Тернистый путь прихода к Богу настоятеля Архиерейского подворья в честь Иверской иконы Божией Матери при ГБ № 1 протоиерея Василия Зудилова. Через восточные учения, предпринимательство и жизненный кризис — к священству.
Рассказывает протоиерей Василий Зудилов:
Я рос неверующим человеком. Как мне казалось, я был верующий. На самом деле веры там не было. Я верил в какие-то приметы. А молодость увлекла меня в восточные единоборства. Когда я поступил в Свердловское высшее военно-политическое училище, то ожидал, что нам будут давать взгляды на религию, граничащие с атеизмом. Ничего подобного! Наоборот, преподаватели пытались рассказать о религиях разных стран как раз не с позиции оголтелого атеизма.
Думаю, что преподаватели партийно-политической работы, которые были на острие всех политических изменений, почувствовали скорый развал коммунистической партии, скорый развал Союза даже, и поэтому они уже тогда преподавали нам не партийно- политическую работу, а социальную психологию и другие предметы, которые в дальнейшем оказались необходимыми в обществе, в государстве. Они старались, чтобы мы, выпускники, не чувствовали себя обделенными в этих знаниях. Но по отношению к вере… какая там вера!
Жил, как обыкновенный человек, грешил своими грехами, в социальной сфере адаптировался по-своему. Окончив училище, я попросился служить в Забайкалье. Потому что там родился, потому что в памяти были эти сопки, прекрасная природа, удивительные люди, которые буквально сторонились всего остального мира.
Кто живет в Забайкалье? Очень много сосланных, переселенцев c какой-нибудь Воронежской области, то есть кулаков, казаков, военных. Советская власть далеко. Очень обособленные люди, замкнутые, но это был мой мир. Мне было интересно туда вернуться, мне хотелось мою Родину постичь не только детским взглядом. Вот я и поехал туда служить. Слава Богу, меня туда направили после окончания училища. Я там прослужил почти 6 лет. Прослужил в разных должностях — и командных, и замполитских. Там я наблюдал беготню с фотографиями то Горбачева, то других руководителей. Наблюдал августовский путч — шел 1991 год, год выпуска из училища. Экономические и политические перемены сливались в кучу. И в войсках формировалось иное отношение к замполитам, было заметно, что этот институт претерпевал изменения.
Все это накладывало на меня серьезный отпечаток, но главное — я всегда держался Востока. И, наверное, половина всех моих усилий для того, чтобы поехать на Восток, была обусловлена увлечением восточной философией. Потому что восточные единоборства предполагают изучение философских течений. Я побывал там в некоторых монастырях. Когда ездили на стрельбы на полигон в Дацан (это бурятские степи недалеко от границы с Монголией), я посетил там буддистский монастырь. Конечно, я не молился, это было скорее экскурсией, но амулетиков накупил полный карман — от сглаза, для плодородия. Принес домой, меня жена чуть не выгнала из дома. Она всегда трезвая была в этом смысле, дома всегда были иконы, ею возимые, куда бы она ни поехала. Она мне сказала: «Выкидывай, куда хочешь». Нет, я их не выкинул, я налысо обрил голову. В отместку, наверное, в утверждение того, что свое мнение у меня должно быть.
Конечно, к душе моей ничего из этого не прикипело, но в то время мне было интересно погрузиться в эту ерунду. Никогда я не ходил на буддистские молитвы, но литературы читал очень много. Много интересного узнал, когда познакомился с кришнаитами. Они очень цепкие люди, мы знаем это. Они, образно говоря, вцепились мне в горло, в сердце, в руки, в волосы, и везде меня старались завлечь в свои мероприятия. Мне, конечно, нравилась их пища, всякие сладенькие пахлавушки-махлавушки. Я их кушал с удовольствием, но слушать их мне было тошно.
