Деятельность митрополита Филарета в борьбе с расколом

1. Отличительной чертой и одним из главных достоинств противораскольнической деятельности митрополита Филарета должно признать ее в высшей степени твердую устойчивость, одинаковый по существу характер ее от начала и до конца, несмотря на резкие перемены в отношениях к расколу верховной власти. Сказанное в тридцатых годах с твердостью повторяется и защищается им, как истинное и целесообразное, и в шестидесятых, хотя его голос в эти года становится уже почти одиноким и образует заметный диссонанс с духом времени. Такое свойство противораскольнической деятельности святителя Филарета, помимо естественно необходимой для сего твердости воли, объясняется тем, что она логически-последовательно вытекала из его общих, твердо сложившихся, под влиянием тщательного изучения и опыта, взглядов на раскол. Таким образом, прежде чем фактически излагать ее, необходимо иметь в виду эти общие воззрения святителя Филарета на раскол, как ее основание и исходный пункт.

Самый важный, основной и в то же время общий вопрос относительно раскола – это, конечно, вопрос о его сущности и значении. Решая этот вопрос, святитель Филарет не вдается в тонкие исторические изыскания о начале и причинах происхождения раскола и пр., но, где нужно, пользуется в этом случае уже готовыми или, точнее, общеизвестными историческими данными. Метод рассуждений его более прост и нагляден. Он берет современный ему раскол и черпает доказательства для своих воззрений в большинстве случаев из своего времени и даже из своей противораскольнической практики, отчего они дышат жизненностью и убедительностью. Итак, что же такое раскол по воззрениям митрополита Филарета и каково его значение?

Современный раскол, no взгляду московского святителя, – церковно-государственное явление по своему значению, хотя он родился и возрос на церковной почве. «В прежние времена (писал он в 1851 году в ответ на вопрос о значении раскола в Российском государстве), раскол имел значение преимущественно церковное, и в глазах императрицы Екатерины II раскольники еще могли казаться более смешными, или жалкими, нежели опасными. Но в настоящее время раскол имеет важное значение преимущественно в гражданском отношении»⁴. И в том и в другом отношении он есть „болезнь“, „зло“, „язва“, непрестанно более и более распространяющиеся и требующие „неотложного и серьезного врачевания“⁵. Ибо что такое раскол с церковной точки зрения? „Отломившаяся, поврежденная отрасль господствующего вероисповедания, к которому все раскольники совершенно принадлежали прежде в своих предках“⁶; „общество людей, которое, вследствие давно возникших распрей и усиленно-изысканных сомнений о вселенской православной церкви, само себя поставяло в отчуждение от вселенской православной церкви“⁷. Разорвав союз с единой святой соборной и апостольской церковью и за это вполне справедливо отторгнутые ею „раскольники вздумали созидать какую-то иную, которой освованием и подпорами служат им беглецы священства и самопоставленные наставники, никем никогда не посвященные“. Таким образом ныне существующие церкви раскольнические – „самовольные и самодельные построения, воздвигнутые во вражде православной церкви, врата адовы, на прельщение неведущих малым подобием церкви прикрашенные“⁸. – При таком своем характере раскол, очевидно, великое зло, так как в своих сетях держит „тысячи несчастных“, отчуждая их от церкви, „ведущей ко спасению“⁹, о которых каждый истинно верующий должен глубоко сожалеть, всеми силами способствовать их возвращению в покинутое ими лоно церкви и молиться о том Богу.

Но еще большее зло раскола заключается, по мнению митрополита Филарета, в его отношениях к православной церкви. Родившись от неповиновения к ней и от вражды с нею, раскол ненавидит ее до сих пор, хотя и не так фанатически, как в первое время своего существования. Разделяясь на многочисленные секты, все раскольники однако согласно сходятся в этом пункте. Названия православной церкви –«никоновской», «еретической», «антихристовой» – обычные названия у всех раскольников. Ближе других сект по своим взглядам и внешнему подобию стоит к православной церкви поповщина. Но достаточно прочитать «выдуманный ее последователями обряд отречения от православной церкви, как будто еретического общества, и присоединения к их обществу, как будто к истинной церкви», чтобы видеть, что и поповцы не отличаются от беспоповцев в указанном отношении. В этом, так называемом у них проклятии ересей никоновых, которое в виде присяги должен произнести всякий приходящий к ним священник, проклинаются «древние истинные церковные обряды, иерархия, правительство и все истинные сыны православной церкви»¹⁰. Главная причина этой ненависти и вражды та, что основное свое свойство – безблагодатное состояние самочинные раскольнические церкви переносят на православную церковь и стремятся стать на ее место, в качестве истинной Христовой церкви, – это их дерзкая заветная мечта. Отсюда постоянные жалобы раскольников на мнимые притеснения со стороны православной церкви, «которые могут прекратиться тогда лишь, когда они будут торжествовать»¹¹.Отсюда их усиленная, вполне беззаконная пропаганда среди православных, без которой раскол, может быть, уже давно прекратил бы свое существование. Таким образом, по самому существу своему православие и раскол так противоположны друг другу, что существование и рост одного могѵт совершаться только за счет и в ущерб другому. В этом отношении «раскол,– говорит митр. Филарет, – не может идти в сравнение с терпимыми в России исповеданиями: они не касаются коренного русского православного населения. Напротив того, раскольники по духу своего прозелитизма никогда не разграничатся с православными. Оттого существует значительное число (до 600 тысяч) колеблющихся между православием и расколом»¹².

Такой исключительный, враждебный по отношению к православной церкви характер раскола, а равно и весь его вред для православия ясно обнаруживаются, по взгляду митр. Филарета, в способах его распространения. Раскол, по его мнению, более и более распространяется не силою каких-либо своих внутренних достоинств (которых у него нет), но потому отчасти, что очень благоприятна почва для его развития в среде малообразованного православного люда, а главное потому, что для многих или очень заманчиво-выгодны его сети, или непосильна борьба с ним.

«Раскол не имеет ума и чувства, чтобы жить ими», и в раскольниках вообще «мало имеет силы религиозное убеждение, поскольку сила рассуждения мало в нем раскрыта и образована». «Дикое растение самочинного неведения» по своему происхождению – раскол и в настоящее время держится и питается неведением. «При собственном невежестве, раскольники пользуются неведением православных для совращения их в раскол», так как «для безграмотного крестьянина довольно двух слов: старая вера, чтобы совратитъ его с церковного пути. Опровержение сих слов по необходимости не так просто, а потому не так легко производитъ впечатление»¹³. Этим объясняется, что раскол преимущественно и крепко держится между крестьянами, мещанами и особенно их женами, и многие из них держатся его совершенно «искренно»¹⁴. Но, конечно, не все раскольники настолько невежественны, чтобы не видеть всей лжи и пагубности раскола и истины православия. Напротив многие, весьма многие и идут в раскол и остаются в расколе, отлично сознавая его темные стороны, так что об их искренности не может быть и речи; напр., «между купцами, и в особенности молодыми, весьма немногие веруют в раскол». Причина их коснения та, что для таких раскол имеет особого рода заманчивые стороны и выгоды, а также и карательные средства для удержания. «Деньги, деньгами купленное покровительство, мирские выгоды, господство богатых раскольников, вольность и ненаказанность преступлений»¹⁵ – вот, помимо невежества, другие, еще более сильные и надежные «подпоры» раскола, заменившие фанатизм, которым он первоначально жил и который с течением времени значительно ослабел¹⁶. «Раскольников, пишет святитель Филарет в другом месте, держит в удалении от церкви не заблуждение ума, а упрямство воли, а также корыстные связи, зависимость от сильных единомышленников, слишком распространенная уверенность в их неприкосновенности, надежда на силу денег и на некоторых огласившихся покровителями их»¹⁷. Эти подпоры раскола настолько сильны и действительны, что против них «знание и ревность духовенства ведут бесплодную борьбу», равно как и все мероприятия правительства почти совсем парализуются ими.

Самый упорный, ожесточенный, вредный элемент в расколе составляют «вожаки», «старшины» или «коноводы», а также расколоучители. Самой главной из подпор его служат общественные заведения раскольников с громадными капиталами и недвижимостями, первое место среди которых по своему богатству и огромному влиянию почти на всю Россию бесспорно занимают два московских официально благотворительные заведения, a по просторечию Кладбища – Рогожское и Преображенское.

Сами менее всего заботясь об истине, вожаки раскола упорно коснеют в нем «единственно по земным нечистым побуждениям», – потому только, что он выгоден для них во всех отношениях: ему обязаны и им держатся их влияние, почет, уважение, богатство и пр.; словом, – «раскол есть их промысел, доставляющий им большие выгоды и почет»¹⁸. В то же время для них есть и еще «прелесть» в расколе, какой они не могут ждать от православной церкви, как чуждой ее, – это «независимое и республиканское самоуправство в церковных делах»“¹⁹. Их попы и отцы, большею частью не сильные разумением и добродетелью, – всегда беспрекословные исполнителя их воли, так как притом находятся от них в полной денежной зависимости и избираются ими. Поэтому властные расколоводители имеют возможность всякому церковному закону «нужды ради, делать применение», т. е. сделать, напр., свадьбу ранее узаконенного числа лет, или в запрещенной степени родства и пр. Это «республиканское самоуправство раскольников в церковных делах, – говорит митрополит Филарет, – главная прелесть раскола», которой раскольники дорожат (что ясно видно из многократных усиленных домогательств екатеринбургских и московских раскольников-поповцев иметь независимых от церковной власти священников), а православные сильно соблазняются, потому что положение первых в этом отношении много выгоднее положения последних, которым указанные вольности почти недоступны и не проходят безнаказанно»²⁰. «Православный священник не согласится венчать брак при несовершеннолетии, или в близком родстве, или оставленную мужем без законного развода; не согласится хоронить умершего в царский день, или усопшего скоропостижно без исследования и пр. Для раскольнических же лжесвященников не существуют сии затруднения»²¹. Вследствие таких больших выгод вожаки раскола не только сами упорно держатся его, но и ревностно, всеми зависящими от них средствами пропагандируют его, жестоко мстят отступникам от него и поставляют всевозможные препятствия ревностным противораскольническим миссионерам. Более часто практикуемый ими способ пропаганды раскола и обычные их средства для укрепления его состоят в том, что начальствующие раскольники, напр., управляющие и старосты, теснят подчиненных, богатые – бедных, хозяева-фабриканты – своих рабочих, если эти последние принадлежат к православной церкви, или изъявляют желание оставить раскол²². «Раскольники-фабриканты, – говорит митр. Филарет, – обыкновенно притесняют православных, которые у них работают; или притеснением за православие, a с другой стороны обещанием выгод в расколе совращают в раскол²³. «Напр., православный мануфактурист работникам равно платит по исправности и достоинству работы; мануфактурист-раскольник раскольникам дает высшую в сравнении с православными плату и сверх того подарки». А не редки и такие случаи, когда фабриканты-раскольники принимают православных в работники лишь под условием перехода в раскол, и в случае вторичного обращения их в православие лишают места. Так «недавно²⁴ в одной местности Серпуховского уезда несколько православных совратились в раскол. Послан был из Москвы священник для вразумления их. Несколько дней беседовал он с ними порознь: некоторые убеждались возвратиться в церковь. Но когда он наконец предложил им открыто исполнить сие: они отказались, говоря, что чрез сие лишатся пропитания, ибо живут работою на фабрике у хозяина-раскольника»²⁵. Там же, где указанный способ мало применим, или оказывается недействительным, расколоводители, в видах усиления раскола и для противодействия успехам православия, пускают в ход «запрещения и проклятия», а где нужно и прямо грубое насилие. В шестидесятых годах, рассказывает митрополит Филарет, многие из благоразумных раскольников-поповцев, при виде распрей и соблазнов во всей их лжеиерархии, изъявили наклонность присоединиться к православной церкви; но начинать никто не решался по опасению мщения от раскольников, «чего были опыты весьма прискорбные»²⁶. «В некоторых селениях, некоторые обыватели,– говорит он также, – на приглашение их духовенством к Единоверию отвечают: если царь велит, все пойдем; в без сего мы пойдем в церковь, если вся деревня пойдет; а порознь идти опасаемся оскорблений в мщения от остающихся в расколе, сильных членов богатством и властью. Сей ответ можно почитать искренним. Опасение сие есть следствие горьких опытов»²⁷.

Таких «прискорбных, горьких опытов» насилия и мщения со стороны расколоводителей в противораскольнической практике митрополита Филарета действительно было не мало и не только над простолюдинами²⁸, но нередко и над православными священниками, которые своею плодотворною деятельностью становились расколоводителям поперек дороги, и даже над православными церквами, в центрах раскола служившими оплотом православия. Возмутительный опыт насилия первого рода – над православным священником – митрополит Филарет приводит в письме к преосвященному Иннокентию архиепископу Камчатскому от 25-го ноября 1857 года. «В один приход, зараженный расколом, писал он, вместо недеятельного я определил усердного и деятельного священника, впрочем кроткого и осторожного: чрез немногие месяцы уже и в то село, из которого он переведен, пришел слух, что его сожгут, и чрез недолгое время дом его сожжен, и виновного не открыто»²⁹. О другом опыте мщения расколоводителей – над православною церковью – митрополит Филарет рассказывает в письме к обер-прокурору Святейшего Синода графу A. П. Толстому от 20 апреля 1857 года: «Один сельский священник открыл скопище раскольников, и некоторые из них были арестованы. В начале прошедшей Страстной недели он явился ко мне с донесением, что его приходская деревянная церковь сгорела без остатка и без возможности что-либо спасти; когда я ему говорил, что это наводит на него подозрение в небрежности, и что он может подвергнуться наказанию, он отвечал: «понесу если угодно Богу». Но когда я настоял, чтобы он сказал, не имеет ли какой догадки о причине пожара, он отвечал: «имею, но не могу показать ее в деле: имею подозрение на раскольников, за несколько перед пожаром дней освобожденных из под ареста, но доказать не могу; и если они сожгли церковь, кольми паче сожгут мой дом, если объявлю на них подозрение». «Таковы, заключал свой рассказ митр. Филарет, – наши отношения к расколу. А между тем расколоводители покрывают себя и своих благовидною личиною, и, смотря на нее, многие говорят: не надобно беспокоить раскольников»³⁰.

Деятельными помощниками вожаков в пропаганде раскола являются расколоучители – лжеепископы и лжепопы, в поповщине и, так называемые, наставники и отцы – в беспоповщине. Несмотря на свое невежество, они оказывают большие успехи в совращении православных в раскол. Главная причина сему та, что «поддерживаемые и охраняемые богатыми раскольниками, они свободно и «безопасно ходят всюду в сеют плевелы, стараясь между тем избегать встречи с православными священниками, чтобы не подвергнуться их обличению», и то же внушая тем, которых успевают поколебать в православии. «Таким образом простой народ», одинаково восприимчивый к истинным и ложным учениям по своему крайне скудному развитию, «становится более открытым полем для сеяния плевел, нежели пшеницы»³¹. Затем бóльшая близость лжепопов и отцов к народу, как по внешнему положению, так равно и во развитию, и их внешнее благочестие, обычно нравящееся простому народу, также не мало усиливают успех их пропаганды. Наконец, сильно размножившаяся австрийская лжеиерархия своим многолюдством, частыми соборами, дерзко открытыми торжественными служениями и своим полным подобием во внешности православному духовенству (что хотя и строго запрещается законом, но благодаря «золотой политике» раскольников остается безнаказанным) много приносит вреда православию, внушая раскольникам и православным мысль с одной стороны о ее государственной и церковной законности, с другой – о неприкосновенности и истине раскола вообще³².

Вредной и беззаконной по своим средствам пропаганде раскола вожаками и расколоучителями придают силу и устойчивость, по взгляду митрополита Филарета, раскольнические общественные заведения и главным образом – ІІреображенское и Рогожское Кладбища. «Сии два раскольнические заведения»,– говорит он, – с начала текущего столетия «сделались центрами двух толков раскола, сильными для распространения его и для упорства против действий правительства и православного духовенства»³³. «Два пустые места, выпрошенные у начальства в год чумы для больницы и для кладбищ, постепенно превратились в два сосредоточенные места расколов поповщинского и беспоповщинского, с великолепными молитвенными домами, со множеством зданий, с многолюдным населением, с обширными денежными средствами. Великолепие и богатства сих мест процветают в виду столицы, составляют прелесть и опору для расколоводителей, и обаятельно действуют на раскольнический народ, чувственно представляя ему неприкосновенную твердость раскола»³⁴.

Как центры раскола, Рогожское и Преображенское Кладбища, в лице своих старшин и настоятелей, имеют вляние на все почти отрасли поповщины и беспоповщины на пространстве едва не целой России, руководят повсюду распространением раскола, употребляя при этом преимущественно те же средства, какие обычно практикуются отдельными вожаками, т, е. деньги, а где нужно и насилие, только в гораздо более обширных размерах, – поддерживают его связями, назначают по своему усмотрению в иногородние общины лжепопов и духовных отцов, разрешают недоуменные церковные вопросы, часто служат местом для многолюдных соборов и пр. В свою очередь и иногородние раскольнические общины ничего не предпринимают без своих митрополий, обращаются к ним за советами, разрешением споров, и своими пожертвованиями увеличивают и без того большие богатства их³⁵. В доказательство того, насколько сильно и далеко простирается влияние Рогожского Кладбища, митр. Филарет приводил выписку из письма к нему преовсвящ. Иннокентия Камчатского от 17 ноября 1855 года: «Я старался короче знакомиться с раскольниками, жпвущими по реке Мае, – писал к нему преосвящ. Иннокентий. Многие из них соглашались со мною в их заблуждении. Мне кажется, что если бы не их окаянные учители, которые у них пользуются почетом и доходами, то все прочие обратились бы скоро, и даже безусловно. Одно считаю достойным внимания, а именно: они все считают себя подчиненными московским рогожским отцам, как они их называют»³⁶. 0 подобных же отношениях к иногородным общинам Преображенского Кладбища митр. Филарет представляет свидетельство в найденной здесь в 1844 году «подлинной от старшин сего Кладбища, за подписями и печатью, грамоте, данной наставнику, определенному ими в иной город иной губернии», а именно некоему Афанасию Антонову на управление раскольниками в Саратове, в которой (грамоте) между прочим сказано, что их страна подлежит здешнему московскому ведомству³⁷. Таким образом, «сей акт, – говорит он, – обличает организуемое преображенскими раскольниками управление, простирающее власть свою не только далее Москвы, но и далее пределов губернии».

Указанные подпоры раскола и способы его пропаганды делают его, по мнению митрополита Филарета, именно болезнью, трудно поддающеюся духовному врачеванию, и еще более усиливают вред и зло, причиняемые им православной церкви. Они не только затрудняют, но и обращают почти в ничто действование православного духовенства на раскольников, правда, не везде удовлетворительное, однако в общем довольно значительное, которое при других условиях несомненно достигало бы гораздо больших результатов, чем каковы они есть. При этом «особенную недоступность вразумляющему действию духовенства» естественно обнаруживают московские раскольники, вследствие того «особенного вида самостоятельности, который с последней четверти прошедшего столетия умел придать себе московский раскол, и продолжает сохранять доныне»³⁸. Что вина коснения в расколе московских раскольников не всецело лежит на московском духовенстве, в доказательство этого м. Филарет приводил следующие опыты. «Один из московских священнослужителей³⁹, – быв послан, по Высочайшему повелению, в Вятскую епархию, возвратил церкви многие сотни людей, которые отпали было в язычество. Другой⁴⁰ в течение нескольких месяцев успел обратить в двух приходах Московской епархии около 200 душ жидовствующих, без всякого при том содействия гражданского начальства. Те же лица в соприкосновении с московскими раскольниками не оказали подобного сильного действия, последний даже в своем приходе. Есть также известия, что единоверческий священник⁴¹, по предписанию Св. Синода посланный в прошедшем (1847) году из Московской епархии в Херсонскую, несколько сот раскольников решительно расположил к Единоверию и основал у них церковь; потом зыбковских, после состязаний, продолжавшихся несколько дней, преклонил к подобной решимости; но в Московской епархии, служа долгое время при единоверческой церкви, в приходе которой, кроме единоверцев, живут около 1000 душ раскольников, он не достигал сколько-нибудь подобного успеха»⁴². Эти три случая –«знаменательные признаки того, что причины неуспеха часто лежат» и должно искать «вне миссионера».

Вслед за московскими раскольниками, по тесной связи с ними, упорствуют и сельские; а также иногородние «сельские раскольники неоднократно на вразумление отзывались так: посмотрим, что будет с Рогожского Кладбища: если тамошние, то и мы пойдем в церковь»⁴³. Равным образом, «когда преосвященные, при обозрении епархий, посещая селения раскольнические, своими архипастырскими беседами успевают иногда, при помощи Божией, привести раскольников в доброе расположение, и при этом благоприятном случае предлагают им присоединиться к православной церкви, то, обыкновенно, получают в ответ: мы в этом не властны; пусть повестят нам из Москвы»⁴⁴. Духовенство, по взгляду митрополита Филарета, могло бы с успехом действовать на низшие слои раскола, т. е. на тех, которые пребывают в нем по неведению, а не сознательному материальному расчету; но этому всеми силами препятствуют высшие слои, т. е. прежде всего московские раскольники, затем местные вожаки и расколоучители: чрез расставляемые ими сети пробиваются при помощи духовенства лишь весьма немногие, сильные волею и духом, остальные же волей-неволей погибают в отчуждении от церкви⁴⁵.

Таково зло раскола для православной церкви, по суду митрополита Филарета. Будучи злом по самому существу своему, как самочинное и безблагодатное общество, раскол представляет из себя еще большее зло по своим отношениям к церкви: ненавидит ее, всевозможными средствами отрывает ее чад и в то же время избегает ее света, препятствуя ей разгонять окружающий его самого мрак.

Наконец, весь указанный вред раскола для православной церкви становится еще более серьезным и опасным в виду его твердой устойчивости, с успехом противодействующей направленным к ослаблению его мероприятиям не только духовным, но и гражданским.

Оказываемое православной церкви содействие в борьбе с расколом со стороны гражданского правительства, необходимое и законное, при насильственных и незаконных способах пропаганды раскола, имело бы, по мнению митр. Филарета, несравненно бóльший действительного успех в ослаблении зла, если бы все мероприятия правительства прилагались к делу с умением, должной точностью и настойчивостью; но этого, по его словам, далеко не замечается, опять вследствие хитрости, изворотливости и «золотой политики раскольников-политиков», а также, к сожалению, вследствие странного покровительства расколу и особенно корысти некоторых начальствующих православных, которая для многих из них «любезнее закона и порядка»⁴⁶. 12 января 1867 года, – в год своей кончины,– высказывая, как бы последнее слово своего долговременного опыта, святитель писал: сальным средством для укрепления раскола и для совращений в раскол «служит расколоводителям распространенное убеждение, что они пользуются покровительством властей», на что «они могут представлять и доказательства»⁴⁷. При посредстве бескорыстной благосклонности некоторых высокопоставленных лиц и «незаконного покровительства продажных чиновников», «ценящих раскольнические деньги дороже православия»⁴⁸, раскольники прежде всего «умеют проникать в дела начальства и, пользуясь таким искусством выведывать, благовременно употребляют свои меры против мер начальства»⁴⁹. Это искусство выведывать развито у раскольников, – говорит он, – до такой степени, что «все, что делается относящееся до них в высших начальствах самое секретное, они обыкновенно знают прежде всех»⁵⁰. Поэтому многие наилучшие меры правительства, направленные к ограничению их своеволий, не только не приносят ожидаемой пользы, но даже причиняют вред, как показывает приведенный митрополитом Филаретом случай, происшедший 17 ноября 1828 года: «Нижегородской губернии, в селе Городце, увещанием к Единоверию достигнуто было до большинства голосов, желающих обратить раскольническую часовню в единоверческую церковь, и о сем состоялось решительное повеление. Как упал бы дух у остальных раскольников (восклицает м. Филарет), если бы сие искусно было исполнено! И все искусство состояло в том, чтобы не распространять о сем предварительного слуха между окрестными раскольниками. Тогда большинство желающих Единоверия городецких обывателей приняло бы решение сие с радостью, а меньшинство не имело бы духа возвысить голос против сего. Но небескорыстный покровитель раскола, исправник Массарий, предварительно разгласил между раскольниками многих селений, что будет, и в который день он придет потребовать ключей от часовни. И когда он пришел, несколько тысяч раскольников стояли около часовни. Он, ничего не делая, донес о том начальству, и дело кончилось тем, что часовня оставлена в руках раскольников, и следственно раскол не ослаблен, а усилен, потому что одержал победу над распоряжением правительства»⁵¹. Известные секретные правила 1822 года о беглых попах не принесли ожидаемой пользы, даже принесли вред, по мнению митрополита Филарета, опять главным образом вследствие нарушения секрета. Благодаря той же способности раскольников разузнавать все относящееся до них чрез своих покровителей, эти правила, – говорит митр. Филарет, – «получили более громкую известность, нежели многие не секретные законы. Раскольники почли оные законом в их пользу, и укрепились, и сделались смелее в своих действиях и домогательствах. Прежде они довольны были, если могли с глубокою сокровенностью употреблять беглого священника, и в случае задержания его, скромно сетовали, не могши прекословить тому, что поймать беглого есть дело законное. Со времени правил 1822 года, иметь беглого священника они стали признавать для себя правом и притеснением почитать взятие его за оскорбление православной церкви, или за другое доказанное нарушение законов, кроме побега»⁵².

Далее, в надежде на послабления и заступничество своих и бескорыстных и корыстолюбивых покровителей, раскольники, по замечанию митрополита Филарета, нередко с дерзостью и безнаказанностью не хотят и знать распоряжений правительства, направленных к ограждению православной церкви. В подтверждение этого он указывает на многочисленные донесения о том местных духовных и гражданских начальств. Все это, прибавляет он, поселяет в раскольниках «убеждение в бессилии в слабости правительства, и в их могуществе – посредством происков и денег делать тщетными предпринимаемые против них меры»⁵³, а также способствует утверждению в простом народе распускаемых расколоводителями весьма вредных слухов о тайном покровительстве расколу со стороны высших властей, – в темной среде раскола, ходят такие даже слухи, что-де «есть у вас в Питере большой министр, который и царю воли не дает, и здешним судьям не потакает, и держится за нас покамест тайно, а придет время, он и объявится», что вообще «в среде высших сановников государственных есть тайные последователи раскола – «Никодимы», которые утоляют антихриста и христиан беспечальны творят»⁵⁴. Наконец, своими происками, клеветами и связями раскольники нередко также причиняют всевозможные затруднения защитникам православия, обуздывающим их своеволие точным исполнением правительственных мероприятий, и даже добиваются их удаления, отчего бывает нередко, что и готовые обнаружиться добрые плоды их полезной деятельности пропадают, а в раскольниках поселяется уверенность «что всякая, принимаемая правительством, относящаяся к ним, мера никак не может продолжиться в одинаковом духе до результатов, с видами которых предпринимается»⁵⁵. «И в Саратове думают, – писал митрополит Филарет епископу Калужскому Николаю от 29 апреля 1837 года, – что тамошние раскольники возрадуются перемене губернатора. Уже не раз и не в одном месте случалось, что раскольники, примечая прекращение благоприятства их своеволию, изъявляли наклонность к общению с церковью, но как скоро домогательством сильнейших, или случайно, открывается что-либо, что подает им надежду удержаться в прежнем своеволии, сильнейшие и ожесточенные заглушают голос благоразумных, и закоснение продолжается. Теперь в Волгске, где раскол очень силен, оказывается много склонных к Единоверию; но вероятно упорнейшие обопрутся на надежду выиграть что-нибудь при новом губернаторе»⁵⁶.

Особенно же сильно возмущался митрополит Филарет (о чем можно судить по его многочисленным жалобам и донесениям) слишком откровенною продажностью московских чиновников, преимущественно мелких, бесцеремонностью московских раскольников, которые, по его мнению, и здесь, как везде в подобных случаях, по своему искусству – находить покровителей, разузнавать и обходить правительственные мероприятия и вредить защитникам православия, занимают первое место, служа вредным примером для прочих. «Поздравляю с успехом Единоверия в Боровске; а нам стыдно пред вами (жаловался он преосвящ. Николаю епископу Калужскому). Но что делать? Золотая политика рогожская и преображенская умеет сохранить себя непобежденною от мудрой политики правительства, чрез мелких людей достигая не малых целей».., «Боровские раскольники ссылаются на рогожских (писал он тому же преосвященному несколько позже), а вы посему можете жаловаться на нашу недеятельность. Что прикажете делать? Политика московских раскольников золотая. Недавно на них обращено внимание чрез человека, достаточно пользующегося высоким доверием. И против сего прокрались с клеветою, и министр внутренних дел думает, что их нужно покровительствовать»⁵⁷. Самый справедливый и необходимый для ограждения православия закон, воспрещающий оказательство раскола, московские раскольники, по его словам, не хотят и знать, а равно и московское гражданское начальство в виду самых очевидных случаев нарушения его также «имеет счастье не знать» происходящего. «Закон запрещает оказательство раскола, – писал он московскому секретному комитету от 29 марта 1848 года, – и на сем основании не допускает, чтобы раскольнические часовни имели главы, кресты и колокола. Но Рогожское и Преображенское Кладбища не допускают сего закона в свои ограды, и показывают столице на своих моленных высокие главы и кресты, и дают слышать звук своих колоколов, которые на Рогожеком так велики, что иногда преждевременным благовестом производят замешательство в благовесте при православных московских церквах»⁵⁸. «Пред лицом закона, пред лицом православной Москвы, (писал он в 1863 году), на Рогожском Кладбище стоят огромные раскольнические часовни с высокими куполами, главами и крестами. В Москве и в селениях московской епархии известно множество лжесвященников, которые ставят в домах шелковую палатку с престолом, и исполняют чин литургии, в иных местах скрытно, а в иных так, что с улицы можно слышать пение, и можно православным видеть служение. В феврале сего 1863 года в Москве присутствовали: Белокриницкий лжемитрополит Кирилл, Владимирский лжеархиепископ Антоний, его местоблюститель Онуфрий, и еще четыре лжеепископа, которых имена не известны... Итак в Московской епархии раскольнических лжеархиереев более, нежели православных архиереев; и лжеархиереи раскольнические составляют собор, на что православным архиереям не предоставлено права»⁵⁹.

Явные случаи покровительства расколу со стороны московского гражданского начальства, приводимые митрополитом Филаретом, еще более многочисленны и возмутительны. Вот некоторые более примечательные из них. «Еще бывшему генерал-губернатору я сказал однажды (писал он наместнику Антонию), что из Буковины прислан раскольнический архимандрит и живет там-то. Он сказал, что справится, и потом сказал, что дом пустой и что в нем кто-то был две недели назад. Нынешнему (гр. Закревскому) сказал, что раскольнический архиерей будет служить в таком-то доме, в такой-то день и час. Ничего не оказалось, – по всей вероятности потому, что доверенное лицо начальника, было гораздо более доверенным лицом раскольников.Что делать? – Господу помолимся о заблуждающих и о покровительствующих заблуждающим»⁶⁰. В другой раз «взят был крестьянин в священническом облачении, объявил себя священником, и у него найдена священническая на его имя грамота, подписанная архиепископом Антонием (цеховым Андреем Шутовым), с приложением архиерейской печати. Суд оправдал сего крестьянина и не коснулся лжеархиепископа, сказав, что не было доказательства раскола...» Наконец, «Белокривицкий раскольнический лжемитрополит Кирилл приезжал в Москву; здесь лжесвященнодействовал, собирал соборы; все это знали. Если все сие не находили незаконным, по крайней мере могли бы обратить внимание на то, что он пришел с ложным паспортом. На сие не обращено внимания. Но когда он возвратился в Австрию, там его предали суду за то, что он действовал в России против православия, и, вероятно, только звонкие оправдания помогли ему избавиться от пожизненного ареста. Русские раскольники это знают, и удивительно ли, если они заключают, что русский раскол в Австрии преследуется, а в России покровительствуется»⁶¹.

Укрепление и распространение раскола, выше изложенными способами действия со стороны его членов и его покровителей, «возбуждая заботливые помышления во всяком преданном православию», должны возбуждать, по суду митрополита Филарета, таковые же помышления и в каждом верноподданном, так как параллельно с укреплением и развитием зла, причиняемого им православной церкви, увеличивается и вред от него для государства.

Вредное государственное значение раскола, по мнению московского архипастыря, уже неизбежно вытекает и ясно обнаруживается из его враждебного отношения к православной церкви. «Во все времена, у всех народов господствующая государственная религия,– говорит он,– была, есть и будет скреплением, связью, цементом, так сказать, стихий народности: языка, закона, нравов, прав, обычаев. Где нарушалось единство религии, там стихии народности разлагались, дробились, исчезали. С ними упадали правительства, разъединялись народы». Благочестивое правительство России господствующим вероисповеданием и одним из твердейших оснований государственного единства и силы признает православную веру. «Следовательно, заключает митр. Филарет, что угрожает вредом единству веры, то угрожает вредом государству»⁶². Раскол же своим усиленным прозелитизмом непрестанно и явно действует во вред единству церковному, разрушая церковное единомыслие и единодушие, таким образом вместе неизбежно действует и во вред единству государственному, с разрушением церковного единомыслия и единодушия последовательно влеча за собой расстройство и разрушение единства народного духа в отношениях – гражданском и патриотическом, что особенно опасно в России, в которой центром народного духа издревле есть вера, а также нравственном⁶³.– Политические воззрения и нравственное учение раскольников вполне подтверждают такой вывод относительно разъединяющего и деморализующего влияния раскола и не оставляют сомнения в великой опасности его для государства.

По своим политическим воззрениям раскольники не только «не имеют к правительству доброго расположения и сердечной верности», но являются такими же непримиримыми противниками его, как и православной церкви, потому что всю свою ненависть к церкви они целиком переносят и на правительство за оказываемое им покровительство церкви и согласие с ней. Ясным доказательством сего служит то, что все свои нечестивые названия, прилагаемые к первой, они переносят и на последнее, Вследствие этого все раскольники, без различия сект, согласно сходятся в том пункте, что «не признают государя помазанником Божиим и не почитают никакой власти законною, которой бы должно было повиноваться по совести, и потому-то от некоторых гражданских постановлений они разными недозволенными средствами уклоняются, а другие исполняются, по их выражению, только для явности, страха ради иудейска»⁶⁴.

В политическом отношении, как и в церковном, «большею частью смотрят на раскольников с той же точки зрения, как на иноверцев; но это, – говорит митр. Филарет, – большое заблуждение. Иноверцы, различаясь с нами в догматах, ничего не имеют против правительства и следуют правилу: Божия Богови, кесарева кесареви; а раскольники выражают это так: Божия Богови, а бесова бесови». Вообще, вследетвие взгляда на правительство, как еретическое и антихристово, в раскольниках есть явное стремление к тому, чтобы образоваться сомкнутую отдельность от общего государственного устройства (status in statu)», вреднее которого, конечно, ничего не может быть в гражданском отношении⁶⁵. При этом в противовес существующему монархическому гражданскому началу, как и иерархическому церковному, раскол развивает противоположное ему демократическое начало, как видно из того, что раскольники «действуют частью так называемыми попечителями, самовольно избранными, частью также самовольными совещательными собраниями, частью в особенных случаях даже народными скопищами». Так в поповщине обыкновенно несколько самовольно выбранных, или самозваных попечителей, или старшин управляют священниками, доходами и делами раскольнического общества, смотря по надобности, делают с него денежный сбор, и, вопреки закону, скопом иногда составляют прошения к правительству от многих тысяч душ, как то делали неоднократно екатеринбургские раскольники. Такую же обязанность представителей целых тысяч раскольников, рассеянных едва не по всей России, часто берут на себя и вожаки беспоповщинские, особенно заведующие Преображенским Кладбищем. Это демократическое направление раскола, конечно, не безвредно для государства с политикой монархической⁶⁶.

Впрочем, не все раскольнические секты одинаково вредны, по суду митрополита Филарета, в рассматриваемом отношении: беспоповщинские, особенно не молящиеся за царя, по его мнению, много вреднее поповщинских. «Правило некоторых расколов не молиться за царя, – говорит он, – следствие и выражение раскольнической теории, что нынешнее государственное правительство есть антихристово. Кто не хочет, посему, молиться за царя, тот не желает ему добра, и не может твердо быть верен ему, хотя бы и обещал сие на словах. Посему раскол не молящихся за царя в высшей степени вреден для государства»⁶⁷. В свою очередь из беспоповщинских сект первое место по своей силе и степени вредного влияния занимают федосеевцы, главным образом, конечно, московские; по степени же ожесточения и антагонизма к правительству резко выделяется из всех «дочь беспоповщинской секты – секта странников». Составляя самую богатую и многочисленную секту, федосеевцы более твердо, дерзко и открыто держатся вредных политических воззрений беспоповщины, чем другие секты. Так, на ряду с другими, заявляя свое нерасположение к правительству немолением за царя, федосеевцы при этом «не просто следуют старым погрешительным мнениям, но и вновь составляют зловредные правила, и распространяют их даже с видом формальности, за подписанием своих начальников», как о том свидетельствуют записка и две рукописные книги, открытые на Преображенском Кладбище в 1844 году. В записке, или так называемых Отеческих завещаниях, которые в подлиннике подписаны старшими попечителями Преображенского богаделенного дома, Алексеем Никифоровым и др., прямо заявляется, что с 1666 года установленная Богом царская властъ упразднися; в первой из рукописныхъ книг – в Объявлении о согласии Монастырских илы Мануиловых – моление за царя и название его благочестивейшим провозглашается нечестием: no вере убо благочестивой, говорится в ней, и царь благочестивый, нo нечестивой же вере и царь нечестивый нарицается... И далее: убо в сем монастыре тии нечеспивствуют, иже в молительной форме нечестивого благоверным и благочестивым и прочими титулами во благочестии пребывающих приличными нарицают; наконец, в Показании о едином общем христианском пути – второй рукописной книге, написанной в 1842 году, – учение, что за нынешнюю царскую власть молить Бога должно, называется богомерзким преданием». – «Накто, конечно, не докажет, – замечает митр. Филарет, приведя эти выдержки, – что сие учение не вредно для государства; напротив не трудно усмотреть, что сии правила ведут к мятежу»⁶⁸, что фактически и подтверждает «вреднейшая» секта «странников». Ибо она, по своим политическим, равно и религиозным воззрениям, вполне примыкает к беспоповщине; отличается же от нее лишь тем, что «злое наследие своей матери умножает до крайности, и нагло провозглашает и приводит в действие правила, которые та старается прикрывать». Поэтому она не довольствуется скрытным признанием приведенного беспоповщинского взгляда на правительство, а пропагандирует явное неповиновение ему, как антихристову. Уже основатель ее Евфимий, бывший первоначально последователем Филипповского согласия, в своих сочинениях упрекал филипповцев, федосеевцев и прочих, что хотя в душе они не признают земной власти, почитая ее антихристовою, но ей повинуются и тем обманывают Бога. Отсюда, по учению страннической секты, «непозволительно ни записываться. в ревизию, ни платить подати, ни принимать должности с присягою, ни вступать в военную службу, ни даже нанимать за себя в рекруты других». Все это ясно видно из личных показаний сектаторов, данных на следствии, произведенном графом Стенбоком, «следственно при таких обстоятельствах, – замечает митр. Филарет, – когда они не только не имели причины преувеличивать, но имели сильные побуждения скрывать, или умягчать свои мнения, ведущие к строгости правосудия». «Наставник странников Мокей говорит, что он, согласно правилам их учения, отказался от повиновения земной власти. Странница Аполлинария говорит, что странники, выключая себя из подвластных царю, то есть, по их мнению, антихристу, в записях не должны состоять, гражданские законы для них не существуют, и они не признают никакой власти. Странник Мефодий говорит: от лет Никона патриарха царей за благочестивые не признаю, а за богоотступники, сопротивники, антихристы, гражданская власть также антихристовы слуги. Странница Васса говорит: странники принимают в соглас всех беглых и бродяг, и, на основании главного догмата учения, те, которые имеют вольноотступнѵю, или паспорт, обязаны наперед таковые истребить... Странница Ирина Никифорова говорит: властей не признают, потому и податей не платят. В сочинении наставника Никиты, под заглавием «Малый образ ересям», между прочим писано: Ересь 3-я, Описию (то есть записью в ревизию) себе заключили неизбежным быти от области миродержца, и тако отреклися свободы евангельского содержания. Ересь 7. Дань даяти всякой власти возмудрствовал. Ересь 21. В начальство поступают с присягою. Ересь 22. В нечестии воинского ига вси причастницы, аще и не собою, нанимают, все едино, еще в горше, еже вместо себя другого в нечестие послать». «Таким образом учение страннической секты не только противно учению православной церкви, но и отвергает верховную власть, и законы, и исполнение всяких общественных обязанностей, и следственно живущие по сему учению решительно отказываются от того, чтобы приносить какую-нибудь пользу государству, а имеют направление причинять оному лишь вред и расстройство»⁶⁹.

