Письма к Юрию Фёдоровичу Самарину

Для полного уразумения этой переписки необходимо объяснить, хоть в немногих словах, те взаимные отношения, в каких находились друг к другу Хомяков и Самарин с К.С. Аксаковым. Оба последние были значительно моложе Хомякова. Хомяков родился в 1804 г., К.С. Аксаков в 1817, а Ю.Ф. Самарин в 1819 (стало быть, в 1843 г., которым помечено первое из нижеследующих писем, Хомякову шёл 40-й год, а Самарину 24-й). В 1839 г. Аксаков и Самарин (оба кандидаты Московского Университета), до того времени почти не знакомые друг с другом, согласились готовиться вместе к экзамену на магистра. Дружно и горячо принялись они за работу: вместе читали Гегеля (преимущественно «Логику»), вместе же прочли все памятники Русской словесности, древней и позднейшей, до половины XVIII века, изучали летописи, старинные грамоты и акты. Оба горячо любили Россию, для обоих Православие было семейным преданием и достоянием и оба же были жаркими почитателями Германского философского мышления и литературы. Но когда перед молодым, пытливым умом, изощрённым искренней любовью, раскрылся целый новый, своеобразный, неведомый им дотоле, мир Русского народного духа и жизни, со своими ещё неисследованными тайниками, они с увлечением, с восторженной радостью приветствовали его, будто обетованную землю. Они, казалось (да и действительно), обрели, наконец, почву для беспочвенной, блуждавшей дотоле Русской мысли; они нашли или думали что нашли полное оправдание своим «непосредственным» сочувствиям. Но полным для приверженцев Гегелева диалектического процесса могло быть только философское оправдание; а потому Гегель же и послужил на то, чтобы объяснить, санкционировать обретённую ими новую истину, доказать её всемирно историческое значение. Быстро на первых же порах была сделана попытка построить на началах же Гегеля целое миросозерцание, целую систему своего рода «феноменологии» Русского народного духа, с его историей, бытовыми явлениями и даже Православием. Эта попытка, собственно относительно Русской истории, выразилась отчасти и в магистерской диссертации К.С. Аксакова о Ломоносове, дописанной им в 1844 году (см. моё предисловие ко 2 тому его сочинений). Самарин же выбрал себе предметом диссертации Стефана Яворского и Феофана Прокоповича, как проповедников.

Блистательно сдав экзамен в феврале 1840 года, оба магистранта, оба друга, ставши почти неразлучными, явились в Московском обществе смелыми и рьяными провозвестниками нового учения. Следует, однако же, заметить, что в этом товариществе мысли и пропаганды творчество мысли, страстное к ней отношение, рьяность проповеди принадлежали собственно К.С. Аксакову. Он был не только философ, но ещё более поэт (не в смысле только стихописания), и строгий логический вывод, даже в научных исследованиях, почти всегда упреждался в нём каким-то художественным откровением. Добываемое анализом, изучением всецельно овладевало всем его существом, являлось в нём уже синтезом. Его убеждения не оставались при нём, но проникали все изгибы его нравственного бытия, переходили немедленно в жизнь, в дело или, при ограниченности поприща для «дела», в неустанную, повсюдную проповедь: всё это с такой полнотой искренности, с такой внутренней силой, для которой никакие уступки, никакие сделки с действительностью, ни даже соображения с условиями современности, не были возможны. Шумно огласились Московские литературные гостиные необычайными для них пылкими его речами, и хотя он скоро прослыл за «чудака», «фанатика», человека «с крайностями» и «идеалиста» (последнее, конечно, не без основания), однако же, действие его речей было тем сильнее, что рядом с ним появлялся всюду, как человек с ним вполне солидарный, Ю.Ф. Самарин, спокойный, воздержный, во всеоружии светских приличий и самообладания, чей блестящий и саркастический ум хорошо был известен Московскому обществу.

Природа Самарина была совершенно противоположна природе К.С. Аксакова. Если Самарину недоставало творчества и почина, то он превосходил своего друга ясностью, логической крепостью и всесторонностью мысли, зоркостью аналитического взгляда. Его требования в мышлении были несравненно строже; его логику не могли подкупить никакие сочувствия и влечения. Он не только ничего не принимал на веру, но в противоположность своему другу был исполнен недоверия к самому себе и подвергал себя постоянно аналитической проверке. К.С. был рождён оратором и говорил лучше, чем писал. Самарин никого не увлёк, подобно ему, художественностью и страстностью речи; но доведя мысль до совершенной отчётливости он выражал её в устном и письменном слове с такой точностью и прозрачностью, в такой неотразимой последовательности логических выводов, что это составляло красоту своего рода: подобного ему в этом отношении, по крайней мере в России, не было другого и едва ли скоро будет.

Тем не менее, сблизившись с К.С. Аксаковым, когда ему, т. е. Самарину, было только 20 лет, он был увлечён своим старшим другом, более его наделённым творческим талантом, художественностью и силой чувства, и года два находился, как говорится, под влиянием последнего. Затем, став зрелее, натура Самарина с прирождённой ей трезвостью ума предъявила свои права; между ними (как видно из их переписки, и к крайнему огорчению К. С-ча), возникли не несогласия, но споры, свидетельствовавшие, что Самарин не удовлетворялся для себя умственным процессом своего друга и выходил на самостоятельный путь внутреннего развития.

В обществе, в котором они появились вместе в 1840 г., встретили они Хомякова, и эта встреча была решающим событием в их жизни. Он превосходил их не только зрелостью лет, опытом жизни и универсальностью знаний, но и удивительным гармоническим сочетанием противоположностей их обеих натур. В нём поэт не мешал философу и философ не смущал поэта; синтез веры и анализ науки уживались вместе, не нарушая прав друг друга; напротив, в безусловной, живой полноте своих прав, без борьбы и противоречия, но свободно и вполне примирённые. Он не только не боялся, но признавал обязанностью мужественного разума и мужественной веры спускаться в самые глубочайшие глубины скепсиса, и выносил оттуда свою веру во всей её цельности и ясной, свободной, какой-то детской простоте. Он презирал веру робкую, почиющую на бездействии мысли и опасающуюся анализа науки. Он требовал лишь, чтобы этот анализ был доводим до конца. Когда и как совершился в нём этот духовный и умственный процесс, решительно неизвестно: в самом начале 30-х годов, когда его друг Киреевский ещё издавал «Европейца», миросозерцание Хомякова было, в главных своих основаниях, положительно то же, что и в 1860 г., в год его смерти. Всегда общительный, неутомимый посетитель всех интеллигентных сборищ, он, однако же, не был проповедником и, строго говоря, до встречи с Самариным и К.С. Аксаковым, в своём образе мыслей оставался почти одиноким²⁹⁰. Он никогда никому не навязывал веры и никогда не выставлял её в себе напоказ, как ни била она в нём жизненным ключом, а занимался в обществе диалектическими спорами: то с отрицающими веру рационалистами, то с псевдоверующими и с изуверствующими, обличая первых путем логики и анализа в несостоятельности рационализма, а вторых в несостоятельности их оснований веры, в их внутреннем противоречии. От этого у многих он прослыл человеком не только без веры, но и без всяких убеждений.

Встреча с Самариным и с К.С. Аксаковым была и для Хомякова полна плодотворных последствий. Молодые люди отважно вступили в бой с этим атлетом диалектики (как называл его, кажется, в своих воспоминаниях Герцен). Года два с лишком продолжались споры, всё теснее и крепче, но постепенно, сближая противников. Впрочем, спор шёл не о значении народности вообще и Русской по преимуществу, не о духовной сущности и отличиях Русского народа от Западной Европы и пр., и пр., а по преимуществу об отношении философии к религии и о Православии, оправдываемом или выводимом молодыми людьми из начал Гегеля. Философские оправдания, на которых они было успокоились, оказались несостоятельными. Хомяков раскрыл им своё учение о Церкви, расширил их собственную точку зрения, исправил и поставил построенную ими теорию на новые основы. «Я с вами более согласен, чем вы сами», – часто говаривал Хомяков К.С. Аксакову. В последнем, впрочем, это освобождение от оков Гегеля произошло без особенной внутренней борьбы: Гегель как бы потонул в его любви к Русскому народу. Сам он, под одним своим стихотворением «К идее», посвящённым Ю.Ф. Самарину и писанным в 1842 г. с эпиграфом: «Esexistirt Nichts als Idee», лет через 10 сделал такое примечание: «В это время увлекала меня Германская философия, нисколько не заслоняя земского дела, которому в служение хотел я принести философию и которому принёс её потом в жертву. Жертва была законна. Выражение будет вернее, если я скажу, что живой голос народный освободил меня от отвлечённости философской. Благодарение ему».

Иначе, разумеется, должен был произойти этот переворот в Самарине. Голос народный не мог заглушить в нём совесть мыслителя. Долгие ночи проводил он уже не в спорах, а в беседах вдвоём с Хомяковым, домогаясь ответа мучительным вопросам, вызванным новой работой мысли и тем внутренними раздвоением, о котором и свидетельствует первое письмо. Это же письмо свидетельствует о близости, которая установилась между 40-летним Хомяковым и его молодыми друзьями. Некоторые из старых его приятелей полушутливо, полусерьёзно упрекали его в измене, даже в том, что он «льстит молодому поколению»... Этот союз – духовный, душевный, умственный и нравственный скоро огласился во всём тогда интеллигентном и литературном мире, как особый «толк» или сектантство, приобрёл немало молодых адептов, привлёк и многих старых друзей, при всём разнообразии личных характеров и несогласии в некоторых частностях, к единству общего направления, к общей работе Русского народного самосознания, одним словом, положил основание «славянофильству». Это прозвище, данное в насмешку Петербургской литературой, которым обзывали во время о̀но приверженцев Шишкова и князя Шихматова, мало-помалу утвердилось и по общему признанию уже заняло место в истории Русского общества как почётное наименование.

Ив. Аксаков²⁹¹. Из «Русского Архива» 1879 года

* * *

Любезнейший Юрий Фёдорович!

Письмо ваше от 26 сентября меня очень обрадовало, несмотря на тяжёлое расположение духа, в котором оно писано. Благодарю вас за то, что вспомнили и исполнили своё обещание писать; радуюсь, что свободное время у вас недаром пропало. Содержание вашего письма было для меня не неожиданно. Вы, может быть, вспомните наш разговор с вами и Аксаковым, когда я вам обоим обещал внутреннюю борьбу и даже пророчил, что она начнётся у вас прежде, чем у него. В его природе более мечтательности и, не в гневе ему буди сказано, женственности или художественности, охотно уклоняющейся от требований логики. Вы за дело принялись мужественно, сознавшись в своём внутреннем раздвоении. Я этого ожидал, но признаюсь, не так скоро. Бог знает, чем кончится раздвоение сознанное; но хорошо, что оно сознано. Несознанное может век продолжаться, и при нём примирение невозможно.

Человек не имеет права отступиться от требований науки. Он может с утомления закрыть глаза, насильно на себя наложить забвение; но последующий за этим мир есть гроб повапленный, из которого не выйдет никогда ни жизни, ни живого. Если он раз сознал раздвоение между наукой (анализом) и жизнью (синтезом), ему остаётся один только исход – в самом анализе, ибо синтез сам себя поверять не может. Верны ли положения науки, вот вопрос.

То есть, строго ли верен был сам себе анализ? От этой поверки зависит возможность примирения. При вашей откровенности с самим собою и отчётливости в мыслях, я совершенно уверен в окончательном выводе. Наука не верна себе до сих пор, смешивая признанное с сознанным и (не смейтесь) страдая постоянно тем недугом, в котором она упрекает мистиков. Это бросается в глаза у Шеллинга, за которого вы и заступаться не станете; это мне кажется ясным в Гегеле в противоположении сознанного Seyn с непосредственным Seyn, из которого первое выходит с характером отрицания в виде Nichts, и которое непозволительно потому, что сознанное противополагается законно только сознанному. Иначе отношение (какое бы оно ни было) носит опять только характер признанного и не должно иметь места в науке сознания. Впрочем, это только между прочим. Найдёте ещё многое и многое, что̀ не уйдёт от вас и вполне возвратит вам свободу жизни, уличив во лжи чрезмерные притязания науки – анатомии духа.

Я не знаю судьбы вашей диссертации²⁹². Желаю ей добра и успеха, потому что нахожу в ней много истины и даже готов защищать её против вас. Едва ли вы теперь к ней справедливы; если же и справедливы, то она тем важнее мне кажется. В ней нет любви откровенной к Православию. Да наука и не требует любви. В Православии вы видите только сторону отрицательную, его антагонизм с другими учениями, и в этом-то беспристрастном взгляде проявляется тем сильнее его внутренняя гармония, как обличение дисгармонии других учений. Это единственное право науки на жизнь, Тайник жизни и её внутренние источники недоступны для науки и принадлежат только любви. Оттого-то ваш труд, искренний или нет в смысле Православия внутреннего и духовного, представляет, по моему мнению, выводы по большей части истинные и искренность учёного, хотя и не искренность верующего, которой требовал Киреевский. Для меня ваш труд до̀рог, и полагаю, был бы полезным, если бы мог быть известен; может быть, полезнее вне России, чем у нас.

Мимоходом говорите вы о взгляде Гегеля на один из основных фактов Христианства. Вы с ним не соглашаетесь или, лучше сказать, признаёте взгляд его несогласным с учением Церкви. Вы совершенно правы. Но Гегель виноват не в дурном толковании, а в детской доверчивости, с которой он принялся толковать о тексте так, как этот текст ходит давно по философским школам, т. е. в усечённом виде. Французы, Англичане, Немцы уже рассуждали немало о древе познания и постоянно оставляли в стороне прибавку: добра и зла. С этим связывается наш давнишний спор с вами. Простите, если повторю уже сказанное мной; но, кажется, оно было сказано не при вас, а при Аксакове и Бобарыкине²⁹³.

Из двух человек один знает про свет только то, что он светит, а другой рассказывает вам все законы преломления, раздробления, отражения лучей и т. д. Из двух говорящих о любви один знает только слово любить, а другой объясняет все действия любви так ясно, что можно вывести безошибочно, как любящий поступит в данном случае. Вы скажете, что вторые гораздо лучше знают свет и любовь, чем первые. Так. Но великий знаток света – слепорождённый профессор, а знаток любви – чёрт. Знают ли они? Очевидно менее первых. У них знание внешнее, у тех знание внутреннее, гораздо полнейшее, несмотря на отсутствие логических определений. Дерево знания есть, во всяком случае, миф о знании добра и зла посредством закона какого бы то ни было. Жизнь непосредственная, инстинктивная, не была определена для существа разумного. Закон проявляет свободу. Свободное нарушение закона открывало дверь познания так же, как и свободное исполнение; но в одном случае человек получал положительное знание зла и узнавал добро как отрицание, в другом наоборот. Вы видите дальнейшее развитие. Знание же, как знание логическое, не имеет ничего общего со знанием добра и зла. Истинно же знаем мы только то, в чём живём и чем живём. Ошибка Гегеля (оставляя в стороне усечение текста) происходит от одностороннего и школьно-гордого понятия о знании вообще. А по правде, смешно подумать, как учёные с одной стороны и хвалители невежества с другой по разным причинам старались приучить и отчасти приучили людей понимать рассказ Моисея о законе в смысле более или менее справедливой сатиры на знание.

