По поводу ответа Св. Синоду графа Л.Н. Толстого

Еще в апреле месяце пущенный графом в публику ответ его Синоду появился, наконец, с небольшим и несущественным сокращением, в печати («Миссион. Обозр.» июнь, стр. 806–814). Возможно стало сказать теперь по поводу его несколько слов.

В своем ответе граф, в сущности, вполне подтверждает справедливость постановления о нем Синода, хотя и делает против него некоторые возражения. Возражения эти отлично разобраны в трех прекрасных статьях, напечатанных в «Миссионерском Обозрении» вместе с ответом и принадлежащих: а) ректору здешней академии епископу Сергию, б) В.М. Скворцову и в) М. А. Η-ву.

В одном из этих своих возражений граф Толстой с беззастенчивою смелостью называет лживым утверждение Синода, что в отношении к нему со стороны Церкви были делаемы попытки его вразумления, не увенчавшиеся, однако успехом. В упомянутых статьях и еще в брошюре московского протоиерея И. Соловьева: «Послание Св. Синода о графе Льве Толстом» в опровержение этого обвинения сделаны вполне верные указания. Я же в настоящей своей заметке хочу лишь дополнить эти указания свидетельством лица стороннего, к числу «церковников», в смысле толстовском, совсем не принадлежащего. Разумею печатаемое ниже письмо ко мне графа Владимира Бобринского. Граф Бобринский мне совсем неизвестен, и письмо свое написал ко мне под тяжелым впечатлением прочитанного им ответа Синоду графа Толстого. Недавно я и спросил разрешение обнародовать это письмо. Свое согласие на это граф Бобринский выразил в своем втором ко мне письме в следующих словах:

«Если вы, Владыка, найдете нужным для пользы Церкви сослаться на мое письмо и даже опубликовать его, то я на это вполне согласен, так как это согласие есть долг мой пред правдой и перед св. Церковью, которая особенно мне стала дорога по прочтении грубых и необстоятельных нападок Льва Николаевича» (Письмо от 12 июня, из Богородицка, Тульск. губ.).

Во имя долга пред правдой и Церковью и я признал нужным обнародовать это письмо, чтобы подтвердить неправду графа Толстого. Вот текст этого письма:

«Высокопреосвященнейший Владыка, Милостивый Архипастырь.

Вчера вечером я прочитал ходящий по рукам ответ гр. Л.Н. Толстого на послание Синода, и в первых строках меня болезненно поразило заявление Льва Николаевича о том, что Церковью не принималось никаких мер увещания по отношению к нему. Лев Николаевич даже называет лживым утверждение о сем Синода.

В виду этого резкого и серьезного, по существу дела, упрека, я считаю долгом своим сообщить Вашему Высокопреосвященству то, что я слышал от самого гр. Л.Н. Толстого по данному вопросу.

Около года тому назад я был у Льва Николаевича и, зная, что его несколько раз посетил в Ясной Поляне священник тульской тюрьмы, я между прочим спросил его, какое на него произвел впечатление этот священник. В ответ Лев Николаевич сказал мне, что тюремный священник, по-видимому, вполне хороший и искренно верующий человек и что он с удовольствием с ним беседует, но удовольствие это для него отравляется сознанием, что он присылается нашим архиереем для его увещания. Я решаюсь о сем сообщить Вам не из полемических целей, а ради правды. Если бы я умолчал, то совесть мучила бы меня, и я постоянно чувствовал бы, что убоялся гения и всемирной славы великого писателя и не исполнил своего долга для восстановления истины.

У вас, Владыка, вероятно, имеется много веских доказательств по вопросу, которого я коснулся, но мне кажется, что приводимое мною свидетельство самого Льва Николаевича имеет в данном случае большое значение. Это обстоятельство извинит меня за непосредственное и непрошенное обращение мое к предстоятелю русской Церкви.

Считаю долгом оговориться, что я позволил себе коснуться дела Л.Н. Толстого лишь в виду счастливого исключения, в котором находится этот писатель в смысле отсутствия карательных мер со стороны властей.

Испрашивая себе святительского благословения, остаюсь Вашего Высокопреосвященства, Милостивого Архипастыря, покорный слуга Граф Владимир Бобринский. Москва. 23 апреля 1901 года.»

