...

– Да неужели Вы, батюшка, так поедете от нас? Нам как-то неудобно будет...

– Пойди замени. Это негигиенично.

Не сказал, что дорого, или ещё что-то такое, а «негигиенично». И настоял...

После этого все сёстры говорили: «Мягкий вагон – негигиеничный».

* * *

Владыка говорил, что из-за его профессии и в лагерях ему приходилось исполнять врачебные обязанности.

– Я старался, чем мог, помочь: или питание лишнее выписать, или ещё чем-нибудь. Но как ни старался незаметно это делать, всё равно замечали, потому что люди были с зорким глазом. Хотели продлить за это срок. Но душа-то христианская всё равно должна страждущему помочь. Срок – временный, а Бог – постоянный.

Так конкретно он мне и говорил.

* * *

В монастыре отец Стефан, когда была общая исповедь монашествующих (он, так как был старшим священником, проводил общую исповедь, а потом уже и отец Антоний подходил помогал), говорил так:

– Когда идёшь на исповедь, надо иметь покаяние в душе и веру крепкую в своего духовного отца. Тогда по твоей вере Господь тебе и даст. А как только шаблонно, формально подходишь, так и не получаешь... Я вам скажу про себя...

Знаете, так было непривычно, не часто слышишь, чтобы человек обнажал свою немощь...

– Когда как-то мне пришлось поехать к старцу Нектарию Оптинскому, чтобы узнать своё положение, то я имел к нему недоверие. Каюсь в этом. И перед вами вот каюсь и прошу: преклоните колена, помолитесь, чтобы Господь мне это простил. Я всю жизнь каюсь. Я представлял себе так, что в здоровом теле – здоровый дух, а когда я после долгого и сложного пути увидел немощного старичка, подумал: «Ну что я приехал сюда, что он мне скажет?..» Конечно, по моим мыслям меня надо было отогнать, как негодного, а он мне сказал Волю Божию, одним словом сказал. Вот и я вас призываю, чтобы вы подходили к исповеди с верою и чувством покаяния.

Так он о себе рассказывал кратко, но при всех, в храме. Знаете, когда человек так говорит, люди все как-то невольно и расположатся, и хоть какое ожесточённое сердце размягчится...

Иногда во время исповеди у Владыки, как кажется, проскальзывал дар пророчества. И я лично (у нас, сестёр, отдельного-то духовника не было, два у нас священника было) это могу засвидетельствовать. Каждая исповедь у отца Стефана сопровождалась его назиданием. Он располагал душу к покаянию, а потом... Я смотрю, как сейчас люди на бумагу выписывают... А тогда такое не практиковалось. Бывало, пришёл на исповедь и позабыл то, что собирался сказать, а иной раз и стыдно... Отец Стефан задавал наводящие вопросы:

– А знаете, в таком-то положении, бывает, так вот поступают...

– Ой, да, батюшка, простите, было и со мной такое, а я это и за грех не посчитала...

– Это – грех, в нём надо каяться.

И многие говорили, что своими как бы наводящими вопросами он указывал на твои погрешности, недостатки и этим призывал к покаянию. Исповедь у него была такая... серьёзная, он не любил поспешности. Исповедовал после службы, и сколько бы людей ни было, – хоть до двенадцати часов, – с каждым побеседует, каждому даст своё слово наставления.

* * *

В 1959-м году, когда закрыли монастырь, я ездила туда, сюда. И в Петушках бывала. К владыке Афанасию ещё из монастыря незадолго перед закрытием отец Стефан ездил как-то, попросил игуменью:

– Матушка, отпустите Евгению со мной, пожалуйста. Мне надо кое-что взять, помощь нужна.

– Пускай поедет. Надолго?

– Да нет, на два-три дня.

А мне говорит:

– У меня кое-какие материалы собрались, надо в Петушки съездить. Поедем, поможешь мне. Только отходи так от меня в сторонку... Как будто не вместе мы. А то я боюсь, чтобы не забрали.

И вот мы вдвоём с ним ездили к владыке Афанасию, была я в его хижинке. Так уж они беседовали... Так просто, так обычно... Господи, я смотрю, как у Бога всё близко! Как родные! Отдал отец Стефан, что хотел, и говорит:

– Это, Владыко, может тебе пригодиться...

А владыка Афанасий:

– Вот это я возьму, а это тебе самому понадобится.

Иже во святых...

