Глава 5. Соборы по поводу спора о «падших» и расколов Новата, Фелициссима и Новациана эпохи святителя Киприана Карфагенского

Эпоха св. Киприана, епископа карфагенского, т.е. период десятилетнего его епископата (248–258) это – одна из самых блестящих глав в истории церковных соборов не только древней, еще гонимой, но и последующей, уже торжествующей церкви.

За такой, сравнительно недолгий срок мы имеем сведения не меньше, чем о десяти церковных соборах – семи карфагенских, двух римских и одном восточном – а главное, такие сведения, с которыми по степени их важности и авторитетности, мало что может сравниться, так как они идут из первых рук – извлекаются нами из подлинных сочинений самих инициаторов данных соборов (преимущественно, Киприана карфагенского), или их видных деятелей и авторитетных современников (епископа Фирмилиана кесарие-каппадокийского, епископа Дионисия александрийского, пап – Корнелия и Стефана и других). Так что, если бы мы не имели ни Евсевия с Руфином, ни блаженного Иеронима и не знали бы, вообще, ничего о предыдущих соборах древней церкви; то и тогда, основываясь на одних только сочинениях Киприана карфагенского, в особенности, на его обширной переписке, мы могли бы достаточно ориентироваться в соборном вопросе и составить себе, более или менее, ясное и полное представление, если не обо всей исторической эволюции древне-церковных соборов, то, по крайней мере, об их современной епископу Киприану форме. Теперь же, на фоне уже немалого нашего предыдущего исследования, драгоценные, документальные свидетельства о соборах киприановой эпохи приобретают для нас тем бо́льшее значение и интерес, что они проливают новый, обильный свет на некоторые, еще остававшиеся темными или спорными, стороны соборного института и дают убедительно-фактическое подтверждение и доказательство тому, что иногда раньше, по необходимости, опиралось у нас лишь на правдоподобные гипотезы и догадки. Вместе с тем, весь этот новый, огромной важности и ценности исторический материал, отмечает собой и некоторый дальнейший фазис в развитии церковно-соборного института, именно – окончательное выявление и закрепление в церковном обиходе того, что, хотя спорадически и частично уже наблюдалось в нем и раньше, но только теперь приняло здесь более общую, устойчивую форму – разумеем, окончательно сложившийся тип периодически-регулярных, церковно-провинциальных соборов.

Со стороны своего предмета и характера все соборы нового периода, так же, как и предыдущего, относятся к разряду дисциплинарных, а не догматических соборов. Они самыми своими сюжетами определенно делятся на две группы: на соборы по делу «падших» (lapsi) и на соборы по вопросу о «крещении еретиков». Параллельно этим двум спорам, в особенности, первому из них, шла еще и борьба соборов с теми местно-церковными нестроениями, или расколами, как в Карфагене, так и в Риме, которые возникли на почве названных дисциплинарных споров, или, выражаясь более точно, были выгодно использованы вожаками этих расколов в интересах своих, по большей части, мелких, личных и своекорыстных целей. В том и другом случае дисциплинарно-административный характер соборов киприановой эпохи ясен сам собою. Но такой характер названных соборов нисколько, однако, не умалял их исторического значения и интереса; скорей, даже наоборот – он их популяризовал и делал более важными и нужными, можно сказать, практически необходимыми. Рассуждения и споры велись здесь не в области спекулятивной мысли и богословско-философских умозрений, всегда, более или менее, интересующих лишь образованное меньшинство; а происходили в той практически деловой, жизненной сфере, которая, сравнительно говоря, доступна и понятна самым широким церковно-общественным кругам. Да из этой сферы затрагивались, именно, те больные вопросы современности, которые остро были поставлены самой жизнью и которые настойчиво требовали, такого или иного, но непременно скорейшего их разрешения. При этом нельзя, конечно, упускать из виду и того важного обстоятельства, что древняя церковь тогда еще плохо сознавала различие между догматом и обрядом, в силу чего в ней всякий церковно-дисциплинарный спор почти неизбежно получал серьезный принципиальный характер, затрагивавший самые основы тогдашнего, еще довольно примитивного мировоззрения. Вот почему, например, и такой, с нашей современной точки зрения, довольно второстепенный спор, как спор о покаянии в церкви и об его ступенях, получал там необыкновенную остроту – переходил в принципиальный вопрос о самом существе христианства и о невозможности терпеть в его среде даже хотя бы случайных и временных изменников ему, давно искренно раскаявшихся в своем легкомысленном поступке (libellatici). Вывод отсюда тот, что хотя соборы киприановой эпохи по своему характеру были дисциплинарными, а не догматическими, но это нисколько не мешало им иметь огромное значение для своего времени и быть, так сказать, главными, определяющими факторами тогдашней церковной жизни. В этом легче всего убедиться на примере крещальных споров и соборов, где разногласие двух видных спорящих церквей достигло такой высокой степени, что одно время оно положительно грозило разделением восточной и западной половин церкви, точнее, открытым церковным разрывом между Римом, с одной стороны, и Карфагеном и Малой Азией, с другой.⁷³⁷

Снова возвращаясь к вопросу об источниках соборов нового периода, находим необходимым кратко отметить их главные, отличительные черты. Выше мы уже говорили, что для суждения о соборах киприановой эпохи мы располагаем совершенно исключительным, выдающимся по его высокой ценности и документальному характеру материалом, дошедшим до нас, преимущественно, в форме обширной корреспонденции Киприана, в которой, наряду с заметками из предыдущей и последующей истории этих соборов, немало сохранено также и выдержек из подлинных их актов пли, так называемых, соборных посланий. А от одного, наиболее внушительного и важного собора (карфагенского, осенью 256 года), дошел до нас даже стенографический протокол его последнего, заключительного заседания. Но несмотря на такое обилие соборного материала и его высокое качество, правильное и целесообразное использование названного материала представляет немаловажные – трудности, частью происходящие от крайней сжатости и как бы случайности иногда только вскользь оброненных замечаний, а главное, зависящие от недостаточной ясности и устойчивости терминологии св. Киприана. Как на типический образчик подобного недостатка, можно указать на довольно безразличное употребление Киприаном таких, крайне важных и совершенно различных по своим объектам, терминов, как «епископ» и «пресвитер». У Киприана оба этих термина, в особенности, в его письмах, разграничиваются далеко не строго, а очень часто и вовсе перемешиваются: чаще всего несомненный епископ называется у него «священником Божиим», «пресвитером», «сопресвитером», а то и просто «священником». Но иногда и наоборот, бесспорный пресвитер именуется «предстоятелем», «сослужителем», «коллегой».⁷³⁸ Подобная невыдержанность терминологии создает большую путаницу и затрудняет решение одного из важнейших вопросов соборной теории и практики – вопроса о составе церковного представительства на них. Нередко становишься положительно в тупик, кем был тот или другой корреспондент Киприана – епископом или пресвитером? А также часто недоумеваешь, кто те «пресвитеры», о которых он упоминает, как о действительных членах бывших при нем соборов – принадлежали ли они к пресвитерскому совету, или относились к епископскому сонму? Так что произведения св. Киприана карфагенского, при всех их выдающихся достоинствах, все же нуждаются в тщательном реально-историческом их комментарии, чтобы стать солидным и бесспорным соборным материалом.

Все это и заставляет нас остановиться на эпохе св. Киприана с особым вниманием и интересом, и в, частности, дать соответствующий анализ тем из его литературных указаний, которые прямо или косвенно относятся к истории и характеристике бывших при нем, как карфагенских, так и некоторых других, церковных соборов. В силу всего сказанного, и наше исследование о соборах киприановой эпохи приобретает несколько иной, отличный от предыдущего изложения, характер – характер более подробного и плавного исторического раз-сказа, в котором все соборы названного периода получат, смеем думать, более солидную прагматическую обработку и более живую историческую окраску.

⁷³⁹Первым – и по времени, и по количеству посвященных ему соборов, и по степени идейной его важности – предметом соборов киприановой эпохи послужило сильно волновавшее тогда Христову церковь дело «падших», в тесной внешней и внутренней связи с которым стояли и оба возникших тогда же церковных раскола (карфагенский и римский), хотя каждый из них имел также и свою собственную подкладку, преимущественно, личного характера. Указанное обстоятельство повелительно диктует и нам начать свое исследование соборов данного периода не с чего-либо иного, как, именно, с сжатого исторического очерка, который бы, во-первых, осветил нам дело «падших», а во-вторых, раскрыл основную суть карфагено-римской схизмы.

Коллективный термин «падшие» (lapsi), на языке древней церкви, имел строго определённый, технический смысл: он был противоположен собирательным же терминам «исповедники», «мученики» (confessores, martyres) и, следовательно, обозначал собою таких христиан, которые, по тем или иным мотивам, малодушно изменили христианству, отреклись от него или, фигурально выражаясь, преткнулись и пали. Таким образом, «падшие» были как бы антиподами «мучеников». И если мученичество, как это вполне понятно, ценилось в эпоху древней, гонимой церкви особенно высоко и трактовалось в качестве высшей христианской добродетели,⁷⁴⁰ то отпадение от христианства, ренегатство и измена ему являлось тем тяжким смертным грехом, который окончательно извергал падшего из состава христианской общины и навсегда заграждал ему обратный доступ в неё. Поэтому, хотя отдельные случаи отпадения от христианства имели место почти при всех жестоких гонениях, однако бывали они всё же редко, в виде печальных единичных исключений, не вызывавших никакого общего вопроса. Новую фазу в истории «падших» создало гонение Деция Траяна, со всеми сопровождавшими его обстоятельствами.

Эпоха св. Киприана Карфагенского во внешней жизни церкви была, бесспорно, одним из наиболее тяжких исторических её периодов, когда на юную Христову церковь одно за другим обрушились два особенно опасных для неё гонения, произведших наибольший внутренний урон и замешательство в её рядах. Мы говорим, именно, о гонениях двух почти преемственно следовавших римских императоров – Деция Траяна (249–251) и Валериана (253–260). Эдикты этих двух императоров открывают совершенно новую эру в истории римско-правительственных гонений на христиан. До сих пор все преследования христиан, иногда очень жестокие (например, при Марке Аврелии и Септимии Севере), носили, более или менее, случайный, спорадический характер и мотивировались не столько самой сущностью христианского вероучения, сколько теми общеуголовными преступлениями, в которых христиане были повинны с точки зрения действовавшего тогда римского уголовного права. Чаще всего христианам инкриминировались две тяжких вины – презрение к римской государственной религии (crimen sacrilegii) и оскорбление личности императора, считавшегося богом в господствовавшем тогда культе цезарей (crimen laesae majestatis). Единственный законодательный памятник императорской эпохи, определявший официальные отношения римской власти к христианам, это – эдикт «императора Траяна в его письме к Плинию (около 112 года)»⁷⁴¹ Он правильнее должен быть отнесён к числу так называемых толерантных указов, поскольку он прямо даже запрещает преследовать христиан как таковых (за одно их имя), не рекомендует их разыскивать и строго карает приём анонимных на них доносов. Им, этим эдиктом, в сущности, руководились и все предшествовавшие Децию императоры – гонители христиан, давая ему то строго буквальное и ограничительное, то более широкое и распространительное истолкование, в зависимости от своих личных взглядов и симпатий или антипатий к христианству. «Какого-либо определённого общеимперского закона, который бы запрещал христианство как таковое, до Деция не могло быть дано» – категорически заявляет Harnack; и он же несколькими строками ниже авторитетно утверждает, что «только с Деция начинается принципиальная борьба (ставится вопрос о том, быть или не быть старой государственной религии)».⁷⁴²

К сожалению, самый текст эдикта Деция Траяна ещё пока не открыт.⁷⁴³ Но мы имеем немало документального исторического материала, чтобы составить себе достаточно определённое представление об его содержании; а главное – мы владеем текстом двух эдиктов Валериана, близкого преемника и прямого продолжателя дела Деция, ведшего его, как известно, в том же самом духе. Очень ценно в этом отношении и выразительное свидетельство св. Григория Нисского из его похвального слова св. Григорию Чудотворцу: «император (Деций Траян) повелел наместникам во всех провинциях, под страшными для них угрозами в случае неисполнения повеления, обратить против христиан все роды наказаний, чтобы через устрашение и всякие муки возвратить их к отечественному служению демонам».⁷⁴⁴ Отсюда видно, что гонение Деция носило всеобщий характер и ставило своей целью не столько уничтожение христиан путём, например, быстрой и решительной казни, сколько их принудительный возврат к старой отечественной религии, путём ли лишения личных и имущественных прав, или путём ужасных, продолжительных пыток, расчитанных на отречение от христианства. Потому мы полагаем, что Aubé совершенно правильно восстановляет основное содержание эдикта Деция, когда схематизирует его в следующих четырёх пунктах: «1) Разрушение христианского общества, т.е. лишение права легального существования, даже и в ранее дозволенной форме collegia funeraticia. 2) Обязательство для всех христиан приносить жертвы богам империи. 3) Угроза строгим наказанием по адресу тех, кто отказывался бы подчиниться этому правительственному распоряжению. 4) Наказ правительственным агентам строго следить за точным исполнением всех этих предписаний».⁷⁴⁵

Из свидетельств Киприана и Евсевия,⁷⁴⁶ мы знаем, что для приведения Дециева эдикта в исполнение назначены были во всех провинциальных центрах и даже в более мелких городах особые комиссии из членов городского магистрата, усиленные пятью выборными именитыми гражданами. Назначение данной комиссии состояло в том, чтобы всячески убеждать христиан отрекаться от своей веры. Комиссия располагала особыми чиновниками – «фрументариями» (т.е. «сыщиками», как переводит их проф. Болотов), на обязанности которых лежало разыскивать христиан и приводить их на суд магистрата. Не известно, по всей ли империи, но, несомненно, что в Карфагене назначен был и определенный день, когда все заподозренные в христианстве должны были явиться пред лицо комиссии и самым делом доказать или свое отречение от христианства или свою непричастность к нему.⁷⁴⁷

При самом применении данного эдикта на местах, резко выступала и еще одна особенность, которая несколько позднее, в ближайшее же гонение Валериана, составила главное содержание обоих его эдиктов; – это преимущественное преследование глав христианского общества – епископов церквей и, вообще, более видных и влиятельных членов, что, конечно, логически вытекало из всего духа Дециева гонения. Вот, почему с самого же начала этого гонения излюбленными жертвами его являются епископы – предстоятели церквей. Так, одним из первых пострадал римский епископ Фабиан (20 января 250), за которым вскоре последовали еще: епископ Элии – Александр (друг и покровитель Оригена) и епископ Антиохии – Вавила.⁷⁴⁸ Жестокие истязания за свое мужественное исповедание Христа претерпел и знаменитый Ориген, в то время уже 65 летний старец, к которому, по словам Евсевия, были применены чуть ли не все виды практиковавшихся тогда, жестоких пыток. При этом Евсевий сохранил и такую весьма типичную черту Дециева гонения, что «судия сильно настаивал, чтобы его (Оригена) никак не лишать жизни».⁷⁴⁹ Так настойчиво добивался этого судья, разумеется, не из-за сострадания к Оригену, а как раз наоборот, из нежелания сделать его мучеником и тем еще больше увеличить его обаяние; а также, быть может, и в тайной надежде тяжкими муками вырвать у дряхлого старца малодушное отречение. Но Ориген не напрасно назван «адамантовым» и не мучители его, а он сам посрамил своих мучителей. И относительно других мучеников, пострадавших в это гонение, наблюдается, что большинство их не прямо испускало дух на месте мучений, как в предшествовавшие гонения; а помирало от ран и истязаний уже позже, преимущественно, в темницах, как это случилось, например, и с вышеназванными епископами – Александром и Вавилой, а также и со многими карфагенскими и римскими исповедниками (Павлом, Маппаликом, Моисеем и другими). Все это свидетельствует об особой жестокости гонения Деция и о том, что целью его, действительно, было не столько уничтожение христиан, сколько их, хотя бы насильственный, возврат к язычеству.⁷⁵⁰

Результаты такой систематически-упорной и ожесточенной борьбы языческого римского правительства с значительно ослабевшей, в смысле исповедничества, за почти сорокалетний предшествующий период мира (pax longa), Христовой церковью были очень печальны для последней. Огромные массы христиан, – христиан, очевидно, больше по имени, чем по глубокому внутреннему убеждению, слишком привязанных к внешнему миру и его призрачным благам, чтобы жертвовать за исповедание христианства своим положением, своим имуществом, а тем более своей жизнью, – не устояли в этой борьбе и отпали от христианства, образовав целый обширный класс, так называемых, lapsi, т.е. «падших».⁷⁵¹ Это печальное явление имело место повсюду: и в Риме, и в Александрии, и в Неокессарии и в Карфагене. Но особенно обильную жатву дало оно в последнем, что отчасти может быть объяснено здесь и самым темпераментом африканцев, слишком пылких и непостоянных, чтобы переносить продолжительные пытки. Впрочем, отпадения от христианства, далеко не всегда были уступкой невыносимым мучениям. Они, в особенности, на первых порах гонения, приняли даже характер какой-то, чуть не повальной эпидемии и многими совершались преступно малодушно и обидно легкомысленно, как изображают это, почти в одних и тех же чертах, с болью сердца, два главнейших и авторитетнейших свидетеля таких печальных фактов – св. Дионисий александрийский и св. Киприан карфагенский.⁷⁵²

Зараза ренегатства была так всеобща и сильна, что она проникла даже и в клир и отторгла значительное количество его членов. По крайней мере, в письмах св. Киприана мы не раз встречаемся с случайными указаниями на такую, именно, позорную для клира убыль, которую Киприан и восполнял новыми, достойными кандидатами.⁷⁵³ Несколько имен падших клириков известно нам из той же корреспонденции Киприана, откуда узнаем, что в числе них были как низшие клирики – аколуфы, экзорцисты и чтецы, так и высшие – иподиаконы, диаконы и пресвитеры.⁷⁵⁴ К еще большему позору, находились даже и епископы, которые не только изменяли христианству сами, но увлекали за собой и свою паству, как например, епископ Репост Сатурникский, или епископ Фортунациан Ассурский и два неизвестных епископа – Иовин и Максим, а также два испанских епископа – Василид и Марциал.⁷⁵⁵ Одним словом, отпадения от христианства, встречавшиеся при раннейших гонениях, лишь в виде печальных, единичных исключений, теперь стали общим, массовым явлением, увлекшим за собой, в одной только карфагенской церкви, многие тысячи жертв, всех возрастов и полов, всех общественных положений и даже церковных служений.⁷⁵⁶

Огромные массовые отпадения от христианства страшны были еще и тем, что они сильно понижали общий моральный уровень христианства и производили расшатанность церковной дисциплины. Понятно, что в такое тяжелое для церкви время больше, чем когда-либо, нужна была твердая рука опытного кормчего – епископа, который бы мог умело руководить церковным кораблем среди налетевшего на него жестокого урагана внешних гонений и внутренних нестроений. А между тем таких-то руководителей, учитывая все их значение и силу, гонители и хотели в первую очередь изъять из христианских общин. Положение церкви становилось, в силу всего этого, критическим, почти трагичным. И вот, в качестве единственно остававшегося, выхода из крайне трудного положения, многие влиятельные епископы решились пойти на своеобразный компромисс: они, конечно, не хотели и не могли, хотя бы даже только притворно, отречься от христианства пред лицом языческой власти. Но вместе с тем, прекрасно сознавая, насколько они, именно, теперь, в пору всеобщей растерянности и уныния, нужны своим паствам, епископы не желали и отдаваться властям, идти на верную смерть и ео ipso оставлять общину без авторитетного руководительства. Поэтому они предпочли третий, более скромный, но и более целесообразный путь – укрывательство от гонений. Так поступил, например, знаменитый александрийский епископ – св. Дионисий, подробный рассказ об обстоятельствах наполовину подневольного укрывательства которого дан в сороковой главе шестой книги церковной истории Евсевия.⁷⁵⁷ Тоже, по свидетельству Евсевия, сделал один из египетских епископов – глубокий старец Херемон, удалившийся на аравийскую гору.⁷⁵⁸ А св. Григорий неокессарийский не только удалился сам, но и вывел вместе с собою и всю свою юную паству, и укрылся с ней в пустынных степях Понта.⁷⁵⁹ Счел себя вынужденным поступить точно также и св. Киприан, епископ Карфагенский. Он еще при первом же объявлении Дециева эдикта в Карфагене, имел неоднократные случаи убеждаться, что его личность стоит в центре и правительственного и народного внимания и только лишь увеличивает ярость язычников против христиан.⁷⁶⁰ Учитывая все это, Киприан и предпочел удалиться в какое-то неизвестное, безопасное место, по-видимому, где-то в окрестностях Карфагена, так как он имел полную возможность следить оттуда за всем, происходящим в его карфагенской пастве, и деятельно руководить ею, путем оживленных письменных сношений.

Мы не имеем данных, чтобы судить о том, как отнеслись паствы всех вышеназванных церквей к укрывательству от гонения их епископов. Но определенно знаем, прежде всего, из целого ряда писем самого же Киприана, что его уход из Карфагена многими был истолкован и принят в очень неблагоприятном для него свете. И что особенно было печально и даже опасно, источник такого одиозного освещения благоразумного и, по существу, скорее даже самоотверженного поступка Киприана,⁷⁶¹ выходил не из каких-либо тёмных и невежественных общественных низов, а из группы влиятельных карфагенских пресвитеров – этих, казалось бы, главных, ближайших сотрудников и помощников Киприана. Чтобы понять такой странный, на первый взгляд, прямо даже загадочный факт, мы должны отступить несколько назад, к моменту самого избрания Киприана во епископа города Карфагена.

Фасций (по Болотову, Таский) Киприан – блестяще образованный, красноречивый и богатый карфагенский ритор и адвокат – принял христианство уже в зрелом возрасте (около 40 лет), под влиянием местного пресвитера Цецилия, имя которого после крещения он включил и в состав своего собственного (Фасций Цецилий Киприан). Видное предыдущее положение Киприана, его широкая благотворительность и незаурядная христианская ревность быстро выдвинули его – неофита в христианстве – на видное положение и в местной церковной общине. Через год с небольшим по своём обращении Киприан не только клирик, но уже и пресвитер (247 год). А ещё через год, когда карфагенская паства со смертью своего епископа Доната (в конце 248 года) осиротела, Киприан почти единогласно избирается ему в преемники при общем сочувствии и одобрении присутствовавших на этих выборах соседних африканских епископов. Киприан смущен таким неожиданным для него выбором и, сначала, решительно от него уклоняется. Он оставляет даже самое место выборов и спешит укрыться у себя дома. Но избиратели следуют за Киприаном, окружают со всех сторон его жилище и угрожают не расходиться до тех пор, пока не вынудят у него согласия на свою, буквально, неотступную просьбу. Видя в столь единодушном и непреклонном желании народа как бы перст самого Бога, Киприан не считает возможным дальнейшее упорство и дает свое согласие, которое всеми радостно приветствуется. Таким образом, в конце того же 248 года или в самом начале следующего 249 года Киприан уже епископ г. Карфагена – старейшей и влиятельнейшей кафедры североафриканской церкви, фактически бывшей гражданским и церковным метрополем всей тогдашней цивилизованной Африки.⁷⁶²

Хотя возведение Киприана на епископскую карфагенскую кафедру произошло, как мы только-что видели, при самых благоприятных для него условиях, состоялось о чем неоднократно и сам он свидетельствует в своих письмах, «по избранию народа и Божию суду»,⁷⁶³ однако первые же шаги его новой епископской деятельности не замедлили доказать, насколько прав был (разумеется, только в его личных интересах) Киприан, когда так долго и так упорно уклонялся от тяжелого для него бремени епископства.⁷⁶⁴ Избранием во епископа сравнительно молодого, недавнего пресвитера – неофита ещё и в христианстве – несомненно, нанесён был сильный удар самолюбию тех старших и наиболее влиятельных карфагенских пресвитеров, которые по установившейся в церкви практике естественно могли считать себя наиболее достойными и законными кандидатами на освободившуюся кафедру. И вдруг выскочка (в их глазах) Киприан переходит им дорогу и разрушает их честолюбивые планы. Понятно, что всё недовольство этих старейших пресвитеров, обиженных таким предпочтением им юнейшего Киприана, должно было обрушиться именно на личность последнего. Фактически эта глубокая обида выразилась в той, как называет её сам Киприан, «интриге некоторых пресвитеров», которая преследовала Киприана во всю его последующую жизнь и была душой всякой оппозиции, направленной против него и его действий, в чём дальше мы будем иметь случаи убеждаться много раз.⁷⁶⁵

Весьма любопытно и важно было бы теперь установить, как велика была эта группа личных недругов епископа Киприана и из кого именно она состояла? Не претендуя на категорическое решение поставленного вопроса, мы всё же полагаем, что приблизительный и даже довольно вероятный ответ на него вполне возможен. Исходным пунктом для него должно служить выразительное указание самого епископа Киприана в одном из его писем к пастве (plebi universae – ко всему народу, разумеется, карфагенскому) на неоднократно засвидетельствованную преступную деятельность каких-то «пяти пресвитеров», являющихся зачинщиками всякого злого дела в карфагенской церкви.⁷⁶⁶ В связь с этим должна быть поставлена также и выдержка из другого письма Киприана, адресованного карфагенскому клиру, где дан поимённый перечень четырёх клириков: Доната, Фортуната, Новата и Гордия, как тех «угодливых пресвитеров», которые крайне потакали падшим и вымогали у Киприана одобрение своей преступной тактике.⁷⁶⁷ В качестве пятого компаньона к этим четырём обычно указывают на карфагенского же пресвитера Гая Дидденского, всё поведение которого было настолько вызывающим, что даже у не отличавшегося особой строгостью карфагенского клира и то оно вынудило, наконец, общее решение отлучить его от церкви.⁷⁶⁸

Из названной пятерицы «некоторых пресвитеров» (quinque isti presbyteri) – личных врагов и недоброжелателей епископа Киприана – особенно, по-видимому, выдавался своими отрицательными свойствами и своей почти открытой враждой к Киприану пресвитер Новат. Это была, несомненно, активная и энергичная натура, но крайне честолюбивая, дерзкая, заносчивая и совершенно недисциплинированная.⁷⁶⁹ Такой характер Новата – характер агитатора и демагога – естественно должен был выделить его из серединной массы и поставить в положение вождя всех недовольных и будирующих элементов. Но в характере Новата, наряду с этим духом протеста, уживались и самые мелкие, некрасивые черты, вроде скупости, корыстолюбия, эксплуатации вдов и сирот и даже бессердечного отношения к самым, казалось бы, близким ему лицам (отцу и жене).⁷⁷⁰ Неудивительно, что благодаря такому характеру и поведению пресвитер Новат, по выражению Киприана, «всегда был на дурном счету у епископов».⁷⁷¹ Однако сам-то Киприан первоначально медлил законным судом над преступным пресвитером, «не соблюдавшим боготворного и церковного благочиния (deificam et ecclesiasticam disciplinam) ни в образе своего действования, ни в кротости нравов».⁷⁷² Так поступал Киприан, надо полагать, из опасения того, чтобы ни сам Новат, ни его сторонники не получили бы некоторого основания говорить, что новый епископ сводит де личные счёты со старыми пресвитерами – своими опасными конкурентами. Однако снисходительность и кротость епископа Киприана не только ничуть не исправили пресвитера Новата, а ещё больше его деморализовали. Новат дошёл до такой степени нравственной распущенности, что своим поведением стал позорить всю пресвитерскую коллегию города Карфагена, которая и потребовала, наконец, для него суда у своего епископа. Киприан охотно пошёл навстречу такому справедливому требованию, и Новату грозила серьёзная расплата за все его личные и церковные вины. Был определён уже и день самого суда над Новатом. Но как раз в это именно время открылось гонение Деция, и оно надолго отсрочило суд над Новатом. Последний поспешил использовать наступившее общецерковное бедствие и из ответчика подсудимого вскоре сам превратился в обвинителя и судью.⁷⁷³

Отмеченный нами выше факт ухода епископа Киприана из города Карфагена и его укрывательства от гонения и был тем первым удобным случаем, который не преминули использовать все личные его враги. Игнорируя мотивы этого осторожно-мудрого и, в известной степени, как мы уже говорили выше, даже самоотверженного поступка Киприана, они исключительное внимание обратили на одну внешнюю его сторону, трактуя его как бегство от гонения и как малодушный, пассивный отказ от исповедания христианства, чуть ли не равносильный полной фактической измене ему. Судя по тем оправдательно-защитительным письмам, которые вынужден был писать Киприан своему и ещё больше римскому клиру, клеветы его врагов не оставались без результата и набрасывали некоторую и даже довольно серьезную тень на репутацию Киприана, как мужественного и стойкого борца за христианское исповедание.⁷⁷⁴ Особенно показательно в этом смысле одно письмо римского клира, которое, как бы намеренно игнорируя Киприана, даже и адресуется на имя клира карфагенского. Письмо это специально вызвано фактом удаления Киприана и написано в тоне самой неприкрытой иронии, резко осуждающей поведение епископа, который, как наёмник, малодушно покинул свою паству в наиболее тяжёлый для неё момент.⁷⁷⁵ К счастью, впрочем, успех клеветников Киприана на этот раз оказался довольно скоропреходящим и непрочным. Киприану сравнительно быстро и легко удалось разоблачить все возведённые на него клеветы, выяснить действительные мотивы своего ухода и тем самым снова вернуть себе доверие и уважение всех искренних людей, как об этом всего лучше свидетельствует ряд писем (адресованных теперь уже прямо к Киприану) того же римского клира, который сначала, как мы это видели, дал наиболее резкую оценку поведения карфагенского епископа.⁷⁷⁶ Однако, в силу известной французской поговорки calomniez, calomniez! quelque chose en restera toujours! («клевещите, клевещите, что-нибудь да останется!»), нечто без сомнения осталось и на репутации епископа Киприана, чем не раз и потом злоупотребляли все его враги.⁷⁷⁷

А между тем события в Христовой церкви продолжали развиваться своим чередом. Гонение Деция, бывшее очень грозным и опасным при самом его начале, вскоре же стихло, вероятно, под влиянием подготовлявшейся, а затем уже и наступившей войны римлян с готами, во время которой погиб и сам император-гонитель.⁷⁷⁸ Указанное обстоятельство не замедлило соответствующим образом отразиться и на положении церкви, главным образом той её части, которая смалодушествовала в разгар самого гонения и образовала, как мы уже говорили, огромную массу так называемых «падших» (lapsi), в отличие от устоявших твёрдыми (stantes) и даже принявших за своё исповедание те или иные лишения и пытки (confessores, martyres). Количество «падших» в гонение Деция было так велико, и степень их падения или характер их виновности были так неодинаковы, что «падшие» именно с этого гонения стали различаться на три главных класса в зависимости от тех действий, которыми они себя скомпрометировали. Первый класс – наиболее тяжело падших – получил название sacrificati, т.е. Активно участвовавших в языческом религиозном культе (sacra – молитвы, жертвы, религиозные церемонии); второй класс – thurificati – состоял, по-видимому, из тех, кто более пассивно участвовал в предыдущем, так сказать, при сем присутствовал и обонял дым языческих курений (thus – фимиам); и третий – наиболее обширный класс – получил название «libellatici», т.е. людей, выправлявших и подписывавших особое свидетельство (libellum), удостоверяющее – и чаще всего чисто фиктивно – непричастность к христианству или отречение от него (мнимое).⁷⁷⁹

Во всей огромной массе «падших» только сравнительно очень небольшой процент оказался таких злостных ренегатов, которые своим отказом от христианства покончили все счёты с ним. Преобладающее же большинство состояло просто лишь из малодушных людей, которые сначала, под первым впечатлением грозного Дециева эдикта, действительно отпали от христианства, но сделали это отнюдь не по убеждению, не из-за разочарования в нём, а лишь «страха ради иудейска», из нежелания потерять имущество, лишиться должности или из опасения подвергнуться темнице и пыткам. Сюда прежде всего должен быть почти полностью отнесён весь наиболее обширный класс lapsi, известный под именем libellatici.⁷⁸⁰ Вполне понятно, что все такие падшие теперь, когда главная гроза гонения миновала, снова захотели войти в недавно покинутую ими церковную ограду и стали осаждать клириков и епископов просьбами об обратном их приёме. Но вопрос о принятии падших был далеко не так лёгок и прост, как, может быть, им это казалось. Наиболее серьёзно и остро он поставлен был в Карфагенской церкви, где вызвал, по отзыву епископа Киприана, новую враждебную бурю, едва не равную только что затихшему гонению.⁷⁸¹

Почему вопрос о lapsi всего сильнее взволновал именно Карфагенскую церковь? На это существовало в ней целый ряд веских причин. Первая и главная причина – это самоё количество здесь «падших». Нигде, насколько нам известно, не было такого множества «падших», как именно в Карфагене: количество lapsi здесь чуть ли не превышало число stantes, как это косвенно можно выводить из ряда случайных заметок Киприана, например, что «враждебная буря низвергла большую часть народа нашего»,⁷⁸² и что мы «поставлены между развалинами заслуживших наказание и останками боящихся, между множеством ослабевающих и небольшим числом стоящих твёрдо».⁷⁸³

Другая важная причина особенного обострения в Карфагене вопроса о lapsi заключалась в суровости практиковавшейся здесь церковно-покаянной дисциплины. Всегда несколько монтанистически настроенная Карфагенская церковь особенно строго относилась к явным грешникам, исключая их из своего общения и неохотно допуская их покаяние и возврат в неё. Именно здесь, в Карфагенской церкви, раньше всего определилось различие грехов на лёгкие (delicta leviora) и тяжкие или смертные (delicta mortalia). И если относительно первой группы ещё допускалось единичное покаяние (т.е. один раз в течение целой жизни), то относительно второй группы возможность даже и такого покаяния исключалась вовсе. Отпадение от христианства, измена ему трактовалась, конечно, как самый тяжкий грех и относилась к категории «непрощаемых вин» (venia irremissibilia), наравне с убийством и блудом. Впавшие в подобный тяжкий грех должны были оплакивать своё падение во всю последующую жизнь, и единственная милость, которую могла оказать им церковь, это – в час смертный принять их последний покаянный вздох, но не разрешать их от греха, так как прощение и разрешение таких грехов принадлежит лишь одному Богу. Главным идеологом такой ригористически суровой покаянной дисциплины был карфагенский пресвитер Тертуллиан,⁷⁸⁴ впоследствии, как известно, уклонившийся даже прямо в монтанизм. И хотя в некоторых церквах, как, например, в римской при папе Каллисте, она была уже несколько смягчена,⁷⁸⁵ но в Карфагенской ещё продолжала действовать во всей своей силе, будучи подкреплена здесь и авторитетом Карфагенского Агриппинова собора.⁷⁸⁶ Таким образом, вся «павшая» половина Карфагенской церкви не только очутилась за оградой церкви, но и почти вовсе лишена была надежды снова в неё войти.

Наконец, далеко не последнюю роль в обострении у карфагенцев дела «падших» сыграли и те местные условия, которые существовали здесь в это время; разумеем, главным образом, два факта – укрывательство епископа и интригу «некоторых клириков». Отсутствие епископа, как это легко понять, уже само по себе ослабляло церковную власть; а то обстоятельство, что епископ скрылся от гонения, даже и умаляло её моральный престиж. При таких условиях не особенно-то удобно и легко было Киприану заочно предъявлять прежние строгие требования к падшим, так как его отказ не мог быть подкреплён авторитетным личным примером. Наоборот, епископ Карфагена скорее рисковал выслушать сравнение и себя с подобным же «падшим», т.е. с лицом, не выдержавшим натиска гонений, а малодушно укрывшимся от него, что, как мы уже видели, действительно и имело место, по крайней мере в начале, пока Киприану не удалось разоблачить инсинуаций своих постоянных интриганов из числа его же клириков.⁷⁸⁷ Но эти разоблачённые клирики не думали слагать оружия: они решили переменить только тактику – из тактики глухого протеста и заочных клевет на Киприана они перешли теперь к тактике открытого неповиновения Киприану и явного возбуждения против него всей Карфагенской паствы, которая обстоятельствами времени была поделена теперь на три главных группы – lapsi, stantes и confessores.

Для достижения своей цели интригующие клирики решили использовать один почтенный обычай, существовавший в древней церкви и практиковавшийся, в частности, здесь в Карфагене ещё и во времена Тертуллиана (хотя, надо заметить, лично им и не одобряемый).⁷⁸⁸ Обычай этот состоял в том, что преимущественное право ходатайствовать о милости или прощении грешников, впавших в смертный грех измены христианству, признавалось за мучениками и исповедниками. Здесь очевидно действовала та логика, что мученик христианства, перенесший за своё исповедание чрезвычайные, исключительные страдания, тем самым как бы приобретал и особые, так сказать, сверхдолжные заслуги, избытком которых он мог делиться и с теми, у кого была их нехватка. В таком случае мученик выдавал от своего лица особую «ходатайственную грамоту» (libellus pacis) к епископу той церкви, членом которой состоял тот или другой грешник и уже от воли епископа, а также от согласия на это клира и народа зависело обсудить это ходатайство и уважить его или отклонить. Во всяком случае, подобные примеры случались прежде очень редко и ограничивались лишь самым тесным кругом лиц, по большей части ближайших родственников исповедника – его матери, сестры, жены, брата и т.п. Вот этот-то почтенный институт и подвергся теперь самому грубому искажению со стороны «некоторых» Карфагенских клириков, воспользовавшихся им как новым орудием в борьбе с Киприаном. «Павшим» негодные клирики-подстрекатели стали внушать мысль, что Киприан слишком жесток, что он не имеет права отвергать ищущих воссоединения с церковью и что самоё это право, в сущности, даже и не принадлежит ему – малодушно укрывшемуся епископу – а составляет заслуженную привилегию «героев веры» – мужественных исповедников, запечатлевших свою твёрдость в вере собственной кровью, которые и теперь ещё, по большей части, продолжают томиться в темницах. Идите к исповедникам, – подстрекали они «падших», достаньте от них особые разрешительные грамоты и, предъявив эти грамоты клиру и епископу, смело требуйте своего обратного приёма в церковь, в котором вам уже никто не имеет права отказать тогда.

Конечно, всем «падшим» такой облегчённый путь возврата в церковь пришёлся как нельзя более по вкусу; и вот из писем Киприана мы видим, что целые огромные толпы «падших» действительно направляются к темницам и осаждают томящихся там «исповедников» своими настойчивыми просьбами о «грамотах мира»; заручившись же таковыми, они идут к клирикам и уже не просят, а прямо требуют от них своего обратного приёма в церковь. Неоднократные и сильные жалобы на такое дерзкое поведение «падших», вызванное снисходительной поблажкой и ласкательством «некоторых» клириков, мы встречаем во многих письмах святого Киприана. Так, например, в специальном письме «к Карфагенскому клиру о некоторых пресвитерах, безрассудно даровавших мир падшим», Киприан прямо выводит эту интригу наружу, когда говорит: «Но не следует скрывать этого теперь, когда некоторые из вас вводят в обман наше братство и, желая угодить безрассудной готовностью к дарованию мира падшим, только более вредят им».⁷⁸⁹ Аналогичную же горькую жалобу помещает Киприан и в ответном письме к самим Карфагенским исповедникам: «До сих пор я был уверен, что находящиеся там у вас пресвитеры и диаконы руководят вас своими советами и самым полным образом наставляют в законе Евангельском... Но теперь с величайшей болезнью сердца узнаю, что там не только не внушают вам божественных заповедей, но и противодействуют им; что некоторые пресвитеры отвергают даже то, что вами самими делается и осмотрительно в отношении к Богу и почтительно в отношении к Божьему священнику».⁷⁹⁰ Всё это в сходных же выражениях излагает Киприан и в письме к народу: «Между тем я слышу, что некоторые пресвитеры, не помня об Евангелии, с неуважением к священному сану епископа и его кафедре, вошли уже в общение с падшими... падшие бдительно позаботились бы об удовлетворении и умилостивлении Бога, если бы некоторые угодливые пресвитеры (курсив наш) не обманули их».⁷⁹¹

Интрига «некоторых пресвитеров-подстрекателей» велась ими, так сказать, на два фронта: с одной стороны, как только что мы видели, она направлена была на «падших», которых привлекали лёгкостью обратного приёма в церковь; а с другой – и на самих «исповедников», которым усиленно льстили, преувеличивая их роль в этом деле. Мы уже видели, что незакономерное участие «исповедников» в покаянной дисциплине церкви раньше не шло дальше редких случаев почтительного ходатайства со стороны какого-либо исповедника за близких к нему по плоти грешников пред лицом местного епископа и данной церковной общины. Прибегая к современному сравнению, libellus pacis была как бы своего рода протекцией, оказываемой просителю со стороны сильного и влиятельного человека. Но как письмо с протекцией на просимое место ещё не есть самоё определение на это место, так и libellus pacis ещё не было актом воцерковления «падшего».⁷⁹² Так обстояло это дело до сих пор. Но совершенно другое, крайне превратное направление получает оно теперь. Исповедникам усиленно внушалась мысль, что дело принятия падших всецело подлежит их компетенции: они его начинают, они же самостоятельно его и заканчивают. А те «грамоты мира» (litterae aut libelli pacis), которые они выдают «падшим», это – не ходатайства, а как бы приказы, которыми исповедники делают свои распоряжения, обязательные для епископа и для той церкви, на имя которых ими выдаются подобные грамоты.⁷⁹³ Совершенно ясно, что роли «исповедников» и «епископа» через это совершенно переставлялись: исповедник из ходатая перед епископом превращался как бы в его верховного начальника, диктовавшего епископу свои безапелляционные распоряжения; а епископ становился в обидное положение лица, подчинённого исповеднику, или, во всяком случае, сильно и серьёзно им стеснённого и урезанного в своих законных правах.⁷⁹⁴

К сожалению, эта последняя лесть оказалась горше всех прочих: она-то именно и обострила вопрос о падших, доведя его чуть ли не до степени открытого конфликта епископа Киприана с Карфагенскими исповедниками. И, конечно, церковная дисциплина приходила от того в ещё большее расстройство, причём ответственность за это злонамеренно слагалась на Киприана. Вся эта история получала такое крайне невыгодное для Киприана освещение, что излишне, де, требовательный и придирчивый епископ отказывал несчастным падшим в том, что им уже дали снисходительные и добрые исповедники, снабдившие их своими грамотами мира. Уже одно подобное сопоставление мужественных исповедников со скрывшимся от гонения епископом говорило не в пользу последнего. А если прибавить к этому, что снисходительность исповедников как нельзя больше отвечала и желанию самих падших, то легко понять, что призывы епископа к покаянию, к осмотрительности, осторожности и терпеливому ожиданию соборного решения имели сравнительно небольшой успех, а нередко вызывали падших даже и на прямые эксцессы.⁷⁹⁵

И нужен был весь ум, вся находчивость, весь исключительный такт Киприана и его огромный административный талант, чтобы уладить этот конфликт, чтобы разоблачить скрытую здесь интригу, чтобы поставить исповедников на своё место, нисколько их не обижая, и чтобы снова поднять столь безнадёжно уроненную покаянную дисциплину в Карфагенской церкви. Задача достигнуть всего этого и дала главное содержание всей обширной переписке Киприана, которую он вёл из своего добровольного заточения с своим клиром и народом, с Карфагенскими исповедниками, а также с римским клиром и его исповедниками.⁷⁹⁶

Эти письма Киприана – лучшее свидетельство его глубокого житейского такта и его блестящего административного таланта. С каждой из перечисленных групп Киприан ведёт особую речь, применительно к её роли в общем деле, всем воздаёт должное и не скупится на похвалы. Но в то же время он никого не поощряет в заблуждениях, а старается всех, уклоняющихся от истины, вернуть на правый путь. Однако он делает это так тонко и умело, так кротко и любовно, что никого не обижает и не раздражает, а скорей всех ведёт к добровольному раскаянию. Так, исповедников Киприан постоянно именует «возлюбленнейшими, мужественнейшими, блаженнейшими братьями»,⁷⁹⁷ хвалит «их веру и доблесть»,⁷⁹⁸ гордится их славой, поскольку она падает и на него,⁷⁹⁹ просит их научить клириков твёрдому хранению церковной дисциплины,⁸⁰⁰ признаёт даже за исповедниками возможность получения «божественного вразумления относительно учения церкви», но при условии соблюдения ими умеренности и осторожности.⁸⁰¹ В письмах к народу Киприан не упускает случая похвалить его за всегдашнюю лояльность в отношении к епископу и церковной дисциплине: «Наш народ, как я знаю, смирен и боязлив», и он никогда сам не пошёл бы ни на какую преступную оппозицию, если бы его не подстрекли к тому некоторые «угодливые пресвитеры».⁸⁰² Киприан настолько высокого мнения о здравом смысле народа, его доказанной твёрдости в вере и преданности церкви, что не боится этому самому народу вручить заботу и попечение о падших, чтобы настроить их души сообразно с божественными заповедями.⁸⁰³

Сравнительно говоря, более суров и властен тон писем Киприана к своему клиру. Но это и вполне понятно, так как клир Карфагенский, говоря вообще, далеко не весь оказался на высоте своего положения и даже выделил из своего состава такие негодные элементы, которые главным образом и творили всю эту смуту. Известно, например, что Карфагенские клирики иногда подолгу не осведомляли Киприана о положении церковных дел, очевидно потому, что бесконтрольно хозяйничали сами. И вот Киприан пишет им: «Удивляюсь, возлюбленнейшие братья, что на многие и частые мои к вам письма вы ничего мне не отвечали, тогда как, получив от вас сведения, я мог бы рассудить, как повести дела, чтобы таким образом всячески содействовать и пользе, и нуждам нашего общества».⁸⁰⁴ Тем же духом заслуженной укоризны проникнуто и другое письмо Киприана к его клиру: «Долго терпел я, возлюбленнейшие братья, полагая, что скромное наше молчание послужит к миру. Но так как некоторые (разумеются «пресвитеры») по неумеренной и опрометчивой надменности усиливаются безрассудством своим возмутить почтительность мучеников, скромность исповедников и спокойствие всего народа, то не следует далее молчать, чтобы излишней молчаливостью не повредить себе и народу».⁸⁰⁵ На таких непокорных возмутителей находится у Киприана и властное архипастырское слово: «те из вас, которые, по безрассудству, неосмотрительности и надменности, не Обращают внимания на человека, пусть хотя Бога убоятся, – зная, что в случае дальнейшего упорства их в тех же делах, я употреблю наказание, заповеданное мне Господом, именно: временное запрещение священнодействия».⁸⁰⁶ Но по большей части письма епископа Киприана и к своему Карфагенскому клиру содержат в себе отечески внушительное назидание клиру и подробное выяснение его прав и обязанностей, с указанием на ту ответственность, какой подвергаются клирики в случае нерадения, ослушания или хотя бы временного промедления с исполнением его распоряжений. Таково, в особенности, большое письмо епископа Киприана, озаглавленное в русском переводе: «К клиру, о молитвах к Богу». В нём, после обстоятельного вразумления клириков, Киприан пишет: «Всё это я должен был открыть вам, а не таить в душе моей; потому что каждый из нас может здесь найти для себя и наставление, и руководство. И вы также не скрывайте у себя этого письма, а передайте его братьям для прочтения. Ибо задерживать у себя то, чем Господь благоволил наставить и вразумить нас, свойственно человеку, который не желает брату своему наставления и вразумления».⁸⁰⁷

И нельзя, в конце концов, не отметить, что и здесь Киприан достиг очень крупного успеха: внутри самого же клира началось оздоровительное течение, направленное против гнездившейся в нём оппозиции епископу, выражавшейся главным образом в крайней снисходительности к падшим, вопреки осторожно-осмотрительной тактике самого епископа Киприана. Лучшим доказательством произошедшей в клире перемены служит тот внутренний корпоративный суд, в результате которого пресвитер Гай Дидденский вместе с единомысленным ему диаконом были лишены братского общения, т.е. или вовсе низложены с своих иерархических степеней, или, по меньшей мере, временно запрещены в них.⁸⁰⁸ Такую расправу с нарушителями церковной дисциплины Киприан вполне одобряет и даже узаконяет её в виде нормы: «Но если кто нетерпеливый и опрометчивый из наших ли пресвитеров и диаконов или из посторонних дерзнёт прежде решения нашего сообщаться с падшими, то да удалён будет таковой от общения нашего, и потом он должен будет пред всеми нами дать отчёт в своём безрассудстве, когда, по милости Господа, соберёмся воедино»⁸⁰⁹

Подводя некоторый предварительный итог «делу падших» в Карфагенской церкви за первый его период – время отсутствия епископа Киприана из Карфагена и его пребывания в убежище – сошлёмся для этого на характеристику Monceaux, который буквально говорит так: «В первые месяцы 250 года Карфагенская церковь как бы раскололась на два лагеря: с одной стороны епископ, большинство клириков и миряне, уважающие (respectueux) церковную дисциплину; с другой почти все lapsi, немалое число верных, множество исповедников и несколько пресвитеров, постоянно враждебных епископу».⁸¹⁰ Обе этих партии искали себе опоры и поддержки в Риме, и первоначально такую поддержку встретила себе именно оппозиционная партия, партия противников Киприана и сторонников снисходительно широкой (laxi) тактики относительно lapsi. Но затем Киприану удалось привлечь римских клириков и исповедников на свою сторону и в союзе с ними установить общее решение по делу lapsi в том смысле, что с этим делом не следует безрассудно торопиться, а необходимо дождаться прекращения гонения и наступления более мирных дней, когда это важное общецерковное дело должно быть обстоятельно исследовано и вырешено на соборах церкви. К такому единственно правильному взгляду на волновавший всех вопрос о lapsi стали присоединяться и епископы других африканских церквей, так что смута, вызванная этим вопросом, или, точнее говоря, искусно его использовавшая, стала было уже затихать, и церковь Христова готовилась вкусить давно желанный не только внешний, но и внутренний мир. Однако последующие обстоятельства вскоре показали, что то был ещё далеко не настоящий мир, а лишь затишье перед бурей – на этот раз чисто внутренней, – которая вскоре и разразилась над двумя главнейшими церквами Запада: Карфагенской, в виде схизмы Новата и Фелициссима, и римской, в виде раскола Новациана.

