«Княжна Мери»
Новелла «Княжна Мери» — самая большая по своему объему часть лермонтовского романа — занимает наиболее важное место в раскрытии внутреннего мира главного героя. В «Княжне Мери» дневниковые записи Печорина имеют предельно откровенный и обнажающий его душу характер. Здесь читатель застает героя в те ответственные моменты его жизни, в которых он раскрывается с наибольшей полнотой: в отношениях с любимым человеком; в период зарождения в герое нового чувства; наконец, на грани жизни и смерти. Самое важное место в новелле занимает история отношений героя с княжной Мери. К ней и следует обратиться в первую очередь.
Вероятно, нет особого смысла скрупулезно заниматься исследованием вопроса о том, как Печорин завоевывает сердце неопытной женщины. Тактика героя достаточно подробно изложена в его дневниковых записях. Вроде бы герой с исчерпывающей откровенностью отвечает и на другой немаловажный вопрос: он не только высказывается о способах завоевания молодой, доверчивой души, но и признается в мотивах своей любовной экспансии. Эти мотивы, по его признаниям, носят довольно неприглядный характер.
Однако все это только на первый взгляд. Как и в случае с Арбениным, печоринским рассуждениям не следует доверяться всецело. Далеко не всё так просто в содержании того чувства, которое Печорин испытывает к Мери. Далеко не всё в его поступках по отношению к княжне укладывается в ту грубоватую, бесчеловечную и несколько упрощенную схему, которую он выстраивает в собственном сознании. У беспристрастного читателя, внимательно прослеживающего историю отношений Печорина и Мери, найдутся веские основания для сомнения в том, что в них герой до конца познал самого себя, что в своем дневнике он до конца искренен с самим собой. Исследуя свои чувства к княжне, Печорин явно проговаривает не всё. Он как будто всё время что-то скрывает от самого себя, словно не решаясь самому себе признаться в чем-то. Каковы же на самом деле чувства героя к героине? Этот вопрос довольно важен для постижения образа Печорина.
Чтобы вскрыть подлинную правду печоринского романа и увидеть в нем героя в истинном свете, посмотрим на историю отношений Печорина и Мери с противоположной стороны. Весьма существенно не только то, как проявляет себя герой в этих отношениях, но и то, насколько глубоко и искренне чувство княжны к Печорину. Какой любовью Мери полюбила Печорина? Какова содержательная сторона ее чувства? Каков генезис этого чувства?
Для ответа на эти вопросы необходимо обратиться к сцене, где герой встречается с Мери в последний раз. «Вот двери отворились, и взошла она. Боже! — восклицает Печорин, — как переменилась с тех пор, как я ее не видал, — а давно ли? Дойдя до середины комнаты, она пошатнулась; я вскочил, подал ей руку и довел ее до кресел. Я стоял против нее, мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные руки, сложенные на коленях, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее». Княгиня Лиговская за несколько минут до этой встречи пояснила Печорину причину глубокой перемены, происшедшей в ее дочери: «Но она больна, и я уверена, что это не простая болезнь! Печаль тайная ее убивает; она не признается, но я уверена, что вы этому причиной…» Тайная печаль Мери — полная безнадежность и совершенная безответность захватившего ее чувства.
Приехав в Пятигорск, Печорин с первого же взгляда на Мери очень точно подмечает то, что выгодно отличает княжну от прочих дам «водяного» общества: «Ее легкая, но благородная походка имела в себе что-то девственное, ускользающее от определения, но понятное взору». Вместе с тем первоначально в Мери присутствовала некоторая экзальтированность, определенное незнание жизни, та почти детская наивность души, которая позволила ей увлечься пустым фатом с душой не только мелкой, но, как потом выясняется, еще и подлой и низкой (имеется в виду юнкер Грушницкий). Но если в начале новеллы княжна выглядит человеком неопытным и незрелым, то к концу повествования она возвышается до подлинного человеческого страдания и вызывает не только в читателе, но даже и в Печорине глубочайшее сочувствие.
Теперь самое время поставить перед собой другой вопрос: могло ли столь глубокое чувство, которое возникло в Мери, быть простым результатом действия печоринской «системы»? Не было ли оно обусловлено причинами другого порядка? Печорин всё время играл на женском самолюбии княжны, постоянно возбуждая в ней интерес к своей персоне. Но в какой момент чувство Мери к Печорину изменилось самым решительным образом? В какой момент оно из простой заинтересованности уязвленного самолюбия начало перерастать в подлинную сострадательную любовь?
Это произошло после того, как Печорин во время прогулки с княжной к провалу Машука раскрыл перед ней краткую историю своей души. «Да! такова была моя участь с самого детства! — излагает он правду о себе. — Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали — и они родились». Правду о том, как душа его ожесточалась под воздействием окружавшей ее грубости, пошлости и низости, как она постепенно утрачивала естественную расположенность к добру. Правду о том, как слабый росток добра в его душе мало-помалу оказался загубленным общераспространенными людскими пороками: подозрительностью, равнодушием, несправедливостью, непониманием, эгоизмом, жестокостью. Правду о том, как душа его в конце концов пришла в отчаяние, видя повсеместное засилие ничем непреодолимой лжи и надменное торжество самовлюбленной бездарности.
