Письма

«Еще не испытав, я чувствовал себя недостойным сана и степени архиепископской, и обязанности пастырской, и по этой-то причине, влекомый и принуждаемый, столько сопротивлялся. О, если бы смерть постигла меня прежде, чем я был избран! Ныне учит меня самый опыт, обличая довольно мое недостоинство, и уже не страх ожидания меня объемлет, но отчаяние, но болезнь, нанесшая мне смертельную язву, но вопли и воздыхания. Когда, видя всех иереев и каждого: страждущих, биемых, окованных, лишенных языка, не должен ли я назвать умерших блаженными паче меня? Человек бедный и без покровительства [ ² претерпел столько бедствий вместе: он был предан, бит, брошен в тюрьму, лишен языка, но что всего ужаснее – будучи пресвитером. Часто за него я ходатайствовал, часто молил тебя, но слышал одни только тщетные обещания; это знают все видящие; если они забыли, не забыл Бог. Сие написал я кровавыми слезами. От тебя зависит, чтобы это письмо было первым или последним. Господом свидетельствуюсь, что если ты принял намерение и впредь обманывать нас и презирать увещательные ходатайства, не буду более писать и беспокоить тебя; но размышляя о самом себе и оплакивая собственную участь, умолкну». ³

«И наше смирение, руководимое чувствами той же любви, без обиды оставляет укоризны, какими ваша отеческая святость уязвила нас как стрелами, ибо они не были внушены чувством раздражения или сварливости, но скорей были выражением непосредственного душевного расположения, весьма строго относящегося к церковному чину. Если и самое зло при избытке доброты перестает рассматриваться как зло, так как не имеет источника в злом намерении, хотя бы оно опечаливало, поражало и причиняло мучения, не может почитаться злом. Известна и такая любовь, которая расширяется даже в благодеяние по отношению к тем, которые наносят обиды. Поскольку же ничто не воспрещает смело говорить правду братьям по отношению к братьям и детям по отношению к своим родителям, ибо нет ничего любезней истины, то позволительно и мне свободно высказаться не с целию вам противоречить, но в видах собственной защиты. И ваше совершенство в добродетели, приняв прежде всего в соображение, что мы против воли впряглись в это ярмо, да благоволит не порицать, но пожалеть, не презирать, но выразить сочувствие, ибо свойственно оказывать жалость и сострадание к тем, которые терпят насилие, а не порицать и презирать их. Ибо мы подверглись насилию, и какому? Это знает Господь, которому известно и тайное. Меня лишили свободы, держали в заключении, как преступника, и тщательно стерегли. Я не давал согласия, а меня назначили к посвящению; все знают, что я был рукоположен с плачем, при воплях и страданиях. Дело происходило не в уединенном месте, было проявлено столько злобы, что известие об этом разнеслось повсюду⁵.

Я лишился спокойной жизни, я лишился сладкой тишины, я потерял славу, должен был пожертвовать милым спокойствием, тем чистым и приятнейшим общением с близкими мне людьми, которое было свободно от печали, коварства и чуждо всяческой укоризны. Никто не имел поводов быть недовольным мной, и я ни на кого не жаловался ни из пришельцев, ни из туземцев, ни из незнакомцев, ни тем менее на моих друзей. И я сам никого не оскорблял и не вызывал никого на обиду по отношению ко мне, если только не принимать во внимание опасностей для благочестия. И никто до такой степени не огорчал меня, чтобы я дал волю своему языку нанести оскорбление за обиду. Так были все благорасположены ко мне и громко восхваляли мои качества, так что мне не приходится об этом говорить. Мои друзья любили меня более, чем своих родственников. Что же касается родных, то для них я был милейший из родственников и самый родной из особенно милых. Слава об усердии окружающих меня⁶ привлекла и незнакомых в любовь Божию и в союз дружбы… Можно ли без слез вспомнить об этом? Находясь у себя в доме, я испытывал приятнейшее из удовольствий следить за прилежанием учащихся, видеть усердие задающих вопросы и опытность в диалектике отвечающих, чем мысль приучается к легчайшей деятельности. Одни изощряли ум на математических упражнениях, другие стремились постигать истину логическими приемами, иные же направляли ум к благочестию посредством изучения Священного Писания, в чем следует видеть венец всех других упражнений. Такой кружок был моим обыкновенным домашним обществом. Когда же обязанности часто отзывали меня во дворец, меня сопровождали напутственные благожелания и просьбы не запаздывать возвращением, ибо на мою долю выпала и эта исключительная привилегия – оставаться во дворце столько, сколько я пожелаю. При моем возвращении меня встречал у ворот мой ученый кружок. И одни, которые могли больше позволять себе из-за превосходства в добродетели, жаловались на замедление, другие довольствовались тем, что обменивались несколькими словами, иным же было желательно только показать, что они меня дожидались. И это был обычный порядок, который ни козни не нарушали, не прекращала зависть и не омрачала небрежность. Кто же, испытав полный переворот в такой жизни, легко и без слез перенесет перемену, лишившую всех таковых благ. Вот почему я печалился, вот из-за каких лишений текли у меня ручьи слез и окружал меня мрак печали. Я знал уже и прежде, сколько беспокойства и забот сопряжено с этой кафедрой. Я знал тяжелый и непослушный нрав смешанного населения столицы, его склонность к ссорам, зависть, смуты и восстания, недовольство настоящим и ропот, если не удастся достигнуть того, чего требует, или если его желания осуществляются не так, как бы он хотел, и, с другой стороны, высокомерие и презрение, если сделана уступка его желанию и если исполнялось его требование, ибо он имеет склонность объяснять осуществление его желаний не свободным благорасположением (правительства), а настойчивостью выражения своей воли. Народ, захватив власть и имея притязание начальствовать над правительством, губит и себя и своего государя. И корабль легко тонет, если корабельщики, отстранив кормчего, все захотят управлять рулем; и войско скоро погибнет, если каждый отдельный воин, не слушая начальника, примет на себя дерзость командовать своим ближним. И зачем дальше распространяться об этом? Начальствующему часто настоит надобность менять краску лица, принимая печальный вид, когда душа настроена иначе, и, наоборот, при печальном настроении давая лицу веселое выражение, принимать гневный вид, не имея гнева, и смеяться, когда на душе тяжело.

Таковую наружность обречены показывать те, кому выпало на долю начальствовать народом. Какая разница с прошедшим! Верный друг для друзей, ни к кому не расположен враждебно, каково внутреннее расположение, такова и наружность. Ныне же необходимость заставляет делать упреки друзьям, не по заповеди быть холодным к родственникам, казаться строгим с нарушителями закона. Повсюду господствует зависть, беспорядок утвердился вследствие продолжительного господства. Стоит ли говорить, сколько страданий доставляет мне симония, сколько огорчений приносят мне распоряжения к пресечению мирской дерзости церковных собраний, меры против небрежения к душеполезному и излишних попечений о суетном. Все это я видел и прежде, и хотя сокрушался в душе, но не был в состоянии и не имел власти искоренить это зло. Потому-то я и уклонялся от избрания, отказывался от хиротонии и оплакивал возлагаемое на меня достоинство. Но я не был в состоянии избежать предопределения».

Фотий переходит затем к объяснениям на те упреки, которые ему делали в Риме:⁷

«Тебе не следовало, – говорят, – уступать незаконным действиям», – но это следует говорить тем, кто позволяет себе таковые. «Не следовало допускать над собой насилие» – хорошо правило, но против кого направляется порицание? Ужели против потерпевших от насилия? А сожаление разве не к тем относится, кто испытал действие насилия? Если же кто прощает сделавшего насилие и наказывает потерпевшего от насилия, то я бы хотел пригласить твою собственную правду в качестве судьи против него. Но выражают другое обвинение: «Ты, – говорят, – в нарушение канонов из светского звания прямо взошел на высоту священства». Но кто будет нарушитель канонов: тот ли, кто употребил насилие, или кто насильно и против воли принужден был дать согласие? «Нужно было, – возражают, – оказать противодействие». Но до какой степени? Я сопротивлялся и даже сверх должного, и, если бы только предвидел ту страшную бурю, которая разразится, сопротивлялся бы до самой смерти. Какие же нарушены каноны? Таковых доныне не знает Константинопольская Церковь. Преступным считается неисполнение тех законов, кои сохраняются преданием. Если же что не сохраняется преданием, несоблюдение того не есть преступление.

Сказанного для моей цели более чем достаточно, ибо я не имею намерения выставлять себя оправдывающимся. Мне ли оправдываться, для которого составляет предмет сердечного желания уйти от этой бури и снять с себя эту тяготу, – так мало стремлюсь я к этой кафедре и так не дорожу ею. И не вначале только эта кафедра была мне в тягость, она не сделалась предметом желания и ныне, но как против воли я занял ее, так и держусь на ней против желания. Лучшим доказательством, что я по принуждению принял это достоинство, служит, между прочим, и то, что как вначале, так и ныне я желаю от него быть свободным. Не следовало бы говорить: «Все другое хорошо и похвально, и мы одобряем и радуемся и благодарим Бога, премудро управляющего Церковью. Возведение же из светского звания не похвально, почему этот вопрос оставляем под сомнением и оставляем окончательное решение до возвращения наших апокрисиариев».

Но как чрез нас и вместе с нами подвергаются опасности быть обвиненными и блаженные отцы Никифор и Тарасий, которые также из светского чина достигли высшего церковного сана, – мужи, являющиеся светилами нашего времени и громогласными глашатаями благочестия, жизнию и словом держащие истину, – то я считал необходимым присоединить и это к сказанному, чтобы показать, как эти блаженные мужи выше всякого обвинения и клеветы. Хотя едва ли кто посмеет признать их виновными, но и над ними тяготеет соблазнительный переход из светского звания к епископству, и они подвергаются укоризне, стоя выше укоризны, ибо и они из мирян посвящены в высший церковный сан: кто заслуживает почтения и перед кем преклоняются в благоговейном изумлении, те не избегают хулы. Но сии мужи Тарасий и Никифор, в светской жизни блиставшие как звезды и представившие собой образец церковной жизни, – они ли избраны в священный сан с нарушением канонов? Не мне это говорить, не хотел бы это я слушать и от другого. Ибо это были строгие блюстители канонов, борцы за благочестие, гонители нечестия, светильники миру по божественному Писанию, державшие слово жизни. Если же они не соблюли канонов, которых не знали, никто не может поставить им того в вину, ибо за то и прославлены они Богом, что сохранили то, что приняли».

Заканчивая этот главный и обширный отдел письма, относящийся к возведению в высший церковный сан из светского звания, Фотий говорит:⁸

«Вышесказанным я объяснил то, что мне нужно было сказать по отношению к другим (Тарасий, Никифор, Амвросий, Нектарий), о себе же как было раз сказано, так и еще скажу: я против воли был возведен на кафедру и ныне занимаю ее против своего желания. Во всем же показывая повиновение вашей отеческой любви и в то же время желая представить, что дело идет не о словопрении, а об очищении памяти блаженных отцов наших, мы сделали соборное постановление на будущее время не возводить прямо из мирян или из монахов в епископский сан без прохождения предварительных священных степеней. Принятием этого постановления столько же Константинопольская Церковь признает себя как бы искони подчиненной ему, так и я сам, может быть, избежал бы несносного насилия и множества искушений, которые окружают меня и готовы задушить. Итак, это правило принято на спасение другим и освобождение их от забот. Лично же для меня найдется ли какое средство для облегчения от постоянно сменяющихся забот и трудов. Мне нужно утверждать слабых, учить и воспитывать невежественных, одних обращать мягким словом, других, которые обнаруживают упорство, бичами; на мне лежит обязанность поощрять к мужеству вялых, сребролюбивых убеждать к пренебрежению богатствами и к нищелюбию, обуздывать честолюбивых и приучать их стремиться к чести, которая возвышает душу, высокомерных усмирять, удерживать склонных к телесным излишествам, поставлять ограничения тем, кто наносит другим обиды, умерять гневных, утешать малодушных. Но нужно ли перечислять все частности? Мне следует освобождать погрязших в дурные привычки и страсти, порабощающие душу и ослабляющие тело, дабы представить их Христу как истинных слуг. И каким образом тот, на ком лежит столько и таких важных обязанностей, не будет стремиться скорей к освобождению, чем к захвату власти? Кругом нечестивые: одни отметают икону Христа и хулят на ней самого Христа, другие смешивают природы Христа или отрицают; некоторые же вводят некоторую новую природу на место прежней и бросают бесчисленные злословия на четвертый Собор. У меня с ними возгорелась война и недавно произошло сражение, вследствие которого я пленил многих в послушание Христу. Снова показываются из своих нор лисицы и стараются обмануть самых простых и наиболее доверчивых и захватить их как бы на приманку. Под этими лисицами я разумею схизматиков, которых скрытая злоба и зараза гораздо опасней наружной и явной. Они входят в частные жилища и по слову Апостола (2Тим.3:6) обольщают обремененных грехами женщин, видя в них вознаграждение или взятку за свое скоморошество, тщеславие, любострастие и нечистоту и подготовляя с ними бунт против Церкви».

В заключение Фотий касается старого вопроса о церковных владениях, отнятых Львом Исавром, на что сделано указание и в письме папы:⁹

«По отношению к тем епископам, которые издревле получали посвящение от Римского папы¹⁰, местоблюстители ваши сообщили, что необходимо возвратить их в подчинение своей прежней митрополии. Если бы решение этого вопроса зависело от нашей компетенции и если бы здесь не были замешаны политические интересы, то и без всякой защиты дело могло бы быть решено в пользу Рима. Но как церковные дела, и в особенности касающиеся епархиальных прав, стоят в зависимости и изменяются вместе с гражданскими провинциями и округами, то я просил бы благожелательного снисхождения вашего святейшества и не вменять в вину мне несогласие удовлетворить ваше желание, а отнести это насчет политических соображений. Что касается меня, то из любви к правде и по миролюбию я не только готов возвратить то, что принадлежало другим, но даже из древнего достояния этой кафедры готов поступиться в пользу того, кто имеет силу управлять и владеть. Если кто даст мне нечто из не принадлежащего мне, тот налагает на меня тяжесть, ибо увеличивает для меня заботы, а кто с любовью заявляет притязание на принадлежащее мне, тот доставляет больше пользы мне дающему, чем себе принимающему, ибо значительно облегчает мне тяжесть начальствования; а кто с любовью принимает мне принадлежащее и обязывается ко мне чувством благодарности, если я буду домогаться своих прав, то можно ли не сделать уступки при отсутствии препятствия, в особенности если просьба исходит от такого достопочтенного лица и если она передается через таких боголюбезных и важных мужей? И поистине местоблюстители вашего отеческого святейшества блистают и разумом, и добродетелью, и опытом и своим внешним поведением напоминают апостолов; мы препоручили им самое существенное из того, что нужно было сказать и написать в том убеждении, что они и будут способны сказать истинное и что словам их будет придано больше веры. Мне не хотелось ничего писать лично о себе, тем более что ваша отеческая святость благоволила быть осведомленной не через письма, но посредством своих представителей; но чтобы моя уклончивость описать хотя бы главное не объяснена была небрежением, я решился кратко изложить мое личное дело, пропустив многое из того, что требовало бы старательного труда. Боголюбезнейшие местоблюстители ваши, многое видев лично и слыша от других, все могут в достаточной мере объяснить, если ваша просвещенная мудрость заблагорассудит расспросить их.

В заключение моего слишком растянувшегося письма нахожу нужным присоединить еще следующее¹¹. Соблюдение канонов обязательно и для всякого частного человека, но гораздо более для тех, кому вручено попечение о других, и еще больше для тех, которые имеют преимущество примата. Чем выше кто поставлен, тем более он обязан к соблюдению канонов. Ибо погрешность стоящих на высоте гораздо скорей распространяется в народе и необходимо увлекает или к добродетели, или к пороку. Посему и ваше многолюбезное блаженство, имея попечение о церковном благоустройстве и соблюдая верность канонической правоты, да благоволит не принимать без должного разбора тех клириков, которые без рекомендательных писем приходят отсюда в Рим, и под предлогом странноприимства не подавать повода к братской вражде. То обстоятельство, что постоянно являются желающие идти на поклонение к вашей отеческой святости и целовать вашу честную стопу, составляет для меня истинное удовольствие, но что совершаются в Рим путешествия без моего ведома и без удостоверительных свидетельств, это не согласно ни с моими желаниями, ни с канонами и едва ли должно соответствовать вашему неподкупному суду. Чтобы не говорить о другом, что порождает подобные путешествия – о спорах, распрях, клевете, подлогах, – я хочу только о том упомянуть, что происходит на наших глазах. Есть такие, которые, запятнав себя здесь постыдными пороками, чтобы избежать заслуженного наказания, спасаются бегством под предлогом пилигримства, благочестия и исполнения обета и таким образом покрывают свою порочную жизнь почтенным именем. Одни, запятнав себя незаконным сожительством, воровством или невоздержностью, пьянством и сладострастием, другие, будучи уличены в убийстве или в нечистых страстях, – если они из опасения угрожающей им кары бегством спасаются от заслуженного наказания, не быв исправлены увещанием, ни улучшены и исцелены от пороков наказанием, продолжают наносить вред себе и другим, то не открывается ли им широкая дорога к пороку в том, что они могут под предлогом благочестия удалиться в Рим. Ваша боголюбезная святость, которая ведет борьбу с людскими пороками, могла бы привлечь внимание на эти коварные махинации и обратить их в ничто, отсылая назад тех, которые приходят в Рим без рекомендательных писем и оставляют родину с дурными намерениями и в противность законам. Этим всего лучше соблюдалось бы и их собственное благо и обеспечивалась бы их телесная и душевная польза, а равно охранялась бы дисциплина и утверждалась братская любовь».

«Выслушай меня, всемилостивейший государь! Я не защищаюсь ныне ни старой дружбой, ни страшными клятвами и взаимными соглашениями, не ссылаюсь и на помазание и царское венчание, ни даже на то, что из наших рук ты приобщался страшных и чистых тайн, ни на узы, которыми связывает нас мое духовное усыновление твоего милого дитяти¹³. Все это оставляю в стороне и ссылаюсь перед тобой только на то, на что имею право по человечеству. По варварским, а равно и эллинским законам присужденных к смерти лишают жизни, а если кому даруется жизнь, тех не доводят до смерти голодом и всяческими мучениями. Хотя я жив, но испытываю смертные страдания; меня держат в заключении, все у меня отняли: родственников, знакомых, прислугу – и лишили всяческих жизненных удобств. И божественному Павлу, когда он был в узах, не возбраняли принимать услуги от знакомых и друзей, и последние его минуты были облегчены состраданием христоненавистных язычников. С давнего времени, не говорю уже об архиереях, но и преступники не подвергались никаким страданиям. Но что у меня отняли и книги – это новое, и странное, и как будто для меня изобретенное наказание. Для чего это? С какой целью отняли у нас книги? Если я виновен, то нужно дать мне больше книг и учителей, чтобы, читая их, я поучался и, обличаемый, старался исправиться; если же я невиновен, то за что подвергаюсь обиде. Никогда ни один православный не испытывал этого от неправославных. Славный своими подвигами Афанасий часто лишаем был кафедры, но никто не присуждал его к лишению книг.