Положительная часть ответа графа Толстого, изложение его веры, читается с чувством ужаса и глубокого к нему сожаления. Историю о воплощении Христа, учение об Искуплении и признании Христа Богом граф Толстой считает «величайшим кощунством», значит, зачеркивает совсем христианство. Когда я прочитал все это, прочитав еще сделанное мне сообщение о его заявлении, что «если бы ему разрешили напечатать все его сочинения о религии, то от православной Церкви в короткое время остались бы одни клочья», меня объял страх за этого несчастного человека. Пронеслась пред мыслью моею личность Юлиана Отступника, хотевшего стереть с лица земли учение Христа, из Бога развенчанного им в простого человека-галилеянина, вспомнились его конечная гибель и исторический позор, прозвучали слова пророчества Исайина на царя вавилонского: «на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой, буду подобен Вышнему»... и это пророческое memento: «ныне же во ад снидеши и во основания земли»... От безумного богохульства графа сердце мое болезненно сжалось. Ведь это богоборство и объявление войны Самому Христу, Сыну Бога Живого, Судии живых и мертвых!.. Всегда с недоумением читавшиеся мною доселе грозные слова апостола Павла: «Кто не любит Господа Иисуса Христа, анафема, маран-афа» (1Кор.16:22) вдруг как-то прояснились для меня. Да, кто отрекся от Христа, тот не любит Его. Кто отрекается от Христа, от того и Христос отрекается (Матф.10:33; 2Тимоф.11:12). Отречение от Христа, как Бога, с утверждением, что признавать Его Божественное достоинство есть кощунство, равносильно в сущности произнесению на Него анафемы, и есть в то же время как бы само анафематствование, отлучение себя от Бога, лишение себя жизни Божией, Духа Божия. «Никто не может назвать Иисуса Господом, говорит апостол, как только Духом Святым, и никто, говорящий Духом Божиим, не произнесет анафемы на Иисуса» (1Кор.12:3).

Граф же Л.Н. Толстой такую анафему произнес. Не Духом Божиим, очевидно, говорит он.

Митрополит Антоний.

Итак, после этой новой исповеди можно ли назвать гр. Толстого принадлежащим к православной Церкви и верующим по православному? Если у кого-либо до сих пор возможны были в этом сомнения и колебания, то теперь все эти сомнения рассеиваются. Гр. Толстой не только сознательно и последовательно отвергает самые основные догматы христианства, не только отрицает и хулит православную Церковь и ее таинства, и всю церковную жизнь и практику представляет каким-то сцеплением лжи, обмана и грубого суеверия, но и сознательно бросил Церковь, завещав своим близким ни напутствовать, ни хоронить его по православному (нежелание быть погребенным по православному, как известно, предполагал в нем и Владыка-Митрополит Петербургский в ответе своем на письмо графини). Относительно отпадения графа от Церкви, т. о., не может быть двух мнений, и сам граф признает это. Мы скажем более, имел ли даже право Св. Синод, зная об учении гр. Толстого и зная, что это учение известно всему миру и привлекает к себе, если не последователей, то всеобщее внимание, имел ли право Св. Синод оставаться к этому равнодушным и предоставлять верным сынам Церкви соблазняться этим равнодушием и терять веру в Церковь? Имел ли право Св. Синод допустить, чтобы над графом, лицом всемирно известным, совершен был по смерти православный обряд погребения, к злорадному посмеянию всех врагов Церкви и к соблазну и недоумению всех верующих? Повторяем, относительно этого не может быть различных мнений. Св. Синод, издав свое постановление, не только воспользовался своим неотъемлемым и вполне естественным правом, но и исполнил непременную свою обязанность, от исполнения которой он никак не мог уклониться. Дай только Бог, чтобы и впредь наша родная Церковь также безбоязненно и твердо пред лицом всего мира произносила свое исповедание, исповедала веру в себя и свое Божественное призвание.

Соглашаясь с основною мыслью постановления, что он отпал от Церкви, граф Толстой возражает против уместности такого постановления и против некоторых его частных утверждений и мыслей. Прежде всего ему кажется несправедливым отлучать именно его, тогда как многие и в разговорах, и в письмах, и в печати высказывают свое неверие, и никто их не объявляет отпавшими от Церкви. И как бы предвидя возражение, что его, гр. Толстого, всемирно известного писателя, к слову которого прислушиваются все, сочинения которого переводятся на все языки почти в момент их появления на русском языке, нельзя же сравнивать с мелкими литературными и просто словесными сошками, граф прибавляет, что его последователей мало, что распространение его писаний ничтожно. С этим нельзя согласиться. Если мало настоящих, искренних последователей Толстого, то учение его, по крайней мере в его основных положениях, известно всюду, где только известно имя Толстого, а это имя известно всему читающему миру. Если у нас в России не знает этого имени неграмотный народ, то ведь такое положение вещей не может продлиться в вечность. Будет время, когда, все будут грамотны, необходимо и это иметь в виду и будущих оградить от соблазна. Эта-то особенная известность имени гр. Толстого и была причиной, почему Церковь, уже давно не пользовавшаяся своим правом отлучения, на этот раз решилась прибегнуть к нему. Такова практика Церкви со времени ее основания. Снисходя к немощам человеческим, Церковь произносила анафему только в крайних случаях, когда соблазн был чрезвычайным и когда не было надежды исправить человека иными средствами. Действуя таким образом, Церковь поступала вполне основательно и последовательно. Она всегда помнила, что конечная участь человека зависит «не от клочка писанной или печатной бумаги», не от самого церковного отлучения, а от того внутреннего отступления людей от Источника жизни и истины, о котором церковное отлучение только свидетельствует. Поэтому, если бы, по нерадению ли предстоятелей церковных, по их ли излишней снисходительности, какой-нибудь зараженный член и остался в обществе верующих, от невидимого суда Божия он укрыться не может и святости церковного тела не повредит. А с другой стороны, анафема никогда, по существу своему, не была орудием кары, как бы некоторым отмщением грешнику за совершенный грех. «Мне отмщение, Аз воздам», говорит Господь, и Церковь, более чем кто-либо, помнит эти слова. Церковная анафема, поэтому, всегда имела в виду или исправление грешника, или, если этого нельзя ожидать, служила оповещением церковного общества о появившемся заблуждении, с целью ограждения неопытных, и вместе с тем была исповеданием церковной веры. Поэтому-то Церковь и употребляла это средство только в исключительных случаях, а такой исключительный случай и явился теперь.

