По поводу одного письма в «Автобиографических записках» Саввы [Тихомирова], архиепископа Тверского

(Первая ревизия Уфимской епархии епископом Никанором в 1877 г.)

В сентябрьской книге «Богословского Вестника» за текущий год, стр. 590–592, в статье «Автобиографические записки» Саввы, архиепископа Тверского помещено анонимное письмо «Уфимского священника», в котором депутат от духовенства описывает первую ревизию Уфимской епархии, произведенную в июне – августе этого года преосвященным епископом Никанором, передает свои впечатления от беседы с епископом по поводу этой ревизии и в заключение, характеризует последнего, как самолюбивого и гордого деспота, не слушающего никаких возражений, вспыльчивого до невероятности», который «попов в храме обзывает дураками, мерзавцами, ослами и пудовишниками и передвигает их из прихода в приход, как шашки».

Располагая подлинными бумагами покойного Уфимского (впоследствии Херсонского и Одесского) епископа Никанора, в числе которых есть и его «Отчет по обозрению Уфимской епархии, произведенному в 1877 году», лично покойным преосвященным составленный и его же «Докладная записка», представленная Обер-Прокурору Святейшего Синода, по поводу анонимного доноса из Уфы, от 18декабря 1881 года, обвинявшего, как и «Уфимский священник» обвиняет епископа Никанора в разных противозаконных действиях, в гневливости, издевательствах над духовенством и т. п.; – я позволяю себе ответить на анонимное письмо «Уфимского священника» в двух отношениях. Во 1) без передержек, хотя и с пропусками описания некоторых приходов, я воспроизвожу Уфимскую ревизию 1877 года буквальными словами преосв. Никанора. Во 2) даю копию подлинного ответа епископа Никанора на обвинения его в гневливости, гордости, вспыльчивости и т. под.

Первый приход, оставивший, по словам «Уфимского священника», худое впечатление о епископе Никаноре, было село Березовка. «Прихожане священника Малиновского (?) как будто знать не хотели, что к ним приехал архиерей, .... спросил молитвы и молитвы знают не все, за что (?) и вынужденным нашелся удалить священника в другой приход» (Бог. вестн. стр. 590–591).

По «Отчету» ревизовавшего архиерея дело представляется в таком виде: «21 июня прибыли в село Березовку. Настоятель-священник Алексей Малиновкин кончил курс в Рязанской д. семинарии. Псаломщик полагается один, на лицо имеется диакон. Сверх штата имеется еще испр. Должность псаломщика. Числится при церкви и приходское Попечительство, но на лицо к нашему прибытию не явился никто из членов-крестьян. Председатель Попечительства уже третий год живет в отсутствии. Одного из членов Попечительства священник приглашал в церковь, но тот не пошел, а поспешил на какой-то вызов мирового посредника, причем священником пояснено, что «светской власти они слушаются больше, чем духовной».

Стечение народа вообще заметно малое… Дети не читают почти никаких молитв. Один маленький мальчик прочитал «Богородице»; обо всем же остальном уверял, что и тятя этого не знает. Один мальчик, читавший почти все, хотя и с ошибками, на вопрос: «кто учил»? – ответил: «Михайло Степанович» (Налимский). – «А священник учил»? – Ответ: «нет». – Другой юноша, 14 лет, прекрасный и прездоровый не может прочитать ровно ничего. Из девочек ни одна ничего не знала. Одну выставили такую, которая может прочитать «Отче наш», но она вместо «Отче наш» прочитала какую-то заговорную смесь:

«Отче, иже еси на небеси,

просветися на земли.

Ангел мой, Спаситель мой, храни мою душу, скрепи мое сердце, враг от меня откоснися.

Нет ни лести, нет ни чести.

На гробу два листочка лежать».

При этом отец благочинный наивно, с улыбкой объяснил мне, что это у них вроде какого-то заклятия. Отец благочинный, очевидно, не подозревает, как это все глубоко печально: дети народа знают нелепое заклятие и не знают даже «Отче наш». Священник, многократно махая рукою, говорил себе в извинение публично: «Это от меня не зависит». Десятословие читал один только мальчик, учившийся в школе, в Уфе. Один, на вопрос: «Видел ли образ Христа-Спаса»? – ответил: «Нет, не видал». Другой: «Видал». «Где же»? – ворочает головой в сторону, потом назад от царских врат: «Вот тут, вот там». – А тут поближе где-нибудь не видишь»? -"Нет». Почти все не видели образа Спасителя. Девочка самая возрастная и самая умная ответила, что видела. И образ Богородицы указала удачно; но Спасителя стала указывать слева, перед клиросом и за клиросом, конечно не впопад и между прочими указала на усеченную главу Иоанна Крестителя и большой, за клиросом, образ святителя Николая, что-де это образ Христа. Она же после, когда стали ее испытывать, действительно ли, она видела образ Богородицы за правым клиросом (мать подсказала, пока я записывал это), подтвердила; но за то забыла, что прежде удачно указала на образ Богородицы на левой стороне Царских врат. На вопрос: «Какой ты веры»? – мальчик ответил: «Здешней». На вопрос: «Ты в Магомета веруешь»? – ответил: «Не знаю». «В Бога Отца и Сына и Святого Духа веруешь»? – «Верую». – «В единого Бога веруешь»? – «Верую». Отвечал, конечно, наугад. «А во многих богов веруешь»? «Не знаю»...

Дом священника, бывший господский, весьма приличен. У дома хороший сад, заведен трудами священника, за что он удостоился благодарности («спасибо») от преосвященного епископа Петра. И я говорю вам за то же: «Спасибо, – говорю я, – не говорю спасибо только за людей». «Ей Богу, свидетельствуюсь Богом, – уверяет священник, – это от меня не зависит. Вы сами заметили, да и высказали, что они и в церковь не ходят. Они и сегодня пришли только из любопытства». – «Вы устройте так, – внушаю я – чтоб они ходили, чтоб они знали, зачем они ходят, зачем нужно ходить в храм». – «Да я им постоянно проповедую, выбираю проповеди из книг». – «Сделайте милость, – убеждаю я, – проповедуйте так, как с позволения сказать, я сейчас проповедовал, чтоб они знали, что это вот – лик Спасителя, а это – Богородицы, знали и то, Кто были Спаситель и Богородица». Священник уверяет, что он хлопотал, чтоб была школа. В доказательство представил свое отношение в волостное правление, от 1-го сентября 1866 года, – отношение следующего содержания: «Имея намерение заняться обучением приходских мальчиков и завести на сей предмет школу в селе Березовке, без всякого возмездия за обучение, прошу уведомить прихожан о моем намерении и дать мне знать, сколько окажется мальчиков, желающих поступить в школу». Отписался и спокоен в совести даже до сего дня, до 21 июня 1877 г., следовательно, без малого 11 лет. Ответ волостного правления достоин энергии священника. Вот это отношение: «Священнику села Березовки. На отношение Вашего благословения волостное правление уведомить честь имеет, что желающих в здешней волости к отдаче для обучения мальчиков не оказалось». Волостной старшина такой- то.... и вместо подписи печать, значит неграмотный. Заявлено, что многие из этого прихода ходят в церковь Енгалыша, потому что сюда 7 верст, а в Енгалыш 3 версты: а всего здесь 2387 душ обоего пола. Зачем так много? Не полезнее ли было-бы отделить? В оправдание себя священник все ссылается на то, что прихожане в церковь не ходят. Кажется мне, по многим соображениям, что в наших головах от векового лежания на боку, от вековой неподвижности извратились самые понятия: прихожане перестают ходить в церковь от того, что не понимают, а священники не объясняют им нужды ходить в церковь, а священникам стало казаться, что они потому и не объясняют прихожанам нужды ходить в церковь, как и вообще не объясняют ничего, касающегося веры, что прихожане перестали ходить в церковь. Летопись церковная ведется, и весьма тщательно. За 1868 год, между прочим, отмечено: «К сожалению, прихожане не очень усердны; только небольшая часть их ходит в церковь, а к причастию и исповеди еще меньшая. Причина сему та, что, предавшись житейским заботам, они мало думают о душе своей и не находят достаточно времени ходить в церковь. Небрегут и о поминовении усопших. Думают, что постоянным хождением в храм Божий много убьют дорогого времени, необходимого для обеспечения своего в домашнем быту. Христианской общежительности и взаимного вспоможения между прихожанами не заметно; а повсюду слышны вражда, ненависть, драка, взаимные оскорбления и частые судбища. Общественных благотворительных заведений никаких не открыто, даже училищ не находят нужным открыть. Даже при частых внушениях прихожане-крестьяне не имеют расположения к грамотности. По беспечности и хлебопашеством занимаются в малых размерах, исключая некоторых домохозяев. Оттого и очень много здесь бедных, а зажиточных, не нуждающихся самая малая часть. Нравственное и умственное состояние прихожан в 1870 году осталось почти то же самое: та же холодность к храму Божию, та же беспечность о спасении душ. В 1871 г. нравственное и умственное состояние прихожан мало изменилось. Не смотря на явную кару от перста Божия, народ только тогда, по русской пословице, содрогался, когда гремел над головами гром мести Божией. В сем году народ падал, как снопы то от скарлатины, то от злого поноса, то от ужасного бича – холеры. В 1872 году, после прошлогодней страшной грозы прихожане пробудились нравственно, стали чаще и в большем количестве ходить в церковь божию; исполнивших долг исповеди и причастия было больше». Более резкие, иначе сказать – слишком резкие отзывы священника о своих прихожанах опускаем...

По утру 22 июня, собираясь уезжать из Березовки в дальнейший путь, когда, кроме проснувшегося хозяина-священника Малиновкина, никто, ни диакон, ни исправляющий должность псаломщика, ни староста не явились даже принять мое благословение, выслушать мое прощальное слово и проститься со мною, я вразумел, наконец, в чем тут скрывается суть дела. В том, что здесь до ревизующего архиерея местным жителям, начиная с причета, было мало дела. Он едет себе своею дорогою, они остаются жить, как жили. Тут-то я и выяснил себе результат обзора этого прихода и пришел к следующему не светлому выводу, который и изложил в особом предложении в Консисторию от июня 22: «Обозрев вчера 21 и сегодня 22 июня церковь и приход села Березовки, я усмотрел здесь много беспорядков и нашёл приход в заметном упадке (в оригинале следуют пункты, числом 4). За сим предложены были Консистории соответственные положению вещей распоряжения».