Короче говоря, буддист из меня не вышел, кришнаит тоже. Но не потому, что не захотел — просто чувствовал, что это не мое, не наше, чужое. Много фальши обнаружилось, ведь истину сердцем чувствуешь. Но это я сейчас так говорю, тогда я не знал, почему я не пошел дальше, просто не захотел. А сейчас я понимаю, почему — потому что это не тронуло. Если тронет, то зацепляешься, хватаешь и не хочешь отпустить. Увидел человек счастье — вот оно, мое счастье, не хочу ничего больше. Увидел радость — хочу, чтобы эта радость всегда была со мной. Точно так же произошло у меня с обретением истинной веры.
Когда я смотрел на свою жену — я всегда удивлялся, почему она так твердо — как бы я ее ни раскачивал, куда бы я ее ни привлекал — твердо стояла на молитве. У нее был затрепанный молитвослов с псалтирью — до сих пор, по-моему, с ним ездит везде. И она постоянно читала. И когда я уходил из дома, будучи военным, на встречу с каким-нибудь кришнаитом, она обязательно вставала на молитву. Вы знаете, когда я смотрел на нее, мне было вначале смешно, затем удивительно, а потом я просто поразился, что на самом деле этот человек не сам справляется с трудностями. Ей помогает Господь! И мне показалось, что если я не буду пользоваться помощью Бога, то я, по меньшей мере, себе навредить могу. Потому что сами видите, шараханья мои были в разные стороны, куда я только ни ходил, чем я только ни занимался. Ну и, конечно, на тот период жизни мне было в чем покаяться.
Уволившись из армии и приехав сюда, я еще одного идола начал осваивать. Это, наверное, один из основных идолов нашего времени — деньги, благосостояние, богатство, тяга ко всему подобному. Попытался найти себя в работе, в бизнесе. Ребята знакомые соблаговолили принять меня в свой круг, и я даже сделал там неплохую карьеру. По крайней мере, старт карьеры был неплохой, я догнал многих из тех, кто занимался этим делом уже много лет. Всего хватало, чтобы этим заниматься — знаний, умений, удачи. Тогда это так квалифицировалось. А потом августовский, 1998 года, обвал денег. Те, кто были друзьями, стали врагами друг другу, по крайней мере, на какой-то период. Удивительно, маски были сорваны, и это было страшно.
Из армии я уволился в 1996 году, в 1997 приехал сюда, у меня было года полтора на то, что бы развиться. Я стал хорошо зарабатывать, машину купил. Но все это казалось лишь малозначительным началом. Потому что искал ведь фундаментальность какую-то, истины какие-то, правды искал. Душа задергана была этим ненормальным поиском, я нигде не видел этой правды. Хотя перед глазами был пример моей жены и моей семьи — я имею в виду папу и маму, на то время они давно уже пришли к вере. А я, наверное, просто отрабатывал все остальные варианты, чтобы убедиться, что они действительно тупиковые, что та версия будет единственно правильной.
Потом, когда я пришел в Храм и узнал, что тем же самым занимался князь Владимир, это мне в какой-то степени польстило. Хотя период поиска и метаний был похож на страшные муки. Потому что не дойти туда, куда все силы прилагаешь — это страшно, это приводило к унынию. Каждый тупик ввергал меня в уныние, и я поднимался с колен только благодаря тому, что решал поискать в другом месте. Поэтому, когда я, рассмотрев все эти варианты, понял, что нужно обращаться к нашим коренным, настоящим, единственно верным истинам Православия, для меня это стало очень важно. Я все силы направил сюда, и теперь могу рассказать, как я пришел к Богу после бизнеса.
Это был самый страшный кризис, потому что я думал, что деньги многое могут. Оказалось, нет, оказалось, еще хуже могут создать кризис. Я в такое уныние впал, что деньги стали не милы. За деньги невозможно купить ни счастье, ни радость, ни духовный покой, ни душевный, комфорт, что уж там говорить. Оказывается, что, если ты за деньгами гонишься, то все остальное может разрушиться и исчезнуть. Меня это не устраивало. А где искать? Согласиться со всеми, кто меня окружает, то есть с близкими родственниками, я не мог по гордыне своей. Не мог я согласиться, что единственно верный путь — это Православие. И мне было страшно признать свое поражение, это было для меня очень трудно. Мне пришлось даже поссориться с супругой своей. Тогда это было легко сделать, потому что гордыня позволяла.