Но зачем вспоминать древние времена? Еще помнят многие из нас нечестивого Льва, который по природе был более похож на зверя, чем на человека, но и он, лишив трона великого Никифора и присудив его к изгнанию, не лишил его, однако, общения с книгами и не томил голодом, как томят меня… На нас обрушились, увы, всяческие и необыкновенные испытания; будучи выброшены из сообщества друзей и лишены круга монашествующих и поющих псалмы, мы преданы военной страже и окружены военными отрядами. Подумай об этом, государь, с самим собой и, если совесть тебе подскажет, что ты прав, приложи и новые нам мучения, может быть, таковые и найдутся еще; а если совесть этого не скажет, не жди, чтобы она осудила тебя тогда, когда и раскаяние бесполезно. Я обращаюсь к тебе, может быть, с необычной просьбой, но она соответствует необычным обстоятельствам. Останови зло одним из этих двух способов: или отняв у меня жизнь, или умерив испытываемые мной бедствия.

Приведи себе на память, что и ты человек, хотя и царствующий; вспомни, что одинаковое тело имеют и цари, и простые смертные и все одарены той же природой. Зачем злобой ко мне ты уничижаешь свое милосердие и свою благость порочишь наносимой мне обидой? с какой целью гневом и суровым ко мне отношением ты посрамляешь человеколюбие, лицемерно прикрываясь им? Я не прошу возвращения престола, не гонюсь за славой, благоденствием и успехами, мне нужно только то, в чем не отказывают узникам и пленникам, что и варвары благодушно предоставляют заключенным. Я унижен и доведен до такого состояния, что умоляю об этих вещах человеколюбивейшего ромэйского царя! В чем моя просьба? Позволь мне или жить, но так, чтобы не испытывать мучений, которые делают жизнь тягостней смерти, или немедленно прекрати мое существование. Имей уважение к природе, постыдись перед общими для всех человеческими законами, прими во внимание привилегии Ромэйской империи. Не допусти, чтобы история сохранила необыкновенное повествование, что когда-то был царь, слывший кротким и человеколюбивым, и что этот царь, допустив патриарха до тесной дружбы и удостоив его кумовства и от рук его получив помазание на царство, пользуясь его особенной любовью, и дав ему клятву и страшные ручательства, и всем показывая любовь к нему и расположение, тем не менее подверг его заключению и голоду, и томил бесчисленными муками, и предал его смерти, когда архиерей молился за него».

Что первое время положение патриарха Фотия было весьма тягостно, это доказывается его перепиской и с другими лицами, из коих большинство занимало влиятельное положение в Константинополе и могло оказать ему помощь. Таково письмо к препоситу и патрикию Ваану. [ ¹⁴

«Когда-то у римлян и у эллинов наблюдался обычай соблюдать границу в притеснениях, причиняемых и самим врагам, не говоря уже о благодетелях. И варварам свойственно не преступать границу в мучениях. Я доведен состоянием, в которое вы меня поставили, до тяжкой болезни; нуждаясь во враче по состоянию здоровья, вот уже 30 дней, как я прошу прислать врача, и вы не хотите исполнить моей просьбы».

Нужно думать, что письма Фотия достигали своего назначения и имели успех. Сохранилось еще письмо к царю Василию, в котором Фотий благодарит его за облегчение его положения.¹⁵

Ты удивляешься, что послания божественного Павла представляют столько разнообразных мыслей: дивлюсь и я – не обижайся за правду, – как ты доселе не проник в глубину мудрости, свойственной сему мужу. Но если бы ты занялся еще более трудным рассуждением о его красноречия, разумеется – при благотворном содействии горней помощи, ты еще больше изумился бы, как укрылась такая благодать мудрости и как неподдельное изящество слова не находило для себя пламенного любителя. О мудрости его в вероучении я уже не говорю; – да ты и сам, кажется, в этом не сомневаешься: но говорю лишь о том, какого удивления достойны сила и могущество его речи. – Но (скажешь как же, поэтому, он был просторечив? – Конечно также, как был и первым из грешников, последним из Апостолов, извергом в сравнении со всеми, отребьем мира, недостойным названия Апостола, попранием для всякого, позором Ангелов и человеков. И однако же кто это? Тот, кто, как Апостол Христов, мог быть (своею ревностию) в тягость (слушателям), кто более всех потрудился, кто посвящен был Богу прежде, чем кончились матерние болезни деторождения, кто видел незримое, слышал неизреченное, кто для Бога составляет Христово благоухание, кто носит в своем теле не только смерть Иисусову, но и жизнь! Итак, в каком смысле он – изверг, попрание, позор, отребье, в таком же и просторечив. Правда, некоторые из сих названий даны ему другими, которые не понимали глубины его проповеди, хотя иногда и сам он так отзывался о себе, по скромности и смирению: но что же из того? Уж не в мудрости ли человеческой заключается наша вера? Да не будет! Она состоит в силе Божией, посредством которой и неразумные умудряются. Или мудрость Божия есть мудрость века сего и князей его? Но кто и это может сказать? Напротив, такая-то именно мудрость и упраздняется буйством креста, – это блуждение нечестивых догматов, это пустословие, убеждающее лишь в погрешностях, это хитросплетение развращающих софизмов. Вот ее содержание: «Душа смертна, потому что и она сокрушается и страдает вместе с телом. Мир не имеет творца; потому что вода и не могла стремиться вверх, как огонь. Жены должны быть общи; потому что тогда взаимная любовь между гражданами будет крепче. Живущие – из мертвых; потому что, и постоявши, мы садимся¹⁶. Богов должно быть много; потому что много разных предметов промышления, и если бы трудился один, то можно бы опасаться, что всеобъемлющие заботы утомят его; – или потому что первоначального Бога самая необходимость заставит произвести второстепенного, если он не хочет остаться без права начальства; а второму опять необходимо создать подчиненного себе, и так в бесконечность». Все это сумасбродно и выше всякого безумия, свойственно душе подлинно смертной и одуревшей. Сию-то мудрость века Павел, истинно мудрый в вещах Божеских и человеческих, изгнал посредством мудрости Божией, сокрытой втайне, в соблюл умы верных недоступными для нее. Сия мудрость есть безумие пред Богом. Суетные умствования таких мудрецов, обличаемые собственною явною злонамеренностью, разлетаются в прах от одного прикосновения к ним слова истины. От такой мудрости, как древле, так и ныне, отвращался всякий благочестивый ум, как от широковещательного пустословия, как от пагубы душевной, как от сетей лукавого, как от великой мастерской зол.

Но правильность слов и приличное сочинение их ужели могут быть препятствием благочестию? Какой вред принесут они тому, кто наблюдает их? В какое заблуждение, великое или малое, увлекут они? Если творец природы есть художник и языков, то не следовало ли – особенно ученикам Слова обладать приличным словом? – «Но в таком случае Христос не принимал бы к себе в ученики простолюдинов». Скажу это и я, и, если угодно, даже больше, – ученики Его были безгласнее тех рыб, которых они ловили. Но как простолюдины – мытари и рыбари перестали быть мытарями и рыбарями; то из этого и вышло чудо, достойное силы Христа: ибо кто избежит обличения со стороны дел их? Он не отпустил их назад в простонародье, из которого извлек, но из рыболовов сделал их ловцами людей. Грядита по Мне, говорит, и сотворю вы ловца человеком (Матф. 4, 19),– из мытарей сделаю спасителей обуреваемых душ, из простолюдинов – учителей вселенной, исполняя вас божественной и небесной мудрости, а где нужно, не лишая и мудрости человеческой. Ибо иначе как препирались они в слове с Эпикурейцами, Стоиками и бесчисленными другими лжеучителями, оставившими великое имя в области красноречия? Не искусство ли слова и поток речи, в соединении с чудом, заставили слушателей Павла признать его за Меркурия? И если бы Апостол не предупредил их, растерзав свою одежду, то в честь ему торжественно принесены были бы жертвы, какие приносились богам. Не буду говорить здесь о силе слов, сказанных им без приготовления в церквах, среди народа, в судилище, в Иудейских синагогах, на площади, – слов поучительных, обличительных, увещательных, защитительных, исповеднических, к частным лицам и к целой толпе, к блюстителям правосудия и лукавым лицедеям. Не говорю, как он пленил словом царя Иудейского, до того, что сей едва не включил себя в число Христиан, – если бы только действию проповеди не поставила преграды пышность царства и порфиры... Как силою слова обуздал он убийц, жаждавших его крови и убедил их позаботиться о сохранении его жизни? Как входил он в Ареопаг, среда людей, думавших изощрять над ним свой язык, – в тот Ареопаг, где, как любят твердить Греческие басни, разбираются тяжбы богов и людей,– и выступив там с словом не против одного, но против всех членов, которые были первыми словесниками между людьми (потому что если тогда Афиняне были красноречивее прочих людей, то члены Ареопага, без сомнения, превосходили в красноречии и самых Афинян) и своею проповедью так потряс и преобразовал их души, что многие из них, уловленные его языком и речами, совершенно отказавшись от своей прежней жизни, обратились к благочестию и явились подражателями Того, кто в глубине их сердец начертал учение о добродетели и правом богопочтении? Ужели все это могло совершиться без благоприличного слова? Кто стал бы слушать варвара, который не умеет правильно произносить самые звуки? Апостол не умел порядочно объясниться; и однако ж вот он для многих показался правомудрствующим и нашел такое сочувствие в своих слушателях: каким бы это образом могло случиться?

– «Но то действовала благодать свыше». – Говорю это и я: – преимущественно благодать свыше, а не искусство. Ибо что происходит от искусства, то есть дело человеческое и дело обыкновенное; но что происходит от благодати, то – дело небесное и апостольское. Действовала благодать: но и ее действие должно прежде всего обнаружиться в том, чтобы служители ее не говорили ничего недостойного ее самой. В самом деле, отнюдь не маловажно довести сопротивляющихся до восчувствия укрепляющей их (Апостолов) необоримой силы. Так в одном месте и сказано: видяще же Иудеи Петрово дерзновение и Иоанново (Деян. 4, 13). В чем дерзновение? Очевидно, в словах, посредством которых заградили они уста бесстыдным вопрошателям. Потом что? И разумевше, яко человека не книжна еста и проста (anagrammatoi kai idiwtai), дивляхуся (там же). Мы видим таким образом, что те, которые вовсе не знакомы были с искусством, вдруг делаются просвещенными витиями, и уста их источают мудрость: что бы это значило? Откуда в них явилось то, что превышает человеческие условия? Знаем одно, яко со Иисусом беста (там же). – Видишь ли, как сила слова возбуждала во врагах удивление, не меньше, как и чудо, совершенное над хромым, и едва не привела их,– если бы только они захотели, – в познание истины? Смотри и другой пример,– как (враги) опасались могущества речей Апостольских: заповедаша има отнюдь не провещевати (Деян. 4, 18). Что ты говоришь? Неужели, только лишь неученый зашевелит губами, тотчас падает вся твоя слава, и столь древнее учение, сильное самою своею давностью, ниспровергается неученою речью, и народ, воспитанный в Моисеевых постановлениях и решившийся жить и умереть за их древность, переходит к новой проповеди? – Да, отвечает Иудей; потому что этот простолюдин говорит не простые слова, но слова мудрости, и этот неученый изъясняется не по-варварски, но изящно и увлекательно, так, как будто он постиг все тайны искусства. Их устам присущ как бы врожденный дар убеждения, посредством которого целые толпы ораторов и простолюдинов, как связанные неразрешимыми узами, влекутся к тому, что им проповедуется. Я запрещаю им проповедовать; потому что уже многие, как вижу, по их немногим словам, оставив все отеческое, переходят на их сторону; потому что часто, после одной беседы с ними, поступают в число послушных и преданных учеников их те, которые вместе с нами каждый раз восставали против них и были отъявленными их врагами. Бот что вынуждает меня приказать им молчать. Вот, почему я не позволяю им и уста открывать, – по причине дерзновения их на словах, по причине силы, привлекательности, неизбежной убедительности их речей!

Видишь, как поучительное слово Апостолов заставляло Иудеев трепетать и сокрушаться. Но этот благодатный дар гораздо блистательнее, чем в прочих Апостолах, просиял в Павле. Если тебе угодно, мы призовем первоверховного во свидетели присущей сему мужу особенной мудрости. Признавая эту мудрость Павла дарованием Божиим, Петр свидетельствует о том в следующих словах: якоже и возлюбленный наш брат Павел, по данней ему премудрости, написа (2Петр. 3, 15). Потом, превознося похвалами глубину и многознаменательность его писаний, говорит: в нихже суть неудобь разумная некая (там же ст. 16); то есть, они требуют проницательности ума, божественного постижения, учеников (читателей) мудрых, рассудка основательного, чтобы вполне понять, что сказано Павлом. Потому-то ненаучени и неутверждени, не умея извлечь из сих писаний надлежащей пользы и только обольщая самих себя чуждыми им мыслями, развращаются (там же). Что до языков,– Павел получил дар – изъясняться на таких, которыми прежде вовсе не говорил, которых даже не слыхал; он не уступал никому из первых языковедцев. Благодарю Бога моего, говорит он, паче всех языки глаголя, (1Кор. 14, 18). Если же он непреоборимо силен был и в малоизвестных иноплеменных языках, умудряясь в них внушением Духа: то можно ли по здравому рассуждению представить, чтобы он искажал общеупотребительный тогда Греческий язык? Он вполне владел теми языками, которыми надеялся привлечь к благочестию лишь немногих, а допустил делать себе укоризны и насмешки за тот, посредством которого обратил почти всех людей! Нет, не так малоискусен был он в словесности; не таким, почитали его и самые врага его. А как скоро враги хвалят, то уже никто не устоит против такого свидетельства, хотя бы вздумал, по своему высокомерию, спорить обо всем. Вслушайся в это свидетельство. Народ Иудейский жаждал крови Павла за то, что он, быв озарен небесным светом, всецело предался Тому, кого прежде преследовал; особенно же жаждали его крови и пылали убийством Иудеи, после того как, вследствие его проповеди, синагоги их вовсе опустели. Они подвигли против него все свое искусство во лжи, все беззаконные орудия. Не серебряными копьями, как говорится, вооружили они своих единоплеменников, но клеветою, хитростью, гневом, нахальством, решившись потребить, во что бы то ни стало, святого мужа, и рука их, казалось, уже дымилась кровью его от одного жара злодейских замыслов. Когда же этот дикий восторг оказался тщетным и надежда их оставила, – потому что превосходнейший атлет отстаивал себя от всех их козней апологиями; прибегли они наконец к непреодолимой силе слова, подкупили какого-то оратора, который бы публично изложил их клеветы, и уже рассчитывали, что от искусства и оборотливости его речи не ускользнет обвиняемый, хотя бы тысячу раз был невинен: они не имели ни малейшего в этом сомнения. Но мудрый поистине Павел, сильный равно в вещах божеских и человеческих, при руководстве горней мудрости и благодати, противоборствовал и этому оратору, приготовленному искусством и платою, опроверг его речь, посрамил все его приготовления, изумил и обезоружил первосвященников и священников и всех, которые злоумышляли на его жизнь, так что они не только раскаивались в своем предприятии, но и, как бы в наказание за то, осудили себя на двухлетнее молчание, не смотря на то, что еще более прежнего свирепели яростью.– Вот как сила слов доблестного воина Христова невольно заставляла свидетельствовать о себе самых озлобленных врагов!

Но если и среди врагов мудрость Павлова свидетельствуется и делом и словом, то посвященные в таинства веры беспрекословно почтят ее по заслуге. Не думай, впрочем, чтобы я разумел ту голословную мудрость, ту способность разглагольствовать, которая отличается напыщенностью, разукрашает естественное изящество слова поддельными цветами и приправами (jarmakoiV), и накладными красками ребячески старается обратить на себя внимание. Но с другой стороны, и не ту разумею, которая, вследствие какой-то угрюмости и нелюдимости, ни за что не хочет облечься в приличную светлую одежду, но окружая себя непроницаемым мраком, тем удобнее думает внушить к себе уважение в людях неученых и степенных (agelaiuV) и сделать из них слепых своих поклонников. Наконец и не ту разумею, которая, соревнуя своенравию поэтов, гоняется за новейшими оборотами и забавляется ими: но ту, которая привлекает целомудренно, учит общепонятно, прежде всего назидает, убеждает сама собою, и посредством сродных мыслей знаменательно объясняет естество вещей, а, если где потребно усиленное изражение (emjaseiV), то таинственно и вместе торжественно раскрывает истину сокровенных предметов. Вот свойства естественного, изящного и полезного в жизни красноречия! А прежде исчисленные свойства принадлежат тому красноречию, которое услаждает лишь неразумное чувство, или лучше, лишь само услаждается отступлениями (от прямого пути) и новизною приемов, не принося никакой пользы и окончательно разрешаясь в рукоплесканиях, лести и множестве праздных толков. Посему для высокого ума Павлова не прилично было подражать тому, которому ты за красноречие едва не кланяешься в пояс, но которого одни самохвальные возгласы могут всякому наскучить в высочайшей степени, а который, постоянно занимаясь нежным складом речи, разводил ее до того, что не осталось на ней никакого образа, и она сделалась пресловутым образцом неопределенности (разумеет Платона). Я не говорю уже о том, что он старался пленять душу более глазами, чем устами, рассчитывал на свое счастливое сложение тела, бредил о плотской красоте и страстно любил заниматься многими другими негодными вещами того же рода. Чудный Павел совершенно не мог подражать ни ему, ни другому подобному, ни в словах, на в делах, а тем более – прибавлю – в религии. Равно не достойны были глубины и высоты мыслей его разглагольствия Горгия, почти ничем не отличающиеся от театральных прыжков и декламаций. Единственным образцом красноречия Павла служили те самые возвышенные предметы, которые могли так возносить его ум, по достоинству, без притворства и натяжки: о глубина богатства и премудрости и разума Божия! яко неиспытани судове Его, и неизследовани путие Его. Кто бо разумие ум Господень? Или кто советник Ему бысть? Или кто прежде даде Ему и воздастся ему (Рим. 11, 33–35)? Христос ны искупил есть от клятвы законныя, быв по нас клятва (Гал 3, 13). Посредством сей-то мудрости возвещал он такое божественное учение, излагая мысли в ясных и сильных выражениях и постоянно имея в виду общую пользу.

А что еще скажешь, когда рассмотришь чистоту его речи не только относительно правильности слов, гармонического их сочетания и соразмерности периодов, но и в том отношения, что он, для изъяснения своих высоких предметов, ничего не заимствует отвне, – а равно и в том, что он искусно устраняет всякое извращение имен, и все, что отзывается грубостью вкуса, но повсюду, как всякий другой (вития), или лучше, как никто другой, совокупляет ясность с величием. Я не говорю уже о том, как разнообразится его красноречие, являясь то совещательным, то законодательным, – ни о том, что его речь обращается преимущественно около предметов божественных, а из человеческих около таких только, которые достойны особенного уважения,– ни о том, что он не имеет подобного себе в определенности и ясности изложения. Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох; прочее убо соблюдается мне венец правды, егоже воздаст ми Господь в день он (2Тим. 4, 7. 8). Аз убо теку, не яко безвестно: тако подвизаюся, не яко воздух бияй (1Кор. 9, 26). – Иже во образе Божии сый, не восхищением непщева быти равен Богу: но себе умалил, зрак раба приимь. Темъже и Бог Его превознесе и дарова Ему имя, еже паче всякого имене, – да о имени Иисусове всяко колено поклонится небесных, и земных, и преисподних: и всяк язык исповест, яко Господь Иисус Христос в славу Бога Отца (Филип. 2, 6–11). – 11). – Наше бо житие на небесех есть, ото нюдуже и Спасителя ждем, Господа нашего Иисуса Христа, иже преобразит тело смирения нашего, яко быти ему сообразну телу славы Его (Филип. 3, 20). Такая речь подлинно достойна великого удивления: почему? По многим причинам, и, между прочим, по обыкновенной своей ясности и выразительности.

