Ленинградская Духовная Академия

Как известно. Ленинградская духовная академия и семинария (ЛДАиС) была возрождена в 1946 г. Однако в конце 1950-х годов большой размах получила кампания по её закрытию. Ренегат А.А. Осипов, читая лекцию в Кишинёве, похвалялся, что в Ленинградскую духовную академию на 40 вакансий поступило всего 16 человек, а к концу учёбы осталось 8.⁴⁷⁴

Архиепископ Михаил (Мудьюгин) вспоминал: «Ежегодный приём в семинарию ограничивался согласованной с Советом по делам религий квотой, которая в 1960-е годы не превышала в Ленинграде 20, а в Москве 40 воспитанников; был год (кажется, 1964), когда в первый класс Ленинградской семинарии зачислили всего восемь человек!»⁴⁷⁵ Перед назначением митрополита Никодима в Ленинград ходили упорные слухи о том, что духовные школы будут закрыты. За несколько недель до его приезда в Академический храм перестали допускать верующих под тем предлогом, что храм не является приходским. Все говорили, что школа существует последний год. Храмы и духовные семинарии закрывались по надуманной причине так называемого «укрупнения».

На страницах местной прессы коммунисты-атеисты бились в истерике: до каких пор «тёмное пятно», «рассадник мракобесия» будет позорить наш город – «колыбель трёх революций»? Это было идеологическое обеспечение той негласной работы, которая неуклонно приближала «день закрытых дверей». Им надо было управиться к 1967 г. – 50-летию Октября...

Как это делалось? Тихо, исподволь. Прошения к допуску на вступительные экзамены в семинарию нужно было подавать до 1 августа. Список «заявивших на себя» передавался уполномоченному, который был в «рабочем контакте» с «соседями». И вскоре «на места» по спецсвязи рассылались «ориентировки».

... Парнишка возвращался из Ленинграда к себе домой, и его могли силой доставить в военкомат, чтобы «забрить» в армию. Если он – «белобилетник», то спровоцировать драку и посадить на 15 суток: «Идёт охота на волков, идёт охота...». Будущим студентам в канцелярии шёпотом советовали: отсидеться в «укрывище» и в Питер приезжать день в день.

А проскользнувших через «крупную ячейку» ждала «мелкоячеистая сеть». На беседе с митрополитом уполномоченный вычёркивал из списка «шибко умных» и тоном, не терпящим возражения, комментировал: «По нашим данным, такой-то – из семьи бандеровцев». И попробуй проверь, и попробуй возрази! Ты ему – «Дети за родителей не отвечают», а он тебе: «Яблочко от яблоньки...».

Вспоминает выпускник ЛДА о. Игорь Адрианов.

Молодых людей, подававших документы для поступления в духовные семинарии, вызывали для беседы с уполномоченным Совета по делам религий или представителями Пятого (идеологического) управления КГБ. Некоторым угрожали, других пытались переубедить, предлагая поступать вместо семинарии в престижный светский вуз, третьих срочно вызывали на военные сборы и т. д. Такая практика продолжалась, по крайней мере, до 1989 г. Мне об этом известно, так как я сам в том году подал документы для поступления в Ленинградскую духовную семинарию, после чего со мной беседовал офицер Пятого управления КГБ в г. Минске. Правда, уже не было угроз, уже было время Горбачёвской перестройки, но отлаженный десятилетиями механизм ещё по инерции продолжал действовать. Мой собеседник пытался выяснить, насколько я лоялен к советской власти, и нет ли у меня связей с Западом и диссидентами⁴⁷⁶.

Всем «нормальным» кандидатам давался отвод; в семинарию позволялось зачислять лишь «девиантов» (лиц с отклонениями в психике) и юношей из семей духовенства (уж если их-то не принимать, то тогда кого же?). Так «обескровливался» класс за классом: «полнокровные» курсы академии (20–30 человек) сменялись малочисленными семинарскими (5–7 человек). И когда через несколько лет стены ЛДАиС опустеют, то, глядишь, и закрыть будет легче (меньше шума!). А повод легко найти – медицинская комиссия засвидетельствует, что большинство студентов – психически больные люди. Вот до чего довели здоровых юношей в «духовном застенке»! Дескать, «Обводный канал, 17» (адрес ЛДАиС) стал филиалом «Обводного, 13» (адрес близлежащей психоневрологической больницы)!

Известен случай, когда абитуриент, признанный «параноиком, подверженным впадению в идиотизм», сумел через два года всё же преодолеть барьер, заграждавший поступление в Ленинградскую семинарию, проявил себя потом круглым отличником, обладавшим к тому же блестящим музыкальным дарованием⁴⁷⁷.

Привели как-то раз в общежитие академии бесноватого. Дежурный помощник инспектора отец В. решил его отчитать самостоятельно. Принёс требник, кропило, святую воду. Весноватый стал кричать и бегать по общежитию, отец В. – за ним. Кто-то догадался вызвать наряд из психиатрической больницы. Когда медбратья приехали, они никак не могли понять, кого «брать»: бесноватого или того, кто в рясе бегает за ним с кропилом.

В 1970 г., будучи на Пасху в Псково-Печерском монастыре, спрашиваю наместника – архимандрита Алипия – насчёт поступления в семинарию. Узнав, что я – не с Западной Украины («бандеровщину» не пришьёшь), а из Ленинграда, и что у меня «верхнее образование», о. Алипий предупредил: «Документы примут, а на медкомиссии (врачи-то «внешние», «проинструктированные»!) могут поставить диагноз – «устойчивый бред на религиозной почве"». (Как написал профессор Наджаров одному из «религиозников» в доказательство диагноза «шизофрения»: «Утверждает, что никакого морального кодекса строителей коммунизма нет, а заслуга его создания принадлежит Библии»⁴⁷⁸.

А поставить «нужный диагноз» – пара пустяков. «Спорить с психиатром бесполезно, – вспоминает правозащитник Владимир Буковский. – Они никогда не слушают, ЧТО ты говоришь. Слушают, КАК ты говоришь. Горячиться нельзя – будет запись: «Возбуждён, болезненно заострён на эмоционально значимых для него темах». Аминазин обеспечен. Будешь слишком подавлен, угрюм – запишет депрессию. Веселиться тоже нельзя – «неадекватная реакция». Безразличие – совсем скверно, запишет «эмоциональную уплощённость», «вялость» – симптом шизофрении.

Не выглядеть настороженным, подозрительным, скрытным. Не рассуждать слишком уверенно, решительно («переоценка своей личности»). Главное же – не тянуть, отвечать быстро, как можно более естественно. Всё, что психиатр сейчас запишет, никакими силами потом не опровергнешь»⁴⁷⁹.

А потом – госпитализация, нейролептики, через год – выписка со 2-й группой инвалидности и пенсия – 20 рублей в месяц. К счастью, в 1971 м всё обошлось без «психушки». А в 1960-е могло быть хуже. Ведь отец Алипий знал, о чём говорил...

Вспоминает митрополит Волгоградский и Камышинский Герман (Тимофеев), ректор ЛДАиС в 1968–1970 гг.:

Учащиеся проходили экзамены, собеседование. Потом мы выявляли для себя тех, кто пригоден, составлялись предварительные списки. Списки требовал уполномоченный Совета по Ленинграду и Ленинградской области «приснопамятный» Григорий Семёнович Жаринов и кромсал их как хотел. Кроме того, к делу поступления в духовные школы подключались и специальные службы. Владыка Никодим обычно брал этот список, выезжал к Г.С. Жаринову и доводил дело «до ума», всё-таки отстаивая всех, кого приёмная комиссия ЛДАиС считала годными для учёбы. У него, конечно же, имелся веский аргумент: мне нужны люди для работы. Источником и воспитателем таких кадров и была ЛДАиС. Вообще, трудностей в деле постановки духовного образования в годы владыки Никодима было много. Стоит вспомнить трудности 1959–1960 гг. Был тотальный контроль, слежка, отсеивание – ещё до того, как молодые люди приезжали на приёмные экзамены. А оставляли тех, кто никакого интереса ни для кого не представлял, в том числе и для нас самих, но мы принимали... Впрочем, даже ненужных мы могли принять с трудом, ведь всё шло к тому, чтобы закрыть духовные школы. Уполномоченный, утверждая список оставшихся человек десяти (вместо прежних сорока – тридцати абитуриентов), насмехался: «Ну что же вы! Неужели этих идиотов тоже примете?». Лев Николаевич Нарийский (долголетний профессор и инспектор ЛДАиС. – а. А.) на это говорил: «Нам нужны не только беленькие, но и серенькие. Посмотрим на них. Может быть, они чему-то научатся, всё-таки будут полезны». Такой был подход. Но он, разумеется, был вынужденным. А цинизм уполномоченного, конечно, был горек. И зная всё это, владыка Никодим очень часто сам знакомился с поступавшими в духовные школы, собирал их, смотрел, задавал вопросы. Он составлял предварительное мнение о том или ином лице [абитуриенте], задумываясь, на что он был способен⁴⁸⁰.

Однажды в академию подал прошение выпускник семинарии. Его спросили, как он осмелился с тремя «тройками» в семинарском дипломе поступать в академию. На это абитуриент ответил, что эти оценки показывают, что он ещё не совершенный, потому и поступает в академию. Профессора от души посмеялись и приняли «середнячка».

То, что владыка Никодим был не только митрополитом Ленинградским, но и председателем ОВЦС, помогло ему спасти академию от разгрома. Идти в лобовую атаку на местных коммуняг было бы самоубийством. Что может сделать пешка против ферзя? И тогда владыка сделал «ход конём»: «конь» к тому же был «троянским».

В те годы Советский Союз развивал активные отношения со странами «третьего мира», причём на «равноправной основе»: мы им – оружие, кредиты, продовольствие; они нам – студентов. Такой обмен всячески приветствовался МИДом и «соседями». Университет Дружбы народов им. Патриса Лумумбы (Москва) был конторой Лубянки по вербовке будущих активистов (террористов) национально-освободительных движений.

К началу 1960-х гг. Советский Союз создал в Москве центры вербовки террористов как марксистской, так и немарксистской ориентации: для членов компартий – при Институте марксизма-ленинизма, а для немарксистов – при университете Дружбы народов им. Патриса Лумумбы. Этих студентов отбирали для обучения в специальных лагерях, размещавшихся в Одессе, Баку, Симферополе и Ташкенте; там их учили вести пропаганду, изготовлять бомбы, совершать террористические акты и убийства. Выпускников таких «курсов» часто посылали на Кубу, в Болгарию и Северную Корею.

Наиболее известен среди них террорист Ильич Рамирес Санчес по прозвищу Карлос Шакал. Агенты КГБ завербовали Ильича на его родине в Венесуэле. В 1960-е годы он учился сначала на Кубе, а потом в Университете им. Патриса Лумумбы, после чего начал карьеру террориста. Ильич участвовал в захвате министров стран ОПЕК в Вене в 1975 г. и в кровопролитном нападении на поезд во Франции в 1982 г. После того как стало невозможно проводить подобные террористические операции, Ильич оказался ненужным и укрылся в Сирии. Оттуда в 1994 г. его выслали в Судан, а из Судана он был этапирован во Францию. Очевидно, Сирия и Судан принесли его в жертву, чтобы заслужить благоволение Запада⁴⁸¹.

(Пройдут годы, десятилетия; остатки разгромленных отрядов [бандформирований] революционеров [боевиков] найдут приют на Кубе [о-в Хувентуд]. И «интернационалисты», бежавшие из Никарагуа, Сальвадора, Гренады, Анголы, Мозамбика, Эфиопии и т. д., общаясь у костра, будут на ломаном русском вопрошать друг друга: «Ты что кончал?» – «Лумумба». – «И я Лумумба!».)

Митрополит Никодим искусно сыграл на тогдашних амбициях «Старой площади» и получил «добро» на приезд в Ленинград студентов из Эфиопии, Уганды, Кении и других «темнокожих» стран. В ЛДАиС был срочно образован «факультет африканской молодёжи». Партийные идеологи в Смольном скрипели зубами в бессильной злобе, но ничего не могли поделать против тактики «живого щита». Иностранцы – это компетенция Министерства иностранных дел, интересам которого закрытие ЛДА и, как части её, «африканского факультета», не соответствовало.

Академическое начальство воспряло духом: «Не Москва ль за нами?». Студентов из-за рубежа становилось всё больше. И вскоре «факультет африканской молодёжи» был преобразован в «ФИС» – «факультет иностранных студентов».

Тогдашний ректор ЛДАиС – профессор-протоиерей Михаил Сперанский – не мог поверить своим глазам. Он закончил Санкт-Петербургскую духовную академию ещё в 1913 г., в «расстрельные времена» отбыл свой срок на лесоповале. Освободившись, получил административное предписание – «кроме пяти» (запрет на проживание в Москве, Ленинграде, Киеве и ещё двух крупных городах страны). Тем не менее, вопреки всем запретам, он был «востребован» в Ленинград и в 1952 г. утверждён в должности ректора ЛДАиС. Талантливый богослов и проповедник, о. Михаил до конца жизни не мог расстаться с лагерной привычкой: даже во время проповеди в храме невольно подтягивал падающие (как ему казалось) брюки. Ведь в тюремной камере отбирали ремень, шнурки и «колюще-режущее». О. Михаил Сперанский читал нам курс Нового Завета.

Напрашивается параллель с бывшими царскими офицерами, вынужденными служить в Красной армии. Генерал И. Данилов, вспоминая о своей подневольной службе у большевиков, пишет о начале работы красной Академии генерального штаба: «... состав профессоров был почти тот же, который был до революции... Профессора были все люди мобилизованные, взятые из тюрем, которым было предложено: «или читать лекции, или к стенке». Понятно, выбирали первое»⁴⁸².

Заслуженный профессор-протоиерей Михаил Кронидович Сперанский скончался в 1984 г., на 97-м году жизни. В «Журнале Московской Патриархии» был опубликован пространный некролог, где, тем не менее, были хронологические «дыры». «С 1925 по 1930 гг. о. Михаил – настоятель Успенского собора г. Кирсанова (Тамбовская епархия). В 1930–1937 гг. о. Михаил проживал в городе Мичуринске (бывш. Козлове) Тамбовской области. С большой теплотой о. Михаил любил вспоминать, как в апреле 1944 г. в Москве он встретился со Святейшим Патриархом Сергием, который принял его со свойственным ему участием и вниманием»⁴⁸³.

А где же был о. Михаил с 1937 по 1944 гг.? «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя» (Откр. 13:18). «Богоборческий зверь» отмерил о. Михаилу семь лет ссылки (1930–1937 гг.), затем восемь лет ГУЛАГа...

Незадолго до своей кончины профессор-протоиерей обрёл «нечаянную радость». Один из сотрудников ЛДА, работая в городском архиве, обнаружил целый ряд кандидатских работ, написанных выпускниками дореволюционной Санкт-Петербургской духовной академии. И среди них – кандидатское сочинение о. Михаила Сперанского. Убелённый сединами старец был потрясён: гонения, арест, лагеря, лесоповал; блокадный Ленинград с его сотнями тысяч жертв, – всё это, казалось, должно было стереть из памяти студенческие воспоминания. И вот, словно из небытия, – осколок разбитого вдребезги...

Расстрела избежал и тогдашний инспектор ЛДА Лев Николаевич Парийский; он был под судом вместе с митрополитом Вениамином. Выпускник ещё дореволюционной Петербургской академии, брат известного математика, академика, в первые революционные годы он работал в Петроградском епархиальном управлении. Затем в течение десятков лет регентом, одно время – секретарём митрополита Алексия (Симанского), а затем был его секретарём в Патриархии. И, наконец, он попал на должность инспектора ЛДА, которую занимал 20 лет, почти до самой своей кончины. Студенты боялись его за строгость: мелкое нарушение дисциплины – выговор, снижение стипендии. Нарушение «средней тяжести» – вызов в кабинет: вот Бог, а вот порог. Деньги на дорогу, чемодан, вокзал.

Не следует думать, что в 1940–1950-е годы Ленинградская духовная академия была «тихой гаванью», где находили пристанище бывшие узники ГУЛАГа. Бывало так, что «брали» прямо из её стен – в «застенки». Откроем «Журнал Московской Патриархии» за 1958 г., № 7. На странице 28 – портрет профессора ЛДА А.И. Макаровского, в траурной рамке. В некрологе – краткие сведения о его биографии. Александр Иванович родился в 1888 г. в Пскове; в 1913 г., вместе с о. Михаилом Сперанским, окончил Санкт-Петербургскую духовную академию. С 1914 по 1918 гг. преподавал в Псковской духовной семинарии.

Далее – вполне объяснимая перемена: с 1918 по 1947 гг. преподавал историю и географию в светских учебных заведениях – церковных не было. В годы «малого Ренессанса», когда щупальца режима несколько ослабли, вернулся на церковную стезю: с 1949 г. начал учебно-педагогическую деятельность в ЛДА в должности доцента. В 1951 г. А.И. Макаровский защитил магистерскую диссертацию и получил звание профессора. (Уже тогда маститый церковный историк и молодой отец Никодим могли «пересекаться» в стенах ЛДАиС.)

Следующий абзац некролога: «В мае 1955 года А.И. Макаровский, ввиду тяжёлой болезни, прекратил чтение лекций в Академии, но по мере своих сил продолжал трудиться: руководил курсовыми сочинениями студентов IV курса, писал на них рецензии...»⁴⁸⁴ Казалось бы, естественный ход вещей: послевоенные годы – «вегетарианские», это вам не расстрельные 30-е. Но недаром мы гордились: советская нация – самая читающая в мире. Между строк...

Прошли десятилетия, и лишь после 1991 г. у многих «развязались языки». Теперь уже можно было поведать о «фигуре умолчания». Вот что рассказал автору этих строк профессор-протоиерей Иоанн Белевцев – автор того самого некролога.

Вскоре после смерти Сталина (март 1953 г.) А.И. Макаровский как-то внезапно исчез, и лекции вместо него стал читать другой преподаватель («нэзамэнымых людэй у нас нэт»: «нэт человэка – нэт проблэм»). Члены профессорской корпорации лишних вопросов не задавали, но прошёл слух о том, что Александр Иванович арестован. (Можно предположить, что он недостаточно глубоко выражал скорбь по поводу того, что «Хозяин откинулся».)

После смерти Ленина, 22 января каждого года, в Большом театре в Москве проходило торжественно-траурное заседание, где делался доклад под стереотипным названием: «(Столько-то) лет без Ленина под водительством Сталина по ленинскому пути». Благосклонно пропускаемый цензурой, в газетах печатался миф, будто перед решением трудных вопросов товарищ Сталин по ночам спускается один в мавзолей «посоветоваться с Ильичом».

В последний год Первой мировой войны, в дни поражения Германии, там выпускались открытки, изображавшие Бисмарка, воскресшего, чтобы защитить Германию. Мавзолей Бисмарка во Фридрихсруэ не только вскоре после его смерти, но и в 1920-х годах был местом паломничества и националистических демонстраций. Перед ним проходили марши и парады молодёжной организации Бисмаркюгенд. Гитлер пришёл к саркофагу Бисмарка 14 февраля 1939 г., чтобы подчеркнуть преемственность власти.

Но вот в 1953 г. товарищ Сталин спустился в мавзолей на более длительный срок. «Сталин умер беспланово, без указания директивных органов, – писал Василий Гроссман в повести «Всё течёт». – Сталин умер без личного указания товарища Сталина. В этой свободе, своенравии смерти было нечто динамичное, противоречащее самой сокровенной сути государства. Смятение охватило умы и сердца. Сталин умер! Одних объяло чувство горя – в некоторых школах педагоги заставляли школьников становиться на колени и, сами стоя на коленях, обливаясь слезами, зачитывали правительственное сообщение о кончине вождя. На траурных собраниях в учреждениях и на заводах многих охватывало истерическое состояние, слышались безумные женские выкрики, рыдания... Других объяло чувство счастья. Деревня, изнывавшая под чугунной тяжестью сталинской руки, вздохнула с облегчением. Ликование охватило многомиллионное население лагерей...»

В одном пролетарском посёлке был траурный митинг. Многие трудящиеся плакали, а парторг, желая успокоить людей, сказал: «Не плачьте, мои дорогие, у нас ещё остался Лаврентий Павлович Берия!».

Впрочем, это был не самый плохой вариант. Известие о смерти Гитлера 30 апреля 1945 г. вызвало волну самоубийств. Тысячи убитых горем людей обливались слезами. Многие немцы отказывались верить в смерть Гитлера или надеялись, что он воскреснет, как феникс из пепла Берлина⁴⁸⁵.

... Десять месяцев следственного конвейера подорвали здоровье 65-летнего «узника совести». Но осенью 1953 г. Лаврентия Павловича «шлёпнули» как англо-турецкого шпиона, и лубянский конвейер сбавил обороты. В Москве ходила смелая по тем временам частушка:

Берия, Берия,

Вышел из доверия.

И решили на суде

Обновить НКВДе.

Был и такой вариант:

... А товарищ Маленков

Надавал ему пинков.

А на Кавказе, где страх был ещё силён, упор сделали на плодово-ягодную тему:

Не поспела алыча

Для Лаврентий Палыча.

А поспела алыча

Для Вячеслав Михалыча,

И поспела алыча

Для Климент Ефремыча.

А в 1957 г. (разгром антипартийной группировки) уже было опасно вспоминать и про Молотова с Ворошиловым...

Неприязнь партии к своему несгибаемому члену дошла до того, что подписчикам Большой Советской Энциклопедии Государственное научное издательство «БСЭ» впоследствии порекомендовало изъять из пятого тома 21–24 страницы, а также портрет Л.П. Берии, вклеенный между 22 и 23 страницами, взамен которых были высланы страницы с новым текстом. Был предусмотрен даже совет, как сделать эту замену. «Ножницами или бритвенным лезвием следует отрезать указанные страницы, сохранив близ корешка поля, к которым приклеить новые страницы». Законопослушные подписчики выполнили рекомендацию, правда по-прежнему «уши торчат»: в самом конце пятого тома, в списке иллюстраций, значится расстрелянный враг народа. А коварные иезуиты, обитающие в «Руссикуме», не послушались и не заменили статью о Берии на статью «Берингово море». И в их «гнезде» в Риме, в библиотеке, со страницы пятого тома удивлённо взирает Лаврентий Павлович: «За что?».

... Александр Иванович, со справкой об освобождении, вернулся в альма-матер, но «в мае 1955 г., ввиду тяжёлой болезни прекратил чтение лекций», и далее – по тексту некролога: «составлял лекции-доклады для учащихся Академии и семинарии, принимал экзамены у студентов-заочников». В числе таких заочников был и будущий владыка Никодим...

Жил Александр Иванович в небольшом доме, что находится во дворе академии, и студенты часто навещали его. Тогдашнее руководство Академии сделало всё возможное, чтобы поддержать своего профессора: ему выплачивался полный оклад, а чтение лекций по истории Русской православной Церкви было поручено недавнему выпускнику ЛДА – священнику Иоанну Белевцеву.

Скончался Александр Иванович 3 мая 1958 г. на 70-м году жизни. Его вдова работала в читальном зале ЛДА ещё в начале 1970-х годов, и мы, молодые студенты, не подозревали о тех испытаниях, которые довелось ей вынести...

Похожий случай имел место в Московской духовной академии, о чём рассказал в своей книге протодиакон Владимир Русак.

Отец Пётр Бахтин служит на краю Московской области, под Талдомом. Во время Второй мировой войны был лейтенантом, командовал батареей дальнобойных орудий... За мужество, проявленное в боях, получил орден Красного Знамени. Был бы коммунистом – дали бы Героя. Война продолжалась. После длительной политобработки Бахтина всё-таки втянули в партию. По возвращении с фронта он решил поступить в духовную школу. А тут – партбилет. Он несёт его в партком, кладёт на стол.

– Я решил поступить в семинарию, из партии прошу меня исключить.

– ...?

Разговор закончился тем, что парторг вдогонку Бахтину выпалил:

– Мы вас ещё найдём. Даже в семинарии.

И он (они) сдержал своё слово. Бахтина нашли. В семинарии. Донос. Следствие. Приговор.

Именем Союза... подсудимый Бахтин П. С., согласно..., приговаривается к высшей мере наказания – расстрелу.

Долгая убийственная пауза.

Учитывая... – судья в осознании своего великодушия к «преступнику» важно смотрит в зал, – заменить двадцатью пятью годами тюремного заключения.

– И поехал этот неблагодарный Бахтин, которому предлагали в своё время прекрасное место в бюрократической машине партийной работы и от которого он отказался, отбывать наказание в не столь далёкие места.

Ни под какую амнистию 58-я статья не подпадала. Что же за преступление он совершил? Убил? Ограбил? Изнасиловал? – Хуже! Расслабился и в кругу своих одноклассников по семинарии рассказал «сомнительную» историю! А донос написал преподаватель Духовной академии Анатолий Петрович Горбачёв, довольно близкий родственник личного секретаря патриарха Пимена. Этот донос с подписью Горбачёва Бахтин видел своими глазами на следствии. Достоверно известно, что на совести Горбачёва восемь (!) доносов, благодаря чему восемь человек в течение многих лет хлебали тюремную баланду, в то время как сам Анатолий Петрович питался с профессорского академического стола. В числе этих восьми и покойный протоиерей Николай Никольский.

Как здоровье. Иуда Горбачёв? Не застревает в глотке кусок колбасы?

Совесть, во всяком случае, у него железная. Она позволяет ему теперь здороваться с отцом Петром Бахтиным, лишь слегка опустив глаза⁴⁸⁶.

В «Горбачёвскую эпоху» в Московской академии и семинарии была введена формулировка: «Уволен как не соответствующий духу учебного заведения». Эта фраза достаточно расплывчатая, и под неё можно было подвести всё что угодно. Не так взглянул на Горбачёва, сказал ему дерзость, ответил недостаточно почтительно, – и всё, через несколько дней студент вылетает с этой формулировкой⁴⁸⁷.

Господь прибрал Горбачёва (не Михаила!) в 1981 г.; по этому случаю в «Журнале Московской Патриархии» был опубликован некролог. Там есть такие строки: «Доцент А.П. Горбачёв проявил себя энергичным, принципиальным, требовательным администратором. Любое порученное ему дело он умел быстро организовать и выполнить»⁴⁸⁸.

... С наступлением Горбачёвской «перестройки» «лёд тронулся», но на его пути то и дело возникали заторы. Так, на «уровне ЦК» был разрешён к показу жутко смелый по тем временам фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние». И вот для студентов ЛДАиС готовится коллективный поход в ближайший кинотеатр «Призыв», как это бывало неоднократно и прежде. (Этот кинотеатр помещался в бывшем Александро-Невском доме призрения бедных духовного звания; Невский пр., д. 176). Состоялся же до этого коллективный просмотр фильма «Мать Мария», а теперь вот тоже название вроде бы церковное – «Покаяние», и речь там идёт о дороге к храму. (В ответ на вопрос неизвестной странницы героиня фильма отвечала: «Эта улица не ведёт к храму». И слышала в ответ: «Зачем нужна улица, которая не ведёт к храму?»). Но «кукловоды» с Литейного всполошились: как бы не началось «брожение умов»! Последовал звонок от уполномоченного, и культпоход был отменен.

Ректорскую эстафету из слабеющих рук прот. Михаила Сперанского принял доцент-протоиерей Михаил Мудьюгин (впоследствии – архиепископ Михаил). Интересно, хотя бы кратко, проследить жизненный путь владыки Михаила, ведь на протяжении долгих лет он общался с митрополитом Никодимом как его помощник и соработник. Его жизненный путь интересен и сложен; владыка стал свидетелем почти всех трагических событий XX века. Он целиком «уложился» в XX столетие, со всеми его драмами и трагедиями. Ведь это был «век-волкодав»...

Михаил Николаевич Мудьюгин родился в Петербурге в благочестивой семье служащего 12 мая 1912 г. Семья была верующая, и поэтому он с ранних лет приобщился к Церкви: пел и читал на клиросе, прислуживал в алтаре. Воцерковление будущего архипастыря началось уже в раннем детстве, когда его мать, Вера Николаевна, посещала вместе с ним Александро-Невскую лавру. Оно продолжилось при храме святителя и чудотворца Николая на Песках (Барградское подворье в Петербурге). (Название «Пески» это место получило потому, что туда не доходило ни одно наводнение.) Это был район Рождественских улиц (ныне – всё ещё «Советских»).

Потом Михаил принимал активное участие в жизни Свято-Андреевского Старо-Афонского подворья в Петербурге. В течение ряда лет он вёл на подворье фактически жизнь послушника, правда, ночевал он дома. Потом, будучи уже взрослым, мечтал о том, чтобы служить Богу в Церкви. Основы веры будущий архиепископ постигал в воскресной школе при Александро-Невской лавре. Он был посвящён в стихарь ещё митрополитом Вениамином (Казанским), впоследствии расстрелянным большевиками (1922 г.). В детстве он впитал семейный уклад жизни дореволюционной России и до последних дней сохранял яркие впечатления, под воздействием которых формировалась его верующая душа.

Очень рано у будущего архиерея обнаружились пастырские и проповеднические способности. Ему ещё не было и 18 лет, когда он стал вести уроки закона Божия для детей пяти-шести лет. В 1929 г. он окончил среднюю школу, а в 1930 г. на бирже труда был распределён на завод «Красный путиловец», работал чернорабочим, затем шлифовщиком, продолжая своё служение Церкви.

Несмотря на достаточно интенсивную трудовую деятельность (это давало право продолжать образование), будущий архиепископ не оставлял Церковь. Он всегда был глубоко верующим человеком, и даже в самые суровые годы испытаний оставался верен Христу и Его Церкви. В юности он был свидетелем обновленческого раскола и вполне осознанно сохранил верность патриарху Тихону. В 1930 г. будущий владыка был арестован за участие в религиозном кружке. Его приговорили к трём годам заключения, но потом приговор был смягчён, и всё же несколько месяцев он провёл в камере. Когда будущий архипастырь был в заключении, в соседней тюремной камере находился католический священник. Оба узника совести тайком переписывались, и однажды католик сообщил православному собрату по несчастью, что ежедневно по полтора часа размышляет о крестных страданиях Спасителя (Евангелие у него почему-то не отобрали).

Стало ясно: с мечтами о церковном поприще нужно распрощаться. В советской России оставался только один путь – светского образования, а покидать родину он не хотел, да и «железный занавес» уже опустился. И Михаил решил приложить все усилия, чтобы получить хорошее образование. В 1933 г. он закончил вечернее отделение Института иностранных языков – любовь и способность к языкам у него была всю жизнь. До последнего дня владыка читал и свободно разговаривал на нескольких европейских языках, а на немецком даже писал стихи.

В 1932 г. он женился на русской немке, проходившей с ним по одному делу; её он очень любил. Через некоторое время, не получив в Ленинграде паспорт, он был вынужден уехать с женой на Урал, где преподавал в школе химию и немецкий язык. Через некоторое время поднадзорный самовольно вернулся в Ленинград, и снова был выслан в административном порядке за «сотый километр», как тогда говорили. Он поселился со своей женой в Новгороде и работал теплотехником на Чудовском заводе «Красный фарфорист». Но, тем не менее, он всё время добивался снятия запрета на проживание в Ленинграде – вплоть до августа 1941 г., когда поселился в г. Пушкине (Царское Село). Бывая в Ленинграде, опальный теплотехник посещал как православные, так и инославные храмы и хорошо знал их приходскую жизнь. (Владыка был свидетелем закрытия лютеранской Петрикирхе, что на Невском проспекте, а также целого ряда других инославных и православных церквей. Думал ли он, что пройдут годы, десятилетия, и он произнесёт блестящую проповедь на немецком языке во время первого богослужения в восстановленной Петрикирхе?!)

На рассвете 22 июня 1941 г. немецкие самолёты, заправленные советским бензином, начали на широком фронте бомбить советские города. За ними двинулись немецкие танки, заправленные тем же советским бензином. Под прикрытием этих танков двинулась и немецкая пехота, которая ела советский хлеб.

В это время Михаил Николаевич работал в конструкторском бюро при станкостроительном заводе; в начале войны был эвакуирован на Урал. В 1940-х годах работал в Свердловске, Новосибирске. Работал на заводе, он, как человек неординарных способностей, заинтересовался теплотехникой и стал сначала лаборантом, потом техником, конструктором и инженером. К 1946 г. Михаил Николаевич заочно окончил энергетический факультет института металлопромышленности, потому что техническая специальность давала больше возможностей для трудоустройства. Будущий владыка всегда исповедовался и причащался, посещал храм при любых обстоятельствах; и когда занимался научной деятельностью, и когда работал на производстве. Самые длительные перерывы случались в эвакуации – тогда уж совсем не было возможности ходить в церковь так часто, как хотел и как привык. Все эти трудные годы мирской жизни для глубоко верующего человека сопровождались постоянными размышлениями о судьбах родной для него Русской православной Церкви.

В 1947 г. – возвращение в Ленинград и аспирантура Котлотурбинного института, в котором Михаил Николаевич проработал несколько лет. В 1953 г. он защитил кандидатскую диссертацию и, получив звание доцента, преподавал теплотехнику в Ленинградском горном институте (с 1953 по 1957 гг.). И всё же мечта о священстве не оставляла его. Она смогла исполниться только во второй половине 50-х годов. Как известно, во время войны Сталин дал Церкви некоторую свободу: позволил восстановить Патриаршество, открыть храмы и некоторые духовные учебные заведения. И маститый доцент – будущий владыка – неожиданно для всех уехал Вологду, подальше от «колыбели трёх революций». Он снова учится – теперь уже в Ленинградской духовной семинарии, заочно. (В эти годы оба студента – о. Никодим и чтец Михаил – могли «пересечься» в коридорах академии, где во время сессии толпились студенты-заочники.)