Что же касается раскольников поповщинской секты, то они, хотя и не в таких резких чертах представляют себе правительство, как раскольники-беспоповцы, во «одинаково нечестиво и зловредно». Они признают (как видно из отчета министерства внутренних дел по Нижегородской губернии), что «русское правительство со времен царя Алексия Михайловича стало безблагодатным, и будто антихрист царствует в России духовно, присутствуя невидимо в церкви православной, и покланяющиеся ему государь император и правительственные лица правят народом по тайным и бессознательным длл них самих внушениях дьявола». Затем, о неискреннем, всегда готовом превратиться во враждебное, расположении к правительству раскольников-поповцев приводятся и фактические свидетельства. «В нашествие французов на Москву, когда верные россияне удалялись из нее, жертвуя своим имуществом, раскольники рогожские вошли в благоприятные отношения с французами. Сие доказывается тем, что сии раскольники получили тогда от французов оставленную в Москве одним из русских полков походную церковь, которую в 1823 году поставили было у себя в часовне, о чем тогда производилось дело по Высочайшему повелению». И в ближайшем времени, – «в 1855 году, по восшествии на престол Государя Императора Александра Николаевича, рогожские же раскольники два дня не шли к присяге; и потом уже митрополитом⁷⁰, по приглашении к нему старших из них, уговорены присягать, и присягнули при православном священнике». «Искреннее верноподданическое усердие, – писал митрополит по этому случаю, – не позволило бы им упрямствовать, и побудило бы их в первый же день принять присягу при православном священнике, на что согласились они двумя днями позже»⁷¹.

Всему сказанному относительно неприязненного расположения раскольников к правительству нисколько не противоречат, по мнению митрополита Филарета, начавшиеся часто практиковаться со времени царствования Александра II-го разнообразные выражения ими своих верноподданнических чувств посредством депутаций, торжественных молебствий и проч., потому что все эти депутации в молебствия нисколько не свидетельствуют об искренности чувств и не доказывают политического единомыслия и единодушия раскольников с православными, а имеют в основании только личные их интересы, стремление получить бóльшие существующих льготы и послабления. «Раскольники, – говорит он,– каждое свое действие, которым выражают свое усердие к Государю Императору и к отечеству, обыкновенно стараются неприметно направить к своим расколъническим целям»⁷². Ясное доказательство этого он указывает в случае, имевшем место 10 апреля 1866 года. В этот день московские единоверцы совершили благодарственное молебствие об избавлении Государя Императора от угрожавшей ему опасности. Раскольники же, хотя также имели возможность совершить молебствие среди часовни при закрытом алтаре, как ежедневно совершали богослужения, кроме литургии, – однако не сделали этого, «желая употребить сей случай к подкреплению своего домогательства открыть алтари», о чем и ходатайствовали пред генерал-губернатором и обер-полицмейстером, «Если они движимы усердием к царю, – писал по сему случаю митр. Филарет обер-прокурору Св. Синода графу Д. А. Толстому, – то почему же не совершают благодарственного молебствия? Ho они останавливают дело верноподданнического усердия, чтобы обратить сей случай в средство для достижения своей раскольнической цели»⁷³.

Являясь прямыми противниками государства по своим политическим воззрениям, раскольники, по суду митрополита Филарета, причиняют государству значительный вред и своим нравственным, или точнее – безнравственным в некоторых отношениях учением. Низший сравнительно с православными общий уровень нравственных воззрений и действий раскольников уже неизбежно вытекает из их смешанных с заблуждениями религиозных воззрений. «Секта не бывает вполне честна, – говорит м. Филарет. Истина религиозная и нравственная суть лучи одного света: где первая смешана с заблуждением, там не чиста и последняя»⁷⁴. Этим объясняет он, что все раскольники, без различия сект, считают позволительными для себя и нисколько не безнравственными всякого рода средства для распространения и утверждения своего учения, а также для противодействия направленным против них мероприятиям церковным и гражданским, – как то: подкуп, лукавство, насилие и т. п., «думая извинить сии средства своим не довольно свободным положением». Но особенно вредным для государства является учение некоторых беспоповщинских сект об обязательном безбрачии, происшедшее также от искажения истинного христианского учения о браке. Правила в роде таких, что теперь христиане брачующиеся суть змеино гнездище сатанино и бесов его прескверное дворище, что в нынешнее последнее и горько-плачевное время и в царствие антихристово о умножении рода человеческого Бог не промышляет, а печется сатана, и к зачатию младенца душа дается от диавола и т. п., – неизбежно ведут к разрушению семейных основ, к детоубийству и разврату в самых разнообразных его формах, и таким образом в самом корне производят расстройство государственной жизни, которой «начало и первый узел есть союз семейный»⁷⁵. В подтверждение этого митрополит указывает на мрачную картину безнравственной жизни раскольнических девственников Преображенского Кладбища, найденную им в отчете г. Игнатьева⁷⁶, «свидетельство которого (говорит он в донесении Св. Синоду от 12 мая 1858 года) важно, как свидетельство наблюдателя непосредственного, внимательного и беспристрастного», – важно особенно потому, что «нередко замечается предубеждение против сведений о сем, представляемых духовенством, как бы происходящих от одностороннего взгляда, или от не довольно верного дознания». «Вникая в нравственное положение беспоповщинских раскольников, – говорится в этом отчете, – в их сокровенный домашний быт и усвоенные ими сектаторские понятия, каждый при полных дознаниях изумительно бывает поражен выражением невежества, разврата и суеверства... Старухи-наставницы, по опасению, чтобы потребность брака не послужила молодым людям обоего пола поводом к переходу из раскола в церковь, намеренно вовлекают их в любодеяние, за которым следует детоубийство, извиняемое лжеумствованиями наставников, и, при нетвердости законных союзов, расстройство нравственности на всю жизнь. В беспоповщинских сектах от времени забыты и разрушены все религиозные верования; и все движется и основано на одних интересах и безнравственности»⁷⁷. «0 делах же Странников», писал митр. Филарет, «срамно есть и глаголати».

Вообще, по суду митрополита Филарета, раскол вреден, не различием от церкви в некоторых обрядах и не своей привязанностью к старопечатным книгам с некоторыми неисправными в них выражениями, ибо то и другое «не противно существу веры»; но «то, что наиболее осудительно и вредно в расколе, – есть отчуждение» его последователей «от церкви и мятежное против нее расположение, в котором скрывается такое же расположение и против правительства», а также замечаемое в них «упорство и малодоступность слову истины»⁷⁸.

2. Если раскол есть действительно зло, язва, болезнь, непрестанно более и более распространяющиеся и требующие «неотложного и серьезного врачевания», то в чем должно состоять и как должно совершаться это врачевание?

Митрополит Филарет различает двоякий способ действования на раскол: «врачебный» в собственном смысле и «охранительный»⁷⁹. Насколько раскол есть заблуждение ума, уклонение от истины, – он, естественно, требует духовного врачевания, противодействия духовными средствами, так как всякое заблуждение ума может быть прекращено только «вразумлением», «убеждением в истине»⁸⁰. Такое противодействие расколу духовными средствами есть дело православного духовенства, «и на нем лежит великая за сие ответственность пред Богом». Но насколько раскол обнаруживает стремление проявлять себя вовне, завлекать в свои сети других, он подлежит внешнему воздействию правительства, ограничению «существующими в законах государства мерами», так как государственной православной власти естественно заботиться об охранении православной церкви. И «православная российская церковь, – прибавляет он, – с упованием взирая на своего державного защитника, должна молить Бога, чтобы образовались и воздействовали государственные соображения, которые соответствовали бы его благочестивой ревности».

Сообразно с указанной задачей своей противораскольнической деятельности и сообразно с духом служителей православной церкви, духовенство в своем действовании на раскольников должно довольствоваться исключительно духовными мерами, взирая в этом случае, как на образец для себя, на примере Апостолов. «Существенный долг служителей церкви, – говорит митр. Филарет,– есть действовать на заблуждающих словом убеждения, а употребление в отношении к ним власти и суда принадлежит правительству и подчиненным гражданским начальствам»⁸¹. «Что же делать в таких обстоятельствах служителям церкви? – писал он к преосвященному Алексию, жаловавшемуся на послабления раскольникам со стороны гражданского начальства. – Вспомнить, и в дело употребить воспоминание, что Апостолы и древние отцы устрояли и распространяли церковь и разрушали взгромождение ересей не силою внешних законов языческого мира, но силою крепкой веры, любви и самопожертвования. Да усилит духовенство свою ревность действовать на совращенных своим примером и молитвою»⁸². Правда, пастыри церкви могут и должны прибегать к помощи гражданской власти, но только «против совратителей и оказательства раскола»; даже и в таком случае они должны обращаться к ней только по «особой нужде», «осмотрительно и умеренно», ибо вообще «принудительные меры более отталкивают», особенно при частом и открытом употреблении их, дружелюбные же отношения, напротив, «лучше привлекут раскольника»⁸³.

Первое, самое естественное и, принадлежащем употреблении и ревности, самое действительное средство для ослабления раскола со стороны духовенства митр. Филарет видел в научении и вразумлении раскольников посредством личных собеседований с ними. «Вразумление в истинном TOC \o «1–5» \h \z учении веры со стороны православного духовенства,– говорит он, – без сомнения, есть

самое свойственное орудие для обращения заблуждающих всякого рода». Но сему, на первый взгляд простому и общему средству обраtщения противостоит, как известно, не менее общее препятствие, которое совсем уничтожает его, – это хитрый прием расколоводителей – избегать всяких сношений с православным духовенством и то же внушать подчиненным им и совращенным ими в раскол. В виду этого митр. Филарет настоятельно советует, чтобы пастыри церкви сами старались взыскивать возможные случаи для сношения с раскольниками. «В нынешнее время (писал он в 1835 году) нет причины опасаться, что архиерей не захочет беседовать с раскольником, или обратить к нему неуместно укорительные слова; но может случиться, что пастырь не довольно ищет овец убегающих. Посему нужно Св. Синоду продолжать наблюдение и напоминания, по усмотрению, чтобы епархиальные архиереи тщательно пользовались всеми возможными случаями вступать в сношения с уклонившимися от церкви и посевать между ними понятия и чувствования, которые бы сближали их с церковью»⁸⁴. В свою очередь епархиальные архиереи тоже должны делать по отношению к подведомому им духовенству. Для успешного достижения цели вразумления, прежде всяких сношений с раскольниками, пастыри церкви должны иметь известную подготовку, запастись необходимыми сведениями, ибо для собеседований с ними «нѵжно довольно готовности разрешать разные вопросы и возражения с указанием на свидетельства, от которых и они (раскольники) не могут отказаться. He дать ответа и отложить до справки – значит, по их мнению, показать слабым свое дело»⁸⁵. Эта подготовка пастырей церкви к противораскольнической деятельности должна происходить еще в духовных школах – академиях и семинариях, для чего в программу их должны входить «уроки о расколах, возникших в Российской церкви, и средствах к вразумлению впадающих в оные», а потом и на месте пастырского служения, для чего при церквах с раскольническим населением полезно и даже необходимо иметь по крайней мере те из противораскольнических сочинений, которые рекомендуются, как таковые, Святейшим Синодом⁸⁶.

Обращаясь к содержанию и характеру собеседований с раскольниками, митр. Филарет положительное раскрытие «со всею свободою и силою» достоинств православной церкви советует предпочитать спорам и обличению заблуждающих, и во всяком случае ими одними не ограничиваться, потому что одно обличение легко рождает укоризну, а укоризна – вражду: «укорять, значит раздражать; а раздражать, значит уменьшать способность к принятию истины». Во избежание этого, «обращение с разномыслящими и самое обличение заблуждений должно быть столь миролюбиво, сколь можно сие делать без оскорбления истины и без соблазна православным»; посему «терпимость, спокойствие, кротость, снисхождение, осторожность так же нужны в обличении, как и ревность»⁸⁷. Кроме вреда для цели вразумления и обращения, в жестоком, исполненном укоризн, обличении митрополит Филарет видел прием, недостойный истинного христианского пастыря и, насколько было в его силах, старался предупреждать и искоренять употребление такого приема в подведомом ему духовенстве, как о том свидетельствует прекрасное, полное христианской кротости, наставление, данное им известному иеромонаху (впоследствии игумену) Парфению в письме от 3 января 1858 года. «Вспомнил я некоторые суровые выражения,– писал святитель, – которые вы, рассказывая о собеседованиях ваших в Петербурге, употребляли о уклонившихся от православной церкви и не покоряющихся ей. И как вы предполагали вскоре посетить места, наполненные такими людьми: то и пришла мне заботливая мысль о том, как вы будете говорить с ними. Примите в рассуждение, что суровые слова раздражают людей, а раздражение препятствует принимать назидание, и что, напротив, кроткие слова и суровых людей умягчают. Рабу Господню, по Апостолу, подобает кротку быти, учительну, незлобиву. Знаю, что вы с любовью христианскою употребляете труд и попечение о обращении заблуждающих, справедливо с сим соединяя и ревность; но да не будет ревность жестока, и слово ревности да умягчается а услаждается словом любви. Знаете сие и сами; но и знаемое напомянуть мне убо неленостно, вам же твердо»⁸⁸. Затем митр. Филарет находил необходимым, чтобы при своей христианской кротости собеседования с раскольниками были строго приспособлены к уровню развития вразумляемых, т. е. отличались удобопонятностью, простотой, без чего нельзя ожидать от них никакого успеха. «Если увещатели, – писал он на донесение двух священников о неуспешном увещании ими раскольника, – говорили с раскольником (крестьянином) ученым языком, как пишут, об основных истинах веры: то не удивительно, что речи их ударяли, как горох в стену»⁸⁹.

Другое действительное средство против раскола, в виду почти сплошного невежества раскольников, митр. Филарет видел в заведении возможно большего количества училищ – мужских и женских, и именно в духе нынешних церковно-приходских школ и школ грамотности. Вот его рассуждения по этому предмету, сделанные еще в 1835 года: «ІІоелику раскол наиболее основан на невежестве, то училища должны быть средствами против раскола. Но сии средства должны быть осмотрительно приспособлены к цели. Если училища простого народа будут в руках людей, получивших светское направление ума, может случиться то (что замечается в Англии)⁹⁰, что распространение грамотности не улучшит нравственности, но повредит ей посредством неосновательных внушений и вредного чтения. Обучение чтению, начаткам Катихизиса и Священной Истории, под руководством духовенства, простейшим и к национальному быту и обычаю примененным способом, есть наиболее безопасное средство распространения здравых понятий в простом народе». Так как средство это, по его мнению, довольно трудно «сделать употребительным в отношении к раскольникам, которые, конечно, захотят лучше раскольнику же вверить своих детей, нежели православному священнику», и так как «училища в руках раскольников, были бы рассадниками раскола, а не православия»: то митр, Филарет находил необходимым, для более широкого распространения народных училищ под руководством духовенства и для возможно большего ограничения раскольнических школ, а) «чтобы духовенству предоставлена была свобода в обучении детей, под наблюдением епархиального начальства, без притязаний со стороны дирекций министерства просвещения; б) чтобы, напротив, учителям раскольническим поставлена была преграда силою новейших узаконений министерства просвещения». Внешнею формою устройства училищ он не советовал стеснять их распространения; напротив, считал необходимым, чтобы призваны были одинаково позволительными как школы с живущими в них учениками, так равно и с приходящими. «Завести обучение детей, приходящих к учителю, несравненно удобнее, нежели устроить училища, в которых бы дети не только обучались, но и жили. Посему первое надлежит принять мерою более общею, a пoследние учреждать, где есть достаточные средства и надежда верного надзора». «Обучение детей и женского пола» под руководством способных на то жен священников, или диаконов⁹¹ он также признавал полезным и целесообразным, как противораскольническое средство, в виду того, что женщины, «невежественные еще более мужчин, и по той же мере упорные в привязанности к наследственному и привычному», часто, как показывает опыт, «удерживают мужей в расколе п даже привлекают в оный»⁹². Относительно самого характера обучения раскольнических детей в школах митр. Филарет требовал, чтобы он был такой же, как и характер собеседований, т. е. обучение при христианской кротости и возможной снисходительности должно быть чуждо всякого раздражения и укоризн против заблуждений раскольников. Учащий должен употреблять преимущественно внимание на то, чтобы, не смущая детей и не раздражая родителей их укоризнами против раскола, внушать им уважение к православной церкви и ее учению. При этом особенно осторожно, «с рассуждением и с рассмотрением обстоятельств» учитель должен приводить детей от неправильных мнений к принятым церковью, напр., от двуперстного сложения к церковному крестному знамению. «Вразумясь в учении, отрок исправится легко и прочно, – говорит м. Фаларет; а если вдруг потребовать от него перемены, может случиться, что родители-раскольники исторгнут из училища и лишат его случая узнать истину»⁹³. Употребление при обучении раскольнических детей старопечатных книг м. Филарет находил позволительным без всякого прекословия, если того пожелают родители, так как отказ в этом со стороны учащего естественно поведет к отказу и со стороны раскольников отпускать в школу своих детей.

Наконец, для противодействия сильному распространению раскола на счет православия, вследствие невежества православных, часто большего, чем у раскольников, и в виду обязанности пастырей заботиться не только о обращении заблуждающих, но еще более – об охранении вверенных им пасомых от всякого рода пропаганды, ведущей к отчуждению от церкви, митрополит Филарет считал необходимым, чтобы духовенство, насколько возможно, прилагало старание и к их (православных) просвещению и вразумлению, что, естественно, должно повести к большей устойчивости их религиозно-нравственных воззрений. Наиболее удобным средством для сего, по его мнению, кроме личных приватных собеседований и училищ, может быть обязательное произношение катихизических поучений по воскресным и праздничным дням, «в которых бы катихизические истины по порядку излагаемы были с главнейшими их доводами и потребными объяснениями, со всевозможным применением мыслей, чувствований и языка к степени разумения и к состоянию слушателей»⁹⁴.

Таковы, по взгляду митрополита Филарета, способы для ослабления раскола, которые должнó употреблять духовенство, сообразно с духом пастырей церкви и с характером самого раскола⁹⁵. – При этом, сознавая трудность надлежащего осуществления указанных средств духовенством, с одной стороны вследствие значительной малочисленности его сравнительно с количеством пасомых, а местами также и сравнительно е количеством сильно размножившихся после царствования императора Николая раскольнических лжепопов и отцов, с другой – вследствие обременения духовенства другими немалосложными обязанностями, для облегчения такого затруднения м. Филарет признавал целесообразным в местностях особенно сильно зараженных расколом (каковы, напр., Пермская и Олонецкая губернии) а) учреждение особых противораскольнических миссионеров, б) умножение причтов и в) открытие вновь монастырей. «Для предосторожности поданы, кому нужно, мысли, что причты не уменьшать надобно, а частью умножать, частью размещать с удобством для народа», – писал он преосвященному Аркадию архиепископу Пермскому, опасавшемуся сокращения причтов на заводах с раскольническим населением⁹⁶. Монастыри же, по его словам, «имеют большое значение для ослабления раскола исполнением древнего чина богослужения», и «опыт показывает, говорит он, что в селениях, близких к монастырям, почти не бывает раскольников».

Заботясь о сообразности противораскольнических духовных средств с характером пастырского служения и самого раскола и о возможном облегчении их применения, митр. Филарет не придавал, однако, этим мероприятиям, самим по себе, как бы целесообразны и удобны к исполнению они ни были, решающего значения в деле успешного ослабления раскола, при всей даже предполагаемой ревности духовенства. Необходимы, по его мнению, еще некоторые условия для успешного их действования. Первое по своей важности такое условие, как истинный, глубоко верующий христианин, он, разумеется, видел в «благословении Божием»⁹⁷, и поэтому внушал подведомым ему пастырям не слишком полагаться на свои силы, но прежде всего смиренно просить помощи Божией в своей противораскольнической деятельности. «Призовите Дмитрие-Селунского протоиерея и скажите ему мои мысли по его репорту о раскольнице, – писал он, напр., своему викарному епископу Иннокентию. Крестьянка совращена в раскол неволею; ничего не знает, как сама говорит: и однако ж не хочет оставить раскол. Как изъяснить сие? Упорством ее? Пусть так. Но не надобно ли к изъяснению сего присовокупить еще причину – что в нас, служителях истинной веры, мало духовной силы, а может быть и духовного разума?... Итак просил бы я о. протоиерея Дмитриевского не вдруг уверять, что раскольница не внимает увещанию надлежащему, но прибегнуть еще раз со смиренною молитвою к Богу, да наставит преподать заблуждающей и неверующей надлежащее наставление... Смиримся с нашей школьной ученостью, которая не имеет и столько силы, сколько невежество: может быть, умилосердится Бог, смиренным дающий благодать»⁹⁸. Другое необходимое условие для успеха противораскольнической деятельности, какое указывает митрополит Филарет, это – личная безупречная жизнь пастырей церкви, вполне сообразная с их званием. Являясь лучшим фактическим доказательством истины проповедуемого учения, христианская жизнь пастыря, – говорит он, – в то же время и сама по себе может быть для многих средством вразумления и обращения, так как «дверь слова отверзается временно, добрая же жизнь служителя слова проповедует истину денно и нощно»⁹⁹. Напротив, жизнь пастыря не чуждая пороков и вообще не свойственная званию, не только теряет свое просветительное значение для заблуждающих, но лишает всякой силы и проповедуемое им учение, как бы истинно оно ни было. Имея, затем, в виду внешний характер благочестия раскольников и их преувеличенные представления о греховности некоторых человеческих слабостей, как наприм., нюхания и курения табаку, святитель Филарет советует пастырям церкви воздерживаться от них во избежание, чтобы сии малости не повели к важным последствиям¹⁰⁰. Затем, третье необходимое условие успешного воздействия духовенства на раскольников, это – в самих раскольниках «искреннее, беспристрастное желание познать истину Божию», со стороны хотя некоторых из них: ибо «по слову Христову, только тот, кто искренно желает творить волю Божию, уразумеет о учении, кое от Бога есть»¹⁰¹. Но так как иногда и этого желания недостаточно бывает для множества несчастных, пребывающих в расколе или по недостатку света, или по недостатку твердости воли, то для освобождения их от крепких раскольнических сетей, то есть от расколоводителей и расколоучителей, необходимо еще условие – содействие церкви со стороны гражданского правительства: «для таковых несчастных, – говорит м. Филарет, – меры, употребляемые правительством к обузданию самоволия раскольников, были бы истинным благодеянием, потому что без этих мер они не могут выпутаться из сетей раскола»¹⁰².

Говоря о необходимости и пользе содействия церкви в борьбе с расколом со стороны гражданского правительства, митрополит Филарет далек был от мысли о преследовании раскольников за религиозные убеждения. Подобные отношения к разномыслящим, по его мнению, не должны и не могут иметь места в христианском государстве, ибо «христианское человеколюбие не позволяет отнимать свободы ни у кого без нужды» и «сам небесный земледелатель оставляет плевелы до неблизкого времени жатвы»¹⁰³. Отсюда терпимость, свойственная христианской кротости, должна быть свойственна и христианскому государству. Но хотя христианской кротости и свойственно оказывать терпимость разномыслящим, – говорит он, – однако «осторожность должна определить меру терпимости». Ибо «добро может оказать терпимость злу, но зло не окажет терпимости добру: следственно, оказывать чрезмерную терпимость злу, значит подавать ему орудие против добра». Таким образом, если в христианском государстве не должны быть терпимы «мучительства и гонения, как противные духу Христовой церкви», то также не должна иметь места и «избыточестнующая терпимость», или, что тоже, полная безграничная свобода в делах веры и совести, как неизбежно ведущая к умножению зла¹⁰⁴. Как же после сего, спрашивает м. Филарет, «должно поступать правительетво с раскольниками»? И отвечает: «Отечески. Что это значит? Отцы земные для исправления детей употребляют не одни кроткие увещания, но и другие меры. Отец небесный, при всей бесконечной благости своей, обращает на путь истины заблудших большею частью строгими мерами, и грешники нередко начинают исправляться сначала по страху гнева и наказания Божия, а не по усердию и любви к добродетели... Правительство, отечески пекущееся о благе вверенных ему, должно поступать с народом, по своей необразованности не умеющим отличать истины от заблуждения, полезного от вредного, как с малыми детьми, которые редко научаются чему-либо полезному и доброму без понуждения, а после вспоминают о том с благодарностью»¹⁰⁵. С такой отеческой точки зрения, или с точки зрения терпимости, умеряемой осторожностью, «для раскольников, собственно в их пользу, нужен один закон, что они не преследуются за мнения их о вере и приватное моление по их обряду, каковой закон в России и существует»¹⁰⁶. «Доколе раскол не выходит из сих пределов, дотоле возможное и должное на него действование есть духовно-нравственное, назидательным словом и примером от духовенства, примером и увещанием от имеющих власть, а также недопущение раскольников до власти над православными, предпочтение православных раскольникам в общественных отношениях, осторожность против усилия раскольников являться пред властями в виде особого сословия, и вступление с ними в приязненные отношения преимущественно пред православными». «Но коль скоро допущено оказательство раскола, совращение раскольниками православных, нарушение ими существующих законов и правил, необходимо более сильное действование на раскол со стороны гражданского правительства, ибо как оставление таких случаев без внимания дает расколу большую смелость и силу, так, напротив, уничтожение открывшегося оказательства раскола, верное открытие и обличение совратителя и отнятие у него средств совращения, неослабное действие правосудия на раскольников, нарушивших существующие законы и правила, – должны ослабить смелость и охоту к подобным действиям, приводить в упадок дух расколоводителей и самый раскол. Чем своевременнее и неослабнее действие власти в таковых случаях, тем его последствия благонадежнее»¹⁰⁷.

При таком своем общем направлении, мероприятия правительства для успешного достижения ослабления раскола прежде всего и главным образом должны быть тверды, постоянны. Раз принявши известные меры, правительство «должно следовать им неуклонно и неослабно». Причина сего очевидна: «отступать назад в распоряжениях власти значило бы не довольно поддерживать достоинство закона и давать пищу надеждам своеволия»¹⁰⁸. Словом, – никаких уступок в признанных целесообразными мероприятиях быть не должно. Опыт показывает, что «меры предпринятые и не выдержанные нередко бывают вреднее, нежели когда бы оных совсем не было предпринято, ибо естественно возбуждают упорство и самонадеянность в тех, против кого они направлялись¹⁰⁹. – He менее важен для успеха и самый способ приведения в исполнение предпринимаемых мер. Точное исполнение и «точное хранение секрета, где иногда он нужен» – необходимы. Наконец «тщательное избрание и образование способных орудий и бдительное наблюдение за верностью их действования» – есть также необходимое условие успеха гражданских мероприятий¹¹⁰.

Численность раскольников, по мнению митрополита Филарета, не должна смущать правительство в его заботах об ограничении их самоволия. «Это, – говорит он, – орудие, которым раскол искусно пользуется, чтобы возвысить свое значение и пред правительством и пред теми, которых он привлечь к себе желает. Трудно определить число его; но, без сомнения, он много преувеличивает, когда возводит число свое до 11,000,000. душ. Это значило бы, что православных только в четыре раза с половиною более, нежели раскольников. Московская епархия есть одна из тех, в которых раскол многолюден. Духовенство не таит раскольников и об отпадших от раскольников»¹¹¹.

Таков, по взгляду митрополита Филарета, должен быть нормальный, чуждый крайностей и вредной терпимости и несвойственной христианству жестокости, характер отношений правительства к раскольникам. Правда, «раскольники, стремясь к неограниченной свободе действования, – говорит он, – стараются всякое ограничение их действий представить в виде притеснения и гонения; и терпимость, не остерегаемая справедливостью, может склониться на сей образ воззрения». Но если смотреть «со стороны справедливости, то возбуждающее жалобы действование правительства на раскольников» является «очень далеким от того, что в древние времена называли гонением. Если при царе Алексее Михайловиче строго поступлено с раскольниками, запершимися в Соловецком монастыре, и при царях Иоанне и Петре с раскольникам, неистовствовавшими в кремле и в самом дворце: это было укрощение мятежа, а не гонение. Если своевольно и противозаконно построенную раскольническую часовню не позволяется починять, а только позволяется терпеть до разрушения силою времени: это не гонение, а снисхождение в том, что незаконное не разрушено тотчас. Если запечатывают часовню за то, что она вопреки существующему запрещению перестроена: это не гонение, а неизбежное охранение закона, чтобы он не был презираем. Если раскольнического священника берут к суду за то, что совратил православного: это не гонение, a защищение православия по местном увещании доносит. Но в московской епархии православных в восемнадцать раз более, нежели господствующей церкви от сделанного на нее нападения, и даже снисхождение в том, что беглого не преследовали за побег, а прибегли к правосудию над ним только после нового преступления... Можно здесь указать на взятие у раскольников некоторых монастырей и обращение их в единоверческие»: но и это не гонение,– «закрытие устроенных тайно скитов и других сектаторских мест и сборищ есть простая потребность всякого благоустроенного государства, в коем подобное самовольство не дозволяется и людям господствующей веры». Напр., «если бы кто из православных самовольно построил монастырь и без законного дозволения постриг в нем монахов, не уничтожила ли бы сие законная власть, как скоро узнала бы»? «Неужели» таким образом «толъко своеволие православных должно прекращать, а своеволие раскольников надлежит оставлять неприкосновенным? Вообще, разве можно почитать мучением и гонением всякое должное взыскание? Если бы не было воспрещения совращать православных в раскол, или соблазнять их оказательством раскола, если бы ослушники сего не преследовались законом: то как же бы иначе правительство охраняло веру и верных ей? А если уклонившиеся от законного порядка и содействующие уклонению других ограничиваются законом в правах, злоупотребляемых ими для успеха секты, на прельщение слабых мирскими выгодами, тут видно одно законное следствие общественного благоустройства. Иначе не будет пределов своеволию и прельщению». «Без таковых законов, конечно неприятных расколу, не было бы и покровительства православию и ни малейшего гражданского обуздания преступлений против веры», ибо «православие и раскол» по самому существу своему «так противоположны друг другу, что покровительство и защита православия естественно должны стеснять раскол; снисхождение же к расколу естественно должно собою стеснять православную церковь».Поэтому, «если указанная система неудобна для раскола, то разве лучше та, которая будет неудобна для православия?». Уже одно то обстоятельство, что «православный народ составляет несравненное большинство русского народа и, без сомнения, вернейшую опору правительства» сравнительно с раскольниками, составляющими «язву и церкви и государства», – одно это не позволяет хотя сколько-нибудь задумываться относительно выбора: ясно, что правительство не может и не должно действовать к ослаблению православной церкви, «с которою тесно соединено», и к усилению раскола, «с которым ему неестественно соединиться, и который всегда будет работать к его же ослаблению».

Вообще, жалобы раскольников на мнимые притеснения и гонения не должны смущать правительство в его действовании к ослаблению раскола. «Раскольники, – говорит м. Филарет, – перестанут жаловаться тогда лишь, когда будут торжествовать. Но когда они перестанут жаловаться, тогда наступит охлаждение православного народа к правительству, покровительствующему раскол, дающему льготу неверным и непокорным к соблазну верных и покорных»¹¹².

Нелегкую борьбу пришлось выдержать митрополиту Филарету, как мы увидим ниже, в начале царствования Александра II-го за приведенный взгляд его на правительственную систему действий против раскольников. Много голосов в пользу раскола и против горячо защищаемой им системы стало раздаваться в этот период увлечения всевозможными либеральными идеями и ломки многого старого, хотя бы и целесообразного. Многие из таких либеральных защитников раскола, прикрываясь желанием блага церкви и государству, а иные, может быть, и вполне искренно, на основании своих поверхностно-оптимистических воззрений на раскол, начали резко заявлять, что а) стеснительная политика правительства в отношении к расколу – совершенный анахронизм, так как в европейских государствах нет уже ничего подобного, и в то же время – противоречие правительства самому себе, когда оно допускает свободное существование других вероисповеданий; что б) она ничего другого, кроме вреда, не может вести за собой, так как, возбуждая раздражение в противной стороне, естественно должна лишь способствовать увеличению зла, которое стремится уничтожить, о чем наглядно свидетельствует с одной стороны полная безуспешность предпринимавшихся в разные времена мероприятий против различных сект и расколов, с другой – пример христианской веры, распространившейся не только без всякого содействия гражданской власти, но и сред жесточайших гонений; что в) всякие ограничения и стеснения в деле веры не свойственны религии мира и любви, какова религия христианская, а следовательно и христианским правительствам; что наконец, г) непризнание такого крупного церковно-государственного явления, как раскол, существующего уже 200 лет, совершенный абсурд. Вследствие всего этого, заключали защитники раскола, «настоящее наше относительно раскола положение должно почитаться переходным».

Со всеми такими заявлениями радетелей раскола, часто весьма влиятельных, митрополиту Филарету приходилось считаться, и в его лице они встретили неумолимого обличителя: несокрушимою силою логики и целым рядом исторических свидетельств он доказывал несостоятельность приведенных доводов и убеждал правительство не смущаться ими, также как и преувеличенно несправедливыми жалобами раскольников¹¹³.

а) Указание защитников раскола на полную веротерпимость европейских государств, по суду митрополита Филарета, совершенно несправедливо и только преувеличенно-оптимистические воззрения на все западное могли создать его. Вернее же не запад для России, а «добрая и благородная Россия» для западных государств может служить образцом веротерпимости. Она смело может «похвалиться» пред ними своею веротерпимостью «к признанным христианским вероисповеданиям и даже нехристианским», так как в ней нет для этих вероисповеданий таких стеснений, которые существуют, напр., в Англии – стране, «хвалящейся своими свободными учреждениями, Принцип охранения единства национальной господствующей церкви, в видах охранения единства народного духа, в Англии «действует сильно, и даже чрезмерно сильно». Так «она имеет несколько миллионов не раскольников, изменивших господствующей церкви, но римско-католиков, принадлежащих к церкви, которая древнее англиканской и от которой произошла англиканская. Но как она поступает с ними?.. Только недавно римско-католики допущены в парламент. Только недавно римско-католической Мейнутской семинарии назначено правительством денежное пособие, и против сего еще не перестают спорить в парламенте ревнующие об охранении господствующего англиканского вероисповедания». Мало того, «до сих пор¹¹⁴ они (католики) (как и все вообще диссиденты) платят церковную подать в пользу господствующей в государстве англиканской церкви. Любители свободы верования неоднократно предлагали в парламенте отменить сию подать. Но охранители церкви не допускали сей отмены, видя в церковной подати связь единства между церковью и государством... С сим иностранным примером не бесполезно сравнить, замечает м. Филарет, мнение в России тех, которые до сих пор в пользу раскола, в предосуждение правительству, с горечью напоминают давно уничтоженную двойную с раскольников подать, как будто гонение, простирающееся и на нынешних раскольников», между тем как дело идет не о том, «чтобы раскольники платили налог в пользу православной церкви, а только о том, чтобы они не расхищали духовного ее достояния»¹¹⁵. Кроме Англии митр. Филарет указывает и другие европейские государства, в которых существуют пределы веротерпимости. «В самой Франции, – говорит он, – допускаются только признанные вероисповедания, а для признания требуется положительная известность, в чем именно состоит учение сего исповедания и что оно не угрожает общественному порядку. В Швейцарии же, земле .протестантской, никто, кроме протестантов, не имеет и права на общественные должности. А чтобы допускать свободное существование обществ, подобных нашему расколу, скрывающих от правительства свои тайные действия, требующих терпимости, когда сами не имеют никакой терпимости, постоянно потрясающих в народе понятие о законности верховных властей, – этого нельзя найти ни в одной европейской земле». Отсюда очевидно, что православное правительство России, в видах охранения единства господствующего вероисповедания воспрещая законом лишь отпадение от православия и на этом основании принимая ряд стеснительных мероприятий против раскольников, «как отпадших и отпадающих от православной церкви», – никоим образом не может быть обвиняемо в исключительной по сравнению с западными государствами нетерпимости. Равным образом очевидно, что если правительство допускает при этом свободу иностранных вероисповеданий и не включает в их число раскол, то чрез сие оно не нарушает закона справедливости и не противоречит себе, ибо делает так во причине только что указанной

«великой разности» в происхождении и характере между первыми и последним. Римско-католики, протестанты в др. не принадлежат по своему происхождению к отпадшим и отпадающим от православной церкви, как раскольники, но «пришли под российскую державу с своими вероисповеданиями», следовательно, «законным путем, от чего, по справедливости, и представляется им свобода их вероисповеданий». Напротив, «если бы государство осужденным законом его дало одинаковые права с неповинными пред законом, то оно стало бы в противоречие с собственным законом и с справедливостью вообще». Затем, при независимом от православной церкви происхождении, иностранные исповедания чужды и нетерпимости по отношению к ней, а также вредных политических воззрений, – вследствие чего опять справедливо признаются законом. В случае же, впрочем, стремления проявлять что-либо подобное, закон преследует их за таковые преступления наравне с раскольниками.

