Виктор Афанасьев

Источник

„Куда ты летишь, Ангел?“

1

Художник, о котором у нас пойдет речь, родился в дворянской семье Болотовых, оставившей добрый след как в русской культуре, так и в духовном бытии России. Он был правнуком Андрея Тимофеевича Болотова, автора четырехтомных мемуаров „Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков“, неоднократно переиздававшихся (последнее издание было осуществлено в 1986 году). Это сочинение, поистине увлекательное и полезное ввиду своей нравственной христианской чистоты, явилось широкой панорамой русской жизни XVIII века, того времени, когда Россия все более укреплялась и прославлялась в мире как сильная империя, осененная крылами могучего двуглавого орла.

Андрей Тимофеевич родился 7 октября 1738 года (по старому стилю) в селе Дворянинове Тульской губернии, которым семья владела около трехсот лет. В 1750-е годы и позднее он был офицером, но в отличие от многих командиров обучал солдат, как писал он, „без употребления строгости и всяких побоев, обходясь с ними ласково и дружелюбно, разделяя сам с ними труды“. Во время Семилетней войны Андрей Тимофеевич участвовал в боях. Когда полк зимовал в Кенигсберге, он посещал университет, покупал книги для своей будущей огромной библиотеки, рисовал. Здесь начал понемногу писать. В 1762 году он вышел в отставку и посвятил все свое время писанию разных сочинений, изучению наук (особенно экономических и сопряженных с сельским хозяйством, думая о том, как поднять благосостояние страны). Ему поручено было управление личными имениями Императрицы Екатерины II, расположенными вокруг Богородицка. В этом городе он возвел много построек, перепланировал его (так, что петербургские архитекторы были восхищены), отделал императорский дворец и насадил великолепный пейзажный парк.

С конца 1770-х годов Болотов выступает в печати как автор ученых статей, издает еженедельный журнал „Сельский житель“, преобразованный позднее в „Экономический магазин“. В это время он знакомится со многими писателями (Херасковым, Карамзиным, кн. Щербатовым, Левшиным, Костровым и другими). С 1797 года поселяется в Дворянинове и там продолжает составление книжек журнала, работает над своими мемуарами, занимается сельским хозяйством, устраивает парк, ставший вершиной тогдашнего садового искусства. Он занимался селекцией, лесоводством, огородничеством, не чужда ему была медицина (лечил крестьян), открывал школы – пансион для дворян и крестьянские училища. Кроме того, писал картины маслом, сочинял музыку. Известны его духовные произведения – аранжировки церковных песнопений. Из написанных им литературных сочинений можно упомянуть его стихи, пьесы (ставившиеся на домашнем театре), научно-популярные книги для детей. В 1781 году он выпустил книгу под названием „Чувствования христианина при начале и конце каждого дня в неделе“. Многочисленные исторические сочинения А. Т. Болотова остались в рукописном виде в архивах. Это записки о войнах 1756–1763, 1768, 1812 годов, многочисленные статьи, наброски. Скончался он 4 октября 1833 года. Таков был прадед Димитрия Михайловича Болотова, того художника, которому наше повествование и посвящено.

Отец художника Михаил Павлович, внук А. Т. Болотова, продолжал в Дворянинове сельскохозяйственные начинания деда, но четыре зимы с сильными морозами и нашествие грызунов погубили плодовые сады, бывшие основой благосостояния семьи. Село Дворяниново было выставлено на продажу, которая осуществлена была позднее, в 1850 году. Семья в 1830-х годах жила в имении Барыковка Епифанского уезда Тульской губернии – это было имение сестры матери художника Надежды Димитриевны Бибиковой. Здесь-то 9 марта 1837 года он и родился. Крестили его через день в храме села Бахметьева и нарекли Димитрием. Были в семье и другие дети: сын Евгений и дочери – Мария, София, Елена. Придет время, и не только Димитрий, но и Евгений станет монахом (в Лютиковом Спасо-Троицком монастыре близ Калуги), и сестры Мария и София удостоятся пострига в ангельский чин. А две дочери Елены (в замужестве Долининой-Иванской) Марфа и Мария станут насельницами Шамординского монастыря и придут прощаться с дядей, когда он будет умирать в Иоанно-Предтеченском Скиту Оптиной Пустыни. „Настроение всей окружавшей меня родной семьи, – рассказывал будущий о. Даниил, – было глубоко религиозное, и с тех пор как я начал учиться и жить уже сознательною жизнью, вместе с внешним учением ум мой стал питаться словом Божественного Писания и творений святых отец. В этом великом деле образования христианской души мне особенно помогала моя старшая сестра, Мария... С ней вместе мы читали Слово Божие... углублялись, в мерах нашего юного разума, в дивные откровения святоотеческого писания. Так проходило мое детство, так пролетали дни моей беззаботной юности...“ Он назвал свое детство „благодатным“ и отметил особенно, что оно вместе с другими событиями его жизни вело его к монашеству, к „тихой пристани“. По зимам семья Болотовых жила в своем доме в Москве на 2-й Мещанской улице.

Мать Димитрия Александра Димитриевна с ранней молодости была религиозна, притом начитанна в области духовной литературы. Знакомые шутили, что она не столько заботится о детях, сколько все для них вымаливает у Бога. Да, она много молилась и детям также сумела привить любовь к молитве, к тихому собеседованию с Господом. Летом, в Барыковке, занималась с детьми и сестра ее, Надежда Димитриевна, женщина хорошо образованная и духовно, и светски. Бывшая ее ученица София (сестра художника) могла тайно провести Великий пост где-то в Епифани у черниц, в то время как родные в тревоге разыскивали ее. Она настолько мастерски научилась играть на фортепиано, что поступила в Консерваторию (которую, впрочем, вскоре оставила). Так начиналась жизнь сестры о. Даниила – будущей матушки Софии, игумении Шамординского монастыря.

