Униатские церковные соборы с конца XVI в. до воссоединения униатов с Православной Церковью

Одно только православие прямо и честно заявило (на люблинской унии), что ему будет не хорошо в брачном союзе Литвы с Польшей; но верный голос его оказался как бы неуместным, потому что обе другие стороны (протестантство и латинство) запрятали свои религиозные счёты и выставили вперёд как будто только чисто гражданcкие интересы, – с одной стороны интерес Польши, с другой – интерес Литовского княжества (Коялович, Любл. уния).

Событие, известное в истории под именем церковной унии в Бресте, было выработано и подготовлено предыдущей жизнью Польши и Литвы. Церковной унии, как известно, предшествовало несколько гражданских политических уний, целью которых было укрепить государственный организм Польши и состоявшихся по проискам этой последней, а не в силу каких-нибудь народных к ней симпатий литовцев, или предполагаемого национального единства литовского княжества и польского королевства. Таковы: уния, бывшая в 1386 году при Ягелле, Городельская уния 1413 г., Петриковская – 1499 г. и, наконец, Люблинская – в 1569 г.¹ . Все они были такого характера, что носили в себе задатки разлада, ибо были только формальным соединением двух народностей, – соединением, так сказать, de nomine. В частности, таким характером заправлена была и Люблинская уния 1569 г.; но дело в том, что со времени её польское правительство становится в особые отношения к западнорусскому народу, в отношения более сильного и широкого влияния на западную Русь. Люблинская уния открыла свободные двери в Литву всем полякам. С этой точки зрения, последняя уния была замечательно твёрдым шагом осуществления давно уже выхоленной идеи польского правительства о подчинении литовско-русского народа Польше и вместе шагом, приближающим этот народ и его церковь к той эпохе их существования, которая означилась в 1596 г. крупным переломом дотолешней церковно-религиозной их жизни. Правда, уния была жестоким насилием Польши и позорным унижением Литвы, была согласием меньшинства и совершена с большим усилием со стороны Сигизмунда-Августа² ; тем не менее она осуществилась, и Литва и Польша со времени её начала составили Речь Посполитую. Но соединённые формально две народности не имели прочной внутренней связи, ибо были чужды друг другу по самому важному в жизни – по религии. Литовско-русский народ исповедовал православную религию, а в Польше процветал католицизм. Нельзя, конечно, отрицать, что разноверие не может препятствовать политическому развитию и укреплению сил двух народностей. Но дело в том, что в Речи Посполитой всегда практиковались искательства римского двора, с целью вытеснить греческую религию из русских областей и привить свои религиозные начала. Виды Рима на русскую церковь, остававшиеся безуспешными в продолжение веков, с 1569 г. стали приближаться к желанному результату. Приверженность Польши к Риму, засвидетельствованная всей её историей, ручалась за осуществление желаний папского престола, а высокое положение польского духовенства, занимавшего места в сенате, – положение, с которого оно часто давало тон делам всего государства, увеличивало успех в деле латинизации литовско-русского народа.

Трудно решить, как бы далеко зашла эта готовность Польши служить Риму и насколько ускорила бы тот перелом жизни западнорусской церкви, который совершился в 1596 г., если бы в конце первой половины XVI в. не явилось протестантство, несколько изменившее, правильнее сказать, остановившее общее течение дел в Литве и Польше. Протестантство своей новизной обратило на себя внимание всего литовско-польского латинского духовенства и на время отвлекло его от латинизации западнорусского народа. Хотя польское правительство и сделало распоряжения против протестантов, тем не менее замечательные успехи его до того шли быстро, что даже высшие латино-польcкиe иерархи не устояли против него, не говоря о низшем духовенстве, от перехода которого в протестантство заметно пустели монастыри и приходы³ . Латинская церковь в Польше была в печальном положении; о церкви русской у неё не могло быть и речи. На деле, однако, вышло совсем иное. В 1564 году, по приглашению учёного польского кардинала Гозия, архиепископа Вармийского, в Польше появились иезуиты и в самое короткое время успели сделать многое во вред протестантству. Так как реформационные идеи развивались не только в Польше, но и в Литве, то виленский бискуп Валериан Протасевич, для противодействия кальвинским и другим сектантам, пригласил достойных учеников Лойолы и в Литву (в сентябре 1569 г.). Здесь они прежде всего старались заслужить расположение народа, враждебные чувства коего к ним были им известны. Для этого они выступали перед народом в самых симпатичных ролях бескорыстных наставников, ревностных проповедников, самоотверженных подвижников, благотворителей и т. д. Но и в школе, и в церкви и везде, где можно было, на первом плане являлась истина латинства и нечестие иноверцев. Этим последним чаще и чаще давались чувствовать оскорбления их религии как в процессиях и диспутах, так и в проповедях. Своими проповедями иезуиты возбуждали в народе фанатизм к защите латинства. В этом отношении особенно прославились каноник Львовский Пётр Скарга и Варшевицкий⁴ . Это была одна сторона деятельности отцов иезуитов, – сторона, так сказать, демократическая. Более тонкой и незаметной была аристократическая их деятельность, сказывавшаяся, собственно, в результатах.

Обладая учёностью, светской выправкой и общественным положением, иезуиты пролагали себе дорогу в дома магнатов и вельмож и тут со свойственным им тактом проводили идеи латинства⁵ . Результатом этой деятельности было то, что жаркие поборники протестантства, каковы были, например, сыновья Радзивила Чёрного, известный Лев Caпега, Иван Ходкевич, Иван Чарторийский, Самуил Сангушка, Заславский и др., приняли католичество. Но, направляя своё искусство против протестантов⁶ , иезуиты в то же время очень ловко забрасывали свои сети и на православных. Сначала они стараются изучить православие, измерить его силу, узнать его слабые стороны и пока наступают очень нерешительно. Но с правлением Стефана Батория (1576 г.), деятельность иезуитов развивается при участии самого польского правительства; иезуиты приобретают в нём верного поборника своих планов, защитника и покровителя. Желая объединить нелегко примиримые элементы литовско-польского государства, Баторий полагал, что лучшим для этого средством будут иезуиты, которые закрепят литовско-польский союз распространением в Литве польского образования и латинской веры. Поэтому он обласкал иезуитов и виленскую их коллегию возвёл на степень академии. Видя на своей стороне симпатии народа и покровительство короля, иезуиты теперь смело выступают со своими латинизаторскими планами и по отношению к православным. Но они встречают на этом пути глубокую преданность своей вере, твёрдость убеждений православных и потому неожиданную для них невозможность совращения русских в латинство. Для иезуитов, как известно, не существовало преград. Если нельзя было прямо обратить в латинство, то следовало найти окольный путь к цели. Этот путь и была церковная уния. Для неё-то надо было подготовить русских, религиозные качества которых отчасти уже были известны иезуитам. Задача нелёгкая, представлявшая много трудностей и преград, но обещавшая иезуитам благосклонность Рима и потому вдохновлявшая их. Горячечная деятельность их увеличивается ещё более положением тех обстоятельств, какие совпадают с царствованием Стефана Батория.

Известно, что война с Иваном Грозным была очень выгодна для Польши и завоевания Батория ослепили его. В минуты блистательных успехов, он мечтал завоевать всё московское царство. Иван Грозный, в критических обстоятельствах этой неудачной для России войны, обратился к папе с ходатайством – быть посредником между ним и Баторием, давая понять своей просьбой, что для Рима от России будут такие же, если не большие выгоды, чем от Батория как в деле союза против турок, так и в дружественных отношениях к папе. Хотя Баторий и выслал уже папе план унии, которую он распространит в московском царстве⁷ , тем не менее просьба московского царя и иезуитам, и папе показалась надёжнее и полезнее для латинства. Папский легат, иезуит Антоний Поссевин, тотчас получил из Рима приказание хлопотать о заключении мира между Баторием и Грозным. Последний к этому только и стремился; когда же прекратилась война, не хотел и слышать об унии⁸ . Когда надежды Рима и его агентов – отцов иезуитов на водворение унии в московском государстве так неожиданно были уничтожены, то они тем более обратили внимание на западную Россию. Здесь, по их мнению, должна быть сперва распространена уния, а отсюда её можно пересадить и в московское государство. «Поскольку, – говорит Поссевин в одном из своих писем к папе, – вера московского государства прежде сего зависела от той части России, которая ныне под державой польского короля, то весьма-бы способствовало к обращению московского народа, если бы епископы или владыки королевской этой России присоединились к католической церкви. О сём то усиленно надлежало бы стараться»⁹ . И действительно, старания было приложено достаточно и, прежде всего, со стороны королевской власти. Баторий в 1579 году отдал иезуитам во владение все русские церкви и монастыри в Полоцке, основал коллегии и для её содержания пожаловал много сёл и имений¹⁰ , а в 1582 году открыл такую же коллегию в Риге. Кроме этих двух, имели ещё коллегии в Несвиже – имении князя Николая Радзивила, основанную в 1585 г., и в Ярославле (ныне местечко Люблин губ.), основанную ещё в 1571 г. Но самым важным пунктом, так сказать, фокусом иезуитского просвещения была, без сомнения, Виленская академия, имевшая в 1584 г. уже 54 иезуита и 700 воспитанников¹¹ . Если принять во внимание, что, кроме перечисленных нами, у иезуитов было ещё много других училищ и семинарий, то понятны будут средства, какими могли располагать иезуиты. Действуя в пользу своих планов при помощи школ, науки и просвещения, иезуиты издали много книг. Упомянутый нами Антоний Поссевин издал на русском языке несколько сот латинских катехизисов, которые предназначались для православных. В 1581 г. в Вильне издано первое извлечение из подложного сочинения Геннадия Схолария – Апологии флорентийского собора о происхождении Св. Духа, в 1582 г. в Риме на русском языке катехизис Петра Канизия, а в 1585 г. в Вильне издан был переведённый с латинского «Катехизис или наука всем православным христианам»; изданы были также сочинения иезуита каплана Гербеста, Станислава Радзивила и многие другие¹² . Деятельным сотрудником Поссевина был иезуит Пётр Скарга. О волнении по поводу его сочинений между православными львовское братство писало даже константинопольскому патриарху¹³ . Кроме печатного слова, иезуиты, как в своё время в среде протестантов, действовали на православных и устным способом. Не ограничиваясь проповедью, они разжигали религиозные чувства народа открытыми состязаниями о предметах веры. Лучшие люди того времени, как, напр., князь Курбский, сознавали всю силу и значение этих диспутов и потому предупреждали своих уклоняться от них или, если заставит необходимость, идти на диспут с учёными¹⁴ . Иезуиты старались заводить также братства и обратили кроме этого своё внимание на, так называемый, патронат.

Со свойственной им проницательностью иезуиты отлично понимали, что вся внешняя сила западнорусской церкви заключается в патронате, т. е. в наследственном праве православных дворян благоустроить, обеспечивать и охранять известный монастырь и церковь (jus donandi, jus praebenti, jus praesentandi и jus patronandi). Ясно было им, что верный защитник православной церкви мог бы быть их покорным слугой, если подорвать в нём любовь к православию и переманить на свою сторону; тогда права патроната для блага церкви стали бы средством для пользы латинства. Расчёт был верен. К несчастью православных, некоторых из их патронов уже коснулась направленная ловкой рукой иезуитизма латинизация и нерадение о церкви явно сказывалось в их действиях. Другим подспорьем для иезуитов было то, что в русских областях в числе патронов были поляки, конечно, верные слуги Рима и братья отцам иезуитам по ремеслу¹⁵ . Опираясь на эти средства, не без содействия, конечно, королевской власти, иезуиты старались, где можно было, возводить на православные кафедры таких людей, которые по своим качествам могли бы соответствовать их цели. Таким образом, на православных епископских кафедрах очутились такие недостойные иерархи, как Феодосий Лазовский, епископ Холмский, потом – Брестский, Иoна Kpaсенский, епископ Луцкий, Леонтий Пельчинский, Дионисий Збируйский и мног. др.¹⁶ .

Заручившись в высшей иерархии православной церкви людьми, готовыми поддерживать дело латинизации, иезуиты переменяют образ своих действий и пропаганду в среде частных людей переносят на почву жизни всей православной западнорусской церкви. Поводом к этому послужило издание в 1582 г. нового григорианского календаря. Этот случай дал иезуитам возможность стать, как говорится, лицом к лицу с народом, узнать, как он мыслить, верит и относится к своей вере и церкви.

Булла папы Григория XIII (от 13 февр. 1582 г.) о введении нового календаря была для иезуитов и вообще ревнителей латинства весьма благоприятным обстоятельством в деле религиозного сближения православных и латинян; нельзя было не воспользоваться им. Поэтому иезуиты выпросили у короля универсал, которым предписывалось ввести новый календарь во всём литовско-польском государстве. Энергия, с какой они приводили в исполнение приказание короля или, правильнее сказать, с какой они взялись осуществлять предначертание собственных планов, ибо иезуиты изменили смысл королевской грамоты, вызвала сильное волнение в народе. Народ не мог не видеть в поступках иезуитов посягательства на свою веру и потому на введение календаря ответил сильным противодействием. Замечательно, что придавая на словах очень мало значения введению нового календаря, чтобы тем легче склонить православных к этой quasi-незначительной для веры уступке, – на деле, за отказ принять новый календарь, иезуиты запирали и печатали церкви. Поэтому-то впоследствии православные и писали: «поскольку римляне принятие календаря почитают делом маловажным, говоря, что оно не есть догмат веры и не относится ко спасению, то им поэтому и нечего домогаться от нас принятия его, и они не имеют причины негодовать на нас, если мы не угождаем им в том, что они сами считают маловажным»¹⁷ . Надо заметить, что западно-русский народ в делах веры всегда обращался за советом к константинопольскому патриарху. Теперь было то же самое. Князь К.К. Острожский написал патриарху Иеремии о новом календаре и просил наставлений; тот отвечал, чтобы православные твёрдо стояли за исчисление, установленное на первом вселенском соборе¹⁸ .

Мы не будем более останавливаться на изображении борьбы народа с иезуитами по поводу введения нового календаря, а перейдём к тому, что вынесли иезуиты из этой борьбы. В столкновении иезуитов с русским народом сказалась в последнем прежде всего та черта его, что он свято чтил старину, глубоко дорожил преданием её, охранял и берёг её, как священнейшее в своей жизни. Посягнуть на отеческое предание – это значило задеть жизнь народа, потому что предание лежало у него в основе как частного семейного, так и общественного быта. Поэтому-то в перемене летосчисления народ видел изменение своей веры, своей жизни. Он ещё не знал, чего хотелось достигнуть переменой календаря, для него непонятны были латинизаторские комбинации, руководившие поборниками католицизма, он знал только, что священная отеческая старина святотатственно изменяется, терпит от нововведений и требует защиты. Полагая в ней основу своей жизни, народ черпал из неё же право её защиты и мы увидим в истории униатских соборов, что он никогда не выходил из круга отеческого предания и вне его не искал опоры для своих прав и требований в области церковной жизни¹⁹ . Эта черта западнорусского народа стала ясной поборникам латинства в попытке сблизить православных с католиками. Не могли они также не заметить и того высокого уважения к авторитету восточных патриархов, какое западнорусский народ всегда оказывал им, обращаясь в затруднительных, случаях за наставлениями и советами. Иезуитам, а с ними и всем ревнителям латинства, стало очевидно, что дело окатоличения русского народа не может иметь успеха, если начало его полагать в жизни народа, что последний слишком крепок в своей преданности старине, чтобы колебать в нём веру в неё, что, следовательно, надо искать другого пути для унии западно-руссов с Римом. Если этот путь лежит в среде народа, то, по расчёту иезуитов, как оказалось впоследствии, весьма правильному, следует его искать в среде высших представителей православной церкви. Для этого необходимо прежде всего ослабить уважение к авторитету константинопольского патриарха, чтобы тем легче заменить его в деле унии авторитетом папы и найти людей предубеждённых против патриарха и более склонных видеть во главе церковного управления западно-русской церкви вместо него папу²⁰ .

В беглом взгляде на внешнее состояние народа, его пастырей и церкви мы покажем, как достигался этот план людей, подготовлявших унию.

Каково было внешнее положение западнорусского народа перед Брестским собором 1596 года? Положение его было очень незавидное, чтобы не сказать более. Уже Люблинская уния, имевшая в своих последствиях преобладание польского влияния во всех делах западнорусского народа, не обещала ему спокойного будущего. Демократическое православное население юго-запада, строго державшееся племенных начал, восточного православия и преданий старины, не гармонировало с латинскими аристократами, своими соседями, в жизни которых на первом плане были начала запада и тяготение к Риму. Чего мог ожидать западнорусский народ от магнатов Речи Посполитой? Он мог ожидать всего, но очень мало хорошего для себя. Деспотизм, попрание личных прав и свободы, притеснения разного рода – вот что дала ему Люблинская уния вместо законных привилегий равноправности Посполитства. Выгоды сильных насчёт слабости бедняков и бедствия последних обок с польским магнатством – вот знаменатель, к которому подводилось материальное состояние западнорусского народа. В общественном отношении – это было bydło, по выражению магнатов. Вера его – это chłopska wiara, по мнению тех же магнатов, стоящая ниже всякой критики²¹ . Вообще надо заметить, что тогдашнему состоянию западнорусского народа трудно отыскать в истории параллель. Как будто нарочно эпоха эта избрана для того, чтобы живописать жизнь народа одними только чёрными красками. Состояние религиозного просвещения и нравственности народа было, за малыми исключениями, почти таково же, как материальное и общественное его положение. Носители религии, пастыри западнорусские, не могли оправдывать своего назначения. Правда, было немало причин, так или иначе подрывавших отеческое попечение пастырей о своих пасомых, сильна была польская пропаганда, тушевавшая усердие лучших из них²² , но вместе с тем, как ни к месту это случилось, виден был упадок пастырского служения.

Религиозное просвещение было в упадке, потому что священники православные сами были люди тёмные, неучёные, занимавшие священнические места прямо из мельников да лакеев магнатов и всецело зависевшие от них²³ . Что мог сделать такой пастырь для пасомых своими, напр., проповедническими трудами в то время, когда диспуты и проповеди иезуитов имели таких авторов и учёных, какими были Антоний Поссевин и Пётр Скарга?²⁴ У православных едва начиналось знакомство с наукой и школой, а латинство, как мы видели, владело уже десятками коллегий. Православные священники едва умели читать, а иезуитам знакомы были все тонкости латинской казуистики.

Что касается православных монастырей, то от них церковь также не могла ожидать многого для себя. Монастыри, в другое время лучшие рассадники религиозного просвещения, образцы веры и нравственности, в изображаемый нами период теряют своё высокое значение и назначение для жизни народной. Дух времени проник и в эти укромные уголки света православия и тут на первом месте стоит забота о поместьях, о землях и т. п.²⁵ . Если на священнические места паны назначали кого-нибудь из своей «челяди», то короли-латиняне отдавали монастыри людям, далеко не соответствовавшим своему назначению²⁶ . Начальствовали в них светские лица, а то в одно и то же время было два начальника, имевшие право поставлять от себя наместников. Само собой разумеется, жизнь и благосостояние монастырей сильно терпели от такой неурядицы²⁷ . Богатые поместья монастырей, поступая в пользу их настоятелей и оплачивая разные повинности²⁸ , разорялись; заботы о поддержке монастырей не было; монашество менее всего удовлетворяло своему призванию. Всё это не могло не ослабить ревности и усердия православных к монастырям. Число монастырей поэтому уменьшалось, новые строились редко и значение их падало всё более и более²⁹ . «В монастырях честных, – писали галицко-русские православные дворяне киевскому митрополиту Онисифору, – вместо игуменов и братии, игумены с жёнами и детьми живут, и церквами святыми владеют и радят; с крестов великих малые чинят и с того што было Богу чести и хвале подано, с того святокрадьство учинено и себе поясы и ложки и сосуды злочестивые к своим похотям направуют, и из риз саяны, с петрахилев – брамы»³⁰ .

Каковы были православные иерархи того времени, можно видеть из того, что ими не были люди, готовившиеся к этому высокому сану. Епископом мог быть всякий дворянин, чем-либо заслуживший внимание и милость короля или получавший от него грамоту на епископство по проискам магнатов. Епископские кафедры в руках короля, за неимением других средств, были источником, которым оплачивались заслуги магнатов, а в руках последних они были ни более, ни менее как статьёй дохода и наживы. Случалось и так, что имения известной епископской кафедры заполучали два лица вместе и тогда спор между этими наречёнными епископами решался в жаркой баталии их слуг, при чём епископская резиденция бралась приступом. В этих схватках нередко участвовали и сами наречённые епископы. Раньше мы упоминали имена епископов, с правлением которых западнорусская православная церковь соединяет чёрные страницы своей истории. Все они имели образцом своей жизни жизнь польских магнатов с её великосветской обстановкой, с её замками, охранным войском и т. д. Это были настоящее вассалы, занимавшиеся разбоем и грабежами, а не делами паствы³¹ . Да и могла ли иметь место забота о пастве при таком порядке вещей? Не преувеличивая можно сказать, что православные переносили столько же обид и насилий от своих епископов, сколько и от польских магнатов. Вместо поддержки православия, много терпевшего от королей, магнатов и иезуитов, и в силу этого день ото дня терявшего своих чад во всех слоях общества, вместо поддержки, говорим, в управлении епископов замечается характер деспотизма по отношению к пасомым, равнодушие к интересам церкви, а то прямо действование заодно с польским правительством. Православные епископы опечатывают церкви, запрещают богослужение и т. п.³² . Отчёта в своих действиях они никому не отдают, да правду говоря, и некому было отдавать его. Митрополиты жили так, как будто у них не существовало более обязанностей, как только заботы о собственных выгодах. Только изредка они проявляют бледную в виду тогдашнего состояния православной церкви деятельность³³ . Таковы были Сильвестр Белькевич, Иона Протасевич и Илия Куча. Что касается правления митрополита Онисифора (Девочки), то для характеристики его деятельности мы обращаемся к грамоте галицко-русских дворян к митрополиту, писанной в 1585 году из Варшавы. «Хотя вашу милость старшим своим имеем, однако в. м. не заботился о том, чтобы словесных овец своих от губительных волков оборонять... Во время пастырской вашей милости довольно всего злого в нашем законе сталось: насилия святыни, замыкание св. таин, запечатание церквей, запрещение звонить, выволакивание от престола из церквей Божиих попов и как будто бы злодеев сажают их в тюрьмы, а мирским людям запрещают в церквах Божиих молиться... Но этого мало: рубят кресты святые, захватывают колокола в замок, отдают их в распоряжение жидам и ещё в. м. листы свои открытые против церквей Божиих жидам на помогу даёшь... Из церквей делаются иезуитские костёлы... Но что ещё хуже – в. м. поставляешь одних епископов без свидетелей и без нас, братии твоей, что и правила запрещают, вследствие чего негодные люди становятся епископами и на столицах с жёнами своими живут без всякого стыда и деток плодят... и других, и других, и других бед великих и нестроения множества!³⁴ ». Таково было состояние православной церкви перед yниeй 1596 года.

Но это была, так сказать, одна сторона медали. Посмотрим на другую. Видя несостоятельность пастырей в деле своего призвания, видя бедствия, переживаемые церковью, неся и в собственной жизни крест долгих страданий, западнорусский народ становится ближе к корме церковного управления, хочет сам принять участие в нём, сбросить с себя пассивную роль наблюдателя. Оскорблённая честь и разочарование в собственных руководителях вызывают к деятельности теплившиеся в глубине его души силы; действия иезуитов раздувают это пламя народной деятельности. И вот православные братства³⁵ , имевшие до сих пор заботой только внешнее благолепие церкви, расширяют по отношению к ней свою попечительность. Теперь они стараются поднять внутреннюю власть церкви, возвысить её влияние на народ и тем защитить свою веру от подтачивавшего её всё более и более иезуитизма и католичества. Но раны, нанесённые пропагандой иезуитов, были очень велики. Они коснулись не только жизни народа, но и высших иерархов, следовательно, братствам предстояла трудная задача исправить недостатки самих пастырей. Но для этого необходимо было законное право, которым братства не владели. Правда, в этом, так сказать, коллективном патронате были членами высокие лица, сильные своей властью, но всё-таки не имевшие права законно контролировать иерархов, и исправлять их. В этом случае братствам незаменимую услугу оказали восточные патриархи. Так, в 1586 г, антиохийский патриарх Иоаким, во время пребывания своего в Галиции, по поручению патриарха константинопольского Иepeмии II, дал львовскому братству грамоту, в силу которой за ним признавалось право наблюдения не только за мирянами и священниками, живущими не по закону Божию, но и за поведением своего епископа³⁶ . В 1588 г. то же самое сделал уже сам патриарх Иepeмия для виленского братства³⁷ , а львовскому братству дал при этом право ставропигии, т. е. непосредственной зависимости от себя³⁸ . По этому праву жизнь и деятельность братства определялась одним только патриархом и хотя братство подлежало власти митрополита, но только как власти патриаршего экзарха. Таким правом пользовались и другие братства, как напр., смоленское³⁹ . С этих пор деятельность львовского братства простирается на всё пространство юго-западной церкви и ему поручается наблюдение за монастырями, церквами, епископами, священниками и мирянами церкви⁴⁰ . Таким образом, недостающее братствам законное право исправления жизни церкви было удовлетворено константинопольским патриархом и одиночное, личное сознание лучших людей неудовлетворительности текущего порядка жизни, соединённое в братствах, придало церковному управлению характер общинный. Братства принимают на себя трудную задачу обновления жизни западнорусской церкви и не выступают одни в своей деятельности; значение силы братств было понято также литовско-русскими патронами и они, действуя до сих пор отдельно, примыкают теперь к братствам так, что деятельность их сливается с деятельностью братств. Во главе братств и патроната стоит знаменитый поборник православия, князь Константин Константинович Острожский. Деятельность братств в ближайшее к унии время представляет такое явление в жизни западнорусской церкви, равного которому мы не встречаем в её прошлом. Пробудившиеся силы народа старались наверстать духовное усыпление прежнего времени и порыв их деятельности разрешился как нельзя лучшими для рассматриваемого периода жизни церкви последствиями. При братствах появились училища, напр., виленское, острожское, львовское; поднялось духовное просвещение, стали издаваться книги. Попечением кн. Острожского в 1580 г. издана была первая Библия на славянском языке в г. Остроге, а в Вильне (в 1581 г. и след. годах) изданы были псалтырь, октоих, служебник и пр.⁴¹ Таким образом, рядом с чёрным, неприглядным состоянием западнорусской церкви в данное время мы видим и светлые стороны её жизни. В противовес иезуитству и католичеству выступает деятельность братств, навстречу беспорядкам и злоупотреблениям, произведённым в православной церкви поборниками латинства, в ней же самой занимается заря нового порядка жизни. Всё это ясно показывает, что православная церковь ещё не так слаба, как это можно было бы предполагать в виду испытанных ею бедствий, что её силы, надламывавшиеся в продолжение долгого времени, как бы по сговору короля с его латинским Посполитством и иезуитами, ещё очень живучи, что уния – ключ страданий православной церкви и источник вдохновения поборников латинства – будет иметь упорное сопротивление себе, так как подготовленные ревнителями унии беспорядки в западнорусской церкви не суть ещё залог её успеха⁴² .

Действия иезуитов, и вообще поборников латинства, вызвавшие лучший порядок жизни западнорусской церкви к 90 годам XVI в., дали им возможность любоваться прекрасными цветами своих трудов; осталось, по-видимому, сделать немногое, чтобы воспользоваться и самыми плодами их. Обстоятельства содействовали тому. В среде православных к этому времени ярко обозначились две партии. Одна из них, чтобы остаться верной религии предков, готова была, на всякую жертву для православия, другая, которую продолжительная религиозная борьба утомила, согласна была ради выгод на всякие сделки с латинством. К первой партии, как мы видели, принадлежал народ, лучшие представители белого духовенства и патроны; ко второй – нужно отнести, как ни странным это кажется, членов высшей церковной иерархии⁴³ . В этой последней иезуиты вместе с польским правительством, во главе которого, кстати заметим, стоял Сигизмунд III, креатура их же самих, и нашли людей, пригодных для осуществления последнего пункта цели их стремлений.

Посмотрим, что выдвинуло таких людей и заставило их изменнически попрать свою религию, какое содействие оказало этим новым ревнителям унии в их деле польское правительство, как отнеслись к ним другие иерархи православной церкви, и вообще как велось дело унии, разрешившееся Брестским собором 1596 г.?

В 1589 году, по приглашению великого ревнителя православия, князя Острожского, константинопольский патриарх Иеремия II прибыл в подведомственную ему западнорусскую церковь для исправления увеличившихся в ней беспорядков. Первое, что сделано патриархом, было низложение митрополита Онисифора, как двоеженца, и назначение на его место минского архимандрита Михаила Рагозы⁴⁴ , на что и выданы были последнему две грамоты короля от 27 июля 1589 г.⁴⁵ . Кроме этого, как мы видели, патриарх утвердил братства, низложил настоятеля Супрасльского монастыря Тимофея Злобу, виновного в убийстве⁴⁶ и, что очень важно, желая иметь вполне доверенного себе человека, избрал своим экзархом западнорусской церкви Луцкого епископа Кирилла Терлецкаго⁴⁷ , очень ревностного и достойного тогда иерарха. Казалось, патриархом сделано всё, что можно было сделать доброго, чтобы доставить жизни церкви порядок и благоустройство. Низложение митрополита-двоеженца и назначение нового, которого, как говорил Сигнзмунд, «панове рада и рицарство великого княжества Литовского» избрали, были действиями очень благодетельными, потому что уничтожали соблазн в церкви и дали ей главой одного из лучших людей того времени. Права, наданные братствам, особенно права ставропигии, были тоже очень кстати; с ними братства расширяли свою деятельность. Учреждение должности экзарха было делом необходимым. Патриарху, жившему вдали от России, нужно было иметь хоть одного близкого человека. Таким образом действия патриарха, говорим, были очень благоприятны для западнорусской церкви. Между тем в них же крылась одна из причин, ускоривших принятие унии западнорусскими иерархами. Должность экзарха была новой в западнорусской церкви; с ней соединялась власть бо́льшая той, какую имел митрополит, так что учреждением экзархата патриарх явно давал знать митрополиту, что он ему не доверяет. В самом деле, патриарх дал Терлецкому такую же грамоту, какую дал гораздо раньше митрополиту⁴⁸ . Последний не мог не видеть, что от него отнимается власть, или, по крайней мере, она умаляется. Так или иначе, во всяком случае, поступок патриарха был оскорблением для митрополита и не мог не подорвать в последнем хороших отношений к первому. Если же принять во внимание, что патриарх ещё при поставлении Михаила⁴⁹ высказал своё сомнение в нём, то будет ясно, почему митрополит не хотел пополнить расходов, понесённых патриархом в Литве. Пусть даже в последнем случае будут иметь место своекорыстные виды митрополита, а не личное его неудовольствие против патриарха, всё-таки отношения между ними были уже ненормальны. А это было очень важно для врагов западнорусской церкви. Учреждение братств и наделение их правами ставропигии, без сомнения, одно из лучших действий патриарха, хорошо понявшего положение дел в западнорусской церкви. Но не так понимали дело западнорусские иерархи⁵⁰ . Они видели в братствах нарушение своей власти и за учреждение ставропигии негодовали на патриарха⁵¹ . Это неудовольствие, про-исходившее, конечно, от того, что ставропигиальные братства имели право контроля действий епископов, увеличивалось ещё врагами православия, употреблявшими все меры, чтобы представить действия патриарха хоть сколько-нибудь неблаговидными, а положение епископов безвыходным. Обвиняли патриарха в вымогательстве⁵² , подносили ему, как не знающему славянского языка, для подписи незаконные грамоты, что делал даже Львовский епископ Гедеон⁵³ и, вообще, старались ослабить в глазах православных авторитет константинопольского патриарха и выставить на вид безуспешность его действий в западнорусской церкви.