В самой тесной, неразрывной связи с только что изложенным нами «делом падших», как оно проявило себя в Карфагене, а отчасти и в Риме (переписка Киприана с римским клиром и его исповедниками), стояла и та одновременно возникшая в обоих названных пунктах церковная смута, которая известна в истории под именем расколов Новата и Фелициссима – в Карфагене и схизмы Новациана – в Риме. Но, в сущности, карфагенский и римский расколы настолько тесно внешне и внутренне связаны между собой, что их почти невозможно разделять, а правильнее рассматривать как одно и то же противоцерковное движение, как одну карфагено-римскую схизму, объединенную даже единством своих главных расколоучителей – Новата и Новациана – нередко совместно выступавших как в Риме, так и в Карфагене.

Названная карфагено-римская схизма развилась на почве предшествующей, хотя временно и затихшей, но еще далеко не ликвидированной церковной смуты, вызванной «делом падших». Она была естественным продолжением и логическим завершением предыдущей истории «падших», в которой, как мы знаем, роль скрытой движущей пружины играла интрига «некоторых пресвитеров» и солидарных с ними исповедников. И вот эта-то клерикальная интрига окрепла, развилась и окончательно вышла наружу: получив обильную новую пищу и в Карфагене, и еще больше в Риме, она вылилась теперь в формальный церковный разрыв, или раскол, занявший воинствующую позицию по отношению к великой церкви и её главным тогдашним вождям на западе – карфагенскому и римскому епископам.

Указанная церковная смута началась в Карфагене по следующему поводу. Когда в конце 250 года гонение Деция, отвлеченного начавшейся войной с готами, стало затихать, этим поспешил воспользоваться Киприан, чтобы, насколько это оказывалось возможным, уврачевать раны, нанесенные гонением клиру и пастве. Забота Киприана относительно клира выразилась главным образом в том, что он пополнил этот клир, сделав ряд новых поставлений на убылые места мученически скончавшихся или же павших клириков, о чем, между прочим, он находит нужным дать подробный отчет своему клиру и верному народу.⁸¹¹Новое же попечение Киприана о всей его пастве сказалось в реорганизации им экономической помощи. Мы уже знаем, что гонение Деция сопровождалось также и конфискацией имущества у христиан, которые или погибали мучениками, или томились в темницах, или даже только укрывались. Вследствие этого чуть ли не все мужественные и твердые исповедники христианства очутились в очень тяжелом и бедственном материальном положении; и больше всего, разумеется, пострадали от этого «исповедники», которые, потеряв имение, теряли благодаря истязаниям чаще всего и способность к труду, а нередко и самую возможность его, продолжая томиться в темницах. Вот почему у христиан издавна существовал благочестивый обычай помогать исповедникам своими приношениями, добрый пример чего постоянно подавал и сам Киприан. Теперь, не довольствуясь такой, все же частной и случайной благотворительностью, епископ Киприан решил реорганизовать её на более широких началах. Для этой цели в начале 251 года он избрал специальную комиссию из четырёх лиц – двух соседних епископов (Калдония и Фортуната), одного известного исповедника (пресвитера Рогациана) и одного почтенного клирика (пресвитера Нумидика). Комиссии этой Киприан поручил как самый сбор благотворительных сумм, так и их справедливое распределение, причём за критерий последнего он рекомендовал взять степень мужественного исповедничества христианства или, по крайней мере, отсутствие прямой измены ему.⁸¹² В силу этого все падшие (lapsi), естественно, исключались из круга лиц, могущих расчитывать на церковное пособие. А между тем многие из них, как мы знаем, успели уже так или иначе снова проникнуть в церковь и на этом основании считали себя её полноправными членами. Естественно, что на такой почве легко вырос новый конфликт: не получая пособия, lapsi опять заволновались и стали обвинять комиссию, назначенную епископом Киприаном, и, конечно, его самого в несправедливом и пристрастном распределении общецерковного пособия. Во главе таких недовольных стал богатый и влиятельный мирянин, вскоре получивший каким-то не совсем прямым путём сан диакона⁸¹³ – некто Фелициссим, за спиной которого действовали те же давно знакомые нам пять пресвитеров – личных недругов Киприана, во главе с пресловутым пресвитером Новатом, откуда и самый церковный мятеж получил имя своих главных вождей – раскола Новата и Фелициссима.⁸¹⁴

Ввиду того большего значения, какое принадлежит карфагенскому расколу в истории всех религиозных споров и соборов киприановой эпохи, остановимся на нём с некоторой подробностью, а именно, проследим историю его возникновения и первоначального развития по письмам епископа Киприана. Главным источником наших сведений о нём являются четыре письма самого Киприана (два к клиру, клиру и два к папе Корнелию)⁸¹⁵ и одно, адресованное к нему (епископа Калдония).⁸¹⁶ О том, что первовиновником раскола был никто иной, как уже достаточно известный нам пресвитер Новат, узнаём мы из специального письма епископа Киприана к папе Корнелию, озаглавленного в русском переводе «к Корнелию о злодействах Новата».⁸¹⁷ Выше мы уже приводили выдержки из этого знаменитого письма, главным образом, с целью обрисовать нравственную негодность Новата и его преступно-подстрекательскую роль в вопросе о lapsi и в деле оппозиции епископу Киприану.⁸¹⁸ Говорили мы также уже и о том, что надменность, высокомерие и различные преступления Новата настолько возмутили нравственное чувство его ближайших коллег – карфагенских же пресвитеров, что они потребовали, наконец, суда над ним у епископа, который не успел состояться лишь вследствие начавшегося гонения.⁸¹⁹ За период гонения Новат сильно увеличил все свои вины – в особенности противодействие епископу в вопросе о lapsi. И вот теперь, когда гонение стихло и усилились толки о соборе и суде, Новат, имевший слишком много причин опасаться этого суда, поспешил заблаговременно сбежать в Рим, к местным исповедникам и клиру, надеясь среди них встретить себе сочувствие и поддержку. В Риме, как раз в это самое время, только что началась своя серьёзная иерархическая распря на почве борьбы вновь избранного папы Корнелия с его обиженным соперником – пресвитером Новацианом. В союзе с этим последним Новат и в Риме оказал энергичную поддержку иерархической смуте и содействовал образованию здесь так называемого новацианского раскола. Таким образом, римский папа Корнелий имел полное право негодовать на карфагенских выходцев как на лиц, усиливших и организовавших римский раскол.

Во главе этих пришельцев стоял подследственный пресвитер Новат, которого Киприан и характеризует: это – «поджог и пламя для возбуждения пожаров раздора, вихрь и буря для кораблекрушений веры, враг покоя, противник тишины, неприятель мира».⁸²⁰ Тем более, конечно, естественно, что при таких крайне беспокойных свойствах своей натуры Новат был главным виновником всей карфагенской смуты, о чём в очень решительных выражениях и пишет Киприан: «это всё тот же Новат, который у нас возжёг первое пламя несогласия и раскола, который здесь отторгнул некоторых из братий от епископа, который во время самого гонения, извращая умы братьев, был для нас новым некоторым гонением».⁸²¹ В особенности важны для нас дальнейшие строки Киприанова письма, в которых он ясно выставляет Новата прямым вдохновителем Фелициссима. «Это он, который Фелициссима, слугу своего (satellitem suum, точнее – своего верного союзника и преданного сподвижника), без моего согласия и ведома (nec permittente me nec sciente) по своему злоумышлению и гордости поставил диаконом (diaconum... constituit)».⁸²² Слова эти не оставляют сомнения в том, что душой и вдохновителем карфагенского раскола был именно пресвитер Новат, имевший давние личные счёты с Киприаном, а теперь находившийся ещё и под угрозой решительного церковного суда. Фелициссим же был второй, подставной фигурой на фоне карфагенского раскола, хотя и выдвинутой обстоятельствами времени на первый план в качестве внешнего, фактического расколовождя. Подобным же образом освещает Киприан роль Фелициссима вместе с его вдохновителями и в другом письме к епископу Корнелию: «относительно же того, что у нас постановлено по делу некоторых пресвитеров (ad presbyterum quorundam) и Фелициссима, товарищи наши для твоего сведения послали тебе за собственноручной подписью письмо... Ещё лучше сделаешь, брат, если копии с писем, писанных мною о том же Фелициссиме и пресвитерах его шайки (eodem Felicissimo et de presbyteris isdem – в оригинале, как видим, выражено мягче), к здешнему клиру и народу (в оригинале ad clerum istic, non et ad plebem scripseram – «к клиру, но не и к народу писал»)… прикажешь прочитать у себя перед братьями, чтобы и там, и здесь братство наше относительно всего было нами одинаково вразумляемо».⁸²³

О самых обстоятельствах дела, при которых началась схизма Новата и Фелициссима, мы осведомляемся прежде всего из письма Киприана «к Калдонию, Геркулану и прочим, об отлучении Фелициссима». «Вы извещаете о бесчинных и коварных замыслах Фелициссима (multa inprobe et insidiose esse molitum) – извещаете о том, что он, кроме прежних неправд и грабительств (fraudes suas et rapinas), о которых уже давно многое мне известно, теперь покусился ещё отделить от епископа часть народа... Я послал вас вместо себя своими наместниками (pro me vicarios miserim), чтобы вы раздачей денег предотвращали нужды братьев наших… а вместе с тем разузнавали об их возрасте, обстоятельствах и заслугах… а он (Фелициссим) стал противодействовать (ille intercesserit), чтобы никто не мог воспользоваться пособием и чтобы то, что я желал, невозможно было разузнать посредством тщательного исследования».⁸²⁴ Nelke – один из лучших комментаторов писем Киприана – такое дерзостное выступление Фелициссима объясняет, во-первых, тем, что он, как диакон (и, вероятно, довольно влиятельный, так как он происходил из богатых мирян), на обязанности которого лежала раздача пособий, был лично обижен тем, что его устранили от этого дела и даже не включили в состав комиссии; а во-вторых, Фелициссим, как и другие негодные клирики, испугались названной комиссии, поскольку она, помимо экономической функции, облечена была и важными следственно-дисциплинарными полномочиями.⁸²⁵ Из чувства оскорблённого самолюбия и страха, предстоявшего им наказания Новат, Фелициссим и все их единомышленники, как из клира, так и из народа, решили пойти, как говорится, напролом и открыто отделиться от епископа, то есть создать свою особую раскольническую общину. Об этом начальном моменте раскола Киприан в цитируемом нами письме говорит так: «не уважив достоинства места, мною занимаемого, не стесняясь ни вашей властью, ни вашим присутствием, он (Фелициссим) по собственному влечению отторгся с весьма многими (proripuerit se cum plurimis), возмутив спокойствие братьев и, по безрассудной дерзости, сделался вождём крамолы и начальником возмущения (ducem se factionis et seditionis principem)»⁸²⁶

Сказав сначала, что Фелициссим увлёк за собою «весьма многих», Киприан далее говорит, что «весьма же многие» не поддались его соблазну или тотчас же образумились и его оставили: «впрочем, я радуюсь, что весьма многие из братьев отстали от его буйства (ab ejus audacia recessisse) и лучше захотели пребыть в мире вместе с вами, чтобы остаться с своей матерью-Церковью и принимать от неё вспоможения (stipendia) по распределению епископа».⁸²⁷ Фелициссим, как мы узнаём из данного письма Киприана, грозил отлучить от церкви всех тех, кто будет иметь общение с Киприаном. С его стороны это, разумеется, было не более чем безрассудно-дерзкая угроза, которая теперь, в силу распоряжения Киприана, должна была прежде всего упасть на его же собственную голову: «пусть сам Фелициссим подвергнется тому приговору, который он первый произнёс, пусть знает, что он отлучён от нас (ut abstentum se a nobis)»⁸²⁸... Таким образом, отлучение вождя раскола было как бы вынуждено его же крайне вызывающим поведением: это был единственно возможный ответ на его дерзкий вызов. Совершенно тем же характером крайней, вынужденной меры, меры, к тому же налагаемой условно, проникнуты и распоряжения епископа Киприана относительно всех последователей Фелициссима: «пусть и Авгенд, – который, не помышляя ни о епископе, ни о церкви, присоединился к его крамоле и расколу, – если и далее будет с ним упорствовать (sic!), пусть и он подвергнется тому же приговору, который навлёк на себя своим злоумышлением и безрассудством. Равным образом и каждый, приставший к его крамоле и расколу (conspirationi et factioni), пусть знает, что не будет иметь с нами общения в Церкви (in ecclesia nobiscum communicaturum non esse), как добровольно захотевший отделить себя от церкви».⁸²⁹ Письмо заканчивается распоряжением Киприана прочитать его народу и переслать к клиру в Карфаген (откуда, между прочим, заключают, что Калдоний и Геркулан жили вне Карфагена, то есть были соседними епископами),⁸³⁰ присоединив к нему и поименный список всех сообщников Фелициссима. В ответ на это члены вышеназванной комиссии, усиленной, по-видимому, ещё одним новым лицом – епископом Виктором, написали Киприану следующее письмо, самое краткое из всех, имеющихся в корреспонденции Киприана: «мы отлучили от общения (abstinuimus a communicatione) Фелициссима и Авгенда (вероятно, тоже клирика), также Репоста, что из изгнанников (de extorribus), Ирину рутилийскую и Павлу портниху, – о чём ты должен знать из моей приписки (ex adnotatione mea – вернее, не «приписка», а «формальное извещение»). Ещё мы отлучили Софрония и – тоже из изгнанников – Солиаса, погонщика мулов».⁸³¹ Все эти печальные факты, как и письма о них извещающие, падают на последний месяц пребывания Киприана в убежище, то есть на конец февраля и на начало марта 251 года, так как нам определённо известно, что вскоре же после Пасхи, приходившейся в этом году на 23 марта, Киприан уже вернулся в Карфаген.⁸³²

Быстрые и решительные меры, принятые против раскола Фелициссима (и Новата) в Карфагене, значительно ослабили его успех здесь; и, возможно, названный церковный мятеж вскоре бы и вовсе прекратился, если бы он не перекинулся в Рим и не встретил бы там родственного себе отклика в случайных обстоятельствах местной римско-церковной жизни. Говоря так, мы имеем в виду выборы в Риме нового папы – Корнелия и протест против них, поднятый группой римских клириков и исповедников во главе с пресвитером Новацианом. Как мы уже знаем, первой жертвой гонения Деция был римский епископ Фабиан, претерпевший мученическую кончину 20 января 250 года.⁸³³ После его смерти, ввиду свирепствовавшего в Риме гонения, решено было повременить с выборами ему преемника до тех пор, пока стихнет гонение и можно будет произвести выборы нового епископа без явного риска его тотчас же лишиться (так как Деций преследовал прежде всего епископов). Такой момент, как мы видели, наступил весной 251 года, когда и Киприан счёл возможным покинуть своё убежище и вернуться в Карфаген.⁸³⁴ Приблизительно около того же времени, вероятно, несколькими неделями раньше,⁸³⁵ и римская церковь решила приступить к выбору себе епископа. Это она сделала открыто и даже торжественно, в присутствии шестнадцати прибывших в Рим епископов, при наличии всего многочисленного римского клира и с участием большого собрания верующего народа.⁸³⁶

Нам не известны все подробности данного избирательного собора, но хорошо известен его результат – возведение во епископа местного пресвитера – Корнелия, человека, как его рекомендует Киприан, «тихого и скромного», заслужившего «особенную похвалу» у всех сосвященников (consacerdotibus cunctis, то есть у епископов).⁸³⁷ Впрочем, цитируемое нами письмо Киприана, помимо результата выборов, отразило на себе и несколько характерных деталей самой процедуры их: во-первых, то, что Корнелий, по «врождённому смирению и соблюдённой скромности» (pro humilitate ingenitae et pro pudore virginalis continentiae – вторая половина фразы точнее должна быть переведена: «и по стыду мужественного воздержания») не только не искал епископства, но даже уклонялся от него и, если в конце концов принял избрание, то лишь уступая моральному давлению избирателей. Во-вторых, что выборы Корнелия особенно сочувственно встречены были присутствовавшими на них епископами, которые и во время выборов сильно его хвалили, и после разослали о нём самые лучшие рекомендательные письма. Напротив, среди членов местной римской церкви, в особенности у её клира, такого единодушия замечалось меньше, и раздавались даже недовольные голоса.⁸³⁸ В числе этих последних оказалась и влиятельная группа римских исповедников, с образованным и видным пресвитером Новацианом во главе, то есть как раз та самая группа, которой принадлежала руководящая роль в предыдущий период междуепископства.⁸³⁹ Вполне естественно, конечно, предположить, что протестом этой группы двигал в значительной степени личный мотив – понятной обиды за провал её кандидата, каковым, по всей видимости, был пресвитер Новациан. Но не менее вероятна и наличие другого, более глубокого, идейного мотива – не сочувствия программе мягкого и кроткого Корнелия и предпочтение ему взглядов более строгого и стойкого Новациана. При этом главным пунктом избирательной программы (говорим применительно к современному техническому языку), вносившим разделение и споры, являлся острый вопрос времени – дело падших, по отношению к которому одни стояли за более строгие меры, другие – за сравнительно снисходительные.

Здесь уместно отметить вообще, что по вопросам покаянной дисциплины в римской церкви с начала III века обнаружились два различных течения: одно – более узкое и суровое, представителем которого выступил антипапа Ипполит, другое – более широкое и гуманное, выразителем которого явился папа Каллист. Именно эти дисциплинарные споры главным образом и питали собою первую римскую схизму.⁸⁴⁰ При Каллисте и его преемниках победило, очевидно, второе, более, так сказать, либеральное течение. Но в период жестокого гонения Деция, под обаянием славной мученической смерти епископа Фабиана, снова, очевидно, взяло верх первое, консервативное течение, которое энергично поддерживали римские пресвитеры и исповедники, управлявшие делами церкви в период вакантности кафедры. Надо полагать, что главным образом на этой почве, то есть на почве разумно-строгого отношения к lapsi, произошло сначала примирение, а затем даже сближение Киприана с римскими исповедниками и клириками, поскольку всё это удостоверяется их оживлённой, взаимно почтительной и даже дружественной перепиской.⁸⁴¹ Однако такое строго-консервативное течение не было достаточно устойчивым и популярным. Не устояло оно, как мы вскоре увидим, даже в карфагенской церкви, несмотря на то что сторону его держал первоначально сам епископ Киприан и за него говорили раннейшие традиции агриппиновско-тертуллиановского духа. Ещё менее популярно такое ригористическое течение было в римской церкви, где при Каллисте и его преемниках официальное признание получило другое, более широкое и либеральное течение. Вполне естественно, что, как только римская церковь стала входить в прежнюю норму, она пожелала восстановить и прежнюю снисходительную практику, тем более что в ней почувствовалась особенная нужда ввиду огромной массы «падших», в том числе и сравнительно лёгких (libellatici).

Победа более широкой и терпимой покаянной практики не замедлила отразиться и на выборах римского епископа, где огромное большинство подало свой голос именно за Корнелия как за мягкого и кроткого человека, обещавшего держаться снисходительно-примирительной политики в вопросе о lapsi. Партия строгих ригористов осталась в обидном меньшинстве. Но это не помешало ей довести своё упорство до конца, то есть до непризнания состоявшихся выборов Корнелия и до разрыва общения с ним и избравшим его большинством римской церкви. Во главе этой партии стал во многих отношениях заметный, но честолюбивый пресвитер Новациан, к которому примкнули влиятельный пресвитер Максим, а также несколько почтенных исповедников – Сидоний, Урбан, Макарий и прочие.⁸⁴² Видную роль в смысле организации этой партии и обострения её отношений с Корнелием сыграл сбежавший сюда из Карфагена главный зачинщик тамошнего раскола, пресловутый карфагенский пресвитер Новат, имевший уже немалый опыт в делах такого рода.⁸⁴³

На первый взгляд прямым противоречием кажется то обстоятельство, что Новат, протестовавший у себя на родине против строгости Киприана и мирволивший падшим, здесь, в римской церкви, примыкает к Новациану, защитнику самых строгих мер в отношении к lapsi. Но это несомненное и кричащее противоречие в поведении Новата, очевидно, мало его смущало: та или иная постановка вопроса о lapsi служила для него не более чем поводом поднять то, что являлось настоящей движущей причиной его преступной деятельности, направленной на оппозицию и борьбу с личностью карфагенского епископа – Киприана.

Впрочем, профессор Harnack в своей превосходной статье о Новациане⁸⁴⁴ углубляя затронутый вопрос, справедливо указывает на то, что в Риме, в сущности, не было в это время никакой фактической почвы для принципиальной борьбы с епископской властью, следы чего ещё можно, пожалуй, усматривать в карфагенском протесте «некоторых клириков и исповедников» против распоряжений епископа Киприана. Не менее прав тот же учёный, когда ссылается и на первоначальное отсутствие у Новациана какого-либо ригоризма по вопросу о lapsi: «в римском письме (Epistula 30, Novatiano auctore), которое именно даже с формальной стороны редактировано превосходно и даёт лучшее представление о характере Новациана, чем все известия о нём, он открыто одобряет (ausdrücklich gebilligt) ту практику, которой следовал Киприан, так что при всей строгости к lapsi возможность обратного приёма libellatici у него отнюдь не исключается».⁸⁴⁵ Остаётся, таким образом, у Harnack’a лишь последний мотив оппозиции Новациана – это его личное соперничество с Корнелием и чувство оскорблённого самолюбия, будто бы толкнувшее его на путь открытого церковного раздора, для оправдания которого были выдвинуты потом и идейные разногласия по вопросам церковной дисциплины. Несомненно, этот мотив у Новациана, так же, как и у всех аналогичных с ним расколовождей (Ипполита римского, Новата), сыграл известную и, быть может, даже очень видную роль в последующей истории новацианской схизмы. Но именно только в последующей стадии новацианства, а не при первоначальном его возникновении. Признание решающего значения за гипотезой личных мотивов логически обязывало бы нас допустить, что новацианство возникло как протест выборам Корнелия. А между тем из писем Корнелия к епископу Фабию антиохийскому нам определённо известно, что ничего подобного не было, так как Новациан, присутствовавший при выборах Корнелия, не только не выставлял своей кандидатуры, но «уверял страшными клятвами, что он вовсе и не желает епископства», ввиду чего его позднейшая претензия на епископство явилась полной неожиданностью для Корнелия, чем-то вроде deus ex machina.⁸⁴⁶ Да, наконец, и тот сравнительно высокий нравственный характер Новациана, который всё определённее и яснее выдвигается в новейших работах о нём,⁸⁴⁷ решительно не позволяет нам из такого слишком узкого мотива выводить исходный пункт всего последующего новацианства.

Недостаточность каждого из указанных мотивов заставляет нас искать нового, более решительного и непосредственного, который бы объединил все эти разрозненные мотивы и сообщил им необходимую импульсивность. И роль такого решающего, фактического мотива мы, вслед за епископом Киприаном, блаженным Иеронимом, Тертуллианом, Neander’ом, Harnack’ом, Benson’ом, Болотовым, Дюшеном и другими склонны приписать не чему-либо ещё, как уже хорошо знакомой нам интриге и подстрекательству карфагенского пресвитера Новата, придав ей более широкое историческое освещение.⁸⁴⁸

В начале 251 года, как мы видели,⁸⁴⁹ Новат с кружком ближайших своих сторонников бежал из Карфагена в Рим.Целью их появления здесь было не одно только бегство от угрожавшего им карфагенского суда – который всё равно мог судить их и заочно, – но также и жалоба на личность и поступки Киприана римскому клиру и его исповедникам. Расчёты Новата далеко не были лишены известной почвы и опоры. Он мог исходить прежде всего из той аналогии, что в Карфагене некоторая часть клира и ещё более значительная группа исповедников были недовольны Киприаном. Следовательно, на нечто подобное он смело мог расчитывать и в Риме. Не забыл, конечно, Новат также и того, что в начале именно римский клир и его исповедники подняли первый протест против личности скрывшегося карфагенского епископа. И хотя позднее римский клир и его исповедники, по-видимому, примирились с Киприаном, прежняя закваска несочувствия и осуждения всегда могла дать новое брожение в руках искусного агитатора. В этой-то, привычной ему, роли и выступил теперь Новат. Правда, не все его расчёты оправдались: первоначально и клир, и исповедники римской церкви, по-видимому, отказались войти в общение с Новатом и кружком осуждённых карфагенских клириков. Но настойчивость и происки Новата не остались всё же без успеха. Новату прежде всего удалось привлечь на свою сторону наиболее влиятельного римского пресвитера Новациана и вооружить его против Киприана. Затем, после смерти римского исповедника Моисея, остававшегося верным союзником епископа Киприана, на сторону Новата в его борьбе с Киприаном перешла и влиятельная группа римских исповедников (Максим, Никострат, Сидоний, Урбан, Макарий и другие).

Таким образом, в конце февраля 251 года (по смерти Киприанова сторонника – исповедника Моисея) Новату удалось организовать значительную и авторитетную группу лиц, которые ему сочувствовали и тем самым не одобряли тактики Киприана. Вот эта-то «римская группа новатистов» (то есть сочувствующих Новату) и была, если угодно, первым зерном последующего «новацианства». Но таких «новатистов» в Риме было всё же незначительное меньшинство, так что они едва ли бы решились повести какую-либо агрессивную тактику, если бы не произошло последующего осложнения на ближайших римско-епископских выборах. Новат и сочувствующая ему группа римских клириков и исповедников были крайне заинтересованы в том,⁸⁵⁰ чтобы на предстоящих выборах прошёл непременно их кандидат, то есть лицо, враждебно настроенное к карфагенскому епископу Киприану, с которым партия Новата, получив власть, думала, наконец, свести решительные счёты. И противники Киприана имели много шансов на успех, так как они предполагали выдвинуть кандидатуру пресвитера Новациана – человека очень умного, хорошо образованного и занимавшего видное положение в римском клире.⁸⁵¹ Однако расчёты «новатистов» на этот раз не оправдались. Огромное большинство римского клира и народа было совершенно чуждо этой интриге против Киприана и не захотело её примешивать к такому важному и серьёзному делу своей церкви, как выборы себе епископа. Вот почему оно молчаливо отказалось от яркой кандидатуры Новациана и предпочло ему более скромную, но зато совершенно нейтральную кандидатуру пресвитера Корнелия.

Ввиду ясно чувствовавшегося провала кандидатуры Новациана, она, по-видимому, открыто даже не фигурировала на выборном собрании, так что избрание Корнелия совершилось по внешности даже почти (paene) единодушно. Но, разумеется, Новациан и его сторонники были глубоко обижены таким исходом дела и затаили в себе глухую вражду к Корнелию и Киприану.⁸⁵² И всего больше негодовал на случившееся, конечно, Новат, для которого с провалом Новациана рухнули и все надежды на могущественную поддержку Рима в борьбе с Киприаном. Естественно, что Новат не хочет сдаваться и лишь усиливает свою интригу: он провозглашает выборы Корнелия неправильными, всячески чернит его личность, подстрекает Новациана на открытое выступление, чуть ли не насильственно возводит его во епископа, пишет вместе с ним известительные об его избрании грамоты и рассылает их по всем церквам, а в некоторые, более влиятельные, снаряжает даже специальные посольства и, наконец, сам едет вместе с Новацианом в Карфаген, чтобы там на соборе лично бороться с Киприаном. Таким образом, Новат был подлинной душой новацианства и его первым действительным организатором, поднявшим всё это церковное движение главным образом на почве личной борьбы с Киприаном.⁸⁵³ В Риме эта борьба сама собою осложнилась, а вскоре и вовсе перешла в борьбу с епископом Корнелием, для чего позднее были привлечены и известные идейные основы, давшие предметное содержание и своеобразную окраску всему последующему новацианству.

Римскому расколу, в силу, вероятно, самого положения этой церкви как столичной и древнейшей на всём западе, пришлось сыграть более крупную роль в истории и принести больше вреда церкви. Успеху новацианства немало содействовала и та прочная консолидация новацианских общин, которую они вскоре же получили, организовавшись совершенно по типу православных общин и параллельно с ними. Раньше всех появилась такая община в самом Риме, где через несколько недель после того, как православная церковь выбрала себе епископом Корнелия, партия раскольников при посредстве каких-то трёх итальянских епископов возвела себе в епископа Новациана.⁸⁵⁴ И, хотя вскоре после сего пресвитер Максим и несколько наиболее влиятельных исповедников оставили Новациана и примирились с епископом Корнелием,⁸⁵⁵ однако новацианская схизма продолжала крепнуть и расти, перекинувшись в Африку и найдя сочувственный отклик даже на более отдалённом Востоке. В частности, в Африке новацианство не замедлило соединиться с местным карфагенским расколом (Новата и Фелициссима), а позднее даже и поглотить его, создав ту ригористически непримиримую атмосферу крайнего новацианства, или кафаризма, в обстановке которого возник впоследствии «донатизм», принёсший так много зла и потрясений преимущественно всё той же североафриканской церкви.

Снова возвращаясь к карфагенской церкви и её епископу Киприану, мы склонны думать, что до своего возвращения из убежища, или точнее, до начала весеннего Карфагенского собора 251 года Киприан ещё ничего не знал о только что возникшей римской схизме (Новациана и Новата). Но зато тем сильнее удручали Киприана серьёзные нестроения в его собственной карфагенской церкви, которые особенно горько и тяжело переживались Киприаном ещё и потому, что в них он видел продукт всё той же застарелой язвы – «интриги некоторых пресвитеров», которая, как мы знаем, постоянно и раньше досаждала ему и его церкви. Почти полное прекращение гонения к весне 251 года уже позволяло Киприану оставить своё убежище. И к Пасхе он действительно надеялся получить радостное свидание с своей паствой после довольно продолжительной разлуки с ней (не менее четырнадцати месяцев). Но открывшийся церковный раздор создал неблагоприятные условия для спокойно-радостного возвращения Киприана, почему он решил отсрочить свой приезд, хотя и сделал это не без серьёзной душевной скорби. Выражением этой скорби, а также новым, более углублённым истолкованием карфагенского раскола служит Киприаново «письмо к народу о пяти пресвитерах, приставших к возмущению Фелициссима».⁸⁵⁶ Здесь Киприан так же, как позднее и в письмах к папе Корнелию, ясно говорит, что первопричина раскола лежит вовсе не в Фелициссиме, а всё в той же застарелой язве – интриге «некоторых пресвитеров», оппозиция которых из глухой, затаённой вражды перешла теперь в явное и открытое возмущение или раскол. «Зложелательство и вероломство (malignitas et perfidia) некоторых пресвитеров сделали то, что до Пасхи мне нельзя было прийти к вам... Теперь стало явно, откуда получило начало злоумышление Фелициссима и при каких пособиях укоренялось (unde venisset, quibus radicibus et quibus viribus staret)».⁸⁵⁷ И далее Киприан довольно подробно изображает преступно-подстрекательскую роль этих пресвитеров в отношении к исповедникам и к падшим, направленную на то, чтобы разрушить согласие паствы с её епископом, чтобы вооружить её против священства Божия и чрез извращение истины опутать смертоносными оковами доверчивые сердца братьев. Всё это – давно знакомая интриганская тактика «некоторых пресвитеров», которая со всей своей силой проявилась именно теперь, в начавшемся церковном расколе. «И теперь тоже, и теперь злоумышление пяти пресвитеров, соединённых с Фелициссимом, опять направлено к пагубе спасения... постановить новое предание (nova traditio) святотатственного устава».⁸⁵⁸

Под этой «новой традицией», как видно из контекста, разумеется новый, крайне снисходительный приём lapsi, вопреки раннейшей, ещё агриппиновой практике и в нарушение общего соглашения африканской и римской церквей отложить окончательное решение этого волнующего всех вопроса до ближайшего церковного собора. Изливая далее свою тяжкую скорбь о невольной разлуке с паствой, которая прежде вызывалась тяжёлыми внешними обстоятельствами, епископ Киприан указывает на то, что теперь она зависит главным образом от серьёзных внутренних волнений, что, разумеется, огорчало его ещё больше и сильнее: «здесь к томлению духа нашего прибавилась большая скорбь от того, что, несмотря на крайнюю необходимость, не могу поспешить к вам из опасения, чтобы через козни и ухищрения вероломных (разумеются, очевидно, quidam perfidi presbyteri), приход наш не произвёл там большего смятения и чтобы епископ, обязанный заботиться о мире и спокойствии всех, сам не подал видимого повода к возмущению и снова не усилил преследования».⁸⁵⁹ Нельзя достаточно не подивиться мудрой осторожности и глубокому жизненному такту святителя Киприана: он не обрушивается сразу же на раскольников всей силой своего авторитета и своей епископской власти, прекрасно сознавая, что всякое религиозное гонение и преследование обычно не ослабляет, а лишь укрепляет положение преследуемых. Напротив, епископ предпочитает временно уклониться от единоличной расправы с своими противниками, чтобы первый пыл их протеста успел уже остыть, и чтобы противодействие им могло бы выйти из недр самой церкви, в чём, как мы видели, он и не обманулся.⁸⁶⁰

В частности, то письмо Киприана «к народу о пяти пресвитерах, приставших к возмущению Фелициссима», которое мы преимущественно здесь цитируем, даёт нам и некоторые важные дополнительные штрихи к характеристике хорошо известных «пяти пресвитеров». Так, отсюда мы узнаём, что quinque isti presbyteri были людьми почтенными и по возрасту, и по старшинству в карфагенском клире, чем могло обусловливаться и их сравнительно значительное влияние на общину. Прозрачный намёк на их возраст дан в тех местах рассматриваемого письма, где Киприан остроумно сравнивает этих пресвитеров с известными библейскими старцами, тщетно пытавшимися соблазнить, а затем и погубить целомудренную Сусанну (Дан.13:9–62). Впрочем, он выражается и более прямо: «да не соблазняют вас ни лета их, ни достоинство (nec aetas... nec auctoritas, – «ни возраст, ни авторитет»)».⁸⁶¹ И как раньше, в суде над Фелициссимом, так и теперь, в отлучении этих пресвитеров, церковное осуждение раскольников не предваряет их собственного отпадения, а констатирует его или следует за ним. «Пусть погибнут одни они, захотевшие погибнуть! (невольно напрашивается параллель с Ин.17:12). Пусть пребудут вне церкви одни они, отпадшие от церкви. Одни они, восставшие на епископов (Киприана, Калдония, Геркулана, Виктора?), да не будут с епископами. Пусть одни они потерпят наказание, которое прежде по вашему приговору (разумеется Epistula XLII, русский перевод прил. к 33-му изд.), а ныне по суду божественному, заслужили своим злоумышлением и злобой».⁸⁶²

А так как интриговавшие против Киприана клирики в качестве одного из главных орудий своего влияния на народную массу избирали льстивые обещания и поблажки, то Киприан на эту сторону дела и обращает своё особое внимание, предостерегая паству от расставленных сетей лести и лжи: «избегайте ядовитых речей диавола, который от начала мира был всегда лукав и лжив: он лжёт, чтобы обольстить, – льстит, чтобы вредить, предлагает блага, чтобы причинить зло, – обещает жизнь, чтобы умертвить».⁸⁶³ Именно эту льстиво-пагубную тактику практиковали «некоторые клирики» в отношении и к lapsi, обещая им ложный мир и обманчивое спасение, которое на самом-то деле ведёт к извержению из церкви и духовной гибели. Письмо заканчивается ещё более грозным предостережением: «всякий, кто, не желая принести покаяния и умилостивить Бога, принял сторону Фелициссима и его сообщников и сделался соучастником в еретическом замысле, пусть знает, что после для него невозможно будет ни возвратиться в недра церкви, ни иметь общение с епископом и народом Христовым».⁸⁶⁴

Так писал Киприан своей карфагенской пастве перед самой Пасхой 251 года. А после Пасхи, как видно из того же самого письма, он должен был прибыть в Карфаген и устроить давно ожидаемый собор, к которому теперь уже всё было готово: «после Пасхи я явлюсь к вам с моими товарищами;⁸⁶⁵ в их присутствии, как на то мы однажды согласились, можно будет и по вашему усмотрению, и по общему нашему совещанию определить и постановить, что нужно делать», то есть очевидно идёт речь о первом карфагенском соборе при Киприане, состоявшемся весной 251 года, к истории чего мы теперь и переходим.

Рассуждая строго хронологически, весенний карфагенский собор 251 года далеко не был первым из числа известных нам соборов североафриканской церкви. Большой и важный собор в том же Карфагене, как это нам хорошо известно, ⁸⁶⁶ имел место почти ровно тридцать лет тому назад, ещё при епископе Агриппине; этому-то агриппинову собору большинство прежних историков и склонно было усваивать название первого карфагенского собора, отводя второе место киприанову собору 251 года.⁸⁶⁷ Но едва ли даже справедливо и это, так как наличие собора и, вероятно, даже не одного, более или менее твёрдо установлена и для времени киприанова предшественника по кафедре – карфагенского епископа Доната.⁸⁶⁸

Не был надо думать хронологически первым собор 251 года даже и в серии соборов киприановой эпохи, так как, во-первых, существуют довольно веские основания предполагать устройство одного Карфагенского собора в самом начале епископата Киприана, еще до момента открытия, гонения Декия,⁸⁶⁹ а во-вторых ведь судом тоже какого-то собора были отлучены и карфагенские раскольники – сторонники Фелициссима и Новата.⁸⁷⁰ И тем не менее именно этому весеннему карфагенскому собору 251 года целый ряд видных историков церкви и соборов усваивает значение первого африканского собора киприановой эпохи, учитывая, очевидно, не столько его строго-хронологическое, сколько его идейно-руководственное значение. И действительно, в серии древне-церковных соборов, вызванных делом «падших» и возникших по связи с ним расколов, настоящий собор был, безусловно, первым по своему удельному весу и значению, поскольку им определённо устанавливалась вся линия последующего церковно-соборного отношения к этим волновавшим тогдашнюю церковь вопросам.

Хронологическая дата настоящего собора может быть определена довольно точно путём сопоставления целого ряда относящихся сюда фактов. Здесь точкой отправления служат неоднократные заявления самого Киприана, что до Пасхи 251 года и в продолжение её он ещё не был в Карфагене, куда он предполагал вернуться только после Пасхи.⁸⁷¹ А во-вторых, тут в полной мере учитываются и постоянные обещания Киприана, что, как только он получит возможность вернуться к своей пастве в Карфаген, то тотчас же озаботится созывом собора для авторитетного разрешения накопившихся за время его отсутствия дел, в особенности для выяснения им же самим до собора отсроченного и всех живо волнующего дела lapsi.⁸⁷² Пасха 251 года была одной из самых ранних – приходилась на 23 марта.⁸⁷³ Хотя мы с точностью и не знаем, как долго в эпоху Киприана праздновалась Пасха, однако, допуская только недельный её срок как наиболее вероятный,⁸⁷⁴получаем окончание пасхальных праздников к 30–31 марта. Следовательно, возвращение Киприана из убежища могло состояться не раньше первых чисел апреля, когда он только и мог, значит, приступить к организации собора.

Но как бы в силу ранее данного обещания Киприан ни спешил с созывом собора, он едва ли успел бы приняться за это дело тотчас же по своём возвращении, так как ему, на наш взгляд, необходимо было не меньше двух недель, чтобы хотя бы несколько осмотреться в Карфагене после столь продолжительного отсутствия из него (около 14–15 месяцев) и снова войти в роль фактически правящего епископа своей сильно пострадавшей церкви. Этот минимальный двухнедельный срок придётся увеличить по меньшей мере ещё вдвое, если принять во внимание, что именно в это время, то есть между возвратом в Карфаген и открытием собора, Киприан составил или, по крайней мере, основательно проредактировал два своих значительных не только по мыслям, но и по самому их объёму трактата: «О падших» и «Об единстве церкви».⁸⁷⁵ Таким путём мы уже подошли к первым числам мая. Здесь нам целесообразнее всего остановиться именно на половине мая, за что ручается аналогия с последующими киприановыми же весенними соборами, обычно происходившими около 15 мая.⁸⁷⁶ Наконец, за майскую дату начала весеннего собора 251 года говорит и то обстоятельство, что, с одной стороны, собор этот происходил после обнаружившейся в Риме схизмы (Корнелия – Новациана), так как собор уже имел её предметом своих обсуждений; но, с другой – он был и очень близок по времени к самому моменту возникновения этой схизмы, так как весть о ней дошла до карфагенского собора или перед открытием собора, или в самом начале его заседаний, и притом в столь ещё неопределённо-смутной форме, что собор мог вынести по этому делу только то решение, что необходимо собрать более полный и точный материал и для сего нужно отложить окончательное суждение по этому делу до следующего собора. Всё это в совокупности и даёт нам полное право приурочить открытие весеннего Карфагенского собора 251 года к первой половине мая.