Писатель Сергей Александрович Нилус, бывавший у о. Даниила в его скитской келлии в течение нескольких лет, написал о нем очерк, где, в частности, приводит рассказ о. Даниила о чудесном сне, виденном им в детстве. „Я был девятилетним ребенком, – сказывал мне о. Даниил, – и жил со своей семьей в тульском имении моих родителей. Дом наш в деревне был старинный, помещичий: из передней – зала, из залы – гостиная, целая анфилада так называемых парадных комнат, огромных, со старинною громоздкою мебелью и мало уютных. Жилая половина была в стороне, и в нее вела из залы дверь, открывавшаяся в длинный коридор. Первая комната в этой половине, если считать от залы, была для приезжих, и в ней обыкновенно стояли большие приданые сундуки моей матери...

И вот раз я вижу сон: будто меня поздно вечером зачем- то послали через этот страшный коридор в спальню. С трепетом отворил я дверь из залы и принимаюсь, прежде чем перешагнуть через порог, мысленно себя успокаивать: чего, мол, бояться? Разбойникам зайти неоткуда – все окна и двери заперты кругом; да и волк по той же причине ниоткуда не пролезет – чего тут бояться?.. С этими мыслями я отважно вступаю в коридор. Дверь в „приезжую“ открыта, и сквозь италианское ее окно льется яркий лунный свет уже позднего вечера. Только это я стал пробираться мимо двери „приезжей“, как на меня вдруг пахнуло холодом и сильный порыв ветра дунул на меня с такою силою, что я перепугался до полусмерти. Смотрю: италианское окно раскрыто настежь, и наружный воздух свободно врывается с ветром в страшную комнату... Куда тут девалась моя смелость!.. Да так и разбойники, и волки могут залезть! – испуганно заколотилось в моем сердце, и я точно приковался от страха к одному месту... В то же мгновение вижу: в открытое окно влетает в ярком сиянии Ангел. Крылья белоснежные сверкают ослепительным блеском. Стан и плечи опоясаны орарем, как у диакона перед причащением; одежды, точно тканные из света. Сам Ангел красоты неописанной. В руках у него была большая плетеная корзина.

Влетел Ангел в комнату, поставил корзину на пол и рукой манит меня к себе. Страх мой мгновенно прошел, и мне вдруг все стало интересно. Я доверчиво вошел в комнату, и Ангел взял меня и посадил в корзину. Я сел в нее, и ее края скрыли меня до самого подбородка. Взял мой Ангел корзину в руки, взмахнул крыльями и вылетел со мною вместе вверх к поднебесью. И видел я, как мы поднимались, как летели над макушками деревьев, как сверкали огоньки в окнах родного дома и жилых хозяйственных построек, как мы летели все выше и выше и как постепенно стушевывались где-то далеко внизу очертания усадьбы, окрестных деревень и, наконец, самой земли. Над нами темнело одно ночное небо с серебряной луной и сверкающими звездами, а под нами непроницаемой завесой стояла непроглядная ночь. И в таинственной тишине неудержимого могучего полета, среди необъятного пространства, я, замирая от жуткого и необъяснимо сладкого чувства, возвысил из корзины свой детский голосенок и спросил:

Куда ты летишь, Ангел?

К Богу! – услыхал я ответ.

И мы понеслись еще быстрее, еще стремительнее кверху. И вдруг ночь сменилась ярким светом, бесконечно ярче света земного солнечного дня.

Кругом нас – ярко-голубой воздух и ничего другого: одно неизмеримое, неописуемое пространство... И мы летим все выше и выше...

Среди этого воздушного голубого простора впереди себя я вижу огромный дуб с громадными ветвями, и дуб этот срублен; стоит рядом с ним и его пень; а кругом все тот же неизобразимый воздушный простор неоглядного неба... Долетел Ангел до этого дуба, вынул меня из корзины и посадил на пень, а сам сел рядом со мною на ствол срубленного дерева... А за Ангелом – ветви дуба, густые, широковетвистые...

Я опять спросил Ангела:

Где мы, Ангел?

На полдороге к Богу! Отдохнем здесь, а там... опять полетим дальше! – ответил мне мой Хранитель.

Долго ли, коротко ли мы так сидели, только вдруг я чувствую, что Ангел меня легонько толкнул своим коленом. Я взглянул на него и вижу, как он внезапно встрепенулся и одними очами с трепетом показывает мне от себя вправо, за ветви дуба. Я посмотрел туда, а Ангел шепчет мне тихо, чуть слышно:

Бог!

И за ветвями дуба, в невероятном, именно неприступном свете увидел я облик «Ветхаго Денми» невыразимой, непередаваемой благости. От этого света я не мог Его разглядеть подробно; видел только как бы в треугольнике Лицо неописуемой красоты, доброты, любви, милости и совершенства такого, которому нет никакого подобия на земле и быть не может... И с этим я проснулся“.

Вот еще одна запись С. Нилуса со слов о. Даниила: „С раннего детства у меня была склонность, очевидно уже врожденная, ко всему, что так или иначе касалось вопросов веры и Церкви. В детстве, конечно, не было мне никакого дела до вопросов: детскому умишку все в этой области было ясно, и вся вера сводилась к Божиему храму, к Богу, к Богородице, к Ангелам да к святым угодникам – и вся она представляла собою совершенно реальный мир, отнюдь не менее действительный, чем весь окружавший мое детство видимый мир. Мир этот, недоступный и непостижимый большинству современных умников, для детского моего сердчишка был не только понятен, но даже и доступен, потому что жил в сердце и им властвовал почти – как очевидность, ну, как, например, воздух, вода, небо, мать, как отец или брат и сестры. Божий храм мне был до такой степени свой, так чувствовал я себя в церкви как дома, что раз, лет трех или четырех, я забрался даже через открытые Царские врата в алтарь во время богослужения и там стал ручонками забавляться напрестольной одеждой, пока моей проделки не заметили и с ужасом не вывели проказника из алтаря... Как теперь видите, эта детская проделка не лишена была таинственного значения и знаменовала мое теперешнее иеромонашество... “

Что касается сна о полете с Ангелом в корзине, срубленном дубе и видении Самого Бога – то он имел для Болотова определенное и точное значение, но оно откроется при его встрече в Оптиной Пустыни со старцем Амвросием.