Таков был путь, которым проводилось в сознание народа предубеждение, что зависимость православной церкви от патриарха мало приносит пользы, что патриарх сам служит причиной беспорядков⁵⁴ в ней и что, наконец, залог лучшего будущего церковь может найти только в соединении с Римом. Эти идеи уснащались большими обещаниями и наградами тем людям, которые возьмутся уладить дело унии. Текущую же действительность поборники латинства постарались обставить всеобщим притеснением. Церковь терпела от всех, кто только мог оказать услугу латинянам в этом отношении⁵⁵ . Заманчивость будущего чувствовалась ещё сильнее при горечи такого настоящего. И эта горечь имела за собой ряд бедствий двухвекового периода жизни церкви. Само собой понятно, что ловко подведённые пружины иезуитства привели многих к мысли – положить конец этим бедствиям, купить мир принятием унии.

И действительно, первый, кто высказал мысль об унии, был человек, перенёсший на себе всю тяжесть борьбы с латинством⁵⁶ и (не без навета тех же поборников латинства) плохо понимавший благодетельное значение братств. Это был львовский епископ Гедеон Болобан. Недовольный патриархом (патриарх осудил Гедеона за преследования братства⁵⁷ ещё в 1587 году и теперь поручил митрополиту и экзарху наблюдать за ним) и ведя постоянную борьбу с львовским братством-ставропигии патриарха, Гедеон несколько раз говорил об унии в благоприятном для защитников её смысле, но говорил о ней только как о средстве выйти из своего стеснённого положения.

Но Гедеону не суждено было пойти далее открыто выраженной симпатии к унии. Привести её к желанному для латинян концу выпало на долю человека, которому менее всего это было прилично, – экзарху западнорусской церкви Кириллу Терлецкому⁵⁸ .

Терлецкий был почти в таком же положении, как и Болобан. Если последний вёл борьбу с латинством и львовским братством, то Кирилл много терпел от луцкого правителя Александра Семашки⁵⁹ , от своих пасомых и от родни бывшего его предместника, епископа Красенского⁶⁰ . Надо заметить, что хотя положение этих людей было одинаково, но они не были друзьями. Гедеон, как известно, оклеветал Кирилла перед патриархом⁶¹ , а Кириллу поручено было наблюдать за Гедеоном. Как у того, так и у другого были свои причины к взаимному неудовольствию. Между тем случай сблизил их. Кирилл, чтобы уладить своё дело о нападении его слуг на патриаршего протонотария Григория⁶² , прибыл к митрополиту. Прибыл сюда также и Гедеон по делу о новых правах, данных львовскому братству. Здесь они примирились, высказав друг другу свои неудовольствия против патриарха, и решили собрать частный собор в Бельзе⁶³ , уговаривая и митрополита приехать туда же. Хотя последний, не менее предубеждённый против патриарха, ничего не имел против частного собора, однако, в виду участия мирян в делах церкви, необходимо было созвать открытый собор и вместо Бельзы митрополит назначил его в Бресте⁶⁴ . Это, однако не смутило Кирилла и Гедеона, и они ещё с двумя епископами – пинским Леонтием Нельчицким и холмским – Дионисием Збируйским, собрались в 1590 году в Бельзе⁶⁵ . Прикрывая свои совещания относительно унии, собравшиеся в Бельзе епископы решили жаловаться королю на православных за притеснения, какие терпит от них церковь (подразумевая под этими притеснителями каждый своих противников и вообще братства и патронов)⁶⁶ . В такой форме и представили они своё постановление брестскому собору. На деле же, под цветами сочувствия православной церкви, они хоронили православие, «списавшись» на унию и выпрашивая этим давно обещанную милость польского правительства, – милость, которая улучшила бы их положение, так как от православия они не надеялись её получить. В то время как брестский собор изыскивал средства для искоренения зол в церкви, Кирилл всё более и более утверждался в намерении изменить ей. К этому побудили его поступки луцкого войского Ждана Боровицкого (Броневского) и старосты Семашки. Первый в отсутствии Кирилла, когда этот ездил лечиться в Сандомир, расхитил всё его имущество; когда же Кирилл принёс на него жалобу князю Острожскому, то войский оклеветал его и он принуждён был защищаться от обвинений в самых щекотливых поступках⁶⁷ . Князь Острожский, прежде очень расположенный к Кириллу, после этого охладел к нему. Эта неудача благотворно повлияла на Кирилла в пользу унии. Между тем Семашка в 1591 году запретил православным богослужение в праздник Пасхи и 20 и 21 апреля, в Страстную субботу и Светлое Воскресенье, держал Кирилла в заключении, не давая ему даже пищи. Начатый потерпевшим процесс окончился ничем⁶⁸ . После этого Кирилл решился поспешить с принятием унии, находя в ней средство избавиться от подобного рода пыток. В 1591 году он от лица своих единомышленников составил следующую грамоту: «Мы, нижеподписавшиеся епископы, желаем признавать пастырем нашим и главой наместника св. Петра, святого папу римского, от чего ожидаем великого умножения хвалы Божией в церкви Его святой; но, желая быть в повиновении у святейшего отца папы, мы желаем, чтобы оставлены были нам все церемонии службы и порядки, какие издавна св. церковь наша восточная держит, и чтобы его королевская милость вольности нам грамотами обеспечил, и артикулы, которые нами будут поданы, утвердил, а мы обязываемся быть под властью и благословением папы, и лист этот с подписью наших собственных рук и приложением печатей дали мы брату нашему старшему отцу Кириллу Терлецкому, экзарху и епископу луцкому и острожскому»⁶⁹ . В марте месяце 1592 г. Сигизмунд в ответ на эту грамоту, издал привилей, в котором выражает свою благодарность епископам, согласившимся на унию, обещает им разные преимущества и защиту от всякой опасности. Между прочим, обещает «приумножение ласки, придание вольностей и свобод» наравне с латинским духовенством каждому, кто склонится к унии⁷⁰ . Недавний враг, староста Семашка примирился с Кириллом и последний мог вполне предаться делу унии.

Действительно, в 1592 году дело унии уже нашло себе сочувствие у многих православных. Не считая четырёх епископов, подавших грамоту королю, и миряне, в виду крайних беспорядков в церкви, выражали готовность последовать их примеру⁷¹ . Нет сомнения, что своим епископам готовы были подражать и подвластные им священники. Созываемые митрополитом соборы не достигали цели, а зло росло всё более и более. Львовское братство, узнав о соглашении на унию епископов (хотя ему неизвестно ещё было, кто именно дал это согласие) донесло об этом патриарху, слёзно прося его прислать экзарха в Литву⁷² .

Между тем поборники унии пустили в ход ещё одно средство. Разнеслась молва, что даже и сам митрополит готов принять унию. Чтобы предотвратить подобные слухи, которые могли усилить начавшиеся в народе волнения, митрополит поручил новопоставленному епископу перемышльскому Михаилу Копыстенскому защищать его перед народом⁷³ .

К этому времени в числе людей, готовых служить целям латинства, появляется новое лицо. Это был Адам Поцей, сенатор и каштелян брестский, человек знатного рода и обширного образования, назначенный на брестскую кафедру на место умершего в январе 1593 г. епископа Мелетия Хрептовича. По окончании образования в краковской академии, Поцей долго служил у князя Радзивила, покровителя протестантов и в это время сам принял протестантство. Потом он был писарем у короля, судьёй и, наконец, в звании сенатора, каштеляном брестским. По жене он состоял в близком родстве с князем Острожским и пользовался его дружбой. Лет за 20 перед поступлением в духовное звание, он опять принял православие⁷⁴ . Такой человек, как Поцей, в данное время был незаменим для иезуитов и всего латинства. Что все поборники унии полагали большие надежды на Поцея, это показал покровитель её Сигизмунд, когда своей грамотой митрополиту Михаилу повелевал посвятить своего каштеляна в епископы «ничим ся вымовлючи», – без всяких возражений⁷⁵ , которые, вероятно, ожидались от митрополита. Между тем, посвящённый заявил себя таким подвижником, ревнителем веры и чутким охранителем прав церковных, что Поцей и для православных был такой-же надеждой, как и для латинян⁷⁶ . Но, как оказалось, первые приобретали в нем врага, ибо лицемерие его скоро обнаружилось, а последние – верного друга, ибо он стал на их стороне, – друга знатного, учёного, пламенно преданного унии. Все эти преимущества, без сомнения, были главной причиной, почему Терлецкий уступил Поцею свою роль, а вместе с ней, как ни досадно ему это было, пальму первенства в деле начатой унии. Хотя Поцей ещё много раньше засвидетельствовал свои симпатии унии⁷⁷ , однако, Терлецкий, чтобы ускорить осуществление своих планов, считает необходимыми, выставить Поцею на вид следствия принятая унии. «Господарь король, – говорил он Поцею, – даёт должности до смерти, a патриарх по пустым доносам бесчестит и сан отнимает. А когда поддадимся под римского папу, то не только будем сидеть на епископиях наших до самой смерти, но и в лавице сенаторской засядем и легче отыщем имения, от церквей отобранные»⁷⁸ . Но Поцея не надо было убеждать. Такому ярому служителю унии убеждения были излишни. 21 июня 1593 года князь Острожский, движимый любовью к православной церкви и народу, – любовью, которая не могла равнодушно переносить глубоко вкоренившихся в них бедствий, написал к Поцею, как родственнику, другу и тёплому ревнителю веры письмо, в котором высказывает мысль о соединении церквей ради того, как сам он говорит, «чтобы прекратить гонение, поругание и уничижение церкви и беды народа»⁷⁹ . Но соединение, о котором говорит князь, было не такого характера, как то, какого желали Поцей, Терлецкий и латиняне. Князь понимал его, как соединение с латинской церковью не одной только западнорусской церкви, но и всей восточной, поэтому и главным условием его унии было то, чтобы она состоялась с согласия духовных представителей всей православной церкви. В виду этого князь просит Поцея съездить в Москву к патриарху, а в ответе папе (1598 г.) признаёт необходимым, чтобы о соединении церквей суд произносили отцы греческие⁸⁰ . Что уния князя не заключала ничего противного православию, это видно из собственноручной записи его, приложенной к письму, написанному Поцею⁸¹ . Понятно, что такая уния не входила в планы Поцея, поэтому он словесно ответил князю, что предлагаемое им дело трудное, а перед западными иерархами, прибывшими тогда на собор 1593 года, совсем умолчал об унии князя.

Вести, дошедшие до патриарха в Константинополь (ему, как известно, писало львовское братство) убедили его, что западнорусской церкви грозит опасность, так как митрополит плохо управляет паствой и в пятилетний (1589–1593 гг.) промежуток времени не успел успокоить церковь. Не вникая в тяжёлое, почти безвыходное положение митрополита, патриарх прислал две грамоты, где в одной требовал низложения Гедеона Болобана, а в другой осуждал самого Михаила на временное запрещение⁸² . Эти грамоты вызвали в митрополите энергичный порыв деятельности. Он разослал грамоты иерархам и братствам, приглашая их на собор 24 июня 1594 года. Почти все братства откликнулись на эти грамоты и прислали своих депутатов. Что касается епископов, то из них явились только Поцей и Терлецкий, – первый, как епископ города, где происходил собор, а второй – со своими особыми целями. Собор осудил Гедеона, а митрополит отлучил его⁸³ . Подняты были разные вопросы об улучшении церкви. Виленское братство, между прочим, предложило, чтобы с этих пор экзарх патриарха жил постоянно в Литве. Но как только собор открыл свои совещания, королевский примас, архиепископ гнезненский прислал Михаилу письмо, которым напоминал ему, что созванный собор, по сеймовой конституции 1593 года, не имеет законной силы, потому что в отсутствии короля (Сигизмунд III был тогда в Швеции) запрещены какие-бы то ни было съезды. Таким образом, собор отложил дела до другого времени. Нельзя, однако, сказать, что митрополита не смутил такой оборот обстоятельства. Письмо примаса ясно говорило о настроении против него латинян; а милость к нему патриарха красноречиво опровергалась грамотой о запрещении. Кирилл, присутствовавший на соборе с тем только, чтобы высмотреть, как обстоят там дела, и без сомнения, знавший, что латиняне запротестуют против собора, не мог не понять положения митрополита. Теперь-то он и поспешил к нему. Кирилл не знал ещё, какой ответ получит он у митрополита, но он сознавал, как сознавали это все, кому дорога́ была уния, что согласие митрополита – дело большой важности, что при этом только и возможен успех ходатайства об унии перед папой. Поэтому, хотя Кирилл ещё раньше (21 мая 1594 года) внёс в актовые книги в Луцке лист об унии⁸⁴ от имени крылошан, тем не менее ему необходимо было заручиться и согласием митрополита. Митрополит, против всякого ожидания Кирилла, дал своё согласие на унию. Побуждаемый к тому своим безвыходным положением, так как король и патриарх были против него, или, быть может, увлекаясь примером епископов и князя Острожского, проводивших мысль об унии, – о чём было ему известно, – или, наконец, имея в виду своекорыстные цели, желание осуществить которые усилилось ещё более, когда Кирилл искусством «райского змия»⁸⁵ разукрасил ему последствия подчинения папе, –так или иначе, во всяком случае, митрополит своё согласие в духе князя Острожского на унию выразил в особой записке, которую и вручил Кириллу⁸⁶ для представления королю. При этом он просил его никому не разглашать о происшедшем. Видно, что хотя решение митрополита об унии созрело, тем не менее было ещё у него много причин действовать молча. В действиях Поцея и Терлецкого замечается то же самое. Они, делясь друг с другом своими планами, дают слово молчать об этом. Все хитрят, скрытничают. Действовал смелее других один только Гедеон, епископ львовский. Не довольствуясь данным уже согласием на унию, он оформил его ещё соборным постановлением (28 января 1595 г.) о признании над собой власти папы⁸⁷ . Кирилл, можно сказать, подражал Гедеону. Порвав связи с вельможами, он действовал свободно; если хитрил, то только перед митрополитом и Поцеем. Поехавши в Краков в феврале или марте 1595 года, как открытый поборник унии, опасавшийся за свои действия, он выпросил себе у короля подтвердительную грамоту на должность экзарха и привёз похвальную грамоту Поцею, в которой были оценены заслуги его для унии⁸⁸ . Поощрённые таким образом, Кирилл и Поцей склонили митрополита дать им доверенность вести от лица его переговоры об унии⁸⁹ , и с этой целью поехали в Краков. Здесь исполнив свои дела и возвратившись в Литву, потребовали свидания с митрополитом. Последний назначил такое свидание в Кобрине, но сам не явился, а на посланное ему епископами письмо об этом, просил 6 недель на размышление. 12 июня было составлено соборное послание папе о принятии унии⁹⁰ . Положение митрополита было самое неустойчивое. Он хотел оправдать своё поведение перед православными вельможами и потому скрывал правду, с другой стороны, согласившись на унию (в своём смысле), он видел уступки Поцея и Терлецкаго, но в силу данного слова не мог отказаться от своих обещаний. Он уверяет князей, что далёк от мысли об унии и в то же время даёт грамоту о готовности принять её. Стыд за неисполнение долга и страх за будущность планов унии смутили митрополита, довели его до беззастенчивости и лжи. Давши, как сейчас замечено, грамоту об унии, митрополит в то же время, подражая князю Острожскому, убеждавшему всех твёрдо стоять в православии⁹¹ и содействовавшему примирению Гедеона с львовским братством⁹² , после чего Гедеон написал известную протестацию против Поцея и Терлецкаго⁹³ , – отказываясь от унии, митрополит, говорим, в то же время шлёт виленскому братству послание, отвергая разнёсшийся слух о его измене православию⁹⁴ . Но братство знало уже о согласии Михаила на унию и отправило к Острожскому и Скумину депутацию с документами, подтверждавшими это согласие⁹⁵ . Депутации поручено было просить князей, чтобы они выхлопотали у короля позволение созвать собор, на котором участвовали бы и миряне⁹⁶ . Митрополит тоже пристал к этой мысли братства, надеясь, что предстоящий собор, решая вопрос об унии, облегчит его беспокойное, двусмысленное положение. Поцей и Терлецкий чуть ли не более всех радовались такому обороту дела, так как им со дня на день угрожала опасность быть лишёнными сана, если митрополит перейдёт на сторону православных⁹⁷ . С мыслями о перемене дел к лучшему, они поспешили в Краков. На пути, в городе Люблине Поцей встретился с князем Острожским, показал подлинные грамоты, касавшиеся унии, и на коленах слёзно просил князя принять участие в этом деле. Князь понял, что мысль его о соединении церквей искажена, и отвечал Поцею что решить дело унии можно только на соборе.

По приезде в Краков, Поцей и Терлецкий представили королю грамоты об унии и, обращая его внимание на своё опасное положение, просили дозволить созвание общего собора. Король почти склонялся на их сторону. Но в это время к нему стали доходить слухи, что православные не согласны принять унию. Не издавая пока универсала (уже заготовленного), он отпустил Кирилла и Терлецкого домой на четыре недели⁹⁸ , а сам, будучи обрадован согласием иерархов, предпринял меры для поддержания унии и со стороны православных мирян. 28 июля он написал грамоту князю Острожскому, в которой, говоря о согласии владык соединиться с римской церковью, высказывает надежду, что князь поспешить своим авторитетом оказать содействие унии, которой он так желал⁹⁹ . В то же время он пишет грамоту митрополиту, хваля его усердие к унии, доказывать её пользу и законность и поощряет его в добром намерении¹⁰⁰ . Через два дня последовала ещё грамота, где будущей униатской иерархии даются права наравне с латинским духовенством¹⁰¹ . Король, очевидно, был очень доволен ходом унии и потому поощрял всех заинтересованных в ней чем мог. Это был, так сказать, ответ короля на поданную ему грамоту об унии. Так как эти условия были представлены и папскому нунцию, то и этот отвечал, что предложенные артикулы будут утверждены папой, если в них не будет противоречия римской церкви¹⁰² . В то время, как со стороны короля посыпались милости на людей, сочувствующих унии, митрополит всё ещё разыгрывал роль непричастного ей и ревностно стоящего за православие архипастыря и уверял поочерёдно то вельмож, то народ, что отнюдь не отдавался в послушание римской церкви¹⁰³ . Между тем остальные епископы, без хитрости, открыто заявляли себя поборниками унии. Собравшись в Луцке, они составили акт, в котором говорили, что, приняв унию, они не отступят от неё до смерти¹⁰⁴ . Князь Острожский, доподлинно узнав о ходе унии от Поцея, желал едва ли не более всех созвания собора, но с тем уже, чтобы подорвать унию. Преследуя эту цель, он послал к королю ходатайствовать о соборе православных для рассуждения об унии. Но раньше, отправляя на протестантский собор в Торуне посла, князь дал ему инструкцию, в которой довольно резко отзывался о действиях короля, потворствующего замыслам владык на унию. Эта инструкция была перехвачена и доставлена королю. Само собой понятно, король отказал князю в созвании собора и в то же время не переставал поощрять поборников унии, надеясь этим упрочить её¹⁰⁵ , и торопил Поцея и Терлецкого в Рим. Но эти последние сами уже спешили в Краков: им надоела эта нерешительность короля и откладывание поездки. Недалёкое осуществление долгих их стремлений воодушевляло их, – только его они и имели в виду. Когда митрополит узнал, что Поцей и Терлецкий едут прямо в Рим, то через своего протонотария велел им возвратиться. Но они уже не обращали никакого внимания на приказание митрополита. В Кракове всё было приготовлено для предстоящей поездки. Ещё раньше заложены были церковные имения¹⁰⁶ для покрытия путевых издержек, и теперь, снабжённые пропускными грамотами короля, Поцей и Терлецкий в последних числах сентября 1595 года выехали в Рим. В это время король издал манифест ко всем подданным, извещая в нём, что для приведения к концу давно желанного соединения восточной и западной церкви им отправлены в Рим епископы владимирский и луцкий¹⁰⁷ .

Отъезд Поцея и Терлецкого сильно возмутил православных мирян. Князь Острожский и новгородский воевода Феодор Скумин, первый к митрополиту, второй к одному знатному гражданину Мамоничу, писали письма о смуте церковной¹⁰⁸ . В то же время в Вильне с церковной кафедры сильно восставал против унии и её защитников известный проповедник Стефан Зизаний. Манифестации возрастали всё более и более. Эти манифестации и твёрдая защита православия в том же 1595 году вызвали открытое преследование православных в королевских имениях¹⁰⁹ . Но это было только тенью того, что обещала уния православию в будущем.

Поцей и Терлецкий прибыли в Рим в половине ноября 1595 года. Папа, наперёд извещённый об их прибытии, выказал им замечательное внимание. Обстановка в Риме для послов была великолепная; им отведён был особый дворец, а на содержание щедро выдавались деньги¹¹⁰ . Сперва они имели частную аудиенцию у папы, а потом в Ватиканской палате представили все документы об унии на торжественной аудиенции (23 декабря), отбывшейся по особому церемониалу. Тут Поцей и Терлецкий прочитали исповедание веры, содержащее в себе краткое изложение учения и обрядов римской церкви¹¹¹ , целовали у папы ногу и проч. Тогда же составлен был протокол об этом событии папскими секретарями, а самим папой (12 января) «на память потомству» (ku wieczney pamiątce) издано было особое постановление, в котором излагается событие принятия унии¹¹² . В память сего папа велел выбить медаль с надписью: Ruthenis Receptis¹¹³ (на присоединение россиян), а Поцею и Терлецкому, после богатых празднеств, учреждённых в их честь, папа дал звание «придворных прелатов и ассистентов апостольского престола»¹¹⁴ . Отпуская послов домой, он передал в Литву и Польшу 16 посланий к королю, митрополиту, епископам и князьям. Короля он просит содействовать распространению и утверждению унии, соблюдать артикулы, представленные епископами и принять русских владык в число сенаторов¹¹⁵ . Митрополиту папа поручает созвать собор, на котором бы и остальные епископы произнесли то самое исповедание веры, какое произносили Поцей и Терлецкий, и чтобы о постановлении этого собора митрополит прислал в Рим письменный документ. Сенаторов папа просит так или иначе содействовать принятию епископов в члены сената, а будущих членов-епископов – помогать делу унии¹¹⁶ . В марте месяце послы уже были дома.

Как исполнили Поцей и Терлецкий своё посольство? Они выполнили его далеко не так, как того желали митрополит и те из православных, кто доверял им послание к папе. Они приняли не унию, а чистое латинство; исповедание веры, произнесённое ими, было составлено по готовой форме, по которой в Риме принимали вообще всех православных, желавших перейти в католичество. Произнося это исповедание, они совершенно осуждали православие, вполне принимая римскую веру. Русским оставлены были только обряды, не противоречившие, по мнению папы, учению римской церкви. Без сомнения, Поцей и Терлецкий очень хорошо понимали это, однако личина и тут имела место. В письме к примасу польского королевства Поцей сообщал, что дела унии идут далеко успешнее, чем можно было ожидать¹¹⁷ , что папа ничего не изменил в учении восточной церкви, оставив все её особенности.

Король, получив послание папы, привезённое Поцеем и Терлецким, не мог откладывать собора (тем более, что необходимо было окончить дело, начатое в Риме. Но он ясно видел, что уния не встречает в народе сочувствия, он видел отвращение к ней и нарекания на её виновников. На варшавском генеральном сейме депутаты от разных городов и князь Острожский подали королю просьбу, чтобы Поцей и Терлецкий были лишены сана за их поездку в Рим и заменены другими епископами¹¹⁸ . Волнения и протесты так перепугали Поцея и Терлецкаго, что заставили их бояться за своё положение. Чтобы утвердить его, Терлецкий просил короля дать ему (несмотря на то, что у него уже одна была) новую грамоту, утверждавшую за ним его епископию. Вероятно о том же просил и Поцей. Король исполнил их желание. Терлецкому даже предоставил Кобринский монастырь с имениями¹¹⁹ . Что касается собора, то король старался сделать его негласным и, что самое главное, не допустить участия в нём мирян, как видел он из протестации, более других восстававших против унии. Поэтому он позволил митрополиту созвать собор в Новогрудке только из духовенства¹²⁰ . Из грамоты этого собора видно, что занятия его состояли в рассмотрении сочинений Зизания и в отлучении его от церкви за противное ей учение¹²¹ .

Само собой понятно, что не такого собора ожидали православные, не таков он должен быть по идее самих сторонников унии. Как те, так и другие имели свои основания желать всеобщего собора, – собора духовенства и мирян. Православные, не так давно видевшие в подчинении папе конец своих бедствий, убедились теперь, что уния, принятая в Риме, это зло, возвещающее начало новых посягательств на веру и народность, и вместе с тем – начало новых бедствий. По этой-то причине православные так сильно протестовали против Поцея и Терлецкого и их унии. Во всеобщем соборе они видели средство пристыдить своей правотой поборников унии и поразить её самую. Для короля, иезуитов и всех, кто был на их стороне, уния, принятая в Риме, была плодом их долгих усилий и стараний, была делом величайшей важности. Они, стоя у цели своих стремлений, не могли не желать, выразимся так, санкции её. А эта санкция, без всякого сомнения, будет тем виднее, если совершится в присутствии многочисленного общества на соборе. Вот для чего нужен был униатской партии всеобщий собор. Что касается уверенности, что на соборе дело унии поведётся именно так, как того желали её защитники, в этом для них не было сомнения. На их стороне были старания столь долгого прошлого, целая когорта латинян и олатинившихся русских, папа и вся курия и, наконец, что в данном случае имело особенную важность, королевская власть, действовавшая заодно с иезуитами. Таким образом, два совершенно противоположные лагеря православных и латинян видели в одном и том же соборе – одни средство подавить унию, а другие – поднять её.

Взглянем теперь, как велось дело унии до брестского собора. Современно соединению Литвы с Польшей начинается более широкое влияние Польши на литовско-русский народ и вместе с тем более удобное проведение в среде его идеи унии. Оно получает вид системы, вид правильно организованного предприятия в руках появившихся в Польше иезуитов, которые, со свойственною им ловкостью, расположили сперва в свою пользу народ, а потом пустили в ход всё своё искусство, чтобы привить в его жизни латинство. Но это оказалось невозможным, ибо народ крепко стоял за свою веру. Тогда иезуиты перекинули мост к латинству и выдумали унию. Всякими неправдами навязывали они её православным, а более всего старались привить её к податливому молодому поколению при помощи своих школ и своего иезуитского образования. Искусству иезуитов не меньше способствовали меры, предпринимаемые для унии польским правительством. Однако, коль скоро народу стало очевидным, к чему клонятся происки первых и меры второго, он тотчас показал свою преданность православной вере в сильном протесте. Этого было достаточно, чтобы иезуиты переменили планы своих действий. Натолкнувшись в среде народа на чувство глубокого уважения к вере предков, они вербуют себе сообщников в среде представителей церкви и преимущественно высшей иерархии. Правительство, само собой разумеется, поддерживает иезуитов и на этом пути, оно, можно сказать, принимает на себя даже бо́льшую часть труда, ибо иезуиты всегда хитро и с тактом внушают только об унии, правительство же, действовавшее, правда, по указаниям тех же иезуитов, своими репрессивными мерами поливает и растит их и делает это до тех пор, пока рост привитых идей не станет заметным и пока усвоивший их не даст знать об этом гласно. Об руку с такими средствами иезуитов и мерами королей, то к внушению мысли об унии и привитию её, то к утверждению и её росту, идут обстоятельства жизни западнорусской церкви. Разумеем прибытие восточных патриархов и наделение ими братств правами ставропигии. При подпольной, всегда неусыпной работе агентов унии, толкования действий патриархов породили у владык западнорусской церкви недовольство ими, их властью, обрядами и канонами, вообще, всею восточной церковью и ео ipso приводили таких владык к мысли о подчинении себя западной церкви. Достаточно было наметить такого (недовольного) человека, способного стать под знамя латинства, чтобы ряд притеснений, нападок, а то – жестокостей и пыток, искусно направленных против него, заставил его прийти к убеждению, что жизнь в православии нелегка, небезопасна, даже невыносима, что лучший её порядок – в латинстве, в подчинении римской церкви. Если такой человек – лицо иерархическое, важное по занимаемому посту, то образ его мыслей усвоялся подчинёнными, разглашался в ещё низших сферах и доходил до народа. Мы видели, что было такое время, когда сам народ выразил патриарху своё желание унии. Но чаще и на деле было не так. Иерархические лица, склонившиеся к унии, говорили не за себя только, но и за всю подвластную им паству, которая и слышать не хотела об унии и самого пастыря ненавидела за его мысли. Трудно, без сомнения, исчислить все виды, пересчитать пути, исследовать нити, которыми на вековом станке времени соткана была уния.

