Уроки благочестия

– Бабушка, куда ты приоделась?

– Я, детка, иду к кирие³ Ксанфи, послушать слово Божие. Душа без слова Божия – как сухое поле, где даже трава не растет, или как мертвое море без рыбы.

Тяжело шагая, опираясь на бамбуковую палку, спускалась она по каменной лестнице и направлялась к дому кирии Ксанфи.

Кирия Ксанфи была болезненной женщиной, на улице ее видели, лишь когда она шла в церковь. Весь день читала церковные книги и религиозные журналы. На ней исполнилось слово пророка Давида: «и в законе Твоем поучахся день и нощь» (см. Пс. 118:97). В гости к ней приходили те, кто хотел услышать слово Божие. От себя она не говорила ничего, только из прочитанного. И тем не менее каждый раз предстояло услышать что-нибудь новое.

Она не была болтливой назойливой старухой, повторяющей одно и то же. С большой рассудительностью давала советы и говорила именно о том, что тебя волновало в данное время, как будто имела просвещение от Бога. Живительно, но окружающие называли ее святой не в насмешку, как в случаях с другими людьми, а в буквальном смысле слова.

Она окончила свою жизнь, глядя на икону Христа «Жених Церковный» и взывая: «Чертог Твой, вижду»⁴, и в конце: «Господи, приими дух мои»... И закрыла глаза, чтобы открыть их в невечернем свете Царствия Небесного. Все вокруг нее шептали: «Потеряли мы нашу наставницу, нашу утешительницу».

Вечная ей память!

Когда пишем о своих родных, перо становится тяжелее лопаты и мотыги, потому что боимся родственной любви, боимся сердечного увлечения. Но было бы несправедливо обойти молчанием мою тетю Мину, отдавшую монастырю все свои силы и благословившую свою любимую дочь Анну на служение монахам.

Яковина Малатеца родилась в последнем десятилетии XIX века на Паросе⁵. Отец ее был капитаном родом из Малой Азии. Ее бабушка получила уроки благочестия от своего отца, жителя Константинополя. Она хорошо знала все церковные праздники и посты.

Старая Стамата, мать Яковины, которую современники считали святой, выросла около монастыря Лонговарда⁶ и была воспитана на примере и учении преподобных отцов. Всё это она сохранила до гроба. Когда была уже при смерти, как-то утром дочь спросила ее:

– Мама, приготовить тебе молоко?

Спросила и бабушка в свою очередь:

– Дочь моя, а какой сегодня день?

– Пятница.

А бабушка добавляет:

– Да к тому же и Успенский пост. Я, доченька, до сих пор такого греха не допускала. Приготовь кофе.

В четыре часа пополудни она отошла ко Господу.

Кирия Яковина, потом ее для краткости звали Мина, получила от родителей воспитание по Богу и, как следовало ожидать, продолжила освященную семейную традицию. Но и ее супруг Манолис Малатецас происходил из религиозной семьи. Его братья до конца своих дней помогали обители Лонговарда в трудах на землях, принадлежавших ей на острове Сирое. Так и родители, и муж одарили кирию Мину благочестивыми традициями.

Она жила церковной жизнью, и дом ее был живой церковью. Когда я с ней познакомился, ей было около шестидесяти лет. Каждое утро она вычитывала утреню, вечером – повечерие, по четкам молилась с двадцатилетнего возраста. Читала Акафист Божией Матери, пела Канон Богородице и святым с таким вниманием, как если бы ей предстояло сдавать экзамены Богу.

Она старалась как можно чаще ходить в церковь и участвовать в церковных таинствах. Ее старцем на Паросе был отец Филофей Зервакос⁷, а в Афинах – отец Иероним с подворья монастыря Симонопетра. Она, как и все в ее роду, отдавала предпочтение старому стилю, но не впадала в крайности. Поэтому, когда приехала вслед за мной в монастырь Миртья, а затем Прусу⁸, перешла на новый стиль без риска для своего спасения.

Она была не из тех, кто легко выходит из дома, и не задерживалась у чужих дверей, что для женщины является подвигом. Кирия Мина, как и ее мать, была монашеского склада. Она очень любила монашескую жизнь. Только из-за моего нерадения она не сподобилась монашеского пострига, о котором мечтала.

Настоящая послушница, она отдавала себя без остатка. Ничего не искала, только чтобы я ей позволил служить нам. «Хочу» никогда не слетало с ее уст, но, что гораздо важнее, у нее не было и женской философии: «я слышала», «мне сказали», «видела», «подумала», «передаю»...

Ей можно было доверить свою боль и свои жалобы. Не защищая ни одну из сторон, она лишь советовала избрать терпение – первейшую обязанность в общении и добродетель, столь угодную Христу.

В те годы одна смиренная монахиня, ухаживавшая за неким старцем тяжелого и неуживчивого нрава, каждый раз, когда он выгонял ее из маленькой церковки Живоносного Источника, находила прибежище у моей тети, которая, не защищая ее и не осуждая старца, помогала несчастной нести крест терпения и предоставляла ей временное жилье. Она утешала ее словами Евангелия, пока старец не позовет ее обратно в Церковь.

– Не говори ничего о старце. Он предстоит Престолу Божию и имеет ключи от рая и для тебя, и для меня.

Три тяжелых креста выпало мне понести в начале моей монашеской жизни. Они могли бы перевернуть мою жизнь и жизнь братии. Но тетя встала рядом с нами, как непоколебимая стена, чтобы мы не уклонились от стези монашества.

Первым большим искушением, не имеющим конца, была ужасная болезнь, сахарный диабет, который и до нынешнего часа мучает и меня, и окружающих. Тетя стала для меня мамой, и больше, чем мамой. Мама перед смертью просила тетю заботиться обо мне, как будто предвидела все мои трудности. И тетя не только морально меня поддерживала, говоря то, во что, может быть, и сама не верила (что, дескать, и диабетик может оказаться полезным для окружающих), но и материально помогала мне, больному монаху. Она всегда меня кормила. Конечно же, как хорошая хозяйка, она всё готовила очень старательно, чтобы сделать мне приятное. Она была такой хозяйкой, что буквально из ничего наполняла стол различными вкусными блюдами. Всё ее служение было преисполнено бесконечной любви и деликатности, что делало ее для всех одновременно и мамой и госпожой. Она была человеком жертвенным. Когда жила в монастыре Миртья, то, дождавшись полудня, то есть времени нашего отдыха, выходила в поле, чтобы собрать диких съедобных трав для меня. Делала это тайно, чтобы я не ругал ее, поскольку ей нельзя было наклоняться.