И я это сделал, я поссорился и уехал, уехал к своим родителям. Весь такой гордый, не обсуждающий то, что произошло. Лежал на диване днями и ночами, а мама с папой и сестрой ходили на клирос, на свое место, и молились, и молились. Не знаю, может быть, благодаря молитвам моей жены и родственников я и начал весь этот поиск. Чего бы мне искать, если бы за меня никто не молился? Конечно, я им благодарен за это!
Ну вот, дома у родителей я лежал какое-то время на диване, а потом меня просто замучил вопрос, куда это они все время ходят. И ходят, и ходят, и, похоже, деньги еще таскают туда. А однажды мама сказала: «Помоги мне на велосипеде мешок муки увезти». Я чуть с ума не сошел! Я, преуспевающий бизнесмен, у которого, правда, бизнес в нуль пошел — мне интересно стало! Я вижу, что она целый мешок муки со своими-то пенсионными копейками тащит куда-то, и куда оказалось? В Храм!
Я не помню, какими словами я ругал маму! Что она делает? Она бессовестная была в моем понимании. То, что нужно в дом, она тащила куда-то! Причем, никто не давал гарантии, в моем понимании, что это будет правильно употреблено! Не скормлено там собакам или еще что-нибудь, я же не знал, куда это идет. Я не знал, что из этой муки могут быть выпечены просфоры. Что из этой муки могла быть выпечена главная просфора Храма — Агнец. Для меня это было непонятно, я ничего не знал.
Мама все выслушала, но я все же ей помог, я не мог отказать. Я помог, привез этот мешок и выгрузил. А через три дня оказалось, что нужно еще мешок сахара увезти. И, вы знаете, мама меня этим, по-моему, проняла. И мне понравилось делать доброе дело, я был горд по самые уши, по самую макушку. Я заливался радостными истериками внутри себя. Сохраняя внешнее спокойствие, внутри полыхал. Я видел благодарных людей, которые принимали эти мешки в Храме, и для меня это был восторг. Я никогда не испытывал такого. В бизнесе или еще где-то я ничего подобного не чувствовал.
Конечно, на волне гордыни я переживал доброделание, искаженное моим пониманием духовным. Вот такой непростой момент был. Конечно, я продолжал лежать на диване, у меня была апатия, руки совершенно опустились, но мама меня потихонечку из того состояния выбила.
Я два-три дня думал, а потом спросил: «Куда ты все ходишь с утра, куда ты вот сегодня пошла? Это не твой день, ты на клиросе сегодня не дежуришь». Она мне ответила, что пришло время, и она подготовилась на исповедь. И ушла, хлопнув дверью. Никто не сказал мне: «Пойдем со мной! Сыночек, тебе нужно облегчить душу». Никто не сказал. Она просто хлопнула дверью и ушла. Меня это оскорбило. Никто не занимается родным сыном! Я не знал, куда деваться от этой обиды, она меня зацепила. На следующий день я сказал: «Мама а ты можешь меня… Может, я тоже могу туда попасть, или я не достоин этого?» Она говорит: «Так все могут попасть туда». И опять хлопнула дверью и ушла.
Кто ее научил? Не знаю. Духовник, или сама она понимала, что не надо меня на поводок цеплять и тащить куда-то к Богу. Она видела страшное мое состояние и ничего не делала. Она не говорила: «Встань перед иконочками», она не брызгала на меня утром святой водой, пока я еще сплю. Я не ложился в мокрую от Крещенской воды кровать. Она не плескала мне воду в чай. Она спокойно смотрела, как бесцельно я проводил свои дни. Конечно, ее сердце разрывалось, но она знала, куда девать свою энергию, куда свое беспокойство употреблять — она молилась, она исповедовалась, причащалась. Удивительно! Я тогда ничего не понимал. Это я сейчас знаю, что она делала. Тогда я ничего не понимал, не понимал, почему родная мать так себя ведет. Но в третий раз я уже встал и сказал, что я пойду с ней.