2

Маленький Димитрий едва только научился держать в руке карандаш – начал рисовать. Рисуют-то и все дети, но у некоторых появляется особенная склонность к изобразительному искусству, интерес их растет, упорство не иссякает, они делают явные успехи. Так было с Димитрием. Когда пришло время сменить домашнее учение на официальное, то есть когда юному художнику исполнилось семнадцать лет, его с папкой рисунков отправили в Петербург в Императорскую Академию Художеств, где комиссия во главе с вице-президентом Академии князем Григорием Гагариным (он был в юности другом Лермонтова), рассмотрев рисунки юноши, сочла возможным принять его „вольноприходящим учеником“. Это было в 1854 году. Он нанял неподалеку, на 12-й линии Васильевского острова, скромное жилье и начал жизнь академического студента. Среди его соучеников были Константин Маковский, Василий Верещагин, Иван Шишкин, Алексей Корзухин, Иван Крамской и другие ставшие известными в будущем художники. Болотов любил рисовать людей, особенно их лица, и более всего – детей. Он, может быть непроизвольно, запечатлевал в человеке образ Божий. Портреты его работы выставлялись на очередных академических выставках и всегда поражали своей необычностью, глубокой одухотворенностью, – так и чувствовалось, что это – переходный этап в творчестве молодого мастера, что далее будут из-под его кисти выходить иконы...

В 1862 году за рисунок на заданную тему – „Моисей иссекает воду из скалы“ – Димитрий Михайлович получил большую академическую серебряную медаль. В те годы, когда он учился в Академии, в ней происходили события, нарушавшие спокойную творческую атмосферу. Был утвержден новый Устав – многим профессорам и студентам он не понравился, началось некое бурление и брожение, раскол среди студентов и педагогов. Болотов в этих спорах не участвовал. Он стоял в стороне от „общественной борьбы“ (тогда уже и академическую среду разъедали атеизм и либерализм). Был нашумевший случай, когда четырнадцать учеников Академии Художеств отказались участвовать в конкурсном экзамене на заданную тему. Новообразованное Общество „Передвижников“ (передвижных выставок) противостояло „казенности“ Академии.

Болотов окончил Академию в 1865 году со званием классного художника 3-й степени. 1-й степени удостоился он в 1870 году. В 1876 году он написал портрет художника Айвазовского (с которым был хорошо знаком) и выставил его вместе с двумя женскими портретами на соискание звания академика живописи. По неизвестным причинам этого звания он не получил, хотя уже был в Петербурге известным и имеющим множество заказов портретистом. По свидетельству митрополита Трифона (Туркестанова), Болотов „был замечательный портретист, он учил рисованию великих князей и княжон. Он в миру жил как монах, от всякого нецеломудренного предложения всегда отказывался“.

„В шумный Петербург, – рассказывал о. Даниил С. Нилусу, – несмотря на мои юные годы, я привез с собою ту же духовную настроенность, которой меня наградило мое детство. Вечера после занятий в Академии я по большей части проводил дома, изредка навещая добрых знакомых... Мало с кем в Петербурге находилось у меня общего: не вмещал в себя дух веселящейся столицы того, чем привыкла питаться и жить душа моя, и я сиднем сидел в своей комнате, предаваясь излюбленному с детства чтению. Не тянул меня обольстительной приманкой своих развлечений этот, по выражению Оптинских Старцев, „безгрешный город“, безгрешный потому, что „ни в чем для себя греха не знает“; а я уже знал значение греха, знал и наказание за грех смертью. Не смерти я хотел, а Жизни Вечной, которую тоже знал по вере, и по вере своей к ней всей душой стремился“.

Но и тут, в домашней тишине, настигали его чужие страсти. Был случай, когда, услышав, как за стеной подняли ссору прямо-таки до драки муж с женой – соседи по квартире, он, сам не зная зачем спрятав на груди распятие, вошел к ним и начал увещевать разъяренного и нетрезвого супруга, размахивавшего огромным свечным шандалом, намереваясь бросить эту увесистую железную вещь в супругу. Но удар достался Димитрию: шандал попал ему в грудь, едва не сбив с ног. Скандалист убежал, а Димитрий поднял с пола упавшую от страха женщину, сказал что-то успокоительное и ушел. Придя к себе, он обнаружил, что тяжелый шандал разбил надвое распятие, бывшее у него на груди: Христос принял удар, который для Димитрия мог оказаться смертельным. Утром протрезвившийся буян пришел к молодому художнику со смиренными извинениями.

Однажды летом, во время вакаций (вероятно, после первого курса) Димитрий отправился в Тихвин, а оттуда в Реконскую пустынь, так как намеревался повидать старца Амфилохия, о котором много слышал от разных людей. Почти всю дорогу от Тихвина до Рекони – а это около сорока пяти верст – он прошел пешком. Вот и село Озерки с бедными крестьянскими избами, немного в стороне – строящийся монастырь, древний погост. За дощатым забором несколько монашеских келлий, храм, часовня. Восстановление обители продолжалось. Много хлопотал об этом старец Амфилохий, посылая бумаги в Сенат и Синод и самому Государю. Но сам он жил, как и начал некогда, в лесу в землянке вблизи болота, версты за три от монастыря. Землянка его находилась на том месте, где некогда был скит. Старец хлопотал и о его восстановлении. Он был тайный схимник и одевался в мирское рубище. В прошлом он был дворянин, человек образованный, – недаром и бумаги, написанные им по монастырским делам, столь обстоятельны и толковы. Когда пришел к нему Димитрий Болотов, старцу было 114 лет (а скончался он 125-ти лет в 1865 году).