Вторым моим искушением было удаление с о. Патмос, с места моего покаяния и от земли отцов. Жестокость и грубость монахов, моих братьев во Христе, беспощадное гонение со стороны лиц, которые были для меня примером в начале монашеского пути, – всё это ужасно мучило мою душу. Где приклонить голову мне, бедному монаху, с моими братьями? Везде презрение. Все оборачивались ко мне спиной, ни одного лица. За несколько часов я оказался никому не знаком, кроме диавола, воевавшего против меня. Игумен Феодорит, якобы для того чтобы помочь нам остаться на острове, вынес тему на обсуждение совета старцев монастыря. Настоятель поднялся со стула в знак протеста и сказал, что если он повторит это еще раз, то будет исключен из монастырского совета.

Изгнанные отовсюду, мы нашли прибежище у тети Мины. Ее дом стал нашим домом, чтобы мы не бродили по улицам. На ее деньги мы жили долгое время. Она держала нас, чтобы нами не овладело отчаяние и смертельные крайности.

Третьим искушением было гонение, поднятое на нас митрополитом Этологаликарнасским Феоклитом. Тетя – непоколебимая стена. Утешение в гонениях. Ее благое слово – бальзам для наших душ. Никого не осуждала, ни на кого не возлагала ответственность, лишь советовала нам терпеть и прощать по примеру святых. Она последовала за нами в Прусос. Провела с нами самые лютые зимы. В летние месяцы, пожертвовав своим любимым Паросом, помогала принимать многочисленных паломников. Она вдохновила многих монахов. Давала прибежище ребятам, у которых возникали сложности с родителями из-за стремления к монашеству. Она никогда не была праздной. Ее руки постоянно что-то мастерили, чтобы помочь несчастному монастырю.

В конце концов в монастыре у нее случился последний серьезный инсульт, и постепенно угас столп огненный. Перед отшествием исповедовалась за всю жизнь, причастилась и через несколько дней отошла в вечность. Да блаженствует она в селениях святых!

Я всегда стараюсь идти по стопам моего старца, и мысленно и чувственно. Поскольку его личным врачом был Пандазис, то и я, и мои послушники обычно обращались к нему по поводу своих болезней. Он первый объяснил мне, чем отличается исцеление от лечения.

– Исцеление подает только Бог. Мы, врачи, лечим Его силой, да и то не всегда правильно.

Пандазис родился в 1900 году среди лугов Фессалии и очень гордился своим происхождением. Окончил гимназию в Волосе. Его духовником в отроческие годы был о. Иосиф, о котором он вспоминал с благодарностью:

– Я многим обязан этому человеку. Он мне помог, и юношеский возраст я прошел невлажными стопами⁹.

Еще в годы учения на факультете Афинского университета Пандазис вступил в единственную в то время религиозную организацию – братство «Жизнь». По этому поводу он говорил:

– Я одновременно окончил два университета: медицинский факультет и школу братства «Жизнь». Никогда не раскаивался в своем выборе, я им горжусь. Высоко держу голову. Я встретил людей выдающихся и своими знаниями, и своей нравственностью. Я общался с теми, чьи сердца были полны самоотверженности и любви ко Христу. Пустыня имеет своих героев, но и эти места не лишены мужей мудрых и разумных. Я помню в точности их слова и до сего дня пользуюсь ими как спасительными изречениями.

До глубокой старости Пандазис имел прекрасную память, справедливо считая ее плодом чистоты жизни. Непорочность сохраняет ум ясным, как хрустальная чаша.

Навсегда осталась в его памяти и личность отца Евсевия, председателя братства «Жизнь». Вот что он рассказывал о нем:

– Его кротость была бальзамом для души. Его литургия – это общение со святыми. В конце своей жизни он совершил показательную, как сказали бы сейчас, литургию для молодых батюшек Братства. Эта долгая литургия в храме кончилась слишком быстро... Но ей никогда не кончаться в душе моей. Его слово было мягким, вид оставался невозмутимым, о каких бы трагедиях он ни услышал. А когда советовал что-либо, ты чувствовал, что распоряжается не отец Евсевий, но Бог.

Когда он ушел с поста председателя Братства и ему наследовал отец Серафим, то, сидя за столом на втором месте, отец Евсевий предложил отцу Серафиму благословить трапезу. Отец Серафим отказался, но старец не уступал ни в какую:

– Это мы делаем не из уважения или вежливости, но чтобы сохранить порядок.

Сильная личность отца Серафима, с его выдающимися организаторскими способностями, глубоко запечатлелась в сердце врача, хотя он и много пострадал от его авторитарного решения.

Несмотря на то, что Пандазис тесно общался с выдающимися подвижниками духовной жизни, он не считал себя всезнающим, но до конца дней сохранил дух ученичества. Даже меня, мальчишку, он слушал так внимательно, что я смущался. Однажды дома, за обедом, он вспоминал о прошлом, и мы много говорили о любви Божией, которая пользуется всеми средствами, чтобы спасти нас от греха. Я сказал, что есть страсти, о которых человек не подозревает, не может их уловить в себе. Это, например, жестокость, скрытая гордость, эгоизм, самоуверенность, бахвальство, близкое фарисейскому «я не такой, как другие». В таких случаях Господь попускает испытания, чтобы привести нас в чувство и очищенных взять в Свое Царство. Но он не принимал мою мысль ни за что. Говорил снова и снова:

– Мы все видим наши страсти, если, конечно, сами их не скрываем.

Окончился обед на этой ноте несогласия. Я ушел к себе домой, а он в больницу, посмотреть какого-то больного. Выходя из палаты (коридоры в этой маленькой больнице были узкими, к тому же все заставлены каталками) и пробираясь с трудом от одних перил к другим, он нечаянно задел цветочный горшок, и тот упал прямо на санитара, который перевозил каталку с нижнего этажа. Санитар рухнул без сознания.

Врач в смятении вышел на улицу и сел на ступеньки. Начал размышлять: «Сегодня я хвалился, что не позволил себе ни разу сделать или предложить аборт. Я хвалился, что до конца поддерживаю больного. Вот разрешение сегодняшнего спора. Батюшка, миленький, как же ты был прав». И сказал себе: «Нет, я пойду и объявлю о своей вине, о своей невнимательности».

– Я врач. Это я уронил цветочный горшок. Что с парнем? Пришел в себя?

– Конечно.