Как-то мы увидимся? В какой точке пути вашего найду я вас? Дай Бог, чтобы вы поскорее получили предчувствие внутреннего примирения, если ещё не примирение полное. Но позвольте дать вам совет. Не оставляйте себя без труда, кроме труда, который вы теперь предпринимаете для уяснения собственной мысли. Труд посторонний будет для вас отдохновением и облегчит главную умственную работу. Прощайте, до свидания, которому я ещё срока назначить не могу. Ещё вероятно пройдёт месяц, а может быть и с хвостиком: доро̀ги совсем уже не существуют.

P.S. Какой бы ни был ваш теперешний или будущий вывод из полного изучения науки, не жалейте о подвиге мыслителей, как будто пропавшем даром. Правда, всё это могло бы и не быть, как могла бы и не быть история; но семена, посеянные давным-давно, должны дать плод, и не даром пропадает труд того, кто приближает время спелости.

Очень трудно мне отвечать вам, любезный Юрий Фёдорович, потому, что во всём почти согласен с вами. Некоторые места, в которых я не согласен, взяты уже другими. Если время позволит, я думаю на вас напасть за то, что вы ставите в упрёк Стефану отсутствие сочувствия с вопросами современными и эти сочувствия ставите в похвалу Феофану. Стефан не мог говорить против Реформы, ибо она делалась во имя разума; а Феофан мог говорить против староверов, ибо они действовали во имя Церкви – следовательно, Церковь обязана была от них отречься. Также Феофан в похвалу Петру говорит, что он епископов хотел простосердечных. Из этого выходит: не учёность, а полнота духовная нужна Христианину; ибо Христианство не наука и наукообразным быть не может. Следовательно, он вполне Православен. Так и его богословие названо «полемика». Из этого также видно, что положительного богословия он не принимает, а только отрицательное. Поэтому, собственно Протестантства в нём нет.

Ваши письма меня очень утешили. Я не боялся за вас Петербурга: он представлял, по моему мнению, только одну, так сказать, механическую опасность. Общество, служба, приятели, театр и пр. могли расхватать у вас время так совершенно, что на себя остались бы только часы сна и обеда. Вы эту опасность знали и, следовательно, должны были её избавиться легко, выгородив себе часть дня в полное и неприкосновенное владение. Другая опасность, верование в какую бы то ни было существенность службы, в какую бы то ни было практическую пользу (разумеется, не для себя, а для других) для вас не существует. Я знаю пример, что люди добросовестные, с душой доброй и благородной были обмануты этим призраком: они поверили и погибли. Но это время прошло. Даже истые Петербургеры уже опомнились; а вам, узнавшим Русь и Русскую жизнь и её отношения к механизму бумагоправления до вступления в великую Петербургскую фабрику, ошибка была невозможна ни на минуту. Что же оставалось? Обаяние общества и его успехов? Об этом и думать нечего при таком обществе. Вот что я думал, когда вы поехали; а всё-таки весело слышать от вас, что именно всё сбылось по моим предположениям, что вы человек свободный, по-прежнему, что вы трудитесь и что мы увидим плоды этого труда.

Когда кончите свой Новгородский подвиг²⁹⁶, не замедлите прислать и дайте позволение им воспользоваться. Первая просьба моя, вторая Валуева²⁹⁷. Да скажите: разбирая летопись, не заметили ли вы след Запада в Новгороде? Мне влияние Запада явно (в равнодушии религиозном, в знакомстве с Немецкими загами о Дитрихе и т. д.); но заметно ли оно в остатках юридического быта? Намёки были бы драгоценны. Они должны находиться в последней эпохе Новгорода; в первой их искать нельзя. Ещё любопытно бы было знать отношения Новгорода к области. Имели ли областные жители право гражданства полное? Вопрос очень важный. Нет ли намёков для разрешения его? Если области не имели полного права гражданства, то падение Новгорода объясняется легко. Впрочем, я думаю, по общему ходу Русских обычаев, что области не были унижены, а что города находились только в подчинённости, т. е. семейной. Новгород был господин не в смысле слова господин владыка, а в смысле «господин батюшка». Виноват за эту страницу Погодинского слога.

Ещё веселее мне от другого вывода, который я позволяю себе сделать из вашего письма. Для вас не прошло ещё время борьбы и не наступило примирение. Оно вам по-прежнему кажется невозможным. Так и должно быть. Оно невозможно, покуда хоть одна препона остаётся, покуда логический мир не отделится в мысли совершенно от мира жизни и факта, покуда он не познаётся как закон отношений, т. е. внешний. Придёт непременно время, когда вам представится он в своей ограниченности и когда вы будете негодовать на гордость его притязаний точно так же, как вы теперь уже негодуете на притязания формализма общественного в его стремлении подчинить себе живую свежесть вольной жизни, например, когда Киселёв (чтобы ему ни дна, ни покрышки) заменяет нестройную сходку правильной баллотировкой, каково? Поистине народы дикие любят порядок! Покуда ещё не наступило примирение, мне весело и более чем весело видеть, что механический процесс, которому подверглась ваша жизнь в Петербурге, приносит добрые плоды. Вам становится ясным, что воля человека имеет великое влияние на его мышление даже тогда, когда оно, по-видимому, старается удержаться в пределах необходимой, неуклончивой логики. Вы совершенно правы и даже вероятно в отношении к самому себе; но не судите себя слишком строго и не обвиняйте совершенно свою волю. Вспомните, пожалуйста, мои слова перед вашим отъездом, и какого добра я ждал для вас от Петербурга. Постоянные занятия в области чистого умозрения действуют на мысль, как усилие что-нибудь вспомнить. Не вспомнишь, покуда не поедешь с собаками или не пройдёшься пешком. Кроме того жизненный закон проявляется не только в выводах философских: он делается явным из законов истории, из художества, из права, из всего, что есть. Все эти выводы, которые вам являлись отдельными, покуда вы критически изучали всякий предмет отдельно, сольются для вас в одну общую гармонию, в один общий вывод освобождённой жизни. Видите, как хорошо я рассуждаю о пользе вашего отсутствия; а едва ли вы поверите, как оно мне досадно, как мне часто хочется высказать вам мысли, которые мне беспрестанно приходят при чтении, при разговорах и пр.; именно вам: не потому только, что вам они были бы понятнее, чем кому-либо, но и потому, что вы более всех выражаете общую потребность человеческого ума в наш век, потребность мысли умиренной. Знаете ли, что не просто стало досадно, когда вы в своём письме вспомнили о наших прошловесенних беседах?

Кстати взглянув на эти строчки и увидев слово художество, я вспомнил, что N²⁹⁸ продолжает питать гнев против меня и жаловался на меня Киреевскому. «Вообразите, он говорит, что Баварская церковь в Византийском стиле просто-пастишь! Не понимаю, как цензура пропустила». Это его подлинные слова. Сколько грехов прикрывается такой милой невинностью!

Велика нелепость указа, предлагаемого Паниным²⁹⁹. В нём выказывается совершенное незнание не только исторического, но и современного мира. Впрочем, давно уже можно ожидать какого-нибудь подобного предложения. Аристократическая партия растёт и крепнет с некоторых лет и, разумеется, как на ноги станет, так родит нам какую-нибудь новую организацию государства. Таково правило всех партий в России. Государственный Совет России существующей не признаёт или признаёт её только географически существующей и вечно хочет её организировать. Собрание и Свод Законов были в его глазах только статистической работой, как перепись или кадастр. Для нашего невежества они казались услугой, оказанной поданным, упрощением судопроизводства; в глазах Совета они были справкой. «Мы знаем пространство и народонаселение области: надобно узнать, какими она законами управляется». Жаль, что вы не пишете, кто возражал. Возражение о будущем раздоре между чиновником-властью и дворянином (почётным дармоедом) очень дельно и верно; но любопытно, что никому в голову не пришло возражать святостью самого факта, неприкосновенностью обычая и исторической жизни. Вечная революция так безусловно признана за закон, что никому и не вздумается выразить сомнение в её законности. Зная мои мнения, вы можете вообразить, как предложенный указ мне приятен; но с другой стороны я вижу в нём только лишний промах без больших последствий, досадный и едва ли вредный. Жизнь своё возьмёт. Убавка покупщиков на дворянские имения и покупщиков самых важных, чиновников-воров (единственных соперников вора-купца) уронит цену имений. Требования Экономии Политической заставят отделить права на землевладение от прав дворянских, и скоро останется голый миф, который умрёт, незамеченный никем. Слово дворянин перейдёт в разряд таких слов как «разных орденов кавалер», годных только к расширению подписи под деловыми бумагами, но ничего незначащих. А всё-таки очень досадно.

Я поневоле нынешний год рано приехал в Москву и остался без осени и без охоты. Многие ещё в город не приезжали. Я продолжаю свою многолетнюю работу и кроме этого написал только одну пьесу стихов, вероятно, не имеющих быть напечатанными: Исповедь Русских. Она вызвана досадой на П.Вас. Киреевского³⁰⁰. Литературного движения мало. Погодин и Киреевский торгуются о Москвитянине, но нет почти надежды на успех. С одной стороны: желание получить прибыль, хоть и умеренную, но верную; с другой робость и тайное желание найти предлог для бездействия. Досадно. Шевырёв хорош, как и всегда (вы знаете, что я говорю без шутки): ревностен и готов к деятельности. Страннее то, что Павлов³⁰¹ сильно принимается за литературный интерес; а всё-таки едва ли что-нибудь удастся. У нас здесь, как вы знаете, Итальянская опера; очень недурна: голоса хорошие и богатый репертуар, а театр – пустыня. Не понимаю этого отсутствия интереса; но не знаю, надобно ли жалеть об этом или нет, и хорошо ли музыкальное воспитание публики посредством Итальянской оперы с её чисто женским характером?

Теперь вот несколько сплетен. Давыдов³⁰² похитил протокол о вашем диспуте и сгоряча в этом признался, за что его Нахимов³⁰³ назвал виртуозом. Причина похищения – самолюбие, оскорблённое тем, что вы у него не были.

Глинко-Коптевская фаланга³⁰⁴ меня так огласила безбожником, что одна девица, встретившая меня случайно на вечере, говорила, уходя, хозяйке. Mais il n’a, rien dit de si horrbile³⁰⁵. Она воображала меня апокалипсическим драконом, разевающим пасть только для хулы. В Туле я прослыл развратником. Удивительное счастье на репутацию домашнюю; зато за границей меня утешают лестными эпитетами, как например: elend und eckelhaft³⁰⁶, что̀ вместе взятое составляет довольно приятное сочетание разных слав.

Первая часть Валуево-Редкинской Библиотеки для детей вышла. Пожалуйста, хвалите и распространяйте. Аксаков готовит туда статью: Князь Д.М. Пожарский³⁰⁷. Обещают Жуковского и Гоголя. На вас надеемся. Дело истинно доброе.

Прощайте покуда. Мне весело слышать, что вы сошлись с Веневитиновыми, с князем Вяземским; весело не столько за вас, сколько за них. Это хорошие и чистые души, требующие поддержки. Всё тот же ли голос у А.О.³⁰⁸, приятный и вредный как Итальянская опера и та же ли способность понимать и не сочувствовать? Я её люблю и не виню: Петербург может творить только Петербургское. Октябрь, 10 дня.

P.S. Знаете ли, что недавно напечатана рукопись Лейбница, до сих пор скрываемая Немцами, где он себя признаёт чистым Славянином и объявляет антипатию ко всему Немецкому? Это славное приобретение для Славян.

Окончательная насмешка судьбы надо мной: И.И. Давыдов и Терновский³⁰⁹, прочитав «Ф. Ивановича» в Детской Библиотеке³¹⁰, объявили, что они мне, сочувствуют. С’en est fait, mon malheur passe mon espérance.

Киреевский взял Москвитянина³¹¹. Важная новость. Если будет издавать, мы на вас надеемся, и вы нас конечно не посрамите.

Бедный Попов³¹² в Университете не находит мест. Он вам кланяется. Узнайте, пожалуйста, не найдётся ли ему кафедры в Университете Петербургском или Академии Художеств, или где-нибудь по части просвещения. Жаль будет если и ему придётся бросить науку. Прощайте. Читали ли La Russie envahie par les Allemands³¹³, и делает ли она шум?

До сих пор я ещё не отвечал вам, любезный Юрий Фёдорович, на ваше письмо ко мне и к Аксакову; во-первых, потому, что узнал слишком поздно про одну оказию, а во-вторых, потому, что на многое иначе нельзя было отвечать как через несколько недель. Временная буря прошла. Её истинная причина была не в речах и действиях того или другого из нас, а в появлении нескольких статей за границей о «mouvementslave» и «mouvementmoscovite». Истинной опасности не было до сих пор и если ничто не переменится, её и не будет; но при проснувшихся подозрениях можно добиться неосторожностью до опасности. Между тем нелепая строгость цензуры, особенно к Москвитянину³¹⁵, была единственным следствием всего Петербургского перепуга; да и тут не знаю, не происходила ли от давнего и личного мнения NN³¹⁶. Статья моя о железных дорогах подвергалась стольким мытарствам, что она не попадёт в 1-й номер, а отложена до второго и пропущена только по усильным стараниям и просьбам. Чуть-чуть не послал я её в Петербург, несмотря на протест Константина Сергеевича.

Положение наше уяснилось во многом. Мы в одно время и признаны (полицией, Отечеств. Записками, Библиотекой для Чтения) и не сосланы. Это выгода великая и неоспоримая: руки развязаны для всякого осторожного действия. Публика, читая, будет понимать то, чего бы не поняла без этих комментариев и слухов. Цвет или, лучше сказать, общий очерк мысли определился, внимание пробуждено. Всякий высказанный принцип получает новую важность. Теперь надобно и до́лжно высказывать принципы, и чем более они будут высказываться, тем яснее будет, что они ни для кого не опасны, что они не новое что-нибудь, не налагаемое нами на общество, но бессознательно в нём живущее, и что они до сих пор составляли лучшую часть нашей умственной жизни. Надобно, показать всем, что они (т. е. принципы) так же далеко от консерватизма в его нелепой односторонности, как и от революционности в её безнравственной и страстной самоуверенности; что они, наконец, составляют начало прогресса разумного, а не бестолкового брожения.

Шевырёв (кто бы из вас ожидал от него такой удали? я сам ожидал не вполне) сделал подвиг великий: он определил многое и определил с кафедры³¹⁷, определил публично, во услышание трёхсот слушателей, с тем глубоким убеждением, с той смелостью и с той тёплой любовью, которые ему свойственны. Его изложение могло бы, разумеется, быть лучше; но оно недурно, иногда очень хорошо и поправляется со дня на день. Его успех, по моему мнению, превосходит успех Грановского³¹⁸. Успех Грановского был успехом личным, успехом оратора; успех Шевырёва – успех мысли, достояние общее, шаг вперёд в науке. Это истинный успех профессора. Даже явное несогласие большинства (вы видите, что я не обманываю себя) есть торжество. Это поднятые вопросы, это недоверие, это критика, переходящая в умственную жизнь публики. Другая и не менее важная выгода та, что, при уяснении самих вопросов, мнение каждое могло счесть своих последователей или, по крайней мере, людей склонных к нему. Ряды наших друзей оказались необычайно редкими и дружина ничтожной. Весь Университет (или почти весь, это всё равно) держится другой стороны. Публика не держится покуда никого, но колыхается и должна пристать куда-нибудь. Покуда большинство глядит к Западу. Но это ничего не значит: правы будут те, которые сильнее, прямее и постояннее станут её пробуждать от её умственной апатии. Надобно только сохранять вполне нравственное достоинство и безусловную, бесстрастную чистоту во всех действиях, и тогда нападения Давыдова, который теперь уже стал нас называть гнусными, Новосильцова³¹⁹, который объявляет себя другом просвещения и порядка и врагом Славян и беспорядка, и даже Краевского, который подводит нас под первые два пункта, обратятся нам же в пользу. Мы же должны знать, что никто из нас не доживёт до жатвы, и что наш духовный и монашеский труд пашни, посева и полотья есть дело не только Русское, но и всемирное³²⁰. Эта мысль одна только может дать силу и постоянство.