* * *

Я вот и сёстрам сказала:

– Дай вам Бог свидетельствовать о праведной жизни учителей и наставников ваших, как и мне довелось.

А я ведь знала, что в бумагах про отца Сергия не так было написано, как он мне тогда рассказывал перед постригом. И было сомнение у меня: может, владыка Гурий-то специально покрыл всё это, в тайне оставил... Спросила духовника, он:

– Говорить надо правду, а там разберутся...

Слава Господу, таких наставников на пути послал... Вот у меня тут коллаж «Архиереи на лесной опушке»: это – владыка Лука (Войно-Ясенецкий, теперь уже во святых), вот – владыка Гурий, владыка Стефан, митрополит Иоанн (Вендланд), а сидит вот владыка Ермоген, а это – владыка Максим¹³⁹⁷ (это уже в последнее время, он был близок владыке Гурию в Минске, владыку Стефана тогда архимандритом знал, потом духовным чадом владыки Ермогена был). Владыку Афанасия я знала через владыку Стефана.

А мы... Как-то не достигаешь состояния людей праведных: горе – не горе, он всегда был радостным. Придёшь ещё в монастыре после неприятностей каких-нибудь:

– Отец Сергий, как Вы?

– А знаешь: «Вечер водворится плач, и заутра радость»¹³⁹⁸. Уже всё прошло, ничего нету.

* * *

Хочу сказать, что у нас тут некий муж из университета говорит:

– Я теперь к канонизации отношусь с недоверием: Царственных мучеников, и других...

А я говорю ему:

– Одно мученичество за Господа, кровью политое, уже без канонизации ставит человека святым. А мы по своей греховности этого не видим. Меня и Вас не будут канонизировать, потому что мы живём как обычно – для себя. А того, кто жил для других, Господь прославляет Сам. Не мы. Божья воля такова.

8 февраля 2005 г.

Приложение 9

Епископ Стефан (Никитин)

Слово в Неделю святых жен-мироносиц

Произнесено 15/28 апреля 1963 г. в Свято-Георгиевском соборе г. Калуги после совершения Владыкой Божественной литургии, в момент его блаженной кончины¹³⁹⁹

Христос воскресе. Поздравляю вас, братие и сестры, с Праздником. Сегодня Св. Церковь празднует память святых жен-мироносиц. Кто были эти же́ны-мироносицы? Это были те женщины, которые во время земной жизни Спасителя нашего Господа Иисуса Христа вместе с Его учениками-апостолами всюду следовали за Ним, служили Ему и были ревностнейшими Его последовательницами и ученицами, а впоследствии споспе́шествовали всюду распространению Его Божественного учения.

Жены-мироносицы, если можно так сказать, были первыми апостолами. Их можно назвать апостолами для апостолов. Что значит слово «апостол»? Апостол в переводе с греческого это – благовест- ник, человек, разносящий, распространяющий благую весть.

Ученики Христовы стали апостолами во всей полноте только после Вознесения Христа на небо и в особенности после сошествия на них Св. Духа. Не так обстояло дело с женами-мироносицами, ученицами Христовыми. Женское естество оказалось более слабым и согрешило первым. Первая жена Ева поскользнулась в грех, но зато и жены- мироносицы, придя на гроб Спасителя, первыми сподобились услышать от Ангела радостную весть, что Христос воскрес, «несть зде», а Марии Магдалине первой из женщин явился воскресший Христос и беседовал с ней. Женское сердце по самой природе своей нежнее и горячее, чем мужское, оно более восприимчиво и отзывчиво, оно сильнее, тоньше и острее чувствует, чем мужское. Вот почему ученики Христовы, искренне веровавшие в своего Божественного Учителя и всюду следовавшие за Ним во время Его земной жизни, в последние дни жизни Христа как бы отстранились от Него. В ту священную ночь, когда Господь наш томился и молился в Гефсиманском саду: «Да минует Меня чаша сия» – (чаша) страданий и смерти, – ученики Его спали. А когда Господа предал Иуда и Его схватили и повели на суд,– ученики Его бежали. Даже Петр, который обещал умереть вместе с Ним, испугался какой-то простой служанки и отрёкся от Него.

Во время крестных страданий Христа Спасителя многие из женщин с великим (со)страданием следовали за Ним, сопутствовали Ему на Голгофу к месту казни. При кресте стояли Его Пречистая Матерь, Мария Магдалина и только один ученик Христа – Иоанн Богослов; остальные же ученики Его в страхе разбежались.