Он отправился к санитару:

– Прости меня, сынок. Это я нечаянно уронил горшок.

Позже Пандазис признавался мне: «Ох, этот горшок, батюшка мой милый, меня смирил до земли. Он дорого мне обошелся и морально, и материально».

Его специальность – гинекология – была для человека, посвятившего себя Богу, как хождение по канату. К сожалению, по какому-то недоразумению его исключили из Братства. Суровый отец Серафим не захотел даже выслушать объяснения и без разбирательств поддержал его изгнание. По прошествии года ошибка открылась. Отец Серафим просил прощения, предлагал вернуться, но было уже поздно.

Вот как рассказывал сам врач:

– Я оказался на улице с пустыми руками. Открыл кабинет на улице Веразеру, но никто даже не приближался к осужденному врачу. Первое, о чем я подумал, было монашество. Но я понимал, что у меня недостаёт на это сил. Кроме того, я в монастырях никого не знал. Бог указал мне путь через сватовство, и я избрал брачную жизнь. По милости Божией родились трое детей. Я всеми силами старался обеспечить им не только материальное благополучие, но и духовное воспитание, старался дать им Христа. Бог знает, удалось ли мне это. Когда дети перестали рождаться, я позвал столяра, он разрезал кровать пополам, и мы с женой разошлись по своим углам.

– Блуд, дети мои, не требование плоти, это похотение. Для требования плоти Создатель дал выход, брак.

И замолчал. Сложил руки, глядя на небо.

Как семейный врач, Пандазис приобрел известность в афинском обществе. Всегда радушно принимал больных у себя в кабинете. Спрашивал о семье или говорил о Боге. И слово его было прекрасно, потому что исходило из опыта. На книжных полках у него за спиной было больше отеческих книг, чем по медицине. Если ему было непонятно что-то из прочитанного, не стеснялся спросить. Всегда говорил о том, как плохо влияет грех на тело человека.

Как врач он был скорее исследователем. Сидел около больного, исполненный ответственности и любви. Если надо было сообщить что-либо неприятное, он делал это столь предусмотрительно, что и тяжелая болезнь не приводила в отчаяние. Любил повторять: «Божие посещение». Не уставал подбадривать больного и всегда кончал словами: «Се, здрав ecu: ктому не согрешай» (Ин. 5:14). Рецепты он писал таким красивым почерком, что аптекари вывешивали их в рамках. Больного провожал до выхода, вызывал лифт, дожидался пока тот в него войдет, желал доброго пути, – как если бы то было его собственное дитя. Добрые переживания пациентов в кабинете Пандазиза – это неповторимые страницы в истории медицины.

Как-то его позвали к одной старице. Она была при смерти. Он прикоснулся к ее холодным как лед ногам.

– Мария, немного потерпи и пойдешь на небо, в селения первородных.

Мария, которая была монахиней после брачной жизни, радостно открыла глаза, посмотрела на врача и отошла...

Он любил больного. Внимательно выслушивал, никогда не торопил его. Если сомневался в диагнозе, то часами не отлучался от больного, пока не удостоверится во всём окончательно. Как-то просидел около меня три часа.

Я спросил его, советовал ли он когда-нибудь, как гинеколог, сделать аборт.

– Никогда! Никогда! В случаях трудной беременности мы с беременной много молились, и всё разрешалось благополучно.

Пандазис до восьмидесяти лет был практикующим врачом, а может быть и до восьмидесяти пяти. Всегда бодрый и с добрым расположением к больному. Когда сообщал родственникам о предстоящей кончине больного, это было настоящим тайновождением в загробную жизнь. Вид его был литургическим, и ты, родственник, под его влиянием принимал с радостью весть о переселении от земли на небо дорогого тебе человека.

Он был среднего телосложения. Питался очень воздержанно, и тем самым сохранил тело бодрым, свежим и полным сил. А голос его до самой кончины устрашал ад, который отдавал назад мертвых. Когда он закончил свою карьеру врача, я спросил его:

– Что будешь делать теперь?

– Теперь, когда у меня в руках бензопила для моего участка, спрашиваешь, что буду делать?

Каждое воскресенье старичок Пандазис вместе с другим старичком, кардиологом Перидисом, ходили в хоспис, где медленно умирали больные раком, и помогали батюшке, служившему литургию. Пандазис алтарничал, а второй врач пел. Шли впереди священника с горящей свечой в палаты, чтобы преподать Христа умирающим.

У Пандазиса была глубокая вера и огромная любовь ко Христу. А его благочестие, которое я наблюдал в определенные моменты его жизни, врезалось мне в душу. Когда приступал к Чаше, он становился весь – свет, весь – огонь, полный желания. Уста открывал – как будто хотел, чтобы туда положили всё: и Христа, и лжицу, и святую Чашу, и даже руку священника! Он прикасался к плату так, что в твоем сердце возникало ощущение своего недостоинства и греховности: «Прикасаюсь к Богу, Бога приемлю, Христос в моем сердце, как бы мне не сгореть. Обожи меня, яко же веси, Господи».

Другой случай. Когда он приехал в монастырь в 1978 году, чтобы отпраздновать Пасху, мы поселили его в архиерейскую келью.

– Геронда¹⁰, кого вы принимаете в этом помещении?

– Епископа, когда он приезжает.

– Невозможно, чтобы я спал на кровати епископа. Я недостоин неба и земли. Я приехал в монастырь за благословением, а не за проклятием.

В конце концов поменяли матрац. Чтобы на него лег врач, до основания сокрушивший в себе рационализм, которым отягощает наука человеческое сердце.

Мы наслаждались его присутствием в Великую Субботу, когда он читал Деяния Апостолов. Благодаря ему мы поняли, как должно читать, а точнее – провозглашать эту священную книгу. Он наполнял наше сердце. Мы как бы разговелись до Пасхи. Было такое чувство, что мы знаем, когда начали читать Евангелие, а когда кончим – не знаем. Так же и Божественная Литургия: знаю, когда начинается, а когда кончается – нет. Так и во всех делах спасения. Так же не знаем, и когда кончится покаяние. А совершенство, согласно святому Иоанну Лествичнику, бесконечно. Мусульмане боялись печатать Коран, хотели, чтобы он был только в рукописи. Поэтому в Турцию сравнительно поздно пришло книгопечатание. Так же и я, с тех пор как услышал, как читает врач, боюсь услышать Святое Писание из уст неуча с теплохладным сердцем.

Он никогда не брал денег с тех, кто носит рясу, так как считал кощунством взимать плату с делателя Евангелия.