Или, как высок он в суждениях (сентенциях), которые высказывает он с твердостью повсюду, где нужно и как нужно – в обличении, в запрещении, во свидетельстве! Имже бо кто побежден бывает, сему и работен есть (2Петр. 2, 19). – Тлят обычаи благи беседы злы (1Кор. 15, 33). – Се же глаголю, братие, яко плот и кров царствия Божия наследити не могут, ниже тление нетления наследствует (1Кор. 15, 50). – Течасте добре: кто вам возбрани не покарятися истине (Гал. 5, 7)? – Не льститеся: Бог поругаем не бывает (Гал. 6, 7). – Се аз Павел глаголю вам, яко аще обрезаетеся, Христос вас ничтоже пользует (Гал. 5, 2). – Свидетельствую же паки всякому человеку обрезающемуся, яко должен есть весь закон творити (Гал, 5, 3). – Смеет ли кто от вас, вещь имея ко иному, судитися от неправедных, а не от святых (1Кор. 6, 1)? – Но собирать все высокие изречения Павла в одно место – все равно, что прочитать его послания в целом: так исполнено величия каждое его слово!

А каковы нравственные его чувствования! Иисус Христос прииде в мир грешники спасти, от нихже первый есмь аз (1Тим. 1, 15). Аз есмь мний Апостолов: иже несть достоин нарещися Апостол (1Кор. 15, 9). – Желая видети тя, поминая слезы твоя, да радости исполнюся: воспоминание приемля о сущей в тебе нелицемерней вере, яже вселися прежде в бабу твою Лоиду, и в матерь твою Евникию (2Тим. 1, 4. 5). – О дабы отсечени были развращающии вас (Гал. 5, 12)! и проч.– Итак чего не достает Павлу, чтобы сравниться с теми, которые всю жизнь провели в занятиях словесностью? Но он, я уверен, вовсе и не заботился, подобно им, о красноречии; но, как он владел высшим даром слова, то витийство, поучительность и ясность вытекали сами собою из этого божественного Дара.

Тебе кажется, что у него не достает быстроты? Но кто может сравниться с ним в живости речи? Бог оправдаяй: кто осуждаяй? Христос Иисус умерый, паче же и воскресый (Рим. 8, 34).– Вся ми лет суть, но не вся на пользу: вся ми лет суть, но не вся назидают (1Кор. 10, 23). – Что убо лишшее Иудею? Или какая польза обрезания? Много по всякому образу. Первее убо, яко вверена быша им словеса Божии. Что бо, аще не вероваша нецыи? Егда убо неверствие их веру Божию упразднит? Да не будешь. – Что убо? Преимеем ли? Никакоже (Рим. 3, 1 – 4. 9).–Укоряеми благословляем: гоними терпим: хулими утешаемся (1Кор. 4, 12, 13)... Но кто решится каплями измерять глубины морские? Ибо все равно: измерять морские глубины по каплям, и пытаться обнять рассуждением мудрость Павла.– Он не оставлял совершенно изящества речи, хотя и мало дорожил им; но обнажая речь от искусственности, которою другие ее наряжали, и представляя ее в естественной красоте, какой едва кто мог ожидать, приводил своих читателей в такое изумление, что они стали принимать ее за правило и образец истинного изящества, больше чем искусственное и изысканное красноречие. – Но всего лучше послушать еще раз его самого. Како убо призовут, в негоже не вероваша? Како же уверуют, егоже не услышаша? Како же услышат без проповедующего? Како же проповедят, аще не послани будут, якоже есть писано: коль красны ноги благовествующих мир, благовествующих благая (Рим. 10, 14. 15).– Аще убо кое утешение о Христе, ими аще кая утеха любве, аще кое милосердие и щедроты, исполните мою радость (Филип. 2, 1. 2). Еще: скорбь терпение соделывает: терпение же искусство: искусство же упование; упование же не посрамит (Рим. 5, 3. 4. 5).

Таким образом послания великого Павла, в которых мысли излагаются со всем совершенством слова, и которые изобилуют благоприличными красотами всякого рода, должны удерживать значение образца, и вполне достойны того, чтобы им подражали все благомыслящие, не гоняясь за посторонними образцами. Ибо не легко найти другого, кого бы можно было предпочесть ему. Слова Павла, богатство его мудрости,– это чистый и светлый источник истины, источающий спасительное удовольствие;– это не плод размышления, но – сверхъестественного вдохновения; – это мгновенный блеск страшной горней молнии, проторгающийся из уст Апостольских; – это, соразмерно нашей приемлемости, изливающаяся сила Божия, которая совершается в немощи и напояет весь мир;– это благодать, действующая в скудельных сосудах; – это и неизгладимое свидетельство страшных и дивных таинств; – это Философия, каплющая с языка простолюдина;– это образец красноречия, созданный без предварительных приготовлений;– это ораторское искусство, образовавшееся без всякой науки. Что ты скажешь на это? Ужели доселе еще боишься и колеблешься приписать Павлу мудрость в слове? Напротив, тебя будут считать скупым на похвалы и в том случае, когда ты сочинишь великолепные панегирики его посланиям; или лучше, ты сам будешь обвинять себя за то, что от тебя столь долго скрыт был такой дар благодати.

Но так ли еще восхвалишь его, когда обратишь внимательный взор свой на другую сторону его витийства! – Какая художническая у него сообразительность в расположении многих глав! Как искусно приготовляет он читателей во введениях! Как неистощим он в эпихиремах (род умозаключения)! Как изобретателен в оборотах! Как силен в убеждении, обилен в притчах, примерах, энтимемах и других красотах ораторских! Предоставляю тебе перечитать его вновь, если не для другой какой-либо высшей пользы, то по крайней мере для того только, чтобы достойно возлюбить его и доставить себе духовное наслаждение.

Можно было бы побеседовать еще о рассуждении его касательно идоложертвенных или, – как он низлагает высокомерие тех, которые гордились дарованием языков, или как он раскрывает, что закон должен уступить благодати... Но в письменной беседе довольно сказать и то, что сказано уже мной. Если же когда свидимся (а что свидание будет, это я предчувствую по какому-то божественному внушению), то поговорим о сем пространнее, чем теперь.

Если бы с нас начиналась смерть и мы первые в роде подвергались ей, было бы основание смущаться ею, как чем-то новым и неожиданным. Но, с того самого времени, как произошли на свет люди, их участь делится между жизнью и смертью, и все мы терпим прародительское наказание, так что несть человек, иже поживет и не узрит смерти. Итак, зачем же в этой общей необходимости видим мы только свою частную беду? Зачем встречаем ее еще и теперь слезами, как вновь вводимый оброк? Если это иначе быть не может; если природа не хочет знать другого закона: то к чему поражаться смертью всякий раз, как бы некоторою странностью? Для чего предаваться скорби, и, забывая святые уставы Божии, обливаться слезами? Оплакивая родственников, мы чрез то ускоряем лишь свою собственную смерть: но зачем ускорять ее, если она есть тягостное зло и предупреждать определения Создателя? А если она есть нечто доброе и спасительное; в таком случае не более ли еще не прилично проливать горькие слезы над умершими по суду Божию?

– Но, говоришь ты, меня оставила сестра, единственная моя отрада после Бога, первый предмет моей радости, которым облегчались мои скорби, разгонялись печали.– Так что же? Тебя оставили также и отец, и мать, и другие родственники, и весь ряд предков, простирающийся до Адама; а ты в свою очередь оставишь других; и нельзя найти ни одного человека, который бы не был покинут многими. Сестра покинула сестру; но за то обрела своих предков. Оставила сестру; но переселилась к общему всех Владыке и Отцу, переселилась в ту жизнь, в которую и мы рано или поздно переселимся. Ты помышляешь только об одном, что она тебя утратила; а о том и не думаешь, кого она нашла? Плачешь потому, что не видишь ее тела; а не находишь радости в том убеждении, что душа ее достигла беспрепятственного общения с твоею душою? Скорбишь о том, что она рассталась с тлением; а, что она наслаждается нетленным, это не важно для тебя?

Да и как тебя оставила сестра? Если бы она обратилась в ничто, или поступила под другую власть и господство: тогда конечно можно было бы сказать, что она нас оставила. Но когда она сохраняется в той же деснице Творца, когда у нас с нею один и тот же Бог, владыка и промыслитель; когда всем верным рабам Его уготовляется та же самая жизнь, то же самое жилище, то же самое состояние, чуждое всех тревог, какие мы здесь испытываем: то в каком же отношении мы ею оставлены? Если бы и мы не стремились к той же самой пристани успокоения; если бы и мы не совершали того же самого пути; если бы и нам не суждена была та же доля: тогда еще можно было бы тяготиться разлукою, должно было бы оплакивать разобщение. Но как скоро и наши мысли и все действия туда же устремлены: то почто напрасно терзаешься? Зачем негодуешь на закон природы? Ты, кажется, не хочешь, чтобы человек, по природе смертный, принес должную дань смерти; чтобы он окончил настоящую жизнь сходно с отцом, материю и всем остальным родом: но для одних нас должно ли превращать естество и переменять законы создания? Что возникло посредством рождения и не исчезло посредством разрушения или смерти? Оставляю прекрасные цветы сельные, услаждающие не только зрение наше, но и другие чувства; прохожу молчанием красоты растений, множество разнообразных животных; – ведь, все это преходит со временем и, так сказать, в самом своем зародыше носит начало разрушения. Но представь стройный хор звезд, – как они испещряют твердь, изукрашая ее яркими отливами, как они озаряют ночь, разгоняя густой ее мрак и представляя наблюдателю зрелище самое восхитительное. Или еще, посмотри на луну, – как она, получив, как бы в подарок, свет от солнца, освещает, вместо него, воздух, и таким образом вознаграждает дар, стараясь прежде дня произвести другой день. Но и это все устремлено к своему концу, знает свой долг и спешит к развязке. А что может быть блистательнее солнца по виду, и удивительнее по красоте? Как не скажешь, смотря на него, что, как исполин, радостно протекает оно от края и до края небесе (Псал. 18, 6. 7), – выступает, как на зрелище, совершает чудное и правильное шествие посреди мира, на все простирая свои лучи, одно оживотворяя, другое согревая, все земное поддерживая по слову и закону Создателя? И в течение столь продолжительного времени оно не стареется, не теряет ни мало своего благолепия, никогда не останавливается на своем пути, не делает ничего такого, что влекло бы за собою разрушение: однако ж... и это прекрасное и величественное создание не избегнет своего конца, и оно подчинится общему закону природы! Ибо все изменяется, и ничто, получившее жизнь чрез рождение, не вкусит бессмертия прежде смерти. Итак, что ж? Когда ни одно существо не минует разрушения, и, разрушаясь, не негодует на уставы Создателя, но с покорностью исполняет Его волю: мы ли не престанем тщетными терзаниями оскорблять Божество? Имея пред глазами столько примеров, еще ли не вразумимся и будем предаваться тому, что внушают нам страсти и лукавый? Творец приемлет сестру твою в свое Отчее лоно, и тебе как будто неприятно, что Он освободил ее от трудов и забот, которые рождаются с самою жизнью; ты как будто досадуешь за то, что она скорее воскреснет, и оплакиваешь столь великую радость. Он дарует ей жизнь вечную; а ты льешь слезы, как бы ее уже вовсе не было. Достойно ли это твоего благочестия?

Обратим же взор на самих себя, вспомним о своей природе, познаем Создателя, помыслим о бездне человеколюбия Владыки. Он послал на нас смерть, как праведное наказание, но чрез собственную смерть отверз нам врата бессмертия. Смерть была приговором гнева: но чрез смерть же открывается нам и крайнее милосердие Судии. Смертью разрушается та природа, которая уже сокрушена была прародительским грехом: но это разрушение становится предвестием воссоздания. Смерть отделяет душу от тела: но этим разделением полагается начало славнейшему и божественнейшему единению твари с Творцом. Сеется тело душевное: восстает тело духовное. Сеется не в честь: восстает в славе (1Кор. 15, 43, 44). Творец восприемлет дело рук своих, удаляя от взоров человеческих, но водворяя в Ангельских светлостях. Откуда же тут быть такому горькому плачу? От чего проливать столько слез? Может ли дальше отстоять от нас печаль, как в подобном случае?

Рассуждай об этом, а прежде всего воспоминая, что сестра твоя от самой колыбели соединилась с Богом, прилепилась к нетленному и бессмертному Жениху – Христу и Ему единому принесла в жертву всю свою жизнь, все помыслы, не безобразь скорбью своего исповедания, не помрачай радости сетованием, не мешай земную грусть с веселием Ангелов. Они, радуясь о душе девственной, возвысившейся над страстями, приемлют ее в восполнение числа отпадших демонов, а ты обращаешь ее в предмет плача. Смотри, чтобы тебе не уронить последними поступками своими прежних подвигов. Никто, пламенеющий истинною любовью к жениху, не изменяет возлюбленному и не подавляется в виду его скорбью: а ты, как бы забыв, что любишь Христа, приковала взор свой к смерти, и беспокоишься и болезнуеш о усопшей, потопляешь любовь в страданиях, и радость предаешь в плен печали. Если бы умершая, или лучше, предварившая нас переходом в другой мир, получила жребий тех, которые вели здесь жизнь беспечную и нечестивую: скорбь и слезы твои были бы еще извинительны, – хотя Господь наш и Спаситель, источник человеколюбия, не позволяет своим последователям и этого. Остави, говорит Он, мертвыя погребсти своя мертвецы (Лук. 9; 60), а ты последуй за Мной. Но когда люди, жившие праведно и боголюбезно и сохранившие веру чистою пред Богом, отходят к Нему и становятся девственным и блаженным сосудом: можно ли не устыдиться гласа Господня? Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет (Иоан. 11, 25), то есть, чрез смерть получит жизнь бессмертную, чрез разрушение наследует нетленное жилище. В другом месте Он же, общий Спаситель человеков и жених спасаемых душ, говорит: не могут сынове брачнии плакати, елико время с ними есть жених (Матф. 9, 15). Внемли этим словам: берегись осудить сама себя на отчуждение от божественного Жениха, – отчуждение, за которое ты не простила бы никому, если бы тебя обрек на сие кто-либо другой, но провозгласила бы его своим врагом, губителем и первым злодеем. Не сделай же себя истинно достойною слез, оплакивая ту, которая уже наслаждается славою.

Не могут сынове брачнии плакати, елико время с ними есть жених. Что может быть страшнее этого гласа, или лучше, заклинания Владыки! Ты плачешь? – Итак ты уже отделилась от Жениха. Ты терзаешься скорбью? – Это значит, ты решилась опозорить брачный чертог и бежишь от него прочь, как свойственно делать только невежам – простолюдинам...– Не будем же плакать о живущей в Боге, как о мертвой. Не станем бесчестить ее тем, чем думаем выразить свого любовь к ней. Эта скорбь есть обида небожителям; эти слезы нарушают их блаженство, противоречат их радостям, и обличают в людях маловерие (чтоб не сказать совершенное неверие) в будущую жизнь.

Соображая все сие и исследуя трезвенным умом, отвергни скорбь, отложи сетование, печаль, слезы; предоставь их тем, о коих мы сейчас упомянули. Хотя бы ты была покинута всеми, но лишь бы всецело сохранила блаженную и неизменную любовь к чистому и не скверному Жениху – Христу; и сего одного должно быть достаточно для тебя, чтобы не сетовать, постоянно взирая на Него и исполняясь непрерывною радостью.

Где Илия? Где Елисей? Где Петр и Павел? Зачем не вижу я подле себя ни одного из древних святых чудотворцев? Тогда конечно не было бы нужды в этом послании: я ухватился бы за ноги которого нибудь из них (потому что я недостоин благодати взяться за руки их) и, молясь, не отстал бы от них до тех пор, пока бы они не воскресили детище и не представили его родителям. – Теперь же что мне делать? – Такими утратами моих родственников не облегчится моя ссылка. – Потребно послание, увы мне! – потребно послание, посредством которого я мог бы облегчить скорбь брата моего об умершей дочери; потому что с нею соединена была надежда на плод; потому что с тем вместе обесславлен брак, который скоро сделал бы дочь матерью, – и внук уже не будет играть на руках дедушки, не будет около него резвиться и лепетать. Ожидали многого, а лишились и того, чем обладали. О несчастное обольщение, грехопадение, наказание древних прародителей! Как вполз в рай этот лукавый и хитрый змий? Как он успел убедить? И как оттоле и доселе вытянулось острое жало смерти? – Достиг, коснулся и нас роковой удар, сильнее стрелы, внезапнее молнии. Вот лежит дщерь, с час назад еще цветщая красотою: зрелище ужасное и невыносимое для взора родителей! Когда возникал цвет деторождения, тогда же увядало и самое растение вместе с корнем. Природа готова уже была принести плод; а серп смерти, углубясь в самую ниву, подсек и опору жизни. Сколько нужно слез, чтобы достойно оплакать такое бедствие! Сколько воплей, стонов, воздыханий! – Онемел язык, осужденный на непрерывное, ужасающее молчание. Заключились уста, не в знак скромности и целомудрия, но в предвестие близкого разрушения. А очи? – О ужасное ощущение, в котором невыносимо безмолвие и для которого нет приличных слов! – Очи – как бы сказать? утратив всю жизненную влагу, сокрыли последний свет свой под неподвижными ресницами. Ланиты, вместо румянца и естественной краски, покрывает мрачная, мертвенная бледность, сквозь которую едва заметны следы прежнего благолепия. Все лицо, наконец, представляет зрителю самую страшную и ужасную картину. – Какая зависть, какое коварство изощряет против нас все сии стрелы? Еще не миновало прежнее бедствие, – и вот уже последовало другое, еще гораздо большее. Первым отнято у нас грудное дитя; последнее сразило ту, которая скоро была бы матерью. Откуда несется столько и таких страшных ударов? Удары от людей, удары от скрытных врагов; отовсюду несчастия, отовсюду стрелы – летят на нас самих, на детей; мы как будто обратились в трагическую сцену, и в нас проходят ликами (coreusbi) стенания, вздохи, сетования, вся вереница зол...

Но что я делаю? Куда я унесся? Начав писать утешение, я, сам не знаю как, поддался скорби и, отуманенный ею, увлекся в сторону, противоположную той, куда стремился; вместо того, чтобы останавливать потоки слез, лишь умножаю их. Время же мне опомниться и не погружаться более в глубине печали. Печаль многих губила, сокрушая не только тело, но и смертельно уязвляя душу. Не будем же содействовать врагам против нас самих: сокрушение утесненных всего более радует врагов. Не будем малодушием унижать славное терпение наших предков. Они видели смерть детей, и еще что она так счастливо, как всякой желал бы; переселилась из настоящей жизни.