Старца в его землянке посещало множество верующих. С монастырским начальством он не поладил (не по своей вине). Под лохмотьями были у него вериги, на голове железный обруч, в руках железный посох, грудь обнажена, и при разговоре он сильно бил себя в нее кулаком. Говорили, что он вообще не спал и молился всю ночь где-нибудь на болоте. Питался быльем и кореньями, принимал от крестьян только немного хлеба и овсяной крупы. Бесы искушали его постоянно, являясь целыми полчищами, производя неимоверный шум и гром, однако все их усилия испугать его были напрасны. Беседуя с приходящими, старец открывал одну из имеющихся у него книг церковно-славянской печати и находил там ответ на спрошенное. Ответ всегда был точен. По его молитвам больные получали исцеление. Димитрию Болотову он сказал: „Ты будешь монахом“. Долго и приветливо говорил старец с молодым художником, сделал несколько наставлений и обещал молиться о нем. Эта встреча еще более укрепила духовное устроение будущего иеромонаха.

В Петербурге Димитрий Болотов постоянно ходил в Андреевский собор, настоятель которого был и его духовником. Однажды видел Димитрий, как он позднее рассказывал, не то видение, не то сон: в каком-то знакомом ему месте (но в точности он его не узнал) строится, и уже почти окончен, необычайной красоты храм. „Я, как художник и любитель чистой красоты, – рассказывал Болотов, – настолько им заинтересовался, что пожелал войти внутрь... И только сделал я шаг вперед, чтобы войти в открытые западные врата храма, как был властно удержан на месте какой-то невидимой силой и чей-то голос сказал мне:

– Стой! Никто не войдет сюда иным путем, как этим: смотри!

И я увидел, что пред вратами храма стоит аналой; на аналое – Крест и Евангелие, а за аналоем, как во время исповеди, стоит мой Андреевский духовник протоиерей в епитрахили и поручах... „А, – подумал я, – так вот оно что: туда, значит, нельзя войти без покаяния и исповеди!“ – и я смиренно подошел к протоиерею. А уже около него стояло и толпилось множество народу, который так же, как и я, хотел проникнуть внутрь того храма. Была ли мне тогда исповедь или нет, – того я не помню, но ясно помню, что духовник накрыл меня своею епитрахилью, дал мне поцеловать Крест и Евангелие, и я уже беспрепятственно и смело вошел во врата храма. И, войдя в него, я остановился как бы в некотором благоговейном ужасе: одним взглядом окинул я сразу все строящееся здание... Но не из камней, как мне издали казалось, возводилось это удивительное здание, а из человеческих тел, плотно уложенных рядами... Это было зрелище до того поразительно-величественное и потрясающее, исполнено оно было такого глубокого пророческого значения, как мне это даже в то время и во сне показалось, что убоялось мое сердце и вострепетало от этого видения... И кто-то невидимый повел меня по лестнице, и привел меня к иконостасу, и указал мне то место, на которое должен был лечь и я как новый камень дивного здания. И увидел я, что это место было во втором ярусе иконостаса, где обычно пишется лик Апостольский...

Я понял, что храм этот должен был представлять собою созидание вечной Церкви Христовой; понял я, что здание это уже вот-вот будет готово; понял я и то, чем все это должно кончиться... Но место, мне, недостойному, уготованное, я уразумел только теперь, перед исходом моей грешной души из грешного моего тела: недостойный я иерей, но благодать, мне данная в священстве, идет преемственно от тех великих, чьи святые лики пишутся во втором ярусе священного иконостаса... Кто бы мог тогда подумать, что в питерском художнике кроется будущий оптинский иеромонах?.. Дивны дела Твоя, Господи!..“

3

В 1857 году, 24 ноября, в день святой великомученицы Екатерины Димитрий Михайлович начал вести духовный дневник. Записи в нем редки. Их немного, но будущий монах высказал в них все, что питало тогда его душу: свое стремление к Богу, к духовной жизни, к монашеству. Он еще во время учения в Академии Художеств поставил себе эту цель. В первой из его записей есть такие мысли: „Душа чистая, не заснувшая в теле и не ставшая его рабынею, свободно стремится в свою отчизну и старается снова получить позволение вечно жить в ней. Она чувствует, что удовлетворить ее может только возвращение в отчизну к счастию, наслаждению и любви! Молитва – некрадомое сокровище наше – всегда может нам служить сообщением с тем миром! И как восхитительно приятны те светлые минуты, когда дух, забыв все земные заботы и попечения о мелочах житейских, как бы сливаясь с небом, идет к Отцу своему милостивому, любящему, как никто не может любить. Со слезами рассказывает он все свои ошибки, потери, которых сам был виною, просит Отца не огорчаться и забыть его недостойное поведение, просит советов, приказаний, которые готов с радостию исполнить. И что же? Светлые мысли озаряют его голову, горячие чувства любви, признательности согревают его душу и сердце; сознание сил своих и средств подымает его энергию, требующую полезной для людей деятельности. Чувствуя премудрость, любовь, милость Творца, может только благодарить Творца, горько себя осуждая за обиды, нерадением, ленью и слабостью противу соблазнов нанесенные Тому, Который Единородным Сыном Своим пожертвовал, чтобы спасти нас, в омуте погибающих!

Что же мы можем сделать для Бога? Только отдаться с радостию и добровольно Его святой воле. Сотворить из себя храм для рождения Слова – Сына Божия! Вычистить храм сей, освободить его от мыслей, от ненужных чувствований и привязанностей, забот и безпокойств, и шума житейского, и развлечений, дабы в тишине и от всего безпрепятственно можно было слышать советы своего Ангела-хранителя. И тотчас исполнять на деле эти советы, если не хочешь потерь и болезней.

Но каким же образом в мире нашем, загрязненном, измельчавшемся и стесненном, в толпе людей, еще не посвященных в тайны природы нашей, догадаться о существовании истинного пути? Как попасть на него? Как не сбиться с него? Не знающим, но желающим все узнать, как поучиться и у кого?