Итак, «да не смущает нас мысль, – заключает святитель Филарет, – будто пример Европы обязывает нас, во имя веротерпимости, не предпринимать ничего против раскольников. И в европейских государствах веротерпимость имеет пределы», притом же такие, что скорее мы должны были бы подражать, наприм., более строгому, чем наше, правилу свободной Англии относительно твердой охраны господствующего вероисповедания¹¹⁶.

б) Одинаково несправедливым признавал митр. Филарет и другое утверждение защитников раскола, что «будто бы нигде стеснение сект не останавливало их успеха, а напротив того будто бы содействовало их распространению, и что по сей самой причине должно бы отменить существующие о раскольниках постановления, как стеснительные для них». Подобное явление, по его мнению, если и имело где место, то лишь там, «где меры были не тверды, где они подвергались изменениям; а где они были тверды, там успех сект останавливался и даже уничтожался». В подтверждение этого митр. Филарет приводит примеры из истории. «Первая замечательнейшая в средней Европе секта гусситов, – говорит он, – сначала было принявшая огромные размеры, потом энергическими мерами правительства подавлена так, что Богемия, где она возникла, совершенно обратилась в римско-католическую страну. Чрез сто лет возникшее протестанство имело успехи только там, где сами государи явным образом приняли его сторону. Но во Франции, где сего не было, и где правительство, наконец, сильнейшим образом противодействовало протестанству, оно, после отмены Нантского эдикта, так ограничено, что уже не могло более распространяться. Те же следствия были в Бельгии, где правительство употребило все усилия против распространения протестанства, а в Испанию и Италию по сей самой причине оно даже не могло и проникнуть, хотя и никак нельзя оправдывать ужасов бесчеловечной инквизиции. В Англии протестанство окончательно утвердилось жестокими мерами покровительницы его, королевы Елизаветы. С тех пор и до нашего времени латинское исповедание не имело там никаких успехов; но как только правительство уравняло последователей оного в правах с прочими гражданами, число приверженцев папы более нежели удвоилось, и теперь постоянно и быстро умножается. В Пруссии лет за 12-ть пред сим (т. е. до 1868 г.) появились было неокатолические общества, но об них почти уже не слышно с тех пор, как правительство положило преграду их беззаконному распространению»¹¹⁷. – «И ваша православная церковь уже сама горьким опытом убедилась, – прибавляет м. Филарет, – что стеснения не распространяют, а подавляют если не навсегда, то на долгое время истинное учение веры. Так было в западном крае России, где гонение православия создало унию и могло бы в конец подчинить весь народ Риму, если бы Промыслу не угодно было возвратить тот край в недра православной России; так и теперь в австрийских владениях православие, стесняемое тамошним правительством, постепенно оскудевает». Наконец, тоже самое как нельзя более подтверждает и история раскола. «Что касается вашего раскола, – говорит м. Филарет, – всем известно, что число последователей его сначала, несмотря на возникшие от них самые дерзкие смуты, было весьма малозначительно, за исключением тех, которые отпадали в раскол вследствие введенных императором Петром І-м европейских обычаев; но только со времен императора Петра III стали особенным образом возрастать успехи раскола, по мере, как возрастало снисхождение правительства, и наконец достигли неожиданных размеров к концу царствования императора Александра І-го, когда появились и укрепились известные центры раскола – Преображенское и Рогожское Кладбища.» После сего, в царствование императора Николая, «раскол усиливался только в тех губерниях, где со стороны местных властей оказывалась ему потачка; ослабевал же там, где обращаемо было строгое внимание на его оказательства, на совращения и на другие злоупотребления»¹¹⁸. Так, когда в конце этого царствования обращено было строгое внимание правительства на своеволия раскольников Рогожского и Преображенского Кладбищ, – в обоих центрах явились единоверческие церкви и приходы, от чего они заметно пошатнулись в своем значении¹¹⁹. Словом, – «твердость, оказанная правительством против раскола, с 1827 года приобрела церкви около 200,000 единоверцев». Если посредством мер, употреблявшихся правительством за указанное время, «приобретено православию не столько, сколько было бы желательно, – замечает м. Филарет, – то отсюда нельзя извлекать возражения против сих мер. Человек имеет свободу заблуждаться, не уступая не только благоразумию человеческому, но и премудрости Божией, не только власти человеческой, ограниченной, но и Божию всемогущему правлению, которое посему только меньшую часть рода человеческого приобрело христианству, и еще меньшую из сей части – христианству православному»¹²⁰. По смерти императора Николая, при возобновившемся сильном покровительстве расколу, он стал снова заметно усиливаться.

Приведенная история распространения раскола, фактически опровергая мнение защитников его о бесполезности и даже вреде всяких стеснительных мероприятий, в то же время дает верный ключ к разрешению и того, многим из них кажущегося «непонятным и неблаговидным», общего явления., что «меры правительства против раскола, в течение 200 лет, не имеют успеха», или, точнее, имеют недостаточный успех. Ясно, что главная причина сего лежит в непостоянстве этих мер, но не в них самих. Уступки, которыми раскольники пользовались с Петра ІІІ-го до 1827 года, не только увеличили число последователей раскола, но и «ободрили их противостоять и дальнейшим мерам правительства». При этом, конечно, на недостаток успеха мер имело также не малое влияние их неточное и неправильное исполнение лицами, подобными исправнику Массарию, московским полицейским властям, и т. д. «Итак, снисхождение к расколу, – говорит м. Филарет, – содействовало и содействует его усилению гораздо более, нежели стеснение»¹²¹. При своей несомненности, такое явление и вполне понятно при вышеуказанных способах распространения раскола и огромном количестве постоянно колеблющихся между православием и расколом. Все эти колеблющиеся, при строгом наблюдении правительства, «еще ходят к православному богослужению, не исключают себя из церкви, боятся ответственности и пред законом, к ним еще имеет доступ духовенство, их тайное уклонение от православия еще не имеет наглости»; но при малейшем послаблении все они естественно делаются быстрою и невозвратимою добычею раскола, а явное их отпадение указывает путь другим¹²².

Распространение христианской веры среди жесточайших гонений представляет, по взгляду м.Филарета, исключительное явление; выставлять его в доказательство вредности стеснительных мер против всякого рода религиозных учений, и в частности против нашего раскола, неуместно и не совсем справедливо. Неуместно потому, что распространение истинной святой Христовой веры посреди жесточайших гонений «было неопровержимым знамением божественности учения Спасителя, применять столь чудесное ее распространение к невежественным сектам значит унижать действие всевышней благодати»¹²³. He совсем справедливо потому, что распространение христианства, очевидно, совершалось все-таки « не посредством гонений, а вопреки гонениям, вследствие присущей ему божественной силы». Притом «и здесь Промысел иногда избирал орудиями своими даже некоторых из языческих императоров, которые миролюбивым расположением к христианству немало способствовали его успехам. Напротив того, гонители, хотя и не могли истребить веру Христову, но нередко и весьма значительно останавливали ее распространение». С принятием же христианства римскими императорами, т, е. со времени царствования Константина Великого, распространение его сделалось гораздо более быстрым и повсеместным, благодаря тому, что «все силы власти, направляемые дотоле против церкви, обратились к защите внутреннего и внешнего ее благоденствия. Христианские императоры содействовали оному покорением остатков идолопоклонства и низложением еретиков». Но и здесь, когда случалось, «что ереси находили покровителей в самих царях, тогда они разрастались так, что, напр., при вступлении на Константинопольскую кафедру св. Григория Богослова, во всем Цареграде оставалась уже только одна часовня православная, а после, при содействии православных императоров уже еретики удержали за собою только одну часовню. Вообще – содействие царей решениям соборов прекращало ереси, и наоборот, покровительство ересям угнетало христианство. Императоры, покровительствовавшие иконоборцев, возмутили вею церковь, и только тогда в ней водворился опять всеобщий мир, а ересь иконоборческая подавлена, когда сами цари и царицы усиленно стали тому содействовать. Позднее, латинское владычество в Цареграде и вообще на Востоке разве не повредило православию? И магометанское иго разве способствовало его распространению? Наконец и во всех европейских державах, равно как и в нашем отечестве, распространению христианства особенным образом способствовало покровительство государей». Следовательно, настоящее положение (I860 г.), заключает м. Филарет, «когда противники церкви беспрепятственно увлекают слабых в ереси и раскол, не есть ли прямое следствие усилившегося послабления расколу от местных низших властей, при равнодушии и недостатке покровительства вере нередко и со стороны высших? Неужели же отечество наше добровольно станет в то положение, в которое Восток поставлен несчастными обстоятельствами невольно?»¹²⁴

в) В ответ на возражение защитников раскола, что христианским правительствам не свойственны никакие стеснения и ограничения в деле веры, как противоречащие духу Христовой веры, митр. Филарет делает и приводит обстоятельную историческую справку, как решала этот вопрос и чем мотивировала решение его в положительном смысле древняя христианская церковь в лице христианских императоров, св. отцов и соборов вселенских и поместных. В виду современного значения этой справки, ясно характеризующей отношение и самого митрополита Филарета к решению вопроса, мы здесь приведем ее.

«В высшей степени поучительно ознакомиться ближе с законами, изданными против язычников и еретиков Константином Великим и его преемниками: Феодосием, Юстинианом и другими благочестивыми императорами, – говорит митр. Филарет. Когда христианство восторжествовало, языческие жрецы весьма естественно не могли уже оставаться при своих прежних преимуществах, но сверх того у всех язычников отнят доступ к высшим почетным и придворным должностям, как таким, которые увеличивали бы их влияние на народ, – повелено было сокрушать идолов, капища разрушать, или превращать в христианские храмы, или запирать, воспрещая вход в оные под опасением тяжкой пени, жертвоприношения и вообще обряды языческие были строжайше запрещены, и возобновителям языческого богослужения угрожало наказание. Строгость этих мер была вызвана ясным сознанием, что без нее невозможно было бы избавить верных от постоянного соблазна. Потому Блаженный Августин, упоминая о законах, имевших целью искоренить языческие обряды, говорит: «конечно, между нами нет никого, кто бы не одобрял этих законов».

И в отношении к еретикам императоры помнили, что «мать должна миловать свои чада и защищать их, и что она была бы немилостива и жестока, если бы, охраняя волков, погубляла овец. В выборе же средств для охранения верных от ересей благочестивые императоры соображались с обстоятельствами, употребляли благоразумные, но твердые меры к убеждению заблудших, а в случае сопротивления и буйства, простирали строгость не на всех, a только на главных лжеучителей, и вообще не предпринимали того, что не принесло бы пользы, а только бы больше ожесточило противников. Смертной казни подвергались еретики в том только случае, когда они доходили до ожесточенного сопротивления властям, или до преступлений против самой природы. Вообще же, благочестивые императоры помнили изречение святых отцов, что еретика должно не убивать, а исправлять. Главные законы, изданные императорами для охранения православия и обуздания еретиков, заключались в следующем:

«Сборища еретические были строжайше запрещены, и нарушающие это запрещение подвергались изгнанию, или пене. Запрещено было еретикам строить церкви, а те дома, в которых они собирались, были конфискуемы. Запрещено было еретикам посвящать кого-либо в епископы, священники и диаконы. С особенною строгостью поступаемо было с теми, кто совращал других. Лжесвященники подвергались тяжкой пене, изгнанию, или ссылке. Особенными законами охранялись те христиане, у которых между родственниками были еретики. Еретик не имел права ни передавать другим свои имения по завещанию, ни принимать завещанное. Приверженцы сект (напр. манихеи) и в некоторых случаях временно все вообще еретики подвергались изгнанию, или пене. Только один император под предлогом, что вера не терпит принуждения, отменил все законы против еретиков, возвратил сосланных и сравнил в правах с православными: то был Юлиан- Отступник. За исключением его, все императоры сознавали необходимость законов, охраняющих правоверие и правоверных. Понимая же, что законы должны быть не только издаваемы, но также и исполняемы, и видя вред и опасность от беззаконного и своекорыстного снисхождения некоторых правителей к еретикам, императоры определили тяжкую пеню и лишение должности для правителей и судей за отступление их от сих законов; сами же в своем лице являли пример ревности по православию. Законами запрещено было еретикам обращаться к ним лично и утруждать их прошениями. Вместе с тем императоры охраняли чистоту общественных нравов, воспрещая зрелища в праздничные дни и т. п., сознавая впрочем, что содействие правительства есть хотя и необходимое, существенное, но не единственное условие утверждения веры.

«Тогда как государи старались разными законами приводить отторгшихся к единению с церковью, пастыри церкви не переставали увещевать и поучать заблудшихся.

«Если бы еретики (говорит Блаженный Августин в письме к Викентию) были только устрашаемы (государственными законами), но при том не были бы и поучаемы, то это могло бы казаться несправедливостью и насилием. А если бы они только были поучаемы, но с тем вместе не были устрашаемы законом, то из них ожесточенные закоснелостью привычки слабо побуждались бы вступить на путь спасения. Но к полезному страху присоединяется спасительное наставление, как что не только свет истины изгоняет мрак заблуждения, но также и оковы дурной привычки разрываются силою страха. Я сам прежде был. того мнения, что не должно употреблять никаких внешних побуждений к единению с церковью и что надобно действовать только словом, сражаться одними рассуждениями, побеждать доказательствами, чтобы не иметь нам ложных православных в тех самых людях, которые прежде были открытыми еретиками. Но это мнение мое было оспорено не словами, а фактами. Многие, убежденные очевидною истиною, давно хотели быть православными, но, боясь своих, ежедневно откладывали свое обращение. Многих удерживала сила привычки, или нерадение. Многие думали, что нет различия, принадлежит ли кто к числу православных, или нет, и оставались в ереси потому только, что в ней родились и что никто не побуждал их перейти к православию. Всех этих возвратили в лоно церкви законы (против еретиков изданные), и кого безопасность делала нерадивыми, тех обратила попечительность о них церкви и правительства, и теперь они же торжествуют обращение свое как самый светлый праздник. Итак, да служат цари земные Христу, издавая также законы в пользу учения Христа». «Лучше, – говорит тот же учитель церкви в другом письме, – лучше, конечно (кто же сомневается?) одним поучением приводить людей к истинному благочестию и не побуждать их страхом наказания. Но оттого, что одни из людей лучше, не должно оставлять без попечения тех, которые хуже. Опытом дознано, что многим было полезно сперва быть понужденными страхом, чтобы после они могли или научиться, или на деле исполнить то, чему учились на словах. Конечно, те лучше, которыми управляет любовь; но тех больше, которых исправляет страх. He всякий, кто нас щадит, вам друг, и не всякий, кто нас не щадит нам враг. Кто может любить нас более, как не Бог? Однако и Он не перестает не только нежно поучать нас, но также и спасительно устрашать. Иногда тать, посыпая корм, отманивает от стада, а иногда пастух, ударяя бичом, пригоняет к стаду блуждающих овец. Если бы кто, видя врага своего в горячке и беспамятстве бегущего к пропасти, не схватил и не связал, а позволил бы ему бежать, то не воздал ли бы ему злом за зло? Сколько еретиков, по обращении своем, проклинали свою прежнюю жизнь и жалкие заблуждения, тогда как к сему спасительному сознанию приведены были строгими законами? Некоторым эти законы не послужили в пользу; но разве должно бросать лекарства оттого, что безумие некоторых не исцелимо?» «Те, которые не хотят видеть законов против их нечестия, говорят, что Апостолы не просили помощи у земных царей. Кто так говорит, тот забывает, что тогда было иное время, и что все должно делаться в свое время. Ибо какой император тогда уверовал в Христа и хотел бы служить Ему изданием законов в пользу благочестия против нечестия? Тогда исполнялось еще пророческое изречение: Вскую шаташася язы́цы, и людие поучишася тщетным. Предсташа царие земстии и князи собрашася вкупе на Господа и на Христа Его (Пс.2:1–2). Тогда еще не приводилось в действие то, о чем говорится в том же псалме немного ниже: И ныне царие разумейте, накажитеся вси судящии земли. Работайте Господеви со страхом и радуйтеся Ему с трепетом. Каким же образом цари служат Богу со страхом, если не воспрещая и наказывая с благочестивою строгостью то, что противно заповедям Господним? Ибо иначе служит царь Богу, как человек, и иначе, как царь. Как человек, он служит Богу, живя по христиански; но поскольку он также царь, он служит Богу, издавая законы, повелевающие то, что праведно, а противное сему воспрещая с приличною строгостью. Так Господу служил Езекия (4Цар.18:4), который разрушил дубравы и капища языческие. Так служат Господу цари, поколику они цари, когда делают во славу Божию то, что могут делать только цари». – «Никто из здравомыслящих не дерзнет сказать царям, что им нет нужды до того, каковы их подданные, – целомудренны, или развратны; и кто, кроме безумного, может сказать им: не заботьтесь, в каком бы состоянии ни находилась церковь Господня в государстве вашем, – пользуется ли она миром или терпит бедствия от врагов своих, – благочестие и нечестие подданных ваших не подлежит вашему смотрению?» – «Пастыри церковные просят помощи у христианских императоров, не отмщая за себя, но охраняя вверенные им паствы. Если бы они этого не делали, следовало бы порицать их за нерадение. Ибо и Апостол Павел не о своей жизни заботился, но о церкви Божией, когда, узнав о составленном против него заговоре, прибегнул к помощи тысячника». Опираясь на все сии доводы, Блаженный Августин говорит: «укрощать и исправлять еретиков посредством установленных от Бога властей мне кажется не бесполезным; и так как Апостол говорит: несть власть, аще не от Бога, то, без сомнения, когда цари оказывают церкви помощь, помощь сия нам о имени Господа, сотворившего небо и землю».– Кроме Августина, – прибавляет митр. Филарет, можно бы привести еще свидетельство св. Иоанна Златоустого, советовавшего разорять сборища еретиков, и свидетельства многих других св. отцов.

«Обратимся к правилам вселенских и поместных соборов. Святыми отцами карфагенского собора (правила которого утверждены VI и VII вселенскими соборами) заблагорассуждено просит царей об искоренении остатков идолопоклонства, об истреблении идолов, разрушении капищ, воспрещении языческих пиршеств, и вообще обо всем, что усмотрят полезным против еретиков и еллинов и против суеверий их (прав. 69, 71, 95:120); также признано приличным просить начальников областей о вспомоществовании общей матери, кафолической церкви, против еретиков (прав. 78). Того же карфагенского собора 69 правилом и VI вселенского 23 правилом, антиохийского 5 и 11, константинопольского 9 правилом постановлено: «нарушающих церковное устройство удалять и неволею из царствующего града; производящих в церкви возмущения и крамолы и не хотящих покоряться кроткому увещанию церковных пастырей обращать, как мятежников, к порядку светскою властью». Сто четвертым правилом карфагенского собора было постановлено просить благочестивых царей, Аркадия п Гонория, чтобы восстановлен был закон Феодосия Великого о взыскивании по 10 фунтов золота с еретиков, рукополагающих и рукополагаемых, а также и о запрещении еретикам передавать, или получать что-либо по завещанию. «Царскому человеколюбию (сказано при этом) предлежит пещися, чтобы кафолическая церковь, родившая их Христу и крепостью веры воспитавшая, была ограждена их промышлением. Против неистовства отщепенцев просим дати нам божественную помощь, не необычайную и не чуждую святым писаниям. Ибо Апостол Павел, как показано в истинных Деяниях Апостольских, соумышление людей бесчинных препобедил воинскою помощью». Вся церковная история полна примерами того, что святители побуждали императоров к действованию в пользу церкви.

«В нашем отечестве (заключает свою историческую справку митр. Филарет), в котором благочестивейшие цари суть верховные защитники и блюстители правоверия и всякого в церкви святой благочиния (основные законы Российской империи), каким иным образом правительство их может соответствовать сему, от начала существующему коренному правилу, если не действуя против раскола теми мерами, которые всегда принимались православными царями и которые ободряются вселенскою церковью?»¹²⁵

г) Что касается, наконец, последнего возражения защитников раскола, что непризнание 200 лет существующего факта, каков раскол, очень странное явление, то, по суду митрополита Филарета, возражение это, поражая неприготовленную мысль своею искусственностью и внешним блеском, есть однако же не что иное, как пустая, бессодержательная, неопределенная фраза, не имеющая при том ни малейшей доли справедливости. Если понимать его в буквальном смысле, то оно более, чем странно, так как заключает в себе, очевидно, такой прямой смысл: «200 лет существует раскол, и правительство не признает его существующим, не видит, думает, что его нет! Или: 200 лет существует раскол и правительство видит его, но бесстыдно и бессовестно не признает эго существования, – говорит, что его нет!» Но так ли на самом деле правительство относится к расколу? Несомненно нет, когда оно говорит об нем в законах, ограничивает его и т. д. Таким образом, если говорить точнее, «правительство признает раскол, как существующий факт, но как факт существующий незаконно», или, другими словами, «правительство не признает не фактическое существование, а только законность раскола», в виду того, что он «вообще существует чрез нарушение законного послушания православной церкви». Поэтому нужно думать, что, приводя указанное возражение, защитники раскола желают законного и свободного его существования, т. е. «требуют признать законным то, что не без основания доныне признаваемо было незаконным». Но «это не легко согласить с справедливостью и не легко исполнить».¹²⁶

Защитники раскола находили нынешнее отношение правительства к расколу «переходным». На это митр. Филарет заметил: «если делать раскольникам уступки, то наше в отношении к ним положение действительно будет переходным, но переходным к худшему для православия», a по тесной связи с православием государства – и для сего последнего.

Убеждая, таким образом, правительство в ограничительных мероприятиях против раскола не слишком смущаться несправедливыми жалобами раскольников и либеральными доводами его пристрастных и беспристрастных радетелей, митр. Филарет в заключение изложил ряд неудоборазрешимых вопросов и затруднений, которые неизбежно должны родиться, если государство решится официально признать раскол особым вероисповеданием, несмотря на его зловредный во многих отношениях характер.

Решившись признать раскол, правительство прежде всего должно стать, по замечанию митр. Филарета, в сильное недоумение пред вопросом: все ли раскольнические секты, которым несть числа, должны получить свободу вероисповедания, или только некоторые из них? а если так, то какие? Признать все секты правительство естественно не может и не решится, в виду очевидного и сильного антигосударственного направления некоторых из них, не говоря об антицерковном; а признав лишь немногие секты, оно не только не решит затруднительного вопроса, но и даст прямой повод к волнениям среди самих раскольников, которые, видя пример, все без исключения с настойчивостью и даже дерзостью станут домогаться свободы. «Придут пред правительство раскольники белокриницкого отделения и скажут: признайте наших архиереев и поставляемых ими священников! За сими придут раскольники новорусские и скажут: мы отказались от белокриницких архиереев; думаем, что и правительству они не угодны: признайте нашего Антония, архиепископа владимирского, около десяти других существующих и многих имеющих быть архиереев и поставляемых ими священников! Далее придут старые поповцы и скажут: мы понимаем, что австрийские в ими поставляемые архиереи и священники незаконны, и потому желаем иметь по старому русских беглых священников: признайте беглых священников законными! Потом явятся беспоповцы разных толков, и скажут: признайте наших большаков, нынешних и завтрашних, так как мы, может быть, завтра нынешних сменим и поставим других! За сим могут придти и бегуны, и сказать: признайте и наших начальников, беглых крестьян и беглых солдат! Когда прославится такая свобода расколов и сект, не решатся ли придти и скопцы и хлысты, и сказать: признайте и нашего начальника, которого мы называем Христом, и его помощницу, которую называем Богородицею»!¹²⁷. А что произойдет в селениях с признанием раскола? – продолжает спрашивать митр. Филарет. «Придут в селение лжесвященник австрийский, лжесвященник русский, беглый священник русский, большак беспоповщинский, и ненаказанно будут расхищать и разделять одно селение на несколько приходов разных вер. Одному законному пастырю трудно будет превозмочь многих волков. А их будет очень много. Без меры размножатся, как уже размножаются, лжеархиереи австрийские и русские, и без меры будут превращать крестьян и мещан в лжесвященники. Где тогда будет церковное единение россиян? А такая большая утрата единения церковного может ли быть безвредна для единодушия народного в государстве?» – Далее митр. Филарет обращает внимание и на то, что с признанием свободного существования раскола, в качестве отдельного вероисповедания, пропаганда и сепаративные стремления раскольников еще более усилятся и окрепнут. В настоящее время стремление раскольников к пропаганде несколько ограничивается недостатком покровительства со стороны закона; «но когда раскол получит законное существование, тогда его привычка к пропаганде препятствий будет иметь менее нынешнего, а средств более и, следовательно, более может вредить православной церкви»¹²⁸. Равным образом и «разделительная сила» раскола в настоящее время значительно ослабляется раздроблением раскольнических обществ, недостатком в них единства, благодаря чему, в случаях особенного возбуждения народного духа, раскольники удобно следуют движению бóльшего, т. е. православного единства; с признанием же раскола отдельным вероисповеданием «рассеянные общества раскольнические достигнут общего единства», через что «между православною церковью и усиленным, через единство, многочисленным экс-православным обществом положена будет резкая черта разделения и противоположности», которая, углубляясь, образует заметную грань и в единстве народного духа. Отсюда ясно, что благо общественное «восстает против того, чтобы создать мир из хаоса раскольнического», так как при этом легко может последовать, что значительная часть мира православного погрузится в хаос раскольнический, чрез что может образоваться и хаос государственный¹²⁹.

He имея возможности дать свободу вероисповедания всем раскольническим сектам без явного и большого ущерба для народного единства, правительство, по суждению митр. Филарета, не может без затруднения оказать в этом отношении предпочтение тем, пли другим из этих сект. При намерении дать свободу вероисповедания, правительство может остановиться, говорит он, всего скорее на расколе поповщинском, менее фанатичном и вредном, но в то же время и более многочисленном: ибо не может же быть признанным официально «безобразное общество» раскольников беспоповщинских, не признающих брака, проповедающих безнравственное учение о меньшей греховности блуда сравнительно с браком, отвергающих всякое священство и т. п., не говоря о сектах мистических – скопческой, хлыстовской и проч., самое существование которых не совместимо с идеей благоустроенного государства. Но и при таком ограниченном выборе трудноразрешимые недоумения возникают сами собой, и прежде всего в виду раздробления самого поповщинского раскола. В настоящее время в нем, или точнее в его лжеиерархии, «находятся в брожении три стихии: 1) лжеиерархия русская, примыкающая к такой же австрийской, 2) русская, отделившаяся от сей, 3) беглосвященство русского православного рукоположения»¹³⁰.

«Итак неужели, – спрашивал митр. Филарет, – признать три раскольнические иерархии, и, если позволительно так изъясниться, три раскольнические церкви? Если и отвергнуть стихию австрорусскую: останутся еще лжеиерархия русская и беглое от православной церкви священство. Можно ли цехового Андрея Шутова официально признать Антонием, владимирским архиепископом? Можно ли образовать иерархию из беглых священников? Возможно ли сие, как со стороны правительства, так со стороны самих раскольников, по понятию которых для полной иерархии необходимы епископы? Неужели найдется средство создать еще беглых епископов?»¹³¹. Но приведенными затруднениями далеко не прекращается ряд их. Наиболее важное затруднение состоит в том неопределенном, странном положении, в какое с признанием раскольнических лжеиерархий должна будет стать главная опора государственного единства и силы – православная церковь. Ни Кирилла, который рукоположен вопреки первому апостольскому правилу одним епископом, не имевшим притом права рукополагать, ни, следовательно, рукоположенных Кириллом епископов и священников церковь не может признать истинными епископами и священниками. «Из сего следует, что если бы когда-либо гражданское начальство в сношении с духовным православным упомянуло бы об Антонии, архиепископе владимирском, духовное начальство обязано было бы отвечать, что оно не знает архиепископа Антония, а знает только цехового Андрея Шутова». Равным образом, «если бы гражданское начальство решилось смотреть на беглых священников, как на законных у раскольников, духовное начальство, тем не менее, обязано было бы, по правилам церковным, признавать их запрещенными в священнослужении и подлежащими лишению сана. И тогда оказалось бы, что государство доставляет ненаказанность виновным пред православною церковью и поощряет дезертирование из церковной службы. Как можно было бы выйти из таких противоречий? Принуждать ли православную иерархию признавать то, что противно церковным правилам и ее совести? Но это значило бы нарушать государственный в России закон, предоставляющий свободу даже нехристианским вероисповеданиям, и православная иерархия была бы обязана лучше пострадать, нежели подчиниться такому принуждению, по слову апостольскому: повиноватися подобает Богови паче, нежели челавеком (Деян.5:29).» – Таким образом признание хотя бы и одного поповщинского раскола необходимо должно повести еще с нарушению того единения и согласия, которые в настоящее время существуют между православною церковью и государством и до сих пор не были нарушаемы никакими взаимно противоречащими воззрениями, – к разрушению искони существующей в России гармонии между ними, которой нет у других народов христианских, и которою только Россия и может быть сильна, – следовательно, к такому разрушению, последствия которого трудно и взвесить¹³². Наконец, вместе с указанными весьма важными затруднениями церковно-каноническими и государственными, официальное признание раскольнических лжеиерархий должно возбудить не мало недоумений административно-практических, хотя и не особенно важных, однако не легко разрешимых. Если в одном городе будут две кафедры, два архиерея, два епархиальных управления, в одном селении – два прихода, в одном селе, или деревне – по несколько дворов с православной и с экс-православной стороны, то естественно возникают подобного рода вопросы: где будут пределы епархий и приходов? останутся ли лжеепископы и лжесвященники в своих званиях крестьян, мещан и пр., или будут выделены? и при том однолично, или с семейством и потомством, чтобы через то увеличились и без того не редкие жалобы на многочисленность одного лишь православного духовенства? будут ли экс-православные епископы иметь консистории и на каком содержании? или будут оставлены с нынешним произвольным управлением, чтобы бесконтрольное своеволие удобнее прельщало и привлекало к ним православных? из каких источников и в каких размерах будут иметь содержание экс-православные епископы и священники? – и т.д. Разрешение всех сих вопросов с признанием поповщинского раскола необходимо для устранения многочисленных поводов к столкновениям и запутанностям; но легко ли это сделать?¹³³.

Таковы доводы митр. Филарета относительно необходимости ограничительных мер против раскола со стороны гражданского правительства.

Итак, по его справедливому и высоко-авторитетному суду, православное правительство России, ни под каким видом не должно оставаться равнодушным и бездеятельным зрителем распространения раскола, но рядом ограничительных мероприятий чуждых впрочем характера преследования, должно полагать предел увеличению этого зла – государственного и церковного; еще менее может оно думать о признании раскола в качестве отдельного вероисповедания, равноправного с иностранными, как ни сильно добиваются этого сами раскольники и их радетели, придумывая благовидные тому основания, так как вместе с сим неизбежно пришлось бы впасть во множество неразрешимых затруднений и противоречий, кроме явного вреда для государства не обещающих ничего другого.

Имея в виду приведенные общие воззрения митрополита Филарета на раскол, не трудно определить направление и содержание его противораскольнической деятельности: как верховный духовный пастырь, он, естественно, стремился к мирному приведению раскольников в покинутое ими лоно церкви, требѵя того же и от других пастырей и заботясь об изыскании и увеличении духовных средств к врачеванию раскольнического недуга; но как истинный верноподданный и как соучастник в заботах верховной власти о благе церкви и государства, он не считал чуждым для себя попечение об ослаблении раскола и внешними ограничительными средствами, обращая при этом внимание на их целесообразность и точное исполнение. К рассмотрению того, в каких формах, при каких обстоятельствах, когда и где проявлялась эта двойственная деятельность митрополита Филарета, мы теперь и перейдем.

Светлые дни переживал, или, точнее, доживал раскол в царствование императора Александра І-го. Новые отношения правительства к расколу в духе терпимости и снисхождения, начавшиеся с Петра III-го и вытекавшие из взгляда на раскол не как на явление государственное, a как на «умственное заблуждение простого народа, основанное на некоторых погрешных заключениях об его истинном богослужении и духе христианства, вследствие недостатка просвещения и вследствие ревности Божией, но не по разуму»¹³⁴, достигли тогда наибольшего развития. Единственно целесообразным средством против всех отдалившихся от православного Грекороссийской церкви правительство признавало теперь лишь вразумление и наставление их на путь истинный «духовными особами», и при том без навязчивости, без споров и распрей, без состязаний и принуждений, но с кротостью, с терпением и с усердным настоянием, – словом такое вразумление, которое бы «изливалось» на заблудшихся «само собой» неприметно, из добрых нравов духовенства, из жизни их, из поступков и, наконец, из не принужденных, к случаю и с видом ненамеренности направленных на их положения, разговоров». Что же касается внешних стеснений и ограничений по отношению к раскольникам и сектантам, то при каждом удобном случае правительство намеренно восставало против подобного способа действий, яркими красками рисуя кажущееся неприличие его для христианского государства, несогласие его с «учением Спасителя мира, пришедшего взыскати и спасти погибшего», и наконец явный будто бы вред, ибо де всякий вид жестокости «не убеждает никогда, но паче ожесточает»¹³⁵. Правда, при этом тогдашнее правительство впадало в видимое противоречие с собой, когда предписывало подчиненным гражданским начальствам не делать отпадшим от церкви «ни малейшего притеснения», «не делать насилия совести и не входить в розыскание внутреннего исповедания их веры», но в то же время приказывало иметь над ними строгий полицейский надзор, «не допускать никаких внешних оказательств отступления от церкви и строго воспрещать всякие в сем соблазны, не в виде ереси, но как нарушение общего благочиния и порядка»¹³⁶. Ясно, что оно само сознавало необходимость какого-либо ограничения, если не в видах стеснения сект, то по крайней мере для защиты господствующего в России вероисповедания, для предупреждения безнаказанных отпадений от православной церкви. Но так как и в теории, на бумаге, такая строгость плохо мирилась с общими заявлениями о веротерпимости, то на практике правительству приходилось смотреть «сквозь пальцы» на неисполнение строгих предписаний, и в большинстве случаев правительство доводило свое послабление раскольникам и сектантам даже до явного покровительства им. Доказательством этого служат, наприм., дозволение старообрядцам с. Городца иметь священников из Иргиза¹³⁷, приказ малороссийскому генерал-губернатору не преследовать являющихся во вверенных ему губерниях беглых священников, льготы, данные Преображенскому кладбищу с переименованием его в богаделенный дом¹³⁸, ежегодный отпуск. в пользу старообрядческого Корсунского монастыря по 500 фур соли из Кинбурнских соляных озер, не гласное согласие на отправление богослужения по старому обряду в климовском монастыре¹³⁹, постоянное и сильное заступничество правительства за духоборцев (а отчасти и за молокан), их поселение на Молочных водах с весьма выгодными для них условиями¹⁴⁰. В некоторых же случаях послабление правительства раскольникам простиралось в рассматриваемое время до такой степени, что ставило их в положение гораздо более выгодное, чем каково было положение православных. Особенно это замечалось в судебных процессах по нарушению православными и раскольниками государственных, полицейских, или уголовных законов. Православные в таких случаях в общем наказывались строже раскольников, которым напротив делалось снисхождение, так как всегда принимались в соображение их заблуждения и изуверство. Наприм., православный, или иноверный, дозволивший себе произвести буйство в церкви, или во время церковной процессии, при совершении церковных треб и пр., дозволивший оказать явное неуважение властям, непослушание и тому подобное, судился судом уголовным, в обыкновенном порядке судопроизводства, и наказывался законом уголовным. Между тем каждое такое дело о раскольнике, по исследовании и составлении уголовного приговора в последней инстанции, в Палате Уголовного Суда, представлялось, прежде приведения приговора в исполнение, в Министерство Внутренних Дел, которое, через Комитет Министров, испрашивало всякий раз смягчение, или отмену приговора, если в действии раскольника замечалось только «выражение его верования», и дело кончалось тем, что уголовное наказание ил отменялось, или смягчалось до того, что заменялось лишь отсылкою в монастырь и к епархиальному начальству для увещания¹⁴¹. Особенно часто раскольники обвинялись в богохульстве, за что виновный подвергался по закону лишению всех прав состояния, телесному наказанию и ссылке в каторжную работу. Но ни один раскольник не был так осужден, и дело именно кончалось или отменой наказания, или же, если проступок не был совершен публично, многократно, в церкви, отсылкой на увещание¹⁴². – Так кроток и гуманен был общий характер отношений правительства к раскольникам в царствование Александра І-го.

Что такие отношения правительства к раскольникам были действительно общими, а не исключительными, можно видеть из того, что постановления противоположного, стеснительного характера, как, напр., запрещение раскольникам строить церкви и часовни и законное преследование их за оказательство раскола, были очень редки. Раскольники, конечно, не умели и не хотели ценить оказываемого им снисхождения; напротив, пользуясь этим снисхождением, старались постоянно, прямо или косвенно, нарушать существовавшие сколько-нибудь стеснительные против них постановления и распространять свое лжеучение между православными. Случаи дерзкого оказательства раскола в виде самовольного построения часовен с крестами и колоколами и совершения открытых крестных ходов, а также случаи совращения в раскол и ожесточение раскольников также нимало не ослабевали, несмотря на отсутствие преследований¹⁴³. Таким образом раскол не только продолжал упорно держаться, но и увеличивался с чрезвычайной быстротой. Число последователей его, простиравшееся в начале царствования Александра І-го не более как до 200,000, к концу стало быстро приближаться к миллиону, и то лишь по приблизительному, несомненно уменьшенному счету¹⁴⁴. Насколько был силен рост раскола, можно судить по следующим примерам. В городе Спасске, Тамбовской губернии, между экономическими крестьянами он усилился так, что высказано было опасение о совращении всех их в раскол. В Пермской губернии также явилось опасение, чтобы «не опустели приходы и храмы»¹⁴⁵. На Рогожском и Преображенском Кладбищах число прихожан увеличивалось тысячами; даже Покровская поморская часовня в Москве, имевшая в начале царствования 1000 прихожан, под конец насчитывала их до 6000¹⁴⁶.