– «Но она так не долго жила!» – Ах! Что пользы, больше или меньше дней насчитается в нашей жизни, когда то и другое приводит нас к одним и тем же вратам смерти? Что прошло, то нас уже не услаждает; что будет впереди, того еще нет на самом деле; а настоящее улетает от нас прежде, чем успеешь им насладиться. Но, когда вся сладость жизни заключается в мимолетной настоящей минуте, и не измеряется долготою времени; то и глубокая старость и расцветающая юность могут быть одинаково блаженны, и кратковременность жизни нимало не хуже долголетия. Если же угодно, то еще и гораздо лучше: потому что, если никакой человек не может пробыть чистым от скверны, хотя и один только день прожил, как это подтверждается и Словом Божиим и ежедневным опытом; то конечно тот, кто менее продолжительное время носил перстную сию храмину, отходит от ней с меньшим числом греховных скверн. Таким образом сожалеть, что умершая скорее других переселилась из этой жизни, не значит ли сожалеть о том, что она осквернила себя меньшим числом грехов, и считать несчастием, что она чистейшею явится небесному Жениху? – «Все-таки она умерла преждевременно». О! если бы я не слышал этих слов, дерзостью которых поражается и слух, а еще более ум мой! Преждевременно! Почему же, когда она разрешала матерние болезни деторождения, не считалась она рождающеюся преждевременно? – Она рождалась по мановению Божию, и следовательно, во время, – скажешь ты; а как же осмеливаешься определять своим мановением время возвращения ее к Создателю? Ужели Творец, который знает, когда должно произвести человека на свет, не знает, когда взять его к себе обратно? Из семени развил Он плоть, образовал ее в утробе матерней, ввел ее в мир, хранил ее с колыбели до брачного ложа, до зрелого возраста: все это не было не во время? А когда наградил ее бессмертною жизнью, тогда только Он поступил не благовременно? Прочь такое богохульство от языка, служащего благочестию и прочь от ума целомудренного! Такие нечестивые помыслы подлинно достойны были бы многих слез и горького плача. Ради тленного ни в каком случае не простительно забывать о нетленном. Посему, если и должно плакать, то не об ней, которая совлеклась смертного тела, а о том, кто губит свою бессмертную душу; не об ней, которая живет в небесных чертогах, но о том, кто похоронил душу свою в мертвых надеждах. – Скажешь: «ты прав; но она умерла прежде родителей?» Что ж из того? Ила тебе хотелось бы, чтоб она видела, как будут умирать ее отец и мать, и была сокрушена такими ударами? Подобные расчеты приличны не сердцу родительскому, а разве только мачехе; они обличают не любовь отца, а скорее эгоизм, который ищет больше собственных выгод, чем выгод дочери, и сожалением к детищу думает прикрыть заботу о самом себе. Мучительна ли для нас смерть возлюбленных? В таком случае надобно радоваться, что дщерь ваша не будет знать этих мучений! Не мучительна? Тогда зачем же истощать себя напрасными слезами?

Если бы в эту минуту дитя сие, оживши, явилось к тебе и, взяв тебя за руку и целуя тебя, радостно и восторженно проговорило: «Почто, отец мой, терзаешься? Почто оплакиваешь исход мой, как будто меня обступили несчастия со всех сторон? Напротив, чрез это я сподобилась поселиться в раю: зрелище сладостное для взора; а вкушать райские утехи еще и того сладостнее! Они превышают всякое вероятие. Этот рай был первым чудным отечеством рода человеческого; там древле прародители наши, – совершеннейшее создание десницы Господней, прежде чем прельстил их змий, наслаждались счастливою и блаженною жизнью. Теперь этот коварный и хитрый змий не может уже ни ползать в том жилище, ни внушать нам искусительных речей, Да и между нами нет ни одного, кто умом своим не возвышался бы над всяким лукавством. Никто из нас не имеет нужды в отверстых очах (Быт. 3, 5), не может желать еще больших наслаждений. Все мы умудрены Божественною и небесною мудростью. Посреди неизреченных и никогда не оскудевающих благ вся жизнь наша есть непрерывный праздник и торжество. Светлые, светло обращаясь в телах чистейших и нетленных, мы зрим Бога, как только возможно зреть человеку, и, наслаждаясь Его необъяснимою и невообразимою красотою, всегда ликуем, – что однако же никогда не может пресытить нас; но как обилие блаженства бывает у нас плодом нашей любви, так любовь дает нам право на блаженство. Ничто не может быть вожделеннее наших радостей и нашего счастья, так что и теперь, когда я беседую с тобою, меня влечет к тем благам чрезвычайная и непреоборимая любовь, и от того я не могу рассказать тебе о них даже кратчайшим образом. Некогда ты сам переселишься туда вместе с возлюбленною моею матерью, – и тогда познаешь, как не много сказала я тебе о многом, и очень будешь упрекать себя, что оплакивал меня, наслаждающуюся таким блаженством. Но теперь, дражайший родитель, прости и не удерживай меня здесь: это было бы гораздо прискорбнее и достойнее слез». Если бы, говорю, блаженная дщерь твоя сказала тебе сие или подобное сему; то неужели еще не устыдился бы ты своей скорби и не прекратил сетования, но, и сам обрадованный, не дозволил ей возвратиться к ее радостям? Но что ж! Разве только тогда мы способны образумиться, когда с нами побеседует таким образом дитя наше; а когда общий всех Творец и Владыка взывает: веруяй в Мя, аще и умрет, оживет (Иоан. 11, 25) и любящии Мя вкусят блага, яже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1Кор. 2, 9); то мы, как неверующие, нимало не исправляемся, но еще более плачем? Справедливо ли это? Разумно ли? Прилично ли?

И как перед моею скромною невесткою ты, мужчина, не устыдишься проливать слезы и сокрушаться, вместо того, чтобы своими благоразумными и спокойными советами поддерживать ее извинительную слабость? Если мужчины, опора женщин, подобно им, будут терзаться, то что будет с ними? Откуда они получат утешение? Кого им представим в образец терпения? С кого будут оне брать пример? – Перестань же унижать себя и род свой; сними чужую личину, недостойную твоего пола. Не нам, которые умели переносить мужественно величайшие и труднейшие искушения, не нам предаваться женоподобно воплям, по случаю кончины детища. Творец взял к себе свое творение; но больше дал, чем взял. Пусть живут долее другие сыны и дщери на радость родителям. Прискорбно прошедшее: пусть радует настоящее. Перенесем благодушно утрату, чтобы вернее сохранить то, что осталось нам для утешения. Хорошо иметь преемников своего рода: и мы имеем. Прекрасно принесть начатки Создателю и подателю всех благ: и мы принесли. Прежде неизвестно было, которые из детей наших должны послужить начатками, и которые быть преемниками рода, а теперь, если только мы принесли начатки охотно, уже не будем основывать свои надежды на неизвестном, но утвердим их на достоверном. Бог никогда не берет, не вознаграждая сугубо; и за ничтожные блага Он воздает величайшие и неожиданные. Но если мы оскверним начатки слезами, как обиженные, то... Впрочем я не хочу говорить ничего неприятного; ибо надеюсь, что и вы не плачете, не печалитесь и не страдаете так, чтобы это могло навлечь вам новые бедствия. Мне же да поможет Бог утешиться сими надеждами: а Он уже и помогает мне; потому что дает дерзновение так говорить и обращать тебя от печали к благодушеству посредством разных размышлений и примеров, древних и новых, – хотя можно бы даже сказать, что вся жизнь наша есть такой пример, который, если придет на мысль, может разогнать всякую печаль. Скажу еще нечто страшнее: кому свойственно скорбеть об умерших? Или лучше, не сам скажу, а призову проповедника вселенной – собственным голосом возвестить небесное определение: не хощу вас, братие, не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочии, не имущии упования (1Сол. 4 13). Это возглашает Павел, просвещенный небесным учением, с проповедью обтекший всю вселенную; это взывают уста Христовы, – что лишь неверным, незнающим силы таинства Христова, свойственно слезами об умерших погашать надежду воскресения.

Итак отложим скорбь, чтобы не явиться виновными в таком страшном грехе, и не опечалить усопшую. Ныне согревают ее недра Авраамовы: вы и мы скоро сами увидим ее там радующуюся и веселящуюся: но если я буду, вопреки заповедям Господним, оплакивать детище, то чрез сие сам себя изгоню из оного прекрасного зрелища. Утешься же, и чрез благодушие покажи себя достойным райского блаженства. Это блаженство не знает слез; брачный чертог веселия и радости не может быть местом плачущих; в нем живут только наследники неизглаголанного счастья. Творец судил пересоздать свое творение для бессмертной жизни: я не завидую этой милости и не ропщу на суд, которому должен, напротив, удивляться; не хочу обращать благость Божию в предмет неблагодарности. – Некогда заболело дитя великого царя Давида и приближалось ко гробу. Отец, считавший болезнь посещением Божиим, повергся на землю, слезно умилостивляя Господа и воздерживаясь от пищи и всякого другого попечения о теле: но когда умерло дитя, он тотчас отложил печаль. Прежде он просил, чтобы рожденный из его недр остался в живых: а когда увидел, что больному определена смерть, то уже не дерзал сетованием оскорблять Владычного определения, но возвысился над несчастием, принес благодарение Богу и, по обыкновению, стал употреблять пищу. – Так поступать должно и нам. Не здорово дитя, родственник, друг, и не здорово опасно: я прошу Бога, чтобы болезнь прошла, и чтобы Он даровал милость по желанию ближних. Но как скоро Он благоволит лучше взять создание свое к себе; надлежит тотчас благодарить за такое распоряжение, обнять с любовью то, что сделано, и не оскорблять плачем и рыданием суды Господни.

Если и нас подстерегает демон и требует нового Иова, и если Бог попускает лукавому искушать наше терпение для обличения противника, и открывает поприще для подвигов, чтобы посрамить противоборца и увенчать своего атлета; то на вызов к добродетели не должно отвечать скорбью; время трофеев и день ратоборства не должно считать временем сетования и днем слез... Нет, – свидетельствуюсь теми, которые получили неувядаемые и блистательные венцы за терпение, – это не достойно твоей мужественной души, ни основательности твоего суждения, ни другого какого-либо из твоих прекрасных качеств. Станем бодро, станем крепко, и сразимся со врагом, как прилично воинам Царя небесного. Не посрамим свидетельства Подвигоположника. Не будем уступать дерзости супостата в нашем затруднительном положении. Не уроним прежних опытов нашего мужества последующим малодушием. Или мы храбры только в начале, когда надобно раздражить врага, а когда брань приходит к концу и следует одерживать победу, мы отступаем назад? Неприятель будет близок к падению, когда только увидит, что мы готовы великодушно перенести искушение; он прекратит свои действия, как скоро заметит, что мы твердо основаны в терпении. Между тем близ есть раздаятель венцов; Он уже приемлет к себе доблестного подвижника, уже возлагает на него венец, и больше не позволит подступать врагу, – но отгоняет его, как можно, далее: если же и затем еще последуют наглые нападения, то в конец сокрушает все его козни и злоухищрения. Так, за все скорби Господь вознаграждает своих страдальцев счастьем и радостью: свидетель сему опять тот же неописанный Иов, – с которым да сподобимся и мы иметь общение, как в страданиях, так и в радостях, славе и светлости, ныне и в бесконечные веки, молитвами преславной Владычицы нашей Богородицы и приснодевы Марии, и всех Святых. Аминь.

Когда Господь висел на древе, раздралась завеса (церковная) – по многим, как я думаю, причинам. Неверные, которые потрясение стихий приписывают случайной игре природы, найдут возможным объяснить точно такъ-же и то, что земля, во время спасительной страсти, от дрожания и трясения несколько сдвинулась с своего места. Но когда они же узнают, что разорвалась завеса сверху до низу, когда никто ея не трогал, да и природа ни прежде, ни после не производила подобныхь явлений: то не могут, при всем своем безстыдстве, не признать сего божественным чудом, совершенным для неизгладимаго позора богоубийцъ-иудеев. – С другой стороны, в этом событии можно видеть символ и предзнаменование имевшаго чрез несколько лет последовать разрушения и опустошения пресловутаго Иерусалимскаго храма, – и прекращения всех обрядов Иудейских и разных безчинств, которыя там совершались и из коих большая часть происходала за завесою, чтобы никто из народа не видел их. Завеса скрывала, впрочем, и священныя тайны которых не должно было открывать взору мирских людей, – тайны, доступныя только одним священникам. Таким образом, с раздранием завесы, сделалось открытым для всякаго и как бы на общий позор и осквернение было выставлено все, что дотоле у Иудеев считалось святым и страшным. В этом они должны были видеть уже начало совершеннаго уничтожения и упразднения на-веки Моисеевых постановлений и подзаконнаго служения. – Можно представить и третью причину, которая, по-видимому, противоречит предыдущей, но на самом деле из нея возникает. Какая же то причина? Известно, что прежде богопознание и богопочтение заключено было в одном ограниченном месте, – в пределах Иудеи и Иерусалима; притом все состояло в символах и предзнаменованиях благодати. Посему, такъ-как наступило время совершенно упразднить это богослужение, ограниченное тесным пространством, и заменить его другим, которое чрез спасительную страсть имело распространиться до последних пределов вселенной, то и разорвалась завеса, служившая вместо наглазников (προμετωπιδιον) и охранявшая Святое Святых в какомъ-то неприступном мраке, – как бы взывая и говоря, не словом, но самым делом: «приидите все видеть невидимое, приступите к познанию и созерцанию вещей божественных; потому-что отныне истинное богопочтение не будет уже, как было прежде, заключено в одной какой-либо части вселенной или в одном удобоисчислимом народе, но все народы и все концы земли теперь свободно будут пользоваться такими таинствами, которыя недоступиы были самим Иудеямъ». – Но следуй за мной еще далее, – от третьей причины перейди к четвертой, и замечай. Ковчег и все, хранившееся в ковчеге, было образом неба и того, что находится под небом. И сотвориши Ми, сказано, по всему елика Аз покажу тебе на горе (Исх. 25, 9). Сей ковчег вместе с прочими сокровенными вещами находился в храме за завесою, и входить туда никому не было позволено кроме первосвященников. Конечно, это было знаком, что тогда восход на небо был невозможен для людей, и что никто, даже из любителей подзаконнаго богослужения, не сподоблялся этой высокой чести. Но вот, во время распятия Господа, раздирается сия завеса, и чрез то благовествуется и как бы трубою возглашается открытый всем нам доступ на небеса. Ибо и действительно, Христос Бог наш, обнищавший ради нашего спасения, принявший нашу плоть и все претерпевший за нас, своею животворящею смертию обновил этот восход на небо всему роду человеческому.

ОБ ОДНОМ ЛИЦЕ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА

ИЗ СОЕДИНЕНИЯ ДВУХ ЕСТЕСТВ И О НРАВОМЫСЛИИ СОБОРА СВЯТЫХ ОТЦОВ В ХАЛКИДОНЕ

Многочестный между пречудными мужами, известный, пламенно блещущий всяческой славой, премногожеланный господин наш Захария, достигший высокой апостольской степени, получивший высочайшее первонаместничество Великого Апостола Фаддея и престол Преблаженного Святого Григория, святой хранитель и законоучитель Араратской земли, блюститель северного народа и архипастырь Азкеназского воинства, достигши первосвященнического сана и (настолько) привлекающей к себе в будущем всецело доброе воздаяние, чтобы крыльями воспарить в сонме бестелесных, Фотий, архиепископ Константинополя – Нового Рима, приветствует Твою Святость.

Я воздал великое благодарение Богу, что удостоился прочесть благовещательное письмо от Твоей Святости, изложенное правильной речью и увидел, что оно содержит в ясных, как небесный свет, (228) божественных словах, в кратких, мудрых, искусных оборотах, в задушевных выражениях [предложение] завязать дружбу. Я очень обрадовался тому, что вы, находясь в недоумении и сомненнии относительно Халкидонского Собора и предположив на основании каких-то слухов, будто он противен истине Соборов, в письме утверждаете, что вы не ученики Иакова Занзала, по имени которого называются Якобиты, ни Юлиана Галикарнасского, ни Петра Антиохийского, ни Евтихия, а Святого Григория, просветителя, мученика и подвижника всех севрных народов. Раз вы ученики такого чудного учителя, не подобает увлекаться своими мнениями, а [нужно] следовать Святым Боговдохновенным Писаниям, не рассматривая их искусственно и превратно (подобно) тем, которые Священное Писание толкуют произвольно, по своему разумению, и соблазняют сердца невинных, как лжепророки в старину, говорившие по внушению своих сердец, а не по воле Бога.

По достоверном исследовании и рассмотрении мы нашли, что на пятнадцатом году после преставления Святого Саака из этого Мира к Христу, собрался Халкидонский Собор, в этом же году скончался Святой Вардан со своими войсками в области Артаз, когда наместником на патрхаршем престоле был Иосиф Гевондиец, и армяне, подвергаясь опасности со стороны персидских разбойников, ослабли и упустили случай явиться на Собор, вследствие чего не дошло до армян подлинное изложение обстоятельств этого Собора, хотя никакого препирательства не существовало об этом Соборе, и все признавали его [в Армении] до Двинского Собора, т. е. все 84 года от двух (последних) лет (царствования) императора Маркиана до десятого года Юстиниана и до шестого года патриаршества Нерсэса Аштаракского. Нерсэс созвал Собор в Двине в начале владычества персов в Армении и на четырнадцатом году царствования персидского Хосроя при посредстве сирийца Абдито, пришедшего из Сарептского монастыря в Саcoне; вместе с ним (пришли) и другие, которые были рукоположены, именно: Диоскор, Флавиан, епископ города Набука, и Тимофей Александрийский, прозванный Элур; они, известные [у армян] под названием младших переводчиков, перевели на армянский язык Писания и в их переводах имеется много клеветы на Халкидонский Собор, и по преданию от них (в Армении) стали учить одному естеству Божества и Человечества во Христе, прибавили к Трисвятой песни «распныйся [за ны]» в противность Халкидонскому Собору и пяти патриархам [бывшим на нем], и отстранились от общения с греками проклятиями. Персидский царь очень обрадовался отречению армян от рукоположения в Греции и, похвалив Нерсэса, исполнил обещанные раньше условия, дал в приемыши своего сына и вверил поборы армянской земли ему и единомышленным епископам. В шестнадцатом году армянского летосчисления непокорный Вардан Мамиконян убил персидского марзпана Сурэна, чтобы несносить унижения, так как (Сурэн) лишил [сословие] благородных почета и окружил им епископов. Обратившись в бегство со многим скарбом и со всеми домашними, Вардан вступил в Грецию, а на семнадцатом году (царствования) императора Юстиниана, когда он строил Святую Софию, в праздник Святого Креста Вардан отстранился от приобщения, заявив, что ваши учителя приказали армянам не причащаться с нами. Тогда царь приказал составить собор и явиться многим епископам и учителям, коих и собралось в Константинополе 130. Этот Собор называется пятым. Армяне были в числе собравшихся и приняли рукописанием Халкидонский Собор. Затем, когда Мушег Мамиконян покорил Хосрою персидское царство греческими и армянскими войсками, и сам возвратился с почетом от персидского царя к императору Маврикию, речь зашла о вере в присутствии императора, и император приказал собрать собор. Тогда сошлись из армян двадцать один епископ, а (всего) было на Соборе 160 епископов. Этот Собор называется шестым. По исследовании армяне опять приняли Халкидонский Собор рукописанием в дни Моисея, католикоса армян. Далее, император Ираклий по сокрушении персов вошел в город Карин и созвал в одно место Езра, католикоса армян, и множество армянских епископов, а также многих из сирийцев; производились исследования и разыскания в продолжении тридцати дней, и армяне опять одобрили Халкидонский Собор по своей воле, а не по принуждению и приняли его рукописанием. Но Иоанн Майрагомский, который страдал язвою Савеллия и Петра Антиохийского, метался из стороны в сторону и в бешенстве мутил все.