У Господа нашего Иисуса Христа было много учеников и учениц. Многие женщины, как например Мария Магдалина, Мария Иосиева, мать братьев Зеведеевых и другие, оставив всё своё имение, следовали за Господом, сопутствовали Ему и служили Ему. Среди них были и знатные женщины, как например жена Хузы, домоправителя царя Ирода. Следовали за Христом также и Его названные братья и сёстры. Братья: Иаков, называемый малым, Иосия и Иуда, сёстры же: Мария, Есфирь и Фамарь. Это были сводные братья и сёстры, т. е. дети Иосифа. И все они тоже были его учениками и ученицами. Но нигде, ни у одного евангелиста не упоминается о братьях Иосифа, а о сёстрах упоминается¹⁴⁰⁰.

Далее, когда погребали Господа, учеников Его не было при погребении. Снимали со креста Господа и полагали во гроб Иосиф Аримафейский и Никодим, тайные ученики Его, а жены смотрели, где Его полагали. И в первый день недели, рано утром, как только зашло солнце, они уже спешат ко гробу своего Божественного Учителя с ароматами в руках, чтобы помазать Его пречистое тело по обычаю того времени. Какою любовью и преданностью горели их сердца... Здесь от Ангела услышали они о воскресении Христа, и с ужасом и трепетом побежали сказать об этом ближайшим ученикам Господа – апостолам. Таким образом, жен-мироносиц можно назвать апостолами для апостолов. И Господь не оставил без вознаграждения их горячую любовь: по воскресении Своем Он первый явился Марии Магдалине.

Несомненно, Он являлся, и неоднократно, и Матери Своей Пречистой, но евангелисты нигде об этом не упоминают по Её смирению и скромности.

Так вот что означают жёны-мироносицы, – это жены, принесшие миро, ароматы ко гробу Господню. Вот что означают жены-благовестницы, – это жены, распространяющие благую весть о воскресении Христа.

Святая Церковь сегодня и вспоминает этих жен-мироносиц, первых, которые узнали о воскресении Господа и благовестили всему миру об этом величайшем событии.

Дорогие братие и сестры! Мы все должны подражать женам- мироносицам, ибо мы все ученики и ученицы Христовы верою своею в Него. Как же мы можем подражать женам-мироносицам? А вот как:

Первое: Жены-мироносицы служили Христу во время Его земной жизни. Оставив всё своё имение, дома свои и все мирские заботы, они всегда были с Господом, сопутствовали Ему и споспе́шествовали распространению Его учения. А как мы, в наших условиях, можем быть с Господом? А где больше всего (пре)бывает Господь? В храме более всего пребывает Господь и благодать Божия. Поэтому мы должны спешить в храм, как можно чаще бывать в храме и как можно дольше пребывать там, чтобы быть с Господом, служить Ему искренней молитвой, соблюдать Его заповеди, любить друг друга. Если мы ученицы Христовы, то должны быть и благовестницами, благовестить своею жизнью, своими добрыми делами, исполнять на деле то, чему учит Господь во св. Евангелии. Бывая часто в храме за богослужением, мы как бы сопутствуем Господу, а исполняя Его заповеди, мы как бы споспешествуем Господу.

Второе: Иисус Христос, умирая позорною смертью на кресте, принёс Искупительную Жертву за весь грешный человеческий род. А мы что должны делать? Прежде всего мы должны благодарить Господа за принесённую Жертву, а также приносить Ему искреннее покаяние в своих грехах. В таинстве покаяния мы должны просить у Господа прощения за свои согрешения и несомненно надеяться, что по неизреченной Божией милости получим прощение. Подобно тому, как жены-мироносицы приносили Господу всё необходимое, мы должны, подражая им, приносить Господу искреннее покаяние в своих грехах.

Третье: Жены-мироносицы, видя человеческие страдания Христа на кресте, сострадали Ему. Женское сердце, более мягкое, нежное, любящее, не могло не отозваться на такие великие страдания Христа.

Как мы можем подражать женам-мироносицам? А вот как: каждому человеку-христианину даётся крест, – одному больший, другому меньший, в зависимости от того, кому сколько сил дано понести крест. Если мы будем терпеливо, благодушно, безропотно, с благодарением нести свой крест, мы тем самым сострадаем Христу.

Четвёртое: Жены-мироносицы служили Христу из своих имений. Как мы можем подражать им? По силе возможности будем милосердны и будем щедро давать мил...