Читателя не должно смущать то, что перед произнесением этой скорбной «эпитафии» по своей душе Печорин «принял глубоко тронутый вид». Здесь, как и во многих других местах романа, проявляет себя его боязнь выглядеть смешным перед самим собой. Эта боязнь часто побуждает героя выставлять себя худшим, чем он есть на самом деле. В конце своего откровения Печорин торопится застраховать себя от возможной насмешки, называя свою исповедь выходкой: «Если моя выходка вам кажется смешна, — пожалуйста, смейтесь: предупреждаю вас, что это меня не огорчит нимало». Но княжна была поражена внезапно открывшейся ей трагедией печоринской души. Своим чутким женским сердцем она почувствовала, что в словах Печорина о себе заключена горькая истина. А в последних словах Печорина она увидела и нечто такое, что заставило содрогнуться ее отзывчивую и восприимчивую к чужой боли душу. В поспешной попытке героя защитить себя от возможной иронии с ее стороны она уловила почти детскую ранимость этого «злодея», привыкшего прятать свои лучшие чувства в тайнике своей души. Тогда-то и проникло в сердце княжны глубокое сострадание. «В эту минуту, — пишет Печорин в дневнике, — я встретил ее глаза: в них бегали слезы; рука ее, опираясь на мою, дрожала; щеки пылали… ей было жаль меня! Во всё время прогулки она была рассеянна, ни с кем не кокетничала… а это великий признак!»
Печорин заронил в сердце княжны не просто увлеченность. Он, может быть, и сам того не желая, постепенно раскрывает Мери откровенную правду о себе и приобщает ее к подлинной драме своей души, которая заключается в том, что Печорин, со всей своей опытностью и глубоким знанием жизни, со всеми своими противоречиями и странностями, во многом остается искалеченным жизнью ребенком. «В его улыбке было что-то детское», — отмечает повествователь в повести «Максим Максимыч», описывая внешность Печорина. Эта от всех спрятанная «детскость» души каким-то чудом продолжала жить в герое, несмотря на перенесенное им грубое насилие действительности. Она-то, в соединении с другими качествами Печорина, и действует на Мери неотразимо, вызывает сильное чувство сострадания к нему, делает ее совершенно беззащитной перед возникающей любовью.
Такую же необъяснимую привязанность и сострадание будет испытывать к герою еще одна героиня романа — черкешенка Бэла. Вот как штабс-капитан Максим Максимыч описывает сцену ее предсмертного прощания с Печориным: «Когда перевязали рану, она на минуту успокоилась и начала просить Печорина, чтоб он ее поцеловал. Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу…» И другая женщина, любившая Печорина, — Вера — называла свое чувство к нему «глубокой нежностью, не зависящей ни от каких условий».
Так и княжна, узнав по-настоящему Печорина, не находит в себе силы противиться зарождающемуся в ней чувству Она и смертельно боится поднимающейся в ней любви, ибо предчувствует ее трагичность (как, впрочем, и Бэла, которая тоже долго сопротивлялась своему чувству), и в то же время ничего не может с ней поделать. Всё это происходит потому, что не столько тактика Печорина, а прежде всего сама его личность вызывает в Мери исключительно сильное, всепоглощающее чувство.
Говорить о природе печоринского чувства к Мери гораздо сложнее, нежели вести речь о любви княжны к герою. На первый взгляд может показаться, что в отношениях Печорина к Мери ничего загадочного нет: заведенный от скуки и праздности роман избалованного офицерика, изнывающего от безделья на лоне кавказской природы, — вот и вся, казалось бы, тайна. Однако вдумчивое отношение к тексту произведения не оставляет места для столь поверхностных оценок.
Немаловажен уже тот факт, что Печорин сам постоянно пытается вникнуть в мотивы своего поведения. «Я часто спрашиваю себя, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?» — записывает он в дневнике, и это вопрошание говорит само за себя, ведь подобный вопрос вряд ли возникнет в голове заурядного волокиты. В оценке личности Печорина очень велик соблазн упрощения, что вполне понятно, но не следует ему поддаваться. Ибо герой сам готов оценивать себя наихудшим образом. Печорин — не просто игрок, он далеко не светский волокита, увлеченный интригой с княжной и уверенно исполняющий свою роль по всем правилам любовного искусства. Он действует не просто скуки ради. Всё гораздо сложнее, чем кажется не только читателю, но даже и самому Печорину. Он не только «упорно добивается любви молоденькой девочки», но и сам начинает тянуться к ней душой. Мери не просто увлеклась, а, поняв его, полюбила по-настоящему. Печорин не может не отозваться на такое редкое понимание и любовь к себе, хотя и не хочет признаться себе в этом, как бы бегает от самого себя, заверяя себя, что не любит Мери. Достаточно внимательно всмотреться в его дневниковые записи, чтобы обнаружить явные следы его ответного чувства к Мери.