И вот мы зашли в Храм. Какая тут исповедь, меня поразило все! Вообще все: музыка церковного пения, звуки, потрескивание свечей — то, что поражает любого, вошедшего в Храм. Все, что видел, что слышал — все меня поражало. Удивлялся, как старушки стоят, почему стоят, где у них силы берутся. Что там дети делают, в таком непонятном заведении. Пошли бы куда-то, поиграли бы в футбол.
Мне интересно было наблюдать за жизнью прихода. Приход-то был серьезный, сплоченные люди, все друг друга знают. Еще меня поразило, что, как оказалось, меня там все знали. Я никого не знал, все меня знают. Все подходили, здоровались и спрашивали, как у меня дела. Такой сплоченности коллектива я нигде не видел. Ни в одном обществе — ни в военном, ни в бизнес-кругах. Не было такого знания проблем ближнего. Не было такой духовной близости. Не было такого, как тут, желания помочь. Каждый пытался хоть глазами, но обласкать. Какая глубина проникновения друг в друга, в проблемы близких! Я почему-то подумал, что эти люди, даже если будет худо, не предадут. Так и получилось.
А тогда я просто поражался, удивлялся. Я хлопал глазами, я ничего не понимал. Я думал, что это наигранность, я думал, это театр. Они все улыбались счастливые, а я думал, что это игра, какой-то концерт. Но это было в первый раз, во второй раз, в третий раз. Я понял, что они живут этим. У них это в сердце. И тут в моем сердце все замерло. В душе все притихло. Как бы это не вспугнуть!
И я нашел место в Храме. Вот в этот момент, когда я подумал: не вспугнуть! Я нашел самый уголочек около Ксении Петербургской. Высокая ростовая фигура, спрятанная на колонне справа. Там леса еще стояли, никто туда не смотрел практически, уголочек такой был интересный. Там стояла всегда моя мама, когда была не на клиросе. А я стоял, спрятавшись за ней. Она молилась Ксении Петербургской, то и дело поворачивалась к ней и целовала ее ножку. И я вдруг понял, что ее молитвами к св. Ксении, видимо, много чего получилось у меня. И я стал ее любить, как и мама, эта любовь мне передалась. Смотрю, как она делает, и тоже так делаю.
Укромное местечко это в Храме сохранилось. Я обязательно туда прихожу, когда бываю в том Храме в городе Мичуринске. Это укромное местечко, я чувствовал себя там уютно, как в утробе матери. Уютно, тихо и спокойно. Я видел всех, я мог подсмотреть за батюшкой через щелочку в алтарной двери. Мне было видно, как его камилавка двигалась туда-сюда. Я не знал, что он делает, но мне было интересно. Как будто бы тайна какая-то приоткрывалась передо мной. Он что-то там делал, а я думал, что вижу это только один, больше никто не видит. Я, конечно, не молился, просто наблюдал, мне было хорошо. Я прятался от проблем там. И, вы знаете, наверное, они все-таки отходили. Их не было. Я был, как беспроблемный ребенок. Как было до школы: бегаешь, ешь мороженки, суешь в рот песок — и все равно все нормально. И там мне было хорошо.
Потом очереди начались. Как раз с моей стороны вынесли и поставили аналой. И опять меня все поражало: все идут куда-то, что-то там плачут над этим крестом с Евангелием. Я думал, почему они там плачут? Что я переживал в душе, никто не знает. Но это была буря какая-то! Противоречий столько! Как они могут искренне плакать, как они могут говорить, как они не стесняются? Я думал о том, что мне можно было бы рассказать. А они шли и шли. Громадные очереди. Там половина храма исповедовалось. Это человек, наверное, триста. Дети, старики, женщины, молодежь. Тогда у меня все переворачивалось. Как будто кто-то перекапывал сорняками вниз, корешками вверх. Наверное, Господь так возделывает почву.