На это мы имеем великих и знающих наставников: Ангела-хранителя, совесть, святых мужей и угодников; гениев, разрабатывающих каждый свою часть. Имеем Церковь и учителей ее – духовенство. Только в этой сокровищнице сохраняется в мире чистая истина – сей источник для жаждущих, которые легко могут в нем утолить свою жажду!“

4 ноября 1864 года Димитрий Михайлович записал как бы итог своих долгих размышлений о себе; сознавая, что путь его к монашеству затягивается, он полагал, что в этом его собственная вина: „Я откладывал день за днем приготовления к монастырю, а время уходило, привычки дурные укреплялись, новых хороших не приобретал, а время не стояло, а все шло вперед, и в этом хаосе понятий ничто не спорилось. Не понимая ясно своего положения и места в отношении к Богу и миру, я действовал как-то сонно, без энергии, робел на каждом шагу, и не было никакого единства в моих действиях, ни ясного отчета пред совестью, никакой решительности, но все сборы да сборы, а дело выходит такое, что и сам не понимаешь, отчего оно такое, что никакой критики не выдерживает. Но понял, наконец, что на пути необходим человек знающий жизнь и опытный руководитель и что таким человеком должно дорожить и жертвовать ему всем второстепенным, если потребуется. Господь по Своему безконечному милосердию даровал мне такого человека, – и что я ему дал, и как я с ним поступал, и подумал ли я, какое он должен занимать место в моем сердце и в моей будущей жизни на пути к моей цели?“

И завершается дневниковая запись этого памятного дня глубокими мыслями человека, вполне осознавшего свое место „в мире сем“ и стоящего уже на пороге новой жизни – в ограде монастырской.

„Конечно, слава Богу за все случившееся, за обличение, предостережение от пагубного шага, безрассудного пускания корней в мир сей. Слава Господу, что я наконец проснулся от этого безтолкового сна. Не понимая, где нахожусь я сам, я не понимал и то, что было вокруг меня, не молился и не болел сердцем о согрешающих людях, болеющих и духом, и телом, и душою, не понимал их скорби и уныния при потерях дорогого для их сердца, одним словом, ни Богу ни людям от этой путаницы и дисгармонии я не воздавал должного. По этой же причине я упустил из виду дух дела и попал в мертвую форму, часто смешную и соблазнительную для людей, так, например, понуря голову ходить шибко по улице, стоять в церкви или класть лишние поклоны, копанья дома не вовремя, отчего опаздывание в церковь и недостаток времени для работы, позднее вставание утром, позднее сидение вечером (хотя часто и очень нужное и полезное для жизни), нерадение о молитве, и соблазн на перекрестках, и отсутствие ощущения необходимости молитвы, и безвыходности своего положения без молитвы и духа молитвенного, ибо только молитвой можно все приобрести и от всего избавиться.

А сущность пути так проста и ясна! Беги, прячься в смирение, молитвою бей врагов, гони уныние и отчаяние, усердием приобретай дерзновение и побеждай препятствия. Добросовестностью цели получишь решимость в действиях, и самостоятельность между людьми, и мужество, и силу при нападении врагов“.

Вот такой дневник. Ничего об Академии Художеств, вообще о живописи, тем более о каких-то повседневных событиях... Удивительная сосредоточенность мысли, нежелание выходить из круга духовных понятий, устремленность к цели, никогда не теряющей своей привлекательности. Но не сразу делается главное дело жизни. Лет двадцать Димитрий Михайлович писал портреты и участвовал в петербургских выставках. Сестра его Мария в 1867 году стала насельницей Аносиной пустыни (в 1890-е годы она перешла в Шамординский монастырь и там скончалась, приняв схиму). Пришло время и для сестры Софии (бывшей на восемь лет младше Димитрия Михайловича): она овдовела, осталась с маленькой дочерью, продолжала заниматься в деревне хозяйством, устроила в своей усадьбе приют для бедных детей, для бывших острожников, подбирала на большой дороге пьяных мужиков, обихаживала их, сама управляла упряжкой лошадей, а затем... Появилась она однажды в Оптиной Пустыни и стала верной духовной дочерью старца Амвросия. Он благословил ее еще на одно замужество, но и тут она очень скоро овдовела.

В сентябре 1884 года Старец совершил над ней тайный монашеский постриг и сделал представление о назначении ее первой начальницей женской Шамординской Казанской общины, основанной им самим. Он не ошибся в ней: мать София начала быстро налаживать жизнь будущего монастыря, вкладывая сюда и все свои личные средства. Открытие мантии намечено было на 1886 год (это по каким-то причинам сделано не было, а позднее пострижена она была в тайную же схиму и 24 января 1888 года скончалась). На свой постриг в 1884 году она приглашала сестру Елену. Может быть, и Димитрий Михайлович при этом был. Позднее он рассказывал: „В то время сестра моя София уже была готова принять монашество (речь идет об открытии мантии. – Примеч. сост.). Вызвала она меня к себе из Петербурга и повезла к о. Амвросию“. Это было, предположительно, в конце 1885 года, так как Старец благословил Болотова вернуться в Петербург и в течение года закончить там все свои дела, главное – завершить начатые заказные работы. 19 декабря 1886 года он был принят послушником в Иоанно-Предтеченский Скит Оптиной Пустыни.

4

О первой своей встрече со старцем Амвросием в 1885 году о. Даниил рассказывал: „Когда я увидел в первый раз великого Старца в его келейной обстановке, отягченного своим тяжким многолетним недугом, лежащим на диванчике, когда я увидал эту толпу труждающихся и обремененных, которая изо дня в день стремилась и жалась к его страдальческому ложу, – я сразу вспомнил сон своего раннего детства... „Так вот он, – сказал я себе, – тот дуб, так вот они, его многолиственные ветви!..“ А тут еще Батюшка меня встретил словами:

А ну-ка, Димитрий Михайлович, расскажи мне, какой ты сон видел!

Я рассказал свои сны, свое духовное неустройство... А мысль все одно и все неотступно твердила: вот он, тот дуб, за ветвями которого ты узрел свет Самого Триипостасного! Из темной ночи вынес-таки тебя незримо и таинственно твой Ангел на могучих своих крыльях к светлой радости познания и служения истине.