Так или иначе, увлечённые в сферу латинизаторских стремлений, к концу XVI в. являются люди, которых можно было употребить орудиями унии и придать делу её такой вид, будто православный народ добровольно хочет соединиться с западной церковью. Без сомнения, истинные виновники унии бесконечно рады были, что, наконец, их стремления увенчались успехом. Плод долгих усилий иезуитов и польского правительства, уния передаётся в руки Поцея и Терлецкаго, которые должны будут от лица всего западнорусского народа, как звонкую монету, передать всеми силами его души ненавидимую им унию папе, – передать с просьбой принять никогда и не помышлявший об этом народ под высокую власть папского престола. И западнорусский народ, восстающий против латинства и его поборников, соединяющий в братствах весь остаток своих надломленных и угнетённых долгими бедствиями сил для того, чтобы отстоять религию предков перед посягательствами олатинить её, – этот самый народ в Риме, перед папой, в лице Поцея и Терлецкаго, смиренно преклоняется, целует его ногу, читает исповедание латинской веры и привозит её в пределы западнорусской церкви! Так обставлены были обстоятельства принятия унии, – этого истинного несчастия в жизни западнорусского народа и его церкви. Но необходимо было ещё тут, на почве, где росли семена унии в её избранниках, торжественно огласить её, т. е. повторить то, что делалось в Риме, – необходимо для того, чтобы дать ей законную силу, оформить её и потом без оглядки, опираясь на quasi-законные основания, распространять её в среде народа. С другой стороны, этого требовал и сам папа, в один день на одну и ту же тему подписавший 16 посланий о мерах к утверждению унии. С этой целью, как мы сейчас увидим, и созван был брестский собор в 1596 году, собор единственный в своём роде, как по различному характеру его представителей и их стремлений, так и по ведению дел на нём и по его следствиям.

Уступая общему желанию православных и поборников унии, Сигизмунд решился созвать собор в г. Бресте, для чего 14 июня 1596 г. он издал универсал. Нельзя не заметить, что в своём универсале король старается опровергнуть мнение народа об унии. Западнорусский народ считал недействительной унию потому, что принята она была только двумя епископами, без согласия патриархов, остального западнорусского духовенства и самого народа. Поэтому король, желая снять вину с епископов, говорит, что он сам возымел желание соединить церкви. С другой стороны, отмечая, что эти епископы не привезли ничего нового из Рима, хочет опровергнуть то мнение народа об унии, по которому она всегда была для него расколом¹²² . В универсале объявляется всем подданным, что соединение разделившихся между собой церквей восточной и западной, бывшее предметом желаний великих государей, он хочет окончить и желает вместе со своими подданными находиться в одной вере, – что с этой целью, с согласия высших иерархов православных, отправлены были послами в Рим к папе епископы владимирский и луцкий, которые теперь уже возвратились назад, не принеся оттуда ничего нового, что было бы противно спасению подданных и различалось от их обычных церковных церемоний; напротив, всё ими сохранено, согласно учению святых отцов и соборов, о чём и имеют отдать владыки подробный отчёт. «И как не мало знатных людей греческой веры, – писал король, – желающих святой унии, просили нас, чтобы мы, для окончания этого дела, велели созвать собор, то мы позволили нашему митрополиту, кир¹²³ Михаилу Рогозе созвать собор в Бресте, когда признаете то с другими вашими старшими духовными наиболее удобным, будучи уверены, что вы, когда хорошо порассудите, ничего полезнее, важнее и утешительнее для себя не найдёте, как святое соединение с католической церковью, которое умножает между народами согласие и взаимную любовь, охраняет целость Речи-Посполитой и другие блага небесные и земные». Далее Сигизмунд объявлял, что на собор может явиться всякий православный, только являлся бы скромно, «не беручи с собою толпы непотребно», – что на соборе, кроме католиков и православных, никто более не должен быть допущен и, кроме дела унии, никаких других дел не должно быть возбуждаемо. В конце своего универсала король напоминает, чтобы на соборе соблюдалось полное уважение к его верховной власти и всё совершалось в мире и согласии на радость ему и всей Речи-Посполитой¹²⁴ .

В августе месяце того же года митрополит издал от себя окружную грамоту православным сановникам и мирянам о съезде на собор в Бресте. В этой грамоте он извещает, что с позволения короля днём собора назначено 6 октября, к какому числу и приглашает прибыть всякого благоверного христианина для «прислуханья и обмышливанья»¹²⁵ . Формальная сторона дела была совершена́, распоряжение о соборе последовало. Однако между противниками унии волнения не унимались. Осуждённый митрополитом и королём¹²⁶ , дидаскал виленского братства Стефан Зизаний подал в виленский трибунальный суд жалобу на митрополита, каковая была принята судом и осуждённый Михаил присуждён был искать защиты у короля. Хотя король 21 июня послал грамоту депутатам¹²⁷ , однако, волнения продолжались в Вильне и в следующие месяцы, так что грамоты были присылаемы ещё два раза и в последней из них Сигизмунд дал строгий приказ духовенству и гражданам повиноваться митрополиту¹²⁸ . В Киеве также осудили митрополита, как и в Вильне, и он опять должен был прибегнуть к защите королевской власти¹²⁹ . И в епархиях Поцея и Терлецкого не обошлось без волнений. Но здесь дело не доходило до короля. Поцей за протестации против него запретил священникам совершать для непокорных какие-бы то ни было требы и приказал считать их еретиками, так что протестовавшие сами должны были крестить, проповедовать и т. д.¹³⁰ . В это бурное время жизни церкви православные из разных мест обратились к отдалённому востоку, извещая патриархов о принятии владыками унии в Риме и прося помощи¹³¹ . Александрийский патриарх Мелетий на просьбу православных отвечал обширным посланием, где хвалил их за непреклонность к унии, обличал изменивших православию, выставлял на вид несостоятельность учения о главенстве папы и, наконец, советовал православным избрать себе нового митрополита и епископов, если отступившие не раскаются и не возвратятся к православию¹³² . Чем особенно была ценна услуга патриарха Мелетия, так это тем, что вместе со своим посланием он прислал к православным учёного Кирилла Лукариса, протосинкелла александрийской церкви¹³³ . К этому же времени прибыл на помощь к ним уполномоченный константинопольского престола Никифор, великий протосинкелл константинопольской церкви, которого за учёность патриарх Иepeмия называет «премудрейшим». Хотя по сану он был только архидиакон, тем не менее имел полную патриаршескую власть занимать первое место на соборах, имел преимущество чести не только перед митрополитами, но и над блаженнейшими архиепископами (напр., ахридонским, кипрским и петрским¹³⁴ .

Прибытие таких людей, как Кирилл и Никифор, было весьма важно для православных. Никто из них не знал, как поведутся дела на предстоящем соборе. Быть может, для доказательства неправоты унии и превосходства над латинством православия, потребуется прибегнуть к спорам, придётся вести прения, на которые были так падки иезуиты, со знаменитостями латинского красноречия, как Пётр Скарга? Кого тогда противопоставить им? Кто будет состязаться с ними? Теперь у православных были учёные мужи, «исполненные всякой науки и сведущие в богословии». Не было неизвестным православным и то, что митрополит поддержит сторону владык, привёзших унию из Рима, следовательно, им с двумя епископами (Гедеон Болобан и Михаил Копыстенский) придётся быть только пассивными свидетелями того, что будут делать они для унии, или противопоставлять бессильное сопротивление меньшинства общему согласию короля, знатнейших магнатов-латинян, первых своих иерархов и всей фаланги поборников унии. Пребывание Кирилла, а особенно Никифора, устраняло эти, мало сказать, неудобства. Последний, как чрезвычайный уполномоченный константинопольского престола, превосходил своей властью митрополита и, по праву, сам должен был председательствовать на соборе. Следовательно, и по силе своих духовных представителей православные могли надеяться, что они не уступят униатам, если не превзойдут их. Последнее, действительно и случилось.

Ещё задолго до собора стали съезжаться в Брест лица, имеющие принять участие в нём. Это были, с одной стороны, православные, намеревавшиеся отстоять у ревнителей унии веру своих отцов, заменённую в Риме латинством, и решившиеся не поддаваться унии, с другой – лица, принявшие унию, – со своими покровителями – латинянами, имевшие целью дать окончательное торжество унии, ещё не утверждённой гласно на почве западнорусской церкви, и надеявшиеся привлечь на свою сторону православных. Надо заметить, что сторона православных была многочисленнее. Главными представителями её были: два восточных экзарха, протосинкеллы – Никифор из Константинополя и Кирилл Лукарис из Александрии, Лука, митрополит велиградский, Макарий, архимандрит монастыря Симона-Петра на св. горе, прибывший по поручению Паисия, епископа веноцкаго, архимандрит Матфей из святогорского Пантелеймонова монастыря, присланный Амфилохием, епископом мукацким, не прибывшим лично, потому что это ему трудно было (по старости или, быть может, по болезни)¹³⁵ ; два западнорусских епископа: Гедеон Болобан, епископ львовский и Михаил Копыстенский, епископ перемышльский; с ними девять архимандритов: киево-печерский, дерманский, супрасльский, пинский, дубенский, дорогобужский, лаврашевский, пересопницкий и степанский, два игумена и много протоиереев, священников и монахов¹³⁶ . Из светских лиц прибыли многие сановники Речи Посполитой, каковы: князь К.К. Острожский, сын его Александр, воевода волынский, каштелян новогрудский Александр Полубенский, Андрей Боговитян, стольник земли волынской; судья луцкий Чаплич и владимирский – Павлович; послы от трибунала княжества литовского, воеводства киевского, брацлавского, пинского и проч., представители от городов: Киева, Вильны, Львова, Каменца-Подольского, Бреста, Минска, Владимира и мн. др.¹³⁷ .

Чем объяснить прибытие на собор такого множества православных не только духовных, но и светских лиц? Само собой разумеется, что, прежде всего, целью этого собора¹³⁸ . Целью его был вопрос – быть или не быть унии, – вопрос слишком важный для того, чтобы, как говорится, стать к нему спиной. Всякий город желал знать, – доподлинно знать, чем, наконец, кончатся эти затеи владык, путешествовавших в Рим, это маскирование митрополита и происки иезуитов. С другой стороны, православные твёрдо решились не принимать унии; а решение большинства более фундаментально, чем если его постановят немногие. Это было очевидно для всех православных; вот почему они собрались в возможно большем числе. Наконец, грамота короля, изданная за четыре месяца до собора (12 июня – 6 октября) и послание митрополита, приглашавшие всякого христианина, увеличивали число желавших присутствовать на соборе.

В противоположном лагере, на стороне униатов, были с митрополитом Рогозой во главе, прежде всего, ближайшие виновники этого собора, владыки – протоиерей владимирский Ипатий Поцей и экзарх, епископ луцкий Кирилл Терлецкий, потом Герман полоцкий, Иона Гоголь пинский, Дионисий Збируйский холмский и с ними три архимандрита; брацлавский, лаврашевский и минский; послы папы: Ян-Дмитрий Соликовский, арцыбискуп львовский, Бернард Мациевский, бискуп луцкий, Станислав Гомолицкий, бискуп холмский и с ними четыре иезуита: известный Пётр Скарга, пользовавшийся особйю милостью короля, товарищи Скарги: Иуст Роб, Максим Латерна и Каспар Нагай; послы короля: князь Христофор-Николай Радзивил, гетман литовский, староста брестский Дмитрий Галецкий и много других вельмож и лиц менее знатных¹³⁹ . Как и следовало ожидать, прибывшие разделились на две партии. Православные сгруппировались около экзархов и князя Острожского, а латиняне соединились с митрополитом, Поцеем и Терлецким. Надо заметить, что вопреки королевскому универсалу, которым предписывалось являться на собор без «толпы», знатные вельможи приехали на собор с многочисленной свитой, татарами, гайдуками, казаками и даже с пушками¹⁴⁰ . Обе партии представляли собой два лагеря, которые, казалось, заняли окрестности Бреста с тем, чтобы дать генеральное сражение. Так это собрание не похоже было на мирный съезд, целью которого было рассуждение о вере. Православные, видимо, превосходили униатскую партию. Королевские послы, вероятно, ожидая мятежа, тревожно спрашивали князя Острожского, зачем такое ополчение. Князь уверял их, что всё обойдётся мирно¹⁴¹ , хотя, быть может, разделял с другими православными мысль, что латинская партия, не взявши верх на соборе, не остановится перед насилием и что, следовательно, меры предосторожности нелишни.

Ещё не все представители собрались¹⁴² , как день, назначенный для собора, приблизился. Православные, как раньше замечено, собрались ещё до наступления дня, назначенного для собора и, понятно, интересовались, где будет назначено место для собора, в какое именно время надо являться туда, каков будет порядок собраний, вообще желали знать, как будут вестись соборные дела, т. е. старались удовлетворить то чувство, которое всегда и везде повторяется в ожидании какого-нибудь важного, ещё не наступившего события. С этой целью, а также для приветствия митрополита православные отправили к нему посольство. Посланные, однако, были отпущены им с ответом, не клонящимся к любви и согласию¹⁴³ . 5 октября, перед самым собором, Кирилл и Никифор послали от себя митрополиту грамоту, приветствуя его и напоминая, чтобы он и находящиеся с ним епископы явились к ним, как представителям восточной церкви, засвидетельствовать должное почтение и посоветоваться относительно предстоящего собора. Но и это посольство возвратилось с неблагоприятным ответом: «увидим, говорили, если следует нам прийти, то мы придём»¹⁴⁴ .

Кроме духовных лиц, князь Острожский также посылал к митрополиту, желая с ним видеться; желание князя митрополит не удовлетворил, а просил его, чтобы князь постарался видеться с ним в доме Поцея¹⁴⁵ .

Ответы, получаемые православными, красноречиво свидетельствовали о настроении митрополита и его сообщников. Очевидно было; что они сторонятся православных, уклоняются и избегают их общества. Да оно, действительно, так и было. У поборников унии вопрос о ней был уже решён; их приезд на собор только с тем был и предпринят, чтобы тут повторить недавно принятое ими в Риме исповедание веры и торжественно объявить своё подчинение папе. Для этого, конечно, не стоило искать общения с православными, которые, хотя неизвестно было, как поведут дела на соборе, но несомненно, что не в пользу унии, – напротив, как не единомыслящих, их следовало избегать. Но это, так сказать, общие причины, бывшие на виду у каждого из защитников унии. Что касается митрополита, то у него были свои личные расчёты, по которым сближение с православными могло быть очень неприятным ему. Если бы он вошёл в соглашение с православными, то предстоящий собор имел бы председателем не его, а лицо, выше его стоящее, т. е. протосинкелла Никифора; а если бы последний председательствовал, то при большинстве православных, уния не была бы принята и сам митрополит, как её поборник, был бы осуждён¹⁴⁶ . Таковы были причины нерешительности и уклончивости митрополита. По ним заметно было, что двум партиям, имеющим общий интерес, не придётся сойтись в одном соборе, не придётся достигнуть согласия, потому что каждая из них прибыла сюда с предвзятыми мыслями. Так оно, действительно, и случилось.

6 октября, в день собора, митрополит, не известив православных, с одними только представителями унии как духовными, так и светскими, отправился в церковь св. Николая¹⁴⁷ . Тут они слушали литургию, по окончании которой были прочитаны молитвы, какие обыкновенно читались перед началом собора и, таким образом, собор был открыт. Акт открытия приказано было записать публичному нотарию. Больше ничего не было сделано в первый день¹⁴⁸ .

Что же делали в этот день православные? Собравшееся православное духовенство и миряне, не получая от митрополита никаких известий, ни распоряжений, было в затруднении, где собраться и что делать. Некоторые предложили собраться в какую-нибудь церковь. Оказалось, однако, что Поцей, как местный епископ, распорядился запереть все церкви, чтобы лишить православных приличного для собора места¹⁴⁹ . Оставалось найти какое-нибудь помещение и там предпринять что-нибудь в виду отделения латинской партии. Так и сделали. Принимая во внимание, что древняя практика допускала соборы в домах, решили собраться в удобном для многочисленного собрания доме, предложенном протестантским паном Райским¹⁵⁰ , собраться с тем, чтобы отсюда отправиться на место, которое указано будет для собора митрополитом. Однако, несмотря на то, что приближался уже вечер, известий от митрополита не было никаких. Чтобы кончить чем-либо это выжидательное положение, решили отправить новое посольство. Оно состояло из шести лиц¹⁵¹ и снабжено было особой грамотой (парагностиком), в которой православные приглашали митрополита прийти к патриаршим экзархам, чтобы потом открыть в какой-нибудь церкви собор¹⁵² . Посольство отправилось сначала к послу папы, арцыбискупу Соликовскому, объявляя ему, что православные давно собрались и ожидают от митрополита (как хозяина на соборе) распоряжений о начале собора, который сам он назначил на этот день. Объявив это в тоне жалобы Соликовскому, посольство отправилось к митрополиту. Но его нигде не нашли, ни дома, ни в церкви, ни в других местах, где искали его¹⁵³ . Вслед за отправлением посольства, православные (вероятно, от кого-либо из очевидцев) узнали, что митрополит открыл уже свой собор в Николаевской церкви. Такой образ действий митрополита в связи с уклончивыми ответами, даваемыми им прежде, не мог не свидетельствовать о разрыве его с православными. Поэтому они решили открыть свой собор в том самом доме, где были собраны. Таким образом, вместо одного собора образовалось два – униатский и православный.

Имея в виду представить действия первого, мы не можем, без ущерба для нашей цели, обойти второй; поэтому будем излагать их в параллели.

Посмотрим, что делали православные 6 октября. Решившись открыть свой собор, прежде чем возвратится посланное к митрополиту посольство, православные разделились на два ко́ла или партии: ко́ло духовное и ко́ло светское¹⁵⁴ , которые должны были заседать особо¹⁵⁵ . Как коло духовных, так и светских избрало себе примикириев или маршалков. В ко́ле духовных их было два: протопоп заблудовский Нестор, на обязанности которого было смотреть за порядком в заседаниях ко́ла, и пресвитер острожский Игнатий, избранный для руководительства соборными нотариями¹⁵⁶ . Светские из своей партии избрали волынского посла Демьяна Гулевича¹⁵⁷ . После этого освящена была комната, прочитаны молитвы перед началом собора и между двумя, отдельно занявшими места, ко́лами поставлено на аналое св. Евангелие. Когда всё таким образом устроилось, Гедеон, владыка львовский, начал речь по-русски, которую иеродиакон Kиприан переводил по-гречески.

Почему открывает речью собор Гедеон, а не Никифор, которому, как председателю, всего естественнее было бы это? Быть может, Никифор поручил ему, как старшему из присутствовавших западнорусских епископов сказать вступительную речь или, что, кажется, будет вернее, Гедеон говорил, как младший из имевших произносить речи. Мы видим, что вслед за ним говорили на одну и ту же тему Кирилл и Никифор и речь Никифора, как председателя, была последней. Аналогию такой постепенности можно наблюдать и в теперешних собраниях, где мнения отбираются по старшинству, начиная с младшего, и за старейшим остаётся последнее решающее слово. В своей речи, говоря о преданности собравшихся сюда православных, Гедеон выставляет на вид собранию противозаконность действий митрополита и его сообщников, выражающуюся в том, что они не явились к восточным экзархам и предлагает собору рассмотреть это дело¹⁵⁸ . Об этом же предмете говорили Кирилл и Никифор. Говоря, что митрополит незаконно поступил, Никифор добавил: «мы, однако, так неосмотрительно поступать не станем, а во всём будем согласоваться с канонами нашей восточной церкви»¹⁵⁹ . Речи были одобрены всеми присутствовавшими. После речей некоторые из депутатов хотели было заявить о делах, на который в предстоящем соборе уполномочили их воеводства и города, но рассмотрение их, вероятно, за поздним временем, отложено было до следующего 7 октября¹⁶⁰ . Так прошёл первый день собора; ни православные, ни униаты не постановили ничего определённого.

На следующий день православные очень рано собрались опять в доме Райского. Предполагалось, что митрополит пришлёт кого-нибудь из своих, чтобы объяснить свой вчерашний поступок и пригласить сегодня на собор¹⁶¹ . Предположения, однако, не сбылись; никто не приходил. Не было сомнения, что митрополит со своими епископами ведёт соборные дела особо. Лука, митрополит велиградский выступил теперь с такой речью: «Ясно можете видеть, – говорил он собору, – по поступкам митрополита и его епископов, что он сам себя осуждает, – сам себе противоречит; вследствие принятых на себя униатских дел, – что мы всё замечаем, – в которых и раньше был подозреваем – он не осмеливается предстать перед нашим собором»¹⁶² . Всё собрание не сомневалось в справедливости слов достоуважаемого владыки, но председатель собора Никифор, строго следуя канонам церкви, решил отправить митрополиту новое посольство с новым приглашением на собор. Как и вчерашнее, посольство состояло из шести лишь: трёх архимандритов, двух протопопов и нотария¹⁶³ и снабжено было парагностиком. В нём говорилось: «следовало милости вашей вчерашнего дня, по приглашению, прибыть на наш собор, который ожидал вас до самого вечера. Теперь этим вторым парагностиком через почтенных архимандритов и пресвитеров мы опять просим, чтобы вы прибыли, а не чуждались тех дел, которые поставлены будут у нас»¹⁶⁴ .

7 октября, как раньше было замечено, прибыли королевские послы и, по предложению латинских епископов, просили князя Острожского принять меры, чтобы спокойствие не было нарушено, что князь им и обещал. Послам, без сомнения, было доложено, что вчера последовало открытие собора, совершившееся отдельно от православных в Николаевской церкви. Новоприбывшим нельзя было отменять решения уже открывших собор и они, выражая своё согласие о месте собора, приказали прибить об этом объявления к дверям церкви св. Николая и римского костёла. Между тем, посольство, отправленное православными, отыскивая митрополита, старавшегося, как можно реже встречаться с православными, подходило к дому Поцея. Об этом известили послов, которые тотчас сами поспешили туда. Там они заставили прочитать парагностик¹⁶⁵ .

По возвращении к своим на вопрос о результате их посольства, Андрей, пресвитер львовский, нотарий, объявил, что, будучи посланы от собора к киевскому митрополиту Михаилу и к находящимся при нём владыкам, они от четвёртого часа ожидали его в доме до самого вечера (do wieczornej godziny) и только в это время он отпустил нас, говоря: «напрасно вы нас ожидаете, мы не пойдём». Остальные члены посольства единогласно подтвердили слова нотария¹⁶⁶ . Так кончился второй день собора.

Православные в ожидании, не предпримет ли чего-нибудь митрополит, униаты вследствие приезда королевских послов, те и другие вследствие выжидательной нерешительности, не постановили ничего нового в сравнении со вчерашним днём.

Долго сдерживаемое недовольство православных на митрополита выразилось на следующий день, 8 октября. Как только собрались православные, тотчас с обоих ко́лов поднялись нарекания против митрополита за то, что он не обратил внимания на две грамоты патриарших экзархов, посланные к нему ещё перед собором¹⁶⁷ и на два парагностика, отправленные вчера и третьего дня. Так как Игнатий, пресвитер острожский, объявил, что копии грамот, писанных митрополиту до собора имеются под рукой, а Никифор, архимандрит киевский, добавил, что имеются даже по-русски написанными, то приказано было прочитать эти грамоты. Первой была прочитана грамота Никифора от 13 сентября. Вот её содержание: «Святейшему митрополиту киевскому Михаилу, мир и спасение от Бога Отца и Господа нашего Иисуса Христа с Духом Святым. Этим нашим посланием уведомляем милость вашу, что в прошлом сентябре, когда святейший патриарх Иеремия узнал о замешательстве, происшедшем здесь вследствие некоторых новых вымыслов, то благоволил писать нам, чтобы, по стародавнему обычаю, мы прибыли сюда в качестве экзарха и всё, что, по навету диaвола, на огорчение людям произошло между вашими владыками, исправили и усмирили. Когда же мы сюда прибыли, то о происшедшем нам доносили различно. Одни говорили, что твоя милость в св. богослужении ещё поминаешь имя патриарха и во всём, согласно обычаю, как и прежде поступаешь. Другие доносят, что твоя милость имени патриарха не поминаешь и не держишься древних св. обычаев и догматов восточной св. кафолической и апостольской церкви, чему мы не верим. Вследствие всего этого пишем милости вашей, чтобы ваша милость собственным ответом объявили всю правду о том, держитесь ли вы древних обычаев и св. догматов, следуете ли вы древнему обычаю или уже его оставили, – сообщите, чтобы мы, узнав достоверно истину, всё, что ненавистник добра диавол сделал, устроили при помощи Св. Духа, чтобы, таким образом, мир церкви был соблюдён и связь единомыслия и любви между иереями Божиими остались целыми, чем бы Господь наш, в Троице восхваляемый, был умилостивлен. Так поступи, брат наш найлюбезнейший, напиши обо всех этих делах, а также постарайся, чтобы как можно скорее, на каком-либо месте съехавшись, увиделись и порассудили об этом, будто бы замешательстве и тревоге между владыками, во Христе любезными братьями нашими»¹⁶⁸ .

Потом была прочитана копия послания, которую Никифор и Кирилл отправили митрополиту 5 октября. Приведём дословно и это послание. «Святейшему митрополиту киевскому Михаилу и находящимся с ним возлюбленным о Господе владыкам, мир, любовь и спасение от Бога. Св. восточная и апостольская церковь, имеющая попечение о всех церквах в своих границах, когда узнала о замешательстве, происшедшем между владыками, а также между князьями, вельможами, рыцарством и другими православными христианами, находящимися в пределах польского королевства и вместе с нами наследующими обычаями и св. догматы, когда узнала о замешательстве, происшедшем вследствие новых вымыслов, то нам, как наименьшим своим слугам во Св. Духе, приказала, чтобы мы сюда приехали и всё, что говорят на вас доподлинно, согласно каноническим постановлениям, узнали и успокоили, а особенно предостерегли, чтобы догматы её и обычаи никакой перемены не потерпели, но чтоб остались в своём виде и строго были соблюдаемы. Прибывши сюда, мы узнали, что милостивейший король Сигизмунд III назначил Брест-Литовский для частного собора, куда и собрались, как это мы видим. И мы, к назначенному сроку сюда поспешивши и, скоро прибывши, до твоей милости, равно как и до владык твоих, посылаем это наше послание, служащее знаком нелицемерной, истинной во Христе любви нашей, которую к вам питаем и, таким образом, братие, напоминаем вам, чтобы вы соблюдали каноны и постановления св. отцов, наследуя оные, как члены св. Божией кафолической и восточной церкви. Покажите теперь, как прежде это делали, свою ревность и преданность ей, чего и сама справедливость от вас требует, и прибудьте до тех, которые служат здесь представителями церкви, во-первых для того, чтобы утешиться друг другом, исполняя любовь братскую в Господе Христе, во-вторых для того, чтобы посоветоваться, какую церковь избрать для собора и при этом успокоить всякие замешательства и тревоги и с помощью Св. Духа показать пример к почитанию и славе единого триипостасного Бога, на утешение и радость народу христианскому. Будьте здоровы. В Бресте, 5 октября, индикта 10-го»¹⁶⁹ .

По прочтении этих грамот, великий протосинкелл Никифор в сказанной им речи объяснил причину действий митрополита, – «Как сделавший зло, ненавидит добро и не может приступить к нему, – говорит он, – так и митрополит со своими владыками не может явиться сюда, боясь понести достойное наказание, которого, однако, не избежит, если будет пребывать в своём намерении»¹⁷⁰ .

Чтобы не отступать от постановлений церковных, узаконявших троекратный призыв на собор, решено было, по предложению Никифора, отправить к митрополиту ещё одно посольство, в котором на этот раз участвовало семь лиц¹⁷¹ . По примеру предыдущих разов, собор снабдил посольство парагностиком, в котором, говорилось, что, если митрополит не явится на собор и после этого, третьего приглашения, и не объяснится в том, в чём его письменно и устно обвиняют, то собор вынужден будет поступить с ним по канонам св. отцов и потом не будет уже места оправданию¹⁷² .

Посольство скоро возвратилось и доложило собору, что митрополит так им ответил: «что сделано, то уже сделано; иначе теперь быть не может; хорошо или дурно мы поступили, только мы отдались западной церкви»¹⁷³ . Выслушав этот ответ, протосинкелл Никифор обратился к собору с обширной речью. В ней он сильно обличал митрополита и единомышленных ему епископов за их пренебрежение к патриарху константинопольскому и к церкви восточной и за произведённые ими изменой её догматам беспорядки в среде преданных ей сынов. Примерами из ветхозаветной истории он доказывал, что изменившие вере должны быть заменены достойнейшими из верных. Затем хвалил присутствовавших за их преданность православию, как духовных, так и светских, и предостерегал их от выгод и богатств, стремясь к которым, многие изменяют своей вере. Потом защищал себя против тех, которые говорили, будто он не имел права присутствовать на соборе, как председатель, и в заключение, обращаясь к собранию, спросил, когда и каким образом митрополит и владыки начали стараться об отступничестве¹⁷⁴ . На этот вопрос от лица всех присутствовавших отвечал (по-русски, a иеродиакон Киприан перевёл по-гречески) киевский архимандрит Никифор. В своей речи он указал, что начало отступничества митрополита заметным стало с того времени, как патриарх цареградский Иеремия за непозволенные и непристойные поступки наложил на него своей грамотой временное запрещение¹⁷⁵ ; с этого времени митрополит вошёл в согласие с другими епископами и высказал намерение отступить от восточной церкви, для чего владимирский и луцкий епископы поехали в Рим, откуда возвратившись, и всех хотели заставить последовать их примеру... «Но мы, – говорил Никифор, – никогда не отступали от обычаев и св. догматов, которые приняли от наших предков, напротив, свидетельствуем, что будем держаться их до конца нашей жизни. И не только те из нас, которые прибыли сюда на собор, но и все православные христиане этой епархии: князья, вельможи, рыцарство, церковные братства и великое множество народа русского. Что это действительно так, видно из инструкций, которые через послов присланы на собор из разных мест»¹⁷⁶ .