Гораздо труднее оказывается установить момент окончания этого собора, поражающего как объёмом своей программы, так и ещё больше длительными промежутками между отдельными принятыми на соборе решениями. Чтобы составить себе приблизительное представление о том и о другом (то есть и о программе собора, и о его продолжительности), достаточно указать, что на соборе полностью заслушаны были два довольно обширных трактата епископа Киприана («О падших» и «Об единстве церкви»), рассмотрен во всём объёме вопрос о lapsi (причём они разбиты на группы по градации преступлений и соответствующих наказаний), санкционировано отлучение Фелициссима и пяти пресвитеров вместе с присоединившимися к ним другими раскольниками, повторно исследовано дело двух епископов – Иовина и Максима – принявших сторону ранее осуждённого епископа Привата из Ламбезы, и, наконец, предварительно рассмотрено с разных сторон сложное дело спорных выборов римского епископа (схизма Корнелия и Новациана). А это последнее дело, помимо его сложности, требовало и значительного времени, так как собор отнёсся к нему с особой осторожностью: он избрал из своей среды специальную комиссию, которую отправил в Рим, чтобы там на месте собрать все справки и только уже после сего иметь окончательное суждение о римской схизме. На подобное путешествие, да ещё соединённое с такой весьма ответственной миссией, нужно было, конечно, время, и время порядочное – не меньше 1, 5–2 месяцев. Учитывая же то обстоятельство, что собором после того была выполнена и своя обширная программа, в отношении к которой римская схизма как бы играла роль лишь постороннего вступления, мы получили бы длительность этого собора чуть ли не в полгода (от 4–6 месяцев);⁸⁷⁷ а это едва ли допустимо ввиду тревожности времени и необходимости для епископов поскорее вернуться к своим церквам и заняться их восстановлением из руин гонения. Поэтому все шансы на признание имеет утвердившаяся теперь в научной церковно-исторической литературе догадка (J. Langen, Monceaux, Nelke и другие), что собор 251 года – также как и позднее собор 256 года – распадался на две сессии, или, лучше даже сказать, на два самостоятельных собора, из которых один начинался весною (с половины мая) и продолжался не больше 1–2 месяцев, другой – осенью (с половины сентября) и длился приблизительно столько же. Гипотезу эту весьма решительно поддерживает Monceaux, который по данному поводу говорит: «Требуется, чтобы африканские епископы в 251 году, как и в 256, держали два собора: один весной, посвящённый преимущественно делу lapsi и отлучению раскольников, другой – осенью, собранный главным образом для исследования спорного вопроса о двух претендентах (des deux soidisant évêques de Rome) на римскую кафедру... Эта гипотеза второго собора, собиравшегося осенью 251 года, согласуется со всеми известными фактами и устраняет все затруднения».⁸⁷⁸ Причём здесь же Monceaux отрицает гипотезу непрерывного собора, длившегося всё лето и осень, как не имеющую для себя аналогичных прецедентов во всю эту эпоху.⁸⁷⁹ Таким образом, вопрос о раздельности весеннего и осеннего карфагенских соборов 251 года и о распланировке их программ в том смысле, что на весеннем соборе рассматривалась преимущественно карфагенская, а на осеннем – римская схизма, можно считать окончательно решённым. Но при этом, конечно, никогда не следует упускать из виду того обстоятельства, что, если хронологически эти соборы и были раздельны, то идейно они стояли один к другому очень тесно и что, в частности, задача второго, осеннего собора была поставлена ещё на первом, весеннем, от лица которого была отправлена в Рим депутация; хотя свой отчёт об исполненном поручении эта депутация, надо полагать, давала уже второму, осеннему собору. Такая как хронологическая, так и идейная близость карфагенских соборов 251 года обусловила собой и ту особенность их источников, что в сочинениях и письмах Киприана они действительно не выступают с надлежащей раздельностью, а как бы сливаются в один непрерывно длящийся собор. Но мы, в интересах исторической отчётливости, предпочтем разграничить эти соборы и рассмотреть каждый из них в отдельности.

Подлинных актов карфагенских соборов 251 года до нас, к сожалению, не дошло. Но что такие акты существовали и даже рассылались по епископам в форме особого «соборного послания, или свитка» (libellum – «книжица»), на это имеем мы ясное указание в одном из писем Киприана: «всё это – пишет Киприан – содержится в свитке (который, думаю, дошёл до тебя), где по главам прописаны все решения»;⁸⁸⁰ причём из контекста вполне ясно, что здесь разумеются решения первого, по возвращении Киприана из убежища, карфагенского собора, то есть весеннего, 251 года. А так как Киприан в этом письме – одном из наиболее обширных своих писем – очень обстоятельно знакомит своего собрата как с решениями названного собора, так даже и с их мотивировкой, то письмо это обычно и признаётся за главный источник для суждения о характере и деятельности карфагенского собора 251 года.⁸⁸¹ В таком именно качестве будет использован данный источник и нами. Однако, прежде чем приступить к анализу этого источника, необходимо сделать одно предварительное замечание о его хронологии и характере.

Даже при самом беглом знакомстве с названным источником (то есть с 55-м письмом Киприана, по Hartel’ю), легко убедиться, что он явился post factum, после не только весеннего, но и осеннего соборов 251 года и после окончательного обнаружения и соборного изобличения новацианской схизмы. И хотя редакция этого источника ни в каком случае не переходит за грань весеннего собора следующего, 252 года,⁸⁸² однако она едва ли может быть отнесена и раньше, чем на конец октября или даже на начало ноября 251 года.⁸⁸³ Следовательно, майские события первого собора 251 года отображены им уже в известной исторической перспективе, если даже не в прагматической обработке, и они в значительной степени заслонены событиями позднейшего, осеннего собора того же 251 года или, по меньшей мере, тесно слиты с ними. Так что на 55-е письмо Киприана следует смотреть не как на мотивированный протокол весеннего собора 251 года, а правильнее, как на свободную обработку Киприаном протоколов обоих соборов 251 года (весеннего и осеннего), и притом такую обработку, в которой автора гораздо больше интересовали самые результаты этих соборов, чем их фактическая история. Отсюда и получилось то, что весенний собор 251 года не выступает в нашем главном источнике (55-е письмо) с желательной для нас ясностью и определённостью: с одной стороны, к нему присоединён здесь целый ряд важных последующих событий, а с другой – немало реальных, фактических деталей из предыдущей и современной собору истории не отразилось в нём вовсе.

К счастью, однако, мы не совсем лишены возможности знать и эту реально-историческую обстановку майского собора 251 года, поскольку отдельные разрозненные штрихи её рассеяны по другим письмам Киприана, главным образом по тем, которые в нумерации Hartel’я предшествуют 55-му письму. Таких писем L. Nelke насчитывает, например, около дюжины (с 44–54 п.), а Leclercq и того больше (quinze lettres с 41–55 п.).⁸⁸⁴ Пользуясь всем этим довольно обильным, но почти не разработанным с отмеченной точки зрения материалом, попытаемся, насколько это нам удастся, восстановить полную историческую картину майского собора 251 года со всеми или, вернее, с главными ему непосредственно предшествовавшими и его сопровождавшими обстоятельствами.

Впрочем, прежде чем пользоваться названной корреспонденцией как документальным историческим материалом для характеристики карфагенских соборов 251 года, необходимо выяснить здесь и ещё одну типическую её черту. Преобладающая, даже почти исключительная тема данной корреспонденции – это римская схизма Новациана и признание правильности выборов епископа Корнелия. Так что, если бы мы без всяких оговорок захотели судить о работе карфагенских соборов 251 года только по одному этому материалу, то легко могли бы впасть в ошибку перспективы, именно получить то впечатление, что карфагенские соборы тем лишь и занимались, что всё время реагировали на римскую церковную смуту, как бы совершенно позабыв про свои собственные дела. Но само собой понятно, что ничего подобного не было и быть не могло: как ни важны и ни серьёзны были беспорядки в чужой римской церкви, но нестроения в своей собственной, без сомнения, были гораздо важнее и ближе для членов карфагенского собора. Поэтому, не уладив своих собственных довольно тревожных и волнующих дел, североафриканская церковь не могла, конечно, отдавать всего своего внимания и всей энергии разбору отношений и дел чужой для неё римской церкви. И действительно, в одном из названных писем – наиболее обстоятельном и подробном – мы видим, что весенний карфагенский собор 251 года немало поработал и над упорядочением своих внутренних дел.⁸⁸⁵

Если же тем не менее в корреспонденции Киприана центр тяжести падает больше на внешнюю работу собора, то это отнюдь не служит объективным показателем самой соборной работы, а зависит от субъективных мотивов авторов данной корреспонденции. В самом деле, ведь авторами и адресатами данной корреспонденции выступают, кроме Киприана, почти исключительно члены римской церкви (Корнелий, римские исповедники), которых, естественно, больше всего интересовали вопросы своей же римской церкви, и в числе их, конечно, сильнее и больше всего – новацианская схизма и признание выборов Корнелия. Поэтому-то, разумеется, и Киприан, отвечая на римские запросы, с особенной подробностью останавливается на том, что ближе всего касается дел римской церкви.⁸⁸⁶ Хотя, впрочем, Киприан и здесь не упускает случая коснуться того, что было важно и для карфагенской церкви (например, схизмы Фелициссима). Учитывая такое совершенно естественное и вполне понятное свойство подлежащей нашему анализу корреспонденции, мы, следовательно, постоянно должны помнить, что историческая правда, в особенности работа и жизнь карфагенской церкви, отразилась в ней односторонне и неполно, главным образом той своей стороной, которая была обращена к Риму и к происходившей в нём церковной смуте. А это лишь налагает на нас ту обязанность, чтобы события внутренней жизни карфагенской церкви мы осветили бы более полным и ясным светом и, главное, поставили бы их в более правильную историческую перспективу. Необходимый материал для всего этого мы найдём частью в самой же данной корреспонденции – в форме случайных заметок или неразвитых намёков, частью в других письмах и сочинениях Киприана, частью, наконец, в церковной истории Евсевия и у других древних авторов и псевдонимов.

Историческую последовательность фактов, непосредственно предварявших весенний Карфагенский собор 251 года, и его сопровождавших мы представляем себе в следующем виде. Как уже известно, тотчас же после Пасхи, то есть в самом начале апреля 251 года, Киприан вернулся в Карфаген и вступил в отправление своих сложных и хлопотливых архипастырских обязанностей. И первой заботой вернувшегося епископа было устройство давно обещанного и столь необходимого собора африканской церкви. Основная программа этого собора ясно диктовалась назревшими нуждами времени, которые и нашли себе наиболее полное и правильное выражение в двух специальных трактатах Киприана, из которых один – «Книга о падших» – был посвящён главному больному вопросу времени – делу lapsi, а другой – «Книга об единстве церкви» – непосредственно направлен был против интриг раскольников (Фелициссима и Новата), угрожавших церковному единству. Вопрос о точной хронологии обоих этих, несомненно, подлинных трактатов Киприана не имеет для нас особенного значения; совершенно безразлично для дела: составлены ли эти трактаты во время пребывания автора в убежище или же они написаны им по возвращении оттуда в предсоборный промежуток? Лично нам, однако, наиболее вероятной кажется та догадка, что трактат «О падших» изготовлен Киприаном ещё в убежище (самый вопрос возник уже давно, и Киприаном он разработан тщательно и как бы эпически спокойно); а трактат «Об единстве церкви» написан им уже в Карфагене, вскоре же по прибытии в него и под живым впечатлением непосредственного знакомства с разрушительной работой раскольников (раскол возник недавно, и Киприан говорит о нём с большей экспрессией). Важно и нужно для нас лишь признание того, что оба названных трактата Киприана явились во всяком случае до начала карфагенского собора 251 года, а этого, к счастью, никто серьёзно и не оспаривает.⁸⁸⁷

Некоторыми историками и богословами, преимущественно католической школы (Tillemont, Leclercq, Дюшен), высказывается, между прочим, и такая вполне приемлемая мысль, что оба исследуемых трактата Киприана были как бы теми вступительными проповедями, которыми вновь явившийся епископ восстановлял живое общение с своей паствой. Гипотеза эта, следовательно, предполагает нечто вроде малого местного собора одной только карфагенской церковной общины, пред лицом которой Киприан впервые прочёл свои трактаты, дававшие достаточно определённое и убедительное разрешение двух главных волновавших её споров. Но, разумеется, принятие такой, повторяем, вполне уместной и естественной гипотезы нисколько не колеблет факта нового, так сказать, повторного чтения Киприаном своих трактатов пред лицом большего, провинциально-епископского собора, чем и был Карфагенский весенний собор 251 года. Следы такого именно торжественно-соборного чтения обоих трактатов Киприана и их включения в книгу соборных актов или протоколов можно усматривать, например, в следующей выдержке из поздравительного письма Киприана к обратившимся из раскола римским исповедникам: «Всё это (то есть значение и силу церковного единения и мира и пагубность высокомерия, ведущего к раздору) вы можете вполне усмотреть, прочитав те книжки (курсив наш), которые у себя недавно я читал и к вам, ради общей любви, переслал для прочтения: там нет для падших (курсив наш) недостатка ни в строгом обличении, ни в целительном врачевстве; там же наша мерность сколько могла выяснила и единство (курсив наш) католической церкви».⁸⁸⁸ Подчёркнутые нами слова действительно не оставляют сомнения в том, что Киприан говорит здесь о своих трактатах «De lapsis» и «De unitate catholicae ecclesiae». Не менее ясно также и то, что оба этих трактата сам автор где-то «читал у себя», очевидно, пред лицом какого-то собрания. Сравнительно более спорно лишь одно – в каком же именно собрании он читал их: в общем ли собрании одной карфагенской паствы (местном соборе) или в провинциальном соборе всей североафриканской церкви (весенний карфагенский собор 251 года)? Но и из этого затруднения существует прекрасный выход – именно в том предположении, что трактаты читались на обоих соборах (то есть как на местном, так и на провинциальном), чему нисколько, в сущности, не противоречит и приведённый выше текст письма Киприана.⁸⁸⁹

В то время, когда Киприан писал, а быть может, уже и читал указанные трактаты своей пастве и когда епископы провинции «Африка» съезжались в свой метрополь на собор, в римской церкви быстрым темпом шло развитие новацианской схизмы, отголоски чего не замедлили вскоре же достичь и Карфагена. Самым ранним сроком избрания епископа Корнелия, как мы знаем, могло быть лишь начало марта 251 года.⁸⁹⁰ Противопоставление же ему его соперника Новациана, хотя сравнительно говоря и не замедлило, но всё же произошло после некоторого промежутка, приблизительно в месяц или даже несколько больше.⁸⁹¹ Факт такой раздельности этих двух хиротоний весьма важен и показателен. Он свидетельствует, на наш взгляд, о том, что партия римских «новатистов» первоначально не имела в виду непременно добиваться избрания во епископы Новациана; ей только несимпатичен был Корнелий (за его мягкость и дружбу с Киприаном), и потому на первых порах она ограничивается лишь тем, что опорочивает его выборы и самую его личность; и уже только потом, когда такой приём оказался безрезультатным, она переходит к противопоставлению «либеллятику» Корнелию своего строгого кандидата – Новациана.

А что период этой, так сказать, двойственной тактики римских «новатистов-новациан» действительно существовал, об этом говорит ряд косвенных показаний, вытекающих из наиболее авторитетных источников – писем Корнелия и Киприана. О свидетельстве первого – лица, преимущественно заинтересованного в истории новацианской схизмы, – мы уже упоминали выше, когда комментировали выдержку из письма Корнелия к Фабию антиохийскому, где говорилось, что Новациан первоначально не только не добивался епископства, но и «уверял страшными клятвами, что он его не желает», ввиду чего его последующее притязание на римскую кафедру явилось чем-то совершенно неожиданным и противоречивым с его стороны. Но если даже заподозрить здесь беспристрастие Корнелия в силу именно его большей личной заинтересованности (как это, например, и делает Harnack), то остаются ещё два свидетельства епископа Киприана, правда, менее, быть может, ясных, зато уже вполне объективных. Это, во-первых, следующая цитата из письма Киприана к Корнелию о признании его епископом: «Во внимание к тому, что противная сторона (diversae partis), по упорному и непреклонному упрямству, не только отторглась от корня и уклонилась от недр и объятий матери, но ещё, усиливая и возобновляя (курсив наш) раздор на худшее, избрала себе епископа (episcopum sibi constituit)».⁸⁹² Здесь, как мы видим, факт отделения от церкви из-за несогласия признать правильность выборов Корнелия и факт новых выборов раскольниками во епископы себе Новациана рассматриваются как два отдельных церковных преступления и, следовательно, как два различных факта: сначала только раскольническое отделение, а затем уже и чисто мятежническое противопоставление.⁸⁹³

Другим, ещё, пожалуй, более ясным свидетельством Киприана относительно того, что выборы Корнелия и Новациана происходили в разное время и что Корнелий в этом отношении предварил Новациана, служит следующее место из письма Киприана к епископу Антониану: «Корнелий сделан епископом по определению Бога и Христа, по свидетельству всего почти клира, по избранию бывшего при этом народа, по согласию маститых священников и добрых мужей, – сделан тогда, когда перед ними не был сделан никто другой, когда место Фабиана, то есть место Петра и степень святительской кафедры оставались праздны».⁸⁹⁴ Как из приведённых слов, так и из всего дальнейшего контекста несомненно, что Киприан развивает здесь, так сказать, догматико-хронологический аргумент: в церкви может быть только один истинный епископ, и тот, кто при соблюдении известных условий первым избирается во епископы, и есть единственно законный епископ, так что всякие последующие выборы, даже независимо от личных качеств нового кандидата, не могут быть приемлемы в силу одного того, что они уже не первые и единственные.⁸⁹⁵ Таким образом, хронологический приоритет выборов епископа Корнелия здесь утверждается совершенно бесспорно, не оставляя места никаким сомнениям и колебаниям.

Но если избрание и посвящение римскими раскольниками Новациана себе во епископы последовало месяцем или даже полутора позднее выборов епископа Корнелия, то их протест относительно желательности и законности избрания последнего был заявлен ими гораздо раньше, возможно даже ещё на самом избирательном соборе. По крайней мере, он вскоре стал известен и многим другим церквам. В частности, метрополия соседней карфагенской или североафриканской церкви этот раскольнический протест достиг, по-видимому, раньше, чем даже известительная грамота самого епископа Корнелия о своём избрании. Опору для такого предположения можно находить в одном из ответных писем Киприана к Корнелию, где первый говорит, что, памятуя древний обычай, он мог бы удовлетвориться одной известительной грамотой самого епископа Корнелия, «если бы не было против него заговора, возмутившего умы и расстроившего сердца как сослужителей, так и весьма многих братьев»,⁸⁹⁶ для парализования чего понадобились новые и более крепкие удостоверения. Отсюда косвенно вытекает, что протест против личности Корнелия пришёл в Карфаген или одновременно с известительной грамотой самого новоизбранного римского епископа, или, вероятнее, даже несколько раньше неё, так как он успел серьёзно смутить многих и создать атмосферу некоторого предварительного недоверия и не сочувствия относительно личности епископа Корнелия.

Сопоставляя и объединяя отдельные разрозненные намёки и выдержки из корреспонденции епископа Киприана, мы хронологическую последовательность всех этих римских фактов и их логическую связь с исследуемым карфагенским собором рисуем себе в следующем виде. В начале марта 251 года (не позже двух недель до Пасхи, то есть до 23 марта) состоялись в Риме торжественные выборы епископа Корнелия, которые прошли, по крайней мере по внешности, довольно единодушно и не внушали особенной тревоги за их последствия никому, не исключая и самого Корнелия. Поэтому епископ Корнелий особенно и не торопился с рассылкой известительных грамот, тем более что вскоре наступили дни Страстной и Пасхальной седмиц, которые естественно отвлекли его мысли в другую сторону. Но оппозиционная группа «новатистов-новациан», которая на избирательном соборе или вовсе не выступала, или заявила о своём протесте сравнительно слабо, так что на это не обратили серьёзного внимания, теперь, после собора, повела энергичную атаку и захотела использовать обстоятельства. Так, быть может, ещё до Пасхи или непосредственно после неё (то есть в конце марта или в самом начале апреля) она поспешила отослать свой протест против личности епископа Корнелия в Карфаген для осведомления стекавшихся туда североафриканских епископов. Протест этот к половине апреля мог уже дойти до Карфагена, и так как он был первым формальным известием о факте римских выборов и заключал в себе целый ряд полемических выпадов против личности нового епископа и законности его избрания, то естественно, что он должен был создать неблагоприятную для признания этих выборов обстановку. Несколько позже, вероятно в конце апреля или даже в самом начале мая, пришла, наконец, в Карфаген и известительная грамота епископа Корнелия наряду с несколькими аналогичными ей грамотами других епископов, участвовавших в римском избирательном соборе. Авторы всех этих известительных грамот, не будучи осведомлены о протесте оппозиционной партии «новатистов-новациан», писали деловым, объективным языком, кратко излагая лишь одну фактическую суть дела без всякой критики противоположных мнений и без соответствующей апологии своих собственных взглядов. Естественно, что такая чисто фактическая, сухо-формальная корреспонденция проигрывала в сравнении с яркой и страстной полемикой противной партии и мало могла содействовать успеху Корнелия.

Однако епископ Киприан, лучше и глубже других понимавший и чувствовавший всю закулисную сторону дела, не дался в обман и сразу же взял верный тон. «Наша мысль и наше решение – пишет, например, Киприан к Корнелию – были уже явны там (то есть на соборе) братьям и всему народу; потому что из писем, полученных недавно от той и от другой стороны (quando litteris nuper ab utraque parte suspectis), мы прочли только твоё письмо, объявив во всеуслышание о поставлении тебя в епископы; а то, что с оскорбительными грубостями изложено было противной стороной в присланном к нам свитке (quae ex diverso in librum missum), с пренебрежением отвергли ради общей чести и из почтения к важности и святости священства, рассуждая и соображая, что при столь многочисленном и благочестивом собрании братьев (quod in tanto fratrum religiosoque conventu), где совосседают священники Божии и где поставлен алтарь (considentibus Dei sacerdotibus et altari posito – подчёркнутые слова вовсе отсутствуют в русском киевском переводе), не должно этого ни читать, ни слушать».⁸⁹⁷ Из этих достаточно ясных и определённых строк Киприана, несомненно, во-первых, то, что незадолго до открытия карфагенского собора к председателю его – епископу Киприану – пришли письма как Корнелия, так и его противников, и что, во-вторых, председатель огласил на соборе только одно письмо Корнелия, или точнее, его известительную грамоту, отказав в этом оглашении посланию «новатистов-новациан» за его оскорбительную грубость, общий враждебный тон и смущающе-соблазнительный характер.

Но отказ Киприана в оглашении оппозиционного письма как некоторый вид зажимания рта противникам не только не помог Корнелию, а скорее даже наоборот – увеличил шансы оппозиции. Дело приняло такой оборот, что Карфагенский собор не счёл себя вправе определённо стать на ту или на другую сторону и решил самостоятельно расследовать всё это спорное дело на месте, выделив для этого из своего состава особую комиссию из двух епископов – Калдония и Фортуната. Названных епископов собор отправил в Рим и поручил им там, на самом месте выборов, подробно ознакомиться с обстоятельствами дела и с точностью донести о них, а также путём личных убеждений, по возможности, устранить все взаимные трения двух лагерей и таким путём «совокупить члены разделённого тела в единстве вселенской церкви и связать их узами христианской любви».⁸⁹⁸ В этом поручении всё время идёт речь о правильности и законности выборов епископа Корнелия и о попытке примирить с ним оппозицию. О законности же или незаконности выборов Новациана здесь нет ни одного намёка, откуда мы вправе выводить, что ко времени отправки этой депутации собору ещё ничего не было известно о факте новых римских выборов антипапы Новациана, при которых задача соборной депутации становилась значительно шире и сложнее, а надежда на примирение двух партий сильно сокращалась или, вернее, почти вовсе утрачивала для себя почву.

Калдоний и Фортунат, во исполнение соборной воли, поспешили отплыть в Рим. Между прочим, Киприан, по-видимому, по своему личному почину воспользовался случаем, чтобы переслать через них новому папе копии с тех писем об аналогичных обстоятельствах карфагенского раскола, которые он писал к своему клиру и народу за последний месяц своего пребывания в убежище.⁸⁹⁹ Но едва только делегаты Карфагенского собора успели покинуть пределы Карфагена, как сюда прибыла целая торжественная депутация из Рима от сторонников Новациана с извещением о только что состоявшемся факте его избрания во епископа Рима вместо не признаваемого раскольниками епископа Корнелия. Посольство это состояло из видных и уважаемых членов римской церкви (пресвитера Максима, диакона Авгенда, исповедников (?) Матфея и Лонгина), и оно, видимо, импонировало многим членам Карфагенского собора. Впрочем, сам Киприан по-прежнему продолжал оказывать поддержку сторонникам епископа Корнелия и отнёсся отрицательно к новому посольству раскольников, как он сам изображает это в письме к Корнелию: «Но мы, узнав из принесённого ими (членами новацианского посольства) письма, из речей и уверений, что Новациан поставлен епископом, – и будучи поражены неправотой незаконного и противного кафолической церкви посвящения (ясно, что только в это время Киприан впервые узнал об епископстве Новациана), решились тотчас же прекратить с ними общение, отринувши и отвергши на время упорные и наглые их показания».⁹⁰⁰ Однако послы Новациана не особенно смутились от такого приёма их Киприаном и, в очевидном расчёте на сочувствие как других епископов, так и недовольных Киприаном членов местной карфагенской церкви, публично восхваляли своего ставленника и всячески чернили личность его противника – епископа Корнелия.⁹⁰¹ Ободрённые некоторым успехом своей пропаганды, римские раскольники требовали даже доступа на самый собор, где они хотели предъявить свои доказательства вины Корнелия. Но «мы – пишет Киприан – почли несовместимым с достоинством нашим допускать, чтобы добрая слава товарища нашего, уже избранного, посвящённого и заслужившего от многих похвалу и одобрение, была далее поносима злоречивыми устами завистников».⁹⁰² Это всё же не помешало раскольникам упорно домогаться своей цели и вести усиленную пропаганду, «перебегая из дома в дом, а в некоторых областях из города в город, чтобы найти соучастников в своём упорстве и заблуждении».⁹⁰³ Киприан жалуется Корнелию, что было бы слишком утомительно и долго писать ему о всех происках и домогательствах раскольников, почему он предлагает своему римскому коллеге узнать обо всём этом из устной беседы с пресвитером Примитивом, которого Киприан недавно послал к нему, вероятно, всё за тем же, чтобы держать своего товарища по несчастью в курсе всех раскольнических интриг.⁹⁰⁴ Пропаганда видных послов Новациана не оставалась без успеха, и Киприану приходилось немало тратить усилий, чтобы сохранять свой дружественный нейтралитет по отношению к Корнелию. К счастью, Киприану и Корнелию значительно помогло одно благоприятное обстоятельство – приезд на собор двух запоздавших епископов – Помпея и Стефана, из числа тех шестнадцати епископов, которые участвовали в выборном соборе и в хиротонии епископа Корнелия.⁹⁰⁵ Живое свидетельство двух непосредственных очевидцев и участников оспариваемой хиротонии Корнелия снова подняло его шансы и окончательно утвердило членов Карфагенского собора в их первоначальном решении – дождаться возврата своей комиссии (Калдония и Геркулана), чтобы только по выслушании всего собранного ею материала составить окончательный приговор по данному делу. И это своё решение собор проводил последовательно и твёрдо, подчинив ему и самого своего председателя – Киприана, лично давно уже признавшего Корнелия и состоявшего даже в дружеской переписке с ним, но теперь временно согласившегося воздерживаться от непосредственных сношений с Корнелием, как это видно, например, из его специального письма по делу Адруметской церкви.⁹⁰⁶

Таким образом, римская схизма, начавшаяся перед самым открытием весеннего Карфагенского собора, волей-неволей втянула этот собор в свои интересы и заставила отцов собора прежде всего заняться именно ею. И мы не должны особенно удивляться тому, что североафриканская церковь, имевшая целый ряд своих неотложных нужд, в первую голову занялась на своём соборе как будто бы посторонним и чужим для неё делом. Во-первых, дело римской церкви не было для карфагенского собора далёким и чужим; наоборот, оно было близким и родственным ему делом: касалось оно ближайшей соседней церкви, с которой у карфагенской общины существовали в то время самые тесные и сердечные связи. Во-вторых, сама по себе римская церковь, как важнейшая и древнейшая на всём христианском западе, была уже в силу одного этого близка и дорога там всем – как церковь-мать и столичная кафедра всего древнехристианского мира. В-третьих, римская схизма имела внешние аналогии и даже внутреннее сродство с карфагенской схизмой: в обеих приблизительно одинаковая группировка партий (с одной стороны – епископ, с другой – некоторые клирики и исповедники), один и тот же главный инспиратор (карфагенский пресвитер Новат) и тот же самый первичный мотив оппозиции (интрига против Киприана). Да, наконец, нельзя не учесть и того решающего в данном случае обстоятельства, что ведь римская схизма, так сказать, сама пришла на собор в виде различных посланий и даже депутаций от обеих спорящих сторон и настойчиво требовала у собора того или иного, но непременно ясного и определённого к себе отношения.

В карфагенской церкви и на происходившем в ней соборе римская схизма встретила двоякий приём: значительная, быть может даже большая часть членов собора во главе с его председателем – епископом Киприаном («я и очень многие прибывшие ко мне сослужители...»),⁹⁰⁷ довольно открыто выражали своё сочувствие Корнелию и его партии. Но были, несомненно, на соборе и лица, симпатизировавшие более Новациану с его строгими взглядами и охотно внимавшие речам его авторитетных послов. Естественно, что при таком соотношении мнений и сил необходим был мудрый компромисс, который и был удачно найден в принятом на соборе решении – отложить окончательный приговор по этому делу до возврата специальной следственной комиссии, которой поручено было подробно разузнать всё это дело, а если удастся, то и покончить его миром. Состоявшийся затем, вероятно уже в середине соборной сессии, приезд епископов Помпея и Стефана, давших самые лучшие отзывы о Корнелии, наклонил, по-видимому, весы соборного приговора именно в его сторону. Так что, вероятно, тогда же собор сделал и дополнительную оговорку в том смысле, что если результаты расследования епископов Помпея и Стефана также будут всецело благоприятны епископу Корнелию, то епископу Киприану давалось поручение известить об этом всех североафриканских епископов и тем самым фактически признать законность выборов епископа Корнелия. И Киприан, как известно, в своё время охотно и выполнил это симпатичное ему поручение собора.⁹⁰⁸

Предварительный отклик на римскую схизму и осторожно-критическое отношение к ней было первым делом весеннего Карфагенского собора 251 года, которому он отдал свои, так сказать, вступительные заседания. Затем собор перешёл к главному своему предмету, ради которого он, собственно говоря, и был созван – к «делу падших» (lapsi). Здесь логика вещей требует признать такую последовательность фактов, что сначала был заслушан на соборе трактат Киприана «О падших», носивший характер как бы докладной записки, подробно освещавшей как всю историю вопроса, так и догматико-канонические основания для его решения. Общий вывод самого Киприана был довольно строг и суров, проникнут ригористически-тертуллиановым духом и скорей неблагоприятен для «падших»: падение – это «высшая вина (summum crimen), которая не имеет оправдания» (excusari nequit), разрешать или прощать которую может только один Бог.⁹⁰⁹ Затем собор приступил к живому обмену мнений по самому существу дела. И здесь вскоре выяснилось, что собор в общем не одобряет прямолинейно-ригористической точки зрения Киприана и переносит решение вопроса с отвлечённо-теоретической на жизненно-практическую почву, которую правильнее всего можно охарактеризовать как морально-психологическую. Именно собор хочет индивидуализировать падших, то есть рассмотреть и оценить моральную степень их предшествующего падения и психологическую глубину их последующего раскаяния, в зависимости от чего он разбивает «падших» на классы и к каждому из них применяет соответствующие дисциплинарные меры. К чести епископа Киприана должно отнести, что он нисколько не упорствовал в отстаивании своих более строгих взглядов и подчинился решению большинства. Тогда в этом именно духе и было редактировано постановление собора по делу падших.

Редакция этого важнейшего соборного постановления имела, как мы уже знаем,⁹¹⁰ письменную форму и в качестве соборного «свитка» рассылалась по церквам, прежде всего и главным образом, конечно, по церквам самой североафриканской церкви, в особенности по тем, епископы которых лично не присутствовали на соборе и потому не были осведомлены о состоявшемся на нём решении важного и для них вопроса. С искренним сожалением отмечали мы также то, что скупая на этот раз история не сохранила нам ни одного подлинного экземпляра сего драгоценного «свитка». Но там же с живейшей радостью указывали мы и на то, что след данного свитка для нас не совсем потерян, так как мы имеем довольно подробный комментарий к нему в одном из подлинных писем Киприана, именно в его письме к Антониану, которое выше мы недаром назвали главным источником наших сведений о внутренней работе карфагенских соборов 251 года.⁹¹¹ Ввиду указанного значения данного письма дадим его анализ и в особенности выделим то, что характеризует собой деятельность собора, ближайшим образом нас интересующего (то есть весеннего, Карфагенского 251 года).

Заголовок подлежащего нашему рассмотрению письма имеет некоторые варианты. Так, в издании Hartel’я стоит лишь краткое обозначение: «Cyprianus Antoniano fratri S.»; в кодексах же BCLR, которым следует и наш русский перевод, имеется более полный заголовок: «Incipit ad Antonianum de Cornelio et Novatiano».⁹¹² Интересно, конечно, прежде всего установить личность адресата и хронологию этого письма. Из текста письма следует, что Антониан епископствовал где-то вдали от Карфагена и Рима, так как довольно слабо был осведомлён о том, что в них происходило, и потому склонен был верить разным злонамеренным слухам.⁹¹³ С другой стороны, как справедливо отмечает Nelke, Антониан и не особенно был далёк от Карфагена, по крайней мере не настолько, чтобы быть совсем ему посторонним и чужим; наоборот, Антониан и Киприан стоят в ближайшем церковном общении через те самые «litterae communicatoriae», одной из которых является и настоящее письмо Киприана, а равно и те неоднократные письма (primas litteras), которые ещё раньше писал ему сам Антониан.⁹¹⁴ Отсюда большое вероятие получает та догадка, что епископ Антониан 55-го письма – лицо, совершенно тождественное с Антонианом 70-го письма, – один из числа 18 епископов Нумидии, с которыми Киприан вёл переписку относительно другого спорного вопроса – крещения еретиков.⁹¹⁵ Епископы Нумидии, как провинции до некоторой степени удалённой от Карфагена, чувствовали себя, вообще, независимее и представляли как бы некоторую оппозицию Киприану; но оппозицию совершенно правомерную и лояльную, которую и он стремится привлечь на свою сторону чисто нравственными мерами – разъяснениями и убеждениями, в чём обычно и достигает успеха.

Весьма возможно, что подобные же оппозиционные взгляды, идущие вразрез не только с личной тактикой Киприана, но и с постановлениями соборов 251 года, высказал в своих письмах к Киприану и нумидийский епископ Антониан. Поводом для такого письменного протеста епископа Антониана послужило, с одной стороны, получение «книжного свитка» с определениями Карфагенских соборов 251 года; с другой – приход к нему послов от Новациана с его собственноручным письмом, совершенно иначе освещающим всю фактическую сторону римской схизмы. Встревоженный письмом Новациана, осторожный нумидийский епископ, очевидно, поколебался в своём первоначальном, письменно выраженном согласии с Киприаном и с карфагенскими соборами, почему и пишет теперь новое письмо Киприану, ища у него более точных и подробных разъяснений по некоторым, особенно смутившим его совесть, пунктам. Первый из этих пунктов – это известная непоследовательность самого Киприана. Раньше, в письмах из своего убежища, а особенно в книге «О падших», Киприан защищал «евангельскую строгость» относительно падших; теперь же он «как будто отступил от прежнего образа действий и суждений и счёл нужным оказать послабление в даровании мира тем, которые запятнали свою совесть записями (libellis)» или принесли нечестивые жертвы (nefanda sacrificia)».⁹¹⁶ Киприан удачно парирует это возражение двумя главными доводами. Во-первых, указанием на время: строже относился он к падшим в период самого гонения, потому что тогда незачем было прибегать к церковному снисхождению, коль скоро была открыта всегдашняя возможность полного восстановления своих прав достойным мученическим подвигом. А во-вторых, ссылкой на то, что в данном вопросе Киприан свой личный взгляд подчинил общему решению соборов африканской и римской церквей, которые своё, достаточно всё же строгое, решение растворили спасительной снисходительностью. Да, наконец, неправильно и говорить о какой-то особой раннейшей строгости Киприана к падшим: он просто лишь временно воздерживался от всякого общения с падшими, прося и их подождать до ближайшего очередного собора, на котором будет дано то или иное авторитетное определение их участи.

Реабилитировав себя и свою тактику в деле «падших», Киприан с ещё большим жаром вступается за честь своего «товарища» (collegae nostrae) римского епископа Корнелия, очевидно, сильно задетую в письме его соперника – Новациана. Киприан искренне хочет, чтобы Антониан узнал Корнелия «не по лживым речам людей злых и злословящих (non de malignorum et detrahentium mendacio), но по суду Господа Бога, который сделал его епископом (sed de Dei iudicio qui episcopum eum fecit), и по свидетельству соепископов...».⁹¹⁷ В особую заслугу и похвалу Корнелию Киприан ставит, прежде всего, то, что он не вдруг достиг епископства, но «пройдя все церковные должности и много послужив Господу в делах церковного правления».⁹¹⁸ Затем, избран он был без всякого искательства и насилия с его стороны, скорее «сам испытав насилие, будучи принуждён принять епископство». Избрание и поставление Корнелия происходило торжественно и гласно, в присутствии многих других епископов, бывших тогда в Риме и давших о нём самые лестные отзывы (litteras honorificas et laudabiles).⁹¹⁹ В новую заслугу епископу Корнелию ставит Киприан и его самоотверженную смелость – «что он бесстрашно сел в Риме на святительской кафедре в ту пору», когда римской империей правил «враждебный священникам Божиим тиран», который кажется, с большим спокойствием мог принять слух о появлении какого-либо нового претендента на его престол, чем известие о замещении римской апостольской кафедры.⁹²⁰ Подчёркиваем это место ещё и потому, что оно имеет важное значение в деле установки точной хронологии письма: императором-«тираном» здесь назван, без сомнения, гонитель христиан – Деций Траян, так как другого гонителя на римском престоле не было до 257 года – времени издания указа Валериана. Письмо же это, во всяком случае, написано гораздо раньше 257 года, на что имеется ряд бесспорных доказательств, с которыми познакомимся ниже.⁹²¹ Следовательно, оно написано ещё при жизни Деция. А последний умер в ноябре 251 года на фракийской войне с готами; поэтому и письмо Киприана к Антониану могло быть написано не позже конца октября или начала ноября 251 года.⁹²²

Продолжая защиту епископа Корнелия, Киприан разоблачает и ещё одну клевету, пущенную его врагами, относительно его принадлежности к «падшим»: «Знай, что наши товарищи разведали и достоверно убедились, что он не запятнал себя никакой позорной записью (libellum), как разглашают некоторые, и что не имел святотатственного общения с епископами, приносившими жертвы (идолам)...».⁹²³ Под «товарищами нашими», основательно исследовавшими это сильное обвинение против Корнелия и убедившимися в полной его вздорности, должно разуметь, прежде всего, ту специальную следственную комиссию, которая была отправлена с этой целью ещё от лица весеннего собора 251 года, а также и весь состав осеннего собора того же года, выслушавший результаты этого следствия и вполне одобривший их. Столь же неосновательно, или, по крайней мере, сильно искажено и известие об обратном приёме в римскую церковь падшего епископа Трофима. Последний принят снова в церковь после глубокого и искреннего раскаяния и по соображениям церковного благоразумия и пользы, так как ту или иную судьбу бывшего епископа Трофима захотела разделить с ним и значительная часть ни в чём неповинного народа, горячую любовь и уважение которого, очевидно, снискал себе этот преткнувшийся пресвитер. За смиренное покаяние Трофима и любовь к нему паствы церковь оказала ему снисхождение и приняла его обратно под свой апостольский кров. Но, во всяком случае, она не вернула ему навсегда утраченного прежнего пресвитерского достоинства (как лживо утверждали злостные клеветники), а приняла его в общение на положении простого мирянина.⁹²⁴

Вся вторая половина письма Киприана к епископу Антониану, за исключением нескольких прикровенных, но потому ещё более сильных обличительных упрёков по адресу Новациана и Новата,⁹²⁵ посвящена принципиальному оправданию нового церковного курса, то есть тактики более снисходительного отношения к падшим. Так как эта часть письма, по-видимому, всего больше вводит нас во внутренний характер бывших на соборе прений и знакомит с мотивами принятых на нём решений, то мы и остановимся на ней с несколько большей подробностью.

Здесь Киприан прежде всего устраняет то ложное обвинение, которое известные «злостные люди» (то есть сторонники и сообщники Новата и Новациана) возводят на него и на Корнелия – именно, что будто бы они слишком злоупотребляют предоставленным церкви правом давать мир падшим только в одном случае – в случае смертной опасности. Так как бывали примеры, что такие безнадёжно больные «падшие» поправлялись и как бы не по заслугам продолжали пользоваться церковным общением, то ригористы и ставили подобные случаи в вину епископам, упрекая их за это в нарушении соборных постановлений, определяющих строгие градации покаяния. Против такого обвинения Киприан справедливо возражает, говоря, что ведь епископы не обладают даром пророческого предведения и не могут наперёд угадать, кто из смертных больных действительно умрёт и кто, сверх всякого ожидания, поправится? Нельзя же от епископов требовать, чтобы они во имя торжества буквы закона таких неожиданно поправившихся грешников снова доводили до смерти, чтобы на самом деле умирали те, кто получил мир во имя смерти? Не благоразумнее ли в подобном неожиданном возврате к жизни видеть чудо милости Божией к данным людям, карать которых после этого не смеет уже никакое человеческое правосудие?

Далее Киприан выясняет те мотивы, по которым собор разделил «падших» на несколько классов и назначил каждому из них соответствующие ступени покаяния. Из этого перечня он, по-видимому, исключает так называемых «либеллятиков», то есть лиц, откупившихся как от мучений, так и от жертвоприношений особыми официальными записками.⁹²⁶ «Немилосердно и жестоко (quae inclementia est et quam acerba duritia) присоединять к приносившим жертвы откупившихся посредством записок», так как многие покупали эти записки без ясного разумения своей вины и даже с добрым намерением, чтобы таким путём не запятнать себя идолослужением и сохранить, как они наивно думали, чистоту своего христианского исповедания. Очевидно, эти люди, по удачному выражению Киприана, «были увлечены не столько преступлением, сколько ошибкой»,⁹²⁷ почему и неправильно было бы карать их за это как за сознательную и упорную вину. Они заслуживают прощения не только ради них самих, но, быть может, ещё больше ради их семей, которые точно так же из-за одного нашего упорства могли бы отпасть в раскол, если бы главам этих семей было отказано в обратном церковном приёме: «и нам вменено будет в день судный, что мы не уврачевали уязвлённой овцы и ради одной уязвлённой погубили многих целых», вопреки словам и примеру самого Господа.⁹²⁸ «Потому-то – говорит дальше Киприан – и постановлено было (очевидно, на весеннем соборе 251 года), по исследовании вины каждого, допускать пока в общение откупившихся посредством записок (то есть «либеллятиков»); а приносившим жертвы оказывать помощь при кончине, так как во аде нет исповедания, и мы никого не можем побудить к покаянию, если отнят плод покаяния»,⁹²⁹ то есть если не будет надежды на прощение вины и обратное воцерковление. Наряду с морально-догматическими мотивами такой меры – желанием спасти грешника при невозможности посмертного его покаяния – здесь указывается и важный психологический мотив – призыв к глубокому покаянию в надежде хотя бы только предсмертного восстановления. Ведь и земледелец только потому так усердно трудится над своей нивой, что расчитывает собрать с неё хороший урожай: отнимите у него эту надежду, скажите заранее, что он ни в каком случае не получит плодов своего труда, и он, наверное, бросит свой тяжёлый и неблагодарный труд. Так и мы не должны грозить вечной карой «кающимся, стенающим и плачущим», чтобы не отнять у них самой охоты к этому тяжёлому подвигу покаяния. А что церковь, принципиально рассуждая, имеет право изменять и, в частности, ослаблять свою покаянную дисциплину, за это говорят исторические прецеденты: «Между предшественниками нашими – пишет Киприан – некоторые епископы здешней области не считали позволительным давать мир прелюбодеям и вовсе не допускали покаяния за прелюбодеяние».⁹³⁰ И хотя подобная мера никогда не находила общего признания, однако это нисколько не мешало ни таким строгим епископам, ни другим, более снисходительным, пребывать в дружеском между собой общении и полном мире. Киприан проводит даже такую мысль, что каждый епископ волен действовать в своей области независимо и свободно, так как он обязан отчётом в своём поведении только одному Богу. Безусловно важно и необходимо лишь то, чтобы при разности во мнениях все епископы блюли бы единство духа в союзе мира. Отсюда, следовательно, вполне законна и новая церковная тактика относительно «падших», коль скоро она продиктована интересами церковного единения и мира. Но эта сравнительная снисходительность не имеет ничего общего с преступным попустительством: из более тяжких ренегатов христианства мир – и то лишь при условии смертельной опасности – даётся только тем, кто заслужил его сильным и горячим покаянием в течение всей остальной жизни; а тот, кто побуждается к этой просьбе не раскаянием в преступлении, а лишь страхом смерти, не должен получать разрешения и перед смертью.⁹³¹

Таким образом, из анализа письма епископа Киприана карфагенского к епископу Антониану нумидийскому мы получаем совершенно определённое представление о главной работе весеннего Карфагенского собора 251 года, то есть о разрешении им долго волновавшего церковь дела «падших». Это соборное решение Benson,⁹³² например, совершенно правильно, на наш взгляд, резюмирует в следующих четырёх пунктах:

I. Индивидуальному исследованию должны подлежать не одни лишь факты, но главным образом те мотивы или побуждения, которые доказывали бы наличность только слабости у либеллятиков.