А Батюшка меня спрашивает:

А зеленые листья были у твоего дуба или уже поблекшие?

Кажется, уже блекнуть начинали.

Ну так торопись же, Димитрий Михайлович, переплывать свою реку, раз умеешь плавать... Посиди при мне на пенечке моего монастырского дерева, пока еще не облетели с него листья!

Батюшка меня тут же поисповедовал и благословил в обратный путь, но с тем, чтобы я торопился устроить все свои дела, выполнить все заказы по портретной живописи и немедля возвращаться в Оптину.

Год потребовался мне для сведения и заключения счетов с миром. Не хотел он меня отпускать от себя: заказы так и сыпались, один другого заманчивее, почетнее, выгоднее. Сам Айвазовский принял горячее участие в моих быстрых и внезапных успехах; но сила старческой благодати перетянула.

И вот я – в Скиту, которому пригодился данный мне Богом талант, расписываю во славу Божию святые храмы Оптиной и Шамординой и уже чую тот вожделенный берег за той уже пролетевшей половиной моего пути, к которому меня, снявши с пня и посадив вновь в корзину, понесет в великом и страшном полете к Богу мой пока еще незримый Ангел-хранитель“.

Как-то о. Даниил сказал С. Нилусу: „Помните Ангела, несшего меня в корзине к Богу? Помните срубленный дуб, за ветвями которого я увидел Бога? Так вот, дуб этот оказался старцем Амвросием, а пень дуба – моя скитская келлия“.

Новый послушник был не так молод – сорок девять лет... Старец Амвросий и настоятель обители архимандрит Исаакий благословили его писать иконы, украшать стенной живописью храмы в Оптиной и Шамордине. Весь 1887 год он посвятил работам в Шамордине, где по просьбе сестры своей Софии создал прекрасную иконописную мастерскую. Он писал в свободные минуты портреты и даже пейзажи – то и другое шамординское и оптинское. В избушке сестры его в Шамордине на стенах висело немало болотовских живописных работ. Техника его иконописания была не традиционная, а простая живописная, и писал он иконы маслом на холсте. Им, однако, в полной мере передавались то благоговение и та глубокая вера, с которыми о. Даниил их писал. Были среди них и особенно замечательные иконы.

В келлии игумена Феодосия в Скиту находилась одна из них. Нилус видел ее в сентябре 1909 года. „Не успел я перешагнуть порога, как был поражен, точно небесным видением, образом Нерукотвореннаго Спаса, прямо против входной двери сверкнувшим на меня своею лампадой.

Откуда у вас такая красота?

Работа отца Даниила.

Надо было видеть этот Божественный лик, эти Божественные очи, проницающие в душу, чтобы понять сердцем, что не одна кисть отца Даниила воспроизвела эту святыню, а что кисти этой сила и вдохновение даны были свыше: человек от себя, одним своим искусством не мог бы создать такой красоты небесной.

„У меня на исповеди и совете была одна монахиня, – сказал мне отец Феодосий. – Монахиня эта сердцем ожесточилась до того, что решила снять с себя мантию и вернуться в мир. Как ни уговаривал я ее, как ни убеждал, она стояла на своем и меня слушать не хотела. Я упросил ее остаться одной в келлии и помолиться перед этим образом.

Когда я вернулся к ней, то застал ее в слезах, и от ее страшной решимости не осталось и следа“.

Я опять взглянул на этот пречистый лик и едва мог оторвать взгляд от этого благодатью вдохновленного изображения: и самому окаменелому сердцу, правда, немудрено было перед ним раствориться“.

В. П. Быков, посетивший Оптину и Шамордино в 1913 году, видел в келлии покойной игумении Софии, сестры художника, его работы. Он писал: „Направо от входа висит очень много картин, написанных Болотовым, но из них особенное внимание приковывает картина Богоматери с Божественным Младенцем на руках. Судя по манере письма, эта картина напоминает собой копию с итальянской школы, но в оригиналах я нигде не встречал такого изображения. Не знает ничего об этом им. М. (монахиня, показывавшая гостю хибарку матушки Софии. – Примеч. сост.), но она рассказывала нам про следующую особенность этого изображения: было несколько случаев, что достаточно было взглянуть на это полотно лицу, у которого твердо уже формулировалась мысль о самоубийстве, чтобы она совершенно исчезла у него, и навсегда“.

Нилус видел в келлии старца Варсонофия прекрасный портрет старца Анатолия (Зерцалова). По музейной описи 1920 года в „Кабинете живописи Болотова“ находилось более двадцати портретов оптинских монахов и Калужских архиереев. Широко известны сегодня болотовские портреты старца Амвросия, в особенности – полулежащего в полный рост на диванчике; портрет этот так и стоял на этом диванчике после кончины Старца. Прекрасен портрет сестры о. Даниила в схиме. Был написан и посмертный ее портрет, изображавший мать Софию в гробу. Изображение старца Амвросия в гробу было выставлено в окне оптинской книжной лавки и привлекало множество народу, удивлявшегося мастерству художника. Владимирская церковь в Оптиной Пустыни полностью расписана была о. Даниилом с его учениками. Его иконы были и в обеих церквях Иоанно-Предтеченского Скита. Кроме живописи он занимался фотографией. У него в келлии было все нужное для этого: аппарат, бутыли с кислотами и разными химикатами, стекла... Он делал отличные снимки. Ими, в частности, иллюстрировано было издание „Исторического описания Скита во имя св. Иоанна Предтечи Господня“ 1902 года. Встречаются воспроизведения его снимков и доныне в разных изданиях, посвященных Оптиной Пустыни, но авторство о. Даниила нигде не указывается.