«Часов около 8 утра, 22 июня, прибыли в село Енгалыш. Церковь села Енгалыша, во имя св. Александра Невского, приписная к селу Березовке. Настоятель церкви в селе Березовке, священник Алексей Малиновкин не явился сюда, в Енгалыш, к нашему прибытию, – не счел это своею обязанностью. Это было тем более странно, что ему – Малиновкину, предписано было принять этот приписной приход под свое ближайшее заведывание, так как бывший здесь священник Феодор Нетров по суду переведен в село Елань, Мензелинского уезда. Тем не менее, встретил нас в Енгалыше, в качестве приходского священника, от. Нетров. Поет он, как старый соборный певец, служит несколько поспешно. Пели на клиросе четыре девицы и мальчик; в том числе пела и дочь священника. Здесь народ впрочем, в небольшом количестве, встретил за селом, с хлебом-солью. Рядом мордва; народ настаивал на том, что: «все мы русские, а только зовемся мордва». Говорят по-русски чисто, хотя тут же при мне между собою разговаривали и по-мордовски. Церковь деревянная, но с виду чистая, недавно обновленная. В алтаре чисто и нарядно, только аналой развалился под моими руками, когда стал я писать на нем свои заметки. При выходе к народу первая возрастная 14 лет девочка не умела прочитать ничего, ни одной молитвы. Вторая прочитала нечто с ошибками, «верую» не прочитала, о десятословии не слыхала. На мой вопрос «кто тебя учил», – отвечала: «брат». – «А брата кто учил». – «Батюшка». Брат её прочитал несколько больше и правильнее; «верую» не прочитал; о десятословии не слыхал. «Кто учил»? Оказалось, что здесь есть школа. Тем не менее, девочка, почти невеста, не знала ничего. Мальчик 14 лет читал смесь из «Царю небесный», «Отче наш» и «Богородице Дево». Другая девочка, также почти невеста, ничего не учила; «сколько ей годов»? – не знает и того. Образов Христа-Спаса и Богородицы даже возрастные не видали; мальчик довольно бойко говорит: «вот Богородица» и указывает на правый клирос, на огромных размеров Нерукотворный образ, за клиросом. «Это Царица Небесная»? – спрашиваю. – «Вот, да», отвечает мальчик. Девочка, почти невеста, также не видела образов, ни Христа-Спаса, ни Богородицы. Я указываю ей на тот же образ и спрашиваю: «Это образ Богородицы»? – «Богородицы» – «Царицы небесной»? – «Царицы небесной». На вопрос; «верую в Иисуса Христа, распятого за ны» и т. д., – в кого это ты веруешь? три девочки самые возрастные отвечают; «не знаю». На вопрос: «сколько у нас богов» – все молчат. Самый умный мальчик отвечает: «Бог одна». О плащанице не имеют понятия; а тот мальчик, что по-умнее, указывает на крест и говорит, что – это плащаница. Церковь вообще чиста, не богата, не достаточно обзаведена всем необходимым. Одно только оказывается в церкви не нужно, – библиотека, которой вовсе почти нет. В библиотеке имеется полное собрание сочинений Иннокентия, высланных Консисторией, но нет и не было библии. Но тут же люстра хорошая, стоит рублей сто, а на 6иблию – источника света духовного, священники не отыскали средств"…

24 июня прибыли в село Месели. Приход чувашский, кроме одной деревни, одна деревня есть русская. Чуваши есть и из мужского и из женского пола такие, которые говорят по-русски хорошо. Мужской пол все по-русски понимают. Русские по-чувашски знают мало; а напротив, по смежности с татарами, русские везде говорят по-татарски. Язычников некрещенных нет. Церковь деревянная, строена от казны, размеров незначительных и самых простых. По штату положено: священник и два псаломщика. На лицо один только псаломщик. Утварь необходимая есть, но вообще церковь не богата, даже скудна. Школы нет. Из детей – мальчиков и девочек никто не знал ни одной молитвы, ни символа, ни десятословия. Старики просили священника. О. благочинный Андреев сказывал, что по соседству, в селении Куганак, имеются чуваши еще язычники, и объяснял, что присоединить их нельзя, потому что чуваши живут в татарском селении, и совершенно отатарились. С ними ничего не поделаешь. Теперь для меня понятно, почему это все меня уверяют, что магометанская корпорация для нас неприкосновенна. «Фанатизм», – говорит благочинный. Фанатизм, да; но есть другая причина повыше и посущественнее, которая лежит в основе фанатизма: магометане выше нас, умнее. У них почти все дети грамотны, мальчики и девочки, все учатся закону Божию. Я обещал произвести и произвел экзамен татарским детям. На одной почтовой станции подозвали к себе толпу татар, между ними оказался один, хорошо объясняющийся по-русски; взяли первого попавшегося татарченка. Большой татарин был переводчиком. «Сколько у вас богов»? Потолковали между собой и вынесли ответ: «одна, одна бог». – «Кто его пророк»? – «Магомет». – «Что ждет людей на том свете по смерти»? – «Кто как жил, так тому и будет». – «Кто вас учит»? – «Мулла». – «А девочек кто учит»? – «Баба», – т. е. «жена муллы» – «Да». – «Видите, – говорю я благочинному, о. Андрееву, – у магометан учат поголовно всех и грамоте и закону Божию. А у нас, в некоторых приходах, где нет школы, никто ничему. Вот приход, в котором ни одна душа не знает ни одной молитвы. – «Приходские священники не могут учить», умствует о. благочинный. «Отчего не могут? Обязаны», утверждаю я. -"У них есть другие обязанности», умствует – о. благочинный, – «для этого должны быть особые миссионеры». Тут я уже заговорил серьезным языком, что не ожидал от него – благочинного, руководителя других приходских священников, такой приземистости, такой узкости – самого узкого своекорыстия воззрений... Так я и уехал, расставшись с о. Андреевым под тяжелым впечатлением. Сии пастыри душ отрицают в самом принципе первейший свой долг – быть духовными учителями, наставниками и руководителями паствы. То, что в приходе никто не знает ни одной молитвы, не различает икону Спасову от иконы Царицы Небесной, не ведает, во сколько мы веруем богов, это некоторых наших пастырей нимало не беспокоит. Ни один из священников не отметил этого в летописи церковной, за то обратно почти ни один не пропустил отметить, что прихожане мало служат молебнов и панихид. «Разценивают Христа, – как я выразился о. Андрееву, – на сребренники, не иначе». А «туне приясте, туне дадите; блаженнее есть паче даяти, нежели примати», – сии основные аксиомы поведения священников нами забыты. «Приходские священники молитвам и вере учить не могут. У них есть другие обязанности. Это не от них зависит», – как выражался многократно священник Малиновкин, «это не их дело».......................................

Июня 27 прибыли в церковь села Бижбуляки, во имя Св. Троицы. Приход чувашей 3785 душ. Один приход, один священник, один псаломщик. Церковь чиста, но скудна, на казенные деньги строена. Алтарь иконными украшениями очень скуден. Утвари чисты, но скудны. Подсвечник на жертвеннике сломанный. В трисвечнике на престоле и на жертвеннике горит по маленькому тонкому огарку. Св. миро держится небрежно, в запыленном пузырьке, заткнутом развалившейся и заплесневелой пробкой. Спросил я о крещальном сосуде. Священник говорит: «с Дарами вожу». «Принес, однакоже пузырки со св. миром и елеем. Пузырки самые маленькие, аптечные, без пробок. Пузырек с св. миром, с отбитым рыльцем. Внутри, в мире плавает грязный комок воска, перышко, которым мажут; что то черное, вроде нагоревшей кнотовины, волоса и всякая нечисть. Я говорю благочинному: «может ли быть что-нибудь скареднее этого, и это св. миро. Всякий сказал бы вам, что вы совершаете смертный грех». Из детей многие понимают по-русски, а мордва, кажется, все. Его спрашиваешь: «отчего ты по-русски понимаешь»? В ответ одно слово: «мордва». Когда я стал спрашивать детей, то никто ни из чувашей, ни из мордвов, ни из русских не знал ровно ничего. Не многие, учившиеся в школе, прочитали с крайними ошибками по одной молитве, больше «Богородице». Кажется, один, или два прошептали «Отче наш». «Верую» не знает никто. А священник отказывался от законоучительства, не желая принять его на себя. Святых икон Спаса и Богородицы не различает ни одна душа. Стал было я говорить, хотел объяснить символ веры. Но из этого 4000 прихода и с самого начала набралось народа немного, так что половина небольшой церкви была пуста. Но когда стал я говорить, задние стали выходить на моих глазах, то один по одному, то толпами. Я заметил, что это неприлично и приказал старшине затворить дверь. Старшина отошел, но дверей не затворил, а народ, особенно женщины, продолжали уходить. Тогда я обратился к близстоявшим с вопросом: «что было-бы, если бы архиерей приехал и объявил, что вечером он будет всем и всякому раздавать сласти, например, пряники. – Или если б объявил, что ставит вино на всякаго желающего, которое будет раздавать не теперь, а вечером»? «О, – отвечали все, – простояли бы хоть двое суток». – Я стал продолжать объяснение символа, но и остальные задние продолжали уходить. Я перекрестился и пошел из церкви и из села, не взглянув ни на кого…

28 июня прибыли в село Чегодаево.… При личном знакомстве со священником не замечено в нем особого толка. Когда, при прощании с клиром и народом, я повел речь о том, что в сем приходе замечается упадок христианскаго усердия, даже можно сказать – самого христианства, в эту минуту, к крайнему моему удивлению, одна прилично одетая женщина, оказалось, – местная дьячиха – возвысила вопль: «Переведите нас отсюда, Ваше Преосвященство, я измучилась с погребом. Погреб упал. Я просила, просила их (прихожан): «почините нам погреб», – сил моих нет, измучилась совсем». Еще к большему моему изумлению, такой неуместной выходке жены стал вторить и муж, испл. долж. псаломщика. «Вот, подумалось мне, – и толкуй этим людям о падении христианства. А они толкуют свое, – о падении погреба». Такая приземистость. Такое приземистое своекорыстие. Еще бы толковать о падении христианства вот этим телятам, овцам и другим невинным скотам, которые тут вот щиплют траву, не удостоивая нас ни малейшим вниманием.