Однажды я собрался и спросил: «Мама, а я могу исповедаться?». Она сказала: «Конечно, можешь. В любое время подходи, вставай в очередь». Я говорю: «Так я же не знаю, как». Она: «Так тебе зачем знать? Сердце подскажет, батюшка поможет». Так и получилось. Я подошел, батюшка помог: «Чем грешен?». Я, закончивший Свердловское высшее и т. д. училище, разве ж я не знаю, как сказать? Видимо, было очень красочно то, что я рассказывал. Отец Евгений Попиченко как-то рассказал из практики Церкви, что один пастырь столкнулся с исповедующимся, который начал перечислять, что он согрешил так и вот так, и еще вот так. Пастырь в конце спросил: «Ты это исповедовался или хвастался?» Наверное, я хвастался. Я блистал просто мастерством, умением перечислить всю свою гниль. Я и перечислил, без раскаянья. Я просто умел, я знал.
Конечно, я не знал и десятой доли, тысячной, но мне казалось, я «ничего себе» смогу сейчас перечислить! Сколько я смогу перечислить! И этой тысячной доли хватило, чтобы пастырь сказал: «Ты знаешь, мне кажется, тебе надо в монастырь съездить на исповедь, в Сергиев Посад куда-нибудь». И тут у меня прошла вся эйфория напыщенной исповеди. Мне кажется, что за всем этим пафосом перечисления грехов крылось страдание, какая-то боль, которую я не хотел показывать. Я был неверующий. Зачем это надо показывать? Это все равно, что подставлять спину под удар ножа. Я не хотел подставлять спину, но он меня выбил из колеи, он сказал, что мне надо ехать в монастырь. Даже не «надо», а «было бы неплохо». Вы знаете, меня это потрясло! Я вдруг опустился на землю и стал той букашкой, которая совершенно недостойна ничего.
Я понял, что мне нужно много подумать и перевернуть в голове. Что совсем не так исповедаются, я почувствовал это. Что моя боль не соответствует этой исповеди. Но эта первая исповедь — самая дорогая для меня. Когда я целовал крест и Евангелие, я уже знал, что в монастырь поеду обязательно. Не знал когда, но решение было принято, и мне хотелось туда поехать. И тут все закрутилось вокруг меня — быстро, моментально. Я причастился — всё-таки допустили меня до причастия. Потом приехала моя жена. Я давно ждал ее, жалел, что уехал. Моя гордыня была расплющена полностью. Мне было обидно, что не я приехал первый. Мне больно было, а она приехала первая. Мне было стыдно. И я ей говорю: «Мне, между прочим, надо теперь в монастырь». Она отвечает: «Я поеду с тобой». И мы взяли сына и поехали в монастырь, в Сергиев Посад. Съездили к архимандриту Герману Чеснокову и попали как раз на исповедь.
Там тоже много было потрясений. Нам дали там епитимью, и мы в шоке вернулись в Екатеринбург. Мы не знали, что за то, что мы творили в жизни, можно получить епитимью. Для меня вообще это было поразительно. Я готов был понять, за что меня… Но супруге моей, Веронике, тоже дали епитимью! Не знаю за что, не знаю как. Но это было поразительно! Она для меня была по сравнению со мной святая.
Мы тащили эту епитимью, как могли. Гордились этой епитимией, между прочим, зело! Мы не фунт изюма… Мы исповедались в Сергиевом Посаде! И епитимью нам дали … о-хо-хо! Уж какой-нибудь там рядовой православный на третьей исповеди не получает же епитимью от архимандрита, нет, конечно нет! Для меня это был совершенно великолепный старт. Моя путевка в христианский мир лежала через епитимью Сергиева Посада. Это претило моему самолюбию. Я даже не знаю, избавился от этого или нет.