Долгое время о. Даниил был послушником, лет через десять был пострижен в рясофор и 4 апреля 1899 года – в мантию (архимандритом Ксенофонтом, настоятелем монастыря). Во иеромонаха посвятил о. Даниила владыка Макарий, епископ Калужский и Боровский. Служил в храме он не часто, вероятно по многосложности своих послушаний. Как он выглядел и что представляла собой его келлия – об этом вспоминал С. А. Нилус: „Вижу его несколько сутуловатую высокую худощавую фигуру с головой, волнующей при каждом порывистом движении уже поредевшие серебряные пряди длинных седых волос, обрамляющих высокое, белое, как будто из слоновой кости выточенное чело, из-под которого любовно и кротко, но вместе и проницательно глядят лучистые добрые глаза. Вижу его красивые тонкие пальцы с благородно очерченными ногтями, с таким искусством владевшие артистическою кистью и вместе с таким благоговением и верою слагавшиеся в именословное перстосложение, когда кто подходил под его иерейское благословение. Слышу его глубокий и несколько глуховатый басок, так приветливо встречавший всякого, кто переступал порог его заваленной в совершенном безпорядке всякой неразберихой келлии, где чего-чего только ни было: эскизы карандашом, этюды красками, палитры, кисти, краски, книги, иллюстрации, бутылки с фотографическими ядами... Там, на мольберте – начатая и еще не оконченная икона“.

Старец Амвросий благословил о. Даниила помимо своих занятий живописью беседовать с интеллигентными богомольцами, с посещавшими Оптину помещиками, жившими в оптинской округе. Отец Даниил имел дар духовного, проповеднического слова. Старец многих отсылал к нему. Приходилось о. Даниилу часто ходить в гостиницу, выезжать в окрестности – в ближние поместья. „И там, где, казалось, уже совсем замирало религиозное чувство, – писал Нилус, – искаженное современными лжеучениями или равнодушием к вере, гремело и там апостольское слово о. Даниила. И к слову этому прислушивались, и слово это чтили“.

5

На Покров Божией Матери 1907 года С. А. Нилус поселился в доме возле Оптиной Пустыни и работал здесь над своими сочинениями до 1912 года. Здесь написал он и о своих последних встречах с о. Даниилом, который менее чем через два месяца скончался.

„Он стал частенько похаживать к нам... еле-еле передвигая свои усталые, отходившиеся уже на белом свете ножки. Болезни в нем никакой не было; он просто таял, как догорающая свечка, но иногда, как это и бывает с огоньком такой свечки, он внезапно вдруг вспыхивал ярким пламенем былой энергии, и опять по-былому лилась горячая речь и гудел вдохновенный басок его проникновенного слова. Несмотря на двадцать лет отрешения своего от мира, он болел его скорбями и ужасался перед той враждой и злобой, которая разделила людей на партии, готовые по взаимной ненависти своей истребить друг друга.

– Ну не глупы ли люди? – возмущался старец. – Смотрите, как они разделяют себе подобных на лагери и партии, извергающие из себя пламя взаимной ненависти! Только возродившийся из пепла демон богоотступничества и нового язычества мог создать такое деление. Истинное христианство его не знает да и знать не может. За всякую скорбь, за всякое лишение, претерпеваемое здесь за имя Христа или ради Христа, обещано сторичное воздаяние и здесь и на Небе; да кем обещано-то? Самим Богом, слово Которого есть непререкаемая истина. Ну вот, пришли ко мне в первый раз вы. Я вас не знал раньше. Допустим, что не знаю и теперь. Ни мысли ваши, ни намерения, ни цель вашего знакомства со мною неизвестны. Не знаю я, кто в лице вашем переступил порог моей келлии; но христианин во мне наперед уверен, что вы – друг, и не только друг, но и благодетель. Вошло с вами добро любви ко мне, несете вы для меня дары вашей дружбы: вы, так сказать, мне платите наличным рублем из раскрывшейся для меня вашей кошницы. Но если не доброе, а злое таит против меня ваше сердце, то мнимым злом этим вы мне ходатайствуете сторичное вознаграждение от Того, Кто обязался заплатить сторицею за все мои убытки.

Зло, от вас на меня находящее, это уже не рубль, а сто рублей по векселю или здесь, или на том свете...

А теперь что? – негодовал о. Даниил. – Смотрите, уже и света Божьего не стало видно от дыма и смрада ненависти, разносимой по всем ветрам и делами и словами, особенно развратным печатным словом! Куда идет мир?

К антихристу, батюшка! – вставил я свое слово.

Да, – к нему! И поверьте мне: он близок, презренный, гораздо ближе, чем многие думают. Современной анархии только и по плечу, что власть диавола на месте благого ига Христа... Приблизилось к нам время Страшного Суда и кончины века...

Что это вам вздумалось?

Да уж не говоря о многом, что ясно свидетельствует о спелости земной жатвы для уборки ее в житницу Божию, заметьте, как исполнилось ныне слово Господне о том, что человек сам от слов своих осудит или оправдает себя. Помните в Евангелии от Матфея в главе 12 в стихах 36-м и 37-м что сказано (Мф. 12:36–37)? – Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день Суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься. Теперь обратите внимание, что в день Страшного Суда Господь – Судия, как пастырь стада, отделяет овец от козлищ – одних по правую сторону, а других по левую; овец – направо, козлов – налево. Еще: помните притчу, тоже относящуюся к последнему Суду, о пшенице и плевелах? В этой притче „жатва есть кончина века“, во время же жатвы Господь скажет жнецам – Ангелам Своим отобрать пшеницу от плевел. Итак, сведите вместе все это богооткровенное знание: не заметите ли вы открывающейся в нем тайны величайшей трагедии самосуда над самим собою современного человека?.. Не знаю, как вам, а мне ярко теперь выраженное деление человеческого рода на два враждебных лагеря – правых и левых – представляется глубоко знаменательным и в высочайшей мере трагичным: это ведь полная картина Страшного Суда над овцами и козлищами, над правыми и левыми. Уборка урожая, видимо, близ, при дверях; и как мало кто хочет это видеть!..“

Отец Даниил угасал. Однако он понуждал себя ежедневно выходить из келлии. Осень стояла холодная. Была вторая половина ноября, и листья с деревьев облетели, трава пожухла, начало подмораживать... Отец Даниил ходил в обитель. Навещал Нилусов, а также болящего монаха о. Герасима и болящую фельдшерицу, жившую у стен Оптиной, – в свое время она много похлопотала о недугующих монахах... Дорогу от Скита до монастыря о. Даниил преодолевал с остановками („станциями“, как говорил он).