Духовное начальство и вообще духовенство, на обязанности которого лежало наставление и вразумление заблудивших, к сожалению, не показывало себя в это время на высоте своего призвания. He говоря о низшем духовенстве, которое нимало не заботилось о противораскольнической деятельности, и само высшее духовное начальство не сильно заботилось о том. Так, с 1801 года по 1817 включительно Св. Синод издал лишь всего одно распоряжение, прямо направленное к ослаблению раскола, а именно «об определении к церквам города Уральска надежнейших священников»¹⁴⁷; вообще же ограничивался слабым напоминанием священникам относительно необходимости вразумления заблуждающихся. Противораскольническая деятельность Св. Синода была направлена в это время собственно не к ослаблению раскола, а лишь к защите прав православной церкви от нарушения оных раскольниками, с каковою целью, наприм., издан был ряд разъяснений и постановлений, более или менее ограничительного характера, относительно раскольников: об издании старопечатных богослужебных книг, о смешанных браках между православными и раскольниками, и т. п.¹⁴⁸. Особенно часто Синоду приходилось разъяснять теперь и точный смысл недавно явившихся Платоновских пунктов Единоверия, которые большинство раскольников толковало в неблагоприятном для церкви смысле¹⁴⁹.

Ясно, что подобные отношения церкви и правительства к раскольникам, и вообще сектантам, были не нормальны: необходимо было со стороны гражданского правительства более строгое ограничение их своеволий, со стороны духовного начальства – усиление духовно-нравственного воздействия на них. И такая перемена отношений действительно совершилась, хотя не вполне, около 1817 года. В ней-то, или, точнее, в ее появлении далеко не последнее значение имел митрополит Филарет.

Довольно резкий поворот в отношениях правительства к расколу с 1817 года можно усматривать в таких постановлениях, изданных им в период времени от 1817 по 1826 г., как воспрещение начальникам губерний давать дозволения по предметам, принадлежащим к духовному ведомству (по поводу устройства старообрядческой церкви в г. Вольске с разрешения саратовского гражданского губернатора¹⁵⁰; выговор бывшим саратовскому и слободско-украинскому гражданским губернаторам за невнимательное отношение их к противозаконной постройке старообрядческого монастыря близ г. Саратова и часовен в Чугуеве и Боровске¹⁵¹; учреждение одной типографии для старопечатных книг в Москве, при единоверческой церкви, с уничтожением таковых типографий в посаде Клинцовском и селении Махновке и с конфискацией старопечатных книг, привозимых из-за границы¹⁵²; установление строгого надзора за раскольниками федосевского согласия и, в частности, за Преображенским богаделенным домом, предпочтение православных пред раскольниками при купеческих и мещанских выборах и полное устранение от должностей всех раскольников, не приемлющих брака и не молящихся за царя¹⁵³; строгое воспрещение вновь строить раскольнические церкви под каким бы то ни было предлогом¹⁵⁴; наконец, учреждение в С.-Петербурге особого секретного комитета по делам раскольников¹⁵⁵. He трудно заметить, как мало похожи эти распоряжения на постановления, изданные в первую половину царствования императора Александра І-го; видно, что правительство сознало свое увлечение и решилось действовать в другом направлении, отбросив боязнь упреков в нетерпимости. Правда, и теперь оно по прежнему толковало о не преследованиях за веру и пр.; но вторую часть своей программы – об оказательстве раскола и совращениях в раскол решилось исполнять по возможности более точно и строго.

В то же время Св. Синод с своей стороны, в виду сильного размножения беглых священников, издал весьма важное постановление «об отбирании от священно- и церковнослужителей, удаленных, по подсудности, от своих должностей, и от священнослужителей, низведенных в причетническую должность, ставленных грамот и других видов на звания их»¹⁵⁶. Равным образом он обратил теперь большее внимание и на усиление духовно-нравственного воздействия на раскольников, с каковою целью «к синодальным членам прочим епархиальным преосвященным архиереям» послал «печатные указы, чтобы они, обращая особенное внимание на священников тех приходов, в коих наиболее совращенных от православия, имели, по пастырскому своему долгу, неослабное попечение, чтобы в таковых приходах священники были жизни благочестивой и в благоразумии и кротости испытанные, и искусные в обращении на стезю истинной веры прихожан, совратившихся по невежеству»¹⁵⁷. Таким образом, явилась перемена отношений к раскольникам в указанное время и со стороны духовного начальства.

Что перемены эти совершились при деятельном участии митрополита Филарета, об этом с некоторым правом можно заключать из очень близкого сходства нового направления в правительственных отношениях к расколу с изложенными общими воззрениями его на мероприятия против раскола: точка зрения на предмет одна и та же здесь и там. Но есть на то и положительные данные. В одном из писем к архимандриту Антонию (от 9 декабря 1863 года) митр. Филарет сообщает следующее, в высшей степени замечательное по своей новизне, известие относительно положения раскола в рассматриваемое время: «Нельзя сказать,– писал он,– что сложные комитеты (по раскольническим делам) не нужны, когда действованию одного духовенства не было оказываемо доверия и у него связываемы были руки. Первый комитет еще при покойном императоре состоял из архиепископа Черниговского (впоследствии митрополита) Михаила, меня и князя A. Н. Голицына; и один только директор его был и секретарем и писцом сего комитета, и никто не знал о его существовании. По мнению сего комитета покойный император принял решение, которого без сего не принял бы. После сие учреждение перешло в приказную форму; под названием секретного, сделалось гласным, наполнялось людьми как случится; но при всем том иногда было полезно»¹⁵⁸. Архиепископ черниговский Михаил сделался митрополитом С.-Петербургским в мае 1818 года. Значит, учреждение комитета было ранее этого года, и противораскольническая деятельность митрополита Филарета началась еще в бытность его ректором С.-Петербургской Академии, по всей вероятности со времени назначения викарием С.-Петербургской митрополии¹⁵⁹, и началась именно в духе его воззрений на раскол, с которым, судя во некоторым данным, к тому времени он успел уже ознакомиться¹⁶⁰. Он начал действовать против раскола в качестве одного из трех членов секретного комитета, учрежденного еще за много лет до «приказного» комитета 1825 года и, как видно, поставившего своею главной задачей противодействие своеволиям раскольников и послаблениям им со стороны правительства. 0 такой собственно цели учреждения комитета, кроме, упоминаемого в письме случая, когда он оказал какое-то благоприятное для церкви действие на императора Александра І-го, свидетельствует и то, что первые распоряжения свои комитет открыл, как сообщает митр. Филарет в другом месте, «Высочайше утвержденным определением уничтожить крест и главу на одной раскольнической моленной в Ярославской губернии»¹⁶¹. Обращая затем внимание на личный состав секретного комитета, можно с уверенностью сказать, что митр. Филарет имел в нем не последнее значение, хотя в это время и занимал еще не очень высокое иерархическое положение, так как трудно допустить, чтобы архиепископ Михаил и сам князь Голицын имели большую ревность действовать против раскола, и именно в том духе, как начал действовать комитет.

Итак, перемена правительственных отношений к расколу с 1817 года совершилась при несомненном участии митрополита Филарета, и это – первая и главная его заслуга, оказанная интересам православной церкви и государства в борьбе с расколом. Посмотрим на дальнейшие действия секретного комитета, с которым была так тесно связана деятельность митрополита Филарета, насколько они известны из его же отрывочных указаний, так как других не имеется,

Со смертью митрополита Михаила (24 марта 1821 г.) секретный комитет не прекратил своего существования: Miеcтo Михаила занял новый митрополит Серафим. Были ли при этом еще какие перемены в его составе, сказать не можем за недостатком сведений. Филарет же по-прежнему оставался его членом. Под его, конечно, влиянием и характер деятельности комитета оставался прежний: охранительный по отношению к православной церкви и ограничительный по отношению к расколу. Этому противоречит, по-видимому, издание известных секретных правил 26 марта 1822 г. «об оставлении у раскольников беглых священников, если они до побега своего не учинили уголовного преступления»¹⁶², – правил, которые по своему характеру представляют резкий контраст не только с направлением комитета, но и с новыми отношениями к расколу самого правительства, так как они были очень выгодны для раскольников, Но в издании их едва ли участвовал митр. Филарет; притом и происхождение их было случайное, не соответствовавшее первоначальным намерениям комитета, как объясняет сам же митр. Филарет. «В 1821 ила 1822 году, – говорит он, – предложено было комитету сделать опыт послать к раскольникам искусных священников, которые бы явились между ними не как посланные от церкви, но как бы пришедшие к ним по произволу и расположенные быть в общении с ними, и которые, войдя с ними в общение и снискав их доверие, делали бы им благоприятные для православия внушения. Благонамеренность сего предложения увлекла комитет, и он составил о сем определение, которое, между прочим, подписано было блаженной памяти митрополитом Серафимом и удостоено Высочайшего утверждения... Но когда митрополиту предоставлено было привести сие в исполнение, он увидел, что сего нельзя согласить с церковными правилами и с чистотою священнослужительской совести; открыл комитету свое затруднение, и Государь Император соизволил, чтобы оставлено было без исполнения определение, им утвержденное». «При сих то обстоятельствах, – продолжает митрополит Филарет, – когда Высочайше утвержденное определение оказалось неисполнимым и трудно было решиться представлять о совершенном уничтожении оного, необходимым оказалось изыскать меру, которая представляла бы не совершенное уничтожение Высочайше утвержденного определения, а изменение оного в удобоисполнимый вид. Итак положено было: не посылать к раскольникам священников от правительства, а находимых у них гражданским начальством беглых священников оставлять у них, кроме того случая, когда сии священники требуются в епархию к ответу по уголовному делу. Вот происхождение и сущность секретных правил 1822 года, вожделенных для раскольников и прославленных между ними»¹⁶³. Таким образом правила 1822 года не были противоречием секретного комитета самому себе в его ограничительной деятельности против раскольников, как это представляется на первый взгляд, а были только невольной и неудачной попыткой со стороны комитета заменить еще более неудачный, хотя и благонамеренный, правительственный проект для успешного обращения раскольников. Судя по позднейшей резкой и беспощадной критике правил 1822 года со стороны митрополита Филарета, а также принимая во внимание то обстоятельство, что в приведенном объяснении он не упоминает о своем участии во всем этом, – и действительно в 1822 году только в начале августа прибыл он в Петербург, не быв здесь почти целый год¹⁶⁴, – можно с уверенностью утверждать, что он действительно не принимал участия в издании правил 1822 года. Между тем и сам комитет, очевидно, сознавал, что изданием их допускается большая ошибка, и старался по возможности исправить ее. Это заметно, во-первых, из того, что правительство, очевидно, по предложению комитета, издавая правила «касательно беглых священников, у раскольников находящихся», тут же в двух пунктах подтвердило свое прежнее распоряжение «касательно церквей раскольнических», a именно, чтобы о тех из них, кои давно построены, не входит ни в какое дальнейшее рассмотрение и оставлять их без разыскания, вновь же строить не дозволять ни по какому случаю; – во-вторых, из того, что правила эти оно разослало «циркулярно для руководства только начальникам губерний, и при том, по Высочайшему повелению, весъма секретно, не в печатных, но в рукописных экземплярах». Этим секретом, очевидно, думали предотвратить ложные толки со стороны раскольников о признании правительством свободного существования их попов. Но, как известно, предосторожность эта не привела ни к чему. С неимоверной быстротой весть о «вожделенных» правилах пронеслась во всему раскольническому миру до самых отдаленных его окраин, и не только весть, но и содержание их, так что, напр., в начале ноября того же года их читали в точной копии екатеринбургские раскольники, – ранее, как оказалось, Toбольского губернатора. При этом появились и ложные преувеличенные толки о милостях правительства к раскольникам: большинство из них решило так, что изданными правилами правительство позволило «установить особые старообрядческие приходы» с правом свободного зачисления себя в них всем желающим¹⁶⁵. – Печальные результаты такого настроения раскольников не замедлили обнаружиться.

Сделавшись более требовательными и дерзкими в отношениях к церкви и правительству вследствие оказанной уступки, «раскольники, – говорит митр. Филарет, – свободнее стали обращаться и к православным священникам и звать их к себе, прельщая выгодами и независимостью. Прельщенные и увлеченные ими, имея уже опыт выгод и независимости, усиливали прельщение других. Таким образом удачно сделанный из какой-либо епархии побег священника влек за собою другие, так что прельщены были некоторые и беспорочные до того священники, как дознано на бежавшем из Калужской епархии на Рогожское Кладбище священнике Петре Никифорове, который, при честном и скромном поведении, пользуясь уважением и выгодами от раскольников, наконец угрызениями совести за измену церкви приведен был к Московскому епархиальному начальству для возвращения к оной. В некоторых епархиях число беглых священников у раскольников очень умножилось. Раскольнический прозелитизм усилился. Особенно тяжел был соблазн ненаказанности, когда бежавший от епархиального суда за неблагоповедение священник в той же епархии проживал у раскольников, хотя в скрытности, но не в неизвестности»¹⁶⁶.

Таковы были горькие плоды секретных правил 1822 года, несмотря на предосторожности правительства и комитета. Для ослабления их действия необходимо было установление более «строгого и правильного» надзора за раскольниками, и в особенности за противозаконной постройкой с их стороны церквей и часовен, которые год от года заметно росли, а с ними увеличивалось и количество беглых священников. Этого рода «соображениями о мерах со стороны правительства против раскольников» секретный комитет и занялся в своем заседании 22 июня 1823 года, которое, нужно думать, было последним в присутствии митрополита Филарета, так как вскоре после сего (в начале июля) он получил двухгодичный отпуск в свою епархию (Московскую)¹⁶⁷, а может быть последним и самого комитета, так как спустя немного временя выбыл из его состава и другой влиятельный член, князь Голицын, комитет же получил более «приказный» характер с новым составом лиц¹⁶⁸. Из протокола означенного заседания¹⁶⁹ не трудно видеть, что, принимая в соображение многочисленные жалобы на быстрое распространение раскола различными противозаконными способами – посредством денег, насилия, соблазна своею большей свободою сравнительно с православием и т. п., и не менее многочисленные заявления «о необходимости поставления этому пределов», полученные от таких компетентных в данном отношении лиц, как строитель Высоковской Успенской пустыни иеромонах Герасим и иеродиакон Зосима, епископ Пермский Иустин, архиепископ Минский Анатолий, епископ Калужский Филарет, епископ Волынский Стефан и др., комитет решился действовать против своеволий раскольников с большей строгостью и последовательностью, чем было до сих пор, даже в том духе и направлении, которые со всею решительностью приняты уже в следующее царствование, – именно комитетом были сделаны ограничительные постановления относительно раскольнических часовен и скитов, их количества (пункты: 11, 12,14 и 16), починок (13) и надлежащего надзора за ними (5, 6, 7, 8:9), также относительно беглых священников (10) и общего способа действования против раскола со стороны гражданского и духовного начальств (I, 2, 3, 4, 20, 21, 23 24, 25 и 26)¹⁷⁰.

Таким образом, благодаря деятельности секретного комитета и особенно влиянию присутствовавшего в нем митрополита Филарета, не только совершился поворот в отношениях к расколу со стороны правительства Александра І-го, но и был намечен дальнейший план действий против раскола, основанный не на отвлеченных рассуждениях, а на действительных данных опыта.

Действуя таким образом в качестве члена секретного комитета, митр. Филарет с не меньшею энергиею трудился в рассматриваемое время на поприще борьбы с расколом и в качестве епархиального архиерея, будучи сначала архиепископом Тверским (15 март. 1819 г. – 26 сент. 1820 г.), затем Ярославским (26 сент. 1820 г. – 3 тюля 1821 г.), и, наконец, Московским (3 июля 1821 г. – 1826 г.)· Все эти епархии, значительно зараженные расколом, очень нуждались в деятельности такого рода со стороны духовенства. Удовлетворяя этой потребности, митр. Филарет не только сам зорко следил за состоянием раскола в своих епархиях, как о том свидетельствуют немалочисленные, судя пo краткости времени, резолюции и заявления его по поводу различных противозаконных действий раскольников¹⁷¹, но при всяком удобном случае наставлял, вразумлял, умолял и подведомое ему духовенство по мере сил заботиться о обращении заблудших, что видно из обширной резолюции, или, лучше сказать, из его послания к Тверской пастве по делу о беглом священнике Зубцовского уезда села Сергина Василие Кириллове, проживавшем в раскольнической Ржевской часовне, и священнике Христорождественской Ржевской церкви Савве, предупредившем раскольников о имевшем быть обыске означенной часовни.

Остановим внимание на этой, в высшей степени замечательной, резолюции. Ее отечески-скорбный и любовно-пастырский дух представляет лучшее доказательство того, как митрополит Филарет чужд был сухого бессердечного формализма в своих отношениях к подведомому, хотя бы и провинившемуся, духовенству и к раскольникам, и как он далек был от мысли обращать старообрядцев в лоно православной церкви одними внешними административными средствами.

Вина священника Василия Кириллова, взятого от раскольников, была великая; но вот какие сердечно-теплые наставления относительно обращения с ним дает митрополит Филарет: «Консистории по мнению своему (о посылке его в Калязинский монастырь) исполнить; и притом первое, распорядиться, чтобы отысканный из побега священник препровожден был в назначенное место верно; второе, чтобы ему в монастыре, яко престарелому и слепому, хотя и виновному, оказываемо было всякое человеколюбивое вспоможение, в чем и надеемся мы на правила и чувствования о. архимандрита настоятеля; третье, с кротостью и любовью внушить заблудшему брату нашему, и в монастыре, чрез отца его духовного, напоминать, чтобы он размыслил о словах Спасителя нашего: иже несть со Мною, на Мя есть, то есть, кто не со Христом и не с церковью, стадом Его, тот есть враг Христов; также: аще церкви преслушает, буди тебе якоже язычник и мытарь, и по сему непреложному суду слова Божия почувствовал бы, какой беде подвергал он душу свою, оставив церковь и приобщаясь к раскольникам. Бежав от легкого осуждения человеческого, подпал тяжелому осуждению Божию. Ради временной выгоды столько вознерадел о вечном своем спасении, что девять лет лицемерствовал и, быв служителем церкви, в девять лет однажды только исповедовался и причастился, и то, видно, украдкой от раскольников. He подумал, бедный, что такое двоедушие не может быть угодно Богу. Милостив Господь, что не оставил его умереть в сем закоснении, но обуздал его слепотою, и теперь дает ему время покаяния. Размышляя о всех сих обстоятельствах, молился бы он прилежно милосердому Богу, чтобы и его грехи простил и обратил на путь покаяния и послушания церкви тех, которых он примером своим, более или менее, поддерживал на пути заблуждения»¹⁷².

Тем же духом истинно-христианской кротости и сердечного соболезнования о заблуждающих проникнуто и увещание митрополита Филарета ржевскому духовенству по поводу неблаговидного поступка священника Саввы. «С болезнью и тугою сердца, – писал он здесь, – усматриваем мы обнаружившееся особенно с 1 марта сего состояние православной церкви в городе Ржеве; и примечая, сколь тяжкие, по изречению Ап. Павла, волки вошли в них, и как, по-видимому, из них самих восстали мужие, глаюлющии развращенная, мы побуждаемся обязанностью служения нашего сказать им то, что Ефесским пресвитерам сказал тот же Апостол: внимайте убо себе и всему стаду. Говоря сие, не укоряем вас невниманием и небрежением, но побуждаем усугубить внимание и ревность к своему служению. Подобает, как опять сказал Апостол, и ересем в вас быти; однако он тогда же присовокупил утешение: да искуснии явлени бывают в вас. Но у вас заблуждения обнаруживаются; а из вас еще не является искусного, который бы духовное искусство свое показал обращением хотя одного из многих заблуждающихся. Внимайте убо себе, имеете ли вы и стараетесь ли приобретать, во-первых, познания потребные для обращения заблуждающихся; далее – настоите ли вы в учении, по завещанию Апостола, благовременно и безвременно, запрещая и умоляя со всяким долготерпением? употребляете ли, чего требует справедливость, более усилий к защищению и распространению истины, нежели сколько употребляют противники для заблуждения? со всем ли усердием призываете вседействующую благодать Божию, да откроете заблуждающим Евангелие правды, и соедините их святей соборной и апостольской церкви? не ослабляют ли иногда силы и не затмевают ли чистоты вашей ревности собственная корысть, или другая страсть, или слова и поступки в обществе, противные назиданию? Внимайте и всему стаду, особенно тщась назидать оное словом и примером, предостерегая близких к соблазну заблуждения, подкрепляя слабых и колеблющихся, и против ожесточенных употребляя оружие молитвы и веры, которая поскольку может и горы переставлять, то конечно может и каменные сердца умягчать. Господь да даст вам свет разумения и огнь ревности чистый, сильный и святый»! Приглашая, затем, священнослужителей ржевских входить с ним в личные сношения «по предметам, относящимся до состояния церкви», и переходя к раскольникам, митрополит Филарет замечает: «Не бесполезно будет довести до сведения уклоняющихся от церкви, каким людям, вместо законных пастырей, поверяют они свою совесть и душу. Взятый у них священник по справке оказался наказанным за битье дьячка и запрещенным в священнослужении за пьянство и бежавшим от сего последнего наказания: какое же разрешение мог он подавать другим, будучи под запрещением сам за свой порок? Сие может рассудить всякий по простому здравому смыслу; строгость на сей случай правил церковных, которых не могут отрицать и старокнижники, также известна. Горестно мыслить, что обманутые люди ищут благословления у того, кто сам подлежит проклятию (Гангр. помест. соб. пр. 6); a пo отнятии такого, который, яко бежавший наказания, по всяким законам должен быть возвращен к наказанию в свое место, вероятно у них остаются и младенцы без крещения, и умирающие без напутствия. Господи! просвети их и вразуми, и спаси, имиже веси судьбами»¹⁷³.

Легко представить, какое впечатление на Ржевское духовенство должно было произвести это неподражаемое пo силе обличения и вместе кротости назидания, а также по своей блестящей с внешней стороны форме изложения послание уже и в то время знаменитого и почитаемого архипастыря, прочитанное притом при многочисленном собрании священнослужителей в Успенском Ржевском соборе.

Точно также не могли приведенные воззрения и отношения митрополита Филарета остаться, и действительно не остались, без влияния и на раскольников, особенно после сделанного им вскоре после сего распоряжения, о котором позднее упоминает сам он¹⁷⁴. Распоряжение это заслуживает также полного внимания, как новое доказательство его способности совмещать снисхождение с благоразумием, при отсутствии всякого формализма. «Удовлетворение необходимейшим духовным нуждам не сущих во дворе церкви, – писал он,– было бы менее затруднительно на месте, при ближайшем дознании обстоятельств, при меньшей формальности сношений. Так мне представляется по бывшему опыту в 1820 году в Ржеве. Беглые попы тамошних раскольников были задержаны полицией и препровождены к своим епархиальным начальствам¹⁷⁵. Те из раскольников, в которых менее сильны были предубеждения против церкви и которые держались раскола более по привычке и связям, не медля долго, обратились с требами к православным священникам; сии, по данному наставлению, не останавливались совершать оные без дальних с обеих сторон условий. Дело делалось без прошений, отношений и доношений к губернатору, к архиерею, к Святейшему Синоду. Если в ином из таких случаев снисхождение и далеко простерто было, можно было уповать, что и суд Божий покроет снисхождением доброе намерение; а врагам церкви неудобно было из частных поступков извлечь укоризну против нее, или основать на оных свое право. К сожалению, успех сего дела остановлен был тем, что беглый, пойманный и отосланный, поп бежал вскоре вновь, и возвратясь в Ржев, поддержан закоснелыми и богатыми из раскольников»¹⁷⁶.

Так благоразумно-ревностно трудился митрополит Филарет на противораскольническом поприще и в качестве епархиального архиерея, не смотря на краткий срок своего пребывания в епархиях (разумеем Тверскую и Ярославскую) и множество занятий по другим званиям и отраслям управления.

В заключение очерка противораскольнической деятельности великого митрополита в царствование Александра І-го нельзя не упомянуть о таковой его деятельности в качестве члена Комиссии духовных училищ. В 1818 году, 23 июня, в своем донесении этой Комиссии о ревизии Московской Духовной Академии, коснувшись «полемической богословии», он писал: «обличение расколов нашей церкви еще не обработано»¹⁷⁷. To же повторил он и в другом своем донесении от 5 июля 1820 года, присовокупив, что «систему полемической богословии полезно пополнить статьею о расколах, возникших и продолжающихся в церкви Российской и о способе обличать оные»¹⁷⁸. Эти заявления не остались без последствий: в Московской Академии, действительно, «начались» было «уроки о расколах, возникших в Российской церкви, и средствах к вразумлению впадающих в оные», хотя, к сожалению, вскоре же и прекратились, вследствие предписания Комиссии (от 1825 г.), чтобы «никто собственных уроков не преподавал» и «чтобы богословия была преподаваема исключительно на латинском языке»¹⁷⁹. Много раз и горячо ратовал против такого распоряжения митрополит Филарет, убедительно доказывая весь вред возвращения в преподавании к «сухому латинскому схоластицизму», вовсе не необходимому для интересов православия и прямую необходимость преподавания богословия на русском языке «в истинном духе слова Божия и писаний святых отец, с изложением истин языком точным, учебным, но притом, сколько можно, общепонятным, с тщательным применением учения к состоянию Восточной и в особенности Российской церкви, то есть, с представлением истинных причин, по которым она что приемлет, или отвергает, и с обличением и основательным опровержением тех лжеучений, которые, no настоящему времени, священники встретить могут на поприще своего служения»¹⁸⁰. Но все его доводы ударяли, по его собственному выражению, «как горох в стену»; и только уже в средине пятидесятых годов осуществились желания Московского архипастыря относительно преподавания раскола, при содействии другого просвещенного ревнителя православия в борьбе с расколом, ученика его – Григория, архиепископа Казанского, после митрополита С.-Петербургского. Таким образом митрополит Филарет бесспорно был первым глашатаем необходимости научного изучения раскола в духовных школах для успешной борьбы с ним чрез посредство получивших к тому серьезную научную подготовку пастырей церкви.

Велики и плодотворны были противораскольнические труди митрополита Филарета в царствование Александра І-го; но еще с большею ревностью и усердием и с более благотворными последствиями для интересов православной церкви подвизался он на этом поприще в царствование императора Николая. Без преувеличения можно сказать, что в это время и в этом отношении величавая личность митрополита Филарета, благодаря ранее приобретенному и теперь с каждым годом увеличивавшемуся авторитету, является первой по своему значению после великого по уму и энергии императора Николая. К его голосу относительно раскола, ставшего в это время, главным образом благодаря ему же, предметом усиленного внимания и забот со стороны правительства и церкви, одинаково внимательно прислушивались теперь как высшие гражданские лица, с самим императором во главе, так и высшее духовенство, не исключая и членов Св. Синода.

С восшествием на престол императора Николая взгляд правительства на раскол значительно изменяется. Под несомненным влиянием вышеуказанных воззрений и действий секретного комитета, определившего действительное положение дел относительно раскола, и благодаря личному характеру самого императора Николая, правительство начинает теперь видеть в расколе не один только элемент противоцерковный, не одних «церковных мятежников», но и элемент противогосударственный, противообщественный, «тайных мятежников вообще». Сообразно с такой переменой во взгляде заметно происходит соответствующая перемена и в отношениях правительства к расколу. Ограничительные противораскольнические постановления правительства уже не имеют теперь случайного. отрывочного характера, но представляют из себя стройную, крепкую, стойкую систему, конечною целью которой ставится не простое прекращение полицейскими мерами только известных противозаконных с полицейской же точки зрения проявлений раскола, но полное постепенное ослабление его, как зла церковного и государственного, чрез прекращение для раскольников возможности завлекать в свои сети православных. В этих видах настойчиво предпринимается постепенное уничтожение мест общественного раскольнического богослужения, такое же сокращение числа совершителей его, общий строгий надзор за всем происходящим в расколе при посредстве целой сети секретных комитетов и ряда других учреждений, и тому подобные мероприятия. Во всем этом мы видим ближайшее и деятельное участие митрополита Филарета. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить изложенные митрополитом Филаретом мнения относительно мероприятий против раскола и самые, издававшиеся тогда правительством, мероприятия.

Так, прежде всего, высказанные митрополитом Филаретом «мысли и предположения о средствах к уменьшению расколов»¹⁸¹ видимо были приняты правительством за исходный пункт многих действий относительно раскольников. Вполне согласившись с его доводами что «грунт, на котором насаждаются, укрепляются и разрастаются раскольнические общественные заведения, служащие потом к поддержанию и распространению раскола в частных лицах, составляет общественная раскольническая собственность» и что такое явление, возникшее лишь «по незаконному попущению подчиненных присутственных мест и начальств», совсем «не сообразно с духом законов государственных», так как и «церковь господствующего вероисповедания не иначе может приобрести недвижимую собственность, как с особого, каждый раз, Высочайшего разрешения», а тем более раскольническое общество, «которое и само не признается законом», – правительство в точности исполняет и выработанные им по сему предмету правила: а) чтобы «заведения, хотя известные в качестве раскольнических, но Высочайше дозволенные в качестве благотворительных заведений, например, богаделенные в Москве дома Рогожский и Преображенский, оставить в качестве общественных благотворительных заведений в собственной их местности»; б) но недвижимую собственность, которая окажется под названием принадлежащей им вне их местности, как приобретенную незаконно, законною не признавать, и потому продать оную в приличные сроки, и деньги предоставить в пользу заведений, под именем которых оказалась незаконная собственность; в) чтобы молитвенные дома, существовавшие до 1826 года и Высочайшим повелением сего года оставленные терпимыми, оставить на прежнем положении; г) но жилые дома, приписанные к раскольническим моленным, обратить в частную собственность, или посредством возвращения тем лицам, от которых они поступили к раскольническому обществу, или посредством продажи в пользу какой-либо богадельни раскольнической того же общества, буде есть таковая, утвержденная правительством, а иначе – в пользу приказа общественных призрений¹⁸².

С одинаковым вниманием была принята правительством императора Николая и та весьма немаловажная в деле ослабления раскола мысль митрополита Филарета, что «к числу общих мер не усиленного, но предусмотрительного противодействия расколам отнести можно правило, чтобы сильных между раскольниками людей не усиливать более удовлетворением их честолюбия». «Почетность и некоторая власть богатых и ловких раскольников в их обществе, – доказывал он,– есть преимущество, с которым им очень жаль расстаться в случае присоединения к церкви. Преимущество сие увеличивается, когда они достигают гражданских отличий. Через сие вдруг вдвое удовлетворяется их честолюбие: приобретением значительности в гражданском круге вообще, и в то же время увеличением их почетности в особенном круге секты. Снисходительное правительство, украшая раскольников иногда более по благоволению, нежели по требованию заслуг, неприметно ставит подпоры расколу. Посему нужно: а) чтобы члены сект более вредных совсем не имели права на общественные отличия и б) чтобы члены сект менее вредных не были украшаемы почетными званиями и отличиями в тех случаях, где того не требует точно превосходная заслуга, или общеполезный подвиг»¹⁸³.

Составленная затем митрополитом Филаретом классификация раскольнических сект по степени их вреда на «вреднейшие»¹⁸⁴, «вредные»¹⁸⁵ и «менее вредные»¹⁸⁶ равным образом имела весьма значительное и важное влияние на законодательные и распорядительные мероприятия правительства против раскола. А что теперь раскол беглопоповщинский, напр., уже не приравнивается вполне к беспоповщинским сектам, отвергающим брак и не молящимся за царя, a тем более к таким, как молокане, духоборцы и проч., которые пользовались даже некоторого рода покровительством в царствование Александра І-го¹⁸⁷, в этом случае правительство очевидно следовало совету того же митрополита Филарета, который писал: хотя «состояние расколов в настоящее время» и «требует особенного внимания правительства; но если бы сие внимание одинаково сильно устремлено было на все виды расколов, с изысканием и употреблением решительных укротительных мер, то могло бы открыться обременительное множество и разнообразие дел и распоряжений, которым внимание могло быть развлечено, а от сего могло бы последовать, что не все предпринимаемые меры будут выдержаны. Но меры предпринятые и не выдержанные, нередко, бывают вреднее, нежели когда бы оных совсем не было предпринято. Посему внимание правительства, между разными родами расколов и сект нужно разделить по настоящим обстоятельствам так: а) чтобы за расколами менее вредными продолжаем был бдительный надзор против их усиления, а к ослаблению их действуемо было с неослабным наблюдением правил, доныне принятых, б) но чтобы против сект, более вредных и опасных для общественного блага и спокойствия, приняты были более прежних действительные меры, законодательные и распорядительные»¹⁸⁸.

Далее митрополитом Филаретом даны были и Высочайше утверждены мнения: о раскольнических училищах или, точнее, о их крайнем вреде для православной церкви¹⁸⁹, о пользе приведения раскольников к очистительной и должностной присяге в православных, или единоверческих церквах и о необходимости посылок их в монастыри под епитимию по приговорам гражданских судов для уравнения прав с православными¹⁹⁰, о мерах сокращения производства дел о раскольниках в Тамбовской губернии чрез выпущение дел менее важных и более давних¹⁹¹, о раскольнических «часовнях» и «молитвенных домах», как наиболее приличных официальных названиях зданий, в которых раскольники отправляют свое богослужение¹⁹², о необходимости и правилах увещания раскольников в Архангельской губернии¹⁹³. Наконец мнения митрополита Филарета о крайнем вреде учреждения в Москве рядом с единоверческой другой такой же типографии под наблюдением рижского мещанина-раскольника Логгинова¹⁹⁴, о пользе приложения законов о метриках к раскольникам, и в частности к раскольникам оренбургского казачьего войска, наравне с православными, в видах более удобного их обращения¹⁹⁵, о трудности, не особенной надобности и сомнительной пользе чрезмерно широкой затеи министерства внутренних дел относительно собрания подробных сведений о раскольниках из всех архивов и чрез всех епархиальных архиереев¹⁹⁶, о безразличной с православной точки зрения форме крестов на церквах¹⁹⁷, о порядке погребения умерших раскольников¹⁹⁸, о явной нецелесообразности проекта полоцкого епископа Василия относительно учреждения духовно-гражданского комитета для управления раскольниками¹⁹⁹ и такой же несообразности другого проекта, предложенного чрез обер-прокурора графа Протасова, относительно успешного обращения раскольников посредством некоторых уступок и послаблений им²⁰⁰, – эти мнения митрополита Филарета хотя и не получили общего административного значения, как вышеприведенные, однако, несомненно, имели известное значение в соответствующих местах и случаях.

Так много вопросов, и вопросов немаловажных, относительно раскола решено было митрополитом Филаретом в царствование императора Николая! Уже по одному количеству их можно судить о степени его влияния на общий характер отношений правительства к раскольникам за это время.

Более решающее значение имели мнения митрополита Филарета в отношениях правительства к расколу поповщинскому. Четыре крупных явления в раскольническом поповщинском мире следует отметить в период царствования императора Николая, с которыми главным образом правительству приходилось считаться: в начале 1) сильное развитие беглопоповства, благодаря правилам 1822 года, затем 2) после значительного ослабления этого зла, появление многочисленных и настойчивых домогательств со стороны раскольников иметь независимых от церкви священников и 3) появление австрийского священства. Само собой понятно, что все эти явления не проходили незамеченными со стороны митрополита Филарета: горячая ревность к православию и искренняя преданность интересам государства побуждали его и здесь, как везде в подобных случаях, высказывать свое авторитетное мнение.

1) Выше мы видели, в каком выгодном положении оказался раскол поповщинский после издания правил 1822 года, как быстро распространялся он, благодаря этим правилам, и как вскоре же само правительство в лице секретного комитета ясно сознало необходимость их ограничения. Печальные последствия правил 1822 года продолжались и теперь. Как побеги священников, так вместе с тем и «раскольнический прозелитизм» год от года усиливались. В 1826 году на Рогожском кладбище, по словам митрополита Филарета, было 9 священников и 2 диакона, известных начальству, «но, по всей вероятности,– говорит он,– были еще другие, неизвестные начальству, потому что сюда приходили из других мест раскольники покупать священников»²⁰¹. He мало их было, конечно, и в прочих центрах поповщинского раскола, особенно на Иргизе, судя по количеству производившихся в это время дел о побегах²⁰². Что было главной причиной такого печального явления, можно заключать из заявления преосвященного Калужского, который в 1836 году представлял Св. Синоду, что в его епархии из 20 бежавших за последнее десятилетие к раскольникам священников 15 подлежали суду «за несообразные духовному сану поступки и приговорены к достойному наказанию»²⁰³. Таким образом безнаказанность за совершенные преступления, при существовании правил 1822 года, была главной причиной сильного развития беглопоповства. Отсюда понятно, какое деморализующее влияние должно было производить и производило оно на все православное духовенство и как необходимо было строгое и точное разъяснение странного недоумения, порожденного правилами 1822 года. Эта задача и была исполнена митрополитом Филаретом.