Накануне своего отъезда в Кисловодск Печорин проводит вечер у Лиговских. Мери не выходила из своей комнаты, так как была больна. «Вечером на бульваре ее не было, — замечает герой. — Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали б ей какую-нибудь дерзость» — заносит Печорин в дневник фразу, в которой проскальзывает искренняя забота о Мери. Возвратясь домой, он ощущает, что ему чего-то не достает. И вдруг ловит себя на мысли: «Я не видал ее! — Она больна!» И тут же спешит отвести от себя эту интуитивную догадку: «Уж не влюбился ли я в самом деле?.. — Какой вздор!» В Кисловодске герой все время ждет приезда Лиговских. Описывая романтическую природу Кисловодска, Печорин в одном месте случайно проговаривается о своем тайном, нетерпеливом ожидании, причем даже не замечает этого. Он пишет: «… с этой стороны ущелье шире и превращается в зеленую лощину: по ней вьется пыльная дорога. Всякий раз, как я на нее взгляну, мне все кажется, что едет карета, а из окна кареты выглядывает розовое личико. Уж много карет проехало по этой дороге, — а той всё нет». А запись следующего дня он начинает радостным восклицанием: «Наконец они приехали. Я сидел у окна, когда услышал стук кареты: у меня сердце вздрогнуло… Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать». Здесь Печорин уже не прячется от самого себя, ему становится совершенно очевидным то, что с ним происходит. Он прямо признается себе в возникшем чувстве.
Эту его влюбленность очень хорошо чувствует Вера, которая является единственным человеком, понимающим, что с ним происходит. Наблюдая развитие отношений Печорина с княжной, она начинает не на шутку тревожиться. Между ней и Печориным происходит такой диалог:
— Я отгадываю, к чему всё это клонится, — говорила мне Вера, — лучше скажи мне просто теперь, что ты ее любишь.
— Но если я ее не люблю?
— То зачем же ее преследовать, тревожить, волновать ее воображение?.. О, я тебя хорошо знаю!
Это и в самом деле так: Вера действительно знает Печорина лучше, чем он сам себя. В своем последнем письме Печорину она указывает ему на одну из самых противоречивых черт его характера: «…никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном». Если вглядеться повнимательнее в это последнее письмо Веры, то можно заметить, что всё оно было продиктовано одним чувством — возросшим в ней чувством ревности. В конце этого предельно откровенного письма мы опять слышим ее настойчивый вопрос: «Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней?» И далее почти в форме отчаянного требования: «Послушай, ты должен принести мне эту жертву: я для тебя потеряла всё на свете…» Тут уж Вера выражает почти полную уверенность в намерениях Печорина жениться на княжне. Вера, изучившая все уголки души Печорина, безотчетно угадывала присутствие в его сердце чувства любви к Мери, и это вызвало ее глубокое беспокойство.
Но с особенной силой любовь Печорина к Мери проявляется в финальной сцене, в которой герой последний раз видится с княжной. Княжна прониклась к Печорину самой сильной и глубокой любовью — любовью сострадания. Печорин понимает это; понимает он и причину убивающей ее печали. Он просит дозволения у княгини поговорить с княжной наедине. Зачем ему эта беседа? Он один знает, что нужно сделать, чтобы излечить Мери от постигшей ее болезни. Вот как Печорин это делает:
— Княжна, — сказал я, — вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня.
На ее щеках показался болезненный румянец.
Я продолжал:
— Следственно, вы любить меня не можете…
Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы.
— Боже мой, — произнесла она едва внятно.
Это становилось невыносимо: еще минута, и я упал бы к ногам ее.
В этой сцене Печорин преднамеренно и вполне осознанно пытается убить в Мери чувство к себе. Он знает силу возникшей в ней любви и поэтому прибегает к жестокому методу душевной хирургии, беря в руки нож неправды. Он откровенно и безжалостно лжет, ибо ему необходимо исцелить Мери от чувства к себе. Однако провести эту «операцию» Печорину не так-то просто: приходится резать по живому и самого себя. Вот почему в ходе этого сеанса шоковой терапии, применяя грубое насилие над самим собой, он едва не падает к ее ногам. После «невыносимой» минуты Печорин, собрав остатки душевных сил, продолжает:
— Итак, вы сами видите, — сказал я сколько мог твердым голосом и с принужденной усмешкой, — вы сами видите, что я не могу на вас жениться. Вы видите, я играю в ваших глазах самую жалкую и гадкую роль, и даже в этом признаюсь; вот всё, что я могу для вас сделать. Какое бы вы дурное мнение обо мне ни имели, я ему покоряюсь.
Результат этой «хирургии» — слова Мери, обращенные к Печорину: «Я вас ненавижу». В ответ на них Печорин «поклонился почтительно и вышел». Он сделал то, за чем приходил к Лиговским.