Граф находит неуместным синодальное постановление потому еще, что оно может оказаться подстрекательством к дурным поступкам и мыслям, чего ему приходилось видеть примеры. Все сказанное выше может служить ответом и на это недоумение «Если, скажем словами самого гр. Толстого, чувашин мажет своего идола сметаной или сечет его, я могу не оскорблять его верования и равнодушно пройти мимо, потому что он делает это во имя чуждого мне своего суеверия и не касается того, что для меня священно». И Церковь, конечно, прошла бы мимо графа, если бы его проповедь не касалась самого дорогого церковного достояния, если бы не имела целью подкопать самое священное сокровище Церкви. Теперь же Церковь должна была оградить это сокровище и вместе те тысячи и миллионы ее чад, которым угрожало лишение его. Пусть этот шаг Церкви «оскорбляет, огорчает или соблазняет кого-либо, мешает чему-нибудь и кому-нибудь, или не нравится», пусть некоторые ревностные, но не рассуждающие члены Церкви в этом шаге найдут повод к непохвальным выходкам, Церковь о всем этом может пожалеть, но поступить, ради этих возможных выходок, иначе не может, как не поступил бы иначе и сам граф, если бы находился в подобном положении.

Далее, граф называет постановление «тем, что на юридическом языке называется клеветой, так как в нем заключаются заведомо несправедливые, клонящиеся к его вреду утверждения». Примером таких утверждений служит, может быть, то, что Св. Синод приписывает графу фанатическую ревность о распространении его учения. «Это, говорит Л. Н., несправедливо. Я никогда не заботился о распространении своего учения». Читателю такое заявление Л. Н., конечно, может показаться весьма странным, как бы софизмом. Он же знал, что его сочинения, особенно в последнее время, все до единой строки будут напечатаны и разойдутся в тысячах экземпляров. Как же он может думать, что он не виноват в распространении своего лжеучения? Св. Синод, говоря о том, что гр. Толстой с ревностью фанатика уже много лет не перестает проповедовать ниспровержение всех догматов православной Церкви, конечно, говорил о всей литературной деятельности графа, совсем не касаясь того, сам ли Л.Н. ходил в народ и проповедовал, сам ли отсылал в типографию свои рукописи, или это делали за него его друзья и почитатели. Кто подносит человеку яд, конечно, виноват; но еще более виноват тот, кто этот яд составил, зная, что он будет поднесен. Вообще этот пункт в письме гр. Толстого представляется странным и порождает недоумение.

Не менее странным является и тот пункт, где граф совершенно недвусмысленно обвиняет Св. Синод в сознательной и намеренной лжи, «в явной неправде». Это – относительно «не увенчавшихся успехом попыток увещания». «Ничего подобного (не обинуясь утверждает граф) никогда не было». Тут какое-то трудно понятное недоразумение. К Л.Н. приходили священники и говорили с ним о вере. Некоторые из этих священников приходили к нему говорить о вере совсем не по собственному почину, а были нарочно для этой цели посылаемы епархиальным начальством. Граф с этими священниками говорил, делился потом со своими знакомыми и посетителями впечатлениями от этих бесед. Граф знал, что эти священники посланы к нему от архиереев (напр., тульского), и своим знакомым потом признавался, что беседы священника ему нравятся, только неприятно знать, что священника прислал архиерей для его увещания (говорим это на основании действительных событий). Как же после этого граф утверждает, что со стороны Церкви не было попыток увещания, и что Св. Синод говорит «явную неправду», упоминая об этих попытках? Отвечать на обвинение во лжи таким же обвинением мы не думаем, а только утверждаем, что граф Л. Н., во имя истины, сам должен печатно оговориться или же дать своему утверждению какой-нибудь непрямой смысл. Может быть, он подумал, что Св. Синод говорит о попытках непосредственно самого Св. Синода. Может быть, он думал, что местный архиерей послал к нему священника независимо от Синода. Во всяком случае, оговориться необходимо, иначе на доброе имя писателя ложится странная и ни для кого нежелательная тень.