По окончании семинарии (менее чем за два года) в 1958 г., в возрасте 46 лет, Михаил был рукоположен во священника и начал пастырскую деятельность в Вологодской епархии. Служить Церкви Христовой в священном сане владыка Михаил мечтал с детских лет, но только в 1955 г. он получил от митрополита Ленинградского и Новгородского Григория (Чукова) благословение стать священником. Под руководством протоиерея Михаила Гундяева, известного и уважаемого в то время петербургского священника, он стал проходить заочно семинарский курс, готовясь к рукоположению. Но вскоре митрополит Григорий скончался, а новый митрополит, Елевферий (Воронцов), не мог осмелиться рукоположить доцента Горного института, автора многих научных трудов, в священный сан. Тогда средства массовой информации тиражировали отречения от веры, а отречения от мирской науки в пользу веры были, мягко говоря, не в моде. Хотя владыка Михаил от настоящей науки никогда и не отрекался, видя в ней опору для своей веры.

Однако Богу было угодно, чтобы состоялось знакомство Михаила Мудьюгина с митрополитом Крутицким и Коломенским Николаем (Ярушевичем), который рекомендовал его епископу Вологодскому Гавриилу (Огородникову). Тот в течение года воздерживался от посвящения, однако в 1958 г. рукоположил Михаила во диакона, а затем – во священника.

В 1958 г. будущий епископ принял священнический сан и был определён на служение сначала в кафедральный собор в Вологде, а затем, через полтора года, в связи с тяжёлой болезнью своей жены, получил назначение в Казанскую церковь в городе Устюжна.

В 1963 г. о. Михаилу было суждено пережить потерю своей верной супруги и спутницы, которая многие годы была его другом и помощником. О. Михаил перенёс смерть своей жены, как и подобает настоящему христианину, с верой и надеждой на милость Божию. В 1964 г. он заочно окончил Санкт-Петербургскую духовную академию и защитил курсовую работу, за которую был удостоен учёной степени кандидата богословия. Тема работы: «Состояние римско-католической экклезиологии к началу работы Второго Ватиканского собора». «Идея написания работы на такую тему возникла в связи с тем, что я всю жизнь очень люблю Западную Церковь, её историю, – вспоминал владыка Михаил. – Я с юных лет много занимался тем, что связывает нашу Церковь с Западной».

К этому времени о. Михаил был в поле зрения митрополита Никодима, который решил обратить его таланты на пользу богословский науки. В том же 1964 г. о. Михаил был оставлен при академии преподавателем латинского языка, истории и разбора западных исповеданий. В начале 1966 г. протоиерею Михаилу Мудьюгину было присвоено звание доцента и, кроме того, он был назначен деканом вновь организованного при академии африканского факультета христианской молодёжи.

Указом Святейшего патриарха Алексия I от 13 октября 1966 г. доцент протоиерей Михаил Мудьюгин был назначен на должность ректора Санкт-Петербургских духовных школ. 31 октября того же года он принял иноческий постриг с сохранением прежнего имени Михаил, а за Божественной литургией в день празднования в честь Казанской иконы Божией Матери, 4 ноября, в Князь-Владимирском соборе Петербурга митрополит Никодим возвёл его в сан архимандрита. Хиротония архимандрита Михаила во епископа была совершена 6 ноября, в воскресенье, за Божественной литургией в Троицком соборе Александро-Невской Лавры, куда когда-то, ещё ребёнком, он был впервые приведён своей благочестивой матерью.

Однако ректорство новопосвящённого епископа продлилось недолго. Ведь вплоть до конца 1980-х годов атеистические власти действовали довольно изощрённо. Студент среднего уровня, окончивший всего лишь семинарию, но «друживший с кесарем», мог получить место священника, а то и настоятеля в городском кафедральном соборе. Дескать, пусть такой середнячок проповедует, а местный интеллигент, зайдя случайно в собор, услышит в проповеди, что «мы спасемся, если чаще ложить поклоны». И сделает вывод: вот их уровень! Если уж в центре держат такого, то – что представляют собой деревенские! А вот в село-то как раз и загоняли «высоколобых», которые не шли «на контакт с органами». Вспомним: о. Александр Мень, автор многотомных трудов, не допускался до Москвы, служил за «чертой осёдлости», и был ликвидирован в 1990 г. за несколько десятков километров от Первопрестольной...

Вот один эпизод, характеризующий ту атмосферу. В академической кухне был установлен новый котёл, и владыка, будучи в душе теплотехником, досконально исследовал его. Тогдашняя заведующая столовой – продукт советской эпохи, – пыталась воспротивиться появлению «постороннего лица на территории вверенного ей пищеблока». Но когда владыка объявил, что он намерен освятить котёл, завшу-атеистку чуть не хватил удар. Посыпались доносы уполномоченному, но, несмотря на это, владыка совершил чинопоследование. А вскоре ему пришлось готовиться к отъезду в Астрахань.

Это было время, когда Церковь пыталась обновить постепенно стареющий епископат. Поэтому уже 30 июля 1968 г. решением Святейшего патриарха и Священного синода преосвященный ректор Михаил, епископ Тихвинский, был назначен на кафедру – он стал епископом Астраханским и Енотаевским. Это выглядело как повышение; с должности викария – правящим архиереем. Но для такого высокообразованного архипастыря перевод из богословского центра в глубинку был ударом по научному самолюбию.

Битый-перебитый советскими властями, он должен был ограничиваться в своей деятельности чисто церковными рамками. Ведь некоторые его предшественники по кафедре стали жертвами коммунистического террора.

8 февраля 1919 г. был издан указ патриарха Тихона и Синода архиепископу Астраханскому Митрофану (Краснопольскому) о прославлении святых мощей убиенного святителя Иосифа в день его памяти 11/24 мая – в ответ на ходатайство епархии⁴⁸⁹. А в марте того же 1919 г. в Астрахани происходит забастовка рабочих. Очевидцы свидетельствовали, что эта забастовка была затоплена в крови рабочих. Десятитысячный митинг мирно обсуждавших своё тяжёлое материальное положение рабочих был оцеплен пулемётчиками, матросами и «гранатниками». После отказа рабочих разойтись был дан залп из винтовок. Затем затрещали пулемёты, направленные в плотную массу участников митинга, и с оглушительным треском начали рваться ручные гранаты.

Митинг дрогнул и затих. За пулемётной трескотней не было слышно ни стонов раненых, ни предсмертных криков умиравших. Город обезлюдел; кто бежал, кто спрятался. Из рабочих рядов было выхвачено не менее двух тысяч жертв. Этим была закончена первая часть астраханской трагедии.

Вторая, ещё более ужасная, началась 12 марта. Часть рабочих была взята «победителями» в плен и размещена по шести комендатурам, по баркам и пароходам. Среди судов своими ужасами «прославился» пароход «Гоголь». В центр полетели телеграммы о «восстании». Председатель Реввоенсовета республики Лев Троцкий дал в ответ краткую телеграмму: «Расправиться беспощадно». И участь несчастных пленных рабочих была решена. Кровавое безумие царило на суше и на воде.

В подвалах чрезвычайных комендатур и просто на дворах расстреливали. С пароходов и барж бросали прямо в Волгу. Некоторым несчастным привязывали камни на шею. Некоторым вязали руки и ноги и бросали с борта. Один из рабочих, оставшийся незамеченным в трюме, где-то около машины и оставшийся в живых, рассказывал, что в одну ночь с парохода «Гоголь» было сброшено около ста восьмидесяти человек. А в городе в чрезвычайных комендатурах было так много расстрелянных, что их едва успевали свозить ночами на кладбище, где они грудами сваливались под видом «тифозных».

Чрезвычайный комендант Чугунов издал распоряжение, которым под угрозой расстрела запрещалось «растеривание» трупов по дороге к кладбищу. Почти каждое утро вставшие астраханцы находили на улицах полураздетых, залитых кровью застреленных рабочих. И от трупа к трупу, при свете утра живые разыскивали своих мертвецов.

13 и 14 марта расстреливали по-прежнему только одних рабочих. Но потом власти, должно быть, спохватились. Ведь нельзя было даже свалить вину за расстрелы на восставшую «буржуазию». И власти решили, что «лучше поздно, чем никогда». Чтобы хоть чем-нибудь замаскировать наготу расправы с астраханскими рабочими, решили взять первых попавших под руку «буржуев» и расправиться с ними по очень простой схеме: брать каждого домовладельца, рыбопромышленника, владельца мелкой торговли и расстреливать...

К 15 марта едва ли было можно найти хоть один дом, где бы не оплакивали отца, брата, мужа. В некоторых домах исчезло по несколько человек.

Точную цифру расстрелянных можно было бы восстановить опросом жителей Астрахани. Сначала называли цифру две тысячи. Потом три... Потом власти стали публиковать сотнями списки расстрелянных «буржуев». К началу апреля называли четыре тысячи жертв. А репрессии все не стихали. Власть решила, очевидно, отомстить рабочим Астрахани за все забастовки – и за тульские, и за брянские, и за петроградские, которые волной прокатились в марте 1919 г. Только к концу апреля расстрелы начали стихать.

Жуткую картину представляла собой Астрахань в то время. На улицах – полное безлюдье. В домах потоки слёз. Заборы, витрины и окна правительственных учреждений были заклеены приказами, приказами и приказами...⁴⁹⁰

Но владыке Михаилу в его проповедях нельзя было даже заикаться об этой трагедии. Считалось, что он об этом не знает. «Брали» тех, кто не мог не знать. Так, в 1929 г. был арестован епископ Астраханский Филипп (Ставицкий), член Собора 1917–1918 гг.

Однако владыка Михаил проявлял себя как талантливый проповедник-апологет, что в те годы раздражало разных «Григориев Семёновичей». Вот слова владыки на вопрос о том, что является главным в работе пастыря:

«Проповедь Слова Божьего. Исторически в России это не всегда исполнялось хорошо. В дореволюционное время, чтобы произнести проповедь, священник должен был испросить разрешения благочинного и прислать ему текст проповеди. Начальство могло глянуть на такую инициативу косо – ну, словом, хлопот столько, что священник махнёт рукой и промолчит. Проповедовали только епископы, иногда, и в гораздо меньшей степени – благочинные. Из простых священников – только особенно горящие верой, а таких было не так много. В советское время тоже никто не запрещал проповедовать. Прямого запрета не существовало. Но бывали случаи, когда священник проповедовал, а в сторонке стоял человек и все его слова записывал. Посещая по необходимости Совет по делам религий, я видел у уполномоченного подобные записи моих проповедей. Меня спрашивали; говорил ли я то-то и то-то? Но этих государственных чиновников интересовали только те места, где, по их мнению, я выходил за рамки церковной проповеди и говорил что-то злободневное».

По оценке Совета по делам религий владыка Михаил числился в самой «плохой», с точки зрения властей, третьей группе. Вот что говорилось о нём в отчёте Совета за 1974 г.

Некоторые служители культа проявляют недовольство положением Церкви в СССР и высказываются за расширение участия церковников в общественно-политической жизни страны. Так, уполномоченный по Астраханской области тов. Мукорин сообщает: «Епископ Михаил поддерживает мнение экстремистских церковных элементов в том, что наступило время изменить статьи Конституции СССР в плане расширения прав религиозных организаций, которые следовало бы в избирательных правах приравнять к другим общественным организациям страны – дать право выдвигать своих кандидатов в депутаты Советов всех звеньев. По мнению епископа, представители церквей в Советах могли бы успешно осуществлять потребности нашего государства.

Епископ болезненно воспринял постановление Поместного собора о предоставлении религиозным обществам права самостоятельно решать организационные и финансово-хозяйственные вопросы».

Астраханский епископ Михаил не только высказывается за расширение прав церкви, духовенства, но и действует. За последнее время Совету стали известны неблаговидные поступки епископа по отношению к бывшему уполномоченному по Астраханской области тов. Комиссарову В.А., должностным лицам местных органов власти, неугодным ему членам исполорганов религиозных объединений. Так, в конце 1974 епископ Михаил представил в Совет «рапорт», в котором стремился всячески принизить нового уполномоченного по Астраханской области тов. Мукорина, скомпрометировать его в глазах руководства Совета. В связи с этим тов. Мукорину В.М. было предложено дать объяснение по существу письма епископа. В своём ответе уполномоченный нам писал:

«Епископ Михаил, видимо, по своему складу характера и мании величия, допускает грубые и огульные обвинения государственных органов в их якобы нарушениях законодательства о культах и Советской Конституции, тон его письменных обращений, как впрочем, и тон настоящей жалобы высокомерный, что может привести, о чём меня уведомил облисполком, к постановке вопроса о нежелательности пребывания епископа в Астраханской области».

В указанном письме и информационном отчёте за 1974 г. уполномоченный Совета тов. Мукорин В.М. дал аргументированный отпор неправомерным притязаниям епископа и его вольного толкования законодательства о культах⁴⁹¹.

Лучшей характеристики не придумаешь...

Будучи маститым архиереем, владыка сохранил детское восприятие мира. Рассказывают, что в Астрахани он как-то осознал, что никогда в жизни не ездил верхом на лошади. Отправляться куда-то в деревню, частным образом, у него не было времени. А если владыка не идёт к лошади... И вот в один прекрасный день те прихожане, что задержались в храме после богослужения, могли созерцать необычную картину. Дюжий конюх поддерживает лошадь под уздцы, чтобы она с испуга не понесла, а на ней, держась за поводья, восседает правящий архиерей. Объехав вокруг храма по церковному двору, довольный владыка слезает с каурой: сбылась мечта детства!

С 1968 г. владыка Михаил – епископ Астраханский и Енотаевский. Приходов в епархии было немного, и архипастырь мог заниматься в часы досуга научной работой. Он продолжал преподавательскую деятельность в Санкт-Петербургских Духовных академии и семинарии, приезжая читать лекции из Астрахани, напечатал ряд статей в «Журнале Московской Патриархии» и других очень немногих существовавших тогда религиозных печатных изданиях. Решением учёного совета Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии от 27 августа 1970 г. Преосвященному епископу Михаилу была утверждена тема магистерской диссертации: «Учение о личном спасении по Священному Писанию и Преданию Православной Церкви». А 13 июня 1972 г. епископу Михаилу (Мудьюгину) после защиты диссертации была присвоена учёная степень магистра богословия.

С мая 1972 г. владыка Михаил был членом Комиссии Священного синода по вопросам христианского единства и межцерковных сношений, позднее Синодальной богословской комиссии. Автор этих строк в течение ряда лет имел счастье встречаться с владыкой Михаилом на заседаниях Комиссии Священного синода по вопросам христианского единства. Однако в 1978 г. скончался её председатель – митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим, после чего бразды правления были переданы известному церковному иерарху, «харизматическому лидеру» – митрополиту Киевскому и Галицкому Филарету (Денисенко; ныне – небезызвестный «схизматический лидер» – монах Филарет).

Многие члены комиссии почувствовали, как резко снизился уровень дискуссий, ведшихся при участии нового председателя. Вот типичный ход одного из заседаний. Обсуждается вопрос о богословских собеседованиях с римо-католиками. Членами комиссии сказано много дельного, не без критики, но замечания и предложения конструктивны. Подводя итог, председатель изрекает: «А вообще, что с ними обсуждать? Вот, возьмите у меня на Украине: кто служил в дивизии СС «Галичина»? Униаты! Кто такие бандеровцы и каратели? Униаты! А вы говорите, – собеседования!» И так почти на каждом заседании, как заезженная пластинка. И неважно, что этих «полицаев» давно нет в живых, а сыновья и внуки за предков не отвечают...

Кстати, нынешняя УНА – УНСО на Львовщине – это первоначально не Гитлер и не дивизия СС «Галичина». Первые кадры «лесных партизан» готовились в КУНМЗ – Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада им. Ю. Мархлевского в Москве (филиал – в Ленинграде). Там с 1921 г. ковались кадры для подрывной борьбы с «панской Польшей», к которой с 18 марта 1921 г. по Рижскому миру с Советской Россией отошла Галиция⁴⁹².

То, что экзарх всея Украины – «агент влияния Антонов», тогда было известно лишь в узком кругу. Но кто именно его «зомбирует», можно было догадаться. Среди молодых участников заседаний ходила шутка: «Что за комиссия, Создатель, когда повязан председатель!». Во время одного из перерывов я как-то сказал владыке Михаилу, что называю «денисенковскую говорильню» «комиссией по противодействию христианскому единству». И владыка воскликнул: «Да что Вы говорите! И я её точно так же называю!». И крепко сжал мне руку...

Одно из заседаний комиссии, работавшей в Новодевичьем монастыре, было особенно драматичным. Конец 1980-х – начало 1990-х годов... На Западной Украине явочным порядком возобновили свою деятельность униаты. Митрополит Филарет в официальных заявлениях, по наводке «киевской Лубянки», упрямо повторял, что на Украине нет униатской проблемы. Полное выпадение из реальности... Заседание прерывает секретарь епархии: митрополита Филарета просят срочно пройти к телефону – Львов на связи. Проходит полчаса; председатель возвращается с изменившимся лицом и сообщает: «Униаты захватывают кафедральный собор!». И, желая разрядить эмоции, с раздражением бросает протоиерею Василию Стойкову, профессору ЛДА: «Это вы их у себя так воспитываете!» На что о. Василий спокойно отвечает: «Простите, владыка, а кто их к нам направляет?» Владыка Михаил при этом хранил молчание, но было ясно, на чьей стороне его симпатии...

Справка. На протяжении послевоенных десятилетий большинство абитуриентов, желавших поступить в Ленинградскую духовную семинарию, приезжало из Волыни (Ровно) и Галиции (Львов). Оно и понятно: эти земли были включены в состав СССР только после Великой Отечественной войны, и там не было массового закрытия храмов, как в советской России в 1920–1930-х годов. Во время экзаменов члены приёмной комиссии составляли список по двум «разрядам»: в одной колонке – «западенцы», в другой – все остальные. И при конкурсном отборе преимущество давалось «восточной» графе. Так, троечник, скажем, из Ярославской или Псковской областей, имел больше шансов при зачислении, нежели отличник из Ивано-Франковска или Тернополя. И, тем не менее, процент «потенциальных униатов» в семинарии всё равно был велик.

В 1995 г. была издана книга архиепископа Михаила «Русская православная Церковность». В ней он изложил свой взгляд на «униатский вопрос».

«Львовский Собор Русской Церкви 1946 г., под давлением советской власти принял поистине чудовищное решение о внезапной ликвидации униатства, т. е. об уничтожении Церкви, уже в течение многих веков не имевшей даже канонического общения с Русской Православной Церковью и вдруг оказавшейся в неё насильственно включённой! Последствия такого силового «решения» конфессиональной проблемы хорошо известны: команда из Москвы не превратила униатов в православных – наоборот, пятьдесят лет насильственного «воссоединения» были годами резкого усиления в Западной Украине, а отчасти и в Белоруссии прокатолических настроений. Униаты же, до Львовский «унии наоборот» считавшие себя по характеру богослужения и по укладу церковной жизни близкими к Православию, круто развернулись в сторону Римско-Католической Церкви. Перемена эта проявилась в усилении конфессиональной розни, которая, в свою очередь, вызвала множество насильственных действий, недопустимых для людей, считающих себя христианами»⁴⁹³.

В то же время владыка Михаил с благословения священноначалия Русской православной Церкви активнейшим образом включился практически во все межхристианские инициативы Церкви. Владея несколькими языками (особенно его отличало блестящее знание немецкого языка и латыни, изучением которой он занимался самостоятельно с одиннадцатилетнего возраста), владыка Михаил легко вёл любую богословскую дискуссию. На протяжении многих лет он вносил исключительный по ценности вклад в официальные двусторонние богословские собеседования Русской православной Церкви с евангелическими Церквами в Германии (ФРГ), Союзом евангелических церквей в ГДР, с Евангелическо-Лютеранской церковью Финляндии и с Церквами реформатского исповедания.

Владыка Михаил принял участие и во второй встрече «Дебрецен-11» представителей православных и реформатских Церквей (октябрь 1976 г., Ленинградская духовная академия) На этом богословском собеседовании он сделал доклад на тему: «Евхаристия по учению Православной церкви»⁴⁹⁴.

Автору этих строк довелось присутствовать на этом собеседовании. Сейчас уже трудно восстановить в памяти содержание хода заседаний. Однако вспоминается колоритная картина: в актовом зале академии, за П-образным столом восседают члены русской делегации. Самые маститые из них – убелённые сединами владыка Михаил и профессор-протоиерей Ливерий Воронов (митрополит Никодим, незадолго до этого перенёсший очередной инфаркт, лежал на одре в своих покоях и следил за ходом собеседования по трансляции). Каждый из них – блестящий специалист в области догматического богословия и церковной истории. По возрасту – почти ровесники (1912 и 1914 гг. рожд.) Оба в прошлом – «технари»: один теплотехник, другой химик. Оба – «старые лагерные волки»: сидели при Сталине, о. Ливерий провёл десять лет в Норильске. Оба чувствуют себя лидерами, авторитетами. И малейшее разногласие по вероучительному вопросу ведёт к пикировке и эмоциональному взрыву. А голландские и швейцарские кальвинисты, как «сытые вольняшки», с изумлением взирают на «разборку» русских богословов, не подозревая, что у обоих изломанные судьбы, искалеченная психика и перекрученные нервы... А потом, надувшись, как дети, они сидят, отвернувшись друг от друга и подперев рукой щеку. И всё это – на фоне боковой стены актового зала с ритуальным по тем временам портретом Ленина...

В деятельности целого ряда архиереев того времени имел место некий «дуализм». Активно участвуя в международной церковной жизни, отстаивая честь русского богословия на многочисленных собеседованиях, симпозиумах, они вносили определённый вклад в укрепление связей между тогдашним Советским Союзом и странами Запада. С этой точки зрения «Старая площадь» была ими довольна (есть, мол, у нас и такие). Но у себя в епархии они были вынуждены терпеть мелочные придирки и ограничения со стороны местных уполномоченных. А в руках уполномоченных были такие сильные рычаги власти, как прописка и регистрация.

В июле 1923 г. патриарх Тихон категорически отказался от принципа регистрации священнослужителей и церковных общин, от согласования (уже в то время государство пыталось навязать Церкви такие отношения) с властью назначения епископов и от каких бы то ни было мероприятий, которые допускали бы вмешательство государства во внутренние дела Церкви.

Активный и решительный протест Церкви в 1923 г. показал ничтожность всяких «регистрационных удостоверений» и прочих канцелярских бумаг, которые гипнотизируют трусов и слабовольных. Регистрационная государственная политика в результате дружного отпора кончилась полным провалом: народные массы, объединившиеся вокруг патриарха Тихона, не обращали внимания на все официальные циркуляры, разъяснения и инструкции, и с этой мощной народной волной протеста власти не могли ничего сделать. Но это – в 1920-х. А в 1960-е Церковь должна была считаться с «госконтролем».

В 1932 г. в Советском Союзе вводятся паспорта. В томе Советской Энциклопедии, вышедшем в 1930 г., ещё можно было прочесть: «Паспортная система была важным орудием полицейского воздействия и налоговой политики в так называемом полицейском государстве. Паспортная система действовала в дореволюционной России. Советское право не знает паспортной системы». Два года спустя оно её узнало. Причём паспорта выдавались только жителям городов, крестьяне были их лишены, а тем самым закреплены в колхозах.

Приходилось ублажать «государево око» из архиерейских «фондов». О тех «временах и нравах» вспоминает один из клириков костромской епархии.

У меня был приятель – священник. Когда он ходил в Совет по делам религий (читай: филиал КГБ), то брал с собой саквояж с самыми изысканными спиртными напитками. Так вот, после него в тех отделах Совета делать было нечего – все были в стельку пьяные.

Допустим, возникла необходимость принять монаха в Свято-Духов монастырь, что в Вильнюсе. А для этого нужна прописка. Милиция прописки не даёт. Тогда в епархиальном управлении устраивалась грандиозная пьянка, на которую приглашался соответствующий «чин». Потом под белы руки его выводили, сажали в монастырский «ЗиМ», в багажник грузили осетрину, балык, несколько килограммов кофе. А через несколько дней мы получали прописку. То же самое происходило при рукоположении, когда кто-то должен был стать священником⁴⁹⁵.

В те годы бытовала такая шутка: что такое высшая степень опьянения?

– Уполномоченный.

– ?

– Упал намоченный...

Владыка Михаил был выше этих игр с «жариновыми», что обрекало его на провинциальное житие – «далеко от Москвы»...

Вот одна история, случившаяся в те годы. Полночь. Врата храма открыты настежь, начинается торжественный пасхальный крестный ход. Бородатые мужички-хоругвеносцы идут впереди, за ними хор и духовенство во главе с настоятелем собора. Один из певчих – могучий бас, ревностно следит, чтобы всё вокруг было «благообразно и по чину». Заметив мужчину в кепке, стоящего в сторонке, бас подходит к нему и назидательно рокочет: «А кепочку, уважаемый, надо снять! Ведь несут крест, иконы. Евангелие!»

Но в ответ – никакой реакции. Тогда певчий снимает «кепарь» с головы ослушника и всучивает ему в руки. Но это ещё не всё. Критически осмотрев бедолагу, «Шаляпин» продолжает: «А если мимо несут святыню, то надо перекреститься. Не умеешь – научим, не хочешь – заставим!». И, схватив упрямца за правую кисть, силой осеняет его крестным знамением. После чего, довольный, догоняет хор и подхватывает: «Христос воскресе из мёртвых...».

Процессия возвращается в храм. Певчие занимают места на клиросе. Из алтаря выходит бледный настоятель и обращается к басу дрожащим тенором: «Ты знаешь, кого перекрестил? Уполномоченного!! Держи деньги на дорогу, с первым поездом уезжай из города и ближе, чем за две епархии устроиться в храм и не пытайся!».

Конфликт с астраханским уполномоченным привёл к тому, что владыка Михаил «впал в немилость», и опальному архиерею предстояло отправиться с тёплого юга на холодный север. Правда, горькую «пилюлю» подсластили: 2 сентября 1977 г. распоряжением Святейшего патриарха Пимена и постановлением Священного синода владыка Михаил был возведён в сан архиепископа. Но в декабре 1979 г. он был перемещён в Вологду и стал архиепископом Вологодским и Великоустюжским. Причём повод для перемещения был избран «климатический».

Определение Священного синода от 27 декабря 1979 года.

Слушали; прошение Преосвященного архиепископа Вологодского и Великоустюжского Феодосия о перемещении его, по состоянию здоровья и согласно рекомендации врачей, на кафедру с более тёплым климатом.

Постановили:

1. Принимая во внимание болезненное состояние Преосвященного архиепископа Вологодского и Великоустюжского Феодосия и в связи с этим противопоказанность проживания в холодном климате, назначить его архиепископом Астраханским и Енотаевским.

2. Архиепископом Вологодским и Великоустюжским назначить Преосвященного архиепископа Астраханского и Енотаевского Михайла, о чём и послать соответствующие указы⁴⁹⁶.

В те годы Вологодская кафедра была самой бедной: она насчитывала всего 17 приходов. В 1930-е годы некоторые вологодские архиереи, предшественники владыки Михаила, были репрессированы. В 1931 г. был арестован архиепископ Вологодский Амвросий (Смирнов), в 1936 г. – архиепископ Вологодский Стефан (Знамировский).

До революции только в одной Вологде на 18 тысяч жителей было 2 монастыря и 51 храм. Великий Устюг в своё время называли «городом храмов», «городом церквей». Владыка Михаил застал в обоих городах по одной действующей церкви.

С этого времени его кафедральным храмом был тот самый храм в честь Рождества Пресвятой Богородицы, в котором он стал священником и впервые самостоятельно совершил Божественную литургию. Может быть, ещё и поэтому ему всегда была так по-особенному дорога эта северная русская земля, связи с которой он никогда не терял. Вспоминая его епископское служение на разных кафедрах, важно отметить, что при нём в эти сложные годы не был закрыт ни один храм.

Владыке часто приходилось бывать в Череповце. Он ездил туда на поезде как раз тем путём, по которому в 1919 г. еженедельно курсировал «Карательный поезд». До Москвы доходили устрашающие сведения о карательных экспедициях Особого Отдела ВЧК во главе с Кедровым в Вологде и других местах. Карательные экспедиции – это были ещё новые формы как бы выездных сессий Особого отдела ВЧК. Кедров, попавший потом в сумасшедший дом, прославился своей исключительной жестокостью.

Карательный отряд поезда «Вологда – Череповец» состоял преимущественно из латышей и матросов. «Поезд» останавливался на какой-нибудь станции и по своему усмотрению или доносу начинал производить обыски, реквизиции, аресты и расстрелы⁴⁹⁷.

«Революционную сознательность» проявляла и «боевая подруга» Кедрова – Ревекка Майзель, расстрелявшая собственноручно свыше 100 человек. В Вологде чета Кедровых жила в вагоне около станции. В вагонах происходили допросы, а около них расстрелы. При допросах Ревекка била по щёкам обвиняемых, орала, стучала кулаками, исступлённо и кратко отдавала приказы: «к расстрелу, к расстрелу, к стенке!»⁴⁹⁸.

То, что вологодская епархия была одним из самых «глухих углов», отнюдь не гарантировало безмятежную жизнь. Первый секретарь райкома партии в Вологодской области вспоминал о собрании, на котором высокий партийный функционер обещал: «Товарищи! К 2000 г. коммунизм победит во всём мире! Вы должны быть готовы занять руководящие посты в Европе, Азии, Африке и Америке!»⁴⁹⁹.

Щупальца КГБ «доставали» владыку не только в Астрахани, но и на этой кафедре. В 1991 г. член Священного синода Русской православной Церкви митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл заявил, что в Церкви было немало лиц, сотрудничавших с КГБ. Это заявление и послужило основой разговора корреспондента еженедельника «Аргументы и факты» со священником костромской епархии о. Георгием Эдельштейном, в своё время служившим в вологодской епархии. Вот выдержки из этого интервью.

Когда я служил в г. Кадникове Вологодской области, ко мне регулярно приходил сотрудник местного УКГБ. На первой встрече он сразу спросил: «Вы мне подписку о сотрудничестве дадите?» Я говорю: «Нет». – «Ну, хорошо, мы будем встречаться только для беседы». И Вологодский архиепископ Михаил несколько раз говорил мне, что имеет контакты с органами госбезопасности, что к нему регулярно приходит начальник местного отдела КГБ.

– Что ещё интересовало сотрудников КГБ?

– Всё, что связано с жизнью церковного прихода. Например, мои доходы. Они так и говорили: «Расскажи честно, как на духу, сколько ты зарабатываешь и сколько кладёшь в карман». Доходов у каждого священника всегда много. Более того, если ты послушный, охотно сотрудничаешь, то тебя «наградят»: переведут в богатую церковь, где будешь зарабатывать не 150–200 рублей, а раз в 5–10 больше.

– Сегодня Вы берёте на себя смелость откровенно рассказывать о тех безобразиях, которые творились и творятся в Церкви. Но почему Вы молчали раньше?

– Говорят, что диссидентами не рождаются. Их делала наша система. Не буду рассказывать обо всех своих мытарствах. Расскажу только о двух фактах. 20 лет мне не давали возможности стать священником. Когда же я им наконец стал, то спустя некоторое время за моё «воспитание» взялся вологодский областной уполномоченный Совета по делам религий: «Не было такого случая, чтобы я с мятежным попом не справился. Будешь вот здесь на коврике рядом с моим креслом стоять на коленях и просить у меня ручку целовать».

– Что же касается моего «молчания», то о безобразиях в Церкви я стал открыто говорить ещё в 1980 году, а первые мои публикации в печати (поначалу, увы, только в зарубежной) появились в 1987 году⁵⁰⁰.

Конец 1987-го перестроечного года. В Москве проводится международный общественный семинар, посвящённый правам человека. Вскоре после семинара на частной квартире собрались человек 20, чтобы обсудить вопросы о публикации материалов семинара. Отец Георгий Эдельштейн ненадолго вышел на улицу. Вернувшись, он рассказал, что у дома стояла машина, заглянув в которую, он увидел монитор и на экране – лица участников встречи⁵⁰¹.

И владыка Михаил должен был вести себя «на епархии» предельно осторожно, ведь «вологодский конвой шутить не любит». Вот яркое описание политической ссылки Г.М. Юдович, отправленной осенью 1921 г. из Москвы в г. Усть-Сысольск.

«Поздно ночью прибыли мы в Вологодскую пересыльную тюрьму...

Начальство встретило нас с первой же минуты самой отборной трёхэтажной руганью...

– Стань сюда!..

– Не смей! Не ходи! Молчать!..

Стали отбирать многие вещи. В нашем и без того крайне тяжёлом, беспомощном положении каждая вещь – какая-нибудь лишняя ложка или чашка – имела важное значение.

Затем стали загонять по камерам.

Подошла я к двери предназначенной мне общей женской камеры и ахнула. Нет слов, чтобы передать этот невероятный ужас: в почти полной темноте, среди отвратительной клейкой грязи копошились 35–40 каких-то полуживых существ. Даже стены камеры были загажены калом и другой грязью...