– Для меня великое благословение, что такие люди приходят ко мне и я прикасаюсь к их телу. «И аще прикоснуся одежды Его, исиелюся» (Мк. 5:28).

Пандазис провел весь век, громко возглашая: «Христос есть жизнь и свет миру». Вначале возглашая из кабинета врача, а теперь из гроба.

Старец Амфилохий¹¹ всегда настраивал нас на миссионерскую деятельность:

– Наши соседи-турки – по большей части братья наши, принявшие ислам. Мы не должны оставлять их в погибели магометанства. Пусть у нас будет и монашеская схима, и священнический сан, а вместе с этим научимся и скромным ремёслам: строителя, плотника, портного, сапожника, часовщика... Поедем в Малую Азию как бы в поисках лучшей жизни. Под предлогом работы расскажем бедному посетителю о вере его отцов. Может быть, это покажется вам трудным и даже неисполнимым, но если мы не приложим старания, то эти скромные специальности используют другие, чтобы разрушить веру в народе. Поверьте, за малым часто кроется великое, в то время как за тем, что нам представляется великим, часто нет ничего. Не забывайте, как немногим вином Одиссей ослепил Циклопа.

И действительно, женщина продает яйца на базаре и учит о своем боге, о Иегове. Служитель гостиницы подает кофе и завязывает разговор о вере баптистов. Но где я подлинно удостоверился, что мечта старца не утопия, а действительность, так это по соседству с Академией Платона в Афинах в мои студенческие годы. Каждое воскресенье и праздник кириос Илия был первым в церкви, всегда со светлым лицом.

Я спрашивал себя: «Кто он? Пономарь? Староста? Или просто благочестивый прихожанин?»

На праздник перенесения мощей святого великомученика Георгия, 3 ноября, о. Георгий, поучившийся немного в школе Ризариу¹², обратился к прихожанам с кратким словом. В заключение необдуманно сказал, что кровь святого великомученика Георгия очищает нас от грехов. Восстал кириос Илия: «Даже его самого не спасла его кровь. Только кровь Иисуса Христа очищает нас от грехов».

Тогда я удивился: «Кириос Илия – простой прихожанин, а не служащий в храме...» – и начал исследовать, что же происходит. В конце концов выяснил, что он сапожник и наш сосед. У него была маленькая мастерская, где он чинил обувь. В то время он приносил огромную пользу своим бедным соседям, которые не имели возможности купить новую обувь. Я заметил тогда, что беднота очень часто заглядывает в мастерскую кириоса Илии, примерно с такой частотой, как покупатели посещают супермаркет в наши дни.

А по вечерам у прилавка такая картина: внутри кириос Илия в белом фартуке починяет обувь, а снаружи 5–6 мужчин слушают чтение. Говорю себе: «Нет другого выхода. Надо как-то вечером прийти со старыми ботинками и послушать, что они читают». Так и поступил. Действительно, один престарелый богослов читал и объяснял «Добротолюбие» этим добролюбивым людям. На следующий день, забирая отремонтированные ботинки, я поздравил сапожника с таким хорошим окружением.

– Поскольку у нас в церкви мы не слышим об этих духовных сокровищах, приходится самим брать их своими оскверненными руками.

Я спросил соседей:

– Что за человек кириос Илия?

И они мне ответили:

– Это наш духовник. Во всякой трудности к нему прибегаем.

Я не знаю его кончины, но уверен, что он празднует Пасху в Царствии Небесном, ибо таковых есть Царство Небесное, по слову Евангелия.

В Албании в 20-х годах XX века был закон. Дурацкий, по мнению свободного мира, но мудрый для тех, кто мог им воспользоваться: «Кто найдет фуражку и наденет ее, может сесть на корабль и беспрепятственно уехать». Так кириос Илия где-то промыслил себе фуражку, надел ее, сел на корабль и, независимый более от албанских властей, прибыл в Пиреи.

Кириос Илия был хозяйственным и трудолюбивым человеком. Он не расточал свои скудные доходы, полагая, что свое дело лучше, чем поденная работа.

Был он и религиозным по природе. Первое, о чем он позаботился на новом месте, – прилепиться к Церкви, найти духовника, взять благословение на все свои начинания. Так после нескольких попыток он познакомился с о. Игнатием Колиопулосом, который всегда советовал ему что-либо полезное.

Кириос Илия был совсем необразованным, но читать умел. Отрадой для него были Новый Завет и «Назначение человека» отца Евсевия Матфополуса. Лучше понять Священное Писание ему помогли проповеди, которые он слушал в братстве «Жизнь». Очень способный от природы, он хорошо понимал их и, имея чистый ум, помнил до глубокой старости и свободно использовал. Он всё время хотел работать в винограднике Христовом. Гонялся за заблудшими, чтобы привести их, соединить с Церковью через исповедь, которую считал началом всех благ. Работал как миссионер в Афинах, в Мазаки около Каридицы и в Трикале¹³. По благословению митрополита Дионисия, который высоко ценил этого мужа за его подход к молодежи, он очень помог местной Церкви. Его скромное жилище каждый день было центром духовной жизни для многих людей.

Желание познакомиться с кириосом Илией из Северного Эпира, после всего, что я слышал о нем от митрополита Илии, заставило меня при первом же посещении Трикалы в 1965 году встретиться прежде всего с ним. Там я увидел множество деревенских парней. Одни приходили, другие уходили. А кириос Илия, в очках, с книгой «Назначение человека» в руках, читал и объяснял учение отца Евсевия. Я думаю, сам отец Евсевий не понимал так глубоко свою книгу, как кириос Илия. Он брал некоторые понятия и растолковывал их:

– Одно дело «поучаться», и другое – «читать», одно – «иерей», а другое – «поп». Нам нужны иереи. Одно «проповедник», и другое – «духовный отец».

Благодаря его духовной работе многие приняли священный сан. Если он видел в ком-то призвание к священству, то никогда не оставлял его без внимания. Разбивался в лепешку, чтобы взрастить этот дар, разжечь пламень любви к Престолу Божию. Величественным учением он внушал юным, что священство – это не профессия, а величайший дар Божий человеку – совершение спасения посредством Таинств Церкви от рождения до смерти и после нее.