Граф утверждает, что оставил он Церковь только после того, как теоретически и практически изучил и испробовал церковное учение после того, как прочитал всю богословскую литературу и более года следовал предписаниям Церкви, соблюдая посты и пр. Все это, по словам графа, только усилило его сомнения и укрепило его разочарование в церковном христианстве. Факт, конечно, весьма печальный, но, к сожалению, не единственный и даже не редкий, и происходит он не от ложности церковного учения, не от ложности церковной жизни, а от душевного расположения и настроения того, кто к этому учению и в особенности к этой жизни приступает. Психологию этого особенного отношения к Церкви и ее таинствам прекрасно изобразил сам же гр. Л.Н. Толстой в своем романе «Анна Каренина», именно там, где описывается молебен у постели умирающего Николая Левина. Этот давнишний невер, живший вдали от Церкви, по своим законам и пр., пред смертью вдруг решает служить молебен, думая, что у него вдруг откуда-то появится в душе вера, и эта вера исцелит его от чахотки. Он тупо и бессмысленно смотрит на икону, усиленно крестится, старается разгорячить себя, но, конечно, ничего из этого не получается: после молебна он со злостью велит убрать икону, разочаровавшись в ее чудодейственности. Это тот грубый духовный материализм, ужасающий пример которого представил Л.Н. в «Воскресении», думая, что передает учение Церкви. Человек не хочет понять, что дело спасения совершается путем долгого нравственного развития, что общения с Богом можно достигнуть только в святости. Человеку хочется вдруг посредством каких-либо внешних приемов очутиться на вершине духовного развития и вкусить всех плодов его. Таинства для него представляются какими-то лекарствами, он приготовляется сейчас же ощущать их действие внутри себя. Тоже самое и с остальными церковными установлениями. Конечно, никаких немедленных следствий принятия таинств и исполнения церковных предписаний человек не замечает, а не замечает потому, что нравственное развитие духовное, для которого установлены таинства и в пределах которого они действуют, для человека представляется безразличным и неинтересным, он ищет только плодов этого развития, представляющихся для него приятными. Результатом этого неправильного отношения к духовной жизни (неправильного потому, что корень всякого греха и зла – самолюбие здесь не только не отрицается, но служит главным двигателем) получается у некоторых самообман, то, что на монашеском языке называется прелестью, когда человек начинает посредством каких-нибудь искусственных приемов разжигать свое воображение, горячить чувство, принимая это искусственное и телесное разгорячение за действие благодати и в конце доходит до галлюцинаций. Натуры же более критического ума, или более мирские обыкновенно успевают видеть, что никаких непосредственных полу телесных, полу духовных изменений в их природе от таинств не происходит, и начинают утверждать, что никакого действия от таинств и нет, что молитва не помогает, что, наконец, все учение Церкви сплошной обман. Л. Н., к сожалению, пошел тем же путем. Ему, гениальному писателю и художнику, конечно, трудно было смириться пред чьим бы то ни было авторитетом. Решаясь испробовать церковный путь, он захотел в то же время и наблюдать, как на него будет действовать это новое средство, и, конечно, его средство и этот путь скоро ему надоели, ощутительных последствий в себе граф не замечал и... обвинил во всем этом не себя, а Церковь и ее таинства. Но Церковь и таинства спасительны не в виде лекарств, а под условием внутреннего самоотречения, распятия своей самости, жертвы собой Богу. Так понимает себя Церковь, так понимают свою жизнь и все православные подвижники, так понимает отношения к таинствам и наш простой народ, везде и всюду, где только ему представляется повод и возможность выразить в словах и в действиях это свое понимание. И, конечно, наши священники и простые люди придут в ужас, прочитав в «Воскресении», как граф понимает таинство причащения; им никогда и в голову не придет самая возможность понимать таинство так грубо, материалистически, с такими вопиющими подробностями.