Затем приступлено было к разбору самых инструкций, которых было очень много, но все они сводились к трём главным положениям. Во-первых, чтобы духовные, которые отступили от православной церкви и поддались власти папской, были лишены того сана, какой они имели до отступления. Во-вторых, чтобы на этом поместном брестском соборе не было постановляемо соединение с западной римской церковью без позволения патриархов и всей восточной церкви, – без соглашения о всех разностях в вере, только на основании положенном двумя владыками, имеющими в этом своекорыстные виды – покрыть свои преступления и приобрести себе пользу и возвышение; напротив, древнее христианское богослужение, принятое предкам от восточной церкви и содержимое всеми, подтверждённое привилегиями, конфедератами и королевскими присягами, должно быть оставлено в целости, без перемены обрядов и прежней патриаршей власти. В-третьих, чтобы не принимать нового календаря, явно противного правилам церковным, а сохранять ненарушимо свободное употребление старого, на основании грамоты короля Стефана и бывшего постановления по сему предмету¹⁷⁷ . По рассмотрении инструкций, тот же архимандрит киевский Никифор сказал, что с отступниками до́лжно поступить по определению св. отцов и по канонам церковным. Кирилл, протосинкелл церкви александрийской, вслед за Никифором высказал то же самое.

Ещё он не окончил своей речи, как от королевских послов пришла депутация с приглашением православных выслать к ним представителей для выслушивания королевской воли. В этой депутации был знаменитый иезуит Пётр Скарга и некоторые вельможи латинские. Придя в дом, где заседали православные, Скарга вызвал князя Острожского и его сына Александра из общей залы в отдельную маленькую комнату и там, со свойственным ему искусством, повёл речь, стараясь склонить их к унии. Узнав об этом, председатель собора Никифор сказал, что приличнее было бы Скарге явиться в общее собрание и диспутировать здесь открыто с учёными богословами, чем посредством диалектики тайно вести дело с людьми не специалистами в богословии. «Тем более прилично было бы так поступить, – говорил он, – что мы просили всех, желающих возражать что-либо против обычаев, канонов и св. догматов восточной церкви, являться в соборную залу»¹⁷⁸ . Попытка Скарги не имела успеха. Православные хотя и сознавали, что депутации королевских послов следовало предстать перед их собором, но чтобы избежать упрёков, а главным образом из почтения к королю, представителями которого они приехали на собор¹⁷⁹ , отправили к послам восемь человек, по четыре от каждого ко́ла. С ними, согласно просьбе королевских послов, отправились владыки львовский и перемышльский с некоторыми священниками¹⁸⁰ . Королевские послы обратились к пришедшим с обширной речью. В ней они говорили, что три года тому назад король получил заявление от митрополита, и от владык, в числе которых были львовский и перемышльский, за их собственноручною подписью, что они желают подчиниться власти римской церкви. Известно было королю, что и князь Острожский¹⁸¹ желал унии и для этого в продолжении нескольких лет сносился с папой Григорием XIII через Поссевича и недавно (на варшавском сейме) лично просил короля созвать собор, обещая помочь соединению церквей, что некоторые просьбы князя о соборе король выполнил. Потом упрекали православных за то, что они приехали с вооружёнными людьми, как будто хотели этим устрашить кого-нибудь, и отдельно собравшись, выбрали себе маршалков, игнорируя этим власть уполномоченных короля, – что допустили к себе еретиков и, что хуже всего, поставили во главе своей сходки грека Никифора, беглеца, человека неблагонадёжного, агитирующего против Польши, – что допустили к участию людей светских и собрались в доме, а не в церкви. Говорили, затем, что если некоторые владыки отступили от власти цареградских патриархов, то хорошо сделали, потому что сами патриархи отступили от Божией церкви (римской) и теперь не хотят с ней соединиться или не могут вследствие турецкой неволи. Далее, выставляли на вид, что хотят согласия и любви, которые тем более необходимы, что Польше грозит опасность от турок, какая уже постигла греков и других еретиков¹⁸² .

Королевские послы предполагали, что пришедшая от православных депутация вызовет их на диспут о единстве церкви, поэтому они призвали Скаргу, о присутствии которого на соборе лично просили короля, и товарища его, иезуита Иуста Роба¹⁸³ . Но депутация, не желая входить в какие бы то ни было диспуты, поспешила донести своему собору о том, что слышала от королевских послов. Последние того же дня вечером получили такой ответ от православных. «Мы с благодарностью принимаем отеческое его милости короля попечение о согласии между его подданными и весьма рады приступить к нему.., но поскольку из истории видно, что сиe св. соединение, сколько ни было заключаемо, всякий раз было и разрываемо, ибо не были устраняемы все препятствия к нему, – то не желая более созидать такие непрочные дела, мы хотим приступить к сему согласию осмотрительнее, надлежащими средствами и путями, чтобы оно, утверждённое на крепком основании, могло пребывать долго и – дай Бог – вечно. Но, примечая, какие люди подали теперь повод к утверждению этого согласия, и видя, что на это нет позволения всей церкви восточной и особенно патриархов, зная также, что этим делом заведуют владыки подозрительные по большей части, – а разности относительно веры не могут быть приведены здесь в надлежащее согласие, – мы не видим на этот раз доброго основания к такому соединению, а потому решительно не допускаем его». Затем православные просили, чтобы их теперешнее несогласие на унию не было истолковано в худую сторону и не навлекло на них гнева короля, так как они готовы с радостью приступить к ней, если на это согласится вся восточная церковь и особенно патриархи¹⁸⁴ . Отправив этот ответ королевским послам, православные занялись рассмотрением дела дидаскала виленского братства Стефана Зизания и двух священников – Василия и Герасима, осуждённых митрополитом за ересь. Собор оправдал их¹⁸⁵ . Остальное время этого дня посвящено было рассуждениям о папской власти и другим вопросам, предложенным присутствовавшими, ответы на которые были даваемы Никифором и Кириллом¹⁸⁶ . Всё сделанное в этом соборном заседании было записано в соборные акты. Так прошёл третий день брестского собора.

9 октября королевские послы, усомнившись в согласии между православными и латинянами, напомнили бискупам и владыкам, чтобы они приступили к исполнению того, для чего собрались сюда, «не обращая внимания на эту, более еретическую, чем греческую сторону», как выражается Скарга¹⁸⁷ . После этого бискупы и владыки, в полном облачении, согласно сану каждого, с протопопами, священниками, архимандритами и игуменами, а также с большим множеством панов и народа, при колокольном звоне, отправились в церковь св. Николая. Здесь, совершив молебствие о соединении христиан, они разместились так, что по одной стороне были послы папы и короля, а по другой – митрополит с единомышленными ему владыками. Затем вышел на амвон полоцкий архиепископ Герман и, держа в руке подписанную грамоту, прочёл по ней наперёд составленный акт унии. В этой грамоте митрополит с владыками на вечную память объявляют, что на соборе в Бресте они признали главенство римской церкви, которое и восточными патриархами в продолжение немалого времени было признаваемо, что для этой цели они, с ведома короля, прошлого года посылали в Рим Поцея и Терлецкаго, что папа согласился на их просьбу, приказав, чтобы они созвали здесь собор и св. исповедание веры учинили, – что, затем, это сделано теперь «яко то листы наши и подписания властных рук с приложением печатей наших светчат» и, наконец, что листы эти вручены послам папы в присутствии послов его милости, короля и всех находящихся на соборе лиц как светских, так и духовных¹⁸⁸ . Когда была прочитана грамота, епископы западной церкви в знак единения облобызались с владыками церкви восточной, давая друг другу уверения любви и согласия. Потом, воспев хвалу триипостасному Богу, в тех же облачениях со всеми присутствовавшими отправились в латинский костёл св. Марии и тут пропели: Те Deum laudamus. «Видя это торжество, – пишет Скарга, – народ проливал слёзы радости, дивясь этому счастливому и давно желанному часу и любви Бога, соединяющего разрозненных и возвышающего покорных»¹⁸⁹ . Акт унии митрополит приказал вывесить в разных местах¹⁹⁰ . В тот же день митрополит и владыки-униаты лишили сана епископа львовского Гедеона за то, – как сказано в грамоте, – что он «с митрополитом, пастырем и старшим своим на местце синодови звыклое сходитися не хотел.., а особно схажки якись мел, и там покутне з еретыками сполкововал и з особами до собору ненадёжными», о чём извещено его милости, королю, чтобы вакантную eпископию Гедеона отдал кому пожелает¹⁹¹ . Также осуждён и лишён был сана киевский архимандрит Никифор Тур, которому, как и Гедеону, вечером, 9 октября, прислана была об этом соборная грамота митрополита¹⁹² . На следующий день, в воскресенье, издана была грамота, осуждающая и Михаила Копыстенского, епископа перемышльского, а также многих архимандритов, игуменов и священников (в ней же подтверждается осуждение Гедеона и Никифора) за то, что все они, по словам митрополита, «з геретыками сполковали и з ними сомницы лукаво советовали, от святого собора нашего отлучившися»¹⁹³ . Того же дня нововоссоединившиеся владыки служили вместе с латинскими бискупами в церкви св. Николая, где иезуит Скарга говорил проповедь о мире и счастливом соглашении во Христе (православных и латин). Окончив таким образом дела, которые, как мы видели, были очень несложны, изложив их письменно и скрепив печатями, участвовавшие в соборе униаты и латиняне разъехались¹⁹⁴ .

Как же окончился собор у православных? В субботу, 9 октября, православные собрались очень рано (jeszcze na zorzach) и тотчас приступили к суду над митрополитом и его сообщниками. Никифор открыл заседание речью, в которой очень подробно перечислил их проступки, обвиняя их в том, во-первых, что они преступили данную ими присягу повиновения власти патриаршей (Никифор привёл и самые слова их присяги), во-вторых, что нарушили постановления древних соборов (9-е прав. 4-го всел. собора, которое и было приведено), запретивших епископам одного церковного округа относиться в другой округ вместо своего; в-третьих и четвёртых, что, преступая соборные постановления, своею властью, без соизволения патриарха, решили вопрос о соединении церквей, который может подлежать решению только вселенского собора и, в-пятых, что не обратили внимания, на троекратное приглашение их на собор, чтобы дать отчёт в своих поступках¹⁹⁵ . Как только Никифор окончил свою речь, собор стал требовать, чтобы немедленно был объявлен приговор над митрополитом и провинившимися владыками. Тогда Никифор стал на возвышении и, держа в правой руке крест, а в левой – евангелие, произнёс следующее: «обиженная (wzgardzona) св. восточная церковь повелевает нам и настоящему собору, чтобы митрополит и епископы¹⁹⁶ лишены были архиерейского достоинства, власти и епископского названия и всякого нашего духовного сана»¹⁹⁷ . Приговор был подписан всеми членами духовного ко́ла и в тот же день отправлен им. Кроме этого, всеми членами собора сделано было постановление просить короля, чтобы не удерживал этих ложных пастырей, отрешил их, как явных отступников и назначил другого митрополита и других владык¹⁹⁸ . Того же 9 октября была написана на соборе православных протестация. В ней все члены собора возражают против митрополита и осуждённых с ним владык, составивших и обнародовавших соглашение относительно обрядов восточной и западной церкви, – соглашение, сделанное без ведома членов собора и против всякой справедливости. «Поэтому мы, писали православные, свидетельствуемся и протестуемся против лиц, дел и самого поступка и обещаемся не только не принимать его, но и противоборствовать ему всеми силами; своё же дело, сделанное против них, будем подкреплять всем нашим достоянием.., а особенно просьбами нашими у его королевской милости. Cиe заявление наше посылаем в брестский рад, для внесения его в тамошние книги. Писано в Бресте, 9 октября, по старому календарю 1596 года»¹⁹⁹ . Так окончился собор православных.

Таким образом, вместо предполагавшегося одного собора, в Бресте отбылось их два – православный и униатский, оба совершенно различные друг от друга до полной противоположности. Характер действий того и другого вытекает, конечно, из цели их. Эти цели нам известны: одни ехали утвердить унию, а другие поразить её. Но первые имели уже готовое, наперёд составленное решение, а вторые должны были выработать его. Поэтому-то действия латинской партии отличаются только формальной стороной, тогда как действия православных поражают глубоким анализом внутреннего содержания их. Надо было осудить унию и её виновников, и необходимо было сделать это на основании канонов и постановлений церкви. И, действительно, православные так поступили, не опуская из виду и формальной стороны. Замечательно в их действиях строгое исполнение соборных правил. Заведомо перешедший на сторону митрополит призывается на собор три раза. В самом осуждении митрополита и изменивших владык ведётся дело так, что на всякий пункт обвинения приводится нарушенное соборное правило. Вообще, во всём видна у православных основательность, верное знание гражданских и церковных законов, прямота действий, любовь к королю и даже противной партии. Сами поборники унии отлично сознавали каноническую законность действий собора православных и потому не имели возможности их обличать, чего, конечно, они не преминули бы сделать.

Характер действий униатского собора, как замечено выше, чисто формальный и, в смысле подражания собору православных (а латинская партия старалась подражать), он может быть назван очень бледной копией своего прототипа. Православные троекратно посылали к ним посольства; надо было сделать что-нибудь в этом отношении и латинской партии. И вот присылается депутация со словесным, надо заметить, приглашением православных на собор. Но что же? Здесь, как и везде, сказывается подпольный образ действий латинства. Скарга, присланный в качестве посла пригласить православных на собор, кабинетным образом старается склонить князя Острожского к унии. Было ли это личным действием Скарги или общим интересом всех посылавших его, во всяком случае факт сам по себе очень красноречивый. Больше посольств не было. Нельзя не видеть, что в процессиях, в торжественных ходах из церкви в костёл, в обстановке, бьющей на эффект, латинская партия преследовала только одну форму. Надо было оформить унию, а это лучше всего выражалось в пышных церемониях, которые, как мы видели, и занимали бо́льшую часть времени у латинской партии. Когда вопрос решён, то и рассуждать о нём нет необходимости. И, действительно, на соборе униатов не имели места ни совещания, ни рассуждения. Наперёд составленный и подписанный акт унии читается прямо, как дело решённое. В соборе православных, согласно церковным канонам принимали участие миряне, так как вопрос об унии касался их отношений к церкви: униатам не было нужды в совещании с народом, да его и не было на их соборе. Надо было, наконец, выместить чем-нибудь епископам, не принявшим участия в унии. Для этого они прямо обвиняются в сопротивлении митрополичьей власти, осуждаются и лишаются сана, без всяких оснований. Если, повторяем, на соборе православных всё делалось на основании правил и канонов церкви, то униаты вовсе не руководствовались ничем таким или, правильнее сказать, только и руководствовались желанием утвердить унию, – желанием, которому всё остальное приносилось в жертву. Как православные, так и униаты постановили каждые свои решения, так же противоположные, как не сходны были цель их прибытия на собор и действия на нём, и эти решения представили королю. Наперёд можно было угадать, на чьей стороне будет королевская власть. Нет сомнения, – на той, к которой и раньше она склонялась, т. е. на стороне униатов. Так и случилось, – и со времени брестского собора уния стала фактом совершившимся, как ни ненормальны были меры для распространения её, как ни противоречила она жизни западнорусского народа, всегда её ненавидевшего, и, наконец, как ни беззаконно совершилось принятие её. Уния теперь имела все права внешней авторитетности, внешней законности, ибо торжественно была принята высшими духовными представителями западнорусской церкви и утверждена королём. Получив, таким образом, со времени брестского собора юридическое право на своё существование, уния не могла не стать во враждебное отношение к православию. Иначе и не могло быть. Оставить унию на пороге фактического принятия её всеми, которое, как казалось латинянам, должно было осуществиться, было бы делом неоконченным, да это и не входило в расчёты польского правительства. Уния и православие не могли существовать вместе, и так как на стороне первой были симпатия короля, папы, польского латинства и принявших её иерархов, то второе должно было уступить ей своё место.

Насколько успела в этом уния, какие лица выступили во главе униатского движения и что встретило поборников унии на пути их стремлений осуществить свои планы, – это мы увидим ниже, а теперь скажем несколько слов о последствиях брестского собора для польского правительства и православных.

Известно, к чему стремилось польское правительство и в частности все те, которые действовали с ним заодно в пользу унии. Они стремились объединить посредством единоверия разноэлементный состав Речи Посполитой и тем укрепить слабый государственный организм Польши. По их расчёту, уния должна была служить звеном, скрепляющим латино-польский и литовско-русский народы, и брестский собор, по мысли короля (как это видно из манифеста по этому поводу) и поборников латинства, придав внешнюю законность унии, должен был, выразимся так, служить последним словом в деле этого единения. Но, как мы видели, действия брестского собора вовсе не оправдали ожиданий польского правительства. Он не только не содействовал сближению двух народностей, не только не достиг желанного латинством единения, а напротив, усилил разогретое происками латинской партии чувство, – чтобы не сказать более, – нерасположенности к ней и, разделив народ на два враждебных лагеря, усилил раздор и тем содействовал расстройству и без того уже ослабленного польского государства. Таковы последствия брестского собора для Польши.

Что же принёс этот собор православным? Не люб был русскому народу его сосед – поляк, не люба была ему и вера латинская. Он защищался, насколько позволяли ему его силы от нежданных притязаний навязать эту чуждую ему веру. Но сила, какой располагали ревнители унии, была велика и упорна и потому отвергнутая самим народом, латинская вера была принята от лица его иерархами. Эти последние, до времени брестского собора, если не были на деле пастырями русского народа, то, по крайней мере, по форме считались такими для него и, если ходившая молва обвиняла старейшего из них, митрополита Рогозу, в участии его в унии, то не было фактов, могущих явно посвидетельствовать об этом (как известно, иерархи – поборники унии даже друг перед другом скрытничали). Теперь, когда дела в Бресте окончились взаимным проклятием собравшихся сюда, и депутаты, бывшие на соборе, разгласили об этом каждый в своём крае, народ увидел, что и эта внешняя, юридическая связь митрополита с ним порвана, что его вера попрана его же верховным представителем и что с этих пор, действуя заодно с польским правительством, митрополит со своими единомышленниками хочет олатинить русский народ. Горько было сознание своей беспомощности в виду предстоящей борьбы с насилием со стороны поборников унии. Но как всегда бывает, при отсутствии внешней помощи и поддержки, человек старается найти её в себе самом, обращается к своему внутреннему миру. Так случилось теперь и с литовско-русским народом. Но, ища в себе самом поддержки, он в то же время обращает свой взор к далёкому, единоверному востоку.

Так как интересы унии находились в тесной связи с интересами польского государства, то королевская власть, несмотря на законность действий и правоту дела православных, стала на стороне латинской партии. Король Сигизмунд утвердил решения, постановленные униатами на брестском их соборе, и 15 декабря 1596 г. окружной грамотой к литовско-русскому духовенству и мирянам приказывал, чтоб они признавали своими пастырями владык, принявших унию, и с Гедеоном львовским и Михаилом перемышльским не имели бы никакого общения, как с низложенными²⁰⁰ . Вскоре затем (в феврале и марте 1597 г.), на варшавском сейме король осудил бывшего председателя на соборе православных – Никифора, ложно обвинённого в шпионстве, и заточил его²⁰¹ . Такой поступок короля не мог не ободрить униатов-иерархов в их действиях на пользу унии и они, пуская в ход то проклятие за невыполнение, то угрозу лишить занимаемых должностей, завлекают в унию многих из православного духовенства. Король содействовал владыкам и жаловал их своими милостями²⁰² .

Но начало юридической жизни униатской церкви, в силу уже известных нам причин, не могло не встретить противодействия со стороны православных. Уже на варшавском сейме западнорусские послы требуют, чтобы были соблюдаемы pacta conventa²⁰³ и чтобы принявшие унию владыки были низвергнуты. Но, главным образом, православные противодействуют унии под влиянием увещаний протосинкелла Никифора²⁰⁴ , находившегося тогда в Литве и особенно вследствие посланий и писем местоблюстителя цареградской кафедры, александрийского патриарха Мелетия. Последний, одобрив действия православных на брестском соборе, писал им избрать нового митрополита и епископов (вместо принявших унию), а пока назначил для западнорусской церкви трёх экзархов: Кирилла Лукариса, епископа Гедеона и князя Острожского, вменяя им в обязанность просить короля о дозволении православным жить по отеческим обычаям и догматам. Писал также братствам, вельможам, духовенству, народу и, чаще других, кн. Острожскому, всем завещая хранить православную веру²⁰⁵ .

Для православных особенно благодетельно было назначение Гедеона цареградским экзархом. В этом звании он был архипастырем не только для львовской паствы, но и первосвятителем для всех православных западнорусской церкви, находившихся в пределах епархий униатских владык, удовлетворяя их нужды, как в поставлении священников, так и в выдаче антиминсов, в освящении церквей и т. п. Эти действия Гедеона до того возмущали униатов, что Рогоза вынужден был составить подложное постановление (которое он приписал собору, бывшему в 1509 г. в Вильне) и в нарушении этого постановления, запрещавшего одному епископу «духовные справы отправувати» из чужой области, надо полагать, обвинил Гедеона перед королём. По крайней мере последний в своей грамоте к Гедеону (от 22 марта 1599 г.) приказывает ему прекратить свои незаконные действия и жить спокойно²⁰⁶ . Противодействуя унии в оборонительном, так сказать, положении, православные, по естественной вражде к ней, действовали и наступательно. В этом отношении заслуживает внимания обвинение Поцея и Терлецкого на варшавском сейме 1598 г. послами воеводства волынского, сходное с обвинением их на православном соборе в Бресте. Но, явно покровительствуя унии, король отложил это дело до сейма 1600 г.²⁰⁷ , хотя обвиняемые и были вызваны в Варшаву²⁰⁸ . Видя безуспешность своих жалоб королю, державшему сторону униатов, и дерзость поступков этих последних, православные решили создать новую форму противодействия унии с правами законности, полагая её в союзе с протестантами²⁰⁹ ; съехавшись (4 мая 1599 г.), с целью укрепления этого союза, в Вильно, знатные православные и протестанты дали клятву защищать от унии и латинства свои храмы и духовенство, как и где только можно будет и, чтоб наблюдать за положением православных и протестантов, избрали 120 провизоров²¹⁰ . Кроме этой гражданской, хотели, было заключить ещё религиозную унию. Но последняя, вследствие несогласий в вере, не состоялась, а потому и первая не принесла ожидаемых плодов, хотя, конечно, до уяснения униатами её несостоятельности, сильно встревожила их. По крайней мере на старческие лета М. Рогозы этот союз имел гибельное влияние, – он подкосил надломленные его силы и свёл в могилу²¹¹ .

Брестский собор, открыв усиленную борьбу православных с униатами в жизни, дал ей также место и в литературе. Нельзя пройти молчанием этого знаменательного явления, тем более что религиозная полемика, возникшая непосредственно за брестским собором, затронула самые живые вопросы литовско-польской жизни. Полемисты, защищая каждый свою партию, рассуждали не только о догматическом достоинстве православия, унии и соприкосновенного ей латинства, но и о правах в деле религии короля, иерархов и народа. Писали в высших и низших сферах; писали защитники унии и латинства, писали и православные. Одни доказывали правоту унии и нападали на православие; другие осуждали унию и латинство и защищали православную веру, те и другие вместе приводили массу доказательств в пользу своих положений, возбуждая друг в друге горячность к писанию. Писать об унии вошло прямо в моду, так что даже официальные бумаги превращались в богословские трактаты и зараза писать об унии коснулась даже чиновников²¹² . Как православные, так и униатские писатели, чем более углублялись и преследовали политические цели, тем сильнее высказывали убеждения и характерные черты своей партии, часто предавая гласности тёмные стороны своих противников. Сочинения, пущенные в ход, конечно, производили своё действие на читателей, вызывая в них то новый порыв к полемике в литературе, то желание действовать в пользу известной партии в жизни. Благодаря этой литературной борьбе, появились сочинения, имеющие величайшее значение для истории этой эпохи²¹³ . В то же самое время, выдавая убеждения и взгляды различных партий, с таким жаром поднявшаяся полемика не могла, конечно, не отметить и лиц, стоявших во главе полемического движения, хотя последние, по большей части, и старались скрывать свои настоящие имена, обозначая издаваемые ими сочинения псевдонимами²¹⁴ . Для польского правительства очень необходимы были такие люди из униатской партии. Принятая меньшинством, и, притом, насильно, уния нуждалась в твёрдых людях, в деятелях и защитниках тем более, что в рядах своих она имела много отступивших от православия или из страха, или по своекорыстным целям.

Таким, человеком, уже известным по понесённым для унии трудам, и испытанным по своей преданности ей, замечен был полемикой и Ипатий Поцей, назначенный королём, по смерти М. Рогозы, на митрополичью кафедру²¹⁵ . По своим качествам Поцей мог оправдать ожидания польского правительства. Если предшественник его был человеком, лишённым самоопределения и более склонным отображать мысли и проекты других, а потому, приняв унию, предоставил её ей же самой, собственному её развитию и силе, то Поцей, по своей практичности, по своей способности к обширным планам и сноровке к отысканию средств для осуществления их, хотел выполнить идеи папы и латино-польской партии и подчинить унии всю западнорусскую церковь. Можно представить, какой упорной борьбой должны были разрешиться эти планы Поцея, когда навстречу им выступит крепкая сила отборной массы православных с накипевшей ненавистью к унии. Уже назначение Поцея стоило королю двух грамот, ибо в продолжение полугода после первой грамоты митрополит не был принят духовенством²¹⁶ . Движение православных, происходившее на глазах Поцея, конечно, не было ему неизвестно. Он хорошо понимал и раздражение их против унии, и злобу к представителям её, но в этом-то он и видел прекрасную пищу для своей энергической натуры и смело выступил со своими затеями. Не станем говорить, во что обошлось ему осуществление их, но скажем, что Поцеем сделано для унии более, чем всяким другим на его месте. Быть может, по своим качествам один только он и в состоянии был повести дело так, что уния, при ненависти к ней православных, стала твёрдой ногой на первых порах своего существования. Обстоятельства её будто бы законного принятия вовсе не были такого характера, чтоб по ним можно было ручаться за успех её процветания. Поцей создал унию, ему же пришлось и растить её, и пока только ему одному. Остальные епископы, получив после брестского собора богатые поместья, стушёвываются, как бы находя, что их дело кончилось, тогда как для Поцея время после принятия унии было именно периодом самой горячей деятельности. Впрочем, кажется, и сам Поцей ясно видел качества своих собратьев-епископов²¹⁷ , потому что для подкрепления сил иерархии старался возвысить лиц, прежде неизвестных. Поцею, таким образом, одному пришлось утверждать унию, одолевать её противников и своей энергией доставить торжество ей. К концу его правления она имела много церквей, монастырей и последователей. Быть может, её успехи были бы ещё шире, число принявших её ещё больше, если бы унии, как это и было в проекте, ближе стояла к православию и если бы Поцей в латинизаторских стремлениях не зашёл слишком далеко, наводняя её латинством²¹⁸ . Условие это, подмечаемое сквозь призму исторического исследования, не имело, конечно, места среди неодолимых затруднений, с какими приходилось бороться Поцею, а если и имело, то противное вовсе не входило в программу польского правительства. С латинской закваской уния, поднявшая против себя православных и, по преимуществу, мирян (духовенство, как и аристократия, принимают, за немногими исключениями, уравнительно малое участие), благодаря энергии Поцея, твёрдо вступила на историческую почву своей жизни и, с задатками на прочное, по-видимому, существование, перешла в руки нового митрополита Вельямина Рутского.

Иосиф-Вельямин Рутский происходил из древней фамилии русских бояр Вельяминовых и очутился в подданстве Польши при следующих обстоятельствах. Отец его, начальник отряда русских, защищавших замок Улу, изменил своему отечеству во время войны Иoaнна Грозного с Польшей в 1568 году, передав вверенное его охране место князю Сангушке. За это он получил в Литве вотчину Руту, от которой и носил название Рутского. Молодой Иосиф в польских училищах переменил православие на протестантство, и несколько спустя, благодаря стараниям иезуитов, был обращён в латинство. Те же иезуиты, подметив в Рутском природные дарования, отправили его для высшего богословского образования в римскую академию. Здесь он оказался вполне пригодным для латинства человеком, почему Поцей и сделал его сперва архимандритом, потом коадъютором и, наконец, ещё при жизни своей, назначил своим преемником на митрополию, что король подтвердил грамотой, а папа Павел V буллой в 1611 году²¹⁹ .

Вступив, по смерти Поцея, в управление униатской церковью, Рутский совершил в ней весьма крупные преобразования, имевшие важное значение на всю последующую её жизнь и развитие. Если уния обязана Поцею тем, что он, так сказать, создал для неё внешний вид, утвердил её внешним образом, отняв у православных множество монастырей и церквей, то многим больше уния обязана Рутскому за то, что он организовал её внутренним образом, придал ей внутреннюю прочность. Находясь в продолжение нескольких лет возле Поцея и действуя под его руководством, следовательно, вполне приглядевшись к ходу дел унии, Рутский не мог не понять, что ей недостаёт внутренней организации и силы. Конечно, эта сила заключалась в представителях, в просвещённых пастырях униатской церкви, которые своим воздействием на массу много помогли бы делу унии; но этих просвещённых, преданных унии и заботящихся о ней пастырей совсем недоставало униатской церкви. Eё пастырями были те самые священники, которые так недавно считались православными. Одни по принуждению, другие в надежде на улучшение будущего становились в ряды yниатов в то самое время, когда их церкви переходили в руки Поцея. Могла ли здесь иметь место забота об унии? Если иерархи, ратовавшие в Риме и Бресте, бездеятельно сидели в своих поместьях, то что можно было ожидать для пользы унии от вчерашнего православного священника, который, быть может, и не предвидел, что над ним сегодня совершится превращение в унию. Ещё Поцей ясно видел это; но занятый расширением внешних пределов униатской церкви, при сложности препятствий, для преодоления которых надо было придумывать средства, он физически, так сказать, не мог заняться вопросом внутренней организации унии. На него обратил внимание и, можно сказать, посвятил своё правление м. Pyтский. Он видел, что на белое униатское духовенство нечего надеяться, что оно само ещё, если не нуждается в утверждении, то в должной мере не окрепло в унии, поэтому поручить ему интересы её было бы делом рискованным. Быть может, выходя из положения, что не заинтересованное обязанностями семейных пастырей, чёрное духовенство лучше последних способно будет служить унии, м. Рутский обратил всё своё внимание на монашество и вопрос, кому поручить задачу привития унии, увеличения числа её последователей и придания ей более внутренней силы и прочности, разрешён был в том смысле, что западнорусская церковная уния поручалась монашеству. Но чтоб монашество с пользой могло выполнить возлагаемую на него миссию, его необходимо было преобразовать. В римской церкви, как известно, имелись особые специальные корпорации людей, на обязанности которых лежало распространение и утверждение латинской веры, – это были монашествующие ордена бенедиктинцев, францисканцев, бернадинов, иезуитов и друг. Этот латинский прототип м. Рутский задумал скопировать²²⁰ и в жизни униатской церкви – в организации отдельного монашеского ордена. В этом собственно и заключалось преобразование, какое совершено было митр. Рутским в чёрном униатском духовенстве. Оно коснулось не только внутренней и внешней его стороны, но и самого названия. С 1617 года униатское монашество, как особая корпорация, выступило на поприще исторической жизни и деятельности в пользу унии под названием Базилианского ордена.