Впоследствии, находясь в крепости, Печорин, возвращаясь мыслью в прошлое, неоднократно спрашивал себя, почему он не вступил на открывшийся перед ним путь «тихих радостей и спокойствия душевного»? Эти печоринские вопрошания свидетельствуют, что Печорин в своих намерениях и в самом деле недалек был от того, чего так опасалась Вера.
Итак, Печорин не уберег своего сердца от зарождения живого и глубокого чувство к Мери. В истории с княжной он всё-таки поддался «глупой», как он сам ее называет, привычке любить. В свете этого вывода все ужасающие заявления героя о самолюбиво-завоевательской сути своего поведения с Мери теряют изрядную долю своего правдоподобия. Печорин весьма щедр на циничные признания. «Первое мое удовольствие, — откровенничает он в одном месте своего дневника, — подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти?» Но разве те человечные, задушевные отношения, которые сложились у героя с добрым штабс-капитаном Максимом Максимычем, не доказывают противоположное тому, о чем он пишет? А доктор Вернер, которого Печорин сумел оценить по достоинству после того, как увидел его плачущим над умиравшим солдатом? Печорин продолжает: «Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, — не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость». Чтобы не впасть в заблуждение, подобные фразы героя следует поверять опытом его собственного существования. Встречая их, необходимо задаваться вопросом: насколько сходится эта наполеоновская философия, захватившая сознание целого поколения, с его личной жизнью? Печорин добивается любви княжны Мери, Веры, Бэлы, но испытывает ли он эгоистическое наслаждение от успеха? Не он ли едва удерживает себя от того, чтобы не рухнуть к ногам княжны Мери? Разве не он скачет за Верой, «задыхаясь от нетерпенья»?«При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете, дороже жизни, чести, счастья», — ведь это его, Печорина, слова, и это его подлинный голос, прозвучавший не в минуты рефлексии, а в порыве глубокого отчаяния. А Бэла? Не за ней ли гонится герой, «взвизгнув, не хуже любого чеченца», увидев ее украденной Казбичем?
Нет, когда Печорин говорит, что «быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права», есть «самая сладкая пища» человеческой гордости, он говорит, пожалуй, не о себе. Герой воспроизводит образ мысли тех представителей своего поколения, которых, «к несчастию, слишком часто встречал» и от диктаторского влияния которых оказался, к сожалению, слишком несвободным. Проявление своей власти над ближним, подавление других своим «я» — вот одно из тех поведенческих правил, являющееся нормой существования для целого сословия российского общества. Печорин — представитель этого сословия, его органичная часть, впитавший в себя великосветский культ эгоизма и себялюбия. Однако, проникнув в его сознание, эти принципы все же не сроднились с его душой, не смогли стать частью его природы. Печорин производит умственную препарацию великосветской идеологии на правах ее носителя, как бы усваивая ее себе, как бы приравнивая себя с ней. Но его нетождественность философии человеческого индивидуализма слишком очевидна. История с княжной Мери вскрывает в Печорине то, что он так тщательно прячет от других и от самого себя — живую душу и неистребимую потребность любить.
Совсем иной характер имели отношения героя с другой женщиной, питавшей к нему особое чувство. Любовь Печорина к Вере, в отличие от отношения к княжне Мери, несет на себе отпечаток загадочности, недосказанности. С Верой герой романа неожиданно встречается через несколько дней после своего приезда в Пятигорск. Вера — его давнишняя любовь, проросшая в нем так глубоко, что отрешиться от нее Печорин не в состоянии даже по прошествии нескольких лет разлуки. При случайной встрече у колодца между ними происходит знаменательный диалог:
— Мы давно не видались, — сказал я.
— Давно — и переменились оба во многом!
— Стало быть, уж ты меня не любишь?..
— Я замужем, — сказала она.
— Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем…
С тех пор, как Печорин не виделся с Верой, она вторично вышла замуж, но его чувство к ней нисколько не стало меньше. «Я ее крепко обнял, и так мы оставались долго», — замечает Печорин об их первом свидании в Пятигорске. А в конце дня заносит в дневник о Вере следующие строки: «…она единственная женщина в мире, которую я не в силах был бы обмануть», «воспоминание о ней останется неприкосновенным в душе моей». Из этих двух реплик можно заключить, что с Верой героя связывали узы редчайшего взаимопонимания.
Вместе с тем Печорин, узнав от доктора Вернера о пребывании Веры на водах, просит его не говорить ей о нем ни слова, а если она заинтересуется им, отозваться о нем «дурно». Следовательно, Печорин не только не имел намерений возобновлять своих отношений с Верой, но даже хотел уклониться от них. Чем же объясняется столь противоречивое поведение?