Днём – новый ужас: питание. Кормят исключительно полусгнившей таранью. Крупы не выдают – берут себе. Благодаря тому, что Вологодская тюрьма является «центральной» и через неё беспрерывной волной идут пересылаемые во все концы, – толчея происходит невероятная, и кухней никто толком не занимается. Посуда не моется. Готовится всё пополам с грязью. В котлах, где варится жидкая грязная бурда, именуемая «супом», черви кишат в ужасающем количестве...»⁵⁰²

«Зачистки», проведённые «каинами» на Вологодчине, наложили неизгладимую печать на эту землю. Справка: 2005 год. Жители Вологодской области выпивают за год почти 17 литров спирта – в два раза больше, чем среднестатистический россиянин. За пять последних лет количество алкогольных психозов выросло более чем вдвое. Под действием алкоголя очень часто совершаются и самоубийства⁵⁰³.

... От Вологды до Ленинграда – ночь езды на поезде. Когда владыка приезжал в Ленинград из Вологодской епархии читать лекции, бывало так, что он служил в академическом храме. Ему выделяли студентов-иподиаконов, которые не знали «мелочей архиерейской жизни», и это иногда приводило к забавным ситуациям. Известно, что когда архиерей во время богослужения выходит из алтаря с дикирием и трикирием в руках и следует на середину храма, его с обеих сторон иподиаконы поддерживают под руки. И не потому, что архиерей такой немощный, что не в состоянии сам спуститься с солеи. Ведь достаточно ему случайно наступить на край своего же подризника, как он непроизвольно сделает ещё шаг вперёд, чтобы сохранить равновесие, и последствия могут быть самыми плачевными... Так что иподиаконы просто подстраховывают архиерея от неосторожного шага и возможного падения.

Но владыка Михаил чувствовал себя в хорошей форме, и у себя в епархии он запретил иподиаконам поддерживать его под руки. Всего этого не знали и не могли знать временные иподиаконы, и, как полагается, они брали архиерея под локотки. И тогда на глазах у молящихся начиналась перепалка. Владыка пытался отбиться от «удерживающих» и с возмущением бросал им: «Что вы меня держите? Что я, сам не дойду? Немедленно отпустите!».

Перед службой владыка просил иподиаконов, чтобы они побольше наливали воды в кувшин для омовения. Во время службы владыка долго плескался и фыркал, умывая не только руки, лицо, но ещё и шею. Забрызганным иподиаконам он потом пояснял: «Я люблю не просто ритуальное, а настоящее омовение!».

А если студенты Духовной академии видели владыку в библиотеке, значит, скоро очередные богословские собеседования... Он был одним из тех немногих архиереев, кто сам писал свои доклады и не перепоручал это епархиальному «спичрайтеру», ссылаясь на «загруженность».

Как правило, епископская хиротония – это конец научной деятельности. Епархиальная жизнь – это не только долгие богослужения, но и приём посетителей с их жалобами, кляузами и доносами. А ещё – звонки «нужным людям», «хитрые обеды», фуршеты, застолья. Это надувание щёк в различных президиумах и озвучивание «прочувствованного слова», написанного пресс-секретарём епархии и выдаваемого за своё собственное. Одним словом – номенклатура.

Известному спичрайтеру Александру Бовину принадлежит написанный для Брежнева лозунг «Экономика должна быть экономной». Как-то раз в ответ на вопрос: читал ли он такой-то доклад вождя на таком-то заседалове, Александр Евгеньевич заметил: «Что значит – читал? Я его писал». А глядя на подборку томиков Леонида Ильича, он с гордостью замечал: «Это не его собрание сочинений. Это моё собрание сочинений».

Владыка Михаил участвовал во многих богословских собеседованиях, в основном с протестантскими Церквами Финляндии и Германии, читал лекции в Вюрцбурге и Финляндии. 3 мая 1984 г. университет в городе Турку (Финляндия) присвоил архиепископу Михаилу (Мудьюгину) учёную степень доктора богословия honoris causa. Много сделал архиепископ Михаил для развития межхристианского диалога, в частности православно-лютеранского. Для него православие не было сопряжено с неприязнью к другим исповеданиям, напротив, оно подразумевало открытый и честный диалог со всеми людьми доброй воли. Посещая Финляндию, владыка использовал любые возможности для того, чтобы выучить язык этой страны. А ведь ещё в XIX – начале XX в. даже у русской интеллигенции было пренебрежительное отношение к «чухонскому диалекту». Считалось, что он нужен только «до первого маяка»: как только пароход, идущий из Гельсингфорса в Петербург, выйдет в открытое море, его можно забыть. Владыка выучил финский язык настолько хорошо, что мог объясняться с его «носителями» в быту. Правда, однажды его подвели нюансы, имеющиеся в языках финно-угорской группы. Будучи на одном приёме в честь делегации РПЦ, владыка провозгласил на финском языке тост за умножение любви между нашими Церквами. Из своего «эстонского запаса» он позаимствовал слово «армастан» (любовь), не подозревая, что в финском языке оно носит несколько приземлённый характер...

Ещё один эпизод такого рода приключился с владыкой в Эчмиадзине, где он, в числе прочих иерархов, был гостем Католикоса Вазгена I. Во время богослужения архиепископ Михаил находился рядом с митрополитом Гельсингфорским Иоанном (впоследствии – глава Финской православной Церкви). Когда служба закончилась, владыка Михаил, по профессорской рассеянности, взял посох митрополита Иоанна и проследовал в свою келью, после чего его повезли в аэропорт. И только после возвращения домой, увидев в прихожей свой посох, он понял, что он уезжал в Армению налегке... Прошло несколько месяцев, и во время очередного богословского собеседования обоим иерархам снова довелось встретиться. Владыка принёс свои извинения финскому собрату и заверил его в том, что при первой же оказии он вернёт посох. Но митрополит Иоанн показал широту характера и сказал, что посох можно не возвращать – он дарит его владыке. При этом он неосмотрительно процитировал русскую пословицу: дескать, «что упало, то пропало». И владыка Михаил вскипел: «Вы что, хотите сказать, что я его у Вас украл?». И долго ещё финский архиерей успокаивал расстроенного «однополчанина»...

Надо сказать, что «финская сторона» ещё легко отделалась, как, впрочем, и «советская». Ведь на памяти владыки Михаила – советско-финляндская война 1939–1940 гг. и исключение Советского Союза из Лиги Наций.

16 декабря 1939 года. Сообщение ТАСС.

Совет Лиги Наций принял 14 декабря резолюцию об «исключении» СССР из Лиги Наций с осуждением «действий СССР, направленных против Финляндского государства»...

Следует прежде всего подчеркнуть, что правящие круги Англии и Франции, под диктовку которых принята резолюция Совета Лиги Наций, не имеют ни морального, ни формального права говорить об «агрессии» СССР и об осуждении этой «агрессии»... Они совсем недавно решительно отклонили мирные предложения Германии, клонившиеся к быстрому окончанию войны. Они строят свою политику на продолжении войны «до победного конца»...

... Лига Наций, по милости её нынешних режиссёров, превратилась из кое-какого «инструмента мира», каким она могла быть, в действительный инструмент англо-французского военного блока по поддержке и разжиганию войны в Европе.

При такой бесславной эволюции Лиги Наций становится вполне понятным её решение об «исключении» СССР... Что же, тем хуже для Лиги Наций и её подорванного авторитета. В конечном счёте, СССР может здесь остаться в выигрыше... СССР теперь не связан с пактом Лиги Наций и будет иметь отныне свободные руки⁵⁰⁴.

Время подтвердило правоту советского руководства. 13 ноября 1940 г., в беседе Гитлера с Молотовым в Берлине, фюрер заявил Вячеславу Михайловичу: «У Германии нет в Финляндии политических интересов. Русское правительство знает это. Во время русско-финской войны Германия выполняла все свои обязательства по соблюдению абсолютного благожелательного нейтралитета»⁵⁰⁵.

А немецкий министр иностранных дел Риббентроп добавил, что «Германия зашла настолько далеко, что отказала президенту Финляндии в пользовании германской кабельной линией связи для обращения по радио к Америке»⁵⁰⁶.

А теперь – эпизод из истории русско-финских церковных связей в изложении самого владыки Михаила. Летом 1975 г. гостем Русской православной Церкви был тогдашний глава Евангелическо-Лютеранской церкви архиепископ Финляндский Мартти Симойоки. Когда он в сопровождении русских и финских церковных деятелей выходил из храма Киевского Покровского женского монастыря, его внимание пыталась привлечь одетая во всё чёрное средних лет женщина. Стоя в монастырском дворе, она с горящими от возбуждения глазами, указывая на выходящего высокого представителя одной из классически протестантских Церквей, восклицала: «Не слушайте его, он католик и приехал сюда, чтобы поработить нас Римскому папе!»

Как выяснилось позднее, финский гость, не знающий русского языка, принял фанатический демарш «усердной не по разуму» прихожанки за восторженное приветствие. Когда же ему разъяснили истинный смысл «приветственных» слов, он смеялся до слёз, узнав, что его, «ортодоксального лютеранина», приняли за паписта, за «агента» той Церкви, в антагонизме к которой возникла и развивалась та Церковь, к которой он в действительности принадлежал и которую даже возглавлял. Описанное происшествие не заслуживало бы внимания (как комический эпизод), если бы оно не было ярким показателем того извращённого представления, какое имеет большинство наших соотечественников о Церкви, к которой сами они принадлежат, а также о Церкви, в лоне которой чтут Единого Бога во Святой Троице около восьмидесяти процентов крещёных христиан, считал владыка.

Такое невежество не представлялось бы сколько-нибудь вредным, если бы не было сопряжено с устойчиво отрицательным отношением, тем более опасным, что оно своим источником имеет дезинформацию, и как следствие – предубеждения, национальную отчуждённость и даже враждебность.

Автору этих строк довелось побывать в гостях у владыки в Вологде. Это было в начале 1980-х годов, когда, согласно культурно-образовательной программе, студенты ЛДАиС на Светлой Седмице посещали разные епархии с сопровождавшими их воспитателями. Для местных архиереев это было порой хлопотно, но программа была утверждена учебным комитетом, одобрена Священным синодом, и приходилось мириться.

Одна такая группа наших воспитанников приехала на пасхальных каникулах в Новосибирск. Местный благочинный сопровождает гостей при осмотре кафедрального собора и отвечает на вопросы студентов.

– Этот небольшой храм – кафедральный собор? А где же старый?

– Взорвали!

– Кто взорвал?

– Кто, кто! Фашисты, при отступлении!

При посещении тогдашнего Вологодского епархиального управления нас поразила крайняя скромность обстановки покоев владыки, возглавлявшего одну из самых бедных епархий. Владыка в старенькой рясе встречает гостей: «Приветствую вас на священной Вологодской земле, куда не ступала нога немецкого оккупанта! Да, кстати, разрешите вам представить моих ближайших сотрудниц: Августа Карловна! Барбара Фридриховна!».

За обедом я позволил себе рассказать шутливую историю, как бы «в параллель» нашему приезду. Итак, архиерей приезжает на сельский приход, и после праздничного богослужения его потчуют в домике настоятеля. Обращаясь к матушке священника, владыка спрашивает: «Ну, как вы тут живёте?» Простодушная матушка отвечает: «Ой, владыка, и не спрашивайте! Одно несчастье за другим! На прошлой неделе банька сгорела, вчера поросёнок сдох, а сегодня Вы приехали!»

Надо было видеть реакцию владыки Михаила! Он смеялся долго и до слёз. Другой архиерей мог бы принять это и на свой счёт, но владыка был выше «корпоративной солидарности». Успокоившись, он сказал: «Замечательно! Это надо запомнить! Так как там говорится? Поросёнок сдох, а потом банька сгорела? Хотя нет, сначала банька, а потом поросёнок...» Прошли годы, мы встречались в других городах, на конференциях, собеседованиях, а он всё не мог забыть про поросёнка...

С 1981 по 1988 гг. архиепископ Михаил был членом Синодальной комиссии по подготовке и проведению празднования 1000-летия Крещения Руси.

Владыка Михаил занимал Вологодскую кафедру около 14 лет, вплоть до своего 80-летия. В 1987 г. ему исполнилось 75 лет. По Уставу Русской православной Церкви в этом возрасте епископ должен подать прошение об уходе на покой. Многие архиереи этого не делают, но владыка, как человек, абсолютно подчинивший себя правилам Православной Церкви, исполнил всё в соответствии с буквой закона, причём дважды.

В 1987 г. по исполнении 75 лет владыка подал два прошения об уходе на покой (по Уставу РПЦ). В первом прошении в 1989 г. ему было отказано, второе «положили под сукно», но позже дали ему ход. По его собственному ощущению, уход на покой был преждевременным, так как владыка был вполне работоспособен.

На заседании Священного синода 22 февраля 1993 г. было вынесено окончательное решение: выразить Преосвященному архиепископу Вологодскому и Великоустюжскому Михаилу глубокую благодарность за понесённые им архипастырские труды, которые он нёс несмотря на возраст и болезни; освободить его от управления Вологодской епархией с увольнением на покой; просить владыку продолжать свою научно-богословскую и педагогическую деятельность в Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии.

За свои многолетние архипастырские труды владыка Михаил был награждён орденами Преподобного Сергия Радонежского I и II степени.

Своей открытостью, широтой взглядов, отсутствием чинопочитания и доступностью он выделялся среди сонма своих маститых собратьев по архиерейству. Он был человеком радостным и светлым. Говорил вдохновенно, проповедовал умно, изящно. С ним можно было вести разговор на темы не только богословского характера. Он прекрасно знал европейскую культуру, и не только религиозную. Глубоко ценил живопись, музыку.

Умеренный реформатор, знаток западной и русской литературы, любитель изящных искусств и музыки, он великолепно играл на фортепиано и иногда музицировал в профессорской Санкт-Петербургской духовной академии. Причём он делал это не «на зрителя», не на потребу восхищённым коллегам, а для души, выбирая время, когда профессорская опустеет. Как носитель старой, дореволюционной культуры, владыка не мог терпеть употребления иностранных слов без особой необходимости. Он чувствовал фальшь там, где её уже не замечает наше «просовеченное» ухо. Особенно раздражало его, когда на вопрос: «Как дела, как здоровье?» – кто-либо отвечал: «Нормально!» И вообще, на вопрос «как Ваше здоровье?» Владыка реагировал довольно своеобразно: «А почему Вас, собственно, интересует моё здоровье?» Ему страшно понравился шутливый вариант ответа: «Всё равно не дождётесь!».

... Конец 1980-х годов, вовсю идёт перестройка, усиливается активность общества «Мемориал». В актовом зале ЛДА – вечер памяти жертв политических репрессий. Владыка Михаил из-за болезни не смог быть на этом собрании, но текст его обращения прозвучал в магнитофонной записи. А затем – в исполнении воспитанницы регентского отделения ЛДА прозвучал «Реквием» Ахматовой.

По тем временам это было довольно смело. Хотя Анна Андреевна считалась «признанным советским поэтом», её «Реквием» изымался в ходе обысков. Так, в декабре 1969 г. следователь московской прокуратуры Шилов производил обыск на квартире поэтессы Натальи Горбаневской и, наряду с прочими «материалами», изъял «Реквием». Защищая Горбаневскую на суде, адвокат заявил о незаконности этого «следственного действия».

Следователь Шилов изымал рукописный экземпляр произведения А. Ахматовой «Реквием» с нарушением закона, по которому изъятие должно быть строго ограничено предметами и документами, имеющими отношение к делу. Ссылка Шилова на то, что он изымал рукопись, чтобы выяснить мировоззрение, склонности и привычки Горбаневской, явно неосновательна, поскольку мировоззрение, склонности и привычки не являются объектом уголовного и уголовно-процессуального права⁵⁰⁷.

Тем не менее суд вынес определение, что Горбаневская Н.Е. в состоянии невменяемости совершила действия, подпадающие под статью 190–3 и статью 191 УК РСФСР, и подлежит помещению в психиатрическую больницу специального типа для принудительного лечения⁵⁰⁸.

... А потом был «приёмный покой».

Ещё пока я была в приёмной, там передавали «ценности», которые находились на хранении: часы, деньги и – главное для меня, образок и крестик. Образок Черниговской Божьей Матери и мой крестильный крест. И вот это попало в лапы санитара, в толстую лапу с толстыми и, как мне казалось, сальными пальцами. Я все дни тосковала без образка и креста, чувствовала свою без них незащищённость и до сих пор считаю, что, будь они при мне, они бы меня уберегли. Я резко протянула через стол руку схватить их, но он отодвинул свою лапу, а когда я крикнула что-то вроде: «Как вы смеете это брать своими руками!», он, увидев, насколько мне это больно, с довольной усмешечкой стал перекатывать и мять образок и крест в своих пальцах, приговаривая: «А нам это всё равно, ми неверующие...»⁵⁰⁹.

В последние годы владыка Михаил активно сотрудничал с петербургской радиостанцией «Теос» и с московским Церковно-общественным каналом (радио «София»). Слово пастыря, произнесённое с амвона, у радиомикрофона или написанное в книге, всегда обладало мощной силой и убедительностью. Запоминавшимся в его образе было то, что, к сожалению, почти утрачено нашими современниками, – его умение говорить на правильном русском языке, ясно и красиво. В последние годы своей жизни он почти ничего уже не видел и не мог самостоятельно читать и писать, но, обладая прекрасной памятью, которую всегда тренировал изучением языков, продолжал оставаться прекрасным лектором, в классическом смысле этого слова проповедником и собеседником. До сегодняшнего дня почитатели владыки Михаила, православные и инославные, хранят кассеты с записью его лекций.

В церкви св. пророка Илии владыка служил на пределе своих возможностей, пока не исчерпал остаток физических сил. И он удалился на покой лишь после того, как его ослабевшие руки уже не могли уверенно держать Чашу со Святыми Дарами. Но преподавание в академии он не прекращал, читая лекции по памяти. А когда занемог настолько, что был помещён в больницу при академии, то студенты ходили к нему в палату сдавать экзамены и зачёты.

Сам облик его, не желающего мириться с возрастом, недугами, превратностями судьбы, внушал уважение и даже восхищение. Не случайно к владыке Михаилу вплоть до последнего дня тянулись молодые люди, напрашиваясь в духовные чада. Его жизненная энергия заражала желанием творчества. Вот почему он болезненно воспринял свою отставку по возрасту из Санкт-Петербургской духовной академии, в которой он преподавал более 30 лет. Правда, за ним оставили звание почётного профессора, но это никак не было заменой живого общения со студентами. На заседании учёного совета Санкт-Петербургских духовных академии и семинарии 30 августа 1999 г. владыка Михаил как действующий профессор был в последний раз, выразив признательность профессорско-преподавательской корпорации академии за высокую оценку его деятельности.

Владыка тяжело переживал отстранение от преподавательской деятельности («отработанный материал»!), что, возможно, и приблизило его кончину. В тогдашней профессорско-преподавательской корпорации (2000 г.) он был последним настоящим профессором, защитившим магистерскую диссертацию. Своей эрудицией он заметно выделялся среди профессоров-указников, получивших это звание без защиты, по указу Святейшего патриарха. (Большинство из них – это действительно заслуженные профессора, опытные педагоги с 30–40-летним стажем. Меньшая часть получила это звание либо за кипучую административно-хозяйственную деятельность, либо по представлению правящего архиерея, за которого они писали речи, доклады и статьи. Про одного такого «профессора» – обер-священника армии и флота Василия Кутневича (1787–1865) в своё время писали: «Кутневич, слывший и сам себя считавший философом, не оставил решительно никаких печатных проявлений своих философствований».) С приближающейся смертью владыка мириться не хотел, хотя и относился к этому вполне спокойно и по-христиански. В последний день земной жизни он сказал своим близким, что его ждут большие изменения. Через некоторое время владыка Михаил тихо отошёл ко Господу. Он скончался 28 февраля 2000 г., на 88 г. жизни.

Гроб с телом владыки был доставлен в Свято-Троицкий собор Александро-Невской лавры, где 1 марта после Божественной литургии состоялось отпевание почившего. Затем при пении ирмосов «Помощник и покровитель...» гроб с телом покойного владыки был перенесён на Никольское кладбище Александро-Невской лавры, где после заупокойной литии он и был похоронен неподалёку от могил Санкт-Петербургских митрополитов...

Зачисленный на первый курс ЛДА в 1971 г., я оказался в «чёрно-белой» студенческой среде. Больше половины моих однокашников составляли студенты из Эфиопии; чуть позднее нам подбросили парочку православных японцев и «девианта» из США – им был Юджин (Евгений) Фетчина (впоследствии перешёл в Русскую зарубежную Церковь). Если к японцам и западникам наши студенты быстро привыкли, то к эфиопам притирались с трудом. Во время обеда в трапезной «чередной» студент читает житие одного из подвижников-анахоретов; звучит рассказ о том, как в келье его одолевали различные искушения. Дойдя до слов: «... и явился ему бес в виде эфиопа», чтец осеняет себя крестом и кланяется темнокожим студентам. А они в ответ скалятся белозубыми улыбками...

После того как в 1974 г. в Эфиопии к власти пришёл «пламенный марксист» Менгисту Хайле Мариам, жителям страны пришлось «затянуть пояса». Чистки по сталинскому образцу, насильственая коллективизация и нескончаемая гражданская война. За кампанией «красного террора» 1977 г., в ходе которой подверглись уничтожению до 10 тысяч представителей интеллигенции, последовало насильственное переселение народности тигре и эритрейцев на юг. Итог этой акции – 20 тысяч жизней. В 1990 г. Менгисту санкционировал казнь 12 военачальников, якобы за организацию заговора с целью совершения переворота.

Эфиопия сползала к хаосу. Голод, засухи, мор. Два миллиона человек покончили счёты с жизнью просто потому, что им нечего было есть. А тем временем Менгисту переправлял сотни миллионов долларов на счёта швейцарских банков (привет «Семье»!), открытых там его сводным братом, послом Эфиопии в Женеве.

Напряжение от бремени власти «верный ленинец» снимал «домашними средствами». Он мог уединиться в своих покоях на несколько дней, там шли безудержные кутежи, после которых ближайшие приспешники старались не попадаться на глаза повелителю: однажды с похмелья он повелел перебить свою свиту.

... Окончив ЛДА, эфиопские выпускники возвратились на родину. Но там их ждали трудные испытания: кто был арестован и посажен, кто расстрелян, кому удалось эмигрировать. Но, к нашему удивлению, в академии появилась очередная «волна» студентов из Эфиопии. Оказалось, что по возвращении на родину они станут... уполномоченными! Отбыв в стенах академии положенный срок, они защитили «свои» курсовые работы, написанные за них «белыми неграми». С тех пор в стенах академии посланцы из Чёрной Африки замечены не были.

Труднее пришлось тем эфиопам, кто пережил в России август 1991-го. Летом 1992 г. в Москве, в знак протеста против жалких условий существования, эфиопские студенты объявили голодовку. Эфиопское посольство в тихом Орлово-Давыдовском переулке находилось в осаде: свыше 200 эфиопских студентов и аспирантов, приехавших сюда из разных городов СНГ, разбили на территории посольства временный лагерь. Они вели сидячую забастовку в самом здании посольства, пикетировали посольскую территорию с плакатами: «Спасите нас от голодной смерти». Гайдаровский «отпуск цен» поставил их на грань физического выживания. Аддис-Абеба, ссылаясь на экономические трудности, ответила отказом на просьбу повысить стипендии⁵¹⁰.

В конце 1980-х годов Менгисту отошёл от политики в духе марксизма-ленинизма – после решения обнищавшей Москвы перекрыть поток 10-миллиардной помощи Эфиопии. Однако до последних минут пребывания у власти Менгисту всё ещё требовал называть его «товарищ».

Ничего удивительного поэтому, что бывший «друг страны Советов» счёл за благо подвести черту под 14 годами своего правления, превратившего страну в сущий ад, и улизнуть самым постыдным образом. Человек, некогда клявшийся биться «до последнего патрона», улетел в момент, когда повстанческие подразделения осадили Аддис-Абебу, его последний оплот. Направившись в Сидамо, на юго-западе страны, в инспекционную поездку, он приказал экипажу лететь в Найроби (Кения). Там его ждал зимбабвийский самолёт, направившийся в Хараре, куда ранее прибыли супруга Менгисту и четверо его детей...

... Духовниками в возрождённой академии нередко назначались батюшки, побывавшие в застенках НКВД. («Тюрьма делает человека психологом».) К их числу относился протоиерей Василий Каменский (1897–1969), внук известного писателя Н.Г. Гарина-Михайловского (по материнской линии). В 1914 г. Василий Андреевич поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета; слушал лекции Н. Лосского, Б. Тураева, Л. Карсавина. С 1928 г. Василий Каменский трудился в Русском музее, с 1930 г. – в Институте истории науки и техники. Так написано в некрологе, опубликованном после его кончины. А дальше – провал.

По тем временам нельзя было «огорчать» неподготовленного читателя, поведав о том, что накануне Великой Отечественной войны «гражданин Каменский» был арестован и брошен в пасть ГУЛАГа, где пробыл 15 лет. А можно было лишь намекнуть: «Оказавшись в Красноярском крае, он записывал народные песни»⁵¹¹.

Надо сказать, что батюшка арестовывался дважды. После первого освобождения он работал завхозом, но был арестован снова и отправлен в лагерь. На столь тяжкое испытание батюшка никогда не роптал, он даже называл лагерь приобретением, духовной академией⁵¹².

Освободившись, Василий Каменский вернулся в город на Неве. В 1956 г. он был рукоположен во иерея митрополитом Григорием (Чуковым), после чего служил на приходах Всеволожска, пос. Динамо, в Свято-Троицком соборе Александро-Невской Лавры. Последним местом его служения была Димитриевская церковь в Коломягах.

Отцу Владимиру Каменскому немало пришлось претерпеть не только от местных уполномоченных, но также, увы, и от своих собратьев. В архиве Санкт-Петербургской епархии хранятся «служебные записки» – доносы на отца Владимира настоятелей некоторых храмов, где ему пришлось служить. Везде присутствует формулировка: «оппозиционно относится к власти». Да, это была оппозиция, но не такая, которая мерещилась «служителям советского строя». Это была оппозиция духовная, оппозиция человека, ведущего битву с духовным же врагом⁵¹³.

Настоятель Свято-Троицкого Всеволожского храма протоиерей Николай в донесении митрополиту Питириму (май 1960 г.) требовал, что все проповеди отца Владимира цензурировались, но батюшка, часто вдохновлённый во время богослужения, экспромтом начинал проповедовать. Настоятель строго выговаривал ему за это, обвиняя в «отсутствии духовной скромности». О. Владимира много раз вызывали для объяснений в епархиальное управление, преследовали, запрещали принимать народ. В конце концов, митрополит Питирим в мае 1960 г. сделал ему предписание: «Вам запрещается исполнение треб в домах верующих, особенно на периферии». Также предписывалось «реже служить литургии и ни в коем случае не произносить проповеди, которые требуют большого нервного напряжения»⁵¹⁴.

В сентябре 1966 г. митрополит Никодим назначил о. Владимира духовником Ленинградской епархии и Духовной академии. Владыка, познакомившись поближе с батюшкой, понял, что именно он может оказать благотворное влияние на подрастающее поколение студентов академии: «Мы преподаём теорию, а Вы будете воспитывать духовность», – сказал ему митрополит. Он просил о. Владимира переехать жить в академию: «Что Ваши старушки – оставьте их, они на коленках приползут в Царство Небесное. Здесь должна быть Ваша келья, куда будут приходить будущие священники, чтобы получать от Вас духовные наставления. От того, как мы воспитаем завтрашних пастырей, зависит спасение России». Но батюшка не смог оставить свою многочисленную паству и, начав служение в академии, продолжал служение и на приходе⁵¹⁵

Духовником Академии о. Василий пробыл около двух лет; последние два года своей жизни он тяжело болел. Вплоть до самой его кончины за болящим самоотверженно ухаживала его прихожанка – Анна Ивановна Трусова, несколько лет сама проведшая в ГУЛАГе...

Митрополит Никодим пытался причастить о. Владимира в больнице, но не был допущен медсестрой в палату: «Молбны служить здесь не будете!». А в последний день жизни батюшки митрополит благословил архимандрита Иринарха ехать в больницу со Святыми Дарами, но за 20 минут до его прихода батюшка скончался.

Уже о кончине о. Владимира, владыка Никодим позвонил из Москвы: «Не отпевайте! Я вылетаю на самолёте, сам буду отпевать!» И, несмотря на то, что у него был сердечный приступ, митрополит всё же прилетел на отпевание. Дрожащим голосом он совершил чин отпевания, очевидно было, что уход о. Владимира он воспринимал как личную потерю.

Духовным чадам, принёсшим деньги с просьбой отправить поминовение об отце Владимире на Афон, владыка сказал: «Деньги подайте в церковь. О батюшке будут молиться и на Афоне, и в Иерусалиме. Я об этом позабочусь».

В начале 1970-х годов духовником ЛДАиС был протоиерей Константин Быстриевский, бывший клирик кладбищенского храма Смоленской иконы Божией Матери. Как и о. Василий Каменский, прот. Константин Быстриевский отбыл срок в ГУЛАГе. С 1967 г. о. Константин руководил богослужебной практикой учащихся, а с 1973 г., по благословению митрополита Никодима, был духовником Ленинградской митрополии и ЛДАиС. Несмотря на годы, проведённые в заключении, о. Константин дожил до преклонного возраста и скончался в 1979 г., на 91-м году жизни⁵¹⁶.

После кончины о. Константина должность духовника академии занимали «вольнонаёмные» и, казалось, скорбная страница с именами репрессированных исповедников окончательно перевёрнута. А в 1991 г. была перевёрнута последняя страница «советского периода» в истории России. Но опухоль ГУЛАГа была слишком велика, и её метастазы давали себя знать ещё долгие годы. В 1990-е годы духовником академии был архимандрит Кирилл (Начис), отсидевший десять лет в лагерях за участие в деятельности Псковской миссии на оккупированной территории. Он ушёл за штат лишь в 2004 г., после чего пребывал на покое в Ново-Девичьем монастыре (Московский пр., д. 100)⁵¹⁷.

Священником Псковской миссии был и профессор-протоиерей Ливерий Воронов, священник «Псковской миссии» (десять лет лагерей в Норильске). До войны он успел закончить химфак Технологического института; в лагере работал по специальности: химическая очистка питьевой воды для лагерного «контингента».

В ожидании этапа о. Ливерий сидел в ленинградской пересыльной тюрьме. Она располагалась близ берега реки Монастырки в мрачном здании из тёмно-красного кирпича. Её зарешеченные оконца смотрели на лаврский парк и на полуразрушенное здание бывшей Санкт-Петербургской духовной семинарии. В годы Великой Отечественной войны там размещался госпиталь, во время вражеского налёта в правое крыло попала авиабомба. В 1946 г., когда о. Ливерий «мотал срок», в правом крыле бывшей семинарии началось возрождение двух духовных школ: и семинарии, и академии.

Вернувшись из лагеря, о. Ливерий поступил в ЛДА. Блестяще закончил её и приступил к чтению лекций. Многое изменилось к тому времени. Неподалёку от транзитной тюрьмы разместилось объединение ЦКТИ им. Ползунова – «ракетная шарага», числящаяся за «средней Машей» (Министерство среднего машиностроения). Между ЛДАиС и зданием бывшей СПбДА возвели большое здание психиатрической лечебницы. И более 30 лет «расконвоированный» профессор-протоиерей ходил пешочком через лаврский парк в академию; он читал нам курс догматики.

В 1946 г. епархии вернули только половину здания дореволюционной семинарии – ту, что пострадала от взрыва авиабомбы: «На тебе, убоже, что нам негоже». Что же касается академической библиотеки, то она была реквизирована в 1920-х годов, и книги были переданы в фонд Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина (ныне – Российская национальная библиотека). В 1946 г. возрождённой академии были возвращены из фондов ГПБ только дубли, а рукописное собрание так и осталось в фондах Публички. И о. Ливерий часто работал там с книгами, на которых стояли дореволюционные штампы СПбДА.

... После мостика через Монастырку от людского потока налево отделяются родственники с передачами для больных, «сидящих на голосах». А преподаватели и студенты ЛДАиС, спешащие на лекции, движутся по парку в потоке технарей-ракетчиков. Вот и развилка, где стая бездомных собак умильно взирает на «кормильцев» в ожидании подачки. Нам налево, в академию. Оборонщикам – направо, ещё раз через мостик, – к своим «изделиям». А вечером, когда о. Ливерий возвращался домой через парк, всё так же зловеще светились зарешеченные оконца «транзитки»... Позднее здесь устроили тюремную «больничку».

А в начале 1990-х годов «награда нашла героя». Отца Ливерия пригласили на заседание учёного совета Технологического института, который он окончил ещё до войны. И узнику ГУЛАГа вручили диплом почётного профессора «Техноложки».

Вспоминает протоиерей Борис Безменов. В 1977 г., будучи студентом академии, он должен был написать сочинение по догматическому богословию. Одна из тем, предложенных о. Ливерием, была посвящена таинству брака. Борис взялся за раскрытие темы, но вышел за рамки «умозрительного богословия». Изложив чинопоследование венчания, он привёл, в параллель, обряд бракосочетания, практиковавшийся в ЗАГСе. (Для этого он специально побывал на церемонии во дворце бракосочетания, а затем изложил всё как очевидец.)