Что̀ с вами, т. е. что̀ с вашими трудами? Увидим ли, услышим ли их? Дайте своё имя в Москвитянин хоть под эфемерной статьёй. Нас немного и каждый обязан сказать хоть слово. Вероятно, никто в Петербурге не получает здешних Губернских Ведомостей. Достаньте их хоть из министерства и отыщите статью Панова³²¹ о лекциях Шевырёва и пустите её сколько можно вход. N³²² её не пропустит в Московских Ведомостях. Она слаба и слабо писана, но она имеет смысл и важность, особенно по вопросам современным и потому, что непропущение её показывает, каков гнёт цензуры. Впрочем, она и не без достоинства. Статья Киреевского в Москвитянине о движении литератур Европейских вещь превосходная и Европейской важности. В библиографии его же статьи очень хороши, хотя цензура их окромсала безбожно.

Прощайте, дайте знать о себе и не забывайте Москвитянина. От вас самая малая статья будет дорога̀, потому, что она будет оживлена мыслью. Это не помешает большим трудам, только чтобы глаза не болели, как у меня. Сказать ли вам, как я благодарен за ваше письмо? Оно и до сих пор служит некоторым memento mori нашему общему другу³²³. Будьте здоровы и не забывайте.

Только нынче поутру узнал я, что вечером можно к вам писать, а я говею: времени мало, и глаз болит. Поэтому и не могу вам многое писать. Благодарю за письмо, как и всегда, за дружескую память; но как благодарить за статью³²⁴ не знаю: так она меня обрадовала и утешила. Конечно, это ещё не статья, а только очерк статьи; её печатать нельзя (да вы и сами не хотите), не потому только, что она не доделана, но и потому что её поймут превратно и сочтут похвалой тому, чему она действительно произносит строжайший приговор. Всё это, я думаю, и вы знаете не хуже нас; но статья чудная и по строгости многих выводов, и по истине взгляда, и по необычайно живому выражению мысли во многих местах. Я с вами совершенно согласен, также и Аксаков я кое-кто ещё, например, братья Елагины³²⁵. Я согласен, можно сказать, до радости: так мне весело видеть такое торжество в результатах, к которым мы стремимся порознь и по разным путям мысли. Это показывает, как мало произвола у нас в основах мысли, и как мало страсти или тайные желания имеют над нами власти. Весело мне видеть, как вы остаётесь верными умственному труду и его строгим требованиям; ибо в Петербурге труднее было, чем в Москве дойти до тех результатов, до которых вы дошли. Видеть всю отвратительность злоупотреблений принципа и всё-таки признать принцип: это точно нравственный подвиг. С вами многие или не согласны, или согласны вполовину; вполовину Попов, Валуев, Панов, кажется Погодин, который, впрочем, не был при чтении; совсем не согласны Киреевские. Но все эти несогласия более имеют корень в возмущённом сердце, чем в разуме. Доказательство то, что они вполне признают отрицательную часть и, следовательно, должны бы принять и весь вывод, да сил недостаёт.

Впрочем, общее начало вашей статьи не совсем прилагается к Истории Русской и едва ли где-нибудь прилагалось вполне к какой-нибудь Славянской Истории. Понятие о князе жило более как закон, как требование, чем как исторический факт. Во всяком случае, вот как мне представляется схема Русской Истории. Скажу кратко, потому что спешу. Частные князья прежних, доисторических времён, может быть, осуществляли идею о Князе (князья Древлянские, Радимичей и т. д.), может быть и нет; но Варяги уже этой идеи не осуществляли, особенно для Северной Руси. Они были явлением внешним, военным, по условию на Севере и взамен Казар на Юге. Но требование жило, и закон стремился к проявлению. Так Великий Князь растёт в значении, поглощает уделы и переходит в Цари. (Точно также и в Сербии). Так как нормальное отношение, которого требование жило, предполагает полную независимость лица и полную его связь со свободным обществом, то очевидно оно осуществляется только при сильном и цельном обществе; иначе лицо из свободного переходит в произвольное, Русь распадается внутри себя (доказательства: расколы, Годунов, Салтыков, как требователи просвещения и пр.). Вот моя схема; как о ней скажите? Во всяком случае, извините мой Погодинский слог.

Вы уже вероятно слышали о диспуте Грановского. Неловкостей была бездна: Бодянский и Шевырёв попались впросак. Грановский защищался слабо. Р.³²⁶ осрамился впух. Лавры все пожал И.И. Давыдов: передёрнул весь факультета как колоду, всех надул и всех утопил волнами академического красноречия. Впрочем, симпатии народные и студенческие выразились ярко и несомненно. Вечером NN потирал руки и говорил у Васильчиковых: les Slaves sont battus.

Затем прощайте. Дайте что-нибудь в Москвитянин, хоть без имени. Рекомендую вам во 2-м номера мою статью об охоте. Горжусь ею. О Тургеневе (И.С.) есть статья, которого автора вы сейчас угадаете: кажется, в целом мире он один может говорить о Тургеневе серьёзно³²⁷. Прощайте: ячмень на глазу мешает писать.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

Письмо V. «Доказательство: расколы, Годунов, Салтыков, как требователи просвещения, и потому-то несдержанный Царь переходит в Императора».}

Хорошо осрамилась наша Москва, любезный Юрий Феодорович: не умела-таки сохранить журнал. Погодину были деланы с нашей стороны все возможные уступки; наконец, даже решались отягчить будущий год кредитом в десять тысяч и сохранить ему пай в сборе сверх тысячи подписчиков. Он не пошёл ни на что.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Мне кажется, тут более всего примешалось какое-то тупое самолюбие и нежелание передать журнал в руки молодёжи; может быть, примешались и другие худшие страстишки».}

Киреевский также отказался решительно, несмотря, на все моления, несмотря на ревность нескольких купцов (вещь особенно дорогая для Киреевского), предлагавших денежное обеспечение, и даже на мнение всей семьи (кроме жены и брата П. В. К.), сказавшей ему без обиняков, что для него отказаться от журнала и отказаться от всякой умственной деятельности всё равно. Я ещё не видал № № 5 и 6 Москвитянина; говорят, что они порядочны, но надолго это идти не может: он должен рухнуть. За что приниматься после этой неудачной попытки, не знаю; а что непременно надобно и должно что-нибудь предпринять, это для меня несомненно и надежд терять не следует. Все отказываются от участия в Москвитянине. Я этого нисколько не осуждаю; он действительно не заслуживает поддержки, но мне ещё нужно написать две статьи, и я на днях принимаюсь за одну из них. Разумеется, уж это не ради журнала, а потому только, что хочу досказать недосказанное. А многое, надобно досказать; боюсь только желчи своей, которая беспрестанно раздражается невежеством и нелепостями с одной стороны и Европейским обезьянством лучших людей, таких людей, которым следовало бы идти с нами заодно. Досадно, когда видишь, что Загоскин (хоть он и славный человек) за нас, а Грановский против нас: чувствуешь, что с нами заодно только инстинкт, (ибо Загоскин выражение инстинкта), а ум и мысль с нами мириться не хотят. Ещё досаднее, когда видишь, что пробуждённое в нас сознание нисколько не останавливает бессмыслицу.

Я знаю, что всё перемелется и будет мука́, что все ошибки исправятся силой жизни, что писанное у нас не так сильно, как живое; а нельзя без горя видеть, как беспрестанно увеличивают уже существующую порчу и как это делают с самыми благими намерениями, просто вследствие совершенного незнания Руси. Указ о производстве в дворяне³²⁸, внушённый мнимым аристократизмом Петербурга, соединяет в себе все условия для укрепления разрыва уже существующего, для увековечения начавшейся борьбы. Конечно, он не будет в исполнении своём так дурён, как можно бы было предполагать по его логическим последствиям; но при всём том он делает величайший вред. Я не говорю ни о нарушении справедливости в отношении к людям, уже бросившим лет двадцать жизни своей для получения коллежского асессорства и, след., дворянства, ни об увеличении взяточничества, ни об уменьшении капиталов могущих обращаться в поземельную собственность и, след., об уменьшении самой ценности дворянских имений; ни об убиении духа в солдатах; но меня грустно поразило одно обстоятельство, которого ни в Москве, ни в Питере не заметишь: это увеличившееся мгновенно чванство всех моих деревенских соседей. Они просто распухли от гордости. Их всех произвели в статские советники, они стали вдвое дворянственнее, против прежнего, вдвое далее от недворянского мира, и эта гордость переходит в жизнь и перейдёт в наследство. Между тем, она обращается только против низших; высший, т. е. власть, т. е. чиновник всё также страшен, всё также имеет право преклонять их статско-советнические головы. Мне жаль, что не решились наши друзья напечатать вашу статью о «Тарантасе»³²⁹. Может быть, они и не должны были её отдавать Погодину; но в ней так много истинного и так много против современного, что ей следовало быть напечатанной. Я это говорю особенно по поводу чиновника. Лестницу сделали длиннее, но смысл её не только, не изменён, но утверждён. В будущей своей статье я намерен был сказать то же самое, что̀ вы сказали, и вы не прогневаетесь, если я намерения своего не изменю. Будет ли напечатана ваша статья, или нет, всё равно: такие вещи должны быть не только высказываемы, но повторяемы. Верьте, что мне не хотелось бы мешаться в эту современную деятельность, и что мне сто раз веселее бы было догматизировать в так называемой Семирамиде³³⁰ о древностях, языках и т. д.; но движение жизни увлекает в другие занятия, несмотря на собственное горе и на горе Абиссинца Валуева³³¹. Так, например, меня втянули в переписку с Пальмером³³². Предмет этой переписки (если вам известно, его печатное письмо ко мне) бесспорно так важен, что я и не могу роптать на необходимость продолжать её, но пользы большой не ожидаю и досадую особенно на то, что имя моё тут примешано. Мне хотелось бы лучше оставаться безымянным в этом деле: более бы было свободы, более смелости и, может быть, более даже пользы, когда бы устранены были все невольные притязания личности. Между тем я чувствую и глубоко убеждён, что до́лжно продолжать и что спор религиозный заключает в себе всю сущность и весь смысл всех предстоящих нам жизненных споров. Вопрос о России во всех отношениях есть, без сомнения, единственный истинно-всемирный вопрос нашего времени.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Виноват, что так долго к вам не писал о деле по портрету. С Лужиным я говорил, и он решительно обещал удовлетворение, но нужна письменная просьба, на которую я никакого права не имел. Напишите к нему письмо с объяснением дела и пошлите к нему всего лучше через Попова, который его знает... самому объясните несколько дело и тогда, я думаю, всё уладится».}

Моя к вам просьба: нельзя ли достать в Питере описание машины, изобретённой прошлого года Французом Андро, для движения по рельсам посредством сжатого воздуха? Я её знаю только по догадкам, но не знаю, как впускается сжатый воздух в двигающий механизм; а в Москве ничего не достанешь. В Питере это должно быть или при Корпусе Путей Сообщения, или при Университете. Если вам не слишком будет хлопотливо, то постарайтесь достать. Мне бы оно было нужно. В Англии уже предложены те употребления сжатого воздуха, которые я предсказал в статье о железных дорогах³³³. Ни журналисты, ни публика наша этого не заметили.

Я живу теперь в деревне. Погода славная, житьё лёгкое и весёлое. На днях были мне две радости: из пяти выстрелов я попал три раза в целковый на расстоянии пятидесяти шагов. Вы, как стрелок, это оцените³³⁴. Вторая радость: я открыл несомненное свидетельство о житье Славян на Кавказе в IV веке после Р.X. Этим разрешаются многие исторические задачи. Прощайте, будьте здоровы, веселы и деятельны.

Вот уж полтора месяца, как я собираюсь к вам писать в ответ на ваше письмо, но горькие заботы меня заставляли откладывать со дня на день. Вы знаете, как они кончились. Из нашего круга отделился человек³³⁵, которого никто мне никогда не заменит, человек, который мне был и братом, и сыном. Этот удар был для меня невыразимо тяжёл; но, отвлекая себя от личного чувства, я могу сказать, что это потеря невознаградимая для нас всех. Его молодость, деятельность, чистота миротворящая, хотя ни в чём не уступающая, кротость нрава и, наконец, его совершенная свобода и независимость от лиц и обстоятельств, всё делало его драгоценнейшим из всех сотрудников в общем деле добра и истины. Богу угодно было, чтобы такая прекрасная жизнь рано кончилась; но к счастью Валуев многое начал, и начатое им, я надеюсь, не пропадёт, а продолжится. Тысячу раз благодарю я вас за ваши хлопоты о дозволении перевоза тела его в Москву. Нам отрадно будет его иметь около себя, ибо все мы теперь или позже, а принадлежим Москве, как месту нашей умственной деятельности; да и ему прилично лежать в Москве: он ей принадлежал, ибо есть такие направления и такой характер мысли и жизни, которые теперь нигде кроме Москвы невозможны. Место ему назначаем мы в Даниловском монастыре возле Венелина. Кажется, так всего лучше. Какое-то духовное сродство и без сомнения единство целей существовало между ними, несмотря на великие разницы в жизни и чистоте. Вы, конечно, сочувствуете моему горю; но никто не может вполне оценить, что я в Валуеве потерял и как много я ему обязан был во всех самых важных частях моей умственной деятельности. Во многом он был моей совестью, не позволяя мне ни слабеть, ни предаваться излишнему преобладанию сухого и логического анализа, к которому я по своей природе склонен. Если что-нибудь во мне ценят друзья, то я хотел бы, чтобы они знали, что в продолжение целых семи лет дружба Валуева постоянно работала над исправлением дурного и укреплением хорошего во мне.

Вы видите, что я теперь не совсем способен отвечать на ваше письмо, т. е. дать вам совет и мнение: после потери Валуева мне кажется, что я легко могу увлечься эгоистическим желанием приближать к тому месту, где сам живу, тех людей, с которыми связан глубоким сочувствием и дружбою. Поэтому, если вы это заметите в моём совете, помните, что я сам себя оподозрил. Вам, разумеется, надобно выехать из Петербурга; но куда? Всего бы лучше, если бы можно на год или более за границу; но по вашему письму это, кажется, совершенно невозможно. Мой совет выбрать (если уже в Москву нельзя или можно только с какой-нибудь невозможной секретарской должностью) одну из ближайших губерний. Мне кажется, нам всем надобно быть довольно близко друг от друга: Нас слишком мало, чтобы нам расходиться по свету. Ещё нужен нам фокус, в котором сосредоточивалась бы наша мысль, согревая взаимно друг друга, укрепляя наши личные силы и устремляя их к одному направлению. Лучинки разрозненные горят да и гаснут: вместе связанные они передают огонь целому костру. Ни мы сами, ни Россия не дошли до той степени, в которой разрознение и рассеяние наше по её лицу могло бы быть полезно, возбуждая просвещение и мысль в разных точках её великого пространства. Для изучения же России пункты ближайшие к Москве далеко не хуже других, ибо теперешняя сила и жизнь Русская принадлежат исключительно Великой Руси, и если вы думаете, что Кострома или Вологда важнее Тулы и Рязани (в чём я не поспорю), то с другой стороны пустынность этих областей делает их изучение невозможным для человека, которого должность привяжет к одному месту. Из областей не Велико-Русских я мог бы ещё похвалить разве Харьков, как узел будущего сращения мысли Мало-Российской с Великой Русью. Конечно, лучше и несравненно, лучше всего было бы житьё в Москве и служба по просвещению, т. е. Университету, но воля ваших близких против этого и, следовательно, говорить нечего...