Судя по всему, с любовью к Вере у Печорина связаны не самые светлые воспоминания. Он заносит в журнал: «Когда он (Вернер. — и. Н.) ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце». После упоминания доктора о даме с родинкой на правой щеке он как будто бы забывает весь свой предыдущий разговор с доктором и остается наедине с посетившей его сердце грустью. Перед случайной встречей с Верой Печорин вновь погружается неотвязчивой памятью в прошлое: «Я углубился в виноградную аллею, ведущую в грот; мне было грустно. Я думал о той молодой женщине с родинкой на щеке, про которую говорил мне доктор…» Их первое свидание у колодца заканчивается тем, чего, вероятно, хотел избежать Печорин: взаимная любовь возобновляется с прежней силой. «Наконец, — пишет Печорин, — губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй…» Между ними происходит волнительное, трепетное объяснение, которое «на бумаге не имеет смысла» и которое «повторить нельзя и нельзя даже запомнить». Как будто нескольких лет продолжительной разлуки вовсе и не было.
Но после ухода Веры Печорин не испытывает радости от этой встречи: «…Я долго следил за нею взором, пока ее шляпка не скрылась за кустарниками и скалами. Сердце мое болезненно сжалось, как после первого расставания». А возвратясь домой, он садится на лошадь и скачет в степь, но не ради прогулки. Ему тягостны события вечера, он хочет развеять свою тоску, а скачка на лошади — это как раз то, что оказывает исцеляющее действие на его душу. «Какая бы горесть ни лежала на сердце, какое бы беспокойство ни томило мысль, все в минуту рассеется; на душе станет легко, усталость тела победит тревогу ума», — замечает Печорин, и этим замечанием окончательно выдает свое душевное состояние. Все эти детали печоринского повествования не оставляют сомнения в том, что страдания несчастной любви имели не односторонний, а обоюдный характер для участников драмы.
Во время первой встречи с Верой Печорин, задумавшись о постоянстве ее чувства, останавливается на мысли о том, что «радости забываются, а печали никогда». Эти строки, вне всякого сомнения, не только относятся к Вере, но и отражают собственный жизненный опыт героя. Они говорят о том, что «незабываемые печали» имелись в прошлом и у Печорина, иначе он не был бы так хорошо знаком с их действием на сердце человека. Вероятнее всего, этот опыт и был связан с любовью Печорина к Вере.
В одной из бесед героя с Грушницким, где идет речь о русских барышнях, питающихся платонической любовью, есть такие строки:
Если ты над нею (Мери. — и. Н.) не приобретешь власти, то даже ее первый поцелуй не даст тебе права на второй; она с тобой накокетничается вдоволь, а года через два выйдет замуж за урода, из покорности к маменьке, и станет себя уверять, что она несчастна, что она одного только человека и любила, то есть тебя, но что небо не хотело соединить ее с ним…
В этих ироничных и отвлеченных на первый взгляд «назиданиях» присутствует зашифрованная история печоринской любви к Вере. Как и несколько лет назад, в петербургский период жизни героя, Вера вновь замужем. Однако ни первое, ни второе замужество не были искренними. Когда Вера объявляет, что она замужем, Печорин замечает: «Опять? Однако несколько лет тому назад эта причина также существовала, но между тем…» В напоминании, что ее первый брак не мешал их отношениям, звучит явный упрек. Скорее всего, первое замужество Веры было тем самым поступком «из покорности к маменьке», о котором Печорин упоминает в разговоре с Грушницким. «Может быть, ты любишь своего второго мужа?» — с горькой иронией задает герой второй вопрос. Вера не выдерживает этих мучительных обличений и взывает к состраданию. «Скажи мне, наконец, — прошептала она, — тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть: с тех пор, как мы знаем друг друга, ты ничего мне не дал, кроме страданий… — Ее голос задрожал, она склонилась ко мне и опустила голову на грудь мою». Едва ли Печорин имел потребность веселиться во время этой встречи, которой не искал и которой всеми силами старался избежать. В его полуобличительной речи, обращенной к Вере, слышны слова тяжелой для него самого правды.
В дневнике Печорина есть место, где он говорит о том, что «зло порождает зло», о том, что «первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого». Философские рассуждения Печорина не носят абстрактного характера, его наблюдения над жизнью и человеком всегда основываются на опыте прожитых лет. Печорин изучает не человека вообще — прежде всего он беспристрастно исследует свое собственное сердце. В словах о том, что «зло порождает зло», содержится далекий отзвук его раздумий о том, для чего он добивается любви молоденькой девочки, то есть княжны Мери. Его ответ самому себе суров и беспощаден: «первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого». Самоанализ героя не только безжалостен, но и невероятно глубок. Печорин, получивший некогда незаживающую рану разочарованности, теперь бессознательно мучит другого той мукой, которую некогда перенес сам. Вот где скрывается один из тех затаенных мотивов поведения в отношениях с княжной Мери, который Печорин обнаруживает в себе. Эти признания героя лишний раз подтверждают мысль о том, что в прошлом в отношениях с Верой он перенес жестокую драму отверженности.