II. Падшие, которые не приносили жертвы, должны быть восстановлены после значительного покаянного срока и после публичного с их стороны ходатайства перед епископом о своём восстановлении.

III. Те же, кто жертвоприносил, должны быть восстанавливаемы лишь в смертный час, и то при условии долгого предварительного покаяния.

IV. А тех, кто отказывается от раскаяния и публичного исповедания своей вины, не следует восстанавливать даже в случае смертной их опасности.

Оценивая только что приведённые каноны Карфагенского собора по существу дела, мы не можем не признать их весьма мудрыми и в высокой степени целесообразными, удачно сочетавшими интересы правосудия и милосердия. Поэтому мы особенно охотно соглашаемся с той характеристикой этих канонов, которую даёт им их главный автор и редактор – сам епископ Киприан, разве только находя такую характеристику ещё черезчур скромной: «Мы (епископы, собравшиеся в большом числе – copiosus episcoporum numerus), сошедшись воедино (in unum convenimus) и обоюдосторонне рассудив по священным писаниям (et scripturis ex utraque parte prolatis), согласили своё решение с здравой умеренностью (salubri moderatione), постановив, с одной стороны, что не надо совершенно отнимать у падших надежды общения и мира, дабы они не впали в отчаяние и, не будучи допущены в церковь, не стали бы жить, сообразуясь веку сему, по язычески (gentiliter viverent); с другой стороны, не ослаблять в них суда церковного до того, чтобы они безрассудно приступали к общению, напротив, внушить им, что они должны проходить долгое покаяние (diu paenitentia) и сокрушённо просить отеческой милости (dolenter paterna clementia) и что надобно исследовать вины, побуждения и обстоятельства каждого из них (et examinaretur causae et voluntates et necessitates singulorum)».⁹³³ Вот высокий образец истинно канонической мудрости, которая, сохраняя основные требования божественного закона, чутко прислушивается и к реальным нуждам и интересам живых людей!

Удачно справившись с главной своей задачей – «делом падших» – весенний Карфагенский собор 251 года не мог, конечно, пройти и мимо его вредного отпрыска, каким являлась схизма Фелициссима. Выше мы уже достаточно говорили как о внутреннем существе этой схизмы, так и о первоначальной внешней её истории, доведя эту историю до момента предварительного, условного (очевидно, местного) суда и отлучения всех зачинщиков карфагенской схизмы. Теперь Киприан предоставил всё это дело на окончательный суд собора. Причём здесь, так же как и раньше в вопросе «О падших», он сначала предложил вниманию отцов собора свой трактат «Об единстве церкви», где освещалась догматическо-каноническая сторона дела, то есть принципиальная преступность всякой церковной схизмы. Собор, таким образом, получил в своё распоряжение вполне достаточный материал, чтобы быстро и решительно покончить с расколом Фелициссима. Таким материалом являлось прежде всего предшествующее решение основного спора о «падших». Так как Фелициссим и его сторонники принимали самое деятельное участие в названном споре, являясь представителями и защитниками партии крайнего попустительства падшим, то справедливо строгий приговор собора о падших тем самым уже осуждал и излишне снисходительную тактику Фелициссима и его друзей. Это – по существу дела. С формальной же стороны обильный и веский материал против раскольников, нарушающих «единство братского союза», восстающих против нераздельного епископата и выходящих из спасительной ограды церкви, предлагался в заслушанном на соборе трактате Киприана «Об единстве церкви».⁹³⁴ Так что собору оставалось лишь сделать соответствующий вывод из имеющихся налицо посылок, то есть применить свои общие принципы к данному частному случаю. И сделать это было тем легче, что суд и приговор над Фелициссимом уже состоялись раньше, ещё в последний месяц пребывания Киприана в изгнании, когда он утвердил решение комиссии о формальном отлучении Фелициссима и его последователей от церкви.⁹³⁵ Собор теперь, очевидно, лишь санкционировал ранее состоявшееся решение и скрепил его своей авторитетной подписью. Но что, во всяком случае, собор 251 года обсуждал этот вопрос и окончательно решил его, это с несомненностью вытекает из следующих строк письма Киприана к Корнелию: «Относительно же того, что у нас постановлено по делу некоторых пресвитеров и Фелициссима, товарищи наши (collegae nostri – разумеются епископы, члены собора 251 года) для твоего сведения послали к тебе за собственноручной подписью (manu sua subscriptas) письмо (litteras), из которого ты узнаешь их мнение и приговор (quid senserint et quid pronuntiaverint)».⁹³⁶ Попутно отмечаем здесь и новое доказательство того, что акты весеннего собора 251 года действительно существовали, были изложены в письменной форме (litterae) и даже скреплены собственноручной подписью всех участников собора. Это постановление «по делу некоторых пресвитеров и Фелициссима» было, по всему надо полагать, последним актом весеннего собора, после чего и самый собор был распущен, что имело место, вероятно, в последних числах июня.⁹³⁷

От весеннего собора переходим к осеннему, происходившему в том же месте и в том же году, всего через каких-либо два с небольшим месяца после первого, то есть в самом начале осени, в сентябрьские иды, если иметь в виду позднейшие аналогии. Собор этот был продолжением и завершением весеннего и связан с ним настолько тесно, что провести точную разграничительную линию между ними довольно трудно. Подлинных актов этого собора, так же, как и предыдущего весеннего, не сохранилось. Но Nelke – лучший хронолог писем Киприана – полагает, что с ними хорошо знакомит нас письмо LXIV (46-е), написанное Киприаном к некоему епископу Фиду от лица какого-то собора 66 епископов.⁹³⁸ Они-то именно и были членами сентябрьского Карфагенского собора 251 года, на котором, кроме главного дела – утверждения выборов римского епископа Корнелия и осуждения раскола Новациана – в числе текущих дел местной церкви было заслушано и обсуждено также письмо епископа Фида, касавшееся двух недоуменных вопросов времени (из области церковной практики). Профессор Ad. Harnack, оспаривая предположение Nelke, полагает, что указанное письмо скорее относится к майскому собору следующего, 252 года.⁹³⁹ В качестве главного довода против гипотезы Nelke Harnack выдвигает ссылку Киприана, имеющуюся в данном письме, на постановление какого-то собора, нарушенное здесь тем епископом, поступок которого обсуждается в письме епископа Фида. Отсюда Harnack и выводит, что коль скоро в соборном письме Киприана имеется ссылка на вошедшее в силу решение предыдущего собора, то ясно, что последующий собор, от имени которого пишет Фиду Киприан, это – уже не первый Карфагенский собор 251 года, а самое раннее второй, 252 года. Довод Harnack’а имел бы всю силу убедительности, если бы он предварительно доказал, что в Карфагене был только один собор в 251 году. Но он этого не сделал, и тогда гипотеза Nelke о втором Карфагенском соборе того же года прекрасно устраняет возражение Harnack’а и даже обращает его в свою пользу.⁹⁴⁰

В защиту самостоятельного существования осеннего Карфагенского собора 251 года к доводам, приведённым выше – крайней обширности программы майского собора 251 года и необходимости определить своё отношение к римской схизме лишь после возврата следственной комиссии, – присоединим теперь ещё два новых аргумента. Это, во-первых, ссылка на подлинные слова Киприана в одном из его писем к Корнелию: «Часто составляя соборы (concilio frequenter acto), мы общим приговором и даже с угрозами определили, чтобы братья приносили покаяние, чтобы не приносящим покаяния никто безрассудно не давал мира».⁹⁴¹ Письмо это, по согласному мнению авторитетных хронологов Киприана (Nelke⁹⁴²), Harnack⁹⁴³), написано им в середине 252 года, тогда, когда бесспорно для всех имели место только два майских собора в Карфагене – 251 года и 252 года, то есть по одному собору в каждом году. А так как регулярные ежегодные соборы вошли к этому времени уже в обычную практику североафриканской церкви, то едва ли епископ Киприан имел основание ссылаться на такой факт как на какое-то особое доказательство: один собор в году – это был обычный minimum того, что практиковалось в Карфагене; и если теперь Киприан выразительно подчёркивает факт усиленной соборной работы, да ещё с таким красноречивым добавлением, как термин «часто», то совершенно несомненно, что он имел в виду не обычную, так сказать, рядовую, но экстраординарную, не только качественно, но и количественно, соборную работу. Следовательно, сославшись в середине 252 года на «частые» соборы, и все по одному и тому же делу (lapsi), Киприан eo ipso почти бесспорно установил и экстраординарный осенний Карфагенский собор 251 года.

Во-вторых, в пользу названного собора сошлёмся и на одно чисто практическое соображение. Карфагенская церковь в течение двух предыдущих лет по причине гонения не могла иметь обычных периодических соборов. А между тем одних только внутренних недоуменных вопросов и дел, подлежащих разрешению собора, накопилось в ней больше, чем когда-либо: здесь и усилившееся внутреннее брожение в недрах карфагенского клира, тут и случайно отсроченный суд над преступным пресвитером Новатом, здесь и новое опасное возмущение – раскол Фелициссима, и, наконец, в довершение всего, огромный, сложный и тревожный вопрос об участи «падших».⁹⁴⁴ По каждому из этих назревших и не терпящих отлагательства вопросов майский собор, как мы знаем, сказал своё авторитетное слово и вынес определённое решение. Но ведь одного теоретического решения этих злободневных вопросов ещё было мало, нужно было и их практическое проведение в жизнь. А ввиду сложности и серьёзности данных вопросов – в особенности вопроса о lapsi – и ввиду новизны самого дела вполне возможно, даже почти неизбежно было при первых опытах практического применения новых соборных постановлений возникновение различных житейских трений, волнений, споров и недоумений. Правда, в таких случаях обычно обращались к Киприану и спрашивали совета у него. Но ведь нельзя не войти здесь и в положение епископа Киприана, для которого единоличное разрешение большинства возникавших недоразумений было и слишком ответственным, а главное, едва ли даже удобным по чисто субъективным мотивам, так как личность епископа и без того стояла в центре враждебного внимания и была чуть ли не главным объектом всех оппозиционных выступлений. Поэтому вполне правдоподобно, что осторожный епископ Киприан уклонялся от единоличных распоряжений и решил все недоуменные случаи, возникшие на почве определений весеннего собора 251 года, вынести на суд нового, осеннего собора того же года. Время было тревожное и смутное: дисциплина была расшатана, церковные отношения и дела пришли в сильное расстройство; нужна была сильная и авторитетная власть, которая бы могла поднять церковь из руин предшествовавшего гонения и дать ей прочный внутренний мир. А это и мог сделать только собор, или даже последовательный ряд соборов, на что, обычно, возлагал все свои надежды и сам Киприан, как это с полной определенностью следует из всей его переписки за период пребывания в убежище.⁹⁴⁵ Так что, если когда-либо еще, то, именно, теперь, в 251 году (первом по окончании гонения) нужны были более частые (frequenter) соборы, т.е. кроме рядового, весеннего, еще и дополнительный, осенний.

Созыв осеннего Карфагенского собора 251 г., надо полагать, решен был еще на предшествующем весеннем соборе и мотивирован, прежде всего, необходимостью окончательно определить отношение карфагенской церкви к делу римских епископов – Корнелия и Новациана, далеко не безразличному и для карфагенской церкви, в силу внутренней связи римской новацианской схизмы с карфагенским расколом Новата и Фелициссима. А те два новых запроса, о которых мы узнаем из письма Киприана к Фиду, лишь усиливали нужду в скорейшем созыве собора. Следовательно, главный предмет осеннего собора 251 г. – это дело Киприана и Новациана. Ко времени открытия собора, имевшего место вероятно, 1 сентября,⁹⁴⁶ дело это успело уже достаточно проясниться. Еще при самом заключении весеннего собора, когда следственная комиссия была уже отправлена, но она еще не возвращалась, в Карфаген прибыли два африканских епископа (collegae nostri) – Помпей и Стефан, – которые представили убедительные доказательства в защиту Корнелия и против Новациана, доказательства настолько убедительные и веские, что в самой карфагенской церкви послы Новациана потеряли, после этого, всякий кредит и Киприан запретил им публично выступать в собрании христиан с «возмутительными и хульными речами» по адресу Корнелия.⁹⁴⁷ А целый ряд писем, которыми в промежуток между весенним и осенним соборами успели обменяться епископы Киприан и Корнелий дают и фактическое доказательство того, что, по крайней мере, для самого Киприана и его карфагенской церкви все сомнения в этом вопросе уже исчезли, и исчезли настолько основательно, что Киприан счел возможным послать по епископам своей области особое окружное послание с признанием Корнелия, и с побуждением отправить ему «общительные» грамоты.⁹⁴⁸

Из той оживленной переписки, какую в рассматриваемый период вел Киприан с Корнелием, то через епископов Калдония и Фортуната,⁹⁴⁹ то чрез пресвитера Примитива,⁹⁵⁰ то через иподиакона Меттия,⁹⁵¹ наиболее, пожалуй; показательно письмо Киприана к Корнелию по поводу адруметской церкви. Из содержания письма видно, что оно написано в ответ на жалобу Корнелия по поводу того, что епископ адруметской церкви Поликарп, сначала присылал в Рим письма на имя Корнелия; а затем, после посещения Адрумета Киприаном, подобные письма стали адресоваться не на имя Корнелия, а на имя римских пресвитеров и диаконов. Вследствие этого для Корнелия создавалось крайне щекотливое положение: его игнорировали и тем самым как бы не признавали, причём такая перемена находилась в очевидной связи с визитом туда Киприана. Да и для самого Киприана складывалась не особенно лестная характеристика, дававшая повод заподозрить его искренность и обвинить его в двоедушии и лицемерии: сам Киприан всё время уверяет Корнелия в полном его признании, а адруметскому клиру рекомендует изменить адресата отправляемых в Рим писем. Реабилитируясь от этих – совершенно естественных и понятных со стороны Корнелия – обвинений, Киприан заявляет, что всё это сделано «не по легкомыслию или презорству», а совершенно сознательно и в интересах самого Корнелия. Для доказательства своего утверждения Киприан в немногих, но вполне определённых словах изображает положение дел Корнелия в трёх главных фазах, то есть таким, каким оно было до весеннего собора, каким оно стало на самом соборе и каким оно выяснилось вскоре после него. До созыва Карфагенского собора, или, точнее, до того момента, как стал известен протест Новациана против Корнелия, выборы последнего в африканских церквях, очевидно, не вызывали особых сомнений, и некоторые церкви, в том числе Адруметская,⁹⁵² успели уже вступить с ним в церковно-письменное общение. Но когда собравшимся в Карфагене епископам стал известен протест прежде уважаемого пресвитера Новациана, подписанный группой римских исповедников и подкреплённый прибытием туда особого, внушительного посольства от сторонников Новациана, многие, очевидно, поколебались, и собор единодушно постановил считать это спорное дело пока нерешённым, а туда отправить специальную комиссию с поручением – либо покончить дело миром, либо достоверно убедиться, на чьей же стороне здесь правда?⁹⁵³

Естественно, что под влиянием такого постановления собора все принявшие его африканские церкви обязывались временно воздерживаться от каких бы то ни было сношений с обоими римскими претендентами на епископскую кафедру. Именно в этот самый промежуток строгого нейтралитета прибыли, очевидно, в город Адрумет епископ Киприан вместе с епископом Либералом и, разумеется, они не могли посоветовать местному клиру ничего другого, кроме как неуклонно исполнять постановление собора. Затем, как мы уже говорили, епископ Киприан сначала из свидетельств епископов Помпея и Стефана, а затем и из документальных данных вернувшейся из следствия комиссии (Калдония и Фортуната) вскоре окончательно убедился в полной правоте Корнелия. Своё решительное убеждение Киприан не стал держать только при себе, а счёл нужным и полезным через специальное окружное послание распространить его по всем церквам своей метрополии. «Так как область наша (nostra provincia) простирается далеко, включая в себя Нумидию и Мавританию, то, дабы происшедший в Риме раскол (schisma) не смущал отсутствующих неверными слухами, мы заблагорассудили, чтобы все епископы, находящиеся в той области, только тогда, когда узнают от нас истинное положение дела… написали письма, как это делается, и чтобы тебя и общение с тобою (et communicationem tuam), то есть единство вселенской церкви и любовь, все наши товарищи решительно подтвердили». В этой ясной и определённой мотивировке циркулярного распоряжения Киприана по церквам «его провинции» не совсем ясен смысл лишь одной небольшой фразы: «мы заблагорассудили». Кто здесь имеется в виду под обозначением «мы»? Лично ли один Киприан, который, как горячий поборник «единства церкви», желал поскорее потушить начавшийся пожар римской схизмы? Или это «мы» – условный вотум целого весеннего собора, давшего Киприану поручение известить всех членов собора о дальнейшем течении данного спорного дела и о его окончательном исходе в связи с заключением следственной комиссии? Судя по тому, что в подлиннике стоит здесь термин placuit – технический термин, преимущественно используемый для обозначения соборных постановлений, – бо́льшую вероятность приобретает, по-видимому, последнее предположение, то есть что Киприан, рассылая «известительные грамоты» о законности выборов епископа Корнелия, исполнял лишь данное ему поручение весеннего собора. Не исключена, конечно, и возможность первого предположения, то есть что Киприан действовал здесь на свой страх и риск, по собственной инициативе, которую он затем захотел подкрепить авторитетом нового, специально созванного им осеннего собора.

Как бы то ни было, ко времени второго, осеннего собора вопрос о римской схизме был уже окончательно выяснен и даже предрешён. Определяющее значение здесь имела, конечно, вернувшаяся из Рима следственная комиссия, которая на месте собрала все справки, а весьма вероятно, привезла даже собственноручные письма от епископов, поставлявших Корнелия.⁹⁵⁴ Всякое добросовестное сомнение этим устранялось, и дальнейший спор исчерпывался. Новому собору, очевидно, уже немного нужно было приложить труда, чтобы ознакомиться со всем накопившимся материалом и санкционировать своим авторитетом то решение, которое излагалось и в вышеназванном окружном письме Киприана, разосланном им в межсоборный период. Из писем Киприана, написанных осенью и зимой 251 года,⁹⁵⁵ не видно, чтобы вопрос о Корнелии и Новациане вызывал среди членов собора какие-либо новые толки, так что он, надо думать, был ликвидирован быстро и единодушно. Таким образом, главный и наиболее тревожный вопрос – о римской схизме – к данному времени уже утратил свою остроту, по крайней мере для африканских церквей, и был разрешён в духе церковного мира и единства.

После этого осенний собор перешёл к своим внутренним делам – стал залечивать раны, нанесённые гонением и делом падших. Ближайший повод отозваться на них дало письмо епископа Фида, в котором он, между прочим, извещал собравшихся епископов о соблазнительном поведении своего коллеги – некоего епископа Ферапия, который, в явное нарушение соборного постановления (очевидно, постановления о lapsi весеннего собора 251 года), преждевременно дал мир и принял в церковное общение своего бывшего пресвитера Виктора, без… соблюдения необходимых, определённых собором условий такого обратного приёма. Собор отнёсся к данному факту с подобающей ему серьёзностью (quae res nos satis movit), так как это был один из первых дошедших до него случаев неправильного применения на практике недавнего соборного канона о lapsi. В поступке епископа Ферапия собор, по словам Киприана, усмотрел «умаление авторитета его постановления» (recessum esse a decreti nostri auctoritate), выразившееся в форме трёх следующих правонарушений:

1) мир падшему пресвитеру Виктору был дан раньше истечения полного законного срока покаяния (ante legitimum et plenum tempus satisfactionis);

2) Виктор был принят без прошения с его стороны и без одобрения народа (sine petitu et conscientia plebis);

3) такой экстраординарный приём не оправдывался никакими исключительными обстоятельствами времени или лица (nulla infirmitate urgente ac necessitate cogente).⁹⁵⁶

Обращаем внимание исследователей на это место письма Киприана не только потому, что в нём даётся необыкновенно чёткий юридический анализ канона, но также и потому, что в нём сообщаются некоторые новые и важные дополнения к нему, а именно:

1) распространение и на либеллятиков⁹⁵⁷ известного покаянного срока;

2) необходимость определённой просьбы с их стороны о церковном приёме;

3) сочувственное отношение к этой просьбе верующего народа.⁹⁵⁸

Однако, после долгого обсуждения (diu consilio), собор не счёл нужным и удобным отменять распоряжение епископа Ферапия, мотивируя это, с одной стороны, снисхождением к уже помилованному грешнику, а с другой – и опасением умалить епископский авторитет своего коллеги. Но собор всё же постановил сделать епископу Ферапию выговор (objurgare) за то, что он поступил безрассудно (temere), и предупредить его, чтобы впредь он ничего подобного себе не позволял (ne quid tale de cetero faciat).

Третье дело, которым занимался осенний собор 251 года, – это вопрос о крещении младенцев. Повод к нему был дан тем же письмом епископа Фида, где проводилась определённо ветхозаветная точка зрения на этот предмет, даже со ссылками на Моисеево законодательство, а именно: что над новорождёнными младенцами нельзя, будто бы, по причине их нечистоты, совершать никаких религиозных действий, в том числе и крещения, до истечения восьмидневного срока.⁹⁵⁹ Собор 66-ти епископов решительно отверг это мнение и развил другую, почти диаметрально противоположную, истинно новозаветную точку зрения на данный предмет.⁹⁶⁰ Сущность её, в самом сжатом виде, может быть передана так:

1) Господь не медлит спасти всякого искренно обращающегося к Нему грешника;

2) Бог не взирает ни на лицо, ни на возраст и потому одинаково всем подаёт Свою спасительную благодать;

3) нельзя считать нечистым младенца, который как бы ещё носит на всём своём организме следы недавнего творческого делания;

4) ветхозаветный прообраз восьмидневного обрезания упразднён наступлением самого новозаветного образа – духовного обрезания в таинстве крещения;

5) младенцы даже достойнее крещения, чем взрослые, так как у них, в сущности, лишь один грех, да и тот не личный, а наследственный; у взрослых же, обыкновенно, немало и тяжких личных грехов.

«И потому, возлюбленнейший брат, – заканчивает своё письмо к Фиду Киприан, – на соборе нашем состоялось такое определение (haec fuit in concilio nostra sententia): не должно нам никого устранять от крещения и благодати Бога, ко всем милосердного, благого и снисходительного. Если этого надобно держаться по отношению ко всем, то особенно, как мы думаем, надобно соблюдать это по отношению к новорождённым младенцам, которые уже тем заслуживают преимущественную нашу помощь и милосердие Божие, что с самого начала своего рождения они своим плачем и слезами выражают одно моление».⁹⁶¹ Данное постановление собора, в связи со всей его предварительной мотивировкой, может служить одним из лучших образцов церковно-канонического законодательства – как по глубине проникающего в него истинно христианского духа, так и по неотразимой убедительности его логики, и даже по лёгкости, красоте и силе самого его языка. Что же касается спорного вопроса о крещении младенцев, то он получил здесь настолько исчерпывающее решение, что последнее сохраняет всё своё значение и силу и для наших дней. Тремя указанными делами, насколько мы можем судить по дошедшему до нас материалу, и закончилась работа осеннего Карфагенского собора 251 года.⁹⁶²

Изложив внешнюю историю двух карфагенских соборов 251 года и осветив их внутреннюю работу, мы, однако, далеко не в праве считать своего исследования о них законченным, так как для нашего, по основному его характеру, канонического труда огромную важность имеет и еще один вопрос – о составе этих соборов. В данном случае, важность названного вопроса сильно возрастает для нас еще и от двух специальных причин: прежде всего, уж от одного того, что соборы эти были первыми большими и торжественными соборами киприановой эпохи и, в качестве таковых, имеют, следовательно, руководящее значение и для характеристики всех последующих соборов той же эпохи. А во-вторых и главным образом потому, что эти первые киприановы соборы дают нам такой богатый и такой разнообразный (по внешности как бы даже противоречивый) материал, который, при правильной прагматической его обработке, на фоне уже немалого нашего предыдущего исследования, позволяет нам заглянуть в самую глубь соборного вопроса,⁹⁶³ и, если не окончательно его решить, то все же почти вплотную подойти к такому разрешению. Вот почему мы придаем данному отделу особенно важное значение и готовы считать его центральным для всего своего исследования.

Вопрос о составе церковного представительства на Карфагенских соборах киприановой эпохи уже с давних пор привлекает внимание церковных историков и канонистов; но, к сожалению, он ещё и до сего времени не получил какого-либо одного, всех удовлетворяющего и вполне исчерпывающего решения: последние сильно разнообразятся и доходят чуть ли не до полной противоположности. Наглядным выражением такой пестроты и даже противоречивости мнений служат два господствующих в современной церковно-канонической науке взгляда, из которых, согласно одному, соборы Киприана – это типичные образцы чисто епископских соборов, а согласно другому, – они убедительные примеры широкого участия на церковных соборах, наряду с епископами, всего клира и верующего народа. Причём любопытна и сама группировка учёных адептов этих мнений, представляющая довольно резкое отступление от обычной нормы в подобных случаях. Принимая во внимание многочисленные раннейшие прецеденты и учитывая конфессиональные различия, естественно было бы ожидать, что более древние католические, а также русские учёные почти сплошь окажутся защитниками первого взгляда, то есть строго епископального характера киприановых соборов. Напротив, новейшие исследователи, в особенности независимые протестантские учёные, казалось бы, не менее решительно должны были бы высказаться в защиту второго взгляда, то есть самого широкого и, так сказать, демократическо-всенародного представительства на этих соборах. На самом же деле мы не только не находим такой или подобной ей группировки учёных, но встречаем почти противоположную: раннейшие учёные, а также многие из католических и большинство русских авторов высказываются за более широкий состав и объём Карфагенских соборов; а новейшие исследователи, в том числе и даже по преимуществу протестантские, значительно сужают объём этих соборов и делают явный уклон в сторону их епископального характера и состава.

Из прежних католических авторов за широкий состав киприановых соборов 251 года довольно категорически высказывается, например, ещё Tillemont, у которого мы читаем: «Ничто не мешает теперь нам думать, что Киприан исполнил своё обещание – по возвращении из убежища, после Пасхи, прийти в Карфаген и вместе со многими епископами исследовать и упорядочить в их присутствии все дела церкви путём общего рассуждения, в котором должен был иметь участие также клир с народом… Пресвитеры и диаконы присутствовали на этом соборе».⁹⁶⁴ Из более поздних авторитетов достаточно привести мнение католика же Hefele – большого знатока и лучшего специалиста в вопросах истории соборов, – мнение тем более интересное, что оно особенно выпукло обрисовывает состав киприановых соборов, видя в них даже уклонение от раннейшей соборной нормы: «В середине третьего века мы находим отказ (une derogation, уклонение) от той весьма древней практики, чтобы только одни епископы могли участвовать на соборе, именно в Африке, где святой Киприан на собор, который он созвал для умиротворения lapsi, пригласил не только епископов своей провинции и своих клириков, но также исповедников и стойких мирян (laicos stantes, устоявших), то есть мирян, которые сами не находились под действием какой-либо церковно-покаянной дисциплины».⁹⁶⁵

Особенной решительностью в признании активной роли клира и мирян на соборах Киприана отличаются взгляды большинства русских учёных. Так, ещё почти полвека тому назад известный канонист А. С. Павлов в своей, в общем, очень содержательной актовой речи «Об участии мирян в делах церкви с точки зрения православного канонического права» определённо заявил: «Участие мирян на соборах в первые три столетия не подлежит никакому сомнению. Мы видим их, например, на африканских соборах, рассуждавших о крещении еретиков и о падших».⁹⁶⁶ Почти столь же категорично выражается и профессор В. А. Соколов: «Факт несомненного участия клира и мирян в соборных заседаниях можно признать доказанным… Святой Киприан пишет, что по делу о падших на соборе должны принять участие епископы, пресвитеры, диаконы, исповедники и устоявшие в вере миряне. Именно такой собор, действительно, и состоялся».⁹⁶⁷ Приблизительно в том же духе и тоне высказывается на этот счёт и проф. Ф. И. Мищенко в своей интересной специальной статье о каноническом составе собора.⁹⁶⁸ Но у писавшего на ту же тему протоиерея Н. П. Добронравова мы находим тон этих утверждений уже значительно смягчённым: «На соборах, которые святой Киприан созывал для решения вопроса о принятии падших, имел большое значение голос клира (пресвитеров и диаконов) и мирян».⁹⁶⁹ На следующей странице автор доказывает, что на соборе по делу падших «и миряне, действительно, не оставались совершенно безгласны». А ещё страницей ниже, резюмируя свой обзор киприановых соборов, протоиерей, хотя и продолжает признавать клириков и мирян бесспорными участниками соборов, но наделяет их правом только совещательного (votum deliberativum), а не решающего голоса (votum decisivum).⁹⁷⁰

Много раз затрагивался данный вопрос и в дебатах Предсоборного присутствия 1905–1906 годов, где также довольно ясно обозначились обе вышеотмеченные нами принципиальные точки зрения. Выражением одной, более свободной и широкой, является известное «Отдельное мнение меньшинства членов I-го отдела», пятый пункт которого гласит: «Различение между правом решающего и совещательного голоса не подтверждается церковной практикой в так называемую предсоборную эпоху (I–III веков), где, как на Карфагенских соборах, мирянам и клиру всегда предоставлялась возможность решающего влияния на дела собора коллективным одобрением или неодобрением мнений епископов».⁹⁷¹ За выражение второй, более узкой и охранительной точки зрения можно признать сравнительно развитое и, в общем, довольно осторожное мнение профессора И. С. Бердникова, который, не отрицая того, что «у Киприана встречаются выражения об участии в соборах клира и мирян», заявляет, что таких «упоминаний немного», да и относятся они только к так называемым «местным» (или, по современной терминологии, «епархиальным») соборам, а не к провинциальным или областным, причём «на этих соборах значение пресвитеров и мирян было совещательным… Решающий голос принадлежал собору епископов».⁹⁷²

Только что приведённое мнение почтенного канониста – одного из главных лидеров большинства нашего Предсоборного присутствия – оказывается, как это ни удивительно, очень солидарным с мнением независимых богословов англиканской и протестантской церквей, которые, впрочем, нередко идут даже ещё дальше своего случайного русского коллеги. Так, например, небезызвестный и у нас англичанин Pusey, охарактеризовав вообще эпоху Киприана как «время наибольшего утверждения принципа целостного, независимого и авторитетного епископата», находит, что лучшим проявлением такого его значения и силы были тогдашние соборы, на которых «епископы объединялись коллективно» (collectively, of the Bishops in Council assembled).⁹⁷³ «Если мы посмотрим, – говорит Pusey, – на действительную историю того времени, поскольку она отразилась в творениях Киприана, в заметках о соборах, в соборных посланиях и, в одном случае, даже в самых актах собора, то везде найдём одно и то же, а именно, что решение всех дел (the decision in all matters), не только в области веры, но также в судебных и дисциплинарных вопросах, оставалось исключительно в руках епископов (rested exclusively with the Bishops)».⁹⁷⁴ Даже допуская присутствие на некоторых из этих соборов известного количества исповедников, клириков и мирян, Pusey, во-первых, считает такое представительство всех названных групп не принципиальным их «правом», а только почётной индивидуальной «наградой» для них (not as their right… honour is to be shown… of individuals, not to any principles); а во-вторых, он отводит им самую пассивную роль на соборе – роль простых статистов: «свидетелей, а не присяжных заседателей, и уж тем более не коронных судей» (as witnesses, not even as Jury, much less as Judge).⁹⁷⁵ К мнению Pusey очень близко примыкают и взгляды двух современных ему видных протестантских канонистов – Eichhorn’а и Bunsen’а, – о том, что «собор, собственно, составляли действовавшие на нём епископы», прочие же клирики и народ только присутствовали при этом, что у них подтверждается, главным образом, цитатами из писем Киприана.⁹⁷⁶ Новейшие протестантские учёные часто даже вовсе ничего не говорят об участии на Карфагенских киприановых соборах клира и мирян; но зато усиленно выдвигают чисто епископский состав соборов, как это делают, например, авторы двух специальных статей – о Карфагене и Киприане – в известной протестантской энциклопедии.⁹⁷⁷ Автор же третьей статьи – «О соборах», – хотя и не замалчивает самого факта присутствия на киприановых соборах клира и мирян, но не придаёт ему никакого серьёзного значения, так как, по его словам, «решения этих соборов выносились одними епископами… в голосовании участвовали только они одни… протоколы подписывались лишь ими, и соборные послания рассылались только от их лица».⁹⁷⁸ Даже такой видный современный правовед и канонист, как известный R. Sohm, – автор наиболее оригинальной и глубокой теории происхождения церковных соборов, – и тот, по-видимому, готов согласиться, что Карфагенские соборы по делу падших были типичным «епископским собранием позднейшего стиля, то есть могучим средством и мощным проявлением только епископата»;⁹⁷⁹ хотя такое утверждение, в сущности, противоречит всей теории Sohm’а и вынуждает его на ряд последующих дополнительных оговорок и поправок, с которыми позднее познакомимся и мы. Наконец, сюда же должен быть отнесён и знаменитый Ad. Harnack с его двумя специальными трактатами об исторической эволюции древне-церковного строя; хотя – впрочем, развиваемые им здесь – взгляды на состав и взаимоотношение элементов собора не всегда в желательной мере ясны, определённы и устойчивы.⁹⁸⁰

Ряд приведённых нами наиболее характерных учёных справок из католической, православной и протестантской литературы окончательно убеждает нас в том, что на этой почве (церковно-канонической литературы) вопрос о характере и составе древне церковных соборов, и, в частности, Карфагенских соборов по делу lapsi, разрешён быть не может, так как в конце концов он приводит нас к двум почти противоположным взглядам (сравни, например, взгляды Hefele и Hauck’а). Оставив пока эту не оправдавшую наших надежд почву, перейдём теперь к анализу самого текста и поищем здесь более категорического и более убедительного ответа.

В главном и, можно сказать, почти единственном текстуальном источнике наших сведений о Карфагенских соборах по делу lapsi – в обширной корреспонденции епископа Киприана – мы действительно, находим немало указаний и намёков, прямо или косвенно относящихся к интересующему нас в данный момент вопросу. При самом же первом знакомстве со всей массой этих текстуальных указаний невольно бросается в глаза одно обстоятельство – что все они не только хронологически, но и качественно распадаются на две главные группы: на свидетельства дособорные, которые говорят о соборе как о будущем, только ещё обещанном факте, и на свидетельства послесоборные, характеризующие его как уже определённо совершённое событие церковной жизни, с которым необходимо считаться и от которого надо исходить.

Свидетельства первой группы особенно многочисленны и выразительны, и все они обещают собор с самым широким церковно-народным представительством. Большинство из них извлекается из тех писем Киприана к клиру и народу, а также к римским пресвитерам и исповедникам, которые он писал им из своего убежища. Вот, прежде всего, характерная выдержка более общего свойства, в которой епископ Киприан устанавливает принципиальную необходимость «вместе с клиром обсудить и по общем совещании постановить то, чего требует общая польза в делах церковного управления».⁹⁸¹ Причём в конце того же самого письма Киприан выражается ещё определённее и яснее: «С самого начала моего епископства я положил за правило ничего не делать приватно, по одному своему усмотрению, без вашего совета и без согласия народа». Здесь же, далее, следует более ясный намёк на первый собор по делу lapsi: «Но когда по милости Божией приду к вам, тогда сообща, как требует того взаимная честь, рассудим и о том, что сделано, и о том, что нужно сделать».⁹⁸² В ответном письме к карфагенским исповедникам, призывая их к большей осторожности и осмотрительности в даровании мира падшим, Киприан определённо подтверждает, что этот важный вопрос должен подлежать специальному соборному суду, который наступит тогда, «как окончится гонение и мы (то есть, очевидно, автор и кто-то ещё: адресаты? епископы?), соединившись с клиром, станем снова собираться вместе».⁹⁸³ Аналогичное заявление, и даже с угрозой для ослушников, делает Киприан и в следующем письме, настойчиво предлагая воздерживаться пока от принятия падших, «с тем, чтобы впоследствии, когда по изволению Божию станем снова собираться вместе в недра матери нашей – церкви, подвергнуть их (lapsi) дело исследованию перед нами (лично ли перед епископом Киприаном или также перед его товарищами?), перед самими исповедниками и перед всем народом».⁹⁸⁴ Ту же самую мысль не менее энергично развивает Киприан и в письме к народу: «Ничего не должно делаться неосмотрительно и поспешно… Тогда, по возвращении нашем к церкви, всё будет исследовано в присутствии и по суду вашему (то есть народному)… А когда по милосердию Божию придём к вам, то, созвав многих соепископов, в присутствии исповедников и согласно вашему мнению, можно будет, применяясь к божественному учению, рассмотреть письма блаженных мучеников и их желания».⁹⁸⁵ Здесь уже вполне определённо обозначены по крайней мере три группы собора: 1) многие соепископы, 2) присутствующие исповедники и 3) произносящий своё суждение, или приговор (judicantibus), народ. В одном из писем к клиру Киприан даёт и мотивировку такого своего взгляда на будущий собор: «Так как это дело касается не немногих (в русском киевском переводе грубая ошибка – «не многих»), не одной какой-либо церкви или области, а всего мира, – пусть ожидают от покрова Господня общественного мира самой церкви. Ибо смиренномудрие, учение и сама жизнь наша требуют, чтобы мы, предстоятели, собравшись с клиром в присутствии верного народа, которому также за его веру и страх должна быть воздана честь, могли распорядиться во всём по общему соглашению».⁹⁸⁶ Предусматривает Киприан, по-видимому, даже какое-то соборное совещание с римским клиром, как можно судить об этом из следующих строк одного письма к нему: «Дела других, хотя бы и получивших свидетельства от мучеников, я приказал прямо приостановить и отложить до нашего прибытия, чтобы потом, когда Господь дарует нам мир, и мы, предстоятели (епископы?), во множестве соберёмся вместе и, обсудив на общем совете с вами, могли бы каждое из них устроить или исправить».⁹⁸⁷ О необходимости полного согласия и единодушия всех на соборе по столь важному делу, как вопрос о lapsi, говорят следующие строки из письма Киприана к его клиру: «Прочитайте же это письмо и товарищам моим (епископам?), которые или будут при вас, или нечаянно придут к вам, чтобы нам, при пользовании и врачевании ран падших, единодушно и согласно держаться спасительного совета; а обо всём мы рассудим самым полным образом тогда, когда станем собираться вместе по милосердию Господа. Но если кто нетерпеливый и опрометчивый из наших ли пресвитеров и диаконов или из посторонних дерзнёт прежде нашего решения сообщаться с падшими, то да удалён будет таковой от нашего общения, и потом он должен будет перед всеми нами (очевидно, перед собором) дать отчёт в своём безрассудстве, когда, по милости Господа, соберёмся воедино».⁹⁸⁸ Киприан не хочет единолично решать этого дела ещё и потому, что не все клирики теперь в сборе и среди них есть виноватые: «В этом деле я не могу себя одного ставить судьёй, тем более что ещё многие из клира доселе находятся в отсутствии и не подумали о том, что надобно, хотя и поздно, возвратиться на своё место. Этот поступок каждого из них (из клириков?) должен быть рассмотрен и исследован подробнее не только вместе с товарищами моими, но и вместе со всем народом, потому что с рассудительной умеренностью должно быть взвешено и решено то дело, которое в последствии должно служить образцом относительно служителей церкви».⁹⁸⁹

Киприан настолько проникнут убеждением «к пользе церковного управления действовать по общему совету»,⁹⁹⁰ что не решается без такого совета даже ставить новых клириков; а вынужденный к тому необходимостью, спешит оправдаться в этом, ссылаясь, между прочим и на то, что он, в сущности, не произвел ничего нового, а лишь «докончил то, что уже прежде было начато, по общему совету всех нас».⁹⁹¹ Полного внимания заслуживает также и то, что намерения Киприана относительно будущего собора встретили полное сочувствие и одобрение и со стороны римского клира, в письме которого особенно отчетливо выступают все отдельные группы этого, предполагаемого собора: «великое преступление, произведшее почти во всей вселенной невероятное опустошение (т.е. дело lapsi), надлежало, как ты пишешь, подвергнуть осторожному и осмотрительному обсуждению, при совещании со всеми епископами, пресвитерами, диаконами, исповедниками и с самими верными мирянами, как и сам ты свидетельствуешь в твоих письмах».⁹⁹² Наконец, и в последнем своем письме, присланном из убежища, Киприан еще раз подтверждает все высказанные раньше взгляды на состав, теперь уже очень близкого, собора: «после Пасхи и я явлюсь к вам с моими товарищами: в их присутствии, как на то мы раз навсегда согласились, можно будет, и по вашему усмотрению (т.е. по усмотрению народа, к которому это письмо адресуется) и по общему нашему совещанию, определить и постановить, что нужно делать».⁹⁹³

Мы изложили здесь почти все дособорные указания Киприана, на предстоящий собор по делу lapsi и не можем, в заключение, не признать, что они настолько ясны, и категоричны, что положительно не нуждаются ни в каких наших комментариях. Ясно, что в них все время идет речь о самом полном и широком церковно-народном представительстве на предстоящем соборе, с участием епископов, пресвитеров, диаконов, исповедников и верных мирян. Можно, пожалуй, подметить здесь и еще одну характерную черту – что клир и народ местной карфагенской паствы постоянно как будто бы выдвигаются на передний план; а затем уже, в виду особой важности вопроса о падших и широкой в нем заинтересованности многих других церквей, к местной карфагенской общине добавляются многие епископы и голос римской церкви (собственно, мнение её клира за период «епископской вакансии»).

Переходим теперь к свидетельствам второй группы, т.е. к письмам послесоборного периода. Вот, например, одно из раннейших указаний этого рода, с объяснением некоторых мотивов, по которым Киприан не огласил на весеннем карфагенском соборе 251 года полемического послания «новатистов-новациан»: «а то, что с оскорбительными грубостями изложено было противной стороной в присланном к нам свитке, мы с пренебрежением отвергли... рассуждая и соображая, что при столь многочисленном и благочестивом собрании братьев, где совосседают священники Божии, и где воздвигнут алтарь не должно этого ни читать, ни слушать».⁹⁹⁴ На состав собора здесь дано два указания: во-первых, «собрание братьев», а во-вторых «совещание священников». Но оба они, к сожалению, недостаточно определенны. Однако, основываясь на общем знакомстве с терминологией Киприана, мы больше склонны думать, что в обоих этих случаях Киприан имел в виду не кого-либо еще, а, именно, епископов. Справедливость такого толкования подтверждается также и доказательством от противного: если бы под термином «братья» мы стали бы разуметь клириков, или даже мирян, под «совосседающими священниками» – пресвитеров, то тем самым мы вовсе бы исключили из соборного круга его главный элемент – «епископов», чего, разумеется, не могло быть ни при каком, хотя бы самом сокращенном перечне соборных групп. Ради сокращения допустимо опущение второстепенных частностей и подробностей; а главное и существенное всегда должно быть на лицо. Следовательно, и в данном случае упоминание об епископах необходимо должно было остаться. Тем более, что оба этих термина «братья» и «священники» отнюдь не исключают у Киприана возможности приложения их и к епископам.⁹⁹⁵ Что во всяком случае епископы мыслились непременными членами собора, это окончательно удостоверяется и ближайшим контекстом, именно, следующей выдержкой из раннейшего письма Киприана к тому же адресату и по тому же самому поводу: «я и очень многие прибывшие ко мне товарищи ожидали возвращения товарищей наших, недавно посланных к тебе и соепископам нашим, бывшим при твоем посвящении – Калдония и Фортуната».⁹⁹⁶ Отсюда совершенно ясно, что термины «священники», «товарищи», «соепископы» – употребляются здесь Киприаном безразлично, как синонимы; а также и то, что, именно, епископы видвигаются, в качестве главного действующего элемента собора. В том же, первом письме Киприана к Корнелию (в действительности-то втором, а первом только в порядке нашей цитации их) мы находим еще и такое, более определенное указание: «относительно же того, что у нас постановлено по делу некоторых пресвитеров и Фелициссима, товарищи наши, для твоего сведения послали к тебе за собственноручной подписью письмо, из которого ты узнаешь их мнение и приговор».⁹⁹⁷ В виду того, что здесь, как мы уже видели, речь идет о постановлении весеннего собора по делу карфагенской схизмы, то отсюда следует, что это решение было формулировано (или, точнее, только одобрено) и собственноручно подписано лишь «товарищами» епископа Киприана, т.е. действовавшими на соборе епископами. Полную аналогию всему сказанному представляет и ряд следующих, особенно выразительных и исключающих какие бы то ни было сомнения цитат из третьего письма Киприана к Корнелию, выясняющему недоразумение относительно поведения адруметской церкви. «Мы, товарищи, собравшись во множестве и отправивши к вам послами соепископов наших – Калдония и Фортуната – постановили считать все до времени нерешенным».⁹⁹⁸ Далее в этом письме говорится и о том, что Киприан, окончательно удостоверившись сам в правильности хиротонии Корнелия, послал относительно сего окружную известительную грамоту, мотивируя рассылку её и таким соображением: «да правим мы, по божественному удостоению, вместе с товарищами нашими (т.е. епископами же) непоколебимо и твердо и да сохраним мир церкви в единодушии согласия».⁹⁹⁹ Очевидно, здесь дается и принципиальное обоснование «правительственной» власти епископов, как основанной на божественном избрании и преследующей цели церковного порядка, единения и мира.