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Я его считаю неправым, но в его заблуждении есть много прекрасного и даже истинного. Он ошибается только в том, что не хочет принимать в соображение ваш личный характер, для которого путь, который ему кажется лучшим, вовсе не годится».}

Что же делать? Во-первых, не унывать; во-вторых, трудом внутренним, который требует мало времени и всегда возможен, заменить невозможный труд внешний. Пожалуйста, не забывайте, что Бэкон был канцлером, а в вас я предполагаю довольно силы, чтобы сохранить себя везде и во всех обстоятельствах крепким и неприкосновенным; а как подумаю, о многом и многом надобно бы с вами поговорить! Не будете ли вы в Москве зимою? Ещё совет, и важный: берегите своё здоровье, которое я считаю совсем не богатырским. Говорят, бедный И.В. Киреевский очень болен. Дай Бог, чтобы он поправился или чтобы слухи о нём были преувеличены. Прощайте. Когда будете писать, дайте весть и о Попове. Как наш круг разрядел!

Вы знаете уже и о смерти Тургенева³³⁶. Жаль и его. Много милого, доброго и любящего было в его душе. Его Европейское сплетничанье было не бесполезно и не без достоинства; а любовь его к таким людям как Неандер и др., показывает, как сильно в нём было сочувствие со всякой духовной жизнью, хотя сам он не мог никогда углубиться в себя.

Поздравляю вас с наступающим и, когда письмо дойдёт, уже наступившим праздником. На днях получили мы весть о вас от Чижова, и вести все хорошие, как вы в Питере все держитесь Московских обычаев и пр. и пр. Одно грустно, что всё-таки в Питере. Я было за вас порадовался, что вы оттуда выбираетесь хоть в Чухляндию настоящую³³⁷, а теперь опять, кажется, не то выходит. Хоть комитет ваш и устроен по Чухонским делам, да совсем не то действовать на месте, видеть своими глазами, бороться с наличными страстями, наконец, делать самому справки или действовать издали, по бумажным донесениям, по чужим справкам, нападать на заглазные страсти и заглазных людей и заступаться также за людей, которых от роду не видывал. Всё это дело мёртвое и холодное, и скучное; добро бы было лёгкое и сопряжено с большим досугом, а этого и ждать нельзя. Так что мы можем радоваться вестям о вас, но не за вас, потому что положение ваше крайне не завидно. Терпи казак, хоть и атаманом не будешь.

Впрочем, за всем тем я не уверен, совершенно ли без пользы пропадает ваше время в Петербурге³³⁸. Разумеется, что там ни прозелитов мысли, ни истинного сочувствия искать не до́лжно (это было бы детской мечтой); но твёрдость высказанных убеждений и верность этим убеждениям в жизни, во сколько она от нас зависит, могут быть не совсем бесплодными. Если другого плода не будет, то уже какое-то невольное уважение к мысли, даже скрытое иногда под личиной самодовольной насмешки, может родиться хоть в некоторых и приготовить их к будущему сочувствию. В вас довольно смелости, чтобы выговаривать мысль явно, довольно твёрдости, чтобы устраивать свою жизнь по норме, которая вам кажется лучшей. Сверх того, в вас столько воздержности, что вы не на каждом шагу будете разбрасывать мысль, следовательно, есть возможность нравственного действия, хоть я убеждён, что из всех почв в мире, за исключением, может быть, Венской, самая неблагодарная почва Петербургская.

Да по правде (и с позволения Аксакова) неужели наша Московская почва не только хороша, но хоть сколько-нибудь сносна? Неужели это не совершенная пустыня в нравственном и даже умственном отношении? Понимаете ли ту глупость, которая поздравляет вас (как это недавно случилось со мной) при пятидесяти свидетелях на вечере и с самой наивной благонамеренностью, с глупым движением Галицких дворян³³⁹? Что̀ же здесь могут понять, когда не понимают, что между всеми мыслями общественными или политическими Запада и моими убеждениями столько же симпатии, сколько между чёртом и ладаном? Это меня взбесило, потому что тут открылась передо мной целая бездна неисповедимой глупости. Впрочем, разумеется, я отвечал очень умеренно и только спросил (зная уже про реакцию крестьян): «А вы все что̀ по этому случаю намерены делать?» Ответ: «Как мы? Да нам-то какое дело!» На это я возразил: «Есть пословица: гром не грянет, мужик не перекрестится; а я прибавлю: гром грянет, а дворянин всё-таки не перекрестится». На это последовали помахивание головами и взгляды, полные необыкновенно глубокомысленной тупости. Вы видите, что здесь или в Питере утешение почти одинаково, с той только разницей, что здесь менее гнусных явлений общественной роскоши и самодовольства и более свободы для умственных трудов. Но, право, была бы воля, будет и возможность труда, и тем более силы в труде, чем более он вырывается из-под внешнего гнёта.

Собою я отчасти недоволен. Две статьи, одна для Сборника³⁴⁰, другая для Библиотеки для Воспитания: вот всё, что я сделал, кроме весьма небольших прибавок к своему постоянному труду. Впрочем, кое-что в разысканиях исторических подвинулось, и поэтому я только отчасти недоволен, но каюсь в лени. Курс Грановского³⁴¹ слаб, и публика холодновата. Изложение местами очень хорошо и доходит до высокого, художественного эффекта своей необычайной простотой; но исследований никаких, мыслей никаких, кроме взятых на прокат, и от этого всё вместе как-то вяло и безжизненно. Лекции Шевырёва выходят, первые пять вышли; они выдерживают чтение гораздо лучше, чем я ожидал. Книга будет хороша и занимательна, и полезна. Филарет благословил его за неё образом; представьте радость Шевырева!

Не знаю, слышали вы, что в издании Сборника встретилось замедление. Панова мать умерла, и он поскакал в Симбирск; впрочем, ждём его скоро назад.

Скажите Попову³⁴², что я с ним заочно христосуюсь, а не пишу, потому что он давно знает, каков я корреспондент; но скажите ему и очень грустную весть, которой он ещё, может быть, не знает: Алексей Андреевич Елагин³⁴³ кончил ударом. Это страшная потеря для семьи и истинная потеря для друзей. В этом человеке, по-видимому, грубом и неотёсанном, много было теплоты чувства и ума. Попову, верно, будет тяжела эта весть. Прощайте, будьте здоровы. Жена моя вам кланяется и тем дружественнее, что слышала, что вы постились по-московски.

Из письма вашего к К.А. Свербеевой вижу, что братец ваш³⁴⁴ вероятно, поедет в чужие края и поэтому спешу писать к вам о поручении, которое мы желали бы дать ему. Опросите его, согласится ли он взять на себя это поручение? Покойный Д.А. Валуев нашёл Греческую рукопись (кем писанную, Греком или другим каким Православным, неизвестно), содержащую в себе изложение Православного учения, и вёз её в чужие края с намерением напечатать, находя её весьма замечательной. К ней приделал он маленькое предисловие по-латыни, и вся рукопись составила бы около двух печатных листов³⁴⁵. Мы, то есть здешние друзья Валуева, желали бы исполнить его намерение и напечатать рукопись, которая в России может встретить цензурные затруднения, а в Германии может или принести пользу или, по крайней мере, обратить на себя внимание. Если Михаил Фёдорович остановится на пути своём через Германию хоть дней пять или шесть в каком-нибудь из книжных городов, он мог бы отдать рукопись в печать без дальних хлопот. Ещё бы лучше было, если бы он велел сделать к ней Немецкий перевод, но это не необходимо. Книгопродавцу (так как издание делается не из барышей) можно предоставить до сорока процентов, а об употреблении остальных денег он получит отсюда назначение от Панова. Если Михаил Фёдорович согласится принять на себя эти хлопоты, он сделает нам истинное одолжение, и мы поспешим выслать к нему и рукопись, и деньги нужные на издание. Пожалуйста, уведомьте нас о согласии или отказе братца вашего и напишите об этом или К.А. Свербеевой или Панову, потому что я на днях уезжаю в деревню.

Сборник³⁴⁶ готов и скоро выйдет. Полагаю, что на него поднимается буря немалая. Он бы вышел уже недели две тому назад, но ваша статья о «Тарантасе» удостоилась долгих сомнений со стороны С., также как статья Липовского³⁴⁷, и восставила против себя Голохвастова. Однако же, всё прошло с не слишком большими пожертвованиями. Впрочем, у нас всё похоже на застой, и только заметно, что Запад свирепеет более и более каждый день против лиц Восточных. На обеде у Грановского Герцен учинил в этом явное признание в отношении ко мне, объявив, что любит меня за то, что я имею сочувствие ненависти. Забавно то, что они предполагают в нас свои чувства; ещё забавнее, что признаются. С другой стороны слышно, что Грановский начинает сомневаться в правоте своего направления, и что Соловьёв почти готов поворотить оглобли. Если бы эти двое отстали, что же у них останется? Зачем нет здесь ни вас, ни Попова? Надобно и непременно надобно вырабатывать все мысли, все стороны жизни, всю науку. Надобно переделать всё наше просвещение, и только общий, постоянный и горячий труд может это сделать. Нас очень мало, и мы все врознь.

А.О.³⁴⁸ всё ещё здесь гостит. Она умна, мила, она понимает многое так, как никто, может быть, в обществе не понимает; но к несчастью она только гостья в Москве. Я хочу сказать не о том, что она никогда не будет здесь жить, но о том, что она никогда не будет здешнею.

Попову буду писать вскоре. Скажите ему, что я было принялся живо за свою работу, но с неделю прервал её за глазною болью. Последнее, чем я занялся, история Меровингов, представило мне бездну нового. Этот, по-видимому, глупый период представляет бездну новых выводов и содержит в себе, как в зародыше, историю почти всех веков. Как много ещё надобно сделать! Впрочем, наука пойдёт. Скажите, подумайте, как взяться за искусство? Меня наша школа³⁴⁹ доводит до отчаянья, хоть идёт она и недурно для бестолковой публики.

Прощайте, будьте здоровы и не слабейте в трудах.

Приехав в Петербург и не находя места в Штеттинском пароходе, я решился ехать в дилижансе на Ригу и, следовательно, был в полной уверенности видеться с вами и поговорить о многом и многом. Вот почему я и не писал к вам. Вышло иначе. Уговорили меня, и отчасти доводами весьма дельными, что мне надобно ехать на Любском пароходе и что я избегну великих хлопот, а особенно избавлю жену от трёх или четырёх дней самой скучной и неприятной дороги. Эта причина меня принудила решиться: для болезней нервических всего хуже мелкая скука и мелкие неприятности; я обязан их избегать для жены, для которой совершаю своё путешествие. И так мы ещё не увидимся теперь.

Письменно много не скажешь, но хоть несколько слов скажу вам в ответ на ваше письмо и кое о чём ещё. Во-первых, о ваших статьях³⁵¹. В Москве их печатать негде кроме Москвитянина, в Петербурге не следует. В Москвитянине они пропадут, а этого опять не до́лжно допускать; следовательно, остаётся их или печатать отдельною брошюркой, или напечатать в Москвитянине с тем, чтобы экземпляров сто были отпечатаны отдельно. Как решитесь? О статьях самих я почти готов сказать, что они во мне оставили некоторое чувство досады: у вас столько сил против такой слабости, что бой как будто бы едва законен. С другой же стороны вспоминаешь, что такова слабость всех наших противников и что эта слабость нисколько не ручается за наш успех; ибо к их пошлости пристаёт или, лучше сказать, её вдохновляет пошлость всеобщая нашего читающего, аки бы думающего мира. Необходимость этой борьбы с умственным бессилием в численной силе внушает грусть и досаду. Статьи превосходны по изложению, по мыслям, по добросовестности и строгости анализа; но кто поймёт их вполне, несмотря на их ясность? А надобно, непременно надобно их напечатать. Я говорю: необходимо надобно, потому что в первый раз в них выставлены с нашей стороны определённые тезисы и, следовательно, полагается начало положительной науке, и мы выходим из того, по-видимому, отрицательного направления, в котором нам попрекает бестолковость наших читателей. Со своей стороны я, может быть, вас упрекну только в излишнем уважении к одному из противников, к Никитенко, но вы его, кажется, несколько любите и, кроме того, бесстрастие и даже снисходительность может быть необходимы, особенно при излишней страстности одного из наших ратоборцев³⁵². Первую вашу статью оставил я у Аксакова; вторую получил, садясь в дилижанс, не мог с нею расстаться и привёз сюда к Попову, который доставит её, куда скажете. Кстати надобно будет, кажется, или выкинуть, или изменить слова об Никитенке, что он самоучка: едва ли можно, входить в такую подробность, тем более, что вы его далеко не безусловно хвалите. Кажется, легко на это намекнуть, не выговаривая вполне; совершенно выкинуть трудно, потому что вы связываете эту идею с его характеристикой. Решите, пожалуйста, поскорее, что делать с вашими статьями. На новый Сборник надеяться нельзя, да и критика в Сборниках запрещена. Журнал будет или нет, неизвестно. Здесь видел я Чижова. Он совершил ускоренное путешествие от границы сюда с провожатыми, потом получил квартиру на 12 дней с отоплением, освещением и столом³⁵³; наконец, уехал в Малороссию, получив почти благодарность от Его Величества, который объявил себя его цензором вперёд. Слава Богу! Он писал, и Государь прочёл его и, разумеется, видел, как неосновательны все подозрения. Увы! О многих, кажется, этого сказать нельзя. Малороссиян, по-видимому, заразила политическая дурь. Досадно и больно видеть такую нелепость и отсталость. Когда общественный вопрос только понят и де только не разрешён, но даже и не близок к разрешению, люди, по-видимому, умные, хватаются за политику! Это похоже на Одоевского с его приютами. Не знаю, до какой степени было преступно заблуждение бедных Малороссиян³⁵⁴; а знаю, что бестолковость их очень ясна. Время политики миновало. Это Киреевский напечатал тому уж два года, а люди всё толкуют про старые дрожжи. Право, книги печатаются не для чтения. Впрочем я имею полную причину так думать: здесь приятели мне доказали это, говоря со мною о моих статьях. Всего человека три прочли их; да и те почти ничего не поняли.

Петербург вырос в великолепии, в громадности размеров, в художественном безвкусии (здесь только и художников, что Витали), в пустоте и пошлости. Сначала на меня напал смех при виде всего, потом досада, потом грусть; но видно, первое чувство лучше: в последние дни я нашёл некоторое утешение. Очевидно, не только прежние направления теряют силу во мнении; но иногда слышатся отзыв Москвы, бессознательный, затерянный во всяком вздоре или даже скрываемый самолюбивыми оговорками, но всё-таки слышится. Не должно слабеть. Наше дело – борьба нравственная, а в такой борьбе победа покупается не днями, а годами труда и самоотвержения. Если бы христианство было понято, у нас не было бы борьбы. В Берлине увижу, понимают ли его Шеллинг и Неандер или могут ли его понять. Не знаю только, найду ли Шеллинга; не на водах ли он?

