I. О народной поэзии в древнерусской литературе

(Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Московского Университета 12-го января 1859 года).

Мм. Гг.!

Желая обратить Ваше внимание на один из важнейших предметов древнерусской литературы, я руководствовался тою мыслью, что ясное и полное уразумение основных начал нашей народности есть едва ли не самый существенный вопрос и науки, и Русской жизни.

Признавая за всею массою Русского народа неоспоримое участие в истории Русского права, в истории государственной и общественной жизни, в истории Русской Церкви, обыкновенно отказывают народу в его содействии к развитию собственно литературных идей; потому что привыкли думать, будто книжное учение в древней Руси и процветание литературы в эпоху позднейшую есть область совершенно чуждая общей жизни народных масс, есть частное дело немногих, сосредоточившихся в исключительной, им одним доступной сфере. На долю Русского народа обыкновенно предоставляют только безыскусственную словесность, его песни и сказки, загадки и пословицы, а книжное учение полагают привилегией людей избранных, которые сообщали и сообщают неграмотной братии от своего книжного просвещения столько, сколько ей потребно, только ради чисто практических целей внешнего благочиния и порядка.

Если бы этот печальный взгляд на нашу литературу и народность нашел себе оправдание в действительности; то, без сомнения, ничтожна была бы и наша литература, отказавшаяся от жизни, и того ничтожнее была бы народность, которая в течение многовекового существования нашей письменности, не могла привиться к литературе и не умела стать с нею в уровень.

В утешение своему национальному чувству, смело можем утверждать, что такой неблагоприятный взгляд составился только по малому знакомству с нашей древней, народной литературой, рукописные памятники которой доселе еще не приведены в общую известность.

Все до сих пор изданное из нашей старины и объясненное по преимуществу касается или истории Церкви, или государственных и юридических отношений. Потому и самая литература древней Руси обыкновенно представлялась сосредоточенною только к немногим высшим пунктам, стоящим, по-своему, так сказать, официальному значению, выше обыкновенной сферы нравственных интересов всей массы народа.

Строго отделяя вопросы чисто-литературные от всяких других, не можем мы, в отношении именно литературном, искать у какого бы то ни было народа, в его простом, безыскусственном быту, ничего другого кроме поэзии, и тем более должны мы искать ее у народа Русского, одного из племен Славянских, которые от самой природы так счастливо одарены поэтическим творчеством. Потому вопрос об отношении народа к литературе приводится в более определенную форму – об отношении Русской народной поэзии к нашей письменности.

Будучи убежден, что в тех памятниках нашей литературы по преимуществу выражается во всей полноте жизнь народа, которые наиболее проникнуты творчеством народной фантазии, я решаюсь занять ваше внимание, Мм. Гг., рассмотрением некоторых поэтических элементов нашей древней литературы.

Поэтическое произведение имеет то великое преимущество перед всяким другим письменным памятником, что оно способно воспроизводить во всей жизненной полноте характеры, действия и события, во всем разнообразии внешней обстановки, со всею глубиною и искренностью верований и убеждений. Оно не только рисует перед нами весь отживший быт, но и вводит в вечную, непреходящую область тех нравственно-художественных идеалов, до которых временные черты действительности были возведены.

Потому, избирая этот предмет, я имел в виду не решение специальных вопросов отвлеченного, эстетического содержания, имеющих интерес для специалистов, но указание на полнейшее и всестороннее изучение древнерусской жизни, на изучение, обязательное и желанное для всякого образованного Русского человека. Говорю: только указание – потому что ни объем этого чтения, определяемый известными границами, ни высокая важность самого предмета, не позволяют мне взять на себя трудную и едва ли исполнимую в настоящее время задачу – во всей полноте опре­делить значение народной поэзии в нашей древней литературе.

Я ограничусь только надлежащею – по-моему мнению – постановкой самого вопроса, предложив несколько новых данных для определения того пути, по которому – как мне кажется – должно следовать для достижения более удовлетворительных результатов в решении предложенного вопроса.

Так как по заведенному порядку на самом акте Университетском прочитываются только выдержки из приготовленного по этому случаю исследования, то я нашел возможным войти в некоторые подробности, может быть, не бесполезные для науки, которой преподавателем имею честь быть в Московском Университете.

Приступая к самому предмету чтения, не могу предварительно не изъявить своей радости, что миновало то время, бесплодное для изучения народности, когда, с иронией и даже с презрением, относились люди – впрочем образованные – к наивным вымыслам и поэтическим суевериям народного воображения.

Народная поэзия Русская, восходя своими началами к эпохе доисторической, и доселе носит на себе явственные признаки своего мифологического происхождения, как и вообще изустная поэзия всякого народа. Напротив того, наша древняя письменность, возникшая в следствие потребности водворять христианскую веру, долго держалась характера исключительно церковного, сообщившего свой торжественный тон почти всем произведениям Русской литературы до начала ХVIII века. И так, эти две области различного происхождения и противоположного характера – постоянно ли были во враждебном между собою отношении, или же находили для себя нейтральную среду, в которой могли примиряться, взаимно помогая друг другу в нравственном совершенствовании русского человека? Очевидно, что только при утвердительном ответе на вторую половину вопроса, возможна мысль не только о поэзии в древней нашей письменности, но и об успешном влиянии христианского просвещения на нравственные силы простого, неграмотного народа. То и другое оказалось возможным только тогда, когда творческий дух народной фантазии проник в замкнутое святилище старинного грамотника, и – с другой стороны – когда книжное учение низошло до поэтических интересов целого народа.

Эта все примиряющая, благотворная среда – было теплое, искреннее верование – единственный и самый обильный источник всякой поэзии, в ее первобытном, бессознательном, эпическом периоде. В этой примирительной среде безыскусственная поэзия каждого христианского народа проходит три заметные периода: мифологический, смешанный и собственно христианский. В среднем периоде, который характеризуется двоеверием, поэзия смешанная, или двоеверная, служит необходимым историческим переходом от мифологической к собственно христианской. Но так как в устной поэзии народной и доселе явственно присутствуют элементы ми­фологические; так, как и доселе творческая фантазия и русского, и других христианских народов еще недостаточно очистилась от старой языческой примеси: то под указанными мною тремя периодами скорее должно разуметь моменты в развитии народной поэзии, моменты, которые могут существовать одновременно, друг подле друга. Потому, и в устной и письменной словесности, поэзия, обыкновенно называемая христианскою, вернее есть поэзия смешенная, в которой органически слились два враждебные элемента, примирившиеся в одном общем их средоточии – в искреннем веровании.

В древнерусской письменности господствует поэзия двоеверная, или смешанная, и христианская: преимущественно к этим двум разрядам поэзии относятся факты, которые намереваюсь предъявить Вашему просвещенному вниманию. Но чтоб перейти к поэзии в двух уже последующих периодах, для ясности почитаю необходимым сказать несколько слов о значении первого, то есть, мифологического периода в истории духовного развития народов.

1) Изучающим сравнительную мифологию хорошо известно, что еще задолго до принятия христианства, народы уже проходили по различным степеням духовного развития, главнейшим выражением которого была мифология, в ее неразрывной связи с поэзией. Чем полнее и совершеннее было это развитие, тем совершеннее и полнее в духовном отношении раскрывалась народность, и в последствии, тем способнее становился народ к усвоению себе высоких идей христианства: потому что уже в эпоху доисторическую привык он вращаться в области верования, привык уважать какие бы то ни было убеждения.

Первые начала народной поэзии теряются в доисторическом созидании самой мифологии, в так называемом мифологическом процессе¹ духовной жизни народа. Выходя из этой темной области мифологической, народный эпос – каковы поэмы Гомера, песни древней Эдды, финская Калевала – представляет полное, нераздельное единство мифологии и поэзия, народного верования и творческого воодушевления. При такой совокупной нераздельности художественного творчества с мифологическим развитием народных верований, надобно видеть в древнейшем мифологическом эпосе не только внешнюю сторону, или поэтическую форму религиозных убеждений народа, но один из самых существенных моментов в самом созидании народной мифологии. Чем более проникался народ своими верованиями, чем обильнее накоплялись они в его творческой фантазии, претворенные в живые образы: тем неотразимее чувствовал он по­требность уяснить для себя эти верования и образы, и представить их, как живые создания, в целом ряде эпических рассказов. Таким образом, поэзия является необходимою, естественною посредницей между темным, еще не развитым верованием, и между народным сознанием: она уясняет и распределяет в осязательных образах созревшее верование, как скоро оно вышло из смутной области неопределенного чаяния и гадания.

Эпос мифологический полагает первые основы нравственным убеждениям народа, выражая в существах сверхъестественных, в богах и героях, не только религиозные, но и нравственные идеалы добра или зла. Потому эти идеалы народного эпоса более нежели художественные образы: это ряд ступеней народного сознания на пути к нравственному совершенствованию. Это не праздная игра фантазии, но ряд подвигов религиозного благочестия, стремившегося в лучших своих мечтаниях сблизиться с божеством, узреть его непосредственно.

Мифологические начала, общие всем родственным Индоевропейским народам, в каждом из них получали свое собственное развитие, вследствие большей или меньшей зрелости духовных сил народа, а также вследствие разных обстоятельств, местных и исторических, которые благоприятствовали свободному раскрытию дохристианских народных верований, или задерживали его. Если Славянский идеологический эпос не успел создать полных, округленных типов божеств, подобно эпосу Греческому, Скандинавскому или Финскому, все же он тесными узами связан с тем живительным источником мифических верований, который дает жизнь всегда новому и свежему творчеству народной фантазии. Без этой родственной связи с мифической стариной невозможно было бы процветание такого благоуханного народного эпоса, каким обладаем мы, Русские, и соплеменные нам Славяне, особенно Сербы и Болгары.

Славянский эпос и доселе живет теплой, искренней верой в целый ряд мифических существ, но существ мелких, не многозначительных: это не крупные, величавые личности Греческого Зевса, Финского Вейнемейнена, Скандинавского Тора или Одина, с определенным нравственным характером, развитым во множестве подвигов и похождений, – но ряд существ не самостоятельного, не отдельного бытия: это целые толпы Вил, Русалок, Полудниц и т. п.

Как существа стихийные, все эти мифические лица могли предшество­вать образованию нравственных, определительных характеров в типах высших божеств; но могли они быть и остатком, который в памяти народа сохранялся от этих человекообразных идеалов. Таким образом, господство Вил, Дивов, Русалок, в народном эпосе может означать не то, чтоб в верованиях народа не успели еще сложиться более крупные мифологические личности, но – что эти личности не получили более определенных форм в поэзии эпической, и потому со временем забылись, оставив по себе своих спутников, эту, так сказать, собирательную мелочь народной мифологии.

Темные и краткие намеки на Волоса, Перуна и на другие Славянские божества мы встречаем не только в старинных письменных памятниках, например, в слове о Полку Игореве, но и в народных песнях, как у нас, так и у других Славянских племен. Но подробного развития характеров и подвигов этих божеств Славянский эпос не представляет, и потому, не сосредоточиваясь на крупных личностях божеств, он, так сказать, раздробляется в своих мифологических интересах, преследуя тайные нити, которыми связываются герои, а иногда и лица исторические с целым миром мелких существ сверхъестественных.

2) Итак, главный характер Славянского эпоса – героический или – выражаясь сербским термином – юнацкий. Как произведение народной фантазии, сложившееся еще в эпоху мифическую, и до последнего временя сохранившее на себе следы этой эпохи, юнацкий эпос проникнут творческим верованием в таинственную связь героев с миром сверхъестественным. Весь цикл древнерусских богатырей, убеждает нас в этой истине. В обществе их, за столом Владимира Красна-Солнышка, является Тугарин Змиевич, мифический Змий и сын Змия. Он в преступной связи с супругой самого Красного-Солнышка. Сестра Красна-Солнышка, Марья Дивовна, то есть, дочь Дива, чудовищного великана², похищена змием, у которого и живет в горных палатах, или в пе­щере, устланной серебром и золотом. От змия спасает свою тетку Добрыня Никитич, по песням, не дядя, а племянник Владимира. Сестра Апраксеевны, супруги Красна-Солнышка, дева воительница, в роде Северной Брингильды. Она выходит замуж за Дуная, за героя, от которого получила имя знаменитая река, и в котором, следовательно, эта река мифически олицетворялась. Племянница князя Владимира, Запава Путятишна выходит замуж за необыкновенного героя, который приезжает из дальних стран, из города Леденца³, и в одну ночь строит великолепные палаты в саду Запавы Путятишны, и тем снискивает ее любовь. Потом Михайло Иванович женится на вещей девице, которая, подобно Скандинавским Валькириям, обращается в белую лебедь. Сам князь Красно-Солнышко присутствует на их свадьбе. Даже Илья Муромец, побеждающий мифического Соловья Разбойника, носит на себе следы древнейшего характера первобытного эпоса, в своих тайных сношениях с задонской царицей, которая, при живом муже, рождает от Ильи Муромца сына, Збута Королевича, с которым вступает в бой наш герой, не зная, что он ему сын⁴.

Таким образом, Владимир Красное-Солнышко окружен в нашем народном эпосе таинственною сетью мифических чарований. И племянница его, и сестра, и племянник, и даже супруга – в связи с миром сверхъестественным, с существами мифическими. Он веселится на свадебных пирах с вещими женами, оборотнями – белыми лебедушками, с мифическими богатырями, олицетворяющими реки; он делит хлеб-соль с оборотнями змиями, с породою змеиною.

Не меньшую связь с миром мифическим представляют и другие витязи первобытного нашего эпоса.

Волх Всеславич даже по самому рождению своему – существо сверхъестественное. Хотя он родился от обыкновенной женщины, от какой-то княжны Марфы Всеславьевны, но отцом его был лютый змий, вещая натура которого отозвалась в сыне тем, что он был чародей, оборотень: сам обертывался ясным соколом, серым волком, туром – золотые рога, и умел превращать в нечеловеческие образы всю свою храбрую дружину.

Наши грамотные предки даже XVII века⁵ верили, что этот Волх был старший сын мифического Словена. – От Словена будто бы полу­чили название Славяне, а от Волхова – река Волхов, прежде называвшаяся Мутною. Этот Волхов будто бы был «бесоугодный чародей, лют в людях; бесовскими ухищрениями и мечтами претворялся в раз­личные образы и в лютого зверя крокодила; и залегал в той реке Волхов водный путь тем, которые ему не поклонялись: одних пожирал, других потоплял. А невежественный народ – будто бы – тогда почитал его за бога и называл его Громом или Перуном. И постановил этот окаянный чародей, ночных ради мечтаний и собрания бесовского, городок малый на некотором месте, зовомом Перыня, где и кумир Перуна стоял. И баснословят о нем невежды, говоря (вероятно, пословицею): в боги сел. И был этот окаянный чародей удавлен от бесов в реке Волхов; и мечтаниями бесовскими несено было окаянное тело его вверх по той реке и извержено на берег против Волховного его городка, что ныне зовется Перыня. И со многим плачем от невежд тут был он погребен, с великою тризною, поганскою, и могилу ссыпали над ним высокую, по обычаю язычников. И по трех днях после того тризнища разверзлась⁶ земля, и пожрала мерзкое тело крокодилово, и могила просыпалась над ним на дно адское: иже и доныне, якоже поведают, знак ямы тоя стоит не наполняяся».