С первых же годов царствования императора Николая, когда еще отношения нового правительства к раскольникам не успели определиться, м. Филарет начал горячо ратовать за необходимость ограничения беглопоповства, яркими красками рисуя его вред для православной церкви. Так, когда в конце 1826 года начались в Св. Синоде, по Высочайшему повелению, рассуждения «о средствах против недостатка в достойных священниках», в обширном мнении по этому вопросу он не преминул коснуться правил 1822 года, как одной из важных причин замечаемого недостатка. «Шестая причина, которая увеличивает вид недостатка в достойных священниках, – писал он,– есть медленность и слабость судебных и исправительных мер для недостойных... Недостойные священники имеют верное средство к совершенной ненаказанности в побеге к раскольникам в то самое время, когда епархиалъное начальство хочет употребить над ними исправительные меры. Например, московской округи, села Владыкина священник Федор Борисов, из неученых, в июне 1825 года предан суду за пьянство; в сентябре того же года, поторяв надежду прикрыть свою вину, бежал он в Стародуб, как известно стало в октябре того же года из отношений стародубского полицеймейстера; но требования консистории, чтобы беглый священник прислан был для окончания над ним суда, остались тщетными. Таким образом недостойный священник, чрез побег к раскольникам, приобрел и ненаказанность, и род независимости, и житейские выгоды, без сомнения, несравненно бóльшие тех, какими пользовался под ведомством законного духовного начальства; и сие начальство, усилием исправить недостойного, доставило только выгоду раскольникам». «Стóит труда помыслить, – писал в заключение митрополит Филарет, – о последствиях такого попущения», – и с своей стороны «в отвращение» этой «соблазнительной ненаказанности» предлагал: «постановить, чтобы священник, во время производства над ним следствия, или суда по какому бы то ни было делу перебежавший к раскольникам, непременно возвращаем был к духовному начальству для окончания суда и поступления с ним по законам»²⁰⁴. Авторитетный голос знаменитого архипастыря Московского был услышан; его протест не остался без последствий. He далее, как в следующем же году управляющий министерством внутренних дел, в видах точного исполнения правил 1822 года, предложил Св. Синоду разъяснить – «какие же именно преступления в отношении к беглым священникам надлежит считать уголовными», чтобы сообразно с сим высылать их к суду по требованию епархиального начальства²⁰⁵. Это отношение министерства дало митрополиту Филарету новый повод еще обстоятельнее, и решительнее высказать, на основании «церковных правил и государственных узаконений», свой взгляд как на явный вред правил 1822 года, так равно и на полную несообразность беглопоповства вообще. Повторив и доказав в представленном мнении пользу и справедливость своей ранее предложенной мысли о необходимости возвращать всех беглых священников, если только пред побегом они находились «под следствием, или судом, или епитимиею за какое бы то ни было преступление», не говоря уже о «тягчайших государственных и частных преступлениях», о церковном мятеже, отступлении в раскол, воровстве и растрате церковной собственности, – митрополит Филарет настоятельно требовал теперь от имени Св. Синода, чтобы и самый факт побега, независимо от раннейшего совершения преступлений, не был допускаем правительством, как не согласный с церковными постановлениями и Духовным Регламентом. «Святейший Синод,–писал он,– как место, которому вверено охранение ненарушимости священных правил п церковного благочиния, не может не признать самого побега священника от своего места и должности к раскольникам за преступление тяжкое, требующее неопустительного правосудия по следующим уважениям:

а) 15-е правило святых Апостол пресвитера, или диакона, или причетника, который своевольно оставил свое место, и по требованию епископа не возвращается, подвергает извержению. To же самое подтверждают: Антиохийского собора правило 3-е. Сардикийского – 20-е и седьмого вселенского – 10-е. б) поскольку, на основании Духовного Регламента (прибавл. пункт 5), священник, в произносимой пред поставлением в сей сан присяге, между прочим, обязуется раскольников словом Божиим и святых отец писании духом кротости обличать и проводить ко обращению и соединению с церковью, о неисправляющихся же и во упорстве своем пребывающих, паче же о развратниках и других от соединения церкви отвлекающих, куда надлежит, письменно и словесно, представлять: то священник, перебегающий сам от церкви к раскольникам, есть явный нарушитель той же самой присяги, в которой он и его Императорскому Величеству верностью обязан; и потому сколько нужно сохранять святость церковной и государственной присяги, как ради высочайшей святости имени Бога, которым клянутся, так ради безопасности всех связей общественных, столько же необходимо наблюдать, чтобы таковой клятвопреступник никаким послаблением не был ѵкрываем от правосудия. Сие клятвопреступление беглых священников увеличивается еще тем, что, присоединяясь к раскольникам, они дают им противоположную присягу, в которой учение и обряды православные церкви называют еретическим злочестием, и даже некоторые гражданские обычаи, принятые правительством, проклинают»²⁰⁶. Мнение митрополита Филарета было утверждено Св. Синодом, и таким образом получило значение голоса всей Русской церкви, – его устами Русская церковь в 1827 году решительно и формально осудила не только в высшей степени неудачные, хотя на первый взгляд и невинно-благовидные, правила 1822 года, в незначительное время успевшие принести православной церкви трудно поправимый вред, но и странное, полуторавековое недоумение в форме беглопоповства, почему-то ранее терпевшееся церковью и правительством, как какое-то неизбежное зло, вопреки ясным постановлениям и уставам церковным и гражданским.

В виду установленных митрополитом Филаретом отношений церковной власти к правилам 1822 года и беглопоповству вообще, и гражданское правительство должно было изменить к ним свои отношения. Это и было сделано изданием в новом направлении целого ряда ограничительных мероприятий, которые в конце концов должны были вести к полному прекращению и действия правил 1822 г. и беглопоповства. Так постановлено было: переезды раскольнических священников из одного уезда в другой не дозволять²⁰⁷; равным образом «отнюдь не дозволять раскольникам принимать къ себе новых беглых священников²⁰⁸, когда же до сведения правительства дойдет известие о вновь бежавших, то возвращать их в епархии, в распоряжение епархиальных архиереев²⁰⁹; не дозволять ни по какому случаю останавливаться в Москве раскольническим священникам, приезжающим из других мест, a еще менее допускать исправление ими треб, и временное пребывание на Рогожском Кладбище²¹⁰; возложить на начальников губерний, чтобы они, получив сведение о вновь бежавшем к раскольникам попе, отыскивали его, учреждали над ним полицейский надзор, доносили министерству внутренних дел²¹¹, если же такой поп изъявит желание предстать к своему начальству с раскаянием, оказывать всевозможное пособие к исполнению этого намерения²¹²; воспретить раскольникам производить над поступающими к ним беглыми священниками так называемую исправу²¹³; наконец, беглых диаконов немедленно высылать за караулом к их архиереям для поступления с ними по законам²¹⁴.

Перечисленные меры, в их совокупности, даже не при особенно строгом исполнении со стороны подлежащих властей, возымели свое действие и произвели так называемое «оскудение бегствующего священства» во всем беглопоповщинском расколе, не исключая даже и его митрополий – Иргиза и Рогожского Кладбища. После распоряжения о несовершении исправы над беглыми попами иргизские монастыри, в которых производилась эта исправа и которые исправленных попов рассылали почти no всей России²¹⁵, потеряли свое центральное значение для раскольников, a вскоре и совсем были закрыты и обращены в единоверческие. На Рогожском же Кладбище к концу царствования Императора Николая оставалось из дозволенных всего два беглых попа – Иван Матвеев Ястребов и Петр Ермилов Русанов²¹⁶, и с ноября (21-го) 1864 года, за присоединением последнего к единоверию²¹⁷, беглопоповство и здесь исчезло окончательно, так что прекратилось и самое богослужение²¹⁸.

2) He могли раскольники забыть о своем золотом веке, когда творили, что хотели, и имели попов столько, что могли даже делать выбор из них. He без противодействия встречали они новые строгие порядки, благодаря которым возник для них целый ряд не легко преодолимых затруднений в удовлетворении своим религиозным потребностям²¹⁹. Усиленно и настойчиво стали они хлопотать о восстановлении правил 1822 года о дозволении иметь независимых от православной церкви священников.

Особенною настойчивостью в таких домогательствах отличались екатеринбургские и рогожские раскольники, подававшие правительству просьбу за просьбой с разными видоизменениями условий, на которых просили дозволения принимать от Великороссийской церкви священников: просьбы оставляемы были без внимания. Иногда, впрочем, домогательства их были так тонко прикрыты благовидной личиной и при этом они имели за себя настолько сильных ходатаев из среды гражданских высокопоставленных лиц, что правительство заметно колебалось в предпринятом намерении точного исполнения всех вышеприведенных мероприятий, и только опять авторитетный голос митрополита Филарета способствовал решению дела не в интересах раскольников, а в интересах православной церкви.

Первое ходатайство со стороны екатеринбургских раскольников о дозволении принимать к себе священников от Великороссийской церкви было подано их знаменитым в свое время старшиной Якимом Меркурьевичем Рязановым²²⁰ от имени 81,000 душ в конце ноября 1828 г., когда уже, благодаря вызову епархиальным начальством трех находившихся у них, в Екатеринбурге, беглых попов, они стали сильно нуждаться в духовенстве и когда такой же недостаток начал сильно ощущаться «в Петербурге, в Казани, в Иргинском и Юговском заводах, и даже по многим прочим местам»²²¹, отчего добыть беглых священников со стороны тоже было не легко²²². По характеру и содержанию своему рассматриваемая просьба екатеринбургских раскольников была повторением тех просьб, какие от имени всего общества тот же Рязанов подавал в царствование Александра І-го A. Н. Голицыну (31 янв. 1818 г.), управлявшему министерством полиции графу Вязмитинову (31 янв. и 16 мая 1819 г.) и управлявшему министерством внутренних дел графу Кочубею (30 сент. 1821 г.), и сущность которых наиболее ясно была изложена раскольниками на «общем совете» в так называемых дополнительных правилах от 30 апреля 1818 года²²³. Они именно ходатайствовали пред правительством: о дозволении старообрядческим священникам приводить старообрядцев к присяге, о разрешении поправлять ветхие и строить новые церкви и часовни, об учреждении старообрядческой конторы (или духовного правления) в Екатеринбурге из выборных попечителей, которая бы, между прочим, давала письменные виды священникам для их разъездов и т. д.; наконец о непривлечении к суду находящихся у старообрядцев священников. Ответ на это ходатайство был дан митрополптом Филаретом совместно с митрополитом C.-Петербургским Серафимом и Филаретом, архиепископом Рязанским, которые, без сомнения, только вполне одобрили и подписали изложенное Московским архипастырем²²⁴.

Обратив прежде всего внимание на громадное количество раскольников, рассеянных притом в трех губерниях (Пермской, Тобольской, Оренбургской), за представителя которых выдавал себя Яким Рязанов, митрополит Филарет, рядом соображений и путем сличения показаний самого Рязанова, доказал, что такое количество совершенно фиктивно, что Рязанов «наугад» выставил «большие числа народа, чтобы мнимое посольство свое представить более важным». «Если взять в рассуждение пространство мест и образование народа, – писал он между прочим, – то представляется невозможным, чтобы 81,000 душ из трех губерний свободно и действительно вошли в рассуждение об одном предмете и согласились в одном мнении. Где были совещания? Как собирались голоса? Когда и кем заключено решительное положение? Если здесь что можно предположить за истинное, то разве переписку немногих начальников раскола, которые свое мнение приписали тысячам народа»²²⁵. Затем, если бы выставленное Рязановым количество раскольников было и действительно, и это, по мнению митрополита Филарета, не должно смущать правительство в предпринятом им намерении точного исполнения своих постановлений, напротив, должно побудить его к пресечению злоупотребления, ибо такого рода явления, как «скопище нескольких десятков тысяч человек» из разных губерний, несообразны с законами государства Российского и без употребления мер предосторожности не могут быть им допускаемы. Равным образом самое «требование Рязанова и его единомышленников, подписавших екатеринбургский приговор, чтобы им официально даны были священники, независимые от духовного начальства, сколько противно правилам церковным, столько же и постановлениям государственным: ибо, в сем случае, священники и их служба преданы были бы в подчинение самопоставленным начальникам раскольников»²²⁶. <По всем таковым соображениям, писал в заключении митр. Филарет, дабы поставить преграду незаконному и вредному для церкви и государства стремлению купца Рязанова и некоторых его единомышленников к распространению своего влияния на раскольников разныхъ мест и к образованию из них общего скопища, и дабы освободить действия миссионеров²²⁷ от препятствий, поставляемых усилиями екатеринбургских раскольников, – нужными оказываются следующие меры предосторожности: а) Рязанова за то, что поверенным общего мнения 81,000 душ представляет себя неосновательно и ложно, поверенным раскольников совсем не признавать и ни до каких сношений в сем качестве с начальниками не допускать, кроме одного только случая, если бы он решился просить о присоединении к церкви на правилах единоверческих, или и безусловно; б) если бы и другой кто явился в качестве общего поверенного от раскольников разных мест, а кольми паче разных губерний, такового в сем характере не признавать и в сношения с ним не входить; в) секретно внушить екатеринбургским раскольническим старшинам, чтобы они, пользуясь кроткою терпимостью, которую оказывает им правительство, отнюдь не усиливались распространять своего влияния, порабощать себе мнения простодушного народа и восставать против мер правительства таким противодействием, каковое оказывается в их окружном письме²²⁸, под опасением ответственности за возмущение общественного спокойствия; г) миссионерам секретно подавать мысль, чтобы они внушали раскольникам рассуждать о вере свободно и принимать познаваемую истину без опасения со стороны екатеринбургских раскольнических начальников, которых незаконные усилия не могут быть одобрены законною властью²²⁹.

В силу этого мнения, поданного тремя архипастырями, первая попытка екатеринбургских раскольников сохранить неприкосновенность их беглых попов потерпела неудачу. Но неудача не удержала их, особенно Рязанова, от дальнейших домогательств в том же роде. Возвратившись в 1829 году из Петербурга и сложив с себя, вследствие возникших с обществом разногласий, звание старшины и попечителя²³⁰, он и после сего, в продолжение многих лет, оставался руководителем и ходатаем екатеринбургских раскольников в деле о беглых попах. Так, в 1837 году, вместе с четырьмя другими богатыми старообрядцами, к которым после присоединились еще тринадцать человек, он подал главному начальнику горных заводов, генералу Глинке, прошение, в котором предложил ему «новый способ» получения старообрядцами священников, состоявший в следующем: а) предоставить местным старообрядцам право выбирать священников и дьяконов из всех епархий; б) о том, кого изберут, горному начальнику брать сведения от епархиальных архиереев и разрешать принятие его; в) в заведывании горного же начальника и состоять избранным священникам и дьяконам; г) духовному начальству получать сведения о метриках старообрядческих священников также от горного начальника; д) дозволять раскольникам отсылать от себя священников и дьяконов, которые по своим поступкам окажутся им ненужными; наконец, е) состоять исключительно под покровительством горного начальника по примеру гражданских губернаторов²³¹. Предложенный Рязановым проект генерал-лейтенант Глинка не только принял благосклонно, но, представляя его правительству, присоединил и свое ходатайство, написанное в сильных п энергических выражениях²³². Прося правительство удовлетворить раскольников, он выставлял на вид, что этот их проект, несомненно, будет иметь лишь временное значение, и что мало-помалу раскольники привыкнут к главному (?) духовенству²³³, что положение многочисленного народонаселения, не имеющего духовенства для исправления треб, истинно бедственно, что, наконец, и самое управление заводами много терпит от разноверия, порождающего взаимные ссоры и тяжбы²³⁴.

Новое домогательство Рязанова а представление генерала Глинки, подкреплявшее его, подверглись также рассмотрению митрополита Филарета. В своем мнении, от 23 февраля 1838 года, он вполне разоблачил сокровенные стремления екатеринбургских старообрядцев и с необычайною ясностью показал несообразность и злонамеренность «удивительной отважности» «обширных и беспримерных» притязаний екатеринбургских вожаков «выбирать священников из всех российских епархий». «Ясно видно, – писал он, – их намерение держаться по-прежнему в виде общества отдельного от церкви, следственно по-прежнему враждовать против церкви и, по возможности, отторгать от нее православных», каковое отторжение, без сомнения, должно еще более усилиться, «когда их священство получит вид законности пред гражданскою властью» (1 пункт). Он находил, что раскольники требуют не только восстановления секретных правил 1822 года, но и гораздо бóльшего, «ибо прежде отступающих от церкви в раскол брали они украдкою, а теперь хотят тех же священников брать открыто и формально; прежде, по видам нужды, терпимы были у них только священники, теперь же просят и дьяконов» (9 пк.); а такое увеличение беззакония, в свою очередь, естественно должно повести и к большему расстройству церковной дисциплины, чем какое происходило благодаря правилам 1822 года (3 пк.), и к открытому нарушению церковных правил (15 пр. апост. и 3 Антиох. соб.), воспрещающих священнику удаляться из-под власти своего епископа (4 пк.). Наконец, исполнение требований екатеринбургских раскольников, по словам митрополита Филарета, должно было неизбежно повести к многоразличным и трудноразрешимым «несообразностям» в деле контроля над действиями находящихся у них священников, напр., при совершении ими браков и пр. (5 пк.), к увеличению собственного самоуправства расколоводителей, которые видимо желают быть безапелляционными ценителями своих священников (6 пк.), к двусмысленному положению самих священников, особенно в виду обязательного требования от них раскольниками возмутительной исправы, содержащей в себе осуждение православных под именем еретиков -никониан (7 пк.), и к прямому унижению православной церкви, из которой лучшее и желаемое будет браться, a нежелаемое и «негодное» возвращаться обратно (8 пк.). «Прискорбно видеть, – писал в заключение митрополит Филарет, – как дерзновенно рассчитывают раскольники на не проницательность начальства. Они знают, что цель правительства есть сблизить их с православною иерархиею. Они сего не хотят; но надобно же сделать вид, будто они не совсем против сего. Для сего вставили они в свои правила неискреннюю статью, что светский начальник может дать духовному начальству сведение о раскольнических метриках и о священниках, к ним поступающих и от них выбывающих, и думают, что обмануть сим призраком сближения, тогда как они не уступают духовному начальству ни суда, ни надзора над их священниками, ни даже права призвать и спросить священника, о чем может быть нужно по делам. Из всех сих соображений следует, что, как для охранения блага и спокойствия православной церкви, так равно и для охранения блага и спокойствия государственного, на предложенные расколоводителями статьи нужно внушить им, чтобы они удержались от представлений, столь несообразных с законным порядком и благоустройством»²³⁵. Внушение действительно последовало со стороны Высочайшей власти, которою постановлено было: изложенное рассуждение митрополита Филарета сообщить чрез главноуправляющего корпусом горных инженеров главному начальнику горных заводов хребта Уральского, «дабы он мог видеть все извороты раскольников и, сообразно с сим, сделал бы лично просителям внушение, что просьба их, как неоднократно отвергнутая, не может быть и ныне удовлетворена. Затем обязать просителей подписками, чтобы они впредь не осмеливались утруждать начальство подобными ухищренными просьбами»²³⁶.

Решительный отказ правительства, в связи с другими предпринятыми им ограничительными и просветительными мерами для обращения пермских раскольников²³⁷, на многих из них, с самим Рязановым во главе, подействовал отрезвляющим образом, следствием чего было их присоединение к православной церкви на правилах единоверия. Но и после всего этого некоторые из расколоводителей не прекратили своих домогательств, избрав для достижения своих целей более благовидную форму. В начале 1843 года обер-прокурору Св. Синода графу Протасову представлена от них просьба с новыми условиями для принятия священников от епархиального начальства, подписанная «почетным гражданином Рязановым»²³⁸ с десятью другими влиятельными раскольниками. Новые условия со стороны раскольников, насколько видно из разбора их митрополитом Филаретом, состояли в следующем: а) дозволить раскольникам выбирать священников из всех епархий с тем, чтобы б) избранные священники «не были принуждаемы производить богослужение, противоречащее буквальному смыслу старопечатных книг» и не соединялись для моления ни с православными, ни с единоверческими, а также в) чтобы архиереи располагали старообрядческими священниками «не как присоединившимися», и чтобы ни священники, ни старообрядцы не были принуждаемы к принятию благословения от архиерея, а были предоставлены в этом случае своей совести; наконец, д) чтобы подвергаемый епитимии священник исполнял ее в старообрядческой церкви. Приведенные условия касались собственно священников; для себя же, или, точнее, для раскольников вообще, составители новых условий просили, чтобы а) им «оставлено было наименование старообрядцев» с приложением выражения «подчинившиеся епархиальному ведомству», б) чтобы «дозволено было употреблять имеющееся у старообрядцев древнее святое миро, без всякого о нем разыскания», чтобы г) дано было право отказывать священнику неугодному им «по каким-либо причинам» и отсылать его к архиерею с назначением половинного оклада, д) церковь же и церковные доходы предоставить ведению церковных старост-старообрядцев. Новый проект екатеринбургских старообрядцев граф Протасов передал митрополиту Филарету для заключения, и архипастырь, в ответном письме обер-прокурору от 5 марта 1843 года, со всею ясностью разоблачил этот, кажущийся благовидным, проект, как совершенно несоответствующий единению с православною церковью. Отметив здесь и прежнее явное стремление екатеринбургских старообрядцев держаться вдали от церкви и указав несообразность с здравым смыслом и церковными правилами предлагаемых ими требований, в особенности просьбы об употреблении своего мира²³⁹, митрополит Филарет такими чертами охарактеризовал в заключение это новое «ухищренное» их домогательство: «Все показывает, что составители условий сплетали сеть, в которую можно было бы поймать священников и увлечь к себе, а отнюдь не думали приблизиться к церкви. Они хотят сохранить раскол, дав ему почетное имя, которое отнял у них закон. Под именем старообрядчества они хотят упрочить и узаконить самую уродливую новость – раскольническую республику в пределах православной церкви. Непонятно, чего ищет и на что надеется посредник²⁴⁰. У него в глазах единство церкви екатеринбургской, со многим подвигом и терпением священства и священноначалия, сохраняется при виде трех разделов: 1)православные, 2) единоверцы старые и 3) единоверцы рязановские, которые не сообщаются со старыми единоверцами. Хочет ли он еще четвертого раздела? Или своих новых единоверцев хочет далее отстранить от церкви и превратить в новоизобретенных старообрядцев? Остается мне заключить вкратце, что предлагаемые условия, по моему мнению, неудобоприемлемы и опасны»²⁴¹. После такого ответа со стороны митрополита Филарета новая просьба екатеринбургских старообрядцев, как и следовало ожидать, оставлена также всяких без последствий.

Кроме екатеринбургских раскольников усиленно хлопотали о независимых от православной церкви священниках раскольники московские, или, точнее, рогожские. По своей внешней форме ходатайства последних не были так «ухищренны» и сложны, как ходатайства первых. Рогожские раскольники постоянно, с самыми незначительными вариациями, просто и прямо просили «к довершению многих» к ним «милостей и снисхождения», «удостоиться получить Высочайшее разрешение о дозволении им принимать по прежнему для совершения таинств священников и диаконов, на правилах, Высочайше изложенных в 26-й день марта 1822 года и в 15-й день сентября 1826 года всемилостивейше утвержденных»²⁴². Их домогательства были и настойчивее и продолжительнее, к тому же имели за себя сильных ходатаев. Поэтому, особенно же потому, что ближайшим образом касались собственной митрополита Филарета паствы, они вызывали с его стороны еще более решительный протест и еще более сильные доводы относительно невозможности их исполнения.

«Прискорбное для души положение» по случаю недостатка в священниках рогожские раскольники, как и екатеринбургские, начали чувствовать очень рано. Уже в самый год издания указа, которым воспрещалось принимать новых попов на Рогожское Кладбище (1827), из девяти ранее бивших здесь беглых попов, за «смертью и по другим обстоятельствам», оставалось только пять, «каковое количество, по числу многочисленности прихожан Рогожского в Москве Кладбища», заявляли сами раскольники, было «весьма недостаточно». Видя это в настоящем и «с горестью помышляя» о «неустройствах» в будущем, более влиятельные раскольники в том же году «возымели смелость повергнуть к стопам великого Государя Императора всеподданническое прошение» о восстановлении правил 1822 года. На просьбу, как и следовало ожидать, не было дано никакого ответа, Тогда, в 1831 году, рогожские раскольники подали новое прошение, но уже министру внутренних дел Новосильцеву, и уже только «о принятии на убылое место уволенного от своего начальства заштатного священника.., изъявившего добровольное согласие иметь жительство при московском старообрядческом Рогожском Кладбище и отправлять богослужение и христианские таинства по древлепечатным книгам». В ответе на эту просьбу последовал чрез московского генерал-губернатора князя Д. В. Голицына Высочайший запрос: не желают ли податели просьбы принять священника, «как правильно уволенного духовным начальством, на правилах единоверческих церквей?» A когда с их стороны последовал отказ, то на их просьбу последовал отказ и со стороны правительства. Наконец, не далее как в январе следующего же 1832 года, на Рогожском Кладбище составился целый собор из представителей поповщинского раскола с Ветки, из Стародубья, Иргиза, Керженца, поволжских и других городов для общего совещания о средствах к отвращению затруднений относительно приобретения беглых попов: решено было снова просить правительство о восстановлении правил 1822 года чрез своего ближайшего начальника, московского генерал-губернатора, и в то же время привлечь к участию в этом деле петербургских старообрядцев, чтобы они с своей стороны ходатайствовали за все старообрядчество. Но ни обширное и красно написанное прошение к князю Голицину московских раскольников, поданное ими 31-го мая, ни «хождения по делам» в Петербурге к разным высокопоставленным особам, даже до пользовавшегося особым благоволением императора Николая графа Бенкендорфа включительно, не привели ни к чему: правительство и на этот раз осталось непреклонным²⁴³. Так неудачны были первые попытки рогожских вожаков. Об этих попытках мы упомянули более для того, чтобы видеть, как были они часты и настойчивы; определить же, – имел ли какое влияние на изложенный ход дела митрополит Филарет, и если имел, то какое именно, – по недостатку сведений довольно трудно. Что неуспех первых двух прошений зависел непосредственно от Высочайшей воли, это несомненно; а принимая во внимание дружественные отношения митрополита Филарета к князю Голицыну, по взаимном совещании которых открыт, напр., был московский секретный совещательный по раскольническим делам комитет²⁴⁴, можно думать, что последняя из указанных просьб московских раскольников была оставлена без внимания также по взаимном совещании князя Голицына с митрополитом Филаретом.

Открытым и энергическим противником удовлетворения домогательств рогожских раскольников митрополит Филарет выступил лишь в 1848 году, когда в московском секретном совещательном по делам о раскольниках комитете, по предложению с.-петербургского, обсуждался вопрос: какие меры удобнее, по местным обстоятельствам, для сближения рогожских раскольников с православною церковью и преподания им духовных треб в случае выбытия находящихся у них попов? – и когда на защиту раскольнических интересов со всею силою выступил незадолго перед тем назначенный на должность московского генерал-губернатора генерал-адъютант граф Закревский, с которым митрополит Филарет за время совместного служения в Москве, по его собственному меткому выражению, хотя «виделся нередко, но говорил только чрез Петербург»²⁴⁵, особенно по раскольническим делам.

Резкое различие во взглядах митрополита Филарета и графа Закревского обнаружилось в первом же заседании комитета, при обсуждении указанного вопроса (29 марта 1848 г.).

Изобразив яркими красками цветущее состояние московского раскола, благодаря незаконному возникновению и процветанию главных его центров – Рогожкого и Преображенского Кладбищ, указав на «особенный вид самостоятельности, который с последней четверти прошлого столетия умел придать себе и продолжает сохранять московский раскол», наконец, на особенную недоступность московских раскольников вразумляющему действию духовенства вследствие этой самостоятельности и «самонадеяния» их, Московский митрополит полагал с своей стороны, что при таких местных обстоятельствах «для сближения рогожских раскольников с православною церковью первых мер искать должно в том, чтобы поколебать в них мысль о такой самостоятельности и неприкосновенности их общества, которая позволяет им беззаботно уклоняться от исполнения законов и действовать в нарушение оных с надеждой ненаказанности». Затем, в видах испытания искреннего, беспристрастного желания московских раскольников познать истину Божию, он предложил комитету, между прочим, «призвать для опыта бывшего на Рогожском Кладбище, потом присоединившегося к православной церкви и служащего у единоверцев Черниговской епархии, священника Александра Арсеньева, который, по прежней службе на Рогожском Кладбище, имел многих значительных раскольников духовными детьми и пользовался их уважением, и потому с надеждой может действовать для сближения их с православною церковью».

После сего, перейдя ко второй половине предложенного с.-петербургским комитетом вопроса, – о том, каким способом дать московским раскольникам возможность исполнять духовные требы в случае выбытия у них беглых попов, митрополит Филарет прежде всего отметил некоторую странность самого возникновения подобного попечения. «Не вдруг представилось бы нужным и уместным, – писал он, – исследовать мысль об ослаблении силы закона, по снисхождению, в пользу раскольников, если бы сия мысль не была уже поставлена в виду, как возможная и по нужде допустимая к исполнению. Полтораста лет существовал раскол, и правительство не возлагало на себя заботы о том, с удобностью ли пользуются раскольники совершением христианских треб. Уклонившиеся от законно-устроенного пути не имеют права на кого-либо, кроме самих себя, возлагать заботу о том, покойно ли могут они путешествовать». Что же касается восстановления правил 1822 года, или, что то же, разрешения раскольникам иметь независимых от церкви священников, как, действительно, единственно возможного способа разрешения затруднения, каковой, надобно полагать, предлагался или петербургским комитетом, или графом Закревским, то митрополит Филарет не находил его «ни правильным, ни удобным, ни полезным». Дозволение иметь раскольникам независимых от церкви священников, – писал он опять – не может быть признано правильным в виду ясных постановлений церковных, запрещающих священнику действовать независимо от епископа, и кому бы то ни было, а также, конечно, и священнику, молиться с отлученными под угрозой отлучения; а тем более воспрещающих в так называемой исправе произносить хулы на православную церковь, каковая исправа несомненно будет совершаться раскольниками, не смотря на все запрещения правительства и обещания их самих, так как «секта не бывает вполне честна и думает, что ее не довольно свободным положением извиняется употребление в свою защиту лукавства, клятвопреступный же пред церковью священник легко успокоит разрешением совесть мирянина, изменившего честному слову пред правительством». Точно также не может быть признано допущение к раскольникам независимых от иерархии священников правильным, или, точнее, справедливым и в том случае, если смотреть на это дело даже с такой точки зрения, что в делах веры и совести всякое принуждение должно быть устранено, ибо «раскольники имеют свою неправую веру и погрешительную совесть, а правительство со всею церковью и Россиею имеет свою правую веру и совесть». Посему если «надобно щадить, по возможности, неправую совесть раскольников», то «несравненно выше стоит обязанность не возмущать совести всей православной церкви и России допущением священникам изменять церкви и отпадать от законной совести». Ограничительная политика, употребленная с 1826 года в отношении к беглопоповщине, может казаться стеснительною, «если смотреть только на ее отношения к раскольникам; а если смотреть на ее отношения к законам, то она должна быть призвана снисходительною». «Например, беглому священнику запрещено переходить из губернии в губернию и из уезда в уезд. Тут нет притеснения, потому что и законного священника действование ограничено, даже более тесными пределами; и даже сие с избытком снисходительно, потому что, по закону, беглого священника, как и всякого беглого, следовало бы тотчас поймать и отослать к суду, а его оставляют спокойным на широком поприще целого уезда».

Снова писал теперь митрополит Филарет о неправильности и несправедливости правил 1822 года, восстановления которых, по-видимому, желали некоторые правительственные лица. Он указывал разнообразные, трудно преодолимые церковные и гражданские неудобства, долженствующие возникнуть сами собою при их восстановлении. «Например, по правилам церковным, – писал он, – священник имеет право совершить таинство брака; власть же прекратить действие сего таинства, то есть, расторгнуть брак принадлежит высшей иерархической степени епископа». «Положим, что дан раскольникам независимый от епископа священник и что к нему приходит прихожанин по законной причине просить расторжения брака. Что будет делать священник? Вопрос сей неразрешим. Ни с чем несообразно было бы дать раскольническому священнику власть епископскую, и даже больше епископской, потому что и епископ не решит расторжения брака сам собою, но испрашивает синодального разрешения... Положим, что раскольники возвратят епархиальному начальству бывшего у них священника, признавая его негодным. Как будет судить его епархиальное начальство? Без исследования положиться на обвинительный извет раскольников было бы незаконно, а исследование, которое по закону надлежит произвести духовному начальству, в недоступном ему кругу раскольников невозможно. Может случиться, что раскольники за внушения, наклоняющие к православию, составят скопище к оклеветанию и обвинению священника, и сделают епархиальное начальство орудием своего мщения». – Неудобства и затруднения церковные, – продолжал он, – неизбежно влекут за собой затруднения и со стороны гражданского правительства, ибо не может «здравая политика востребовать того, что не может быть допущено без нарушения церковных правил, что произвело бы замешательство и противоречия в законодательстве и управлении»; не может также здравая политика, признав православную церковь господствующим вероисповеданием, «дать расколу право вербовать священников из православных, а православных епископов сделать не начальниками, a только поставщиками священников раскольникам и потом исполнителями наказаний над священниками, которых раскольники признают достойными осуждения».

Наконец, восстановление правил 1822 года митрополит Филарет прямо объявил не только бесполезным, но и вредным. Оно бесполезно, ибо не в состоянии произвести расстройства в раскольническом обществе чрез «невежественное и поврежденное в жизни духовенство» в лице беглых попов, как питают надежду некоторые; равным образом «оскудение» беглопоповства не может способствовать переходу московских раскольников из поповщины в беспоповщину, как думают опять многие, выставляя «как страшилище» эту мысль. Расстройства раскольнического общества чрез «недостойных и неблагонравных» священников нельзя ожидать потому, «что бывшие опыты не говорят в пользу сей надежды», и раскольники, несмотря на «дознанную нечестность и подлоги в святыне», упорно оставались в расколе. Притом, с заметным увеличением количества образованных священников, беглыми в будущем могут быть и они, ибо «беды во лжебратии случаться могут и между образованными, каковые, перебежав κ раскольникам, могут восстановить возникавшую и прежде, но ныне в упадке находящуюся, раскольническую литературу, и тем дать расколу новую жизнь». «Но если бы и была надежда, – продолжает он, – чрез допущение к раскольникам священников недостойных и неблагонравных иметь последствием того расстройство их общества, это было бы, конечно, прежде расстройство нравственности, нежели расстройство сектаторства. A пo такому направлению действовать свойственно ли правительству, чтущему нравственные и христианские начала и признающему над собою Провидение Божие? Это значило бы сказать: сотворим злая, да придут благая. Слово апостольское грозно говорит против такого образа мыслей и действования». Насколько неосновательна надежда на расстройство раскольнического общества чрез беглых попов, настолько же неосновательно и опасение, что чрез конечное оскудение их раскольники поповщинского толка перейдут в беспоповщину. «Преграда, разделяющая раскольников, приемлющих священство, от беспоповщины так крепка, что трудно представить соединение их в один двор», и некоторые из рогожских раскольников, при своих совещаниях в 1836 и 1838 годах относительно своей будущности, «в самых сих собраниях предлагали обратить часовню в единоверческую церковь»... «Посему, если бы и случилось им остаться без священников, надо полагать, что они устроят свои общества как возмогут, но не соединятся с беспоповщиною и не примут от нее тех правил, по которым она особенно вредна»...

Что же, затем, касается положительного вреда восстановления правил 1822 года, то митрополит Филарет признавал его неоспоримым уже в виду тех печальных результатов, которые получились благодаря им в короткое время и способствовали с одной стороны процветанию поповщинского раскола, с другой расстройству дисциплины в самой православной церкви. Такие именно, а не иные результаты правил 1822 года были и должны быть во всякое время потому, что в самой основе этих правил положена мысль, разрушительная для общественного порядка, – позволение должностному лицу безнаказанно дезертировать и скрываться. «Если гражданский побег есть тяжкое и вредное преступление, если дезертирование от военной службы к неприятелю есть еще более тяжкое и вредное преступление: можно ли почитать менее тяжким и вредным преступлением побег к раскольникам священника, которого звание требует примерной чистоты совести, честности и повиновения церковным правилам и государственным законам?,.» «По таким соображениям в 1822 году не издано закона, а даны секретные правила, чтобы из снисхождения к раскольникам допустить им укрывать беглых священников от действий закона, если сии не окажутся виновными в другом преступлении кроме побега. Опыт не оправдал сей меры, как ее не оправдывал общий закон».

Доказательства свои митрополит Филарет закончил следующими словами: «Все вышеизложенные соображения ведут к заключению, что не следует в пользу раскольников поповщинского толка предпринимать вновь что-либо подобное правилам 1822 года, потому что такая мера была бы в противоречии как с церковными правилами, так и с гражданским законом, и с постоянством и твердостью правительственного действования, и потому, что она сопровождалась бы более опасностью вреда, нежели надеждою пользы. Меры, употребляемые правительством в отношении к раскольникам – не преследование их, но ограничение силою общих законов, приглашение к общеправославной церкви, приглашение к единоверию, предоставление облегчительного способа совершать браки в церкви, оставляют желать только приложения оных проницательного, верного и тщательного»²⁴⁶.