В прощальном письме Вера упрекает Печорина: «…ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна». Как это не согласуется с записями самого Печорина, которого уж никак нельзя заподозрить в недостатке самокритичности! Чтобы убедиться в этом, необходимо внимательно присмотреться к его чувству Прежде всего следует отметить, что язвительный и всё высмеивающий Печорин изменяет себе в случае с Верой: нигде он не позволяет себе ни одной насмешки над ее мужем, хотя и знает, что она его не любит. Вечером того дня, когда они повстречались у колодца, Печорин испытывает необходимость «излить свои мысли в дружеском разговоре». «Но с кем?.. — спрашивает он себя. — Что делает теперь Вера? Я бы дорого дал, чтоб в эту минуту пожать ее руку». В другом месте без всякого сопротивления Печорин принимает упрек от Веры в том, что «не хочет познакомиться с Лиговскими». «…Я его заслужил», — признается себе герой. Проводя один из вечеров у Лиговских, Печорин замечает грусть «на болезненном лице Веры», проникается к ней состраданием и рассказывает под вымышленными именами историю их любви. «Я так живо изобразил мою нежность, мои беспокойства, восторги, — я в таком выгодном свете выставил ее поступки и характер, что она поневоле должна была простить мне мое кокетство с княжной», — отмечает Печорин. В доказательство того, что эта любовь не угасла, Печорин по настоятельному требованию Веры покидает Пятигорск и переселяется в Кисловодск, снимая квартиру, на которую она ему указывает. «Я обещал — и тот же день послал занять эту квартиру», — заносит в свой журнал тот самый Печорин, который привык «подчинять своей воле всё», что его «окружает». По прибытии в Кисловодск он ежедневно встречается с Верой: «Вот уже три дни, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье». А когда он получает от Веры записку, что более не увидит ее, он, «как безумный», гонится за ней «во весь дух». «Я скакал, задыхаясь от нетерпенья. Я молился (?! — и. Н.), проклинал, плакал, смеялся… нет, ничто не выразит моего беспокойства, отчаяния!.. При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете — дороже жизни, чести, счастья». Разве все это не явные признаки необыкновенно глубокого и отнюдь не «потребительского» чувства Печорина к Вере? «Любили ли вы?» — спросил Печорин княжну Мери во время одной из прогулок. В этом вопросе он обнаружил пережитый им опыт подлинной любви. Задавая его, он ощущал свое бесспорное право на подобный вопрос, ибо хорошо знал по опыту своей жизни то, о чем спрашивал. Печорин, как и в случае с другими людьми, с которыми сталкивала его судьба, многое из того, что касалось его отношений с Верой, скрыл в своем дневнике, выставив и здесь самого себя не в самом выгодном свете.
Важное место в новелле «Княжна Мери» занимают отношения Печорина с его бывшим полковым сослуживцем юнкером Грушницким, в смерти которого он оказывается повинным. Но и здесь, как и в отношениях с Мери и Верой, в герое проступают черты, которые противоречат многому из того, что он заявляет о себе сам.
На первый взгляд Печорин, вмешивающийся в отношения Грушницкого с Мери, ведет себя со своим приятелем не очень симпатично. В результате действий Печорина личность Грушницкого обесценивается в глазах Мери, а его пошловато-приторная любовь становится ей неинтересной. Однако не чувство уязвленного самолюбия заставляет героя коварно разрушать любовные планы своего приятеля. Грушницкий представляет собой тот распространенный тип личности, который из привлекательной, красивой лжи привык делать норму своего жизненного поведения. Печорин органически не приемлет любого вида фальши, поэтому его столкновение с Грушницким предопределено. В истории с Мери он относится к Грушницкому не столько как к сопернику, сколько заставляет последнего увидеть, чем на самом деле является его «возвышенная», надуманная любовь к княжне. Она оказывается жалкой, пустой игрой мелочного самолюбия, а сам Грушницкий — человеком мстительным, начисто лишенным великодушия, в порыве злобы не щадящим даже предмета своей любви. Ведь это он сочиняет и распространяет ложный слух о том, что Мери ночью в своем доме принимала Печорина. Печорин, случайно услышавший, как Грушницкий дает ход этой грязной сплетне, называет ее «самой отвратительной клеветой». При этом он безошибочно распознает, что направлена эта клевета не против него, Грушницкий в первую очередь метил в княжну. «Я не думаю, — говорит он Грушницкому, — чтобы равнодушие женщины к вашим блестящим достоинствам заслуживало такое ужасное мщение».
Уличая Грушницкого во лжи, Печорин искал отнюдь не расправы со своим бывшим приятелем. Он преследовал совсем иные цели: во-первых, ему необходимо было восстановить запятнанное имя княжны, во-вторых — предоставить самому Грушницкому возможность отказаться от клеветы и тем самым совершить поступок, на который в данном случае указывали как нормы справедливости, так и веление совести. «Подумайте хорошенько, — говорит Печорин клеветнику, — поддерживая ваше мнение, вы теряете право на имя благородного человека и рискуете жизнью». Однако в Грушницком не происходит отрезвления. «Борьба совести с самолюбием была непродолжительна», — отмечает Печорин в дневнике. Его соперник отвечает трусливым отказом, прикрывая свою трусость претензией оскорбленного достоинства. Именно после этого отказа дуэльный поединок между Печориным, выступившим защитником поруганной чести княжны, и Грушницким, опорочившим ее имя, стал неотвратимым.