Правила Братства повлияли на его жизнь больше, чем на жизнь остальных его членов. Он узнал об этих правилах от основателей Братства и следовал им как основам духовной жизни посвященного мирянина. Так, он всегда следил за телесной чистотой, но не пользовался кремами и одеколонами. Одевался скромно, но с достоинством. На голове – аккуратный пробор. Образцовые усы и каждодневное бритье. Это были основы внешнего благочестия, и они всегда соблюдались. Одна милая старушка, которая жила по соседству с домом братства «Жизнь», как-то сказала мне: «Я никогда не видела их небритыми. Наверное, бреются всю ночь». Комната скромная, но всегда чистая, убранная.

Он соблюдал и другие правила, гораздо более важные, чем уже упомянутые: никогда не путешествовал по воскресеньям, чтобы не пропустить литургию. Не пользовался фотоаппаратом и вообще не любил объектив. Съедал всю порцию любого блюда, не оставлял на столе надкусанный хлеб. Не жевал ничего вне трапезы и особенно на улице. Ел с особенным достоинством и благолепием. Не чавкал и не хлебал. Молчание за столом было ненарушаемым правилом. На улице не разговаривал с женщинами и не глядел по сторонам.

Всё это потом вызвало недоумение у некоторых «свободолюбивых». Я же думаю, что для людей, хранящих девство, эти правила были спасением в большом городе. Если даже вид мирянина, по слову преподобного Ефрема Сирина, приносит смущение монаху во время молитвы, то уж тем более – разглядывание женщины.

Он никогда не лгал и никогда не обсуждал никого. Обходился словами «знаю этого человека». Живя в ограде этих духовных правил, он никого не соблазнял и никто его не осуждал. Разумеется, в комнату его не входила женщина. Скорее всего, он совсем не занимался катехизацией среди женщин. Много раз говаривал: «Если не носишь епитрахиль, не учи женщин».

С Божией помощью исполнилась его мечта. На улице Эолу он открыл свою мастерскую по изготовлению железных кроватей. На первом этаже была мастерская, а наверху – жилое помещение.

Ходя по улицам, он заметил, что многие деревенские парни работают в афинских тавернах, а по ночам спят в кладовках с винными бочками. Он подумал, что если вырвать ребят из таверн, дать им работу у себя в мастерской, а наверху устроить маленькое общежитие, то это будет гораздо лучше для них. За эти его старания мы можем назвать его «Божиим ловцом».

Он взял благословение у своего духовника и создал первый в Греции пансион. Это удачное начинание подвигло братство «Жизнь», а позднее и «Апостольское служение», создать так называемые студенческие пансионы. Мастер по изготовлению кроватей проложил дорогу молодым, чтобы они могли учиться и избежать скверной среды в трудные годы бедности и лишений, когда туберкулез сотнями выкашивал людей. Илия, очень любивший учение, которого сам был лишен в молодости, не хотел, чтобы ребята потеряли возможность учиться. В годы оккупации он нагрузил будущего епископа Коницы Севастиана мешком кукурузы и отправил из Кардицы в Афины, учиться богословию.

Таким образом, Илия тоже был учителем благочестия, но не на кафедре, а в повседневной житейской борьбе. Он вдохновил многих на монашество и священство, потому что в нем горел истинный дух Церкви.

Я уверен, что Сам Господь воздает ему за труды, потому что Церковь никогда этого не делала. Он всегда оставался бедным, незаметным и неизвестным.

В последние годы жизни он стал монахом на Афоне в монастыре Симонопетра. Его постриг старец Емилиан, и он сподобился посвятить себя Христу через монашеский постриг.

У него были два дарования, которые вызывали во мне восхищение. Я их заметил еще в первые годы своего игуменства, когда он был послушником в монастыре Миртья. Это его предусмотрительность и способность найти подход к человеку, сбившемуся с пути, и, кроме того, правый суд лиц и событий.

Я спросил его:

– Почему ты так благоговеешь перед отцом Евсевием?

– Во-первых, потому что он ни с кого не брал платы. Нигде нет его подписи, что он получил деньги за свои труды. Он жил на подаяния от своего брата. Во-вторых, безропотное терпение, которое он проявил, когда Синод Элладской Церкви отправил его в ссылку. Отец Евсевий не жил в монастыре, но, несмотря на это, был монахом. Он пришел в меру святых в своей жизни: и в еде, и в сне, и в службе, и в проповеди. Но он был один и не успел осуществить всё задуманное.

Единственным недостатком кириоса Илии были нервы, но, думаю, он будет прощен за это, ибо глубоко каялся в своих вспышках. Мне рассказал отец Арсений Кумбуяс, один из тех, кто жил в его пансионе:

– Как-то раз склеивали мы кровати. Я допустил какую-то ошибку. Он на меня так накричал, что мне стало обидно, я разгневался. Взволнованный, поднялся к себе в комнату. Однако, поразмыслив, быстро пришел в себя, признал его правым и возвратился на работу. Спускаясь по лестнице, я увидел, что он стоит на коленях и горько плачет. Мне стало так тяжко, что и теперь, спустя годы, прошедшие с того времени, вспоминаю об этом с болью. Геронда, когда есть сокрушение о грехах, тогда нет грехов. Покаяние – это губка, которая стирает с души пятна.

Хорошо бы всем нам, считающим себя высокодуховными людьми, пользоваться этой губкой.

Все любят добродетели и дарования. Даже разбойники и пираты хотели бы иметь в себе что-то благое. Но есть люди, которым, несмотря на многолетние подвиги, не удается даже гвоздику продеть в петлю пиджака. Говорим, конечно, не о тех гвоздиках, что вянут с течением времени. Я слышал, как они вздыхали из глубины души: «Господи, доколе пребуду вне благодати Твоей? Доколе сухость и бесплодие в душе моей? Доколе голод и жажда? Призри на мое окаянство и помилуй мя».

И в самом деле, сильно страдает душа, когда, каждый день сея семена Священного Писания, отеческих поучений и житий святых, пожинает волчцы и терния. Один монах, умирая, просил принести побольше цветов на свое погребение: «Я был лишен, – говорил он, – цветов добродетелей в жизни. Так порадуюсь хотя бы в смерти моей на чувственные цветы». Тогда я задумался о том, насколько ложно и глупо украшать мертвых розами, если нет духовных цветов, т.е. добродетелей.

Но есть люди, которые, подобно Давиду, умоляют Бога остановить волны благодати, ибо не могут вынести ее обилия. Они одарены от рождения. Может быть, им было дано десять талантов и они своими усилиями при содействии благодати Божией очень скоро преумножили их, собрав сокровище добродетелей. Одним из таких был кириос Феофилакт.