Получилась интересная параллель: в храме новобрачных сочетает Сам Господь, а священник – лишь посредник. В ЗАГСе – тёткообразная дама, с широкой лентой через плечо («орарь») – «именем Российский Федерации». И т. д., и т. д. Подводя итог, молодой богослов привёл рискованную по тем временам (канун 60-летия Октября!) цитату: «Диавол – обезьяна Бога». (Свящ. Павел Флоренский в своей книге «Столп и утверждение истины» говорит о сатане как об «обезьяне Бога». И получалось, что советское государство есть «обезьяна истинной Церкви».)

Бесчисленные официальные и частные документы свидетельствуют об употреблении религиозных терминов в отношении Ленина. Уже в 1919 г. близкий соратник Ленина – Г.Е. Зиновьев называл его «апостолом социалистической революции», а его книгу «Что делать?» (1902 г.) сравнивал с Евангелием. Г.В. Плеханов ещё в 1903 г. считал эту книгу «катехизисом для наших практиков». В 1923 г. Л.Д. Троцкий писал: «Маркс – пророк со скрижалями, а Ленин – величайший выполнитель заветов»⁵¹⁸.

В те годы идеологи Кремля пытались и крестины заменить «звездинами». При этом практиковался «чин наречения имени». Причём в новый ритуал был включён древний церковный обычай выбирать при крещении для новорождённого почётных родителей: «Иногда их называют восприемниками»⁵¹⁹.

Этот обряд был обязателен для детей, рождённых в семье родителей – членов КПСС. В гитлеровской Германии аналогичная церемония была обязательной для членов СС. В возрасте от 25 до 30 лет член СС должен был создать семью; церковный брак заменяла разработанная церемония с участием командира местной организации СС. Обряд крещения новорождённого в семье эсэсовца представлял собой церемонию наречения имени младенца перед портретом Гитлера, его книгой «Майн кампф» и знаком свастики⁵²⁰.

... На очередную лекцию о. Ливерий пришёл с пачкой проверенных сочинений. Но, вопреки традиции, не стал раздавать тетради в классе с соответствующими комментариями. А после лекции молча сдал сочинения в канцелярию, откуда староста курса получил их для раздачи. А с «шибко умным» Борисом была проведена «профилактическая беседа». Отозвав его в сторону, о. Ливерий тихо сказал: «Я поставил Вам балл «4», и Вы знаете за что. Советую впредь быть осторожнее. Вы можете повредить и себе, и всему курсу».

... Нынче требования к дипломным и кандидатским работам «продвинутые» – в ногу со временем. Выпускники должны в срок подать свои сочинения не только в аккуратно переплетённом виде, но и на дискете – в электронном виде. И это разумно: если трактат написан на высоком научном уровне, то его легко будет напечатать в виде книги и пустить «в массы». В 1970-е годы правила были другие. Ещё не было ни компьютеров, ни принтеров, и курсовые работы печатались на пишущей машинке. А вот семестровые сочинения – только от руки! Машинкой пользоваться было запрещено. В чём тут дело?

Было полуофициальное объяснение. Скажем, какой-нибудь приходский священник, обременённый требами, уже не в состоянии сосредоточиться на теме и засесть за работу. И он может нанять бедного, но «головастого» однокурсника в «литературные негры». Тот уже написал своё сочинение, проработав литературу и «владеет темой». И ему нетрудно на одном дыхании сделать ещё один «шедевр» и даже отпечатать текст на машинке. Для приходского батюшки с Западной Украины это идеальный вариант! «Зробыл парастас на сментэре» (отслужил заупокойную на кладбище) и расплатился. А «умный, но бедный» купит себе новые ботинки, и оба довольны. И вот, для того чтобы пресечь «наёмничество» якобы и был введён запрет на машинопись.

А теперь поразмыслим. Ведь 90% труда при написании сочинения – это изучение литературы, выписки, размышления, сопоставления; черновики, клей, ножницы, правка. А перебелить черновик – одно удовольствие. Но ведь точно так же, «левой ногой», это может сделать и «заказчик», купив чистовик-заготовку. Значит, смысл запрета был в другом. В чём же?

Тем, кто не жил в то время, догадаться будет трудно. А кто помнит тогдашнюю атмосферу, сообразит сразу же. Ну конечно! Ведь если кто-то печатает сочинение, то может сделать несколько закладок под копирку – для знакомых, для друзей. А это уже – «распространение литературы», самиздат. 70-е годы, 70-я статья... Вот так и жили мы в догутенберговскую эпоху...

Владыку Никодима постоянно тяготила текучка, и у него было «пошаговое решение проблем»: по мере их поступления. Однажды мне довелось в этом убедиться. Прежде чем приступить к написанию кандидатской работы, я посоветовался со святителем; из перечня была выбрана тема: «Православное учение о примирении между Богом и человеком». По-видимому, архипастырь считал, что в будущем эти «наработки» могут пригодиться на миротворческом поприще. Однако вскоре мой научный руководитель – профессор-протоиерей Ливерий Воронов – предложил другую тему: что-то из области христологии, да ещё по армянским рукописям. Владыка решительно пресёк наши «шатания по темам»: мол, сначала защитись, а потом хоть всю жизнь пиши статьи для ежегодника «Богословские труды». «Напуганные», мы не осмелились перечить, и работа была написана по «примирению». Греческие и древнееврейские термины пришлось вставлять в текст машинописи от руки.

Отдав трактат для первой читки маститому профессору, с трепетом ожидаю разноса. Однако текст был принят без поправок; возвращая машинопись, о. Ливерий сделал единственное замечание: в одном из древнееврейских слов пропущен «патах под алефом». Впоследствии работа была опубликована (в сокращении) в сборнике «Богословские труды». А позже там стали появляться и другие мои «штудии». Наказ святителя был выполнен.

Один из моих однокашников – Иван Потапов – по возрасту был заметно старше остальных «студиозусов». В 1956 г. он учился на третьем курсе филфака ЛГУ; «органы» взяли его с «подельниками» за протест против подавления советскими танками венгерского восстания. В коридоре университета они расклеивали листовки: «Руки прочь от свободной Венгрии!»

Иван был тогда «невоцерковлённым», «Журнал Московской Патриархии» не читал, иначе он осудил бы свой поступок. «Тёмные силы не дремлют и по сей день, – сообщалось на страницах «ЖМП», – они развязали кровопролитие в Венгрии, дружественной нам стране. Они и сейчас засылают в неугодные им страны своих агентов, шпионов и убийц»⁵²¹.

Что могло смутить Ивана, возьми он в руки тот журнал? В словах патриаршего послания проскальзывала некоторая сдержанность, переходящая в двусмысленность. «В Венгрии возникла попытка враждебных народу сил нарушить мирный строй жизни, угрожая огромными международными осложнениями»⁵²². Нигде нет и намёка на конкретное название всякого рода «тёмных сил», о которых говорит патриарх. Собственно говоря, под обвинениями во всех этих событиях сил, «жаждущих господства над миром», подпишется любой человек. Что же касается Венгрии, то, несмотря на тон и смысл, поддерживающие советскую версию этих событий, слова о «попытке враждебных народу сил» могут быть поняты в двух совершенно диаметрально противоположных направлениях.

Поскольку в таком виде всё же текст послания не мог быть обнародован, дальше идёт абзац, в котором констатируется факт, что «к сожалению, некоторые зарубежные высокие духовные лица, будучи, видимо, неправильно осведомлены о событиях в Венгрии, обратились к нам с призывом повлиять на наше Правительство в смысле отказа его от помощи венгерскому народу в его борьбе против сеявших смуту и стремившихся превратить Венгрию в неизбежный очаг новой мировой войны»⁵²³. Сложную ситуацию не смогли правильно оценить даже «высокие духовные лица». А вы говорите – Иван! И, как сказал поэт, «А нас сознанию учили в лагерях...».

... В начале 1950-х Венгрия в союзе с СССР и под руководством ставленника Берии – еврея Ракоши (национальность тут имеет значение) готовится к совместной обороне против Югославии Тито, разногласия которого с СССР перешли все грани. В ходе этой подготовки Ракоши силами спецслужб чистит армию и партию от сочувствующих Тито, попутно решая собственные проблемы. Репрессиям, в частности, подвергается давний друг Тито и не менее давний агент Москвы Янош Кадар. Так как Ракоши был некогда арестован властями фашистской Венгрии именно как еврей, у венгров возникло убеждение, что «это евреи расправляются с мадьярами», тем более что тогда в руководстве АВХ (венгерское КГБ) было много евреев, въехавших на эти посты на штыках Советской армии, освободившей Венгрию от фашизма.

Одновременно подавляется венгерский национализм, венгров постоянно оскорбляют, ставят им на вид другие, «более социалистические» нации, идёт шельмование культуры и истории Венгрии, льются рекой призывы к «историческому покаянию», «отказу от мадьярства». На что венгерская нация, естественно, отвечает вспышкой национализма.

В июне 1955 г. из соседней Австрии выводятся советские войска. Весной 1956 г. по приказу высшего руководства АВХ венгры снимают минные поля в пограничной зоне и инженерные заграждения, отменяют существовавшие ограничения на въезд в страну⁵²⁴.

Важное обстоятельство, спровоцировавшее трагические события 1956 г. в Венгрии, – выступление Хрущёва на XX съезде КПСС. Делегация венгров, приехавших с этого съезда на родину, вела себя тихо, не собрала свой коммунистический актив, не рассказала о том, что в действительности происходило в СССР. Летом того года могилы расстрелянных в начале 1950-х венгерских коммунистов перенесли из всяких тёмных мест, расположенных поблизости от тюрем, в центральные районы, на главные кладбища.

Радиостанция «Либерти» («Свобода»), вещавшая на Венгрию, громко и однозначно обещала помощь Запада в том случае, если венгры проявят «исконную любовь к свободе» и восстанут против коммунистического ига. Это обещание было совершенно безответственным, оно крайне негативно воздействовало на массы, и, когда количество погибших стало исчисляться сотнями, когда ревели моторами на улицах Будапешта советские танки, венгры ожидали одного – натовского продвижения через границы их страны. Они верили, что американские и прочие западные войска выступят на стороне повстанцев, иначе не стали бы действовать столь «опрометчиво» – вешать венгерских сотрудников госбезопасности на деревьях и трамвайных проводах⁵²⁵. За ставшие притчей во языцех подаренные из запасов лендлиза «жёлтые ботинки», бывшие такой же отличительной чертой АВХ, как кожанка ЧК в 1918 г., линчевали на месте.

В каких же условиях действовали в октябре – ноябре 1956 г. солдаты и офицеры Особого корпуса Советской Армии? (Тогда ещё не было изобретено понятие «ограниченный контингент»; фактически же речь шла о целых армиях).

В первый раз советские танки по приказу министра обороны Георгия Жукова появились на площадях Будапешта поздним вечером 23 октября 1956 г. Во второй половине этого исторического дня стало ясно, что власти теряют контроль над ситуацией. На митингах перестали слушать страстные речи о придании социализму национального облика, о равноправной дружбе с Советским Союзом и даже вольнолюбивые стихи Петефи.

Улица требовала действий, и они начались – низвержение памятника Сталину, захват редакции центральной партийной газеты «Сабаднеп», осада радио с применением оружия и многочисленными жертвами с обеих сторон. Полиция, армия дрогнули. Кто должен был затыкать зияющую дыру? – Советские танки. Они колесили по незнакомому городу, не имея приказа первыми открывать огонь, и, естественно, придали начинавшемуся восстанию национально-освободительный, антисоветский характер. Главным лозунгом стало: «Русские, домой!». И вот уже запылали первые подожжённые машины, раздались ответные залпы, пролилась первая кровь...

Через сутки в официальном сообщении ТАСС, опубликованном в «Известиях» 25 октября, об этом было сказано так: «Вчера поздно вечером подпольные реакционные организации предприняли попытку вызвать в Будапеште контрреволюционный мятеж против народной власти... Отряды бунтовщиков, которым удалось захватить оружие, вызвали в ряде мест кровопролитие. Силы революционного порядка стали давать отпор мятежникам. По распоряжению вновь назначенного председателя Совета министров Имре Надя город был объявлен на осадном положении. Правительство ВНР обратилось к правительству СССР с просьбой о помощи. В соответствии с этой просьбой советские воинские части, находящиеся в Венгрии согласно Варшавскому Договору, оказали помощь войскам Венгерской Республики в восстановлении порядка в Будапеште... Сегодня к концу дня вражеская авантюра была ликвидирована. В Будапеште восстановлен порядок».

Примерно так же выглядела и официальная венгерская пропаганда. Ярлыки «контрреволюционеры», «фашисты» глубоко задевали патриотические, демократические чувства людей, не причастных к эксцессам.

Во время кризиса в Венгрии американский посол Болен довёл до сведения Хрущёва, Жукова и Булганина суть послания госсекретаря Даллеса: Соединённые Штаты не рассматривают Венгрию, как и любого советского сателлита, в качестве потенциального военного союзника. Послание было направлено в надежде на то, что СССР разрешит Венгрии выйти из Варшавского Договора, выведет свои войска из Венгрии и позволит венграм идти своей дорогой вне советского блока.

Жуков дал ответ, который, мягко говоря, удивил посла Соединённых Штатов. Болен считал, что в ответе Жукова неправда и полуправда были перемешаны с реальными фактами. Посол считал, что Жуков, обычно честный, в описанном случае несколько раз явно говорил неправду: отрицал отправку советских подкреплений в Венгрию, сказал, что последние 48 часов советские войска не открывали огонь, что советские войска в Будапеште не находились под его командованием, а командовал ими министр обороны Венгрии. Жуков также упомянул об «иностранном влиянии», указав, что было захвачено много американского стрелкового оружия и немецкой артиллерии.

В беседах с Боленом Жуков, вне всякого сомнения, вёл себя как политик. Он помогал возводить стену обмана, которой СССР пытался скрыть своё решение силой сокрушить венгерскую оппозицию. Как русский патриот и человек, веривший в догмы партии, он, вероятно, считал, что лгать капиталистическому послу – дело похвальное и едва ли греховное. Кроме того, Жуков как советский гражданин считал, что поляки и венгры совершили страшное предательство, очевидно, забыв о громадной цене, заплаченной Советским Союзом за их освобождение⁵²⁶.

... До восстановления же порядка было ещё далеко. Правда, 25 октября наметилась возможность разумного компромисса: ненавистный сталинист Гере был заменён у власти популярными коммунистами-реформаторами Имре Надем и Яношем Кадаром. С участием срочно посланных Хрущёвым в Будапешт Анастаса Микояна и Михаила Суслова шёл интенсивный поиск путей стабилизации положения и вывода советских войск из конфликта.

Стало изменяться и отношение Будапешта к советским солдатам. Студенты, хоть как-то владевшие русским языком, объясняли им смысл происходящего, распространяли листовки такого содержания: «Русские друзья! Вас обманули! Вы стреляете не в фашистов, а в рабочих, крестьян и студентов!». На площади перед парламентом, которую охраняли советские танки, во время митинга 25 октября началось братание с танкистами. И в этот момент с крыш домов ударили пулемёты... Десятки людей остались лежать на асфальте. Были жертвы и среди танкистов, которые открыли огонь на подавление.

Кто стоял за этой провокацией? Версии есть разные, но наиболее правдоподобная – люди из АВХ (венгерский КГБ), пытавшиеся сорвать демократические перемены, мирный выход из кризиса по польскому образцу. Правда, американские дипломаты, находившиеся поблизости, передавали тогда в Вашингтон, что «инсургенты» тоже стреляли...

Как бы там ни было, стабилизацию сорвали, наши солдаты вновь оказались на острие конфликта. Их бросили, например, в квартал «Корвин-кез», где был самый серьёзный очаг сопротивления. У повстанцев оказались даже советские пленные.

Вывод советских войск из Будапешта начался только 30 октября, когда они уже были сильно деморализованы и понесли серьёзные потери. На узких улочках, застроенных многоэтажными домами, танки и БТР становились лёгкой добычей. Будапештские «гавроши» забрасывали их бутылками с горючей смесью, так, как видели это в советских фильмах о войне.

Советские войска в соответствии с заявлением Кремля от 30 октября стали выводиться, но одновременно концентрировались и вводились на территорию страны свежие части. При первых же сообщениях премьер теперь уже коалиционного правительства Имре Надь заявил о выходе Венгрии из Варшавского Договора 1 ноября⁵²⁷.

Об этом Имре Надь сообщил ранее, в первой половине дня, советскому послу в Венгрии Юрию Андропову и одновременно потребовал, чтобы СССР незамедлительно начал вывод своих войск. В заключение своего заявления по радио об этом шаге он провозгласил: «Да здравствует свободная, независимая, демократическая и нейтральная Венгрия!». Это разрывало антинатовский стратегический фронт в одном из самых чувствительных мест и, естественно, ускорило развязку. Кроме того Советский Союз стремился удержать контроль над среднеевропейскими месторождениями урана.

4 ноября советским войскам, окружившим Будапешт, зачитали приказ – атаковать. Началась операция, названная в документах ЦРУ «Чардаш», а в документах МО СССР – «Вихрь». Всех участвовавших в восстании гусеницы советских танков замесили в кровавый паприкаш.

В 5.20 утра 4 ноября Имре Надь заявил по радио из здания парламента: «Сегодня на рассвете советские войска начали наступление на столицу с очевидной целью свергнуть законное венгерское демократическое правительство. Наши войска вступили в бой! Правительство на месте!». После этого глава правительства бежал в югославское посольство.

Вторичный ввод войск был гораздо лучше подготовлен в военном и политическом отношении. По сведениям участника событий, военного историка В. Фомина, приказ на проведение операции командующий генерал П. Лащенко получил в Сольноке (90 км от Будапешта) от маршала И. Конева – главнокомандующего войсками Варшавского договора. Там же, в Сольноке, было создано временное правительство во главе с Яношем Кадаром. Накануне операции во время переговоров в расположении советских войск под Будапештом опергруппа КГБ СССР во главе с его председателем генералом Серовым арестовала членов венгерской делегации, в том числе военного министра П. Малетера. После этого лишь отдельные части венгерской армии оказали сопротивление (например, в городе Дунаувароше, бывшем Сталинвароше). Однако сопротивление повстанцев в некоторых точках Будапешта было просто отчаянным, его удалось подавить лишь 10 ноября, хотя отдельные очаги мятежа тлели до 23-го. Повстанцев продолжали расстреливать вплоть до 1957 г. ... До сих пор нет точных данных о потерях советских войск. Исследователи оценивают число убитых в 1–2 тысячи человек, некоторые считают, что эти цифры занижены⁵²⁸.

Тогдашним советским послом в Венгрии был Ю.В. Андропов. В той непростой ситуации он нашёл единственно правильную (для себя) линию. Она состояла в том, чтобы неустанно заверять венгров, будто никакой интервенции быть не может и Москва занята тем, как вывести советские войска из Венгрии. Линия была беспроигрышная: если бы Москва не решилась на интервенцию, посол оказался бы прав, а в случае интервенции действовало бы старое правило: «победителей не судят».

Нельзя не отметить проявленные Андроповым при этом актёрские способности и самообладание. Как можно иначе назвать то, как он вёл себя в последнюю ночь венгерской революции, – так называемую «ночь предательства» – с третьего на четвёртое ноября 1956 г.? В 2.30 утра опергруппа КГБ, ворвавшись на заседание советско-венгерской комиссии по выработке условий вывода советских войск из Венгрии, арестовала всё венгерское военное руководство во главе с министром обороны Палом Малетером. Но ещё через полтора часа после этого, в 4 часа утра, когда советские войска, войдя в Будапешт, наступали в центре города и подходили к парламенту, Андропов сидел у премьер-министра Имре Надя и заверял его, «что здесь какая-то ошибка, так как советское правительство не отдавало приказа о наступлении в Венгрии». И поверивший ему Надь запретил отвечать на огонь со стороны советских войск. «Мы с послом попытаемся связаться по телефону с Москвой», – пояснял он просившим о приказе открыть огонь.

5 ноября 1956 г. начальник будапештской полиции Шандор Копачи с женой были арестованы при попытке укрыться в югославском посольстве, их доставили к Андропову. Посол и тут встретил их «довольно сердечно и дружески». Когда их посадили в машину и отправили дальше в тюрьму, Андропов махал им на прощанье и улыбался. Знаменитая «Андроповская улыбка»... Копачи провёл несколько лет в тюрьме, Малетер и Надь были повешены⁵²⁹. Революция подавлена. Промосковский режим восстановлен. Новый венгерский лидер – Янош Кадар – никогда не осмеливался возражать Кремлю по принципиальным внешнеполитическим вопросам. Венгрия на 30 лет стала скромным винтиком в сложном механизме мировой социалистической системы. А в августе 1968 г., в составе войск Варшавского Договора, венгерские танки вошли в Чехословакию...

... Одним из единомышленников Ивана Потапова был Борис Пустынцев. Родился он в 1935 г.; детство прошло во Владивостоке. В 16 лет вместе с родителями переехал в Ленинград. Отец – знаменитый конструктор подводных лодок, начальник ЦКБ-18 (сейчас ЦКБ «Рубин»), герой Соцтруда, лауреат Ленинской премии. А сын, по собственному признанию, к 15 годам уже был убеждённым диссидентом. Причиной тому стали занятия английским языком (будущий правозащитник с детства слушал «вражеские» радиостанции) и общение с политзаключёнными. Как и Иван Потапов, Борис получил пять лет лагерей.

«Будапешт-56» загнал в Мордовию «протестантов» из разных уголков Советского Союза. В том числе – молодого молдавского поэта Бориса Мариана (ныне – главный редактор популярного журнала «Молдова»). Впоследствии он вспоминал свои стихи, написанные в Мордовии, в Дубровлаге, где (после ареста в 1957 г. – эхо «венгерских событий») отбывал пять лет по статье «за антисоветскую агитацию и пропаганду».

И вот, потомок гордых даков

И римлян, грозных на века,

Я жгу костёр перед бараком.

Пеку картошку для з/к.

Одно лишь утешенье кстати:

Со мною тянут срок, не миг,

И гордый внук славян и бушлате,

И финн, и друг степей калмык...

(«Моя родословная», 1957 г., Дубровлаг, пос. Явас).

Отсидев свой срок и дождавшись погашения судимости, Иван поступил в Московскую духовную семинарию, но был вынужден уйти оттуда, поскольку не шёл «на контакт с органами». В ЛДА он был принят благодаря заступничеству владыки Никодима. (Венгрия занимала в жизни владыки Никодима особое место. Став председателем ОВЦС, он вступил в управление приходами Московской Патриархии в Венгрии, Финляндии и Японии).

...Декабрь 1991 г.; последние дни существования Советского Союза. Как политическая ошибка, как открытое вмешательство во внутренние дела соседнего государства был расценён кремлёвским руководством ввод советских войск в Венгрию для подавления восстания 1956 г. Такая оценка была дана во время визита венгерского премьера Анталла в Москву 6 декабря 1991 г. Что же касается венгерского премьера, то в интервью корреспонденту «Известий» по случаю визита он заявил следующее: «Мы считаем эти события национально-освободительной борьбой венгерского народа против сталинистского режима, а советских солдат, которых послали тогда в Будапешт, такими же жертвами тогдашнего режима, как и участвовавших в борьбе венгров». Эти мудрые слова о советских солдатах можно было только приветствовать.

... В 1993 г. Иван Потапов и его соратники (сокамерники) получили приглашение в венгерское посольство, где им были вручены высокие награды – за заслуги перед венгерским народом. Президент Венгрии наградил Потапова и его подельников офицерским крестом Венгерской Республики.

Позднее их заслуги признала и родина-мать: бывшие з/к получили статус незаконно репрессированных, с причитающимися им льготами. Самой важной для Вани было право бесплатного проезда в пригородных поездах. Он жил в Луге, и часто мотаться в Питер ему было накладно. Но годы лишений взяли своё, и, сломленный морально и физически, Иван скончался, прожив всего несколько лет после наступления нового «милленниума».

Непросто складывалась послелагерная жизнь и у Бориса Пустынцева. После отсидки он поступил в Институт им. Герцена. По окончании работал библиографом, литературным редактором, затем – автором синхронного текста для дубляжа. В 1982 г., по удивительному совпадению, начальником отдела кадров «Ленфильма» был назначен сотрудник КГБ, «разрабатывавший» Пустынцева в 1956-м. Пришлось поменять место работы и отправиться на «Таллинфильм». В конце 1980-х стал сопредседателем питерского отделения «Мемориал». В 1992 г. подвергся нападению: Пустынцева сильно избили, однако ничего не похитили; преступников так и не нашли. В том же году вместе с правозащитником Юрием Вдовиным основал общественную правозащитную организацию «Гражданский контроль».

... Как-то раз Юрий Владимирович написал стишок, который, несмотря на игривую форму, лучше всех его речей и статей, вместе взятых, отражал политическую позицию этого советского лидера:

Известно: многим Ка Гэ Бе,

Как говорят, «не по губе».

И я работать в этот дом

Пошёл, наверное б, с трудом.

Когда бы не случился впрок

Венгерский горестный урок.

Когда я начал понимать.

Что Правду до́лжно защищать

Не только словом и пером.

Но если надо, – топором.

Искренность Андропова не вызывает сомнений. Но вывод насчёт топора с высоты наших сегодняшних знаний об истории коммунистического эксперимента представляется крайне наивным. «Топором» можно было зарубить Имре Надя, но в борьбе идей и экономических механизмов этот инструмент оказался бессилен.

В конце 1980-х годов, когда соцлагерь распался на «зоны», в Венгрии произошла «бархатная революция»; началась переоценка «событий 1956 г.». Были посмертно реабилитированы лидеры восстания во главе с Имре Надем и кардиналом Миндсенти.

23 октября 1956 г. на улицы Будапешта вышли студенты столичных вузов, к которым присоединились десятки тысяч людей. Студенты требовали расследовать преступления сталинистского режима Ракоши, реабилитировать незаконно осуждённых и интернированных, обеспечить свободу слова и печати, провести выборы на многопартийной основе, вывести с территории страны советские войска. Вечером того же дня у здания радио произошли первые вооружённые столкновения с охранявшими здание военнослужащими сил госбезопасности. Пролилась первая кровь. События, начавшиеся мирной демонстрацией, приняли совершенно другой оборот...

А через тридцать три года в Венгрии началась «бархатная революция». 15 июня 1989 г. венгерское правительство внесло в Государственное собрание ВНР предложение об упразднении смертного приговора за политические преступления. В инициативном акте указывалось, в частности, что один из руководителей венгерских событий 1956 года. Имре Надь, был выдающимся государственным деятелем, и его демократические национальные устремления вошли в нынешнюю политику Венгрии.

Правительство отмежевалось от ошибочных, нередко преступных политических решений, принимавшихся в прошлом. От репрессивных мер, осуществлённых после 1956 г., и выразило твёрдую решимость закрыть эпоху, которая принесла множество испытаний. Правительство призвало нацию к сплочённости. Необходимо сосредоточить усилия и созидательную энергию венгерского общества на построении новой, демократической Венгрии, подчёркивалось в заявлении.

А ещё через несколько дней в Будапеште состоялось перезахоронение останков Имре Надя. Около девяти часов продолжалась по венгерскому телевидению и радио прямая трансляция похорон Имре Надя и четырёх его сподвижников, казнённых в 1958 г. В первой части церемонии, проходившей на центральной площади Героев, приняли участие руководители правительства, председатель Государственного собрания ВНР. Хотя ещё не было вынесено окончательное решение Верховного суда о юридической реабилитации Имре Надя (оно ожидалось в начале июля), правительство ВНР обнародовало накануне похорон заявление, в котором характеризовало Имре Надя, дважды занимавшего пост главы правительства ВНР, как выдающего государственного деятеля, «осознавшего необходимость изменения чуждой нашим традициям и нежизненноспособной политики, необходимость воплощения в жизнь национальных особенностей и неизменных человеческих ценностей». События 1956 г. охарактеризованы в этом документе как «народное восстание и национальная трагедия».

Некоторые ораторы – участники событий 1956 г.– призывали не только к продолжению «революции», которая была задавлена советским военным вмешательством. Выдвигалось требование немедленно вывести советские войска из Венгрии, пригвоздить к позорному столбу коммунистический режим, «московитов», «кадаристов».

Трактовка событий 1956 г. глубоко разделила венгерское общество, препятствуя его консолидации. Однако процесс национального согласия, начатый в 1989 г. переговорами за общенациональным «круглым столом», затронул и эту область. Сначала ВСРП, а затем её преемница ВСП предложили оппозиции отметить 23 октября как День национального примирения, напоминающий, что «использование насилия в любой его форме в качестве политического средства непременно ведёт к национальной трагедии».

Со своей стороны оппозиция предложила объявить 23 октября национальным праздником и нерабочим днём. Госсобрание, куда был передан этот вопрос, остановилось на первом варианте, назначив на день 23 октября официальную церемонию провозглашения – согласно изменённой конституции страны – Венгерской Республики. В полдень 23 октября председатель парламента М. Сюреш под звон колоколов провозгласил Венгерскую Республику.

Во многих местах Будапешта, связанных с событиями 1956 г., провёл свои мероприятия «Комитет 23 октября», в состав которого вошли представители более 20 оппозиционных партий и организаций. Там, где проходили наиболее серьёзные бои, в частности у здания радио, были открыты памятные доски. Вечером, как и тридцать три года назад, десятки тысяч людей собрались на митинг перед зданием парламента.

Однако в следующем, 1990 г., годовщина казни бывшего премьер-министра Венгрии Имре Надя и его ближайших соратников отмечалась без шумных демонстраций, какие происходили год назад. Венгерской прессой, которая год назад возвеличивала Имре Надя, также было уделено незначительное место годовщине. На этом фоне большое внимание привлекла публикация газеты «Сабадшаг», в которой был обнародован ранее не публиковавшийся доклад тогдашнего генерального секретаря ВСРП К. Гросса на сентябрьском пленуме ЦК ВСРП 1989 г.

Как явствовало из доклада, основанного, по сообщению Гросса, на подлинных документах, представленных в его распоряжение советской стороной, начиная с сентября 1930 года, вскоре после приезда в эмиграцию в Советский Союз, Имре Надь становится агентом ОГПУ–НКВД, о чём свидетельствует его письменное обязательство. По словам К. Гросса, с 1930 по 1941 г. до начала войны Имре Надь (агент под № С-122) особенно активно сотрудничал с ОГПУ–НКВД. На основании его показаний и донесений, в которых фигурировали в общей сложности около 200 человек, десятки людей, в том числе и венгерские, немецкие, польские эмигранты, были арестованы и осуждены. Позднее многие из них были реабилитированы.

Невольно возникает вопрос: неужели эти документы – чекистская фальшивка? Но, как заявил в своём выступлении К. Гросс, имевшиеся в его распоряжении документы не оставляют сомнения в их подлинности. Хотелось бы надеяться, что эти документы попадут к историкам двух стран и подвергнутся тщательной экспертизе.

Впрочем, если «компромат» и подлинный, то удивляться особенно нечему. Значит, Имре Надь был «верным ленинцем», – так и видится ласковый прищур вождя: «Верной дорогой идёте, товарищи!». В 2005 г. в Японии были открыты архивы столетней давности, и выяснилось: Ильич брал у японцев деньги на 1-ю революцию 1903–1905 гг. А то, что ВОСР была сделана на деньги германского Генштаба, «об этом каждый камень про Ленина знает». А в Венгрии ещё раньше были сделаны соответствующие «оргвыводы»: в 1990 г. с площади перед Чепельским комбинатом в Будапеште силами оппозиционных партий был демонтирован памятник Ленину, который появился здесь в 1958 г. Это было продолжением «великого почина»: венгерская революция 1956 г. началась с демонтажа гигантской статуи Сталина, угрюмо нависавшей над Будапештом...

Подведем предварительные итоги. Ленин – японо-немецкий шпион, Сталин – агент царской охранки, Надь – агент ОГПУ–НКВД... А как теперь быть бедным венграм: «делать жизнь с кого? С товарища Дзержинского?».

Духовным символом нынешней Венгрии является кардинал Йозеф (Йожеф) Миндсенти, мужественно противостоявший тоталитарным режимам, какими бы благозвучными названиями они ни прикрывались. Иосиф Миндсенти родился 29 марта 1892 г. в Миндсенте, в крестьянской семье. Получив свидетельство бакалавра по окончании лицея, юноша продолжил своё обучение в семинарии и в 1915 г. был рукоположен во священника.

В октябре 1918 г. король Карл IV отрёкся от престола, и власть перешла в руки правительства Кароли, а затем коммунистов. После переворота 1919 г. страну возглавил Хорти и оставался на этом посту до 1944 г. В течение этого периода Миндсенти, назначенный настоятелем большого прихода, вёл успешную деятельность в приходе и епархии: строил школы, церкви, писал книги. 4 марта 1944 г. он был назначен епископом Веспремским и рукоположен 25 марта того же года, – через несколько дней после вступления гитлеровских войск в Венгрию. Несмотря на военное положение, ему удалось создать 34 новых прихода и 11 школ. В июне 1944 г. венгерские епископы выступили с протестом против преследования евреев, которое правительство вынуждено было проводить под давлением нацистов. В 1944 г. Миндсенти был единственным из священнослужителей, кто открыто выступал против власти ставленников Гитлера – нилашистов. В октябре 1944 г., когда советские войска уже приближались к Будапешту, Миндсенти был арестован комиссаром пронацистского правительства и находился в заключении до весны 1945 г., когда тюремщики бежали, спасаясь от советских войск.