Вторую поездку, вследствие болезненного расстройства, мы преждевременно прекратили и предназначенного маршрута не выдержали.

В третью поездку для обозрения епархии, июля 26, 1877 года, прибыли в село Николаевку. Священник – Нечаев, – отец известного мальчика Нечаева, ученика училища, который отказался ходить в церковь Божию по нерасположению и впоследствии утонул. Церковь в имении Дашковых, от них украшена утварями. Внутри вообще не скудна, но без ограды. Есть и певчие, поют удовлетворительно. Священник дрожащий и пахнупцй, впрочем, еще не неприличен. Вид диковат, манера держать себя несколько резкая. Школа была давно, но теперь нет. Приход похож на все из худших. Дети, кто знает «Богородице», кто «Отче наш», кто «Иисусову молитву» и «Отче наш», кто «Богородице» и «святый Боже». Далеко не все знают «Богородице» и «святый Боже». Оказалось целое семейство – четверо маленьких детей, мальчиков и девочек, из которых старшие трое знают и «верую», меньшой – пяти лет преусердно и предолго читал нечто, но я не мог разобрать, что именно; а старшие, почти такие же крошки, как он, преусердно ему подсказывали. Один мальчик, сын резчика иконостаса, учившийся в школе, знает и десятословие. Отец тех четырех детей – воин царя земного. Мальчик самый умный – Иван Копейкин. А девочка, которую мать выставила, Устинья Сапожникова. Никто из детей не сказал, что учил священник. «Нет, именно говорят, не учил, тятька учил» и т. п. Немногие различают иконы Спаса, Богородицы и Святителя Николая, – храмовый праздник. Различают отчетливо только те из детей, которые удовлетворительно и отвечали. Здесь заявляют, что чиновники из города, вообще горожане действуют на подгородних сельских жителей развращающим образом: «вот что стреляют здесь дичь и всякие тому подобные... Проповедуют: Бога нет; это для вас мужиков-дураков Бог. Попов не нужно; попы купают детей, давайте, я вам также, или еще лучше окупаю». Заявляет благочинный Уводский, человек бесспорно умный и деятельный: «ужасающие явления... О христианской религии им и говорить нечего, о Христе, о Божией Матери. Мы благородные не нуждаемся ни в церкви, ни в попах».

Помещик Дашков сделал отзыв о священнике: «Не пользуется уважением, приход нуждается в священнике». При прощании я стал говорить, что школа нужна. Отец благочинный Уводский, обращаясь к священнику, говорит: «Хлопочите, я походатайствую пред земством. Земство откроет школу. Вы будете получать по 50 коп. с мальчика». – «О, – заговорил священник оживленно, – это дело другое, на это найдется много охотников, дайте не 50, а 25 коп., и за это возмутся с охотою». – Я говорю: и да вот вы из корысти готовы учить; а вы обязаны учить даром». – «Да я не о себе говорю, – возражает о. Нечаев, – а о других». «А я уже устарел учить. Я не могу полчаса просидеть, чтоб у меня грудь не заболела. Я все здоровье свое уходил в столоначальниках, на это никто не обратил внимания». – «Зачем же вы брали сан, коли не могли исполнять его обязанности». – «Есть нечего было, а я семейный». – «Ну так оставьте священническую службу, коли не можете нести ее». – «Да я ее несу». – «Да вы же отказываетесь учить». – «Да я учу». – «Да как же вы учите, – в школе не желаете учить, в церкви не учите». – «Я только не говорю катехизических поучений». – «Вы запутались в школьных определениях и дистинкциях, – говорю я, – а на деле во всяком случае не оказывается ничего».... «Вот уже это наиболее неудобная вещь: когда человек-священник грешит морально, на это есть кары Божии и человеческие, есть милосердие и прощение. А когда священник согрешает умом, согрешает в принципе. Согрешает ересью, сказано: да извержется. Когда говоришь священнику, что его первый священный долг учить, а он сомневается в этом, то тут идти далее некуда. Такое отрицание долга я не благословляю».... С тем я и ушел от этого извращенного человека, от этого отставного консисторского столоначальника, в рясе, без призвания, единственно из-за куска хлеба............................

Июля 27 прибыли в село Сорвиху. Священник из диаконов, человек пожилой и благообразный по-священнически. Церковь новая, недавно устроенная, не бедна и не богата. Пели на клиросе певцы, и между ними четыре женщины. Народу при встрече было не много, ни мало. В церковь вошла разве только половина и все мужчины. Детей было мало, девочек почти никого, в церкви от нас убегали. Оказалось, однако же, что мальчики знали символ веры и, – что отрадно было услышать, – учил священник, учил, сказано, везде и дома, и в церкви. Различение икон смутное; о Спасителе на панагие все сказали, что не знаем, или сказали, что Богородица. Когда я начал читать символ веры, многие женщины и девочки глазели из-за закрытой стеклянной двери. Когда я велел позвать их в церковь, они все разбежались. Через открытую главную дверь я видел, что вся масса женщин стояла вне церкви, у ограды. Когда я стал говорить об этом, то и те, которые стояли в церкви, выходили. Я разсказал предстоявшим, как при подобных обстоятельствах я поступал в других селах, т. е. когда народ не слушал меня, и уходил, то и я перекрестился на иконы и вышел. Так затем я поступил и здесь. Масса мужчин, впрочем, по внушению свиты, бежали за мною и просили прощения, становясь на колена. Чувствуя фальшивую, деланную театральность этой сцены, я сел в экипаж и уехал. Впрочем, эти люди на хорошей дороге и в добрых руках. Умница старшина, и священник имеет влияние. На завтра из Сорвихи пришла депутация человек в 30 в Сергеевку, и тут я объяснился с ними, и простились по-христиански. Того же июля 27 прибыли в село Сергеевку. Беседовать с детьми и вчера стеснились и сегодня, потому что присутствовало целое барское семейство. Но сегодня спросили первую, стоявшую впереди девочку, росту не малого, лет 13–14, «знает ли она образ Богородицы, Царицы небесной». – «Нет, не знаю». -"Как не знаешь»? – тут то догадался накинуться на нее священник. Да не знает, не видела образа Богородицы, Царицы небесной. Преподавая благословение, я остановил одну большую, развитую телесно, девушку: «ты женщина, или девушка?» – «Девушка». – «Ну, скажи, знаешь ли ты Христа-Спаса»? – «Нет, не знаю». – «Не видела образа, иконы Христа, Спасителя, Христа-Спаса»? – «Нет, не видела». На том и стала. А лет 17, или 18. – Так вот и деятельность местного священника; к пению церковному никого не приучил, напротив приученных отвадил, сам, богословских понятий не имеет никаких, никого ничему не учит, даже не осведомляется, знают ли его прихожане что-либо. Этой последней девушке, чисто одетой, он задал при мне вопрос: «ты кто такая»? – «В церковь не ходит», -прибавил он себе в оправдание. На что я ему возразил: «да, ходите же вы к ним по домам с требами, или за ругой, за гривенниками. Отчего же вы у неё там не спросили, видела ль она образ Христа Спаса». Ленится даже хоронить. Ввел в своем приходе в систему заочные похороны.

Июля 29. По выезде из Монастырских Дуваней, через несколько минут прибыли в село Калинники. Село большое. Встретили нас, под предводительством Дуванейского старшины, хлебом-солью и с иконами за околицей. Оттуда шли пешком, в сопровождении большого собрания народа, к церкви. У всякаго дома стоял стол с хлебом-солью. Церковь большая, даже можно сказать, громадная, каменная. Строена еще во времена Удельного Ведомства и были из-за неё большие неприятности, так как она построена не прочно. В народе нас поразила дикость. Когда я в церкви подошел к передним, по выходе из алтаря, к женской половине, – то все стали пятиться, а девочки стали убегать и прятаться. Я взял одну за руку, и она стала положительно вырываться. Этой девушке оказалось 20 лет и она не знает ни одной молитвы. На вопрос: «знает ли Иисуса Христа»? – ответила: «не знаю». «Видела ль образ Иисуса Христа»? – ответила: «не видела». Прочие дети, которых и было не много, обнаружили также вообще скудные сведения. Школы нет. Священник этого прихода живет в Монастырских Дуванеях, а в Калинниках дом сгорел. Совершенно благоприятное впечатление произвел здешний диакон, которого, по его выражению, «на старости лет осрамили девки» – дочери дьячка-калеки, страдающаго какою-то неизлечимою болезнью, осрамили из-за телят: поднялось судное дело, но которому старец диакон присужден к наказанию.