Но задавшись целью преобразовать униатское монашество, м. Рутский хотел сначала приготовить для него средства, при помощи которых оно могло бы выполнить свою задачу. Поэтому, ещё при жизни Поцея, он просил короля, для поднятия образования его русских подданных, дозволить униатским инокам, живущим в виленском Св.-Троицком монастыре завести школы в разных местах Речи Посполитой. В 1618 г. король особой грамотой разрешил обществу иноков заняться устройством школ и обучать в них разным наукам и языкам²²¹ . Спустя два года, м. Рутскому с той же целью прислана была грамота и от папы²²² . Заводимые школы, по своим правам, уравнивались со школами латинскими и, будучи подчинены исключительно своим только основателям-инокам, освобождались от какой бы то ни было опеки светских властей. М. Рутский хотел придать униатским школам такое же устройство, какое имели иезуитские латинские училища. Одновременно с грамотой об основании школ, король присоединил к виленскому монастырю минский монастырь с тем, чтоб оба они считались за одну общину²²³ и этим способствовали планам митр. Рутского, по мысли которого центр просвещения должен был находиться в Вильне.

Решившись вверить образование монашеству, митр. Рутский, таким образом, позаботился сперва об учреждении школ, чтоб преобразованное монашество могло сразу приняться за дело, к которому призывалось. С другой стороны, находя, что в настоящем его виде оно не может удовлетворять делу просвещения и руководства униатов, он позаботился о его преобразовании, приняв за образец в этом случае латинские ордена.

Общежительные русские монастыри в основании своего устройства имели вообще в литовско-польском государстве устав св. Василия Великого²²⁴ , хотя некоторые из них имели и свои частные уставы. При этом все они, находясь в разных местах, подчинялись каждый своему епархиальному епископу и своему ближайшему начальнику, настоятелю монастыря. С таким устройством, конечно, они перешли при Поцее в унию. М. Рутский задумал обобщить все эти монастыри, соединить их как бы в один общий монастырь и образовать общую корпорацию под одним особым управлением. Для этой цели в 1617 году он созвал в своём имении Новогрудке (ныне уездный город Минской губ.) собор²²⁵ (конгрегацию) из униатских архимандритов, игуменов и других представителей монастырей. Сюда также пригласил он двух иезуитов, которые бы советовали и руководили в преобразовании монашества по образцу, какой имел их орден. Собор, имевший десять заседаний под председательством самого митрополита, выработал правила базилианского ордена. По этим правилам всё монашеское униатское духовенство, как особое общество с названием ордена базилиан, освобождалось из-под власти не только епархиальных архиереев, но и самого митрополита. Во главе ордена стоял протоархимандрит²²⁶ , как ближайший его начальник, с четырьмя советниками. Эти лица избирались всегда из среды самого ордена и им принадлежало управление и надзор за всеми монастырями, их настоятелями, братией, имуществами и проч. Протоархимандрит имел своего викария или провинциала, а орден, сверх этих должностных лиц, имел ещё прокуратора, члена ордена, жившего в Риме и бывшего постоянным уполномоченным при апостольском престоле (procurator in Urbe²²⁷ ); такой-же уполномоченный был в Варшаве (для посредничества с польским правительством) и при всяком епархиальном архиерее, по назначению протоархимандрита. Все униатские епископы, согласно постановлению новогрудского собора, должны быть избираемы исключительно из базилианского ордена, так что даже назначение митрополитом себе преемника может совершиться только с согласия протоархимандрита и советников ордена. На обязанности ордена лежит воспитание и образование униатов и он заведует всеми униатскими училищами²²⁸ . Во многом сходный с уставом иезуитов, устав нового ордена изменил и внешний вид монашеской одежды; греческий покрой её был заменён одеждой весьма похожей на ту, какую носили иезуиты. Архимандриты и настоятели монастырей были переименованы в аббатов и супериоров, а местопребыванием генерала ордена – протоархимандрита назначен был виленский Св.-Троицкий монастырь²²⁹ . С такой организацией орден базилиан начал свою деятельность после новогрудского собора 1617 года²³⁰ .

Как повлияло учреждение базилианского ордена на белое духовенство, монахов и мирян? Образование митр. Рутским упомянутого ордена по образцу латинских монашеских орденов вызвало большое недовольство как в среде белого униатского духовенства и монашества, так и между мирянами. Белое духовенство, во главе которого стояли, так называемые клирошане или крылошане²³¹ , было недовольно митр. Рутским, что он обходит его, так сказать, игнорирует его. Воспитание юношества, для которого учреждался орден, всецело вручалось этому последнему, следовательно, белое униатское духовенство, без сомнения, принимавшее до сих пор участие в образовании, признавалось митр. Рутским неспособным для дела воспитания. Конечно, это более всего могло не нравиться тем из духовенства, которые были людьми образованными. Но сравнительно малое недовольство достигало гораздо больших размеров, особенно в среде клирошан, в виду того, что митр. Рутский, отдавшись всецело идее возвышения монашества, произвольно отнимал у них имения и приписные приходы и, для материального обеспечения монашества, отдавал их монастырям. Этим сильно подрывалась самостоятельность этого почётного духовенства, которой, надо заметить, оно пользовалось в значительных размерах, и вызывалось общее недовольство распоряжениями митрополита.

С другой стороны нельзя сказать, чтобы реформы митроп. Рутского были встречены сочувственно монашеством, для благосостояния и возвышения которого они собственно и были предпринимаемы. Дело в том, что жизнь монашества дореформенная значительно разнилась от жизни под тем уставом, какой выработан был в 1617 году в Новогрудке. Строгая дисциплина устава, требовавшая постоянного подчинения, не допускала той свободы и удовольствий, какими пользовалось монашество до преобразования. Миряне, в свою очередь, не могли не видеть реформ митр. Рутского в их настоящем свете; для них ясно было подражание его латинству и стремление наводнить им унию, поэтому и они вместе с духовенством также были недовольны митрополитом.

Отдав образование в руки базилиан и наблюдая, какие преподнесёт оно плоды, митроп. Pyтский трудился над новым проектом, который намерен был осуществить в недалёком будущем. Предметом его внимания и забот был на этот раз светский клир, – белое духовенство униатской церкви. Нельзя было не заметить в нём множества недостатков, из которых первыми было невежество и грубость клира. Верный латинской традиции, которой и сам был обязан воспитанием, митр. Рутский задумал преобразовать и светский клир по образцу клира латинского, введя между униатскими священниками безбрачие (целибатство).

Какими мотивами руководствовался митр. Рутский, трудясь над проектом нового мероприятия в пользу унии? Без сомнения, к этому привело его общее всем поборникам унии стремление основать униатскую церковь на началах латинства, но главной и ближайшей причиной нового преобразования было, по нашему мнению, само же униатское духовенство, ещё недавно служившее православию. Приняв унию вследствие каких-бы то ни было причин, соблюдая, допустим, даже по убеждению все обязанности, налагаемые ею – нечего говорить, что таких было мало, – униатское духовенство не могло, конечно, порвать тех связей, симпатий и родственных чувств, какие соединяли его с родными и друзьями, оставшимися в православии. Для священника приходилось одно из двух: перейти в унию или отказаться от места. При господствовавшем тогда у многих убеждении, что уния и православие одно и то же, большинство пастырей избирало первое. Но проблемы, разрешаемой таким образом пастырями, не существовало для их семьи, родных и друзей. Они оставались православными. Влияние их (конечно, в духе православия) на пастыря, при зачаточном существовании унии, не было для неё пользой, не могло служить для её блага. Вот это-то влияние и было для Рутского, повторим ещё раз, имевшего достаточно времени присмотреться к ходу унии, – главным мотивом, почему для поднятия её, он решился ввести безбрачие между униатским духовенством. Его необходимо было обособить, изолировать от всего, что могло неблагоприятно отразиться на нём не в пользу унии, а от родственных, всегда могущественных, влияний, – это надо было сделать по преимуществу. Чем же больше можно было достигнуть этой цели, как не введением в среде духовенства безбрачия, которое в значительной степени умаляло круг семейных влияний, поставляя известное лицо в более благоприятные условия для дела унии. Тем более желательно было внести безбрачие в униатском духовенстве, что его соседи, латинские священники были неженаты. Этим, хотя и в малой степени, однако, достигалось сближение с церковью римской.

Что же предпринято было митр. Рутским для введения в униатской церкви безбрачного духовенства? Для этой цели он задумал основать особую семинарию в Минске, где и воспитывалось униатское монашество, предназначавшееся для замещения настоятельских мест. Составленный им проект новой семинарии, по представлению его кардиналом Бандиным папе, заслужил самый лестный отзыв последнего. Вот что проектировал митр. Рутский, по его собственным словам: «Из предполагаемой семинарии будут выходить семинаристы, светские клирики-холостяки. Правда, в нашем исповедании это дело неслыханное и мы не найдём там ничего подобного не только несколько лет назад, но и несколько веков; но многие при этом его желают. Во время унии нами сделано очень многое такое, что вначале сильно осуждалось противниками и чему они теперь сами подражают; то же самое может повториться и относительно благочестивых клириков. Образованные, безжённые, они будут помещаться нами во всех епископских епархиях, по городам, при церквах кафедральных, коллегиатских, который дают лучшие средства содержания и бо́льшие выгоды, чем другие приходы. Из них будут поступать на должность визитаторов деревенских церквей и даже на места священников в эти последние, и для св. унии приготовится, таким образом, великая опора и украшение. В разные места Руси они будут посылаться наставниками школ для обучения юношества, для укрепления благочестия, веры, и по своему положению, как холостые, охотно и с удовольствием будут выполнять своё назначение. Где будут приходскими священниками, там удобнее они поведут дело с панами об улучшении фундаций; эти последние сейчас увидят, что имеют дело с гораздо достойнейшими людьми, чем их предшественники. Из воспитанников такой семинарии монастыри будут пополняться хорошими иноками и много может разлиться добра по всем частям Руси из того учреждения. Смело можем обещать себе, что в короткое время этим средством во всём королевстве подавлен будет раскол»²³² . Вот какие полагал надежды и какие благотворные последствия хотел извлечь митр. Рутский из проектировавшейся семинарии. После этого понятны будут те хлопоты, какими решился пожертвовать он, чтоб довести к благополучному концу начатое им предприятие. После того, как проект новой семинарии одобрен был апостольской столицей, необходимо было позаботиться, чтобы и у польского правительства он заслужил должное внимание и утверждение. Что было сделано для этого – неизвестно. Может быть, митр. Рутский лично объяснил королю важность и значение предполагавшейся семинарии, хотя могло случиться, что подробный проект представлен был письменно. Так или иначе, во всяком случае, митр. Рутский просил короля, чтоб он дозволил ему созвать поместный собор для рассуждения о церковных делах, главной целью которого было учреждение униатской семинарии.

Король 81 марта 1626 года разрешил открыть собор, о котором просил митр. Рутский, в городе Кобрине (ныне уездн. гор. Гродненской губ.). В своей окружной грамоте, по этому случаю, Сигизмунд говорит, что, на основании канонов церковных, узаконяющих собрания епископов для рассуждения о делах церкви, он «тот синод отправувать и о добром душ людских и потребах церковных обмышлять» позволяет «велебному отцу митрополиту» 6 сентября 1626 года «с епископами, архимандритами, игуменами и иншими всими станы духовными и светскими». В заключение грамоты, король напоминает, чтобы собор совершился правильно и спокойно, как если бы он сам на нём присутствовал, и чтоб для блага церкви приложено было как можно более старания²³³ . В силу этой грамоты, митр. Рутский вошёл в соглашение с епископами и в назначенный день открыл собор.

На нём, кроме митрополита Рутского, присутствовали следующие епископы: Иоаким Мороховский, епископ владимирский и брестский, Иерения, епископ острожский и луцкий, Антоний, архиепископ полоцкий, витебский и мстиславский. Григорий, епископ пинский и туровский, Лев, епископ смоленский и черниговский²³⁴ . Если принять во внимание, что все перечисленные иерархи прибыли на собор каждый со своим клиром, в котором были архимандриты, игумены и протопопы, кроме того, сюда же приехало много лиц светских, – так как грамотой короля и им разрешалось присутствовать на соборе, – то можно думать, что собрание в Кобрине было весьма многолюдно. К сожалению, мы не имеем известий о количестве заседаний, о действиях, вообще, о частностях, этого, бесспорно, многочисленного собора. До нас дошло только постановление съехавшихся епископов, которое мы приводим в таком виде, в каком оно утверждено было папой Урбаном VIII. «В 6-й день сентября 1626 г., мы, Божией милостью, архиепископ-митрополит киевский галицкий и всей России Иосиф и (поименованные выше) епископы с клиром нашим, архимандритами, игуменами и протопопами (protopopis primariis), собравшись в городе Кобрине для общего собора из всех областей России, подчинённых киевскому митрополиту и призвавши св. Духа, имели рассуждение о благосостоянии св. церквей Божиих и о спасении душ вверенных нам Богом, чтобы они не отвращались от добрых и способных пастырей, просвещающих их учением и своей жизнью и подробно рассмотрели общее благо, (которое может произойти) от наилучшего обучения юношей, как в церковной жизни, так и в гражданской. Итак, все мы единодушно, по общему глубокому сознанию, постановили и определили, чтоб в каком-нибудь месте киевской митрополии было выстроено училище, в которое бы из всех частей России родители знатного рода, греческого исповедания, посылали для воспитания своих детей с хорошими способностями, пока они не достигнут более совершенного возраста. Более богатые пусть воспитываются на свой счёт, а из бедных, кого наставники этого училища признают способными к учению и распространению, во славу Божию, нашего греческого исповедания, пусть воспитываются на средства училища. Такое учреждение у греков обыкновенно называлось „φροντιστήριον“, а у латинян „seminarium“. Пищу и одежду пусть они имеют свою. С этою целью, каждый из нас архиепископским своим словом обещает сумму денег из собственных своих доходов, и из присутствующих, по нижеследующему порядку, обязываемся (внести): митрополит Иосиф – десять тысяч флоринов²³⁵ ; епископ Иоаким – две тысячи и, кроме того, ежегодно, пока я жив буду, по сто флоринов; Иеремия епископ – две тысячи флоринов в течение четырёх лет, а после этого, в продолжении другого четырёхлетия 1200 польских флоринов; Антоний архиепископ – тысячу фл., Григорий епископ – 2.500 фл., Лев епископ – 500 фл., Афанасий перемышльский и самборский – 500 флоринов. Игумены всех монастырей виленской св. троицкой конгрегации, так и имеющих присоединиться из каждой киновии²³⁶ должны вносить в продолжении 4-х лет восьмую часть своих доходов. В частности же мы отнесли сюда доходы минского монастыря, присоединённого к той же конгрегации. Кроме того, названная конгрегация обещает даже теперь дать латинских наставников риторики и магистров, которые могут преподавать на русском наречии самые необходимые для священнического сана науки. Затем, в продолжение четырёх лет все суммы должны быть соединены в одну и на эти средства должно быть устроено нечто полезное (для семинарии – bona aliqua pro illis emenda). А если случится, кто-нибудь из нас не внесёт обещанной суммы, тот обязан заплатить вдвое; если же он и снова откажется, то лишается должности. Наконец, собравши деньги, до́лжно будет произвести выбор воспитанников в таком количестве, сколько каждый из нас может послать для этой семинарии, с обязательством выдавать каждому по сто польских флоринов на одежду и пищу. Все остальные воспитанники поступают в семинарию с согласия митрополита и размещаются по его усмотрению. Когда соберётся общий епископский собор, надлежит выбрать провизоров для этой семинарии, в присутствии протоархимандрита, которому названные провизоры обязаны повиноваться и во всём поступать и следовать согласно его усмотрению и воле. Протоархимандрит же в общем собрании должен представить епископам отчёты от всех провизоров. Поэтому, подписывая собственной рукой эти условия и утверждая их нашими печатями, мы даём следующее письменное обязательство. Каждый из епископов будет увещевать на своих соборах пресвитеров, чтобы они посылали в семинарии воспитывать возрастных детей для обучения их, как наукам в области полезных (bonarum) искусств, так и обычаям (in moribus), касающимся священнического сана. Вклады и пожертвования лиц (знатных) привилегированных, каких бы размеров не оказались они у наших священников, должны быть присылаемы епископам своей епархии, а епископы, получив их, должны засвидетельствовать собственными подписями то, что они получили и, если случится какая-нибудь настоятельная нужда, (т. е. если кто-либо по непредвиденным причинам захотел бы отнять пожертвованное), то они должны воздерживаться от уступки и уплаты (вкладов) их жертвователям.

До́лжно избегать как можно тщательнее, так называемой, симонии, как при посвящении во епископы, так и при совершении епископами таинства (священства). Пусть помнят, что до́лжно воздержаться решительно от всякого побора, под страхом наказания симонистов, налагаемого священными канонами. Если же, действительно, внесена какая-нибудь сумма денег, то это пагубное и позорное для церкви приобретение должно искореняться внутренним духовным образом (penitus), при помощи тех наказаний для симонистов, какие должны быть известны всем на епископских соборах. Епископы и протоархимандриты пусть позаботятся о том, чтобы ежегодно сноситься с митрополитом посредством послания, в котором должно быть обозначено положение церковных дел; митрополит в свою очередь должен сноситься с апостольским престолом. Нет надобности посвящать двух священников к одной церкви, исключая те случаи, когда приход велик и разделён на части с давнего времени. Для того, чтоб удержать однообразие при совершении священнодействия литургии, никому из имеющих получить посвящение (ставленников) не до́лжно избегать своего епископа, потому что, спустя несколько времени, каждый из них может научиться у него (своего епископа) совершать литургию с должным пониманием (собственно morum faсiens) точно так же, как и все остальные таинства. Никто из епископов нашей духовной конгрегации не должен принимать посвящающихся к себе, если нет на то письменного соизволения высшего начальства. Монашествующие ни в каком случае не должны брать на себя обязанностей мирских священников; они не имеют на это никакого права и никакой власти; точно также и наоборот: мирские священники не должны вмешиваться в круг обязанностей монахов, как это постановлено согласием главного собора. В течение четырёхлетия в определённое время и в назначенном месте должен быть собран митрополитом заранее объявленный собор; о месте же и времени должно предупреждать за четверть года вперёд»²³⁷ .

Из этого постановления видно, что кроме вопроса об учреждении семинарии, рассматривались и другие. Нельзя, однако, не заметить, что этот первый был собственно целью собора, так как о нём подробно излагается в постановлении, и он стоит впереди. Крупные пожертвования, какие сделали собравшиеся епископы, освещают проект митр. Рутского относительно семинарии. Наличных денег собрано было 18 с половиной тысяч польских флоринов, т. е. около десяти тысяч рублей серебром на наши деньги. Сумма, сама по себе, в то время весьма почтенная для основания предполагавшейся семинарии. Но к ней присоединялись ещё бенефиции епископов, обещавших вносить, пожертвования ежегодно и, потом, ⅛ часть доходов монастырей в продолжение четырёх лет, не говоря уже о пожертвованиях частных лиц, которые, несомненно, были, потому что относительно их приёма собор постановил даже правила. Принимая всё это во внимание, надо предполагать, что задуманная митр. Рутским семинария могла быть вполне обеспечена материально, следовательно, хорошо конструирована и обставлена. Надо думать, далее, что учреждая эту семинарию в Минске²³⁸ , Рутский хотел создать училище, которое могло бы сравняться со знаменитой тогда латинской академией в Вильне. Воспитание именно в этой семинарии молодого поколения светского клира было узаконено собором тем, что он обязал епископов внушать священникам высылать для воспитания детей в основывающееся училище. Это постановление, без сомнения, было направлено против того, чтобы родители не ограничивались только воспитанием детей у базилиан, которые за девять лет своей деятельности по образованию могли снискать громкую известность.

Вторая часть соборных постановлений касается симонии, с вероятностью можно предположить, имевшей большое развитие, при тогдашних церковных смутах, в среде духовных лиц. Видно, размеры практики симонии были очень обширны, если собор признал необходимым применять к провинившимся всю силу наказания церковных канонов, налагаемых за святокупство. Целью остальных постановлений собора было, с одной стороны, точнее определить отчётность о положении церквей и монастырей и время для соборных совещаний, а с другой – предотвратить неправильное размещение священников по приходам и вмешательство чёрного духовенства в круг обязанностей мирских священников и наоборот. Последнее определение нам будет понятно, если примем во внимание, что усиливающийся постепенно базилианский орден переступал часто границы своей воспитательной деятельности и, в ущерб белому униатскому духовенству, нарушал церковные постановления вмешательством в исполнение обязанностей сего последнего.

Постановления кобринского собора, отправленные в Рим, были утверждены папой ровно через три месяца после собора, т. е. 6 декабря 1626 года. Похваляя высокое благочестие и ревность к религии митр. Рутского и всех участвовавших в соборе, папа, после того как представленные постановления были тщательно просмотрены и признаны годными комиссией кардиналов de propaganda fide,²³⁹ утвердил их, чтоб «постановленное было непоколебимо и сохранялось неизменно»²⁴⁰ .

Однако этому, так прекрасно задуманному и, по-видимому, не менее блистательно оконченному, проекту образования новой семинарии не суждено было осуществиться, несмотря на все старания митр. Рутского, поэтому и введение безбрачия и вообще, проектированное улучшение белого униатского духовенства не могло быть приведено в исполнение. Причины тому были следующие. Базилиане, предвидя, что питомцы новой семинарии могут быть опасными конкурентами им не только в воспитании юношества, но, что более важно, в занятии иерархических должностей, очень усердно старались повредить плану митр. Рутского. Обстоятельства способствовали им. Польское войско, сражавшееся в то время против казаков, терпело всякие лишения и нужды, вследствие недостатка денег, Этому-то войску и отданы были, по проискам базилиан, деньги, собранные на учреждение семинарии²⁴¹ . Таким образом, отчасти базилиане, отчасти политические обстоятельства лишили митр. Рутского возможности преобразовать белое униатское духовенство по предначертанному плану.

Но если проект относительно белого униатского духовенства окончился неудачно, то преобразование монашества в орден базилиан, бесспорно, имело великое значение для унии. Распространение её шло весьма успешно в руках базилиан. Православие всё более и более приходило в упадок. Бедственное положение православных увеличивалось ещё тем, что они не имели архипастырей. Не принявшие унии епископы сошли давно в могилу, а назначение новых польское правительство хотя и обещало, но никогда не исполняло своих обещаний. Оно предполагало, что, не имея своих епископов, – православные в силу необходимости станут подчиняться униатским иерархам. Но на деле выходило иначе. Православные скорее обращались к протестантам, чем к униатам²⁴² . Прекрасную по своей художественности картину печального положения православных в то время представляет нам речь волынского посла Лаврентия Древинского, которую он держал перед Сигизмундом на Варшавском сейме в 1620 году²⁴³ .

Но в этом же году суждено было возродиться упадшему православию в лице новых его представителей, окрепнуть в свежих силах и противопоставить унии преграды, которых она менее всего ожидала. В это время, возвращаясь из Москвы, прибыл, согласно поручению константинопольского патриарха Тимофея²⁴⁴ , в пределы западнорусской церкви иерусалимский патриарх Феофан. К нему-то и обратились православные с просьбой поставить им митрополита и епископов на вакантные кафедры, захваченные униатами. Патриарх исполнил их просьбу и 15 августа в Киево-Печерской лавре посвятил в сан митрополита игумена михайловского монастыря, Иова Борецкаго. Затем в ближайшее время посвящены были и другие иерархи: Мелетий Смотрицкий – на архиепископскую кафедру в Полоцк, Иосиф Курцевич – во Владимир, Исаакий Черницкий – в Луцк, Исаия Копинский – в Перемышль, Паисий Ипполитович (Пузына) – в Холм и Авраамий Стаянский (грек) – в Пинск²⁴⁵ . Православные, получив архиереев, составили и программу их деятельности в это трудное время церковной жизни²⁴⁶ .

Само собой понятно, что такой оборот дела сильно озадачил униатов и, в особенности, митр. Рутского. Он увидел перед собой равного по сану противника его латинизаторских стремлений во главе, к тому же, известных своей учёностью новых православных епископов. Надо было придумать меры, чтоб подорвать этот неожиданный, сильный противовес унии.

Как только уехал патриарх (в начале 1531 г.), митр. Рутский вместе с латинской партией подал донос королю, что Феофан простой мирянин, а не патриарх, что это шпион султана, а поставленные им митрополит и епископы – его соучастники, готовые изменить Польше и предаться Туркам, что посвящение их незаконно, ибо совершено без воли короля и что, поэтому, они должны быть преследуемы²⁴⁷ . Несмотря на то, что несколько времени тому назад король писал Феофану любезные письма, заботился об удобствах его путешествия и пребывания в Литве и вместе с другими²⁴⁸ признавал его патриархом, теперь, по доносу митр. Рутского, издал универсал считать новопосвящённых епископов изменниками, ловить их и предавать казни²⁴⁹ . Для приведения в исполнение приказаний короля разосланы были везде чиновники с особыми уполномочиями. Отличаясь ревностью к унии (такие выбирались нарочно), они зверски обходились с православными в различных местах, подвергая их побоям, тюремным заключениям и смертной казни. Особенно жестока была их расправа с православными городов Вильны и Новогрудка²⁵⁰ . Только Лев Caпега, воевода виленский, своим гуманным влиянием успел немного ослабить неистовства ревнителей унии.

Митрополит Иов Борецкий, чтобы предотвратить опасность, грозившую православию и ему лично, отправил на сейм 1621 года епископа Иосифа Курцевича. Король принял его ласково и отпустил с приказанием, чтоб и остальные епископы явились. Однако того не случилось, и, вместо епископов митрополит послал королю письменное оправдание за них. Через два года, православные на генеральном варшавском сейме, в особой протестации излагая перед королём заслуги русского народа Польше и жалуясь на обиды и притеснения, испытываемые ими от униатского духовенства (apxиeп. полоцк. Кунцевича и др.), просили оставить им новопосвящённых епископов²⁵¹ . Сейм постановил примирить униатов с «неунитами», однако тотчас не привёл этого в исполнение, а отложил до следующего сейма, т. е. поступил, так же, как всегда: обещал много, а ничего не сделал. Между тем, преследования православных продолжались в Киеве, Луцке, Минске, Холме, Львове, Вильне, Полоцке и в других местах. Понятно, что взволнованные православные не могли равнодушно сносить этого и своё раздражение выразили в такой же крутой форме, в какой проявлялась жестокость латинства. В Витебске раздражение разрешилось убийством известного фанатика-униата, полоцкого apxиeп. Кунцевича²⁵² , в Киеве утоплением в Днепре Антония Грековича, шпиона митр. Рутского и т. п. Конечно, виновные были строго, даже выше меры, караемы, но спокойствие этим достигалось с трудом. Очевидно, положение дел было ненормально и продолжаться так дальше не могло. Надо было предпринять что-нибудь для успокоения религиозных волнений, чтоб придать жизни церкви менее тревожный характер. Это сознавалось каждым и, в частности, митр. Рутским, попытка которого уничтожить новых православных иерархов, посредством доноса королю, не удалась (король вынужден был признать епископов, ибо казаки объявили ему, что в противном случае не пойдут на войну с Турками)²⁵³ . С другой стороны, участь Кунцевича каждый раз напоминала ему, насколько опасно текущее положение дел. Эти обстоятельства заставили митр. Рутского пристать к той партии людей, которая желала религиозного примирения с православными, как это постановлено на генеральном варшавском сейме 1623 года. Эти, без сомнения, лучшие люди Польши ясно понимали, что причина зол её – религиозное разделение, произведённое унией, разделение, которое не может быть приведено к доброму концу посредством внешнего влияния гражданских законов, и будет улажено единственно только обоюдным согласием, взаимным религиозным примирением враждующих сторон. Митроп. Рутский, говорим, пристал к этой мысли, но пристал, как увидим, очень своеобразно и в 1624 году составил план религиозного примирения униатов с православными, по которому те и другие должны были собраться в известное время на собор и общим советом избрать себе патриарха (6-й пункт)²⁵⁴ .

Уния, как известно, в правление митр. Рутского достаточно сближена была с латинством. В виду этого, униаты хотели придвинуть её ближе к православию, в примирении с православными полагали удобный случай для осуществления своей цели. План этот не был, однако, тотчас выполнен; митр. Рутский, как мы видели, занят был другими делами²⁵⁵ . И только с 1627 г. вопрос о примирении униатов и православных опять выдвигается и занимает умы тех и других. Православные не были против этого. Обиды, насилия и притеснения слишком утомили их, чтоб отказаться от примирения, которое должно было, по их мнению, привести к лучшему; однако, признавая почётное главенство папы, они склонялись к примирению под тем условием, чтоб уния не подчинялась латинству²⁵⁶ . Не чуждался вместе с другими мира с униатами и митрополит Иов Борецкий. Он с Петром Могилой даже поручил Мелетию Смотрицкому написать рассуждение о разностях между православной и униатской церковью, рассчитывая созвать в 1628 году собор и окончательно решить, быть или не быть предполагавшемуся миру.