Но больше всего ясных и определенных послесоборных указаний по интересующему нас вопросу дает то самое, хорошо известное нам письмо епископа Киприана к епископу Аитониану, какое мы признали за главный источник сведений о карфагенских соборах по делу lapsi 251 года. Вот наиболее характерное место из этого письма, прямо относящееся к вопросу о составе соборов: «Итак, сообразно с тем, как было раньше предположено, теперь, по прекращении гонения, когда открылась возможность сойтись вместе, собралось большое число нас, епископов, которые по своей вере и охраняемые Божиим покровом остались целы и невредимы и рассудив обоесторонне по священным писаниям, мы согласили свое решение со снисходительностью, постановивши...» то-то и то-то.¹⁰⁰⁰ В роли единственного соборного элемента здесь, как видим, выступает лишь объединенный североафриканский епископат (copiosus episcoporum numerus), которому приписывается как ведение всего хода соборных рассуждений (et scripturis [diu] ex utraque parte prolatis), так и выработка (редакция) самого постановления. И как бы для того, чтобы у нас исчезла даже и последняя тень сомнения в столь исключительной роли епископата, Киприан вскоре же добавляет: «и если бы число африканских епископов показалось тебе недостаточным; то знай, что мы писали об этом деле и в Рим, к товарищу нашему Корнелию, который также держав совет со многими соепископами, принял такое же, как и мы решение».¹⁰⁰¹ Сила и значение собора, т.е. его авторитет ставится здесь в прямую зависимость от числа епископов» (numerus episcoporum).¹⁰⁰² В дальнейшем тексте письма говорится о согласном решении собора, о недовольстве этим решением некоторых клеветников, разносящих повсюду клеветы на «священников Божиих» (т.е. на епископов), как на авторов соборного постановления, причем сам Антониан, как единомысленный Киприану «сосвященник» призывается верить не «злым отступникам и клеветникам», а «скромным товарищам и достопочтенным мужам», т.е. очевидно, православным епископам.¹⁰⁰³ Те же «товарищи наши», т.е. епископы исследовали факт непричастности епископа Корнелия к «либеллятикам» и разоблачили тенденциозные искажения в деле принятия бывшего епископа Трофима. Да и вообще, замечает Киприан, «священники Божии» (т.е. опять же епископы) не только имеют право «давать мир тем, которые умоляют и взывают о милости Господа милосердого и благого», но и обязаны это делать «подражая, чему учил Христос и что Он делал».¹⁰⁰⁴ Словом, на каждой странице этого письма, чуть ли не в каждой его строке мы встречаемся с епископами, как вершителями всех церковных дел и в частности, как с авторами всех соборных постановлений по делу римской и карфагенской схизм (lapsi, выборы Корнелия, осуждение Фелициссима).

Наконец, если мы обратимся к другому источнику наших сведений о карфагенских соборах 251 года (именно к источнику осеннего собора, т.е. 64–46 письму Киприана к епископу Фиду), то увидим, прежде всего, что оно даже и написано-то от лица собора шестидесяти шести епископов: «Киприан и прочие товарищи, присутствовавшие на соборе, в числе шестидесяти шести, Фиду брату желают здоровья».¹⁰⁰⁵ Далее, канон о lapsi предыдущего т.е. весеннего собора того же года назван здесь «нашим определением»,¹⁰⁰⁶ следовательно, определением такого же, вполне аналогичного, т.е. епископского собора.

Не выходя за пределы истории карфагенских соборов 251 года, здесь мы должны закончить свой обзор послесоборных свидетельств Киприана о составе первых, бывших при нем соборов о lapsi и карфагено-римской схизме. Но при этом считаем необходимым заранее предупредить, что и все дальнейшие отзывы Киприана о последующих соборах – совершенно аналогичногоже свойства: везде действующим элементом соборов выступают только епископы, при чем обычно соборы даже так и обозначаются по числу присутствовавших на них епископов, например, собор 66-ти, собор 42-х, собор 71-го, собор 87-ми и проч. Точно также все соборные дебаты ведутся только епископами, самые решения, или каноны соборов составляются, подписываются и рассылаются ими же. О церковной общине, её клире и народе нигде в послесоборных отзывах прямо даже и не говорится, что справедливо подчеркнул еще R. Sohrn, который по этому поводу отметил: «во всех тех случаях, которые говорят о состоявшемся собрании (vollbrachten Versammlung), имеются в виду только епископы, сила принятого решения основывается только на числе участвующих епископов, честь епископата ставится в связь со сделанным постановлением».¹⁰⁰⁷

Подведем теперь итоги. Что же, прежде всего, получилось у нас в результате обращения к подлинному тексту киприановой переписки? По-видимому, пока только тот, довольно неутешительный вывод, что пропасть между двумя вышеизложенными литературными взглядами на состав киприановых соборов не только ничуть не стала меньше, но еще больше выросла и резче определилась. Сторонники широкого, общественно-народного представительства на карфагенских соборах по вопросу о lapsi могут с полным правом указать на ряд выразительных и красноречивых цитат из до соборной переписки Киприана, где он обещает самый полный собор, с участием пресвитеров, диаконов, исповедников и верных мирян, при наличности многих соседних епископов. А защитники узко-епископского состава соборов ничуть не с меньшим, если еще даже не с большим правом, могут апеллировать к многочисленным и очень ярким свидетельствам того же автора, но только из после соборного периода, которые говорят не о гадательном будущем, а уже об определенном прошедшем таких соборов. Таким образом, и те и другие, несмотря на всю коренную разницу их взглядов, оказываются одинаково правы, поскольку основываются на Киприане, который, наоборот, оказывается, как будто бы не совсем прав, потому что одно он обещал, а другое сделал: обещал самый полный и широкий собор, а устроил его из одних только епископов.

Предъявляя подобное обвинение Киприану, некоторые наиболее радикальные представители рационалистической критики подыскивают сему и соответствующее объяснение. Когда Киприан укрывался в убежище, то в Карфагене, по их словам, перевес взяла партия оппозиции, в лице «некоторых пресвитеров», исповедников и значительной части народа (из числа lapsi), так что шансы скрывшегося епископа одно время стояли очень низко и ему чуть ли не грозила потеря кафедры. Чтобы спасти свое положение и вернуть утраченные симпатии общины, Киприан, говорят, и пошел на всякие поблажки и уступки, в числе которых едва ли не самой главной было обещание устроить такой собор, на котором получили бы свою долю участия все им недовольные и против него будирующие элементы: пресвитеры, диаконы, исповедники и даже верные миряне (stantes, в противоположность lapsi). Киприан, таким путем, как бы давал авансы всем влиятельным членам своей карфагенской общины, чтобы снискать себе симпатии и поддержку большинства в предстоящей неизбежной борьбе с непримиримым меньшинством. И он успел в этом намерении: оппозиция была сломлена и путь к мирному возвращению Киприана был подготовлен. Вернувшись в Карфаген, Киприан убедился, что опасность для него почти миновала и что теперь уже нет особенной нужды идти на такую чрезвычайную жертву, как устройство широкого, общественно-народного собора, почему он и ограничился созывом обычного, чисто епископского собора. Католичествующий автор Ritschl, чтобы смягчить впечатление от столь резкой перемены фронта Киприаном, вносит в изложенное объяснение некоторые дополнительные поправки. Он говорит, например, что у Киприана долгое время не было никакого определенного взгляда на состав собора и он переживал период «большего колебания» (ein grosses Schwanken) и «большой неясности относительно будущего собора»¹⁰⁰⁸ Первоначально, впрочем, Киприан сильнее склонялся на сторону более широкого понимания собора, со включением в его состав не только своего, но и чужого клира (римского). Но по мере того, как время шло и собор приближался, взгляды Киприана на этот предмет постепенно прояснялись и определялись, в смысле усиления епископской группы, насчет сокращения всех остальных. «Киприан, по-видимому, постепенно проникается взглядом, что другие группы, которые он случайно (курсив наш) назвал, в качестве участников собора (gelegentlich, als Theilnehmer an dem Concil nennt), все более и более вытесняются епископами» (durch die Bischöfe zu verdrängen)».¹⁰⁰⁹

Мы, однако, решительно отказываемся принять подобное объяснение, даже и в смягченной его форме (О. Ritschl’я). Не можем этого сделать, прежде всего, из уважения к личности самого св. Киприана. Все, что нам известно о Киприане из истории, из отзывов его современников и последующих церковных писателей, и еще больше из его собственных сочинений – исключает всякую мысль о том, чтобы у Киприана не было ясных и твердых взглядов на состав собора, чтобы он в этом деле допускал какие-либо сомнения и колебания, не говоря уже о недостойном и совершенно недопустимом с его стороны обмане. Наоборот, это был ясный, трезвый, практически деловой ум, который всегда прекрасно знал, чего хотел и к чему стремился; это – человек с твердой волей и сильным характером, которому не свойственно было переживать периоды длительных сомнений и колебаний; наконец – это и огромный моральный авторитет, к голосу которого прислушивалась и с мнением которого считалась не только вся северная Африка, но и Испания, Галлия, отдалённый Восток и, в значительной степени, сама римская церковь (при папах Корнелии и Луции). При таких условиях серьёзно говорить о каких-либо крупных моральных дефектах личности и тактики епископа Киприана (а обман относительно состава церковного собора был бы грубейшим, и личным и тактическим проступком епископа Киприана), конечно, не приходится.

Да не приходится, далее, делать этого и по чисто объективным, историческим соображениям. В самом деле, если бы епископ Киприан допустил какой-либо обман и подтасовку в составе первого же весеннего собора 251 года, то его неблаговидные действия вскрылись бы при самом же начале собора и, конечно, вызвали бы общее возмущение и осуждение, не говоря уже о сильном возбуждении самой обманутой карфагенской общины (её клира и народа). При подобном, вполне естественном и даже неизбежном возбуждении умов, чисто епископский собор едва ли бы даже и мог состояться; а если бы он и состоялся, то в первую голову должен был осудить самого епископа Киприана, за допущенный им обман. Но пусть сознательного обмана не было. Согласимся на один момент с О. Ritschl’ем, что со стороны епископа Киприана здесь было только добросовестное заблуждение и он, убедившись в своей первоначальной ошибке (относительно самых широких рамок собора), захотел теперь её исправить, почему и собрал одних только епископов. Принципиально отрицать возможность подобного добросовестного заблуждения и его последующей поправки, конечно, нельзя. Тем более, что, как раз, именно, на этом соборе мы имеем и несколько аналогичный случай – отказ епископа Киприана, под давлением собора, от его раннейшего более ригористического взгляда на падших и замену его новым, более снисходительным к ним отношением.¹⁰¹⁰ Но как раз именно, в данном случае подобная перемена взглядов епископа Киприана, должна быть исключена. Во-первых, потому, что и такая перемена ( то есть, вполне добросовестная) без сомнения, вызвала бы почти все те же последствия, о которых мы говорили выше, то есть сильное возмущение обиженной карфагенской общины, и её справедливое недовольство своим, нетвёрдым в важных мнениях епископом и даже, как вероятный результат всего этого – его возможное низложение. А во-вторых, и ещё больше потому, что епископ Киприан совершенно категорически сам же заявляет об отсутствии у него всякой перемены во взглядах на собор и о полном тождестве его раннейших и позднейших характеристик соборного состава. Вот, это важное показание: «итак, сообразно с тем, как предположено было раньше, теперь по укрощению гонения, когда открылась возможность собраться вместе, собралось большое число нас, епископов, которых их собственная вера и божественный покров сохранил целыми и невредимыми».¹⁰¹¹ Отсюда вполне ясно, что весенний карфагенский собор 251 года, несмотря на то, что в данном случае подчеркнут его чисто епископский характер и состав (copiosus episcoporum numerus), и был именно тем самым собором, который епископ Киприан неоднократно обещал раньше. А как бы для доказательства того, что епископ Киприан нисколько не забыл и не изменил своих раннейших обещаний, он непосредственно перед вышеизложенными словами приводит и буквальную, уже знакомую нам выдержку из письма к нему римского клира, которая устанавливает самый широкий состав собора и доказывает полную солидарность взглядов на этот предмет карфагенской и римской церкви.¹⁰¹² Таким образом, несомненно, что сам епископ Киприан между двумя своими утверждениями, из которых в одном говорил о copiosus episcoporum numerus, а в другом о collatione consiliorum cum episcopis presbyteris diaconis confessoribus pariter ac stantibus laicis, – не усматривал ни малейшего противоречия и даже подчёркивал их полное предметное согласие (secundum quod tamen ante fuerat). Вот в этом-то объединении и примирении самим автором (епископом Киприаном) его кажущихся противоречий, как мы убеждены, и лежит ключ к разгадке сложного и запутанного вопроса о составе карфагенских соборов его времени, к разгадке тем более важной, что она определённо намечает путь разрешения и более общей проблемы – о самом происхождении и характере соборов древней церкви.

Не намереваясь охватить здесь эту большую и сложную проблему во всем её широком объеме, возьмем ее лишь в точках соприкосновения с рассмотренными карфагенскими соборами и с только что исследованной корреспонденцией Киприана, дающей основание и право смотреть на провинциальный собор, как на объединение местного собрания общины метрополя со съездом епископов его провинций.

Впервые, насколько нам известно, на указанный путь решения проблемы древне-церковного, провинциального собора определённо стал в 1890 годах знаменитый западный правовед R. Sohm, выводы которого в начале текущего столетия не только усвоил, но значительно развил и подкрепил и наш русский канонист профессор П. Гидулянов.¹⁰¹³ Вполне примыкая к идейной платформе этих учёных, попытаемся дать более широкое и подробное развитие их взглядам, опереть их на источники, а главное – поставить в связь с результатами нашего раннейшего исследования.

Основной тезис R. Sohm’а, в применении к рассматриваемым нами соборам Киприана, буквально гласит следующее: «итак: общее собрание местной церкви (Gemeindeversammlung, разумеется, фон Картаго) объявлено (ist angekündigt) и «собор» многих епископов состоялся (ist gehalten worden). Киприан уверяет нас, что этот собор и есть именно ранее возвещённое собрание (dies Konсil eben jene zuvor angekündigte Versammlung sei). Из этого следует, что собор совпадает с общецерковным собранием (das Koncil mit Gemeindeversammlung¹⁰¹⁴ zusammenfällt). Собор представляет лишь известную форму обнаружения (eine Erscheinungsform) общего собрания, особый вид местно-общинного собрания, усиленного епископами (durch Bischöfe verstärkte Gemeindeversammlung dar).¹⁰¹⁵ Как видно отсюда, R. Sohm в основу карфагенских соборов Киприана кладёт местно-церковный собор, то есть общенародное собрание карфагенской церкви, во главе с её епископом, в составе её клира (пресвитеры, диаконы и проч.), исповедников и верного народа (confessores, stantes). Такие собрания, или местно-церковные соборы, как мы неоднократно в этом уже убеждались и раньше, действительно, широко практиковались в древней церкви и вполне отвечали её, ещё довольно примитивному, отеческо-патриархальному строю. В частности, общецерковные собрания составлялись каждый раз, когда в жизни местной церковной общины происходили какие-либо важные события, в ней возникали лжеучения и споры, до неё доходили какие-либо тревожные слухи или ей предстояло высказаться по какому-либо важному чужому делу и запросу. Потому мы и видим, что подобные общие собрания той или другой местной церкви происходят тогда, когда, например, в ней избирается новый епископ на место умершего,¹⁰¹⁶ когда её посещают и ей предлагают своё назидание какие-либо видные и авторитетные путешественники,¹⁰¹⁷ когда в ней возникают нестроения и споры,¹⁰¹⁸ когда до неё доходят слухи о предстоящей опасности от еретиков,¹⁰¹⁹ когда требуется дать от пор чужому посягательству на местно-церковную автономию,¹⁰²⁰ когда надо было ответить на какой-либо важный запрос другой церкви¹⁰²¹ и т.п. Само собою понятно, что наиболее интенсивно функционировали подобные местно-церковные собрания в сильных и развитых церковных общинах, т.е. прежде всего в общинах церковно-политических метрополей, так как там и собственных нужд возникало гораздо больше (в зависимости от бо́льшего масштаба самой общины), да и посторонние запросы и обращения к её авторитету поступали неизмеримо чаще, чем куда-либо еще. Не всегда, однако, даже и церковная община метрополя была в состоянии одна, только своими силами управляться с возникавшими в ней (как из внутри, так и извне) делами: иногда она чувствовала свою недостаточную силу или авторитетность, почему и искала помощи со стороны. Так бывало, например, всякий раз, когда эта община лишалась своего епископа и нуждалась в поставлении ей нового, когда внутри общины происходили резкие, сильно ослаблявшие ее разделения и споры, в особенности, когда виновником таких споров являлся сам епископ,¹⁰²² и в целом ряде других, аналогичных случаев. Во всех этих обстоятельствах церковная община метрополя искала опоры и подкрепления себе вовне, и конечно, прежде всего, у своих же ближайших соседей общин других церквей, группировавшихся около этого метрополя и тяготевших к нему, как к своему естественному церковно-административному центру. Помощь этих церквей-соседок выражалась в том, что они присылали на местное собрание общины метрополя своих, наиболее уважаемых и авторитетных депутатов, каковыми, при епископально-приходском строе тогдашней церкви, естественно и неизбежно являлись епископы соседних церквей.¹⁰²³ Таким путем, общее собрание церкви метрополя постепенно росло и расширялось, втягивая в свой объем все большее и большее число соседних провинциальных представителей-епископов (numerus episcoporum). Первоначально это происходило только в сравнительно редких, так сказать, экстраординарных случаях. Затем, по мере внешнего и внутреннего роста церковных провинций, такие случаи стали повторяться все чаще и чаще, до тех пор, пока они не вошли в постоянный жизненно-церковный обиход, т.е. не превратились в форму регулярных провинциальных соборов.

Ко времени такого превращения, те два элемента, из которых данные соборы составлялись, как бы взаимно переместились: если прежде на первом плане стояла местная община, а представители других церквей играли роль, хотя и важного, но все же добавочного элемента, то теперь получилось почти наоборот: пришлый епископский элемент, увеличившись в числе, усилился и в значении, так что в союзе с епископом. местной церкви, он стал играть роль главного вершителя соборных дел. Значение же местной церковной общины сильно побледнело и стало больше напоминать роль общего фона для соборно-епископской картины. Но подобному тому, как фон, в отличие от декорации, составляет органическую часть картины, без чего она не жизненна и тускла, так и церковный собор одних только епископов, без активного участия местной общины, в лице её клира и народа, был бы не подлинным и не настоящим собором и его решения не имели бы под собой твердой почвы, как это всего лучше выясняет нам следующее место из киприановой переписки: «не может быть твердым то определение, относительно которого известно, что на него не было согласия большинства»,¹⁰²⁴ причем большинство это, как ясно из ближайшего же контекста, принадлежало тому «общему совету, с епископами, пресвитерами, диаконами, исповедниками и твердыми в вере мирянами», который должен был рассмотреть и обсудить во всем его объеме дело «падших».

Эпоха Киприана и была, по-видимому, тем завершительным периодом, когда расширенное общее собрание церкви метрополя превратилось в регулярный провинциальный собор епископов. Мы назвали провинциальный собор епископским, как потому, что из остальных церквей провинции, насколько видно из источников, собирались на него только епископы, так и потому, что епископский элемент, видимо, преобладал здесь над всеми остальными и как бы покрывал их собой. Но этот новый, преимущественно, епископский характер и состав регулярно-провинциального собора отнюдь не исключал собой его старой, местно-церковной основы: последняя, по-прежнему, выражалась в факте участия на соборе местного клира (пресвитеров, диаконов) и лучших, наиболее твердых и стойких мирян («исповедники», stantes). Причем, необходимо отметить, что два последних составных элемента собора (т.е. клир и народ местной церковной общины) отнюдь не являлись только безучастными зрителями собора и его пассивными статистами, нужными лишь для более торжественной обстановки собора и публичности его заседаний. Нет, они, хотя порознь, лично, там и не выступали, но в собирательно-коллегиальном смысле действовали вполне активно, выполняя одну весьма важную и почетную функцию собора, которую Sohm технически обозначает термином «рецепция».

Учение об общецерковной «рецепции» собора (точнее, о церковной общине метрополя, как органе такой рецепции) является одной из наиболее плодотворных и наименее спорных идей, пущенных в научный оборот этим оригинальным и крупным канонистом. Совершенно приемлемо оно и с точки зрения православной догматики, так как дает углубленное понимание принципа «соборности» церкви, вполне оправдываемое и соответствующими историческими фактами. Именем «рецепции Sohrn, говоря кратко, обозначает согласие общины с тем решением, какое выносит собор епископов, общецерковное одобрение этого решения и полное подчинение ему, т.е. переводя это на язык Киприана, – рецепция обозначает собой тот самый consensus епископов с клиром и верным народом, о котором, как безусловно необходимом условии правильности и твердости соборных решений, так часто упоминается в его корреспонденции. В самом раскрытии своего взгляда на соборную рецепцию, Sohm выходит из следующих, совершенно правильных отправных пунктов. «Церковь, или экклесия, в силу своего идеала и своей сущности, это – христианство, народ Божий и царство Божие, тело Христово на земле».¹⁰²⁵ Следовательно, она прежде всего есть живой и деятельный духовно-нравственный организм; состоящий хотя из многих и различных членов, но одинаково имеющих свою долю участия в общей жизни и работе целого тела церкви (1Кор.12:4–12). Идеальная экклесия, в сущности, едина: это – вселенское собрание всего христианства, во всей его совокупности. Но у этой единой экклесии существует бесчисленное множество внешних форм обнаружения. Она проявляется и в собрании местной общины, и в виде домашней церкви, и в многочисленных собраниях нескольких христиан, начиная с двух-трех человек, объединенных во имя Христа» (Мф.18:17).¹⁰²⁶ Все эти частные, разрозненные, малые экклесии действуют по уполномочию великой вселенской экклесии, живут её духом и говорят от её имени и лица, так что хотя и в малом масштабе, но отображают в себе жизнь той же великой вселенской экклесии. Церковь живет Духом Божиим и управляется волей Христа. А эта воля Божия открывается чрез особо облагодатствованных людей. Первоначально ими являлись носители, так называемой, «харизматической» иерархии: апостолы, пророки и учители. Затем, на место пророка и учителя, в качестве их замены и продолжения,¹⁰²⁷ стали выдвигаться «епископы»¹⁰²⁸ и эта епископская организация церкви к исходу первого века христианства представляется уже единственной и вполне сложившейся.¹⁰²⁹

Но хотя «апостолы», «пророки», а затем и «епископы», как органы Духа и носители особого благодатного (харизматического) дара и являлись преимущественными органами откровения «воли Божией» в церкви, однако и остальные члены церкви – вся масса верного народа, далеко не была устранена от «распознавания» Этой воли Бога. Верующей массе, т.е. всему телу церкви принадлежит весьма важное и ценное право «испытывать духи», т.е. определять, где настоящее, действительное откровение, и где лишь подделка под него, одна простая симуляция его? Такой властью облекли верующих, как известно, еще святые апостолы, заповедовавшие своим последователям «испытывать духов»¹⁰³⁰ и это, в форме уже прямой обязанности повторил и автор Дидахэ, который одновременно указал и те пути, или средства, при помощи которых община может выполнить лежащий на ней долг, и через то застраховать себя от доверия к ложному пророку и его обманному, а вместе и опасному, пророчеству.¹⁰³¹ Три этих идейных основы и дали, по Sohm’y жизнь и смысл «церковным соборам». Именно, идея вселенского единства и взаимосвязанности всех членов церковного организма необходимо привела к признаку «соборности» церкви, внешним выражением чего и явились «церковные соборы». Значение епископов, как органов откровения воли Божией, определило их главную, действующую роль на этих соборах, в качестве провозвестников и истолкователей божественных повелений, обычно облекаемых в форму соборных канонов, или постановлений. Наконец, роль остального клира и верующего народа сводилась к тому, что они своим коллективным приговором «испытывали» эти каноны, т.е. «свидетельсвовали» и решали, точно ли они представляют собой божественную волю, согласны ли они с божественными заповедями и с внутренним убеждением всех верующих? И только после такого испытания и свободного соглашения с решениями епископов, община, так сказать, апробировала их и принимала к своему исполнению и руководству, в качестве действительной и испытанной воли Божией, открытой чрез согласный censensus епископов, клира и народа.

Такова была внутренняя идеология соборов. Их внешняя же история развивалась по Sohm’y, приблизительно, следующим образом. Самый ранний и первый вид церковного собора это – собрание местной общины, в главе с её епископом и клиром. На этих пленарных собраниях общины решались все её практические нужды и волновавшие ее более отвлеченные вопросы. При этом община решала все свои дела не по своему мнению и произволу, а по «суду Божию», который возвещался ей чрез её епископа. Епископ, произнося то или иное суждение по существу затронутого вопроса, тем самым уже «возвещал», или точнее, должен был возвещать волю Божию. После этого клир и вся община обязаны были «испытывать» сказанное епископом, т.е. обсуждать, сказал ли это им епископ «от Бога», или «от себя»? И если они убеждались в первом, то суждение епископа приобретало силу обще соборного приговора и становилось соборным каноном или церковной нормой. Таков был обычный порядок и изначальный, примитивный вид соборов.

Но, как мы уже это, видели, скоро необходимость заставила ввести небольшое добавление – именно, расширить рамки замкнутого местно-церковного собора через приглашение в него нескольких посторонних депутатов. На это натолкнул, по мнению Sohm’a, тот самый случай, о котором говорится в «церковных канонах»¹⁰³² – древне-церковном памятнике конца второго века (по Sohm’y – между 140–180 годами. См. 282 стр. Kirchenrecht), – т.е. когда малая церковь переживала критическое положение: она теряла своего епископа (своего органа и проводника воли Бога), приступала к избранию ему преемника, но была слишком малочисленна и слаба, так что нуждалась в усилении со стороны и, прежде всего, по логике Sohm’a,¹⁰³³ в чужом епископе, который открыл бы вдовствующей общине волю Бога относительно избрания нового для неё главы. В таких случаях собрание осиротевшей общины восполнялось не менее, как двумя или тремя депутатами, присланными со стороны, от соседней более сильной общины (πεπηγυῖα ἐκκλησία, die grossen befestigten Gemeinden).¹⁰³⁴ Вот это-то, вызванное необходимостью, усиление местно-общинного собрания иноцерковными депутатами и было первичной формой превращения местного собора в провинциальный. Начало этому, как думает Sohm, было положено выборными соборами в малых и слабых общинах. Но обычай этот скоро привился и в других более численных и сильных церквах, которые точно также стали производить избрание и хиротонию своих епископов в присутствии и при содействии посторонних депутатов, в роли которых теперь исключительно стали выступать соседние провинциальные епископы. На закрепление такого обычая и его широкое распространение могучее влияние оказали два новых фактора, усилившие свое действие с начала III века и в, особенности, с эпохи Киприана. Это, во-первых, традиция апостольского преемства епископов, в силу которой каждый новый член епископата мог получать свои идущие от апостолов полномочия только из рук равнейших, законнопоставленных коллег по должности (von einem rechtmässigen Amtsvorgänger). И во-вторых – идея как бы некоторого отождествления епископа с его церковью, вследствие чего каждый епископ начал трактоваться в качестве представителя и заместителя всей своей церкви, так что «только чрез своего епископа каждая община могла стоять в связи с целой церковью».¹⁰³⁵ Благодаря этому, то, что в начале было лишь исключением, допускавшимся для избирательного собора малой церкви, стало общей нормой для всех выборных соборов (т.е. соборов по выборам епископа), на которых, следовательно, происходило объединение собора провинциальных епископов с собранием клира и народа местной, осиротевшей общины.

По схеме этих избирательных соборов вскоре стали соорганизовываться и другие, аналогичные им соборы. Первоначально они составлялись сравнительно редко и в случаях каких-либо чрезвычайных обстоятельств, в роде появления новой ереси или раскола, или для разрешения каких-либо серьёзных недоумений и споров. Но жизненный опыт и сознание огромной практической пользы таких соборов не замедлило привести их к более правильному, юридическому устройству, то есть превратить в институт регулярных провинциальных соборов, типичный образец которых мы и имеем в карфагенских соборах киприановой эпохи.

Все эти соборы, а, следовательно, и подлежащие ближайшему нашему рассмотрению карфагенские соборы 251 года, были, действительно, органическим объединением обще провинциального съезда епископов с пленарным собранием церковной общины метрополя.¹⁰³⁶ Причём, конструкция самого собора, или взаимоотношение двух основных его групп (провинциально-епископской и местно-общинной) строилась по той же, старой, уже знакомой нам схеме местного, общинного собора. В этом последнем, как мы знаем, решал, или открывал волю Божию, собственно, один епископ. Клирики же и народ затем испытывали это решение, и, если его признавали за настоящую волю Божию, то одобряли (апробировали) и принимали (рецепировали). В новом соборе на место одного епископа ставился numerus episcoporum: он точно так же, первоначально, в своём собственном кругу старался открыть волю Божию, которую и облекал в форму известного постановления, или «мнения» (sententiae episcoporum). В этой, первой стадии соборного деяния без сомнения происходило самое серьёзное и всестороннее обсуждение поставленного вопроса: сопоставление его со словом Божиим (св. Писанием) и с раннейшей церковной практикой (церковные обычаи и предания), соображения практической целесообразности и т.п. Не исключена была здесь возможность даже неполного согласия епископов, которая и отпечатлевалась в различии их вотумов. Затем, данное мнение выносилось на обсуждение местного общецерковного собрания, то есть клира и верующего народа той церковной общины, где самый собор происходил (а это почти всегда с III века была община метрополии). Народ здесь проделывал совершенно то же самое, что и прежде, то есть «испытывал» предложенное мнение епископов и всеми ему доступными путями старался убедиться, действительно ли такова есть воля Божия? Здесь, в этой второй фазе собора вопрос снова подвергался свободному и широкому обсуждению. Руководил этим обсуждением надо полагать, глава и председатель местной церкви – её епископ, который был председателем и руководителем и первого, чисто епископского собора. Он знакомил второе собрание с мотивами епископского решения, разъяснял его, отвечал на встречные вопросы и возражения и т. п. Активно выступали здесь, вероятно, и клирики, как лица наиболее сведущие и опытные в богословских спорах и церковных делах. Чутко внимала община и голосу «исповедников», – этих уважаемых своих соратников и авторитетнейших руководителей. Наконец, прислушивалась она и к мнению разных учёных специалистов, которые в особо трудных случаях нарочито приглашались на собор, даже и из чужих церквей (Ориген на Бострийском соборе). В результате всех этих обсуждений, прений и обмена мнений вся местно-церковная община составляла свой определённый взгляд на вотум епископов: по большей части, она его целиком принимала, а иногда вносила небольшие поправки и добавления.¹⁰³⁷ В последнем случае окончательную редакцию епископского вотума, рецепированного общиной, давал епископ местной церкви, он же и председатель собора. В этой своей форме вотум заслушивался ещё раз на объединённом заседании собора, после чего он излагался в форме определённого соборного послания (или, по-нашему, запротоколировался), самое послание подписывалось участвовавшими на соборе епископами, с него снимались копии и последние рассыпались по другим церквям.

Чтобы до конца исчерпать остроумную теорию R. Sohm’а о происхождении и сущности древне-церковных соборов (в особенности, исследуемых нами карфагенских) и не оставить в ней ничего неясного или недоговорённого, нам необходимо несколько детальнее выяснить то, что составляет один из краеугольных камней этой теории и что имеет для нас особую важность – учение о так называемой церковной «рецепции» собора. Постараемся сделать это возможно короче, пользуясь для сего, главным образом, сжатой и удачной интерпретацией данного пункта в диссертации профессора Гидулянова: «Всякий собор созывается, чтобы говорить от имени Бога и решать силою Св. Духа», комментирует Гидулянов мысль R. Sohm’а. Но он (то есть собор) не имеет никакого формального права, чтобы заставить принять своё решение, как волю Божию. Вопрос о том, Бог ли говорит через епископов, решал не собор, а церковная рецепция. Отсюда всякое соборное определение, чтобы получить фактическое применение, нуждается в церковной рецепции и только настолько, насколько оно было рецепировано, получало обязательную силу.¹⁰³⁸

Первоначально это важное право рецепции принадлежало каждой отдельной церковной общине, то есть её клиру и народу. И для малых, местно-церковных собраний всё это полностью и сохранялось. Но по мере того, как постепенно складывалось и обозначалось провинциально-административное деление церкви на округа, росло и значение главных центров таких округов, то есть метрополий, с их общинами и их епископами. Епископ метрополии поднимался на положение примаса, или первенствующего епископа (будущего митрополита); а сравнительно сильная и богатая община главного города приобретала особенное значение и вес в глазах малых провинциальных общин. «Благодаря своей величине, значению, апостольскому происхождению, осуществлению заботы о слабых большая община имела огромное влияние на все общины своего округа».¹⁰³⁹

Такое значение большегородской общины обусловливалось и самой историей распространения христианства и насаждения малых провинциальных церквей: большие города играли роль очагов христианства, откуда лучи его проникали и в окружающую их провинцию, зажигая там местные светящиеся точки. Естественно, что все эти точки и лучи тяготели к своему исходному центру и в нём как бы пересекались и сливались. Наконец, как справедливо отмечает профессор Мищенко – всё это «находит своё объяснение в государственно-общественном строе и обычаях того времени: центральные города в то время во многих отношениях считались представителями окружающих их областей, и принцип – «на чём города порешают, на том и пригороды станут» – действовал в своё время и в греко-римской империи».¹⁰⁴⁰

Благодаря всему этому получалось то, совершенно естественное и даже как бы неизбежное явление, что соборная рецепция общины метрополии являлась своего рода выражением рецепции и всех остальных малых общин той провинции, её представительством и как бы заменой. Увеличивая и расширяя данный масштаб, мы можем сказать словами профессора Гидулянова – «в природе вещей лежало то обстоятельство, что рецепция со стороны всего христианства совершалась через наиболее влиятельные общины... Поэтому раз данный акт рецепировался большой общиной, тем самым предполагалось, что он будет рецепирован и малыми общинами. Таким образом, фактически церковная рецепция принадлежала большим общинам больших городов».¹⁰⁴¹ Вот, почему на соборе всех епископов провинции совершенно достаточно было коллективного голоса только одной общины метрополии, так как он implicite включал в себе и вотум остальных провинциальных общин. Разумеется, всё это, в свою очередь, содействовало ещё большему возвышению главной общины и её епископа, так как закрепляло иерархию церковных общин и их предстоятелей. «Нагляднее всего этот факт обнаруживается на соборе. Подобно тому, как община большего города была главой всех общин определённого местного округа, так точно, опираясь на фактическую силу своей общины, епископ главного города стал главой собора».¹⁰⁴²

Ограничимся лишь самыми краткими замечаниями относительно изложенной теории.¹⁰⁴³ Её идейная, теоретическая база, на наш взгляд, стоит вне какого-либо серьёзного упрёка и совершенно правильно, с церковно-догматической стороны, вскрывает основу церковного собора и внутреннее взаимоотношение его составных элементов. Основа эта, как мы знаем, слагается из трёх главных элементов: 1) из идеи единства вселенского тела Церкви и взаимосвязанности всех его органов или частей, то есть, говоря другими словами, из принципа церковной «соборности»,¹⁰⁴⁴ из взгляда на епископа, как на главный орган божественной воли, её провозвестника и истолкователя в церкви,¹⁰⁴⁵ и 3) из учения о церковной рецепции, то есть о праве и даже обязанности общенародного тела церкви «испытывать, где есть благая и совершенная воля Божия», которую необходимо воспринять всем своим разумением, всем сердцем и волей (то есть не только теоретически принять, но и практически осуществить в жизни).¹⁰⁴⁶

Историческая сторона теории R. Sohm’а, наоборот, довольно уязвима и нуждается в поправках. Самым слабым её местом мы признаём отправной её пункт – что церковные соборы развились лишь из епископских, выборных соборов и притом впервые возникли, именно, в самых малых и слабых церквях, у которых, так сказать, не хватало собственного избирательного кворума (не было даже 12 членов) и они волей-неволей должны были пополнять его со стороны. Не отрицая самого факта таких пополняемых выборных собраний, поскольку он авторитетно засвидетельствован «Церковными канонами», мы не находим, однако, того, чтобы он стоял в какой-либо необходимой, генетической связи с историческим развитием и ростом церковных соборов. Вся раннейшая, прошедшая перед нашим критическим взором, история церковных соборов нисколько не подтверждает теории R. Sohm’а ни относительно повода соборов, ни тем более относительно их места. Поводами чрезвычайных церковных соборов являлись, почти исключительно, как мы это видели, недоумения и споры по вопросам веры и церковной дисциплины. И мы не могли отметить ни одного случая, где бы поводом большего собора оказались выборы нового епископа, хотя случай суда над старым епископом нам, например, и известен (Бострийский собор, по поводу заблуждения епископа Берилла).

Если в вопросе о поводе и предмете соборов мы встречаемся только с красноречивым умолчанием истории, то в другом вопросе – о месте соборов – история даёт нам самые решительные и ясные противопоказания, категорически опровергающие фантастичность quasi исторических ссылок R. Sohm’а. В самом деле, вся выше исследованная нами, уже немалая серия церковных соборов, начиная с Апостольского иерусалимского и кончая карфагенскими киприановыми соборами 251 года, совершенно ясно и твёрдо устанавливает тот бесспорный факт, что церковные соборы устраивались не в бедных, малолюдных и захолустных местечках, как этого следовало бы ожидать по гипотезе R. Sohm’а,¹⁰⁴⁷ а как раз наоборот – в сильных, богатых и влиятельных центрах, преимущественно, в главных городах церковно-политических провинций, или в их метрополиях. С робкими попытками R. Sohm’а оспорить этот тезис относительно древнейших из исторически известных нам соборов – Апостольского и противомонтанистических – мы, в своё время, уже имели дело и достаточно выяснили их несостоятельность.¹⁰⁴⁸ Но, переходя к более поздним временам, в особенности к эпохе Киприана Карфагенского, R. Sohm и сам вынужден сознаться, что теперь местом церковных соборов служат, преимущественно, главные города провинций – их метрополии.¹⁰⁴⁹ Откуда же взялась такая перемена, когда и почему именно она произошла? На все эти вопросы R. Sohm не даёт сколько-нибудь удовлетворительного ответа, так как нельзя же, конечно, серьёзно признать за подобный ответ его глухую, в сущности, ничего не говорящую историку ссылку на то, что с начала III века провинциальное устройство церкви вступает в новую фазу: морально-духовная власть сменяется в ней юридически-правовой, в силу чего и церковно-провинциальное устройство организуется по примеру и образцу гражданских провинций, с их тяготением к метрополии, как своему центру. Это – не твёрдый исторический вывод, а сомнительная гипотеза, которая стоит в противоречии с действительными фактами, так как тяготение церковной провинции к её метрополии началось не с первой половины III века, как ошибочно заявляет R. Sohm, а гораздо раньше – с момента самого насаждения христианства в известной провинции и его первичного по ней распространения. Для этого нам нет необходимости приводить какие-либо частные факты, а совершенно достаточно сослаться на общую историю внешней христианской миссии, которая, как известно, почти исключительно шла по главным городам и уже из них и через них распространялась, сначала по ближайшим окрестностям, а затем постепенно проникала внутрь и вглубь провинции.¹⁰⁵⁰ Благодаря этому метрополи провинции с самого начала христианства заняли особо видное и влиятельное положение в церкви: это были, по большей части, церкви-матери, наиболее древние и уважаемые церковные общины данной провинции, те очаги христианства, от которых зажигали свою христианскую свечу и все другие, более мелкие городские общины той же провинции. В самом начале распространения христианства по той или другой провинции обычно дело обстояло так, что вся эта провинция, то есть все её пока ещё немногие и соседние с метрополией христиане, были приходом метрополии, то есть принадлежали к составу её церковной общины. Но по мере количественного умножения таких окрестных христиан и в особенности их географического удаления от метрополии, такое церковное единение с ней становилось всё затруднительнее и неудобнее. Чувствовалась потребность наиболее удалённую часть столичного прихода выделить в особый приход, который на первых порах получал себе епископа и клир из состава старой общины метрополии. Возникал, таким путём, новый провинциальный центр христианства, филиальный к общине метрополии, сохранявший в отношении к выделившей его из себя церкви-матери сыновне-почтительные чувства. С течением времени и этот, ближайший к метрополии центр, выделял из себя новые и другие, до тех пор, пока вся провинция не покрывалась целой сетью таких городов-приходов. Но эти мелкие городские приходы никогда не забывали своего духовного родства с главной общиной метрополии, поддерживая с ней самые живые и сердечные сношения, главным образом через своих епископов, являвшихся естественными органами между церковной связи.¹⁰⁵¹ Существовало, конечно, существовало несколько форм такого единения, из которых довольно популярными были: посещения епископом главного города его филиальных церковных общин (визитация епископа Киприана адруметской церкви) и письменное обращение провинциальных епископов к епископу метрополии, а равно и наоборот – циркулярное послание епископа главного города ко всем церквям его провинции. Но, конечно, лучшим, наиболее плодотворным и прямым путём был и тогда, как и теперь, путь личных поездок провинциальных епископов в общину метрополии, для разрешения тех или иных недоумений и для получения авторитетных указаний. Таким образом, совершенно естественно и понятно, под влиянием самой жизни, возник и утвердился обычай у всех провинциальных епископов время от времени ездить в главный город своей провинции по делам своих общин. И эти поездки, по крайней мере, в то более древнее время, о котором говорим мы, предпринимались не столько лично к епископу главного города, сколько ко всей церковной общине метрополии. В этом убеждают нас, главным образом, те факты, что к общинам более влиятельных городов (Рима, Карфагена) соседние епископы приезжают за советом даже и тогда, когда в самих этих городах, по тем или иным причинам, епископов на месте не было, что хорошо было известно и приезжающим и что, однако, нисколько не удерживало их от поездок в эти города.¹⁰⁵² Ясный знак того, что приезжающим нужен был голос общины в её целом, а не мнение одного её епископа.

Первоначально визиты провинциальных епископов к общине главного города были и сравнительно редки, и главное – спорадичны и случайны. Патриархально-примитивная жизнь какой-либо захолустной провинциальной общины чужда была особенных споров и недоумений, за разрешением которых ей нужно было бы часто ездить в общину главного города. Но с течением времени вырастали и эти малые провинциальные общины, взаимные отношения в них усложнялись, и уже всё чаще и чаще их предстоятелю-епископу приходилось отправляться в метрополию. Иногда, совершенно случайно, в метрополию одновременно прибывало несколько провинциальных епископов, и тогда местно-церковное собрание общины метрополии, обычно устраивавшееся по случаю таких гостей, сразу пополнялось двумя, тремя и более приезжими епископами. Естественно, что случаи совместного приезда в метрополию нескольких провинциальных епископов имели место преимущественно тогда, когда многим провинциальным церквям угрожала одна и та же опасность, как это, например, было в эпоху раннего монтанизма, или когда их волновал один и тот же церковный спор, как, например, спор о lapsi, в эпоху первых киприановых соборов.¹⁰⁵³ В таких случаях в общину метрополии одновременно «сходилось» или «съезжалось» довольно значительное число (numerus) провинциальных епископов, и пленарное собрание общины получало как бы надстройку над собой, в виде целого епископского съезда. Однако над провинциальными епископами не тяготело никакого обязательства непременно являться на соборы: это было их право и их личный интерес, а отнюдь не обязанность и не принудительная повинность, во что превратилось это гораздо позднее. Поэтому-то на карфагенских киприановых соборах мы и видим такое полное разнообразие «числа епископов», начиная с 31-го и кончая 87-м.