24 ноября Нилус пришел ко всенощной в Скит и зашел к о. Даниилу. „Старец сидел на камышовом кресле, – вспоминал он, – около стола; за этим столом мы, бывало, много раз пивали вместе чай из „зеленого“ самоварчика и вели тихие беседы. Перед о. Даниилом стояла миска с ушицей: ее в комнатной печке изготовил ему сосед его по келлии, монах Иов. Но старцу было уже не до ухи: он тяжело дышал и, видимо, томился. Меня он узнал, обрадовался и даже как будто оживился.

А, вот кто пришел! О, мой добрый – пришел навестить: спасибо!

Ласково и с нежной любовью такими словами встретил меня старец.

Батюшка! – сказал я. – Вам сегодня, точно, как будто получше?

Нет! Слабею... дышать трудно. Боли никакой нет, а вот дышать трудно... Пора домой!.. Боже, милостив буди ми грешному!..“

Часа за три до кончины о. Даниил с помощью своего келейника о. Иова дошел до келлии скитоначальника, где ожидали его две племянницы, Марфа и Мария, послушницы Шамординского монастыря. Туда же подошла и жена Нилуса. И о. Даниил дал всем им свое иерейское благословение. В последний час о. Даниил высказал желание принять схиму. Об этом известили скитоначальника о. Варсонофия, и он пришел.

Отец Даниил! – спросил он. – Ты желаешь, чтобы мы тебя посхимили?

Желаю.

Будь по-твоему, – сказал о. игумен, – но ответь мне сознательно и твердо: может ли и силен ли Господь восставить тебя от одра болезни, по принятии схимы, здравым?

Конечно, может.

А можешь ли ты, восстав здрав, исполнить все обеты схимы? Откажешься ли ты совсем от мира, которому ты проповедуешь? Затворишься ли в келлии своей и не выйдешь более никогда за скитскую ограду, как бы ни был ты нужен там, в миру, с которым ты немолчно беседуешь?

Да?! – задумался старец.

Ну, вот видишь, отец, – продолжал игумен, – ты, видимо, сам этого вопроса решить не можешь. А я знаю тебя, знаю, что ты не откажешься от своей проповеди и от общения с людьми за монастырской оградой, которые тебя любят. Что же ты принесешь Господу, если нарушишь обеты схимы?

Да, страшно! – ответил старец. – Нет! Уж лучше так, без схимы!..“

За несколько минут до кончины о. Даниила иеродиакон о. Моисей спросил умирающего:

А чувствуете ли вы, батюшка, страх перед смертью?

Старец внятно ответил:

Иду к Господу: чего ж мне бояться?.. Он сказал: „Приидите ко Мне вси труждающиеся и обремененные“... Я потрудился... иду... к Господу!“

Сергей Александрович Нилус, которому мы обязаны этим дивным духовным очерком об оптинском „искателе Града невидимого“, нашел вдохновенные и удивительно точные слова, чтобы донести до нас величие и сокровенность последних земных мгновений уходящего из жизни иеромонаха-художника – о. Даниила (Болотова):

„Это были последние на земле слова подвижника любви, слова и веры. Совсем уже ослабевшей рукой он донес до помертвевших губ свое распятие, верного и неизменного спутника своего на пути к Граду невидимому, коснулся его холодными устами, и... вдруг, широко раскрыв тускнеющие очи, остановил он устрашенный взгляд свой на какой-то невидимой точке, трижды вскрикнул тонким младенческим голосом: а! а! а!., и благоглаголивые уста с тихим последним едва заметным вздохом сомкнулись и замолкли, унеся тайну предсмертного страха и восклицания навеки“.

Он умер в день отдания праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы. Вот несколько записей из Скитской летописи за 1907 год.

„Ноября 25. Сегодня в час дня скончался скитский иеромонах о. Даниил, в миру Димитрий Михайлович Болотов, брат первой настоятельницы Казанской женской общины, устроенной Оптинским старцем о. Амвросием в Шамордине, схимонахини Софии, ревностной помощницы Старца по устроению означенной общины. Отец Даниил сподобился сегодня утром причащения Божественных Тайн и окончил жизнь по прочтении над ним отходной. Пред вечерней тело усопшего было перенесено из келлии в скитский храм, а после вечерни была совершена по нем панихида о. Оптинским настоятелем архимандритом Ксенофонтом соборне с скитоначальником игуменом Варсонофием и иеромонахом о. Нектарием.

26-го. Сегодня по совершении в скитском храме Литургии была отслужена панихида по почившем иеромонахе Данииле, и затем гроб с его телом был перенесен скитской братией в монастырь, где имеет совершиться погребение покойного, согласно желания его родственников.

27-го. Сего числа в Скиту по ежегодному обычаю была отслужена соборне Литургия по случаю празднования иконе Знамения Богоматери и по оной – молебен пред чтимою святынею Скита – образом Знамения, обычно помещающимся над Царскими дверями храма Св. Предтечи. Богослужение совершал о. скитоначальник с двумя скитскими иеромонахами. В монастырском Казанском соборе позднюю Литургию служил о. настоятель архимандрит Ксенофонт, которым затем соборне с о. скитоначальником и несколькими иеромонахами было совершено отпевание покойного иеромонаха Даниила в присутствии монастырской и скитской братии и родных усопшего. Тело его погребено против алтаря Введенского собора“.

Несет Ангел душу монаха...

– Куда ты летишь, Ангел?

– К Богу!


Источник: Житница жизни. Страницы истории духовного бытия Оптиной пустыни / Виктор Афанасьев. Свято-Введенская Оптина Пустынь, 2003 г. 252 с.

Комментарии для сайта Cackle