Июля 29 поздним вечером прибыли в Бирск... На утро, 30 июля, в субботу служили литургию в Иоанно-Предтеченской церкви Бирской женской общины. Пение у монашек еще не стройное не сложившееся. Церковь не велика, но хороша, благоприлично обставлена, даже с роскошью и строгою опрятностью, как и следовало ждать от женского монастыря. После литургии выходили на молебен с водосвятием и на закладку вокруг монастыря каменной стены, которую желает построить благотворитель монастыря, купец Балаев, почтенный старец. Эту стену мы и заложили. Затем посетили кельи настоятельницы, трапезу, кухню, кладбище, школу, швейную и т. д. Вечером с 30 на 31 июля, с субботы на воскресенье, слушали всенощную в Бирском соборе. Служба очень растягивалась. Диакон служит совсем хорошо, легким баритоном. Священник А-в служит отличным тенором, но не в тон, и слишком растягивает нараспев, несколько рисуясь певучестью своего голоса. Певчие пели совсем стройно, с редкою для провинции выдержанностью. Но растягивали непозволительно. Когда они пели: «Господи воззвах» на второй глас, я послал протоиерея ключаря сказать им, чтоб не растягивали, – не послушались. Когда пели богородичен «Прейде сень». – я послал другого протоиерея сказать им, чтоб не растягивали, – и тут не послушались. «Хвалите имя Господне» – тянули так, что священник успел окадить весь весьма большой собор, с тремя приделами, а певчие еще не кончили петь «Хвалите имя Господне». На великом славословии нотном они делали не только на каждой полуфразе особый финал, но и на каждом главном слоге делали ударение и особую своеобразную растяжку. Видя, что уже 10 час, я послал сказать регенту, что я устал слушать их растягивания и у меня есть другие дела. Тогда регент начал рвать так, что это вышло совсем неприлично, походило уже на насмешку и каприз. За первым часом регент смело подошел ко мне под благословение, в алтаре, в растегнутом сюртуке, или, кажется, пиджаке. Я спрашиваю у о. Гуменского: «кто он такой»? Оказалось, – снявший сан, священник. О. протоиерей многократно выражал ему свое неудовольствие на его своеволие в церкви, но регент не обращал ни малейшего внимания на его замечания и один раз сделал ему в алтаре шумную, дерзкую сцену: но его поддерживают соборный староста и общество. Старосту, впрочем, очень хвалят, как человека многополезного собору. На утро, к литургии я попросил пригласить певчих приходской Архангельской церкви, не желая иметь дела со своенравным регентом из священников, снявшими сан. И эти певчие пропели отлично, просто и скромно… 1-го августа слушали утреню и выносили самолично крест в церкви женской общины. Тут вынесли впечатление печальное. Строй богослужения здесь тот же, что и в уфимском монастыре. Диакон служит нескладно и надуто. Священник шепчет и нежничает, хотя имеет голос хороший; служит не в тон. Монашки поют и нестройно, и что особенно печально, спешно. Из кафизм читают только по нескольку строк из псалма; из канона читают несколько стишков, стихир не поют, да и читают не все.

1-го августа, под вечер прибыли в деревню Баженовку, прихода села Гребеней. Были встречены народным собранием и хлебом-солью, с иконою св. Иоанна Предтечи, за околицей. Беседовали с народом. Первый опрошенный мальчик бравировал незнанием ни одной молитвы. Нашли и еще таких. Вообще знание крайне низкое. Более прочих толковый мальчик никак не мог повторить многократно выраженнего мною объяснения, что словами «хлеб наш насущный» мы просим у Бога хлеба на сегодняшний день. А народ говорил: «не ученые, так и не понимаем», т. е. не учены, учиться не желаем и не обязаны и нечего нас и спрашивать. Об иконе св. Предтечи, которая была на столе, хорошая, большая, говорили кто: «не знаю», кто – «Спаситель», и только одна пожилая бойкая женщина, которой принадлежала эта икона, сказала:«да это никак Иван Предтеча, живописец, который починял, так сказывал». В селе Гребенях... внутреннее состояние в наипечальнейшем виде. На клиросе из прихожан ни души. «Отчего^»? – «Было трое охотников, – ответ священника, – но один помер, а двое оставили ходить». Когда я спустился с солеи к детям, стояло пять-шесть мальчиков, а масса отодвинулась к двери. Девочки положительно бросились вон. Становой и другие пошли звать их. Девочки или убегали, или приседали на пол. Из мальчиков знали нечто только те, которые учились в школе, в Бирске. Девочки не знали ни одной молитвы. Каждой из девочек предложен был вопрос:"Знает ли Христа»? Каждая ответила: «Не знаю». «Видела ли образ Иисуса Христа»? – «Не видела». – «Сколько у нас богов?» – «Не знаю». Подсказали сзади: «Один». И одна девочка высказала и стояла на том, что у нас бог одиннадцатый. Народ засвидетельствовал, что священник за ругою ездит к каждому и о вере не спрашивает никого, заочные отпевания совершает. Я сказал, что этот приход из худших; поставить его рядом можно только с Березовкою, Бижбуляком и Меселями. О. протоиерей, бывший ключарь, кланялся, прося за священника, своего родственника, выставляя на вид, что деятельность священника направлена была на одно построение церкви, что он поднял трудов довольно, неприятностей имел много, что народ подгородний, народ самый плохой, что приход испорчен еще отцом настоящего священника, человеком, имевшим немощи. Я сказал: «Я не трону этого священника только потому, что признаю в прошедшем его заслугу в возведении большой каменной церкви и что он нужен в будущем, чтобы не разорить этого дела. О. благочинный Ц-ий говорил, что священник думает взяться отныне и за улучшение прихода......................

Прибыли в деревню Кояново, верстах в 20 от Гребеней. Народонаселение, смешанное из татар, черемис и 70 душ русских. Среди села, православные жители встретили хлебом-солью. Дети никто не знает ничего. Я каждому из детей предлагал вопрос: «Знаешь ли Иисуса Христа»? И получал ответ: «Не знаю». Стал я предлагать тот же вопрос возрастным и получил от каждого тот же ответ: «Не знаю». Один прибавил, махнув с прискорбием рукой: «Верую Богу, вот и все». Я продолжал предлагать тот же вопрос стоящим вокруг татарам ли, черемисам ли, разобрать их трудно, все в тюбетейках: «Ты знаешь ли Иисуса Христа»? И получил тот же ответ: «Не знаю». «Вот и они так же не знают, как и вы», – сказал я иноверцам, магометанам и язычникам. Тогда православные излились в горькой жалобе на священника: «Никого ничему не учит, никого ни о чем не спросит. В дома не входит. Мы просили его прочитать великопостную молитву, не пошел. Подай ему только пудовики хлеба. С молебнами по дворам не ходит, а мы ждали его и готовились. За свадьбу с каждого, бедного и богатаго сдерет одно, – деньгами и хлебом выберет до 10 рублей. Одно слово, Бог с ним. Он нас не любит и мы его не любим». Тем и заключили.

Августа 2-го прибыли в село Тепляки… Встречу здесь учинили надлежащую, с хлебом-солью, за околицей и св. иконою. Храм Божий великолепный, каменный, громадный, с отличным куполом. Но пение, – пели только исправлявший должность псаломщика и еще исключенный из духовного звания дьячек. Только! На вопрос: «Почему вы не приохотили никого к пению»? – священник отвечает: «Нет грамотных». А я доказываю ему, что для этого не требуется грамотность, а требуется только благочестивая охота. Когда я стал спрашивать детей, то оказалась поразительная картина – двух трех десятков русских детей, из которых почти все отвечают: «Не знаю, не знаю, не знаю», «Ничего не знаю», «Нет, ничего не знаю». И очевидно отвечают с досадой и дерзостью, что им досаждают этими вопросами. Спрашиваем:«Знаешь ли Иисуса Христа»? -»Нет, не знаю, ничего не знаю». – «Образ Иисуса Христа, икону Христа-Спаса видел»? – «Нет, не видел, ничего не видел, ничего». Впрочем, двое – трое из детей ответили: «Знаю Иисуса Христа, видел» – и при этом указали не то на Тайную вечерю, не то на Насилие над царскими вратами. Но тех же спрашиваем, указывая на образ Богородицы с Предвечным Младенцем: «А тут есть Иисус Христос»? – «Тут нет». «А это Иисус Христос, или нет»? – спрашиваем, указывая на большой образ Иисуса Христа, справа царских врат. Ответ: «Нет, не Иисус Христос». Один больше ответил: «Нет, не Иисус Христос, это Спаситель». Но по вопросу: «А Спаситель не Иисус Христос, и Иисус Христос не Спаситель» – спохватился и стал твердить, что и это – Иисус Христос, Спаситель. Отчего дети, указывая вверх, говорили: «Это Иисус Христос»? Я их спросил: «Вам священник сказал это»? – «Да, священник», – ответили. «Давно ли»? – «Около полдня». «Сегодня»? – «Сегодня». «А прежде не указывали» – «Нет, не указывали». Вообще, по ответам всех детей поголовно выходило, что священники прежде ни о чем их не спрашивали, ничему не учили, ничего не показывали и не объясняли. «А, казалось бы, – говорил я, – молодой священник, только год тому назад вышедший из семинарии, должен бы внести в приход новую идею, новую энергию, новый благоплодный труд». К изумлению, выступил вперед молодой человек, 23 лет, и стал горячо защищать священника, что священник-де учит и показывает, и объясняет, и ему показывал, и он спрашивал священника, и священник ему показывал, и он знает Христа и указал икону Христа и Богородицы. Не зная, как понять эту выходку, я обратился к народу: «Я буду рад, – сказал я, – скажите, быть может, и других священник когда-либо учил так же, как и его»? «Или это подстроено»? Промолчали. Впоследствии священник объяснил мне, что этот молодой человек – церковный сторож; спрашивал его не раз в церкви и священник не раз разъяснял его недоумения. Но там же, в церкви было и продолжение. Когда я, перестав спрашивать детей, толковал народу символ веры, одна женщина резко и громко прервала мою речь и вступила со мною в словопрение: «Да, мы, батюшка, народ глупый. Вот и батюшка он также всякую молитву справляет. И учит. Да мы глупы, что же! Ребятишки наши, почитай, что и в церковь не ходят, а коли который и придет, то топчется безпрестанно от одной двери к другой». «Так что тут батюшка с нами поделаешь»!? Женщина разумела не то, что священник толкует что-либо в церкви, а только то, что совершает Богослужение и за богослужением они слышат всякую молитву. Слышат, да не понимают, и понять не желают, а священник никому ничего не объясняет, никого ни к чему церковному не приохочивает. Туг и о. благочинный П-в нашел уместным выступить с публичной церковной апологией бездеятельности священников: «Да что тут поделать, когда их и в церковь не затащишь. Когда иного священник в год и одного раза не увидит». Женщину, как после нам растолковали, подтолкнули другие, как более говорливую: «Ты, мол говори»... Она и заговорила на тему, что они глупы и потому не знают Христа, и вперед не намерены узнать Его, в церковь не ходят, а ходят, – так только безобразничают, да и впредь намерены также поступать. А о. благочинный поддакнул ей в том смысле, что духовенство тут ни при чем и впредь намерено относиться к этому так же, как относилось и до сего дня. Пускай де народ христианский не знает Христа, как не знает до сего дня… Я ушел из церкви с глубочайшим сердечным огорчением…