Несмотря на всю справедливость, основательность и силу доводов митрополита Филарета, его взгляд не нашел себе сторонников в светских членах комитета, с графом Закревским во главе²⁴⁷. Согласившись только с мыслью митрополита Филарета о призвании для опыта единоверческого священника Арсеньева, они постановили, чтобы по вопросу о независимых священниках, за трудностью его, иметь потом дальнейшее рассуждение. Между тем рогожские раскольники, несомненно знавшие о ходе дел в комитете, с прежнею силой возобновили свои домогательства. В 1849 году они подали просьбу о том, чтобы им позволено было принимать к себе священников и дьяконов, кои пожелают поступить к ним добровольно от приходов, или кои находятся за штатом, не состоят ни под судом, ни под запрещением, с тем, что о таковых священниках и дьяконах они обязаны будут всякий раз доносить московскому военному генерал-губернатору для надлежащего сношения с духовным начальством и проч. Просьба эта, нужно думать, была подана графу Закревскому²⁴⁸, в котором нашла и достойного защитника себе. Имея в виду эту просьбу раскольников, граф Закревский 3 марта 1849 года вошел в совещательный комитет с запиской, в которой отметил сначала общую нецелесообразность и вред всего ряда «предположений, действий и постановлений правительства в отношении к раскольникам, приемлющим священство, в продолжение целой четверти века», которые, будто бы, «не только не содействовали достижению предполагаемой правительством цели сближения сих раскольников с православием, или по крайней мере с единоверческою церковью», но лишь возбудили в невежественном понятии раскольников «опасное чувство фанатизма», и тем еще более утвердили их в заблуждении и привели к «новому лжеучению» в форме сводных браков; затем указал, в частности, на крайне затруднительное положение московских раскольников с двумя «престарелыми попами и их более чем вероятное уклонение в будущем к новому лжеучению, а также на новую опасность усиления раскола в лице только что явившейся «в Буковине раскольнической иерархии», на «безверие, буйство и крамольное своеволие необузданных страстей, волнующих умы сопредельных народов». Указав же все это, Закревский в заключение настаивал или на удовлетворении вышеуказанной просьбы московских раскольников, или пo крайней мере на немедленном обращении к терпимости, «изъясненной в Высочайшем постановлении 26 марта 1822 года», но никак по чувству долга не советовал приступать к мероприятиям, «возбуждающим тревогу совести в религиозных ощущениях и чувства опасения и недоверчивости в сердцах, приобыкших к повиновению, любви и преданности к хранящей их власти», «ибо это было бы, – по его мнению, – преступным приготовлением элементов к пагубному нарушению существующего порядка и внутреннего спокойствия». Доказывая мнимые выгоды исполнения просьбы раскольников, он писал: «Уступка эта будет иметь тот результат, что масса раскольников, приобыкшая доныне видеть в беглых попах своих пастырей, независимых от духовной иерархии нашей, постепенно будет привыкать к той мысли и к тому убеждению, что она не может иметь других священников, кроме тех, которые будут определяемы с ведома и согласия начальства, а случаи подсудности убедят со временем массу раскольников и в том, что священники их не изъемлются и от подчиненности духовной власти нашей... Если предположения эти сочтены будут заслуживающими внимания, – прибавил Закревский, – то приступить к исполнению оных должно не иначе, как чрез предоставление московскому военному генерал-губернатору войти в предварительное секретное совещание с некоторыми из старейшин Кладбища. Совещание это должно иметь вид совершенно частный»²⁴⁹. He трудно, по-видимому, было заметить, как много исторически неверного, преувеличенного, явно тенденциозного заключалось в словах графа Закревского, особенно относительно благотворных последствий удовлетворения просьбы московских раскольников, ибо зловредные последствия правил 1822 года были еще на памяти. В словах его было только не мало истинного относительно малоуспешности правительственных мероприятий, изданных в начале царствования императора Николая; но малоуспешность эта, как опять не трудно было заметить и как вполне справедливо говорил митрополит Филарет, происходила не от того, чтобы самые мероприятия были не целесообразны, но от неискусного и неточного их исполнения. Однако намеренные преувеличения графа Закревского в описании затруднительного современного ему положения раскольнических дел, с одной стороны, и не менее преувеличенные восхваления им благотворности своих проектов, с другой, – возымели свое действие и способствовали тому, что «мысль дать раскольникам священников по их выбору, зависящих не от духовного, a от светского начальства, увлекла было, по словам митрополита Филарета, всех светских членов, смотревших на нее с светской только стороны»²⁵⁰. He увлекла же совсем эта мысль членов комитета именно потому, что против нее, «по долгу верности православию, престолу и отечеству», святитель Филарет снова выступил в заседании комитета от 10-го октября 1849 года. Насколько одинок был он в своем противодействии расколу в это время, можно видеть из того, что даже и друг его, наместник Антоний, склонялся несколько на сторону старообрядцев. «Мысль ваша о священниках для чуждающихся церкви занимает меня, и жалею, что не передана она словом на месте», писал ему митрополит Филарет от 25-го июня 1849 года. «Думаете ли вы, что можно дать на тех условиях, на каких предполагают брать? Как же согласить сие с правилами церковными? Как дать при уверенности, что берут не для сближения с церковью, а дабы укрепить отчуждение от нее? Покажите мне, если вам представляется, способ превратить путь стропотный в правый»²⁵¹. Такого способа, очевидно, не возможно было найти, и потому в новой ответной записке своей м. Филарет решительно восстает против изложенного в записке графа Закревского. Прежде всего он указывает, как неудобно, «неблагонадежно» и излишне входить со стороны правительства в какие бы то ни было сношения и переговоры с раскольниками относительно условий, на каких могли бы они принять священников. «Духовенству входить в сношения с раскольниками для их вразумления и предлагать им средства сближения с церковью, – писал он, – не только не препятствует его характер, но это есть и обязанность его. Совсем иное дело – входить в таковые сношения от имени правительства. Власть законная, без предосуждения своему достоинству и благонадежно, может входить в сношение, для соглашения и договора, только с таким обществом, которое законно существует. А входить в договор с обществом, отпадающим от законной власти и законного существования не имеющим, не довольно сообразно с достоинством законной власти и может быть вредно, потому что незаконное общество, входя в переговоры с законною властью, чрез сие самое, некоторым образом, приобретает характер признанного сословия и притом получает сознание, что в нем видят довольно силы противоречить и противостоять, и, таким образом, оно сделаться может более неуступчивым, нежели было до переговоров... В предположении, чтобы переговоры с раскольниками были секретные, некоторым образом заключается признание, что гласность сих переговоров имела бы неблагоприятные последствия. Но сохранение тайны в сем случае слишком не надежно. Допущенные в сношение, раскольники будут интересованы сообщить о сем сношении своим единомышленникам; и уже известно по опыту, с какою быстротою подобные сведения от немногих раскольников распространяются между всеми. Притом, предполагаемое сношение с раскольниками не обещает открыть со стороны их что-либо такое, что не было бы уже известно. На каких условиях желают они иметь священников, сие известно из неоднократных прошений их, правительством неуваженных»²⁵². Обратившись после сего к самому предмету предложенной чрез графа Закревского просьбы раскольников, митрополит Филарет (в XI пунктах) еще «яснее, по его собственным словам, открыл светским членам комитета воззрение на предмет, особенно со стороны церковной», – снова и с большею подробностью указав явные противоречия проекта церковным постановлениям и самому понятию о священстве, по которому священникам не только невозможно полное отчуждение от церкви и переход к раскольникам, но и переход с такими благими целями, какие имелись в виду при издании правил 1822 года, от приведения которых в исполнение должен был отказаться митрополит Серафим. Затем, снова выяснив многоразличные затруднения, какие проистекли от признания независимых раскольнических священников для гражданского правительства, указав постоянные, несправедливые жалобы раскольников на мнимые стеснения, тогда как они пользуются на самом деле многими преимуществами пред православными, – митрополит Филарет цифровыми данными доказал комитету, что успех правительственных мероприятий по отношению к развитию единоверия не особенно незначителен, а с исполнением просьбы раскольников, уже успевших не только узнать происходящие о них рассуждения в комитете, но и обнаружить свои широкие планы, успех этот не только должен прекратиться, но и сократиться. «С первых годов текущего столетия, – говорил он, – при избыточествующей веротерпимости, отпадения от православия вообще умножились, и в особенности расколы поповщинский и беспоповщинский возросли в числе последователей, моленных и раскольнических заведений. В настоящее царствование, при ограничении терпимости справедливостью и предосторожностью, православие приобрело от раскола, сколько известно по отчетам духовного ведомства, за одиннадцать лет 182,328 душ, а всего за все годы, конечно не менее 200.000. При предполагаемом обеспечении раскола священниками, без сомнения, вновь умножатся отпадения, и особенно надлежит опасаться, что поколеблются единоверцы, недавно примиренные с православною церковью. Будут ли умеренно действовать раскольники, уже видно теперь. To, о чем комитет сей ныне рассуждает, им уже известно²⁵³; но получив только надежду на дозволение принимать священников, они свой выбор не с заштатных священников начали и не с незнатных церквей, но с московского кафедрального Архангельского собора: сакеллария сего собора они пригласили быть священником у них на Кладбище... Между тем, в настоящее время, по сведениям от знающих положение раскольников Рогожского Кладбища, в значительном числе их возникает расположение – по смерти остающихся священников сблизиться с православною церковью на существующих доныне условиях, и открывается надежда, что одни образуют на самом Кладбище единоверческую церковь, а другие присоединятся к общеправославной церкви. Сельские раскольники, приглашаемые к соединению с церковью, также не раз отзывались, что ожидают начатия сего от Рогожского Кладбища. Ничто, по моему мнению, не препятствует правительству продлить свою твердость в настоящих правилах его действования, в ожидании сего недалекого предела времени, и употребить старание воспользоваться оным».

«Таким образом, возобновленные исследования, – писал в конце своего ответного мнения митрополит Филарет, – обращают меня к прежде предложенному мною заключению, что не представляется ни правильным, ни удобным, ни полезным дать раскольникам от гражданского начальства священников независимых от начальства духовного». He преминул митрополит Филарет в самом конце своей записки коснуться и заключительных слов графа Закревского, которые прямо цитирует и разбирает только ему одному свойственным образом. «Дабы молчание не послужило поводом к некоторым недоразумениям, – говорит он, – принужденным себя нахожу объяснить, что не все признаю неоспоримым, чего действительно не оспариваю. Так например... непонятно для меня, что именно значит «приступать к мероприятиям, возбуждающим тревогу совести» и к каким именно действиям, или предположениям относится сие сильное суждение, что «это было бы преступным приготовлением элементов к пагубному нарушению существующего порядка». Ho как при падении где-либо сильного удара и стоящий в стороне невольным движением устраняется далее, так я устраняюсь от изложенного суждения, не имев с моей стороны несчастия видеть что-либо близкое к сему и в мерах, принятых или предполагаемых правительством и начальствами, ни в рассуждениях о сих мерах»²⁵⁴.

Кроме приведенного мнения, в то же заседание митрополит Филарет внес Записку, в которой сообщал о неуспешности действования на рогожских раскольников вызванного из Черниговской губернии, по ранее бывшему решению комитета, священника Александра Арсеньева, который заявил, что прежние духовные дети его обещаются обратиться к нему по смерти нынешнего их духовника, и что в Москве ему нечего более делать. «По другим сведениям, –прибавил митрополит Филарет, – и единоверцы и раскольники охладели к нему по причине открывшихся неблагоприятных сведений о прежней жизни его на Рогожском Кладбище»; но, «вероятно, в сем участвовала и надежда раскольников получить священников другим путем, более соответственно их желаниям»²⁵⁵.

Ближайшие последствия записки митрополита Филарета были те, что вместо прежнего единодушия в мнениях светских членов московского совещательного комитета наступило полное между ними разногласие: один из членов (кн. C. М. Голицын) отозвался, что исполнение просьбы раскольников несообразно с иерархическим порядком и послужит к утверждению и умножению раскола; другой (граф С. Гр. Строганов) выразил сомнение, чтобы уступка могла сблизить раскольников с церковью: третий (генерал-лейтенант Ст. В. Перфильев) высказал опасение, что от предполагаемой уступки раскол глубже укоренится и более размножится. Граф же Закревский с гражданским губернатором остались при прежнем мнении²⁵⁶. Митрополит Филарет был весьма доволен такими достигнутыми его запиской результатами, так как, видимо, и в них заранее не был уверен. «Положите за меня поклон к стопам преподобного Сергия, – писал он от 11 октября 1849 года, т. е. на другой же день после комитетского совещания, наместнику Антонию. Хотя я и недостоин, однако должен признать, что не совсем лишено покровительства дело, много озабочивавшее. Хотя мнение не достигло общего согласия: но и то уже больше ожидания, что бóльшая часть участвовавших в суждении поколебались в противном мнении, и больше или меньше признали справедливость предлагаемого теперь, после того как прежде все соединялись в противном»²⁵⁷. Но одного разномыслия членов комитета митрополит Филарет все-таки не считал достаточным для торжества своего мнения и не ограничился ранее сделанным. Когда членами комитета положено было все мнения в подлинниках, при копи с журнала, отправить для окончательного решения в с.-петербургский совещательный комитет и исполнение сего поручено было именно ему, то он, препровождая бумаги к обер-прокурору Св. Синода графу Протасову, вместе с тем просил его – насколько возможно яснее представить все дело Государю Императору. «Опасение, что, вследствие уступки раскольникам, пред лицом православной церкви образуется отдельная церковь раскольническая, и как для православия, так и для единства государственного потеряно будет более, нежели сколько приобретено воссоединением бывших униатов, – сие опасение, – писал он, – не сильно занимало бы меня, по моему отношению к делам, которое, по моим летам и состоянию здоровья, скоро может кончиться; но оно должно сильно занимать меня no долгу верности православию, престолу и отечеству. Сказав, что, по моему посильному разумению, нахожу справедливым, и затем предоставляя дело высшему разумению и воле Провидения, не скрою от вашего сиятельства желания, чтобы дело сие представлено было Государю Императору не слишком в сокращенном докладе. Сердце царево в руце Божией; но тем не менее должно стараться, чтобы светлому взору его отчетливо представлены были разные стороны и последствия дела, о котором должно быть изречено царское слово»²⁵⁸. Просьба, нужно думать, была исполнена Протасовым и, может быть, благодаря этому окончательный исход дела, по позднейшему известию самого митрополита Филарета, был следующий: «частным образом известно было, что Государю Императору Николаю Павловичу угодно было оставить сие дело без последствий»²⁵⁹. Когда же, наконец, в начале 1854 года рогожские «упорные раскольники, предварительно примечая в значительных членах своего общества направление к единоверию, дабы подкрепить себя, через своих попечителей Винокурова и Зеленкова» новою «просьбою домогались получить священников в свое распоряжение, вне законного иерархического порядка», и когда просьба эта, поданная тому же Закревскому, московским совещательным комитетом переслана была министру внутренних дел – Бибикову, а этим последним в 6-й день мая представлена Императору Николаю Павловичу, то с его стороны последовал уже открытый и решительный отказ: «на подобные прихоти раскольников, – решил он, – соглашаться не должно»²⁶⁰.

Так, единственно благодаря пламенной ревности митрополита Филарета об интересах церкви и государства и неопровержимой силе его доводов в этом направлении, позорное для православной церкви и не безвредное для государства беглопоповство не только осуждено было, но и нанесен ему решительный удар, несмотря на горячую защиту его со стороны даже правительственных лиц, не говоря о бесчисленных происках и просьбах самих раскольников.

К крайнему прискорбию, прекращение одного зла повлекло за собой возникновение другого. Оскудение беглопоповства, кроме, бесспорно, благотворных последствий в форме обращения многих раскольников к православной церкви вполне, или на правилах единоверия (о чем речь ниже), послужило побуждением к учреждению за границей раскольнической иерархии с епископом во главе, скоро проникшей потом в Россию.

0 появлении в австрийских пределах раскольнического архиерея митрополит Филарет узнал сравнительно скорее других и первый надлежащим образом выяснил вредное церковно-государственное значение этого события для православной России, предложив притом в высшей степени целесообразное, хотя уже, к сожалению, запоздавшее, средство для возможного ослабления нового зла. Уже в конце 1846 года, т. е. не более как через два месяца после того, когда беглый греческий митрополит Амвросий приехал в Белую Криницу и объявил себя верховным пастырем всех «древлеправославных» христиан, митрополиту Филарету сообщено было клинцовским ратманом Барышниковым об открывшихся сношениях пограничных раскольников с заграничными, у которых имеется в австрийских владениях архиерей, поставляющий попов для раскольников всех мест. Это известие Барышникова, «без употребления оного в Москве по предосторожности против неблагоприятной гласности», 3-го января 1847 года было «немедленно препровождено» им к обер-прокурору графу Протасову, a этим последним 11 января передано министру внутренних дел и оказалось настолько ранним и неожиданным, что с одновременно доставленной министру народного просвещения запиской о том же предмете лембергского корреспондента Археографической Комиссии – Зубрицкого, послужило первым известием для самого правительства, которое теперь только стало наводить справки об Амвросии чрез русскую миссию в Константинополе и вошло в переговоры с австрийским правительством²⁶¹. Между тем митрополит Филарет, долго не получая никакого ответа на свое сообщение и ясно сознавая сильный вред всякого рода медлительности в таком деле, 10 апреля 1847 года послал вторичное донесение уже Святейшему Синоду, в котором снова сообщая о настойчивых и не подлежащих сомнению слухах о раскольническом заграничном архиерее и о том, что от него «был уже в Москве посланный, входил с рогожскими раскольниками в сношение и получил от них денежные пособия»²⁶², в то же время долгом поставлял «представить на благоусмотрение Св. Синода, не призвано ли будет возможным и должным войти, в каноническое сношение с Константинопольским патриархом и Синодом, а, смотря по надобности, и с прочими православными патриархами, чтобы сообщившийся с раскольниками архиерей был от сей погрешности исправлен и сообщение с ними прекратил, а в противном случае был подвергнут силе церковных правил». «Нет сомнения, – продолжал он,– что московские расколоводители поповщинского толка смотрят» на приобретение архиерея, «как на светлую для себя зарю. Теперь они могут внушить своим последователям, что их общество укрепляется и возвышается, потому что имеет уже архиерея, и притом признанного правительством²⁶³, что теперь значительно для них уменьшается опасение лишиться священников, которых в случае нужды можно достать из-за границы, что при таких обстоятельствах можно решительнее удаляться от всякого сношения с российским общеправославным и единоверческим священством. Очевидно, что здесь является новая сильная преграда сближению рогожских раскольников с православною церковью, Таковое новое покушение раскольников утвердить и усилить раскол не должно быть оставлено без внимания духовного начальства. Попущение отвлечь православного архиерея к общению с раскольниками есть немаловажный случай для церкви и православия. Есть церковные правила, которых силу православная иерархия обязана обратить против сего случая и в сем найти средство к обезопасению мира церковного и к сокрушению опоры, которую раскол думает поставить себе образованием собственной раскольнической иерархии. Сообщающихся и молящихся с отлученными от церкви и с раскольниками правило апостольское 10-е, антиохийского собора 2-е и лаодикийского 33-е самих повелевают осуждать и отлучать от церкви. Раскольники и сами себя отлучают от православной церкви, и отлучены от оной каноническим постановлением московского собора 1667 года, которое утверждено и подписано и восточными патриархами: Паисием Александрийским и Макарием Антиохийским. Следственно архиерей, вошедший в общение с раскольниками, сам подлежит осуждению и отлучению от церкви, если не исправит своей погрешности, может быть, по неведению допущенной». A так как «найденный раскольниками и усвоенный ими архиерей принадлежит ведению патриархии Константинопольской», то подлежит прежде всего ее суду²⁶⁴. Вместе с изложенным донесением митрополит Филарет представил Св. Синоду и самый проект послания к вселенскому патриарху Авфиму, содержащий извещение о случае, «столько же оскорбительном для достоинства Константинопольской иерархии, сколь неблагоприятном для церкви Российской», и просьбу, чтобы его святейшество употребил для пресечения нового соблазна, произведенного Амвросием, силу церковных правил и данной ему от Бога власти, побудил непокорного епископа принести покаяние, отвергнуть и осудить общение раскольническое и возвратиться в истинное общение церковное, а в противном случае осудил бы его с самоосужденными и, если он отважился совершать неблагословенные рукоположения, то и оные осудил бы силою церковных правил²⁶⁵.

Благие мысли и намерения митрополита Филарета были приняты Святейшим Синодом со всем подобающим вниманием: проектированное им послание, без всяких изменений, 30-го июня 1847 года было утверждено²⁶⁶ и чрез государственного канцлера иностранных дел препровождено Святейшим Синодом к Константинопольскому патриарху Анфиму, от которого, в свою очередь, в конце того же года, была получена и ответная грамота с осуждением Амвросия. Грамоте этой святитель Филарет, насколько можно видеть из письма его к епископу Пермскому Аркадию от 10 марта 1848 года, придавал большое значение в деле опровержения зловредных слухов о раскольническом архиерее, успевших быстро распространиться «от австрийской границы до Сибири», и весьма сожалел, что такой важный документ незаконности новоизобретенной иерархии не был своевременно сообщен всем православным архиереям. «Хвалящиеся любовью старины, – писал он преосвящ. Аркадию, – возлюбили новость. Была новость – беглые священники; но как она довольно устарела, то изобрели еще новую – беглого архиерея... Сообщаю вам проект синодальной грамоты во сему предмету. Как последствие сего сношения сообщаю выписку из грамоты Константинопольского патриарха Синоду. Сообщаемую мною выписку, думаю, не бесполезно было бы сообщить всем преосвященным, чтобы знали, чтó отвечать на молвы о раскольническом архиерее. He знаю, почему сия мысль не пришла тем, от которых сие зависит»²⁶⁷.

Таким образом со стороны митрополита Филарета для ослабления нового зла, можно сказать, было сделано все для него возможное. Правда, все его старания и труды, как мы выше заметили, оказались уже запоздалыми: в общем результате ни сношения русского правительства с австрийским, следствием которых была ссылка митрополита Амросия в Цилли, ни послание Русской церкви к патриарху Константинопольскому с ответной грамотой последнего, не достигли, как известно, конечной, желательной цели – полного уничтожения народившейся раскольнической лжеиерархии, ибо благодаря неизвинительному равнодушию и бездействию наших консульств в Австрии и Константинополе с одной стороны, и обычному искусству раскольников обделывать в тайне свои всевозможные дела с другой, – пропущен был самый важный момент истории белокриницкого священства – поставление Амвросием первого в строгом смысле старообрядческого архиерея Кирилла; после этого дальнейшее существование новоизобретенной мнимо «древлеправославной» иерархии было обеспечено, и не только за границей, но и в России, несмотря на строгие постановления правительства относительно наблюдения за сношениями наших раскольников с буковинскими²⁶⁸, так что не далее как в марте 1850 года самому митрополиту Филарету пришлось доносить обер-прокурору Святейшего Синода о явившихся у московских раскольников двух лжеепископах, получивших хиротонию в Австрии²⁶⁹. Однако все эти обстоятельства, нимало не ослабляют цену предпринятых московским архипастырем трудов по сему делу и не могут опровергать замечательной его дальновидности, как совершенно не зависевшие от него.

Несправедливо было бы также упрекать в недальновидности правительство императора Николая и особенно митрополита Филарета за то, что благодаря именно им горячо защищаемой системе последовательного стеснения беглопоповства возникла австрийская лжеиерархия, представляющая из себя в настоящее время, ѵже по одному количеству своих членов, несравненно большее зло, чем прежнее бегствующее священство. Упрекать за происхождение нового зла, явившегося в поповщинском расколе вследствие прекращения зла же, перед тем существовавшего, значило бы в некотором роде оправдывать потворство злу; а что беглопоповство действительно было и есть зло, – об этом не может быть и речи, и никто, конечно, не в состоянии опровергнуть вышеприведенных против него доводов митрополита Филарета. Притом, в строгом смысле, оно было злом, развившимся в недрах самой православной церкви, ее собственным недостатком, так что заботиться об искоренении такого зла церковь и государство обязаны были ради своих собственных интересов, помимо их отношения к расколу. Затем и самая мысль о тесной, органической, почти исключительной связи между оскудением беглых священников и возникновением австрийского священства подлежит еще значительному ограничению. Правильнее думать, что оскудение беглопоповства было не причиной, а лишь поводом к возникновению в поповщинском расколе австрийской лжеиерархии; истинной же причиной этого была общая всем раскольническим сектам непримиримая вражда к православной церкви, от которой беглопоповцы и ранее, при обилии беглых попов, усиленно домогались достигнуть полного отделения чрез приобретение епископов же, которые избавили бы их от необходимости обращаться к церкви за беглыми попами.

Ко всему сказанному должно прибавить, что новоучрежденная австрийская раскольническая лжеиерархия, проникнув в Россию, все-таки не смела открыто заявлять себя здесь до самой смерти императора Николая, и с полною вероятностью можно думать, что ее значение и размножение были бы вовсе не так значительны, так теперь, если бы по бы смерти императора Николая все дела по расколу не приняли иного направления.

* * *

История раскола беспоповщинского в царствование императора Николая не была так богата крупными событиями, как история раскола поповщинского. Этим объясняется, почему он менее занимал внимание правительства, несмотря на то, что считался более вредным сравнительно с поповщинским расколом. Однако и здесь совершались такого рода явления, на которые правительство должно было обратить серьезное внимание, коль скоро поставило одною из главных задач своей деятельности возможное ослабление раскола чрез прекращение его вредной пропаганды и чрез ограничение его вредных учений, ибо и беспоповцы, одинаково с поповцами усилившиеся к концу царствования Александра І, продолжали всеми силами и неправдами увлекать православных в свои сети и с большою свободою проявляли свои безобразные воззрения на брак и правительство. И так как в этом отношении Преображенское Кладбище по-прежнему занимало первое место, то правительство и в частности митрополит Филарет особенно усиленно стремились к ограничению его своеволий.

Для пропаганды своего лжеучения и для большего еще обогащения своего Кладбища федосеевцы воспользовались появившеюся в 1831 году холерою подобно тому, как Ковылин воспользовался моровой язвой 1771 года для основания самого Кладбища. Услышав об этом, митрополит Филарет принял меры к возможному противодействию их пропаганде. Случилось, что преосвящ. архиепископ Калужский Григорий проездом задержан был в карантине в подгородном селе Сандырях²⁷⁰ и узнал здесь, что раскольники-беспоповцы, «превратно толкуя распоряжения начальства, сделанные для предохранения народа от заразительной болезни, внушают простым, будто настало время антихристово, будто карантинный билет есть печать, или знамение антихристово, и прочими таковыми внушениями стараются отвратить народ от церкви», Он сообщил об этом митрополиту Филарету. Приняв во внимание это известие и огорченный тем, что местные православные священники не сообщили ему о том никаких сведений, митрополит Филарет нашел нужным написать по сему случаю пастырское увещательное поучение к коломенскому и прочему духовенству своей епархии. «Болезненно слышать, – писал он между прочим в этом поучении, – что раскольники, рассевая лжеучение, в подкрепление своих мнений, недостоинство православных священников стараются доказать тем, что они ничему не учат в настоящее время. Коломенскому и прочему духовенству надлежит всемерно стараться как о том, чтобы успехи лжеучения остановить, так и о том, чтобы не подавать повода к обличению себя в недостатке благочестивой ревности, вредном православию, выгодном расколу и, следственно, тяжко-осудительном для духовенства. Надлежит духовенству, в простых и вразумительных поучениях при Богослужении и, кроме того, при всех благоприятных случаях, в собеседовании домашнем, внушать народу, что настоящее Божие посещение многих мест опасностью от заразительной болезни и самою болезнью послано для временного наказания грехов наших, для возбуждения нас к молитве, покаянию, укреплению в вере, исправлению жития, и таким образом для предохранения нас от осуждения вечного, итак должен каждый обратиться к сим средствам временного и вечного спасения: к молитве, к покаянию, к крепкой вере в Бога и Господа нашего Иисуса Христа, к исправлению жития, а не влатися и скитатися всяким ветром учения, во лжи человечестей, в коварстве козней лщения, к горшему осуждению за неверность пред Богом и Его церковью. Губительная болезнь была и при благочестивом царе Давиде: но сие не означало того, будто Бог оставил церковь свою. И в отечестве нашем была заразительная болезнь в 1771 году, и тогда употреблялись карантинные предосторожности, по необходимости причинявшие некоторое затруднение народу: всякий видит, что то не было антихристово время; ибо время бедствия, по благости Божией, прошло и никакого антихриста не явилось. Подобным образом всякий рассудить может и о настоящем времени. Святая вера, в настоящее посещение Божие, не только ничем не стесняется, но и получает новую силу, пo действию Провидения Божия, которое и наказания обращает в благодеяния и зло в добро. В Москве и, по сведениям, повсюду в других местах, святые храмы необыкновенно наполнены молящимися, кающимися, приобщающимися святых таин: не благодать ли Христова внушает сии спасительные действия? Следственно, не Христос ли царствует?...» «Что же касается до карантинных предосторожностей, их приняли в Москве и сами раскольники того и другого толка, и поповщина и беспововщина, и больницу для пользования от холеры учредили, и врача от начальства приняли: следственно и сами раскольники не видят тут никакого знамения автмихристова». «Таковые и сим подобные внушения», писал в заключение бдительный архипастырь, «смотря по ближайшим местным сведениям и по усмотрению потребности, духовенство должно делать со всевозможным тщанием, предлагая, что можно и прилично, в церковных поучениях; чего в церковных поучениях представить неудобно, то дополнительно изъясняя в благочестивых собеседованиях, кроме Богослужения²⁷¹».

Несомненно, многих православных удержало от уклонения в раскол благовременное распоряжение и глубоко назидательное наставление святителя Филарета; притом же, по его собственным словам, значительно умножились в Москве обращения и самих раскольников к православной церкви, в чем он видел явные следы Промысла Божия. Но, в свою очередь, и наставники Преображенского Кладбища далеко не бездействовали. Под влиянием их проповеди, а еще более ложных слухов о чудотворной силе принадлежащих им древних икон, на Преображенском Кладбище повторялись сцены Ковылинского времени: с развитием болезни стечение народа в приютах увеличивалось, – в женском отделении дошло до 3000, в мужском до 800 человек; вместе с раскольниками искали спасения от смерти в стенах Кладбища и православные. Всех умиравших наставники насильно заставляли жертвоватъ имущество в пользу общины, а православных кроме того – перекрещиваться. Кроме приютов на Преображенском Кладбище, раскольниками была устроена больница в доме купца Бавыкина, где повторялись те же совращения в раскол и возмутительные сцены почти насильственного захвата имуществ умирающих. Подобные явления не могли укрыться от митрополита Филарета, внимательно следившего за всем происходившим в обоих московских центрах раскола²⁷², и от «прозорливого» правительства императора Николая, которое, первоначально положив предел своеволиям меньших местных центров беспоповщинского раскола – богоделенного Павулинского дома в г. Судиславле²⁷³ и богадельни с больницей и училищем в Риге²⁷⁴, наконец в 1834 году решилось приступить к ограничению своеволий и Преображенского богаделенного дома (одновременно с Рогожеким Кладбищем). 26 мая этого года Высочайше постановлено было на обоих московских раскольнических Кладбищах оставить лишь трех-летних сирот и подкидышей, остальных до 12-летнего возраста отдать в Воспитательный дом; свыше 12-ти лет лиц мужеского пола зачислить в военные кантонисты, женского пола взрослых по возложности пристроить; остальных же, а равно и тех, которым не найдется приличных занятий, обратить в Воспитательный дом²⁷⁵. 24-го декабря того же 1834 года указанное распоряжение было несколько изменено и усилено, а именно повелено было: всех подкидышей мужеского пола считать военными кантонистами; подкидышей менее 3-х лет оставить на Кладбище; имевших от 3-х до 15-ти лет отдать в Воспитательный дом, а с 16-летнего возраста отсылать их в учебные карабинерные полки; на будущее время всех подкидышей считать военными кантонистами; относительно же подкидышей женского пола руководствоваться раннейшим распоряжением от 26 мая²⁷⁶. Через четыре года после этих постановлений правительство, руководствуясь советом митрополита Филарета²⁷⁷, коснулось своими распоряжениями недвижимых имуществ Преображенского Кладбища, состоящих в домах, лавках, заводах, лугах²⁷⁸, которые, как приобретенные незаконно, без Высочайшего разрешения, в противность рескрипту 15 мая 1809 года, повелено было продать, а вырученные деньги обратить в пользу Дома, за которым, в свою очередь, также повелено было местному начальству наблюдать, чтобы он «сохранял характер наравне с подобными частными благотворительными заведениями»²⁷⁹. Несмотря на всю строгость и решительность этого правительственного распоряжения, раскольники-преображенцы, с помощью продажных чиновников, в особенности позорной памяти чиновника губернаторской канцелярии – Тургенева, умели и успели ослабить их силу и обойти их с своим обычным искусством. Так, предуведомленные Тургеневым относительно первого указа, попечители быстро переправили с Кладбища до 200 прижитых известными прихожанами воспитанников в Коломну, в село Иваново, в Судиславль и другие места, известив в то же время о содержании указа и тех, кого считали нужным, так что смотрителю Кладбища, обязанному приводить в исполнение распоряжение правительства, пришлось взять не более 20 питомцев, да и те вскоре снова возвращены были матерям²⁸⁰. Еще легче и искуснее раскольники справились с правительственным постановлением относительно продажи недвижимых имений Кладбища: все почти имущество было фиктивно куплено на торгах бывшим в то время попечителем того же Кладбища 1-й гильдии купцом Федором Алексеевым Гучковым за 75.000 рублей и только незначительная часть – купцом Николаем Гусаревым за 1403 р.²⁸¹. Таким образом, и закон казался исполненным и богаделенный дом не потерпел никакого ущерба. Никаких почти результатов не имела также и произведенная после сего, по Высочайшему повелению, внезапная ревизия Преображенского Кладбища графом Строгановым, так как опять продажное чиновничество явилось на помощь раскольникам²⁸². Но такой порядок вещей не мог долго продолжаться; наглость раскольнических действий была слишком очевидна, чтобы не заметить ее. Энергическое вмешательство в дела Преображенского Кладбища со стороны митрополита Филарета положило ей конец, по крайней мере на время.

Основанием и поводом к такому вмешательству послужили для митрополита Филарета уже известный нам по содержанию, кем-то доставленный ему, список так называемых «Отеческих завещаний» и рукописные книги, препровожденные к нему московским гражданским губернатором Сенявиным: «Объявление о согласии монастырских, или мануиловых» и «Показание о едином общем христианском тесном пути». 28-го апреля 1844 года он внес список и книги на рассмотрение московского секретного совещательного комитета и особой запиской просил обратить внимание на заключающееся в них вредное политическое и нравственное учение, «неизбежно ведущее не только к нарушению спокойствия православной церкви, но и к нарушению законов и порядка гражданского и к разрушению нравственности», «к мятежу, разврату и детоубийству», и притом представляющее из себя не простую копию старых погрешительных мнений, но фабрикацию новых правил, главным виновником и распространителем которых, по некоторым основаниям, должен быть признан главный настоятель Кладбища – Семен Кузьмин. При этом митрополит Филарет, хотя и не ручался за полную официальную достоверность дошедшего до него списка «Завещаний», так как подобного рода «сведения, – по его словам,– открываются по случаям, частью при обращении некоторых от раскола к православию», и «большею частью не могут быть приведены в официальный вид, потому что и обращающиеся к православию не отваживаются открыто поставить себя свидетелями против раскольников, опасаясь мщения, к которому раскольники, при обширных денежных средствах, находят много способов»; однако, с своей стороны, полагал, что не подлежащая сомнению достоверность рукописных книг, доставленных Сенявиным и по содержанию вполне сходных с «Завещаниями», подтверждает достоверность и этих последних²⁸³. К таким разоблачениям тайн Преображенского Кладбища правительство, уже в виду самого характера их, не могло остаться и действительно не осталось равнодушным, тем более, что в том же 1844 году до сведения московского совещательного комитета дошло и другое не менее важное известие о сношениях его старшин с саратовскими раскольниками, обличавших важное центральное значение Кладбища для всего Федосеевского раскола. Правда, последствия донесения митрополита Филарета и этого последнего известия, по непонятным причинам, обнаружились не так скоро, как бы следовало ожидать, ибо министр внутренних дел, граф Перовский, почему-то считал неудобными скорые и точные расследования по этому предмету; но с 1847 года, когда тот же Перовский вошел по изложенным обстоятельствам со Всеподданнейшим докладом, против Преображенского Кладбища направлен был целый ряд ограничительных мероприятий, которые последовательно лишили это гнездо раскола многих противозаконно присвоенных им прав и привилегий и привели в общем результате к тому же, к чему привели мероприятия против Рогожского Кладбища, т. е. к тому, что и здесь было посеяно, даже несколько ранее, чем на Рогожском, «доброе семя» Единоверия, не говоря о заметном ослаблении безнравственности среди самих раскольников²⁸⁴.

В царствование императора Николая последовало открытие дотоле остававшейся неизвестною секты Сопелковской, или Страннической²⁸⁵. При суждении об этой секте и способах противодействия ей правительство не обошлось без помощи митрополита Филарета, и его авторитетный голос в этом деле имел решающее значение. По определению Святейшего Синода от 2-го марта 1853 года, к нему препровождены были «на предварительное рассмотрение и заключение» добытые Комиссией министерства внутренних дел сведения о Странниках, а также показания сектаторов и журнальные постановления о них ярославского секретного совещательного комитета, присланные в Синод министром внутренних дел. На основании этих, в сущности довольно отрывочных и разрозненных, известий, митрополит Филарет представил стройное, ясное и доказательное изложение «происхождения секты, ее учения и духа, дознанных дел сектаторов и наиболее необходимых мероприятий против открывшегося зла»²⁸⁶.