Хотя собственные имена в народных преданиях часто не имеют никакого смысла, будучи позднейшей наддачей; однако в отчестве, которое песня придает Волху, можно видеть некоторый мифологический смысл. Волх произошел от змия, но прозывается Всеславичем, как бы по отчеству своей матери. Потому во всяком случае, уже по самому грамматическому смыслу, отцом Волха был какой-то Всеслав, или тот оборотень в лютого волка, тот вещий чародей, который уже в Слове о Полку Игореве смешивается с известным князем Полоцким, или же сам баснословный Словен, на том основании, что Всеслав и Словен, как формы созвучные, могли в предании между собою смешаться.

Во всяком случае, змеиная натура отца отразилась в Волхове. Он был крокодил – позднейшая замена водяного змия, и залегал реку Волхов, как в известной сказке⁷ залегал Оку реку змей Тугарин, встречающийся в обществе наших древних богатырей, при самом Владимире Красном-Солнышке.

Мифический змей, согласно местным условиям нашей родины, из чудовища морского был переведен в речное. Но первоначально он был, без сомнения, змием морским, страшным чудовищем, которое, по Скандинавским преданиям, окружало всю землю, которое постоянно враждовало светлым Асам, и наконец выступило против них во всей своей ярости в последний день Божественных Сумерек или Помрачения светлых божеств.

Мифическое предание о змие, окружающим всю землю, у наших предков перешло в книжное сказанье о том, что земля «основана на трех больших китах и на тридцати малых; и будто бы эти киты, находя на райское благоухание, берут от него десятую часть и от того сыты бывают⁸».

Сам Русский эпос возводит Волха, как реку, к морскому отцу. В песне о Садке богатом госте⁹, это морское божество называется Морским Царем, которому Садко приносит жертвы, как божеству, и дает дань, как царю, и который наконец женит этого богатого гостя на одной из своих тридцати дочерей, именно на реке Волхове. Не надобно удивляться, что чародей Волхов, речной змий, вдруг становится дочерью, а не сыном морского царя. Это обыкновенная мифологическая игра грамматиче­ским родом: как собственное имя мужеского рода, т. е., Волхов – он сын Словена или змия, как имя нарицательное, т. е. река – он дочь морского царя.

Это мифическое отношение рек к морю наши грамотные предки, между прочим, выражало следующим образом в известной апокрифической беседе Святителей, о которой будет говорено ниже; «Вопрос: которая мать сосет детей своих? Ответ: море реки поедает в себя». Или в другом месте: «которая мать пожирает своих детей? Ответ: море реки приемлет в себя¹⁰».

По народному стихотворению, Садко попал к самому Морскому Царю; он должен был головой поплатиться, что недовольно его чествовал, подобно тому, как погибали те, которые, по упомянутому выше книжному сказанью, не воздавали божеских почестей чародею Волхову. Для истории нашей древнерусской книжной поэзии любопытны самые обстоятельства, при которых Садко попал к Морскому Царю.

Однажды едучи по морю, корабль Садко без всякой видимой причины остановился. Тогда корабельщики метали жеребьи, кого бросить в море синее. Жеребий выпал самому Садке, потому что, как говорил сам о себе этот богатый гость:

Я Сад-Садко, знаю, ведаю:

Бегаю по морю двенадцать лет,

Тому царю заморскому

Не платил я дани, пошлины,

И во то море Хвалынское

Хлеба с солью не опускивал:

По меня Садку смерть пришла.

Оделся Садко в шубу соболиную, взял звончатые гусли, и, усевшись на золотой шахматной доске, поплыл по морю: а корабль тотчас же двинулся с места и пошел. Подымалась тогда погода тихая, понесло Садку по волнам; и причалило к берегу, где он встретил Морского Царя, или самого бога вод.

В этой песне очевидно предание о принесении человека в жертву водяному божеству в случае опасного или неудачного плавания. Жертва приносилась по жребию. Обреченного божеству спускали на доске.

Каков бы ни был древнейший, дохристианский обычай, но повто­рение тех же обстоятельств встречается в одном рассказе, присово­купленном к повествованию о житии Исидора Твердислова, юродивого Ростовского¹¹: это именно в описании чуда о купце, его же святый избави от глубины морския.

Случилось некоторому купцу по морю куплю творить. Однажды, когда он плыл по морю, корабль вдруг остановился, и волнами стало его разбивать: корабельщики ждали себе смерти. Тогда умыслили они метать жеребий; жеребий пал на того купца; и посадили они его на доску и бросали в море: а корабль тотчас же тронулся с места и поплыл. За тем рассказывается, как сам Твердислов явился на море купцу, и на той же доске невредимо пустил его вслед за кораблем и спас.

3) В мифологических сказаниях многих народов бывает с большею или меньшею ясностью обозначен один очень важный момент в истории народных верований: это переход от древнейших божеств к позднейшим, переход, свидетельствующий о дальнейшем развитии духовных сил народа, выражающихся в мифологических сказаньях.

Это историческое развитие мифологического процесса, столь очевидное в мифологии Греческой¹², из народов позднейших в наибольшей ясности выразилось в поэтических сказаньях Скандинавской Эдды.

Древнейшим мифическим существам, Турсам и Иотам, чудовищам и великанам, представителям бесплодных скал и зимнего холода, наследуют светлые божества, Асы, постоянно ведущие борьбу со своими чудовищными предшественниками и постоянно их побеждающие. Но и в самых Асах очевидны следы древнего злого начала: даже сам царь их, бог богов, великий Один представлялся, по древнейшим преданиям, одноглазым чудовищем, следовательно, существом из породы Циклопов, соответствующих Скандинавским Иотам. Но главным представителем застарелого зла в обществе Асов – постоянный им собеседник и решитель всякого трудного дела – это злобный Локи, от которого произошла чудовищная порода – тот хищный волк Фенрир и тот всемирный змий, которые, в страшное последнее время Божественных Сумерек, общими силами с полчищами Суртура, губят всех светлых богов Северного Олимпа. Если своей связью с Локи Асы сообщаются с мифическими существами старого порядка вещей, то дружественным и родственным союзом с Ванами, божествами прекрасными и разумными, выражают они дальнейшее духовное развитие племен, в которых эти мифы составлялись. Хотя в царственном Одине северные племена вполне выразили свой предприимчивый воинственный характер и свое великое значение в исторических судьбах человечества, но высокое беспристрастие мифического эпоса не позволяло фантазии остановиться на этом божестве, как на высшем идеале человеческого совершенства. Сын Одина, чистый и непорочный Бальдур, должен был стать выше всякого временного исторического превосходства своего воинственного отца; он должен был выразить вечную, непреходящую любовь и правду, высочайшую чистоту нравственную.

Но такого величия духа недостоин мир, во зле пребывающий: и Бальдур должен был погибнуть, по хитрым козням того же Локи, по безрассудству и коварству Асов, постоянно сообщавшихся с злым началом в лице Локи. Потеряв Бальдура, Асы лишаются не только чистоты нравственной, которую хоронят вместе с сожжением трупа Бальдура, но даже и прежних своих сил физических, своего прежнего могущества.

Зло торжествует и получает себе оправдание, как казнь за совершенные преступления.

Нравственное падение богов и торжество злобного Локи яркими чертами изображено в одной из лучших песен древней Эдды, известной под названием Lokasenna, в которой злобный Локи издевается над всеми северными богами, беспощадно высказывая им в лицо все их слабости и пороки. Оказывается, что все они виновны, что на всех на них тяготеет преступление; даже самая сила и храбрость их заподозрены.

Глубочайшая идея лежит в основе этого превосходного эпизода северного мифологического эпоса.

Надобно было привести в ясность этот суд над богами, прежде чем все они погибнут в страшную годину Помрачения Божеств; надобно было изречь суд по правде, чтобы с полным сознаньем отказаться от своих богов: и это скептическое сознанье было выражено целым рядом беспощадных сарказмов Локи.

В этой песне языческая фантазия как бы приносит сама себя в жертву, для того чтоб вместе со своими, все еще родными, любезными божествами очистившись в пламени Последнего Дня (в Муспилли), возродиться к новой жизни, в безмятежном царстве возрожденного Бальдура, этого чистейшего и совершеннейшего из всех Асов.

Не имея намерения ставить в параллель с рядом северных мифов предания русские, не могу, однако не предъявить, что и в русском мифологическом эпосе довольно явственно высказалось сознание о переходе от древнейших верований к позднейшим, только в гибели не богов, а мифических героев, согласно с героическим характером славянского эпоса.

Я разумею здесь превосходное сказанье о том, отчего перевелись ви­тязи на Святой Руси¹³.

Как древние Титаны возмутились против божеств небесных, или как чудовищные великаны северной мифологии вели войну со светлыми Асами, так и наши богатыри, возгордившись своими победами над обыкновенными смертными, стали вызывать на бой воителей небесных:

«Не намахалися ваши могутныя плечи,

Не уходилися наши добрые кони,

Не притупились мечи ваша булатные»!

И говорит Алеша-Попович млад:

«Подавай нам силу нездешнюю –

Мы и с тою силою, витязи, справимся!

Как промолвит он слово неразумное,

Так и явились двое воителей,

И крикнули они громким голосом:

«А давайте с вами, витязи, бой держать –

Не глядите, что нас двое, а вас семеро».

Не узнали витязи воителей.

Разгорелся Алеша-Попович на их слова,

Поднял он коня борзого,

Налетел на воителей.

И разрубил их пополам, со всего плеча:

Стало четверо – и живы все.

Налетел на них Добрыня молодец, разрубил их пополам, со всего плеча:

Стало восьмеро – и живы все.

Налетел на них Илья Муромец,

Разрубил их пополам, со всего плеча:

Стало вдвое более – и живы все.

Бросились на силу все витязи:

Стали они силу колоть-рубить...

А сила все растет – да растет,

Все на витязей с боем идет...

Не столько витязи рубят,

Сколько добрые кони их топчут...

А сила все растет – да растет,

Все на витязей с боем идет...

Бились витязи три дня, три часа, три минуточки,

Намахались их плеча могутныя;

Уходилися кони их добрые;

Притупились мечи их булатные...

А сила все растет – да растет,

Все на витязей с боем идет...

Испугалися могучие витязи:

Побежали в каменные горы, в темные пещеры...

Как подбежит витязь к горе, так и окаменеет;

Как подбежит другой, так и окаменеет;

Как подбежит третий, так и окаменеет...

С тех-то пор и перевелись витязи на Святой Руси!

Предание это, во всей яркости выставляя мифическое значение богатырей, не дает еще права думать, чтоб под воителями нездешними разумелось что-нибудь иное, а не такие же мифические лица, только лица более просветленные, нездешния как выражается сказание – существа более чистые. Это смена одного мифологического периода на другой.

Вводя нас в историческое развитие нашей мифологии, это сказанье замечательно и потому, что определяет мифическое значение камней и скал, которым, как известно¹⁴, некогда воздавалась у нас божеская почесть. По нашему сказанию – камень или скала есть окаменелый богатырь, подобно тому как в северной мифологии скалы олицетворялись в образе чудовищных Турсов.

В своем дальнейшем развитии то же предание переносится на обыкновенных смертных, и именно на девиц и баб, превратившихся уже не в сплошные груды скал, а в каменные, человекообразные статуи. Сюда относится замечательная повесть, в сборнике ХVII в., о девицах Смоленских, како игры творили¹⁵.

«Было от города Смоленска за 30 верст по Черниговской дороге – так рассказывается в этой повести – случилось быть на великом поле бесстудному беснованью. Множество дев и жен стеклись на бесовское сборище, нелепое и скверное, в ночь (?), в которую родился Пресветлое Солнце – великий Иоанн Креститель, первый покаянию проповедник, его же ради вся тварь неизреченно возрадовалась. А эти окаянные бесом научены были. И соизволил Господь Бог обличить их в поучение человекам, и послал к ним Св. Великомученика Георгия. Святой явился перед ними и говорил им, чтоб они перестали от такого беснованья; но они нелепо ему возбраняли с великим срамом. Тогда он проклял их, и все они тотчас же окаменели, и доныне на поле том видимы, стоят, как люди: в поучение нам грешным, чтобы так не творили, да не будем с дьяволом осуждены в муку вечную».

Повесть эта, состоящая в очевидной связи со сказанием о превращении богатырей в каменья, сверх того, заслуживает полного внимания по любопытному смешению языческого элемента с христианским, по смешению, до такой степени грубому, что Пресветлое Солнце, которому по языческим обрядам действительно праздновали в день Купалы, как эпитет, перенесено к Иоанну Предтече.

Начав обозрение Русской поэзии с изустной и чисто мифической, и следя за развитием наших мифов, мы незаметно перешли в область поэзии двоеверной, полу-христианской, и притом, уже не изустной, а письменной. Эта нечувствительность в переходе из одной области в другую лучше всего говорит об очевидном присутствии народных поэтических элементов в нашей древней письменности.

Народная поэзия, войдя в Древне-Русскую литературу, всего скорее и естественнее могла слиться с так называемыми Отреченными книгами, то есть, с сочинениями апокрифическими, в которых христианские понятия и предания перемешаны с народными мифами, с различными суевериями и поэтическими вымыслами¹⁶. На это слияние народной поэзии с отреченными книгами указывает нам уже и древняя письменность, помещая между этими книгами различные суеверия и игры, и, между прочим, хороводы с завиваньем венков¹⁷.

Одно из этих апокрифических сочинений, именно Беседа трех Святителей¹⁸, получило особенно важное значение в нашей древней литературе, относительно развития и распространения в ней поэтических элементов смешанного, полухристианского характера.

Беседа эта, по своему происхождению, относится к отдаленной древности, и первоначально занесена к нам, вероятно, из Болгарии, вместе с заговорами на лихорадки, с Зелейниками и другими отреченными книгами; потому что эта беседа встречается в рукописях Болгарских, в которых не видно следов русского влияния¹⁹. Но усвоенная Русским народом, она получила у нас местный колорит, и пустила глубокие корни в древнерусской поэзии. Состоя в теснейшей связи с народными суевериями, загадками, приметами и с различными мифологическими воззрениями, эта Беседа дала содержание многим народным песням, сказкам, наречениям и в свою очередь, вероятно, многое заимствовала из этих народных источников.

Это обоюдное влияние всего лучше говорит в пользу присутствия поэтических элементов в нашей древней письменности.

Для того чтоб познакомить вас, Мм. Гг., с этою знаменитою Беседою, приведу из нее несколько более любопытных мест, в связи с фактами из истории нашей народной поэзии, как мифологической, так и смешенной с понятиями христианскими. С этой целью буду рассматривать эту Беседу, во-первых, в отношении древнейших мифических преданий, и во-вторых, в связи с народными духовными стихами, с загадками и сказками: причем постараюсь объяснить вообще художественный стиль этой Беседы.

1) Начну с языческих представлений характера космогонического. Сюда принадлежит миф глубокой древности о том, что земля, в символическом образе коровы, происходит от быка²⁰. Этот миф не только вполне согласен с древнейшими представлениями индоевропейских языков, по которым понятия о земле и корове выражаются одним и тем же словом²¹, но и глубоко входит в основы мифических и поэтических преданий родственных народов.

По мифологии северной два господствующие поколения мифических существ – великаны (Турсы, Иоты) и боги Асы – ведут свое происхождение от двух космических начал: от чудовища Имира, тело которого пошло на построение всего мира, и от коровы Аудумблы. От Имира произошли великаны с карликами, а от Аудумблы – Асы.

Эта мифическая мать божеств до настоящего времени в народных сказках играет мифическую роль несчастной матери, не перестающей в превращенном виде коровы, утешать и лелеять свою дочь – сиротку.

Из множества сказок этого, общего им всем содержания, приведу вкратце Сербскую, под названием Пепелюга²².