Еще одно замечание. В конце своего письма Л.Н. утверждает, что изменить свои мысли он может, если ему представят другое, более истинное понимание жизни, но возвратиться в Церковь он не может, «как не может летающая птица войти в скорлупу того яйца, из которого она вышла». Много правды в этом пророчестве, и правды самой грустной, трагической. По этому поводу мне вспоминаются слова авторитетного обличителя гр. Толстого, преосвященного Антония, епископа уфимского (кажется, еще не попавшие в печать). Преосв. как-то высказался, что гр. Толстой, как мыслитель, должен обратиться, потому что его жизнепонимание, все его моральное учение требует христианских, православных посылок; но, прибавил владыка, едва ли граф обратится, как человек. И действительно, граф утверждает, что он верует в Бога-Духа, Бога-любовь, и думает, что это соединение нескольких названий вполне выражает его веру. Но что такое Бог-любовь, если в то же время Он не личность? Имеет ли эта любовь вечное, премирное значение непреложного и всеобщего закона мировой жизни, если нет Бога в Троице, в которой любовь эта вечно действительна, вечно осуществляется? Не заимствует ли Л.Н. термин от веры, им осмеянной и оставленной? Точно также и относительно бессмертия и мздовоздаяния. Если нет личного, вполне определенного и сознаваемого бессмертия, тогда нет, конечно, и никакой загробной участи, нет никакого воздаяния, потому что природа всегда себе равна, она не умирает и в общей сумме своей никогда не изменяется. Кто же будет переживать и сознавать или, по крайней мере, служить объектом ожидаемого графом мздовоздаяния и бессмертия? Опять Л. Н., отрицая церковные понятия о бессмертии и мздовоздаянии, влагает в эти слова однако тот смысл, сопровождает их теми чувствами, какими эти слова сопровождаются только в церковном понимании, и какие (чувства) не могут иметь места, если брать слова в их безличном смысле, как их в теории (но не на практике) понимает гр. Толстой. Получается довольно странное положение: человек любит, молится, почитает что-то, весь смысл своей жизни полагает в том, чтобы исполнять волю кого-то – и в то же время упорно твердит, что этот кто-то или что-то совсем не имеет ни воли, ни сознания, что, следовательно, ни почитать, ни любить его нельзя и, конечно, на любовь и правду его рассчитывать также нельзя. Помнится, В. С. Соловьев весьма зло осмеял такую странную религиозность и жизнь по вере: молиться предмету и просить помощи от предмета, который заведомо ничего ни сделать, ни даже услышать не может. Если признается возможность и необходимость молитвы, если основа жизни – любовь и Бог, если человек должен исполнить волю Его, тогда этот Бог – личный и живой, именно Тот Бог, в Которого верует и Которого проповедует православная Церковь, и Которого граф теоретически отрицает. Моральное учение графа, т. о., должно бы привести его к Церкви, но вот можно ли надеяться на то, чтобы так это и случилось в действительности? Святитель Тихон Задонский однажды думал о том, как может пастырь спастись, когда все время он должен думать о спасении других. И вот он видит сон. Представляется ему, что он поднимается на высокую гору, поднимается с трудом и усилиями, совершенно один. Но вот является кто-то, начинает ему помогать, потом подбегает еще человек, и еще, и еще, пока наконец не собирается около него целая толпа людей; все они поддерживают его, помогают идти, почти несут вверх, и он уже не чувствует прежней усталости и труда. Так ученики помогают учителю восходить все далее и далее к совершенству, укрепляют его в данном направлении. То же и с графом может быть, только в обратном направлении. Те же ученики, которых он увлек за собой из Церкви, теперь послужат для него величайшей помехой к обращению и покаянию. Ему обратиться теперь труднее, чем кому бы то ни было. Но покуда он здесь, с нами, покуда не пробил для него час явиться пред престолом нашего Судии, до тех пор мы еще можем надеяться на милость Божию и можем молиться, и усердно молиться, «да помилует и да обратит Господь раба Своего, и да дарует нам опять вместе с ним единым сердцем и едиными усты восхвалять Его святое Имя.»

Сергий, Епископ Ямбургский. 23 мая 1901 г. С.-Петербург.

«Верю, что для преуспеяния в любви есть одно средство – молитва, не молитва общественная в храмах, которую прямо запрещает Христос (Μф.6:5,13), а молитва образец которой дан нам Христом – уединенная, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога». Л. Толстой.

Толки по поводу отлучения Л. Толстого, постоянные разговоры о нем и его второй исповеди – по необходимости захватили и автора предлагаемых строк, как богослова ex profesio.

Случалось, между прочим, не раз беседовать и по поводу взглядов графа на православное богослужение, на литургию, так резко и кощунственно выраженных в «Воскресении» и второй исповеди.⁴² Особенно часто при этом приходилось останавливаться на одном доказательстве ad hominem, как оно называется в логике.

«Вы читали, как пишет о таинстве Евхаристии, о богослужении, иконах Толстой?» – говорил я (предпочитаю перейти из 3 лица в первое). Неужели вы не почувствовали, что то, что он говорит, и так говорить, как он говорит, не может человек, действительно усвоивший заповедь Христову: «люби ближнего, как самого себя».