В истории происхождения Страннической секты особенного внимания заслуживала, по мнению митрополита Филарета, ее тесная связь с беспоповщинскими сектами – филипповцев, федосеевцев и поморцев, отчего она волне справедливо может быть названа «дочерью беспоповщинской секты». Эта связь странничества с беспоповщиной открывается, по его словам, из самих похождений основателя страннического учения, Евфимия. Он, после побега своего из Переяславля²⁸⁷, по указанию наставника Мокея, нашел приют в Москве, у старцев филипповского согласия, в веру которых и крестился; затем пойманный и отданный в солдаты, снова бежал и, по-видимому, скрывался на Преображенском Кладбище, где постригся и был определен старцами в поморский скит. Отсюда, после ссоры с настоятелем Адрианом, опять отправился в Москву, но не найдя у старцев защиты, переселился в Ярославль, где и сделался основателем секты, разорвав связь с беспоповщиной. Но и отделившись от беспоповщины, Евфимий однако в общем удержал ее учение, что служит другим доказательством тесной связи между обеими сектами. По показанию Странницы Аполлинарии, Странники, переходящие в филипповский и федосеевский толки, не перекрещиваются, а это значит, что и по отделении Евфимия филипповцы и федосеевцы «почитают Странников одной с собой веры, хотя не во всем одних мнений». «По показанию Странницы Ирины, наставники Страннической секты требуют соблюдения устава Соловецкого монастыря, то есть, раскольников, бунтовавших в Соловецком монастыре. Следственно секта Странников руководствуется в богослужении уставом беспоповщинской секты». Равным образом и в исповедании Странника Александра Васильева есть учение, тождественное с учением беспоповщинского толка. «Сочинитель неоднократно ссылается на Поморские Ответы, как на доказательство его учения. И в учении об антихристе, пространно изложенном, сочинитель не разнится с филипповцами и федосеевцами». Наконец, «по показанию наставника Мокея, московскою паствою (то есть сектою Странников в Москве) управлял Иван Юдич и проживал в Москве у купцов Гучковых (первенствовавшего в Москве раскольнического дома на так называемом Преображенском Кладбище): значительный признак, что секта Странников, и образовавшись в отдельности, не чужда была раскольникам Преображенского Кладбища». «Ближайшее из сего заключение, – продолжает митрополит Филарет, изложив историю возникновения страннического учения, – то, что если бы вредной беспоповщинской секте не было попущено той свободы действовать и распространяться, какую она имела частью по избыточествующему снисхождению правительства и еще более по причине потворства местных начальств, то не родилась бы вреднейшая секта Странников. Если бы Евфимий, беглый в Москве, потом военный дезертир в Москве, дезертир в Поморском ските, опять в Москве, потом в Ярославле и тамошних деревнях, хотя однажды взят был в руки правосудия и в них удержан, то не существовала бы зловредная секта Странников». Но этого мало; благодаря той же невнимательности и намеренному потворству местных должностных лиц, к сожалению, не исключая и духовных, зловредная секта, – прибавляет он, – нашла возможность не только появиться, но и, подобно беспоповщине, действовать и распространяться «в нескольких губерниях». «В одном Ярославском уезде, по показанию странницы Аполлинарии, секта находится в 18-ти деревнях, и в них 83 пристанодержателя беглых. По ее же показанию, странническим учением заражено все село Сопелки, и в нем более ста Странников открыто проживали, так что существование секты в селе Сопелках представляется не тайным, а славным и знаменитым, – от села она даже получила наименование «Сопелковский соглас». Отсюда «невнимательность должностных лиц, обязанных противодействовать злу», по мнению митрополита Филарета, не может подлежать сомнению. «Трудно представить, говорит он, чтобы все сие происходило только при неведении, а не вследствие попущения ближайших местных начальств. Правда, для Странников пристанодержатели устроили в домах потаенные помещения; но что сие не уничтожало возможности находить беглых, то можно видеть из примеров других мест, где Странники, будучи не в таком большом числе, были открываемы и предаваемы в руки правосудия». Что же касается потворства зловредной секте со стороны духовенства, то виновность их, подтверждается и прямыми свидетельствами сектантов. «Странница Васса говорит, что священникам сектанты платят, чтобы показывали их бывшим у исповеди, также дорого платят за похороны. Странница Аполлинария говорит, что Костромской губернии, в селе Вичуге, или в деревне Коробове, священник застал Странников в моленной и взял с них 150 рублей за то, чтобы не оглашать сего». Точно также «показание крестьянина Федора Андреева открывает виновного в потворстве сектантам в нынешнем священнике села Сопелок, a в двух предшественниках его, кажется, жертвы верности своему долгу. Он говорит: «прежде нынешнего священника, с которым раскольники живут дружно, два священника умерли будто бы не своею смертью». Наконец, благочинный села Никольского, в двух деревнях которого, по свидетельству странницы Аполлинарии, Сопелковский соглас существует, написал «почти донос на самого себя», ибо представив комиссии выписку из исповедных книг о четырех деревнях (в том числе и о двух упомянутых) и сделав в ней вычисление, что по средней сложности в сих деревнях ежегодно было исповедавшихся и причастившихся 15 раскольников, исповедавшихся и не причастившихся 55, а не бывших у исповеди 680, в то же время заявил в заключение, что «сильного расположения к расколу в жителях им не замечено, и о Странническом согласе ему не известно». – В виду таких обстоятельств, а также в виду крайне-возмутительных и дерзких политических и нравственных, или, точнее, безнравственных воззрений «вреднейшей» секты Странников, митрополит Филарет полагал с своей стороны, что для ослабления ее необходимы меры скорые, строгие и решительные, подобно тому, как и против болезни, сильно распространяющейся заразою, употребляются сильные предохранительные средства, – мысль о нецелесообразности и вреде преследования Странников за мнения о вере и опасение усиления фанатизма сектанторов под влиянием их, выраженные ярославским совещательным комитетом, он находил напрасными. «Зло велико, – писал он, – распространители зла многочисленны и деятельны. Благодаря тщательно произведенному дознанию и исследованию, они в виду. В сих обстоятельствах надобно спешить, чтобы каждого распространителя зла остановить на его пути и лишить возможности продолжать распространение зла». «Добрая мысль кроткого правительства – никого не преследовать за мнения о вере; но трудно приложить ее к секте Странников. Что царь есть антихрист, что властей, законов, уплаты податей, военной службы должно убегать, как принадлежностей антихриста, – это все мнения Страннической секты, принадлежащие к их вере. He преследовать сих мнений – значит не останавливать действия злых сил, которые стремятся разрушить государство». Относительно же опасения усилить фанатизм в расколе мерами строгости, он заметил: «какой еще фанатизм может быть злее и вреднее того, который уже есть» в сектантах?– Но будучи строги и решительны, правительственные мероприятия против Страннической секты, по взгляду митрополита Филарета, в то же время должны быть чужды и всего того, что могло бы оказать волнующее действие на народ, особенно не причастный секте, должны быть чужды всякого рода излишества и несправедливости. Поэтому, предположенную тем же ярославским комитетом меру – подвергать взысканию общества, или вотчины, среди которых обнаружится пристанодержательство Странников-бродяг, наложением денежного штрафа, – он находит «несправедливою и несоответственною цели». Такая мера, привлекая к ответственности сторонних лиц и налагая на них трудно выполнимую обязанность – ходить по домам всей деревни и досматривать, нет ли тайника, или беглого, «вместо правосудия над одним, или над немногими виновными, – говорит он, – отягощала бы и волновала целую вотчину». Вообще все выработанные ярославским совещательным комитетом соображения относительно ослабления зла, по его мнению «не давали готового разрешения трудного вопроса» вследствие того, что «комитет, занявшись общими мерами против преступников, не довольно приблизил свои суждения к преступникам, которые находятся на лицо и известны по именам и делам». С своей стороны, он находил наиболее сообразным действительному положению дела и необходимым следующее: начавши суд от дома Божия, подвергнуть прежде всего строгой ответственности духовных лиц, не оказавших себя деятельными к открытию и вразумлению заблудших. Поэтому священников, во главе с сопелковским, как виновных в потворстве сектантам, удалить от мест, с низведением в причетническую должность, а подозрительных отвести на другие места, заменив их ревностными, Наравне с священниками суд должен коснуться и благочинных, в ведомстве которых распространилась секта, и невнимательных из них также заменить бдительными, а заведомо потворствовавших – сверх того подвергнуть должному взысканию. В предупреждение же отговорок и преступлений, а также для усиления наблюдений за зловредной сектой со стороны духовенства на будущее время – дать обстоятельное сведение о ее учении и направлении всем епархиальным архиереям, а они должны предписать подведомым священнослужителям, чтобы старались узнавать образ мыслей людей, являющихся в виде странников, и в случае открытия сектантов, доносили о них епархиальному архиерею. Вслед за духовными лицами строгой каре должны быть подвергнуты и сектанторы. Все наставники, в роде Федора Кривого, беглого кантониста, и Никиты Семенова, как имеющие преимущественное влияние на секту как беглые, а некоторые притом и как беглые солдаты, должны быть устранены от общества, которому они так вредны, и заключены в Соловецкий монастырь, или подобное место, под строгий надзор и вместе для попечения о их вразумлении и обращении на путь истинный. Подобным же образом следует поступать и с теми из Странников, которые с особенною наглостью и ожесточением выставляют себя презрителями власти, или явнее прочих запятнаны развратом; а всех прочих предать обыкновенному суду за неисполнение общественных обязанностей и пристанодержательство, где оно было замечено. Но наиболее сильные меры должны быть приняты к очищению главного гнезда секты, села Сапелок: для этого все тайники и моленные здесь уничтожить, a чтобы предупредить их появление и на будущее время, – поставить местному губернскому начальству в обязанность обозревать дома сопелкинских обывателей по нескольку раз в год чрез непредвиденно назначаемых и посылаемых чиновников, и сию меру продолжать до трех лет, когда не окажется ни одного тайника и ни одного беглого. Наконец, для ослабления зловредной секты митрополит Филарет признавал необходимым общее усиление законов о бродягах. «Стыдно смотреть,– писал он, – как бродяга незаконно смеется над законною властью, не наказано называя себя не помнящим родства, когда все уверены, что это ложь, или называет своею родиною попеременно несколько городов, дабы, между тем как по сему продолжается бесполезная переписка, спокойно жить в тюрьме, где xорошо кормят, и высматривать случай к побегу, или беззаботно ждать путешествия в Сибирь, которое для него не хуже бродяжничества, добровольно им избранного». «Если Святейший Синод найдет, что коснувшись гражданских мер, я преступил границы требуемого от меня, – писал архипастырь в заключение своего мнения о Странниках, – желание посильно споспешествовать преодолению зла да будет извинением делу»²⁸⁸. Благоразумные советы Московского святителя были приняты и Синодом и министерством²⁸⁹. Можно полагать, что, будучи проведены до конца, они достигли бы своей цели, т. е. если не полного, то, по крайней мере, весьма значительного ослабления зловредной секты; но вскоре последовавшие перемена в отношениях правительства к расколу дала ей возможность снова окрепнуть и раскинуть свои сети даже за пределами европейской России – во многих местах Сибири²⁹⁰.

Здесь мы кончаем изложение, так сказать, правительственной противораскольнической деятельности митрополита Филарета в царстнование императора Николая, и представленный нами очерк этой его деятельности достаточно подтверждает сделанное нами в самом начале замечание, что самого правительства в отношении к расколу с 1826 года была преимущественно делом его рук и что вообще величавая личность святителя Филарета в этом отношении занимает первое место после величественного императора Николая.

Одновременно с заботой о прекращении противозаконных раскольнических своеволий внешними ограничительными средствами митрополит Филарет, как мы выше заметили, всегда, а равно и в рассматриваемый период времени, прилагал заботу о способах мирного вразумления и просвещения блуждающих в расколе. С твердостью и убеждением провозгласил он в 1835 году, что «вразумление в истинном учении веры со стороны православного духовенства есть самое свойственное орудие для обращения заблуждающих всякого рода», что пастыри церкви сами должны искать овец убегающих²⁹¹, – и голос его был с великим вниманием выслушан и церковью и государством, так что все ранее изданные правительством Александра І-го фальшиво-гуманные постановления относительно избегания духовенством встреч с раскольниками и споров с ними о вере были отменены, как неразумные и нецелесообразные, а взамен их раздался усиленный призыв к энергической духовной борьбе со злом²⁹². Памятником деятельности московского архипастыря в указанном направлении за время царствования императора Николая служат его заботы о противораскольнических миссиях и школах.

Первая пробная, а потому временная, миссия открыта была Святейшим Синодом, по предложению митрополита Филарета, еще в 1827 году, в Пермской епархии. Здесь, при изобилии раскольников-беглопоповцев, возникли с их стороны, в виду предстоящего оскудения беглопоповства, усиленные ходатайства о даровании законно-дозволенных беглых попов, равно как вообще состояние раскола в том краю требовало особенных способов для противодействия ему. Учреждение здесь противораскольнической миссии поэтому справедливо признавалось способом наиболее целесообразным. Весьма примечательны самые правила, определявшие задачу и организацию миссии. Они выработаны были именно митрополитом Филаретом и без всякого изменения утверждены Синодом. Изложим их содержание.

«Не подлежит никакому прекословию, – писал митрополит Филарет, объясняя побуждения к учреждению миссии, – что как для каждого по человеколюбию, так особенно для церкви, по ее матернему сердоболию, болезненно видеть раскольников, оставляющих детей своих без крещения по недостатку беглых попов, хотя, впрочем, затруднение сие представляется в увеличенном виде, поскольку, по опытам некоторых мест, известно, что раскольники, по недостатку беглых попов, и от православных священников необходимые требы принимают. Но в определении и действительном употреблении способов удовлетворить раскольников в исправлении церковных треб представляются затруднения, едва ли преодолимые. Предположение отпускать желающих священников к ним определяться встречает препятствия как со стороны правил церковных, так и, напротив, со стороны правил, принятых раскольниками (исправа), почему не может быть приведено в исполнение иначе, как разве на правилах, так называемых единоверческих церквей»... Впрочем «при благотворном ныне попечении правительства о врачевании кроткими средствами заразы раскола и о всевозможном облегчении последствий упорства и ожесточения, в котором начальники раскольнических обществ стараются удержать души, порабощенные им простотою и невежеством, дабы не оставить неиспытанным средства сколько-нибудь не безнадежного, может быть сделан для пермских раскольников опыт следующего временного распоряжения: 1) Избрать из той, или ближайших епархий, трех священников честного и благоговейного жития, с основательными сведениями как в учении веры вообще, так особенно в учении о истинной древности и правильности обрядов православной церкви и о ложности клевет, возводивших на нее раскольниками. 2) Сих священников на иждивении правительства отправить к раскольникам Пермской епархии, в качестве миссионеров, для первого опыта на три, или четыре месяца, и скорее прочих к тем, которые, не имея беглых священников, затрудняются в исправлении треб церковных. 3) Сим священникам на время сего поручения разрешить совершение богослужения и треб церковных по старопечатным книгам на правилах единоверческих церквей, если то окажется нужным²⁹³.

Для сего и для помощи в увещании предоставить им на волю, буде найдут нужным, избрать себе по одному сотруднику из достойных диаконов, или причетников. 5) По гражданскому ведомству сделать распоряжение, чтобы в каждом месте, куда прибудет один из сих священников, объявлено было раскольникам о его прибытии и назначении. 6) В то же время со стороны гражданского начальства нужно будет внимательное и деятельное наблюдение за тем, чтобы от сильных и упорных раскольников не было прочим поставляемо преград к вступлению в сношение с православным священником. 7) Крещение раскольнических младенцев совершать дозволить, по желанию родителей, с запискою в метрическую тетрадь, которая должна быть дана миссионеру от местной консистории, без всяких других разбирательств, поскольку младенец до крещения так же не принадлежит к расколу, как и к церкви. 8) К прочим таинствам из раскольников принимать не иначе, как по убеждению желающих к соединению с церковью или безусловно, или на правилах единоверия. 9) Дабы располагать раскольников к сему общению, священник-миссионер войдет с ними в собеседования о вере и чиноположениях на основании слова Божия и истинного предания церковного. 10) Для сего полезно предварительно снабдить миссионеров книгами, написанными в обличение раскола, и, поколику возможно, некоторыми старопечататными и старописанными книгами... 11) 0 действиях своих, или же и о встречаемых затруднениях миссионеры должны доносить епархиальному архиерею еженедельно, а сей – Св. Синоду ежемесячно, или поспешнее, когда особенный случай потребует особенного разрешения. 12) Смотря по тому, что покажет действительный опыт сего распоряжения, Св. Синод не оставит дать миссиям дальнейшее потребное руководство»²⁹⁴. Большего христианского снисхождения к заблудшим и большего попечения о их обращении, чем какое выразилось в приведенных правилах, православная церковь, очевидно, проявить не могла, и если многие из более благоразумных раскольников за оскудением священства стали сближаться с православною церковью, то тем более они должны были делать это теперь, когда миссионерам разрешено было в случаях нужды (напр. при неимении по близости единоверческого священника) «совершение богослужения и треб церковных по старопечатным книгам на правилах единоверческих церквей» и когда одновременно с ним шло назидание и вразумление заблудших²⁹⁵. И действительно, доброе дело принесло богатые, добрые плоды. Несмотря на множество препятствий, поставляемых миссии местными раскольниками, а также раскольниками Иргизских монастырей²⁹⁶, каковые препятствия, нужно заметить, также не ускользали от зоркого внимания митрополита Филарета и по мере возможности были устраняемы им²⁹⁷, – она из временной обратилась в постоянную, и особенно со времени назначения на пермскую кафедру неутомимого и талантливого борца против раскола, преосвященного Аркадия (1832–1851 г.), приобрела обильные плоды для святой церкви. «Все это время, – говорит обозреватель пермского раскола, – было золотым веком пермской миссии. В это именно время пермский раскол был потрясен в своих основаниях, низложены столпы, его поддерживавшие, и обращено множество заблудших в недра святой православной церкви²⁹⁸. В виду таких успехов пермской миссии, учрежденной мудрою предусмотрительностью и заботливостью московского архипастыря, миссии делаются орудием борьбы против раскола и в других его центрах, как, напр, Стародубье, Саратове, оказывая и здесь свое благотворное влияние; отсюда возникла и общая мысль «об образовании особенного класса миссионеров»²⁹⁹.

Общий взгляд митрополита Филарета на народные мужские и женские школы, как другое духовное орудие борьбы с расколом, и на характер обучения в них применительно к этой цели, выраженной им также в 1836 году, мы уже указали выше. Им же, надобно думать, судя по основательности и способу слововыражения, была составлена и самая программа первоначального обучения поселянских православных и раскольнических детей, первоначально имевшая применение лишь к Олонецкой епархии, а затем определением Синода от 29 октября 1836 года распространенная и на прочие епархии, – программа, которою определялся состав духовных лиц, заведующих обучением, состав учащихся, время обучения и круг его³⁰⁰. Немногосложна и непритязательна была эта программа по своим требованиям в последнем отношении, как и во всех прочих: обучение чтению, церковной и гражданской печати, a по желанию и письму, изучение на память молитвы Господней, Символа веры, Десяти Заповедей, стиха: «Богородице Дево, радуйся» с присовокуплением краткого и самопростейшего изъяснения оных из Катихизиса и главнейших сказаний из Священной Истории, – без школьной принужденности и буквального вытверживания их на память, – вот весь незатейливый круг первоначального обучения, определявшийся этою программою. Но при всей простоте и краткости своей программы, впрочем хорошо приспособленной к уровню развития учеников и к характеру народного духа, школы эти, по свидетельству митрополита Филарета, оказывали заметное духовно-нравственное влияние на народ. «Успех обучения поселянских детей, по правилам 1836 года, – говорит он, – был не скор и не обширен, но благонадежен и безопасен. Обучаемые духовенством дети охотно читали и пели в церкви, вносили в семейства чтение священных книг, Священной Истории, житий святых и подобных назидательных книг. От сего должно было происходить доброе нравственное и религиозное действие на народ; но не возбуждалось излишнего любопытства, или охоты к чтению суетному и производящему брожение мыслей»³⁰¹. В виду этой несомненной пользы таких училищ, митр. Филарет старался всячески устранять разного рода притязания и незаконные вмешательства министерств народного просвещения и государственных имуществ в дело обучения народа духовенством³⁰². «Представить от меня Синоду с мнением, – писал он, напр., при одном из таких случаев, – что право первоначального обучения сохранить духовенству полезно и нужно для того, чтобы иметь способ утверждать воспитавшихся в правилах веры и охранять от внушений раскольнических», тем более, что «всякий священник», «по силе иерейской грамоты, обязан люди учити благоверию, заповедям Божиим и всем христианским добродетелям», «наставление же детей не может совершаться посредством общих церковных поучений, и потому духовенству должны. быть открыты случаи к домашнему наставлению детей в христианском благочестии», «а наиболее удобный случай» к сему «особенно в отношении к низшим народным сословиям» и «есть домашнее первоначальное обучение детей»³⁰³.

Однако не одни школы первоначального обучения поселянских детей были предметом забот митрополита Филарета в рассматриваемый период времени и в рассматриваемом отношении, но также и училища духовные, состоявшие в его ведении – академия и две семинарии. He смотря на вышеуказанное распоряжение Комиссии духовных училищ, по коему в Московской академии должны были прекратиться начавшиеся было уроки по расколу, он и теперь ставил в обязанность «ректорам академии и семинарий, чтобы, при окончании курсов, они внушали воспитанникам важность обращения раскольников, как необходимый и существенный долг священнослужителей, и преподавали им наставления, как обращаться с раскольниками»³⁰⁴. Предложенная же митрополитом Филаретом, кроме ранее указанных, мера против страннической секты – «дать о ней обстоятельное сведение академиям и семинариям для соображения при преподавании учения против раскола и ересей»³⁰⁵, ясно свидетельствует, как он по-прежнему высоко ценил и всеобщее научное изучение раскола будущими пастырями церкви в видах борьбы с ним, а это, в свою очередь, дает некоторое право заключать, что и довольно многочисленные распоряжения Синода первой половины 50-х годов в указанном направлении совершались, если не по его инициативе, то, по крайней мере, не без его участия, хотя о таком его участии, к сожалению, в доселе изданных материалах не имеется каких-либо положительных сведений.

Таким образом, и просветительная общественная противораскольническая деятельность митрополита Филарета была не менее значительной и благотворной, как и деятельность административная. Что же касается, наконец, противораскольнической его деятельности, в качестве епархиального архиерея за время царствования императора Николая, то о степени ее энергии и силы можно судить уже по изложенной нами общественной его деятельности, ибо, зорко следя за расколом вообще, он, разумеется, тем более внимательно наблюдал за расколом в своей епархии, что и подтверждает его усиленная забота об ослаблении вредного влияния двух московских центров раскола – Рогожского и Преображенского Кладбищ, главным образом имевшая, несомненно, общероссийское значение, а ближайшим – и местное, епархиальное. Но не ограничиваясь центрами, ревностный архипастырь с одинаковым вниманием следил за целостностью паствы от раскольнических обольщений и в других местах своей немалочисленной по количеству раскольников епархии, служа в этом отношении в полном смысле образцом для подведомого ему духовенства. Его резолюции, отношения и донесения по делам раскола за это время, весьма многочисленные и разнообразные, не оставляют никакого сомнения в том, что все более или менее выдающиеся по своему значению явления в расколе, как напр., случаи оказательств³⁰⁶, совращений³⁰⁷, а равно и действия духовенства в борьбе с расколом – способность или неспособность³⁰⁸, деятельность или бездеятельность³⁰⁹ – были своевременно известны ему и немедленно вызывали с его стороны соответствующие мероприятия к устранению возникавших соблазнов и недостатков. Наконец, несмотря на постоянный недостаток времени от множества дел, он и сам иногда «мирно беседовал» с посещавшими его старообрядцами, кротко и терпеливо увещевая их войти в спасительную ограду православной церкви³¹⁰.

«С расколом трудно», писал митрополит Филарет наместнику архимандриту Антонию 26 декабря 1855 года, т. е. не более, как через десять месяцев после восшествия на престол императора Алекеандра ІІ-го. «Под благовидностью, чтобы не беспокоить людей, сильные расположили и некоторых из наших так, чтобы не препятствовали тем покровительствовать расколу; а от заботящихся о благе церкви держится в тайне то, что делается. Господи, вразуми и спаси всех!»³¹¹ «От разных вестей из Петербурга по делу раскола, – жаловался он также A.Н. Муравьеву, – может голова закружиться: и потому иногда не знаешь, что о сем говорить, и удерживаешь волны мыслей, которые тяжело ударяют в голову»³¹².

Таковы были новые впечатления истинного ревнителя православной церкви и многоопытного противораскольнического деятеля по поводу новых отношений нового правительства к раскольникам. И действительно, иными они быть не могли: по смерти «прозорливого» императора Николая, с великим трудом созданная им, при ближайшем участии московского святителя, стройная, крепкая, стойкая, хотя и худо приводимая в исполнение продажными чиновниками, противораскольническая правительственная система фактически рушилась, так как с первых же дней нового царствования стали резво раздаваться и «сильные», как наприм., от министра внутренних дел – Ланского³¹³ и графа Закревского³¹⁴, и жалкие, как наприм., от смотрителя Рогожского Кладбища – Лонгинова³¹⁵, – голоса с одной стороны в порицание «крутости и несправедливости» только что сошедшего со сцены правительства, с другой – «в пользу раскольников». А «произволу и проискам» самих раскольников не стало теперь «преград», ревнителям же церкви волей- неволей приходилось «мало делать, меньше успевать и много терпеть»³¹⁶. Правда, при этом были голоса и за сохранение прежней системы действий в отношении к раскольникам, – за нее был голос и самого императора Александра ІІ-го, который на первом же заседании секретного совещательного комитета в апреле 1855 года, заявив об «уважении к искренним убеждениям и терпимости», в то же время признал меры бывшего министра Бибикова, утвержденные его родителем, необходимыми³¹⁷, и вообще не видел надобности в изменении действующей системы, так как и сам признавал, что не успешность ее зависит не от нее самой, а объясняется «неточным и неправильным исполнением оной, происходящим или от неблагонамеренности исполнителей в низших инстанциях, или может быть и от неумышленности, по недостаточному знанию многочисленных и разнообразных узаконений насчет раскола, в различное время и по разным ведомостям изданных»³¹⁸; но все же однако, новое либеральное веяние в окружавших императора лицах, а особенно «в так называемых руководителях так называемого общественного мнения»³¹⁹, отразилось на отношениях правительства к расколу вредным для церкви послаблением и потворством расколу.

При таком новом положении дела противораскольническая деятельность митрополита Филарета по своему характеру, естественно, опять становится противодействующей по отношению к действиям правительства. По его собственным словам, ему приходилось теперь бороться и «за великое и за малое». «Раскольники, – прибавлял он,– преувеличивают свои требования; а от нас требуют все уступок»³²⁰.

0 сильной, энергической борьбе митрополита Филарета в царствование Александра II-го с «так называемыми руководителями так называемого общественного мнения», которые, в порыве увлечения новыми либеральными веяниями и негодования на прежние якобы насилия и жестокости к раскольникам, требовали для них полной свободы вероисповедания, – мы уже говорили, и, позволительно думать, что неопровержимые доводы великого архипастыря в пользу прежней правительственной системы действования против раскола, изложенные им в записках: о значении раскола в российском государстве (1857 г.)³²¹, о последствиях стеснения сект и снисхождения к ним (1858 г.)³²² и о постановлениях церкви по предмету содействия ей христианских правительств против ересей (1860 г.)³²³, – не мало способствовали тому, что великий шум, поднятый либералами, не оказал соответственного действия, и благовидный на словах, но неблаговидный на деле вопрос о полной свободе вероисповедания, не смотря на множество сторонников, все-таки формально был отвергнут правительством. Такое значение следует усвоить и сделанной митрополитом Филаретом окончательной редакции известного «наставления для руководства при исполнительных действиях и совещаниях по делам, до раскола относящимся»³²⁴. Но особенно важным в этом отношении следует признать то, что, благодаря его авторитетному голосу, много потерял в своем значении и не имел тех выгодных для раскола последствий, каких надеялись достигнуть чрез него, предпринятый правительством в 1864 году «пересмотр существующих постановлений о раскольниках».

6-го февраля этого года учрежден был «особый комитет», которым план «предполагаемых изменений» в новом либеральном направлении был намечен довольно широкий и решительный, так как им возбуждены были и предрешены в более или менее благоприятном для раскольников смысле важные вопросы: о необходимости дарования раскольникам некоторых прав, о признании действительности их браков, о дозволении раскольникам менее вредных сект заводить училища, о необходимости умножения часовен и молелен раскольников, о не преследовании лиц, исправляющих требы у раскольников, и т. д.³²⁵. Составленная в комитете записка об этих «предполагаемых изменениях в действующих постановлениях о раскольниках» прислана была 1-го июля того же 1864 года графом Паниным к митрополиту Филарету на рассмотрение, по Высочайшему повелению, «в доверии к его просвещению, многолетней опытности и постоянной пастырской ревности к пользам церкви и государства». В ответном письме графу Панину владыка писал: «я чувствовал себя в затруднении, когда воззрения мои на разные предметы оказывались не одинаковыми с воззрениями комитета; но в то же время еще сильнее чувствовал я непреложную обязанность, по долгу верности пред Богом и церковью Его, и пред благочестивейшим Государем Императором, с полною искренностью открыть мои убеждения, составившиеся при тщательном исследовании предметов, по моему посильному разумению»³²⁶. И действительно, в своем обширном разборе доставленной ему по Высочайшему повелению записки маститый архипастырь, несмотря на свои старческие немощи, особенно сильно одолевавшие его в это время³²⁷, и несмотря на несомненно глубокую скорбь о том, что враждующие против церкви успевают, а преданные церкви встречают затруднения и ослабевают в служении ей, – последовательно, шаг за шагом, выяснил всю нецелесообразность и недальновидность предполагавшихся изменений в постановлениях о расколе, ясно указал более удобные и умеренные выходы из затруднений и советовал с своей стороны лучше обратить внимание на уничтожение истинных причин живучести раскола и на усиление духовно-нравственного и просветительного действования на него со стороны духовенства.

«Раскол жил фанатизмом, – писал он, – и фанатизм, с течением времени, ослабевал. Но раскол поднялся и возрос деньгами и покровительством, которым парализуемо и действие законов и действование православного духовенства. Да устранит сии причины зла проницательная мудрость правящих и верность исполнителей»! «Впрочем, надобно признать, что и духовенство частью несвободно от упрека в недостаточно напряженной ревности. Благопотребно, чтобы Святейший Синод наставлением и убеждением поощрил его с кроткою, но усиленною ревностью и самоотвержением действовать к охранению православных и к вразумлению заблуждающих».

Всякого же рода коренные изменения в постановлениях о раскольниках, а тем более настойчивые домогательства некоторых «об издании нового полного закона для руководства раскольников, как подданных», митрополит Филарет, признавал странными, неуместными и нецелесообразными, – находил, что приведение их в исполнение не в состоянии уврачевать язвы раскола и было бы несообразно с идеей благоустроенного государства. «Если находят настоящее положение раскола аномальным,– писал он, – то предполагаемым законом не готовят ли новое аномальное положение? Для чего новый закон для раскольников, «как подданных?» Существует закон для всех подданных: разве он не простирается на раскольников? Разве раскольникам, как подданным, нужен иной закон, несходный с законом для всех подданных? Разве для подданных в государстве должны быть два различные закона, – один для подданных нераскольников, а другой для подданных раскольников? Предполагаемое новое законодательство о раскольниках не поведет ли к тому, что почитавшееся вчера незаконным сегодня будет названо законным, и что люди, которых вчера церковь и государство почитали лжесвященниками, сегодня, в глазах государства, будут законными священниками, между тем как в глазах церкви будут оставаться лжесвященниками? Будет ли это последовательно, стройно, сообразно с чистыми началами нравственными и с достоинством правительства? И есть ли необходимость доходить до сего?.. Сколько в разных государствах разных ересей, расколов, самочинных сборищ, сект? Пишут ли для каждой из них полный закон?» «Сии размышления, – заключал он, – призывают внимание к следующим вопросам: нужно ли писать для раскола новый полный закон? Если нужно оказать расколу более снисхождения, нежели оказываемо было до ныне, то не довольно ли только вычеркнуть некоторые строки из законов, постановленных для укрощения раскола, с осторожностью, чтобы это не было вредно для православия?»³²⁸. Между тем предположенные комитетом изменения в действующих постановлениях о раскольниках с точки зрения этого вполне справедливого и необходимого требования митрополит Филарет не признавал удовлетворительными. Это ясно открывается, – писал он, – уже из того, что исходным пунктом, началом всех своих рассуждений комитет несправедливо и «неточно поставил вопрос о определении прав раскольников», тогда как «права в православном государстве принадлежат» лишь «православному христианину и верноподданному»; «выступающий» же «из послушания православной церкви, подобно как отступающий от обязанностей верноподданства, более или менее теряет права, или подвергает себя ограничению прав, а не приобретает каких-либо прав в своем незаконном положении». «Посему вопрос должен предлежать не о правах раскольников, а о возможном уменьшении тех в общих правах ограничений, которым раскольники подвергли себя и подвергнуты законом, выступив из законных отношений к православной церкви» и дело должно идти «не о том, чего раскольники могут требовать по праву, а о том, что государственная власть может дать им по своему духу терпимости и свободолюбия»³²⁹.

Неточно и нецелесообразно с точки зрения осторожности поставленный комитетом начальный вопрос привел его, по замечанию митрополита Филарета, к некоторым неточным и неосторожным заключениям и в решении частных вопросов, и прежде всего в решении вопроса о необходимости признания гражданскою властью супружеских раскольнических союзов, «не освященных венчанием в православной, или единоверческой церкви», в видах ослабления ничем не сдерживаемого «разгула страстей» и уменьшения «порчи нравов» среди раскольников. Нецелесообразность решения комитетом этого вопроса явствует из того, что между указанною целью и предположенным от комитета средством – записью брака в обывательскую полицейскую книгу, нельзя найти никакой органической связи, так как «твердость брака, поставляющая преграду разгулу страстей, зависит от религиозного убеждения в святости брака, а не от записи его», Отсюда и бывает то, что «брак раскольника, приемлющего священство, совершенный священником, обязывает его совесть силою закона Божия и тем поставляет преграду разгулу страстей и охраняет нравы, несмотря на то, признается, или не признается он гражданскою властью, а «брак беспоповцев, связанный только волею родителей, или непосвященного большака, не имеет такого охранительного действия на совесть», хотя и лучше «совершенного непризнания брака по учению секты». Таким образом, новый закон о признании раскольнических браков гражданскою властью нецелесообразен потому, что не в состоянии «переменить духа сект». При этом недостаточно точная формулировка и некоторые существенные неудобства как для интересов православной церкви, так равно и для нравственных воззрений самих раскольников, составляют также, по суду митрополита Филарета, не подлежащие сомнению недостатки предлагаемого нового закона. Предположение комитета – супружеские союзы, записанные в полицейских книгах, «признавать не подлежащими оспариванию» – не может быть признано точным уже потому, что пред судом церковным в известных случаях они могут быть оспариваемы, a в тех случаях, когда браки заключены или в близкой степени родства, или при живой жене и пр., они и должны быть оспариваемы, хотя бы и были записаны в полицейских книгах, так что точнее следовало бы сказать, что раскольнические браки, не освященные в церкви, но записанные должны быть названы «не вполне правильными, однако имеющими силу для пользования правами гражданскими». Другое же предположение комитета – расторгать раскольнические браки в случае дознания их незаконности силою палат гражданского суда – неудобно в том отношении, что мысль о прекращении действия таинства, благодати и благословения, одною гражданскою властью должна будет поражать и оскорблять религиозное чувство раскольников-поповцев, видящих в браке таинство, и вместе может быть соблазнительно для православных, которые, видя уничтожение брака одною гражданскою властью, могут придти к сопоставлению его со всяким другим гражданским актом; а применение необходимых в бракоразводных делах церковных правил и совсем несовместимо с ведением гражданских палат. В виду всех этих неудобств предположенного комитетом изменения в постановлениях о раскольнических браках, митрополит Филарет, «дабы, хотя отчасти, устранить их», предложил комитету сделать такое существенное и целесообразное добавление: «Если в делах о преступлениях раскольников против твердости и чистоты супружеских союзов встретятся случаи, требующие применения церковных законов, то палата сносится с православным духовным начальством, какой церковный закон должен быть применен к представившемуся в деле случаю», и «если духовное начальство объявит, что представившийся случай ведет к расторжению брака, то палата объявляет брак уничтоженным»³³⁰.

Далее, наряду с записью в полицейские книги paскольнических браков, комитет предполагал исключительно здесь же производить запись рождений и смерти раскольников менее вредных сект, с тем, чтобы объявление сих событий было насколько возможно точно, с указанием часа их совершения, и делалось заявителем с двумя свидетелями, которые предварительно должны взять удостоверение о своей личности от сельского управления. Но одно раздвоение такого важного в государственном отношении дела, как запись рождений, по мнению митрополита Филарета, неизбежно должно было представлять очень важное неудобство для правительства. «Запись православных в церкви, запись раскольников в полиции,– так ли это двойство удобно для народа и для правительства, как если бы это было в одних руках?» – спрашивал он. Затем, представляя разные частные неудобства и затруднения, как, напр., далекие хождения раскольников к становому приставу, «нередко за 20-ть и более верст», и притом нередко, за продолжительным отсутствием станового, безуспешные и напрасные, а также странное выделение и неопределенное обозначение места записи рождений и смерти раскольников вредных сект, неизбежное увеличение казенных издержек на «увеличение канцелярий полицейских управлений и становых приставов», мало вероятная к трудно достижимая точность полицейских записей и т. п. – все это признавал он существенными и несомненными недостатками этого рассматриваемого предположения комитета, и потому находил более целесообразным и удобным предоставить запись всех вообще раскольников, наравне с православными, православному духовенству, что, по его мнению, не только само собой уничтожило бы перечисленные неудобства, но и давало бы постоянные случаи пастырям церкви «соприкасаться к раскольникам, чтобы дружелюбным и доброжелательным обращением с раскольниками приобретать их благорасположение и открывать путь к религиозному с ними собеседованию», тогда как обычно раскольники, «по наущению своих наставников, не принимают священников в свои дома, и священники не находят случаев войти с ними в сношение»³³¹.

Следующее затем предположение особого комитета состояло в том, чтобы отменить изданное правительством императора Николая от 5-го января 1845 года запрещение допускать раскольников в иконописные цехи³³². Какие побуждения к такому изменению имел в виду комитет, сказать довольно трудно, особенно если принять во внимание небольшое количество раскольников-иконописцев сравнительно с общею численностью раскола. Между тем малозначащее и не особенно серьезное на первый взгляд изменение это, по мнению митрополита Филарета, было вовсе не таково. В нем он усматривал вред и для православной церкви и для самого искусства иконописного: ибо раскольники, занимающиеся иконописанием, не учатся ему «по правилам, но пишут иконы со старых очерков и производят изображения неправильные, нередко безобразные, основанные на ложных преданиях». При этом, несмотря на существующее запрещение, они в то же время «стремятся распространять свои произведения, вредные для православия и для искусства», не только между своими, но и между православными, напр., при написании, или поновлении икон в православных церквах, особенно при благоприятстве некоторых прихожан, стараясь изображать двуперстие крестного знамения. Таким образом «при усилении раскольнических иконописцев», – заключал митрополит Филарет, – которое с приведением в исполнение нового предположения сделается еще более значительным, «дело может дойти до того, что в некоторых церквах все иконы получат раскольнический вид и сделаются наглядным доказательством в пользу раскола, к совращению православных», и потому существующее запрещение он считал нужным, как «охранительную меру в пользу православия и в пользу самого искусства», тем более, что оно не может составлять «большой тягости» и для самих раскольников³³³.

Наконец, дальнейшие и, можно сказать, важнейшие предположения особого комитета состояли в следующем: а) разрешить раскольникам менее вредных сект учреждение собственных школ и дозволить им посещение общих учебных заведений, не делая для них обязательным обучение закону Божию; б) допустить исправление раскольнических часовен и молитвенных зданий, распечатание закрытых и, где нужно, обращение в молельни жилых зданий; в) не подвергать преследованию исполняющих духовные требы у раскольников менее вредных сект, кроме случаев, когда они навлекут на себя действие общих уголовных законов.

Крайний вред всех означенных предположений для интересов православной церкви и явное намерение со стороны комитета приведением их в исполнение предоставить расколу свободное существование наравне со всеми другими инославными вероисповеданиями были очевидны, и потому ревностный защитник православной церкви, митрополит Филарет, восстал против них со всею силою, чтобы предотвратить неминуемо-пагубные последствия крайне-либерального увлечения составителей проекта.

а) Предположение комитета – дозволить раскольникам учреждать школы, по словам митрополита Филарета, «сомнительно со многих сторон» и прежде всего с той, что послужит признаком сословности раскольников и таким образом должно будет вести «к усилению их сепаратизма», «тогда как для государства полезнее, чтобы сепаратизм их уменьшался и не производил трещины в общественном единстве». Мысль об учреждении особых раскольнических школ, по его мнению, имела бы место разве в том случае, если бы правительство изыскивало средства не для ослабления, а для усиления раскола; но так как правительство этого не желает, то и средство обратнаго свойства должно быть признано ненадежным. Выставлявшееся многими в то время возражение (которое, нужно думать, и побудило комитет к рассматриваемому предположению), что «при недостатке училищ для раскольников, они все равно учат же детей чрез старцев и стариц в духе раскола», – московский святитель не находил «сильным». «Сие обучение, не уполномоченное правительством, – писал он, – не распространяется широко. Старцы и старицы учат детей читать Азбуку, Часослов и Псалтырь, и производят невежды невежд. Но в предполагаемых раскольнических училищах будут учители более или менее образованные и подействуют на развитие умственных способностей раскольнических детей, что может произвести образованных учителей раскола и противоборцев православию с сильным влиянием на массы раскольников. Если же училищное образование поколеблет в детях уверенность в расколе без правильного обучения Закону Божию, то произойдут люди без религиозных и нравственных убеждений, вредные для себя, для раскола п для государства». Meжду тем «способ доставить раскольникам образование более благонадежным путем» митрополит Филарет находил, – и именно в народных школах, заводимых духовенством, которые, судя по примеру некоторых школ в Московской епархии, напр., Гуслицкой, стали постепенно привлекать к себе раскольнических детей, причем родители сами изъявляли желание, чтобы их дети «учились не только читать и писать, но и понимать и объяснять прочитанное», и «с удовольствием присутствовали на испытании своих детей». «Естественно ожидать, – прибавлял он,– что из таких училищ дети раскольников выйдут со здравыми первоначальными понятиями о вере и не с враждебным, а с мирным расположением к духовенству и к церкви. Если такое учение распространится, то не нужны будут особые раскольнические училища; напротив того, если сии учредятся, то нельзя не опасаться, что расколоводители похитят раскольнических детей из церковных училищ и увлекут в свои, враждебные церкви». В заключение своего мнения о раскольнических училищах московский архипастырь указывал комитету, что не он один, «но и светские ученые московского округа» учреждение училищ раскольников «признавали неуместным и вредным», и согласно со всеми «изложенными соображениями» полагал – или совсем оставить предположение, или, «по крайней мере, отстрочить сию меру до усмотрения, не сообщать ли раскольникам церковные и гражданские училища желаемого образования, не ознаменованного характером сепаратизма». – Что же касается другого предположения комитета, чтобы дозволить раскольникам посещать общие учебные заведения без обязательного обучения Закону Божию, то неудобные плоды и такого порядка, по мнению митрополита Филарета, также могли быть видимы наперед. «Если раскольнический сын в училище совсем не будет думать о Законе Божием, – замечает он, – а в родительском доме находить будет только невежество и, может быть, недобрый пример, – то что будет с его религиею?» А между тем «для раскола не было бы оскорбительно, а для детей раскольников было бы душеполезно», «если бы, без обязательства слушать уроки Закона Божия», они изучали »символ веры, молитву Господню и десять заповедей, употребляя, если хотят, старопечатные книги»³³⁴.