29  марта 1945 г. скончался примас Венгрии, архиепископ Шереди. 15 октября папа Пий XII назначил Миндсенти архиепископом Эстергомским, по традиции становящимся главой венгерской Католической Церкви. Его деятельность протекала в исключительно трудных условиях. Венгерские коммунисты, захватившие власть в стране с помощью оккупационных войск, поставили своей целью в кратчайший срок ликвидировать религию в стране и уничтожить венгерскую Католическую Церковь. Кардинал неустанно защищал права Церкви и своей паствы, обличал беззаконные методы воинствующего атеизма, укреплял дух священников и прихожан. Его мужество, жертвенность и любовь к родине способствовали возрастанию его популярности в стране в такой степени, что враги Церкви сочли необходимым его изолировать.

По личному приказу Ракоши он был арестован 26 декабря 1948 г. От него потребовали подписать признание в том, что он находился в связи с разведками враждебных Венгрии стран и совершал незаконные финансовые операции. Ни угрозы, ни истязания не смогли сломить его духа, и его процесс был проведён в 1949 г. на основании фальшивых документов. Миндсенти был приговорён к пожизненному тюремному заключению, которое с 1954 г. он отбывал в одном из замков.

Ключевой этап биографии Миндсенти –1956 год. В конце октября восставшие освободили примаса, и 3 ноября вечером, накануне ввода советских войск в Будапешт, последовало его известное выступление по радио, на которое потом так часто ссылались. Обращаясь к нации, кардинал Миндсенти призвал всех воздерживаться от актов мести, от раздоров, не допустить полного краха экономики. Кардинал сформулировал тогда некоторые программные положения, актуальные и для сегодняшней Венгрии; правовое государство, демократическое общество на основе частной собственности, «по справедливости ограниченной социальными интересами».

В то же время Миндсенти категорически заявил, что «стране нужно как можно меньше партий и партийных вождей». Нельзя не вспомнить горькие слова примаса: «Мы нейтральны, мы не даём русской империи повода для кровопролития. Разве руководителям русской империи не приходит в голову, что мы будем гораздо больше уважать русский народ, если он не поработит нас?».

Когда началось кровавое подавление венгерского восстания и стало известно, что за кардиналом Миндсенти идёт охота и его намереваются убить, он был вынужден попросить убежища в американском посольстве, где оставался безвыходно до 1971 г. В посольстве США, на площади Свободы, он провёл 15 лет, отказываясь принять помилование от режима Кадара и мешая американской дипломатии, не говоря уже о Ватикане, «наводить мосты» в Будапеште.

В 1971 г. папа Павел VI, убеждённый, что это необходимо для блага Церкви, обратился к нему с просьбой покинуть любимую им родину. После длительных переговоров кардинал согласился на это испытание, которое явилось, по его свидетельству, «самым тяжёлым крестом его жизни» и написал папе: «Я смиренно приношу эту жертву к ногам Вашего Святейшества, убеждённый в том, что даже самая великая жертва превращается в незначительную, когда речь идёт о служении Богу и о благе Церкви».

После долгих переговоров была найдена компромиссная, приемлемая и для этого непреклонного кардинала формула. Ватикану удалось добиться от венгерского правительства разрешения на его выезд из Венгрии. В 1971 г. престарелый примас был переправлен в Рим. Папа принял его в Ватикане, где в то время шло совещание епископов – Синод 1971 г. – «как брата и исповедника веры». Последние годы кардинал провёл в стенах венгерской семинарии «Pazmaneum» (в Вене), в непосредственной близости от границы своей родины. Там он закончил свои мемуары, которые были переведены на многие языки. Значительная часть текста в русском переводе была опубликована в 1–4 номерах журнала «Континент» (1974 г.)⁵³⁰.

В 1973 г. папа Павел VI попросил Миндсенти отречься от церковного венгерского престола, но последний, верный своей натуре, не согласился. Папа был вынужден объявить престол вакантным. Скончался кардинал Миндсенти 6 мая 1975 г., в возрасте 83 лет, и был, согласно своему желанию, погребён в Мариацеле, куда веками стекаются многочисленные паломники, чтобы воздать хвалу Пресвятой Богородице. В его завещании было указано, что он готов вернуться в родную страну, «как только красная звезда исчезнет с венгерского горизонта».

Для большинства католиков Миндсенти олицетворял образ свободной, противостоящей коммунизму Церкви. Кардинал Миндсенти был представителем того крыла Католической Церкви, которое никогда не шло ни на какие компромиссы с коммунистической властью. Надо сказать, что положение в Венгрии в этом смысле было далеко не однозначным; высшая иерархия после подавления восстания пошла по пути абсолютной нейтральности во всех политических и социальных вопросах, стараясь взамен за это добиваться хотя бы небольших послаблений, которые облегчили бы её существование и позволили ограниченную и скромную церковную жизнь – хотя бы литургическую.

Такая позиция вызывала немало критики и недовольства со стороны верующих и части рядового духовенства. Спор о том, как Церковь должна вести себя по отношению к коммунистической власти, в какой мере допусти́м компромисс с ней, если он – «во благо» самой Церкви и верующих, – это привычное явление почти во всех странах, где коммунисты захватили власть. Венгерская Церковь после шока, испытанного в 1956 г., избрала политику, которую она сама назвала «политикой малых шагов». Её иерархия и поныне платит за это потерей престижа и доверия немалой части верующих.

В 1990 г. дело Миндсенти, осуждённого в конце 1940-х годов, как выяснилось, по личному указанию «лучшего венгерского ученика Сталина» Ракоши, было пересмотрено. Йожеф Миндсенти юридически полностью был реабилитирован, что позволило взглянуть на биографию репрессированного кардинала несколько шире. Примечательно, что решение о пересмотре дела Миндсенти было принято почти одновременно с установлением дипломатических отношений Венгрии с Ватиканом.

А вскоре был поднят вопрос и о перезахоронении кардинала Миндсенти на родине. Однако в ходе переговоров возникли непредвиденные проблемы. Личный секретарь примаса – Тибор Мецарош до последнего момента возражал против переноса праха кардинала в Венгрию до тех пор, пока последний советский солдат не покинет венгерскую территорию.

Бывший секретарь Миндсенти и ещё два человека, приковав себя цепями к его могиле, пытались было воспрепятствовать отправке праха на родину под тем предлогом, что в завещании примаса якобы было указано условие его возвращения – когда последний советский солдат покинет территорию Венгрии. В конце концов представителям Церкви удалось уговорить поклонников примаса... не срывать заранее расписанную во всех деталях церемонию и не чинить препятствий к отправке праха в древний Эстергом, откуда, кстати, к тому времени уже ушла советская воинская часть.

3 мая 1991 г. останки кардинала Йозефа Миндсенти были перенесены из австрийского собора Мариацель в Эстергом, резиденцию примаса Венгрии. На торжественной мессе в соборе Мариацель, где был установлен катафалк с прахом кардинала, присутствовали гражданские власти и иерархи Католической церкви Австрии и Венгрии, в том числе примас Венгрии Ласло Пашкаи. Было отмечено присутствие сына последнего австро-венгерского императора, Отто Габсбурга; в свою очередь его сын Рудольф возглавляет фонд имени кардинала Миндсенти.

Хотя церемония носила церковный характер, на ней выступил премьер-министр Йожеф Анталл. Он говорил о том, что Венгрия возрождается «после полувекового чужеземного гнёта и диктатуры», а в заслугу покойному кардиналу поставил то, что Миндсенти своей самоотверженной деятельностью обратил внимание на опасность, угрожавшую всей Центральной и Восточной Европе.

Несмотря на проливной дождь, тысячи венгров сопровождали похоронный кортеж, продвигавшийся под звон церковных колоколов по венгерской земле до Эстергома. Спустя 16 лет прах опального кардинала наконец был предан земле в церковной столице Венгрии – Эстергоме. Церемония собрала несколько десятков тысяч человек. Возвращение на родину кардинала Миндсенти было воспринято символически как провозглашение правоты тех, кто, как он, никогда на компромиссы не соглашался. Перезахоронение на родине останков кардинала Миндсенти – большая радость и утешение для верующих страны, всегда видевших в нём героя и мученика за правду.

Торжественная церемония перезахоронения состоялась незадолго до предстоявшего официального визита в Венгрию папы римского Иоанна Павла II. И когда летом 1991 г. Иоанн Павел II посетил Венгрию, он, находясь в Эстергоме, молился у могилы кардинала Миндсенти. Место упокоения примаса стало местом паломничества для сотен тысяч венгерских католиков.

Осенью 1996 года, во время очередного визита Иоанна Павла II в Венгрию, римский понтифик снова и снова вспоминал о духовном подвиге кардинала Миндсенти. Кульминацией торжеств, в связи с 1000-летнем бенедиктинского аббатства Паннонхальма, стала торжественная вечерня, совершенная папой Иоанном Павлом II в монастырской базилике. В своём слове к братии папа особо подчеркнул, что, празднуя 1000-летний юбилей старейшей венгерской обители, нельзя не вспомнить те времена, когда христиане Востока и Запада были едины. Римский первосвященник призвал братию хранить заветы св. Бенедикта и нести венгерскому народу истинно христианское просвещение.

Утром 7 сентября Иоанн Павел II выехал из Паннонхальмы в город Дьер, где совершил мессу в городском парке. На богослужении присутствовало около 150.000 верующих. Папа напомнил собравшимся о подвигах венгерских новомучеников и исповедников – таких как епископ Вилмош Апор, погибший в Дьере от рук советских солдат, и мужественный борец против коммунистической диктатуры кардинал Йожеф Миндсенти, последние годы жизни которого были самым настоящим крестным путём.

... Сегодня «побеждённая» Венгрия обгоняет Россию по уровню жизни. Сегодня венгры – жители Евросоюза – свободно путешествуют по Европе, не испытывая ограничений и унижений, накладываемых на россиян визовым режимом. Сегодня маленькая слабая Венгрия уже забыла о том, что её граждане могут гибнуть в мирное время, тогда как Россия регулярно собирает трупы своих детей на Северном Кавказе. Следов семьи «бархатного диктатора» Венгрии Яноша Кадара, возглавлявшего республику в 1956–1988 гг., теперь не найти ни в Москве, ни в Будапеште. Его дети покинули страну – дочь (преуспевающая бизнесвумен, живёт в США, а зять работает в представительстве одной иностранной авиакомпании в Канаде⁵³¹.

Возможно, и сегодня кто-то из россиян считает имперскую мощь важнейшей духовной ценностью, а Венгрию, «закабалённую иностранным капиталом», представляет несчастной запутавшейся страной. Однако большинству венгров до этих российских неврозов дела нет. Они не считают себя проигравшими.

На два курса старше нашего в ЛДА учился Лев Конин, родом из Свердловской области. Будучи идейным противником советского режима, он демонстративно подал в соответствующие органы заявление о выходе из советского гражданства и с просьбой о выезде за пределы «соцлагеря». Текст примерно такого содержания:

Я хочу уехать из этой страны, так как я не приемлю официальной советской идеологии, я не верю в коммунизм – он представляется мне нереальной абстракцией – и потому в стране, где провозглашён обязательный принцип коммунистической партийности, я обречён на духовное уничтожение. Без возможности высказывать свои убеждения мне остаётся только рабское, чисто животное существование.

И это – в закрытом оборонном заповеднике! И, конечно же, Льва посадили в сумасшедший дом. На первых порах ему даже разрешали читать литературу, изданную в Советском Союзе, но запретили её комментировать больным. (В лагерях для «политических» начальство запрещало выписывать юмористический журнал «Крокодил»: «заключённые смеются антисоветским смехом».)

Аналогичная история произошла в тогдашнем Ленинграде. Вспоминает художник Михаил Шемякин, создавший в середине 1960-х годов крошечную группу «Петербург».

Мы первые имели наглость заявить о себе в 1967 г., положив на стол первого секретаря обкома КПСС Толстикова Манифест о создании нашей группы с совершенно безумными требованиями, что, если нам не дадут мастерскую, мы будем требовать выезда за границу, поскольку «мы – дети мира»... На второй день мы уже были арестованы и сидели у следователя, который орал на нас, глядя на эти бумаги, которые мы имели наглость отнести в Смольный: «Вы соображаете, куда вы пошли и что вы написали?!»⁵³².

Ленинград хоть и нашпигован «оборонкой», но всё же город открытый. Тут и консульства, и иностранные туристы. Так что ограничились высылкой, а не «психушкой».

Михаил Шемякин: «Помню, как меня арестовали в аэропорту (хотя меня вроде бы изгоняли из страны – я ещё до этого был арестован). Стоя в окружении шести сотрудников КГБ, я подумал, что, наверное, пал жертвой провокации – т. е. никто меня не собирался изгонять из России, просто разыграли и сейчас мне припишут «попытку выезда» за границу, отберут иностранный паспорт, и я поеду в воронке совершенно в другую сторону. Вы думаете, у меня были страх и разочарование? Нет. Ты вступил с ними в игру и проиграл, но зато сейчас точно поедешь туда, где твой дом – на нары, к параше – спокойно ознакомишься с новой жизнью, в которой, наверное, будут новые интересные знакомые. Вот такая у нас была психология, потому что терять-то было нечего»⁵³³.

При Андропове КГБ ввёл в повседневную практику злоупотребления психиатрией как метод подавления инакомыслия. Советское правительство ещё во времена Хрущёва изобрело новый способ обезвреживания своих политических противников, до которого не додумались ни корифеи инквизиции, ни каннибалы гитлеровского и сталинского террора. А с 1967 г. были организованы вновь либо расширены многочисленные психиатрические лечебницы. Без какого бы то ни было суда, не затрудняя себя поисками «доказательства вины» и как будто бы не переступая рамок «законности», психиатры-гебисты получили возможность отправлять людей в заключение на любой срок. В 1977 г. в речи, посвящённой памяти первого главы советской тайной полиции, Андропов заявил: «Мы стараемся помочь тем, кто запутался, дать им возможность пересмотреть свои взгляды и избавиться от заблуждений».

Такие красивые слова звучали «наверху». На «среднем уровне» некоторых профессоров увольняли с такой формулировкой: за поиски истины. Одного такого профессора прорабатывали на собрании философского факультета ЛГУ: дескать, и не стыдно вам? Разве абстрактная истина бывает? А «низовые» грозили «профилактируемым»: «Прекрати мыслить, а то упрячем в тюрьму».

В психиатрии остаются теоретические посылки, позволившие в своё время использовать её в немедицинских целях. Главная – концепция так называемой «вялотекущей шизофрении», предложенная А. Снежневским. Болезнь без каких-либо клинических проявлений, описанных в психиатрии. «Ничего такого» нет, а диагноз, который тянет за собой шлейф социальных, правовых и иных ограничений, моральную ущемлённость, – диагноз есть. Он позволял госпитализировать человека (если это кому-то понадобится), назначить без его согласия лечение и продолжать его сколько угодно.

Так называемая школа Снежневского прежде всего свидетельствовала о глубоком загнивании советского режима и советской коммунистической идеологии. Как известно, основой этой школы является «адаптация» того или иного человека к обществу. Адаптируется – значит нормальный. Не адаптируется – значит ненормальный. Эталоном нормального человека объявлялся обыватель, покорный «духу времени», думающий исключительно о своём благополучии.

По этой теории сумасшедшими должны быть объявлены прежде всего сын банкира некто Карл Маркс, сын миллионера Энгельс, сыновья симбирского действительного статского советника Александр и Владимир Ульяновы. О других – о декабристах, князьях и графах, о дочери министра Перовского, о яснополянском графе – мы уже не говорим. Ведь все они не адаптировались к среде. Да ещё как не адаптировались!⁵³⁴

Теория Снежневского позволяла любое человеческое поведение трактовать в удобном варианте. Ах, тебе не нравится Указ о борьбе с пьянством? В «психушку»! Что, вы думаете, война в Афганистане бессмысленна? Пожалте на учёт в психоневрологический диспансер. Так, значит, экономика тяжело больна? Да вы сами душевнобольной. Норма в советском обществе долго подразумевала одобрение всех политических и социальных решений.

Такой метод ещё в 1920-е годы был описан Е. Замятиным в его пророческой утопии «Мы»: всякий, голосовавший против вождя «Благодетеля», объявлялся сумасшедшим, а голоса сумасшедших не могут идти в счёт.

Идёт очередной партийный съезд. Фабрики, заводы, совхозы, воинские части в горячечном бреду шлют поздравительные телеграммы в адрес исторического, эпохального форума. (Нормальный директор такую телеграмму не пошлёт, а умный пошлёт.) Пришла такая телеграмма и из психиатрической клиники: «Мы, душевнобольные, как и весь советский народ, одобряем и поддерживаем решения съезда, какими бы странными они нам не казались».

Часть несогласных (читай – опасных для власти) признавалась ненормальной, а особо активных устраняли из общественной жизни. «Это была смертельная угроза для правозащитного движения, – пишет Владимир Буковский. – В короткий срок десятки людей были объявлены невменяемыми – как правило, самые упорные и последовательные. То, что не могли сделать войска Варшавского пакта, тюрьмы и лагеря, допросы, обыски, лишение работы, шантаж и запугивания, – стало реальным благодаря психиатрии. Не каждый был готов лишиться рассудка, пожизненно сидеть в сумасшедшем доме, подвергаясь варварскому лечению. В то же время властям удавалось таким путём избежать разоблачительных судов – невменяемых судят заочно, при закрытых дверях, и существо дела фактически не рассматривается. И бороться за освобождение невменяемых становилось почти невозможно. Даже у самого объективного, но не знакомого с таким «больным» человека всегда остаётся сомнение в его психической полноценности. Кто знает? Сойти с ума может всякий. Власти же на все вопросы и ходатайства с прискорбием разводили руками:

– Больной человек. При чём тут мы? Обращайтесь к врачам. – И подразумевается – все они больные, эти «инакомыслящие».

А следователи в КГБ откровенно грозили тем, кто не давал показаний, не хотел каяться:

– В психушку захотел?

Иногда одной только угрозы послать на экспертизу оказывалось достаточно, чтобы добиться от заключённого компромиссного поведения»⁵³⁵.

Показателен случай с одним «инакомыслящим», которому доктор сказал после ареста: «Послушайте, Вы же нормальный парень, неужели Вам в сумасшедшем доме хочется быть? Смените свои политические убеждения!». Уже после перевода в больницу врач сказал жене «пациента», что её муж «нуждается в лечении, потому что ведёт себя не так, как полагается нормальному человеку» (например, «много читает, делает выписки»). Когда же жена несчастного возразила, что «это – не проявление болезни, а система взглядов», доктор ответил: «Может быть, но ему не повезло: он состоит на учёте. Поэтому то, что для нормального человека – система взглядов, для вашего мужа – проявление заболевания»⁵³⁶.

Фронтовик, философ П. Егидес в 1968 г. написал книгу «Единственный выход» – его он видел в демократизации общества. В частности, он предлагал, чтобы КГБ занимался своей непосредственной функцией – борьбой со шпионажем, а не идеологической слежкой за мыслями людей.

Сначала ему инкриминировали «клевету на советский строй» (до трёх лет), но потом следователь посчитал, что нормальный советский человек не мог выдвигать подобных требований, и посему философа решили отправить на психиатрическую экспертизу, где «установили», что ему требуется принудительное лечение в психбольнице. Слово самому «пациенту».

– Меня, например, спросили, почему я ношу бороду. «Лояльные советские люди этого не делают». Я растерялся и... назвал Маркса, Ленина, Кастро... «Да у него мания величия, паранойя!»

В палате меня предупредили, что всем задают провокационный вопрос о самочувствии. И если человек говорит, что он здоров, то следует заключение – все больные считают себя здоровыми. Если же сказать, что болен, то, естественно, требуется лечение.

Когда профессором Лунцем мне был задан этот традиционный вопрос, я спросил его: «А как себя чувствуете Вы?» – «Что за вздор, я здоров!» – «А говорят, что все больные считают себя здоровыми...» Таким образом я оказался в «психушке»...

Из-за Маркса в «психушке» оказался и другой учёный – преподаватель Ленинградского военно-морского училища. Бедный человек, он обнаружил ошибку в «Капитале». Оказывается, Маркс, не знакомый с теорией множеств (она появилась лишь после его смерти), неверно рассчитал закон прибавочной стоимости. И – уж совсем ненормальный! – этот преподаватель написал научную работу об ошибке Маркса.

Из партии его исключили, с работы сняли. В довершение ко всему поставили психиатрический диагноз. Долгие годы он добивался справедливости; только в конце 1980-х все преследования прекратились, и он был полностью реабилитирован. «Снятие диагноза» проходило со скрипом. Вот отрывок из беседы журналиста с военным врачом-психиатром Г.И. Мишиным, принимавшим участие в описываемых событиях.

– Так Вы считаете, что товарищ Н. психически нездоров?

– Конечно, он не согласен с Марксом!

– Но ведь во всём мире миллионы людей не согласны с Марксом. Они тоже сумасшедшие?

И психиатр задумался над своим диагнозом⁵³⁷.

При постановке диагноза психиатры применяли «марксизм-ленинизм» гибко, диалектически. Во время суда над известным правозащитником свидетель показал: «Григоренко, на мой взгляд, – здоровый человек. Грамотно цитировал Ленина по каждому факту»⁵³⁸. Любопытно медицинское заключение о невменяемости другого инакомыслящего: «Мания марксизма и правдоискательства»⁵³⁹. А один склонный к афоризмам врач-психиатр заявил «больному»: «Мы будем держать тебя до второго коммунизма!»⁵⁴⁰

... Итак, «диагноз» поставлен, после чего «девианта» помещают не в обычное лечебное заведение, а в спецпсихбольницу. «Спец» – это значит, что она числится не за Минздравом, а за МВД. А где МВД, там и «кураторы» из КГБ. Для тамошних врачей, прикрывавших погоны белым халатом, звонок с Лубянки значил больше, чем клятва Гиппократа. Надо – набросятся и на своего, из своей «стаи». В 1988 г. Борис Ельцин рассказывал слушателям высшей комсомольской школы: «Я был прикован к постели, приказали через полтора часа быть на пленуме, врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали?.. Говорю врачам: «Вы нарушили клятву Гиппократа», а они мне: «У нас свой Гиппократ». Я многое не помню»⁵⁴¹.

О том, как в 1970-х годах «лечили» в Казанской спецпсихбольнице, вспоминает правозащитник Пётр Петрович Старчик.

В самом начале врачи предлагали мне замечательный вариант. Мне говорили: «На Вас пришли документы, и мы обязаны Вас пролечить. Но если Вы признаете себя душевнобольным и дадите нам гарантии, что больше не будете заниматься листовками, то лечение будет формальным. Вы даже не будете замечать лекарств, а при выходе поблагодарите нас». Это была формула выхода, от которой я отказался. Я не мог признать свои убеждения бредом. Меня уговаривали недели две. Потом терпение лопнуло: «Ах, Вы здоровый человек? Тогда Вы узнаете, что для Вас приготовлено!» Меня скрутили санитары, вошла медсестра со шприцем, и лечение началось.

Это было страшно. Большие дозы «лекарств» действовали мучительно, мне даже трудно описать, что я чувствовал. Моё «я» уходило от меня. Мучительное раздвоение души. Требовалось колоссальное внутреннее усилие, чтобы удержать сознание. От других «лекарств» мышцы сводило страшной судорогой, и всё тело перекашивало. На обходе я говорил о своём состоянии, но слышал неизменное: «Нет-нет, Вы ещё больны, мы Вас будем лечить». Соседи по палате, больше похожей на камеру, убеждали меня смириться. Они говорили, что я ничего не добьюсь, что меня «залечат» до такой степени, что я действительно сойду с ума.

И я в конце концов уступил. На очередном обходе я сказал в ответ на вопрос о моем самочувствии: «Спасибо, доктор, мне хорошо!» Это был условный сигнал, что ты просишь пощады. После этого дозы лекарств снижаются, а через некоторое время их снимают совсем. Потом ты в этой клетке ждёшь выписки. Но и на выписке ещё окончательно проверяется, как ты перевоспитался. Выписывала меня московская комиссия, куда входили всё те же светила: Лунц, Ландау и другие. Вот уже заканчивается комиссия. И Ландау задаёт вопрос: «Как Вы думаете, Старчик, Вы всё-таки в тюрьме или в больнице?». А мы сидели рядышком, со стороны могло показаться, что мы дружески беседуем. И я ему молча на решётку показываю: видите? И он оставил меня ещё на полгода⁵⁴².

Палачи в белых халатах подходили к своему делу творчески, с огоньком. Владимир Буковский вспоминал об одном таком враче-садисте – Позднякове: «У того было два излюбленных приёма: «три на пять» и «галифе». «Три на пять» – это три укола сульфазина по 5 кубиков каждый, два в ягодицы и один под лопатку. После такой процедуры наказанный чувствовал себя словно на кресте распятым – ни рукой, ни ногой пошевелить нельзя от боли. И температура 41. «Галифе» называлась процедура накачивания физраствора в ляжки, от чего они раздувались действительно, как галифе. Боль адская, и ходить невозможно. Какой уж это имело психиатрический смысл – не знаю»⁵⁴³.

С 9 декабря 1946 по 20 августа 1947 г. в Нюрнберге проходил судебный процесс над 23 эсэсовскими врачами и учёными-медиками, которые обвинялись в осуществлении медицинских экспериментов над заключёнными концлагерей. 16 подсудимых были признаны виновными и семь оправдано. Семеро были приговорены к смертной казни через повешение, пятеро – к пожизненному заключению и четверо – к различным срокам заключения⁵⁴⁴. А на «восточном фронте – без перемен»...

Не нужно думать, что до эпохи психиатрического террора карательные органы чурались пыток. Вот рассказ старого лагерника; московская тюрьма, 1940-е годы.

... Зверские пытки, знаменитая «ласточка». Неприятная процедура. Кладут на живот, руки связывают с ногами. Верёвками подтягивают к потолку. Раз-два, раз-два. Пока не лишишься чувств. Потом обливают водой. Каждый раз, когда приходишь в себя, первое, что видишь – пожилого врача в белом халате, с интеллигентным лицом, в пенсне; ощупав пульс, врач говорил: «Можно продолжить»⁵⁴⁵.

Как сказал поэт, «бывают странные сближенья». В том же Свердловске, где жил Лев Конин, власти «загнали в клетку» другого Льва – Аркадия Сингха (сингх – в переводе – лев). Он был индус по происхождению, но с детства жил в СССР, в Свердловске. Работал инженером. Лет двадцать не мог он получить квартиру и ютился с женой где-то в подвале. Наконец, совершенно потеряв терпение и надежду, он сделал плакат «антисоветского содержания» и с ним пошёл к обкому партии. О том, что с ним было дальше, рассказывает Владимир Буковский.

Вокруг Сингха собралась большая толпа: кто сочувствовал, кто просто любопытствовал узнать, что выйдет. Толпа росла, и получилось уже что-то вроде демонстрации. Власти заволновались, вежливо пригласили Аркадия войти в обком, дружески побеседовали, обещали дать квартиру, а затем вывели через чёрный ход, посадили в машину – якобы чтобы не возбуждать толпу – и отвезли прямо в тюрьму КГБ.

И этот вот Сингх, когда узнал, что его признали сумасшедшим, чуть действительно с ума не сошёл. «Как же так? – рассуждал он. – Меня же смотрели врачи-специалисты. Они лучше знают. И если они установили, что я сумасшедший, значит, так оно и есть. Я просто сам этого заметить не могу». Он постоянно спрашивал других «сумасшедших», не замечают ли они за ним каких-нибудь странностей, надоедливо рассказывал, какие он обнаружил у себя симптомы, и так нервничал, что по всему телу у него пошла экзема⁵⁴⁶.

Льву Конину повезло в том отношении, что он не боролся с режимом, а лишь хотел освободиться от его мертвящей хватки. Ему не ставили диагноз типа: «Констатируются идеи реформаторства, в частности переустройство государственного аппарата, в сочетании с идеями переоценки собственной личности, идеи мессианства, элементы параноидного толкования отдельных фактов». И Лев не подвергался «интенсивной терапии», после чего «исчез элемент жертвенности и мессианства»⁵⁴⁷.

Тем не менее, после курса «лечения» и у Льва появилось «правильное критическое отношение к своим противоправным действиям; он соглашался с мыслью о необходимости терпеливо и настойчиво работать по их преодолению». Иначе Льва просто бы не выпустили из «клетки»...

... Пройдя принудительный курс лечения в спецпсихбольнице, Лев Конин приехал в Ленинград и поступил в ЛДС. Несмотря на разрушительное действие нейролептиков, он не утратил ясности ума, успешно закончил ЛДА и защитил кандидатскую работу на тему: «Богословские воззрения пастора Дитриха Бонхеффера (опыт православной оценки)» (Л., 1973). Жертва карательной психиатрии, он написал трактат о жертве гитлеровского режима...

В середине 1970-х годов о. Лев снова «впалт в немилость» к «органам». «На Литейном» уже «сейф ломился» от компромата на священника-вольнодумца. Ведь он давал читать своим знакомым «Вехи» и (о, ужас!) Бердяева! А ещё он был «связан» с художниками-неформалами, которые, в свою очередь, сами были «под колпаком». Тогдашняя богема почувствовала, как железная хватка «Комитета» чуть ослабла.

Гитлер, имевший симпатии к реалистическим направлениям искусства, полностью отвергал любые современные формы и течения от экспрессионизма до кубизма, расценивая их как Vertallskunst – «вырождающееся искусство». В 1936 г. он поручил президенту Имперской палаты изобразительных искусств профессору Адольфу Циглеру возглавить специальную комиссию, которая должна была провести чистку более чем 100 музеев Германии с целью реквизировать все образцы декадентского искусства. Комиссия собрала 12.890 произведений изобразительного искусства, из которых 700 было продано в Люцерне, принеся солидные валютные дивиденды для начавшей военное перевооружение Германии. Сюда попали полотна величайших европейских мастеров – Пикассо, Гогена, Матисса, Сезанна, Ван Гога и др.⁵⁴⁸

Гонения на абстракционистов усилились при Хрущёве. «Абстракцисты! Пидарасы!» – кричал Никита Сергеевич в 1962 г. на встрече с художественной интеллигенцией. После скандальной «бульдозерной» выставки в Москве (сентябрь 1974 г.) «искусствоведы в штатском» решили «не возражать» против открытия вернисажа неформалов в доме культуры «Невский». В доме Льва Конина хранились картины, которые привезли в Питер иногородние «низкопоклонники Запада».

Но некоторые из «абстракцистов» не оценили то доверие, которое им оказала партия. Комитет и лично товарищ Андропов. В один из дней 1976 г. двое из них – Юлий Рыбаков и Олег Волков – ночью прокрались на Заячий остров и на стене Петропавловской крепости метровыми буквами намалевали антисоветский лозунг, что-то вроде: «КГБ – душитель свободы». Тысячи сотрудников были брошены на поиски «врагов народа»; перешерстили всю агентурную сеть, но без результата. А через неделю «народовольцев» взяли по наводке: накануне они в компании спьяну сами проболтались о своей художественной «акции».

«Большой дом» не хотел «поднимать шум», и на следствии «пачкунам» был предложен выбор: сесть придётся всё равно, но можно пойти по «тяжёлой» 70-й статье (политика), а можно по бытовой (хулиганство – «порча памятников архитектуры»). «Петрашевцы» быстро сломались, пошли на сотрудничество со следствием и «разоружились перед партией». И на суде всё сводили к пьяному куражу.

Правда, со свидетелями были «накладки». Вызывают такого, и он начинает: «Еду я, значит, по набережной. Посмотрел на Петропавловку, а там на стене, мать честная! написано...»

Судья: Не называйте!!! Достаточно!! Следующий!

Льва Конина тоже тягали в качестве «свидетеля по делу». И следователь-чекист нутром почуял: не наш человек! В доме близ железнодорожной станции «Удельная», где жил тогда Лев, был сделан обыск – изъяли «литературу». На «статью» это не тянуло, но по церковной линии Льву «прижали хвост»: уполномоченный снял его с регистрации, и опальный клирик уже не мог служить на приходе в Коломягах.

Владыка Никодим не мог идти «против рожна», но он поддерживал о. Льва не только морально, но и материально. В течение года загнанный Лев получал от митрополита ежемесячный «оклад» – 200 рублей. (Тогдашних, не теперешних. В те годы – это две зарплаты младшего научного сотрудника.) Владыка «не замечал», когда о. Лев отправлялся к знакомому священнику на дальний приход послужить на Родительскую субботу и на двунадесятые праздники. (А там день – месяц кормит.)

Приходя к владыке на приём, о. Лев подолгу ожидал своей очереди в коридоре академии. Многие знали о его нелёгкой судьбе и на всякий случай держались подальше. А тех, кто отваживался с ним заговорить, опальный Лев спрашивал: «А Вы не боитесь?».

Но долго так продолжаться не могло, и «органы» начали выдавливать его в эмиграцию. Во время очередного «профилактирования» комитетчик недвусмысленно намекнул об этом «гражданину Конину».

– Все мы ходим под Богом. И всякое может случиться. Например, сбить машина из-за угла. Или кирпич на голову упасть. И не надо испытывать судьбу! Отец Лев пытался протестовать, он не хотел уезжать. Евреи едут в Израиль, немцы – в Германию. Это их право. Как и право каждого человека – ехать, куда ему нравится. Но куда же бежать русскому человеку? Ведь другой России нет. И почему должны уезжать мы? Пусть Брежнев с компанией катится на Кубу или в Северную Корею!

Но о. Льву пришлось покинуть страну и перебраться во Францию, после чего он подвизался на одном из приходов Западноевропейского экзархата.