Однажды девушки пасли стадо, и, сидя вокруг ямы, пряли. Вдруг явился им некоторый старец с седою бородою по пояс и предупредил их, чтоб они не роняли веретена в яму; не то, чье веретено в яму упадет, мать той девицы превратится в корову. Так это и случилось с одною из девиц: она уронила веретено, и, воротившись домой, нашла свою мать уже в виде коровы. Вскоре потом отец девицы женился на одной вдове, у которой тоже была дочь, но не в пример хуже падчерицы. За то несчастную сироту мачеха не взлюбила, и, чтоб ее мучить, задавала ей не под силу уроки – прясть лен и ежедневно пасти стадо. Но девице пряла ее мать – оборотень. Вскоре, однако подстерегли тайну сироты, и злая мачеха настояла, чтоб корову зарезали. Безутешной девице мать-корова говорила, чтоб она не ела ее мяса, а кости ее собрала и похоронила позади избы. Потом уже из земли, будучи погребена, мать не переставала помогать своей дочери различными чудесами. Таким образом, этой чудодейственной могилой, сказка – со свойственною ей фантастичностью – выражает мысль об обоюдном переходе мифологических представлений коровы и земли.

Мифическое значение земли определяется, между прочим, отношением ее к морю.

Даже сквозь понятия христианские, нашему древнему грамотнику ви­делись поэтические образы земли и моря, в их древнем мифическом значении. Это явствует, например, в следующем Споре земли с мо­рем, по одной рукописи XVI в.: «Земля говорила: я мать всем человекам, и Богородице, и Апостолам, и Пророкам, и Святым мужам, и Раю, плодящему цвет и овощ: а ты море волнуемое – мать пресмыкающимся гадам и лукавому змию, который ругается животным и скотам, и нестройным ветрам. А Море говорило Земле: я же мать тебе: если не будешь напоена мною, то не можешь дать себе никакого плода, ни раю овоща сотворити_, ни сама лица своего умыти»²³.

2) Знаменитый народный стих о Голубиной книге, и по внешней форме своей, состоящей в беседе между Князем Владимиром и Давидом Есеевичем, и по своему содержанию, есть не что иное, как чисто поэтическое воссоздание той же апокрифической беседы. В этом стихе та же замысловатость вопросов, переходящих в загадку, та же смесь языческой космогонии с понятиями и предметами христианского мира²⁴.

Сходство этих двух произведений до того разительно, что я почитаю совершенно излишним входить в подробные объяснения, и ограничусь здесь только приведением из стиха тех мест, которые согласны с Беседою.

У нас белый вольный свет зачался от суда Божия;

Солнце Красное от лица Божьего

Самого Христа Царя Небесного;

Млад светел месяц от грудей Его;

Звезды частые от риз Божиих;

Ночи темные от дум Господних;

Зори утренние от очей Господних;

Ветры буйные от Свята Духа;

У вас ум-разум Самого Христа,

Самого Христа, Царя Небесного;

Наши помыслы от облац небесных:

У нас мир-народ²⁵ от Адамия;

Кости крепкие от камени;

Телеса наши от сырой земли;

Кровь-руда наша от черна моря.

Иерусалим город городам отец.

– «Почему тот город городам отец?» –

Потому Иерусалим городам отец:

Во тем во граде во Иерусалиме

Тут у нас пуп земле. –

Собор-Церковь всем церквам мати.

– «Почему же Собор-Церковь церквам мати?»

Стоит Собор-Церква посреди града Иерусалима.

Океан-море всем морям мати.

– «Почему Океан всем морям мати?»

Посреди моря океанского,

Выходила Церковь соборная,

Соборная богомольная,

Святого Климента Попа Римского:

На Церкви главы мраморныя, на главах кресты золотые.

Из той из Церкви из соборной,

Из соборной, из богомольной,

Выходила Царица Небесная;

Из Океана-моря она умывалася,

На Собор-Церковь она Богу молилася.

От того Океан всем морям мати²⁶.

Кит-рыба всем рыбам мати.

– «Почему же Кит-рыба всем рыбам мати?» –

На трех рыбах земля основавана.

Как Кит-рыба потронется,

Вся земля всколебается²⁷.

Возговорил Володимир Князь,

Володимир Князь Володимирович:

Ой ты гой еси, премудрый Царь,

Премудрый царь, Давыд Есеевич!

Мне ночес, сударь, мало спалось;

Мне во сне много виделось:

Кабы с той страны со восточной,

А с другой стороны с полуденной,

Кабы да зверя собиралися,

Кабы два лютые собегалися,

Промежду собой дрались, билися.

Один одного зверь одолеть хочет. –

Возговорил премудрый царь,

Премудрый царь Давыд Есеевич:

Это не два зверя собиралися,

Не два лютые собегалася:

Это кривда с правдой соходилися и проч²⁸.

3) Другой важнейший источник, из которого было взято содержание нашего стиха – это средневековые Бестиарии, то есть, так называемые Физиологические сочинения, о животных и вообще о природе, с примесью самых фантастических, суеверных понятий. Эти сочинения, господствовавшие на Западе, были очень распространены и у нас, особенно от XV до XVII в. включительно.

Кроме трех чудесных Китов, наш стих приписывает особенное космогоническое значение другим животным, каковы: Стратим-птица, которая живет на Океане, и, подобно Морскому Царю, колышет море и топит корабли; Индрик-зверь, который ходит под землею, как солнце по небу, пропущает реки и колодези, а сам живет в Святой горе.

В средние века верование в чудовищных животных тесно было связано с верованием в чудовищных людей, которые назывались дивовищами. К этому разряду относили получеловека и полу-зверя, людей об одном глазе, об одной ноге, даже без головы и т. п.

Предания классических народов о Сиренах, Кентаврах, Фавнах были перемешаны с национальными верованиями в оборотней – волков или волкодлаков, в дев с лебедиными крыльями, или вообще в пернатые существа, имеющие человеческую фигуру, и т. п. Таким образом в этой смутной области средневековых верований народное незаметно переходило в заимствованное извне, и заимствованное, такое же чудесное и необычайное, легко уподоблялось народному, туземному. На основании своих национальных воззрений сочинитель Слова о Полку Игореве представлял Всеслава оборотнем-волком или волкодлаком: «Всеслав Князь людям князьям города рядил, а сам в ночь судил, волком рыскал – великому Хорсу волком путь перебегал». Но

1. Рисунок в печатной Псалтыри 1633 г. в Библ. Троицкой Лавры.

почти тоже самое русский грамотный человек читал в сказке, очевидно, заимствованной из чужих источников, о Царе Китоврасе: «Был в Иерусалиме Царь Соломон, а в граде Лукорье царствовал Царь Китоврас; и имел он обычай – днем царствует над людьми, а ночью оборачивается зверем Китоврасом²⁹ и царствует над зверьми, а по родству брат Царю Соломону»³⁰.

Изображения человеческих фигур с песьими головами (Кинокефалов) были употребительны в нашей древней живописи; например, на Страшном Суде между народами помещались Измаильтяне Песьи Головы³¹; в Псалтыри, изд. при Патр. Иосафе в лист, со множеством от руки сделанных миниатюр (в Библ. Троицк. Лавры) есть одна, на которой изображены, в несколько рядов, народы: между ними целый ряд фигур с собачьими головами. Сверх того, по нашим иконописным подлинникам, известен древнерусский художественно-религиозный тип с песьею головою.

Из чудесных, необычайных людей в нашей Беседе упоминаются живущие под негасимым огнем: они ни пьют, ни едят; куда ветер повеет, туда и люди эти летят, как паутина: а смерти им нет³².

Поэтический стиль наших духовных стихов, равно как и разбираемой нами Беседы, вполне соответствует, вообще в истории средневекового искусства, стилю Романскому, который в украшениях на капителях, порталах и во всех подробностях скульптурных, представляет грубейшую смесь языческого с христианским, смесь верований и воззрений туземных с заимствованными. В нем господствует та же чудовищность в сочетании форм человеческих с звериными или птичьими, изображения крылатых зверей, многоглавых змиев и других небывалых животных. Ряд чудовищных, необычайных изображений в скульптурных украшениях Димитриевского собора во Владимире (1197 г.) хорошо известен любителям нашей старины, которые в этих украшениях видят Романский стиль.

И здесь, и там, и в искусстве, и в поэзии, чувствуется одно общее начало: глубокой верой проникнутое, но темное, смутное состояние творческой фантазии, отягченной множеством разнообразных преданий и запуганной страшными видениями двоеверия или полуязычества.

В этом отношении отличается высоким Романским стилем превосходный народный стих об Егорье храбром³³. Тот вовсе не понял бы всего обаяния народной поэзии в этом стихе, кто решился бы в храбром герое видеть святочтимого Георгия Победоносца точно так же, как в песенном Владимире Красном-Солнышке –Равноапостольного князя.

Разъезжая по земле Светло-русской и утверждая в ней веру Православную, Егорий еще не встречает на Руси людей. Это утверждение веры состояло не в обращении народа в христианство, а в первобытных подвигах героя-полубога, который извлекает дикую страну из ее доисторического мрака неизвестности, пролагает пути и дороги по непроходимым дремучим лесам, по зыбучим болотам, через широкие реки и толкучия³⁴ горы. Егорий храбрый является на Русь, как новый творец, устроитель вселенной³⁵, подобно финскому Вейнемейнену, и как этот последний, совершает творческие подвиги помощию своих чарующих, вещих слов:

Вы лесы, лесы дремучие! (говорит он)

Встаньте и разшатнитеся:

Разшатнитеся, раскачнитеся...

Зароститеся вы, леса,

По всей земле Светло-Русской.

Ой вы еси, реки быстрыя,

Реки быстрыя, текучия³⁶!

Протеките вы, реки, по всей земли,

По всей земли Свято-Русской!

По крутым горам, по высоким,

По темным лесам, по дремучим.

Вы горы, горы, толкучия!

Станьте вы, горы, по-старому, и проч.

Вместо людей, наезжал Егорий на стада чудовищных животных, на стада летучих змиев да рыскучих волков. Только пастухи этого последнего стада носят на себе обличье человеческое; но их сверхъестественный чудовищный вид, напоминающий мифические, стихийные существа, в роде Вид, Русалок, Леших – не оставляет ни малейшего сомнения, что Егорий храбрый попал не только в страну языческую, но даже заехал в самое святилище языческих божеств.

И пастят стадо три пастыря,

Три пастыря да три девицы,

Егорьевы родныя сестрицы;

На них тела яко еловая кора,

Влас на них как кавыль трава.

Братом таких существ, обросших древесною корою³⁷ и с зелеными волосами, как у Русалок, могло быть, конечно, не лицо христианского мира, а мифическое существо, каким и описывается Егорий в песне:

По колена ноги в чистом серебре,

По локоть руки в красном золоте,

Голова у Егория жемчужная,

По всем Егорье часты звезды.

Частые звезды на Егорье напоминают ризу в стихе о Голубиной книге: «звезды частыя от риз Божиих»; что же касается до жемчужной головы, то такая же была у вещей жены Потока, обернувшейся белою лебедью:

Она через перо была вся золота,

А головушка у ней увивана красным золотом,

И скатным жемчугом усажена³⁸.

Как рыскучие волки, которых наезжает Егорий, не только волкодлаки древней мифологии³⁹, но и символические знаки Романского стиля, подобные крылатому или многоглавому змию; так и чудесный образ самого героя, выходя из мифических ослов, в то же время напоминал нашим предкам художественное произведение того же древне-христианского стиля, литое или чеканное, из золота и серебра, с драгоценными каменьями.

Под влиянием того же смутного верованья, находившего в прилепах Романского стиля оправдание мифологическим преданиям, наш народный стих до того сближает мифологию с художественными украшениями средневекового символического искусства, что во встрече Егорья с Черногар-птицею, то и другое, мифология и искусство, сливаются в одно смутное представленье:

Приезжал Егорий

К тому ко городу Киеву.

На тех вратах на Херсонских

Сидит Черногар-птица,

Держит в когтях Осетра-рыбу:

Святому Егорью не проехать будет.

Святой Егорий глаголует:

Ох ты, Черногар-птица!

Возвейся под небеса,

Полети иа Океян-море:

Ты и пей, и ешь в Океян-море,

И детей производи в Океян-море.

Эта Черногар-птица – не только дополнение к мифической обстановке из волков и змиев, но, соответствуя Стратим-птице, которая, по стиху о Голубиной книге – тоже детей производит на Океане-море, – вместе с Осетром рыбою в когтях есть не что иное, как скульптурное украшение Херсонских, то есть, Корсунских ворот, подобных известным Новгородо-Софийским вратам, деланным Немецкими мастерами в Романском стиле.

4) Символический непонятный знак Романского стиля требовал толкования. На основании древнейших Толковых текстов, наша апокрифическая Беседа строила целый фантастический мир загадочных образов и понятий, которые следовало решить. Потому эта беседа в загадках и отгадках, соответствующая по своей форме некоторым эпизодам мифологического эпоса⁴⁰, с одной стороны служит толкованием художественных средневековых символов, а с другой – состоит в теснейшей связи с народной загадкой и со старинною повестью, любившею вплетать загадки с разгадками в самую основу сказочной завязки.

Лучшим доказательством связи нашей Беседы с художественным стилем древнерусского искусства можетъ служить следующее сближение. В палатах Царя Ивана Васильевича была изображена символическая притча, заимствованная из Василия Великого. Между прочим, тут были представлены символические знаки в виде зайца, стрельца, волка, а также было изображено, как гоняется после дни и нощь, то есть, как ночь гонится за днем, и сверх того – жизнь да смерть⁴¹. Соответствие этим изображениям в нашей Беседе до того разительно, что следующее место из нее кажется объяснением притчи в Царских палатах, будто намеренно для нее составленным: «кто бежит, и кто гонит? Ответ: день бежит, а ночь гонит. Вопрос: кто борются между собою? Ответ: живот со смертью⁴².

Из множества символических толкований и притчей приведу из Беседы несколько образчиков.

«В. что есть: конь стоит, изсох, а трава под ним до чрева? Отв. Конь есть богатый человек, который, смотря на свое богатство, изсох. В. Что есть: конь стоит на голом гумне, а сыт вельми? Отв. Конь есть убогий человек, который о богатстве не печется⁴³. В. Что есть: видел я жену пречудну и великим светом одеяину, глава же ея сияла, как солнце, а за солнцем шел месяц, а кругом ея держалось двенадцать звезд. Отв. Жена есть вера христианская, а свет есть Св. Богородица, от нея же родился праведное солнце Христос Бог наш, а месяц есть Закон Моисеев⁴⁴. В. Которыя суть птицы – песни воспевают, а глас их до небес восходит, а косы их до земли висят? Отв. Птицы – звон церковный, а косы их – веревки, а церковь – земное небо».

Следующая загадка напоминает известную притчу Кирилла Туровского о Белоризце и о Монашестве, о душе и покаянии: «В. стоит град долог, а в нем сидит царь с царицею и со всеми друзьями и пришел к ним высокоумливый вельможа и разогнал царя с царицею, и разъезжаются любимые его друзья, и расплачется царица аки заклепанная голубица. Отв. Город есть человек, а царь ум, а царица душа, а любовные други – мысли, а вельможа – хмель⁴⁵. Эпитет высокоумливый, приданный хмелю, говорит в пользу предположения, что при составлении этой загадки имелась в виду известная повесть о высокоумном хмеле.