Вы из Москвы, вероятно, имели извещения часто. Киреевский был при смерти, теперь выздоравливает. Аксаков драму свою довёл до пятого действия и много чудного и великолепного далось ему его глубокой любовью к народу. Соловьёв обещает славного деятеля в Истории, как вы сами знаете по его диссертациям, и ещё более бы увидали из его разговоров. Всё покуда хорошо. Что-то будет с журналом? Он очень и очень нужен. Завтра сажусь на пароход. Три месяца проживу на чужбине. В сентябре надеюсь вас видеть в Риге, если только всё совершится по желаниям.

Ещё нет и месяца, любезный Юрий Феодорович, как я приехал в Москву, получил письмо ваше, а уж мы получили один, а может быть и два урока практической мудрости, которые до́лжно нам иметь в виду для всех своих действий. Вы спрашиваете, не разделяю ли я вашего мнения о том, что можно и должно нам действовать заодно с N.³⁵⁶ или, напротив, не думаю ли, как другие, что никогда с ним действовать не до́лжно. Кажется мне, ни того, ни другого мнения принимать нельзя. Второе мнение по мне совершенно безрассудно; его даже и опровергать не для чего: так невозможно держаться его в практике кому-нибудь, кроме чистых Западников. Но и первое, т. е. ваше, может быть принято только с ограничениями. Положим, что Павлов и Погодин нынче такого-то мнения: вы рады его поддержать, надежд вам даётся много, вы едете туда-сюда справляться, как проект исполняется; не успели вы доехать до недалёкой Риги, а уже мнение приятеля изменилось вследствие страха или интриги; обещания берутся назад и вам хоть в воду броситься, если вы на приятеля надеялись. Вы были в Москве; на вас, как слышу, косились немало; со злостью ловили ваши слова, и пр. и пр. От чего? От того, что вы действовали хоть и по совести (в этом вам отдают справедливость), но также и в умысле того же много сулящего приятеля, который, на этот случай, был противником Западной стихии, хотя и не противником истинной Европейской мысли. Что же? Выдержан ли план? Доделывается ли дело? По всему видимому и слышимому, нет: смысл всех поручений изменён, и от вас готовы отказаться, оставив на вас нарекания и гнев общества. Положим, что вам до мнения этого дрянного общества дела нет; но, по крайней мере, эти уроки практической мудрости, данные в такой короткий срок, показывают, как мало можно полагаться на вышереченного приятеля. И так, думать о действии с ним заодно просто невозможно; для этого надобно бы было, чтобы у него было мнение какое-нибудь, а этого-то и нет. Но именно потому, что у него мнения нет, и можно, во-первых, действовать на него; во-вторых, помогать ему в тех случаях, когда он согласен с нами. Разве он не запутан, как и всё общество? Разве отчасти не страдалец, как и все мы? Я вам это могу сказать; иной бы рассмеялся надо мною: я имею к нему сострадание. Смотреть на него, как на союзника, нельзя; он на это слишком бесхарактерен, но пользоваться им для пользы общей должно, когда он случайно стремится к добру. Часто может случаться, что он пройдёт даже далее чем хотел, и один шаг может быть задатком будущих. Но в этом во всём одно условие: сохранить свою независимость и не обращаться в мёртвое орудие в руках приятеля. Дело возможное. Вы видите, что я разделяю ваше мнение и даже вполне, хотя сначала оговорился как будто не вполне. Оговорка относилась к безусловной форме, в которой представлен был вопрос, а согласие – к вашему истинному мнению. Ещё одна причина оговорки: маленькая досада, которую вы мне простите. Мне показалось, будто бы в вашем письме есть что-то похожее на обманутые надежды, и что вы обращаетесь к приятелю потому, что немножко сердиты на общество и на его глупость. Это было бы не совсем справедливо. Приятель немного чем толковее, если и толковее общества, и точно также может обмануть, что он и постарался доказать в недавнее время; а с другой стороны умственная шкура общества не совсем так непроницаема, как вы думаете. Вы спрашиваете: не вижу ли я, что наши статьи нам же повредили? Я вам скажу: и да, и нет. Но тут опять вопрос становится сложным, и о нём пришлось бы говорить слишком долго. Ограничусь одним замечанием, которое я и Попову писал. Мысли и моды очень друг на друга похожи; в отношение к обществу они имеют значение авторитета. Успех мысли и моды измеряется не численно. Численный успех есть часто признак упадка: платье перешло от двадцати герцогинь к сотне тысяч гризеток, а герцогини уж надевают новое. Есть умственные герцогини и, глядя, на них, мы не можем сказать, что мы в упадке, тогда как видимый успех Запада у нас явно ограничивается горничными. Потом Наполеон был совершенно прав: повторение есть решительно самая сильная из всех фигур красноречия. Повторите и убедите. Любовь глубокая, истинная, терпеливая (не смотри на порывистые проявления) получила свою награду в Аксакове. Его драма есть награда ему самому; ненадобно помнить, что он художник и что его действие истинное может быть только художественным. Это действие велико, но недостаточно. Теоретическому сознанию от него пойти трудно: у него анализ слишком в зависимости от внутреннего синтеза и это очевидно для всех, и во всех это возбуждает недоверие. Например, его Православие, хотя искреннее, имеет характер слишком местный, подчинённый народности, следовательно, не вполне достойный. Опять же Аксаков невозможен в приложении практическом. Будущее для него должно непременно сей же час перейти в настоящее, а про временные уступки настоящему он и знать ничего не хочет; а мы знаем, что без них обойтись нельзя. Уступки в началах непозволительны, они губят самые начала; но никакое начало, с другой стороны, не может проявляться в совершенной чистоте и беспримесности. Христианство само только указало на свой закон в Иерусалиме в первые дни Апостольской проповеди и отступилось от своей строгой формы для того, чтобы быть возможным в свете, чтобы мало-помалу в течение веков подвинуть свет. Я говорю о коммунистическом начале церковного общества. Можно даже утверждать, что всякое начало, которое способно проявиться в жизни без всякой уступки, просто не стоит и проявления. Поэтому нам непременно предстоит двоякая деятельность, на которую без всякой уступки, просто не сто́ит и проявления. Поэтому нам непременно предстоит двоякая деятельность, на которую я смотрю, как на положительную обязанность: деятельность наукообразного изложения теории (с полемикой), как бы общество ни встречало это изложение холодно и тупо, и деятельность практического приложения, как бы оно ни было затруднительно и перехвачено всякими препятствиями. Наша эпоха, может быть, по преимуществу зовёт и требует к практическому приложению.

Вопросы подняты, и так как это вопросы исторические, то они могут быть разрешены не иначе как путём историческим, т. е. реальным проявлением в жизни. Для нас Русских теперь один вопрос всех важнее, всех настойчивее. Вы его поняли и поняли верно³⁵⁷. Давно уже ношусь я с ним и старался его истинный смысл выразить елико возможно ясно. Спасибо вам за то, что вы попали на ту юридическую форму, которая выражает этот смысл с наибольшей ясностью и отчётливостью, именно на существование у нас двух прав одинаково крепких и священных: права наследственные на собственность и такого же права наследственного на пользование. В более абсолютном смысле в частных случаях право собственности истинной и безусловной не существует: оно пребывает в самом государстве (в великой общине), какая бы ни была его форма. Можно доказать, что это общая мысль всех государств, даже Европейских. Всякая частная собственность есть только более или менее пользование, только в разных степенях. По истории старой Руси можно, кажется, доказать, что таково было значение даже и княжеской собственности, по крайней мере, поземельной. Наша собственность (пользование в отношении к государству) есть собственность в отношении к другим частным людям и, следовательно, к крестьянам. Их право в отношении к нам есть право пользователя наследственного; действительно же оно разнится от нашего только степенью, а не характером и подчинённостью другому началу – общине. Такого отношение юридическое, вышедшее из обычая или создавшее обычай, и кто хочет этому отношению нанести удар, тот хочет возмутить все убеждения, всю сущность народа; а теперь только об этом и хлопочут. Не позволительно нам молчать, и, признаюсь, я ожидаю от вас изложения этого начала. Нельзя вам высказать эту мысль печатно в её реальной форме; но вы можете это высказать в теоретическом отношении и у вас есть предлог. Отвечайте Кавелину, разумеется, не отвечая ему, а пользуясь только им как вызовом к дальнейшему развитию, и покажите (это необходимо), что юридическая антиномия разрешается, как антиномия во всяком живом факте, только самою жизненностью факта и может разрешаться в будущем только духовным тождеством собственников и владельцев. Если же собственники не решатся на это, то они, становясь в прямой вражде с другим более строго историческим правом, должны наперёд раскланяться со своим правом. Вы видите, что я не отвечаю на один из ваших вопросов (не успел); но, позволяя себе вам дать совет, отчасти показываю, как я понял этот вопрос. Покуда, прощайте.

P.S. Читали ли вы статью Беляева в Москвитянине о поземельном праве в России? Она не полна, но верна.

Правда ли, нет ли, а говорят, что сражение, проигранное вами в Риге против *, любезный Юрий Феодорович, ещё не совсем невозвратно погубило дело, и что теперь есть надежда возобновить войну с большими надеждами на успех. Таков здесь слух, не знаю на чём основанный, и я ему очень порадовался бы, если бы мог ему верить. Великое дело эта Остзейская борьба: важная сама по себе и по началам, которые друг с другом сражаются, она получила ещё бо̀льшую важность от обстоятельств, и исход её может отчасти служить образцом того, чего нам приходится ждать во всяком другом случае, где встретились бы те же обстоятельства и те же начала³⁵⁸. Очевидно, правительство в отношении к своим материальным выгодам почти в деле не заинтересовано, и так оно не могло и не может пользоваться той простой опекой рассудочного расчёта, которой более или менее верно или неверно управляются его действия... Покуда являлись на сцену только местные интересы или даже интересы сословные в противоречии против начала обобщающего (как в начале спора), решение было не трудно: такими интересами у нас не дорожат. Но в дело вмешались другие силы, именно силы общества. Всё общество, во всей целости своих притязаний на Европеизм и на просвещение, почувствовало или почло себя затронутым, от Св.³⁵⁹ и Жуковского до самых недосягаемых кружков: оно вступило в бой и дело приняло другой оборот. * явился уже не представителем правительства, но чиновником общества, имеющим силу от власти, но в тоже время способным и к той глухой оппозиции против власти, которая всегда скрывается в нашем полуевропейском бонтоне. Дело наше, в противоположность этому общественному направлению, получило значение простой правды, направления духовного и народного. Олимпу пришлось выбирать между этими двумя направлениями, которые бессознательно он сам в себе заключает. Сперва перевес был на стороне общества, теперь говорят о новом переломе. Справедливо ли это или нет, не знаю; но знаю только то, что успех в этом деле был бы для меня очень утешительным пророчеством: ибо вся наша возможная деятельность должна быть не чем иным, как постоянным столкновением с обществом. Что̀ бы ни вышло из этой борьбы, а вы видите теперь, что вам в Сибирь уезжать не приходилось. Я очень понимаю то чувство уныния, которое поневоле овладевает человеком, попытавшимся действовать и почувствовавшим почти невозможность действия; но наш мотто теперь должен быть в Русской пословице, дела не делай, да от дела не бегай.

Конец прошлого года и начало нынешнего показали нам, что никогда нельзя угадать, что откуда возьмётся. Пример великолепнейший этой истины находится в Окружном Послании³⁶⁰ и в той тревоге, которая поднята им в нашем духовном мире. Кто ждал такого явления? Кто поверил бы, что инстинкт церковной истины дойдёт до такого ясного сознания в духовенстве, мало просвещённом и глубоко испорченном внешними обстоятельствами и своей схоластической наукой? То, что̀ мы говорили между собой и чего никто не смел и не мог сказать или напечатать явно, высказывается во всемирное услышание: самое анти-иерархическое учение (разумея иерархию по западному) проповедуется высшими иерархами нашей Церкви, и так просто, с такой несомненной уверенностью, что, кроме добровольно слепого, всякий, слышащий слово, должен мгновенно увидеть всю внутреннюю и свободную жизнь Православия. Это очень важно для нас; надеюсь, что это будет ещё важнее для Запада, во сколько там ещё есть люди, ищущие правды. Я об этом пишу Пальмеру. Истина духовная, раз допущенная и сознанная, не ограничится и не может ограничиться одной только областью догматики. Вера имеет в себе силу, необходимо охватывающую всю жизнь; признание народа церковного хранителем истины, чем-то целым и духовно живущим, и погружение самой иерархии в народ повлекут за собой другие последствия не только в жизни церковной, но и в жизни общественной и гражданской; наконец, самый факт Окружного Послания и проявление вселенства спокойного, самоуверенного и живого в минуту всеобщей разрозненности и борьбы, подействуют как весьма сильный толчок в сфере духовной, хотя, разумеется, что мы не должны ждать от него мгновенных последствий, как от журнальной статьи или правительственной меры во Франции. Вообще мы не можем ничего ожидать скорого, ибо всегда должны помнить, что борьба наша не к крови и плоти. Те, которые посвятили себя великому всемирному труду Христианского воспитания (а вне этого труда мы и значения никакого не имеем), те, прежде всего, должны быть терпеливы. Скажите это, пожалуйста, Ивану Сергеевичу³⁶¹: он это забывает; забывает в прекрасных стихах, а всё-таки забывать не должно.

Не знаю, как взяться за хлопоты по известному вам исповеданию³⁶². Надобно что-нибудь сделать у Филарета, да боюсь испортить.

Помня обещание, данное вам в деревне, я записал кое-что в программе у Александра Николаевича³⁶³. Чувствую, что этого мало и слишком мало, и что из этого малого ещё менее может пойти в дело; но что же делать? Мы не привыкли думать и от того и придумать не умеем. Польза, по крайней мере, та, что всё-таки мы можем быть не бесполезными друг другу и наводить друг друга на иную не замеченную стёжку. Что̀ один замыслит, то другой домыслит. Главное дело у нас: не вводить и не предлагать прямо и практически полезное, но пробуждать, уяснять или вводить нормы, согласные с правдой и истинным Христианством. Вот вам ещё маленький намёк. В программе упомянул я об expropriation forcée в отношении к крепостным художникам³⁶⁴. Нормой, кажется, надобно бы поставить следующее: правительство не может давать того, чего само не имеет. Разумеется, этот considérant остаётся при нас; но так как умственные и нравственные силы лица не принадлежат праву принудительному (правительство может от меня требовать, чтобы я был солдатом, но не полководцем), очевидно, помещик может получить от правительства только физическую нормальную силу крепостного человека; а представление её перед законом есть в своём maximum рекрут. И так свыше рекрутской квитанции (кроме случая особых издержек со стороны помещика) никакого требования быть не может. Это правило, без сомнения, пригодится при многих законах, а при каких, вам в Питере виднее.