Родом он был из Утраченной Отчизны¹⁴. Жил с матерью и сестрами. По-настоящему дружная семья, где царили взаимная любовь и уважение к старушке-матери. Библейский матриархат. Их соединяла живая вера и традиция. Святое Евангелие и отеческое слово – на столе, на тумбочке и в правом кармане пиджака. Этим освещались их пути. Их слово было отголоском Евангельского поучения. Это слово услышишь от любого из них в любом месте.

Феофилакт был среднего роста, тонкий, стройный, как бамбук, если его очистить от листьев. Сухое смуглое лицо выдавало человека, ведущего подвижнический, упорядоченный образ жизни. Соблазнительные запахи печеного и жареного весь день лезли ему в нос. Но не в желудок. Его большие глаза глядели на тебя смиренно, так раб смотрит на господина. Очень умный и сообразительный, готовый с радостью послужить. Я никогда не видел его отягощенным скукой или ленью. Всегда бодрый, в полном распоряжении Афона («что хочет отец?..»).

Но самое главное – это его великое рассуждение и глубокое молчание. Он собирал поручения и заказы от каждой келлии, от каждого монастыря. Может быть, кто-то ему и досаждал, но он никогда об этом не говорил. Всё погребалось в могиле молчания. Когда надо было скрыть какой-то заказ (чтобы не случилось соблазна), он упаковывал его очень тщательно. На вопрос «что там?» отвечал: «Да я не помню». Это чтобы не помнил Феофилакт, у которого голова была как справочник?!.

Ручная тележка беспрепятственно двигалась среди охальников, скандалистов, блудников, неверующих, глумливых... и – перевозила заказы Афона. Для Феофилакта все были добрыми друзьями и братьями. Звук его кроткого голоса упразднял все сложности торговли и усмирял чудовищ рынка. Чудо из чудес: агнец посреди волков не просто стоит, но пасется и работает на Святую Гору!

Он прекрасно умел заключать сделки с порабощенными наживой людьми рынка. Не вызывая ни тени подозрительности, он скрупулезно оценивал качество и стоимость товара. Ангел среди бесов коммерции. Уста его говорили, а опущенными долу глазами он исследовал товар. И для чего всё это? Чтобы упокоить жизнь отцов, не выходящих за пределы Святой Горы.

Он говорил, что торгует рисом в своем маленьком магазинчике. Лично я риса там никогда не замечал, но всегда видел заказы святогорцев. Не знаю, обращали на него внимание тогда или нет, и помнят ли его сейчас, но он многажды ради нас претерпевал опасности в штормах, но не в океане, а в кипящих волнах моря житейского.

– И зачем это монахам? Что они с этим будут делать?

– Прошу тебя, братец, не любопытствуй.

А как доверительно он делал заказы по телефону:

– И привезешь это, золотце мое, да? Ну ладно, пока, дружок.

Его слово несло живительную прохладу выжженной от постоянной лжи и жестокой конкуренции душе коммерсанта. Некоторых людей он исключил из числа своих сотрудников, но не воздвигал между ними и собой глухой стены, оставлял дверь открытой.

– И дело наше будем делать, и Христа провозвещать. Сейчас этот человек трудный, но придет время и по необходимости станет более сговорчивым.

Никогда ни о ком не сказал горького слова, поэтому своими широко открытыми глазами смотрел прямо в лицо. Это не был взгляд лукавого дипломата, но человека умного, думающего, знающего свое дело.

Я никогда и представить себе не мог, что кто-то сумеет его заменить. Для этого надо было обладать как минимум его феноменальной выносливостью, и душевной и телесной. Весь мокрый от пота, он развозил заказы, но, крепкий духом, был готов, едва справившись с одним из них, тут же предпринять новый марш-бросок.

Мы часто обедали вместе в нашем подворье в Солониках, и этот человек с рынка был таким застенчивым, что я поражался его добропорядочности, которая не растлилась на базарах и торжищах. Какое благородство можно, оказывается, стяжать в житейских преткновениях, и сколько порой находишь мирского чванства в каливах!

Оставив суровую жизнь коммерсанта и свое любимое служение Афону, Феофилакт стал монахом в обители Панорама. Но прожил после этого не много. Упокоился о Господе и был погребен на Святой Горе. Всегда, думая о нем, я говорю: «Есть свои святые и в торговле». Его нрав и поведение многому меня научили. Да упокоит его Господь со святыми.

Я с детства привык общаться с монахами. От Феофилакта я научился с улыбкой приветствовать коммерсантов, завязывать с ними отношения и совершать сделки. В житейских бурях Феофилакта спасали глубокая вера, Таинства Церкви и несребролюбивый нрав. Если бы он деньгами измерял свой труд ради монахов, он был бы богачом, а он был беднее бедного. Очень важно в жизни сочетать работу и служение. Работа оплачивается здесь, служение имеет воздаяние на небе, и к тому же стократное, если оно от наших собственных трудов. Феофилакт, несомненно, наслаждается сейчас воздаяниями доброго и верного раба. Аминь.

С детства слышу я слова преподобного Иоанна Лествичника: «Монах есть непрестанное принуждение». И блаженнопочившая бабушка моя любила повторять пословицу: «Выйти замуж – надо знать: поздно лечь и рано встать».

Если думаешь, что достаточно только дневных трудов, то ошибаешься. Я всегда восхищался этой добродетелью самопринуждения и полюбил ее прежде, чем осознал, что это такое. И до сих пор желаю стяжать ее, как наиболее соответствующую моему характеру.

Как-то спросил старца Амфилохия: «Что отличает монаха от мирянина?» Он ответил: «Постоянное самопринуждение». – И целый вечер рассказывал мне о монахах, подвизающихся этим подвигом.

Я получил такую пользу, что задумал посвятить отдельную главу тем немногим людям, которых знал или о которых слышал, – монахам и мирянам, принуждавшим себя.

На Рождество 1959 года я оказался в своей деревне, чтобы отпраздновать его вместе со своей семьей. Как-то под вечер вышел прогуляться в поля – посмотреть на остров в это время года. Не такой уж я и романтик, просто четыре года нога не ступала на родную землю. Хотелось увидеть обработанные поля, будто расписанные разными красками. Всходы только что начали появляться. Виноградники ухожены и подрезаны, очищены от старых листьев, обнаженные толстые короткие стволы змеями извиваются по земле. Мне не терпелось почувствовать крепкий запах вспаханной земли и полюбоваться небом с белыми облаками, предвозвещавшими дождь.