Таким образом, Грушницкий не только распускает клевету о Мери, но и сам развязывает дуэль, ставя Печорина перед необходимостью защищать имя опозоренной женщины. Один из свидетелей дуэльного вызова, а именно — муж Веры, так и воспринял поведение Печорина: он увидел в нем попытку оградить княжну от поругания. «Благородный молодой человек! вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью», — в порыве чувства, похожего на восторг, говорит он Печорину. Точно так же расценила поступок Печорина и княгиня Лиговская. «Вы защитили дочь мою от клеветы, стрелялись за нее, — следственно, рисковали жизнью…» — указывает княгиня на ту сторону состоявшейся дуэли, которая имеет тенденцию ускользать от читательского внимания.
Следует отметить, что Печорин сделал все необходимое для предотвращения поединка. В одном месте своего дневника герой признается себе в том, что после того, как он узнал об умысле «шайки» драгунского капитана посмеяться над ним, «ядовитая злость мало-помалу» наполнила его душу (замысел заключался в том, чтобы спровоцировать Печорина на дуэль, а затем не вложить пуль в пистолеты). На самом же деле Печорин далек от намерения сводить счеты с одним из представителей своих врагов. «Если б Грушницкий не согласился, я бросился б ему на шею», — замечает герой, случайно ставший свидетелем заговора. Зная о приготовленной ловушке, Печорин мог бы воспользоваться клеветой Грушницкого как удачным предлогом для изощренной мести, но вместо этого он делает совершенно противоположный шаг: он прямодушно и без всякого лукавства предлагает Грушницкому отказаться от своей клеветы и тем самым погасить вспыхнувший инцидент: «Прошу вас сейчас же отказаться от ваших слов; вы очень хорошо знаете, что это выдумка».
Точно так же ведет себя Печорин и во время самого дуэльного поединка. Как и в случае с княжной Мери, герой, убивающий Грушницкого на дуэли, выглядит человеком бессердечным и не знакомым с чувством жалости, но это только на первый и самый поверхностный взгляд. И во время вызова, и во время самого поединка Печорин будет не столько мстить, сколько все время ставить Грушницкого в ситуацию нравственного выбора, ища в нем проблески душевного благородства. Но Грушницкий шаг за шагом все дальше будет уходить от отметки, обозначающей достоинство человека, пока не достигнет точки необратимого нравственного распада. Вот как это произойдет.
Как известно, драгунский капитан после состоявшегося вызова меняет план и подает идею зарядить только пистолет Грушницкого. Как правильно замечает Вернер, «это немножко похоже на убийство». Я. А. Гордин называет подобное поведение дуэлянта агонией дворянской чести. «Грушницкий и драгунский капитан — дети эпохи, — пишет он в книге «Дуэли и дуэлянты». — Они готовы на поступок, немыслимый в декабристские времена. Дуэль для них — способ убийства. Честь — пустой звук»[154]. Однако Грушницкий идет гораздо дальше: он переступает не только границы дворянской чести, но и общепринятой человеческой морали. Даже насквозь «циничный» Печорин не мог предполагать в нем той низости, на которую он решится.
Во время поединка Грушницкий, получивший право первого выстрела, на шести шагах целится в человека, перед которым кругом виноват. Он знает, что пистолет его противника заряжен холостым патроном, что, следовательно, он избавлен от риска быть убитым. Знает и то, что малейшее ранение закончится для его врага неминуемой гибелью. В тот миг Печорин был уверен, что Грушницкий не сможет пойти на подлое, бесчеловечное убийство и выстрелит в сторону. «Ему было стыдно убить человека безоружного, — замечает Печорин, — я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство — выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!» Однако в этом месте ошибся даже скептический, холодный ум Печорина. Пущенная в него пуля оцарапала ему колено, и если бы не та проворность, с которой герой сделал шаг вперед, он непременно окончил бы свою жизнь на дне ущелья.
Печорин уклонился от комментария поступка Грушницкого, но его чудовищное содержание очевидно и без него. Грушницкий выстрелил в Печорина таким образом, чтобы тот в конечном итоге оказался уничтоженным, но как бы помимо его, Грушницкого, воли. Целиться противнику «прямо в лоб» — значило бы совершить ничем не прикрытое злодеяние, иначе говоря, пойти на откровенное убийство. Выстрелить в воздух — значит косвенно признать себя виновным. Поэтому Грушницкий выбрал нечто иное: хорошо зная, что даже выстрел в ногу может закончиться для Печорина гибелью, его-то он и совершил. Таким выстрелом Грушницкий достигал двух целей: сохранял неповрежденным свое жалкое самолюбие и в то же время оставлял возможность оправдаться перед судом своей совести, ибо в этом случае мог успокаивать себя тем, что не наносил Печорину смертельной раны. Поставленный очередной раз перед выбором между совестью и самолюбием, Грушницкий во второй раз выбрал самолюбие, с той лишь разницей, что теперь цена этого выбора равнялась жизни невинного человека. С моральной точки зрения, поступок Грушницкого был гораздо хуже прямого убийства.