Такие вот трагические судьбы: больные люди с расшатанными нервами, с изломанными судьбами и с искалеченной психикой... Надо ли говорить о том, что все они могли подвизаться в стенах академии благодаря заступничеству митрополита Никодима, который «взял всё на себя»?

Впрочем, очаги этой «психопатологии» тлеют кое-где и сегодня. Ведь недаром психиатры шутят в своём кругу: «Нормальных людей нет, а есть недообследованные». С таким вот «недообследованным» мне пришлось столкнуться при написании этой книги.

Маститый протоиерей, настоятель одного из соборов в Санкт-Петербурге, он в 1960–1970-х годах «колыхался на местном материале» и часто общался с владыкой Никодимом. При встрече прошу его поведать о каком-либо интересном эпизоде из жизни святителя. Наморщив лоб, он сумел вспомнить только лишь один эпизод.

– Летим с владыкой за границу; дело было Великим постом. Стюардесса подаёт ему рыбу, а мне – цыплёнка. Смотрю на митрополита, а он мне: «Ешь, в дороге – «разрешение на вся«»!

... Екатерина Ивановна всю жизнь проработала в доме отдыха, где бывали многие известные люди, в том числе и писатели, и хотела продиктовать »уникальные« воспоминания об Анне Андреевне Ахматовой. Они сводились к следующему: »Бывала у нас Ахматова. В столовую ходила как все. Первое кушала и второе, и компот пила«. »Ну а ещё что-нибудь Вы о ней помните?« – »Обед никогда не пропускала, первое кушала и второе...« – »Ну, хотя бы выглядела как?« – »Да как все люди!« – с раздражением отмахнулась Екатерина Ивановна. »А вот раз была на завтрак запеканка..."⁵⁴⁹

Через неделю при встрече сообщаю: цыплёнок вставлен в текст, так что он «войдёт в историю». В глазах «источника» испуг и смятение сменяется гневом.

– Отец архимандрит! Я запрещаю Вам писать про цыплёнка. Слышите!

(Видимо, лихорадочно просчитал в уме, как настоятель-конкурент прот. В. из соседнего собора будет бегать с книгой и кричать: «Вот! Отец N в посту ест цыплят!».)

На моё предложение: имя о. настоятеля убрать, а цыплёнка оставить – немотивированная вспышка злобы и визг на весь алтарь:

– Нечего тут разводить КеГеБе!

Типичный проговор «по Фрейду»: так карманник, схваченный за руку, кричит: «Держите вора!» Как сказали бы психиатры, «это клиника, это лечат, но если есть желание»...

Писатель Юрий Нагибин занёс в свой дневник такие строки (запись от 7 апреля 1982 г.): «Выработался новый тип человека... Это сплав душнейшего мещанства, лицемерия, ханжества, ненависти к равным, презрения к низшим и раболепства перед власть и силу имущими; густое и смрадное тесто обильно приправлено непросвещённостью, алчностью, трусостью, страстью к доносам, хамством и злобой... Порода эта идеально служит задачам власти. Нужна чудовищная встряска, катаклизм, нечто апокалипсическое, чтобы нарушились могучие сцены и луч стыда и сознания проник в тёмную глубину»⁵⁵⁰.

Целых 17 лет владыка Никодим не рукополагал «недообследованного» в священный сан (он знает, почему). Лишь при митрополите Антонии его начали продвигать по ступеням церковно-административной лестницы; после долгих лет ожидания он «взял своё». И теперь при его появлении в храме по алтарю идёт испуганный шёпот: «Сегодня отец настоятель не в духе!».

Раз в неделю «девиант» приезжает в академию «на требы» – читать лекции, водя пальцем по странице чужого пособия. Ко входу в здание его привозят на соборной иномарке; за рулём – персональный шофёр. По коридору, набычившись, шествует вальяжно – как архиерей.

Но надо видеть нашего «хамелеона» при архиерейском богослужении! На лице – глуповатая улыбка, а в глазах – смесь насторожённости и страха. Прямо по предписанию Петра I: «Когда идёшь к начальству, надобно делать вид лихой и придурковатый». Однажды во время богослужения протодиакон Алексей Довбуш закрыл царские врата чуть раньше, чем следовало. Иподиаконы кинулись к нему со всех ног.

– Отец Алексей! Там же протоиерей N остался!

– Ничего! Этот в любую щель пролезет!

– Так калечила людей наша «солнечная система»...

В 1977 г. в стенах академии произошло «ЧП районного масштаба». В тот год свою преподавательскую деятельность мне, по благословению владыки, приходилось совмещать с дежурствами в должности помощника инспектора. На третьем курсе академии, в числе прочих студентов-иностранцев, учился православный голландец Теодор ван дер Фоорт (в обиходе – Фёдор). Судьба этого человека – сюжет для особого рассказа. Римо-католик по крещению и воспитанию, химик по светскому образованию, в итоге своих углублённых богословских штудий он расстался с католичеством, перешёл в Православие и отправился в Ленинград, где поступил в духовную академию. И вот почти три года учёбы позади; приближается весенняя сессия, а там, глядишь, ему пора думать и о теме кандидатского сочинения...

Слышу стук в дверь каморки, где ютились тогда дежурные помощники. На пороге стоит Федя с обходным листком в руке.

– Что такое, в чём дело?

– Я должен вернуться в Голландию.

– В разгар учебного года?! Почему?

И, немного помявшись (всё равно терять нечего!), Фёдор поведал детективную историю. Оказывается, у себя на родине он подвизался в одной из правозащитных организаций. Тамошние борцы защищали права негров в Южной Африке, жертв Пиночета, опальных диссидентов в Советском Союзе и т. п. По-видимому, это стало известно «органам», и они взяли Федю в «оперативную разработку». Оказалось, что Ван дер Фоорт не только сидел на лекциях, но и «вступил в преступные отношения» с бывшим уголовником, который помог ему осуществлять «нелегальную деятельность». «Подпольщики» засняли на плёнку стену с вышками, обнесённую колючей проволокой. Это была зона общего режима в ближнем пригороде Ленинграда; политикой здесь и не пахло. Да и блатной «правозащитник» был, по-видимому, «подставой», а Фёдор, как сельский шахматист, купился на чекистскую «трёхходовку». Иначе как объяснить, что обоих «подельников» «взяли с поличным» на частной квартире именно в тот момент, когда они сушили проявленную плёнку на бельевых верёвках?

... Вызволять Теодора из чекистских застенков выпало на долю Николая Тетерятникова – старшего иподиакона владыки Никодима. «Большой дом» соглашался закрыть дело, если Ван дер Фоорт напишет «покаянку» и согласится сотрудничать с КГБ. А если нет, то – в 24 часа из Союза. «Шестёрки из пятёрки» (Четвёртый отдел 5-го Главного управления) долго уговаривали голландца («надо, Федя, надо!») облегчить свою участь чистосердечным признанием вины «перед советским народом, перед органами и лично перед товарищем Андроповым». (Прямо как Ленин в Горках: «Я, кажется, крепко виноват перед рабочим классом и перед трудовым крестьянством...») Но Фёдор сказал: «Не хочу» и был вынужден расстаться с академией, городом на Неве и страной. Постепенно приходить в себя «летучий голландец» стал только в самолёте, взявшем курс на Амстердам...

Каких сил и нервов эта история стоила владыке, можно только догадываться. А вскоре в софроновском «Огоньке» появилась статья о блестящей операции КГБ по разоблачению «идеологической диверсии» на Обводном, 17 – за полтора года до скоропостижной кончины святителя...

А в ленинградской печати это было подано так: «В мае 1977 г. из СССР был выдворен стажёр Ленинградской духовной академии, подданный Голландии Теодор Ван дер Фоорт, уличённый в выполнении заданий ПТС и религиозно-пропагандистской организации «Славянская миссия»»⁵⁵¹.

Эти строки содержались в статье, опубликованной в «Ленинградской правде» 20 декабря 1977 г., «к 60-летию советских органов государственной безопасности». Автор, скрывшийся под псевдонимом «В. Михайлов», опубликовал свою статью под «вредительским» заголовком: «Имя им – чекисты». Откроем Евангелие от Марка, 5-я глава. «Когда вышел Иисус из лодки, тотчас встретил Его вышедший из гробов человек, одержимый нечистым духом... Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из сего человека. И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много» (Мк. 5:2, 8–9).

Понятно, что «В. Михайлов» »семинариев не кончал«, но при наркоме Ежове это не спасло бы его от »высшей меры« – за »клевету на органы".

Шли годы, в стенах академии сменялись поколения студентов. Теодор перешёл в юрисдикцию Парижского экзархата Константинопольской Патриархии, принял сан священника и кроме того стал секретарём Европейской протестантской и старокатолической комиссии по оказанию помощи Церквам и верующим Восточной Европы. И вот, в середине 1990-х годов, о. Фёдор приехал в Россию и посетил родную alma mater. Но не как «блудный сын», а на «белом коне»: в качестве благодетеля, сопровождавшего груз с «гуманитарной». Восседая за обедом на почётном месте в академической трапезной, он выслушивал от администрации слова благодарности за «матпомощь». И мало кто уже помнил о том, что о. Фёдор когда-то «числился за Комитетом» и чуть было не дал слабину: «Я шёл на 190-ю, на 70-ю я не шёл»...

Кто-то из читателей может воскликнуть: ну зачем же обрисовывать всё в темных тонах и нагнетать атмосферу ужаса? Ведь было и в те годы много светлого и радостного! Согласен, займусь самокритикой и выдвину против себя самого «обвинительное заключение»: «Автор всё время вязнет в мелочах, в нанизывании одной бирюльки на другую, отчего создаётся впечатление, что он не видит общей картины движения и не хочет видеть её. Это тяжёлый, монологичный, одномерный человек, говорящий без умолку, не дающий собеседнику вставить слово. Автор создаёт атмосферу обвинения и комиссии по расследованию, а стиль его напоминает протокол следователя, замусоренный придуманными мёртвыми словами, создающими завалы, какой-то бурелом, через который невозможно пробиться к смыслу»⁵⁵².

И сразу же покаюсь: эти слова позаимствованы. Они принадлежат одному литературному критику, который тявкнул на «Зубра» – Александра Исаевича Солженицына, после того, как тот опубликовал двухтомник «Двести лет вместе». И если этот же «диагноз» окажется верным в отношении моих скромных заметок – почту за честь.

В трудные 1960-е годы владыка Никодим защищал право Церкви совершать богослужения. Невероятное раздражение власти вызывали богослужения, привлекавшие большое количество верующих. Власть как бы говорила: «Пожалуйста, служите себе в отдалённом храме, когда пожилые люди поют на клиросе, и верующие того же возраста присутствуют в храме. Не служите так, чтобы все видели красоту и силу Церкви».

Два раза в год – 1 мая и 7 ноября – приходилось «платить по счетам». В актовом зале – торжественное собрание; в президиуме – митрополит Никодим, викарный епископ, ректор, уполномоченный Жаринов. Справа от президиума, на стене – портрет Ленина. После лекции о международном положении (лектор приглашался из Общества «Знание») хор учащихся исполняет «завизированные» песнопения. В 1960-е годы пели и такое:

Вихри враждебные реют над нами.

Тёмные силы нас злобно гнетут...

И все при этом многозначительно поглядывали на Ленина и Жаринова, бывшего «особиста».

«Владыка Никодим на богослужение собирал множество иподьяконов, студенческие хоры, молодое духовенство, – пишет митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл (Гундяев). – В этой связи владыку обвиняли в популизме, в тщеславии, в том, что он тешил своё самолюбие, когда устраивал пышные богослужения. На самом деле внешняя сторона богослужения никогда не являлась для митрополита Никодима самоцелью. Владыка говорил: «Триумфальная пышность и величавая торжественность только тогда оправданы и необходимы, когда являются средством, чтобы через внешнее благолепие послужить внутреннему устроению душ верных Богу, но вместе с тем даже и тогда, когда они необходимы, епископ должен иметь апостольскую простоту и внутреннее смирение». Богослужения митрополита Никодима собирали до 10–12 тысяч человек, что являлось необычным зрелищем для Ленинграда, колыбели большевистской революции. Те, кто посещал эти богослужения, никогда не были потом безразличны к Церкви»⁵⁵³.

Однако и здесь надо было платить «дань кесарю». В Пасхальную ночь кафедральный Николо-Богоявленский собор переполнен молящимися. Милицейские кордоны отсекали молодёжь ещё на подходе к ограде храма; за богослужением теснятся старушки и старички. На клиросах, где попросторнее, – «епархиальная элита» – делопроизводители, матушки (жёны священников) и прочая церковная общественность. Допуск на клиросы – по пригласительным билетам, их число строго ограничено. А уж пробиться в алтарь – об этом лучше и не заикаться. Там молятся «особы, приближенные к митрополиту»: лечащий врач, шофёр, староста, члены «двадцатки».

Отдельно стоит группа «невоцерковленных» и со снисходительным любопытством наблюдает за действиями «церковников». Это – лекторы-атеисты из общества «Знание», мордастые инструкторы райкомов, «сидящие на идеологии», гэбисты, «курирующие» епархию. А они-то как проникли в «святая святых»? А очень просто – по пригласительным билетам. Накануне Пасхи десяток-другой «контрамарок» полагалось отвозить уполномоченному, а уж он распределял их среди «спецконтингента». Так бывшие «особисты» действовали и в других епархиях, омрачая светлый праздник.

«Особисты» начали свою кровавую работу ещё при Ленине. Сохранились яркие страницы, описывающие переживания заключённого, попавшего в камеру смертников.

В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных надзирателей.

– Сколько вас здесь? – окидывая взором камеру – обратилось к старосте начальство.

– Шестьдесят семь человек.

– Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, – недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.

Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.

– Ах, да, – спохватилось начальство, – я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого отдела.

Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто весёлыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников – это репетировали культпросветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой...⁵⁵⁴

Но на этом «отступное» завершалось – до следующего «табельного дня». Владыка Никодим знал меру и не давал «тёмным силам» переступать условную черту. Хотя сам он порой бывал заложником советского дипломатического протокола. Так, однажды владыка должен был вылететь в Афины для участия в работе Третьего Всеправославного совещания на острове Родос (с 1 по 15 ноября 1964 г.). Вспоминает архиепископ Брюссельский Василий (Кривошеин).

Помню, что на эти дни пришлось празднование Октябрьской революции. Так как эти дни попадали на субботу и воскресенье (заседаний в эти дни не было), то митрополит Никодим решил поехать на эти дни в Афины, на приём в посольство СССР. Он заявил нам о своём намерении во время обеда. «Владыко, не делайте этого, – сказал я ему, – Вас все будут осуждать. Скажут, православный митрополит предпочёл официальный приём общению со своими собратьями. В воскресенье, кроме литургии, предполагается поездка на пароходике в монастырь на остров Сими, Вам будет интересно и даже полезно для общего дела. Вы сможете пообщаться с участниками Совещания». Владыка Никодим ничего не ответил, но в Афины не поехал, а послал вместо себя одного из переводчиков⁵⁵⁵.

Раз в десять лет все «социально чуждые» должны были отдавать «кесарю» долги в особо крупных размерах. Осенью 1927 г. в Советской России праздновалось «10-летие Октября», и большевики, чувствуя свою «нелегитимность», нуждались в моральной опоре. Именно в том году у митрополита Сергия (Страгородского) «вырвали» текст декларации о лояльности советскому режиму.

Возникает вопрос: был ли удавшийся октябрьский переворот революцией? Это зависит от того, что понимать под словом революция. Если понимать революцию, как некое прогрессивное, народное и освободительное движение, то, конечно, ленинский переворот 1917 г., как и гитлеровский переворот 1933 г., были не революциями, а контрреволюциями. Как гитлеровский переворот опрокинул демократическую Веймарскую республику, так ленинский переворот опрокинул самое демократическое, но, увы, слабое Временное правительство. С точки зрения политических понятий, октябрьский переворот надлежит характеризовать как захват власти кучкой хорошо организованных заговорщиков, воспользовавшихся исключительно трудным положением страны и правительства.

... В декабре 1926 г. митрополита Сергия перевели в Москву, во внутреннюю тюрьму ГПУ, где он был до марта 1927 г. Лето 1927 г. Репрессии нарастали. В это время в заключении одновременно было 117 епископов. Но митрополита Сергия освобождают. Затем он получил право жить в Москве, хотя до ареста таким правом не пользовался. В конце 1927 г. митрополит Сергий издал указ № 549 об обязательном поминовении за богослужением советской власти и об отмене поминовения епархиальных архиереев, находящихся в ссылке. Накануне 10-й годовщины революции Сергиевский Синод разослал всем епархиальным управлениям специальную молитву за советскую власть⁵⁵⁶.

Московская патриархия была «задекларирована» 60 с лишним лет. И лишь в 1990 г. Архиерейский собор Русской православной Церкви заявил: «Мы... вовсе не считаем себя связанными... Декларацией 1927 г., сохраняющей для нас значение памятника той трагической в истории нашего Отечества эпохи... Мы вовсе не намерены идеализировать этот документ, сознавая и его вынужденный характер». А в интервью газете «Известия» в 1991 г. Святейший Патриарх Алексий II сказал: «Заявление митрополита Сергия, конечно, нельзя назвать добровольным, ибо ему, находившемуся под страшным давлением, пришлось заявить вещи, далёкие от истины, ради спасения людей. Сегодня же мы можем сказать, что неправда замешана в его Декларации... Декларация не ставит Церковь в правильное отношение к государству, а, напротив, уничтожает ту дистанцию, которая даже в демократическом обществе должна быть между государством и Церковью».

А вот как, например, дожимали адвентистов седьмого дня. В 1927 г. на страницах ноябрьского номера адвентистского журнала «Голос истины» была опубликована программная статья под названием «Десять лет назад и теперь», с реверансами богоборческому режиму. Далее следовало стихотворение (на мелодию «Псалмы Сиона», № 2), предназначенное для хорового пения в молитвенных домах. Там были такие строки:

Вот десять лет уже минуло,

России люд свободен стал.

Народы рабства цепь свергнули,

И Церкви гнёт со всех упал.

Нас провиденье посетило

И чрез соввласть освободило.

Соввласть путь правый указала

Всем людям в эти десять лет

И всем на деле указала:

Над совестью уж гнёта нет.

Так «опустили» несчастных «сектантов», а ещё через три года они стали «отработанным материалом». «В настоящий момент уже ни одна типография Советского Союза не печатает, ни один наборщик не набирает ханжеских текстов адвентистских заправил. Рабочие-печатники единодушно отказались содействовать дальше одурачиванию трудящихся масс. Перед сомкнутым фронтом печатников адвентистские вожаки оказались беспомощными», – отмечалось в советской прессе в 1930 г.

Тяготы Великой Отечественной войны заставили советских вождей пересмотреть своё отношение к религии. И рабочие-печатники снова стали набирать церковные тексты. Сегодня любопытно перелистать пожелтевшие страницы 11-го номера «Журнала Московской Патриархии» за 1947, 1957, 1967, 1977 и 1987 гг. И прочитать тексты патриарших поздравлений, адресованные «глубокочтимому Иосифу Виссарионовичу» (1947 г.), «глубокоуважаемому Николаю Александровичу» (Булганину), «дорогому Георгию Григорьевичу» (Карпову; 1957 г.)...

В параллель. Из отчёта Совета по делам религии за 1974 г.:

«В целях патриотического воспитания будущих пастырей используются и другие возможности. Уполномоченные Совета с помощью местных органов власти проводят систематическую политическую работу среди преподавателей и учащихся духовных школ, используя для этого индивидуальные и доверительные беседы, оказывая содействие руководству школ в подборе лекторов, кинофильмов, проведении других массовых культурно-просветительных мероприятий.

Так, например, в Одесской семинарии проведены следующие лекции:

– «Успехи КПСС и Советского правительства в борьбе за осуществление программы мира, выработанной XXIV съездом партии»,

– «В.И. Ленин и культурная революция»,

– «Коммунистическая мораль об отношении к труду и социалистической собственности»,

– «Воспитание нового человека – важнейшая задача коммунистического строительства»,

– «Ленинское учение о коммунистической морали и основных принципах нравственного воспитания»,

– «Единство партии и народа – ключ всех побед коммунистического строительства»,

– «Внутренняя и внешняя политика КПСС – выражение насущных интересов народа» и др.»⁵⁵⁷.

А мы всё причитаем: Штрих-код! Число зверя!.. И всё это было на «канонической территории» тогдашнего экзарха Украины – митрополита Филарета (Денисенко; в расколе – монах Филарет, агентурная кличка – Антонов). В те годы в актовом зале Одесской семинарии висели друг против друга портреты Щербицкого и митрополита Филарета (Денисенко). Коммунистический вождь Украины и её православный архипастырь смотрели один на другого с полным пониманием.

Правда, жизнь потом посмеялась над одесскими партайгеноссе. В конце 1980-х годов их начали, как волков, обкладывать красными флажками. Многое стало можно, но осторожно. В потоке разоблачений органов советской власти стала попадаться информация о коррупции в госбезопасности. Но всегда – в извинительной форме: «... не удалось узнать, на какие деньги бывший работник Одесского областного КГБ Бобовский... уволенный из органов госбезопасности, устраивал пышные застолья с коньяком и икрой прямо в тюремной камере»⁵⁵⁸. Автор настаивает: «бывший сотрудник», «уволенный из органов»...

Но после 1991 г. «волков», обложили уже не «красными флажками», а «жевто-блакитными». Вот что сообщалось об этом в «перестроечной» прессе.

Одесса – второй город на Украине после Львова, где местные власти повели самую решительную борьбу с советским монументальным искусством, в частности, с памятниками В.И. Ленину. Сколько памятников Ленину – так и хочется почему-то сказать: действующих памятников – находится в небольшой Одессе? Как оказалось, ни много ни мало, а ровно 104! Об этом в интервью киевской газете «Час-Тайм» сообщил одесский мэр Эдуард Гурвиц.

Ещё в середине февраля 1996 г. господин Гурвиц направил официальное письмо премьер-министру Украины Евгению Марчуку, в котором испросил разрешения убрать стоящий в центре Одессы, на нынешнем Куликовом Поле – бывшей площади Октябрьской революции, возле здания бывшего обкома компартии Украины гигантский памятник вождю мирового пролетариата.

При этом мэр Одессы напомнил главе украинского правительства, что ещё в 1992 г. тогдашний президент Украины Л. Кравчук распорядился демонтировать в республике всю символику бывшего СССР. И вот теперь городские власти твёрдо решили выполнить никем не отменённое распоряжение. В связи с чем они планируют перенести скульптуру Ленина на территорию бывшего парка Ленинского комсомола, а ныне Савицкого парка. Здесь будет создан своеобразный музей под открытым небом, экспонатами которого станут одесские монументы, бюсты, мемориальные доски эпохи развитого социализма.

В вышеупомянутом интервью киевской газете «Час-Тайм» мэр Одессы Э. Гурвиц также отметил, что в городе продолжается изгнание с улиц советских названий. Им возвращаются прежние исторические имена. В частности, господин Гурвиц рассказал, что улица Бебеля, где находится здание бывшего областного управления Комитета государственной безопасности УССР, а ныне – Службы безопасности Украины, была переименована в улицу Еврейскую. Однако новое название вызвало у начальника Одесской СБУ генерал-лейтенанта Кожемякина столь сильное раздражение, что он приказал запереть главный вход в здание и открыть боковой, расположенный в переулке Грибоедова, и на бланках Одесской СБУ появился новый адрес: переулок Грибоедова.

Однако, по словам Э. Гурвица, в ближайшее время улица Ботева станет улицей Грибоедова, а переулок Грибоедова решено переименовать в переулок Романа Шухевича, близкого соратника Степана Бандеры, числившегося в советские времена нашим заклятым врагом. Таким образом. Одесская СБУ, на здании которой, кстати, городские власти намерены установить мемориальную доску в память жертв репрессий КГБ, окажется перед серьёзным выбором: то ли находиться ему официально на улице Еврейской, то ли – в переулке Шухевича⁵⁵⁹.

Расположенный на уютной Греческой улице, Одесский русский драматический театр долгое время носил имя Иванова. Одесситы шутили в том смысле, что таким образом подразумевался зашифрованный Рабинович. Но на самом деле речь шла о вполне конкретном Андрее Иванове, революционере, особо отличившемся в ходе «окаянных дней». Эту именную прибавку никто, собственно, не отменял, но «символическая» фамилия постепенно просто-напросто стыдливо улетучилась с афиш и программок.

... Экзарху всея Украины оставалось ждать благоприятного часа, чтобы архиерейский жезл сменить на патриарший – и в 1990 г. Его Блаженство оказался как никогда близок к исполнению заветного помысла. Когда скончался патриарх Пимен, митрополит Филарет был избран Местоблюстителем престола Патриарха Московского и всея Руси, что по принятому в Русской православной Церкви в советскую эпоху обыкновению истолковывалось как окончательное подтверждение неоспоримого права на патриаршее достоинство. Случилась, однако, осечка: Поместный собор выбрал другого, и Его Блаженству пришлось оставить намеченный переезд из Киева в Москву, с Пушкинской улицы – в Чистый переулок.

Свою верность советскому режиму «блаженнейший» сохранял до самой его агонии. В день путча 19 августа 1991 г. в проповеди «агент влияния Антонов» сказал, что в стране «началась нормализация жизни». И это в то время, как шёл распад партийно-гебистского монстра, который поразила гангрена – «Антонов огонь".

Но порой и в Ленинграде счёт складывался в пользу системы. Вторая половина 1960-х годов. На должность инспектора Ленинградской духовной академии владыка назначил доцента-протоиерея Иоанна Белевцева – честного и порядочного человека. Будучи человеком прямолинейным и резковатым, о. Иоанн не желал идти на «доверительный контакт» с уполномоченным и общался с ним с явной неохотой. «Гриша» начал давить на владыку, требуя заменить непокладистого инспектора на «позвоночного» – выполняющего его команды по телефонному звонку. «Позиционное преимущество» было на стороне Жаринова, и митрополит был вынужден сделать «рокировку». Накануне летних каникул о. Иоанн подал владыке прошение об отпуске. Резолюция была такова: «Прошение удовлетворить, с освобождением от должности инспектора ЛДА». С точки зрения формальной логики – абсурд. Но есть ещё и неформальная. Блестящий специалист в области истории Русской православной Церкви был сохранен для науки, вскоре получил звание профессора. А на должность инспектора («мальчика для битья») был поставлен более контактный, начинающий молоденький о. Владимир Сорокин...

Вскоре семинаристов начали «прокачивать» через крейсер «Аврора» и в плановом порядке учить патриотизму. А кто уклонялся от «корабельной повинности», тот попадал в чёрный список. Наивные экскурсанты с крестиками на шее робко спрашивали; как корабельные орудия могли помочь восставшим в ходе боев, ведшихся в уличных лабиринтах? Разве что бабахнуть по Зимнему? (Рекорд, достойный книги Гиннеса: один выстрел – и 70 лет разрухи.) И только в эпоху гласности был получен ответ: «Аврора» стояла под парами на случай подавления большевистского переворота. Взяв на борт Ульянова, Троцкого, Зиновьева и К°, крейсер должен был свалить в Швецию, к тамошним социал-демократам...

В начале 1970-х годов ректором ЛДАиС был епископ Тихвинский Мелитон (Соловьёв). Участник Великой Отечественной войны, он к тому времени уже достиг преклонного возраста, и руководить сложным академическим хозяйством ему становилось всё труднее и труднее. Реальную административную власть сосредоточил в своих руках инспектор-протоиерей Владимир Сорокин, и владыка Никодим должен был мириться с этим. Но всему есть предел, и осенью 1974 г. последовал «шум – шир». (Так наши студенты-эфиопы говорили об очередном перевороте: «снят – назначен».)

Мне довелось быть невольным свидетелем этого события. В то время митрополит Никодим находился в своей подмосковной резиденции на излечении от очередного инфаркта. Но и из Серебряного Бора он руководил «кадровыми перестановками».

... Слышу звон колокольчика и поднимаюсь на второй этаж. Владыка просит набрать ленинградский номер и соединить его с викарным епископом Мелитоном. Передаю трубку архиерею и деликатно направляюсь к выходу. Но святитель делает знак рукой: можно остаться, особых секретов нет.

Начинается диалог: мягко, но настойчиво владыка даёт понять епископу Мелитону, что «ресурс исчерпан», и ради пользы дела нужно подать в отставку. По всему чувствуется, что на другом конце провода – некоторое смятение: вроде бы и пора отдать часть нагрузки, но, как-никак – это если и не удар, то щелчок по самолюбию. Минут десять ушло на уговоры, прежде чем владыка Мелитон «сломался». (Ещё несколько лет, вплоть до своей кончины, он по-прежнему был викарным архиепископом, и оставил у всех знавших его добрую о себе память.)

Половина дела сделана, и теперь на проводе «Руссикум» – Русский колледж, расположенный вблизи Папского Восточного Института (Рим). У телефонной трубки архимандрит Кирилл (Гундяев), представитель Русской православной Церкви при Всемирном совете церквей (штаб-квартира в Женеве). Тон разговора несколько иной: просительные, увещевательные нотки сменяются приказом: сворачивать работу в Женеве и возвращаться в Ленинград: как говорится, «Вас ждут великие дела!».

Не дерзну домысливать содержание беседы по репликам митрополита Никодима, и тем более приводить её «на строке». Хочется надеяться, что когда-нибудь Высокопреосвященный Кирилл, митрополит Смоленский и Калининградский, выкроит время из своего плотного расписания и напишет неформальные, личные воспоминания о своём авве. Без сомнения, его мемуары представят колоссальный интерес как для современников, так и для будущих церковных историков. А тогда, осенью 1974 г., о. Кириллу пришлось покинуть добрую старушку Европу и вернуться на родину, где тоскливо тянулись годы брежневского правления: «маразм крепчал».

Время показало, что решение митрополита Никодима было верным и своевременным. Энергично приступив к новым обязанностям, о. Кирилл, образно выражаясь, широко «распахнул окно», и в здание академии ворвался свежий очистительный ветер. Он вымел протоиерея Владимира Сорокина из кресла инспектора на Волково кладбище. (Для нескольких поколений студентов и воспитанников ЛДАиС о. Владимир был зловещей фигурой.) Желая подсластить горькую пилюлю новоиспечённому настоятелю кладбищенской церкви св. Иова многострадального, владыка Никодим дал ему как «довесок» звание профессора (без защиты магистерской диссертации) и провёл через Синод соответствующий указ.

При митрополите Антонии опальный протоиерей снова пошёл в гору и дорос до настоятеля Николо-Богоявленского кафедрального собора. (Но он не удовлетворился «частичной реабилитацией», и в 1987 г. занял должность ректора ЛДАиС, – снова въехал в Академию на «белом коне».)

Приняв на себя ректорские обязанности, архимандрит Кирилл провёл своего рода инспекционную проверку. Присутствуя на экзаменах, он выявлял уровень знаний не только студентов, но, косвенно, и преподавателей. Однажды он пришёл на экзамен по сравнительному богословию, которое в те годы преподавал прот. N. И вот о. ректор слышит, как семинаристы, один за другим, в своих ответах несут несуразицу, переходящую в околесицу, а потом и в ахинею.

– Полный бред! Откуда вы это взяли?

– А так в конспекте написано!

Автор конспекта сидит рядом и смущённо хлопает глазками. «Нехороший» конспект был изъят из обращения, а прот. N освобождён от сложного для него предмета. (Как-то студентам в переводном тексте-подстрочнике встретился термин: «Патриарх экуменикос» (греч. – вселенский). Спрашивают отца-наставника: что это значит? А тот, ничтоже сумняшеся: «Да у них там, во Всемирном совете Церквей, экуменических патриархов – как собак нерезаных!»)

За прот. N оставили преподавание литургики в семинарии, где всё попроще: знай себе зубри: «В кафизме три славы... В кафизме три славы...». Но семинаристы и здесь его «достали». Читает, например, прот. N строго по конспекту: «В византийскую эпоху патриарх, как и император, носил горностаевую мантию». И тут вопрос: «А что такое «горностай«»?

– А это такие маленькие птички. Они живут в горах, летают стаями...

Вот несколько »перлов« из его »застольных бесед":

– Саша, стойте так, чтобы я вас всегда мог послать!

Поварихе: Мать, поставь хрен настоятелю!

В этот вечерний день я хочу приподнять этот тост...

Нынче прот. N.–наша гордость; он был сделан профессором. Профессор N. – звучит примерно так же как «кошерная свиная отбивная».

На должность инспектора ЛДА был назначен протоиерей Василий Стойков (ныне – заслуженный профессор). Ровесник митрополита Никодима, о. Василий – один из самых уважаемых членов профессорско-преподавательской корпорации. Во время своего пребывания в городе на Неве владыка держал «на контроле» не только епархию, но и академию. Как-то ему срочно понадобился о. Василий, но поиски инспектора затянулись. Кто мог предполагать, что последует внезапный вызов? Наконец «отыскался след его», а владыка уже «на взводе».

Первый вопрос: «Где так долго пропадали?». Долго и нудно объяснять – это ещё больше накалять атмосферу. Ответ был предельно краток: «Пропадал и нашёлся» (Лк. 15:24; слова из евангельской притчи о блудном сыне). Владыка рассмеялся и «закрыл тему».

Кабинет «референта» находился в те годы рядом с кабинетом митрополита. Все знали, что это офицер КГБ «действующего резерва» – такие были во всех крупных предприятиях, за исключением, быть может, банно-прачечного комбината. Митрополит должен был согласовывать с ним целый ряд вопросов, таких как визиты иностранных церковных делегаций (приём, размещение, транспорт) и т. п. Но владыка всегда «держал дистанцию» и не допускал в глубину души «Контору Глубокого Бурения».