б) Предполагавшееся умножение раскольнических молитвенных домов и часовен особый комитет считал необходимым в виду их крайнего недостатка, – «далекого несоответствия существующих молелен даже самой крайней потребности», а также под тем благовидным предлогом, что «раскольническая служба в публичных молельнях, в некоторых частях сходствующая с богослужением церкви православной, должна, конечно, благодетельнее действовать на нравственное настроение заблуждающихся, чем тайное богомолье в избах, которое, как показывает опыт, всегда гораздо более удаляется от обрядов истинной церкви, а иногда утрачивает и всякий религиозный характер». Но первое «основание» митрополит Филарет находил весьма сомнительным, а второе – «не основанным на опыте и на верном дознании предмета».

Судить о крайней необходимости раскольнических молитвенных домов «в отношении ко всему государству», не имея «положительных доказательств», тем более невозможно, – писал он, – что местные наблюдения, напр., в московской епархии, показывают несколько иное, – а именно в некоторых местах ее замечается даже избыток раскольнических часовен, так что в приходе одной церкви находится их несколько, недостаток же замечается лишь в тех селениях, в которых раскол распространился вновь, или малочислен. Так, по списку 1826 года признанных и терпимых молелен в Богородском уезде показано 50, к которым присоединилось с того времени не мало самовольно построенных; между тем по епархиальным сведениям за 1863-й год православных приходских церквей в Богородске и уезде показано 59, причем православных прихожан – 99,284 души обоего пола, а раскольников 59,824; в таким образом «в общей сложности одна приходская церковь приходится на 1682 души православных, а одна часовня на 1196 душ раскольников, откуда явствует, что раскольники в Богородском уезде в общем «щедрее наделены часовнями, нежели православные – церквами». «Итак, – заключал митрополит Филарет, – если в некоторых местах есть у раскольников недостаток общемолитвенных мест, то в других есть избыток; а чем их более, тем более соблазна и вреда для православия».

Второе основание, или, точнее, «рассуждение» комитета для оправдания необходимости умножения раскольнических часовен московский архипастырь находил не основанным на опыте и на верном дознании предмета потому, что не принят во внимание обычный способ совершения домашнего раскольнического богослужения, напр., лжесвященниками, которые делают это таким образом: в просторной избе поставляют шелковый алтарь походной церкви с царскими вратами и небольшими иконами, внутри его поставляют престол, полагают на нем антиминс, Крест и Евангелие и совершают службу по тому же Служебнику, по какому она совершается в церкви, через что, естественно, не происходит никакого удаления от обрядов богослужения совершаемого в большой публичной моленной и никакой утраты религиозного характера в домашнем богослужении. Равным образом, несогласною с существом дела митрополит Филарет находил и ту мысль в рассуждении комитета, будто раскольническая служба в публичных молельнях должна благодетельнее действовать на нравственное настроение заблуждающих, чем богомоление в избах; напротив, он находил, что «по одинаковости службы, одно должно быть и нравственное действие», и что «служба в хорошо устроенной публичной молельне, удовлетворяя чувственному вкусу раскольника, будет крепче привязывать его к расколу, нежели служба в избе, И на прельщение православного, – прибавлял он, – раскольническая пропаганда сильнее может действовать через службу в публичной часовне, устроенной благолепно, снабженной множеством древних икон, нежели через службу в избе». Утрата же всякого религиозного и, пожалуй, нравственного характера службы у некоторых сектантов – скопцов, хлыстов и пр. произошла, по его словам, не от избы, а от нелепого учения, так что и «в великолепной палате» она будет все равно так же «нелепа, как и в избе». He оставил без разбора осторожный святитель и самого выражения комитета: «публичные молельни». «Это выражение новое»,– говорит он;–«раскольники, не сознавая своего права на публичность, строили свои молельни негласно, не на виду, не на площадях, но на дворах, на кладбищах. Только молельни Рогожского и Преображенского кладбищ подняли свои верхи так высоко, что далеко видны чрез огради кладбищ»... Но «если закон не признает у раскольников иерархии, не допускает публичных процессий, то было ли бы сообразно с сим узаконить молельни в качестве публичных?»

Указав неосновательность приведенных комитетом доводов в пользу необходимости умножения раскольнических молитвенных зданий, митрополит Филарет советовал напротив обратить внимание на постоянные, дерзкие, «явно-пренебрежительные» нарушения раскольниками существующего закона о молельнях и подумать о тех неизмеримо-вредных для православной церкви последствиях, которые неизбежно явятся вслед за дозволением им «умножать и выставлять» и без того многочисленные свои часовни. «Высочайшим повелением 19 августа 1826 года и Высочайше утвержденным 5 июля 1827 года постановлением комитета г.г. министров, – писал он, – запрещено строить новые молельни и починивать старые. Но вот, например, Богородского уезда, в деревне Цаплиной, вместо сгоревшей в прошедшем году часовни ныне выстроена новая великолепнее прежней; и это не по нужде, потому что тут же существует другая, теплая. Вот того же уезда в деревне Селиванихе выстроена даже каменная часовня с царскими вратами и престолом, в которой и служит лжесвященник австрийского рукоположения. Вот в Рогожском, по выражению правительства, богаделенном доме, a по выражению раскольников, на Рогожском Кладбище огромная часовня, на которую отовсюду смотрят раскольники, как на маяк своей безопасности, возобновляется с переменою кровли; и это делается многолюдством, с поспешностью, вероятно, по опасению, чтобы не пришел закон и не остановил дела. При таком направлении раскольников, чего надлежит ожидать, если закон провозгласит право иметь и умножать публичные раскольнические часовни и молельни? Нельзя не опасаться, что многие губернии покроются раскольническими часовнями и молельнями, неподвижными и походными, так густо, что православные, принадлежавшие к простонародью, особенно живущие вдали от церквей, на пути к церкви будут натыкаться на часовни и вследствие того упадать в раскол»³³⁵. Следовательно, «в настоящих обстоятельствах для православного правительства нет ни нравственной, ни политической обязанности пещись о умножении раскольнических молелен; а существует религиозная, нравственная и политическая обязанность употребить попечение об охранении православного населения от усиливающегося соблазна и возрастающей опасности совращения по причине чрезмерного своевольного умножения раскольнических молелен и походных церквей, повсюду носимых лжесвященниками». Впрочем и в настоящем случае, как и ранее, святитель Филарет не отказался дать мнение, которое было бы не стеснительно для раскола, не противоречиво дл правительства и в то же время охранительно для православия, – а именно он предложил со своей стороны: все раскольнические часовни и молельни, признанные терпимыми в 1826 году, признать таковыми и на будущее время, «с дозволением возобновлять их ветхость, но без допущения внешних церковных принадлежностей: куполов, глав, крестов, колоколен и колоколов»; в местностях же с многочисленным раскольническим населением открыть для общественного употребления, с разрешения министерства внутренних дел и с наблюдением «настоятельной нужды» домашние молельни; при этом все часовни и молельни, построенные самовольно, или обращенные из жилых строений, закрывать, а виновных подвергать законной ответственности; точно также не признавать терпимыми и раскольнические походные церкви.

в) Излишним и не безвредным находил митрополит Филарет и последнее предположение комитета – не подвергать преследованию исполняющих духовные требы у раскольников менее вредных сект, кроме случаев, когда они навлекут на себя действие общих уголовных законов. И это предположение он признал не основанным на опыте и верном дознании предмета; ибо в действительности исправляющие требы у раскольников, особенно же сильно размножившиеся лжеархиереи и лжепопы австрийской лжеиерархии, не только не нуждаются в какой-либо защите со стороны правительства, а требуют, напротив, более строгих ограничений за постоянные наглые нарушения закона, воспрещающего оказательство раскола. Так «они составляют свои лжесоборы то в Москве, то за границею, и действия и акты сих лжесоборов входят в общую известность чрез «Русский Вестник», хотя и не к похвале их³³⁶. Это «такой простор действования, какого не имеет законная иерархия», и он не остается «без сильного влияния на массы необразованного народа», так что в одном Богородском уезде, «в последние три года число раскольников увеличилось 18.508 душами обоего пола». «Предоставить раскольнической лжеиерархии неограниченную свободу действования значит предоставить волкам свободу похищать овец». Притом же «лесной волк, похитив одну овцу, насытится и, хотя на время, оставит стадо в покое; волк же духовный и сотнями похищенных овец не насытится, но будет похищать днем и ночью». «Итак, – писал в заключение святитель, – не требует ли справедливость и предосторожность, чтобы поставлены были хотя некоторые пределы раскольнической лжеиерархии?» – С своей стороны, не отрицая «терпимости», он предлагал комитету так обозначить ее пределы: исполняющих богослужение и духовные требы у раскольников менее вредных сект не подвергать преследованию, если они не делают оказательства раскола и не нарушают законов и правил, постановленных для охранения православия; но если кто из них позволит себе оказательство раскола, например, начальствованием и служением в публичной процессии, таковой подлежит ответственности тем более строгой, что своим служебным действием вовлекает в оказательство многих других. Точно также если открыт будет акт, которым кто-либо из них дает кому-либо церковное звание, например, священническая грамота, то и тот и другой подвергаются ответственности за принятие на себя звания законно им не принадлежащего, – первый за составление, a другой за принятие незаконного акта³³⁷.

Таков был внимательный, правдивый, именно основанный на долголетнем опыте и верном дознании предмета, разбор предположенных либеральными законодателями «изменений в действующих постановлениях» относительно раскола, – разбор по Высочайшей воле произведенный митрополитом Филаретом. И горькая правда, не прикровенно, во резко обнаженная великим святителем, оказала такое действие на правительство императора Александра II-го, что только уже спустя 10 лет после сего и 7 лет по смерти самого владыки Филарета, снова поднят был вопрос «о гражданских правах раскольников» и изданы «правила о метрической записи браков, рождений и смерти раскольников», т. е. из всех проектированных прежде и не одобренных митрополитом Филаретом изменений в законах о расколе приняты только два первые³³⁸. Но не многолетний опыт показал, что выраженные приснопамятным архипастырем опасения относительно неудобства и этих двух изменений, были вполне справедливы, как то засвидетельствовали оба московские миссионерские съезда³³⁹. Дальнейшее же поступательное, хотя опять- таки далеко не решительное, движение по пути проектированным комитетом 1864 года изменений в действующих постановлениях о раскольниках было сделано уже в 1883 году, когда явились известные майские законы, влияние которых оказалось также весьма стеснительным для успешного действования церкви в борьбе с расколом. Таким образом конечным результатом энергической борьбы митрополита Филарета с сильным либеральным движением, начавшимся с первых же дней царствования Александра ІІ-го, было то, что правительством не только отвергнуты были многочисленные заявления крайних защитников раскола о необходимости дарования ему полной свободы вероисповедания, во и до конца жизни московского святителя сохранены были почти все главные законоположения относительно раскольников, изданные при его участии в предшествовавшее царствование. Правда, правительственное слово значительно расходилось с делом, и прежние юридические строгости, остававшиеся неприкосновенными, на деле не препятствовали правительственным лицам смотреть на раскол «сквозь пальцы», и делать даже попытки открытого покровительства расколу; но ревностный блюститель интересов православной церкви, митрополит Филарет, с энергией отстаивая «и великое и малое» в установлениях императора Николая относительно раскола, боролся против всех таких, делавшихся ему известными, послаблений расколу со стороны и бескорыстных и корыстолюбивых его защитников. Силой своего горячего и правдивого слова он заставлял их делать должное и законное по отношению к раскольникам, и поповщинского и беспоповщинского толка, о чем и следует сказать теперь.

Очень быстро раскольники-поповцы, и прежде всего, конечно, рогожские, почувствовали «зарю нового царствования» и «с бóльшею прежнего смелостью и надеждою на себя» начали действовать по смерти того, «коего имени они прежде трепетали». Такие новые, дерзко-вызывающие отношения рогожских раскольников к новому правительству начались с первых же дней восшествия на престол императора Александра ІІ-го и обнаружились самым наглядным образом в упомянутом уже упорном двухдневном уклонении их от установленного законом принесения присяги в православной церкви, пред православным священником, на верноподданство новому государю, которая в конце концов состоялась лишь после кроткого вразумления их главных вожаков (двух попечителей и трех влиятельных прихожан Кладбища) митрополитом Филаретом, пригласившим последних с этою целью к себе на дом, и притом все-таки в одной из рогожских часовен, а не в церкви. Что собственно хотели раскольники выразить этим противлением законным требованиям власти, – определить довольно трудно, хотя и несомненно, что «здесь действовало», – по справедливому замечанию митрополита Филарета, – «не столько религиозное убеждение, сколько желание поступить по своей воле» и вместе желание «показать простому народу свою силу и чрез то удержать его в своей зависимости». Несколько ранее этого, незадолго до смерти императора Николая, они пытались, по свидетельству митрополита Филарета, сделать то же самое, т. е. поддержать в народе бодрость и преданность расколу другим способом – сообщением ложных слухов об изданных будто бы в их пользу новых узаконениях. Он писал об этом исправлявшему должность обер-прокурора Св. Синода Карасевскому: «До нынешнего года рогожские расколоводители, хотя старались удерживать раскольнический народ от присоединения к единоверию, но не было приметно особенных оказательств. В нынешнем году начались оказательства. 23 января было необыкновенно большое собрание раскольников в часовне, и употреблен был обряд, употребляемый по уставу только в Пacxy, – поставление среди храма большой курильницы с ладаном. Из разведывания смотрителя Рогожского Кладбища³⁴⁰ видно, что собрание сие созвано было чрез нарочных для слушания будто бы в пользу раскольников указа. Слухи приписывают сие дело расколоводителю купцу Свешникову и попечителю Зеленкову». Хорошо понимая, как опасны для православия подобные проделки рогожских раскольников, митрополит Филарет не мог оставаться равнодушным и бездеятельным их зрителем. «В сих обстоятельствах, – писал он тому же Карасевскому, – особенно много значит сохранение правил, данных в Бозе почившим благочестивейшим государем императором Николаем Павловичем в отношении к расколу. При неизменном сохранении сих правил открывшиеся оказательства раскола лишатся своего значения и останутся без последствий. Но если бы расколоводители достигли, в виде снисхождения, некоторого изъятия из оных в свою пользу, то они не преминули бы выставить сие пред простонародьем, как свое преимущество; усилили бы свое стремление к тому, чтобы образоваться в сомкнутую отдельность от общего государственного устройства, а также и кроющаяся в норах лжеиерархия могла бы получить более смелости продолжать свои вредные действия». «Сии наблюдения над нынешним состоянием рогожских раскольников, – писал он в заключение, – по моему посильному разумению, так не маловажны, что я побуждаюсь предложить на рассуждение вашего превосходительства, не нужно ли довести оные до Высочайшего сведения»³⁴¹.

Было, или не было исполнено предложение митрополита Филарета, – в точности неизвестно; но его протест остался на этот раз без видимых последствий, и дерзкий расчет раскольников, что «новый император, при первом своем вступлении на престол, не захочет ссориться с ними»³⁴², оказался верным. Зато, дальнейшие события в точности оправдали тревожные опасения митрополита Филарета относительно вредных последствий снисходительности к раскольникам. С бóльшей против прежнего силой и настойчивостью возобновившиеся домогательства рогожцев – получить независимых от церкви священников, затем не менее настойчивые ходатайства о дозволении открыто совершать богослужения в рогожских часовнях лжеархиереям и лжепопам австрийского поставления, неимоверно быстрое размножение белокриницкой лжеиерархии со всеми вредными от того последствиями – вот три крупные явления, характеризующие дальнейшее состояние поповщинского раскола в период царствования Александра ІІ-го, с которыми правительству, а еще более московскому святителю, приходилось иметь дело. На сей раз мы ограничимся только изложением его трудов по окончательному решению вопроса о даровании раскольникам независимых от православного архиерейства священников.

Попытку добыть себе от православной церкви священника для исправления треб рогожские раскольники сделали немедленно после указанного уклонения их от присяги. Согласившись принять ее от Карачаровского священника, он и думали именно его «преклонить к себе деньгами» и «испросить на том положении, как были у них беглые священники». Но «рассудительный, честный, деятельный по должности и кроткий в обращении» священник этот не прельстился деньгами раскольников, и даже, «для предохранения себя от нарекания – о распространяемом между раскольниками слухе», донес обо всем митрополиту Филарету³⁴³, отчего попытка, естественно, не удалась. Спустя немного времени раскольники рогожские делают новую, более смелую попытку в том же роде. He далее, как в апреле того же (1855) года, примечая благоприятное для себя новое веяние в высших правительственных сферах, московские вожаки, a по их подстрекательству³⁴⁴ и богородские, подали просьбу за многочисленными подписями о дозволении им избирать священников для отправления треб «из заштатных, или многоштатных приходов и из находящихся на покое». Просьба подана была на Высочайшее имя, причем просители не постеснились снабдить ее заведомо фальшивыми жалобами на несправедливое будто бы отобрание у них их «молитвенных храмов», икон, облачений и утвари. Дерзкий тон и ложь этих прошений были так велики, что митрополит Филарет, которому они были препровождены министром внутренних дел Бибиковым для «сообщения по оным соображения и заключения», видимо «смущенный изменяющимися правительственными отношениями к расколу», сверх обыкновения медлил ответом, и только по новой просьбе уже нового министра, Ланского, 22 сентября представил о них свой отзыв, в котором предварительно заметил, что требование от него мнений «представляется несколько необыкновенным» для него.

В своем прошении московские раскольники писали, что будто бы «молитвенные храмы их, воздвигнутые на отведенном месте за Рогожской в Москве заставой, кроме двух часовен, отобраны». Возражая против этого, митрополит Филарет указал сначала на весьма сомнительную законность самого существования указанных раскольниками храмов, а затем ясно разоблачил неосновательность и наглую ложь самой их жалобы. «Если просители, – писал он в с.воем ответе министру, – хотят утверждаться на первоначальном распоряжении правительства, то все их часовни и прочие построения должно у них отобрать, или уничтожить, потому что место отведено правительством для больницы и кладбища пораженных чумою, а не для раскольнических заведений. Можно подумать, что уже много у них и отнято, когда они пишут, что отняты молитвенные их храмы, кроме двух часовен. Храм больше нежели часовня. Итак, слова их представляют такой смысл, что у них отняты многие важнейшие храмы, а только оставлены им менее важные две часовни. Но то ли на самом деле? Две огромные часовни, великолепно украшенные, остаются у них неприкосновенными, а взята одна малая часовня и обращена в единоверческую церковь», на что опять жаловаться нельзя, потому что «общество рогожских единоверцев было прежде в составе общества рогожских раскольников, участвовало во вкладах в часовни и имело право с прочими пользоваться ими», каковое право с отделением единоверцев от раскольников, т. е. с переходом их «из незаконного в законное положение», естественно, не только не уничтожилось, но напротив увеличилось, так что «в уважение своей законности» единоверцы могли бы требовать даже лучшей из часовен, и если испросили меньшую, то поступили скромно... Итак, без преувеличения можно сказать, что вышеозначенная статья прошения раскольников написана не только ложно, но и бессовестно». – Одинаковой степени достоверности, по суду митрополита Филарета, была и вторая статья прошения, т. е. жалоба раскольников на отобрание икон, облачений и утвари. «Две огромные часовни, – писал он,– оставлены у раскольников неприкосновенными, со всем их украшением», единоверцами же взято из облачений опять-таки менее того, чем они могли бы по праву требовать.– Далее, раскольники в прошении жаловались, что у них некому совершать требы. «Но кто в сем виноват, кроме их самих? – спрашивал митрополит Филарет. Последний их священник присоединился к единоверческой церкви: можно ли было отказать ему в сем, когда он сего пожелал и просил? Кто не велел им последовать за ним?» – О6ращаясь же, наконец, к заключительной просьбе московских раскольников о дозволении им выбора священников из заштатных, или многоштатных приходов, митрополит Филарет заметил, что она, как уже рассмотренная в московском совещательном комитете и отвергнутая в Бозе почившим государем императором, не может возбуждать и сомнения в своей неудобоисполнимости.

Прошение богородских раскольников по своему содержанию не отличалось ничем особенным от прошения московских раскольников, кроме сравнительно многочисленного количества подписей, в которых упоминались «селения из нескольких приходов, не мало отдаленных от г. Богородска». На это митрополит Филарет главным образом и желал обратить внимание правительства. «Чтобы собрать сии подписи, – говорит он, – надобно было или созвать в одно место, из города и уезда, большое скопище раскольников, или послать агентов по селениям, чтобы подговаривать раскольников к подписанию. Полагаю, что не оставлено будет без рассмотрения, допускает ли закон такое действование, и попущение сего не может ли сопровождаться неблагоприятными последствиями. He хорош был бы открытый митинг раскольнический; но и подобное действие, сокрытое от правительства, менее ли худо?»³⁴⁵.

Столь основательное разоблачение лживости и наглости раскольнических жалоб, представленное митрополитом Филаретом, достигло своей ближайшей цели, – прошения раскольников были оставлены без последствий, но и только; дерзость их в измышлении лжи и клевет на православную церковь, благодаря более и более усиливавшемуся новому направлению правительства в отношениях к расколу, осталась безнаказанной, – и это самое вызвало раскольников на новые, еще более настойчивые домогательства с их стороны. Состоявшееся в августе 1865 года увольнение от должности министра внутренних дел генерал-адъютанта Бибикова, бывшего «ревностным исполнителем предначертаний императора Николая», и назначение на его место Ланского, бывшего «последним из наиболее видных представителей вымиравшего в России масонства, и, конечно, не чуждого господствовавших в масонстве религиозных и социальных учений», а также почти одновременная, по настоянию графа Закревского, замена честного, энергического и искусного в исполнении своих обязанностей смотрителя Рогожского кладбища – Мозжакова, либеральным защитником раскола Лонгиновым, – были для московских раскольников как нельзя более желательны и благоприятны³⁴⁶. Поэтому еще более, чем прежде, уверенные в безнаказанности, рогожцы, с своими попечителями Зеленковым и Винокуровым во главе, в апреле 1856 г. возобновили свою просьбу о даровании им независимых от архиереев Великороссйской церкви священников. Просьба подана была опять на Высочайшее имя, и для большей убедительности подписана не только московскими, но еще ржевскими и кимрскими раскольниками. Однако на этот paз расчет московских раскольников на послабления им, сверх их ожидания, оказался далеко не верным: изложенные митрополитом Филаретом суждения по сему предмету очевидно не утратили своей силы в глазах правительства. Император Александр препроводил прошение в секретный комитет с следующей собственноручной надписью. «Сообщить к сведению (секретного комитета), объявив, что я на это решительно не согласен». И секретный комитет, в исполнение Высочайшей воли, объявленной ему чрез статс-секретаря князя Голицина, в своем заседании от 16 мая 1856 года постановил: «поручить преосвященному митрополиту московскому обще с московским военным генерал-губернатотором, призвав к себе старшин Рогожского Кладбища, решительно объявить им, а чрез них всем рогожским раскольникам, что желание их иметь священников, не зависимых от архиерея, никогда не будет принято правительством, как противное законам церкви и государства, и что им остается присоединиться к св. церкви или безусловно, или на правилах единоверия, для освящения рогожских часовен и для правильного в оных богослужения»³⁴⁷.

Казалось бы, после столь решительного Высочайше утвержденного постановления комитета, рогожские раскольники должны были оставить всякую мысль о приобретении и получении священников, независимых от православной церкви. И однако же, они продолжали упорствовать в этой мысли. «Зная, что капля пробивает камень, и думая, что докучливостью и некоторыми изысканными представлениями, как, например, указанием на свое число, ими преувеличенное, можно поколебать твердость правительства и достигнуть цели своего усиления», они упорно отказывались подписаться даже только в слушании решительного отказа на их просьбу, когда, согласно постановлению комитета, были приглашены для сего в дом генерал-губернатора, где находился и митрополит Филарет. Не знаем, как действовал при этом гр. Закревский, – по всей вероятности и теперь, как всегда, держал сторону раскольников; но митрополит Филарет употреблял все старания – склонить их к покорности. Вот что сам он рассказывает об этом. «Для исполнения постановления комитета призваны были в дом московского военного генерал-губернатора два попечителя Рогожского Кладбища и четыре человека из прочих значительных раскольников. По прочтении им Высочайше утвержденного мнения, митрополит (т. е. сам Филарет) изъяснил им, что разделение церковное не угодно Богу; что они сами признают необходимость в архиерее, когда просят священников, рукоположенных архиереем; что от начала христианской церкви святые соборы и святые отцы никогда не попускали священникам выходить из зависимости от своего церковного начальства, а отчуждившихся от него подвергали осуждению; что единоверческие правила снисходительно и достаточно удовлетворяют тех, которые привязаны к старопечатным книгам; и, наконец, приглашал их к дальнейшему совещанию для разрешения сомнений и для достижения примирения. Один из них изъявил расположение присоединиться к церкви на правилах единоверия; прочие молчали, и когда потребовано, чтобы они подписались только в слушании Высочайше утвержденного мнения, они на сие не соглашались, и согласились только после продолжительного вразумления. После частным образом дознано было предварительное соумышление ни на что не соглашаться, и худо понявшие оное не соглашались и на простую подписку в слушании. Изъявивший расположение к единоверию, почетный гражданин Богданов, вскоре после того дозволил своей дочери присоединиться к единоверию и венчаться в единоверческой церкви; но сам не устоял пред силою раскола и не присоединился к церкви»... «Вот пример пред глазами начальства, – заключал свой рассказ митрополит Филарет, – как сила раскольнического скопища подавляет разумное убеждение в пользу церкви»³⁴⁸.

Столь неохотно данная раскольниками расписка в слушании Высочайше утвержденного постановления комитета, как и следовало ожндать, вовсе не служила залогом их готовности подчиниться этому постановлению; напротив, в декабре того же 1856 года они подают новую всеподданнейшую просьбу о дозволении иметъ священников от гражданского начальства, независимых от архиерейства Грекороссийской церкви. Просьба их оставлена была без последствий, хотя и не видно, чтобы вызвала со стороны правительства какие-либо строгие внушения раскольникам, как того следовало бы ожидать после недавнего, столь решительного постановления комитета, утвержденного Высочайшею властью. Рогожские раскольники, конечно, поняли даже из этого, что новое правительство благосклонно к ним расположено, а граф Закревский несомненно поддерживал их в этой уверенности и, конечно, по соглашению с ними сам выступил опять в защиту их дела. В начале 1857 г. он представил на Высочайшее воззрение новую всеподданнейшую записку о необходимости разрешения раскольникам иметь священников от гражданского начальства. В числе странных, чтобы не сказать невежественных, доказательств этой необходимости он поставлял и следующее: «До тех пор, пока раскольники просили о даче им попов, подчиненных гражданскому начальству, не выражая ни своего на это права, ни того, что обряды и таинства их не оскорбляют православной церкви, правительство могло еще оставлять означенные просьбы их без уважения, под предлогом ограждения прав православной церкви. Но коль скоро раскольники увидели, что в их же Кладбище сам митрополит делает все то, что им воспрещают и называют оскорблением православия³⁴⁹, они получили убеждение, что запрещение им богослужения и недача попов, подчиненных гражданскому начальству, равно лишение их гражданских прав, есть несправедливое преследование со стороны православного духовенства и что следовательно правительство не может уже оставить просьбу их, подобно прежним, без всякого уважения, в чем их обнадеживает слово вашего императорского величества, выраженное во всемилостивейшем манифесте 19-го марта 1850 года: «Каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, всем покровительствующих, да наслаждается плодом трудов невинных». В виде доказательства Закревский также опять ссылался на многочисленность раскольников, на вынужденное недостатком попов учреждение ими лже-митрополий в австрийских и турецких владениях, на непрекращающийся рост раскола, и пр. В заключение всего он выражал уверенность, что «правительство поступит совершенно предусмотрительно, если даст поповщинским раскольникам священников, подчиненных гражданскому начальству», ибо признавал несомненным, что тогда «политическая самобытность раскольников исчезнет, находящиеся в России лже-архиереи и попы заграничного постановления сделаются ненужными, уничтожится враждебное чувство раскольников к правительству, устранятся поводы к переселению их за границу и к переводу туда капиталов на поддержание чужеземных митрополий»³⁵⁰.

Всеподданнейшая записка графа Закревского вызвала следующую тревожную Высочайшую резолюцию: «Дело это внести неотлагательно на рассмотрение секретного комитета, причем обращаю внимание гг. членов на важность сего государственного и, можно сказать, жизненного для нас вопроса, и ожидаю полного и откровенного их мнения, для успокоения колеблющейся моей совести в этом важном деле, т. е, как согласовать выгоды нашей церкви с государственными выгодами, ибо дело идет о успокоении умов пяти миллионов людей»³⁵¹. В комитете председательствовал великий князь Константин, для которого Мельников составил тогда свою известную записку, наполненную ложными сказаниями о раскольниках и вымыслами о православном духовенстве. И председатель и, вслед за ним, все другие светские члены комитета настойчиво потребовали разрешения вопроса в положительном смысле, т. е. в пользу раскольников. Это делало крайне затруднительным положение духовных членов комитета, во главе которых стоял тогда великий ревнитель интересов православной церкви митрополит Григорий: требовалась вся непреклонность его преданности православию, чтобы защитить права церкви против таких сильных противников, – и на помощь ему в таких трудных обстоятельствах выступил его друг и учитель митрополит Филарет. И не мог он не возвысить теперь своего голоса, когда с таким великим трудом созданной им и с таким постоянством защищаемой правительственной системе действования в отношении к беглоповству угрожала самая серьезная опасность.

Митрополит Филарет составил новую обширную записку о независимых от церкви священниках и, от 27 октября 1857 года, препроводил ее к с.-петербургскому митрополиту Григорию. Записка эта заключала в себе не только подробный исторический очерк всех прежде бывших бесплодных домогательств екатеринбургских и московских раскольников о приобретении дозволенных правительством попов, с изложением причин, по которым домогательства эти оставлялись правительством без исполнения, – не только новое основательное указание церковных и гражданских затруднений, несообразностей и неблагоприятных последствий, которые должны были бы открыться неизбежно с удовлетворением подобных раскольнических искательств, но также заключала в себе и обстоятельный разбор новой записки Закревского, содержание которой сделалось ему известно неофициальным путем. Можно полагать, что теперь хотели решить дело в пользу раскольников, не обращаясь. уже за советом к московскому митрополиту, мнение которого по данному вопросу было достаточно известно, – и заслуга приснопамятного архипастыря является тем выше и важнее, что он выступил теперь в защиту церкви побуждаемый единственно сознанием своего пастырского долга – защищать ее. Мы познакомим читателей с содержанием его новой записки.

«Несть тайно, еже не открыется, – писал он митрополиту Григорию. – Раскольники нередко искусно и скоро проникают даже в секретные действия начальств и самого правительства. От них сии сведения переходят иногда к единоверцам, стоящим на границе раскола, а потом и к православным. Есть сведение, что некоторым должностным лицом, или лицами³⁵² в Москве составлены записки, благоприятные домогательству раскольников, и представлены на рассмотрение правительства». – Затем против приведенного Закревским доказательства, что несправедливо стеснять раскольников в исполнении старых обрядов, когда сам митрополит употреблял их при своем служении в единоверческой церкви, он замечает: «Из сего выводить заключение, что раскольники имеют право просить попов, значило бы делать заключение совершенно неправильное и ложное. Архиерей служил, по благословению Святейшего Синода, со священниками, служащими по сему чину также по благословению Святейшего Синода; а раскольники просят попов, независимых от Св. Синода, а зависящих от светского начальства. Притом служение по чину старопечатных книг не ныне началось, а существует 55 лет»; «но доныне ни раскольники, ни кто-либо другой не выводили из сего никакого права в пользу раскольников: следственно и выставляемое ныне заключение о праве раскольников просить себе независимых от духовного начальства попов есть только раскольническое усилие – ложным умствованием дать себе вид справедливости, и потому как прежде правительство оставляло такие просьбы без уважения, так прилично поступать ему и ныне, чтобы действовать последовательно, и притом не под предлогом ограждения прав православной церкви, но по сей истинной причине».

Далее митрополит Филарет замечает, что намеренно-несправедливо смешав единоверческое служение со старообрядческим, граф Закревский еще более несправедливо отождествляет и самые понятия старообрядчества и единоверия, чтобы изыскать жестокий укор православному духовенству, тогда как и сами раскольники, несмотря на свои заявления, отлично понимают различие между ними. «При сношении непосредственно с раскольниками, и при дознании мнений их чрез единоверцев, не слыхано, чтобы он признавали тождество раскола с единоверием и жаловались за сокрытие сего духовенством от правительства. И вот доказательство: если бы раскольники признавали тождество раскола с единоверием, то не было бы для них причины не присоединяться к единоверию». Что же касается приведенной Закревским выдержки из всемилостивейшего манифеста, то она сделана, – замечает митрополит Филарет, «не по истинному ее разуму, a по превратному истолкованию», ибо «манифест обнадеживает равным для всех покровительством законов плоды невинных трудов, а не вредные для государственного единства секты и расколы». Снова обличает митрополит Филарет несправедливость и того мнения, что будто у московских раскольников насильственно отняты молитвенные храмы для обращения их в единоверческие, и что они, лишь будучи вынуждены необходимостью, после присоединения к единоверию последнего попа, завели митрополию в чужих владениях. Молитвенные дома раскольников,– говорить он, – взяты не насильственно, a по праву и притом так, что на Рогожском кладбище из трех один, а на Преображенском из одиннадцати – три; чужеземная же митрополия заведена рогожскими раскольниками не по безвыходному положению, «когда они еще имели на Кладбище более одного попа», а для того, чтобы «возвысить себя, усилить в упрочить», что им и удалось, когда «происками расколоводителей и распространяемыми от них слухами было остановлено начавшееся успешное обращение раскольников к единоверию. Столь же неосновательным признавал он и чаяние тех благотворных последствий от дарования раскольникам желаемых ими попов, которые выставлены в записке Закревского, как не подлежащие сомнению. Трудно надеяться, – говорит он, – чтобы с признанием у раскольников независимых священников политическая самостоятельность их исчезла; напротив, есть несомненные основания опасаться, что она еще «более укрепится», ибо соблазненные раскольниками попы, по обыкновению, будут находиться под властью сильных раскольников – попечителей часовен; притом они «связаны будут между собою некоторым влиянием старших на младших, попечители же разных часовен и разных городов и селений останутся связанными взаимно духом секты и влиянием богатых рогожских раскольников, и таким образом их общество еще сильнее организуется в характере демократическом». Равным образом трудно ожидать, чтобы с удовлетворением раскольнических домогательств о попах заграничные лжеархиереи и лжепопы сделались ненужными, ибо, потратив на приобретение их большие капиталы, раскольники «не захотят бросить то, что дорого купили». Если же при этом «рассудительнейшие» из них и усомнятся в их достоинстве, то «простой раскольнический народ», уже отчасти успевший привыкнуть к лжеиерархии, естественно не легко оставит ее. В виду этого, «лжеиерархия может быть низринута только одним способом, – именно правосудием над нею и особенно над лжеархиереями», проникновение которых в Россию само собой устранило и последнее опасение московского защитника раскольников, – опасение относительно переселения раскольников за границу и перевода туда их капиталов на поддержание чужестранной митрополии, ибо при имении лжеархиереев и лжепопов у себя дома, для раскольников нет повода ни к тому, ни к другому».

«Из всего здесь изложенного, – писал митрополит Филарет, – нельзя вывести иного заключения, как то, что на домогательство раскольников получать от гражданского начальства независимых от архиереев священников отказ, неоднократно сделанный в Бозе почившим императором Николаем Павловичем, есть дело царской правды и прозорливости, дело непоколебимой твердости священного царского слова, дело по истине благочестивейшего защитника и покровителя православной церкви»³⁵³.

Нет сомнения, что этот энергический протест великого московского архипастыря против записки радетеля раскольников – московского генерал-губернатора, сильно поддержал митрополита Григория в неравной борьбе его со светскими членами комитета и дал ему возможность в конце концов отстоять в неприкосновенности интересы православной церкви. В заседание комитета 31 марта 1858 года внес он, составленную согласно с замечаниями митрополита Филарета, записку «о том, какой системы держаться в отношении к расколу», и энергически отстаивал изложенные в ней опровержения всех доводов графа Закревского, так что, наконец, и светские члены комитета признали нужным и справедливым, «в просьбе раскольников поповщинской секты о даровании им священников отказать», a 24 апреля того же года это постановление получило и Высочайшее утверждение, после которого просьбы раскольников о даровании им попов, не зависящих от православной церкви, более не повторялись³⁵⁴. И это был плод многолетних, неутомимых, достопамятных трудов великого московского святителя.

* * *

Здесь мы оканчиваем на сей раз наше исследование о деятельности митрополита Филарета в борьбе с расколом, не оставляя намерения со временем довести его до конца. Утешаемся надеждою, что и наш неоконченный труд, представляющий только слабую попытку изобразить великие я неутомимые труды приснопамятного московского святителя в той области его служения, которой справедливо усвоял он особенно важное значение, может, хотя в некоторой степени, восстановить пред духовным взором читателей величавый образ этого архипастыря, неутомимо бдевшего на страже православной церкви, ограждавшего и защищавшего ее от притеснений раскола, от козней и нападений расколоводителей и их пособников, а чрез то самое оставившего в своем лице высокий образец для подражания всем архипастырям российской церкви, доселе, к прискорбью, боримой расколом.