4-го августа, поутру прибыли в Кырпы. По церкви особых беспорядков не замечено. Церковь ни богата, ни убога. Но дети оказались не знающими ничего. И пока я опрашивал детей, народ стал выходить из церкви, безцеремонно топая ногами, не обращая ни малейшего внимания на то, что на это я обращаю свое внимание. Тогда я заговорил о неприличии такого поведения народа; но и в эту самую пору люди, поворачивая спины, уходили. Я сказал представителям полицейской власти, т. е. становому и старшине остановить выходящих и подозвать ко мне последних выходивших, указав на то, что они – представители сельской власти не озабочиваются исполнением своей обязанности поддерживать порядок и приличие в церкви в продолжении, не более как получаса времени, которое проведет в церкви, обозреваюший ее, архиерей. К изумлению старшина с грубым видом и тоном стал возражать; «Да разве их всех остановишь» и т. д. Становой поддерживал старшину, что полицией нельзя останавливать выходящий из церкви народ. А я говорил им, что нельзя останавливать силой, да и не требуется, а надо было соблюсти деликатность – настойчиво шепнуть народу, что выходить из церкви, топать ногами, нарушать тишину и приличие в церкви, в эти минуты не годится. «Да они не слушаются» – возразил становой. Подозванный мною, выходивший, малый оказался юношею 16 лет. И когда я спросил его, по какому поводу он торопился выйти из церкви, когда я уже громко заметил, что делать так не годится, он ответил, что вспотел. На что я возразил, что и мы потеем, раза по три в день потеем, а исполняем свой долг – проповедуем слово Божие христоименитым людям, как и он, обязан был бы, конечно, раз в жизни послушать слово Божие, проповедуемого новоприбывшим архиереем. Я обратился к священнику с замечанием, что он ничему не учит; на что священник возражал впрочем, весьма смиренно, что он читает им поучения. На это и я возражал ему весьма настоятельно: «К чему тут ваши поучения, когда ваши слушатели не понимают ваших слов, не имеют никаких элементарных христианских понятий, прямо говорят, что не знают Христа, не различают образа Христа от Богоматери, образ Богоматери от образа святителя Николая, не знают, сколько у нас богов» и т. п. Огорченный неприветливостью прихожан, я вышел из храма и не посетив священника, уехал дальше. В объяснение неприветливости местных жителей мне говорили, что этот приход требует особой заботливости, особенно заботливого пастыря, приход окружен татарами, приход одичавший, что здесь часто бывают побоища татар с русскими, доходящие до смертоубийств и т. д.

6-го августа прибыли мы после пополудни в Березовку на Каме. Здесь, к вечеру Преображения, накануне воскресного дня, служили мы всенощную с величанием св. Николаю. Народу было довольно, по случаю праздника, а на завтра за литургией было даже много. И все было за богослужением хорошо, тем более, что мы сами заботились настроиться мирно и не видеть недостатков, какие бы можно было усмотреть. Тем не менее, недостатки оказались сами. Мы говорили поучение народу, начав с того, что всякий храм есть видимое небо; Березовскому же храму это название можно приписать по преимуществу, так как в нем по прекраснейшим иконам и стенным картинам можно прочитать все начертание домостроительства нашего спасения. Между прочим, мы рассказали историю Рождества Христова, по прекраснейшей стенной картине с фигурами не менее роста человеческого. Да и говорим в заключение: «Мы говорим это вовсе не для того, чтобы весь этот народ усвоил все высказанное нами и понял сейчас же с одного раза, а говорим для того, чтобы священники поняли, какое огромное пособие для своей проповеди они имеют у себя под руками, в этих священных изображениях. Но мы по опыту знаем, что с первого раза люди, не учившиеся в школе, ничего понять не могут». «Вот примерно ты, мальчик», – обратился я к близ стоявшему мальчику, лет 13–14, – «Скажи, какое это изображение?», – указывая на икону Рождества Христова, нами только что разъясненную. «Да я же не знаю», – был ответ мальчика. После обедни читали мы акафист святителю Николаю; за литургией как-то не обращалось внимание на плач и крик грудных детей. Но при чтении акафиста, когда понадобилось собственной грудью перекричать вопли детей, оказалось, что для этого в моей груди нет сил. Дети совсем заглушали мое чтение. Тогда я послал сказать, чтоб детей на время вынесли на двор, а был прекрасный теплый и ясный день. Замечательно, что мужицкая грубость жителей не послушалась приглашения, посланнаго от архиерея. Вопли еще более усилились. Тогда я вторично вынужден был послать приказ, чтобы детей устранили. Но от этих волнений для меня испорчено было настроение молитвы пред чудотворною иконою Угодника Христова Николая. Народ не нашел в себе деликатности настолько, чтобы дать покой молиться архиерею, который посетил их сельский, но общечтимый храм раз в своей жизни и очень может быть другой раз не будет иметь случая посетить. Я осведомился, откуда это набралось так много детей. Кричало их примерно 20 голосов, за раз. От усердия ли это матерей к храму Божию, к празднику, к архиерейскому служению? Хоть бы сказали, что именно от усердия, и то было бы утешительно. А то нет, прямо говорят: «Пользуются праздником, чтобы исполнить требы, кто причастить дитя, а кто крестить». «Коли причастить», – осведомляюсь я, – «Так зачем же детей не подносили к причастию»? Не подносили ни одного ребенка, хотя по крику детскому я и поджидал, что поднесут. «У нас обычай такой, – объясняют мне, – что коли детей много, то причащаем после обедни, чтоб других не задерживать». Не слыханный мною обычай и не вполне согласный с уставом и обычаем всеобдержным – причащать детей именно при явлении Св. Даров со словами: «со страхом Божим и верою приступите"…

Предоставляю самим читателям, на основании приведенных выдержек, судить о том впечатлении, какое произвела на «ученого, передового архиерея» Уфимская епархия в 1877 году. Комментарии излишни. Но нельзя не отметить, что аноним ошибается, называя священника Малиновкина – «Малиновским» и передавая случай с крестьянской девушкой, имевший место в с. Калинниках, как бывший в селе Сорвихе. Ничего похожего на передразнивание в Бирском монастыре уфимских монахинь(?) «Отчет по обозрению» не говорит, хотя, как читатель его может убедиться из приведенных выдержек, составитель «Отчета» не скупится вообще на подробности и мелочи. Не правда ли, что оба сообщения анонимного «Уфимского священника» о передразнивании – городская сплетня, в основе которой лежит мысль об экспансивности архиерея.

«Опять показали мне, – писал Обер-Прокурор Святейшего Синода, К. II. Победоносцев епископу Уфимскому Никанору 7 января, 1882 года, – цену многих доносов и безыменных записок: если верить им и погрузиться в море сплетен, безразлично в них помещаемых, то пришлось бы всех без исключения деятелей признать черными и преступными людьми». Эти слова были написаны по поводу, полученного Г. Обер-Прокурором, анонимного доноса на Уфимского епископа. Донос обвинял последнего в гневливости, издевательстве над духовенством, в грозных ревизиях при обозрении епархии, в отдаче священников под суд по малейшему нерасположению, в незаконных переводах с места на место, в корыстолюбии, злоупотреблении суммами, во взяточничестве и т. п. Привожу из него первую часть, разбирающую обвинения в «гневливости, издевательствах над духовенством и в грозных ревизиях при обозрении епархии».

«Святой апостол Павел, пишет преосвященный Никанор, заповедует, и святейший Синод в своем послании внушает епископу: «засвидетельствуй слово, настой благовремение и безвремение». Я усиливался всегда исполнять эту священную заповедь, по мере моего умения, по природным условиям моего холерико-сангвистического характера.

Но, наперед всегда объявляемой, одной и той же программе в свои ревизии Уфимской епархии я посетил все монастыри и приходы (кроме одного, залитого во время ревизии пятнадцати верстным разливом); обозрел все кроме одной церкви, молитвенные дома и почти все часовни, (лежавшие на пути все до одной). Посетил почти все в селах кладбище и многие в деревнях, все какие лежали по пути; посетил все открытые по пути, во время моей поездки училища, все больницы, все остроги, в острогах все камеры одиночные и общие, карцеры, кухни, тюремные церкви и молитвенные камеры. В каждой церкви неотложно обозреваю всю утварь: мирницы, крестильные ящики, дарохранительницы, всякий шкаф и комод, в комоде всякий ящик, церковную библиотеку, старостинский ящик, неотложно. При церквах вхожу во всякую кладовую и сторожку; всякую церковь обхожу кругом, сперва внутри, обозревая св. иконы, шкафы и проч., а затем и снаружи, обозревая внешний вид церквей, могилы, посадку дерев и проч. Посетил почти все сторожки и во дворах церковных. Посещая все открытые по пути училища, одно даже языческое (лучшее многих христианских, даже по знанию христианства), я переспросил почти всех учеников и учениц или в училищах, или в церквах и на полянах (при встречах). Кроме того в каждом селе, в каждой деревне (при встречах) переспросил очень много, целые тысячи детей (от 8 до 16 и выше лет) обоего пола. Посетил всех (за весьма немногими, намеренными исключениями) священников, многих диаконов, псаломщиков и просвирен, почти всех добропорядочных учителей и учительниц, многих сельских старшин, церковных старост и благотворителей храмов и училищ. Во всех селах и деревнях (по пути, при встречах) благословлял истовым крестом всех, до единой души, старых и малых и младенцев грудных, так что приходилось стаивать, только благословляя народ, особенно при освящениях церквей, не одного прихода, а целой окрестности, не двигаясь с одного пункта, по целым часам, при освящениях церквей после 4-х часового священнодействия; думаю, что, благословляя отдельно каждого, благословил не только многие сотни тысяч, но и больше.