Кроме указанных мною качеств символического стиля, загадки апокрифической Беседы имеют достоинство и вообще в поэтическом отношении, придавая особенную игривость и свежесть описаниям природы, или же увлекая искренним чувством, будто невзначай мелькнувшим, чтоб сообщить поэтический колорит какому-нибудь краткому библейскому рассказу. Вот примеры тому и другому. «В. Некоторый царь имеет у себя множество слуг, а у слуг его нет никакого оружия, а только по одной стреле в теле: и где стреляют, стрел не собирают. Отв. Царь – пчелиная матка, а слуги у него – пчелы, а имеют у себя по одному жалу, и где испущают жало назад не берут⁴⁶. В. Кто принес Господу глубокую воду и убрус неткан, и испросила себе, чего у ней не было. Отв. Когда блудница припала к ногам Христовым, слезами мочила их и волосами головы своей отирала, и испросила себе оставление грехов»⁴⁷.

5) Неоднократно было замечаемо, что старинная сказка, подобно некоторым песням мифологического содержания, основывает завязку и развязку на разрешении трудных задач и мудреных загадок. Очень любимая в средние века повесть, и у нас распространившаяся между читателями в Палеях, Хронографах и Сборниках, о состязании Царя Соломона с Царицею Ужичскою, Южскою или Южною (т. е. Савскою), вся состоит в загадках и разгадках. Этот же наивный мотив дал содержание любимой у нас в старину переводной сказке о Синагрипе и Акире Премудром. По народному рассказу, Феврония Муромская является сначала, как вещая дева, говорящая загадками, которых не можетъ понять княжий отрок, посланный искать врача⁴⁸.

Наша апокрифическая Беседа, отзываясь на все литературные и художественные интересы эпохи, не только в составе своем вообще, но и многими мелкими подробностями связана с древней сказочной литературой. Загадки, на которых основана известная древняя русская сказка о купце Димитрии Басарге, внесены и в Беседу, и, что особенно замечательно, в том же порядке.

Православный купец Басарга, Киевлянин, попав со своими кораблями к языческому царю Несмеяну, должен отгадать предлагаемые этим царем загадки; отгадавши, купец останется на свободе и не лишится своего имущества. Если же не отгадает, то должен, или перейти в языческую веру, или лишиться жизни. Вместо Басарги, решает царевы загадки сын его, семилетний отрок Добромудрый Смысл или Мудросмысл, иначе Борзосмысл. Но вот самые отрывки из сказки по рукописи 1689 г.⁴⁹: и рече Царь: «Тебе глаголю, детище, загадку мою: много ли тово или мало от Востоку и до Западу? Скажи ми». И глагола детище: «Загадку твою отгадаю, тово, Царю, ни мало, ни много, день с нощию, солнце пройдет в круг небесный и от Востоку, и до Западу единым днем, а нощию единою солнце пройдет от Севера до Юга. То тебе, Царю, отгадка». Удивижеся Царь разумному ответу его, что ему добре разумно отвечал. На другой день опять рече Царь: «Младый отрок, а разумом стар и смыслен! Отгони⁵⁰ ми сего дни другую загадку: что днем десятая часть в миру убывает, а нощию десятая часть в мире прибывает». И рече детище ко Царю: «Государь Царь!.. то, Царю, днемъ десятая часть солнцем воды усыхает из моря, из рек, из озер, а нощию десятая часть в мир прибывает: ино та часть воды исполняется, зане солнцу зашедшу и не сияющу. То тебе, Царю, моя другая отгадка». Дивижеся Царь тому разумному ответу, что ему разумно отгадал.

Этим двум загадкам, помещенным в нашей Беседе в том же порядке, предшествует третья, по смыслу, состоящая с ними в связи. «В. Что есть во всех человецех умаляется, а в нощь прибывает? Отв. То есть сон в человецех бывает. В. Много ли есть от Востока до Запада? Отв. День да нощь, солнце и месяц: солнце бо идет с Севера на Юг, а месяц тем же путем идет, во вселенную светят. В. что есть на сем свете днем десятая часть убывает, а десятая часть нощию прибывает? Отв. Егда убо солнце днем бывает, тогда в морях и в реках воды десятая часть усыхает, а в нощь прибывает десятая часть»⁵¹.

6) По занимательности энциклопедического содержания и по игривости поэтического изложения, примененного к народным загадкам, апокрифическая Беседа до того была распространена между грамотными нашими предками, что отрывки из нее были внесены в Азбуку, и, вероятно, не ради одной поэтической формы изложения, а скорее по причине назидательности сведений, которые думали грамотные люди почерпать из этой Беседы.

Старинная Азбука предлагает отрывки из Беседы в двояком виде, или в ряду притчей, загадок, пословиц и других изречений, перешедших из Св. Писания, из Пчелы, из Даниила Заточника и других источников, или же прямо под заглавием Беседы трех Святителей.

Приведу примеры того и другого по рукописной Азбуке начала XVIII века⁵².

После букв, в статье, под заглавием Склады, читается, между прочим, следующее:

«Не ищи, человече, мудрости, ищи прежде кротости: аще обрящеши кротость, тогда познаешь и мудрость».

Не тот милостив, кто всегда милостыню творит: тот милостив, кто никого не обидит, и зла за зло не воздает».

«Стоит море на пяти столпех. Царь речет: потеха моя; а царица речет: погибель моя. Царь есть тело, а царица душа».

Стоит град пуст,

А около его куст.

Идет старец,

Несет ставец,

В ставце взварец,

В взварце перец,

В перце горечь,

В горечи сладость.

В сладости радость:

В радости смерть.

«Стоит град на пути, а пути к нему нет: идет посол нем, несет грамоту неписаную, а дает читать неученому».

«Стоит человек в воде по горло, пить просит, а напиться не может».

«Когда синица орла одолеет, тогда безумный ума научится⁵³.

Замок водян, ключ древян:

Зайцы перебегли, а ловец утоп.

Аще кто хощет много знати,

Тому подобает мало спати.

Человече Божий! бойся Бога:

Стоит смерть у порога!

Труба и коса

Ждет смертного часа!

Зде колико ни ликовать,

А по смерти гроба не миновать.

«Единого искахом, а три обретохом; обретохом же и не познахом: но показа нам мертвая девица».

Что касается до самой Беседы Святителей, то она излагается в Азбуке в кругах, по два круга рядом: в одном вопрос, в другом ответ. Некоторые из этих вопросов и ответов взяты действительно из известной нам апокрифической Беседы. Например, «В. Что есть высота небесная, широта земная, глубина морская? Отв. Высота небесная Отец, широта земная Сын, глубина морская Дух Святый. – В. Что четыре рози на земли? Отв. Четыре Евангелиста. – В. Что четыре орла едино яйцо снесли? Отв. четыре Евангелиста Св. Евангелие списаша. – В. Кто крестил Богородицу? Отв. Петр Апостол. – В. Кто не рожден умре, а рожден не умре, в столп претворялся, а не истле? Отв. Адам не рожден умре, а рожден не умре Илия Пророк, а в столп превратися Лотова жена. – В. Кто бысть первой Пророк на земли? Отв. Адам. Егда сотворен бысть, и вопроси его Господь: Адаме, что видел еси во сне? Он же рече: видел еси, Господи, Петра в Риме распята, а Павла в Дамасце, а тебя, Господи, видел над моим лбом распятаго».

Другие вопросы с ответами заимствованы из Иконописных подлинников и сочинений, содержащих в себе объяснение церковной архитектуры и утвари, какова напр. Никоновская Скрижаль, изданная в Москве в 1656 г. (в 4-ку). – Например, из иконописного толкования Св. Софии: «В. Что Премудрость созда себе Храм? Отв. Премудрость Христос, а Храм Богородица. В. Что утверди столпов седмь? Отв. Седмь Св. Отец Соборы»⁵⁴. – Из Подлинника же взяты некоторые символические толкования живописных подробностей; напр. «В. Что у Богородицы на главе три звезды? Отв. Прежде рождества дева, в рождестве дева, и по рождестве дева». В Сборном Подлиннике графа С. Г. Строганова: «О звездах, что пишутся на Пресвятой Богородице Иконе. Тремя бо звездами образует три великия тайны Пресвятой Богородицы. Первая великая тайна, яко Дева сподобися Бога плотию без семени родити, прежде бо рождества Дева. Вторая превеликая тайна, яко рождаемый рождьшей девства двери не вредны соблюде, Еммануил бо глаголется, естества двери отверзе, яко человек, девства же затвор не разверзе, яко Бог: сего рождьшия и в рождестве Дева глаголется, и в лепоту, Бога роди, из нея воплощена. Третья превеликая тайна, яко и по рождестве паки Девою пребысть. Ино толкование: и паки три звезды, яко той есть образ рождьшия нам Единого от Троицы Христа Бога нашего».

К Символике Христианской Археологии принадлежат в нашей Азбуке вопросы: что есть престол? Что царския врата? Что занавес у царских врат? Что жертвенник? и тому подобное.

Надобно сказать правду, что популярное объяснение всех подобных предметов в старинных Азбуках могло бы быть весьма полезно для учившихся грамоте, если бы между этими объяснениями не встречалось самых превратных понятий, свидетельствующих о наивности древнерусских грамотных людей. Например, «В. Что у Спасителя на венце: Ѿ. О. Н? Отв. Ѿ – от небес прииде во своя и свои его не прияша. О – они его не познаша. Н – на кресте его распяша. В. Что у Богородицы подпись М. Р. Ф. У? Отв. М – Мария, Р – роди, Ф. – Фарисея, У – учителя».

Эти и другие простонародные толкования были вносимы и в Иконописный Подлинник, но при них помещались и настоящие, истинные объяснения: так что внимательному читателю всегда можно было усвоить себе лучшее. Например, в Сборном подлиннике графа Строганова, сначала предлагается истинное толкование, а затем прибавлено: «нецыи же толкуют их сице: Ѿ – от небеси сошед, во своя приидох. – О – Они же мя не прияша. Н – На кресте мя пригвоздиша».

В другом, тоже Сборном Подлиннике, принадлежащем тоже графу Строганову: «МР ФУ. Се есть подпись образу Пресвятыя Богородицы; по-гречески глаголется: Митерн (sic) Ѳеу, а словенски толкуется: мати Богу, а не Марѳа, яко же нецыи мнят».

После приведенных мною фактов, почитаю совершенно лишним входить в доказательство той мысли, что наша древнерусская Азбука, несмотря на ограниченное и наивное понимание вещей, не лишена была поэтических и художественных интересов, как бы смутно интересы эти ни принимались, и конечно не малолетными только, но и, без сомнения, взрослыми учениками.

7) Указав на обширное влияние апокрифической Беседы на древнерусское образование, проследив тонкие нити, которыми этот памятник нашей литературы связывается с интересами поэтическими и художественными, и наконец усмотрев влияние его даже на первоначальное обучение грамоте, мы можемъ теперь объяснить себе, почему был так распространен он между нашими предками во множестве сборников, то в сокращенном виде, то с различными прибавлениями. Еще и теперь кое-где в захолустьях обширной Руси можно встретить грамотного мужичка, который, пробавляясь этою занимательною Беседою, поучается из нее по своему понимать мир и историю человечества, символически объяснять себе явления природы и всемирные события, толковать изображения на иконах, а вместе с тем все более и более свыкается с тем поэтическим миром духовных стихов, которые поет ему странствующий певец, слепой старец, смутно блуждающий своим воображением в том же наивном, уже чуждом для нас мире апокрифической Беседы.

Заключая об этом памятнике, не могу не коснуться отношения его к книгам, отреченным и истинным. Беседа эта, как было уже замечено, без сомнения, вместе с другими апокрифическими книгами перешла к нам из Болгарии⁵⁵; но с течением времени все более и более расширялась в своем объеме, принимая в себя, частью поэтические элементы народной поэзии, частью отрывки из других отреченных книг⁵⁶, а вместе с тем все более и более проникалась национальными воззрениями. Люди со строгими православными убеждениями могли смотреть презрительно на это наивное собрание притчей и загадок, могли его преследовать с точки зрения богословской: но так обаятельна была поэзия этого памятника, что, несмотря на строгие запрещения, он расходился между русскими грамотными людьми во множестве списков, с самыми странными, противными духу православия, прибавлениями.

Вся жизнь древней Руси была проникнута поэзией; потому что все духовные интересы были понимаемы только на основе самого искреннего верованья, хотя бы источник этого последнего и не всегда был чисто христианский. Множество примет, заклятий или заговоров и других суеверных обычаев, и преданий, и доселе живущих в простом народе, свидетельствуют нам, что та поэтическая основа, из которой возникли эти разрозненные члены одного общего им целого, была не собственно языческая, и уже вовсе не христианская, но какая-то смутная, фантастическая среда, в которой с именами и предметами христианского мира соединялось нечто другое, более согласное с мифическими воззрениями народного эпоса⁵⁷.

Не надобно думать, чтоб это смутное понимание христианских идей было достоянием одной только Руси; оно господствовало в средние века и на Западе, но при других условиях принимало другой характер и вело к другим результатам.

Отличительной чертой этого смутного состояния духа было суеверное убеждение в какую-то чарующую, сверхъестественную силу, которая ежеминутно, в быту житейском, в том или другом более важном случае жизни, может внезапно оказать свое необычайное действие. В период эпической жизни народа это убеждение выразилось в чудесном, как основной пружине всего народного эпоса. Пока мифология народная не была остановлена в своем развитии благотворными успехами христианского просвещения, это суеверное чудесное находило себе свободный исход в эпическом творчестве. Но потом, захваченная христианством врасплох, народная фантазия, не очищенная от языческих представлений, и запуганная ими, уже как наваждением дьявольским, но все же как от родной старины, не отказавшаяся от них, естественно должна была сойти со своего свободного творческого поприща, и, так сказать, сжаться в более тесном кругу целого ряда мелких суеверий, которые, однако тем не менее обнимали и доселе в простом народе объемлют всю жизнь, все крупные и мелкие явления ея.

Народное суеверие есть один из существенных видов поэзии, перешедшей в жизнь и с нею слившейся. Потому, несмотря на свою фантастическую основу, суеверие важно для народа своей практической применимостью в делах житейских. Это неразрывное сочетание поэзии с жизнью, низводящее художественные и религиозные идеи до применения в быту действительном, и постоянно возносящее этот последний в мир идей, во всей силе господствовало в ту эпоху, когда фантазия народа безпрепятственно предавалась эпическому творчеству, слабые следы которого остались в народных суевериях.

Не имея намерения рассматривать этот предмет в современной устной словесности народной, обращаюсь к нашей древней письменности.

Перелистывая старинные рукописные сборники, не раз остановитесь вы на чрезвычайно любопытных, большею частью коротких заметках, носящих на себе явственные следы народных суеверий, частью заимствованных, частью собственно русских, иногда языческих, иногда с примесью христианских преданий. Чернокнижие, распространявшееся между русскими грамотниками в книгах, отреченных или еретических, немало способствовало к образованию этой, так сказать, суеверной поэзии в нашей древней письменности.

Но так как практичность есть главное свойство этого рода поэзии (не подходящего под эстетическое определение поэзии безцельностью и непрактичностью); то самое богатое собрание всевозможных суеверий, примет, оберегов, причитаний или заговоров и отреченных молитв вы встретите в книгах, составленных с самою определительною практическою целью, именно в Лечебниках и Травниках.