После кончины святителя многое изменилось. Если владыка Никодим по-гроссмейстерски играл с «органами» в «шахматы», то его преемник – в «шашки», причём ещё и в «поддавки», как сельский любитель. Референт теперь присутствовал на каждом малозначительном совещании. Идёт, например, речь о визите иностранных гостей в кафедральный Николо-Богоявленский собор. Референт, делая пометку в блокноте, озвучивает написанное: «Визит в КНБС». Митрополита Антония передёргивает, но он лишь жалобно просит: «Не надо так! Святитель Николай обидится!».

Товарищ Сталин учил: по мере продвижения к социализму классовая борьба в стране будет обостряться. А 1970-е годы – это эпоха развитого социализма, т. е. – кругом одни враги. Значит, нужно усилить бдительность и не смыкать глаз ни днём, ни ночью. Вспоминает один из сторожей, работавших при академии.

В три часа ночи раздаётся гудок. Сторож-богослов спросонья выглядывает из будки: в машине за рулём референт, а рядом в шляпке под вуалью – «незнакомка». Дело сторожа – открыть ворота и впустить машину во двор. И держать язык за зубами. Может, незнакомка – это «радистка Кэт» и она знает шифры? Конспиративная встреча в кабинетике референта затянулась (пароли, инструкции из Центра, адреса, явки, клички). В общем, «антигитлеровская коалиция». (В 1934 г. Гитлер издал особый приказ, в котором членам СА запрещалось употребление спиртных напитков, противоестественные половые связи, автомобильные прогулки, распутство и вечеринки)⁵⁶⁰. (Говорят, что в юбилейном 1970 г. красные следопыты обнаружили в Ленинграде конспиративную квартиру Ленина, о которой не знала даже Крупская). Властный гудок раздался у будки сторожа только в 5 утра...

Но бессонные ночные вахты не помогли удержать страну от распада, и через десять лет самым коротким определением состояния советского аппарата в период «перестройки» стало сравнение с пожаром в публичном доме во время наводнения...

... Пасхальная заутреня закончилась, и «допущенные к столу» приглашаются в архиерейские покои. Двери открываются, и перед гостями предстаёт митрополит Антоний. После продолжительного богослужения у него побаливают ноги, и требуется поддержка. Рядом с болящим – референт, тут же и келейник, но архиерей «опирается на органы»: он нуждается в «сильной руке».

В те годы в академических кругах ходила такая байка. Митрополит Антоний звонит по телефону референту.

– Христос воскресе, Игорь Анатольевич!

– Так, понял! Когда? Записываю...

– В Великую субботу, Игорь Анатольевич!

– Хорошо, разберёмся. Перезвоните через полчаса.

А вскоре референт «пошёл на повышение» и занял должность декана ФИСа (факультет иностранных студентов). Такое «искушение святого Антония» владыке Никодиму не могло привидеться даже в самом страшном сне... Студенты-иностранцы прекрасно знали: «референт» – это «оперативное прикрытие». У них была своя шутка: самое безопасное место для разговоров – у кабинета референта. Сам себя он ведь не прослушивает...

Впрочем, это была замена «шила на мыло»: его предшественник был не намного лучше. Сын репрессированного священника, протоиерей N хорошо усвоил нехитрую премудрость: «Люби органы, помогай органам, и органы помогут тебе». В начале своей карьеры, ещё в сане просто диакона, о. N был «внедрён» в один из городских соборов. И тогда кто-то из «внешних» по-дружески предупредил настоятеля: «Будьте осторожны с о. X».

Вспоминает протоиерей Игорь Мазур.

Едем по епархиальным делам в Москву. В купе – ещё двое из епархии: протоиерей N и «референт». Референт кивнул М, и тот («понимаю!») вышел в коридор: «что-то в купе душно». «Дышал» он целый час, а в это время референт вёл «задушевку» с о. Игорем, – сулил ему «все царства мира и славу их» (Мф. 4:8). Но всё было напрасно – искушаемый стоял на своём: «Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (ст. 10). Тогда оставляет его референт, и тут деликатный стук в дверь купе: «Я не помешаю?».

Простоватый протоиерей N был притчей во языцех в профессорско-преподавательских кругах. При упоминании его имени в ходе каких-либо богословских дискуссий все многозначительно переглядывались и прятали улыбки. Однажды рассказываю в профессорской какую-то забавную историю с подтекстом. Все смеются, один N растерянно хлопает глазками. Комментирую «неполиткорректно» (каюсь): «Все поняли юмор. Только один о. N не понял». А он в ответ: «Нет, я юмор понял, только я не понял, в чём юмор». И снова взрыв смеха...

Впрочем, протоиерей N сам любил пошутить. Вот образчик его юмора. После праздничного богослужения в соборе – трапеза, за которой присутствуют почётные гости из штаба Балтийского флота. Разговор заходит об «ударе возмездия». Не ручаюсь за детали, но они в данном случае не важны. Вице-адмирал «доверительно» сообщает: если наша АПЛ (атомная подводная лодка) произведёт пуск ракеты, находясь на боевом дежурстве в Атлантике, то ядерная боеголовка «накроет» Нью-Йорк. Но если, к примеру, ракета стартует с акватории Баренцева моря, то не долетит. Протоиерей N: «А если мы с причтом соборно помолимся, то, по молитвам святителя и угодника Божия Николая Чудотворца, – долетит!»

И такой вот служака в течение ряда лет был деканом ФИСа – «курировал» иностранных студентов.

По прошествии нескольких лет, когда многие иностранцы «остепенились» и разъехались по приходам, мне доводилось при встрече с ними вспоминать наше житье-бытье в стенах ЛДА. Прямолинейный и резковатый о. Никон (Якимов) (Гаага): «Отец N? Чекист в рясе!». Далёкий от дел ФИСа, я поначалу удивился. Ну, думаю, здесь что-то личное, наверное «не сошлись характерами».

В конце 1990-х годов, когда «заслонка» уже открылась, еду как частное лицо в Эфиопию. В Аддис-Абебе захожу в Патриархию – ведь когда-то учился вместе с эфиопскими студентами – интересно встретиться, поговорить. В канцелярии, за столом, знакомое лицо, но не однокашник, а уже мой бывший студент, чудом выживший в годы «красного террора» при Менгисту Хайле Мариаме. Русский язык ещё не забыл, но на вопросы отвечает сдержанно.

– А кто у вас был деканом ФИСа? Протоиерей N?

– Не надо про него! Слышать о нём не хочу! Чекист в рясе!

Вот так они, в паре с референтом, учили иностранцев «родину любить»: от Гааги до Аддис-Абебы...

А в Московском университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы всё было без «камуфляжа». В те годы там был проректор, фактически политкомиссар, ответственный за работу со студентами-иностранцами. Это был наглый тип, на котором потрёпанный костюм сидел, как на корове хомут. Но были влиятельные люди, которым этот стиль тридцатых годов нравился как воспоминание молодости. Этот проходимец, едва окончив самый обычный пединститут, пристроился в партаппарат и тут же вошёл в контакт с органами. Они-то и рекомендовали его на пост секретаря парткома Университета дружбы. Посекретарствовал пару лет и вышел в проректоры, а весь его студотдел – филиал органов. Так он и олицетворял там, в университете, и партаппарат, и «соседей»⁵⁶¹.

Однако вернёмся к нашему референту. «Недолго музыка играла...», и вскоре декан-референт пал жертвой подковёрной борьбы «рыцарей плаща и кинжала». Беднягу сожрали свои же, и в его кабинете-пенале угнездился другой «засланный казачок». Но наступали новые времена; из актового зала академии по-тихому убрали портрет Ильича. А новенькому референту предложили освободить кабинет – «для нужд епархии», но утешили: зарплата по-прежнему будет «капать». А месяца два спустя в бухгалтерии ему сказали: «А Вас нет в списке»...

... Прошло несколько лет; разворачиваем газету и не верим своим глазам: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла» (Пс. 117:22). В официальном сообщении – имя того самого «референта», вычеркнутого из епархиального списка: он утверждён в должности шефа УКГБ – ФСБ (или как оно тогда называлось?) по Санкт-Петербургу и Ленинградской области! Правда, в то смутное время в высоких креслах подолгу не засиживались, и наш «питомец» вскоре сошёл с круга. А потом дошли сведения о том, что он принял крещение от того самого «чекиста в рясе»...

... Владыка Никодим всячески помогал новоназначенному ректору, и вскоре о. Кирилл был возведён во епископа, а через некоторое время – во архиепископа. За десять лет его ректорства (1974–1984) число студентов и воспитанников удвоилось; была достигнута договорённость о возврате второй половины здания академии, долгие годы занятая посторонней организацией. Условие: построить для соседей, учебного комбината, новый дом (в Купчино). При ЛДАиС было открыто регентское отделение. (Теперь студенты уже в стенах академии могли знакомиться со своими будущими избранницами и, по окончании духовной школы отправляться на приход: батюшка – пастырь, матушка – регент хора). «Процесс пошёл» уже после кончины владыки Никодима. Но начало ему было положено в Серебряном Бору, на второй просеке...

Несмотря на свою загруженность, владыка иногда находил «просвет» в своём рабочем календаре и порой присутствовал на экзаменах в качестве ассистента.

... Среди студентов третьего курса прошёл слух: на экзамене по истории Русской православной Церкви будет сам митрополит. Наутро слух подтвердился: нас просили из аудитории пройти на первый этаж, к кабинету митрополита. Наш профессор-протоиерей Иоанн Белевцев – «суров, но справедлив», и студенты к нему привыкли. А как отвечать в присутствии самого митрополита? Особенно волновались «люди архиерейстии», – они знали: с митрополичьих иподиаконов спрос ещё строже! Но всё обошлось: пятёрки, четвёрки и редко – тройки.

В параллель. Прошли годы, и вот уже мы с коллегой-ассистентом принимаем экзамен у студентов нового поколения. Внезапно дверь открывается, и в аудиторию входит митрополит Антоний (Мельников). Протянув руку для лобызания, он приказывает пропустить вне очереди двух своих иподиаконов. В аудитории им как-то непривычно: вечно занятые «на послушании в покоях», они забегают сюда только в дни сессии.

Два иподиакона митрополита играли после отбоя в шахматы в профессорской. Проходя мимо профессорской, дежурный помощник инспектора заинтересовался пробиваюимся оттуда светом и зашёл «на огонёк». Увидев такую неподобающую картину, он спросил у братьев их фамилии. Один ответил: «Карпов», другой сказал: «Каспаров». На этом и разошлись. «Арбитр» понял, что его разыграли, только на воспитательском совещании.

Итак, экзамен. Первый из антониевских иподиаконов начинает что-то бормотать, читая текст по чужой шпаргалке и перевирая даты, названия, имена. Пытаюсь вклиниться, но звучит властное: «Достаточно! Второй вопрос!» Экзаменационная ведомость в руках архиерея; не вслушиваясь в галиматью своего протеже, он ставит напротив его фамилии «пятёрку».

Для второго – тот же «режим продавливания» и тот же высший балл. Спектакль окончен; внизу листа появляется архиерейская подпись, после чего «действующие лица» удаляются. И мы с ассистентом начинаем настоящий экзамен, с настоящим опросом и оценками, вносимыми в настоящую ведомость. А та, с двумя фамилиями и одной подписью, и сегодня хранится где-то в архиве академической канцелярии...

Этот комплекс – «наших бьют!» – сложился у митрополита Антония к началу 1980-х годов. Принимая экзамен у митрополичьих иподиаконов, честный и принципиальный профессор-протоиерей Василий Стойкое поставил каждому из них «неуд.»; впоследствии они с трудом пересдали экзамен на «тройку». «Легкоранимый» архиерей воспринял это как «камень в свой огород» и самовольно, без санкции Учебного комитета (Москва), освободил о. Василия от должности инспектора ЛДАиС. «Чёрную дыру» надо было заткнуть, и его выбор пал почему-то на меня, хотя я трижды отказывался и каждый раз предупреждал о. Василия, что над его головой сгущаются тучи. Но в 1982 г. мне всё же была всучена бумага о назначении на эту «собачью» должность, по-прежнему без санкции Учебного комитета.

После кончины «дорогого Леонида Ильича» (1982 г.) к власти в стране пришёл шеф КГБ Юрий Андропов, и чекисты почуяли, что их время снова настало. Вмешательство в церковные дела усилилось: «референт, что из органов», играя на амбициях и эмоциях правящего и викарного, стравливал их, как бешеных собак. Не желая участвовать в «схватке бульдогов под ковром», ровно через два года, отбыв оговорённый срок, я отпасовал обратно «протухшую кость» и ушёл с должности инспектора ЛДАиС.

Митрополит не мог осознать: как это можно добровольно выпасть из «номенклатурной обоймы» и расстаться с креслом, которое мечтают занять многие из начинающих? Его обвинительно-оправдательные упрёки наталкивались на мой ответ:

– Я же понимаю, от Вас ничего не зависит... Я же понимаю. Вы ничего не решаете...

И ведь не возразишь! Всё так!

Наконец прошение об отставке подписано, аудиенция закончена. На прощание цитирую слова, начертанные на могиле негритянского пастора Мартина Лютера Кинга, убитого в американском Мемфисе: «Свободен! Наконец-то свободен!». То ли правящий не расслышал «про Кинга», то ли «не владел материалом», но его реакция была неадекватной: «А при чём здесь немецкая Реформация XVI века?»⁵⁶²

Отношения с правящим архиереем были разорваны; с подачи «Большого дома» (питерский филиал «Лубянки») он писал донос за доносом в Учебный комитет, требуя вообще убрать меня из академии и перевести на самый дальний приход – в Сегежу (Карелия). Но тогдашний председатель Учебного комитета – митрополит Таллинский и Эстонский Алексий (ныне – Святейший Патриарх) – складывал «телеги» в «долгий ящик» с резолюцией: «Нельзя разбрасываться кадрами».

Для «комитетчиков» Учебный комитет был как кость в горле. Власти крайне болезненно воспринимали любые попытки Церкви вести духовное просвещение и рассматривали православные учебные заведения только в качестве «кузницы кадров» для Русской православной Церкви. Один из поступков, совершённых будущим Патриархом на должности главы Учебного комитета, с точки зрения властей мог выглядеть как скрытый вызов атеистическому режиму. Архиерей осмелился «переманить» на работу в свой комитет дипломатического служащего, сотрудника советского посольства в Греции, ныне известного церковного деятеля, председателя Отдела религиозного образования и катехизации Московского патриархата игумена Иоанна (Экономцева).

... И вот экзамен, митрополит Антоний «прикрывает своих парней»: «Ну как не порадеть родному человечку!». Смех сквозь слёзы... Но юмор ещё и в том, что только на экзамене мне стало понятно, что это его иподиаконы... Надо ли говорить о том, что при митрополите Никодиме и быть не могло таких вот «епархиальных придурков»? И лесковская прибаутка: «Архиерей наш Никодим – архилютый крокодил», – это явно не про владыку Никодима. Других имён называть не буду, чтобы каждый читатель сам смог проявить свои аналитические способности.

Отойдя от части дел, связанных с ОВЦС, владыка Никодим смог уделять больше внимания академии. В своих речах с академической кафедры он говорил о цели богословского образования, о задачах семинарии и академии, об обязанностях наставников и учащихся. Неоднократно он подчёркивал необходимость связи богословия с жизнью, «которая удерживает умозрение от удаления в бесполезную для дела спасения область отвлечённых рассуждений». Пример истинного богословия он видел в святоотеческом богословии, величайшее достоинство которого в том, что оно «развивалось не отрываясь от Апостольского Предания, основываясь на Божественном Откровении и соответствовало запросам жизни».

В те годы в перечне церковных дисциплин были такие «классово чуждые» предметы, как «Конституция СССР» и «История СССР» («кесарю – кесарево»). Долгие годы эти предметы вёл отставной офицер Щёлоков (дружок уполномоченного Жаринова). Речь его была бедна, но очень колоритна. Он постоянно употреблял солдатские словечки «ядрёна вошь» и «палёна мышь». Так, на занятиях он хорошо поставленным зычным командирским голосом возглашал: «И тогда коммунистическая партия, ядрёна вошь, взяла власть в свои руки, палёна мышь!». Студенты так и прозвали Щёлокова – «палёна мышь», а преподаватели именовали его «Асмодей». Вот несколько лекционных перлов Щёлокова.

– Как известно, Карловацкий раскол образовался в Карловых Варах, потому так и называется...

– Почему у нас учатся эфиопские студенты? Эфиопская Церковь – молодая, она недавно образовалась, и мы должны ей помогать...

Кажется, ещё чуть-чуть, и: «Партия учит, что в начале было Слово...».

И вот, на этом фоне, владыка Никодим приступил к чтению лекций по истории Русской православной Церкви в её новейший период (после 1917 г.) Это сегодня сонм исповедников, «умученных от большевиков», причислен к лику святых РПЦ. А в те годы эту тему нельзя было даже затрагивать, и читать этот курс приходилось «сбалансированно». И, тем не менее, владыка, в рамках допустимого, смог поведать студентам правду о тех «расстрельных» годах.

Но вот звенит звонок на перемену. Преподаватели собираются в профессорской на полдник; сюда входит и владыка, – как рядовой педагог, с журналом в руках. Официантки подают чай и сдобу. За столом благоговейное молчание; всех несколько сковывает присутствие архиерея: ведь не каждый день видишь его вблизи. Да и владыке неудобно начинать разговор ни о чём. Понимая всю деликатность ситуации, беру на себя роль посредника: в недавнем прошлом – митрополичий иподиакон, ныне – молодой преподаватель. Завожу разговор на какую-либо тему, «представляющую взаимный интерес». Завязывается живая беседа, и напряжение быстро спадает.

С ЛДА владыку Никодима связывали особые отношения. В 1950 г. он поступил на заочный сектор Ленинградской духовной семинарии, затем, по окончании семинарии, учился на заочном секторе академии, которую окончил в 1955 г. В 1959 г. за курсовое сочинение на тему «история Русской духовной миссии в Иерусалиме» учёным советом ЛДА архимандриту Никодиму была присуждена учёная степень кандидата богословия.

Будущий Патриарх всея Руси Алексий II поступил в Ленинградскую духовную семинарию в 1947 г.; окончил Ленинградскую духовную академию в 1953 г. – на два года раньше архимандрита Никодима. Это – по «богословской части». А по церковной «счёт» был сначала в пользу владыки Никодима. В 1961 г., будучи уже архиепископом, владыка Никодим постриг в монашество о. Алексия, настоятеля Успенского собора г. Тарту. В дальнейшем их пути к вершинам церковной власти шли параллельным курсом, но в 1978 г. митрополит Никодим «сошёл с дистанции»...

Ко времени вступления владыки на Ленинградскую кафедру ещё были живы те преподаватели, которым молодой студент из рязанско-ярославской глубинки когда-то сдавал экзамены. А к началу 1970-х годов из них уже почти никого не осталось в живых. «Последним из могикан» был Николай Дмитриевич Успенский, доктор церковной истории, заслуженный профессор Ленинградской духовной академии.

...1917 г. изменил многое в жизни Николая – сына сельского священника. В годы гражданской войны Николай Дмитриевич служил в Красной армии. После демобилизации в 1922 г. поступил в Петроградский богословский институт, где обучался до 1925 г. После окончания Богословского института Н.Д. Успенский представил в Совет Высших богословских курсов кандидатское сочинение «Происхождение чина агрипнии, или всенощного бдения, и его составные части», за которое был удостоен учёной степени кандидата богословия. На основании представления профессора А.А. Дмитриевского Советом Высших богословских курсов Николай Успенский был оставлен при кафедре литургики профессорским стипендиатом. С сентября 1927 г. по сентябрь 1928 г. Николай Дмитриевич был секретарём Совета Высших богословских курсов.

1 сентября 1928 г., после закрытия Высших богословских курсов, Николай Дмитриевич поступил учиться в Государственную академическую капеллу, которую окончил в июне 1931 г. с квалификацией дирижёра хора и учителя пения. В 1932 г. поступил в Ленинградскую государственную консерваторию, которую окончил в 1937 г. В 1938 г. Н.Д. Успенский был приглашён на должность преподавателя полифонии в консерваторию, а с 1 сентября 1939 г. назначен директором Музыкального педагогического училища, которым руководил до его закрытия в августе 1942 г. Работу в училище он совмещал с преподаванием в консерватории. В годы Великой Отечественной войны Н.Д. Успенский принимал участие в защите осаждённого Ленинграда. В 1941 г. он был тяжело контужен.

Выпало на долю Николая Дмитриевича и немало других испытаний. Арестовали его отца, и это вызвало умственное помешательство у матери, которая убегала из дома к Финляндскому вокзалу и там обращала на себя внимание криками: «Увели моего батюшку!».

В 1945 г. Н.Д. Успенский начал преподавать на Ленинградских богословско-пастырских курсах Церковный Устав, с 1946 г. он – доцент Ленинградской духовной академии по кафедре литургики. В 1947 г. Николай Дмитриевич был удостоен звания профессора Духовной академии по кафедре литургики, а в 1949 г. он защитил диссертацию на тему «Чин всенощного бдения в Греческой и Русской Церквах» и Советом ЛДА был удостоен степени магистра богословия. В 1957 г. Советом Московской духовной академии за труд «История богослужебного пения Русской Церкви (до середины XVII века)» Н.Д. Успенский удостоен степени доктора церковной истории.

Н.Д. Успенский совмещал преподавательскую деятельность в Духовных школах и Ленинградской консерватории. Это не понравилось тогдашнему руководству консерватории, и в 1954 г. профессору предложили оставить Академию, пообещав повысить зарплату. Николай Дмитриевич ответил на это предложение в характерной для него манере: «Если бы я хотел разбогатеть, то не стал бы профессором, а пошёл бы торговать в пивной ларёк». Из консерватории он ушёл и ограничился исполнением должности профессора и заведующего кафедрой литургики в Ленинградской духовной академии.

Прошло ещё несколько лет, и владыка Никодим стал активно привлекать своего учителя к участию в международной церковной деятельности. Будучи членом Комиссии Священного синода по вопросам христианского единства и межцерковных сношений, Н.Д. Успенский принимал активное участие в диалоге христиан разных вероисповеданий. Николай Дмитриевич многократно был участником международных конференций и встреч, выступал с докладами на богословских собеседованиях с представителями других исповеданий, принимал участие в дискуссиях по вопросам, подвергавшимся межконфессиональному обсуждению. В 1963–1968 гг. Николай Дмитриевич был членом Комиссии при Священном синоде по разработке каталога тем, предложенных Первым Всеправославным совещанием на о. Родос в 1961 г. для будущего Всеправославного Собора.

Признанием заслуг профессора Н.Д. Успенского явились церковные ордена святого равноапостольного князя Владимира II и III степени и Преподобного Сергия Радонежского II и III степени, которых он был удостоен священноначалием Русской православной Церкви, а также многочисленные награды Антиохийской, Иерусалимской и других поместных православных Церквей.

Авторитет Н.Д. Успенского как крупнейшего учёного литургиста был признан не только в нашей Церкви, но и в других православных и инославных Церквах. 25 февраля 1967 г. Фессалоникийским университетом им. Аристотеля за научную богословскую деятельность профессор Николай Дмитриевич Успенский был удостоен степени почётного доктора. 18 октября 1968 г. Свято-Владимирской Духовной семинарией в Нью-Йорке за научные труды в области истории русского церковного пения удостоен почётной степени доктора богословия. 20 мая 1982 г. был он избран почётным доктором богословского факультета Сербской православной Церкви. Московская духовная академия за большие заслуги профессора Н.Д. Успенского избрала его своим почётным членом⁵⁶³.

С Николаем Дмитриевичем Успенским наш курс (выпуск 1975 г.) встретился на лекциях на третьем году обучения в академии. Уже тогда мы воспринимали маститого профессора как живое предание. Ходили легенды о его строгости, о том, как почтенные протоиереи дрожали у него на экзаменах и, как нашкодившие школяры, прятали шпаргалки в рукава рясы.

Конец 1960-х – начало 1970-х годов – это время нехватки духовенства на приходах, даже притом, что число действующих храмов было невелико. А если студент академии избирал иноческий путь, имел деловую хватку и «живость ума», то перед ним открывался путь в архиереи. Так что долго в преподавателях способные клирики не задерживались: год-другой на академической кафедре, после чего её сменяла кафедра епископская. По этому поводу Николай Дмитриевич, с долей горечи, шутил: «У нас церковную науку двигают троеженцы и заики». То есть те преподаватели, у которых имелись препятствия к принятию сана. (К троеженцам Николай Дмитриевич, в первую очередь, причислял самого себя: его первые две супруги скончались одна за другой, и он был женат третьим браком.)

В своё время владыка Никодим пытался склонить Николая Дмитриевича к принятию монашества. И тот, по благословению митрополита, одно время даже подвизался в Псково-Печерском монастыре на правах послушника. Но «профессорство» уже было «в крови» «раба Божия Николая», и, выстаивая длинные монастырские службы, он невольно анализировал их с позиций литургиста. Да и тогдашний уровень развития монашеской братии был невысокий. Так, одного послушника заподозрили в том, что он – тайный баптист: слишком хорошо знает Библию! И почему, рассуждая о божественном, не ссылается на святых отцов и старцев, на видения и откровения в «тонком сне»? Вернувшись из Печор, Николай Дмитриевич просил владыку оставить его «в миру»: «Это не моё».

Свою «светскость» Николай Дмитриевич проявлял в том, что студенты-миряне должны были посещать его лекции в костюмах и при галстуках, а не в подрясниках. Зная об этом «пунктике» старца, студенты-чтецы не отваживались приходить к нему на экзамен в подрясниках, а представали перед его строгими очами в пиджаках. Известно было и то, что на экзамене или зачёте многое зависит от настроения Николая Дмитриевича. Нашему курсу довелось убедиться в этом в полной мере.

Первое полугодие учебного года подходило к концу, близилась зимняя сессия. Многие предметы мы сдавали как обычно, в рабочем порядке, но предстоявшая встреча с Николаем Дмитриевичем приводила всех в трепет. Будучи иподиаконом у митрополита Никодима, я не всегда мог присутствовать на лекциях по литургике, а в записях сокурсников не всё было понятно. Да и времени на подготовку именно к этому зачёту не хватило: как раз накануне пришлось ехать в Москву к митрополиту, везти какие-то важные бумаги. Тем не менее урывками что-то удалось читать, но всё-таки это был не тот уровень подготовки. Как сейчас помню; самолёт идёт на посадку в Пулково, пассажиры пристёгивают ремни, а у меня перед глазами записи лекций. Впереди ночь – последняя возможность ухватить ещё что-то из начитанных лекций. По скромной самооценке – дочитался до балла «хорошо».

Утром, накануне зачёта, тревожная весть: «Ус» не в духе. А через полчаса слух подтвердился; посыпались первые «неуды». Пролистав конспект в последний раз, захожу в аудиторию, тяну билет, готовлюсь к ответу. А моих однокурсников «Ус» щелкает как семечки; одна двойка за другой. Настаёт мой черед. По-видимому, на фоне предыдущих ответов Николай Дмитриевич почувствовал «проблеск мысли», но оценил его «тройкой», – первой и единственной за этот день. На робкий вопрос о пересдаче последовал отказ: ведь балл «три»  – это не «два» и пересдаче не подлежит. Нужно ли говорить о том, что через неделю, когда «критические дни» миновали, почти весь наш курс благополучно пересдал литургику на «четыре»?

Второе полугодие выдалось спокойным, и все лекции Николая Дмитриевича были записаны мною слово в слово. Были учтены все ссылки на публикации в различных журналах и в машинописных сборниках. В то время как мои однокурсники-«хорошисты» расслабились, моё внимание было предельно собрано. Нужно было войти в образ мыслей заслуженного профессора, понять нить рассуждений изнутри. Важно было знать, что думает Николай Дмитриевич по данному вопросу.

Похожая ситуация сложилась в застойные годы на одном из гуманитарных факультетов Ленинградского государственного университета. Одна профессорша-марксистка спрашивала у студентов на экзамене: »А что я думаю по данному вопросу?« И студент вполне серьёзно отвечал: »По данному вопросу Вы думаете то-то и то-то«. Запредельный бред состоял в том, что истеричная дамочка поясняла: »Нет! Так я думала раньше, ещё полгода назад. Теперь я так уже не думаю".

К счастью, Николай Дмитриевич обладал устоявшимися взглядами на предмет своих исследований, и нам, студентам, было в этом смысле полегче.

И вот весенняя сессия. Владыка Никодим, сочувствуя нашим студенческим проблемам, старался не занимать иподиаконов на послушаниях во время сессии. Мне было ясно; литургика – это предмет, который требует постоянной зубрёжки, как иностранный язык. Язык не выучишь за три дня до экзамена – нужна постоянная практика. Так и записи по литургике не отложишь «на потом» – их надо постоянно обновлять в памяти.

Экзамен по литургике близился, и все силы были брошены на подготовку к нему. Как обычно поступают студенты после сдачи очередного экзамена? Правильно, в этот день они отдыхают, а на следующий начинают готовиться к очередному испытанию. Но с Николаем Дмитриевичем такие вещи не прошли бы. Сдав очередной экзамен и полчаса погуляв по лаврскому саду, я склонился над записями лекций по литургике.

Особенность этого предмета в том, что здесь нет какой-то исторической последовательности (даты, имена, события); здесь нельзя вывести какую-то логическую схему, удобную для запоминания.

В качестве курьёза: учитель русского языка в грузинской школе ведёт урок. «Русский язык, дети, очень трудный, в нём много исключений из правил. Умом это не понять, это можно только запомнить. Так, слова «вилька» и «тарелька» пишутся без мягкого знака, а «сол» и «фасол» – с мягким».

Перечитав записи в пятый-шестой раз, я почувствовал, что «сажусь в материал»: тема начинает входить в голову на уровне подсознания. Оставшееся время было посвящено изучению печатных работ Николая Дмитриевича. А потом снова и снова – штудирование записей. Те три дня, что отводились для подготовки, были использованы до предела. Для студентов-ленинградцев в академии в те годы имелась специальная комната, где они могли ночевать при необходимости. Эти дни и ночи прошли именно здесь, дабы не приходилось тратить время на дорогу до дома.

Накануне экзамена, вечером, захожу в аудиторию нашего курса. Один за другим сюда стягиваются озабоченные однокашники. Проблема одна: предмет «что-то не идёт». А как он «пойдёт», если его не «брать по-страшному» (наше тогдашнее студенческое выражение)? Кто-то задаёт мне вопрос по программе, и я начинаю объяснять. Но у совопросников такое чувство, что я говорю на китайском языке. Стать его «носителем» уже поздно, впереди всего одна ночь.

Многие сокурсники расслабились после зимней «четвёрки» и теперь с трепетом ждут расплаты, как крыловская попрыгунья-стрекоза. Приходские батюшки-студенты чувствуют себя не лучше: их богослужебный опыт в данном случае не поможет, ведь речь идёт о временах Древней Церкви. Нервы у всех на пределе, и на моих глазах вспыхивает потасовка: один из внимающих моим недостойным объяснениям чуть ли не с кулаками набрасывается на соседа, который мешает слушать. Раздаётся звонок, и мы идём в храм на вечернюю молитву. Ночью мне снятся чинопоследования и богослужебные схемы.

С шести утра – закрепление пройденного материала. В нашей аудитории появляются городские студенты. На лицах отчаяние и проблеск надежды – вдруг Николай Дмитриевич утром встанет «с той ноги»? Вот и первая жертва «Уса»: это наш сокурсник Иван Кондрашов. У него на нервной почве началась «волчанка»: на теле появились пятна, напоминающие укусы серого хищника. Жертва № 2 –Николай Сложеникин, первый иподиакон митрополита Никодима. У него (тоже нервы!) – воспаление десны, и теперь верхняя губа не сходится с нижней. Жертва № 3 – ваш покорный слуга: впервые в жизни в глазах сильная резь, зуд. Уже потом врачи объяснили – это приступ конъюнктивита.

В академическом храме началась утренняя молитва, но мы в аудитории как на осадном положении – лихорадочно листаем конспекты. Помощник инспектора, заглянув к нам, требует объяснений, но, услышав, в чём дело, сочувственно кивает: «Ус» – это святое.

Начало экзамена. Насчёт «левой ноги» пока неясно, результаты покажут. Очередной испытуемый осеняет себя крестным знамением, за неимением иконы лобызает дверной косяк, и, войдя в аудиторию, тянет билет. Сдававшие передо мной – не в лучшей форме: две тройки, один «неуд». Николай Дмитриевич уже устал от «чернухи», которую несут отвечающие. На его лице – лёгкий оттенок брезгливости.

Начинаю отвечать, словами профессора, слово в слово, с использованием его оборотов и фразеологии. «Ус» оживился и всматривается в «альтер эго»: кто это его словами разговаривает? В листок с записями, сделанными при подготовке, не смотрю; всё «беру из головы» (выражение студентов нашего курса). При этом то и дело ссылаюсь на давние публикации Николая Дмитриевича, о которых сам он, быть может, уже и не помнит. Слышу дрожащий голос: «Достаточно. Второй вопрос».

Выкладываюсь до предела; мы оба измотаны, и я жду дополнительных вопросов. Но их нет. Смотрю на профессора и не верю своим глазам. «Железный» Николай Дмитриевич... плачет! Всхлипывая, он делает знак рукой: можно идти. Выхожу с тревогой: как эти слёзы мне сейчас отольются?