Начальный момент такой эволюции местно-церковного собрания метрополии под влиянием чрезвычайного епископского съезда надо относить, по-видимому, к первичной фазе раннего, фригийского монтанизма (откуда, как мы знаем, идёт уже сплошная, непрерывающаяся нить церковных соборов)¹⁰⁵⁴ и ко времени почти синхронистичных с монтанистическим движением первых пасхальных споров на Востоке. Теперь для нас становится ясным, что именно этот начальный, ещё не вполне определившийся, момент новых провинциально-областных соборов очень метко схвачен и запечатлён был и Евсевием в его своеобразной, также ещё неустановившейся и раньше казавшейся нам недостаточно точной, номенклатуре соборов. Припомним, что в речи об антимонтанистических и пасхальных соборах Евсевий ещё избегает употреблять технический термин «собор» (σύνοδος), а всё время пользуется описательными выражениями (глаголы συνέλθοντο «сходились», существительные σύνοδοι καὶ συγκροτήσεις – «соборы и совещания»). Не говорит ли всё это о том, что церковные соборы ещё не вполне определились и не усвоили себе одного технического термина σύνοδος «собор»? Не свидетельствует ли наиболее древний соборный термин Евсевия – «сходились» (συνέλθοντο), – также и о том, что новой, характеристической чертой расширенных общинных собраний метрополии были, именно, «сходы» или «сборы» в ней посторонних пришельцев-епископов, как – это выразительно подчёркивается Евсевием в описании пасхальных соборов, которое так прямо и начинается с упоминания «о съездах и совещаниях епископов»? В терминологии Евсевия больше и полнее, чем у других древне-церковных авторов, отразился весь исторический генезис соборов: первоначально, это – только собрание местной церкви метрополии, или ἐκκλησία, до известной степени аналогичное гражданской, общественной экклесии, из обихода которой заимствовано и самое это название.¹⁰⁵⁵ Но вот, в собрание этой ἐκκλησία время от времени стали попадать (συνέλθοντο) посторонние депутаты, именно епископы малых провинциально-церковных общин, приезжавшие за советами и указаниями к главной общине-руководительнице. Иногда таких епископов приезжало сразу несколько, и тогда ἐκκλησία метрополии пополнялась целым импровизированным «съездом» провинциальных епископов, устраивавших совместные с главной общиной «совещания» (συγκροτήσεις), которым постепенно и было усвоено техническое имя «соборов» (σύνοδοι, concilia), взятое, по-видимому, также из знакомого общественно-гражданского обихода.

Таков, наиболее вероятный генезис происхождения и развития древне-церковных соборов, вполне оправдываемый результатами нашего предыдущего исследования и блестяще подтверждаемый некоторым – раньше даже и для самих нас не совсем ясным и понятным – своеобразием и разнообразием соборной терминологии Евсевия, зафиксировавшим различные этапы этой эволюции и отобразившим её наиболее характерные черты. Нам остаётся добавить ещё разве только то, что, вероятно, ещё с начала III века и уже, несомненно, с его половины, во многих более влиятельных и сильных метрополиях (Карфаген, Кесария-Каппадокийская) эти случайные спорадические съезды провинциальных епископов получили некоторую упорядоченность, именно, были приурочены к определённому времени. Для Африки и Карфагена таким излюбленным сроком, когда епископы обычно съезжались, был весенний послепасхальный период, что неоднократно попутно отмечает в своих письмах и епископ Киприан.¹⁰⁵⁶ Другим, хотя и не столь популярным, но всё же в нужных случаях практиковавшимся сроком подобных съездов был период ранней осени – сентябрьские и октябрьские иды, на которые падают несколько известных киприановых соборов (и римский собор Корнелия).¹⁰⁵⁷

В заключение вернёмся снова к ближайшему предмету настоящего отдела – к речи о карфагенских соборах 251 года и посмотрим, насколько изложенная нами соборная теория выдерживает эту серьёзную историческую пробу. Прежде всего, нельзя не быть признательным к данной теории уже за одно то, что она указывает прекрасный выход из безнадежного тупика, в который мы попали в начале предыдущего отдела, когда знакомились с внешне-противоречивыми до соборными и после соборными отзывами епископа Киприана о характере и составе соборов по делу lapsi (251 года). Теперь это внешнее, кажущееся противоречие устраняется совершенно естественно и легко: так как церковные соборы того времени состояли, если можно так выразиться, из двух главных пластов – обязательного пленума общины метрополии и добровольного съезда соседних провинциальных епископов, – то и различие отзывов епископа Киприана стояло в зависимости от того, какую из двух составных частей собора он имел, преимущественно, в виду. В дособорных отзывах он, очевидно, изображает первую и основную стихию церковного собора, его, так сказать, исторический фундамент, – то есть местный собор карфагенской церкви, состоявший из него самого, из его клира и верующего народа. Причём, однако, и здесь епископ Киприан не забывает отметить необходимость второго соборного элемента, то есть присутствия епископов, которые по обычаю должны явиться на собор, и приход которых теперь имеет особенную важность в виду серьёзности дела (lapsi) и заинтересованности в нём широких церковных кругов.¹⁰⁵⁸ Послесоборные же отзывы епископа Киприана описывают, преимущественно, епископскую группу собора, как такую, которая играла наиболее деятельную, лично-активную роль и которая, так сказать, определяла собою самую физиономию собора, в смысле выработки решения и его письменной формулировки. При этом К. Шварц делает одно, очень остроумное добавление, прекрасно объясняющее нам, почему епископ Киприан в первом случае имеет в виду местный, нижний слой собора, а во втором – обще провинциальный, верхний? Зависело это, по объяснению Шварца, ни от чего другого, как от различия адресатов, которым епископ Киприан писал свои письма. И в самом деле, ведь все те письма епископа Киприана, в которых особенно ярко выступает предполагаемое и обещанное участие на соборе по делу lapsi клириков, исповедников и верных мирян, адресованы были именно к этим самым группам и потому, конечно, должны были говорить о том, что прямо относилось к ним и удовлетворяло их насущный интерес. Мы прекрасно знаем, что «некоторые из клириков», многие исповедники и значительная часть народа были особенно сильно заинтересованы в скорейшем разрешении тревожного дела «падших» и нередко спешили с своим частным его разрешением. Киприан и пишет всем этим нетерпеливым группам, что такое их отношение к важному церковному делу неправильно, незаконно и опасно: дело это не может идти таким облегчённым и произвольным путём, так как оно требует рассмотрения и приговора общего собрания всей местной церкви, во главе с ним, её епископом. И даже, так как дело это касается не одной карфагенской церкви, а и весьма многих других, то для более целесообразного и всех удовлетворяющего решения его необходимо участие в предстоящем соборе возможно большего числа соседних епископов провинции «Африка». Комментируя основной смысл всех пред соборных писем Киприана и переводя его на наш современный, обиходный язык, Киприан как бы так успокаивал свою взволнованную паству: не спешите, господа, и не нарушайте церковного благочиния и дисциплины своими скороспелыми, единоличными решениями важного и принципиального, общецерковного дела. Поверьте, что ваше от вас не уйдёт: вы получите свою законную долю участия в обсуждении этого важного дела, когда наступит церковный мир и мы, собравшись с вами вместе и соединившись с имеющими прибыть к нам епископами, самым полным и всесторонним образом обсудим и разрешим это спорное дело по всей справедливости, к общему удовольствию и миру.

Критики зомовской теории объединения в один церковный собор провинциального епископского съезда с местно-церковным собранием метрополии, в качестве главного возражения обычно выдвигают тот аргумент, что в терминологии епископа Киприана необходимо-де строго различать два типа соборов: малые, местные соборы его карфагенской общины от больших, провинциальных соборов. На первых, говорят, конечно, действовали клир и община, а на вторых – исключительно епископы (Wetzer-Welte, Otto Ritchel, у нас профессор И. С. Бердников). Не чужд такой мысли и К. Шварц, который усиленно старается отграничить «бесформенные собрания» (formlosen Versammlungen) от «настоящих соборов» (wirkliche Konzilien), понимая под первыми малые, местно-административные собрания, а под вторыми – большие, епископские соборы.¹⁰⁵⁹ К группе первых, то есть малых, местно-административных собраний К. Шварц готов отнести и карфагенские соборы 251 года, на том, главным образом, основании, что преимущественной своей задачей они имели восстановление мира внутри карфагенской паствы, пострадавшей от смуты lapsi и раскола Фелициссима. Но такому сужению задач, объёма и характера соборов 251 года противоречат даже и предсоборные отзывы о них епископа Киприана, где он ясно выставляет необходимость участия на этих соборах и соседних епископов, чего, по логике критиков R. Sohm’а, на местных собраниях быть бы не должно.

Спасая положение, К. Шварц прибегает к новой и ещё более сомнительной гипотезе – он предполагает, что участие епископов на карфагенском соборе по делу lapsi было исключительным случаем, причины которого надо искать в том, что личный авторитет Киприана в общине был сильно поколеблен, и вот он, чтобы поднять свой уроненный авторитет, приглашает нескольких епископов с целью иметь в них себе поддержку: «присутствие его коллег должно было помочь ему выйти господином из созданного затруднительного положения».¹⁰⁶⁰ Но, не говоря уже о том, что такая гипотеза в подозрительном свете выставляет нам самого Киприана, как человека, хватавшегося за исключительные средства поднятия своего авторитета, она слишком произвольна и, что называется, висит в воздухе. В самом деле, разве можно так легко, по единоличному произволу и для одного только случая ломать долго создававшиеся церковно-бытовые формы? Если жизнь, как думает Шварц, резко разделяла два типа соборов (местный и провинциальный), то разве Киприан мог так легко их перемешать и притом только на тот единственный раз, когда это было ему выгодно и нужно? Ведь история так не делается, и подобным методом не реконструируется. Нельзя упускать из виду и того, что при напряжённости церковной атмосферы в карфагенской общине и при наличии серьёзной оппозиции Киприану внутри этой общины, Киприан, разумеется, всего менее мог прибегать к каким-либо рискованным новшествам, да притом ещё к таким, которые выдавали бы его личную в них заинтересованность. Наконец, – и это самое важное, – ведь против узко-местного характера предстоящего собора о lapsi самым решительным образом высказался, как мы видели, и сам Киприан, когда писал к своему клиру: «так как дело это (вопрос о lapsi) касается не немногих (non paucorum) и не одной какой-либо церкви или области», то оно, как выходящее за пределы местной церкви, требует и общецерковного обсуждения.¹⁰⁶¹ В виду всего этого, мы не видим решительно никакой возможности защищать местно-общинный характер карфагенских соборов 251 года, в особенности, если учесть ещё и их фактическую программу, из которой ясно видно, что соборы занимались, нисколько не меньше, если ещё не больше, и делами чужих церквей, имевшими важное, общецерковное значение (выборы римского епископа Корнелия, новацианская схизма, вопросы епископа Фида и другие). Ясно и бесспорно, что соборы эти были не малыми и местными, а большими и провинциальными.

По тому же методу должны быть обработаны и послесоборные свидетельства епископа Киприана – о якобы исключительно епископском составе и характере карфагенских соборов 251 года. Очевидно, Киприан говорит здесь о второй, верхней, епископской сессии соборов, бывшей как бы центральным их фокусом, от имени которой редактировались все соборные sententiae et litterae. Что касается мотивов такой перемены соборной декорации у Киприана, то они вполне ясны и понятны. Определяющая роль на общецерковных соборах принадлежит собственно епископам, которые и выражали свои личные мнения (sententiae, vota) по тому или другому предмету соборных рассуждений. И хотя для того, чтобы эти личные мнения епископов или их общий согласный вотум получил силу соборного суждения или приговора (judicium), он должен был пройти через обсуждение (suffragium) местно-общинного собрания и получить его рецепцию, но всё же, по своему происхождению и существу, решения собора составлялись и формулировались епископами. Говоря совершенно безотносительно, епископат задавал тон всему собору и был его главной внутренней пружиной, почему и выдвигание его Киприаном на передний план совершенно естественно и законно. Если всё же такого выдвигания мы не замечали у него раньше, в предсоборных письмах, то это исключительно зависело от цели этих писем и от их адресатов. Целью названных писем было, как мы видели, умиротворение местной карфагенской общины, а адресатами их были местные люди, вот почему Киприан и говорил именно о местном элементе будущих соборов. Теперь же все эти случайные мотивы отпадают, и Киприан говорит о соборах по их существу, отводя епископам именно то самое место, какое они действительно занимали на соборе. Если же Киприан, по-видимому, впадает теперь в противоположность и говорит чуть ли не исключительно об одних епископах, как бы забывая о других соборных группах, то многое здесь объясняется новыми адресатами: Киприан пишет теперь епископам (Корнелию, Антониану, Фиду); естественно, что он в письмах к епископам и говорит преимущественно об их же коллегах. Подчёркиваем, преимущественно, но не исключительно. Некоторые намёки на участие клира и народа можно всё же находить и в этой послесоборной переписке Киприана. Таково, во-первых, – важное косвенное свидетельство Киприана, неоднократно им повторённое, что соборы 251 года состоялись с точным соблюдением всех тех условий, которые были выработаны ещё раньше. А во-вторых – вот и прямое свидетельство того, что карфагенская паства не пассивно подчинялась соборному решению, но принимала его только после серьёзных разъяснений и настойчивых убеждений: «едва я убеждаю народ, почти даже силой исторгаю, чтобы он снисходил к принятию таковых»¹⁰⁶² – писал, например, Киприан в одном из своих писем к римскому папе Корнелию, присоединяя к этому также и то характерное добавление, что народ в своём упорстве давать мир падшим нередко оказывался более предусмотрителен и дальновиден, чем он, епископ, принимавший в церкви и таких lapsi, которые являлись совершенно недостойными подобной милости и лишь позорили церковь. Конечно, нам могут возразить, что это – не более чем частный случай местного практического применения уже принятого обще соборного решения. Но не вправе ли, однако, и мы, заключая по аналогии, предположить, что подобный же consensus или conscientia cleri et plebis необходимы были и при принципиальном общем решении этого дела, нисколько не меньше, если ещё не больше, чем при каждом частном случае? Аналогия эта приобретает характер настоящего аргумента, когда мы сопоставим её с раннейшими письмами Киприана, из которых в одних определённо обещается такой consensus, а в других – говорится даже об исполнении всех ранее данных обещаний, а следовательно, и об осуществлении этого consensus’a.

Но особенно важное и показательное значение в смысле активного участия на соборах клира и народа карфагенской церкви придаём мы случайным свидетельствам самого Киприана, из его писем к епископу Корнелию. О содержании и цели этих писем достаточно говорит уже само заглавие их, по русскому переводу:

«Письмо к Корнелию о непризнании Новациана епископом» (XLIIII – 35-е) и «Письмо к Корнелию о признании его епископом и о Фелициссиме» (XLV – 36). А из знакомства с текстом писем становится несомненным, что внутренним движущим мотивом их происхождения послужило желание Киприана реабилитировать себя в глазах епископа Корнелия, который имел некоторое основание обижаться на председателя карфагенского собора – Киприана – за то, что собор так недоверчиво и так медлительно-затяжно вёл всё его дело (то есть признание законности корнелиевых и незаконности новациановых выборов). Оправдываясь от всякого подозрения в каком бы то ни было сочувствии Новациану и недоверии к Корнелию, Киприан настойчиво указывает на один особенно красноречивый факт, имевший место на весеннем карфагенском соборе 251 года и состоявший в том, что как только он, Киприан, в свидетельствах двух прибывших на собор епископов (Помпея и Стефана) получил более твёрдую для себя опору, то тотчас же определённо наклонил весы соборного решения в сторону епископа Корнелия, именно тем самым, что на соборе он дал слово только одной стороне – посольству Корнелия, лишив этого права «противную сторону», то есть послов Новациана. Для нас в данном случае важен и интересен не столько самый этот факт, сколько его обстановка, то есть те характерные и случайные (что ещё ценнее!) детали, которыми он сопровождается в описаниях Киприана. Так, в первом письме Киприан буквально говорит следующее: «когда эти послы (Новациана), произнося в собрании христиан (курсив наш) хулы и возмутительные речи, неотступно требовали от нас и народа публично выслушать то обвинение, которое они намеревались представить и доказать; то мы почли несовместимым с достоинством нашим допускать, чтобы добрая слава товарища нашего... была поносима долее злоречивыми устами завистников».¹⁰⁶³ Здесь мы обращаем внимание на факт резкого различия между «частным собранием христиан», где послы Новациана произносили свои оскорбительные для Корнелия речи, и между каким-то «большим публичным» собранием, куда их не пустили, несмотря на все их происки. Первое, частное собрание обозначено здесь определённо техническим термином in statione, указывающим на специальное собрание местной общины. Второе же собрание, хотя прямо и не названо по имени, но довольно прозрачно определено по одному важному его признаку – по черте широкой его публичности (publice), обычно характеризовавшей провинциальные – соборы, которые, в отличие от внутренних, ео ipso всегда более или менее закрытых собраний местной общины, широко открыты были для всех, добровольно съезжавшихся сюда епископов целой провинции.

Еще богаче такими случайными, а потому особенно показательными деталями, второе письмо Киприана. В нем, прежде всего, мы читаем: «впрочем наша мысль и наше решение были уже явны там братьям и всему народу; потому что из писем, полученных недавно от той и другой стороны, мы прочли только твое письмо, объявив во всеуслышание (auribus intimauimus) о поставлении тебя епископом; а то, что с оскорбительными грубостями изложено было противною стороною... с пренебрежением отвергли... рассуждая и соображая, что при столь многочисленном и благочестивом собрании братьев (fratrum conuentu), где совосседают священники Божии (considentibus Dei sacerdotibus), не должно этого ни читать, ни слушать,... дабы не причинить слушателям соблазна и неверною молвой не смутить братьев, находящихся вдали и живущих за морем».¹⁰⁶⁴ Знакомый факт здесь излагается несколько подробнее и с его мотивировкой. Публичный характер того большего собрания, на котором выслушаны были послы Корнелия и состоялось его торжественное утверждение, подчеркивается и здесь, в словах: «объявив во всеуслышание». К этому присоединяется и новая деталь, что названное публичное собрание состояло из двух основных групп: из братьев и народа, причем под «братьями» естественнее всего разуметь «епископов», а под народом – местную карфагенскую паству, о частном собрании которой говорилось уже и в предыдущем письме (in statione).¹⁰⁶⁵ Но вот и еще повторное свидетельство Киприана о том же факте: «мы не дозволяем читать у себя таковых писем, написанных некоторыми дерзкими клеветниками. Поэтому, возлюбленнейший брат, я велел читать перед клиром и народом те из доставленных ко мне писем о тебе и совосседающих с тобою сопресвитерах, которые отзывались благочестивою простотой, а не лаянием злословий и ругательств».¹⁰⁶⁶ Этим с несомненностью устанавливается тот факт, что в каком-то собрании «клира и народа» Киприан не допустил оглашения клеветнических писем Новациана, а торжественно обнародовал лишь положительные письма Корнелия. А между тем из предшествующего письма (XLIV – 35) Киприана нам известно, что в собрании местной церкви, пред лицом одного карфагенского клира и народа, выступали с своими «хульными, возмутительными речами» и послы Новациана, причем, впрочем, еще там же было замечено, что на другое, более полное собрание, их с такими речами не допустили. Нельзя ли из данного сопоставления фактов выводить, что это второе собрание клира и народа, на котором послы Новациана не получили слова, и есть, именно, то самое, торжественное и публичное собрание «братьев и священников Божиих», о котором говорилось несколькими строками выше? Следовательно «многочисленное благочестивое собрание братьев» (соепископов) и собрание «клира и народа» были составными частями одного и того же целого, т.е. большего провинциального собора, составлявшегося, как мы знаем, из двух главных соборных пластов – сонма провинциальных епископов (numerus episcoporum) и пленарного собрания местной общины (cleri et plebis).¹⁰⁶⁷

Само собою разумеется, что мысль об активном, организованном участии на соборах всей провинции клира и мирян местной общины далеко не для всех оказывается приемлемой и вызывает многочисленные попытки, так или иначе, ее ослабить и перетолковать. Не входя здесь в подробный, критический разбор всех таких попыток, остановимся на одной из числа них, как на наиболее авторитетной и серьезной. Попытка эта принадлежит видному нашему канонисту – покойному профессору Н. С. Суворову и содержится в его критике на магистерскую диссертацию его преемника и ученика – профессора П. В. Гидулянова. Критикуя усвоенный Гидуляновым взгляд Sohm’a о роли местной общины на соборе (его рецепцию), профессор Суворов, между прочим, высказывается по поводу этого и сам, в следующих выражениях: «живой интерес к церковным делам естественно привлекал на собор и подчиненное духовенство и мирян, главным образом того города, где собор составлялся, мог привлекать также и иногородних; но источники решительно ничего не говорят о каких-либо активных шагах со стороны этой второй группы... Общее настроение могло повлиять на епископов, или могло закрепить в общем сознании состоявшееся решение епископов, но современные понятия о votum decisivum и votum consultativum не применимы к клиру и народу, собиравшемуся на древних соборах».¹⁰⁶⁸ В этой неуверенной тираде ученого канониста все слишком неопределенно, туманно и обще. Яснее и бесспорнее всего в ней только последняя мысль – о неприложимости к соборам древней церкви нашей современной терминологии с её различением «решающего» голоса епископов от «совещательного» голоса клира и мирян. Но и это важное указание дано здесь в слишком общей, а главное – ничем немотивированной форме, так что оно сильно уступает, например, тому редакционному примечанию, о котором мы уже упоминали выше.¹⁰⁶⁹ Все же остальное у профессора Суворова здесь крайне неопределенно, гадательно, а то и прямо даже ошибочно и спорно.

Начнем с первой фразы: «живой интерес к церковным делам – говорит профессор Суворов – естественно привлекал на собор и подчиненное духовенство и мирян». Что живой интерес влек многих на собор – это, конечно, святая истина; но одновременно это и один из тех шаблонных трюизмов, которые лишены конкретного содержания и потому не имеют характера серьезной аргументации. Гораздо важнее, конечно, выяснить кого же именно, влек к себе этот живой, соборный интерес? История нам отвечает, что, помимо всей местной церкви, собор привлекал к себе соседних епископов провинции, съезжавшихся на собор за разрешением накопившихся у них недоразумений и дел. Но профессор Суворов предпочитает почему-то отметить, что собор привлекал к себе какое-то «подчиненное духовенство и мирян»? Что это за духовенство и что за миряне, откуда и зачем шли те и другие на собор? На все это профессор Суворов или вовсе не отвечает, или дает неудовлетворительные и сбивчивые ответы. Так, например, духовенство он определяет, как «подчиненное». Но спрашивается, кому подчиненное? И почему, именно, подчиненное? Ведь, признак «подчиненности» далеко не характеризовал собою нормальных отношений епископа и клира той эпохи. Там гораздо сильнее выступали вперед не отношения начальства и господства, а отношения «братства» и «сослужения», как это свидетельствуется хотя бы терминологией того же Киприана. А главное, что это были за клирики? Приезжали ли они на собор вместе со своими епископами, в качестве как бы их личных помощников и секретарей, или они шли на собор независимо и отдельно? Сам профессор Суворов разумел, по-видимому, скорее последнее, если говорил о живом интересе, как субъективно-личном мотиве поездки клириков и даже мирян на собор. Но тогда неизбежен и следующий вопрос: существовала ли какая-либо организованность для этих добровольцев собора, например, ограничение в числе, полномочие общины и т.п. или ничего подобного не было и такие приезды на собор носили случайный и беспорядочный характер? Прямого ответа на поставленные вопросы нет у автора, но косвенно он клонит больше в сторону последнего предположения.

Впрочем, дальше профессор Суворов и сам поясняет свою мысль, когда делает добавку, что на собор стекались клирики и миряне «главным образом того города, где собор составлялся». Добавка эта, правда, значительно улучшает дело, внося известную определенность в вопрос, именно, выдвигая на передний план местных клириков и мирян, присутствие которых на соборе, бесспорно, и для нас. Но и такое важное пояснение автор, сначала, обесценил, добавив ограничение: «главным образом», а затем и вовсе свел его почти к нулю, повторив в более категоричной, форме возможность присутствия на соборе и «иногородних» клириков с мирянами. В таком виде пояснительная глосса автора теряет всякое значение и цену: если бы он строго ограничил неепископский элемент собора рамками одной местной церкви, это было бы ясно, определенно и вполне отвечало бы природе и истории провинциального собора. А коль скоро профессор Суворов внес свои неопределенно-колеблющиеся добавки: «главным образом» и «могли иногородние», то тем самым он опять вернул вопрос к его прежней неопределенности, усугубив ее только еще новой путаницей (через то, что без всяких мотивов выдвинул на главное место «местных людей»). Итак, по нашему крайнему разумению, вопроса о составе провинциальных соборов профессор Суворов не только не разрешил, но еще сильнее и безнадежнее его запутал. С одной стороны, он произвольно урезал роль клира и мирян на соборе, так как признал их случайными и неорганизованными его посетителями; с другой – он без достаточных оснований и расширил объем их возможного представительства, так как допустил, на ряду с местными людьми, и иногородних посетителей. А главное – и то и другое он сделал без всякой мотивировки и вопреки свидетельству источников.

Еще, на наш взгляд, хуже и слабее обстоит у профессора Суворова дело с выяснением той положительной поли, какую играли присутствовавшие на соборах клирики и миряне. Как бы предупреждая возможные на этот счет сомнения и колебания, он спешит, прежде всего, очень категорично заявить, что «источники решительно ничего не говорят (курсив наш) о каких-либо активных шагах со стороны этой второй группы (т.е. неепископской), которые бы можно было поставить в параллель с избранием или указанием кандидатов на чрезвычайном соборе». Но решительность тона, с какой сделано это заявление, к сожалению, далеко не отвечает его внутренней правде. Мы только что перед тем подробно выяснили, что как ни скупы тогдашние источники свидетельствами о соборной роли клира и мирян (карфагенской общины), однако, при добром желании, их все же можно заставить говорить и извлечь из них достаточное количество косвенных и прямых указаний. Все дело, конечно, в том, как понимать самую «активность?» Если ее трактовать, в смысле «активных шагов», т.е. единоличной или даже групповой инициативы в самой постановке и редакции соборных вопросов, то такой активности, ни клир, ни тем более народ местной церкви, действительно, не проявлял на провинциальных соборах, как, добавим мы здесь – и это особенно подчеркнем, – он не проявлял ничего подобного и в чрезвычайных, избирательных соборах. Относительно этих последних профессор Суворов, как нам кажется, держался довольно ошибочного взгляда. Критикуя взгляд Sohm’a и Гидулянова (тоже, быть может, нуждающийся в поправках), профессор Суворов, в заключение своей критики, говорит: «как бы мы ни представляли себе производство древних епископских выборов... избрание юридически должно быть признаваемо за местной общиной, а за епископами одобрение указанного кандидата, или одного из нескольких указанных кандидатов».¹⁰⁷⁰ Причем, поясняя свою мысль, профессор Суворов заявляет, что община избирала или указывала желательного ей кандидата, а собравшиеся епископы утверждали этого кандидата, если находили его годным и достойным. Следовательно, Суворов различает два момента в избирательном процессе, и из них последний и, в сущности, важнейший, решающий – отдает в руки епископата.

Между тем, действительная картина древне-епископских выборов была существенно иною, как это обстоятельно выяснил в своей прекрасной, специальной статье известный католический ученый Funk, основываясь, главным образом, на наших же источниках, т.е. на письмах епископа Киприана.¹⁰⁷¹ Funk в процессе епископских выборов различает три момента и ставит их в следующей хронологической последовательности: 1) инициатива местного клира, 2) апробация собравшихся епископов и 3) и окончательное одобрение или рецепция выбора со стороны всей местной общины. Это вполне естественно и согласно с источниками. Действительно, в период междуепископства во главе вдовствующей церкви обычно становился её клир, который и выполнял все административные функции, в чем легко убедиться, хотя бы из примера римского клира за период, так называемой, «вакантности кафедры» (Sedisvakanz). Естественно, что тому же клиру должна была принадлежать и инициатива ознакомления собравшихся епископов с тем, кто из состава местной церкви выдвигался, в качестве наиболее достойного и желательного кандидата на епископство в ней.¹⁰⁷² И клир мог сделать это тем легче и лучше, что обычно кандидаты на кафедру вербовались из его же состава, а сам клир в это время стоял очень близко к народу и являлся выразителем не столько своих, корпоративных интересов, сколько обще-народных настроений и нужд всей местной церкви.¹⁰⁷³ Затем, кандидат, указанный клиром, в качестве наиболее желательного (иногда быть может даже и не один) поступал на апробацию его будущих коллег – собравшихся провинциальных епископов, которые должны были всеми доступными им средствами (путем личной беседы и ознакомления с его жизнью и особыми церковными заслугами, например, исповедничеством) выяснить пригодность или правоспособность этого кандидата с его, так сказать, пастырско-канонической стороны. Если и это епископское испытание проходило благополучно для кандидата, то он подлежал третьему и последнему, в сущности, решающему моменту выборов – именно, отдавался на гласный суд всего народа, т, е. общего собрания всей местной церкви, где он подвергался суду, или голосованию (judicium, suffragium) всей своей будущей паствы, которая должна была вынести ему свой последний, решающий вотум: «достоин» (ἄξιος). Этим актом самое избрание в епископы заканчивалось и лицо, выбранное собором (нареченное им), поступало на хиротонию присутствовавших, и заранее на его выбор уже согласившихся (consensus), епископов.

Не трудно видеть, что из трех моментов избирательного собора особенной важностью отличался последний, заключительный, где главным действующим лицом являлась местно-церковная община, т.е. её клир и народ. Источники особенно подчеркивают значение «верного народа», который обладал здесь всей полнотой своей рецепции: он мог принять и одобрить того кандидата, который уже благополучно прошел чрез две предшествующие выборные стадии, но мог поступить и наоборот – не согласиться с своим клиром и с епископским одобрением и отвергнуть такого кандидата, как об этом совершенно ясно и определенно заявил однажды Киприан, сказав следующее: «народ, повинующийся – божественным заповедям и боящийся Бога... сам весьма имеет власть соглашаться на избрание священников достойных или отказываться от признания недостойных».¹⁰⁷⁴ Значит, епископские выборы происходили не так, как изобразил их профессор Суворов, (будто бы народ предварительно избирал, или намечал кандидата, а епископы его окончательно утверждали), а почти наоборот, – клир и епископы намечали кандидата, а народ окончательно его принимал, или отвергал. У народа местной церкви, разумеется, была активность и самая большая (maxime potestatem habeat). Но активность эта была, так сказать, особого рода: не активность инициативы или, каких-либо отдельных выступлений (хотя бы, например, и в смысле предварительного указания кандидатов, как ошибочно думал Суворов), а активность последующей рецепции, выражаемой коллективно, или одобрительными возгласами (per acclamationem), или путем общенародного голосования (suffragium).

При таком понимании чрезвычайных выборных соборов, становится уже возможным и их сближение с регулярными провинциальными соборами. Конечно, полного тождества здесь все же быть не могло, так как на выборных соборах роль местной церкви, без сомнения, должна быть все же значительнее и активнее. Но основная схема, по которой строились и периодические соборы была та же самая: активная роль принадлежала епископам и клиру местной церкви, а одобрение и принятие того, что они решали – было делом всего народа, т.е. всей местной церкви (рецепция). И мы глубоко убеждены в том, что, именно, этот момент общенародной рецепции имели в виду и римские клирики, когда писали Киприану: «да и не может быть твердым то определение (речь идет о соборном определении дела lapsi), которое окажется не имеющим признания большинства (причем, под этим большинством, как очевидно из контекста, разумеется большинство «общего совета» из епископов, пресвитеров, диаконов, исповедников и стойких мирян).¹⁰⁷⁵ Таким образом, в противоположность мнению профессора Суворова, но в полном согласии с источниками, мы отстаиваем и «активные шаги» местной общины на соборе и основной параллелизм периодических соборов с чрезвычайными (провинциальных с избирательными).

Нам остается еще сделать несколько кратких замечаний о положительной стороне взгляда профессора Суворова, т.е. о том, как же сам-то он рисует себе взаимоотношение двух соборных групп? Об этом Суворов говорит очень кратко и очень неясно: «общее настроение (?) могло повлиять (?) на епископов, или могло закрепить (?) в общем сознании (?) состоявшееся решение». По-видимому, в такой гипотетичной (могло!) и туманно-общей форме автор хочет охарактеризовать то взаимовлияние, каким связывали себя обе соборных группы: епископы могли улавливать «общее настроение» народа местной церкви, а этот последний мог как-то «закрепить в своем сознании состоявшееся решение епископов». Но какое же, спрашивается, могло быть «общее настроение», т.е., другими словами, согласное решение у местной церкви, если она организовывала у себя собор по данному, значит, неясному, или даже спорному для неё вопросу? Ведь, если бы такое общее согласие существовало на лицо, то не было бы нужды и в самом соборе. А затем, каким же путем соборные епископы могли уловить это общее настроение, если последнее, как думает автор, не имело на соборе своего правомерного внешнего выражения? И, наконец, какой определенный канонический смысл может иметь такая, ничего, в сущности, неговорящая фраза: «закрепить в общем сознании состоявшееся решение епископов»? Что это: публичная ли декларация соборно-епископского решения, или вместе и пассивная рецепция этой декларации со стороны остальных элементов церкви? По-видимому, последнее. Но, ведь, это было бы явным насилием над источниками и фактами, так как «пассивная рецепция» это – contradictio in adjecto, полное отрицание действительной рецепции, вообще. А между тем, соборная рецепция – и необходимый догматический постулат (вытекающий из учения о соборном теле Церкви) и бесспорный исторический факт (укажем для примера на Ефесский «разбойничий» собор 449 года и на иконоборческий Константина Копронима 754 года, отвергнутые церковью, несмотря на весь их внешний блеск и показную правильность). Приходится, к сожалению, положительно удивляться, как такой, в общем строгий и точный канонист, каким бесспорно был профессор Суворов, мог наговорить такую кучу наивностей и пустых фраз, да сделать все это еще в критической рецензии, где он придирчиво строг к другим, а потому сугубо ответственен и сам.

Разбор критики профессора Суворова и её обнаружившаяся слабость дал нам новое доказательство – argumentum а contrario – и тем самым только еще больше утвердил нас в ранее полученном убеждении относительно композиции карфагенских соборов 251 года и взаимоотношения их составных элементов. Заключая весь данный, весьма важный для нас отдел, охотно признаемся, что мы, быть может, слишком расширили его рамки и ввели в него немало постороннего материала – исторического, принципиального и полемического характера. Но в свое оправдание, считаем долгом указать, что, во-первых, все это было крайне важно и нужно нам, для более основательного выяснения этой важнейшей и труднейшей проблемы (состав собора и роль его элементов); а во-вторых, позволим выразить уверенность, что все это и не пропадет у нас даром, а значительно облегчит наш труд и сократит его размеры при дальнейшей обработке соответствующих отделов нашей диссертации, где мы будем продолжать свою постройку уже на готовом фундаменте.

К двум провинциальным Карфагенским соборам 251 года непосредственно примыкают, и своим авторитетом как бы их восполняют и скрепляют, и еще два больших, областных собора, составлявшихся для решения тех же самых задач (lapsi и новацианская схизма): это – большой западный собор, происходивший в Риме, при епископе Корнелии, осенью 251 года и большой – восточный, относительно места и времени которого у нас нет точных сведений, хотя с значительной дозой уверенности и можно полагать, что он имел место в Антиохии, в конце того же 251 года или, вернее, в начале следующего 252 года.

Историческое существование этих соборов, засвидетельствовано веско и определенно, такими солидными авторитетами, как епископ Киприан, Евсевий и блаженный Иероним. В особенности, ясна и тверда традиция о первом, западно-римском соборе. О нем, прежде всего, неоднократно упоминается в письмах епископа Киприана. Так, в хорошо уже известном нам письме к епископу Антониану, написанном, как мы знаем,¹⁰⁷⁶ в конце 251 года, имеются относительно данного собора следующие строки: «и если бы число епископов показалось тебе недостаточным; то знай, что мы писали об этом деле в Рим, к товарищу нашему Корнелию, который и сам, после того, как имел собор со многими соепископами, согласился в одном и том же с нами решении, основанном на равной строгости и спасительной умеренности».¹⁰⁷⁷ Факт такого полного единомыслия Римского собора с Карфагенским по вопросу о lapsi Киприан отмечает и еще раз, в письме к испанской церкви: «прежде (pridem) еще товарищ наш Корнелий, священник миролюбивый и праведный, по удостоению Божию почтенный даже мученичеством, вместе с нами и всеми вообще (nobiscum et cum omnibus omnino episcopis), поставленными повсюду епископами, определил (decreuerit, технический термин для соборных решений) – допускать подобных людей к принесению покаяния (речь идет о двух павших испанских епископах – Василиде и Марциале), но с запрещением поступать им в клир и носить священнический сан».¹⁰⁷⁸ Наконец, аналогичное упоминание о Корнелии и его соборе делается Киприаном и в письме к папе Стефану, по поводу епископа Маркиана арелатского: «нужно поддержать славное имя наших предшественников, блаженных мучеников Корнелия и Луция... А они, исполненные Духа Божия... определили (decreuerunt) и в писаниях своих изъяснили, что падшим надлежит давать мир и не отказывать им в плодах общения и мира».¹⁰⁷⁹

Вторым, еще более определенным, свидетелем римского собора при епископе Корнелии выступает церковный историк Евсевий, который говорит об этом в следующих, не допускающих сомнений, выражениях: «по этому случаю (то есть, по поводу «новациан») в Риме созван был великий (курсив наш) собор, из шестидесяти епископов; а пресвитеров и диаконов на нём было ещё более. Кроме того, областные пастыри рассуждали и отдельно, каждый в своей епархии, что надобно делать, – и наконец, постановлено для всех правило...»¹⁰⁸⁰ – это, именно, уже известные нам каноны об отлучении новациан и о покаянной дисциплине для lapsi. Каноны римского собора, как видно из дальнейшего повествования Евсевия, были изложены в особом соборном свитке или послании, рассылавшемся по главным представителям церквей Востока и Запада: из восточных адресатов, например, определённо назван антиохийский епископ Фабмй, а из западных – карфагенский епископ Киприан.¹⁰⁸¹

Впрочем, так как Киприан был ближайшим соседом римского епископа и находился в курсе всех перипетий новацианской борьбы, то Корнелий осведомлял его кратко, быть может, послав ему только самые акты римского собора. Другое дело епископ Фабиан: он и гораздо дальше отстоял от Рима, а потому хуже был осведомлен о том, что в нем происходило, а главное – значительно больше доверял и даже симпатизировал Новациану, которого считал за серьезного мыслителя и выдающегося аскет.¹⁰⁸² Потому-то и Корнелий соборное постановление, отсылаемое Фабию, счел нужным сопроводить особым обширным письмом, в котором он не щадит красок, чтобы очернить своего противника – Новациана, как о том можно судить по приведенным у Евсевия характерным выдержкам из этого письма. Но наше внимание останавливают на себе не эти подлинные полемические выписки из письма Корнелия, а то заключение, которое делает к ним Евсевий, говоря: «в конце же своего послания Корнелий излагает список тех епископов, которые приходили в Рим и осудили безумие Новата; здесь он означает и имена их, и то, над какой епархией каждый из них начальствовал; упоминает также об епископах, не приходивших в Рим, но подтвердивших мнение прочих своими грамотами, причем равным образом означает их имена и названия тех городов, откуда грамоты были присланы».¹⁰⁸³

Третьим источником наших сведений о Римском соборе, бывшем при епископе Корнелии, является блаженный Иероним, который в LXVI гл. книги «о знаменитых мужах» заносит относительно сего следующее: «Корнелий, епископ римский, к которому есть восемь посланий Киприана, написал послание к Фабию, епископу антиохийской церкви, о соборах Римском, Италийском и Африканском; другое послание о Новациане и о падших; третье послание о деяниях собора (de gestis synodi); четвертое послание к тому же Фабию, весьма обширное и заключающее в себе опровержение и анафему новацианской ереси; он управлял церковью два года при императорах Галле и Волузиане и когда увенчался мученичеством за Христа, то ему последовал Луций».¹⁰⁸⁴ К сожалению, запись блаженного Иеронима не отличается желательной точностью и нуждается в комментариях. Так, например, он различает целых три собора: римский, италийский и африканский, и указывает не больше, ни меньше, как четыре послания епископа Корнелия к епископу Фабию антиохийскому. Но нетрудно видеть, что речь о трех, будто бы совершенно различных соборах, в сущности, как отметил еще Routh,¹⁰⁸⁵ есть дурно понятная и превратно истолкованная заметка Евсевия, в которой говорится «о делах римского собора и об образе мыслей всех в Италии, Африке и тамошних областях».¹⁰⁸⁶ У Евсевия провинция Африка, очевидно – синоним Карфагенского собора, а, следовательно, и Италия – сино-ним Римского собора. Значит, в сущности, имеются в виду два больших провинциальных собора – Карфагенский и Римский. Блаженный Иероним из упоминания о провинции Италии вывел еще существование и третьего, какого-то «Италийского» собора. Приблизительно то же получилось и с грамотами Корнелия к Фабию. Из текста Евсевия определенно можно выводить существование только двух таких грамот: одной – об определениях собора (вероятно, Римского 251 года), другой – о поступках Новата. Но так как Евсевий говорит об этом дважды и каждый раз с некоторыми вариациями, то блаженный Иероним и предположил существование четырех особых грамот. Но, во всяком случае, и блаженный Иероним лишний раз подтвердил, что при епископе Корнелии в Риме состоялся важный собор и этот собор явился выражением общего голоса италийских церквей, прозвучавшего вполне согласно с таким же голосом церквей африканских.

Спутанная, или, по меньшей мере, недостаточно ясная и отчетливая речь Иеронима о соборах при папе Корнелии нашла себе соответственный отголосок и в известном сборнике Mansi, который различает два римских собора при Корнелии (один по делу падших, другой для осуждения Новациана) и еще один италийский собор.¹⁰⁸⁷ Искусственность такого дробления и произвольность его основания (перетолкование слов Евсевия и Иеронима) слишком очевидны из самого текста Mansi, чтобы нужно было об этом говорить. Да это, впрочем, прекрасно, сознает и сам издатель рассматриваемого сборника, который, хотя и под строкой, но все же делает очень ценное примечание, говоря, что «автор, следуя Баронию, на два собора делит один – именно, происходивший в Риме при папе Корнелие, в октябре месяце 251 года, на котором были приняты и утверждены правила о падших и вместе Новациан с своими последователями был предан отлучению. Не иное что представляет из себя и Италийский собор блаженного Иеронима, ибо всего менее возможно допустить отсутствие на Римском соборе Корнелия тех италийских епископов, на мнении которых собор и основал свое решение; отсюда одно и то же называет Иероним Римским и Италийским собором».¹⁰⁸⁸ Признаемся, это небольшое подстрочное примечание Mansi гораздо ценнее всех, почти двух страниц его текста, где он ошибочно говорит о нескольких римских соборах при Корнелии. Приведенное же примечание совершенно правильно устанавливает всего лишь один собор при епископе Корнелии, именно, в Риме, осенью 251 года.

Установке более точной хронологии означенного римского собора, помогает, главным образом, уже известное нам письмо Киприана к епископу Антониану, в котором Киприан делает вполне определенное указание на Римский собор, именно на факт его полного согласия с весенним карфагенским собором (251 года). Отсюда, несомненно, что Римский собор был, во всяком случае, после Карфагенского, так как иначе немыслимо было? бы говорить о признании и одобрении того, чего еще не существовало. Не менее ясно, также и то, что ко времени написания Киприаном письма к Антониану успел уже закончиться и Римский собор, без чего, конечно, была бы невозможна и самая ссылка на него. А так как письмо к Антониану, как мы знаем, было написано в конце октября, или в начале ноября 251 года, то, следовательно, к этому времени Римский собор должен был уже закончиться. Таким образом, границы того периода, которыми мы располагаем для помещения данного собора, самое большее, могут быть раздвинуты с начала июля по конец октября. июль и август месяцы, как самые жаркие в Риме и неудобные для съезда и занятия членов собора, следует отсюда исключить. Остается, таким образом, промежуток лишь 1, 5–2 месяца, который и позволительно отвести под заседания Римского собора. В виду этого, приобретает полную убедительность догадка Nelke, что осенние соборы 251 года начались и в Карфагене и Риме приблизительно одновременно, именно, 1 сентября.¹⁰⁸⁹

Не представляет особенного труда и ответ на вопросы – что же делал римский собор 251 года и какие постановления он вынес? – так как достаточный материал для них мы находим уже в вышеприведенных выдержках из сочинений Киприана и Евсевия.¹⁰⁹⁰ По крайней мере, Mansi, верный обычной своей тактике, именно, из них компанует весь свой рассказ об истории данного собора.¹⁰⁹¹ Судя по этим выдержкам, Римский собор 251 года почти всецело шел, так сказать, по следам весеннего Карфагенского собора того же года и подтверждал его постановления. В центре всех соборных рассуждений, как это особенно ясно из писем Киприана, стоял больной вопрос времени – дело падших, получившее тождественное с карфагенским разрешение, «основанное на такой же строгости и спасительной умеренности».¹⁰⁹² В качестве живой иллюстрации такого мудрого решения, Киприан приводит дело падшего епископа Трофима, который, вместе со своей паствой (и именно, главным образом за её любовь и ревность к нему) был обратно принят в ограду церкви, хотя и с потерей прежнего епископского сана, в звании лишь простого мирянина. «Итак, по рассуждении там, (т.е. на римском соборе при Корнелии) со многими товарищами (очевидно, епископами – членами этого собора), был принят Трофим, которого оправдывало возвращение братий и восстановление спасения многих. Впрочем, он принят в общение, как мирянин (ut laicus communicet), а не так, как передано тебе в письмах злых людей, то есть – будто он незаконно занимает место священника (locum sacerdotii usurpet).¹⁰⁹³ На факт такого, именно, соборного постановления относительно падших клириков Киприан ссылается и еще раз, по аналогичному делу павших испанских епископов – Василида и Марциала. Здесь Киприан справедливость своего решения по делу названных епископов мотивирует также и ссылкой на собор при Корнелии, который «определил допускать подобных людей к принесению покаяния, но с запрещением поступать им в клир и носить священнический сан (ab ordinatione autem cleri adque sacerdotali honore prohiberi).¹⁰⁹⁴ В полном согласии с Киприаном говорит о постановлениях Римского собора при Корнелии и церковный историк Евсевий, писавший обо всём этом по подлинным письмам Корнелия, а быть может даже и по самым актам данного собора. У Евсевия мы читаем буквально следующее: «наконец, постановлено для всех правило (δόγμα παρίσταται τοῖς πᾶσιν): Новата (читай «Новациана») и других, вместе с ним превозносящихся (разумеется превозношение своей святостью и чистотой = новацианский кафаризм) и решившихся одобрять братоненавистную и бесчеловечную мысль его (имеется в виду новацианское отрицание всякого приёма lapsi) – считать отлучёнными от церкви (ἐν ἀλλοτρίοις τῆς ἐκκλησίας ἡγεῖσθαι). Напротив, братьев, по несчастью падших, исцелять и врачевать средствами покаяния (ἰᾶσθαι καὶ θεραπεύειν τοῖς τῆς μετανοίας φαρμάκοις)».¹⁰⁹⁵ Таким образом, анализируя краткое, но ясное свидетельство Евсевия, мы получаем, что постановление или канон (у Евсевия употреблён ещё термин δόγμα, а не κανών, что показывает на не выработанность у него технической терминологии) Римского собора при Корнелии касался, в сущности, лишь одного вопроса – именно санкции более снисходительной практики относительно lapsi и установки для них различных степеней покаянной дисциплины, то есть того же самого, что было разработано и на предшествующем Карфагенском соборе (весной 251 года).