Мое тщеславие привело меня в центр города Екатеринбурга, обретаться же нужно было, как православному. Церковные купола попались мне на глаза как раз в центре города. Это был Крестовоздвиженский мужской монастырь. Я туда. А отец Флавиан спал. Он приехал откуда-то и спал. И охранник сказал: «Не попадете вы к батюшке. Приезжайте часов в 12». Я приехал в 12, а он, как оказалось, уже встал и уехал. Пришлось ехать домой. Сел на 32 автобус и поехал к себе на Компрессорный.
Еду мимо психобольницы, смотрю — плакатик «Храм целителя Пантелеимона». И как раз автобус задержался на остановке. То ли бежал кто-то, то ли просто ангелы крыльями двери держали.… Не знаю, я никого не видел. Я вышел и пошел. Храм еле нашел, удивился, что это за хибара такая. Мне совсем не сюда, моему старту не соответствует. Ну, раз пришел, что уж теперь. Хоть зайду, подивлюсь.
Зашел. А там служба. И вот тут все пришло в норму. Потому что, оказывается, моя изнывшаяся душа уже впитала опыт общения с Богом. И когда я услышал звуки, почувствовал запах Храма, мое сердце расплылось. Я опять нашел свой уголочек. Встал, и как мне было мило! Я как будто попал в свой дом. Я опять увидел людей, в другом городе, которые совершенно так же молились, общались друг с другом с большим желанием помочь. Само течение службы, само богослужение для меня было не чужим, это была часть меня. Я удивляюсь, сейчас только удивляюсь, как быстро моя душа впитала этот опыт. И как трудно с ним расстаться.
Конец службы. Раз я в уголочке, я последний, я всех хотел наблюдать, я занимался тем же самым наблюдением, молитва-то была какая-нибудь. Все я посмотрел, рекогносцировка местности проведена, я спокойно иду ко кресту, порядки такие же — отмечаю все про себя, точно так же ко кресту идут, точно так же свечки горят, точно так же там алтарники ходят, точно так же кадильница кадит. Все точно так же, ничего нового не увидел. Все оказалось то же самое. Ко кресту подхожу, а этот, с крестом, мне говорит: «Вы здесь первый раз».
Разумом-то я понимал, что они как семья, но опять удивился. Я опешил, у меня челюсть отвалилась. А это был отец Евгений Попиченко. Я говорю: «Да, я в первый раз, но я хотел бы поговорить с тем, кто здесь главный, с настоятелем». Он спросил: «Что вы хотите?». Я ответил, что меня мир не очень привлекает, я хотел бы что-нибудь делать при Храме. Могу мыть полы, могу из железа что-нибудь сделать. Помню, что сразу предложил сделать из жести красивые ящички для свечек. О. Евгений пригласил прийти на следующую службу, за это время обещал поговорить с настоятелем и передать, что он решит.
Когда я пришел на следующую службу, о. Евгений передал мне листочек, на котором был написан телефон настоятеля. Меня это поразило. Настоятель сразу дал телефон, ничего себе! Мне казалось, что между нами должна быть бездна, непреодолимая просто. Оказалось все по-другому. Ну и началось, закрутилось все, так закрутилось, что я не знаю. Оказалось, что молитве мамы, молитве папы, молитве жены, молитве сестры не хватало всего лишь моего благорасположения. Больше ничего. Только одно мое благорасположение, личностное. И все понеслось с такой скоростью.… И сейчас просто свист в ушах стоит от той скорости, с которой все развивалось вокруг меня.
Я позвонил настоятелю, сказал, что я могу резать по дереву. Он сразу сказал мне сделать эскиз, набросок киота целителя Пантелеимона. Порекомендовал, куда можно съездить посмотреть. Я съездил, сделал несколько вариантов, показал. Он сказал сделать смету, я сделал. Он сказал: «Все, получай деньги в киоске». Для меня это был просто шок. Я за несколько дней был принят на работу в Храм целителя Пантелеимона.