... Опрос окончен, и Николай Дмитриевич приглашает всех студентов в аудиторию. Начинается оглашение результатов экзамена. Нам объясняют, что оценка, выставляемая в диплом, выводится с учётом двух баллов – зимнего зачёта и нынешнего экзамена, но что экзаменационный балл – решающий. Прикидываю в уме: даже если экзамен – «5», то, с учётом зачётной «тройки», в диплом пойдёт «4». А Николай Дмитриевич монотонно повторяет одну и ту же фразу: «Зачёт – «четыре», экзамен – «три», в диплом – «три«».

Звучит моя фамилия. «Зачёт – «три», экзамен – «пять», в диплом – «пять»». И далее следует неожиданное пояснение: «Экзамен сдан так, что если бы была 10-балльная система, то в диплом тоже пошла бы «десятка», понимаете« (любимое словечко маститого профессора). При этом мне почему-то вспомнилась фраза, которую судья произносит на боксёрском ринге: «По очкам победил такой-то!». Но победа далась дорогой ценой: вскоре пришлось заказывать первые в жизни очки – зрение ухудшилось...

Правда, через год, по окончании четвёртого курса, мне невольно довелось взять небольшой реванш. Николай Дмитриевич был назначен вторым рецензентом (оппонентом) моего курсового сочинения, представленного в учёный совет ЛДА для защиты на степень кандидата богословия. Незадолго до защиты маститый профессор встретил меня в коридоре и высказал ряд замечаний по содержанию трактата. Многое было с благодарностью учтено, скорректировано, но один тезис из области догматического богословия был, на мой взгляд, спорным. Можно было предполагать, что этот вопрос будет поднят при защите, и мне пришлось заняться «домашними заготовками».

«Вооружившись» цитатами из Библии, из творений святых отцов Церкви, излагаю перед членами Совета суть своей работы. Защита идёт в обычном порядке: вопрос – ответ, вопрос – ответ. И вот, из уст Николая Дмитриевича звучит «тот самый» вопрос. Не меняя спокойного, будничного тона, обрушиваю на оппонента шквал аргументов и вижу, как бедный «Ус» хватает ртом воздух. «Артподготовка» закончена, и теперь в атаку переходит мой научный руководитель – профессор-протоиерей Ливерий Воронов. А это вам не какой-то студиозус, а блестящий специалист в области догматики. И куда там литургисту против догматиста: «На саблю с голой пяткой!». Теперь уже схватились два профессора, и мне остаётся лишь «попросить чашечку кофе».

Архимандрит Кирилл, ректор ЛДА (ныне – митрополит Смоленский и Калининградский) просит меня на время удалиться, и спор продолжается при закрытых дверях. А потом выслушиваю решение Совета ЛДА о присуждении кандидатской степени; затем ректорский комментарий: защита прошла успешно и даже вызвала богословскую дискуссию.

Рассказываю владыке Никодиму о «богословской дуэли» и пытаюсь оправдаться: «Он первый начал!». Святитель только улыбнулся, а в глазах – хитринка. Наверное, вспомнил, как сам когда-то дрожал на экзамене у сурового профессора...

... Будучи доцентом с более чем 30-летним преподавательским стажем, требую от студентов на экзамене «твёрдого и осмысленного» знания сути предмета, но лишь в пределах лекционных записей. Утром, отправляясь на экзамен, обязательно встаю «с правой ноги». Со скепсисом смотрю на иных преподавателей-энтузацистов, рекомендующих список дополнительной литературы, – для проработки перед экзаменом. Да ещё с обязательным рефератом в придачу. Не было Николая Дмитриевича на этих теперешних «харизматиков», понимаете...

... Николай Дмитриевич пережил владыку Никодима на девять лет. В течение почти 40 лет преподавал заслуженный профессор в родной ему академии литургику. Незадолго до смерти он по состоянию здоровья вынужден был оставить храм науки...

7 июля 1987 г. у Николая Дмитриевича, находившегося на своей даче под Ленинградом, случился сердечный приступ. На другой день он был перевезен на городскую квартиру, где причастился Святых Христовых Тайн. Вечером 22 июля Н.Д. Успенский вновь причастился и через несколько часов мирно отошёл ко Господу.

23 июля в Иоанно-Богословском храме академии первую панихиду по новопреставленном Николае совершил митрополит Ленинградский и Новгородский Алексий (ныне – Святейший Патриарх). Как и владыка Никодим, он когда-то был питомцем маститого профессора. В субботу 25 июля в Никольском кафедральном соборе, где когда-то Н.Д. Успенский был регентом хора и церковным старостой, чин погребения совершил архиепископ Берлинский и Среднеевропейский Герман, Патриарший экзарх Средней Европы (в конце 1960-х годов – ректор ЛДАиС), которому сослужили секретарь Ленинградского епархиального управления протоиерей Борис Глебов, профессор-протоиерей Ливерий Воронов, профессор-протоиерей Василий Стойков и другие священнослужители – ученики покойного...

Несмотря на свою перегруженность, владыка Никодим всегда находил время для храма. Совершаемое им богослужение носило особый, присущий ему характер и отпечаток. Он любил повторять: «Я всё могу быстро делать, кроме службы». И действительно, когда он появлялся в храме, он как бы преображался и делал всё медленно, величественно, глубоко любя церковное благолепие. Так совершал он богослужение и в соборах, и в сельских храмах. Особое отношение у митрополита Никодима было к Божественной литургии как главнейшему христианскому служению.

Будучи правящим архиереем, владыка Никодим практиковал литургическое творчество. Так, в храме ЛДА в праздник трёх святителей: СВ. Иоанна Златоуста, св. Василия Великого и св. Григория Богослова – литургия совершалась на греческом языке. Если сам митрополит был в отъезде, то богослужение возглавлял ректор академии – викарный епископ Мелитон. Владыка Никодим мог свободно служить по-гречески, но пожилому епископу Мелитону это было трудновато. Особенно сложным был момент, когда архиерей, держа в руках дикирий и трикирий, выходит из алтаря на амвон и, осеняя народ, возглашает: «Господи! Призри с небесе и виждь...» Эту довольно длинную фразу владыке Мелитону изображали на картонке по-гречески и прикрепляли к трёхсвечнику (трикирию), чтобы она была перед глазами. Начав возглас по-гречески: «Кирие!..», владыка Мелитон стал осенять народ, картонка упала на пол, и ему пришлось продолжить по-церковнославянски, на память. Как тогда шутили: «Кирие! А остальное в трикирии...».

А если литургию возглавлял сам митрополит, то он служил по греческому чину, со всеми его отличиями от русского. Так, после пения Символа веры, когда возду́х следует убирать с престола, владыка делал им несколько кругов над чашей и дискосом, как это бывает у греков. По инициативе владыки Никодима в храме ЛДА стала практиковаться литургия апостола Иакова; её совершали в день памяти апостола. Иногда в небольшой домовой церкви, находившейся в митрополичьих покоях в здании академии, совершали литургию студенты-священники и диаконы из Эфиопии, обучавшиеся в ЛДА. Владыка с интересом наблюдал за их необычным богослужением – босиком, с приплясыванием (священный танец «тимкат»).

Иногда, сетуя на загруженность административными делами, владыка жалел о том, что он не может заняться серьёзной научной деятельностью. При этом он добавлял: «В душе я – литургист». Обладая великолепной памятью, владыка знал наизусть церковный календарь и мог безошибочно назвать имена тех святых, память которых празднуется в данный день, цитировать на память фрагменты из Минеи и Типикона.

Вспоминает митрополит Минский и Слуцкий Филарет.

Владыка Никодим любил службу Божию, жил ею и прекрасно, почти наизусть знал церковный календарь и месяцеслов. С владыкой Мелхиседеком они соревновались, кто больше знает, и я был свидетелем, как в Серебряном Бору на заседаниях нашей комиссии по христианскому единству, в перерывах или при ином удобном случае владыки начинали соревнование в пении стихир и в знании дней памяти святых⁵⁶⁴.

Церковным гимнотворчеством владыка мог заниматься в самых разных ситуациях: сидя в президиуме миротворческой конференции, в самолёте и просто «в обиходе». Однажды в Серебряном Бору он буквально разрывался между бумагами и телефонными звонками. Потом, отложив все дела, быстро прошёл в трапезную с блокнотом – на святителя «накатило». Присев у края стола, он быстро набросал несколько строк, а затем вырвал листки, но неудачно – часть текста осталась в блокноте на обрывках. Со словами «приведи всё в порядок, мне некогда» он передал мне это «хозяйство», а сам снова занялся «текучкой». Осторожно извлёкши обрывки из блокнота, я соединил их с основным текстом, написанным размашистым почерком, а затем склеил скотчем. Это были кондак, тропарь и величание одному из святых. Именно этот текст вскоре и был утверждён на заседании Священного синода.

Вспоминает Фэри фон Лилиенфельд.

Со временем я познакомилась с поэтическим творчеством владыки Никодима: он иногда давал мне написанные им самим службы – прекрасные литургические тексты на славянском языке. Владыка очень любил православное богослужение и в свободное время занимался составлением тропарей, стихир и канонов различным святым.

О митрополите Никодиме я много слышала и от владыки Мелхиседека, который одно время был экзархом в Германии. Владыка Мелхиседек рассказывал о своих путешествиях вместе с митрополитом Никодимом по закрытым монастырям и храмам России. У митрополита Никодима всегда был с собой малый омофор и всё необходимое для служения Литургии. И владыка Мелхиседек, который не уступал митрополиту Никодиму в знании богослужения, читал и пел во время Литургии, которую митрополит совершал где-то в потаённом месте, так чтобы никто его не заметил⁵⁶⁵.

Митрополит Никодим был хорошим знатоком литургии; он считал, что значение литургии не только в мистическом освящении присутствующих в церкви, но также, и в значительной степени, через осознание богослужения. Поэтому у него не вызывало никакого сомнения – тексты должны быть понятными для простого народа. Ценя всю многогранность церковнославянского языка, он всё же осознавал, что для большинства людей он не доносит подлинного значения литургических текстов. Почему нельзя, например, прочесть церковнославянское «живот» по-русски – «жизнь», а «выну» – «всегда»?

Поэтому в годы своего пребывания на Ленинградской кафедре владыка предпринимал меры к тому, чтобы богослужение для прихожан было понятным. В некоторых приходах Ленинградской и Новгородской епархий Евангелие стали читать по-русски; по-русски зазвучало и Шестопсалмие. Владыка сам занимался литургическими текстами, поощрял переводческую деятельность специалистов-текстологов.

По словам Фэри фон Лилиенфельд, митрополит Никодим отнюдь не был противником церковнославянского языка, как сейчас некоторые его представляют. Напротив, он даже сам сочинял по-церковнославянски богослужебные последования (новопрославленным святым). Тем не менее владыка стоял за то, чтобы русский язык играл за богослужением большую роль. От синодального перевода Священного Писания на русский язык он, конечно, не был в восторге, но поскольку другого не было, он поручал из него читать Апостол, а также и Евангелие. После смерти митрополита Никодима сменивший его на Ленинградской кафедре митрополит Антоний все чтения по-русски немедленно отменил⁵⁶⁶.

Тонкий знаток фарфора, свою образованность митрополит Антоний на публике предпочитал не афишировать. В данном случае напрашивается аналогия с историей, которую поведал владыка Ювеналий, митрополит Крутицкий и Коломенский. Он вспоминал о своём опыте, когда он ещё был правящим епархиальным, архиереем (Тульским и Белевским). Митрополит Ювеналий (Поярков) – ученик и последователь митрополита Никодима, и в Туле, подражая учителю, он ввёл в своём соборе чтение Апостола по-русски. Это было ещё в глухие советские времена. Реакция пожилых и малообразованных женщин, составлявших в ту пору большинство паствы, была весьма сдержанной: «Понятнее-то стало, но всё-таки давайте-ка вернёмся к церковнославянскому. Ведь это язык самого Господа нашего!»⁵⁶⁷.

Завершив огромный труд по составлению биографии Папы Иоанна XXIII, владыка представил машинопись на соискание степени магистра богословия. (Поставщиком материала был сотрудник ОВЦС Александр Львович Казем-Бек; литературу с иностранных языков переводили отдельские толмачи. Но, тем не менее, работа была дополнена, проштудирована и проредактирована самим митрополитом⁵⁶⁸. Наиболее важные «источники и пособия» были напечатаны на пишущей машинке в пяти экземплярах и затем распределены по библиотекам академий и семинарий.

Будучи правящим архиереем Ленинградской епархии, владыка мог бы защитить работу в стенах ЛДА, где он имел неограниченное влияние, и где можно было бы организовать «режим продавливания». Но, будучи щепетильным в такого рода делах, владыка представил работу на рассмотрение учёного совета Московской духовной академии. Консервативная профессорско-преподавательская корпорация МДА могла бы «зарубить» работу, написанную с явной симпатией к главе Римско-Католической Церкви, а при тайном голосовании соискателю могли бы набросать «чёрных шаров». Но владыка сознательно шёл на риск и с честью выдержал испытание, став магистром богословия (15 апреля 1970 г.). (В 1984 г. эта работа была издана в Вене на русском языке: «Иоанн XXIII, Папа Римский», с предисловием кардинала Франца Кенига.)

В те годы учёный совет МДА был «зубастым». Владыка рассказывал об одном влиятельном протоиерее, который представил свою работу в Совет МДА на соискание степени магистра богословия. После диспута было проведено тайное голосование; подсчёт дал печальный результат: один голос «за», все остальные – «против». Вечером в квартиру неудачного соискателя нанёс визит один из преподавателей МДА и доверительно сообщил, что «за» голосовал именно он. Через полчаса с той же вестью пришёл второй, потом третий... Четвёртого протоиерей спустил с лестницы.

Как отмечала Фэри фон Лилиенфельд, митрополит Никодим придавал большое значение тому, чтобы русские библеисты познакомились, например, с новейшими воззрениями на перевод Библии – скажем, с концепцией профессора-миссионера Юджина Найды. Ведь богословское развитие в Русской православной Церкви практически остановилось в 1917 г. Митрополит Никодим заказывал для рабочего пользования переводы таких великих богословов современности, как католик Карл Ранер, лютеранин Эдмунд Шлинк и другие. Так, знаю, что митрополит Никодим организовал перевод работы Э. Шлинка о крещении.

Он старался вывести Русскую православную Церковь из изоляции от прочего христианства. Ему было важно, чтобы молодые и современные православные богословы знали, над чем и как размышляют богословы других конфессий, прежде всего католические и лютеранские. Только так можно было подготовить и православный ответ на вызовы современности⁵⁶⁹.

6 февраля 1975 г. Советом Ленинградской духовной академии владыке Никодиму была присуждена степень доктора богословия за совокупность его богословских работ. Отмечалось, что «все произведения автора отличаются широтой диапазона в раскрытии исследуемых вопросов, а его богословские концепции и суждения свидетельствуют об огромной эрудиции и высоком уровне его богословского потенциала».

Научные заслуги митрополита Никодима были признаны не только в нашей стране, но и за рубежом. Почётной докторской степени он был удостоен Софийской духовной академией св. Климента Охридского. Он был почётным членом Ленинградской и Московской духовных академий, а также ряда зарубежных Духовных академий и богословских факультетов.

Как и многие церковные администраторы, владыка был в постоянном «замоте», повседневная текучка порой мешала перевести дух и, неторопливо оглянувшись окрест, обозреть горизонт. В первые годы преподавания церковной истории у меня стал складываться профессиональный подход к датам, именам, событиям. Скажем, приближается 100-летие со дня кончины какого-либо видного церковного деятеля – значит, смело можно писать статью, и в редакции «Журнала Московской Патриархии» её с благодарностью примут и напечатают. Таким же намётанным взглядом как-то скользнул по дате Крещения Киевской Руси: 988 год. Значит, не за горами – тысячелетие! И при ближайшей встрече упомянул об этом в разговоре с владыкой.

Ловлю на себе его внимательный взгляд и слышу задумчивое: «А ведь и правда!» И вскоре на заседании Священного синода был поставлен вопрос об учреждении комиссии по подготовке к празднованию 1000-летия Крещения Руси. Мог ли предполагать святитель, что его жизнь оборвётся за десять лет до этого эпохального торжества?

Уже после кончины митрополита я имел смелость напомнить одному из уважаемых мною членов Священного синода о другой знаменательной дате: в 1989 г. исполнялось 400 лет со времени установления патриаршества на Руси (1589 г.). Дескать, нельзя бросать все средства из праздничного фонда на 1000-летие (1988 г.); надо оставить «малую толику» и на 400-летие (конференция, приём гостей и т. д.). И снова внимательный взгляд, и те же конкретные «оргвыводы».

400-летие установления патриаршества на Руси... Преданье старины глубокой... Казалось бы, чисто церковный юбилей, и при чём здесь ЦК и ЧК? А при том, что некогда Сталин назвал партию «орденом меченосцев» внутри советского государства. А на самом деле орденом меченосцев стал вооружённый отряд партии – органы. Инструкция ЧК–ГПУ предписывала: «Нужно всегда помнить приёмы иезуитов, которые не шумели на всю площадь о своей работе и не выставляли её напоказ, а были скрытными людьми, которые обо всём знали и умели только действовать...»⁵⁷⁰

В 1921 г. Сталин видел «компартию как своего рода орден меченосцев внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность». Сталин впервые опубликовал текст, в котором сравнил компартию с орденом псов-рыцарей, в 1946 г. (т. 5, с. 71), ибо считал свою формулу по-прежнему актуальной. Потом это положение перекочевало в брежневскую конституцию, хотя, естественно, о меченосцах статья 6-я (о «руководящей и направляющей») так прямо не говорила.

И Священный синод Русской православной Церкви, через Совет по делам религий, был вынужден «бить челом» «меченосцам» и «иезуитам» – «дать добро» на проведение юбилейных торжеств.

4.09.1989. О мероприятиях в связи с 400-летием учреждения патриаршества в Русской православной Церкви.

Совет по делам религий при Совете министров СССР (т. Христораднов) просит разрешить дать согласие Московской патриархии на проведение в сентябре-октябре с. г. мероприятий в связи с 400-летием учреждения патриаршества в Русской Православной Церкви (РПЦ).

Московская Патриархия просит разрешить провести:

– церковно-историческую конференцию с приглашением богословов и светских учёных в количестве 120 человек, в том числе 20 человек иностранных участников;

– Архиерейский собор в Даниловом монастыре с докладом о деятельности РПЦ и канонизации религиозных деятелей;

– торжественный акт, посвящённый 400-летию учреждения патриаршества, благотворительный концерт.

Имеется в виду использовать указанные мероприятия не только как память об исторических событиях, но и с целью углубления вклада РЦЦ в укрепление мира, консолидацию советского общества в условиях перестройки⁵⁷¹.

... Предчувствуя свою близкую кончину, владыка «выталкивал на орбиту» своих воспитанников, чтобы их не «затоптали» после его смерти. Кто-то в ускоренном порядке получал очередной сан, кто-то – учёную степень. Мне, начинающему преподавателю и приходскому священнику, владыка внушал; составляй конспект лекций на соискание магистерской степени. Если нет времени – наговаривай на магнитофон. После кончины владыки наступили другие времена.

Защита магистерских работ стала единичным явлением, а после 1984 г. их вообще не было – в течение вот уже более 20 лет (если не считать присвоения почётных степеней маститым архиереям из других епархий). (В советских научных кругах была такая шутка: соискатели-диссертанты делятся на «проходимцев» и «шансонеток» У первых – мощная административная поддержка для прохождения работы; у вторых – шансов нет.)

Подавали прошения в Совет академии на защиту магистерских диссертаций и преподаватели ЛДАиС – прот. Стефан Дымша, Н.Д. Медведев, а также выпускник ЛДА Пётр Сенько. Но долго они после этого не жили и отходили в мир иной неостепенёнными. (Правда, ещё древние говорили: «После этого – не значит вследствие этого»).

В те годы была ещё одна заявка на защиту магистерской диссертации. Прошение в Совет поступило от протоиерея N, который считал себя выдающимся специалистом в области литургики. Прошли годы, текучка заела, и о написании магистерской работы давно уже нет речи: «отшелестела роща золотая».

... В 1990 г. мне довелось принять участие в морской паломнической экспедиции в Святую землю. После этого мы иногда сталкивались с протоиереем N в академии. И каждый раз обмен фразами по одной схеме.

– А Вы всё плаваете?

– Отец N! Это – во время летних каникул; для меня это не главное. У меня уже опубликовано около 200 статей и 4 книги!

Ещё через два года.

– А Вы всё плаваете?

– Отец N! У меня уже опубликовано около 300 статей и шесть книг!

И, наконец, недавно.

– А Вы всё плаваете?

– Отец N! У меня уже опубликовано более 400 статей и восемь книг!

У несостоявшегося магистра – немотивированная вспышка злобы: «Вся ваша писанина – это макулатура!»

Другая наша «гордость» – протоиерей В. В 1987 г., когда его сделали ректором, мне довелось редактировать репринтный бюллетень Ленинградского филиала ОВЦС. В одном из выпусков должна была появиться статья с биографией новоиспечённого академического деятеля. А к ней был приложен список печатных публикаций «маститого» богослова; их насчитывалось около десятка. И в те годы все знали, что за оборотистого протоиерея их писал внештатный научный консультант ЛДА – Константин Иванович Логачёв. Как тогда у нас шутили, «ранний протоиерей В. – это поздний Логачёв». Отдавая статью в печать, я вычеркнул убогий перечень статей, чтобы не позорить академию...

Написание статей тогда считалось делом ответственным. Взяться за перо «просто так», по своей инициативе, казалось странным. Как-то в разговоре с пожилым архимандритом, прошедшим через лагеря, я упомянул о том, что отослал в журнал очередную статью. И он, пожевав губами, спросил: «А у Вас есть благословение на это послушание?».

Но за всем не уследишь. Включаю телевизор, а на экране – всё тот же о. ректор: интервью в прямом эфире. Ведущий спрашивает: какую задачу Вы на сегодня считаете главной?

– Главное – это повышать культурный уровень наших студентов. И на это я все свои силы ложу.

... В 2000 г. скончался последний «полноценный» профессор СПбДА – магистр богословия архиепископ Михаил (Мудьюгин), защитивший свою работу ещё при владыке Никодиме...

... Приняв дела от митрополита Николая (Ярушевича), отправленного в отставку с поста председателя ОВЦС и вскоре скончавшегося, владыка Никодим узнал о том, что ещё в 1958–1959 гг. Московской патриархии было разрешено издавать ежегодник «Богословские труды». О том, каких трудов стоило добиться этого, видно из содержания следующего текста.

№ 920, 30 марта 1956 года.

В Совет по делам религий при Совете Министров СССР.

Дело подготовки пастырских и научно-богословских кадров не может быть полноценным при отсутствии возможности печатать богословские труды наших профессоров. Это ясно не только для нас, но и для зарубежных христианских Церквей, с которыми Русская православная Церковь вступает в оживлённые отношения.

Получал от них многочисленные издания богословских трудов, мы оказываемся в крайне затруднительном положении, не имея возможности отвечать им тем же. Когда они спрашивают о наших печатных трудах, то нам нечего сказать ввиду отсутствия самой возможности печатать эти труды.

Такое положение становится тем более нетерпимым, что оно подаёт повод зарубежным Церквам обвинять Русскую православную Церковь в беспомощности, чем наносится ущерб не только нашей Церкви, но и престижу нашего государства. Ссылаться же на наш единственный печатный орган, «Журнал Московской Патриархии», не приходится, так как он имеет официальный характер, ограниченный объём и богословские труды помещать не может. Поэтому...⁵⁷²

Далее следует просьба разрешить издавать сборник «Богословские труды» в объёме 20 печатных листов тиражом в 3 тысячи экземпляров.

Разрешение было наконец получено, но реально ничего не делалось, поскольку митрополиту Николаю было достаточно «Журнала Московской Патриархии», где ежемесячно печатались его (и в основном только его) проповеди.

19 сентября 1960 г. Святейший синод определил епископу Никодиму быть председателем Издательского отдела Московского Патриархата; этот пост он занимал до 14 мая 1963 г. Вскоре, 6 октября 1960 г., он был назначен председателем редакционной коллегии сборника «Богословские труды» и находился на этом посту до 7 октября 1967 г. Владыка Никодим сделал всё возможное, чтобы в 1960 г. увидел свет первый номер этого ежегодника. А 20-й сборник «Богословских трудов» был полностью посвящён его памяти...

Владыка Никодим курировал и другой церковный журнал – «Вестник Западно-Европейского Экзархата», о чём рассказывает архиепископ Василий (Кривошеин).

Особых затруднений с митрополитом Никодимом по изданию нашего «Вестника Западно-Европейского Экзархата» мы не имели, никакой предварительной цензуры или предварительного одобрения его содержания он не требовал. Впрочем, формально ему было бы даже трудно предъявлять такие требования, поскольку он не был Экзархом, им был митрополит Антоний Сурожский, а «Вестник» издавался Экзархом. Разногласия с митрополитом Никодимом по поводу содержания были, он хотел, чтобы «Вестник» был исключительно богословского содержания, а мне хотелось, чтобы сверх этого в нём уделялось место современным церковным вопросам, положению Церкви в современной России и, конечно, не в советском духе. Так, помню, мы поместили в 1963 г. вывезенное из России «Открытое письмо священнику Дарманскому» священника Желудкова. Мы его напечатали анонимно, так как не знали, кому оно принадлежит. На следующий год я встретился с митрополитом Никодимом в Голландии, и он начал меня упрекать за помещение этого письма. «Вы не знаете, кто такой Желудков, потом будете сильно жалеть, что напечатали». Я ответил, что письмо ярко изобличает атеизм в России и живо изображает борьбу безбожников с верою. «Вот Вы печатаете, а мне по шее попадает», – ответил митрополит Никодим и сделал соответствующий энергичный жест.

Против такой аргументации было трудно возражать. После назначения митрополита Никодима на должность Экзарха издание «Вестника» затруднилось, он настаивал, чтобы каждый номер посылался ему предварительно на просмотр. «Это моё право как Экзарха, митрополит Антоний этого не делал, так как он не интересовался »Вестником», а я интересуюсь«. В результате я прекратил его редактировать, и он приостановился. В один из своих приездов в Париж митрополит Никодим спросил меня, почему я больше не занимаюсь изданием. Я объяснил ему, что посылать предварительно »Вестник« на просмотр технически невозможно, а главное, что я готов заниматься изданием при одном условии, что в нём не будет никакой »советчины«. »Хорошо, её не будет, но и моё условие ответил он, – никакой «антисоветчины»!« В другой раз, кажется, в связи с моей рецензией на книгу Росслера о Русской Церкви, он мне сказал: »Чего Вы печатаете такие статьи, да ещё под своим именем, ведь это официоз? Печатали бы в другом месте«. Я последовал его предложению и стал печатать у Никиты Струве, под собственным именем. А когда меня начали спрашивать, почему, отвечал, что в нашем »Вестнике« нельзя, вот поэтому и печатаюсь в »Вестнике РСХД"⁵⁷³.

Владыка живо интересовался историей, особенно историей Церкви. Жаль, что постоянная занятость практическими делами помешала ему написать объёмистую работу по истории Церкви. Он был эрудитом в этой области, мог с ходу дать подробную справку о любом русском архиерее, жившем за последние 300 лет.

Владыка был выдающимся богословом; его перу принадлежит более двухсот статей. Но порой ему приходилось творить в узких рамках определённого жанра. Например, составлять речи при вручении посоха новопоставленным епископам. Таких «крестников» у него был не один десяток, и будь он даже семи пядей во лбу, повторы неизбежны. А если ещё учесть его загруженность...

И тогда на помощь приходили другие перья – «оперившиеся» птенцы его гнезда. Мы считали за честь составлять «заготовки» для владыки. Получив машинописную «болванку», митрополит начинал правку текста, что-то вычёркивал, что-то добавлял – «мои мысли – не ваши мысли». И так постепенно из соавтора он превращался в автора...

Но однажды святитель, вечный «заложник протокола», оказался в жесточайшем цейтноте. В 1976 г. исполнялось 30 лет со времени возрождения Ленинградской духовной академии. Такая круглая дата обязывала владыку не только возглавить юбилейные торжества, но и огласить слово на торжественном акте 9 октября, в день памяти СВ. Иоанна Богослова. И не простое приветствие, а программную речь – о задачах современного богословия. А времени в обрез – митрополит приедет из Москвы только утром, к литургии, а после богослужения – торжественное заседание.

За три дня до праздника меня приглашают в кабинет ректора. Архимандрит Кирилл (ныне – митрополит Смоленский и Калининградский) вводит молодого преподавателя в курс дела; нужно срочно написать доклад для митрополита. И не просто «заготовку», а на достойном уровне: чтобы святитель «вошёл в тему» – в машине за 20 минут, от вокзала до академии. Времени на правку у него не будет.

Отложив все дела, берусь за работу. С чего начинать? Выхожу из здания академии и иду в лаврский парк. И тут вспоминаю долгие прогулки с владыкой по этим самым дорожкам и его размышления на предложенную тему. К счастью, бумага и карандаш были с собой: успевай только записывать! Владельцы собак, прогуливавшие своих лохматых питомцев, вероятно, дивились на встречного: с виду вроде бы нормальный, а идёт не глядя, натыкается на деревья и, что-то бормоча, строчит... Несколько кругов по парку, и доклад готов; осталось лишь его написать. На это ушло ещё два дня. Ректорский наказ был выполнен; прочтя написанное, святитель добавил несколько строк, оставив текст нетронутым; зачем спорить со своими же мыслями?

Напечатанный в 3-м номере «Журнала Московской Патриархии» за 1977 г., текст доклада «забронзовел» и стал «каноническим». Вскоре профессиональные атеисты-пропагандисты, как голодные шакалы, стали растаскивать его на цитаты и мусолить в брошюрах типа «Тупики православного модернизма» (М., 1979, автор М.П. Новиков). Впрочем, такая же судьба постигла речь владыки Никодима на годичном акте в ЛДА (ЖМП. 1970. № 12) и многие другие его тексты. Долгие годы разные шамары, гордиенки и прочие шахновичн кормились его церковно-публицистическим наследием. Иных уж нет, а те уже... перестроились. Кто-то стал «религиоведом», а пламенный борец с «религиозными пережитками» – Н.С. Гордиенко – нынче заделался «независимым» экспертом и на многочисленных судебных процессах защищает интересы свидетелей Иеговы...

И ещё одна забавная подробность. В дискуссиях, возникавших порой в те годы в преподавательской среде, ссылка на авторитет владыки Никодима была решающим аргументом. И когда оппонент, стремясь опровергнуть какое-то моё высказывание, процитировал абзац из юбилейного доклада 1976 г., мне ничего не оставалось сделать, как только с ним согласиться...

Преемник митрополита Никодима по кафедре – митрополит Антоний – был загружен текучкой не так сильно, и вполне мог бы творить «нетленку» от себя. Но на каком-то уровне закрепляется привычка «опираться на кадры»...

... Секретарь епархии доверительно сообщает: митрополит Антоний просил подготовить проект доклада «Миссия и евангелизация в Восточной Европе». Он будет опубликован на самом верху – во Всемирном совете Церквей! Какая могла быть в те годы евангелизация в Советском Союзе? Я решил составить проект доклада «с подковыркой». Проштудировал труды тогдашних «классиков» и выудил цитаты из ранних «творений» Маркса, Ленина и даже Фиделя («три бороды – три составные источника»). Общий смысл цитат: верующие – тоже люди и имеют право на свободу вероисповедания. Подковырка в том, что нынешние вожди отошли от принципов своих же предшественников и подавляют эти права.

Мой коллега по перу – профессор-протоиерей Николай Гундяев – тоже был задействован на этом послушании; он написал проект доклада в более сдержанном, академическом стиле. Обе заготовки в назначенный день легли на стол митрополита. Казалось бы, автор как скульптор, должен от вырубленной глыбы отсечь всё лишнее и добавить своё – выстраданное, выношенное. Бери в руки молоток, зубило (ножницы, клей) – и за работу. Но куда там! Зачем разной писаниной мозги изнашивать!

Пробежав глазами тексты за тонкой работы фарфоровой чашечкой чая, архиерей попросил секретаря: «Женечка! Скажи машинистке, чтобы соединила обе части и перепечатала набело!» После чего доклад ушёл «наверх» и вскоре был опубликован в Женеве за подписью правящего. Сначала идут ссылки на святых отцов Церкви и вдруг резкий «левый уклон»: сплошные Маркс – Энгельс – Ленин – Кастро...

Но это ещё не предел. Как-то из ОВЦС поступила «разнарядка»: выделить «единицу» для поездки за границу на очередную миротворческую тусовку. По тем временам это была большая привилегия, и митрополит Антоний «кинул кость» своему келейнику. А доклад для зачтения заставил написать доцента-архимандрита Ианнуария (Ивлиева), блестящего специалиста в области исследования Нового Завета. И человек из архиерейской хозобслуги проартикулировал чужой текст от своего имени. Вот это уже было дно...

Когда начались разговоры о том, чтобы меня привлечь к написанию антониевских «речёвок» на постоянной основе, я с испугом отказался.

– Не могу нарушить указ!

– Какой ещё указ?

Повеление Петра I: «Вельможам в Ассамблее говорить не по писаному, дабы дурь каждого ясно видна была». Ведь этого указа никто ещё не отменял!