Предоставляя другим полное монографическое исследование об этой важной отрасли нашей древней литературы, я обращу внимание Ваше только на поэтическую сторону в этой, казалось бы, вовсе чуждой поэзии сфере. Но предварительно почитаю не лишним заметить, что каково бы ни было первоначальное происхождение Лечебников и Травников – из Греции через Болгарию, из Польши, вообще с Запада, или же на своей собственной древнерусской почве, только все разнообразные списки этих памятников латературы носят на себе явственные следы то иностранной, то чисто русской редакции; а во многих списках иностранное со своеземным до того слилось, что то, и другое составляет одно нераздельное целое. К этому последнему разряду принадлежат два Синодальных Лечебника⁵⁸, из которых заимствую характеристику суеверных поэтических воззрений наших грамотных предков.

Не говоря о лечебных пособиях, между которыми постоянно встречаются латинские термины и приводятся иностранные средства⁵⁹, даже в самых заговорах и отреченных молитвах, несмотря на своеземный состав большей части из них, очевидны следы иностранного влияния, сначала греческого, потом латинского⁶⁰. Первоначальный состав Лечебника распространялся внесением сведений из разных источников, которые иногда упоминаются⁶¹. Сверх того, он видозменялся вследствие местных условий, к которым применялся, и таким образом получал местный характер⁶².

Молитвы о трясавицах, или лихорадках, со внесением в них притчи о Св. Сисинии, в наших Лечебниках ведут свое начало из Болгарии, потому что статьи о книгах истинных и ложных приписываются Болгарскому попу Иеремии⁶³. О чародейских письменах на яблоках для исцеления от той же болезни упоминается как в Лечебниках, так и в числе бесовских обычаев, в Паисиевском Сборнике XIV в⁶⁴.

Ведя свое начало от ложных или отреченных книг, и впоследствии расширяя свое содержание народными заговорами и приметами, а также выписками из старинного чернокнижия, наши Лечебники и Травники предлагали не только врачебные пособия, но и всевозможные наставления о различных важнейших случаях в жизни, для благополучного исхода которых необходимы чарующее слово, молитва или заговор, или вещая примета. К древнейшим источникам, Греческим и Болгарским, с XVI в. стали прибавляться западные, из Тайная Тайных и Аристотелевых Врат, из Альберта Великого, Михаила Скотта⁶⁵, Раймунда Люллия и других. Хотя в план моего изложения не входит критическое исследование о влиянии этих книг на наши Лечебники, однако не могу не привести одной статьи Синод. Сборника XVII в., в которой, при описании чарующей силы Орлова камня, приводятся эти и другие западные источники⁶⁶.

«Старые знатцы, которые открыли силы и угодья в зверях, в птицах, и в травах, и в кореньях, оставили нам опыты про силы и угодья некоего камня, именуемого Орлов камень. Греки и Латине называют тот камень атитес, а ныне многим людем объявился от цар­ския птицы, от орла, от чего и имя свое получил. Как орел сядет в гнезде своем на яицах, и он тот камень кладет в гнезде своем. И в орловом гнезде находят таких два камня. А держит орел тот камень в своем гнезде для обереганья детей своих: потому что тот камень оберегает от всяких притчей, от поветрия и от всяких зол. А камень тот живет разного цвету, темнобагров и сероват. А в котором камне стучит, то мужичек; а в котором рассыпается, то женочка. В том камне дал Бог дивныя угодья, таковы, что несведущим людям нельзя про него и веры взять. А знатцы про тот камень писали подлинно: Изидорус писал в своей 60 кн. в 4 главе, Плиниюс в своей 36 кн. в 23 гл., Деоскордиюс писал в своей книге о камне. Албяртус Магнус, Матиолес, да Варфоломей Англичанин писал в своей книге про всякие угодья, Ремеюс Белеов писал в своей книге о драгоценных камнях, и иные знатцы, которые тот камень у себя держали, и что в том камне силы и угодья, и они о том пишут: как женам легко родить: взяв тот камень, привязать жене той на левой руке или к левой ноге⁶⁷, и как родит, тотчас снять», и т. п.

В наших Лечебниках Русской, самостоятельной редакции все иностранное, накопившееся в течение веков, проникнуто Русским, народным характером, потому что и в том и другом было одно общее начало: чужеземное чернокнижие было усвоено своему собственному суеверию.

Само собою разумеется, что наши Лечебники, эта любопытная смесь иноземного чернокнижия с народною мифологиею, относились к книгам отреченным. Думая каким-нибудь заговором исцелять себя от болезни, или предохранить от несчастья, русский человек со страхом и трепетом приступал к чарующему средству и, заботясь о спасении своего тела, ужасался при мысли, что он тем самым губит навеки свою душу. Но суеверие брало верх над благочестивым опасением, а совесть находила себе примирение, встречая в заговорах не только священные имена, но иногда и целые отрывки из христианских молитв.

1) С самым искренним верованьем человек обращался к окружающей его природе и, не ведая ее свойств и действий, не понимая ее явлений, отовсюду ожидал себе чуда, и чем болеe запасался чарующими средствами, тем более страшился – со стороны злых людей – столь же чарующего противодействия. Природа и жизнь человека представлялись ему в радужном, поэтическом колорите, в целом ряде тех таинственных явлений, которые его воображению казались отдельными эпизодами мифологического эпоса, проникнутого чудесным: и тем обаятельнее была для него поэзия этих фантастических эпизодов, тем глубже проникала она все существо его, что главным действующим лицом во всех в них видел он себя самого. Прежде нежели войду в подробности этого поэтического мира, почитаю необходимым эти общие мысли объяснить примером.

Этот пример вместе с тем будет самым приличным введением в историю народной поэзии по древнерусским Лечебникам и Травникам.

Есть Русская песня о Потоке Михайле Ивановиче. Однажды на охоте он подстрелил было белую лебедь: но эта лебедь была не что иное, как оборотень – вещая дева, Авдотья Лиховидьевна, на которой потом наш герой женится. Когда через несколько времени умерла эта вещая женщина, Поток, по условию, заключенному с нею, живой был посажен к ней в могилу; и там воскресил свою жену, помазав ее змеиною головою⁶⁸. Вместо того, при тех же обстоятельствах, в немецкой сказке О трех змеиных листах, некоторый витязь возвращает к жизни свою жену тремя листиками, которыми перед тем в его глазах одна змея воскресила другую⁶⁹. Тот же мотив, с небольшим изменением в обстоятельствах, встречается в одной древне-французской повести XIII в., только вместо змей являются в ней маленькие зверьки⁷⁰.

Из Лечебника (по Синод. рук. XVII в., № 480) оказывается, что зелье, которым одна змея воскресила другую, было – Попутник, и что этот чудесный эпизод в сказке – очевидно родственный нашей песне – не случайный вымысел праздной фантазии, не имеющий никакого основания, но действительное верованье старины в сверхъестественную силу Попутника, верованье, на котором было основано на самой практике употребление этого растения между другими врачебными пособиями. Следующие слова в нашем Лечебнике бросают новый свет на приведенные мною сказанья: «О Попутнике пишет сице: сказывал де Виницеянин, торговой человек: случилось им дорогою ехати с товары на возех тяжелых, и змея де лежит на дороге, и через ее перешел воз, и тут ее затерло, и она де умерла. И другая змия к ней пришла, и принесла во рте припутник да на ее возложила, и змия де и ожила, и поползла». Л. 99.

2) Как эпический певец описывает природу не ради красоты ее, а по ее практическому отношению к человеку, то есть, ради ее пользы или вреда, которых причину полагает он в сверхъестественных силах, воочию являвшихся ему в образе мифических, демонических существ: так и практическому взгляду Лечебников в описаниях природы сообщает особенный поэтический интерес искренняя вера в таинственное соотношение действительности с миром идеальным.

При таком верующем взгляде, самое отношение человека к природе было таинственное, исполненное поэзии. К тому или другому растению нельзя было относиться запросто, как ни попало, но с благоговением, чтоб не оскорбить пребывающего в ней демона, и не во всякое время, а надобно ждать урочного часа. Траву Детлевину надобно рвать между Купальницею и Петровым днем, а как брать ее, очертить кругом куста, а говорить: «есть тут матка травам, а мне (или нам) надобе»⁷¹. «А брать траву Полотая нива, надобно кинуть золотую или серебряную деньгу, а чтоб железного у тебя ничего не было, а как будешь рвать ее, и ты пади на колено да читай молитвы, да стоя на колене, хватать траву ту, обвертев ее в тафту, в червчатую или белую: а беречь ту траву от смертного часа: а хочешь итти на суд или на бой, ино никто тебя не переможет»⁷².

Впрочем, это таинственное отношение человека к природе не до того застилало туманом глаза его, чтоб он не чувствовал внешней формы и не обращал на нее никакого внимания: только вызывало его на описание внешней формы не эстетическое чувство красоты, а практическая потребность – определить какой-нибудь предмет посредством подробного описания, для того чтоб пользующийся Лечебником мог взятъ то, что ему нужно. Несмотря на эту практическую цель, или – вернее сказать – ради этой практической цели – многие описания дышат неподдельным чувством изящного, выражаемого в свежести воззрений на природу. Например.

«Трава везде ростет по пожням и по межникам, и по потокам; листье растилается по земле. Кругом листков рубежки, а из нея на середине стволик, тощий, прекрасен, а цвет у него желт; и как отцветет, то пух станет шапочкою, а как пух сойдет со стволиков, то станут плешки; а в корне и в листу, и в стволике, как сорвешь, в них⁷³ беленько». – «Есть Спун трава, ростет по лугам при холмах, а ростет как гречка, а цвет как у щавелю, а ростет в колено и ниже, а столпица коленьями, меж коленцами брюшки, а лист у ней, как Зогзицын⁷⁴; трава долга, а в ночи стоит вяла: лист виснет, как солнце сядет, а как солнце взойдет, лист стоит, а сама трава черна»⁷⁵.

3) Иногда подробный рассказ о добывании какого-нибудь чарующего средства вводит суеверное воображение в магический круг эпического чудесного, которому подчиняет судьбу человека в различных обстоятельствах его жизни. Подобные описания можно назвать краткими эпизодами мифологического эпоса.

Особенно приурочиваются эти эпизоды ко дню Ивана Купалы, мифическое значение которого и доселе так еще свежо в преданиях народа.

«В травах царь есть Симтарим трава, о шести листах: первой синь, другой червлен, третий желт, четвертый багров, а брать вечером на Иванов день, сквозь золотую гривну или серебреную; а под корнем той травы человек, и трава та выросла у него из ребр. Возьми человека того, разрежь ему перси и вынь сердце. Если кому дать сердца того человека, изгаснет по тебе. Если муж жены не любит, возьми голову его и поставь против мужа: только что увидит, будет любить пуще прежняго. Десная рука его – добро, если которая жена мужу не верна, или муж жене: стерши мезинным перстом, дай пить. Если у которой жены детей не будет, – печени того человека сварить в молоке, и пить по три утра на тощее сердце, и будетъ тебе отрок, потом девица»⁷⁶.

«Есть орел птица. Возьми орла на Иванов день о вечерне, и взявши орла, стать на ростанях меж дорог на камне, и наострить трость гораздо и заколоть орла того вострою тростью и раздробитъ его тело на части. А те части изсушить на солнце без ветру – ко многим потребам годно. Первое, око его добро при себе носить, правое, завязав в ширинку, и носить под левою пазухою: когда Царь или Князь на тебя гнев держит, и ты тем гнев Царев укротишь. Левое око его добро смешать с коровьею кровью и селезеневою, да все то изсуши, да завяжи в синий плат, чистый. И когда хочешь ловить рыбу, и ты привяжи к цепу, и наловишь рыбы много. Тоже вещь ко многим ловушкам годна, ко звериным и птичьим, и ко всякой ловле. Кость его головную истолокши с кожею оленьею, в чистом плате носить и к голове привязывать от всяких болезней. Мозг его головной с маслом смесив, в нос класть, когда голова болит и щемит, или к челу приложить. А крыла его правого правильное перо добро держать, когда жена не может родить: то перо подложить ей под ногу и родит»⁷⁷.

В семейном и общественном быту крестьян свадьба есть по преимуществу время всяких дарований, эпических обрядов, разгульного веселья и суеверного страха. И доселе в простом народе ни одна свадьба не обходится без колдовства: «свадьба без див не бывает». Следующее место из Лечебника добавит эту семейную эпопею новым эпизодом, с любопытными данными для характеристики, так называемого, эпического чудесного.

«Когда человек хочет от ведьм стеречись на свадьбе или на пиру: найди рябину в лесу на дубовой колоде, и сделай из той рябины посошок и по весне о кою пору надеешься кукушке закуковать⁷⁸, в ту пору ходи с тем посошком вверху писанным, рябиновым, и в котором месте впервые заслышишь кукушку кукуючи⁷⁹, и ты также держишь посошок рукою, и подле рук у того посоха заметь сверху и съисподу тот жеребей⁸⁰. И уткни одну половину жеребья под ухо у дверей, а другую половину подле другой половины ушка, обапол дверей, в той хоромине, в которой хочешь свадьбу рядить или пир: в ту хоромину ведьма никак не может войти дверьми, и воротится, а тут не пойдет. И около ложа всякого с тем посошком рябиновым добро ходить, и около поля: ржа того жита не ест. Добро ту рябину себе в дворе посадить и держать для того, о чем вверху писано»⁸¹.

4) Наши Лечебники не ограничивались тесным кругом врачебных пособий, но своими поэтическими чарованиями обнимали всю жизнь древнерусского человека: точно так, как и теперь ворожея или колдун слывут в простом народе знахарями, людьми вещими, которые не только исцеляют недуги, но и прогоняют или насылают бесов и всякую нечисть, своими дарованиями устрояют семейное счастье и благосостояние, или расстраивают, дают умный совет или таинственное средство от всякого зла, и т. п⁸².

В этом отношении Лечебник соответствует Домострою, то есть, такому сборнику практических сведений и наставлений, которые человеку необходимы в руководство в домашнем обиходе, в семейном быту и в ежедневных отношениях к обществу. Только та существенная разница между Домостроем и Лечебником, что в первом – как он нам известен по редакции, приписываемой знаменитому священнику Сильвестру – господствует только житейская мудрость и осторожная опытность, между тем как Лечебник в своих средствах постоянно прибегает к сверхъестественным чарующим силам.

Бросим беглый взгляд на древнерусское житье-бытье, руководимое этими необычайными чарованиями. Лечебник отзывается на все существенные потребности Русского народа, испокон веку земледельческого и оседлого.

Начну с оседлости. Быт земледельческий невозможен без оседлости. Поверяя земле все свои труды и силы, влагая в ее недра надежду на довольство и благосостояние, человек к ней привязывается, как к своей родной кормилице. Клочек земли, который он возделывает, для него есть как бы дополнение собственного существа его. Видимым символом этого союза человека с возделываемою им землею – родное пепелище, усадьба. Обжившись на родном пепелище, человек вполне свыкается со всеми окружающими его условиями, каковы бы они ни были: и в этой застарелой привычке находит он себе спокойствие и довольство. Зато, сколько опасений и сомнений, сколько всякого для него горя, и действительного, и воображаемого, как скоро приходится ему менять старое пепелище на новое. Как бы ни была ветха и худа его избенка, неохотно, с горем покидает он ее: там он родился и вырос, там жили и померли его родители, там он пировал на своей свадьбе и вкусил первые радости семейного счастья, там возрастил своих деток. Переселяясь на новоселье, он невольно оглядывается на всю свою прежнюю жизнь, проведенную на старом пепелище, и с грустью и трепетом вступает в новое жилье. Так ли будет он счастлив впредь? Будет ли по-прежнему милостива к нему судьба? Не разгневается ли и домовой дух, этот хранитель его прежнего семейного счастья, и будут ли также благосклонны к нему высшие силы на новом месте?