И во дни Константина, сына Ираклия, католикос Нерсос, по прозванию Строитель, и старший в роде Рштуниев Федор, княживший над армянами, схватили его и наложили ему на чело изображение лисы раскаленным железом и, опозорив таким образом, изгнали прочь в Кавказские горы; но, по смерти Нерсэса, он возвратился в Армению и осуществил свои замыслы, особенно приобрели значение его слова на Мандзертском (Манаскертском) Соборе, когда была переведена Саргисом на армянский язык книга Юлиана Галикарнасского и, облетавши всю вашу страну, заполонили ее. С другой стороны понятно Вашей Мудрости, что если было неправо собрание стольких епископов в Халкидонe, то не они только повинны, но и те, которые стали их учениками и последователями, (т. е.) весь мир до скончания веков. Но вы не обманывайтесь (думая), что вы совершенны, ибо обыкновение слишком юных, легкомысленных и грубых мужей быть свидетелями и последователями лжи, a те, которые мудры, даже внимания никакого не обращают (на ложь). Далее мы видим, что благодать Божия с ранних времен дана нашей греческой землe и Святой Дух, начиная с первых же Святых учителей, предпочтительно почил на греках, а также (видим) как они стяжали до пришествия Христа, иную внешнюю (внешнюю) мудрость – чудную философию, именно они открыли восемь частей грамматической речи, десять определений родов с подразделением и дроблением на различные виды и четырнадцать глав искусства красноречия, чем повергают в [восторг и] изумление читателей, и теперь еще для глубокого понимания боговдохновенных писаний научные материалы мы заимствуем от греческих внешних мудрецов, подобно тому как кузнец материал берет от железа и плотник от дерева. И источник этой удивительной мудрости есть только Бог, Который приказывает солнцу светить над злыми и добрыми и дождю идти над праведными и грешными. Вникнем и в слова Павла, который есть тайновед: «Бог всех заключил в непослушание, чтобы всех помиловать», вследствие этого и кажется, что Всевышний Бог оставил древних греков в заблуждении служить многобожию, чтобы они [от маловерия] быстро и охотно перешли к поклонению Святой Троице и приобщались бы ныне Великого Агнца и Даров Тела и Крови Христа Нашего Господа, как некогда они радовались чашам и трапезе бесов и тучному дыму от жертвенных животных; и как они поклонялись деревьям, камням и мертвенным, бездушным идолам, так теперь поклоняются Животворящему Святому Кресту и Спасительному Образу Воплотившегося Бога, ибо живо их покорило спасительное Евангелие, как нечто привычное, почему Блаженный Павел пишет в изумлении: «О бездна богатства и премудрости Божия, как непостижимы судьбы Его»¹⁷ Сам Бог Вседержитель избрал Израиля быть сначала слугою Своего Бытия, оградил его Законами и Пророками, положил ему святыню в Иудее, дал Царство и Пророчество и заботливо наказывал его, но не отверг от Своего Лица, пока не родился телесно от девы, о которой было пророчество, как говорить Исайя: «Если бы Господь Саваоф не оставил нам остатка; то мы были бы то же, что Содом, уподобились бы Гоморре»¹⁸, что и стало с ними.

Когда же Господь Наш исполнил благовещанное отцам и вознесся к Отцу, Он доверил пророческое предание Святым Апостолам и приказал распространять в стране греков, а затем при их посредстве по всем язычникам, как написано: «Гора Сион на северной стороне – городе великого Царя»¹⁹ , что после Иерусалима справедливо было усмотрено в Константинополе, который есть второй Иерусалим, построенный вторым Давидом, т. е. Святым Константином, и где исполняется сказанное: «Бог посреди его, он не поколеблется»²⁰ ибо в этом царственном городе впоследствии высечен из камня тот же самый Константин со знаком Святого Креста [в руках]. Далее, Тому же Самому Святому и Необъятному Божеству, Которое покоится на четырех-образных зверях, как это видел Иезекиль, и Которое привело в бытие мир о четырех временах и разделило в раю четыре реки для напоения Мира, угодно было утвердить четырьмя евангелистами четыре патриаршие престола, которыми управляется Апостольская Католическая Церковь, чтобы истинно и постоянно возглашать невыразимое домостроительство Господа Нашего Иисуса Христа. Престолы эти следующие: в Антиохи – Матвея, Марка – в Александрии, Луки – в Риме Иоанна – в Константинополе, который есть Новый Рим, но и епископа Иерусалима за святость места называют патриархом. И затем эти пять патрхаршеств употребляют от начала греческое письмо и язык. Павел, выбрав Грецию, странствовал по ней и написал в греческие города четырнадцать посланий, обращенных по порядку к тем же грекам. Лука написал Евангелие и Деяния Апостолов по-гречески; он же в Деяниях Апостолов пишет о Греции. Великий Апостол Петр написал письма в страны Понтийцев, которые были греками. Равным образом Иаков, Иоанн и Туда писали грекам. В Антюхии, где утвердили первую церковь, были греки, ибо сказано: «Пришедши в Антиохию, говорили Еллинам»²¹. Из дела о вдовицах²²видно, что они же, т. е. греки, были в Иерусалиме. Тоже самое [можно сказать] и о Иoaнне, который долго жил здесь [в Греции], видел распространение Евангелия и затем упорядочил все и наставил на верный путь, а главное, и сам также написал Евангелие и другие свои сочинения, как говорит Святой Ефрем, что Новый Завет греков написан им. Кроме того, так как в числе уверовавших были многие из евреев – десятки и сотни тысяч, то Святые Апостолы по внушению Святого Духа отдали приказ оставить еврейское письмо и язык и поучать по-гречески, ибо Бог отверг евреев и взамен их призвал греков, поголовно язычников. И царь Птоломей Филадельф в дни первосвященника Елеазара переложил в Александрии Боговдохновенное Писание на греческий язык при посредстве 72 толковников. Далее Святые духоносные учителя, последователи Апостолов, были из греческой земли. Таковы: Василий Кесарийский, Григорий Чудотворец, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Григорий Просветитель, учившийся в Кесарии, Иоанн Златоуст, Епифаний, Юстиан, Ириней, Амвросий и Дионисий, которые равны Святым Апостолам, равно Прокл, Афанасий, Кириллы и все Святые мученики, память о которых празднует мир, останкам же их угодно было поселиться в Константинополе.

Как мы сказали выше, евреи были слугами Законов, пока появилось наше Евангелие; затем Израиль был отвергнут и греки сделались слугами Евангелия, которое Господь дал в руки Апостолам распространять между греками, а через последних по окраинам вселенной. Грекам же дал Господь царство, священство и пророчество, т. е. сонмы святых монахов, и священства, т. е. пять патриархов и рукополагаемых ими для окраин Мира епископов, которыми управляется Католическая Церковь. И как владычество Израиля длилось до пришествия Христа, так и от нас греков, мы веруем, не отнимется царство до второго пришествия Господа Нашего Иисуса Христа, Который Сам есть Священник, Царь, Пророк и Бог всего; тогда Он принесет в дар Богу возрожденных в Купели, положит конец всякой нашей власти и господству и покорно будет доложено Богу об уничтожении тех немощей, которые теперь находятся в нас. Далее от чудного и славного воскресения Господа Нашего Иисуса Христа до второго года царствования императора Маркиана наберется 462 года; от второго же года царствования императора Маркиана и от Халкидонского Собора до нас 444 года; посему удивительно и странно, как вы верите, что с такою быстротою вполне заблудились те Святые, благородные и избранные народы, которые православно чтили Евангелие в продолжение 462 лет и так сказать, напояя мир из обильно-бьющего источника и богато текущих рек, во все времена отвергали всяких еретиков и охраняли православие. А также и то известно всем, что от нас-то греков приняли все истину Евангелия, так как писания Святых вышеупомянутых учителей, распространившись отсюда из Греции, достигли окраин вселенной и открыто повествуют о Божестве Христа.

Теперь примемся с начала, от Святого Никейского Собора, описывать [деятельность Соборов], коснемся в кратких словах всех [стекавшихся на них] Святых божественных сонмов и, сопоставив, сравним с ними Халкидонский Собор (чтобы узнать), согласен ли он и следует за ними, или противен и перечит им. Блаженный Епифаний перечисляет нам восемьдесят ересей, двадцать до домостроительства Господа и шестьдесят по вочеловечению Христа, но ни для одной из этих не оказывалось надобности во вселенских Соборах: святые учители церкви, каждый в свое время, с немногими епископами, изгоняли еретиков, побив словами истины, как каменьями. Между тем беззаконный князь, который некогда хотел сделаться Богом и говорил, что утвердит свой престол на облаках и сравнится с Всевышним, озлобился из зависти, когда увидел, что четырехгласное Евангелие, обошед всю землю, шествует беспрепятственно, и в противность ему он себе также уготовил и соорудил из четырех ересей колесницу о четырех сторонах, два злые колеса которой содержат хулу на Святую Троицу, а два колеса содержат клевету на домостроительство Спасителя, согласно писанию: «Поднимают к небесам уста свои»²³, т. е хулят Святую Троицу, и «Язык их проходит землю», т. е. клевещут на Слово, нисшедшее на землю для спасения Мира и Телесного домостроительства. Причина их безумия та, что они отожествляют естество и лицо, т. е. ипостась; кто же думает так, тот уклоняется или вправо, или влево; Савеллий Ливийский, признавая [справедливо] одно естество Святой Троицы и лица также смешал и свалился в бездну гибели, ввел смешение, путаницу и вторичное еврейство. Арий же Александрийский, сообразуясь с тем, что у Святой Троицы три ипостаси, и одно естество также разделил на три разнородные и чуждые друг другу и по внушению злого преступил истину и назвал Сына сотворенным и нерожденным от Отца. Таким образом, смешением [понятий] смутили Святую Божью церковь Савеллий и Арий, и в 315 году по воскресении Господа Нашего Иисуса Христа, Великого Бога, и в седьмой год царствования Константина собрались в Никее Святые Отцы, в числе коих были и патриархи: Сильвестр Римский,Александр [Александрийский], Евстафий Антиохийский, Александр Константинопольский, Макарий Иерусалимский и Аристакэс Армянский, [явившийся] по приказанию Григория; они вместе с 318 епископами предали проклятию и отлучили от церкви Савеллия и Ария и исповедали Сына рожденным от Отца и Лучем его Бытия. После этого из apианского учения явился духоборец Македоний, который Безначального Святого Духа называл сотворенным, а не исходящим и истекающим от Отца, [явился] также Монтан и други из учеников Савеллия, которые в противность [с истиною] нечестиво совокупили в одно лицо Троичное Единение. Тогда по прошествии 74 лет после Никейского Собора и на двадцать пятом году царствования Великого Феодосия в Константинополе собрались Святые Отцы, [в числе них Дамас Римский, Нектарий Константинопольский], Тимофей Александрийский, Кирилл Иерусалимский, Мелетий Антиохийский и Святой Нерсэс вместе с 150 епископами, и они с прокляием отлучили Македония и Савеллианцев. Таким образом, эти два Собора сокрушили два колеса в колеснице сатаны, т. е. две злые ереси, из коих одна презло разделяет Святую Троицу, а другая нечестиво смешивает. От этих Святых Соборов мы узнали, что иное нечто разумеется под ипостасью и иное под естеством, ибо у Святой Троицы три личности, три лица, три образа, три особенности и три ипостаси, т. е. Отец, Сын и Святой Дух, но – одно естество, одно бытие, одна сущность, одно господство и беспредельность. Она раздельна по лицам и едина по естеству; одно Божество – у всех трех лиц, но личность отличается и каждая узнается по ее особому свойству. И вот таким образом мы поняли, что иное нечто – естество и иное – личность, ибо личность есть нечто отдельное, [а естество – ] собирательное и объединяющее. Так напр., человеческое естество мы постигаем умом, а личность – чувствами, ибо естество состоит из субстанций²⁴, т. е. оно живо, разумно и смертно, а личность состоит из акциденций, т. е. она бывает черна, белокура, руса, плешива, с голубыми глазами. Акциденции могут прибавляться и убывать, а естество ни умножается, ни убывает: естество – общее всем людям, а личность есть частное явление где либо. Не поддающееся определению естество Блаженной Троицы одинаково относится к Трем Личностям: к Отцу, Сыну и Святому Духу, а свойства разделяются между Каждым из Трех Лиц. Естество, общее всем, таково: Господь, Бог, Вседержитель, Всепопечитель, Творец, Непостижимый, Неописуемый, выше качеств и количества, вне места и времени, Безначальный и Бесконечный. Личность Отца, то, что Он рождает, – Причина, Безначален, Начало тех, кто от Него, но [Сам] никем не начат, от Него исходит, Он же ни рожден, ни сотворен ни Самим Собою, ни кем-либо другим; Личность же Сына то, что Он Сын, Слово, Рождение, Свет, Подобие Мудрости, Луч, Образ, Отпечаток и Изображение; наконец Личность Святого Духа есть то, что Он истекает, Дух Истины, Дух Утешитель, Возобновитель, Правый, Добрый. От Отца суть Сын и Святой Дух но не называются Оба братьями, или сыновьями, подобно тому, как от Адама Сиф и Ева, однако, не оба они братья, или сыновья, ибо Отец рождает и Сын рождается, а Святой Дух исходит. И затем преподается, что Сын воссидает одесную Отца, а Святый Дух одесную Сына; и это потому, что в 109-м псалме говорит [Давид]: «Сказал Господь Господу Моему: сиди одесную Меня»; и спустя немного в том же псалме Отец говорит Сыну: «Ты священник во век по чину Мелхиседека. Господь одесную Тебя»²⁵ [Тут] Отец говорит Сыну о Святом Духе. Но ни старшего, ни младшего (никогда) не было в Святой Троице: старшинство и меньшинство, тяжесть и легкость, множество и малочисленность ограничивается часами и временами [весом и мерою], и так как Божественного естества не касается ни час, ни время, ни мера, ни вес, то и нельзя изображать [ни Одно из Трех Лиц] младшим или старшим. Хотел я назвать Отца старшим, как Родителя и Причину, но устрашился Того же Самого Отца, как бы я не представил Его слабым и не разгневал [подобным] величанием, ибо не слава для Отца, если младше Его те, которые от Него; это уже дело немощи не быть в состоянии родить Сына или произвести Дух равным Себе; напротив, честь – Его чудному и славному могуществу, ибо Тот, Кто из Его естества, познается тем, что Он разделяет Его славу. И так Отец не рожден и не исходит, Сын не рождает и не исходит, и Святой Дух не рождает и не рожден, а вечно имеет исхождение. Отец радуется славе Сына, Сын веселится при чести Духа, и Дух славит Отца и Сына, ибо Он берет от Их сущности и вновь создает творения, Им же стало все на небесах и на земле видимое и невидимое, чувствуемое и понимаемое, телесное и бестелесное.

Вот это исповедание приняли армяне от Великого Григория, Святого Аристакэса и Блаженного Нерсэса, когда последние принесли его вам из Никеи и Константинополя от двух собравшихся (там) Соборов, которые сокрушили два колеса диавольской колесницы, т. е. Савеллия и Ария. Но некий Дидор Тарсский, в начале приверженец арианской ереси, затем признал православную веру и исповедал Сына сославным Отцу, но счел невозможным нисхождение Бога Слова во чрево Святой Девы, клевеща на Христа, что Он только человек, созданный во чреве, девы, чтобы быть храмом и капищем Бога Слова, и что Бог Слово поселился в нем как в капище, и не исповедал Марию Богородицею, а Человекородицею, и исповедал двух сыновей: одного по естеству, а другого по благодати. Его учеником сделался и Феодор Маместийский, а от их мерзкого писания помрачился нечестивый Несторий и, когда достиг патриаршего престола царственного города, открыл язву свою, которую некогда держал в тайне, смутил церковь Бога и бесчестил православных епископов. И спустя 45 лет после. Константинопольского Собора, на пятнадцатом году царствования Феодора Младшего собрались в Ефест, Святые Отцы; между ними главными были патриархи: Римский – Целестин, Александрийский – Кирилл, Антиохийский – Иоанн и Иерусалимский – Ювенал, кои вместе с 200 епископами предали проклятию Нестория, отвергли и отлучили от церкви. Кирилл Александрийский и Прокл епископ Кизикский написали об обстоятельствах этого Собора в Армении к Святому Сааку, и Святой Саак принял Собор и предал проклятию Нестория. Это тот Hecтopий, о котором мы упомянули выше при третьем колесе колесницы диавола.

После этого появился мерзкий Евтихий, отпрыск Савеллианского учения. Он говорил, что у Божества и Плоти Христа – одно естество, ибо, по его словам, соединение (произошло) прежде вечности, и Тело было принесено с неба, а не взято от девы. Как Несторий отверг рождение Бога-Слова от Девы, (так) Евтихий отрицал, что Он принял наше естество от Матери и смешал с Своим Божеством несказуемым, чудным единением. Узнав об этом, патриарх этого города – Константинополя, Флавиан, лишил Евтихия священства и отлучил от церкви, по приказанию Римского патриарха Леона. Тогда Евтихий попросил некоего Оскевана²⁶, главного евнуха во дворце, который был заражен его язвою, написать ему письмо Диоскору Александрийскому; евнух исполнил его просьбу и написал одно письмо. По прочтении письма Диоскор принял Евтихия в церковь и приобщился с ним. Но по пробуждении угрызений совести Диоскор испугался канонов и законов церкви, чтобы не отлучили его за то, что он принял отрешенного и преданного проклятию, и поспешно стал просить того же евнуха – ибо он был главный во дворце – созвать собор в Ефессе, не по воле Бога и не на пользу церкви, а чтобы утаить преступление, в котором он погрешил. И в том, что следовало далее, Диоскор не поступил по Соборным законам, а при помощи названного евнуха и его воинов, изгнал пожизненно Флавиана, оставил без внимания письмо римского патриаpxa Леона, отрешил также Антиохийского патриаpxa Домна за то, что тот не пошел на его обман, унизил первосвященного патриаpxa Иерусалимского и оказал особую честь Евтихию, восстановив его в число православных. Когда множество епископов поняли его лукавство, опечалились и отправились каждый в свою страну и свое обиталище. И остались с немногими Диоскор и Евтихий, как ворон в гнезде, или как сова на развалинах, или как головня в лесу. От Блаженного Кирилла и первого Собора в Ефессе до Диоскоровского лжесобора будет 28 лет, а от Диоскоровского смутного собора до Святого Халкидонского Собора – пять лет. Феодосий Младший очень был обеспокоен, когда увидел, что подобное волнениe Святой Церкви произошло от Диоскора и Евтихия, ибо в церквах воцарились смятение и раздор. В это время к царю прибыло обличительное письмо от Римского патриаpxa Леона о происшедших событиях; патриаpx просил царя созвать Вселенский Собор и утвердить предания первых Святых Отцов. Царь отдал приказ собраться вместе всем епископам, но в том же году скончался, и дело, начатое по его приказанию, было приостановлено. На месте его воцарился Маркиан. В первом году он привел в повиновение свое царство, а во втором году исполнил дело, начатое раньше.