Но даже и после того, как Грушницкий осуществил попытку убить невинного человека «как собаку», при этом «не подвергая себя никакой опасности», Печорин, казалось бы, не очень знакомый с человеколюбием, дважды предоставляет ему возможность отказаться от своей клеветы и окончить ссору примирением. «Подумайте хорошенько, не говорит ли вам чего-нибудь совесть?» — спрашивает он Грушницкого перед своим выстрелом. Зарядив пистолет, он вновь обращается к нему: «Грушницкий, еще есть время, откажись от своей клеветы, и я тебе прощу всё вспомни, мы были когда-то друзьями». Характерно это печоринское «ты» в обращении к Грушницкому, которым герой использует последнюю возможность предотвратить дуэль. Но всё было безуспешно: Грушницкий в то время уже находился за чертой не только благородства, но и норм элементарной нравственности. «Стреляйте», — в порыве бессильной злобы велит он Печорину, уничтоженный не только тем, что низость, на которую он отважился, открылась, но и проявленным великодушием своего бывшего приятеля. «Я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места…» — говорит он своему противнику. Печорин — свидетель его моральной ничтожности. Грушницкий, не выдерживающий ни суда собственной совести, ни своего явного позора, не находит в себе сил жить на земле с той правдой, которая разверзлась перед его сознанием в ходе дуэли, поэтому грубо шантажирует Печорина и угрожает ему новым низким злодеянием, тем самым почти принуждая его произвести выстрел. Нет, это не Печорин, а Грушницкий решился на прямое, бесчестное убийство безоружного человека, совершив отвратительную, мерзкую сделку с совестью и определив тем самым свое духовное самоуничтожение. Вот почему после выстрела в ногу для него больше не существует ни благородства, ни правил человеческой морали, ни возврата к обычному человеческому существованию.
Герой, несмотря на свое «finita la comedia», сказанное доктору Вернеру после гибели Грушницкого, глубоко переживает происшедшее. Его омрачает не только пролитая человеческая кровь, но и та бездонная низость души Грушницкого, свидетелем которой он оказался. «Отвязав лошадь, я шагом пустился домой, — вспоминает он. — У меня на сердце был камень. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели. Вид человека был бы мне тягостен: я хотел быть один». В пять утра произошла дуэль, и только поздно вечером, когда уже село солнце, Печорин, «измученный на измученной лошади», подъехал к Кисловодску. Этот день закончится для Печорина рыданиями, от которых, как он думал, грудь его «разорвется». Поздно вечером у себя дома он застает записку Веры, извещающую его о том, что больше он ее не увидит. После этого известия Печорин, «как безумный», выскакивает на крыльцо и во весь дух мчится в Пятигорск в надежде «еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку…» Но изнуренный конь грянул о землю, немного не доехав до города. Один в степи, с утраченной надеждой Печорин падает на мокрую траву и плачет, как ребенок. Его журнал хранит в себе описания этих мгновений: «И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько, не стараясь удерживать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие — исчезли как дым».
Хладнокровие, твердость, циничное спокойствие — всё было напускным. Печорин на самом деле глубоко переживал все то, что пришлось вынести ему в кругу «водяного» общества. В его рыданиях слышна не только горечь потери Веры; в отчаянных слезах нашла свой выход та глубокая неудовлетворенность жизнью, которая скопилась в нем на протяжении нескольких лет. В них присутствовали и несостоявшаяся любовь к Вере, и насилие над своей душой в истории с княжной Мери, и убийство Грушницкого, и немое страдание от того, что жизнь заключила его в круг людей, с которыми он не может найти ни одной точки соприкосновения, и глубокая разобщенность с самим собой от отсутствия ясной, высокой цели в жизни, и полное бессилие что-либо изменить в своем существовании… Во всей нашей отечественной литературе, пожалуй, нет больше таких страниц, которые отображали бы неподдельный трагизм человеческой жизни с такой силой и проникновенностью.
В новелле «Княжна Мери» Печорин предстает перед читателем личностью противоречивой. С одной стороны, герой отравлен ядом безверия и пустоты окружающей жизни. «Водяное общество» — вот одна из метких и лаконичных характеристик той действительности, в которой он принужден существовать. С другой — глубоко страдает оттого, что лучшие силы его души не находят в этом обществе достойного применения. Нелегкий жизненный опыт привел Печорина к разочарованности и лишил веры в возможность полноценной реализации своих сил. Поэтому везде и всюду герой, следуя усвоенной им логике жизни, производит насилие над своей природой, почти заставляя себя быть хуже, чем он есть на самом деле, убеждая себя в том, что в этом и заключается умение жить. Однако везде и всюду сквозь это насилие пробивается его живая, ищущая душа, везде и всюду дают о себе знать проблески той присутствующей в нем человечности, неистребимость которых и составляет подлинную драму его души.
[154] Гордин Я. Л. Дуэли и дуэлянты. СПб., 1996. С. 109.
Комментировать