Отвечая на заботы и опасения русского человека, Лечебник предлагает следующие наставления тому, кто обзаводится новой избой.

«Когда хочешь двор ставить на новом месте, или избу, или иные ко­торые хоромы, и ты вели испечь три хлеба маленькие; вынь их из печи, и подложи один хлебец под пазуху, а другой под другую, а третий положи на сердце; и вшедши на то место, где хочешь избу ставить, и став на том месте, спусти на землю те три хлебца, подпазушные и от сердца. И если все три хлебца лягут кверху коркою верхнею, то место добро: тут, с Божиею помощью, ничего не боясь, ставить избу и всякие хоромы; если же лягут вверх исподнею коркою, тут не ставь, и то место покинь. Когда же только два хлебца лягут кверху верхнею коркою, еще ставь – добро; когда же падет один хлебец кверху своим верхом, а два к исподу, то не вели ставить на том месте».

«Другое дело о том же. Если хочешь испытать, где избу ставить или иные хоромы, возьми кору старую дубовую, и ту кору тою же стороною, которую к дубу лежала, положи на том месте, где хочешь ставить избу или иные хоромы, и не двигай ея. И полежит та кора три дня, и на четвертый день подымешь, и посмотри под корою, и если найдешь под нею паука или муравья, и ты тут не ставь избы и иных хоромов: то место лихо. А когда найдешь под тою корою мурашку черную да и с мешочками, или каких червяков найдешь, и ты тут избу ставь и иные хоромы, какие хочешь: добро то место»⁸³.

Недостаточно того, чтоб благополучно основаться на добром месте; надобно его постоянно охранять от всякого зла. Вот в Лечебнике указ, как от двора своего отогнать беса: сожечь совиныя кости, и тем дымом храмину свою кадить и двор курить, и исчезнет бес. А потом ослиным салом назнаменой двери, и всякуе зло, которое найдет на двор, исчезнет⁸⁴. Для того же хорошо держать корольковое каменье: от него нечистый дух бегает, потому что то каменье крестообразно ростет⁸⁵. А чтоб от двора бегала всякая нечистота, змея, и паук, и жаба: надобно в том дворе повесить зелье попутник⁸⁶.

Теперь перейдем к сельскому и домашнему хозяйству. Из множества наставлений приведу некоторые.

«Огород начинай пахать Марта месяца в 5-ый день, на Св. Конона⁸⁷, хотя бы еще и зима была, и ты только почни в тот день: непременно огород будет добр и овощу будет много».

«А хочешь сеять, и ты доспей из волчьей кожи решето о тридцати дырах, и сей всякия семена, и не попортят твоей нивы, и птицы не едят семян».

«А если медведь начнет портить ниву, то возьми коневью голову валящую, и чтоб тебя никто не видел – перед солнцем – ткни ту голову среди нивы на коле, зубами вверх или вниз, все равно».

«Если воробей или другая птица начнет доедать ниву, то павину кость носить ночью, чтоб нe приметила того никакая птица, ни зверь, и обошедши ниву трижды с посолонья⁸⁸, положи на ниве и иди домой».

«А если ниву бьет червь, говори: Не бейте, черви, не ешьте нивы сея гобины⁸⁹, озими. Серая червь⁹⁰, и белая и малая, и костяники! подите вы, черви, на запад солнца, на зеленую дуброву, на осиновный лист. Аще вы, нe пойдете с сея нивы с озими, а сего не порядите, черви, спущу на вас птиц – крылья железныя, ноги булатныя: почнут вас брати, червь серую, и белую, и малую, и костяники, и подроду вашего не будет! и вы, черви, того не дожидайтеся, подите с сея озими долой, а сея озими корень твержае вам камени и кремени, а горчае смолы и серы. Говори это трижды»⁹¹.

«О хмеле, как хмель водить. Трех хмельников чужих взять корения тайно, да на тех местах покинуть по яйцу, да итти домой, а идучи домой не оглядываться назад. Да где метати хмельник, и ты очерти трижды то место топором или косою, и мечучи коренье, у черты, говори; ярый хмель! тебе от меня отходу нет! никто тебя не украдет, никто ни попортит, а сам кому коренья дам или хмелю, а то тебе от меня, однако, отходу нет, нигде ни к кому, а от тое черты тебе пути нет. Да стоя на западной стороне хмельника, на черте на восток лицом, через хмельник зря, внутри хмельника начертить крест, тем же, чем ту черту чертил, да вошедши впосолонь лицем, по той по одной черте, став на черте к полуночи хребтом, а на полдень лицом, по той по одной черте, да став на черте начертить крест, и среди креста на обоих местах, на крестах говорить: тебе от меня отходу нет»⁹².

О том, как обходиться с пчелами. «Своих пчел покади волчьею губою, и несут тебе меды из чужих бортей в твоя борти. Осетрию кость хвалят: втыкай внутрь пчелиного улья, где пчелы живут, да и в порожний улий осетрию кость воткнешь или в борти, и в том дереве пчелы живут и ведутся. Есть травица высока, а набело походит, маточник словет, а цвет на ней синь, как кошельчики, а наверху как кисток цветок, и по сторонам цветки сини же, а ростет по межам. На той траве, на цветку, матка пчелиная сама бывает и берет, что ей требе. Тою травицею добро ульи потирать, и всякия пчелиныя борти: в том дереве и в улье пчелы любят жить. И тою травицею покрапливать пчел и порожние ульи, и борти по весне: подлетают пчелы. Добро подкуривать осиновым листом то им вельми здорово»⁹³.

«А кому итти к пчелам, взять три листа попутниковых и держать в роту, того пчелы не ужалят»⁹⁴.

«Если хочешь скота много держать, то медвежью голову пронеси сквозь скот на Иванов день до солнца, и вкопай посреди двора: ино скоту будет вестися».

«А когда у кого скот мрет, и ты с умерлого вели кожу содрать и продать, и что возьмешь за кожу, и ты вели на те деньги купить сковороду железную, и вели на ней печь, что хочешь, мясо или рыбу: и ешь с той сковороды, что хочешь, а скот твой с тех мест не мрет и здрав будет»⁹⁵.

«Кто животину купит приводную, мерина или корову, и приведши ко двору, велет растянуть пояс женской, от вереи до вереи, да замок положит к верее, а колоду замочную к другой верее, и проведши животину сквозь, замок замкнуть и пояс взять, опоясаться. И через мужской пояс водят же, от вереи до вереи его растянувши»⁹⁶.

«А когда кто хочет купить что дешево, надобно носить при себе из орлова крыла крайнюю кость, что в папоротке⁹⁷.

Домашний обиход Лечебника заключу несколькими мелкими приметами.

На Стретеньев день Господа нашего Иисуса Христа на дорогу никуда не выходить, ни дому, ни каких хоромов не ставить⁹⁸.

Который человек плюет в окно, у того человека зверь ловит животину, хотя бы его животина и промеж чужой животины ходила: той приметы берегись, не плюй в окно⁹⁹.

Если кто учнет чихать, и ему надобно против чиханья здравствовать, хотя бы и не другу: от того зубы не станутъ болеть¹⁰⁰.

Из общественных отношений, самые важные, которых касается Лечебник, это суд, война, судебный поединок, отношение к властям, к другу и недругу.

Прежде всего надобно было обезопасить чарующим средством личность человека. «Если хочешь быть страшен – говорит Лечебник¹⁰¹ – убей змею черную, а убей ее саблею или ножем, да вынь из нея язык, да вверти в тафту зеленую и в черную, да положи в сапог в левой, а обуй на том же месте. Идя прочь, назад не оглядывайся. Пришедши домой, положи под ворота в землю. А кто тебя спросит, где был, и ты с ним ничего не говори. А когда надобно, и ты в тот же сапог положи три зубчика чесноковые, да под правую пазуху привяжи себе утиральник, и бери с собою, когда пойдешь на суд или на поле биться. – Когда на суд хочешь итти, то изучи с березки снять зубом перепер, который трясется, а говорить: так как сей¹⁰² перепер трясется, так бы мой супостат, имрек, и его язык трепетался; да обнеси кругом головы трижды, и положи в мошню¹⁰³. – С ветлы или с березы надобно взять зеленый кустец, по гречески мелея, а по нашему вихорево гнездо: и взять тот кустец, как потянет ветр вихорь в зиме или летом; да середнее деревцо держать у себя – на суд ходить или к великим людям или на поле биться; и как бороться, держать тайно в сапоге в одном, на правой ноге. А кто держит то деревцо у себя, тот человек не боится никого»¹⁰⁴.

Вот самый полный и необыкновенно поэтический заговор для предохранения от всяких враждебных или опасных столкновений в обществе: «Господи, благослови! Отче Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного! Святый Государь Иван учитель! научи нас дел добрых творити! Помилуй нас, Боже, как стал свет и зоря, и солнце и луна, и звезды, как взошло красное солнце на ясное небо, и осветило все звезды и всю Русскую землю, и священныя церкви, и митрополитов, и владык, и игуменов, и священников, и весь мир и всех христиан. Святой Государь Спас и святой Государь Архистратиг Михаил! Помилуй, Господи, меня, имрек, грешного! Освети, Господи, меня, имрек, князям и боярам, и властям, и тиунам, недельщикам, и их дворянам, и гостям, и мужам, и женам, и всему православному христианству, что нареклось на всем свете и на всяк час, и на всяко время, и на всякое сердце и на всякия очи моему сердцу, имрек, от всякого зла и от злых очей, закрой, Государь Михаил Архангел, своею ризою нетленною раба Божия, имрек». А входить во двор, вперед левою ногою в порог, в ворота, а как отворят ворота, то опереться в правую верею ворот правым плечом, и молвить всю молитву, и перекреститься, и молвить: «Святой Государь Спас и Святой Архистратиг Михаил! закрой, Господи, от лиха человека и супостата на всяк час и на всяко время и ныне, и присно и во веки веков, аминь»¹⁰⁵.

Заговор от меча, как меч умолвить, и он не сечет: «Кован еси, брат! Сам еси оловян, а сердце твое вощано, ноги твои каменны, от земли до небес, не укуси меня пес отай! Оба есмя от земли! коли усмотрю тя очима, своего брата, тогда убоится твое сердце моих очей усмотрения»¹⁰⁶.

Сюда же надобно отнести заговор от раны и пореза: «как мертвой человек не слышит раны на себе, как секут и режут, так бы не слышал раб Божий, имрек, раны на себе и железа моего на себе – «ни из камени воды, ни из мертвого души, ни из раба Божия, имрек, крови не будет»¹⁰⁷.

5) Высокого поэтического интереса достигает заговор, когда вводит в свои чарующие слова элемент повествовательный, который заимствуется или из народной мифологии, или из преданий христианских. Иногда смешение того и другого доходит до последней крайности.

Наши заговоры знают: «на море окияне мост золотой: на нем сидит человек золотой, стружет стрелы золотыя и стреляет из человека прикос и притчу, щипоту, и волосатик, прикос ночной и дневной, и полуденный, и полуночный, и водяной, деревянный¹⁰⁸. А еще и море золотое и на золотом море золотое дерево, на золотом дереве золотыя птицы – носы и когти железны, и дерут-волочат оне усови из больного на мхи, на болота. А то, на золотом же море, на белом камне сидит красная девица с палицею железною, бьет, обороняет, отлучает от больного усови, тоже на мхи, на болота. Иногда, по золотому морю, в золотом корабле едут 30 царей, 70 цариц, помогают больному от усовей».

Сближая заговор с молитвою, и переводя мифологические лица и события на христианские, знахарь дает своим словам такой оборот: «есть море золото, на золоте море золот корабль, на золоте корабле едет Св. Николай, отворяет морскую глубину, поднимает железныя ворота, а залучает от раба Божия, имрек, усови аду в челюсти»¹⁰⁹.

Как наши мифические змеи живут в воде, или как змея Фафнир, в песне Др. Эдды, шел к воде, когда его убил Зигурд¹¹⁰: так и по словам нашего заговора на рану, когда змей укусит, представляется он идущим по воду, к морю: «ты змей идешь в море по воду, а у меня море во рте» – да плюнь на рану трижды, да говори скоро, покамест змей до воды не дошол»¹¹¹.

В своем позднейшем развитии предание о змее приурочивается или к медному змию Моисееву¹¹², или к известному повествованию об Апостоле Павле, с присоединением к этому последнему повествованию рассказа о том, как сам Ангел дал Павлу книгу, в которой было писано заклинание шестидесяти пяти с половиною родов звериных и пресмыкающихся, на змею облаковидную, огневидную, власяновидную, дубовосходную, врановидную, слепую, стрельную, черную, треглавую и проч¹¹³.

Чтоб остановить течение крови из носа, заговор припоминает Ахава Царя: «во дни Ахава Царя нe было дождя на землю три года и шесть месяцев: земля измедела, небеса ожелезнели, источники замыкались: и ты, кровь, стани, а не кани¹¹⁴.

Особенно заметное развитие получила в русских суевериях басня Иеремии, попа Болгарского, о Трясцах, Трясавицах, или Лихорадках. Это настоящие демонические существа: они дочери Ирода, числом семь или двенадцать. Каждая имеет свои личные свойства, как существо самостоятельное, не отвлеченное олицетворение болезни, но живая, конкретная личность. Потому им даны и имена¹¹⁵.

Заговоры на Трясавиц в разбираемом мною Лечебнике¹¹⁶ имеют вид отдельных эпизодов целой поэмы об этих дочерях Ирода. С мистическою лирикою молитвенного обращения эти заговоры соединяют интересные подробности поэтического описания лиц и их действий. Особенно замечателен в поэтическом отношении следующий заговор, в который внесена даже назидательная мысль; именно: Трясавицы мучат только того, кто предается греху, то есть, эти демоны бывают насылаемы в возмездие за учиненное зло.

Вот этот заговор.