Попутно с этим главным положительным каноном Римский собор вынес и другой – отрицательный, осуждавший горделивую и жестокую практику новациан. Впрочем, осуждение новацианства было, так сказать, производным делом собора, прямым логическим выводом из принятого им решения по делу lapsi. Собор, по-видимому, не спускался до личной распри Корнелия с Новацианом и не исследовал начавшейся там епископской схизмы. По крайней мере, на подобное заключение уполномачивает нас Евсевий, который ясно различает соборное послание Корнелия к Фабию от его личного письма к нему же с характеристикой Новациана: «к этим посланиям присоединено одно послание Корнелия об определениях собора (περὶ τῶν κατὰ τὴν σύνοδον ἀρεσάντων) и опять особое (καὶ πάλιν ἑτέρα) о поступках Новата».¹⁰⁹⁶ Однако молчание Римского собора о самой личности Новациана ещё отнюдь не может быть истолковано в каком-либо благоприятном для него смысле. Совершенно напротив, Римский собор ясно и определённо осудил Новациана, когда категорически отверг его тактику в деле падших. А так как именно эта тактика и являлась тем знаменем раздора, которым прикрывались и личные вожделения обиженного честолюбца, то eo ipso Новациан проигрывал всё своё дело: протест его терял всякую почву, а позиция его достойного обличителя – епископа Корнелия, окончательно упрочивалась. Понятно, что никакого специального осуждения Новациана после всего этого ещё и не требовалось, по крайней мере для римской церкви, которая, по-видимому, меньше всех других сомневалась в законности своего избранника – Корнелия и никогда не питала особенных симпатий к Новациану.

Наиболее серьёзное внимание историка соборов останавливают на себе весьма ценные, но несколько как бы противоречивые, или во всяком случае недостаточно согласованные, показания двух главных источников – Киприана и Евсевия – о составе рассматриваемого Римского собора. Именно, в то время как Киприан в качестве членов данного собора усиленно подчёркивает одних лишь епископов, Евсевий, определённо устанавливая самую цифру этих епископов, говорит ещё и о немалом количестве присутствовавших на соборе пресвитеров и диаконов.¹⁰⁹⁷ Правда, полного противоречия здесь еще нет, так как умолчание Киприана о пресвитерах и диаконах отнюдь не равносильно отрицанию их присутствия на соборе; равно как и простое упоминание о них у Евсевия еще не служит ручательством их активной роли на соборе, аналогичной с ролью более выразительно подчеркнутых 60-ти епископов. Но некоторая разница, несомненно, здесь чувствуется и она нуждается в разъяснении.

Едва ли бы, однако, справедливо было объяснять эту разницу ошибкой или тенденцией кого-либо из двух вышеназванных авторов, так как оба они пользуются заслуженным авторитетом осведомленных и объективных историков. Всего менее приложим подобный упрек к Киприану – современнику и главному деятелю той эпохи, да к тому же сделавшему свое указание на состав римского собора не случайно и мимоходом, а намеренно и специально, в качестве особо веского аргумента. Исключается такая догадка и относительно Евсевия, который писал эту главу на основании самых достоверных источников – подлинных писем Корнелия, почему и проявляет в ней чисто документальную точность и осведомленность, как это видно, например, хотя бы из вопроса о числе епископов, о чем Киприан говорит лишь в общей форме (numerus episcoporum). Поэтому самой лучшей, на наш взгляд, является та гипотеза, согласно которой разница в известиях двух историков не столько зависела от них самих, сколько отразила на себе фактическое различие в положении двух соборных групп – епископской и остального клира. Очевидно, душой собора, его главной составной частью и его активной, определяющей группой был епископат. Вот почему только об епископате говорит Киприан, и его же более выразительно и определенно отмечает Евсевий. Другая же составная часть собора, пресвитеры и диаконы, хотя численно здесь и превышала собой первую, т.е. епископскую группу, но по своему значению и своей соборной роли, очевидно, стояла позади неё и была, так сказать, менее заметна.¹⁰⁹⁸ Вот, почему Киприан даже вовсе обошел ее молчанием, а Евсевий, если и упомянул о ней, то в самой общей, в сущности, довольно мало говорящей форме.

Сопоставляя, далее, вышеуказанные свидетельства Киприана и Евсевия с соответствующими им параллелями из предыдущей и последующей соборной практики, мы можем и еще ближе подойти к вопросу о составе и объеме Римского осеннего собора 251 года. Так, цифра 60-ти епископов, определенно указанная Евсевием, при сопоставлении её с 16-ью епископами, участвовавшими при выборах Корнелия,¹⁰⁹⁹ (происходивших в том же Риме, всего лишь несколькими месяцами раньше), наводит на основательную догадку, что осенний Римский собор был не малым, местным, а большим, областным собором. По всей вероятности, кроме ближайших, соседних с Римом местечек и городов, на собор этот прибыли епископы и всех, вообще, городов провинции «Италии», откуда совершенно естественным становится наименование данного собора также и «Италийским», встречаемое у блаженного Иеронима.¹¹⁰⁰ Да областной характер данного собора косвенно подтверждается и Евсевием – именно, его заметкой, что «кроме того (т.е. кроме римского собора) областные пастыри (курсив наш) рассуждали и отдельно)».¹¹⁰¹ Если данной заметкой Евсевий устанавливает наличность нескольких «местных» соборов, кроме Римского, то, разумеется, Римскому собору, как собору метрополя всей обширной провинции, по праву будет принадлежать эпитет «областного». После слова «областного» сделать следующую вставку: «Да, наконец Евсевий прямо так и называет этот собор «большим» (συνόδου μεγίστης VI, 43, i. 612), чем категорически исключается гипотеза «малого», т.е. местного собора. Итак, у нас на лицо все данные для того, чтобы смотреть на Римский собор при Корнелии, как на большой областной собор, на котором участвовал весь наличный епископат италийских церквей, быть может, даже, усиленный и епископами соседних с Италией испанских и галльских церквей, некоторые следы чего можно видеть в письмах Киприана по делу испанской и галльской церквей.¹¹⁰²

В частности, проф. Ad. Harnack, отправляясь от указанной Евсевием цифры 60-ти епископов Римского собора 251 года, и присоединяя к ней некоторое количество епископов, сторонников Новациана, а также известный процент их на собор не явившихся, пытается таким путем определить даже общее число италийских епископов в половине третьего века и полагает что число это было близко к цифре 100 епископов.¹¹⁰³ Напомним также и сказанное нами выше, в обзоре пасхальных соборов, что в церковно-административном смысле вся Италия представляла тогда собою еще одну, нераздельную провинцию, с метрополем в Риме;¹¹⁰⁴ и тогда наименование Римского собора еще и Италийским, встречаемое, например, у блаженного Иеронима, получает свой достаточный raison d’etre.

Труднее всего, собственно говоря, точно определить, кто были те пресвитеры и диаконы, о которых, как даже о преобладающих в числе над епископами, говорит Евсевий? Являлись ли они выборными представителями от различных церквей, присланными на собор вместе с епископами? Или они были лишь только помощниками епископов, их, так сказать, личными секретарями, захваченными епископами вместе с собою на собор? Или же, наконец, они представляли из себя членов клира одной только церкви, именно, местной церкви метрополя, т.е. Рима, где происходил и самый собор? Первое предположение не имеет за себя ровно ничего – не только в смысле фактических данных, но даже и в смысле теоретической возможности: последняя исключается епископальным строем современных той эпохе церковных приходов (исключительно еще городских, возглавляемых епископами) и выборным характером самого епископата, делавшим более или менее излишними всякие иные выборные представительства от местных церквей.¹¹⁰⁵ Второе предположение оказывается, сравнительно, уже более приемлемым, так как в подтверждение его можно привести целый ряд исторических примеров, частью из предыдущей, а главное из последующей истории соборов: назовем хотя бы знаменитого Оригена, сначала, мирянина, а затем пресвитера, выступавшего в роли эксперта на соборе в Бостре, или диакона Афанасия, прибывшего вместе с престарелым своим епископом Александром на собор в Никее против Ария. Да и теоретически вполне естественно и даже необходимо, что некоторые епископы, в особенности, более немощные или менее образованные, отъезжая на собор, захватывали с собой ближайших сотрудников и помощников из состава своего клира, которые и находились при них на соборе, как бы в качестве их личных секретарей.¹¹⁰⁶ Вполне допустимо, что некоторые из этих епископских секретарей, отличавшиеся широкой эрудицией или искусством в спорах, обращали на себя общее внимание членов собора, выдвигались и приобретали на нем особое значение и вес. Но даже и в таких случаях их голос имел лишь чисто моральный вес, точнее – он нес служебное значение (подобно мнению экспертов), а не получал равного с голосами епископов, канонического авторитета. По крайней мере, о последнем мы не имеем никаких положительных исторических свидетельств; а то, что нам достоверно известно о древне-церковном строе и составе соборов, скорей, даже вовсе исключает подобное предположение.

Но всего более оправдывается и подтверждается фактами третья гипотеза – о присутствии на соборе клира местной римской церкви. Действительно, все сколько-нибудь известные исторические сведения о составе древне-церковных соборов, начиная еще с их прототипа – иерусалимского Апостольского собора, согласно свидетельствуют о том, что церковная община метрополя, где обычно происходил большой областный собор, не стояла от него в дали, а наоборот, живо интересовалась ходом соборных заседаний и принимала на них самое деятельное участие. В особенности, должно заметить это относительно клира местной церкви, который, очевидно, в силу своего иерархического положения, стоял ближе к собору и проявлял большую заинтересованность ходом его работ. В подтверждение этого тезиса, К. Schwartz ссылается, например, на следующее место из 59-го (47-го) письма Киприана к епископу Корнелию: «но если число тех, которые в прошлый год судили их (лжеепископа Фортуната и его приверженцев), соединить с пресвитерами и диаконами; то при суде и расследовании было тогда больше, чем сколько по-видимому, находится их теперь в союзе с Фортунатом».¹¹⁰⁷ Здесь, в рядах активных участников следствия и суда над раскольниками (judicio et cognitione) определенно названы и члены карфагенского клира – его пресвитеры и диаконы, и притом не только, как лишь присутствовавшие, но вместе и как энергично действовавшие члены собора (252 года).

А вот о «верном народе» и его участии на Римском корнелиевом соборе у Евсевия совсем нет никакого, даже хотя бы косвенного упоминания. Что-ж это значит? Не указывает ли на то, что «верные миряне» (laici stantes) не имели в Риме того голоса, каким они располагали в Карфагене? Разумеется, нет ни основания, ни надобности в столь крайнем и не мотивированном предположении. Совершенно достаточно будет ограничиться в данном случае объяснением Funk’а¹¹⁰⁸ и Sohm’а,¹¹⁰⁹ что клир видных церковных общин с половины III века приобретает особенный авторитет в глазах всей своей общины и начинает трактоваться, в качестве её представителя и защитника её интересов. В частности, клир римской церкви, с таким достоинством и честью управлявший делами общины в трудный для неё период междуепископства, больше, чем еще какой-либо, заслужил эту общенародную любовь, так что с полным основанием и правом мог трактоваться как бы представителем всей общины. Одним словом, в понятии римского «клира» implicite мыслилась вся местно-церковная община, а, следовательно, и её «верные миряне».

Состав Римского собора заслуживает того, чтобы на нем остановиться и извлечь из него соответствующие выводы. О чем он свидетельствует? Да все о том же, уже хорошо известном нам факте, что древняя церковь, нисколько не пыталась замкнуть своих соборов строго епископским кругом, а охотно допускала на них не только прочих клириков (пресвитеров, диаконов), но и простых мирян. Очевидно, никаких принципиальных соображений о том, что только одни епископы правомочны вершить дела церкви, тогда еще не существовало: древняя церковь признавала весьма полезным и безусловно необходимым для дела выслушать также голос клириков и получить одобрение народа, как это мы уже много раз видели и еще не раз увидим. Существует даже полное основание предполагать, что в принципе древняя церковь смотрела на свои соборы, как на собрание всех верующих.¹¹¹⁰ И только лишь чисто физические препятствия – невозможность собрать всех и немыслимость вести в таком огромном собрании правильно упорядоченные прения – заставляли ограничивать объем соборов известным, организованным минимумом, именно, представительством глав отдельных церковных общин, т.е. их епископов, которые, наряду с высшими иерархическими полномочиями, (как специальные органы – провозвестники воли Бога), соединяли в своем лице и достоинство лучших избранников общины, в силу выборного характера самой их должности. Но там, где указанных препятствий не существовало, т.е. где церковная община могла удобно и легко собраться, и где она не была особенно громоздка, она являлась на собор in corpore, или, по крайней мере, в том количестве, которое определялось числом всех желающих из состава её клира и её верного народа.

Заканчивая свою речь о составе Римского собора 251 года, попытаемся более точно ответить на вопрос, как велика могла быть группа римских клириков, присутствовавшая на этом соборе? По данному вопросу мы имеем одно, совершенно случайное, но достаточно определенное, фактическое показание: разумеем приведенную Евсевием цитату из письма римского епископа Корнелия к антиохийскому епископу Фабиану о составе тогдашнего римского клира. Полемизируя с Новацианом, дерзко покусившимся на единство и мир римской церкви, Корнелий, между прочим, пишет: «тот защитник Евангелия видно не знал, что в церкви кафолической (разумеется, именно, римская) надлежит быть одному епископу; но он знал (да и как не знать?), что в ней находится сорок шесть пресвитеров, семь диаконов, семь иподиаконов, сорок два прислужника (ἀκολούθους), пятьдесят два человека заклинателей (ἐξορκιστάς), чтецов (ἀναγνώστας) и привратников (ἅμα πυλωροῖς) и более тысячи пятисот вдов и неимущих, которых всех питает благодать и человеколюбие Господа».¹¹¹¹ Даже если мы присутствовавших на соборе членов римского клира строго ограничим только пресвитерами и диаконами (так как текст определённо называет лишь одних их),¹¹¹² то и тогда получим цифру в 60 человек (46 пресвитеров + 7 диаконов + 7 иподиаконов), то есть совершенно равную указанному Евсевием числу епископов этого собора. Но так как у самого же Евсевия подобное равенство нарушается в сторону представительства от пресвитеров и диаконов, то для объяснения этого приходится допустить что-либо одно из двух: или – что, кроме пресвитеров и диаконов римской церкви, на соборе присутствовали и другие низшие клирики (общее число которых по письму Корнелия превышало цифру 150-ти), или – что кроме местных клириков, в состав указанной цифры включены и высшие клирики, привезенные чужими епископами.¹¹¹³

В заключение всей нашей речи о Римском корнелиевом соборе, еще раз повторяем, что постановления собора были изложены в форме особого соборного послания и что к посланию этому был приложен поименный перечень, или список (κατάλογον) всех участвовавших на соборе епископов, с точным обозначением их кафедр. Причем, основываясь на предыдущих и последующих аналогиях,¹¹¹⁴ вполне естественно предположить, что такой список состоял из собственноручных их подписей. Такие же солидарные подписи были собраны и от тех италийских епископов, которые лично на соборе не присутствовали, но которые свое согласие с его постановлениями выразили позднее особыми письмами, что также было в обычае соборной практики того времени. С подлинного соборного свитка были сняты копии, и они разосланы по главам всех церковных областей; по крайней мере, мы располагаем точными сведениями о том, что они копии с определений Римского корнелиева собора 251 года имелись у Фабия антиохийского, Киприана карфагенского и Дионисия александрийского.¹¹¹⁵

Наша речь о другом соборе – неизвестном восточном, собиравшемся по тому же самому поводу и около того же времени – будет гораздо короче. Западные карфагенско-римские соборы по делу падших и расколу Новациана имели свой аналогичный отголосок и на Востоке. К сожалению, все достоверные сведения об этом последнем соборе ограничиваются лишь следующей краткой выдержкой Евсевия из письма Дионисия александрийского к Корнелию римскому: «в этом послании он (Дионисий) извещает Корнелия, что епископ Тарса и Киликии Елен, вместе с прочими, епископ каппадокийский Фирмилиан и палестинский Феоктист приглашают его на собор в Антиохию, где некоторые решились поддерживать раскол Новата».¹¹¹⁶ Мы не знаем точно даже и того, состоялся ли этот собор и, если состоялся, то какое решение он принял? Впрочем, находчивый коллекционер соборных фрагментов – Mansi и здесь пытается прийти нам на помощь: он уверяет, что собор этот, действительно, существовал и происходил именно в Антиохии, в 252 году),¹¹¹⁷ при вступлении на антиохийскую кафедру епископа Димитриана, преемника Фабия, причем он остроумно выискивает у Евсевия даже и определение данного собора – это фрагмент из письма Дионисия александрийского к Дионисию римскому следующего содержания: «мы по справедливости отвращаемся от Новациана, который разделил церковь и увлек некоторых братий к нечестию и хуле, ввел негодное учение о Боге и на преблагого Господа нашего Иисуса Христа клевещет, как на не милосердого; также отвергает святое крещение, извращает предшествующую ему веру и исповедание, и совершенно изгоняет из братий Святого Духа, чтобы не оставалось и надежды на Его пребывание или возвращение в них».¹¹¹⁸ Действительно, все содержание приведенного отрывка, в особенности, самый его характер и тон, как нельзя больше походят на формулу соборного определения. А то обстоятельство, что фрагмент этот даже выделен в особую главу у Евсевия, дает новое подкрепление названной гипотезе.¹¹¹⁹ Ad. Harnack в одном из своих раннейших сочинений указал и вероятный повод для созыва антиохийского собора – это смерть епископа Фабия антиохийского и попытка собравшихся восточных епископов воспользоваться выборами его преемника, как удобным поводом для того, чтобы отвлечь антиохийскую церковь от новацианства к которому она была настроена сочувственно, благодаря предшествовавшему епископу Фабию.¹¹²⁰ Факт «большего восточного собора в Антиохии», на котором одержала победу антиновацианская партия, признается Harnack’ом и в одной из поздейших специальных его работ о новацианстве.¹¹²¹

Но даже и независимо от того, состоялся ли антиохийский собор 252–253 годов или нет и какие решения он принял? – нам, в интересах истории организации и развития соборного института, важен тот объем и характер собора пусть хотя бы только и предполагавшегося – с какими он выступает в случайной заметке видного современника этого собора – епископа Дионисия александрийского. Здесь особенно важны для нас две черты, из которых одна имеет отношение к составу собора, другая – к его объему. Что касается первого, т.е. состава, то он, судя по заметке Дионисия ал., был епископским.¹¹²² Причем, весьма характерна та деталь, что представительство епископов, несомненно, носило следы уже известной организованности, именно – объединения в церковные провинции, или области. Это яснее всего из отметки Дионисия относительно Елена, епископа г. Тарса – церковно-гражданского метрополя провинции Киликии, – что он собирался прибыть на собор, вместе с прочими (καὶ τῶν λοιπῶν), т.е. очевидно, с прочими епископами его провинции, находившимися в его церковно-административной юрисдикции. Отсюда следует, что церковно-провинциальное деление церкви, или её митрополичье областная система к половине третьего века уже достаточно определилась и на востоке. По вопросу же об объеме соборов мы лишний раз убеждаемся, что к тому времени восток мог практиковать у себя и такие большие соборы, на которых объединялись представители нескольких провинциальных округов, в данном примере, целых трех, хотя и смежных, но все же значительно раскинувшихся округов – Киликии, Сирии-Цолэ и Палестины.

Хотя подлинных актов этого собора до нас и не дошло, однако существование его заверено достаточно ясно и определенно, благодаря целому ряду писем Киприана, из которых одни непосредственно предшествуют собору, другие – вскоре за ним следуют.

В ряду первых т.е. предшествовавших собору писем мы, прежде всего, должны отметить ответное письмо Киприана «к Фортунату и другим его товарищам о не выдержавших мучений».¹¹²³ Основное содержание этого памятника таково. На хиротонии епископа к церкви африканского города Капса¹¹²⁴ один из епископов – некто Суперий поставил на разрешение своих коллег, недоуменный вопрос, как поступить ему с тремя падшими членами его церкви – Нином, Климентианом и Флором, – которые, хотя и принесли языческие жертвы, но сделали это по крайней необходимости, лишь уступая силе, после продолжительного исповедничества и невыносимых пыток; да и после этого, вот уже в течение трех лет они с глубокой скорбью и обильными слезами оплакивают свое вынужденное падение? А затруднение здесь состояло в том, что по силе канонов предшествующего карфагенского собора (весеннего 251 года) обратному приему в церковь подлежали только одни, так называемые, libellatici, т.е. давшие лишь чисто фиктивную подпись об отречении от христианства, фактически же нисколько ему не изменявшие. Таких, как мы видели, решено было допускать к обратному приему в церковь, если они ходатайствовали о том и, если это их ходатайство подкреплялось одобрением народа и получало утверждение епископа.¹¹²⁵ Но относительно другого класса – более тяжко падших, так называемых sacra или acta facientes, т.е. лиц фактически осквернивших себя языческим жертвоприношением (turificati, воскурявшие фимиам, sacrificati – приносившие идольские жертвы), на том же соборе было определенно постановлено, что они, при жизни, обратному приему в церковь не подлежат, и могут быть допущены к примирению с церковью лишь при наступлении последнего, предсмертного часа, да и то под условием глубокого сокрушения в своей вине за всю предыдущую жизнь.¹¹²⁶ Следовательно, случай с тремя вышеуказанными христианами, очевидно, не подходил под понятие прощаемой вины падших, так как они были не libellatici, но acta facinetes. Однако он, строго говоря, не вполне подпадал и под понятие не прощаемых lapsi, так как тут на лицо были исключительные, смягчающие вину обстоятельства. А главным постановлением Карфагенского собора 251 года было требование – индивидуализировать каждый частный случай падения и строгость наказания соразмерять со степенью личной ответственности.¹¹²⁷ Становясь на такую принципиально-психологическую точку зрения, епископы, собравшиеся в Капсе, склонялись, очевидно, больше к снисходительной тактике относительно трех вышеназванных христиан. Но в то же время их сильно смущал и категорический тон соборного запрещения – принимать какие-либо иные категории lapsi, кроме libellatici. Ища выхода из указанного затруднения, шесть епископов капсийского избирательного собора и написали письмо к Киприану, прося, во-первых, высказаться его самого, а во-вторых – предложить данный недоуменный случай на разрешение ближайшего, очередного карфагенского собора.

Киприан удовлетворил полностью своих адресатов-коллег: в ответном письме к ним он высказал и свой собственный взгляд, вполне совпадавший со снисходительным мнением капсийцев, и дал обещание поставить предложенный вопрос на обсуждение собора. Заключительные строки киприанова письма, как имеющие ближайшее отношение к рассматриваемому нами собору, позволим себе привести здесь полностью: «так как вы писали, чтобы я полнее рассудил об этом со многими товарищами (cum pluribus collegis), и такой предмет в самом деле требует лучшего и обстоятельнейшего совещания и соглашения многих (multorum conlatione consilium): а.теперь, в первые праздничные дни Пасхи, почти все остаются дома с братьями; то когда они совершат между своими праздничные торжества и станут приходить ко мне, я полнее побеседую об этом с каждым, чтобы касательно того, о чем вы советуетесь, установилось у нас твердое мнение (firma sententia), взвешенное обсуждением многих священников (multorum sacerdotum consilio ponderata)».¹¹²⁸

Вторым, и по существу дела, главным источником исследуемого нами собора является письмо Киприана «к Корнелию о даровании мира падшим».¹¹²⁹ Письмо это начинается с поименного перечня 42 епископов, очевидно, присутствовавших на соборе, и содержит в себе довольно подробно мотивированный новый канон церкви по делу «падших»; почему на него и смотрят, если не как на копию соборного послания, то, по меньшей мере, как на его ближайший отголосок.¹¹³⁰ По прозрачной ясности своей конструкции, по силе и убедительности своей логической аргументации, по глубине проникающего его истинно-церковного духа, наконец, по степени внимания его к живым запросам и нуждам времени и искусству должным образом на них отзываться – письмо это представляет высокий образец развитого церковно-канонического творчества и смело, может быть рекомендовано, в качестве достойного примера для подражания и в наши дни.

Со стороны своего содержания, настоящее письмо тесно примыкает к предыдущему, отличаясь от него только большей широтой и принципиальной обоснованностью в постановке вопроса. Вместо частного случая – о трех, заслуживавших снисхождения падших, речь идет обо всех падших, вообще, по отношению к которым рекомендуется ослабить прежнюю, крайне суровую дисциплину. Нисколько не порицая такой дисциплины, находя, ее даже вполне справедливой и целесообразной, по существу, так как против серьезной болезни она предлагала и соответствующее ей лекарство, новый собор, тем не менее, полагает, что суровая дисциплина хороша и полезна лишь для мирного времени, когда ее можно практиковать без всяких опасений. Но она менее пригодна для военного времени, для периода воздвигаемой на Христову церковь жестокой брани, т.е. гонения, когда каждый христианин, а в том числе и падший, совершенно неожиданно для себя, может очутиться пред лицом смерти. Посылая воина на битву, снаряжают его необходимым оружием и продовольствием. А так как для христианина его крепким забралом и его главной пищей служит евхаристия, то, разумеется, нельзя посылать его на духовную брань, предварительно не снабдив его сим спасительным средством. Потому, если мы хотим, чтобы и «падшие» явили себя доблестными воинами Христа в предстоящей всем нам брани – а истинные христиане не могут этого не желать – то мы должны допустить к евхаристии и их т.е. тем самым принять их в полное церковное общение с собою. В противном случае, пишет Киприан, «как мы сделаем их способными испить мученическую чашу, если прежде не допустим их в церкви, по праву общения, к питию чаши Господней».¹¹³¹ Напрасно, разъясняет дальше Киприан, некоторые ригористы хотят обвинить нас в излишней снисходительности и безрассудной слабости. Ничего подобного на самом деле нет, так как мы остаемся по-прежнему верны тому взгляду, что прощение должно быть даровано не всем падшим, а только тем, кто его заслужил: «должна быть разница, возлюбленный брат, между теми, которые отпали от церкви, и, обратившись снова к веку... живут по язычески, или, приставши к еретикам, каждодневно поднимают отцеубийственное оружие против церкви, и между теми, которые не удаляясь от церковного порога и непрестанно со слезами вымаливая себе божественное и отеческое утешение, показывают теперь готовность к сражению, хотят твердо стоять и сражаться за имя своего Господа и за свое спасение».¹¹³² Разумеется, церковный мир должен быть дарован только этой последней группе lapsi. Опасение, что даже и среди этой группы не все окажутся достойными такой милости, а некоторые только лицемерно воспользуются ею, чтобы снова проникнуть в ограду церкви, также не должно останавливать нас. Ведь мы – не всеведущи, и таковых лицемеров пусть судит сердцеведец Бог. Для нас же «злые не должны являться препятствием для добрых; наоборот, они сами должны получать помощь от добрых... Нужно давать мир всем, намеревающимся сражаться, именно для того, чтобы, по незнанию нашему, не обойти того, кто имеет увенчаться в сражении».¹¹³³ Казуистическое возражение некоторых, что примирение с церковью излишне для тех, кто омоет себя кровью мученичества, Киприан опровергает, во-первых, ссылкой на то, о чем он уже говорил выше – что жестоко предоставлять таких христиан одним только собственным, слабым их силам, а не подкреплять их и благодатной помощью церкви, преподаваемой чрез таинство евхаристии; а во-вторых – еще и указанием на то, что в случае мученической смерти таких lapsi, мы постоянно подвергаем себя риску очутиться в положении нарушителей церковного канона. Канон определенно повелевает пастырям разрешать таких падших, перед самой их смертью. А во время гонений всегда возможны такие случаи, что мы или не поспеем в нужное время к умирающему, или не будем даже и знать о предстоящей ему смерти, где-либо в скрытом месте, или в недоступной темнице, и таким образом попустим умереть доблестному воину Христа без причащения и мира с церковью. «Не падет ли на нас в день суда обвинение в беспечном нерадении или суровой жестокости за то, что мы, пастыри, не хотели ни во время мира заботиться об овцах, нам вверенных, ни во время битвы дать им оружие? Не отнесет ли и к нам Господь того, что он возглашает и говорит через пророка». (Иез.34:3–7, 10–11, 16)?¹¹³⁴

На основании всех указанных, весьма веских соображений, Карфагенский собор 252 года и вынес постановление – смягчить канон предшествующего собора о «падших», в том смысле, чтобы церковный мир давать не одним только libellatici, но также и turificati и sacrafacientes, если они, по своему поведению и настроению, окажутся сего достойными. Заключительное определение собора по данному предмету выражено в письме Киприана, если не буквально, то в терминах весьма близких к букве соборного текста и читается так: «мы, по внушению Святого Духа и следуя указаниям Господа, возвещающего и показывающего нам многими явными знамениями приближение врага, заблагорассудили собрать в стан воинов Христовых, исследовавши дело каждого, даровать мир падшим и намеревающимся сражаться преподавать оружие».¹¹³⁵ Таким образом, опасность приближающегося нового гонения, – которое, действительно и не замедлило наступить при императоре Галле, причем оно осложнилось здесь еще и народным возмущением против христиан, по поводу открывшейся тогда моровой язвы, – заставила африканскую церковь пересмотреть свой равнейший канон о «падших» (канон соборов 251 года) и значительно его смягчить.¹¹³⁶ Не лишена значения и остроумная догадка отца Молчанова, что на перемену канона могли оказать влияние также и внутренние, чисто церковные причины – именно, новацианская пропаганда, в противовес которой и выдвинуто было смягчение покаянной дисциплины в недрах православной церкви.¹¹³⁷

Изменение канона о lapsi было, очевидно, главным законодательным актом Карфагенского майского собора 252 года. Но кроме него, собору, по обычаю, пришлось заниматься и разбором некоторых, наиболее важных, текущих церковно-административных дел, как это открывается из нового письма Киприана к Корнелию – третьего, не менее важного, источника наших сведений об исследуемом соборе.¹¹³⁸ А дела эти, в данный раз, были довольно запутанны и неприятны: они вытекали из борьбы различных партий и угрожали церковными расколами и мятежами. Как это ни странно, но Карфаген сделался центром различных, чуть не противоположных раскольничьих партий. Яблоком раздора между ними служил вопрос о lapsi. Мы уже видели, что здесь довольно сильна была партия лиц, отстаивавших, в противовес Киприану, самое снисходительное отношение к падшим, доходившее почти до полного потакательства им. Во главе этой партии стояли личные враги Киприана, интриговавшие против него, привлекшие на свою сторону многих исповедников, и выдвинувшие в последнее время двух вождей – организаторов партии: Новата и Фелициссима. Но после того, как соборы 251 года вполне одобрили умеренно-строгую дисциплину Киприана, эта партия была, так сказать, разбита и временно как бы стушевалась. Но зато в период тех же карфагенских соборов 251 года здесь обосновалась новая партия – приверженцев Новациана, явившаяся сюда искать себе поддержки в борьбе с Корнелием. После того, как и эта новоявленная партия встретила, в лице Киприана» энергичный себе отпор, она также, очевидно, стала в оппозицию Киприану и лозунгом своего недовольства выставила не строгость Киприана к lapsi – как партия Новата и Фелициссима, – а наоборот, его снисходительность к ним, так как на знамени строгих новациан значилось полное непринятие падших. Хотя такой крайний ригоризм новациан и был осужден на соборах 251 года, однако сектантам все же удалось организовать в Карфагене небольшую новацианную общину, и даже поставить себе епископом или точнее, лжеепископом некоего пресвитера Максима, одного из членов новацианова посольства на Карфагенский собор.¹¹³⁹ Самый факт его поставления, судя по заметке Киприана, имел место уже после соборов 251 года, как-либо незадолго до майского собора 252 года.¹¹⁴⁰

Смягченный канон этого последнего собора не мог, разумеется, не оказать известного влияния на обе названных партии. Партию строгих новациан он должен был еще больше озлобить и ожесточить в её упорстве. Но на партию «широких», (laxi) распущенных сторонников Фелициссима канон майского собора мог произвести совершенно обратное действие: он мог вселить в них горделиво-ложную мысль о торжестве их взглядов т.е. о принятии собором африканских церквей, именно, их снисходительной практики в отношении к lapsi. Отсюда недалеко было и до мысли о личном поражении Киприана, – отстаивавшего раньше более строгое отношение к lapsi, – что и захотели теперь использовать, в своих интересах, все его враги. По крайней мере, мы, именно, этим объясняем, что на майский собор 252 года прибыли, в середине его заседаний, известные, ранее осужденные и отлученные от церкви, раскольники. Так, пришел было на собор «старый еретик Приват, тот, который много лет назад (ante multos fere annos) в Ламбезитанской колонии был осужден мнением (sententia) девяноста епископов за многие и важные преступления, и которого, как вам не безызвестно, с большой строгостью порицали в письмах предшественники наши – Фабиан и Донат».¹¹⁴¹ Приват явился на собор не один, а с целой группой таких же, как и он, отверженных церковью своих сообщников: здесь были два епископа – Иовин и Максим, осужденные церковью, сначала, приговором девяти епископов, а затем, прошлогодним Карфагенским собором (251 года),¹¹⁴² – какой-то Феликс, еще раньше поставленный Приватом во епископы и Репост, епископ сатурникский, запятнавший себя падением во время гонения Деция. К группе этих пяти лжеепископов примкнула и всецело родственная ей партия Фелициссима. И вот, вся эта компания явилась было на заседания собора, в надежде реабилитироваться и восстановить свои утраченные права, а если удастся, то и завинить своего главного врага – самого епископа Киприана. Но расчет их оказался совершенно ошибочным: собор нисколько не расходился в своих взглядах с Киприаном, и последний, по-прежнему, был его главным советником и вождем. Так что, по настоянию Киприана, Привата с сообщниками собор не стал вовсе и слушать, и даже не допустил их на свои заседания. Тогда обиженные сектанты решили составить свой контрсобор, и пустили ложный слух, что скоро к ним прибудут еще 25 епископов из Нумидии. «Но их ложь – пишет Киприан – была открыта и изобличена, после того как собралось только пять епископов, потерпевших крушение и отлученных нами».¹¹⁴³ В бессильном раздражении против Киприана, сектанты на своем соборике объявили об его низложении и о возведении на его место пресвитера Фортуната, одного из числа пяти давнишних личных врагов Киприана, также уже осужденного на предшествующем Карфагенском соборе.¹¹⁴⁴

Таким образом, в церкви карфагенской одновременно стало три епископа: православный епископ – Киприан, новацианский – Максим и партии Фелициссима – Фортунат.¹¹⁴⁵ Но сектантские епископы, очевидно, особенным влиянием в Карфагене не пользовались и нисколько не были опасны для Киприана, все взгляды и дисциплинарную тактику которого вполне одобрил и подтвердил и новый майский собор 252 года. Сознавая ничтожество своих соперников, Киприан, очевидно, не считал даже нужным с ними особенно и бороться; по крайней мере, он не спешит уведомлять об этом своего ближайшего соседа – епископа римской церкви, которому он, сначала, шлет лишь краткое извещение с аколуфом Фелицианом, посланцем папы Корнелия. Такой медлительностью Киприана и воспользовался было Фелициссим, который поспешил поехать в Рим и там представить все положение дел Карфагенской церкви в совершенно превратном, но выгодном для себя свете. И первое время такая наглая ложь имела было некоторый успех, который, впрочем, был очень кратковременен и совершенно рассеялся после подробного и обстоятельного письма Киприана, восстановившего истину и обличившего все происки раскольничествующих интриганов. Вот, это-то защитительно-полемическое письмо Киприана к Корнелию и является тем важным соборным эхом, которое знакомит нас со внутренней, церковно-административной работой майского собора 252 года.

В письме этом, кроме уже изложенной фактической стороны дела, интересно подчеркнуть и несколько любопытных штрихов принципиального характера. Вот, например, важное свидетельство Киприана в защиту местно-церковной автономии, или права каждой церкви на независимое внутреннее самоопределение: «все мы постановили (statutum sit ab omnibus nobis) – и это справедливо и законно – чтобы дело каждого выслушивать там, где совершено преступление (crimen, вина); а так как всякому из пастырей вверена своя часть стада, которой он должен управлять и руководить, имея дать отчет в своей деятельности Господу, то управляемые нами не должны бегать туда и сюда, не должны нарушать согласия епископов своим лукавым и лживым поведением; но обязаны там вести свое дело, где могут иметь и обвинителей и свидетелей своего преступления».¹¹⁴⁶ Применительно к данному частному случаю, т.е. к попытке Рима как бы принять какую-то жалобу на приговор Карфагенского собора, Киприан решительно заявляет: «и разве только немногим отчаянным и потерянным людям может казаться малою важность епископов (auctoritas episcoporum – авторитет епископов), поставленных в Африке, которые уже судили их и их совесть, связанную узами многих преступлений, недавно осудили по всей строгости своего суда. Дело их уже расследовано и решение о них состоялось (de eis dicta sententia est)».¹¹⁴⁷ И такое решение отнюдь не было легкомысленным или поспешным, нуждающимся в пересмотре. Наоборот, оно было принято целым многочисленным собором предыдущего 251 года, подробно исследовавшим все обстоятельства дела и степень вины каждого из подсудимых: «а приговор священников (sacerdotum=episcoporum) не подлежит упреку в легкомысленной изменчивости и непостоянстве... Если число тех, которые в прошлый год (priore anno) судили их, соединить с пресвитерами и диаконами; то при суде и расследовании (judicio et cognitio) было тогда больше, нежели сколько их теперь состоит в союзе с Фортунатом».¹¹⁴⁸ Из этих ясных слов Киприана, как и из всего вышесказанного, мы даже в праве вывести заключение, что майский собор 252 года почти и не занимался делом раскольников: он лишь отклонил их неосновательные претензии добиться пересмотра дела и тем самым еще раз подтвердил состоявшееся о них определение предыдущего собора. Так что все дальнейшие выступления мятежных раскольников – устройство ими собственного соборика, низложение на нем Киприана, поставление на его место Фортуната и происки в Риме – стоят больше во внешне хронологической, чем во внутренно идейной связи с работами майского Карфагенского собора 252 года, действительный объем которых, по-видимому, только и ограничивался рамками пересмотра и изменения важного канона о lapsi, в смысле его значительного послабления.

Нам осталось еще кратко сказать о времени и составе данного собора. Точная дата его месяца и числа стоит вне всяких споров, так как она ясно указана в следующих словах Киприана относительно назойливой попытки Привата проникнуть на собор: «когда он сказал, что хочет защищать пред нами свое дело на соборе, который был у нас пятнадцатого числа прошлого мая (idibus Mais, quae proximae fuerunt), a мы его не допустили; то он сделал того Фортуната лжеепископом, достойным своего товарищества».¹¹⁴⁹ После столь ясного и категорического указания почти нет даже и нужды в других, более косвенных. Впрочем, сошлемся еще на уже не раз приводившуюся у нас выдержку из письма Киприана к шести епископам, где он говорит, что вскоре после Пасхи в Карфаген начнется съезд епископов и он получит возможность поставить на их обсуждение вопрос, интересующий его корреспондентов.¹¹⁵⁰ А так как Пасха 252 года, приходилась 11 апреля,¹¹⁵¹ то епископы могли тронуться из своих мест около 20 апреля и, следовательно, прибыть в Карфаген в конце апреля, или в начале мая. К половине же мая собрались, очевидно, все даже и наиболее отдаленные епископы, так что собор мог открыть свои заседания.

Продолжительность собора, надо думать, была не велика, вероятно не больше одного месяца. Так заставляет думать и сравнительно малый объем работ данного собора и, в особенности, хронология обширного, апологетическо-полемического письма Киприана к Корнелию. Письмо это уже считается с последствиями соборного отношения к объединившейся партии раскольников – т.е. с их происками в Риме, имевшими было некоторый успех там. Значит оно, во всяком случае, написано было по окончании майского собора, и даже после некоторого, более или менее, значительного промежутка.¹¹⁵² И в то же время обширное письмо Киприана ни одним словом не касается близости предстоящего гонения и исповедничества Корнелия. Тогда как непосредственно следующее за этим LX (по рус. 50-ое) письмо Киприана к тому же Корнелию уже приветствует Корнелия с началом его славного исповедничества, по поводу открывшегося гонения Галла. А эти последние факты имели место в середине июля 252 года.¹¹⁵³ Следовательно, равнейшее полемическое письмо Киприана должно было явиться до начала всего этого, т.е. не позже конца июня месяца, или самых первых чисел июля. Отсчитывая же отсюда minimum двухнедельный промежуток, в течение которого Киприан «не спешил» извещать Корнелии о постановлениях закончившегося собора, мы самое окончание его не можем отнести позднее 15–20 июня. Следовательно, собор этот продолжался разве немногим чем больше одного месяца.

Почти столь же твердо засвидетельствовано и приурочение данного собора, именно, к 252 году. Решительнее всего говорит за это двукратная ссылка Киприана на предыдущий собор, очевидно, на собор 251 года, с совершенно определенным указанием, что упомянутый собор имел место в «прошлом году» (anno priore).¹¹⁵⁴ В качестве же косвенных свидетельств, отметим указание капсийских епископов, что трое их «падших» глубоко каются вот уже «третий» год¹¹⁵⁵ (очевидно, с начала 250 года, когда открылось гонение Деция), ссылку самого епископа Киприана, что он состоит епископом вот уже «четвертый» год,¹¹⁵⁶ (а вступил он на кафедру или в конце 248 году или в самом начале 249) и наконец, близкое соотношение собора с гонением Галла и исповедничеством римского епископа Корнелия.¹¹⁵⁷

Не скроем, впрочем, что такие крупные авторитеты, как Ad. Harnack¹¹⁵⁸ и О. Ritschl¹¹⁵⁹ находят нужным поместить настоящий собор годом позже, т.е. отнести его, не к 252, а к 253 году. Но, к сожалению, они делают это мимоходом, без какой-либо серьезной научной аргументации и мотивировки, ссылаясь на те же объективные исторические данные, на которых утверждаются и защитники 252 года, т.е. на упоминание о «трехлетии», «четырехлетии» и близости наступающего гонения. Две первых ссылки на трехлетнее покаяние и четырехлетнее епископство, не особенно категоричны и допускают почти одинаковую возможность относить их и к 252, и к 253 году, в зависимости от того, с какого момента будем отсчитывать их и как будем понимать? (т.е. полные ли три и четыре года, или только «третий», «четвертый» год). Потому весь центр тяжести искомой хронологии падает, очевидно, на последнее доказательство – начало гонения Галла. И вот здесь-то тот же Ad. Harnack, в своей специальной статье об императоре Галле, дает нам совсем другие, более точные и определенные указания. Он, прежде всего, строже устанавливает время смерти этого императора, «в конце лета 253 года».¹¹⁶⁰ Майский же Карфагенский собор, как мы видели, закончился в середине лета, не раньше 20-х чисел июня. Но он, во всяком случае, успел закончиться еще до начала открывшегося гонения, так как постоянно говорит о нем, только, как о приближающемся, а еще не наступившем факте, лишь деятельно к нему готовится, а уже не считается с его результатами. Значит, если бы допустить, что собор происходил в 253 году, то для галлова гонения оставался бы слишком краткий промежуток времени, всего каких-нибудь 1, 5–2 месяца, протекшие от окончания собора до смерти Галла. Но такой малый срок оказывается совершенно неприемлемым, так как он положительно не может включить в себя целого ряда событий, имевших место после рассматриваемого собора, но до заточения и до смерти римского епископа Корнелия, – одной из первых и наиболее видных жертв галлова гонения. А такими событиями были: некоторое промедление Киприана с отсылкой Корнелию вестей о соборе и раскольниках, обмен этих двух епископов полемическими письмами, ссылка Корнелия в заточение, отправка Киприаном двух поздравительных писем к пострадавшему римскому епископу, томление последнего в ссылке и его смерть там.