Как выше мы сказали, во весь этот [промежуток времени в] 462²⁷ года, от воскресения Спасителя до Халкидонского Собора, вселенские церкви управлялись всяческим благочестием и правою верою и, как кормилица детей, питали вселенную при посредстве просвещенных учителей излиянием Евангелия, точно молоком во Христе, и это известно всему Миру; как же теперь, при Халкидонском Соборе, уклонились бы они от правого пути, по которому шли всегда? Или как пять патриархов одобрили бы одну [ложную] веру, одну [ложную] мысль.

Затем, если бы они уклонились от истинной веры, то они были бы отвергнуты от лица Бога и изгнаны из Святых мест, как и Богоборец Израиль лишился своей славы. Ну, идите, сравним [учение] их [с учением] лишенных главы Якобитов, учеников Евтихия и Диоскора. Так как последние говорят, что Божество и человечество Христа есть одно естество, и что лицо и естество одно и тоже, по истине у них и нет Троицы, ибо раз естество Троицы одно, как и есть в самом деле, то и личность одна, и вот они оказываются единомышленниками Савеллия, Петра Валяльщика и Иоанна Майрагомского. Затем спрашивается, если одно и то же есть личность и естество, то сообразно с вашим безумием не три ли и естества, как три суть лица у Святой Троицы? и вот они оказываются единомышленниками Ария, Евномия и Македония. Затем, всякие противоположности уничтожают друг друга; зло уничтожает добро, зрите гибнет от слепоты или мрак разгоняется светом: так и в данном случае следует признать, что если Халкидонский Собор не принимает первых трех Святых Соборов, то он противен им и уничтожает их. Но если Халкидонский Собор принимает все те три, как Константинопольский Собор принял Никейский, то ясно, что он следует им, согласен с ними и ни в чем не противен.

Далее, еще [замечу], законы, предания; вероопределения и каноны утверждаются или соборами, или знамениями и чудесами, как напр, знамения Моисея в Египте и на Чермном море, или чудеса, которые Господь и Бог Наш Христос творил над прокаженными и больными, при воскрешении мертвых и т. д. Из соборов [же нам известны] Соборы 318 Святых Отцев и [потом] 150-и, определившие одно естество и три личности Святой Троицы и изгнавшие Савеллия и Ария; – Собор в Ефессе, на котором Марию провозгласили Богородицею и изгнали Нестория, и четвертый Собор, признавший, что тело Словом взято от Марии, и отлучившей Евтихия. Между тем Диоскор и Евтихий не соборы, ибо их только два, и знамений и чудес они не делали, и никто не видел знамений о них, как об Илье и Елисее.

Правда, Диоскор и Евтихий произнесли проклятие, но как оставить Вселенский Собор с 600 епископами, из коих многие побывали на Святом Ефесском Соборе, и верить им двум? Это крайнее умопомешательство и безумие.

Еще клевещут на Соборе (Халкидонском), будто он состоялся по настоянию Пульхерии, сестры царя Феодосия; мстя за Флавиана, она-де составила Собор, но это не так: Собор состоялся волею Бога и по приказанно Римского патриарха Леона [Константинопольского Анатолия], Антиохийского Максимиана и Иерусалимского Ювенала»

Эти четыре патриарха, вместе с 630 епископами, завещали веру и исповедание трех Святых Соборов, провозгласили, что Единородный Бог Слово, Господь Наш соединен из двух естеств, совершенен Божеством и совершенен человечеством, равен Богу по Божеству и равен нам по человечеству, Он же Сам Един Господь Иисус Христос. Два естества они признали соединенными в одной ипостаси и в одном лице, чтобы замкнут уста Нестория, Феодора и Диоскора. Из двух же естеств признали Его, чтобы заставить замолкнуть тех, которые отрицают Божество или человечество и признают одно естество; так Арий назвал Сына творением и только плотью, взятой от Девы и признал [в Нем] одно естество сотворенного и сделанного. Савелий утверждал, что явление Бога кажущееся, и что Он не принимал истинного тела в мире, вследствие чего и признавал одно естество. Петр думал, что Слово преложилось в плоть, почему и признавал одно естество. Фотин и Павел Самосатский говорили, что Христос принял начало от Марии, почему и признавали одно естество. Евтихий и Диоскор думали, что Христос принял подобие человека и прошел через Деву, как вода через трубу, почему и признавали Христа с одним естеством. Юлиан Галикарнасский говорил, что «Тело Христа без страстей и без человеческого ума», и признал одно естество. Иоанн Майрагомский и Петр Валяльщик говорили, что единие тела (произошло) прежде веков, почему признали одно естество. Аполлинарий говорил, что Христос не принимал человеческой души, а вместо души (имел) Божество, почему и признал одно естество. Софроний и Евномий говорили, что Христос не имел человеческого ума, и признавали одно естество. Манес называет тело Спасителя кажущимся, почему признавал одно естество; ибо некогда Манес написал скифу, что Вечный Сын показывает на горе естество Своего света, как имеющий не два естества, а одно [сложившееся] из видимого и невидимого. В 311 году армянского летосчисления Константинопольский патриарх Фотий послал Никейского архиепископа Ваана в Армению к католикосу Великой Армении Захарии, составил в Ширакаване многочисленный собор епископов и монахов в присутствии полководца армян Ашота, так как он случился там в лагере со своими войсками, полчищами свободных, которых набрал по причине отпадения северных стран. Там находился и великий диакон, прославленный философ, сириец Нана. На этом соборе Никейский епископ Оски-Ваан произнес следующие слова:

Веруем во Единого Бога Отца, Вседержителя, Всепопечителя, Несотворенного, Безначального, Вневременного, Вездесущего, Присносущего, Безграничного, Неописуемого, Неисчисляемого, Невыразимого, Несказуемого, Безмерного, Неуловимого, Непостижимого, Неисповедимого, Неисследуемого, Вечного, Нетленного, Бессмертного, Непорочного, Неначатого и Нескончаемого, не начало дней и не скончание времен, ни Сам Он не сделался, ни другими не был сделан, а есть всегда Бог Вечный.

И в Сына Единородного. Рожденного от Отца, Луч от Его Существа, Который держит вселенную ²⁸ словом Своих уст, Свет от Света, Блеск, Преславное Происхождение, Изображение без тени, Печать Славы Родителя, Образ Несотворенного Бога, Ум и Слово, Могущество и Мудрость Бога, Безначальное Слово от Безначального Отца, Присный от Всегдасущего, Бог Слово и Слово Бога, Путь, Истина и Жизнь.

И в Истинного Духа воистинну Господа, Животворящее Излияние Отца. Исходящее Истечете. Возобновителя, Попечителя, Жизнь, Животворца, Вечнобьющего Источника Жизни, Неиссякаемое Излияние, Он же объемлет вселенную, охраняет и искусно воссоздает, исходит от Отца, не прекращается и споклоняем с Отцем и Сыном Троицей Совершенной.

В три лица, разделенные нераздельно, и в одно естество, соединенное бессмесно и неслитно; одно совершенное Божество, Господство и власть, сущность и бытие и три лица, три образа, три свойства и ипостаси, ибо Нераздельная Троица делится нераздельно и соединена различаясь, так как во всех Трех Одно Божество и все Три в Которых Божество, – Один. Ибо Отец – причина и источник Божества, а Сын и Дух исповедимы происшедшими от Отца, Один рождаясь есть Слово и Единородный Сын, а Другой, явившийся и проистекший исхождением, есть неотчуждаемое излияние. Никто не старше и не младше в Св. Троице, а Каждый равен и подобен Причине и Родителю, ибо Отец подвигся родить Сына и с излиянием Св. Духа неприращаемая, совершенная Св. Троица запечатлелась в единстве, неизмеримое и превосходное естество, непоколебимо пребывшее в прежнем своем единстве, разделилось на три лица и на три великолепные и преславные свойства, озарилось троичным светом: если благочестиво постигаю один из трех несказуемых (лучей троичного света), то освещаюсь всеми тремя лучами, в одно стройное зрелище сливается (с прочими) и превосходнейшим между ними; если же закрываю и оставляю один из превосходных, то лишаюсь всех трех. Он привел в бытие из горящего пламени и пылающего огня безчисленные воинства ангелов, которые суть вторые светочи, постижимые слуги, первый же есть свита Творца, непостижимый и недосягаемый. Он определил места этих бессмертных по сонмам; мириады станов, бесчисленные воинства поклоняются Троичному Единству, воссылают славу Нераздельному Божеству и одному естеству Его. Шестикрылые серафимы, прикрывшись крыльями, святым славословием и трисвятою песнею вечно взывают неустанно глаголя, провозглашают и оповещают Троичное Господство Нераздельного, Пресветлого, Неомраченного Света, разделенного и различенного нераздельно, и вечное, преславное, превосходнейшее, безмерное естество, вневременное, единосущное Божество, соединяющее в одно – господство и власть преблагословенной Св. Троицы. Он привел в бытие творческой мощью этот вещественный мир о четырех временах, устроил небо на подобие шатра, укрепил землю плотными засовами, создал море, оградив его песком, устроил сферу круглою на подобие колеса, сотворив светила с беспрестанным по зодиакальным путям шествием, определил часы дней и сделал (их) показателями времени, наше человеческое естество из праха украсил славою по образу Несотворенного; человек же по оболыщению злого попал в гибель; Царь славы посылает Гавриила к Деве Марии, храм приготовляется Царю славы; низшедши Он поселился во чреве Св. Девы, принял плот и был спеленан. Царь бессмертных стал человеком по плоти, по духу и по уму: совершенное естество Он преславным и невыразимым единением соединил с нашим естеством непостижимо для людей, недоступно уму и слову; Вневременный Царь, Бог вечности, Сильный и Бессмертный родился непостижимо, беспорочно от Девы младенцем. Владыке мира, Отцу, Чудному Тайноведу будущей, покрытой вечностью тайны, Вечному Священнику н Неиссякаемому Приношеннию, угодно стало самому уничтожить грехи мира своими добровольными, спасительными страданиями и, возведя в славу многих сыновей, Своею Плотью и Кровью, даровал человеческому роду праведный путь.

Первое проклятие из постановлены [Ширакаванского Собора] о XV главах:

I. И так если кто не будет исповедовать в Святой и Животворной Троице одно естество и Три Лица, Отца Беспричинного и Сына от Отца и Св. Духа из их сущности, в общем подобными и равными, таковой да будет проклят.

П. Если кто не исповедует Сына Единородным со Св. Троицею по существу, низшедшим от отцовского лона и поселившимся во чреве Св. Девы, продолжавшим пребывать безграничным Богом в ограниченном теле, неразлучавшимся с Отцом и не отделявшимся от Св. Духа, таковой да будет проклят.

III. Кто не исповедует, что Бог Слово неслитно и нераздельно соединился естеством с плотью, Он есть недоступный для ума и слова Богочеловек, Бог Слово, несказанно и чудно соединившийся естеством с плотью, и Один и Тот же Бог Вневременный и человек истинный, таковой да будет проклят.

IV. Если особенно кто не будет исповедоват блаженную Марию воистину Богородицею, непочато носившею во чреве Того, Кого не в силах носить небеса и херувимы, и неисповедимо родившею в образе раба для спасения людей Того, Кто – Слово от Отца прежде вечности, таковой да будет проклят.

V. Если кто согласно с нечестивым Несторием признает, что Бог Слово поселился (во чреве) совершенным младенцем, потому, разделив друг с другом (человека и Бога), разобщит и расторгнуть их естества, и введет два образа и два лица, особо человека и особо Бога, разделенный и отличный в двух сыновьях, таковой да будет проклят.

VI. Если кто согласно с безумным Евтихием пустословит, что Тело Бога-Слова принесено с неба или иносущно (нам), или признает естество Божества слившимся с Плотью и преложившимся в нее и таким образом выводит ложным наше искупление, таковой да будет проклят.

VII. Если кто не исповедует, что Слово от Бога Отца стало человеком Совершенным по Божеству и совершенным по человечеству, соединенным из двух естеств в одно лицо и в одну ипостась, единосущным Отцу по Божеству и единосущным нам по человечеству во всем, кроме грехов, таковой да будет проклят.

VIII. Если кто утверждает, что Троица подлежит страданию и была пригвождена на кресте, или что Сын без Плоти, только Божеством понес страдания, по пустословно Евтихия и манихейцев, или согласно с бешенством нечестивого Нестория утверждает, что Он страдал лишь как человек, таковой да будет проклят.

IX. Если кто не будет исповедоват, что Господь Наш Бог-Слово от Отца, Святой, Могущественный и Бессмертный Иисус Христос, распятый для нашего спасения, Своею Плотью дарует милость человеческому роду, Он же Священник, Агнец и Искупитель грехов Мира, да будет проклят.

X. Если кто не исповедует, что Сын Отца стал Сыном Девы для спасения язычников, чтобы сделать сынов человеческих сынами Отца, привести в дар Отцу сотворенных из праха и поместить земных с небесными в сонме Светозарных Сил, таковой да будет проклят.

XI. Если кто не исповедует Господа Нашего Иисуса Христа совершенным и славным (по выходе) из чрева Девы и нетленным во всерастлевающей могиле или в греховном растлении, или говорит, что Он был носитель грехов по необходимости, как простой человек, а не исповедует, что Он без всяких грехов добровольно понес грехи ради нас, чтобы спасти нас от обольщений тирана, таковой да будет проклят.

XII. Если кто отделит Апостольские и Пророческие предания друг от друга или предания Никейские, Константинопольские и Ефесские от Апостольских и Пророческих заветов, таковой да будет проклят.

XIII. Если из-за человекоугодия или любостяжания (кто-либо) не проклинает того, кто Халкидонский Собор и его последователей признает врагами и противоборниками установленного Апостольского и Пророческого предания или завета трех Святых Соборов, таковой да будет проклят.

XIV. Если (, напротив,) дерзает, согласно с Несторием, проклинать или бесславить мерзким того, кто Халкидонский Собор и следующиде за ним Соборы, пятый, шестой и седьмой, признает последователями и единомышленниками преданий Апостолов, Пророков и трех (первых) Святых Соборов, то таковой проклинает себя, ибо написано «кто незаслуженно проклинает, проклятия его падут на его же душу и голову», и да будет проклят.

XV. Если кто не исповедует, что Бог – Слово страдал Своей нераздельной Плотью, что бесстрастное, неотчуждаемое Его Божество не страдало, будучи во Плоти и страданиях, таковой да будет проклят²⁹.

Вследствие этого возликовав превозносимся и громогласно провозглашаем что Святой Крест Божий, Страсти Божии, Погребение Божие, Тело Его есть Тело Бога и Кровь Божия; однако мы не приписываем страданий лишь Его Божеству, ибо Бог был распят нашей плотью, так как несказуемое Его Божество было выше страстей, но Его беспорочное естество, незапятнанное, неотторгаемое, неотчуждаемое и бесстрастное не разлучалось со страдавшею Плотью, с которою оно было соединено нерасторжимо; потому увидев Творца на кресте, солнце в полдень затмилось, луна и звезды покрылись тенью и изчезли, земля сотряслась, скалы расторглись, могилы открылись, мертвые воскресли в залог (грядущего) Всемирного Воскресения. С одним и тем же Божеством, телесно Он был погребен в могиле и духовно побывал в аду и неотлучно находился на лоне Отца, всюду являясь в могуществе одним и тем же духом Слова. Господь сошел в преисподнюю, попрал смерть, опустошил ад, воскрес самовластно от Отца и вознесся, Он же придет при скончании (мира). Ибо Слово, бывшее от Отца, Сын и Плод, явившшся раньше Денницы, по воле Отца и Св. Духа поселился во чрево Беспорочной Св. Девы и взялся стать человеком. Истинный, Вневременный, Бестелесный Бог облекся в Тело, Слово воплотилось, Царь бессмертных вышел из Св. Девы в соединении – Богочеловеком: не изменилось из-за необъятности Его то, чем Он был, а по великому Своему человеколюбию Он стал тем, чем не был; во чреве же соединились и смешались несмешиваемые и разнородные естества, и соединение это осталось неслитным.

Вневременный, неописуемый Бог воплотился и вочеловечился, чтобы быть Посредником между Богом и людьми, почему Он и есть действительно Бог Совершенный от Отца и человек совершенный от Девы, без матери наверху и без отца внизу, Единый Сын из двух совершенных естеств, смешанных и соединенных; по естеству Чудный и Преславный и Недосягаемый по единении в одну сложную ипостась и в одно сложное лицо, непостижим – Воплотившийся и Вочеловечившийся таким образом Слово Бог Один Господ Иисус Христос.

Как солнце состоит из двух естеств, из лучей света и из круга тела, и из этих двух естеств одна ипостась, один вид и один род; как кремень – из камня и искры, двух разнородных естеств, а образуется один вид; как в розовом масле из розы и из масла, двух чуждых естеств, имеется состав в один вид; как лепешка из елея и меда, слагаясь из двух различных естеств является одним видом; ка раскаленное железо³⁰ есть собрание в одном виде двух разнородных и несходных естеств; как из познаний врача и смеси разнообразных лекарств составляется пластырь в один вид; как в искусстве пения из двух – искусства и артиста получается один (именно) голос, чтобы звуком воздействовать на слух слушателей; как жемчуг из росы и невидимых лучей солнца есть один вид, и этот один вид составлен из двух естеств; как указ из письма и бумаги, двух разнородных естеств, вместе один вид; как лампада или свеча из лучей света и вещества жира есть один вид из двух естеств; как тела животных, различные в каждом неделимом, из четырех веществ составляют один вид; как субстанция, т. е. сущность и естество человека, именно то, что он есть смертное животное, разумное и способное к мышлению и науке, и прилагаемое к субстанции, т. е. акциденция, как-то: «белый», «черный», «безбородый», «плешивый», «грамматик» и «ритор», сплетаются друг с другом и образуют человека, составленного из существенных и случайных признаков, таким же образом Воплотившиеся и Вочеловечившийся Бог-Слово, это чудное, славное и превосходнейшее единение, соединенное и смешанное из двух крайних, разнородных и различных естеств, объявился ангелам и людям единой ипостасью, Единым Сыном, Единым Господом, и Соединенному из Божества и человечества было дано имя Иисус Христос, подобно тому как (соединение) из огня и железа называется раскаленным железом или из масла и муки – лепешкою; ибо для всего, что слагается из двух, созидается новое имя. Таким же образом Хлеб, Сошедший с небес, назван новым именем – Иисусом Христом! Богочеловеком, Единым из двух естеств, поскольку и человек из души и тела образует один вид. Впрочем, если скажешь, что (в таком случае и) в человеке можно признать два естества, знай, что в человеке из двух несовершенных естеств составлено одно совершенное, ибо тело без души не может строить город и душа без тела не может сделаться грамматиком или ритором; вообще, у всякой твари и существа одно и то же естество, а тело и душа суть одинаково твари и существа. Кроме того, если определение естества человека составляем без антистрофы (перемещения речений), то непосредственно раскрываем это имя (человек) и понятие, т. е. если говорим, что человек – животное, одаренное разумом, смертное, способное к мышлению и науке, то это действительно человек, так дается понятие о нем; если же противопоставляем друг другу то, что свойственно телу, и то, что свойственно душе, то извращаем определение человека, и является нечто иное, так если скажем: «человек и не-человек, живой, что касается души, и мертвый, что касается тела, разумный и неразумный и прочее», то это уже не человек: «не-живой и неодаренный разумом» не есть человек, ибо (таким путем) мы извращаем определение человека и уничтожаем его естество. Между тем Воплотившийся Бог-Слово сохраняет в целости определения обоих естеств человечества и Божества, не извращая своей сущности, так что мы говорим о нем: Бог и Человек, Вневременный и Временный, Смертный и Бессмертный, Несотворенный и Сотворенный, Создатель и Создание, Подверженный страстям и Бесстрастный, Сын Божий и Сын Человеческий, Описуемый и Неописуемый, Бог Непостижимый и Человек духовно Постижимый и телесно Осязаемый, непочато Носящий двоякую сущность естеств и Соединенный, Сплетенный и неслитно Смешанный в одну ипостась и в одно лицо, вследствие чего Божественные свойства приписываются одинаково Его человечеству, а человеческие – безразлично Божеству.