В местечке Селлабия я увидел нечто, сильно меня удивившее. Девяностолетний старец, сидя на скамеечке, рыхлит тяпкой виноградник. Он передвигается от одного корня к другому вместе со скамеечкой. Поднимая тяпку, восклицает: «Божия Матерь, помоги мне!»

Я приблизился к нему. Старец, весь в поту, задыхался от усталости.

– Дедушка, что ты делаешь?

Он поднялся и с почтением и любовью поприветствовал меня. Старость и усталость не помешали ему выказать благородство. Я его помнил с детства: он работал у моего отца.

– Вскапываю виноградник, других доходов кроме этого у меня нет.

Всё это происходило до того, как вышел закон о пенсиях для аграриев. Дедушка с острова в Эгейском море боролся за свое существование. Чувство собственного достоинства не позволяло ему стучаться в чужие двери.

Я прервал свою прогулку, взял у него мотыгу и, хотя был непривычным, до сумерек успел взрыхлить изрядное количество корней.

Бог его не забыл, не оставил без помощи. Благочестивая чета из Афин взяла его к себе в дом и ухаживала за ним, а он в свою очередь отписал им свой скромный дом с участком.

С детства я удостоверился, что в иных случаях женская природа оказывается сильнее мужской. Одна бедная девица очень желала устроить обитель на наследственных владениях. По ночам в своей хижине, которая мало чем отличалась от сарая, она ткала полотна, из которых крестьяне шили штаны и рубашки. А днем на ослике объезжала деревни и продавала, меряя локтями, полотна, чтобы собрать деньги на строительство монастыря. Тогда не знали спонсорства. Хочешь быть благочестивым? Трудись. Разломаешь на коленях лук в тени новопостроенной стены и будешь есть его на обед с хлебом и горькими маслинами. Хлебнешь немного винца из фляги, чтобы проглотить сухой хлеб, а руки творят великое: строят церкви и колокольни, которые ныне украшают острова Эгейского моря.

Однажды студеной ночью мы с отцом увидели ее за деревней, с двумя осликами, дрожащую от холода. Она ожидала кого-то, кто обещал принести ей цемент. Жалея ее, отец сказал:

– Иди, милая, к себе в монастырь, в такое время нечего стоять на улице.

...И она построила монастырь, и поселилась там со своей сестрой, а ныне почивает в небесных обителях.

В бытность свою наместником в Лонговарде, пошел я однажды на монастырский участок, где постоянно жил один старчик, ответственный за монастырский скот. Подходя вижу, как старец Гавриил, девяноста двух лет, тащит корм для поросят. В одной руке – палочка, в другой жестянка с кормом – мука и отруби с водой. Еле переставляет ноги.

– Что ты делаешь, отец Гавриил? Вот упадешь, и тебя самого съедят свиньи.

– Отче, наш монастырь сельскохозяйственный. В этом году на ячмене ничего не заработаем. А если у нас не будет и поросеночка на продажу, как будем жить?

А многострадальный эконом монастыря отец Дамиан... Еще в девяносто лет он сам мыл ступеньки, причем, из экономии, той же водой, в которой ополаскивал ноги. И мыл не какой-нибудь шваброй на палке, а на коленях, от ступеньки к ступеньке, чистил лестницу, ведущую в кельи.

И старушка Лукия, монахиня из Будруми из Малой Азии... До глубокой старости сама вскапывала огород и каждый год говорила: «Последний раз». И так до ста лет.

И бабушка моя, всегда себя принуждавшая, говорила мне:

– Никогда не хватает дня, чтобы кончить дело. Много ночных часов надо украсть у сна, если хочешь почувствовать радость, что сделал что-то.

Самопринуждение – характерная черта святых и вообще в чем-либо преуспевших людей. Те, кто понуждают себя в духовном, понудят себя и в телесных трудах, и в повседневных нуждах.

– Старица Лукия, ты в поле весь день. Когда-нибудь ты опустила свое келейное правило?

– Ты что, смеешься, Манолис? Как же я тогда буду причащаться?

– Отец Иосиф, с тех пор, как ты стал монахом, и до сегодняшнего дня, ты когда-нибудь не выполнил правило из-за того, что весь день работаешь на полях и подрезаешь деревья?

– Нет, не помню за собой такого греха.

– Отец Гавриил, успеваешь выполнить свое правило? Ведь ты весь день пашешь и ухаживаешь за скотом, чтобы в монастыре были яйца и молоко?

– Да, отче, и правило выполняю, и службы вычитываю.

Я видел многодетных матерей, которые, прежде чем порозовеет восток, возвращались с реки, неся на плечах корзину с бельем, а ледяная вода обливала их с головы до ног. Ходили ночью, чтобы сэкономить время, до того как проснутся дети, чтобы они не видели залатанное белье. Потому что верхняя одежда была всё-таки лучше. И бедная мама держалась с достоинством: хотела скрыть свою нищету. Древнее благородство! Наследство прадедов, которое, несмотря на четыреста лет рабства, сохранили наши матери. Они светили миру, как византийские аристократки.

Принуждение, и снова принуждение.

– Мама, когда же наконец мы посидим на завалинке, полюбуемся на море, на острова, на ближние поля, виноградники и горы на нашем острове? Мы живем в таком замечательном месте и не пользуемся этим. Весь день ходим, опустив голову от трудов, и видим только носки ботинок. Мама, наш дом построен в исключительном месте. Здесь с высоты весь мир виден, как на ладони, докуда достигает взгляд. Но постоянные труды не дают нам сказать вместе с Давидом: «Вся премудростию сотворил еси» (Пс. 103:24). В сентябре собираем виноград и дрова на зиму. В октябре чистим сараи от навоза, вывозим навоз на поля и готовим стойла к зиме. С первыми дождями выходим на поле с плугом. В ноябре – сев, который продолжается до февраля. В марте работа на винограднике. В апреле окот, отел. Делаем сыры. В мае – жатва до Петра и Павла. В июле мучительная молотьба. Беготня от девяти утра до четырех-пяти вечера. В августе собираем горох, фасоль, чечевицу. И отдых 36 августа... Если месяц продлится до этой даты.

– Детка, не ропщи. Этого Бог не хочет. Проси Его, чтобы сохранил нас здоровыми и дал нам силы на труды. Бог любит тружеников и благословляет их.

Простая необразованная женщина, которая учится в Церкви, становится мудрее мудрых. Она знает Евангелие, не умея читать. Прекрасно рассказывает жития святых. Отличает будний день от праздничного, постный от скоромного. О страданиях нации и испытаниях, выпавших на ее долю, говорит с болью в сердце: «В этот день, детки мои, турки захватили Город¹⁵. Кровь лилась по мостовой реками».