Ещё: пожары нынешнего года причинили убытки неимоверные. Полиция везде оказалась недостаточной по собственному её сознанию; временная полиция была введена от обывателей и пр. В городах пристанных, каковы Самара, Елец, Козлов и др., также и в сильноторговых, должно бы ввести постоянную констабельную полицию от жителей, весьма немногочисленную, бесплатную, никому неподсудную, со своими центрами, где разбор проступков словесный и совестный. Наказание, т. е. исполнение наказаний, поручается казённой полиции, но суд городовой. Мундиров нет, кроме гривны на шее; служба очерёдная понедельно, начальники по выбору от каждой части города на год, а они уже чередуются. Эта мера, покуда ещё невозможная в губернских городах и почти бесполезная в большей части уездных, была бы очень полезной в уездных складочных и торговых, где великий полицейский разбой, а полиции всё-таки нет. Она же могла бы быть и приготовительным опытом для введения городовой полиции в большем размере. Её бы надобно представить в виде опыта, обещающего экономические выгоды.

Я опять принялся довольно крепко за свою работу, и меня это веселит. Пожалуйста, пишите Аксакову, чтобы он трудился. Он сделал кое-какие весьма остроумные и важные открытия в первом периоде нашей Истории, которым он до сих пор не занимался.

Чтение драмы графа Сологуба³⁶⁵ было не без успеха; конец не годится никуда. Система ложная, но разговор жив во многих местах и верен. Скажу с Аксаковым, что талант явен, но убит пустотой Петербургской жизни. От этого у него раскольники гадкие и смешные пискуны; здесь они не таковы, а у Сологуба они списаны с Петербургских менял-скопцов.

Слухи о Славянах в Австрии идут страшные, будто они проданы Австрией. Правда или нет, не знаю; но я боюсь, как бы их не погубили, хоть не навсегда, да опять на неизвестный срок.

Эмансипационные разговоры здесь в сильном ходу, и дело подвигается вперёд в общем мнении, если можно что-нибудь назвать у нас общим мнением. Кошелев много помогает, как человек признанный практическим.

О Москве сказать вам нечего. Общее неудовольствие на г. губернатора³⁶⁶. Признают в нём пашу честного и благородного, но крайне необразованного и окружённого самым гнусным гаремом, так что выходит гадость на гадости...

Меня Попов очень было озадачил моими ошибками в правописании; я не признаю в себе даже и возможности таких ошибок. Вы объяснили их, и вот моё оправдание: Несколько не имеет ничего общего с некий, некоторый. Эти два слова имеют корнем Санскр.: эка, экатара, а Санск. э у нас соответствует почти всегда букве е. Несколько содержит в себе чистое отрицание. «Много ли было тут народа?» Крестьянин отвечает: «Да несколько, барин». Таково же мнение и Шевырёва.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Что гр. Блудову я назвал Антуанетой, а не Антониной, очень понятно: я несколько раз слышал в Петербурге, что дамы её называли заочно Антуанетой Дмитриевной. Знаю, что её имя должно быть по крещению Антонина, но Апполинария Михайловна себя переименовала в Апполину Мих., и все Аглаиды в России называют себя Аделаидами и Аделями. Вы видите, что логика моя была верна, хотя вывод и ошибочен!»}

Как благодарен я вам, любезный Юрий Фёдорович, за ваше письмо! Как давно прямой вести от вас не имел, и как приятно было её получить! Но зато, как уж и не во время попали ваши похвалы моей твёрдости! Письмо ваше я получил при самом отъезде в Смоленскую деревню. Не знаю, слыхали ли вы, какое чудное место эти Липицы, как они, можно сказать, ненаглядно хороши? Катя³⁶⁷ любила их ещё более моего; она говаривала, что не отдала бы их за Ричмонд, который за границей нравился ей более всего. Много я там сделал посадок при ней, но ещё более в последние три года, в которые ей не удавалось там быть, и все удались, и я думал её обрадовать ими неожиданно, потому, что она о многих не слыхала. И всё принялось, и всё разрастается! Невероятная тоска напала на меня. Я старался не поддаваться, работал усердно, упрямо; ничто не помогало. Сердце не хотело от неё отступиться и передать её иной высшей жизни. Долго длилась эта борьба, наконец миновалась; но никогда я не испытывал так сильно того, что можно назвать ревнивым эгоизмом любви: ибо горе было наперекор разуму и всем его убеждениям. Слава Богу, прошло. А письмо ваше обрадовало меня и по другой причине: оно напомнило мне письмо, которое давно уже получил я от вас, совершенно неожиданно, в минуту, когда вам яснее стали выказываться ваши внутренние требования. Мы его перечитывали вместе несколько раз, и она взяла его к себе на сохранение и очень им радовалась. Многое в нынешнем напомнило мне прежнее письмо. Да, я могу сказать, что я точно поработал в это время: и Семирамиду двинул вперёд значительно, и статью написал для Сборника, хотя существование самого Сборника подвергается ещё немалому сомнению³⁶⁸. Прежде меня взял бы смех, если бы такое сомнение существовало (так неразумно всякое подозрение насчёт этого издания), но теперь берёт досада или, лучше сказать, горе. Когда жизнь потеряла свою чисто личную прелесть и когда только то, что может быть полезным, осталось доступным: тогда грустно, что нельзя пользы приносить; а какую же пользу можем мы принести, если нам нельзя будет других людей наводить на добрый путь, тогда когда всё сбивает всех на ложные дороги? О моей статье и её содержании вы уже вероятно слышали. Она – ответ Киреевскому, и отчасти можно назвать её оправданием современного против старой Руси, не как лучшего, но как законного и в этом смысле высшего вывода из дурных начал, таившихся в старине. Безусловно, хорошей современность себя признать не может; но ясно, что если она в себе не сознаёт хорошего и дурного, она может также вперёд пойти по дурному, как и по хорошему пути, ибо она не может не идти как-нибудь. Дурное начало, взятое ею из старины, или то, что делало хорошее дурным, она должна исключать из своей мысли, чтобы хорошее могло приносить плоды. Поэтому статья моя, чисто-историческая и нисколько не касающаяся прямо современных вопросов, могла бы быть полезной особенно в том отношении, что она совершенно бесстрастна и могла бы успокоить сдавленные, но не погаснувшие страсти. Грустно, если не пустят в ход издания, которое принесло бы непременно добрые плоды. Теперь пишу другое, для кого? Не знаю, хотя очень знаю, для чего. Это вроде Исповедания Веры или лучше сказать введения в исповедание. Оно содержит ответ на обвинения, делаемые Православию, и указания на его характер, в противоположности с характером Запада³⁶⁹. Думаю, по общему отзыву слышавших, что в ней много нового. Даже Свербеев хвалит. Скоро её кончу и опять за Семирамиду. Вот моя словесность. Жизнью своей доволен ли я? Нет; но кажется, что я не совсем так плох и слаб, как был и боялся снова сделаться; но всё ещё ленив, ленив и напряжение тяжело. Другое дело у меня хорошо ладится: это уничтожение барщины. Даже неожиданно удалось сделать сделку, где и думать не мог – в Смоленской губ. с двумя деревнями. Тут очень ясно оправдалась мысль Кошелева о нравственной пользе хозяйства. Сделка вышла возможной вследствие удачного хозяйственного оборота, и как это меня порадовало и как это порадовало бы её!

P.S. Я и забыл вам сказать, что пишу проездом через Москву, отправляясь в Тулу, а что медлил отвечать потому, что хотел писать через вас к Княжескому³⁷⁰; но для этого жду ответа Кошелева, который ещё не пишет.

Вы в мире богословов. Скажите им мою догадку, отчасти сходную, отчасти несходную с св. Максимом Исповедником. Я всегда предполагал в первой части «Отче Наш» особенный смысл, и вот мне кажется некоторое объяснение его. Павел говорит, что Дух называет Бога отцом (Авва отче); Ириней говорит: Дух кладёт венец на божество, называя Отца отцом, и Сына сыном. В Символе, как и везде, Сыну приписывается царство. И так «да святится имя Твое, да приидет царствие Твое» и пр. значит: «да будешь прославлен, как начало Духа имянующего, да будешь прославлен, как Отец Сына царствующего и да будешь прославлен как Самосущее и Самоначальное лицо, источник всего», Как вы думаете? Мне кажется, это дело.

Посылаю вам, любезный Юрий Федорович, 200руб. сер. для бедного Княжеского. О миссионерах Русской мысли грех сказать, чтобы они обогащались, как говорят об Англичанах. В барышах не будешь с нашей проповедью. Бедный Княжеский! Сколько лишений, сколько забот, трудов и пожертвований, а какая же награда? Ни сочувствия, ни уважения. Много-много, если кто-нибудь взглянет на него с тем сострадательным почтением, которое внушают юродивые. Впрочем, более или менее мы все в этом похожи на Княжеского, с той только разницей, что мы ещё находимся под подозрением злоумышленности. Признаться до́лжно, что постороннему зрителю, неспособному понять ту неволю, в которой убеждения держат душу человека, мы все должны представлять характер довольно комический. Иногда эта мысль приходит мне в голову и освежает меня смехом, хоть разумеется не совсем весёлым. Аксаков, вероятно, нашёл бы мало утешения в ней, но для меня она не совсем бесполезна и способна придать мне терпения и крепости. Я вполне понимаю того Австрийского солдата-Словака, которого колотили палками за то, что он высунулся из фрунта и который хохотал под палками. Били, били, наконец, утомившись, спросили: «чему же ты хохочешь?»

«А как же не хохотать? Ведь из фрунта то высунулся не я, а сосед мой». В детстве меня забавляло незаслуженное наказание, и я часто не хотел оправдываться, чтобы не лишаться своего внутреннего смеха. Сознаюсь, однако, что теперь во мне менее против прежнего способности находит утешения в комизме, и часто берёт досада и нетерпение. За то, может быть, более против прежнего чувствуется потребность идти вперёд неослабно, и уверенность, что убеждение истинное сделается общим, и что скажут спасибо даже многие из тех, которые по простому непониманию сгнетают нас, ещё более, назло себе, чем нам. Князь Львов отставлен от цензорства, как слышно, не за пропуск «Записок Охотника» Тургенева, но как предполагают – за Сборник³⁷¹. Жаль, что мы лишаемся хорошего и разумного, и благонамеренного цензора, но он конечно не пропадёт. Думаю, что дело обошлось не без N.³⁷², хотя Коссович и распинается за него; ведь наивность Санскритолога известна, и он не может видеть ничего дурного в главнокомандующем пятисот тысяч книг, особенно же в человеке, который купил для хранения в Москве всё древлехранилище Погодина; впрочем, за это и всякий скажет спасибо.

Когда-то мы с вами увидимся? Бог весть. А очень хотелось бы прочесть вам и статью, которую я дал для Сборника, и которой вероятно никто из современников не увидит в печати, и французскую статью, которая, как я вам сказал, служит как будто введением в «Исповедание Веры». Я думаю, она могла бы быть очень полезной; она чисто полемическая против Западных исповеданий, особенно же против Католицизма. Если бы была какая-нибудь возможность её напечатать, я бы очень радовался; но, разумеется, не могу иметь на этот счёт никакой надежды, а между тем Пальмер, возвратившись из Греции, огорчённый и раздосадованный, попал в настоящую осаду. Римляне очень ловко повели нападение и просят только одного: «Съезди в Рим! Ты был в Петербурге, Афинах и Царьграде; справедливость требует, чтобы ты побывал в Риме». А уж только попадись он, так конечно он живым не выедет, разве Католиком³⁷³. Я к нему пишу, но не могу надеяться на успех, тогда когда все те, которые обязаны бы были содействовать доброму делу, ревностно стараются о его неудаче.

На сей раз пишу вам только несколько строк. Приехав на днях из Ивановского, узнал я про ваше горе³⁷⁴ и не могу вам не сказать, что я глубоко и от всей души ему сочувствую. Более сказать нечего; но я был бы непокоен в душе, если бы этого вам не сказал. Много новых забот и, вероятно, много новых и, может быть, не совсем лёгких обязанностей должно вам будет принять теперь на себя; но вы имеете силу со всем справиться, а мы все рождены действовать по силам в том круге, в который нас Бог послал. Всякий стоит на высшей службе, и Бог вам поможет во всяком добре. Будьте здоровы и крепки.

От Пальмера получил на днях письмо; брошюра печатается в Париже, по величайшему его содействию и хлопотам, в ответе на Laurentie.

С Богом, любезный Юрий Фёдорович, на новый нежданный путь! Новое время возвращает нас к древности, когда служба государственная не делилась ещё на гражданскую и военную. Да будет воин вооружённым гражданином! С Богом! Мне письмо ваше было только отчасти неожиданным (помните, что вы почти ожидали этого выбора), но впечатление было очень странно. Грустно мне было, да и не совсем грустно. Вашей жизни, следовало, как-то пройти через какое-нибудь потрясение, чтобы выйти ещё свежее и крепче. Оттого-то на вас в последнее время и набегал не совсем законный сплин. Ваше письмо в отношении ко мне слишком дружески пристрастно. Мне самому как-то сдаётся, что я своё дело в общественной жизни почти отделал, и поэтому, мне особенно хочется видеть, вас всех крепкими и добрыми. По моему мнению, Бог помог нам посредством самых неожиданных обстоятельств пробить ту вековую стену, за которую забили в России всё земское начало,но в пробитую брешь пройдёте отчасти вы, а вполне – последующие за вами.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Между прочим, я получил почти официальное дозволение явиться ко Двору в своём средневековом платье».}

Мои сверстники, также как и я сам, дойдём только до гребня, если дойдём. Вот как говорит рассудок, а всё-таки я признаюсь, что самоё пристрастие вашей дружбы ко мне меня тронуло и обрадовало. Что ещё сказать вам о вашем новом поприще? От души желаю, чтобы ни вам, ни И.С. Аксакову³⁷⁶ не быть под пулями; но мне весело и очень весело, что вы так охотно идёте на это дело. Берегите здоровье, сближайтесь с кем только можно. Простите мне, если теперь напомню вам давнишний упрёк. Вы слишком легко пренебрегаете людьми, конечно не людьми, какими их Бог делает, а людьми такими, какими их делает общественная глупость. Не пренебрегайте и теми. Сейте где можно и сколько можно; где взойдёт, того никто не возьмётся сказать. Время дела земского. Война внешняя должна породить мир внутренний. Верьте мне, я вам идущим завидую. Ополчение не армия, и если есть что-нибудь мне в ополчении не нравящееся – так это ополчение дворцовых стрелков. Все ими радуются, и действительно прелесть на вид; но это не то, что̀ нужно, это – jeunesse dorée, какое-то исключительное и аристократическое явление. Все пляшут и поют по-русски, но слишком много пляски и песни: тут нет думы народной, как будто Карловы кавалеры. Но и то правда, всё это так молодо, что, пожалуй, иначе и быть не может. За всем тем отсутствие серьёзности в них едва ли не происходит от отсутствия местной стихии. Сбродное может быть всегда немного не нравственно. Кто у вас начальником? Благонадёжен ли? Кто дружинный? Можно ли будет добиться бороды? Все эти мелочи важны.