«При море Чермном стоит столп каменн; в столпе сидит святой великий Апостол Сисиний, и видит: возмутилось море до облаков, и выходят из него двенадцать жен простоволосых – окаянное дьявольское видение. И говорили те жены: «мы Трясавицы, дщери Ирода Царя». И спросил их св. Сисиний: «окаянные дьяволы! Зачем вы пришли сюда?» Они же отвечали: «мы пришли мучить род человеческий: кто нас перепьет, к тому мы и привьемся, и помаемся – помучим его, – и кто заутреню просыпает, Богу не молится, праздники не чтет, и вставая пьет и ест рано: то наш угодник». И помолился Богу Св. Сисиний: Господи, Господи! Избавь род человеческий от окаянных сих дьяволов!» И послал к нему Христос двух ангелов Сихайла и Аноса и четырех Евангелистов. И начали Трясавиц бить четырьмя дубцами железными, давая им по три тысячи ран день. И взмолились им Трясавицы: «святой великий Апостол Сисиний, и Сихайло, и Анос, и четыре Евангелиста, Лука, Марко, Матвей, Иоанн! не мучьте нас! где ваши имена святыя заслышим, и в котором роду имена ваши прославятся, того мы роду бегаем за три дня, за три поприща», И вопросил их Св. Апостол Сисиний: «что ваши дьявольския имена»? – Одна говорила: «мне имя Трясея». Другая говорила: «мне имя Огнея»: как печь смоляными дровами распаляется, так Огнея жжет тела человеческие. Третья говорила: «мне имя Ледея»: а Ледея, как лед студеный, знобит род человеческий, и не может от него человек и в печи согреться. Четвертая говорила: «мне имя Гнетея»: Гнетея же ложится у человека на ребра и взвивает утробу: а если кто хочетъ есть – пусть ест: только из души у того человека вон идет. Пятая говорила: «мне имя Грынуша»: та ложится у человека в грудях, плечи гноит и выходит харканьем. Шестая говорила: «мне имя Глухея»: та ложится у человека в голове, уши закладывает и голову ломит: и тот человек глух бывает. Седьмая говорила: «мне имя Ломея»: Ломея же ломит, как сильная буря сухое дерево, у человека кости и спину. Восьмая говорила: «мне имя Пухнея»: Пухнея же пущает отек на род человеческий. Девятая же говорила: «мне имя Желтея»: Желтея же, как желтый цвет в поле. Десятая говорила: «мне имя Коркуша»: та всех проклятее: смыкает ручныя жилы и ножныя вместе. Одинадцатая говорила: «мне есть имя Глядея»: и та всех проклятее: в ночи человеку сна не дает, и бесы приступают к тому человеку, и в уме он мешается. Двенадцатая говорила: «мне имя Невея»: Невея же сестра им старейшая, плясавица, которая усекнула главу Иоанна Предтечи: и та всех проклятее: поймает человека, и не может тот человек жив быть. – Если случится священник, творит сию молитву над головою болящого Трясавицею: «Во имя Отца и Сына и Св. Духа! – Окаянныя Трясавицы, заклинаю вас святым великим Апостолом Сисинием и святыми Евангелистами: Лукою, Марком, Матвеем, Иоанном!» Потом говорит: «Ты еси окаянная Трясея, ты еси окаянная Огнея, ты еси окаянная Ледея, ты еси окаянная Гнетея, ты еси окаянная Грынуша, ты еси окаянная Глухея, ты еси окаянная Ломея, ты еси окаянная Пухнея, ты еси окаянная Желтея, ты еси окаянная Коркуша, ты еси Невея, сестра старейшая! заклинаю вас святым великим Апостолом Сисинием, святым Сихайлом и Аносом, и четырьмя Евангелистами: Лукою, Марком, Матфеем, Иоанном! Побегите от раба Божия, имрек, за три дня за три поприща: а если не побежите от раба Божия, имрек, и я призову на вас Великого Апостола Сисиния, и святых Сихайла и Аноса, и четырех Евангелистов: Луку, Марка, Матфея, Иоанна; и учнут вас мучить, даючи вам по четыре тысячи ран на день». Проговоря над болящим Трясавицею, священник дает ему пить воду с креста, и затем говорит: «Крест всей вселенной хранитель, крест церквам красота, крест Апостолам похвала, крест царям держава, крест христианам утверждение и недугам исцеление, крест Отцам просвещение и украшение, крест бесам прогонитель, крест Трясавицам и идолам прогонитель, крест есть рабу Божию, имрек, ограждение»¹¹⁷.

Если с точки зрения истории просвещения не совсем привлекательной может показаться такая грубая смесь темных суеверий с именами христианскими, то, в отношении истории поэзии этому замечательному отделу народной словесности нельзя не отдать справедливости в оригинальности и смелости поэтических образов и в искренности восторженного суеверия. Немцы дали почетное место в истории своей литературы двум коротеньким заговорам, сохранившимся в рукописи X века¹¹⁸: неужели мы, не столь богатые, как немцы, древними поэтическими памятниками, не допустим в Историю нашей литературы приведенных мною и многих других, пополненных высокой поэзии заговоров, дошедших до нас в рукописях преимущественно ХVII и ХVIII в., но, без сомнения, относящихся к эпохе древнейшей?

Эта суеверная или двоеверная поэзия заговоров, как мы видели, обнимала собою все интересы народного быта; она неразрывно связана была с ними самыми тайными, заветными узами; она то и была нравственным бытом народа, возведенным в высшую область верований и убеждений, была делом жизни. В поэтическом идеале видели для себя наши предки предмет обожания или страха и ужаса; к поэтическому слову относились они с благоговением, смешивая его, в своем двоеверии, с молитвою.

6) Религиозная поэзия средних веков находила соответствующее себе выражение и в прочих искусствах, и особенно в скульптуре и живописи. По малой разработке этого предмета для древней Руси, исследователи становились к произведениям старинной Русской живописи в ложное отношение, зависевшее чисто от субъективных воззрений, которые предварительно уже были составлены под влиянием восточного или западного взгляда. Принято было за аксиому вполне архаическое, в строгих идеях Восточного исповедания окрепшее, неподвижное состояние нашей древней живописи: и одни, под влиянием восточного взгляда, видели в этой неподвижности неколебимую твердость религиозных и художественных начал; другие, под влиянием взгляда западного – грубое коснение при Византийских начатках, для развития которых не доставало древней Руси нравственных сил.

Не место говорить здесь о значительных успехах, оказанных древнерусской художественной техникой в XVI и ХVII веках; но для определения более широких и разнообразных отношений нашей старинной живописи к быту народному, к верованиям, убеждениям и даже к поэтическим суевериям древней Руси, не могу не коснуться странной связи ее с разбираемыми мною заговорами.

До конца ХVII века довольно распространено было в нашей иконописи изображение двенадцати Трясавиц, или Лихорадок. Представлялись они в виде обыкновенных женщин, по большей части, обнаженные, только с крыльями летучей мыши. Отличительный характер каждой из них, ясно определяемый в заговорах, живопись обозначала цветом: одна Лихорадка вся белого цвета, другая желтого, третья красного, синего, зеленого и т. п. В XVII в., при значительных успехах техники, эти женские фигуры отличаются даже благообразием и некоторою женственною прелестью, противоречащею символическим цветам и мышиным крыльям.

Изображение Трясавиц составляет только часть полного живописного представления, имеющего предметом победу Ангела Хранителя над этими демоническими существами, по молитве Св. Сисиния. Наверху в облаках изображаются Ангелы, на пригорке Сисиний, один или с двумя другими святыми, стоит на коленях и молится. Перед ним, на особенном плане, стоит Ангел Хранител и копьем поражает Трясавиц, которые низвергаются в яму под упомянутым пригорком. Трясавицы падают одна на другую, выражая свое поражение приложением правой руки к щеке. В живописи XVII в. лица их, впрочем, спокойны и довольно красивы: что придает некоторый символический тон выражению мысли¹¹⁹.

7) Знахари древней Руси были двоякого рода, или чисто народные, доморощенные представители древней мифологической мудрости, или же люди грамотные, а если и неграмотные, то к народному ведомству прилагавшие, по наслуху, апокрифический хлам старинного книжного учения. Это было особенное чернокнижие, смесь русского с чужеземным, органически слитая в темных суевериях, которых поэзию объяснил я на приведенных заговорах и вещих снадобьях.

Народ мог довольствоваться своеземной стариной. Двоеверие же, возникшее под влиянием книжного учения, развивалось в людях, состоявших в связи с источником древнерусского образования, то есть, с классом людей книжных, следовательно, церковных. Еще в 1378 г. был схвачен какой-то поп, у которого нашли мешок со смертным зельем, то есть, со снадобьями древнерусского Лечебника. Из Стоглава известно, что причитаньями и заговорами, или ложными молитвами, промышляли просвирни, которые сравниваются, в этом любопытном памятнике Русской старины, с Чудскими Арбуями¹²⁰. Вероятно, в этой-то нечестивой сфере древнерусского суеверия, под мнимым авторитетом причетников, составлялись и распространялись ложные молитвы, более или менее подходившие к заговорам, а иногда и совершенно им уподоблявшиеся, сопровождаемые различными языческими обрядами.

Особенно любопытны свидетельства древнерусских памятников литературных о том, что иные простонародные знахари с запасами мифологического суеверия соединяли некоторое книжное обаяние, и, вступая в монашеский чин, в должности причетчика распространяли между суеверным народом свое нечестивое влияние, в ущерб истинному благочестию. О подобном нечестивце повествуется между чудесами в Житии Никиты Переяславского. Один земледелец промышлял в своем селе ворожбою, потом постригся в монахи в монастыре Св. Никиты, и был сделан пономарем. Но в этом новом звании не оставил своего прежнего обычая и тайно продолжал колдовать и многих людей прельщал своим лукавством. И многие из города и деревень с больными приходили к Св. Никите, желая получить исцеление; этот же чернец пономарь, в своем нечестии, говаривал им нелепые слова на Св. Никиту: «что – говорил он – понапрасну тратитесь! приходите лучше ко мне! Когда я еще в миру жил, многие болезни врачевал, и нечистых духов своим волшебством прогонял, не только человекам, но и скотам помогал»¹²¹.

Еще раз присовокупляю: сколько ни были бы грустны подобные факты для Истории древнерусской Христианской цивилизации, но в истории литературы они заслуживают нашего полного внимания. И просвирни нашего Стоглава, и этот нечестивый монах, были если не авторами, то избранными исполнителями народного чернокнижия, были певцами-рапсодами суеверного эпоса, проникнутого самым темным двоеверием.

Если бы я имел в виду полное историческое обозрение предложенного мною вопроса о народной поэзии в нашей древней письменности, то, без сомнения, должен бы был коснуться Слова о Полку Игореве, Моления Даниила Заточника и немногих других памятников, уже внесенных в руководства Русской литературы, или же объясненных в отдельных монографиях¹²². Но, при неистощимом богатстве рукописных материалов нашей старины, я избираю в настоящем случае более удобный, и, может быть, единственно возможный покамест путь – именно, тот путь, который ведет к уразумению древнерусской жизни, всей сполна, по частным, самым подробным исследованиям отдельных памятников. Цельность самой древнерусской жизни – признак ее свежести и младенчества – придает желанное единство этим отрывочным исследованиям по нашей древней литературе. Потому, не стесняя себя повторением общеизвестного, останавливаюсь на таких произведениях, которые, может быть, внесут новые данные в историю древнерусской народной поэзии.

1) Древнерусская повествовательная литература духовного содержания, состоящая в житиях русских угодников, в описаниях основания монастырей, сооружения храмов, в рассказах о чудесах, содержит самые обильные источники для истории возвышенной христианской поэзии древней Руси. Согретые самым теплым искренним верованием, повествования эти служат выражением не личных убеждений писателя, но высокого религиозного вдохновения целых масс народных – вдохновения, растворенного слезами и молитвою, в страхе и надежде трепещущего перед высшими, небесными силами, на которые народ возлагает свои упования в бедах и горестях житейских.

Пока не будут критически разобраны по своему составу и происхождению различные редакции русских житий и других духовных повествований, до тех пор нельзя им дать, ни надлежащего места в хронологическом изложении русской литературы, ни полной оценки их исторического и художественного значения¹²³. Не имея права общими, ни на чем не основанными выводами, предупреждать результаты здравой историко-филологической критики, я ограничусь немногими замечаниями, выведенными из разбора некоторых любопытных подробностей.

Эта прекрасная литература древней Руси, кроме действительных, исторических событий и личностей, которым служит правдивым выражением, составлялась под влиянием поэтических, повествовательных источников, иностранных и своеземных. Первые приходили к нам сначала из Византии, впоследствии, особенно в ХVII в., с Запада; вторые – были плодом народных убеждений, верований и воззрений. Не нарушая исторического правдоподобия, источники эти придавали особенный поэтический колорит многим подробностям в духовных повествованиях.

Сначала скажу несколько слов о влиянии Византийском.

В настоящее время довольно распространено, между людьми, впрочем, образованными, мнение, будто влияние Византийское было вообще вредно для развития и процветания нашей древней национальной словесности; будто, кроме книжной схоластики, сковывающей всякое свободное движение мысли и чувства, литература Византийская ничего не внесла в нашу древнюю, собственно литературную деятельность; будто недостаток поэзии в древнерусских письменных памятниках преимущественно объясняется этим Византийским началом, враждебным всему поэтическому, всему восторженному и воодушевляющему к истинно художественному творчеству.

Беглый взгляд на переведенные с греческого Патерики, распространявшиеся на Руси уже с XI в.¹²⁴, убедит всякого в высоком поэтическом интересе этих прекрасных сборников духовно-повествовательной литературы. Между древнерусскими читателями, имели они такой громадный успех, что входили не только в состав собственно русских повествовательных произведений, но и в самую жизнь. Наш Киевский Патерик не оставался без этого плодотворного влияния Византийских идеалов. Известен, например, рассказ о том, как Феодосий, возвращаясь ночью от В. Князя Изяслава в свой монастырь, сам должен был править и сидеть на коне, в то время как возница его покойно отдыхал в повозке¹²⁵. В Синайском Патерике рассказывается подобный же случай о Патриархе Феодоте. Однажды ехал он с одним клириком. Клирик сидел на осле, а Патриарх в повозке. И сказал этот последний своему вознице: измерим долготу пути: одну половину пути ты будешь ехать на осле, а я в повозке, а другую половину ты в повозке, а я на осле и т. д¹²⁶. Известен также в Печерском Патерике рассказ о том, как просфорник Спиридон своею ризою заткнул устье печи, и тем предотвратил пожар, а риза его не сгорела. Нечто подобное, по свидетельству Синайского Патерика, произошло в обители Феодосия Великого. Однажды монахи готовили хлебы. Брат Георгий затопил печь, но не мог найти, чем помести ее (потому что братия нарочно спрятали помело, чтоб испытать Георгия). Тогда он влез в печь, ризою своею помел ее и вышел невредим¹²⁷.

Высокие идеалы христианского подвижничества, описываемые в Византийских источниках, входили в Русский быт, воодушевляя избранных людей на подобные же подвиги; а в воображении народном возникал, таким образом, новый, исполненный чудес, светлый мир христианских идеалов.

2) Несмотря на постоянную заботливость благомыслящих людей древней Руси об очищении книжного чтения от грубой смеси нечестивого с благочестивым, мирского с духовным и отреченного с дозволенным, наши наивные предки, в своем верующем простодушии, очень часто переходили за границы дозволенного, и к истинному прибавляли много ложного. Особенно любопытны в этом отношении Сборники, в которых между благочестивыми рассказами из Патериков вдруг попадается какая- нибудь фантастическая сказка. Так, например, в одном Цветнике, XVI в., вслед за чудесами, совершившимися в Обители Печерской, именно после чуда об Исааке Печерском (л. 92–93), помещен фантастический рассказ из вымышленных похождений Александра Великого в Индии, и притом под наивным заглавием: А се иное чюдо Александра¹²⁸. Еще страннее это смешение там, где в одном и том же рассказе соединяются вымышленные лица с известными личностями Истории Христианства; как например, в одной повести о Синагрипе и Акире, о лицах известной старинной сказки, является между прочим и Николай Угодник¹²⁹.

К повествованиям, выписанным из книг, переведенных с греческого – из Патериков, Палеи, из Хронографов¹³⁰, в ХVII в. присовокупилось в наших Сборниках множество рассказов из источников Западных. Зерцало Великое, Небо Новое, Звезда Пресветлая и другие книги, рукописные и старопечатные, содержат в себе множество легенд самого резкого Католического характера. Любопытные Западные рассказы о чудесах переводились у нас даже с отдельных листов, как например, рассказ о превращении одного немилостивого господина в страшного пса, в Чешском Королевстве, близ города Праги, в 1673 г¹³¹.

Более и более расширяясь в своих пределах, духовное повествование обнимало собою все литературные интересы русского грамотного человека. Как на Западе уже в XII в. из духовной легенды развивались религиозные стихотворения повествовательного и драматического характера, так и у нас, только в эпоху гораздо позднейшую, из тех же источников произошло немало литературных произведений, в которых интерес поэтический берет верх перед всеми прочими.

Не имея намерения говорить о русских силлабических стихотворениях XVI и XVII в., обращу внимание на некоторые старинные произведения, отличающиеся большей национальностью во внешнем выражении.