В каждой деревне, при встрече выхожу к народу неотложно, не смотря на грязь, на дождь, слякоть, грозу и холод. Всегда, при встрече кланяюсь выносимой святыне, целую хлеб-соль и, преподав общее благословение, спрашиваю всех, всегда заблаговременно выдвигаемых вперед детсй. При этом знание веры оказывалось почти всегда ниже всякой воображаемой степени. Тех же детей всегда здесь распрошу, учит ли их, спрашивает ли о чем-либо, объясняет ли что-либо батюшка-священник. Дети почти всегда выкладывают истину, на чистоту. Затем беседую со старшими, преподаю всем до единого архиерейское благословение, если вблизи, – посещаю деревенское кладбище и отбываю в путь. Уже по деревням, еще не въезжая в село, знаю всегда, каков священник по деятельности, по учительству. О нравственных недостатках священника не только не поднимаю вопроса, но стараюсь даже по возможности замять, иногда возбуждаемый народом, разговор. Тем не менее, нередко приходится выслушивать настойчивые просьбы, даже резкие заявления народа и об этом не веселом предмете. Если в деревне имеется часовня и встреча чинилась за околицею, иду с народом пешком в часовню, в преднесении, изнесенной на встречу, святыни. При этом случалось по обеим сторонам иногда больших деревень подойти к каждому столику, стоящему у каждых ворот, облобызать положенную на нем святыню и хлеб-соль и преподать вышедшим из каждого дома архиерейское благословение. Если встреча чинится у часовни, лобызаю святыню, хлеб-соль, расспрашиваю детей (это неотложно) и вхожу в часовню. Если имеется священник, поется входная лития. Если священника не имеется на лицо, поем сами со свитою тропарь празднику, царский тропарь, «Отче наш», символ веры, в пасхальное, до вознесения, время пасхальная стихиры и т. п. В селах, если народом встреча чинится за околицею, совершив по возможности, по условиям места все вышеописанное, иду пешком по всему селу, в преднесении, изнесенной на встречу святыни, иногда с пением священных песней, почти всегда наперед распросив детей при встрече. Если народная встреча делается у врат церковных (большею частью), лобызаю вынесенную святыню и хлеб-соль и, преподав общее благословение, почти всегда беседую с детьми и затем уже вступаю в храм. В храме слушаю входную литию, при удобстве слушаю какую-либо службу церковную, – утреню, обедню, панихиду, молебствие. В алтаре, преподав благословение причту, певцам, старостам, попечителям, осматриваю св. алтарь подробно, начав от центра, от св. престола по периферии стен, всегда одним и тем же образом, справа налево, против солнца. При этом раскрою каждый шкаф, загляну в каждую амбразуру в стенах или иконостасе, выдвину каждый ящик, погляжу и под одежду престола и жертвенника, осмотрю, подержу в руках всякую священную утварь, всякое кадило, всякий стеклянный пузырек, всякую губку, платочек, полотенце и т. п. При таком порядке обзора от опытного взгляда может ускользнуть весьма и весьма немногое.

Вот здесь уже и начинается то, что аноним называет «публичным издевательством над нелюбимыми священниками», а «Уфимский священник», корреспонденция которого приводится Преосвященным Саввой, – описывает словами: «попов в храме в присутствии прихожан, с криком и топаньем, обзывает дураками, мерзавцами, ослами и пудовишниками». Это началось с первого года моего здесь пребывания и продолжалось включительно до последнего 1881 года, в раз принятом, еще не ослабевающем порядке. Поэтому аноним не точен: нелюбимых священников у меня нет, с первых годов нельзя было ими и обзавестись. Начинаются замечания всем, в чем-либо неисправном. В первые три года я сам все это собственноручно тут же в алтаре и в церкви и записывал, в свою памятную книжку, а в последние два года записывал главнейшее старший спутник мой. Вот причту церковному, священникам, во-первых говорится: «Небрежно креститесь» (если что-либо подобное, а очень часто, замечается) «Неправильно благословляете, не так кланяетесь. Зачем у вас прическа косым пробором? За светскостью гоняетесь. Нарукавники рубашки спрячьте. Воротнички то зачем выставили! Запрещено еще указом Императора Александра 1-го. Да и модная шляпа-цилиндр валяется на окне. Да кажись под епитрахилью и ряса нараспашку» (бывало и это) и проч. В мирнице, в переносной дарохранительнице, в крестильном сосуде замечается иногда то, что заметил еще Димитрий Ростовский; все это выставляется настоятелю на вид и записывается. «Не так ризы сложены», говорится и пишется, – «от этого они скоро загнивают. Запасные св. сосуды не поставлены, а положены под подолом риз, подризников» и проч. «Пения никакого: поет один причетник. В богослужении делаются такие-то ошибки» и т. п. Конечно хорошее, добропорядочное, прекрасное, достоподражаемое называется по имени и отмечается всегда с такою же фотографическою точностью.

Обозрев алтарь и поклонившись престолу Господню, выхожу перед иконостас. Здесь, поклонившись святыне и преподав общее благословение всем предстоящим, вступаю в среду детей, всегда заблаговременно выстроенных впереди народа, детей не учившихся (отдельно) и учившихся в училищах, мальчиков и девочек. Первым долгом заставляю читать молитвы. Оказывается нередко, что неучившиеся в школах не знают никакой молитвы, ни даже «Во имя Отца»..., чаще всего знают одну «Богородицу». При этом даже у тех, которые читают ту или другую молитву, разумения большею частью никакого, при всех моих усилиях добиться такового. Спрашиваю всегда: «видели ль образ Иисуса Христа, Богородицы, Святителя Николая»? Слишком часто получается ответ: «Не видали», и оказывается, что действительно не видали. «Какой вы веры, в кого веруете»? Случалось получать ответы: «сухаревской» (по селу, «ивановой») (по отцу), «нирской», «морской», даже «никакой», «не знаю», не часто – «русской», редко – «христианской», слишком редко – «православной». «Да эти вот (крещеные татары) какой веры, нашей или не нашей»? Почти всегда ответ: «не нашей, крещенской». «Почему же не нашей»? – Даже старики отвечали: «Да, у них все иное». От учеников училищ ответы получаются всегда более или менее разумные, в разных степенях, однако же, в инородческих миссионерских училищах почти всегда далеко лучше ответы, чем в лучших русских. А случалось не один раз, что и ученики училищ не могут отличить образ Христов от образа Святителя Николая. По испытании детей среди церкви, всегда поднимаюсь на солею и объясняю народу: «так вот видите, что и как дети ваши знают». И все это до буквы детских ответов отмечается в записной моей книжке, так что из моих путевых записей, сведенных в едино, у меня выросло целых пять томов. Чтение их поразительно. Священники часто тут только узнают, чего их прихожане не знают и что знают (иногда легендарные стихи)... Затем с высоты солеи начинаю с детьми читать диктантом символ веры (который знают из неученых детей не многие), или молитву Господню, или десятословие (десятословие в этом крае народу совсем почти неизвестно)... Затем, преподав архиерейское благословение отдельно всем до единой души, всегда иду от левого клироса вокруг церкви, около стен церковных. «Вот убогая плащаница в разбитом ящике. Вот плащаница прибита на угол окна, неблаголепно... Библиотека церковная слишком далека от желаемого: догматики, церковной истории никакой, катихизиса, книги правил нет, апологетических книг ни следа (почти нигде, не смотря на мои настояния); в великолепном переплете красуется церковно-общественный вестник, даже библии нет (бывало и дома у священника нет, и в церкви нет). Спрашиваю тут же стоящего священника: «Не читаете библию, никогда она вам не понадобилась»? От одного ученого священника получил ответ: «Не читаю, глаза болят»; чрез два года на вопрос: «А что теперь успели почитать 6иблию»? – получил от него же ответ: «Мне доктора запрещают читать, глаза слабы»; затем, поправившись, прибавил: «Новый завет читал». Пока еще этот странный пастырь остается на том же прекрасном, но совершенно запущенном, приходе. Очень часто в библитечном деле священники, даже из семинаристов, обнаруживают полнейшую несостоятельность. Разосланная мною по всем церквам, священная история протоиерея М. И. Богословского нередко стоит не разрезанная. Однажды спрашиваю почтеннейших ученых настоятеля и его помощника в богатейшей церкви: «Вы получили историю о. протоиерея Богословского»? – «Нет, не получали». – А я вынимаю ее из библиотечного шкафа, где она стояла на самом виду, в новом блестящем переплете и подставляю под глаза настоятеля и его помощника. В другом месте спрашиваю толкового, но не ученого священника: «От чего же вы не разрезали историю Богословского? Она вам прислана, чтоб вы читали её сами и народу, и толковали» – и получаю от священника ответ: «Не признал нужным».

Приступаем к старостинскому ящику. Староста не видел старостинской инструкции (очень часто и в первую мою ревизию постоянно). Устройство ящиков неправильное, опечатание неверное, иногда и вовсе не имеется печати там, где следует. Благочинный, местный священник и староста здесь же, при народе объясняют совершенно наивно и резонно, не понимая важности своих признаний, что все деньги (свечные, кошельковые, из разнородных кружек) у них собираются и складываются в одно место, а потом помесячно (или в конце года) расписываются и раскладываются по разным статьям. Случалось уличать (очень нередко), что месячной поверки и не бывает. Не редко деньги тут же в ящике у старосты и хранятся, а не в особой крепкой кладовой, по правилу. Случалось находить наличность не согласной с записью, находить деньги под ключом только старосты, в неопечатанном ящике (все равно, что у него в кармане), находить под ничтожным запором большие суммы, до 2000 рублей. А благочинный, причет и староста тут же при народе защищаются, даже спорят, отстаивают свои беспорядочные порядки: «У нас всегда так». – «Да поймите же, говоришь им, не всех же вас отдавать под суд». Эта фраза так часто повторялась мною везде, что газетная сплетня переиначила ее, будто бы в мою постоянную угрозу: «отдать всех под суд». В последнюю ревизию нашел раз в старостинском ящике целый склад (около 13 фунт.) поддельных свечей и ни одной из церковноепархиальных складов. Это бывает и в других церквах, несмотря на все предписания епархиального начальства и настояния епархиальных съездов. Вот сундуки стоят в церкви (не редко); велю раскрыть, – там иногда непотребный хлам: «зачем тут это, зачем то»!? Проникаю в сторожку; она иногда хуже гроба и тут вижу сторожа, изнывающего в лихорадке. Вот обошли церковь внутри кругом. Всегда после этого, становясь на солею, делаю общий отзыв об учительстве священника (никогда о нравственных недостатках), о развитии детей, об отправлении богослужения, о пении, о хранении сумм, о благолепии храма. Худое называю по имени, также как и хорошее, конечно в уместных выражениях. Находя и хваля хорошее, случалось, и самому приходить в умиление и людей приводить в восторг.