Ей присуще рассуждение, и она проходит по жизни путем добродетелей. Она не отчаивается в беде и не надмевается в радости. Манеры ее всегда аристократические и поведение высоконравственное, как подобает святым. Одним словом, хотя одежда ее нередко бывает старой и потертой, душа – бодра и молода.

Напротив, женщина, далекая от Церкви, а если к тому же случится ей разбогатеть и благоденствовать, становится одним из самых сумасбродных созданий на земле. Если жизнь ее уклонится от своего благополучного течения, то она быстро побеждается скорбью, и теряет свой блеск та, которая еще совсем недавно стояла так высоко.

Женщина в Церкви верит не от случая к случаю, она не выжидает удобного момента в вопросах веры. Так и кирия Мария Скараманка со своими многочисленными детьми осталась непоколебимой в тот момент, когда подверглась испытанию ее любовь к Божией Матери.

Начало августа 1942 года. Голод рождает ссоры из-за одной маслины или луковицы даже между супругами. Но Успенский пост соблюдают во всех семьях, где боятся Бога. Как-то кирия Мария раздобыла немного муки. Повелела детям затопить печурку. Мама месила дома тесто, а дети носили хворост из сарая. В куче хвороста они нашли зайца. Дети схватили лопату, убили зверька и с радостью побежали к матери.

– Мама, сегодня будем есть зайчатину. Это Божия Матерь нам послала.

– Дети, что вы говорите? Я буду осквернять посуду мясом, сейчас, когда мы постимся ради Царицы Небесной? Если это от Божией Матери, Она его нам снова пошлет, в тот день, когда разрешается мясо. Уберите это отсюда.

– Мама, но мы умираем с голода, а ты не принимаешь подарок Пречистой для нас, лишенных пищи?

– Деточки мои милые, давайте мы вначале воздадим пост Царице Небесной, а Она в свою очередь пошлет изобильно Свою благодать. Что бы мы ни съели, если на то нет Ее воли, всё равно помрем.

Зайца взял сосед и устроил себе небольшой праздник со сладким винцом.

Пост провели на овощах, которые скудно вырастали засушливым летом.

Канун Успения. Люди обходят виноградники в поисках упавших на землю виноградин, чтобы положить хоть что-то в рот и немного подкрепиться.

– Дмитрий, нашел виноградины?

– Да, мама, нашел, но проклятые осы высосали весь сок и оставили только шкурки.

– Видишь, за наши грехи, сынок, и бессловесная тварь скорбит и страдает.

Кирия Мария снова собрала немного муки.

– Дети, завтра праздник. Давайте затопим печку и испечем немного хлеба, единого насущного. На завтра не останется ни кусочка.

Дети с радостью пошли за хворостом в сарай, затопили печь и начали бросать в огонь сухие ветки. Огонь разгорался, и языки пламени лизали устье печи. Хвороста всё меньше и меньше в углу сарая. И вот, опять на том же месте, большой кролик спрятался от преследования голодных, а может быть и сытых, мечтающих отпраздновать Успение с тушеной крольчатиной и сладким вином.

– Дети, – воскликнула кирия Мария, – на сей раз это действительно от Божией Матери. Предыдущий зверь был от диавола. Бог попустил испытать нашу любовь к Божией Матери, которая охраняет и защищает наш остров. Я вам приготовлю кролика, как можно вкуснее, чтобы вы порадовались и спели: «Во Успении мира не оставила ecu, Богородице»¹⁶.

В 70-х годах я находился на лечении в больнице Евангелисмос. В этом месте скорби и боли служили женщины, которых на улице дразнили «святошами», а народ Божий звал посвященными Господу и служению страждущему человеку. Эти труженицы воздвигли оружие веры, любви и самопожертвования среди рационалистически мыслящего мира. Ни одна не склонилась на атеистическое пустословие безумных. Предавшие себя благодати Божией и в послушание духовнику, они, эти немощные сосуды, были светильниками миру. Больницы действовали, как монастыри, со своим чином, дисциплиной и нравами. У нынешних медсестер есть знания, которые они приобретают в училищах, а нравственности где они научатся?

Эти благословенные объединения были училищами высокой нравственности. Здесь воспитывался дух самопожертвования, милосердия и благости. Никто не смотрел на расписание, не следил за внешностью. Блаженнопочивший врач Диамондополус, вернувшись домой после двухнедельного отсутствия, в ответ на законные упреки жены ответил:

– Как я могу уйти из больницы, если сестры больше месяца работают без отдыха?

Эти ученицы Назарянина каждый день распинались, служа душам и телам больных.

За каждым хорошо организованным общим делом стоят люди недремлющие, болеющие душою за это дело, небрегущие о собственном благополучии. Но, к сожалению, в наше время самопожертвование не числится среди добродетелей. Труженика, который весь день таскает тачки, гребет веслами или ловит рыбу, считают человеком отсталым.

Итак, начальствующие и нечестивые удалили мироносиц Христовых из больниц. И больницы остались в руках людей, у которых нет ни веры в Бога, ни уважения к человеку. Министр, сотворивший это нечестие, признавался позднее:

– Действительно, без «святош» больницы работают плохо.

Эти посвященные Богу души толкали человека ко Христу и к евангельским добродетелям. Исповедь и причастие помогали больному радоваться и надеяться.

В больнице Евангелисмос я был очевидцем терпения сестры и ее любви к одному строптивому больному. Ему сделали операцию на желудке. По прошествии нескольких дней он должен был начать питаться через рот, но от своей несчастной жены не принимал ничего. Только курил всё время и восклицал:

– Жизнь меня не интересует!

Одна сестра принесла ему йогурт.

– Не хочу.

– Возьми.

– Давай. – Выхватил йогурт и швырнул ей в лицо. Она буквально умылась йогуртом.

Но через час она снова перед ним с йогуртом, как ни в чем не бывало:

– Вы должны съесть.

В этот раз умывание сопровождалось бранью и проклятиями. Его жена, забившись в угол, прошептала:

– Девушка, оставьте его.

Через некоторое время в руках той же сестры вновь поднос с йогуртами.

– Ладно, давай, ты меня довела.

Каменное сердце смягчилось святым терпением. В душе заговорил Бог. Через несколько дней больной исповедался и причастился, обнял свою исстрадавшуюся жену и возвратился к жизни. Свидетельствовал позже: «Терпение сестер милосердия спасает жизни и души».