Знаете ли вы ответ доктора Сильвы, еврея, реформатору Уриэлю Акосте⁴³, который в своем трактате объявил отжившей и негодной догму евреев – их культ и веру, предлагая вместо нее пантеизм. «Жестоко твое слово», – отвечал он ему. «Если бы и действительно стала гнилой наша вера и догма, то я не решился бы дерзко поднять на нее руку, не стал бы так поспешно и самоуверенно разрушать то, чем жил наш народ, что поддерживало, спасало и укрепляло его в тяжелые годы его многострадальной жизни: я не отнял бы у своего народа его радости, его исторического сокровища. Не добрая рука написала твою книгу».⁴⁴

"Неужели

Свобода молодая посвятить

Себя на то, чтоб дерзкою рукою

Все разрушать, что столько, столько лет

Хранили мы, что в дни тяжелых бедствий

Еврейского народа, как скала,

В его груди лежало неподвижно

Опорою для всех его надежд?

Нет, никогда! И если б ум мой смелый,

Пытливый мой, самодовольный ум

Мне прошептал: «все это мертво, гнило!»

Я и тогда, свидетель мне Господь,

Остался б тверд; я бред мой драгоценный

Не кинул бы, как в счастьи никогда

Не кинем мы слугу, который верно

И преданно в дни горя нам служил!»

(Траг. Гуцкова «Уриэль Акоста»).

Это говорит еврей, думающий по-христиански. Обрядность православного богослужения – это ступени, по которым – (перефразируем Мережковского) – миллионы шли к Богу. Если даже эти ступени обветшали, – целую их, целую следы от ног тех святых миллионов.

Но в действительности, как увидим, не обветшали эти ступени; «стопы миллионов верных» только еще более освятили их, облегчили по ним путь.

Допустим на минуту, что обряд устарел или умер! – Даже и тогда он свят, как мертвое тело покойной матери, которое мы целуем не с меньшей нежностью, чем живое. А мы верим, что обряд жив, потому что душа обряда жива...

Мертвое тело матери. Да, обряд дорог для нас, как эта святыня, и нельзя касаться святого нечистыми руками и несдержанным словом... Сними сапоги с ног твоих...

К чужим убеждениям, даже ложным, нужно относиться, если не с уважением; то с осторожностью. К чему это злорадство, это ничем необъяснимое удовольствие, с каким Толстой издевается над православным богослужением и Св. Евхаристией? Если он держится о них другого мнения, заяви об этом: если он считает себя пророком, обличай чужую веру, но не делай больно другим, не издевайся над тем, что дорого другим; чужой раны (если это – рана, по твоему мнению) касайся любовно и осторожно, а не с радостью человека, обретшего сомнительную истину. Разве это значит подставить свою ланиту по заповеди Христовой? Не наоборот ли?

Неужели вы, продолжал я обыкновенно, не хотите понять, «какого духа» эта кощунственная исповедь? Не от духа любви, не от христиански любящего сердца исходит она, а от духа самовлюбленного, само обольщённого, который не щадит другого ради удовольствия быть окруженным ореолом пророка. Не кажется ли вам, что издевательство над тем, что вам дорого и свято, есть в то же время оскорбление памяти вашего отца и матери, потому что их убеждения не опровергают, а оплевывают и топчут. Макс Нордау в одной своей статейке рассуждает «о вышучивании». Он приходит к выводу, что даже сатира в Ювеналовском стиле есть доказательство того, что человек (сатирик) потерял способность действительно болеть сердцем по поводу того, что, по его мнению, нехорошо, – не умеет действительно жалеть тех, кого осмеивает. Но это сатира. Иное дело высмеиванье, – стремление окарикатурить то, что не нравится. Такое вышучивание и издевательство есть – по Нордау – вид «нравственного помешательства». Нет, если бы Л. Толстой говорил и правду, он говорит ее, не как ученик Христов, не как послушный последователь учения о любви. Но по плодам познается дерево... Если проповедь против христианства – против культа – вышла от человека, который не умеет любить и щадить чувства других, следовательно, не усвоил духа и силы учения Христова, то как можно верить ему, что он букву Евангелия понял, что он хотя бы и не христианским языком, – однако говорит то, что будто бы говорит Евангелие?

Эти мысли мне приходилось развивать в переписке, и вот на днях я получил письмо, которое побуждает меня поговорить о вопросе печатно. Пишет один из моих корреспондентов, ревностный толстовец: «я прочитал новую «исповедь» (в литографии). Как тяжело, больно. Я хочу кричать от боли. Зачем так?.. Как это жестоко. Я теперь почувствовал, как мне дорого то, над чем смеется граф, – и моя бедненькая церковка, и ее темные иконы... все. Зачем оно так нехорошо? Я смотрю на карточку матери, и мне припоминаются ваши слова; да, мне почему-то особенно больно за нее. Ее «святое» осмеяли – зачем»?⁴⁵

Иером. Михаил.

В июньской книжке «Миссионерского Обозрения» я прочитал ответ гр. Л.Н. Толстого на постановление о нем Св. Синода.