По выходе из церкви всегда идем вокруг её, осматривая внешнее благолепие, а главное могилы, которые имеются почти у всякой церкви. Делаю допросы «кто и когда здесь погребен»? Закон, запрещающий хоронить кого бы то ни было, кроме священника и храмоздателя, благочестно живших, здесь до меня был забыт для всех выдающихся покойников. – «Здесь, отвечают, – такой-то крестьянин». – «Дал что либо»? – «10 рублей». – «А здесь»? – «Дворовая (из барскаго двора) девушка». – «А здесь»? – «Младенец-дитя доктора». – «Зачем же его вы тут похоронили»? – «Нельзя было отказать». – «А закон для вас не значит ничего? Его нарушать можно»? – «А здесь»? – «Мои дети», – отвечает спокойно священник. – «Да чем же ваши дети, – говоришь ему тут же, – заслужили такую честь? Да отчего ж вы так нежны к своим плотским детям, когда ваших духовных детей такой чести не удостоиваете? Оттого ваши кладбища и представляют часто нечто возмутительное, – вы ими брезгаете для ваших собственных даже младенцев». И это повторяется даже после объявления указа, после стократных моих настояний. В последнее время за упорство в этом отношении мы стали уже штрафовать, но ни одному еще из оштрафованных не вписали штраф (хотя и предостерегали официально, что к этому придется прибегнуть) по этой статье в штрафную графу послужного списка. Причты обременяют меня телеграммами: «Разрешите похоронить в церковной ограде такого-то, или такую-то. Разрешите похоронить мою мать, мою жену». Молчу, не отвечаю. «Разрешите похоронить мою сестру и т. д. псаломщик такой-то» (т. е. пономарь прежних лет). Я отвечаю: «Какую услугу принесла церкви Божией ваша сестра? Запрещается».

Зашедши, если имеется в надворную сторожку и оглядев оную, идем в училище, если открыто (в июне – июле училища закрываются). При входе поём молитву с учениками, если умеют, и без них, если не умеют.

Спрашиваем почти всех учеников до единой души, иногда и по нескольку раз каждого. Училища почти всегда служили облегчением, не редко высоким утешением удрученного духа, особенно же миссионерские, инородческие. Эти последние почти всегда знают все нужное, иногда даже сверхдолжное, петь всегда умеют, иногда отлично, поют наизусть целые каноны по-русски и по-татарски; как зовут царствующего Государя знают твердо, что не всегда можно сказать о русских училищах, а ставить этот вопрос об имени царствующего Государя, неучащимся русским детям, было бы только удручающею жалостью, если не кощунством: обыкновенно не знают. В русских школах приводилось видеть законоучителей убогих (из кончивших курс в семинариях), а светских учителей, намекающих на нигилистов, находить знание слабое, пения никакого, постановку учеников и училища совсем не желательною. Зло страшное, угрожающее многому. Между тем видишь, что законоучителю нечего и толковать, не понимает, не предчувствует зла. Иные законоучители отдали преподавание закона Божия своим сыновьям, совсем не благонадежным. Иные упорно целые годы не посещают училища, не смотря на жалобы учебного ведомства и настоятеля епархиальной власти. Я застал здесь еще и то, что приходящие священники категорическими заявлениями отказывались от должности законоучителя: «не желаю и прошу меня уволить». Теперь им крепко поставлено на вид, что кто не хочет быть законоучителем, тот не может быть и приходским священником. В первую мою ревизию один благочинный доказывал мне при народе, что учить народ вере приходской священник не может и не обязан, у него есть другие обязанности, а для обучения народа нужны особые миссионеры. Тогда я это выслушал первый и последний раз. Теперь я всякого ставленика-священника у престола Божия заставляю читать последнее зачало Евангелия от Матвея: «шедше научите вся языки» и толкую всем, что первая из трех обязанностей пастыря – учить.

По выходу из училища, посетив учителя или учительницу (если добрые), идем, или чаще едем (на простых телегах) на сельское кладбище. Здесь опять, пока не пригляделся, бывал изумлен и поражен. Кладбища нередко расположены среди села, между изб, между гумен, между огородов, по обеим сторонам вьющейся проезжей дороги, у буераков, чуть не в самых буераках (даже болотных). Иногда и тропы к ним нет. Подъезд нередко заваливается навозом, разновидною падалью и всяким 6езобразием. Сперва почти все кладбища были не огорожены. По моим настояниям чрез гражданскую власть ограда, часто самая первобытная изгородь, ставится прихожанами, непривычными к этому, так не охотно и небрежно, каждым хозяином по отделу в сажень, или две, что мы сами просто рукою наклоняли такую изгородь до земли. У самых ворот кладбища – навоз, на кладбищах на наших глазах роются свиньи, оставляя тут же свои отбросы. Я говорю причту и народу: «У мусульман есть самое хульное ругательство или проклятие «наплевать на могилу твоего отца^«, а у нас, а у вас? Свиньи бродят по могилам ваших отцов и поступают, как свиньи». Возвышения над могилами не делаются. Обыкновенно, покойник небрежно забрасывается землей, а чрез полгода гроб и могила проваливаются, и над гробом всегда образуется впадина, в ней же и валяется всякий сор. Чрез другие полгода могила заростает и след её простыл. Явление постоянное, что живые не знают, где похоронены их деды, отцы, матери, братья, сестры, дети, даже супруги. «Как-же, – говоришь, – помолиться на могилах, помянуть покойников, когда вы не знаете, где их могилы^»? – «Да тамотко, где-то», отвечают. Или: «могила перепахана, перерыта. Да и сколько уже тут заложено». Кладбища бывают небольшие, редко поросшие лесом, никогда обсаженнные намеренно. Кресты у большинства не ставятся, или ставятся в пол аршина от земли, у большинства в аршин и немного выше, в рост человека редко. Три года к ряду я со свитою, собственными руками, на каждом кладбище, из приготовленного дерна делали по одной могиле (могильный холм). Затем всем собором всегда пели малую литию над сделанною собственноручно, могилкою. Но грустно было видеть при вторичных посещениях сохранившеюся только туже самую, сделанную нашими руками, могилу и почти ни следа подражания. «Да отчего вы сами не делаете, говоришь тут же священнику, – ведь это еще язычники делали, от них и название «могильный холм»; древние христиане также делали? Я и не воображал никогда подобных кладбищ и могилок, пока не увидел»... «Отчего же вы их не учите»? – «Да, заставишь их», – отвечает священник, – «говоришь, да коли не слушаются». – «Вижу, что не слушаются. И меня архиерея не послушались». И уходишь с тягостным впечатлением нравственного бессилия. Огородить кладбища заставили только чрез гражданскую власть. Жаль только, что теперь и полицейская власть теряет прежнюю силу, начиная опираться, особенно в наших церковных делах, почти единственно на нравственно-полицейское влияние. Прежняя полицейская палка, или розга сданы в архив и полицейская гроза пронеслась тучею, оставляя по себе не ясное небо, а какой-то надвигающийся, пугающий хаос чего-то грядущего грозного. Таким образом, наши собственноручные насаждения христианских могилок почти нигде и не привились. А языческий местный, впрочем не повсюдный, обычай врывать в могилу носилки, на которых принесен мертвец, конечно не исчез; между тем как от этих носилок, врытых в каждую могилу, кладбище представляет какой-то чуждый, не христианский и грязный вид.

Затем, по возврату в село, посетив почти всегда дома нисшего причта, до просвирен включительно, занимаюсь в доме священника, при пособии старейшего спутника, разсмотрением местных церковных документов, приходорасходных, метрических, обыскных книг, исповедных росписей и летописей. В них почти всегда оказывается немало недостатков, которые тут же и вписываются в наши путевые записи и объясняются причту. В летописях, особенно в первые годы, я собственноручно отмечал выдающиеся черты обозренного прихода. При прощании с местом и домом, в присутствии свиты, местного причта и старосты я опять высказываю в общих чертах впечатление, какое уношу. Затем молимся Богу и выходим к народу на двор. Там опять говорим прощальные слова народу, слова последнего научения и указания, как достоинства прихода, так и недостатки, какие подлежат исправлению, при содействии прихода... Затем, преподав общее всем и частное старейшим, архиерейское благословение, отбываем в дальний путь.

При этом бывает еще, что прихожане выступают на причты с жалобами, иногда довольно жесткими, которые больше или меньше приходится разбирать тут же на месте (чтобы уразуметь, какое дать направление делу), или при закрытых дверях, или открыто, на площади, где говорят с нами все старейшие в приходе. В пять лет было не много таких случаев, но бывали. Еще: когда узнал я о повальном здесь недостатке не самоличного священниками отпевания умерших, с устранением даже понятия обязательности точного по правилу церкви исполнения обряда похорон, я стал распрашивать прихожан и по этому предмету, особенно по деревням, в отсутствие причта. Ответы прихожан бывают разные, но крайне редко, что священник хоронит всех самолично. Иногда же получаются ответы пренаивные, тем не менее, для священников неприятные. Вот инородцы, крещеные татары отвечают всенародно: «Нет, нет, наш бачка добрый, не стесняет. Спасибо. Сам, говорит, зарывай. Мы сами и зарываем. А затем идем к нему, он и отпевает». Бывали и обратного характера грустные ответы русских, особенно же в отдаленных от церкви деревнях: «Где же священника взять? Лошадь, говорит, приведи. Туда, к нему съезди 30 верст, оттуда до дому 30, да священника назад отвези 30, да сам воротись 30 верст. Да он и не пойдет за таким делом, в такую даль. Вот и хороним». При этом грустно машут руками на лес. Бывали и такие жалобные заявления, особенно от починковцев, что они привозят покойников в село, но и местные прихожане не пускают на свое кладбище, и священник не хоронит, говорит: «не мои прихожане, еще отвечать за вас придется». Один из таких заявил всенародно, что привозил так пять человек умерших детей, и священник ни одного не похоронил, почему несчастный отец и зарыл их в лесу.