Я, конечно, тогда не знал, что отец Димитрий — это просто монстр христианской деятельности. Что у него многие учились этому, и продолжают учиться. Но тот темп, который он мне задал, видимо, соответствовал тому, что я ожидал. Меня это удивляло, но я успевал осваивать этот темп. Слава Богу! Потому что многие отлетают ведь от такой скорости. Господь так устроил, что это мне пришлось по душе, и все как-то пошло, пошло, пошло.
Не без искушений — ой, сколько было искушений в процессе резьбы киота! Сколько проблем, сколько бед! Как мне казалось, бед. Но все это прошло, и киот был создан. После создания киота мне отец Димитрий выплатил зарплату и предложил быть старостой Храма. Это было что-то! Староста для меня — это чин какой-то вообще серьезный. Меня знали несколько месяцев, и это все было просто нереально для моего сознания. Я был удивлен, поражен. Каждый раз я удивлялся, поражался, то есть, мой мир духовный был в полном несоответствии тому, какое представление я имел о Церкви. И все, камень за камнем, песчинка за песчинкой представление мое ломалось и создавалось новое. Я убеждался, что это не фантастика, это правда.
Когда все это произошло, и я стал работать при Храме постоянно, тут же появились знакомства, возникла дружба. Когда я вошел в приход, там были и окружали меня такие удивительные личности, что это просто бисер какой-то, удивительно ценный бисер человеческой души. Это отец Анатолий, когда он не был еще отцом Анатолием, отец Илья, отец Андрей Канев, отец Владимир Зайцев, отец Евгений, киоскеры матушка Нина, матушка Тамара, матушка Галина, матушка Матрона, матушка Ольга с клироса, Олег Евгеньевич, дьякон отец Александр — не хватит никакой бумаги, чтобы всех перечислить. Это такие разные личности и такие удивительные — не описать. Все это вокруг меня было, как плодородная почва. Меня удобряли со всех сторон, столько любви в меня влили. Исстрадавшаяся моя душа совсем не ожидала такого. Конечно, все это дало свои результаты.
Но не обходилось без искушений. Я уходил из Храма, месяца на полтора становился директором деревообрабатывающего цеха. Когда я вернулся, отец Димитрий очень удивился, что я пришел так поздно. Он говорил: «Почему ты так долго шел, я давно ждал тебя». Он совершенно четко почувствовал, что не может человек с такими изменениями в духовном мире остаться вне церкви. Не может просто. Настолько чуткое сердце у настоятеля. При том, что бывал он в храме только ночью, когда солнце спускалось. То есть, мы сталкивались, когда друг друга можно было увидеть только при искусственном освещении. Даже цвета на икону не подбирают при искусственном освещении! А мы с ним виделись только так, и он при таком освещении видел мою душу! То есть не глазами это видится, а Божиим Промыслом дается такое знание.
Прошло совсем немного времени, и отец настоятель предложил мне готовиться к принятию священного сана. Я опять был поражен: «Я? Да нет, Вы что, разве мне можно?» Он говорит: «А кто у тебя духовник?» — «Отец Евгений». Ну и все, отец Димитрий заулыбался сразу. Все стало понятно.
Поехал на ставленнические экзамены. Сдал на тройку еле-еле отцу Аркадию. Он меня воспитательно опустил на землю. Все мои лицемерно-ложные знания вывернул наизнанку моими незнаниями, обнаружил мои незнания и сказал, что так дело не пойдет, надо учиться. То есть, мне было понятно, что все это сплошной аванс. Никаких достижений у меня нет ни в знаниях, ни в духовной сфере — ни в чем. Сплошной аванс. И вот, рукоположили в пресвитеры. Очень благодарен я Владыке Викентию, его наставительное слово ко мне до сих пор в сердце. И я думаю, что его молитвами многое свершилось в моей судьбе и продолжает свершаться. Архипастырь у нас конечно — это просто Ангел! Дай Бог, что бы он подольше был у нас, в управлении нашей епархией, здоровья ему!
«Православный вестник», №11/2009
Комментировать