Между тем, в предлагаемом примирении латинской партией, во главе которой стояли митр. Рутский и Мелетий Смотрицкий, готовилась православным новая, правда, вовремя замеченная, ловушка. Хотели ещё раз попытать счастья склонить православных к унии. В этом смысле Смотрицкий старался действовать в пользу львовского собора, которого, совершенно справедливо, считается главным виновником. Потерпев неудачу на киевском соборе (1628 года), он употребил все усилия, чтоб осуществить съезд во Львове, представляя митр. Рутскому сравнительно мало работы. При посредстве связей, мысль о соборе была доведена до короля через князя Острожского-Заславского. Король раньше универсала об общем соборе, для предварительных совещаний, велел составить частные, – православным в Киеве, а униатам во Владимире, откуда последние и подали ему просьбу о дозволении открыть собор²⁵⁷ . В универсале, который Сигизмунд не замедлил вскоре издать о предполагаемом соборе, говорилось, «что вследствие общего желания, как униатов, так и православных, взаимно примириться и вследствие просьбы о назначении для этой цели общего собора, он назначает его 28 октября (1629 г.) в г. Львове»²⁵⁸ . На соборе дозволялось присутствовать не только православному и униатскому духовенству, но и светским лицам, желавшим прибыть во Львов, а для порядка и спокойствия, король отправил туда своего комиссара, князя Александра на Остроге – Заславского, киевского воеводу²⁵⁹ .

Поэтому ещё раньше назначенного срока стали собираться во Львов униатские епископы. 23 октября прибыл владыка пинский Григорий Михалович; на следующий день епископ перемышльский Иoaнн Шишка; 26 октября, в пятницу, приехали Лев Кревза-Ржевусский, епископ смоленский, Иоаким Мороховский, епископ владимирский и Мелетий Смотрицкий (уже перешедший в унию), архиепископ полоцкий. Ещё через день, т. е. 27 октября приехал и митрополит Иосиф Рутский. Он торжественно был встречен всеми прибывшими раньше епископами за городом и в сопровождении их въехал во Львов²⁶⁰ . Кроме перечисленных, на соборе присутствовали ещё: Антоний Селява, архиепископ смоленский, Иеремия Почановский, епископ луцкий (не yниат), Рафаил Корсак, епископ-коадъютор митрополита²⁶¹ и вместе протоархимандрит базильянского ордена, Афанасий Крупецкий, епископ перемышльский²⁶² , местный православный епископ Иеремия Тисаровский и много архимандритов²⁶³ . Из светских лиц, кроме упомянутого уже князя Заславского, были тогда во Львове: князь Пузына, известный Лаврентий Древинский, чашник волынский, братчики львовского ставропигиального братства Роман и Гавриил Гангиши, Николай Добрянский и Стефан Лясковский, представители разных других братств и проч.²⁶⁴ .

Приводим, по Гарасевичу дневник этого собора, записанный неизвестным лицом²⁶⁵ . В воскресение, 28 октября совершена была ранняя мша,²⁶⁶ на которой иезуит Бембус, проповедник королевский, сказал (как в своё время на брестском соборе Пётр Скарга) длинную проповедь о соединении церквей, приглашая православных принять унию. На проповеди присутствовали митрополит с некоторыми владыками, три архимандрита, много монахов и певцов, бывших, на хорах, при органе и, без сомнения, немало народу, хотя об этом писатель дневника умалчивает. Довольно любопытна напыщенно-витиеватая проповедь Бембуса²⁶⁷ . В основание её он, с искусством иезуитской казуистики, положил надписание, сделанное на кресте Иисуса Христа на трёх языках: еврейском, греческом и латинском, и обратил особое внимание на последний, которым потому и написано было над самой головой Христа, что он был важнейший. Далее Бембус превозносил до небес значение востока, но потом это значение придал западу и, согласно учению западной римской церкви, утверждал, что Иисус Христос поставил св. апостола Петра, а после него пап – видимой главой и основанием христианской веры. Называя цареградского патриарха еретиком, Бембус убеждал поляков оказывать почтение униатам и настаивал на том, чтоб им оставлен был славянский язык, их богослужение и таинства.

Приступить к цели съезда – открытию собора – униаты не могли, потому что не было представителей от православных. Время, однако, надо было наполнить чем-нибудь. И вот, в это же воскресение, в послеобеденное время, все униатские иерархи в мантиях совершили торжественную процессию из кафедрального латинского костёла в замок, упрекая православных, как светских, так и духовных, в том, что они, не являясь на собор, нарушают приказание и волю короля. Князь Заславский посылал даже к львовскому братству, чтоб братчики явились в замок к униатам. Но братство через двух посланных ответило, что это не его обязанность, а старших духовных, и никого не послало.

Отрывочные сведения о следующих днях не дают возможности составить цельное представление о том, что именно происходило и что сделано в эти три дня для цели, какая собрала униатских иерархов во Львов. Несомненно только, что приезд этих гостей был не по душе львовским православным и это выразили, прежде всего, простые миряне в лице ничтожных по положению, но сильных преданностью православию, – служанок. В понедельник, 29 октября, униаты жаловались в замке, что русские и армянские кухарки посылали вслед их проклятия и обзывали нечестивцами (poganami), за что несколько из них заключены были в тюрьму²⁶⁸ .

Во вторник из Вильны прибыли православные иноки и князь Пузына с Лаврентием Древинским. Обращает на себя внимание этот поздний приезд православных; было уже 30 октября, второй день после срока, в который до́лжно было открыть собор. Тем более странным может казаться такое опоздание православных, если сопоставить его с прибытием униатов; некоторые из них, как мы видели, приехали ещё за пять дней до срока, в который назначен был собор, именно 23 числа. Чем же объяснить поздний приезд православных? Причина этого заключается в ясном сознании православными, что от львовского собора нельзя ожидать ничего хорошего. Они, как замечено выше, вовремя поняли, что этот съезд не принесёт никакой пользы, поэтому и не высылали своих епископов. А депутация отправлена была для того, чтоб не нарушить приказания короля, не стать в разрез с его универсалом. Имея, таким образом, в виду только формально исполнить волю короля, депутация и не спешила во Львов.

В день приезда православных, владимирский епископ Иoaким Мороховский служил литургию у доминиканцев, в домовой церкви (или в часовне), где находился образ Пречистой Божией Матери. Это служение привлекло массу русских и армян. В среду, 31 октября, митрополит Рутский, по просьбе князя Островского-Заславского, в галицком предместье, у кармелитов, служил «парастас» по отцу его, и львовское братство, по просьбе того же князя, одолжило свои ризы для митрополита. После обеда (в тот же день) митрополит со всеми владыками, монахами и певчими совершил процессию в местную православную церковь, только что выстроенную, но ещё не освящённую. Настоятель её, священник Боярский с братством встретил митрополита перед церковью и произнёс ему приветственную речь. Когда униаты вошли в церковь, явились сюда чашник Древинский и князь Пузына, представились митрополиту и беседовали с ним. При выходе из церкви, митрополит и все униаты, обратившись к востоку, громко пропели: «Подаждь утешение рабом Твоим, Всенепорочная!»... Присутствовавшие при этом поляки закричали: «Слава Богу! согласие, согласие! уния, уния!» О. Боярский пригласил митрополита и бывших с ним униатских владык в свой дом, куда пришли и члены братства, и чествовал их вином. В беседе за столом, Смотрицкий, между прочим, сказал: «хорошо было бы, отцы, если бы вы стали нами, а мы – вами и пошли вместе нашей торной дорогой». На это Древинский возразил: «мы желаем держаться того, что постановлено для нас на седьми вселенских соборах, а не теперешних нововведений». «Надо вам, господа, знать,– заметил на это о. Боярский, вмешиваясь в их разговор, – что не так страшен диавол, как его рисуют; хорошо о. Смотрицкий говорит, чтобы вы стали нами, а не мы – вами», и продолжал их угощать. Спустя немного времени все разошлись.

В четверг митрополит служил у бернардинов, на галицком предместье, а епископ Мороховский – в женском монастыре Всех Святых, на предместье краковском. Мороховский (вероятно, несколько раньше), присылал просить православное братство, чтоб ему позволили отслужить литургию в братской церкви, но братчики отклонили эту просьбу. «Если имеет, – ответили ему, – грамоту и позволение от патриарха, то пусть служит». В тот же день львовское братство давало обед инокам вселенского Свято-Духовского монастыря, а Бембус опять витийствовал, проклиная православных, как противников унии.

В пятницу представители православных с князем Пузыной и Древинским были у униатов и просили их ходатайствовать перед королём за православных епископов, что они не могли прибыть на собор, а также похлопотать у него о разрешении цареградскому патриарху приехать в Литву. При этом относительно цели теперешнего съезда они заявили, что согласятся на то, что постановит патриарх. Униаты наотрез отказались просить короля и ходатайствовать перед ним, ясно высказав, наконец, цель львовского собора. – «Если вы уж теперь, – говорили они, – не желаете принять унию, то пусть каждый делает, что хочет и держится своего, как может; мы слушаемся папы, а не патриарха». Этим свидание православных и униатов окончилось; более они во Львове не сходились. В воскресение митрополит служил у иезуитов, был у них на обеде и на богословском диспуте, а в понедельник, 5 ноября, выехал из Львова вместе с остальными владыками, за исключением Мороховского, который выехал на следующий день²⁶⁹ .

Что могло произойти от этого собора, да и можно ли было надеяться от него чего-нибудь? Что сделано на львовском соборе для той цели, которая руководила виновниками его? Откладывая пока ответ на первый вопрос, заметим, что цель собора вовсе не была достигнута. Ожидания униатов не оправдались, и прежде всего потому, что они, как и представители православных, приехали с предвзятыми мыслями. В этом отношении львовский собор очень напоминает собор в Бресте, напоминает до полной аналогии. В самом деле, как там униаты прибыли только с тем, чтоб оформить унию, санкционировать её на почве западнорусской церкви, а православные, – чтоб высказать против неё свой протест, и подавить её, так и здесь, – первые имели целью осуществить проект латинской партии, т. е. открыто привлечь в унию православных, а вторые приехали только с тем, чтоб, исполняя волю короля относительно присутствия на этом соборе, заявить, что этого никогда быть не может. В этом и заключалась причина, почему православные епископы лично не участвовали в соборе. Однако, в виду королевского универсала, представители православных не чуждались униатов. Они, как видно из дневника, присутствовали вместе с ними в православной церкви, принимали их в доме настоятеля её, который даже сказал приветственную речь митрополиту, и очень радушно угощали униатских владык. Словом, в миролюбивых симпатиях недостатка не было. Не трудно, однако, заметить, как всё это было желчно. Достаточно для этого прослушать разговор Смотрицкого с Древинским и вмешательство в него о. Боярского.

Но неестественны были и поступки униатов по отношению к православным. Крики поляков в известной нам церкви, что настало «примирение», «уния» – это верх хитрости, наперёд обдуманной деланности, ибо ничего естественного тут и быть не могло. Только потому, что в присутствии православных, с обращением на восток, пропето было «Подаждь утешение»... кричать уже об унии, собственно говоря, нет никакого смысла. Между тем, если принять во внимание, что всё это обдумано было заранее, условлено наперёд, то смысла тут можно найти более, чем это кажется на первый взгляд. Очевидно, униаты хотели считать дело примирения с православными оконченным, по крайней мере, формально, после их совместной молитвы в храме. Но шаткость таких планов сказалась сама собой. Это, по-видимому, мирное настроение, этот тон дружелюбных отношений, вежливые встречи, любезные приглашения и угощения – всё так красноречиво гласило в пользу миролюбивого исхода львовского собора, но самому собору не давало никакого хода. Сходились униаты с православными, беседовали, но для цели съезда ничего не делали; не заседали, не совещались и соборных деяний не оставили.

Строго говоря, собора во Львове не было, а была одна лишь попытка к нему и то – только со стороны униатов. Насколько униаты остались недовольны неудачей своей попытки, видно из того, что при последнем свидании их с православными, они совершенно отказались удовлетворить их просьбу относительно ходатайства перед королём. Но ещё яснее выразил это недовольство королевский проповедник Бембус, который в своей проповеди открыто проклинал православных.

Но, если львовский собор не достиг той цели, какая имелась в виду митр. Рутским и, вообще, латинской партией, то нельзя сказать, – отвечаем на первый наш вопрос, – чтоб он прошёл бесследно для западнорусской церкви в виду того, что сформирован и подготовлен был Мелетием Смотрицким, незадолго перед собором, перешедшим в унию. Смотрицкий считался за лучшего человека в среде православных литовско-русских иерархов и его пример увлёк очень многих из православных. Об этом согласно свидетельствуют как православные, так и латинские писатели²⁷⁰ .

После львовского собора, до конца правления митр. Рутского, мы не встречаем особых мер со стороны этого иерарха в пользу унии. Очевидно, деятельность его ослабела, с одной стороны, в виду преклонных лет, с другой, – ещё более в виду тех политических перемен, какие наступили после смерти Сигизмунда III. Место верного служителя и усердного поборника унии занял королевич Владислав, круто переменивший отношение польского правительства к православным. Уния, в лице митр. Рутского, должна была защищаться против льгот, которые даны были Владиславом православию в 1632 году. Митр. Рутский видел, но не мог отклонить этого подрыва унии и, по требованию сейма, подписал уступки православным. В следующем году он домогался у митрополита Петра Могилы его митрополии, но не успел в этом так же, как не успел подчинить себе православные епархии, отошедшие после войны 1633 года от России к Польше²⁷¹ .

Время правления митр. Рутского было для унии, бесспорно, опасной порой её существования. Втиснутая в колею исторической жизни стараниями Поцея, она неминуемо бы погибла, если бы чуткий административный дух его не дал ей такого руководителя, каким был Рутский. Последний своей энергией, своими организаторскими планами обеспечил существенное в унии – её внутреннюю сторону. Он оживил, одухотворил её, обративши внимание на интеллектуально-моральную жизнь тех, которые были представителями унии. В этом отношении неоценённой заслугой для унии было учреждение ордена базилиан. Личность митр. Рутского, как и его деятельность, высоко чтилась в Риме, и папа хотел было даже пожаловать ему кардинальский сан, но этому мешали права Польши. В своих письмах он называл Рутского атласом унии, столпом церкви, мужем апостольским и русским Афанасием²⁷² .

Но если уния, по-видимому, много теряла от уступок, сделанных в пользу православия Владиславом IV, то благодаря Рутскому она крепко жила в деятельности ордена базилиан, разрастаясь всё сильнее и сильнее и подавляя, наконец, православие.

К началу XVIII в., ко времени замойского собора, одного из выдающихся соборов в жизни униатской церкви, уния не только широкой сетью раскинулась по всей почти западнорусской окраине, но и сама готова была переродиться в латинство. Этому способствовали, во 1-х, униатские митрополиты с латинским направлением, а во 2-х, и главным образом, базилиане, занимавшие с начала основания их ордена видное положение в униатской церкви и успевшие к этому времени окончательно олатиниться.

Латиняне до мозга костей (как, напр., митр. Жоховский) – униатские митрополиты, стоя во главе управления церковью, без сомнения, не противоречили своим убеждениям, а осуществляли их, т. е. в ослеплении и преданности Риму нажимали все пружины своей власти, чтобы достойное, по их мнению, всего мира латинство привито было в управляемой ими церкви. Надо помнить, что дело латинизации не было для них трудно вводимой новизной, не было идеей ими только лично защищаемой, не было, наконец, делом, которое бы нуждалось в средствах для своего осуществления. Напротив, латинизация охватила уже всю униатскую церковь и следы её заметны были везде, для неё трудились не одни митрополиты, а такие деятели, как delectissimi filii папы, отцы иезуиты, следовательно, не было недостатка и в средствах для распространения латинства. Если к этому прибавим, что в данное время работал для той же цели усилившийся и олатинившийся базилианский орден, то картина злополучного положения униатской церкви, вследствие крайней латинизации её, будет выглядеть ещё мрачнее. Назначенный по плану своего основателя митрополита Рутского к хранению и распространению унии, базилианский орден мог быть верным своей цели только до тех пор, пока его самого не коснулось латинство. Но по мере того, как орден начал усвоять себе латинские новшества, медленным, но верным путём стала перерождаться в латинство и уния. Это перерождение обозначалось в униатской церкви тем, что латинские нововведение, будучи прививаемы непосредственно одно за другим, не могли, конечно, тотчас вытеснить православные обряды в ней и, по необходимости, образовали какую-то смешанность и запутанность в жизни. Раз подпав опеке латинян, базилиане не могли уже противодействовать такому порядку вещей. И в школах их, и в самом ордене было много истых латинян, так что заветная идея Рима латинизации базилиан, а с ними и униатской церкви, зрела всё более и более.

Олатиненная обрядность и догматика униатской церкви настолько придвинула её к церкви римской, что различие между ними было не особенно резко. Следствием сего было то, что многие из униатов стали переходить в латинство. В XVII и в начале XVIII вв., действительно, в Рим посылается множество жалоб со стороны не только униатского духовенства, но и самих базилиан о совращении униатов в латинство иезуитами и латино-польским духовенством²⁷³ . Из Рима, хотя бы то для вида, издаются также декреты, запрещающие переход униатов в латинство²⁷⁴ . Таким образом, уния постепенно близилась к тому, что ей приходилось быть вычеркнутой из числа существующих вероисповеданий. Имея против себя много врагов, она не имела или почти не имела за собой никаких друзей. Говорим – почти, потому что за унию стояло белое униатское духовенство. Оно одно силилось ещё оказать сопротивление гигантской силе латинизаторских стремлений и базилиан, и иезуитов, и польского правительства. Но сопротивление это было так слабо, противодействие так бессильно, что уния не могла ожидать для себя существенной пользы. Порабощённое базилианским орденом в материальном отношении²⁷⁵ , забитое в отношении умственном²⁷⁶ , бедное и невежественное униатское духовенство не могло оказать серьёзной оппозиции латинству и тем менее могло найти её в своих представителях – униатских епископах и митрополитах. Эти последние были для базилианского ордена своими людьми, состоя некогда его членами и, естественно, смотрели на белое униатское духовенство глазами базилиан. За редкими, единичными случаями заботы о нём²⁷⁷ , высшие униатские иерархи всегда игнорировали его интересы, даже в тех случаях, когда вели борьбу с базилианским орденом. Нечего говорить о таких иерархах, как Жоховский. Преданные латинству до ослепления и стараясь превратить в него унию, они не могли заботиться об униатском духовенстве уже в силу того одного, что видели в нём противника своих стремлений. Говоря вообще, положение белого униатского духовенства было таково, что противодействие его латинизации не могло, по-видимому, иметь никакого значения. В этом, как увидим ниже, были убеждены все поборники латинства.

Но такое положение белого духовенства, вследствие умственной косности и невежества допускавшего ошибки и злоупотребления в делах веры и в церковной дисциплине²⁷⁸ , с другой стороны, беспорядки в догматике униатской церкви и её обрядности, беспорядки, доходившие до какого-то непроглядного хаоса, – всё это невольно парализовало равнодушие высших униатских иерархов к унии и заставляло их, при всей их апатичности к белому униатскому духовенству, обратить внимание на свою паству. Это тем более надо было сделать, что по их адресу часто посылались весьма горькие замечания о таком состоянии их церкви²⁷⁹ . Под влиянием этих замечаний и сознания безвыходности положения униатской церкви, в начале XVIII века является мысль о созвании собора с целью положить конец вкравшимся в церковную жизнь унии беспорядкам и тем восстановить вытесненные латинством её православные обряды. Мысль эта принадлежала одному из ревностных митрополитов этого времени, Льву Кишке. Вот что он сам говорит по этому поводу: «согласно постановлениям св. вселенского тридентского собора, по праву, принадлежащему митрополиту, первенствующему на Руси, мы должны были созвать областной собор для восстановления упадшей дисциплины церковной и возвращения испорченных обычаев к своему первоначальному виду»²⁸⁰ . Таким образом, первой причиной предполагавшегося собора были сознание испорченности, упадка дисциплины униатской церкви и желание исправить, восстановить её, привести к тому виду, какой она имела сначала.

Была, однако, ещё одна причина созвания областного собора и она, как увидим, была важнее первой. Это – желание базилиан канонизовать голосом собора на почве унии, как в 1596 году канонизована была эта последняя на почве православия, те нововведения латинства, над которыми трудились они почти с самого начала существования их ордена. Теперь, когда униатская церковь, благодаря действиям базилиан, жила латинским духом, когда она получила облик, только в немногих чертах отличающий её от римской церкви, теперь, говорим, лучше всего было, по мнению базилиан, торжественно закрепить за ней всё это и дать, таким образом, латинству возможность развиваться в унии на законном основании. Это желание базилиан имело, к тому же, за собой довольно веские, с их точки зрения, мотивы. Дело в том, что латинские новшества базилиан, вводимые в униатские церкви, при враждебности белого духовенства к ордену и латинству не могли, конечно, повсюду усвояться и прививаться. Были случаи, что духовенство игнорировало их, а то просто – сопротивлялось этим нововведениям. Понятно, что при таком положении вещей, базилиане могли опасаться, что их труды не достигнут цели, если вводимым новшествам не будет придана обязательная сила для всей униатской церкви, вследствие утверждения их авторитетом собора. Естественно, поэтому, их желание созвать собор. Если после этого принять во внимание, что значение и влияние ордена базилиан были весьма велики в Риме, то необходимо предположить, что главными двигателями проекта областного собора были именно базилиане, хотя мысль о нём и принадлежит митр. Льву Кишке. Таким образом, было две причины созвания собора. Это, во 1-х, желание униатов, искренно служивших делу унии, искоренить вкравшиеся в униатскую церковь латинские новшества и, во 2-х, желание олатинившихся униатов, главным образом, базилиан, преследовавших своекорыстные цели в духе латинства – утвердить эти новшества. Собор, которого так желали в различных видах белое униатское духовенство и базилиане, был собор замойский, отбывшийся в 1720 году в Замостье (ныне уездный город Люблинской губернии)²⁸¹ .

При введении унии и в первое время её существования в западнорусской церкви мы видим, что польское правительство принимает в её делах самое деятельное участие, оно следит за ней, как говорится, шаг за шагом. Достаточно вспомнить время, предшествовавшее брестскому собору; без королевской воли ничего не делалось для унии: универсалы, грамоты, предписания определяли всякое движение её поборников. В последующее время заметно то же самое. Кобринский и львовский, напр., соборы отбываются, хотя и с соизволения папы, но в то же время и по особому разрешению Сигизмунда III. Теперь, спустя сто лет, при созвании замойского собора, разрешение на него испрашивается у папы. Митр. Лев Кишка в 1716 году ходатайствует о созвании собора прямо в Риме²⁸² , как бы обходя польское правительство. Едва ли можно объяснить это равнодушием последнего к унии. Равнодушие в этом случае являлось бы непростительным анахронизмом его действий в параллели с прошлой заботой об унии. Нет, тут не было равнодушия; скорее имело здесь место отсутствие прежней зоркости к делам унии на том основании, что роль правительства уже кончилась. Оно сделало своё дело. Как за ребёнком, ухаживало оно за унией с начала её существования, оно помогло ей укрепиться во внешнем отношении, оно своими мерами способствовало унии пронестись опустошительным ураганом по всей западнорусской стране и поколебать, опустошить в ней величественное здание православия. Теперь, когда уния уже пережила свой младенческий период, и созрела настолько, что могла в своём старческом наряде совершенно слиться с римской церковью, для чего придуманы были даже проекты²⁸³ , теперь, говорим, польское правительство предоставило унию Риму и силам её же самой. Поэтому-то и отношение польского правительства, заправленное прежде горячей бдительностью и надзором, несколько охладевает, поэтому-то и митроп. Кишка о созвании собора ходатайствуете не перед королём, но перед папой и от последнего получает разрешение.

Оно дано было ещё 20 марта 1716 г. папой Климентом XI²⁸⁴ , однако собор в этом году не состоялся, а созван был, как замечено выше, в 1720 г. Трудно решить, какие обстоятельства на четыре года отдалили созвание собора. Намёк Островского «о замешательствах в стране» (zamieszki krajowe)²⁸⁵ не разъясняет этого факта точно так же, как и замечание Ликовского «о различных препятствиях» (о rozmaitych przeszkodach)²⁸⁶ , мешавших открыть собор. Имеются ли этими историками в виду неблагоприятные политические обстоятельства того времени²⁸⁷ , или краткие замечания их должны свидетельствовать о том, что причины, по которым собор был отложен, нужно искать как в действиях униатских иерархов и базилиан, так и в неофициальных распоряжениях Рима, повторяем, решить трудно. Однако, принимая во внимание, что политические невзгоды были тогда сравнительно невелики, надо полагать, что причиной отсрочки собора были или униаты-базилиане, или Рим, что в данном случае – одно и то же. Так или иначе, тем не менее председателем этого собора назначен был папский нунций в Польше, архиепископ едесский Иероним Гримальди, которому в 1716 г. прислано было об этом из Рима бреве.²⁸⁸ Извещая в нем своего нунция о намерении русского униатского митрополита с епископами созвать собор для рассуждения о церковных делах, папа высказывает желание, чтоб собор этот совершился правильно, к пользе церквей и во славу Божию, и для этого назначает его (нунция) своим уполномоченным председателем на нём. При этом папа увещевает Гримальди с верностью (Риму, конечно) управлять означенным собором, определять и утверждать всё касающееся униатских церквей так, чтоб оно не прежде было обнародовано и приведено в исполнение, пока не будет рассмотрено и одобрено конгрегацией de propaganda fide. Кроме того, папа повелевает (в этом же бреве) митрополиту, епископам и всем, кто будет присутствовать на соборе, принять нунция, как председателя, повиноваться ему, принимать его советы и наставления и исполнять их. Наконец, так как нунция в его распоряжениях могли стеснять прежние различные конституции и апостольские декреты, то папа, не уничтожая их на будущее время, на этот раз отнимает у них силу²⁸⁹ .

В этом бреве папы обращает на себя, прежде всего, внимание назначение председателем собора папского нунция. Оно, очевидно, ненормально. По праву и примеру прежних лет, председательствовать на соборе должен был митрополит, как верховный иерарх униатской церкви. Если в данном случае это законное право отнимается у митрополита, то само собой понятно – не без цели, точно так же, как не без особых соображений передаётся оно именно нунцию и передаётся замечательно с особыми чрезвычайными уполномочиями. Если председателем собора не мог быть митрополит, то можно было заменить его помимо нунция, кем-либо из римских делегатов, тем более что собор в продолжение четырёх лет после разрешения не созывался. Почему же именно председательство поручается нунцию, почему его постановления не прежде должны приводиться в исполнение, как по рассмотрению их в Риме и почему, наконец, на этот раз отменяются конституции и апостольские декреты?

Всё это сделано было с той целью, чтобы поработить униатскую церковь латинству. Так как папский нунций, живя в Польше, знал, бесспорно, все нити латинизации ун. церкви, то он был на этот раз незаменимым человеком для Рима в предполагавшемся соборе. Положим, митрополит также знал обстоятельно слабые и сильные стороны унии. Но он, очевидно, не мог быть, по расчётам папы, надёжным председателем, ибо легко мог принять сторону белого ун. духовенства и тогда желания базилиан, которые вместе были желаниями и Рима, могли не достигнуть своей цели. С другой стороны, никакой римский легат, как незнакомый с положением унии, не мог в роли председателя собора вести дело, согласно проекту апостольской столицы так, как мог это сделать нунций, знавший официальную и закулисную стороны унии. В этом и заключается причина, почему председательство вручается нунцию. Но так как последний, даже при искреннем своём желании точно исполнять данные ему инструкции, мог, по тем или другим обстоятельствам, сделать какое-либо отступление или изменение их, то папа предписывает не приводить в исполнение сделанные на соборе постановления до тех пор, пока они не выдержат рецензии в Риме. Нельзя не заметить в этом предписании папы той редкой дальнозоркости и пунктуальности, какими всегда отличались действия Рима по отношению к унии. Нунций был, как говорится, своим человеком и, согласно бреве папы, человеком, преданным Риму и его интересам, тем не менее его постановления всё-таки подвергаются критике. Для той же цели – более широкого действования в пользу латинства, отменены папой прежние конституции и апостольские декреты. Отмена эта, расширяя, с одной стороны, круг действий нунция, с другой, делала недействительными те возражения, которые могли быть выставлены униатами в случае протеста против этих действий. Словом, дело было обставлено хитро, своекорыстно, но в то же время вполне законно.

На возобновлённую митр. Кишкой в 1720 г. просьбу об отбытии собора, конгрегация de propaganda fide ответила о согласии папы на осуществление его просьбы декретом от 13 июля 1720 г.²⁹⁰ . Спустя неделю, митроп. Льву Кишке и всем русским ун. епископам прислано было с той же целью бреве папы Климента XI. Высказывая свою радость по поводу известия о намерении митрополита и ун. епископов созвать собор для рассуждения о церковных делах, папа, в своём бреве, хвалит их за горячую заботу о церкви и при этом напоминает уничтожить в епархиях важные злоупотребления, практикующиеся при избрании священнослужителей. Далее Климент говорит о назначении нунция Гримальди председателем собора и вменяет всем в обязанность иметь полное доверие ко всему, что тот предложит им от имени апостольской столицы и с полным послушанием принимать его советы и увещания, «считая, – продолжим словами папы, – за несомненное, что всё это проистекает не из другого источника, а из отеческой, поистине глубокой о Господе любви нашей к вам, и не имеет другой цели, кроме общей пользы вашей и любезной нам русской нации». В заключение папа выражает надежду, что всё предписанное им будет исполнено с обычной ревностью и благочестием и посылает ун. иерархам своё благословение²⁹¹ .

Это бреве папы не имело бы для нас особого значения после того, как известно бреве его к нунцию Гримальди; то и другое имеют одинаковую цель. Но замечательно, что папа своими бреве к митрополиту и епископам хочет убедить их в искренности своих попечений об униатской церкви, направленных, по-видимому, к тому же, чего и они желают. Отстраняя действительные желания и стремления папы в этом бреве можно найти столько задушевности, сердечности, розовых обещаний ун. иерархам и попечения об их церкви, что всё это далеко превзойдёт отеческую, как выражается папа, заботу его о ней. Но это только dе jure. Нам известны и другие мотивы созвания Замойского собора, поэтому можно только удивляться хитрости и двуличию папы Климента XI.