Гр. Толстого многие почитают учителем духовно-нравственного возрождения, а на самом деле его учение о возрождении оказывается очень жалким и скудным, и если сравнить его с учением таких наших подвижников православия, как известные тебе оптинские старцы Леонид и Макарий, то оно покажется даже просто детским лепетом. Однако, прежде чем подробно разбирать отмеченный мною пункт ответа гр. Толстого на постановление Синода, для большей цельности изложения, я коснусь несколько самого ответа графа в его целом. В своем ответе Лев Николаевич как бы подвел итог своей последней 20-летней деятельности, в немногих, по вполне определенных словах выразил сущность своих суждений о Церкви, Евангелия и вере православной. Это – как бы символ его собственной веры. И он уверен, что его отношение к православной вере и Церкви «разделяют почти все образованные люди». Мало того – он даже решается сказать, что и сам Синод лишь «говорит, что он верит» в истины православия. Такую уверенность в обвинении оставляю на совести гр. Толстого; она ему нужна, вероятно для того, чтобы самому тверже чувствовать под собою почву, или просто для успокоения смятенной души. «Символ веры» гр. Толстого сводится к следующему: во 1-х, он не верит в Пресвятую Троицу, в божественность Иисуса Христа, в грехопадение и искупление человечества, в благодатные Дары Св. Духа, в Страшный суд, в рай и ад; во 2-х, он верует в единого Бога-Духа, Бога-Любовь, в бессмертие души (что видно из его слов: «я должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, т. е. рождении к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его»; непонятно только, почему граф не хочет назвать это «раем» и «адом»?), верит в то, что смысл жизни каждого человека заключается только в увеличении в себе любви, и что для преуспеяния в любви есть только одно средство – молитва, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости от воли Бога.

Отрицание божественности Христа и Его искупительного подвига – не ново, конечно. Еще фарисеи и саддукеи, Ирод и Пилат, языческие ученые глумились над этою основною истиною христианства. Прочти, напр., 9 главу Евангелия от Иоанна, да и другие главы того же Евангелия. Гр. Толстой только дополнил собою сонм этих отрицателей.

Отчего это многие не могут никак принять «Христа, пришедшего во плоти», – вопрос очень интересный. Зависит это во всяком случае не от умственного развития их, – но я сейчас не буду касаться его, чтобы не отклониться от своего главного предмета.

Итак, обращусь к тому пункту учения гр. Толстого, что смысл жизни каждого человека заключается только в увеличении в себе любви и что для преуспеяния в любви есть только одно средство – молитва, состоящая в восстановлении и укреплении в своем сознании смысла своей жизни и своей зависимости только от воли Бога.

Пункт этот очень слаб, а несостоятельность его подрывает и все прочее в учении гр. Толстого и отнимает у него всякое жизненное значение. Дело в том, что гр. Толстой указывает человеку чрезвычайно высокую задачу жизни, а средство для ее осуществления предлагает самое жалкое и несоответствующее цели.

Цель заключается в достижении любви, а средство состоит в постоянном напоминании себе, что любовь – есть смысл жизни, и что мы зависим только от воли Бога, И во 1-х, почему это напоминать себе о смысле своей жизни граф называет молитвой и утверждает, что именно такой молитве учил нас Господь Иисус Христос? Но кто же даже из малых детей не знает, что молитва – это есть наша беседа с Богом, наше обращение к Богу с мольбой, с благодарностью, с прославлением, а никак не «напоминание себе самому» о чем бы то ни было! Толстой верует в Бога-Духа, в Бога-Любовь... Любовь может быть только у Любящего. Любящий не может побыть существом разумным, внимающим и понимающим. А если так, то почему бы гр. Толстому не допускать возможности молитвы в общепринятом значении этого слова? Ведь этой же именно молитве учил нас Иисус Христос, когда, обращаясь к Отцу Небесному, восклицал: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам», и потом при воскресении Лазаря: «Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня»!.. и потом в саду Гефсиманском: «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия»... и, наконец, на кресте: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают»!.. и во многих других случаях.

Но этой освященной примером Христа и естественно вытекающей из верующего сердца молитвы граф не признает, молитвою же именует какое-то «напоминание себе». И вот он учит, что этим «напоминанием себе» можно увеличивать в себе любовь, мало того, – это есть единственное средство для возрастания в любви. – Такое утверждение противоречит всему опыту человечества. Многие люди обладали и обладают любовью, но кто же из них приобретал ее тем, что постоянно напоминал себе, что в любви заключается смысл его жизни?

Неужели этим напоминанием можно победить свои греховные страсти и привычки? Неужели оно одно может ободрить, утешить, успокоить, очистить и обрадовать наше сердце? Да, наконец, что нас может побудить постоянно напоминать себе, что в любви смысл нашей жизни, если мы не верим в существование живого личного Бога, не чувствуем своей ответственности пред Ним, не считаем себя обязанными исполнять Его заповеди?

Не так просто приобретается любовь в действительности, как изображено это в теории гр. Л. Η. Толстым.