Ваше поручение насчёт ружей³⁷⁷ хотел я исполнить тотчас, но не скоро добьёшься толка. Нынче опять посылал, ещё ответа не имею, а завтра сам вторично еду в Тулу и постараюсь переговорить с начальником завода Самсоновым. Его очень хвалят; но я предупреждаю вас, что надежды мало. Заказов бездна. Если назначат слишком дальний срок, то я не решусь заказывать. На всякий случай отвечайте мне по теперешнему письму, чтобы времени не терять для заказа; а моё ружье всё ещё не готово³⁷⁸, хотя Гольтяков и уверяет, что он пробовал его на 1.200 шагов в полподъёме прицела, да ему верить нельзя. О for an hour of Dundee! – говорит старый горец в армии Mar’a. О, хоть на две недели Суворова в Крыму! Pelissier просится, чтобы его побили, а мы везде зеваем, страшимся и теряем пушки. Боюсь, как бы не дозевались до сильного поражения, и этот страх и всё волнение этой борьбы мешает всякому разумному труду. Легче, сто раз легче быть на месте. Жаль и более чем жаль, что мне не удалось вас видеть. Письмо ваше меня не застало, и всё-таки я бы успел к вам прокатиться; но здешние, рассудив, что мне нужно доставить письмо поскорее, послали ко мне нарочного. Нарочный со мною разъехался, и письмо ваше обратно из Донкова пришло только под Покров; а хотелось бы сказать вам тысячу вещей, о которых писать нельзя.

Прощайте покуда. Будьте здоровы. Да сохранит вас Бог! Матушка вам поручила сказать, что она за вас молится.

Князь Львов снова назначен цензором.

Хлопотал я о вашем поручении немало, любезный Юрий Фёдорович, и совсем было потерял надежду исполнить его; вдруг вчера получил при сем прилагаемое письмо от начальника завода, и, уже не ожидая вашего ответа, чтобы только не терять времени и доброго случая, я решился объявить своё согласие, потому что вся разница в цене 9 р. сер.; а вещи, вероятно, гораздо лучше исполнены, чем обыкновенные штуцера. Я уверен, что вы моё решение одобрите. В ответ Самсонову я только поставил следующее условие: или мою браковку, или ответственность завода за верность и бой на 900 шагов, по меньшей мере. О доставке к вам я ещё с Самсоновым переговорю, а вы уведомьте меня, куда доставить.

Имеете ли вы известие, куда именно вас назначают? Да напишите мне подробнее о составе дружины, т. е. офицерах и начальниках: всё это мне крайне хочется знать, чтобы сколько-нибудь обрисовать себе вашу будущую жизнь. И.С. Аксаков уже теперь близок к неприятелю, и не диво, если на днях будет участвовать в делах. Странная высадка около Кинбурна. Зимовать тут, кажется, нельзя, потому что лиман замерзает; подняться по Бугу или Днепру и напасть на Николаев, кажется, вовсе невозможно. Какая же цель высадки? Мне кажется, что у Англо-Французов намерение от Кинбурна двинуться к Перекопу с Севера, одновременно с таким же движением с Юга из Евпатории. Дай то Бог! Хоть мало-мальски будь смысла у наших, и тогда их можно будет уничтожить. Ведь до сих пор в глупостях очередовались, а по моему соображению очередь за ними, и Pelissier по своему характеру, если уж сделает глупость, сделает её в крупных размерах. Слухи о смене Горчакова и о назначении его военным министром идут довольно сильно.

Вы знаете, что я неожиданно попал в переписку с А.О. Смирновой по поводу статьи о Польше³⁷⁹; знаете также, что я корреспондент неусердный; но думаю, что совершенно разрывать не до́лжно, особенно, если мне придётся ехать в Питер. Многое обещает сильные перемены. Я не говорю о том, о чём теперь все говорят, о смене Клейнмихеля. Но для меня важнее мелкие приметы. Заметили ли вы в Моск. Вед. в статье о Грановском похвалу ему как общественному Русскому человеку? Похвала эта была совсем не справедлива в отношении к нему; но очень важно то, что это смели сказать и напечатать. Царство Николая кончилось. Бедный Грановский! Вы верно о нём пожалели. Мне очень жаль его, хоть и знаю, что он себя пережил и что в них, даже в лучших, нет ничего такого, чтобы ответить требованиям России, особенно современной. Но жаль в нём прекрасного таланта, благородного сердца, и любви к просвещению и способности согревать других. Жаль доброго врага. Его в ведомостях помянули хорошо, и это весело видеть; но забавно видеть и ту хитрость, с которой они своей партии дают общественное значение, так сказать, исключительное. Конечно в общественном значении Погодин Грановскому не чета.

Досадно и очень досадно, что год так для меня скверен в хозяйстве. Приходится ещё посидеть в деревне, а хотелось бы в Москву и похлопотать кое о чём в деле общем. Кошелев сильно возится с журналом³⁸⁰. Нынче я от него о журнале получил письмо. Что-то из всего движения выйдет, а двигаться надобно.

У нас с вами, любезный Юрий Фёдорович, насчёт штуцеров вышла, может быть, катавасия, хотя может и то быть (я даже это думаю), вы будете результатом довольны. Вы помните, что вы мне писали; «не хлопочите уже о штуцерах; можно их иметь сколько угодно по 14 руб. сер: (что, между прочим, едва ли справедливо; за эту цену можно только иметь продороженные ружья, которые похуже) и пр.». Я уже закупив 30 штуцеров, стукнул себя по лбу, вскрикнул ай! и бросился к начальнику завода. Вот дескать так и так: «От заказа не отказываемся; но если можете, без потери для завода, сбыть их кому другому, мы рады». А между тем я всё-таки их буду пробовать. Пробовал не раз; здесь пробного станка нет (какова ещё дикость!), а пробуют с руки. Я повыучился стрелять и приобрёл некоторую славу? но штуцерами я далеко не был доволен и тем более желал оные сбыть. Думаю, и вы также. За всем тем я уже отказаться не мог, тем более что уже работали над пятью новыми. Вдруг письмо от Шишкова (знакомый Аксакову); уступите вами заказанные штуцера! Я рад радёхонек и сейчас дал знать заводскому правлению. В тот же день получаю я от вас письмо, что вы деньги, высылаете на 25 штуцеров, а вскоре и извещение из Серпухова (куда по ошибке они адресованы), что деньги получены на моё имя. Я не видал тут никакой причины отказаться от своего согласия на передачу Шишкову: не, потому, что вам они, кажется, не очень-то нужны (и я вас считаю в этом совершенно правым); 2-е, потому, что их больше, чем требуется; 3-е, потому, что я ими далеко не доволен. Деньги же отдам в Москве вашей конторе, так как я туда на днях буду. Надеюсь, что вы этим будете довольны, хотя всё-таки тут некоторая произошла катавасия. Впрочем, ничьего имени кроме своего я не вмешивал. О своём же штуцере скажу вам просто чудеса. Все расчёты мои оправдались. Во-первых, Гольтяков дал ему такую верность, что на 400 шагов он у меня два раза кряду без промаха попал в сухую ивку или лозинку в 4½ вершка толщины; во-вторых, на версту пробивает четырёхвершковой щит навылет, и пуля ещё уходит в неизвестные страны. Мятели помешали до сих пор его испытать далее версты, но, по всем вероятностям из него можно будет стрелять по астрономическим выкладкам из Перекопа в любую сторону Крыма, где бы ни был неприятельский лагерь. Каково будет положение Пелисье? Впрочем, честь и слава Гольтякову: несмотря на медленность работы, он, очевидно, ею дорожил. Разумеется, штуцер в 23 фунта весу не для стрельбы с руки, а с хороших подсошек с подушкой, чтобы удержать отдачу, впрочем, не из рук вон сильную. Вот мой успех по военному делу. Будет ли успех в Питере по военному ведомству? А по ведомству министерства просвещения успеха нет, как вы уже, вероятно, знаете и как я отчасти ожидал. Нам ещё не отказали³⁸¹, но и не разрешили, и очевидно, желание отказать, между тем, как Каткову разрешено. Предлог, по которому Кошелевский журнал признаётся неблагонадёжным, тот, что Кошелев связался с людьми опальными, между тем из этих опальных двое Аксаковых допущены в объявлении от Каткова³⁸². Поэтому собственно боятся только духа журнала, который будет нами определён, а статьи наши могут быть допущены в изданиях осреднесоливающих нашу кислоту. Но чего же просить от Н. и Д.³⁸³ Что-то скажет Питер? Не скрываю, что у меня надежд мало. Гильфердинг прислал мне два экземпляра моей второй брошюры³⁸⁴. Против Французского издания опечаток многонько, но издание хорошо. Не скрою, что мне особенно было весело прочесть примечание о рабстве. За границей её не читают, хотя она во всех местах. Вопрос Восточный надоел, а по заглавию думают, что она о вопросе Восточном. Я думаю, что если бы знали, что она чисто богословская, читали бы и того меньше. Гильфердинг советует перевести и напечатать для Славян. Жаль денег, а едва ли это не обязанность хоть испытать. Как вы думаете?

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Как это Акс. попал к Каткову?»}

Ждали мы вас, ждали, любезный Юрий Фёдорович, а теперь вам и ехать сюда нельзя. А как вы были бы здесь нужны³⁸⁶! Вы меня знаете; знаете, что я не совсем дифирамбического расположения, как наш общий друг, и нелегко поддаюсь увлечениям; но всё же должен признаться, что время довольно живое. Один образчик даже и то, что о моей поездке в Питер напечатана в le Nord шутовская статья. Очевидно, наша общественная жизнь получает какое-то новое значение. Надолго ли? К добру ли? Это вопросы, которых решение предоставлено времени; но, слава Богу, что хоть до вопросов дожили. Кошелев утопает в радости, не успевает всё перехлопотать; Аксаков несколько подгулял и с Сакенского обеда³⁸⁷ не совсем протрезвляется, а Погодин просто пьян и наслаждается своим пьянством.

Разумеется, во всём этом много излишества, и скажу более, много опасности для самой чистоты и трезвенности мысли, но всё-таки не безрадостно видеть это оживление; тем более, что во многих оно пробудило охоту к занятию серьёзному и дельному. Чудная вещь, вообразите: ещё Беседа не выходила, а уж беседы в Москве сделались по-прежнему крикливы с одной программы. Что же будет, когда она выйдет в силе? Запад сначала очень к ней казался благосклонным; но была ли это только маска или недолговечная добродетель, а уж теперь переменилось. Впрочем, К.³⁸⁸ и другие порядочные из них говорили мне в Питере: «мы с вами не согласны, и не будем согласны, а это признаём: от вас только может услышаться первое серьёзное слово, нам оно решительно не даётся». Вследствие этого ли убеждения или от чего другого, Современник (которого первые номера истинно славные) зовёт к себе в критики решительного Славянофила, Григорьева³⁸⁹. Впрочем, ещё есть другое объяснение: не выдумали ли Петербургские политики, что так как уж нельзя избавиться от славянофильства, так нельзя ли сделать своё, ручное, в противоположность нашему, дикому?

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Современник полупридворный журнал». К этим словам Хомякова замечание И.С. Аксакова: «Этого нельзя оставить, т. к. „Современник“ скоро был закрыт, и редактора сослан в Сибирь. Затем, если кто его и читал при Дворе, так только Конст. Ник. и, может быть, Елена Павловна. Хомяков часто смешивает „дворы“».

Slavenophilismus ad usum freilinarum. Заменить натуральную оспу коровьей. Как вы думаете? Господи, сколько бы хотелось вам рассказать, и эффект произведённый дерзостью моего зипуна в Петербургских салонах, и пугливую дружбу Норова...

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«И как я его пугнул на вечере и натравливал на 3-е Отделение и пр.; а особенно про мужество Блудова и про то, как речь, им не говоренную, а сочинённую для него на досуге мной, принял П-г за его речь, и как храбро он принял за неё ответственность и даже хотел, чтобы её начертили на его надгробном памятнике».}

Впрочем, это все комеражи; а гораздо серьёзнее, какие статьи нам дают в Беседу и что за сокровище мой филологический комар³⁹⁰, обратившийся в пчёлку златую и принёсший из путешествия своего истинные сокровища, например, письмо современника о великом князе св. Владимире и Печенегах!!! Другое, его собственное письмо о Лужичах, просто чудо. А сказать ли вам всю правду, хоть нелестную? Были бы вы и И.С. Аксаков здесь, я был бы очень, очень рад; а что вас обоих здесь нет, я едва ли не более ещё рад. Во-первых, за вас: поохотьтесь на Волжском разливе, ведь это чудо, дохните тихим воздухом степей, право будет вам весёлое воспоминание; а потом, за вас обоих и за нас. Вам скучненько и это хорошо. Здесь ходит маленький хмель, от которого трудно отбиться (сам я боюсь, вполне ли я свободен, и даже нет ли следов его в моём письме; о других и говорить нечего). Вы, И.С. Акс. и И.В. Киреевский в деревне. Я думаю, вы нас отрезвите, когда подъедете. Средства не затемнили бы нам цели, той тихой, строгой, исторической, можно сказать, святой цели, которая была нам ясна в тишине посланного нам испытания, не огневого, сгнетающего, – ледяного. Я отчасти предвидел теперешнее искушение и осенью писал о нём к К.С. Аксакову с текстом: «несть наша брань к плоти и крови и пр.». Он, разумеется, соглашался и теперь соглашается, но на деле удержу уже нет. Эпиграфы наши хороши. Один вам известный, предложенный Аксаковым: «только кореньем дерево крепко и пр.»³⁹¹, а другой от Филиппова³⁹²: «Господь даст благость и земля даст плод свой». Страшно подумать, что̀ надобно поворотить и откуда! Какой пропеть канон покаяния, какое нужно упорство воли, строгость занятий, жар любви, и как мы все привыкли жить, как живётся. Счастливы те, которые этого не видят или, видя, не падут духом.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Мир, и манифест уже вышел пошлый, полубезграмотный, обмазанный мёдом на кончике. Очевидно, Государь хотел говорить и говорить довольно откровенно; но... его до этого не допустили. Стародавнее дипломатствование Царя с подданными сделалось верою в П-е. Блудов отказался писать манифест о постыдном мире, и это делает ему честь, хотя конечно, он бы и не мог задачу разрешить удовлетворительно; а прочие перья тупы, как и все тамошние головы. В П-е дивились нашей Московской любви к Царю, которой я нисколько не скрывал, и говорили мне это прямо. Я им однажды сказал очень откровенно, что их благородное лакейство не понимает его простой человечности и совершенно в этом убежден. Но справится ли он с ними и сам с собою как человек? Всем трудна истина; как много труднее тому, у кого нет ни досуга её искать, ни человека, от которого её слышать. Что̀ Бог даст?».}

Будьте здоровы и не скучайте, а любуйтесь на Божий мир, да пишите что-нибудь перед ним и перед собой³⁹³. Не шутя, я жду от вас отрезвления для нас.

В Питере уже слишком 400 проектов эмансипационных и просят более и более. Тут много утешительного, хотя уж по числу сочувствующих, хотя бы в самых проектах и мало было толку.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«В Царе есть одно уже проявившееся достоинство: несказанная скромность (discrе́tion). Это не в отца, а в дядю. Эпоха будет называться: des deux neveux».}

Письмо ваше, любезный Юрий Фёдорович, уже не застало вашей статьи. Она вместе с моей отправлена была к Бартеневу³⁹⁴, впрочем, с оговоркой, что вы, может быть, пришлёте другой экземпляр с изменениями. (Ведь вы мне так в Москве говорили). Впрочем, она так хороша, что, кажется, и менять нечего. За свою статью боюсь гнева Кошелева: скажет, слишком зла. Я всячески старался быть вежливым, но как-то самому сдаётся, что за вежливость мою спасибо не скажут.