Еще блаженный Моисей получил от Бога приказание ³¹ взять двух птиц и заклать одну для очищения прокаженного, что означает два естества Христа, как поясняет божественный Кирилл в Толковании на книгу Левит, говоря: «Кедровое дерево означает Св. Крест и глиняный сосуд – Тело Господне из нашего тленного естества, в которое Он облекся. Живая вода есть подобие воды, истекшей из ребра Животворца, которая была дарована на возрождение Купели для крещения язычников, всех без различия лиц вообще – мужчин и женщин, рабов и свободных, и так как возрождение к жизни бывает раз и нельзя принимать вторично крещения, она же вливается в спасительную Чашу во оставление грехов, ибо после Купели постоянно грешим, а Святая Купель дает очищение прошедших грехов, но не уничтожает последующих прегрешений. Червленная нить означает нерасторгаемое и неслитное единение двух естеств, ибо червленность в шерсти есть безтелесный цвет, а шерсть телесна, и сплетаясь вместе они образуют один вид, будут ли это швейные нити, шнурок или вязальная прядь и с какой стороны ни взглянуть на это смешение, снутри или снаружи, увидишь друг с другом червленность и шерсть. Равным образом Бог-Слово – бестелесен, а наше человеческое естество – телесно, и [во Христе бестелесное и телесное] смешалось и соединилось друг с другом, ибо согласно с благовещением Архангела Деве, о том, что Слово-Бог сойдет во чрево Святой Девы, Он взял часть из девственной утробы, как некогда взял ребро у Адама и создал ему подругу, и так же произвел целиком из человеческого естества в данном случае Свое вещественное Тело, смешал, сплел и соединил (его) с Собою и, погрузив вещественное тело в свое невещественное Божество, соединил их неслитно. Как червленность в соединении с руном, швейная ли это нитка или шнурок, есть один вид из двух естеств, на сколько он слагается и составляется из цвета и шерсти, причем непочатыми остаются определения естеств, которые не сливаются и не уничтожают друг друга, но и не разделяются и не распадаются на два вида, так и Эммануил стал человеком – определяющее одного естества в Нем не слились с определяющими другого естества и не уничтожились. Напротив, проявившись в неразобщаемой и нераздробляемой ипостаси, Он непочато сохранил нераздельное единение естеств, и это [есть] единение тела со Словом, Единосущным Отцу: одно свойство при одной ипостаси, один вид и одно лицо у Слова Бога, Воплотившегося и Вочеловечившегося, Единосущного Отцу и Святому Духу, одного с Ними бытия, и не уничтожившая [в Себе] нашего естества.

Таким образом, видим Христа-Человека и разумеем Бога, видим Сына человеческого и разумеем Сына Божия, видим днесь рожденного от Девы и признаем Вневременным от Отца, более Ветхим деньми, чем Денница, Сыном, Единосущным Отцу: Родившийся ныне Отрок явился в Вифлеем, там же восток вновь Рожденного Ставшего Младенцем. От начала времен помещается в яслях бессловесных и на троне славы с Отцем; облечен в пелены и объят светом, как покрывалом; тело Его заключено в объятья земнородных, Он же Слово, подняв вселенную к груди, как кормилица, кормит всех тварей. Хлеб, сошедший с небес, страдает по правому пути, Он же покоится на четыреобразном троне; убегает в Египет Тот, Который изгнал и пленил мнимого князя на земле; в мрачном мире явился Вневременный Свет; перед Пилатом осуждается Судья Праведный, Который будет судить вселенную со всей правдою, на крест пригвождается Царь бессмертных; слугою биен по щеке Тот, перед Которым серафимы трепещут и покрывают крыльями свои лица; Бог, замученный телесно, привел стихии в сотрясение и освободил тварей; Бог вечности, сошедший в низменную юдоль на землю, телесно был положен в могилу, Он же попрал смерть, разорвал гибельный договор, сокрушил засовы и вывел усопших в залог Всемирного Воскресения; Царь бессмертный пленил пленителя и привел согбенных к Древу Жизни чрез Древо Спасения, Которое Он водрузил на Голгофе. И так, после несказуемого соединения, если называю Бога, то признаю и Вочеловечившегося Бога, родившегося в Вифлееме, и если говорю о Сыне Человеческом, то понимаю Бога-Слово, сошедшего с небес, ибо Иисус не есть только человек, ни лишь не-человек и Он не есть только Бог, ни не-Бог, а Бог, Воплотившийся и Вочеловечившийся, ставший истинным человеком, и Богосмешанный человек в Вочеловечившемся Боге, Который, сойдя для домостроительства, проявляет двоякие действия – Божественные, чудные и превосходнейшие, и человеческие. Ибо свойство человека засыпать в лодке, но свойство Бога твердо шествовать по волнам, усмиряя взбушевавшиеся волны; как человек, спрашивал Он: «Куда положили вы Лазаря?» и одновременно, как Бог, зовом выводил из ада четырехдневного мертвеца; по исполнении таинства домостроительства, умер, воскрес самовластно и по воле Отца, вознесся на небеса и сел по правую сторону Своего Отца. Однако то, что Он взял у нас в качестве агнца-залога (искупления), не образовало прибавления к Святой Троице, так как естество, соединяясь и смешиваясь с [другим] естеством, не увеличивает числа лиц. Как, например, если мы положим три золотые прута и один из них воспламеним, нагревая и раскаляя огнем, то огонь, смешанный с тем прутом, не увеличит числа трех прутьев, или если расставим три булки и с одной из них смешаем масло, то не увеличится число трех: или если есть три склянки масла и в одну нальем розового масла, к числу трех не прибудет; или если есть три мяча, и искусный (игрок) разорвешь один лаптою³² , к трем не прибавится, или если имеем три одежды и одну раскрасим в пестрый цвет, к числу трех не прибавится; таким же образом и наше естество не образовало прибавления к числу лиц, т. е. к числу ипостасей Святой Троицы, так как [лишь] лицо и ипостась умножаете, лица и ипостаси. Поэтому богохульствуют те, которые говорят, что признающее два естества Троицу обращают в Четверицу, так как, во-первых, [таким образом] они клевещут на Святых Отцев, которые часто признавали два естества, как Афанасий, Григорий Богослов и другие, а во-вторых, показывают, что сами признают Святую Троицу о трех естествах и потому с Телом насчитывают четыре, ибо если называть Христа о двух естествах, то это даст четыре [вместо Троицы] в том случае, когда признаешь Отца с иным естеством и Святого Духа с иным естеством, чем те два естества, которые мы видели во Христе, но мы говорим, что Христос Телом единосущен людям, а Божеством одного естества с Отцом и Святым Духом. Наконец, путь заблуждения уклоняется вправо или влево, а истина и правда выступает по средней дороге. Так Савелий, Петр Валяльщик и Иоанн Майрагомский уклонились в правую сторону; они сообразно с одним Божественным естеством Святой Троицы смешали лица и ипостаси и от этого злого смешения погибли во зле и сверзлись в глубокую яму. С другой стороны Apий, Евномий и Македоний столкнулись с ними лицом к лицу подобно вепрю, сшиблись доспехами с натиском, вызвавшим разрыв печени, и, уклоняясь в левую сторону, разделили нераздельное естество на различные и чуждые друг другу по [числу] трех ипостасей Святой Троицы и от этого ложного и ошибочного деления, охваченные языческим лжеучением о многобожии, они сверзлись в яму язычества. Что же касается Богоносных Святых Отцев, собиравшихся в Никее, Константинополе и Ефессе, то они идя по древним стезям доказали, что Он – Один и Три, Один – по Божественному естеству и Три – по ипостасям, образующим Троицу, завещали нам этот правый путь спасения и погубили во зле злых правой и левой сторон, побивая их словами истины, как каменьями. Между тем Феодор, Феодосий, Hecтopий, Барцума и Акакий, исповедники человечества, уклонились влево, отвергли Божество Единородного, признали в Христе два лица по числу двух естеств Его и Рожденного от Девы исповедали лишь человеком, признавая двух сыновей, одного по естеству и другого по благодати, Манес же и Манихейцы признали во Христе одно слитное естество, как сказано в его слове³³.

(пер. Г. С. Дестуниса и Н. Марра)

Препрославленный благочестием, сильнейший могугуществом, высочайший между одноплеменниками, князь Великой Армении Ашот!

Милостию Божию, Глава епископов Нового Рима и вселенски Патриарх, мы проникнуты заботою поучать вас истиной, особенно зная, что ваша страна охраняема Высшею Благостию и была союзницею вселенской католической церкви, за исключением того только, что вы определили противным Богу и истине четвертый Собор, постановивши низвергнуть Hecтория и уничтожить мерзкое его исповедание. Но кто в сущности не поймет, что непринимающие Халкидонского Собора – безумцы и сообщники поносителей Господа Нашего и Спасителя, надругавшихся над Тем, Который изгонял бесов, ибо нет разницы между вождями бесов и между хулителями Того, Который изгонял бесов из людей. Или так как Нестория вместе с его последователями проклял и отлучил этот Святой Халкидонский Собор, может быть кто-либо будет отрицать, что Несторий был слугою сатаны, возбудившим вражду против Святого Собора, собравшегося в Ефесе, и увлекшим за собою некоторых из участников этого Собора! Как решаетесь поносить и злословить четвертый Собор, когда он присоединился к третьему? Впрочем, так как мы вполне уверены, что у вас имеется богопознание, охраняемое высшими силами, и соплеменники ваши – народ Божий и выше неподобающих мыслей, доводы же [в объяснение] сказанного нами [по спорному вопросу] получились письменно от вас неуважительные, то все ложные мысли, присущие вам, исчезнут после того, как вы отречетесь от своего мнения [о Халкидонском Соборе], и этот четвертый Собор будет вами прославляем, признанный наравне с тремя [предшествовавшими]. Первый Рим так чтит четвертый Собор, как мы три Собора, бывшие до него. Равным образом, с уважешением принимает его великий престол в Александрии и великий престол в Иерусалиме, и не спорят об этом Святом Соборе следовавшие за ним, т. е. четвертым, Соборы пятый, шестой и седьмой. Так кто же может сопротивляться вере, разошедшейся и распространившейся во все концы Мира, о которой так говорит Господь: «Врата адовы не одолеют ее». Следовательно, не подобает слушаться пустых слов тех, которые именем только отличаются от Антихриста и, отстраняя от учения Святого Духа и знамений, данных (Им), напояют [слушателей] смертельным ядом, растлевающим души, или как еще говорится, почитают Господа Нашего Иисуса Христа, Бога и Человека, немощью своего ума, т. е. после того, как видели в Нем Божественное и человеческое естество, говорят об одном естестве. Кто утверждает так, то отрицает всякое естество, ибо, если он признает простым то естество, которое он утверждает, то отрицает другое. Если же он признает, что в Нем смешение двух простых естеств, то, значит, ни одно естество не осталось при своем свойстве, и каждое из них уничтожилось. И как они [понимают]? Будут ли утверждать, что это смешанное [естество] – различно с естеством Отца и Святого Духа, или наоборот. Если скажут, что не различно, богохульство их да падет на их голову за то, что [в таком случае] естество Отца признается смешанным. Если же скажут, что различно, значит – Сын не имеет естества Отца. Кто же дерзает утверждать это, очевидно, в какое место он будет приглашен. И кто способен целиком изложить совокупность обстоятельств подобных вопросов, разъясненных Святым Духом при посредстве четвертого Собора, за которым последовали верные знамения к утверждению веры, к сокрушенно противников и к рассеянию мрачных их мыслей. Кроме того, была бы пожалуй необходимость в большем количестве слов для разъяснения истины, если бы наше письмо было направлено к кому-нибудь из простых людей, для Твоего же Величества, при Твоем проницательном уме, стремлении к истине и желании завязать дружбу, достаточно сказанного мною, тем более, что несколько раз писали мы в пространных словах Вашему наставнику и первосвященнику о том, о чем и теперь опять умоляем Ваше Величество, именно утвердиться в непорочной вере при помощи Святых Соборов, не уклоняться от проезжих дорог, а идти по их правому направлению, ибо кто дерзает признавать во Христе одно естество, тот навлекает на себя проклятие, постигшее Евтихия, именно, быть вере, которую имеют Сасанцы [,последователи Евтихия,] многоглавою, и не иметь им ни одной главы, он же становится также соумышленником Манеса. Затем, если кто исповедует Христа из двух естеств и двух лиц, раздельных, а не различных, таковой достоин наказания Нестория, так как церковь Божия отвергла и того, и другого и отреклась от них, изгоняя их злое исповедание из-под своего Божественного крова и исповедала одно лицо Господа Нашего Иисуса Христа с признанием двух естеств, различных и неслитных, определяя [таким образом] против тех, которые приписывают страсти и страдания Божеству. Так, о Высочайший, поучай неослабно христианский твой народ и веди к истинному исповеданию веры, ибо ничего нет приятнее Богу, как истинное Его познание и прославление правым исповеданием, умноженное любовью, твердо и всегда неуклонно, чем достигнешь большего и большего могущества, укрепившись, во-первых, охранительною милостию Бога в обороне от встречных врагов и козней, затем и (милостию) православных святых царей, наследуя оба царства, нынешнее и грядущее, говорю о настоящем и будущем, заступничеством Прославленной Госпожи и Богородицы со всеми Святыми. Мы посылаем Твоей Благородной и Великой Особе на память частицу от охраняемого у нас Богоприемного Честного Креста.

(пер. Г. С. Дестуниса и Н. Марра)

Я, несчастный, может быть и заслуживаю того, чтобы боль моих язв увеличивали новою болью; но это недостойно твоей сострадательности и расположения ко мне. Даже тот, кто будет убежден, то это постигает меня не по твоей воле, не разубедится ли в этом, как скоро увидит, что я подвергаюсь сим страданиям в такое время, когда ты властительствуешь и находишься в силе. Я обманут, оскорблен, обезчещен, меня безславят, против меня злоумышляют: я не подвергся только бичеванию. Нет, и ему подвергся – и что еще тяжелее – не телесному, которое все видят, которое тотчас указывает на мучителя и весьма много облегчается сочувствием сострадательных зрителей, – а душевному, чрез которое и тело поражается болезнию. А между тем бичующий не подвергается стыду, как будто он – и не обидчик; а бичуемый в добавок терпит еще то наказание, что страдая от бичевания, не встречает сострадания себе, потому что бичевание тайно. Многие и не замечают этого рода казни, – что еще более ободряет виновника казни и поддерживает в нем нераскаянность; а того, кто подвергается казни, еще больше изнуряет, хотя и готовит ему большее возмездие.

Но я до сей поры терпел это за Христа и божественные законы, и – благодарю Бога за то, что Он, по мере тяжести бедствий, происходящей от их безвестности и по мере безславия страданий, более и более увеличивает мзду за них. Но хотя я знал в самом начале подвига, что мне придется потерпеть все это; хотя еще прежде страданий и подвига я ждал, – если я говорю не правду, то пусть подвергнись еще большим страданиям, нежели какия перенес, – я ждал, говорю, того, что я потерпел: но все-таки я скорблю о том, что страдаю под властию таких (людей). Такую до́лю судил мне Бог, и я с радостию принимаю чашу, какова бы она ни была, и не только не ропщу за то, что́ я выстрадал, но нетерпеливо жду и остальных страдании, которыя я должен понести, хотя и не могу переносить страданий без скорби: природа человеческая не может страдать безболезненно. Так мне следует смотреть, так и смотрю я на несчастия, и постигшия уже и еще имеющия постигнуть меня. В тебе, конечно, я желал бы видеть карателя обидчиков, а не главнаго виновника обид. Но не в моей власти – ни избежать того, что́ мне должно потерпеть, ни переменить намерения и расположения других против их воли.

Столько уже перетерпел я. Но этого зла как будто мало для меня, и вот придумывают еще новый способ озлоблять меня: за меня озлоблять других. Морят голодом клир и лучших моих подчиненных для того, чтобы они говорили и помнили, что они терпят несчастие по моей вине, и обращали укоризны и проклятия на мою голову. Не говорю уже о том, что довольно достается и на мою долю: у меня похищают половину власти. Да, искусно поступают похитители; они придумали искусный способ преследовать меня. Впрочем если они сделали это, исполняя мою просьбу об освобождении меня от ига и бремени, – ибо, может быть, и таким образом они издеваются надо мною: – то спасибо им за то, чего они лишили меня. Но они огорчают меня тем, что́ оставили (мне) и еще более терзают меня, медля отнять (у меня) остальное. Так более терзают умерщвляемаго те, которые оставляют его полумертвым и полуразсеченным, чем сразу умерщвляющие его. Ибо и те и другие равно убивают человека; но последние по крайней мере не длят ощущения боли, а первые, считая для себя как-бы ущербом, если предадут человека одной смерти, не подвергнув его сначала многим пыткам и терзаниям, заставляют его, терзая мучительною казнию, много раз умирать. Таково же и мое положение. Меня ежедневно мучат и терзают, а теперь я даже разсечен на двое. Кажется потому, что я хотел сложить все, у меня отняли половину, а если бы я попросил раздела власти, то был бы услышан вполне. Но как не возможно жить полуразсеченному: так не возможно и мне оставаться здесь после такого раздела. Я – стыд и поношение не только для моих предшественников, но и для преемников, хотя, быть может, найдутся и несчастнее меня среди тех, которые возмут после меня и вместо меня тоже самое иго. Я оставляю свое место; пусть престанет зависть. Если ж (я не сделаю этого); то раздосадую некоторых, еще более, и меня, пожалуй, предадут за это суду. Отрясая прах, оставляю престол. Да прекратятся ковы против меня, преследования, засады, наветы. О правда, о законы, о суды Божии! Меня озлобляют за то, что я люблю вас всею душею; за то, что я стою за вас, на меня возстали! Сочиняют басни, и кто выдумает на меня что нибудь по-новее, того считают умным и дельным. Напротив сострадающаго мне, хотя бы это брат мой, хотя бы сама природа возбуждала его к жалости, – считают врагом и нарушителем законов. Легко ли перенесть? Жизнь мою осуждают те, которые прежде хвалили ее и считали за милость, если я не осуждал их? Легко ли перенесть? Меня разлучают с друзьями, отторгают от братьев? Кто вынесет хотя часть этого?