Подобные же признания прихожан, или нарочитые заявления бывают на счет рукоблагословения, исповеди, посещения домов и деревень с крестом. «Нет, наш батюшка никого не подпущает к руке (не благословляет рукою), не подпущает к исповеди (от крайнего многолюдства прихода): так многие и померли, ни разу в жизни не исповедавшись». Дети лет 14–15 заявляют: «Не бывали у исповеди». – «Отчего не бывали, не хотели?» – «Нет, не водили, так и не бывали». В 1879 году въезжаем в деревню такого то прихода, в первой по пути деревне дети и отцы заявляют: «Батюшка (кончивший курс в семинарии) никого ничему не учит, не спрашивает, да и в деревне не бывает». Через два года въезжаем в тот же приход с другой стороны, через другую деревню, но и тут дети и отцы заявляют: «Никого ничему батюшка не учит, ничего не спрашивает, да и в деревне не бывает. С пасхи не был. На пасху приезжал с крестом, за сбором».

Этим не оканчивается ревизия прихода. От каждаго приходского священника, согласно наперед печатаемой программе, требуется и получается историческая записка со статистическими сведениями о числе прихожан, родившихся, бывших у исповеди и св. причастия, раскольников, отпавших и т. д. В этих записках иногда, в свою очередь, открываются поразительные вещи. Например, что число не бывших у исповеди превышает число прихожан, что исповедуется только одна тридцатая, даже одна 50-я часть всего прихода, или напр. что исповедались все, вещь совершенно невероятная, по сведениям из окружающих приходов.

Затем следует рассмотрение, уже по прибытии домой, в епархиальный город, всех моих путевых заметок и сведение их в одну, впрочем, домашнюю запись. О крупных явлениях, хороших ли, худых ли даются предложения Консистории. Иногда в выдающихся случаях посылаются предложения в Консисторию еще с пути. О недостатках в документах подаются в Консисторию особые рапорты старейшим из моих спутников, на основании путевых записей, иногда с представлением в Консисторию самых документов, особенно не исправных. В первые годы я довольствовался словесными вразумлениями, а затем убедился, что нет, слова часто теряются совсем бесплодно, почему о выдающихся недостатках стал вчинать и официальную переписку.

Не без основания заметив, что такая ревизия для ревизуемых грозна, аноним выпустил из виду то, как и для ревизующего она тягостна. К концу дня, проезжая иногда до 100 и больше верст, иногда по непроезжим или вновь, для нас проделанным, дорогам, простояв на ногах много часов, отстояв несколько священнодейств в церквах, часовнях, на кладбищах, собственноручно сделав на кладбищах несколько могил, переспросив сотни детей, благословив каждого отдельно многие тысячи народа истовым крестом, везде работая языком и головою, перенося в церквах невыносимую духоту, при хроническом поражении моей груди енфиземою, совершая сам архиерейские священнодействия, чуть не ежедневно, отправляя, при освящении церквей, пятичасовые службы, проходя иногда по селам и деревням целые версты и по нескольку верст, переиспытав иногда не мало неожиданных печальных, возмущающих душу, впечатлений, к концу дня ревизующий архиерей оказывается истощенным до изнеможения. Спишь на новых непривычных местах, страдая безсонницей от нервного утомления; грызут насекомые летающие и ползающие, иногда даже никогда прежде не виданные, каковы большие черные тараканы; проводишь иногда ночи напролет без сна, лежишь иногда просто на досках, в татарских, чувашских избах, или теснишься ночью в экипаже, в тарантасе, не имея даже ночью возможности устраниться от дозирающих глаз народа; ешь пищу, какую Бог пошлет; пьешь переменную воду, то гнилую, болотную, то пропитанную раздражающими минеральными примесями; расстраиваешься во всех отправлениях: не можешь нигде, ни в пути, ни в домах улучить, ни минуты спокойного уединения, когда за тобою всюду, даже в самых сокровенных местах, следят жадно любопытные глаза; выносишь при этом невыносимые терзания чувства приличия и от всего этого становишься истым мучеником, переживая минуты, о которых больно вспомнить... Вот, проскакав с полночи по большой дороге, заселенной исключительно татарами, 100 верст, сворачиваем на проселок, в один приход, под Уфою. Проехали верст 5; говорят: «Пожалуйте, нужно выйти из экипажа, мостик узок, четверка лошадей не может пройти, пару надо отпречь». Вышли, версты две прошли, сели в экипаж, проехали столько же. Такая же остановка. Вышли, версты две прошли, хотели садиться в экипаж. Но говорят: «Вот впереди мельница, там опять мост узок». Идем до мельницы и дальше. Хотим садиться в экипаж. Но говорят: «Вот впереди еще узкий мостик». Идем, переходим мост; а далее длинный косогор, – лучше пройти. А с сельского вала уже народ глядит. Так прошли верст шесть. Говорю благочинному: «Вы езжайте вперед, распорядитесь так, что я еду сперва прямо в дом священника, а чрез полчаса приду в церковь слушать всенощную». Благочинный уехал вперед. Чрез несколько минут подзываю станового: «Господин становой, поезжайте, пожалуйста, вперед, скажите»... тоже. Уехал и становой. Пред самым селом говорю: «господин урядник, скачите вперед и скажите, что я еду сперва в дом священника, а в церковь зайду чрез полчаса». Уехал и урядник. Но упрямый ямщик-татарин подскакивает прямо к церковным воротам. Уставший ждать, народ поднимает хлеб-соль, почетнейшие жители подходят к самому экипажу, между ними впереди благочинный. «Господи! Да сказал же я вам, что я еду в дом к священнику, а в церковь после. Велите ехать». Говорят: «каприз». Обиделись. Тут были и светские лица. А кто меня спросил и кому я мог объяснить, мог ли я в эту минуту войти в церковь. Таких случаев было со мною два. Один раз в подобном болезненном состоянии я провел целый день с утра до вечера. А в истекшем году чуть не помер от крайнего расстройства, как некоторые преосвященные архиереи в подобных условиях и помирали. Я знаю двух, таким образом, скончавшихся, преосвященных Филарета Черниговского и Неофита Пермского и одного священника, ездившего с архиереем. Да и преосвященный Евеимий Саратовский разбирался и истек гемороидальною кровью в дороге, а домой прибыл только умереть.

«Уфимский священник» – анонимный автор письма, сохраненного преосвященным Саввою тверским, – утверждает: «Это самолюбивый и гордый деспот, не любящий и не слушающий никаких возражений, вспыльчивый до невероятности».

Действительно, он был бы верен в утверждении, если бы: «Я не давал всему духовенству слишком много оснований для точных сведений о моем душевном характере, о желании всем блага, о стремлении поднять духовенство, о всяческих стараниях загладить случайное печальное впечатление, о великой щедрости на ласковые слова и добрые обещания, о множестве случаев, когда не ласковые свои обещания я оставлял без всяких последствий, а добрые исполнял по архиерейской чести, о братском дружелюбии и ласковости со всеми по епархии, не упорствующими в апатии, или невежестве, а таких все же почтенное большинство, о раздавании наград щедродательною рукою, в небывалых здесь размерах. Никогда ни дома у себя, ни в поездках по епархии я не держу священников на ногах, когда сам сижу (с весьма редкими, намеренными исключениями), и всегда требую, чтобы садились и, сидя, объяснялись со мною. Никогда священников, ни ученых, ни неученых не экзаменую в знаниях, припоминаю только два случая, когда я в домах священников, вызванный ими самими, предложил им, этим двоим, самые простейшие вопросы, на которые и не получил почти никакого ответа. Диаконов и, так называемых, псаломщиков, во второй год обозрения епархии попробовал было в два-три случая в домах испытывать. Но уверившись, что впрочем, знал уже издавна, что таковые или никакого разумения не имеют, или не умеют славянские речения выразить на российском языке, оставил. Случается иного из таковых подвергнуть вопрошению у себя дома, предлагая им, во все пять лет моего здесь пребывания, один и тот же вопрос: «К Коринфянам послание св. апостола Павла чтение – что это значит»? Но и при этом получаю почти от всех один и тот же ответ: «Апостол написал... апостол написал»... и больше ничего и это конечно после приготовления к ответу, потому что по всей епархии известно, что архиерей предлагает все один и тот же вопрос. О всяком добром деянии и добрых качествах священника, замеченных при обозрении епархии, я славлю и словесно и письменно на всю епархию и печатно на всю Россию. По прежней моей службе я везде оставил по себе славу начальника, который бережет людей и слишком далек от желания губить их. Близкие мои хорошо знают и здесь, что мои гневные, конечно, словесные (никогда драчливые, не ругательные) вспышки терзают меня самого, а нужда наказать человека мучит меня нередко по нескольку суток. Ведь теперь между духовенством народились и упорствующие, которые не легко поддаются и наказаниям. Почему бы не желать и самому жить в покое? Почему бы не избегать современной борьбы за существование? Но вопреки чувству самобережения исполняешь тягостный долг начальника-архипастыря.

По анониму я «властолюбив». – «Черта характера, названная не подходящим словом. Данную Богом, царем и церковью, власть я усиливаюсь держать твердою рукою; считаю необходимым это особенно в наши дни шатания умов и расшатывания принципов поведения. Да, это правда. Я постоянно повторяю моим сотрудникам; «слабость есть отставка. Не хочешь в дело власть употреблять, популярности добиваешься, должен оставить службу».

Хвалится, не подобает мне, но защищать архиерейскую честь, когда ее пред всем светом попирают, – это прямой архиерейский долг, и убежден, что всякий здравомыслящий человек этот долг признает».

Сообщил Законоучитель Одесского Кадет. Корпуса, Священник Сергей Петровский.

16 ноября 1903 года.