Его слова, без сомнения, были приняты за звонкую монету: кажется, никто не сомневался в его намерении исправить жизнь ун. церкви, привести её к лучшему порядку. По крайней мере, митр. Лев Кишка много раньше издания последнего папского бреве, именно 11 мая 1720 г., написал уже окружное послание с приглашением на собор²⁹² . Из него видно, что митрополит вполне верил в искренность будто бы – отеческих забот и попечений папы о благе ун. церкви. Польза последней и слава русского народа занимали ум и сердце дряхлого митрополита, писавшего окружное послание. Местом собора назначен, был Львов, один из лучших городов Речи Посполитой, а временем – 26 августа по новому стилю²⁹³ .

Однако, спустя месяц, план был переменён и местом собора назначен город Замость. В другом окружном послании (от 20 июня), изданном по этому поводу²⁹⁴ , митр. Кишка, не переменяя времени начала собора, извещает всех имевших участвовать в нём, что, в силу развивающегося морового поветрия не только в окрестностях, но и в самом Львове, он, по соглашению со святейшим нунцием, переносит место собора из Львова в Замость.

Действительно ли моровое поветрие серьёзно могло грозить собравшимся на собор в многолюдный и без этого Львов²⁹⁵ или, быть может, в перемене Львова на уютный, глухой Замость, латинская партия при своём большинстве полагала надежду осилить сравнительно меньшую ун. партию, решить это, за неимением достаточных оснований, трудно.

К 26 авг., назначенному сроком начала собора, собралось в Замость множество униатского и латинского духовенства, начиная от высших иерархов и оканчивая парохами (приходскими священниками). Кроме папского нунция и митр. Льва Кишки, на собор прибыли следующие иерархи: Флориан Гребницкий, архиепископ полоцкий и витебский, Иосиф Выговский, еп. луцкий и острожский, Иосиф Левицкий, еп. холмский и белзский, архимандрит жидичинский, Афанасий Шептицкий, еп. львовский, галицкий и каменецкий, Иероним Устрицкий, еп. перемышльский, самборский и саноцкий, Феофил Годебский, еп. (nominatus) пинский и туровский²⁹⁶ и Лаврентий Друцкий-Соколинский, архиепископ смоленский²⁹⁷ . Прибыл также протоархимаидрит базилиан – Антоний Завадский с главными чинами ордена – архимандритами, консульторами, легатами, аудиторами, суперюрами и проч.²⁹⁸ . Из низших чинов ун. духовенства приехало много деканов (благочинных), вице-деканов, пресвитеров и их викариев²⁹⁹ . Присутствовали лица и из латинского духовенства³⁰⁰ , и также светские лица из униатов³⁰¹ . Собор, очевидно, был весьма многочисленный и, как провинциальный, он, до́лжно сказать, блистал своими членами.

Эти высокостоящие в церковной иерархии лица, объединённые единодушным желанием верного служения церкви, казалось, всё сделают к её благу, всё устроят для её пользы. Однако, на деле, едва ли могло так случиться. Не надо забывать, что кроме официальной стороны замойский собор имел ещё закулисную, пока ещё не всем известную, но многими подразумеваемую (имеем в виду латинскую партию); официальная сторона, как известно, заключалась в том, что собор должен был восстановить упадшую дисциплину ун. церкви и привести обычаи её к первоначальному их виду. Кто же более всего мог изобразить этот упадок, кто мог рельефнее представить нужды тогдашнего состояния церкви и её пастырей, как не сами эти пастыри, лично испытавшие весь гнёт и всю тяжесть церковной неурядицы и своего собственного житья? Казалось бы, что их присутствие, как нельзя более уместно было на соборе. Однако, как ни странным это кажется, из приходских священников мы находим только одного. Это был о. Николай Нашчориц, настоятель самборского и бисковинского приходов³⁰² . Правда, тут были благочинные – ближайшие начальники приходских священников, были пресвитеры (настоятели приходских церквей), которые могли заменить своих подчинённых и сельских товарищей, но все они не то, что парохи. Они были люди обеспеченные (особенно пресвитеры), к тому же чиновные, а главное большинство из них – базилиане. Уже по этому самому не могли они раскрыть все язвы тогдашнего состояния ун. церкви, терпевшей от латинства. Притом, нельзя отрицать, что, будучи заодно с базилианами, большинство из них вовсе и не имело этого в виду. Присутствовавшие иерархи, правда, могли постоять за свои епархии, но, как увидим, и этого не случилось. Словом, людей, которые бы, действительно, принесли пользу официальной стороне собора, как будто что-то оттолкнуло, как будто низшее ун. духовенство по сговору не явилось на собор. Так ли это было на самом деле, увидим ниже. Обращаемся к истории собора. В Замостье перед началом собора, надо полагать накануне его (25 авг. н. с.), на дверях приходских ун. церквей во имя Пресвятыя Богородицы и святителя Николая были прибиты объявления митр. Кишки, за подписью папского нунция, извещавшие съехавшееся духовенство, что в этот день начнутся заседания собора³⁰³ . В тот же день митрополитом, раньше заседания, отслужена была литургия, а перед самим открытием собора, происходившего в церкви, папским нунцием прочитаны были на этот случай молитвы, после чего все присутствовавшие пропели «Царю небесный» и собор открыт был речью нунция Гримальди. Образец иезуитского красноречия, речь эта всё-таки замечательна не столько по форме, сколько по своему содержанию и тону, ловко вставленному в рамки витийства. Имея в виду указать собору цель, ради которой он созван, – цель, без сомнения, уже известную всем присутствующим из послания митрополита, нунций был поставлен в затруднительное положение, каким образом совместить её в речи с требованиями папы, совершенно противоречащими официальной стороне дела. Затруднение это ему удалось преодолеть, однако, не без неровностей. Оно и понятно. Трудно говорить одно и делать противоположное. Между тем, в данном случае нунцию так именно и пришлось поступить. Предпослав в своей речи несколько заискивающих льстивых слов о цели собора, нунций, вслед за тем, не затрудняется даже поставить присутствующим на вид, что они сами послужили причиной церковных нестроений, вызвавших собор. Однако делает он это тонко, казуистически, – на первый взгляд трудно заметить что-либо подобное. Воспоминание об отошедших отцах собравшегося духовенства наводит его на мысль представить их образ пред очи собора. «Они были, – говорит он, – непорочны, кротки, невинопийцы, не скверностяжатели»... Зачем этот образ отцов? Очевидно, чтобы сопоставить его с сыновними, которые, по убеждению нунция, прямо, впрочем, не высказанному, очень не сходны. Основанием добродетелей отцов, по словам нунция, была глубокая вера их; поэтому, чтоб приблизиться к образу предков, отцы собора должны отвергнуть все ереси (осуждённые на вселенских соборах) и, что особенно важно, дать присягу на повиновение папе, наместнику Христа и исповедать веру по формуле папы Урбана VIII. Переход от веры предков к признанию главенства папы и исповедания веры по формуле Урбана – переход неровный, но так как эти два пункта составляли сущность того, чего требовал папа от предстоящего собора, то нунций не мог их обойти. Прямо этих требований он, ни в каком случае, высказать не мог, ибо на соборе присутствовало много лиц, которые искренно служили делу унии. Открытое признание латинства в то время, когда против того же латинства созван был собор, могло вызвать в этих людях сильный протест и не известно, чем могло окончиться только что открытое заседание. Гримальди отлично понимал опасность, грозившую его председательскому креслу и потому так осторожно повёл свою речь. Далее, нунций просит собор обратить особенное внимание на злоупотребления, практикующиеся в ун. церкви при избрании священнослужителей. Как мы видели, об этих злоупотреблениях говорит и папа в своём бреве к митрополиту и униат. епископам. Что же это за злоупотребления, которые так тревожили Рим? В западнорусской церкви, после многих случаев измены православию пастырей, очень сильно утвердился древний обычаи избрания их миром. Без сомнения, с принятием унии; он имел место и в ун. церкви. Латинянам это было не по душе. Их стремления окатоличить ун. церковь встречали в таких пастырях, – ревностных служителях унии, сильный противовес. Надо было уничтожить этой обычай, приносивший латинству огромный вред. Поэтому-то папа и нунций так настойчиво требуют его искоренения³⁰⁴ .

После речи прочитаны были два уже известных нам бреве папы к нунцию о назначении его председателем собора и к митрополиту об открытий последнего³⁰⁵ . Затем, по приказанию председателя, были прочитаны также определения тридентского собора (Dictata de Residentia ex Concilio Tridentino sess. 6, с. 1, и Decretum de Professione Fidei facienda, ex eodem Concilio, sess. 25, c. 2) и исповедание веры по формуле папы Урбана VIII³⁰⁶ . Признание на соборе этого исповедания, как мы имели уже случай упоминать об этом, было квинтэссенцией желаний Рима, ибо с принятием его признавалось латинство. В начале исповедания помещён никео-цареградский символ с прибавлением «и от Сына», а потом следует перечисление семи вселенских соборов и их постановлений. Признаются, далее, 4-й константинопольский собор (восьмой), осудивший Фотия и восстановивший Игнатия, и все другие соборы, происходившие с разрешения папы, в частности флорентийский и его определение об исхождении св. Духа от Отца и Сына. Затем следует признание чистилища, главенства папы, тридентского собора и его постановлений, касательно первородного греха, оправдания, таинств, касательно канона священных книг В. и Н. Завета, их толкования; признаются индульгенции и вообще всё, что принимает и исповедует римская церковь. Напротив, осуждается, отвергается и анафематствуется всё отвергнутое и проклятое этою же церковью. В заключение исповедания давалась клятва содержать целостно и ненарушимо веру католической церкви и распространять её в среде тех, забота об управлении которыми будет вверена признающему исповедание Урбана. Каждый из участвовавших на соборе должен был прочесть и своей подписью скрепить это исповедание веры.

Является невольный вопрос, почему на соборе, имевшем целью исправить собственно обрядовую сторону церкви, на первом плане поставлена догматика? Почему, прежде чем приступить к рассуждению о дисциплине церкви, подтасована догматическая её сторона? Очевидно, в этом случае нунций, согласно инструкции папы, преследовал ту цель, какую вообще хотел извлечь Рим из провинциального ун. собора, т. е. принятие униатами латинства. Нет сомнения, что кроме официальных отношений к нунцию, он имел и частные предписания из Рима, где отлично были обдуманны меры, при помощи которых замойский собор должен был служить целям латинства. В этих-то, надо полагать, частных предписаниях и было поручено Гримальди выставить на первый план догматическое учение римской церкви. Расчёт был таков. Если собравшиеся отцы собора примут исповедание Урбана VIII, в таком случае можно будет в духе латинства порассуждать и об обрядовой стороне церкви, – в противном случае, – закрыть собор. Нет сомнения, что это непременно последовало бы, если бы большинство присутствовавших на соборе не подписали исповедания. До сих пор тайно подходя к цели апостольской столицы, для которой ширмой было желание и со стороны Рима поднять упавшую дисциплину ун. церкви, нунций прямо открывает её, как только началось заседание. Поставив на первом плане догматику, он, без сомнения, озадачил собравшихся на собор, по крайней мере тех, которым не известны были намерения его. Что оставалось им делать? Они приехали рассуждать об обрядовой стороне церкви, речь о которой вероятно будет впереди, а тут предлагается исповедание Урбана, которое вдобавок многие подписывают (те, конечно, которые действовали заодно с Римом). Влекомые, с одной стороны, примером товарищей, с другой, – желая узнать, чем, наконец, оправдаются их ожидания и намерения относительно церковной дисциплины, отцы собора, быть может, глубоко презирая Рим, папу и так ловко обставленный собор, согласились подписать исповедание. Однако, сделали это не все и, как увидим ниже, подписи были собираемы ещё и на втором заседании собора.

Мы подошли к решению вопроса, действительно ли на соборе не было вовсе приходских священников, за исключением одного только, упомянутого в соборных актах, о. Николая Нашчорица. Необходимо предположить совершенно противоположное. Хотя Замость и был отдалённым городом и прибытие туда сопряжено было с расходами, тем не менее на соборе должны были присутствовать, по крайней мере, ближайшие священники. Если же принять во внимание цель собора, глубоко интересовавшую даже мирян-униатов, то никоим образом нельзя допустить, чтобы приходские священники могли игнорировать столь близкий им предмет и, хотя в малом количестве, но прибыть на собор. Они, бесспорно, присутствовали. Но дело в том, что предложенное к признанию и подписи исповедание Урбана заставило их тотчас же оставить Замость. Строго преданные унии, они иначе не могли поступить. Неподписание исповедания и удаление из Замостья приходских священников вовсе не исключало противоположного со стороны их епископов. Если не все, то, по крайней мере, некоторые от души бы это сделали; но что совершилось незаметно и бесследно для парохов, то едва ли, в глазах Рима, могло обойтись дёшево для их иерархов. Они вынуждены были подписать принятие латинства, хотя, быть может, и не все сделали это по принуждению.

После признания и подписания исповедания Урбана, нунций мог ожидать благодарности папы. Главное было сделано, сделано неожиданно, вдруг, как говорится, сплеча и, кажется, что по этому самому оно имело блестящий успех. Собственно говоря, миссия Гримальди была окончена; Рим мог гордиться своими успехами. Собор принял, клятвенно подтвердил и подписал латинство. Если этого не сделало незначительное меньшинство отцов собора, то их надеялись убедить сделать это. Впрочем, можно было даже обойтись без их подписи. Этим кончилось первое заседание замойского собора. Для второго заседания нунций назначил 31 августа (н. с.). Однако в этот день оно не состоялось вследствие болезни митрополита Льва Кишки³⁰⁷ и было перенесено на следующий день.

В воскресенье, 1 сентября, после обедни, нунцием после предварительных молитв открыто было второе заседание. Оно началось чтением папских декретов, которые нунций, по совещанию с митрополитом и епископами, счёл необходимым обнародовать отцам собора, чтобы познакомить их с решением некоторых спорных вопросов и заблуждений. Первыми прочитаны декреты, разрешающие спорные вопросы буллы «Coena Domini» (в римской церкви они читаются обыкновенно в день вечери Господней), затем конституция папы Григория ХIV от 28 мая 1591 г.³⁰⁸ «de immunitate Ecclesiastica» и, наконец, конституция папы Климента XI от 6 сентября 1713 г., начинающаяся словом «Unigenitus»³⁰⁹ . По прочтении декретов и конституций, отцы собора, не подписавшие на первом заседании исповедания веры, были приглашены председателем выполнить это теперь. Поддавшись убеждениям, которые, несомненно, последовали со стороны уже подписавших исповедание, особенно же со стороны агентов Рима, они на этот раз подписали. Нунций вслед за тем объявил заседание закрытым, а днём третьей сессии назначил 7 сентября³¹⁰ .

В назначенный срок, заседание не могло состояться, потому что было много других занятий (hac die (7 сентября) ob plurima negotia sessis haberi nоn portuerit) и перенесено было на 17 сентября. Какие были занятия, не позволявшие отбыть в первый срок третье заседание замойского собора, видно из актов этого же заседания. Дело в том, что отцы собора заняты были составлением определений относительно церковной дисциплины, которые на третьем заседании были только прочитаны³¹¹ . Так как эти определения к 7 сентября не могли быть готовы, то нельзя было по этой причине открыть заседание. Между тем, 6 сентября на соборной конфедерации подписали исповедание Урбана VIII представители львовского братства Стефан Лясковский, S. Romani imperii notarius Apostolicus, Senior Confraternitatis Stauropigianale Leopoliensis и Иван Чесниковский, deputatus Confraternitatis Leopoliensis³¹² . Это были единственные yниаты-миряне, принимавшие участие в соборе и, как видно, более других преданные унии. Однако и они не могли не подписать принятое уже всеми исповедание Урбана. Надо полагать, что подписям их придавали большое значение, ибо составитель актов счёл нужным сказать об этом отдельно. 12 сентября в Замость прибыл Лаврентий Друцкий-Соколинский, архиепископ смоленский, неизвестно по какой причине не поспевший ко дню открытия собора. 15 числа того же месяца, в присутствии председателя собора, им прочитано было исповедание веры и подписано на особом листе³¹³ .

Согласно назначенному сроку, третье и последнее заседание замойского собора открыто было 17 сентября (нов. ст.). Литургию в этот день совершал Иосиф Левицкий, еписк. холмский и белзский. После молитв, прочитанных председателем собора, заседание открыто было чтением декретов (определений), которые, как уже замечено, составлены были, согласно принятому отцами собора исповеданию Урбана VIII, между вторым и третьим заседаниями. Приступаем и мы к рассмотрению этих определений, следуя тому порядку, в каком изложены они в соборных актах.

Первая глава их содержит в себе постановления, касающиеся католической веры (de fide catholica)³¹⁴ . Как и следовало ожидать, достигнутая замойским собором цель желаний Рима занимает первое место в его постановлениях. А так как этой целью было принятие латинской веры, резюме которой служил символ Урбана, то принятию и хранению последнего и посвящена первая глава. Ею предписывается, чтобы митрополит, епископы, архимандриты, опаты,³¹⁵ лица, имеющие академическую степень, монашество обоих полов, – все вообще, ищущие известной должности, при посвящении приняли это исповедание не позже трёх месяцев со дня обнародования соборных актов. Отказавшиеся принять или принявшие исповедание, но нарушившие его, будут лишаемы сана и должности и строго наказываемы. Далее, дабы принятое исповедание вошло, как можно более, в практику, собор определил, чтоб символы веры, где бы они не печатались, непременно были бы с частицею «и от Сына» (не исполняющие этого будут строго наказываемы) и чтоб имя папы в диптихах (дощечки, на которых записывались имена, поминавшиеся при богослужениях) на литургии произносилось ясно, дабы нельзя было думать, что произносится какое-нибудь другое. Запрещается униатам (конечно, из опасения влияния на них православных) иметь, по каким бы то ни было причинам, сношения с пастырями вне пределов Речи Посполитой. Виновные в этом строго наказываются. Осуждая и проклиная далее ересь Филиппа (11 пунктов), собор определяет зорко следить за её развитием и принимать меры к её искоренению, – сочувствующих же ереси предавать отлучению, если они добровольно не откажутся от неё. Наконец (в виду той же латинизации униатской церкви), собор определил не покупать, не держать, не читать книг, которые не были бы дозволены духовной цензурой. Употребление богослужебных книг, служебников, уставов, требников и проч. разрешалось только в тех изданиях, какие будут во всём согласны с изданиями, выпущенными по предписанию собора и утверждёнными апостольской столицей. Само собой понятно, что эти постановления направлены против употребления в униатской церкви православных богослужебных книг.

Вторая глава постановления замойского собора касается проповедования слова Божия и обучения катехизису (de praedicatione verbi Dei et catechismo instituendo)³¹⁶ . Вследствие великой важности проповеди в ряду пастырских обязанностей и спасительных следствий её в деле нравственного преуспеяния пасомых, собор определил, чтоб приходские священники, по крайней мере по воскресеньям и праздничным дням, преподавали им слово Божие. Для руководства и облегчения этих занятий, собор поручил митрополиту составить и издать особый катехизис. За неисполнение обязанностей, налагаемых этим соборным определением, священник подвергается штрафу в 10 злотых (в пользу своей церкви), а если бы он, и по увещании своего епископа, нерадел о проповеди и обучении катехизису, то подвергается большим наказаниям. Чтоб ознакомить самих пастырей с приёмами проповеди и методом обучения катехизису, собор поручил митрополиту издать и для этой цели руководство, и для ознакомления с подготовкой по ним самих пастырей назначены были депутаты, на обязанности которых лежало проверять четыре раза в год успехи приложения этих руководств к делу. Что касается епископов, то им также вменяется в обязанность проповедование слова Божия и, в особенности, наблюдение за проповедью вверенных им пастырей.

Третья глава соборных постановлений обнимает собою круг таинств и их совершение (de sacramentis eorumque administratione)³¹⁷ . Указывая на важность и святость таинств, собор в рассматриваемой главе определяет, чтобы священники всегда и душой, и телом готовы были к совершению их, а самое совершение творили бы с благоговением по установленной форме, с употреблением должной материи для таинств. Неисполнение этих предписаний подлежит строгому взысканию и особенно в том случае, когда кто-нибудь умрёт некрещённым или без покаяния. При совершении таинств, священники обязаны, хотя бы в самых кратких словах, объяснить пасомым значение таинств, их спасительность и налагаемые ими обязанности. Для однообразия в совершении таинств собор поручил митрополиту издать требник (ритуал) и, по утверждении апостольской столицей, распространить его во всех епархиях. Далее, чтобы предотвратить беспорядки, могущие возникнуть в том случае, когда один настоятель будет вторгаться в пределы других, собор постановил ни в коем случае не совершать в смежных приходах треб разве с разрешения местного настоятеля. Нарушивший это постановление устраняется от должности. Наконец, пастырям вменяется в обязанность удовлетворять духовные потребности пасомых во время повальных болезней.

Переходя затем к каждому таинству в отдельности, постановления касаются, прежде всего, таинства крещения (de Baptismo). Собор запрещает употреблять при крещении, практиковавшуюся в униатской церкви православную его форму, а повелевает совершать это таинство по формуле папы Евгения IV (крещается раб Божий во имя Отца и Сына и Св. Духа, Аминь). Обряды восточной церкви могут быть допущены при крещении только те, какие указаны будут в новоизданном требнике, остальные же, как ненужные, собор определил вывести из употребления. Таинство крещения может совершить только настоятель, хотя, в крайнем случае, совершение его предоставляется диакону, мирянину и даже бабке, причём настоятель обязан научить их правильно совершать это таинство. Если окрещённое поименованными лицами дитя останется в живых, то священник обязан дополнить крещение в церкви; в случае же сомнения в правильности крещения, священник должен совершить его по формуле: «аще не крещён»... То же самое предписывается и относительно подкидышей. Униатский священник может совершать, в случае необходимости, крещение над ребёнком латинского исповедания, но при этом не должен миропомазывать его. Крещение может быть совершаемо и в домах, но только в тех случаях, когда будут на это уважительные причины, напр., зимние стужи; без таких причин оно всегда должно быть совершаемо в церкви. Восприемников при крещении достаточно двоих; ими могут быть благочестивые люди своей веры; еретики же, схизматики (православные), отлучённые, помешанные, несовершеннолетние не должны быть восприемниками. Священники обязаны выяснить у восприемников, в каком духовном родстве находятся они с крещаемым и какие обязанности их по отношению к нему, а также наблюдать, чтоб елей, употребляемый при крещении, был освящён. Собор строго воспрещает обычай восточной церкви – прикасаться к устам новокрещённого ложечкой, обмакнутой в Божественной Крови Христа и предписывает вывести его из употребления. Акты о крещении должны быть записываемы в метрические книги по форме, указанной собором. Точное выполнение предписанных собором постановлений должны блюсти благочинные.

В предписаниях относительно таинства миропомазания (de Confirmatione), собор, указав символическое значение элементов материи его, определяет совершение этого таинства по обряду восточной церкви, с произнесением слов: «печать Дара Духа Святаго», а не «печать и Дар Духа Святаго», как это значится в требниках, изданных во Львове, и повелевает епископам освящать миро в таком количестве, какое достаточно было бы на год, а священникам – хранить его в церкви в чистых сосудах и, при получении нового мира, сожигать старое, высыпая пепел в воду. Невыполняющие этого подлежат наказанию.

Говоря о таинстве причащения (de Eucharystia), собор повелевает совершать его, согласно практике восточной церкви, на квасном хлебе и виноградном вине, высказывая желание, чтоб священники по возможности приготовляли хлеб у себя дома, а вино не покупали бы у евреев, которые часто мешают его с другими напитками. Согласно постановлениям флорентийского собора, формой таинства признаются слова: «cиe есть Тело Мое»... и «сия есть Кровь Моя»... Далее собор определяет, освящать частицы, вынимаемые на проскомидии в честь Пресвятой Богородицы и святых и причащать ими, указывая при этом на несоблюдение сего православными, как это видно из их служебников; строго воспрещает преподавать таинство причащения малым детям (вопреки практике восточной церкви) и совершать в страстный четверг освящение Агнца, который, будучи напоён Божественною кровию хранится в продолжение года для причащения больных. Для последней цели собор предписывает освящать малые частицы в каждый 8-й или 15-й день. К больным со св. дарами священник обязан идти в полном облачении, со свечами и проч., если расстояние невелико, в противном случае, св. дары в особом сосуде могут быть несены священником в епитрахили со свечой. К причащению не должны быть допускаемы еретики, схизматики и т. п.

После определений о таинстве причащения, собор делает некоторые постановления касательно совершения литургии (de celebratione missarum). Признавая правильным совершение евхаристии на квасном хлебе и опресноках, согласно обычаю каждой (униатской и латинской) церкви, собор запрещает униатским священникам посылать в латинские костёлы частицы для омочения их в божественную кровь с тем, чтобы потом причащать ими, – совершать литургию в частных домах, без особого на то разрешения от епископа и – вливать воду в чашу на проскомидии постороннему лицу. Последнее должен делать сам проскомисающий, не в особом каком-либо сосуде, а в чаше. Совершать проскомидию священник должен в полном облачении и в той церкви, где будет служить литургию (приступая к совершению последней, священник должен быть опрятно одетым). Запасные дары предписывается хранить в серебряных или свинцовых пушках, а эти помещать в цибоpиyмы и держать на престоле. Давая затем наставление о содержании в чистоте и опрятности престола, собор определяет, чтобы всё это было выполнено не позже двух месяцев после обнародования соборных актов; не выполнившие этих предписаний подвергаются пени в 50 злотых. Запрещается далее употребление губки для вытирания дискоса и чаши и предписывается вытирать первый пальцем, а вторую платком; запрещается коленопреклонение во время великого входа, так как в то время переносится только хлеб и вино. Настоятель не имеет права разрешать совершение литургии в своей церкви духовным лицам, не имеющим грамоты от своего епископа. Рекомендуются тихие литургии; воспрещается вливать теплоту в чашу. Давая предписание о приготовлении священника в литургии, собор запрещает взимание платы за требы. Литургия должна быть начинаема перед полуднем, кроме кануна Рождества, Богоявления, Великого четверга и субботы, когда она может быть совершаема позже.

Относительно таинства покаяния (de Poenitentia) собор определил следующее: оно должно быть совершаемо по обряду восточной церкви, возможно чаще (по крайней мере три раза в год: перед Пасхой, Успением и Рождеством Христовым), причём тридневный пост перед исповедью не всегда обязателен, a епитимию священники должны налагать на кающихся не (непременно) по Номоканону, но сообразуясь со своим личным мнением. Сами пастыри должны обязательно часто исповедоваться; в том случае, когда бы они погрешили грехом смертным, без исповеди не могут совершать литургии. Исповедующий ни в каком случае не может выдать что-либо из открытого ему на исповеди, – это тайна, за обнаружение которой священник низлагается и заключается в монастырь. Если священник не имеет прихода, то он может исповедовать только с разрешения епископа. Запрещается исповедь нескольких душ в одно и то же время и разрешение от тех грехов, отпущение которых предоставлено папе или епископу.

Говоря о таинстве елеосвящения (de Exrema unctione), которое должно быть совершаемо, согласно обряду восточной церкви, собор предписывает св. елей, остающийся от помазания больного, сжигать; елеопомазать же им больных разрешается только в том случае, если в доме их есть несколько, или во время моровой язвы. Для св. елея должен быть особый сосуд. Таинство это должны совершать семь или три священника, хотя в крайнем случае может елеопомазать и один и притом, если заметит близкую смерть болящего, то чин елеосвящения может сократить. Собор предписывает преподавать елеосвящениe только опасно больным, не совершать его над малобольными и здоровыми и позаботиться об искоренении в среде народа суеверия, по которому елеопомазанный сейчас же непременно умрёт. Пастыри должны пояснять истинное значение этого таинства.

Указав в таинстве священства (de sacris ordinationibus) отступления от древнего обычая восточной церкви и воспретив употреблять молитвы, введённые в требнике Петра Могилы, собор постановляет совершать рукоположение по древним архиерейским требникам. Архиепископы и епископы, по определению собора, в чужих епархиях не могут рукополагать никого, даже лиц своей епархии, точно так же, как в своих епархиях не должны посвящать лиц другой епархии, если последние не имеют на это свидетельства. Иерархи, не исполнившие этого предписания, равно как и лица, получившие от них священство, низлагаются. Монахи посвящаются (согласно декрету папы Климента VIII) не иначе, как только по представлению епископу отпускного свидетельства от своих старших, под ве́дением которых они до того времени состояли. Прежде рукоположения посвящаемые должны быть испытаны в нравственном и научном отношении официалами, епископскими теологами и, вообще, людьми мудрыми и сведущими. Последним собор вменяет в обязанность, без предвзятых мыслей, правдиво оценивать достоинство ставленника и не судить о нём на основании отзыва духовника. Ставленник, за два месяца до рукоположения, должен заявить о своём намерении принять священство настоятелю или благочинному; последний доносит об этом епархиальному начальству. Епархиальное начальство, забрав справку о личности и поведении ищущего священства, назначает ему экзамен, оставляет при соборной церкви (не меньше, как) на 6 недель под руководство духовного отца и потом уже рукополагает его, однако, не прямо во священника, но посвящая и в низшие степени в продолжении десяти дней. Собор определяет рукополагать одного священника в данный приход и только тогда давать ему викария или коадъютора, когда приход будет многолюдный и средства церкви достаточны будут на содержание его. Из крепостных людей не должны быть рукополагаемы во священника; а если найдётся кто-нибудь по своим качествам достойный священства, то он и его семья должны быть увольняемы от крепостной зависимости до посвящения. Епископы вписывают ставленников в особо имеющиеся для этого книги и по ним выдают им грамоты о посвящении. Рукоположенный православным епископом низлагается, если не откажется от православия и не примет исповедание Урбана. Несовершеннолетние, перекрещённые, одержимые болезнями, злодеи, судимые, отлучённые, пьяницы, неучёные, бродяги, содержатели корчемниц и т. п. не могут быть рукополагаемы.