Но кто нибудь скажет: не должно унывать, и представит в пример страдания Христовы, Самого Христа и мучеников за Него? Таковый пусть укажет мне и предателя, кустодию, мучителей: тогда он подаст (мне) великое утешение. Но пока не явятся они, до тех пор, изображая их словом, он будет доставлять мне слабое утешение. Если для очищения нужно еще больше полировать и плавить нас как изваяние; то пусть полируют, растопляют и плавят, доколе Христос подает нам терпение, соразмеряя искушение с слабостию природы. Когда же – не могу сказать о себе: буду совершенно чист, – но когда чрезмерность мук видимо истощит силы; тогда ваятель пусть прекратит пытки ваяния, и да не явится никто из за меня предателем, да не будет ни кустодии, ни мучителя. Но да будут все избранными Божиими и да сподобятся горней славы.

Неизреченная и глубочайшая причина того, о чем ты спрашиваешь, да будет сокрыта в Боге; а мы скажем лишь то, что дано разуметь уму человеческому. Праведный Авель умер прежде Адама согрешившаго и принявшаго приговор смертный, – для того, во-первых, чтобы виновный отец, познавши в своем невинном сыне весь ужас и неизбежность смерти, сильнее возчувствовал спасительную скорбь и обнаружил большее раскаяние, и таким образом сам отошел из сей жизни с меньшим долгом за преступление. Далее, – для того, чтобы могущество смерти, восхитив первым невинно-сраженнаго праведника, стало от того само слабее. Ибо, как в том случае, если бы она взяла себе первым виновнаго ей чрез то подставлено было-бы прочное основание; так теперь, поспешив восхитить праведника, она, по неведению, соделала для себя зыбкое и удоборазрушимое основание. – Но смотри еще, как чрез это предуготовляется и предуказывается наше общее воскресение. В самом деле, если Бог благ и правосуден, или лучше, если Он есть источник всякой благости и правды, то, конечно, Он не допустил бы преждевременно умереть Авелю, праведному, без награды: – что я говорю – без награды? Он не допустил бы, по правосудию своему, быть убитым тому, кто оказался боголюбезным, если бы не было другаго мира, другой жизни, где Он, по неизреченному богатству промысла, уготовил и хранит награды и воздаяния за дела наши. – Перестань же, после сего, еще недоумевать и изумляться, – для чего Авель, первый друг правды, первый принес жертву смерти. А если при сем вспомнишь об Енохе, который также был одним из первых праведников, то еще лучше уразумеешь, зачем владычество смерти обнаруживается прежде над невинными, а не над виновными: ибо и здесь Слово Божие опять открывает нам (как бы нарочно для того, чтобы предупредить твои сомнения), что не по другому чему, как по особенному попущению и особенной любви Божией праведник, первый, уловляется сетями смерти и испытывает на себе действие ея тираннии.

Твое недоумение, помню, с большею язвительностию и остротою высказано было некогда Юлианомъ-Отступником. Итак, что я против него сказалъ³⁵ и что еще сохранилось в моей памяти, то самое перескажу и тебе в той мысли, что сие послужит удовлетворительным решением твоего вопроса.

Богоотступник, примешивая притворныя похвалы к своим хулам на истину, так говорил: «послушайте прекраснаго государственнаго совета: Продайте имения и дайте нищим! Сотворите себе сокровища нестареющияся (ср. Лук. 12, 33). Кто может придумать более сообразную с государственными пользами заповедь! Но если все тебе покорятся, кто будет покупателем? – Кто похвалит это учение, при господстве котораго неминуемо придут в разорение все домы, города, народы? Ибо как может быть ценным дом, когда все спускается даром? А что в городе не останется ни одного покупателя, когда все и все будут продавать, – об этом нечего уже и говорить; и без того очевидно».

Но слово истины, видя в этих нареканиях не больше, как слабыя усилия ребенка, погоняет его, как бы розгами, следующами обличениями. Во-первых, говорит оно, нимало не удивительно, если заповедь, из которой благомыслящий извлек бы великую пользу и духовное услаждение, во славу Законодателя, приводит богоотступника к погибели вместо спасения, ко вреду вместо пользы, к хуле вместо благодарности. Известно, что добро, судя по расположению к нему людей, имеет две стороны, – избрание и отвращение. Избрание поставляет нас на правую стезю и, более и более открывая уму нашему привлекательных красот в добре, тем усиливает в нас любовь к нему. Отвращение же, удаляя человека от царственнаго пути все далее и далее, и проводя по стремнинам, скалам и безчисленным уклонениям, – после того как однажды подавит в нем наклонность к добру и лишит возможности созерцать красоты его, приучает услаждаться одним мраком порока и делает наконец не только слепцом, но и врагом собственнаго спасения. Такимъ-то образом и Юлиан, покрывший свою душу мраком и утративший то зрение, которым постигается истинное добро, оказывается врагом и противником заповедей, ведущих к добру, не хочет пощадить и такого высокаго совета Христова, но старается все, что есть в нем превосходнаго, обратить в смех. Ибо, не говоря уже о том, что совет – продавать свое имущество и творить милостыню, открывает обширное поприще сострадательности и истинной любви людей друг к другу, – какой философ, какой учитель любомудрия лучше, чем эта заповедь, учат воздержанию и целомудрию? Не освобождает ли она человека от всех тех страстей, которыя пораждаются сребролюбием? Как скоро искоренится любостяжательность; откуда возникнут хищничество, разбои, утеснения? Как скоро позаботимся о безъобидном разделении имуществ: не исчезнут ли раздоры, тяжбы и брани? Как скоро повсюду будет господствовать милосердие и весь излишек будет иждиваться на нужды бедных: тогда прекратится роскошь и мотовство, и человека не будут притеснять для собственнаго пресыщения удовольствиями, – откуда обыкновенно пораждаются пороки самые гнусные. Посему каким образом человеколюбие и общительность, готовыя на помощь всякому несчастному, разстроят семейства, города, государства? Каким образом истребление воровства, грабежей и всякой неправды подроет основания человеческаго общества? Напротив, не тот ли скорее избежит заразы этих пороков, кто не щадит своих стяжаний для общественнаго блага, кто из собственных выгод уделяет часть ближним и всецело возвышается над пристрастием к веществу? А будучи чист от всего низкаго и обогащая себя только истинным добром, он принесет пользу и гражданам, не только пособиями в их нуждах, но и тем, что в частной жизни своей подаст им пример и образец высокаго любомудрия. Если город населен будет такими людьми, которые на всякую свою собственность смотрят, как на общественное достояние, простирают всем руку помощи, изгоняют всякое насилие, чтят правду, короче сказать, во всех выгодах равняют ближних с самими собою, – населенный такими людьми город конечно не будет в тягость соседям: напротив и те из них, которые дотоле в продолжение многих лет привыкли к чрезмерной роскоши в наслаждениях, приобретут оттого еще больше, – именно, нескончаемое довольство и славу. Но «мудрый» Юлиан не хочет этого. Он хочет, чтобы его граждане отягчали руку свою над ближними и собирали для себя имущество с чужих трудов, не стыдясь ни разбойнической дерзости, ни ковов, ни явных притеснений. Хотя бы довелось покровительствовать тиранству, мыслить и поступать безчеловечнее Фаларида; хотя бы должно было укрывать всех отъявленных злодеев и позволять им не чуждаться самых низких средств для увеличения своего богатства, чтобы чрез то открыли они себе доступ ко всякому удовольствию и разврату, стали утопать в роскоши, жить для чрева и сладострастия, наполняя мир своим именем и возбуждая во всех зависть, заботясь только о долголетии в настоящей жизни и не помышляя о другой: но все-таки совет Иисуса Христа не хорош для того, который так заботливо устрояет благоденствие городов, коего глубокое и великое промышление обнимает народы и простирается до семейств, и который, как видно из его слов, предпочитает людей сребролюбивых человеколюбивым, коварных – дружелюбным, милосердых – жестокосердым, словом, людей во всем злых – по всему добрым; ибо как нелюбостяжательность приводит к другим подобным добродетелям, так сребролюбие влечет за собою всякий сродный порок. Итак этот мудрец, насмехающийся над заповедию Господа, заповедует людям избрать зло вместо добра, утверждая, что народы, города, семейства до тех пор не будут счастливо жить и не подвинутся вперед, пока не сделаются из добрых злыми. Вот до каких последствий доводит его дерзость против закона Божия!

Но, – если ты не чтишь уже ничего святаго, – вспомни и устыдись по-крайней мере своих Циников (σους ϰυνας), которым ты удивляешься, – Диогена, Антисфена, Кратеса, всего стада твоих досточудных псов, которые, хотя из одного тщеславия, но все-же возвышались до произвольной нищеты, охуждали пристрастие к богатству и старались вести жизнь скудную и безкорыстную. Против нихъ-то прежде всего следовало бы тебе направить свои остроты и сказать: «философы! Если все послушаются вас; то не устоит ни дом, ни город, ни народ. Ибо как может быть дорогим дом, когда все будут подражать вам?» Таково, ведь, мудрое твое, исполненное злой иронии, возражение против Христовой заповеди. Отъ-чего же ты, вместо того, чтобы вооружиться таким образом против Циников, удивляешься им, а смеешься над словами Иисуса Христа, которыя внушают жизнь гораздо высшую, чем цинизм, чуждую всякой лести и неправды?

И почему ты преследуешь своими остроумными софизамами только одно это изречение Иисуса Христа? Ты мог бы сказать тоже и против многих других. Да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят добрая ваша дела, и прославят Отца вашего, Иже на небесех (Матф. 5, 16). Если все будут сиять, то кто будет смотреть? И кто прославит Бога за такое зрелище? Дайте, и дастся вам (Лук. 6, 38). Если все будут давать, то кто будет принимать? Отпустите и отпустятся вам (Марк. 11, 25; Лук. 6, 37). Если все будут отпускать, то где же найдти тех, кому бы можно было отпускать? Любите враги ваша (Матф. 5, 44). Если все будут любить, то откуда возмутся враги? Егли все будут готовы, после удара в одну щеку, подставлять другую (ср. Матф. 5, 39), то откуда явятся биющие? Словом сказать: нет ни одной божественной заповеди, касающейся взаимных отношений людей, на которую нельзя было бы сделать того-же безумнаго и нечестиваго возражения. Когда заповедь дается под условием соединения разных лиц в одном обществе; то, устранив эту взаимную связь и разсматривая заповедь исключительно с одной которой-либо стороны, ничего не стоит обратить ее в смех и выводить самыя нелепыя заключения. Если все будуг действовать так или иначе, то к кому направлены будут эти действия? Итак легко было тебе делать подобныя нападки почти на всякое учение Духа, хотя ты ухватился только за одну заповедь. Впрочем это отнюдь не доказательство твоего благочестия, а напротив новый знак твоей злонамеренности и недобросовестности. Ты разсчитал, что когда будешь осмеивать таким образом все заповеди Господни; то нелепость твоего предприятия тотчас будет замечена. Избирая же для клеветы только одну из них, ты надеялся гораздо удобнее скрыть свое лукавство и развратить недальновидных. Но хитрость твоя не удалась, а, как видишь, то самое, чем ты думал прикрыть неосновательность и злость своих речей, самого тебя вывело на позор.

Не хочешь ли ты, чтобы все люди вдруг сделались добродетельны и не подверглись падениям? Или сие-то тебе и не нравится? Но если все люди стали честны и исправны; то к чему законы? К чему труд законодателей, их старания, их заботы? Не то ли последняя цель их? – Или ты хочешь искать правды у Трагелафов и Скиндапсов? Ибо где будет правосудие (διϰαιοσυνη), когда не будет осуждения (διηϰη)? А где будет осуждение, когда не будет ни одного преступника? А откуда возмутся преступники, когда все добродетельны? Не исчезнет ли тогда и кротость? Ибо в отношении к кому я буду кроток, когда никто меня не будет раздражать? Добрый человек не будет раздражать добраго, да и не найдет никакого повода к тому. Таким образом, по твоему безумному пустословию, выходит, что людям нельзя помышлять и о нравственном усовершенствовании. Утвердись твое учение, – тогда исчезнут все наши лучшие подвиги; да и самые законы будут одно пустое имя и излишняя тягость. Я не говорю уже о том, какия последствия выйдут отсюда для общества. Не такой мудрой теории надлежало бы ожидать от человека, который на все смотрит с политической точки зрения и восклицает: «кто может преподать заповедь, более сообразную с государственными пользами!» Даже тот, кто преклоняется пред республикою Платона, исполненною безчисленных мерзостей и безконечных противоречий, заключающею в себе постановления самыя враждебныя для общественнаго блага, никогда неосуществимыя и несуществовавшия ни в каком веке, даже тот, кто тщательно хранит все это в своей памяти, считая чемъ-то важным, устыдился бы разсуждать по-твоему о государственных пользах.

Уж не думал ли ты, по свойственной тебе проницательности, что Спаситель наш имел преимущественною целию преподать политическое искусство? Но в таком случае, по какому снисхождению не обвиняешь ты Его за то, что Он ничего не постановил насчет войска, лагерей, вождей, ни того, как должно вступать в сражения с неприятелями, как заключать с ними мирные договоры, ни того, по каким ценам должно продавать хлеб и прочее? Почему не негодуешь ты, что ничего не определил Он касательно числа и обязанностей купцов, судей, законоведцев? Безумный слепец! Ты погрузился в такой глубокий сон (хотя все ночи проводил без сна, придумывая нелепыя выходки против божественнаго учения), что не мог дойти до сознания простой истины, что Спаситель наш и Бог не имел преимущественною целию определять политическия отношения и их порядок: ибо Он знал, что сами люди чрез свою опытность дойдут до сего, – что каждодневная нужда и необходимость наставит их, а прошедшия ошибки предохранят от других подобных в будущем. Преимущественным попечением Спасителя было спасение душ, и установление любомудрой и высокой жизни, которою приобретается свобода от страстей, обращение к верховному благу, и соединение с ним; а не то, чтобы обезпечение политическаго бытия или выгод вещественных. И Его духовныя заповеди могут быть неприятны и невыносимы только для тех, которые любят плоть, а потому, конечно, и для тебя… – Впрочем хотя бы Христос только и заповедывал – продавать имение и давать нищим; хотя бы Он сопровождал эту заповедь безчисленными угрозами, хотя бы присоединил к своим словам громы, и молнии, и землетрясения; и тогда не принялись бы все люди за продажу своей собственности в пользу бедных, такъ-чтобы не осталось ни одного сребролюбца, ни одного человека, пристрастнаго к богатству: ибо найдутся, найдутся во все времена и те и другие. Добродетель никогда не бывает уделом всех и каждаго. Хорошо было бы, если бы к этому разряду принадлежала большая часть людей: но и сего нельзя сказать ни об одной добродетели. Однако же Промыслитель рода человеческаго не должен отменять законы и лишать нас спасительнаго учения – потому только, что не все повинуются ему. В самых непокорных душах заповедь производит некоторое отвращение от зла и уважение к добру. Посему-то и надобно увещавать всех к добродетели.

От дальновидности богоотступника укрылось и еще одно немаловажное обстоятельство. Именно: ужели все могут продавать свои имущества? Ужели все богаты? Ужели нет ни одного убогаго, которому не чего продать? Мы видим, что большая часть людей принадлежит к числу бедных; а богатых всегда бывает гораздо меньше. Каким же образом у тебя все люди сделались богачами? И все они тотчас послушались заповеди и стали продавать свое достояние!… Такия мечты, безъ-сомнения, ты почерпнул из республики Платона, которая еще доселе нигде не была осуществлена, да и никогда не осуществится.

«Какой дом может быть дорогим!» Но скажи мне, что дороже равенства для людей, получивших равночестную природу? Для тех, которым случилось жить в одном и томъ-же городе, что может быть вожделеннее общности стяжаний, одинаковости состояния? Но ты дорожишь только корыстолюбием, притеснениями, коварством, злоухищрениями корчемников и менял. Ты вовсе не знаешь, что по-истинне драгоценно, и что не драгоценно в очах Божиих. Знай же, что только люди мелкие, а не те, кои сохранили в себе чистую любовь к философии, гоняются за деньгами и, хотя бы стяжание их сопряжено было со всеми возможными низостями, считают его честным и блаженным. В очах же Божиих дорог? только люди добродетельные, которым даруеть Он и славу и все блага, если сии блага не надмевают их. Посему-то и Господу нашему Иисусу Христу, истинному Богу нашему, истощившему себя для спасения рода человеческаго и приискренне приобщившемуся нашей плоти и крови, надлежало смотреть не на то, что приятно и вожделенно людям, занятым земными помыслами, и не щадить расплодившагося зла, но поставлять закон, которым отсекаются с корнем все страсти, и насаждается совершенство добродетели и истиннаго созерцания. А такова-то и есть разсматриваемая нами заповедь.

Но не скажут ли, что она, хотя хороша на словах и сто?т выше всяких возражений, но не так хороша на деле, потому-что неисполнима? – Исполнима: потому-что она вышла из неложных уст Господа. Исполнима: потому-что въ-следствие ея то три тысячи, то пять тысяч и потом безчисленное множество людей, стекаясь в один союз, отказывались от своей собственности, знали только общее имущсство, и между ними не было ни одного бедняка (о удивительное равенство состояния, котораго истинно нельзя было вообразить прежде, чем оно осушествилось на деле!) и ни одного богача. Елицы бо господие селом, сказано, или домовом бяху, продающе приношаху цены продаемых и полагаху при ногах Апостол: даяшеся же коемуждо, егоже аще кто требоваше (Деян. 4, 34–35). Слышишь, Юлиан, господa продавали? – «Однако же не все». Пусть так; но это было только в самом начале. А с того времени и доныне эта заповедь сохраняет свой неувядаемый цвет красоты, которым изукрашаясь, души человеческия, от гнилости и смрада разрушительных страстей привлекаются к спасительному и животворному благоуханию добродетели; и поныне она исполняется во всех концах вселенной, устрояя счастие и частных лиц, и целых, необъятных народов, которые чрез нее познали достоинство подвижнической, небесной жизни: – ясное доказательство, что она и на деле достойна полнаго удивления, как всякое живое и действенное слово Господне. Склоняя к себе достойныя души человеческия и внедряя в них доброе семя свое, она дает познавать себя от плода, такъ-что потом все прославляют могущество и мудрость Вертоградаря. Мало того: она составляет основание и корень всех добродетелей и подвигов. Ибо те, кои на земле, проводят жизнь небесную, начинают с этого правила: продаждь имение и даждь нищим; без того не может состояться никакое нравственное совершенство. Не ею ли одушевляясь, люди возвышаются над привязанностию к земным благам, подъемлют аскетические подвиги и устремляют весь ум свой к тому, чтобы, как говорит Апостол, разрешитися и со Христом быти, – к тому, чрез что достигается познание Отца в духе, познание совершеннейшее, открывающееся без зерцала, – зрелище самое вожделенное, – благо самое верховное, – цель самая последняя!…

И так сия спасительная заповедь Господа не только могущественно удерживает за собою благовидность и последовательность в словах, низлагая и посрамляя все противо-борствующее, но и своим исполнением и процветанием по всей подсолнечной наводит краску стыда на врагов своих гораздо больше, чем успевают они пристыдить нас своими софизмами.

Вот все, что уберег я от забвения из доводов моих против Юлиана-Отступника, который злоумышлял и открыто вооружался на нашу Религию. Но как ты углубляешься в божественное учение из одной любознательности и разсуждаешь о нем богоприлично, то, я уверен, для решения твоего вопроса довольно будет тебе и не многаго из этого обличения.