Terminus ad quem всех перечисленных событий это – смерть епископа Корнелия, которую и Harnack, в полном согласии с Lipsius’oм,¹¹⁶¹ вполне определенно относит к июню 253 года.¹¹⁶² А между тем, Карфагенский собор, начавшись в половине мая, мог закончиться не раньше, как в половине июня. Ясно, что при отнесении собора к 253 году, мы не только не имели бы никакого места для всех вышеназванных событий, – разделенных к тому же известными, иногда довольно значительными промежутками (например, томление Корнелия в ссылке, давшее Киприану возможность написать ему туда последовательно целых два письма), – но вопреки очевидности, принуждены были бы лишить епископа Корнелия самой возможности что-либо знать об этом соборе, так как конец Карфагенского собора у нас тогда совпадал бы со смертью римского епископа. Поэтому, уже одна логика событий и внутренняя хронология писем Киприана неизбежно заставляют нас признать более значительным тот промежуток, который протек от окончания Карфагенского собора до смерти Корнелия. Следовательно, если смерть Корнелия, как это довольно согласно всеми устанавливается, последовала в июне 253 года, то Карфагенский собор мог иметь место в мае не того же 253, а лишь предшествовавшего ему, т.е. 252 года.¹¹⁶³

Переходим к последнему и для нас всегда особенно важному и интересному вопросу – о составе и характере Карфагенского собора 252 года. Из кого состоял этот собор? Были ли на нем только одни епископы, или же здесь присутствовали также и другие клирики и даже верные миряне? В случае утвердительного ответа на последний вопрос, какова была роль каждой из названных соборных групп? К сожалению, имеющиеся у нас источники не позволяют нам дать категорического ответа на все эти вопросы. В них с полной ясностью и определенностью говорится лишь об епископской группе, очевидно, представлявшей из себя основное ядро собора. Об этой группе в исследуемых нами источниках имеется целая масса, как прямых, так и косвенных указаний, и притом, указаний настолько категоричных и решительных, что от них, в конце концов получается такое впечатление, что как будто бы епископская группа была единственной и исключительной в составе рассматриваемого собора. В самом деле, об этом, по-видимому, свидетельствует тот список сорока двух епископов североафриканской церкви, который помещен в заголовке важнейшего источника собора – LVII (49) письма Киприана к Корнелию «о даровании мира падшим». За епископский состав собора говорит, далее и чуть не каждая страница выше исследованных нами писем Киприана, служащих источниками данного собора: мы то и дело встречаемся в них с такими выразительными указаниями, как «рассуждение со многими товарищами», ответственность «епископов» пред Богом за неожиданную смерть не примиренного «падшего», «большая честь и слава для нашего епископства» в том, что мы облегчили положение будущих мучеников из числа lapsi, осуждение Фелициссима «весьма многими епископами», поставление лжеепископа Фортуната, «наперекор епископам» (очевидно, заседавшим на соборе 252 года), утверждение важности решения и суда «африканских епископов», постановивших свой приговор над еретиками и т.п. Так что главная, руководящая роль епископата на данном соборе не подлежит ни малейшему сомнению и спору.

Было бы, разумеется, весьма важно попутно выяснить и то, из каких провинциальных местечек и городов собирались эти епископы, тем более что ключ к сему как будто бы дан в самом перечне их. Но, к глубокому сожалению, перечень этот лишен самого главного – указания на кафедры, а состоит из голого списка латинских имен, к тому же еще и нередко повторяющихся. Так что, если из подобного перечня и можно извлечь кое-какие выводы, то лишь в последствии, путем сравнительного сопоставления его с аналогичными перечнями от последующих соборов, что мы и не применем со временем сделать.¹¹⁶⁴ А теперь принуждены пока ограничиться заявлением, для которого просим веры в кредит, что все эти епископы были «африканскими», т.е. из ближайшей к Карфагену провинции «Африки», в строгом смысле слова (Africa Proconsularis).

Такое усиленное выдвигание Киприаном одной епископской группы, без сомнения, свидетельствует и об её преимущественном положении на самом соборе, что стоит в полном согласий с результатами того исследования, какое мы произвели в одном из предыдущих отделов,¹¹⁶⁵ где пред нами раскрылось значение епископата, как главного органа откровения Божественной воли. А то обстоятельство, что все 42 епископа пришли на собор из соседних с Карфагеном церквей одной и той же провинции, достаточно определяет и самый характер собора, как типичный, регулярный собор одной провинции, собиравшийся в излюбленный, послепасхальный срок. Однако здесь невольно встает еще один серьезнейший вопрос. Да имеем ли мы право считать собор 252 года за типичный провинциальный собор, т.е. за такой, на котором происходило объединение приезжих провинциальных епископов с местной церковной общиной метрополя, в лице её епископа, её клира и верного народа? Ведь, о клире и народе источники не говорят нам ничего. Поэтому, не лучше ли считать этот собор особенным, т.е. чисто епископским, каким, по-видимому, он и выступает в источниках? На это мы можем дать только отрицательный ответ: никаких исключений не надо, так как для них нет веских оснований, да нет в них и никакой потребности. Если во всех трех, вышерассмотренных нами западных соборах 251 года (двух Карфагенских и одном Римском) мы констатировали, более или менее, ясные следы участия на них клира и народа, то уже в силу одного этого мы должны по тому же образцу конструировать и состав ближайшего к ним и по месту, и по времени нового Карфагенского собора (252 года). И мы с тем большим правом можем провести такой знак равенства между двумя весенними Карфагенскими соборами по их составу, что, именно, в источнике второго, т.е. нашего собора (252 года), имеется характерное свидетельство о составе первого собора (т.е. собора 251 года), где в число членов собора определенно включаются и все, очевидно, Карфагенские пресвитеры с диаконами: «и если число (numerus) тех, которые в прошлый год (anno priore) судили их (Привата, Фелициссима и их сообщников), соединить с пресвитерами и диаконами (cum presbyteris et diaconis); то при суде и расследовании присутствовало тогда (tunc adfuerunt) больше, чем сколько, по-видимому-, состоит их теперь в союзе с Фортунатом».¹¹⁶⁶ Если «пресвитеры и диаконы», т.е. клирики местной общины метрополя, присутствовали на соборе 251 года и участвовали «тогда» в суде собора над еретиками, то, разумеется, нет никаких разумных оснований исключать этих клириков «теперь», из регулярного собора 252 года Не упоминает же Киприан об этом просто потому, что в таком упоминании не было никакой надобности: общее собрание клира и народа местной Церкви составляло коренной и неизменный нижний соборный пласт, который всегда implicite мыслился в самом понятии церковно-провинциального собора. Другое дело – верхний, епископский пласт собора: он подвергался постоянным изменениям и колебаниям со стороны своего объема и личного состава, почему о нем и необходимо было каждый раз говорить особо, с большей определенностью и ясностью.

Большинство церковных историков и канонистов, исследовавших соборную эпоху Киприана (251–256), как бы не желая ни одного года из указанного срока оставлять без собора, наделяют таковым и 253 год, обычно, называя данный собор «третьим Карфагенским собором при епископе Киприане». Так поступают не только раннейшие коллекционеры соборов и издатели их памятников, как Hardouin,¹¹⁶⁷ Mansi, ¹¹⁶⁸ Routh¹¹⁶⁹ Migne, ¹¹⁷⁰ но и такие новейшие ученые авторы, как Benson,¹¹⁷¹ Monceaux,¹¹⁷² Leclercq¹¹⁷³ и другие, считающие источником этого собора письмо Киприана к епископу Фиду,¹¹⁷⁴ а его предметом – обсуждение одного частного случая из церковной практики «падших» и решение спора о крещении младенцев. Довольно своеобразную позицию в данном вопросе занимает Hefele, который обсуждение письма епископа Фида и разрешение поставленных в нем вопросов считает делом предыдущего собора – 252 года, а не собора 253 года, относя к нему (собору 252 года) также и все то, что и по общему мнению, составляло работу данного собора, т.е. изменение канона о lapsi и дело Привата с Фелициссимом.¹¹⁷⁵ Благодаря этому, 253 год у Hefele остается даже совсем пустым, незанятым никаким собором. Наконец, почти противоположную ему позицию заняли здесь Ad. Harnack и О. Ritschl, которые, как мы видели,¹¹⁷⁶ всю обще признаваемую работу собора 252 года относят к 253 году, оставляя через то 252 год вовсе без собора, а собору 253 года давая совершенно иное содержание, нисколько не совпадающее с общепринятым представлением о нем.

Само собою понятно, что уже одно это почти полное разногласие ученых в определении не только хронологии, но и самой работы, так называемого, «третьего Карфагенского собора при епископе Киприане 253 года», мало благоприятствует твердой исторической его установке, и наоборот – широко открывает дверь различным, вполне законным колебаниям и сомнениям на этот счет. Ближайшее же ознакомление с предполагаемыми источниками данного собора и обнаружение заключающихся в них исторических несообразностей и анахронизмов подрывает и последнюю веру в действительность существования такого собора. Оставляя в стороне одинокое мнение Hefele (вернее, похоже Tillemont’a) и не касаясь уже разобранного нами выше взгляда Harnack’a и О. Ritschl’я, остановимся на том, наиболее принятом мнении, которое за главнейший источник собора 253 года принимает ответное письмо Киприана Фиду, написанное от лица 66-ти епископов. Можно ли названное письмо признать за написанное от лица собора 253 года? – вот первый и самый главный вопрос. Отрицательный ответ на него мы уже дали выше, когда вели речь об осеннем карфагенском соборе 251 года, к которому, вместе с Nelke, мы тогда и приурочили соборное послание 66-ти епископов.¹¹⁷⁷ Теперь постараемся подкрепить ранее высказанное положение новыми аргументами, извлеченными главным образом, из самого текста данного письма.

Из содержания письма 66-ти ясно видно, что собор долго и серьезно был занят (diu consiliu) разбором одного дисциплинарного случая из практики lapsi, в котором проявилось довольно легкомысленное (praepropera festinatione) нарушение недавно принятого церковью (на соборе 251 года) канона о падших. И хотя, из уважения к епископскому престижу, собор оставил в силе ранее допущенное послабление, однако виновному в нем епископу сделал выговор и внушил ему воздерживаться от повторения чего-либо подобного. Из анализа данного случая ясно, что покаянная дисциплина относительно lapsi была во время составления рассматриваемого соборного послания еще очень строга, так что всякие ослабления и поблажки считались преступлением, восходившим даже до разбирательства на соборе. Но теперь нам уже достоверно известно, что в таком положении дисциплина lapsi находилась лишь в самое первое время, до майского собора 252 года, на котором, как мы знаем, она была серьезно смягчена и ослаблена. По измененному канону последнего собора, все lapsi, за исключением только нераскаянных, подлежали в сравнительно короткий срок обратному приему в церковь, в виду близости ожидавшего гонения (галлова). Следовательно, тот случай, который послужил предметом разбирательства и косвенного осуждения на соборе 66-ти епископов, с точки зрения Карфагенского собора 252 года, а равно и всех последующих, заслуживал бы не порицания, а скорей похвалы, так как он вполне отвечал духу новой, более смягченной тактики церкви в деле lapsi. Если же, как это с очевидностью вытекает из текста ответного соборного письма, данный случай попал под строгое замечание собора, то это ясный знак того, что он имел место до решения церкви смягчить первоначальную строгость своего канона о lapsi, т.е. раньше майского собора 262 года. Таким, образом, та трактовка дела «падших», которая дана в письме к епископу Фиду от имени собора 66-ти епископов, решительно не позволяет относить её к 253 году, т.е. ко времени после собора 252 года. А, следовательно, и самый собор 66-ти мы обязываемся поставить не после 252 года, а непременно прежде его, считая наиболее вероятной его датой осень 251 года, что и доказывалось нами выше.¹¹⁷⁸

Существует в тексте письма 66-ти и еще один, по-видимому, довольно мелкий, но, на самом деле, очень характерный штрих. Это, именно, – отягчение вины епископа Ферапия тем, что мир павшему пресвитеру он даровал «при отсутствии какой бы то ни было настоятельной немощи и нудящей необходимости», (sine... nulla infirmitate urgente ac necessitate cogente).¹¹⁷⁹ Но в устах членов собора 253 года подобная ссылка была бы совершенно неуместна, так как в это время в Карфагене сильно свирепствовала эпидемия чумы, которая, в силу своей внезапности и быстротечности, перед каждым «падшим» неизбежно ставила вопрос о всегдашней близости смертельной «немощи и нудящей необходимости». Равным образом, к этому времени успели уже обнаружиться неоднократные примеры и тех народно-правительственных гонений, напряженным ожиданием которых были продиктованы послабления майского собора 252 года. Следовательно, если письмо 66-ти, хоть и в отрицательной форме, но все же говорит о глубоком мире, то ясно, что оно не усчитывает еще фактов моровой язвы и гонения Галла, последовавших годом, или даже двумя, позже него и чувствительно затронувших интересы церковного мира.

Таким образом, вместе с Nelke,¹¹⁸⁰ впервые обратившим серьезное внимание на самое содержание письма 66-ти епископов, мы решительно не находим возможным относить его к 253 году «и считать за источник сведений об этом соборе, потому что таком случае оно было бы полно самых грубых исторических несообразностей и анахронизмов. В действительности же, как мы это выше уже и видели, письмо 66-ти написано в 'Промежуток между двумя весенними Карфагенскими соборами – и 252 года, вероятнее всего, как-либо осенью 251 года, по окончании второго Карфагенского собора этого года.

Monceaux¹¹⁸¹ и Leclercq¹¹⁸² гадательно указывают и еще один источник для собора 253 года – это, именно, поздравительное письмо епископа Киприана, адресованное ко вновь избранному римскому папе Луцию, по случаю его благополучного возвращения из ссылки.¹¹⁸³ Что письмо это написано Киприаном не единолично, а исходит от целой объединенной группы, это несомненно, и яснее всего открывается из его вступления и заключения. В первом мы читаем: «Киприан с товарищами брату Луцию желает здоровья...» А во втором: «Я, мои товарищи и все братство, посылаем к вам, возлюбленнейший брат, это письмо, вместо себя...»¹¹⁸⁴ Исходя из этого Leclercq, например, и строит такую аргументацию. Коль скоро поздравительное письмо Киприана написано им от лица «коллег» и «всего братства», то ясно, что оно – соборного происхождения. Но соборы в Карфагене обычно никогда раньше Пасхи не составлялись. О папе же Луции достоверно известно, что он был избран на кафедру 25 июня 253 года, а умер 5 марта 254 года.¹¹⁸⁵ Далее, как видно из анализа соборного Карфагенского послания, оно было уже не первым, а по меньшей мере, вторым: «недавно, когда Господь удостоил почтить тебя сугубою честью в деле служения церкви своей, соделав и исповедником и священником, мы приветствовали тебя (gratulati sumus), возлюбленный брат».¹¹⁸⁶ Следовательно, анализируемое нами, назовем его условно, второе письмо к Луцию не могло быть написано раньше конца июля 253 года, тем более, что оно было отправлено к Луцию после того, как окончилась его ссылка. А такой срок, разумеется, был бы слишком поздним для весеннего собора 253 года, который обычно заканчивался в середине июня. Но собор, поздравлявший Луция с возвращением из ссылки не мог быть и весенним собором следующего, 254 года, потому что в начале марта этого года папа Луций уже скончался, а собор мог состояться только после Пасхи, т.е. не раньше конца апреля. Ясно, выводит из всего этого Leclerqc, что собор, поздравлявший папу, мог происходить только осенью 253 года.

В этой аргументации хорошо все, кроме одного – что она нисколько не устанавливает и не доказывает самого факта собора 253 года. Она сама отправляется от него, как от чего-то уже бесспорно данного, и только занята лишь тем, чтобы подыскать для собора более подходящее время (именно, осень). В этой части аргументации Leclercq’a мы охотно соглашаемся с ней, т.е. также признаем, что LXI (51-ое) письмо Киприана к Луцию написано осенью, или зимой 253 года. Но мы решительно расходимся с автором в признании того, от лица какого, именно, Карфагенского собора это письмо было послано? Leclerqc (а также и Monceaux), по-видимому, убеждены, что письмо исходило от лица большего, провинциального собора, бывшего осенью 253 года. Мы же утверждаем, что оно исходило от лица малого, местного собора одной только Карфагенской церкви. Против первого утверждения, т.е. против отождествления этого собора с провинциальным мы выдвигаем два главных отрицательных аргумента: во-первых, тот, что здесь нет выразительного и ясного указания на многих, чужих епископов, что является безусловно необходимой чертой провинциального собора. В особенности непонятно и необъяснимо было бы подобное умолчание в устах епископа Киприана, которого, как мы знаем, скорей можно упрекнуть в противоположном – т.е. в излишнем выдвигании епископской группы, чуть ли даже не в ущерб всем остальным. На самом деле, ведь, всякий раз, когда Киприан говорит от имени большего провинциального собора, он непременно упоминает о своих коллегах – «епископах», говорит иногда о тех областях, из которых они приходили, а нередко дает и поименный перечень епископов-членов собора. А во-вторых, если бы это поздравительное письмо, действительно, исходило от того провинциального осеннего собора 253 года, на котором было редактировано и письмо епископу Фиду, то крайне трудно, почти невозможно допустить, чтобы в соборном письме к римскому епископу, пусть даже и поздравительном, отсутствовал бы всякий намек на деловую сторону соборной работы, тем более, что она вовсе не была настолько малозначащей, чтобы не заслуживать упоминания: в ней, как раз, затрагивался тот самый крещальный вопрос, которому позднее суждено было стать главным пунктом спора Рима с Карфагеном, (хотя и в существенно ином его объеме).

Наоборот, в защиту своего утверждения – что письмо написано от лица малого собора только одной карфагенской общины, мы можем сослаться на два солидных, положительных аргумента: это, во-первых, на общий тон письма, из которого достаточно ясно, открывается, что здесь мы имеем дело с письмом одной общины к другой – карфагенской к римской. В этом отношении особенно характерно сопоставление тех мест текста, из которых выясняется, кто и к кому писал: «Киприан с товарищами брату Луцию... я, мои товарищи и все братство... мы приветствуем тебя, твоих спутников и все братство…»¹¹⁸⁷ Ясно, что здесь выдержана полная параллель между авторами письма и его адресатами: с одной, карфагенской стороны, – епископ (Киприан), его товарищи и братство, с другой – также епископ (Луций), его товарищи, или спутники и тоже братство. Отсюда, если в карфагенских отправителях письма мы захотели бы видеть членов провинциального собора, то и в римских получателях этого письма должны были бы усматривать то же самое. Но. насколько известно, к римским адресатам никто такой соборно-провинциальной мерки не прилагает. Следовательно, простая аналогия обязывает нас не прилагать ее и к карфагенским отправителям. Во-вторых, как бы для того, чтобы окончательно устранить всякую гипотезу о между церковном союзе (чем был бы провинциальной собор), Киприан в самом тексте этого письма выясняет понятие о церкви, и именно, несомненно, только о местной церкви, так как говорит лишь об одном епископе, окружающих его пресвитерах и согласном с ними верном народе. Следовательно, здесь мы имеем дело лишь с перепиской местных церквей, и потому, если можно говорить о соборе, то только о малом соборе, местно-церковной карфагенской общины, обратившейся с частным приветствием к другой, соседней церковной общине, находившейся с ней в дружественно-благожелательных отношениях. Таким образом, весной 253 года обычного провинциального собора не могло быть, как это убедительно доказал выше и Leclercq, а осенью его не было потому, что тогда происходил только «местный» собор.

Наконец, против возможности провинциального собора 253 года решительно говорят и тогдашние церковно-политические обстоятельства. 253 год, как мы не раз уж отмечали, был годом разгара чумной эпидемии в Карфагене и северной Африке.¹¹⁸⁸ При таком бедственном положении народа, едва ли бы пастыри церкви, хотя бы даже только на один-два месяца, решились бы покинуть свои паствы и уехать в Карфаген на собор: они ежедневно, чуть ли не ежечасно нужны были на местах: то для напутствия умирающих, то для подкрепления и ободрения остававшихся в живых. Не забудем, что епископы местных церквей фактически стояли тогда еще очень близко к своей пастве и напоминали, скорей, наших приходских пастырей, так что в жизни каждого города-прихода все более важное проходило тогда через руки епископа и совершалось лично им самим. Да обратим, внимание, наконец, и на то, что ведь, 253 год – год серьезных правительственных и общественных вспышек против христиан,¹¹⁸⁹ обрушивавшихся, прежде всего и преимущественно на глав христианского общества,¹¹⁹⁰ был крайне неблагоприятен для многочисленных и сравнительно торжественных собраний этих самых церковных глав. Собираться в такое тревожное время – не значило ли бы лишь еще больше, и без особенной в том нужды, раздражать язычников и устраивать, так сказать, добровольную ловушку для тех, кого языческое общество считало главными своими врагами и кого оно получало бы возможность особенно легко и удобно захватить, благодаря собору? Подобное, явно неосторожное, даже как бы вызывающее поведение христиан, никогда не было в духе и характере истинного православия, чуждого всякой экзальтации и фанатизма. Из личного примера Киприана мы можем видеть, что христиане, иногда предпочитали даже укрываться, чтобы не усиливать опасного раздражения гонителей. В частности, по отношению к соборам, мы в письмах Киприана от 250–251 годов находим целый ряд вполне определенных заявлений, что в эпохи гонений устройство церковных соборов считалось делом несвоевременным и невозможным, и они обычно откладывались до конца гонений и наступления лучших дней церковного мира и покоя.¹¹⁹¹ А так как 253 год, повторяем, был, во всяком случае, очень тревожным для африканских церквей, то мы не можем допустить даже и априорной возможности устройства в течение его Церковного собора в Карфагене.

Итак, выраженное нами в заголовке настоящего отдела «сомнение» в устройстве провинциального собора в Карфагене в 253 году переходит теперь почти в полное убеждение, что ни весной, ни осенью этого года в Карфагене обычного провинциального собора не было, да и быть не могло, в виду тревожных обстоятельств того времени, обусловленных развитием чумы и вспышками народно-правительственных гонений. Обсуждение же тех недоумений, – случая из дисциплинарной практики lapsi и вопроса о крещении младенцев, – которые некоторыми относятся к предполагаемому собору 253 года, в действительности, имело место значительно раньше, на осеннем соборе 251 года, как это выяснялось у нас выше.¹¹⁹²

Прошел и тревожный, в особенности для западного христианского мира, 253 год. И хотя он, к счастью, не оправдал тех мрачных ожиданий и предчувствий, которые у большинства христиан с ним соединялись,¹¹⁹³ однако унес все же немало христианских жизней, погибших то от чумы, то от народно правительственных гонений. Довольно указать хотя бы на то, что жертвами этого времени пали в Риме два следовавших друг за другом епископа – Корнелий и Луций,¹¹⁹⁴ а в Карфагене – мученики Рогациан, Фелициссим и значительное число мужей, жен и детей, даже и из числа lapsi, которые тем самым вполне реабилитировали себя и показали достойными милости, оказанной им на предшествовавшем майском соборе 252 года.

Но вскоре общественно-политический горизонт для христиан снова прояснился и наступил для них период почти полного мира и покоя, продолжавшийся не меньше трех лет. В междоусобной борьбе с своим соперником Эмилианом осенью 253 года погиб император Галл и на престол войсками был посажен один из популярнейших военачальников Публий Лициний Валериан.¹¹⁹⁵ Это был умный, хитрый и коварный политик. В последствии он оказался одним из наиболее лютых гонителей христиан. Но на первых порах он заявил себя не только вполне терпимым, но как бы даже покровителем христиан, так что о начале его правления Евсевий нашел нужным даже отметить, что «ни один из предшествовавших государей, не исключая и тех, которые явно считались христианами (разумеются, вероятно, Филипп Аравитянин и, быть может, еще Александр Север, за их широкий религиозный эклектизм), не был к ним столь благосклонен и снисходителен... весь дом его наполнялся людьми благочестивыми и был как бы церковью Божиею (καὶ ἦν ἐκκλησία θεοῦ).¹¹⁹⁶ На ряду с этим ослабла и вторая, общественно-народная причина гонения – озлобление язычников на христиан за их мнимую вину в развитии чумной эпидемии. Геройское поведение христиан во время этого тяжелого народного бедствия, их самоотверженный уход за брошенными на произвол судьбы заразными больными и их широкая благотворительность, не различавшая своих от чужих, радикально изменили взгляд язычников на христиан и снискали им общую любовь и уважение, сменившие прежнюю подозрительность и злобу.¹¹⁹⁷ Таким образом, христиане получили относительную безопасность и со стороны правительства, и со стороны общества и могли снова, и даже еще более беспрепятственно, заняться устройством своих внутренних дел.

Поэтому, в 254 году мы снова наблюдаем возобновление в Карфагене обычая регулярных соборов, из представителей африканских церквей. Полных и подробных актов этого собора не дошло до нас. Но в переписке Киприана сохранилось документальное известие об одном, быть может, самом главном деле Карфагенского собора этого года. Мы имеем в виду «письмо к клиру и народу испанскому о Василиде и Марциале», написанное от лица тридцати семи, поименно перечисленных в самом заголовке письма, епископов.¹¹⁹⁸ Из содержания настоящего соборного послания видно, что оно явилось, в качестве ответа на запрос испанских церквей, как им выйти из одного крайне неприятного и тяжелого затруднения, возникшего на почве дела lapsi? Самые обстоятельства этого дела, поскольку они раскрыты в письме, состояли в следующем. Еще в предыдущее гонение Деция, епископы двух довольно видных испанских церквей – Василид, епископ города Леона-Асторга и Марциал, епископ города Мериды¹¹⁹⁹ не устояли в христианстве и пали, вместе со своими церквами. По-видимому, они были только «либеллятиками», так как в соборном письме Киприана называются «осквернившими себя идолопоклонническими записями» (libellis idolatriae conmaculatos).¹²⁰⁰ Но эта, сравнительно еще не особенно тяжкая вина, осложнялась у них и общим невысоким их моральным состоянием, с явно выраженным наклоном в сторону не только чисто бытового, но даже и политико-религиозного общения с язычниками.¹²⁰¹ Все эти вины, разумеется, должны были лишить названных епископов их кафедр, причем Василид подтвердил такое лишение и добровольным собственным отречением от сана. По канону о lapsi, согласно утвержденному на соборах в Карфагене, Риме и Антиохии, падшие испанские епископы, хотя снова и были приняты в их церкви, но лишь на положении простых мирян. А на их епископские кафедры были избраны другие, достойные кандидаты, в лице, как думают, Феликса и Сабина.¹²⁰² Вскоре, однако, «падшие» честолюбцы, Василид и Марциал, не пожелав довольствоваться скромной ролью простых мирян, заявили претензию на свое прежнее, епископское положение. По крайней мере, из письма Киприана это достоверно известно про Василида: именно, что он поехал в Рим, к вновь избранному папе Стефану и обманным образом добился у него согласия на свои происки. Пример Василида, конечно, не мог не вызвать подражания и у его коллеги – Марциала. Тем более, что и у того, и у другого нашлись сторонники, согласившиеся признать их законно восстановленными, а наоборот, новых их заместителей – незаконно возведенными. Одним словом, в двух испанских церквах возник форменный епископский раскол, при некотором, косвенном участии и римской церкви. Однако значительная часть благомыслящего клира и народа испанских церквей не захотела мириться с таким явным нарушением церковных правил, недавно только что выработанных и одобренных на целом ряде соборов. Вот эти-то поборники правильно понятых церковных интересов и решили предоставить свой спор авторитетному суду ближайшего же очередного собора в Карфагене. С этой целью и снарядили на африканский собор особое посольство из епископов – Феликса и Сабина, снабдив их соответствующими письмами, как от клира и народа пострадавших церквей, так и от некоторых соседних испанских епископов, без-пристрастно излагавших всю историю данной церковной смуты.¹²⁰³

Карфагенский собор 254 года горячо принял к сердцу дело испанских церквей и энергично поддержал их. Ведь, здесь, не касаясь даже общей моральной характеристики Василида и Марциала, допущено было очевидное и вопиющее нарушение церковного канона о «падших», по ясному смыслу которого каждый падший клирик, хотя бы он был только «либеллятик», уже навсегда утрачивал право на какое бы то ни было место в клире, тем более, конечно, на ответственный пост епископа – главы и руководителя своей церкви. И что особенно важно, канон этот не только подробно был разработан на соборах североафриканской церкви, но всецело принят также и собором римской церкви, бывшим в 251 году при епископе Корнелии, на что с особенным ударением указывает в своем письме и Киприан.¹²⁰⁴ Поэтому поведение римской церкви, или, собственно её нового предстоятеля – епископа Стефана, становилось совершенно непонятным и непоследовательным. И хотя Киприан ни одним словом прямо не обвиняет здесь Стефана в попустительстве расколу, но косвенно он очень чувствительно его задевает, когда приводит целый ряд определенных цитат из св. Писания и сопровождает их таким комментарием: «Писание ясно подтверждает, что заслуживают смерть и наказание не только те, которые худо делают, но и те, которые так делающих одобряют»,¹²⁰⁵ ибо последние становятся полными сообщниками первых и, следовательно, разделяют их участь. Впрочем, ближайшим образом, под преступными сообщниками здесь, очевидно, разумеются те испанские смутьяны, которые держали сторону Василида и Марциала.¹²⁰⁶

В виду полной ясности и бесспорности данного дела. Карфагенский собор не столько, по-видимому, разоблачал неосновательность вздорных претензий низложенных епископов, сколько утверждал законность и правильность выборов лиц, поставленных на их места. Вот почему, рассматриваемое послание заключает в себе также и очень ценный материал по вопросу об епископских выборах в древней церкви.¹²⁰⁷ Заключается настоящее послание похвалой испанским церквам за их «благочестивую заботливость и непорочность в вере» и увещанием всячески сторониться от какого бы то ни было «святотатственного общения с нечестивыми, запятнавшими себя священниками», т.е. Василидом и Марциалом и их сообщниками.

Рассмотренное нами соборное письмо Киприана к испанским церквам – это единственный памятник деятельности Карфагенского собора 254 года. На вопрос, занимался ли названный собор чем-либо еще, по отсутствию других данных, мы, к сожалению, никакого ответа дать не можем. Однако едва ли все же правы те авторы, которые, – как, например, Hefele, – дело испанских церквей считают чуть ли не единственным предметом собора и, именно, ему, как поводу, приписывают даже и самый созыв собора.¹²⁰⁸ Не естественнее ли думать, что собор 254 года был обычным, очередным собором африканских церквей, собиравшимся для обслуживания местных церковных нужд? Тем более, что некоторое основание для такого предположения можно находить и в самом тексте письма, где, между прочим, говорится: «собравшись вместе, мы прочли ваше письмо, любезнейшие братья»,¹²⁰⁹ чем, как будто бы намекается на то, что письмо испанских епископов стало известным (а, следовательно, и было получено) лишь после того, как епископы уже собрались на собор. А если это так, то собор, следовательно, состоялся независимо от испанских дел, по своему собственному почину. Достаточным поводом для него могла, например, послужить и окончательно упрочившаяся традиция ежегодных провинциальных соборов, а целью – решение внутренно-церковных дел, вероятно, главным образом, из числа тех недоуменных случаев, которые вызывались дисциплиной падших и интригами раскольников. Однако, не желая поддаваться на счет этого каким бы то ни было иллюзиям, мы предпочитаем строить свои выводы о соборе 254 года на основании, хотя и единственного, но зато бесспорного документа – письма Киприана к испанским церквам.¹²¹⁰

Первый вопрос – можно ли более точно установить время собора, т.е. не только год, но и месяц его? Несомненно, да; и месяц установить, пожалуй, даже еще легче, чем самый год. Судя по равнейшим карфагенским соборам, они знали два срока – весной, непосредственно после Пасхи, и осенью – в начале сентября. Первый срок практиковался, несомненно, чаще; второй – сравнительно реже. Рассматриваемый нами собор, вопреки мнению некоторых,¹²¹¹ должен быть отнесен к последней группе – осенних соборов и вот на каких основаниях. В деле испанских церквей серьезно замешан римский епископ Стефан, который своим поспешным и недостаточно обдуманным (neglegenter) поступком с Василидом, несомненно, не мало помог усилению и обострению испанского раскола. А Стефан, как известно, – был поставлен в римские епископы лишь около половины мая 254 года.¹²¹² Разумеется, Василид направился к нему не в первую же неделю, по его избрании, а хотя двумя неделями попозже, т.е. не раньше начала июня. Затем, на самую дорогу в Рим, на пребывание там и возврат домой Василиду нужно было употребить не меньше месяца. Да и после возврата Василида в Испанию опять же был необходим некоторый срок, хотя бы опять в 2–3 недели для того, чтобы слух об его римском восстановлении мог распространиться, и он мог навербовать себе сторонников. На все это, по самому скромному расчету, нужно было около двух месяцев. Отсчитывая их от половины мая – начала епископата Стефана – мы получаем первую половину июля, т.е. самый жаркий и глухой сезон для Карфагена, когда никакие соборы там были немыслимы, обычно происходя с половины мая по конец июня. Таким образом, тот факт, что на соборе 254 года видное место занимало дело испанских церквей, ни в каком случае не позволяет нам поместить собор весной, а решительно требует перенесения его на осень.

Почти столь же бесспорен и 254 год для данного собора. Он выводится, главным образом, все из того же факта опрометчивого поступка Стефана, свидетельствующего об его мало опытности и неосведомленности в канонах церкви, возможной для епископа только разве на самых первых порах его служения. Впрочем, здесь, конечно, не исключена возможность и другого объяснения, – что папа Стефан сознательно и намеренно проделал все это, с целью показать свою самостоятельность и не связанность теми канонами, которые вырабатывались в карфагенской церкви. Такой взгляд энергично развивает и отстаивает, например, Nelke, который видит в данном письме отголосок не начала, а конца борьбы Киприана со Стефаном, почему и относит его к весне, или даже к осени 256 года.¹²¹³ Но приводимые Nelke аргументы далеко не такого свойства, чтобы поколебать общепринятый взгляд. Действительно, если бы письмо это редактировалось после окончательного разрыва со Стефаном, то, в виду осязательной виновности Стефана, Киприан, вероятно, не стал бы его щадить и использовал бы этот случай, для того чтобы уронить своего заносчивого оппонента. В данном же письме заметно крайне осторожное, даже бережное отнощение к личности епископа Стефана. Его вина как бы совершенно затушевывается и все время идет речь лишь об виновности обманувших его испанских епископов-либеллятиков. Если же кое где, больше между строк, и можно находить косвенные обличения Стефана, то они носят чисто принципиальный, а отнюдь не личный характер, какой, например, получился в позднейших письмах Киприана и Фирмилиана кесарийского, после резкого столкновения их со Стефаном, по вопросу о крещении.¹²¹⁴ Поэтому гораздо логичнее видеть здесь первичное зарождение полемической борьбы Киприана со Стефаном, а отнюдь не её окончательный финал, как то полагает Nelke. Но весьма правдоподобно, что, именно, это самое – наполовину невольное вмешательство карфагенской церкви в распоряжение Стефана относительно Василида – послужило одним из тех casus belli, которые, сначала, создали натянутость отношений Стефана с Киприаном, а в дальнейшем – привели их и к более резкому конфликту, закончившемуся полным их разрывом.¹²¹⁵

Здесь весьма уместно вставить сжатый экскурс и о другом, еще более значительном поводе столкновения Киприана со Стефаном, который Benson, по аналогии с предшествующей «испанской апелляции» (the spanisch appeal), удачно называет «галльской апелляцией» (the gaulische appeal).¹²¹⁶ Это – известное письмо епископа Киприана к папе Стефану по делу галльских церквей, требовавших суда и низложения новацианствующего епископа Маркиана арелатского.¹²¹⁷ Письмо это, как видно из его анализа, было написано Киприаном в ответ на письмо митрополита галльских церквей епископа Фаустина лионского, после того, как неоднократные обращения самого Фаустина и других его коллег¹²¹⁸ к папе Стефану оказались безрезультатными, в силу чего, оно и получает характер как бы апелляционного вмешательства в дело римско-галльских церквей. Одни из ученых помещают «галльскую апелляцию» непосредственно перед «испанской» (Tillemont, Harnack, Молчанов), большинство других ставят ее тотчас же после неё (Benson, Aubé, Langen, Monceaux, Soden, Дюшен). А некоторые, как, например, отец Молчанов готовы считать обе этих родственных апелляции синхронистичными и одинаково относящимися к работе Карфагенского собора 254 года.¹²¹⁹ Признаемся, что это последнее предположение очень заманчиво и для нас. Но мы все же не рискнем к нему присоединяться, по полному отсутствию объективного материала; да никакого намека на что-либо не находим мы, к сожалению, и у самого Молчанова. Однако чрез все это, «галльская апелляция» не теряет для нас своей цены, так как Она, во-первых, является важным отголоском новацианской схизмы и постановлений предыдущих о ней соборов; во-вторых, дает любопытный материал для характеристики тогдашнего церковного управления и между церковных отношений, и в-третьих – служит непосредственным «введением» к истории последующей драматической борьбы Карфагена с Римом, являясь, по выражению Soden’a, «увертюрой к ней».¹²²⁰ Не входя, за недостатком места, в подробное раскрытие всех этих интересных пунктов, ограничимся указанием на общий тон и характер данного письма:. Оно – по словам Soden’a – написано в очень энергичной форме (in ausserordentlich starken Formen), тоном того авторитета, каким Киприан привык писать к Корнелию».¹²²¹ Достаточно сослаться хотя бы на то, что Киприан почти предписывает папе, чтобы тот, как можно скорее, восстановил нарушенный порядок в Арелатской церкви, т.е. чтобы низложил Маркиана и произвел новые выборы, и чтобы обо всем исполненном не замедлил обстоятельно донести ему – Киприану. «Карфагенский епископ имеет здесь вид поборника дисциплины, установленной Корнелием и Луцием, и традиционной политики этих пап, забытой их преемниками. Тон послания показывает, по правде говоря, мало уважения к этому последнему. Заслуживал ли Стефан или нет этих упреков, он вовсе не мог быть доволен полученным выговором. При этих-то обстоятельствах и разразилась распря из из-за крещения еретиков».¹²²²

Снова возвращаясь к истории Карфагенского собора 254 года, закончим свое исследование об этом соборе выяснением его характера и его состава. Надежным опорным пунктом для сего является, конечно, прежде всего, список тех тридцати шести (без Киприана) епископов, которые поименно перечислены в заголовке 67-го письма (55-го р. п.). К сожалению, сам по себе этот список довольно нем, так как при именах епископов нет указания на их кафедры. Заставить этот список кое-что сказать можно лишь путем сравнительного изучения всех соборных списков Киприана и в особенности, путем сопоставления их с самым полным и ясным списком Sententiae episcoporum, чем мы и намерены позднее заняться специально. Теперь же, заходя несколько вперед, лишь скажем, что почти все эти епископы приходили в Карфаген из «проконсульской Африки», т.е. были ближайшими соседями своего метрополя, что, в свою очередь, определяло, так сказать, узко-провинциальный объем данного собора, превращало его в собор епископов лишь одной церковно-политической провинции, именно, «Африки», в строгом смысле, или «Проконсульской». Об этом, отчасти, свидетельствует уже и самое число присутствовавших на соборе епископов, меньшее, по сравнению с числом епископов на трех предшествовавших соборах (весенний 251 года – plurimi, но число не указано, осенний 251 года – 66 епископов, весенний 252 – 41). Monceaux, впрочем, не без основания подчеркивает сходство и в числе и в самых именах у списков двух последних соборов – весеннего 252 года и осеннего 254 года, – объясняя его тем, что «большинство епископов приходило из окрестностей Карфагена, Или из соседних с ним округов».¹²²³

Основываясь на том, что документ собора 254 года в качестве его членов определенно называет лишь одних епископов (36 numerus episcoporum), нельзя ли заключать, что собор был строго-епископским, как это и утверждают многие, не только ультрамонтанские, но также православные и даже протестантские авторы? Ни в каком случае, и именно, потому что собор этот как видно из всего, был регулярным, одно-провинциальным собором. А состав таких соборов теперь, после обстоятельного специального их изучения, нам хорошо известен: это – во-первых, текучий, изменчивый и подвижной numerus провинциальных епископов, а во-вторых – неизменно постоянный plenum местной карфагенской общины, в составе её клира и верного народа и во главе с её епископом – всегдашним председателем и самих этих соборов.¹²²⁴ О клире и народе карфагенской церкви, как обязательном и неизменном фундаменте и фоне соборов, Киприан не находит даже нужным и упоминать особо, как о предмете всем ясном и общеизвестном, implice разумеющемся в самом понятии провинциального собора. О текучей же и постоянно изменяющейся цифре епископов Киприан, наоборот, говорит почти постоянно, так как эта величина заранее не могла быть определена; а между тем она была очень важна, поскольку давала представление о том радиусе, который, так сказать, непосредственно описывал собой тот или другой провинциально-соборный круг; а также косвенно она говорила и о степени авторитетности собора для других церквей (чем больше епископов, тем выше и авторитет самого собора). Впрочем, хотя прямого упоминания о клире и народе местной церкви, как активных элементах Карфагенского собора 254 года, по вполне понятным мотивам и нет в письме епископов, однако несколько косвенных указаний на все это можно находить и в нем. И самое веское из таких указаний – это тот весьма высокий взгляд на роль клира и народа в каждой местной церкви, который проходит через все указанное письмо. В данном отношении характерны уже одни адресаты соборного послания – пресвитер Феликс, из церкви города Леон-Асторги, и диакон Эмилий с народом, из церкви города Мериды. Если целый собор, на котором присутствовало не меньше 37 епископов, нашел возможным адресовать свое, подробно мотивированное решение, в одном случае, «пресвитеру», а в другом – даже «диакону и народу», то ясно, что пресвитеры, диаконы и народ, в глазах собора, стояли достаточно высоко и имели все права на внимание и уважение. Правда, многое здесь объясняется и обстоятельствами дела. В церквах городов Леона и Мериды не было бесспорного епископа, или, выражаясь точнее, хотя Феликс и Сабин и были, как раз, именно, такими вполне законными епископами, но правильность их не для всех была одинаково бесспорна, и вообще нуждалась еще в авторитетном утверждении, которое и сообщил им теперь Карфагенский собор 254 года. Так что, повторяем, адресование соборного послания не на имя епископов двух испанских церквей, а на имя верного их клира и народа, в значительной степени, вызывалось самым предметом спора и сопутствующими ему обстоятельствами дела.¹²²⁵ Но, конечно, для Карфагенского собора, если бы он стоял на почве признания лишь исключительно епископского представительства, все же оставался выход – он мог бы свое послание адресовать епископам соседних с двумя заинтересованными испанских церквей, хотя бы, например, тому же Феликсу, епископу Цезаравгусты, который по этому делу уже сносился с Карфагенским собором.¹²²⁶ Однако собор ничего подобного не предпринимает и без всяких колебаний или оговорок шлет свое послание, в одном случае, «пресвитеру», в другом – даже «диакону и народу», чем молчаливо, но убедительно доказывает, что авторитет клира и народа в каждой местной церкви он ставит очень высоко.

Что касается, наконец, самых постановлений или канонов Карфагенского собора 254 года, то, если судить по единственному дошедшему до нас его памятнику, собор не творил новых канонов, а лишь применял на практике составленные раньше, на предыдущих соборах (Карфагенском и Римском). Отличительной особенностью данного собора можно признать разве только то, что на этот раз канон о «падших» пришлось применить не к простым lapsi, а к епископам, да еще к таким, какие были восстановлены папой. Вот, в истории развития папства, или точнее говоря, исторической критики папских притязаний, данный факт, как и вся, вообще, история столкновения папы Стефана с Киприаном и восточными епископами, имеет глубокий интерес и весьма важное значение.¹²²⁷ Не входя в обсуждение этого серьезного вопроса, как непосредственно к нашей теме не относящегося, подчеркнем только то, что суть дела здесь ясна и очевидна: папы, очевидно, уже не прочь были считать себя полновластными хозяевами и распорядителями церкви, несвязанными никакими посторонними, пусть даже и соборными решениями.¹²²⁸ Но еще больше очевидно, что ни испанская, ни карфагенская церковь нисколько и не думают признавать за папой такого права, и делают это настолько решительно и твердо, что даже не считают нужным критиковать папских взглядов, а просто их игнорируют, основываясь лишь на Св. Писании, да руководясь постановлениями предыдущих соборов.

Не безынтересен, наконец, и еще один вопрос, стоящий в связи и с историей рассматриваемого нами Карфагенского собора – каким образом Испания, ближайшая соседка Италии и Рима, могла попасть в сферу церковного влияния Африки и Карфагена? Здесь, помимо того сильного влияния, каким пользовались тогда личность Киприана и авторитет его церкви, не только на всем Западе, но в значительной мере даже и на Востоке, многое объясняется еще и этнографическим составом тогдашней западной Испании, а равно и существовавшими тогда путями сообщения. На всем западно-приморском побережье Испании было рассеяно множество финикийских, африканских и малоазийских колоний, вливавших сильную финикийско-азиатскую струю и в основные этнические группы аборигенов Испании.¹²²⁹ Восточная же половина Испании, примыкавшая к Италии, прорезывается несколькими горными хребтами, затрудняющими сообщение с Италией и Галлией. Так что Испания, в особенности, западная, приморская гораздо легче, удобнее и скорее могла сноситься морем с Африкой и Карфагеном, чем сухопутным путем достигать, например, Рима. Наконец, не забудем, главное, того, что испанские церкви ждали сначала справедливого суда от Рима; и лишь после того, как в этом ожидании им пришлось глубоко разочароваться, они, как бы уже в порядке апелляции, принуждены были обратиться к другой влиятельной соседке – к церкви Карфагена, испытанная твердость в вере и мудрость которой в делах этого рода получили широкую огласку и стояли заслуженно высоко в глазах всего, в особенности, западно-христианского мира.¹²³⁰