Шеншин³⁹⁵, который был у меня 28 числа, вашим письмом несколько оскорбился. Будто бы он в пессимизме недоросль! Уверяет, что не хуже вашего может всё видеть в самом мрачном виде; а по правде он довольно бодр, за исключением тех случаев, когда он чересчур крепко засыпает под чтение приятельских статей, что я испытал когда читал его жене отрывки из брошюры, ещё не конченной по милости Соловьёва, но уже близкой к концу. В ней очень много нового и я надеюсь, что Немцы, читая её, не раз приставят указательный палец к концу носа или ко лбу, в самом глубоком раздумье.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Шеншин идёт на Волгу и надеется вас там видеть. Из Питера приехал зять мой, которого болезнь сына воротила с дороги в чужие края. Говорит, что Елисавету³⁹⁶ там терпеть не могут и не скрывают; а Шеншин уверяет, что там знают, что она любимица Аксакова и моя, но что Долгорукий³⁹⁷ приводит это в доказательство нашей страшной хитрости. Муравьев говорить, что эмансипация неизбежна потому, что Государь решился, во что бы то ни стало, привести её в исполнение. Пожалуйста, подогревайте и когда он (т. е. Елисавета) воротится, сделайте так, как Кошелев, хоть в малом размере, в виде опыта».}

Дмитрий³⁹⁸, к крайнему удивлению всех рясоносцев, поступил на место Иннокентия. Необычайное повышение. Ему же поручится Болгарское дело³⁹⁹. Я о нём уже говорил⁴⁰⁰ и нашёл большое сочувствие. Нам, может быть, можно будет сильнее за это дело приняться, чем прежде. Дмитрий не эгоист, как его предшественник. Любопытна одна подробность смерти Иннокентия. Он выезжал, хотя чувствовал себя нехорошо и принимал гостей. Сидел у него Строганов вечером и разговор шёл обыкновенный. Вдруг ударили в колокол к всенощной в его крестовой церкви. Он обратился к Строганову:

– Слышите? Ударили к панихиде.

– Что̀ вы, ваше преосв., это ко всенощной.

– Нет, это к панихиде: звук очень приятен.

Это был как будто минутный бред. Затем он с гостями простился, прилёг спать и кончил.

Аксаков проклинает Молву: хотя подписка идёт хорошо, но вражда кипит, журналы ругаются, и это его расстраивает. Я отчасти этому рад. Его premier Moscou об общественном мнении очень недурён или, лучше сказать, просто хорош и очень смел. Пошлите хоть что-нибудь в Молву. Я туда маленькие вклады посылаю.

От старого Гильфердинга получил письмо. Сын его славную выкинул штуку в Сараеве: взял всякие рекомендательные письма от филологов к своим со-консулам и теперь, под предлогом лингвистики, получает от них всякое содействие. Вот каковы мы, филологи! А что̀ я открыл? Какое сокровище! Я сообщаю Аксакову: процесс составления Греческого medium и Латинского депонента. Каково!

Sumas

Historiae Senatus Anglici temporibus Tudor quolibet autore librum Misce fiat cum

Historiae Germaniae seculo XVII-mo. Recipe paginam pro dosi⁴⁰¹.

Вот, любезный Юрий Фёдорович, лекарство для вас, за которое ручаюсь. Мы живём и действуем в современной истории и, забывая историю, требуем неисторических явлений. Я глубоко понимаю и чувствую ваше чувство; думаю, что оно то самое, которое выражено мною в пьесе⁴⁰², может быть, самой личной из всех мною писанных (слов не помню, но прошу Бога послать пророка и дать людям уши для слушания его). Дурно бы было, когда у нас не было бы этого чувства; нехорошо, когда этому чувству мы позволяем преобладать. Медленного явления жизни мировой не довольно для нас. Давай, Господи, чуда! Из тёмного гноища Цареградской патриархии вышло слово вдохновенного Христианства⁴⁰³; из цветного гноища Петербургской ямы вышло слово, вызывающее миллионы на свободу и на жизнь умственную: это чудеса. Мало! Давай, Господи, чудес по нашему рисунку, и людей для понимания этих чудес, и для восприятия их в свои сердца! Вековая апатия, со дня на день усиливавшаяся, должна исчезнуть в один миг?! Привычки, устаревшие или, лучше сказать, уматеревшие и в то же время ещё питаемые всем современным строем, должны быть брошены разом?! На всех язвах должно вдруг нарасти румяное тело?! Возможно ли? Правда, пророк говорит: «ты очистишь меня, и проказа моя ссыплется с членов моих как мука, и плоть моя выйдет из под неё румяна, как плоть новорождённого младенца» (что-то в этом смысле; подлинных слов не помню), но такое личное обновление не принадлежит обществам. Простите меня, что я так резко вам отвечаю; но вы сами пишете о себе, как о больном, а болезнь ваша моя болезнь: это вы, конечно, знаете без всяких от меня уверений. В вас, говорите вы, есть чувство саморазложения, верю; но кроме того знаю, что это чувство обманчиво и что его начало – недостаток веры в силу правды. Не в правде сомневаетесь вы, а в её силе; и это сомнение растёт у вас в то самое время, когда вы напрягаете все свои личные силы на её службу в данном, теперешнем случае. Разумеется, это сокрушит хоть кого; но где же право на сомнение? «Magna, est. veritas et praevalebit»⁴⁰⁴, сказано давно и сказано навсегда. Горько, тяжело современное, но говорю с полным беспристрастием. Тело, оголившееся от мазей, которыми его смазывали или штукатурили, далеко ещё не так гнусно, как я ожидал. Правда, общество пляшет, дворянство играет в карты, чиновник крадёт, поп меняет каноны на гривенники; да ведь это делали всегда; разом не переменишься. И тогда, когда придёт Сын Человеческий; разве не то же. Он найдёт мир, плетущийся по своим привычным колеям. Из чего же биться? Если бы вы не полагали лучшего возможным, если бы вы нигде его не видали на земле: вы не приходили бы ни в негодование, ни в уныние, когда вы не видите его в России. Правда, это лучшее только сравнительно лучше и разумнее; но к нему обязаны мы стремиться, и оно будет достигнуто. Надежда так же обязательна, как вера и любовь. Горькое чувство современных болезней и, особенно бесчувственности больных к своим болезням в вас теперь особенно сильно. Думаю, что это приписать можно двум причинам; во-первых, двум ударам, поразившим нас почти одновременно и, правду сказать, это таки два удара, которые нелегко перенести (смерть Шеншина меня с ног сбила); во-вторых, силе, с которой вы, к великой похвале вашей, обратились к труду. Если с трудом не растёт надежда, он гнетёт человека, и дурное, против которого борешься., кажется с каждым днём и грознее, и хуже. Но я не могу поверить, чтобы в вас надежды не было; мне кажется только, что в вас надежда подавлена некоторым нетерпением. Невольно забываете вы, что та борьба, в которую мы вступили, есть только отрывок не только вековой, но и вечной борьбы, на которую осуждено человечество, и что в каждую эпоху победа правды отхватывает от лжи такие маленькие лехи, что современники их почти не замечают: только нарастанием составляют они что-нибудь важное. Я скажу более; плохо дело, когда эпоха радуется какому-нибудь великому приобретению; того и смотри, следующим придётся дорого за него поплатиться. Только медленно и едва заметно творящееся полезно и жизненно; всё быстрое идёт к болезням. Пусть будут балы вечером и молебны поутру, как прежде, бега и скачки; пусть всё идёт своим путём или хоть беспутием: дело общественное совершится с успехом. Я радуюсь малой пробуждённости общества (полной летаргии не признаю). При теперешних умственных данных большая пробуждённость пугала бы меня: она была бы явлением лихорадочным. Строй общественный должен быть приложением внутренней жизни народов к их жизни внешней, Но готова ли внутренняя жизнь к проявлению? Воспитана ли она? Насколько в ней зрелости? Вспомните её за 25 лет. Вы, Акс., Кир., Кошелев и все мы, были ли возможны? Недавнее время воспитало нас, а мы, очевидно, опередили других, и так – всё дело в воспитании. Мы передовые; а вот правило, которого в историях нет, но которое в истории несомненно: передовые люди не могут быть двигателями своей эпохи; они движут следующую, потому что современные им люди ещё не готовы. Разве к старости иной счастливец доживёт до начала проявления своей собственной, долго носимой мысли. Разумеется, люди во власти (как Пётр) составляют исключение; но и это даже сомнительно, ибо и они делают не то что хотят в смысле положительном, а успех их по преимуществу выражается в фактическом отрицании. Мы (я возвращаюсь к состоянию общественного здоровья, которое можно видеть из частных случаев) ещё счастливы. Добро пробивается сильнее, чем можно было ожидать. То невольное признание, которое нашего милого Шеншина призвало к делу⁴⁰⁵, Кошелева, Черкасского, вас, разве оно ничего не значит? Или это бессознательно? Утвердительно говорю, что оно вполне сознательно; это очень ясно из речи, говорённой Государем Московским предводителям. Неужели не важно то обстоятельство, что имена ваше и Кошелева сделались притчами, привлекая или отталкивая, по всей Великороссии? Я знаю это не по догадке, а потому что было говорено громко десятками на выборах. Конечно, наши выборы были не хороши, но гораздо лучше, чем можно было ожидать. Например, Белевский уезд выбрал трёх самых отъявленных эмансипаторов, Елагина Н.А., Черкасова и Павлова (брата Верейского предводителя); и много других обстоятельств было весьма успокоительных. Прямых действий мы не видим или мало от наших усилий, но косвенных и в тоже время несомненных мы не можем отрицать. Посмотрите, например, на одно: Кокорев⁴⁰⁶ причислен к нам и нас попрекают Кокоревым, и заставляют его крепче за нас держаться. Кокорев берёт огромный откуп, и какое же его первое действие?

Уничтожение откупа. Вот дело государственное, проходящее Бог знает каким неправильным путём из области нравственной (а не правительственной) теории в практику и обещающее огромное развитие. Поглядите вдаль: общины признаны как необходимость, а дворянство удержано. Увидите непременное последствие: их придётся связать временной формой попечительства (вероятно избирательной), и нравственная связь возникнет. Я её считаю необходимой для придачи силы общине, которая в попечителе получит единство и смелость против своих собственных негодяев, которые её пугают угрозой пожаров или порч и т. д.⁴⁰⁷ Всё это повлечёт опять полную перемену судов и администрации. Очень важно отстранение уездных губернаторов⁴⁰⁸; кажется, оно верно, а это была страшная попытка упирающегося дисциплинаризма. Правда, все перемены пойдут как будто случайно, как будто наудачу; но действительно они будут связаны между собой логикой тайной не сознанной теории, и нет сомнения, что они охватят самый важный, до сих пор неприступный и неколебимый, но уже теперь встревоженный мир духовенства. Мы с вами ещё увидим хлеб в краске, хоть зеленей ещё настоящих не увидим.

Как горько мне вспомнить о Шеншине! Что-то в его смерти мне напоминает смерть Валуева. Области их внутренней жизни, т. е. их стремлений, были разные. Один, чисто отвлечённый, другой чисто практический; но в обоих какая-то младенческая чистота и преданность делу. Не знаю, то ли вы чувствуете; но мне кажется, что я выразил бы их отношение к нам Французским словом: c’etaient les enfants de la famille. В Валуеве было гораздо более самодеятельности и инициативы, область его была шире; но мысль моя невольно сближает обе потери. Не легка и смерть Иванова; но он, слава Богу, уже совершил великое, и я уверен, что для художества он не умер. Мы друг друга очень полюбили; по крайней мере, за себя-то я ручаюсь: я и теперь беспрестанно вижу его большие задумчивые глаза, всегда что-то разглядывающие в себе или вне себя, но чего в окружающих предметах не было. Они странно мне напомнили при первой встрече глаза схимника Амфилохия, которого я видел в детстве в Ростове. Странно сплетается духовный мир при всей кажущейся разрозненности.

Вы требуете от меня философских писем; я в долгу и собираюсь свой долг выплатить. Кроме того Кошелев требует разбора Гогоцкого⁴⁰⁹; это идёт прямо к делу. Разумеется, я разбора писать не могу, но напишу по случаю Гогоцкого. Я уже целый месяц стараюсь уяснить себе задачу и самую точку отправления. Трудно и головоломно, но уже принимаюсь за перо. Только Веневитинов и Комаровский⁴¹⁰ найдут меня тёмным, как они мне объявили в Петербурге.

Прощайте покуда, любезный Юрий Фёдорович; будьте здоровы и бодры. Охотьтесь при этом, если можно, и дайте некоторые минуты физической жизни: я думаю, это необходимо. Я делаю любопытные опыты по земледелию. Один очень удался, постараюсь обобщить его результат.

Что̀ за уморительная история вашего Самарского перепуга⁴¹¹. Московские Ведомости её напечатали, не воображая, какой это великолепный памятник для истории. Где же были помещики? Становой и станционный чудные лица, но поп просто совершенство. Я в него влюбился. Ведь он прямо выскочил из средних веков; он видит опасность и не относится к властям, а просто, как пастырь, зовёт вооружённых Христиан-казаков. Наивная и трогательная карикатура Гермогена. В этом смешном явлении есть много хорошего in der Potenz.

Письмецо это доставит вам Дмитрий Сергеевич Арсеньев, брат Евг. С. Шеншиной, славный человек и во многом, если не ошибаюсь, напоминающий нашего милого Николая Васильевича. Он вам передаст бумаги от сестры, бумаги весьма интересные, и вероятно будет вас уговаривать принять немедля приглашение в Питер⁴¹². Я думаю, что на это и уговаривать нечего. Вам нельзя не ехать. С вами будут Милютин, Соловьёв⁴¹³, князь Черкасский в одном отделении. Не замедлите, пожалуйста. Меня при этом радует, что я вас скоро увижу и что знаю, что вы едете уже на настоящее дело: это отрада после нашей неудачи в другом деле, в деле Парохода. Пришлось отказаться от этого, почти необходимого издания и от нового, весьма заманчивого имени – Славянский Вестник⁴¹⁴. Мне было это странно, досадно и, сверх того, грустно.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Потому что истинное сочувствие находили мы в... не смейтесь и не называйте Александрой Ивановной В.⁴¹⁵ Как же не грустно видеть эту невозможность выбиться на разумный путь! И мы же будем казаться упрямцами, когда истинная невозможность принять предложение, начинающееся следующими словами: „Всякая идея о самостоятельном развитии народностей должна быть устранена из журнала“. А между тем было действительно с его стороны благоволение, но не достало веры в собственную мысль, и он покорился тупому озлоблению большинства Совета. Что за гнусное наследство ему оставлено и как ловко отходящие старики ему подсовывают новобранцев, готовых идти теми же путями».}

Кошелев не назначен в Комитет. Это просто возмутительно. Как объяснить это со стороны Ростовцева? Просто уступкой озлоблению общему и отсутствием поддержки со стороны придворных эмансипаторов;

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«т. е. вел. княг. Елены П. и других».}

Ростовцеву хотелось его призвать, но он не решился. Надобно будет выдумать средство делу пособить. Его это огорчит, и мне за него больно, тем более, что независимое содействие посредством журнала⁴¹⁶ затрудняется с каждым днём.

{Дополнение из «Места, выпущенные И.С. Аксаковым...» в конце данного тома:

«Муханов был здесь и от меня прятался. Чичерин в большой чести у него и у Тимашева. Филиппов в Москве никому из нас не показался. Синодалы очень бранят мою третью брошюру».}