Образец прекрасной новеллы, с оттенком известной Московской местности, предлагает Повесть о Достойне Пресвятой Богородицы¹³².

Повесть эта содержит в себе рассказ о том, как некоторый жид, увидев в церкви Св. Великомученицы Варвары, в Москве, светолепную, прекрасную жену в багряных ризах, незримо для прочего народа покланявшуюся во время пения Достойна, и познав в ней самое Богородицу, принял Православную веру.

В полные права свои вступает поэзия там, где принимает стихотворный размер. Мало по малу прививаясь к книжной речи, наша древняя стихотворная поэзия сначала, как исключение, как случайная вставка, является там и сям, помещаемая среди прозаического изложения. Так, например, в одном апокрифическом рассказе о исповедании Евгине и о вспросе внучат ея и о болезни Адамове, по рукописи конца XV или начала XVI века¹³³ между обыкновенной славяно-русскою прозой той эпохи, вдруг останавливают на себе внимание следующие народные стихи:

Раю мой, раю, пресветлый раю,

Красота неизреченная!

Меня ради сотворен есть,

Евги ради затворен есть!

Милостив помилуй мя падшого.

В XVII в. народные стихи духовного содержания помещались между назидательными словами с повествованиями о чудесах. Так в одном сборнике этого столетия, известное народное стихотворение: Пречудная Царица Богородица, помещено, очевидно, с намерением, между словом, в котором возбраняется в лице родной матери оскорблять не только мать сыру землю, но и Богородицу, и между чудом о том, как с тем же увещанием в 1654 г. являлась во сне Богородица одному нижегородцу, посадскому человеку¹³⁴.

От народных новелл, и легенд, и от народных стихов духовного содержания оставалось сделать один только шаг до светской народной поэзии¹³⁵. Но входя в область древнерусской прозы, народная поэзия должна была несколько поплатиться свежестью вымыслов и чпстотой языка. Из этой смеси элементов, книжных и народных, искусственных и безыскусственных, составился новый стиль так называемых народных книг, и особенно лубочных изданий, между которыми первое место занимают народные сказки. Вместе с искусственностью прозаической отделки, развивающаяся образованность древней Руси снабдила эти издания наивными изделиями нашей старинной живописи.

3) Итак, и народные книги убеждают нас в неоднократно высказанной мною мысли о тесной связи древнерусской поэзии с искусствами образовательными. Мы видели прямое отношение нашей древней живописи к апокрифической Беседе Святителей, и вместе с тем к народным Азбукам, а также к поэтическим суевериям, получившим такое широкое развитие в Лечебниках и Травниках.

В истории нашего древнего искусства надобно внимательно отличать отношение вообще живописи к литературе, и особенно к поэзии, от строго определявшегося отношения иконописи к интересам собственно религиозным. Но и в последнем случае, будучи любимым занятием русских святителей и вообще благочестивых людей книжных, иконопись была существенным дополнением духовного просвещения¹³⁶.

Авраамий Смоленский был одним из самых начитанных людей своего времени, писал также и иконы, объяснял народу от Св. Писания и Отцев Церкви, свои иконописные изображения Страшного суда и испытания воздушных мытарств. Некто Димитрий, переведший миротворение Георгия Писиды, был, вероятно, живописец, как показывает и самое прозвание его: Зоограф (т. е. живописец). Выбор этого произведения, в котором к благочестивым воззрениям на мир присовокуплено очень много суеверных понятий о чудесных животных, достаточно говорит о направлении и вкусе нашего древнего переводчика, смешивавшего в своих представлениях христианскую Символику с чудовищными образами средневековых Физиологий и Бестиариев.

Самым достойным литературным плодом начитанности иконописцев были наши Иконописные Подлинники, которыми по всей справедливости может гордиться русская старина¹³⁷. Иконники до того были образованы по своему времени, что, кроме Св. Писания и книг содержания духовного посвящали себя даже собственно наукам. Так один из них, Иконник Иоанн, в начале ХVIII в., составил Грамматику, украсив ее довольно изящными рисунками. В предисловии он сильно восстает против невежества, являясь защитником книжного учения и просвещения¹³⁸.

Внося в свои иконописные руководства, как Восточные основания нашего христианского просвещения, так и Западные понятия, и предания, вошедшие к нам в XVII в., эти замечательные люди не забывали и народной поэзии. Так в одном подлиннике читается следующее любопытное свидетельство для Истории нашей народной поэзии: «у князя Владимера Киевского быша сильнии мужие богатыри: 1) Ян Усмошвец, Переславец, что Печенежского богатыря убил; 2) Рагдай удалый, против трех сот мог выходити на бой; 3) Александр Попович; и всех их было 37 богатырей»¹³⁹.

Нет сомнения, что со временем в наших рукописных сокровищах найдется много произведений, свидетельствующих о связи русской народной поэзии с художественными интересами древнерусского искусства, и особенно живописи; но в настоящее время я не знаю ни одного из наших древних повествований, в котором бы так поразительна была эта родственная связь, как в Сказании о Щилове Монастыре в Великом Новеграде¹⁴⁰.

При Архиепископе Иоанне жил в Новегороде некоторый посадник по имени Щил. Был он очень богат и имел одного только сына. Новгородские купцы приходили к нему и занимали у него на свою торговлю деньги, с процентами по одной деньге на 14 гривен и 4 деньги. И накопилось от этих процентов у Щила великое богатство, которое усердствовал он пожертвовать на сооружение храма, а себе на покоище. Архиепископ благословил его на доброе дело, сам положил камень в основу храма, и был чествуем на богатом пиру, данном по этому случаю щедрым посадником. Быстро шла постройка каменной церкви во имя Покрова Пресвятой Богородицы; а Архиепископ между тем, читая правила Св. Апостолов и Св. Отцов, начал умом своим негодовать, что дал Щилу благословение на сооружение церкви, потому что посадник приобрел богатство от лихвы. А постройка была уже окончена, а Щил, приготовив другой пир, явился к Архиепископу с известием о благополучном совершении начатого дела. Тогда Архиепископ, исповедавши Щила наедине, узнал, что церковь сооружена на сумму, приобретенную лихвою, и потом сказал ему: «обманом взял ты от меня благословение! ступай же теперь домой, и вели устроить у здания своего в стене гроб, возьми сорочку и саван и все, что нужно на погребение мертвым, исповедайся отцу своему духовному, и ляг во гроб, и вели над собою отпеть надгробное пение. Тогда Господь Бог, ведающий тайны сердец ваших, что благоизволит, то и сотворит, а я отправлюсь на освящение сооруженного храма».

Плача и рыдая воротился Щил домой, и немедленно исполнил повеленное Архиепископом. И когда пели над ним надгробное пение, он, лежа во гробе, внезапно заснул и почил, и тотчас же, вместе с гробом, исчез перед певшими, а на том месте очутилась бездонная пропасть. Прибыв на освящение церкви, Архиепископ увидел это страшное зрелище и был в великом ужасе. Потом иконописцу велел написать красками на стене Ад, а на дне Адском – Щила в гробу, а неосвященную церковь велел запечатать, ожидая изволения Божия.

Безутешный сын Щилов, скорбя и сетуя о внезапном лишении своего отца, приходит к Архиепископу за советом и помощью в великой беде. Архиепископ, для спасения души отца его, велел ему в посте и бдении пребывать, и в течеии сорока дней ежедневно у сорока церквей сорокоусты заказывать и панихиды петь, а нищих в городе и по монастырям, и на распутьях милостынею довольствовать. Сын Щилов исполнил все по повелению святителя. Тогда этот последний тайно посылает Архидьякона отпечатать ту церковь, посмотреть изображение и донести о виденном. Архидьякон увидел на стенном писании Щила в гробу, но головою уже вне Адской пропасти. После того сын этого грешника должен был тем же порядком еще сорок дней молиться о спасении души своего отца. Опять был послан Архидьякон посмотреть стенное письмо и донес Архиепископу, что Щил в гробу и с гробом вне Ада до пояса. Еще сорок дней проведены были в тех же благочестивых подвигах. И только тогда посланный Архидьякон увидел Щила в гробу всего вне Ада. После того Архиепископ, удостоверившись в спасении души Щила, соборне пел над его гробом и освятил церковь. И с того времени устроился там монастырь, именуемый Щилов, который и доныне стоит. Иные говорят – присовокупляет повествование – что моление о душе Щиловой совершалось в течение трех лет, по сту литургий на день.

Повествование о Щиле принадлежит столько же истории народной поэзии, сколько и истории живописи. Это эпизод из народного стиха о Страшном Суде, и вместе из иконописного изображения того же предмета¹⁴¹. Повествование имеет предметом не вечную казнь над лихоимцем, а моление о том, чтоб душа его избавилась от казни, которая – как известно из старинных иконописных подлинников – для лихоимцев состоит в том, что бесы льют им в горло, а они сидят в огне, не хотят пить и отворачиваются¹⁴². Постепенное освобождение Щила из Ада, чудесно изображаемое на стенном писании – как вместе с гробом выходит он из страшной пропасти, сначала только головою, потом по пояс, и наконец весь – дает этому живописному представлению необыкновенно фантастический характер, впрочем, вполне согласный с благочестивой верой, которой проникались набожные люди, с ужасом смотря на изображения Страшного суда.

Если художественное произведение глубоко действует на душу зрителя, то он видит в нем больше, нежели сколько изображено, расширяя ограниченные пределы видимых очертаний в необъятную область бесконечных мечтаний и взволнованных ощущений глубоко потрясенной души.

Это таинственное, только верой постигаемое оживотворение внешних очертаний иконописи превосходно выражено в нашем повествовании чудесным изменением изображения Щила в Аду, изменением, таинственно соответствующим действительному спасению души великого грешника.

Неподвижному изображению живописи поэзия умела дать движение, свойственное ее художественным средствам, представив, вместо одной картины, целый ряд изменяющихся, последовательных моментов. Истинно художественное, народное произведение удовлетворяет не одним только эстетическим интересам. Оно теснейшими узами связано с действительностью, на почве которой возникает. Повествование наше видимо направлено против лихоимцев. Благочестивые люди древней Руси, очищая нравы своих современников, много заботились об искоренении мздоимства и неправых прибытков. Никита Переяславский, друг мытарям и неправедным судьям, и сам злой лихоимец, особенным чудом спас свою душу от великого греха. Раз, когда жена его варила мясо для собравшихся у мужа гостей, в горшке пенилась кровь и всплывали из кровавой пены, то голова, то руки, то ноги. Никита узрел в том Божие прещение, и отказался не только от дел лихоимания, но и от всех сует мира¹⁴³. Щил, ростовщик снисходительный, думал примирить свою совесть с Богом, пожертвовав собранное лихвою имение на сооружение церкви и на основание монастыря, себе в покоище. Без сомнения, так поступали в старину и многие другие, и в Новегороде, и в иных места. Обычай, следовательно, существовал; подобная тяжба по благочестивым делам совести занимала многих, и поэзия, глубоко проникнутая верованием, должна была принять деятельное участие в решении этой запутанной тяжбы.

4) Так глубоко проникали в жизнь художественно-религиозные идеи, выражением которых служит множество духовных повествований, подобных сказанию о Щиле. Поэзия этих повествований для благочестивого Русского человека казалась сущей правдой, но такою правдой, которая возносилась над обыкновенными условиями действительности. Согласно историко-героическому характеру русского безыскусственного эпоса, и эта христианская поэзия была по преимуществу историческая, верная действительности, вознесенной до идеала, подобно тому, как Византийская живопись в художественных типах стремится уловить портретное изображение, завещанное преданием.

Отношение мира действительного к идеальному возведено было в область верования, примиряющего все противоречия между действительностью и фантазией. И чем глубже и искреннее было верование, тем больше поэзии предлагало повествование; и чем поэтичнее была идея, тем глубже входила в подробности быта действительного. Воодушевленный святостью лица или необычайностью события, повествователь чувствовал в себе нечто вроде священного восторга. Вдохновляющую, художественную идею заимствовал он из таинственного мира своих благочестивых убеждений, и там, где не вдавался ни в отвлеченную мечтательность, ни в сухое поученье – облекал он свои выспренние идеи в самые живые, разнообразные явления мира действительного, разсказывая о делах и событиях своей Русской жизни. Поэзия, таким образом, сливается здесь с историею, при посредстве искреннего верования, которым освещаются нравы и обычаи, убеждения и привычки, и все житье-бытье наших предков: и в этом таинственном, чудесном освещении выступает перед нами вся старина Русская из темной исторической дали.

Герои этой исторической поэзии древней Руси были не только простые смертные, как посадник Щил, но и по преимуществу люди, осененные высшею благодатью. Впрочем, и эти необыкновенные люди выходили из той же массы народа, были они люди Русские, и тем сильнее возбуждали к себе общее благоговение, что в своих просветленных ликах возносили они русскую народность, очищенную от всего случайного, в высшую, неземную область.

Вот, Мм. Гг., тот высший пункт, до которого народная поэзия могла достигнуть в историческом развитии древнерусской литературы!

«Слышал я некогда – говорил один благочестивый человек XVI в., описывая житие Михаила Клопского¹⁴⁴ – слышал я некогда книгу о пленении Трои. В этой книге плетены многие похвалы Еллинам, от Омира и Овидия. Только единой ради буйственной храбрости такой похвалы сподо­бились, что память о них не изгладилась в течение многих лет. Но хотя Еркул (Геркулес) и храбр, однако в глубину нечестия погружался, и тварь паче Творца почитал. Также и Ахилл и Троянского Царя Приама сыновья были Еллины, и от Еллинов похваляемы, сподобились такой прелестной славы. Кольми паче мы должны похвалятъ и почитать святых и преблаженных и великих наших чудоделателей, которые такую победу над врагами одержали и такую от Бога благодать прияли, что не только человеки, но и самые ангелы их почитают и славят. Мы ли же не будем о чудесах их проповедать?».

* * *

Может быть, строгие ценители поэтического художества, во всех приведенных мною фактах усмотрят не более, как только брожение поэтических элементов, не установившихся в стройное целое и не окрепших в художественной форме, – не более, как разрозненные члены не выполненного и не удавшегося художественного организма. Однако, я позволяю себе надеяться, что, едва ли кто откажет нашей древней письменности в очевидных признаках ее поэтического характера, определяемого взаимным влиянием русской народности и литературы.

Масса поэтических элементов Русской старины, не сосредоточенная к избранным личностям гениальных представителей, вполне согласуется со степенью развития древнерусской жизни, жизни сплошной, по преимуществу народной. Этим основным своим характером литература древней Руси доселе соответствует поэтическим воззрениям и убеждениям простого народа: так что, изучая древнюю Русь, исследователь яснее понимает и современное нам нравственное состояние Русского народа точно так же, как изучение устной народной поэзии нечувствительно вводит нас в художественный мир древней Руси.

Вот, Мм. Гг., причина почему, обращая Ваше внимание на Русскую старину, я думал найти в литературном предании забытые на время, но тем не менее родственные связи, которыми История Литературы сближает образованные поколения с современным нравственным бытом простого народа.

Современность литературных и политических интересов состоит не в том только, что всех занимает в последнюю минуту; она может определяться и точкою зрения на предмет: и История Русской Литературы, с благоговением обращающаяся к сокровищам народной поэзии, искреннее всяких торжественных возгласов выразят свое сочувствие к великому делу, предпринятому Августейшим Покровителем Московского Университета, к улучшению быта тех классов народа, в которых доселе сохраняются свежие предания Русской поэзии.