Кто хочет приобрести любовь, тот не может ограничиться одним напоминанием себе, что в любви заключается смысл его жизни. Он должен много потрудиться и поработать над собой, а главное – воспринять в себя благодать Господа Иисуса Христа и Святого Его Духа, без которой невозможно усвоение совершенной любви. Л.Н. Толстой полагает, что настроение любви создается самим человеком, а на самом деле оно созидается в нем действием Божиим под непременным условием и его личных усилий. Бог есть не идея, как ты хорошо сказал, а живая сила, живая и действующая на нас и в нас, при нашем на то произволении. И эта-то сила и создает нашего внутреннего человека.

Здесь я должен оговориться. Не оспаривая того, что смысл нашей жизни заключается в любви, я должен прибавить, что любовь составляет лишь частичное содержание смысла нашей жизни. Полный же истинный смысл жизни, по христианскому учению, состоит в достижении святости, т. е. такого состояния сердца, при котором оно наиболее уподобляется Богу и которое и есть то царствие Божие, которое находится внутри нас... При этом состоянии сердца, чистом, мирном и светлом, человек испытывает живое и радостное ощущение своего общения с Богом, Христом, всеми праведниками, всеми людьми, всем миром. Это есть предвкушение того блаженства, которое ожидает по смерти каждого праведника. И конечно, любовь составляет необходимый и высший элемент этого блаженства. Но любовь эта не беспредметная, а имеющая своим объектом вполне определенные Существа – Бога, Христа, святых и проч.

Вот это-то состояние сердца и достигается великою борьбой, о которой, читавший Исаака Сирина, имеет, конечно, ясное понятие. Но для гр. Толстого вся эта область внутренней жизни как будто не существует. Он как будто хочет приобрести любовь логическим, а не психологическим путем, если можно так выразиться.

Я не буду подробно распространяться о том, какую борьбу приходится выдержать человеку, прежде чем он достигнет христианского настроения сердца. Борьба эта, как известно, очень мучительная, очень трудная, требующая большого внимания и искусства. Сердце – то же поле. Его необходимо очищать от греховных навыков и влечений, засеменить добрыми привычками исполнения заповедей Христовых. Работа эта медленная, кропотливая, утомительная, да и бесплодная, если Бог не освежит сердце дождем Своей благодати. А дождь этот для верующего, несомненно, посылается Богом и прежде всего в таинствах, над которыми так глумится, не понимая силы их, гр. Л.Н. Толстой. Но кроме таинств есть еще одно необходимейшее условие для христианского усовершенствования нашего сердца; это живое и постоянное общение с живым и всемогущим Искупителем и Спасителем нашим – Иисусом Христом. Только любя Его, только веруя в Его постоянное при нас присутствие, только возлагая на Него всю свою надежду, только молясь Ему непрестанною молитвою о помощи, мы можем побеждать самих себя, сохранять бодрость духа, не впадать в малодушие и отчаяние, не чувствовать себя одинокими. Он слышит нас, Он жаждет нашего спасения, Он протягивает нам руку помощи, Он, пострадавший за нас, с бесконечною любовью берет на Себя все наши немощи и исцеляет их, – так верует православная Церковь, так и бывает на самом деле. И вот эта-то сила всемогущего Христа и созидает в нас настроение любви, а не то жалкое «напоминание себе о смысле своей жизни», в спасительность которого так верует гр. Толстой!

Но если и Христос с его всемогуществом столь часто оказывается бессильным пред злою волею человека, то какую пользу принесет человечеству проповедуемое Толстым средство укрепления в любви? Оно останется пустым звуком, и только!

Вот то немногое, что я хотел сказать и высказал – сознаю, что неполно – относительно учения Л.Н. Толстого о способе приобретения любви. Его учение об этом предмете слишком отвлеченно и не обосновано на нравственном опыте жизни. Христианства он совсем не понял, – он представил его себе отвлеченною идеею добра, тогда как на самом деле христианство есть святая жизнь, созидающаяся и в душе отдельного человека, и в истории всего человечества. И в христианстве важно не столько учение Христа, сколько Сам Христос, Сын Божий, за нас пострадавший и нас спасающий, с нами пребывающий и имеющий пребыть до скончания века.

Одним словом, христианство есть взаимодействие живых, реальных сил, – нашей души, Пресвятой Троицы и святых угодников Божиих, – взаимодействие, имеющее своею задачею воссоздать в нас новое сердце, чистое и святое, по образу Божию, и еще здесь на земле возрастить в нем царствие Божие. Вот что следует помнить нам, православным, и, не обольщаясь пустою и бесплодною философией гр. Толстого, в уме и сердце и на устах иметь одно – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, ими же веси судьбами, спаси мя недостойного»!

Священник Сергий Четвериков.

Оптина пустынь. июля 5-го дня 1901 г.