Оставляя совершение таинства брака (de Matrimonio) по обычаю восточной церкви, собор воспретил совершать это таинство в частных домах, без разрешения епископа, – над лицами, не знающими основных догматов своего вероучения, несовершеннолетними, находящимися в родстве кровном или духовном и проч. Священник, для предотвращения нарушения этих предписаний, обязан сделать три оглашения в церкви в праздничные или воскресные дни. Если брачующиеся принадлежат к двум различным приходам, то оглашения должны быть сделаны в том и другом, и настоятель одного прихода не может давать брака, пока не будет удостоверения от настоятеля другого прихода, что препятствий к совершению его не имеется. Людям неизвестного происхождения давать брак священники могут только под условием, если они представят свидетельства от своих епископов о беспрепятственности к браку или если принесут присягу в том, что до сих пор они не вступали в брак. Священник не имеет права венчать лиц, о которых доподлинно не знает, живут ли их прежние супруги, за исключением случая, когда последние отсутствуют в продолжение семи лет. Поясняя значение таинства брака, священник обязан спрашивать брачующихся, не по принуждению ли они заключают его. Запрещается родителям, опекунам и господам принуждать к браку и требовать от священника венчать известных лиц, несмотря на препятствия. Священники должны протестовать против этого. Акт о совершении брака должен записываться в особой книжке со всеми подробностями. Если бы кто-нибудь женился после рукоположения, то немедленно должен быть низложен, а защищающий его должен быть судим гражданским судом, как нарушающий юрисдикцию епископа и церковную дисциплину.

В четвёртой главе (de reformatione)³¹⁸ собор даёт разные предписания епископам, которые, сообразно их сану и посту, должны служить примером для своих паств и отличаться образованностью, благочестием, благотворительностью, смирением и другими добродетелями.

Следующая глава (de mitropolitano)³¹⁹ посвящена определениям собора о круге обязанностей митрополита. Он обязан блюсти дела епархий своей митрополии, отцовски исправлять уклонения епископов и особенно должен заботиться о повсеместном исполнении постановлений настоящего собора. Он обязан также заведовать праздной епископской кафедрой (лично или через какого-нибудь епископа) до замещения её. Если же митрополичья кафедра будет вакантной, то, до назначения апостольской столицей митрополита, управление ею поручается архиепископу полоцкому с тем, чтобы новоназначенному митрополиту он отдал отчёт в своём управлении.

Глава шестая содержит в себе соборные определения о епископах (de episcopis)³²⁰ . Епископом может быть только лицо, принявшее монашество (исключение допускается для тех, которые возводятся в епископы с особого разрешения папы) и пробывшие в новициате какого-нибудь базилианского монастыря год и 6 недель. Всякий епископ обязан жить в своей епархии (кроме архиепископа смоленского), заниматься управлением епархиальных дел, служить в своих кафедральных соборах, искоренять зло и награждать добро, судить правдиво и проч. Распоряжения епископа не должны быть стесняемы противодействием светских лиц, в виду чего собор напоминает последним не вмешиваться в церковные дела и не защищать тех из духовных лиц, которые подлежать наказанию. Если бы такие лица, избегая наказания, ушли в другую епархию, то они там отнюдь не могут быть приняты, и должны быть отсылаемы к своим епископам. При епископах для облегчения их сложных обязанностей собор назначает, кроме официала, ещё теолога, человека сведущего в богословских науках. Вменяется, далее, епископам в обязанность (лично или через уполномоченных лиц) посещать приходы своей епархии раз в год или, если она будет очень обширна, раз в два года и при этом следить не только за состоянием церквей, но и за преподаванием слова Божия, служением, управлением и, вообще, жизнью их настоятелей. Для этого собор счёл необходимым выработать инструкцию. Епископ обязан ревизовать церкви, часовни, братства, богоугодные заведения, монастыри мужские и женские. Мужские монастыри базилианского ордена или имеющие собственных визитаторов не подлежат ревизии епископов; по если они не были ревизованы в продолжении полгода после предписания епископа, тогда и они не изъяты от его ревизии. Во время ревизии епископ не может принимать добровольных пожертвований, а пользуется законным, положенным для него и его свиты продовольствием. Запрещаются какие бы то ни было угощения, банкеты для визитаторов. Если ревизию производит уполномоченный епископа, то он должен иметь с собой письмоводителя и двух слуг и продовольствие получать на четыре лошади. При объезде церквей епископы обязываются освящать выстроенные церкви. Согласно постановлению собора, должны быть созываемы ежегодно (или раз в три года) епархиальные соборы, на которых духовенством, сообща были бы обсуждаемы меры к улучшению быта епархии, под руководством епископа. О беспорядках в приходах, которые не могут быть предотвращены священниками, должно доносить епископу раньше собора, чтоб он мог предпринять меры против них. В случае смерти папы или митрополита, епископы и их паства обязаны совершать поминовения по ним и молиться о счастливом избрании новых; таким же образом должно поступать духовенство в случае смерти его архипастыря. Чтоб сохранить имущество умершего архиерея, собор постановил избирать трёх духовных лиц, которые, описав всю собственность почившего, в присутствии пяти свидетелей, должны сохранить её и передать администратору, а последний – новому епископу.

В следующей главе собор определяет власть и права официалов (de officiliabus)³²¹ . При каждой епископской кафедре, даже если бы у епископа их было несколько, должен быть официал из белого духовенства (хотя может быть им и монах), непременно из людей образованных и благочестивых. Официалы в своих решениях должны руководиться определениями настоящего собора и не могут запрещать недовольным их решениями апеллировать митрополиту. Преступившие свою власть должны быть строго наказываемы.

Восьмой главой постановлений замойского собора (de notario et taxa episcopali)³²² предписывалось ун. иерархам иметь при своих кафедрах письмоводителей. Последние должны заведовать канцелярией епископа, блюсти все дела и процессы и хранить разные книги, как напр., книги для записи принявших исповедание Урбана, рукоположенных, – для записи отчётов по ревизии проч. Для предупреждения больших поборов со стороны письмоводителей собор назначил особую таксу для епископской канцелярии³²³ и постановил штрафовать 500 злотых всякого письмоводителя, который бы нарушил её.

Благочинные (или протопресвитеры), согласно постановлениям девятой главы определений рассматриваемого собора (de protopresbiteris sive decanis Ruralibus)³²⁴ , обязаны доносить епископу о делах их деканата (благочиния), сопровождать его (или его уполномоченного) во время ревизий епархии, сообщать о приходах, а также лично посещать эти приходы (спустя год после епископской ревизии) и наблюдать, чтобы замечания, сделанные епископом, приводились в исполнение. Во время этих посещений, благочинные не могут чинить никаких вымогательств. Благочинные избираются из светского (белого) духовенства, хотя ими могут быть и монахи.

Десятая глава содержит в себе постановления собора относительно сельских настоятелей и их приходов (de parochis et parochiis)³²⁵ . Священник, согласно своему сану, обязан служить примером пасомым; он должен всегда жить при своей церкви и отправлять богослужения в ней, особенно в воскресные и праздничные дни; в случае же отлучки обязан просить благочинного о назначении на это время другого священника или объявить прихожанам, чтобы за исправлением треб обращались к ближайшему настоятелю. Священник не может отлучиться из прихода более чем на три недели и то, с разрешения благочинного; более продолжительный отпуск может быть разрешён только архиереем. При каждой церкви должно быть четыре книги: одна для записи всех прихожан, другая для записи крестившихся, третья – бракосочетавшихся и четвёртая – умерших. Настоятель обязан наблюдать, чтобы его прихожане (по крайней мере раз в год) были у исповеди и доносить епископу о не исполняющих этого. Священник обязан всегда носить присвоенную его сану одежду, воздерживаться от неблаговидных поступков (пьянства, хождения к чужим жёнам, танцев и т. п.), от неприличных для него занятий торговлей и другими светскими делами. Далее, собор предписывает пастырю заботиться о своей семье и посылать способнейших из детей в семинарии для обучения и приготовления к священству. Священник обязан воздерживаться от споров, и тем более от битья; если бы последнее случилось, он не может служить прежде, чем не получит разрешения от епископа. Церкви, имевшие своими настоятелями базилиан, и будут управляться ими, остальные приходы – светским духовенством, как и местечки Бытень и Миловиды. К бедным церквам не могут быть назначаемы священники, пока они не снабжены будут всем необходимым. Фундуши (дарственные имения), завещаемые церквам, должны быть изъяты от всех повинностей.

В постановлениях о монастырях и монахах (глава одиннадцатая de monasteriis et statu monachorum)³²⁶ собор определяет, прежде всего, для удобного управления монастырями владимирской, холмской, львовской и перемышльской епархий соединить их в одну конгрегацию (не позже года после обнародования соборных постановлений) с тем, чтобы через каждые четыре года она избирала себе генерала, провинциала и визитаторов и чтоб на её капитулах (съездах) председательствовал митрополит и присутствовал протоархимандрит провинции литовской. Новый протоархимандрит (упомянутой конгрегации) будет назначаем апостольской столицей. Монастыри могут учреждаться только с разрешения епископа и притом, с условием наделения их достаточными средствами. Женщины не могут входить в монастырь; впустивший женщину подвергается (как и она) проклятию, от которого может разрешить только папа и, кроме того, – строгим наказанием. Архимандриты, в силу соборного постановления, не могут носить дорогих ряс и другого цвета, кроме чёрного. Простым монахам воспрещается иметь какую-либо собственность; всё имущество их должно быть отдано монастырскому эконому для общего пользования. Архимандриты, имеющие преимущество служить в митре и с посохом, пользуются им только в своих монастырях; в других же употребляют их только с разрешения епископа. Новиции, пробывшие при монастыре узаконенное число лет, если не пожелают принять монашество, должны быть отпускаемы; в противном случае, не прежде могут быть приняты, пока не отдадут своего имущества монастырю. Монахи, переходящие из монастыря в монастырь без особого на то разрешения, должны быть препровождаемы в свой монастырь.

Относительно женских монастырей (глава двенадцатая de monialibus)³²⁷ отцами собора было постановлено, чтобы монахини ни под каким предлогом не отлучались из монастыря, разве в каких-нибудь чрезвычайных случаях, например, во время пожара, при приближении неприятеля и т. п. В монастырь не могут входить мужчины, даже родственники, исключение составляют, только духовник, доктор, фельдшер, поставщики провизии и работники, но и они могут входить только под надзором двух старших монашек. Монахиня, преступившая эти предписания, подлежит проклятию, разрешаемому папой. Новопоступающая в монастырь непременно обязана вложить в его кассу взнос в полторы тысячи злотых; а если бы она поступила сверхштатной, то взнос, должен быть увеличен. Во всех монастырях штат монахинь определяется средствами монастырей; если монастырь не имеет средств, то епископ должен закрыть его, а монахинь перевести в другой, более богатый. Принимать родных или знакомых в стенах монастыря монахини не имеют права; для свидания же с кем-либо назначается особая келья при воротах монастыря с решётчатым окном, через которое они могут разговаривать. Поступать в монастырь могут только 15-летние, а принимать пострижение – имеющие 16 лет. Состоя в новициате, поступившая находится под надзором одной из старших монахинь. За два месяца до пострижения, желающая принять его обязана заявить об этом епископу, чтобы он мог узнать, добровольно или по принуждению она поступает в монашество. Принявшая монашество вписывается в особую книгу, где отмечается число, месяц и год пострижения, подпись постригаемой и свидетельницы пострижения. Девушки, принимаемые в монастырь на воспитание, должны вносить все деньги вперёд или ежегодно. Воспрещается монахиням жить вместе в одной келье, а каждая должна иметь отдельную. Настоятельница монастыря избирается посредством закрытой баллотировки и в своей должности утверждается епископом. Духовники монахинь также назначаются епархиальным архиереем и слушающие исповедь без такого назначения подвергаются наказанию.

Тринадцатая глава постановлений собора касается церквей и их имуществ (de ecclesiis eorumque bonis non alienandis)³²⁸ . В церкви не должны быть хранимы чужие вещи, за исключением тех случаев, когда бы они были сберегаемы в ней от пожара или от расхищения неприятелем; по миновании же опасности, они тотчас же должны быть отданы по принадлежности. Церковная утварь должна быть сохраняема в целости и порядке и инвентарь церковных вещей в двух экземплярах должен храниться один при церкви, а другой – у епископа. Если церковь в неисправности, если, напр., она не покрыта, то епископ обязан предписать исправить её на церковные средства; в случае же бедности церкви, она должна быть закрыта до тех пор, пока попечители не исправят её надлежащим образом. Никто не может пользоваться церковными имуществами, продавать и покупать их. Аренда дозволяется только на три года, причём деньги не должны быть вносимы все сполна, а ежегодно; другие контракты об аренде считаются недействительными.

В главе о симонии (de simonia)³²⁹ собор, под опасением проклятия, разрешаемого только папой, строго запрещает епископам брать что-либо за св. миро, антиминсы или за что-нибудь другое; они могут пользоваться только «cathedraticum’oм» (seu subsidium charitativum, – продовольственный сбор), разрешённым св. канонами. Собор постановил, далее, обязать посвящаемых в епископы клятвой не нарушать этих соборных определений. Священники также не имеют права вымогать плату за совершение треб, хотя добровольные приношения могут принимать. Для предупреждения вымогательства со стороны священников, собор определил, чтобы прихожане сами оказывали пособие священнику, иначе церковь их будет закрываема. Собор запретил лицам, ищущим священства и прихода, покупать «презенту» у патрона церкви (praesentatio, prezenta, – свидетельство патрона, которым он рекомендовал ставленника перед епархиальным начальством и которое часто выдавалось за деньги лицам недостойным), что желающий занять место, должен был подтвердить присягой³³⁰ . Патроны также обязывались ничего не требовать за выдачу презенты³³¹ .

В главе пятнадцатой (de studiis instaurandis et seminariis³³² собор определяет, чтобы для поднятия образования униатского духовенства, при каждом монастыре, где живёт не меньше 12 монахов, заведена была богословская школа, как для воспитания в ней монашествующих, так и для обучения светских, которые пожелают посещать её. В более убогих монастырях, если найдутся способные из молодых монахов, для обучения их должны быть приискиваемы где-нибудь преподаватели. Собор обязывает всех епископов высылать лучших молодых людей (детей священников) для образования в львовскую коллегию, если не могут завести семинарий в своей епархии. Для этой цели ассигнуется упомянутой коллегии 40 тысяч злотых, завещанных Юрием Винницким, епископом Перемышльским. Далее собор хвалит усердие митрополита Льва Кишки, который во Владимире, при своей кафедре, основал семинарию на 6 человек и завещал в пользу её 90 тысяч злотых; хвалит также следующих епископов, обязавшихся воспитывать в разных местах молодых людей: полоцкого (двух в жировицком училище), луцкого (трёх во львовской коллегии), холмского (двух во владимирской коллегии), львовского (четырёх в местной кол.), перемышльского (одного там же) и пинского (одного или двух в одной из монастырских школ). Собор просит означенных лиц возможно скорее выполнить обещанное, а воспитанных в школах молодых людей назначать на лучшие духовные должности, обязывая при этом епископов завести школы в местечках, городах и сёлах и наблюдение за ними поручить благочинным.

Касательно постов и праздников (de jejunis et festis)³³³ собор делает следующие постановления. Посты должны быть соблюдаемы всеми. Однако в виду того, что Петров пост приходится в такое время, когда простой рабочий люд не имеет никаких овощей и, к тому, занят бывает изнурительными работами, собор считает этот пост необязательным для рабочего класса, тем более что в Литве он только кое-где сохраняется. Узаконивается пост на Воздвижение, Усекновение, в среду и пятницу каждой недели и проч. Относительно праздников собор постановил соблюдать только те, какие указаны в приведённом в этой же главе календаре. Здесь (festa mobilia), между прочим, помечены праздники Тела Господня (festum Corporis Сhristi Domini, Boze Ciało) и скорбящей Божией Матери (festum Dolorosae Beatissimae Mariae Virginis, swięto Раnnу Najświętszej Boleśnej). На Волыни узаконяется праздник Пантелеймона (27 июля), а в Литве – день св. Романа и Давида (2 мая и 24 июля). Собор предписывает, чтобы дни их не проводились в разных пиршествах и делах, а в хождении в церковь и слушании слова Божия; в праздничные дни никто не должен быть занят работами.

О мощах, чудесах и почитании святых (de reliquiis, miraculis, ас veneratione sanctorum)³³⁴ собор определил: признавать и почитать только те чудеса, которые будут признаны епископом; мощи должны быть почитаемы и хранимы; однако, в виду злоупотреблений, епископы во время своих ревизий должны исследовать их. Григория Паламу собор безусловно запрещает почитать святым под опасением наказания за неисполнение этого предписания.

В восемнадцатой главе (de pensionibus pro dominis deputatis tribunali regni)³³⁵ собором определено количество денег, какое каждая епархия должна выдавать своим депутатам на проезд и содержание их во время пребывания на коронном трибунале. В силу этого постановления, епархии: владимирская, луцкая, львовская, каменецкая и перемышльская должны были отпускать своим депутатам по сто злотых, а холмская и белзская – по 50-ти злотых. Опатам и архимандритам смета для их поездки должна быть определяема митрополитом.

Девятнадцатая и последняя глава касается самих же определений замойского собора (de sinodalibus constitutionibus)³³⁶ . Отцы собора определили, чтобы соборные постановления были прочитаны на благочиннических съездах в три месяца после того, как они прибиты будут к дверям митрополичьего собора, чтобы акты собора переведены были на польский язык и приобретены каждым священником и чтобы, наконец, ими руководствовалось духовенство под угрозой наказания за неисполнение их. Раньше обнародования этих постановлений, собор определил повергнуть их на рассмотрение апостольской столицы.

По прочтении соборных постановлений, совершены были молитвы, какие в римском понтификале полагались при окончании собора. Затем нунций дал всем присутствующим иерархам целование мира, и собор окончен был пением молитвы: «Тебе Бога хвалим»... После этого и председатель, и отцы собора приступили к подписи соборных постановлений и дали клятву исполнять их, как только они утверждены будут в Риме³³⁷ .

Соборные постановления скреплены подписью секретаря соборного, Стефана Скваржинского, вицеканцлера апостольской нунциатуры в царстве польском, как сам он подписался. Его подпись впоследствии засвидетельствована нунцием³³⁸ .

Вскоре после собора акты его отосланы были в Рим и поступили сперва на рассмотрение конгрегации s. concilii Tridentini³³⁹ , а потом переданы были для той же цели конгрегации de propaganda fide³⁴⁰ .

Эта последняя со своим мнением препроводила их папе Иннокентию XIII, которым они и были утверждены. Однако в этом виде соборные акты не были обнародованы. Только в 1724 г. 19 июля папа Бенедикт XIII, отвечая на ходатайство митрополита Льва Кишки, издал бреве, которым «утвердил, скрепил и придал важность ненарушимого апостольского авторитета» (как сказано в бреве) всем уставам, декретам и определениям замойского собора. На это бреве митрополит Кишка от лица всего униатского духовенства и западнорусского народа отправил папе послание³⁴¹ , в высшей степени заискивающее, полное унижения и лести.

Как видно из постановлений замойского собора, обрядовая сторона жизни церкви и положение её в отношении административном оставляли желать слишком многого и налагали на отцов собора нелёгкую обязанность противопоставить существующим беспорядкам определения, применение которых дало бы лучший строй церковной жизни. И надо отдать справедливость, отцы собора действительно мастерски выполнили своё дело. Они не обошли самых мелких частностей жизни церкви, – они заглянули во все углы её, всё предусмотрев то постановлениями и воспрещениями, то наказаниями за неисполнение положенного. Отцы собора даже сделали больше того, что предполагалось (разумеем латинскую партию); они сделали постановления и относительно католической веры и определили их прежде всего. Из этого определения, постановленного ими во главе всех других постановлений соборных, вытекает, как из первоисточника, характер последних. Крутая постановка дела, заставившая отцов собора подписать исповедание Урбана VIII, сделала бесповоротно погибшими те ожидания, какими тешили себя, отправляясь на собор, пастыри истинно служившие делу унии. Но иначе и быть не могло. Как в общем содержатся частности, так и в принятом исповедании содержались остальные соборные постановления и именно такого характера, с каким находим их в актах собора. Оно и логически верно. Если принята латинская вера, то почему незаконно будет принять её обрядность. Поставив на первом плане латинскую догматику, отцы собора в своём исправлении вкравшихся в область обрядности униатской церкви беспорядков, поставили себе задачей не очищение её от ненавидимого униатами и защищаемого ими латинства, а наоборот, они постарались вычеркнуть по возможности всё, напоминавшее им в унии православие, и ввести латинство. Развивая в соборных постановлениях принятое латинское исповедание, отцы собора облекли в законную форму латинство, канонизовали его и вводили в униатскую церковь учение и обряды церкви римской. Они сделали обязательным и законным в ней то, что до этого времени было вводимо тайно и хитро, или открыто и насильственно, но что не имело за собой законной почвы. Эти соборные определения были итогом усилий базилиан и, вообще, латинской партии, олатинить униатскую церковь и составляли pia desideria³⁴² апостольской столицы. В виду такой постановки дела, замойский собор может быть назван блистательной победой латинства над униатами, – победой притом лёгкой, стоившей малых усилий, как со стороны нунция Гримальди, так и со стороны тех, кто трудился с ним заодно. Правда, нельзя было сейчас уничтожить унии и, хотя по местам не оговориться, что то-то и то-то утверждается согласно обряду восточной церкви. Эти оговорки представляются нам горькой иронией, хитро достигшего своих целей латинского иезуитизма над понявшими уже постановку дела униатскими пастырями. Нельзя не заметить, что все соборные определения дышат латинством, заполнены его духом до мелочей. Если что-либо в них оставлено в духе православия, то это или потому, что оно не противоречило латинству или потому, что выбросить его нельзя было в виду неизбежного протеста со стороны присутствовавших униатов. Насколько составителям соборных определений противно было что-либо православное, видно из того, что они, не стесняясь, ставят во многих случаях православных (schismatici, syzmatycy)³⁴³ наряду с проклятыми, отлучёнными, преступниками и т. п.

Какое же значение имели постановления замойского собора для униатской церкви? Само собою разумеется, они обрекали её на развитие в духе римской церкви, которое раньше или позже неминуемо влекло за собою падение унии и полное слияние её с латинством. Такое положение униатской церкви, без сомнения, сознавалось лучшими служителями её. С другой стороны, нельзя сказать, чтобы замойский собор своими постановлениями не приносил пользы униатской церкви. Надо помнить, что положение её было самое тяжёлое: отсутствие правильной организации её членов, их обязанностей и отношений нарушало строй её жизни. Если прибавить, что пастыри к тому были люди малообразованные, не умеющие сами себе помочь, то понятен будет упадок дисциплины церковной. Но это не всё зло, которым жила тогда униатская церковь. Оно увеличивалось от наплыва в неё латинства, усердно распространяемого базилианами. И вот, отсутствие порядка, беспомощность тёмных пастырей, произвол и насилие базилиан породили трудно понимаемую смешанность, запутанность в униатской церкви. Насильно наряжаясь в убор латинства и тайно храня остатки православия, давая предпочтение то первому, то второму, – смотря по обстоятельствам, униатская церковь не могла сохранить единства в обрядовой стороне своей жизни и представляла какой-то хаос. Замойский собор, от которого так много ожидали все, действительно рассеял беспорядки: своими постановлениями он дал её будущему лучший строй жизни, но дал его в духе латинства, глубоко пропитав им весь её организм.

Попятно после этого, кто остался в выигрыше от постановлений собора. То, к чему стремились униаты, не только не осуществилось, но – кто бы мог предположить! – принята была, подписана и собором канонизована латинская вера, против которой велась упорная вековая борьба, которая принесла много горя западнорусскому народу и его пастырям, и которую этот народ ненавидел от всей души. Желания униатских пастырей искоренить из своей церкви латинство, так и остались одними только желаниями, при ещё более горькой действительности!

Насколько велик был успех замойского собора, об этом свидетельствуют сами же (современные) польские писатели. Так, Гелениуш в своём сочинении «Wspomnienia narodowe»³⁴⁴ говорит, что упомянутый собор в десять лет (разумеется время после собора) сделал более, чем перед тем сделали века. Действительно, замечание это настолько справедливо и очевидно, что не требует доказательств. Изложенные выше акты собора красноречиво свидетельствуют об этом. Слова Гелениуша почти буквально повторяют Островский и Ликовский, первый в своей громкой похвале собору³⁴⁵ , а второй в защите единства, правоты и пользы для униатской церкви, якобы вовсе не олатинившего её замойского собора³⁴⁶ . Веря в единодушие польских писателей и не вдаваясь в полемику с ними, мы на этот раз вполне разделяем их мнение, что собор, историю деяний которого мы окончили, не только в десять лет, а всего в месяц сделал более, чем это сделали века; но вместе с тем, прибавим, сделал он это многое не для униатской церкви, а для латинской. Не говоря об усилиях латинства перед брестским собором, окончившихся, как известно, хотя с успехом, но далеко не так, как того ожидали ревнители унии, даже на quasi-законной почве, после этого собора латинская вера никогда не имела такого успеха, какого достигла она на замойском соборе. Никогда униатские иерархи, говоря словами латинян и польских писателей, так единодушно и согласно, так сердечно и задушевно не принимали и не исповедовали латинской веры, как в Замостье. Подлинно, успехи замойского собора велики! «Довольно взглянуть на учреждения замойского собора, скажем словами преосвященного митрополита Иосифа, чтобы убедиться, как мало он имел в виду блюсти истинные основания своего греко-восточного обряда. Здесь всюду встречаются постановления западной церкви, и в самых ссылках приводятся почти исключительно западные соборы и учреждения»³⁴⁷ . Замойский собор своими определениями утвердил в униатской церкви латинство точно так же, как брестский собор сто слишком лет тому назад утвердил унию на почве православной церкви. Однако между тогдашним положением унии и теперешним состоянием латинства – различие весьма большое. Уния в своё время впервые появлялась в западнорусской церкви, была явлением ещё незнакомым, невиданным, латинство же, хотя не в законной форме, но как часть унии имело уже свою историю. Мало того, оно имело ярких защитников и поборников в лице тут, на новой его почве, образовавшегося ордена базилиан, имело много последователей и сильную защиту в Риме. Судьбам его в униатской церкви в остальное время рассматриваемого нами периода, мы посвящаем следующую главу.

После принятия латинства на замойском соборе³⁴⁸ (уния в провозглашённом виде была совершенно тождественна ему и сохранила своё название больше по форме, чем в действительности), в истории жизни униатской церкви повторилось почти то же самое, что было в западнорусской православной церкви после брестского собора. Приняв в своё время насильно унию, западнорусская православная церковь вслед за тем должна была усвоить и привить её под руководством и влиянием её поборников; и мы видели, во что обошлось ей это усвоение. Это был первый фазис жизни унии. Замойский собор с его постановлениями, или, точнее, введение в практику униатской церкви этих постановлений, это было время второго фазиса унии, – слияния её с латинством. В силу исторической логики, этот новый перелом религиозной жизни западнорусского народа должен был обозначиться новым, с одной стороны, – протестом, с другой – насилием. Действительно, аналогия между этими двумя фазисами жизни унии была бы полная, если бы теперь латинство было для униатской церкви так же ново, как в своё время уния была для православной. Но, как мы выше заметили, первое уже обжилось под видом унии в среде западнорусского народа и потому могло быть введено сравнительно легче, чем уния вначале своего появления в православной церкви. И если принятие унии сопровождалось протестом больше со стороны народа, то принятию латинства сопротивляется духовенство. Под гнётом унии народ, по-видимому, равнодушно относится ко всякой другой (за исключением, конечно, православия, что показала история унии) вере и готов променять ненавидимую им унию на что угодно. Наводняемая латинством преимущественно с обрядовой стороны, обставленная внешностью, производящею эффект, уния в своём церемониальном наряде могла удовлетворять живущему более обрядностью религиозному чувству простого народа, а при сознании готовой обрушиться на него кары за протест против неё, должна была быть терпима, тем более что внутренней стороны её народ не понимал. На первых порах он восставал против унии, как совершенно новой для него веры, и если протестовал против уверений, что она – то же православие, только имеющее главой не патриарха, а папу, то это потому, что она нагло врывалась в его жизнь, расшатывала её основы, колебала предания старины, словом, – насиловала строй его жизни. Теперь латинство для западнорусских униатов вовсе не было такой верой; оно далеко не стояло в таких отношениях к унии, как эта последняя к православию, – вследствие этого народ сравнительно менее противился латинству.

Не так смотрело на унию замойского собора белое духовенство униатской церкви. Свято оберегая остатки православия в унии и будучи в этом смысле предано ей всей душой, оно не могло мириться с внутренней, теперь чисто латинской стороной её, хотя, быть может, вместе с народом оно могло бы ещё сносить обрядовый наплыв латинства. Народ, говорим, мало понимал внутренний смысл унии замойского собора, она в глазах его могла оставаться всё той же унией, так сказать, дозамойской. Духовенство, на обязанности которого лежало не далее трёх месяцев принять исповедание веры, подписанное собором, а затем распространять постановления его под страхом наказаний, не могло без протеста признать латинство, вытеснявшее из униатской церкви уцелевшие дорогие остатки православия. Само собою разумеется, что протест вызывает со стороны поборников новой унии притеснения и насилия над протестующими. Белое униатское духовенство терпит всякого рода взыскания от своего начальства, наказания и притеснения. Но не в этом для него зло и несчастие. Новая уния, помимо прямых распространителей и прививателей её, иерархов униатской церкви и базилиан, так сильно ратовавших за римскую веру и, вообще, помимо латинской духовной партии, имела ещё одну и самую жестокую силу для своего привития в лице польского шляхетства. Распространение унии этим последним было, быть может, самой горькой чашей страданий и бедствии, какие должны были нести униаты и, в частности, их духовенство. Не говоря о малом остатке православных, страшная ненависть к которым со стороны шляхетства имела своим последствием вопиющие жестокости, мучения и варварства, достойные первых веков христианства³⁴⁹ , о чём свидетельствуют целые тома документов³⁵⁰ , – не говоря об этом, – униаты, сравнительно ближе стоящие к латинству, не меньше терпели от произвола шляхетства. Название униатов для него теперь стало так же противным, как и название православных. Уния, как и православие, была верой, которую не мог терпеть шляхтич. Преследовать её, как и православие, считается одной из его привилегий. В слепом фанатизме шляхта с хвастовством совершает подвиги обращения униатов в латинство, заглушив в себе голос сострадания и совести, обходя все права человеческие³⁵¹ .

Уния замойского собора, по утверждении папой соборных определений, проводится в практику униатской церкви её иерархами самым энергическим образом. Митрополит Лев Кишка в 1725 году велел отпечатать в Супрасле соборные определения и разослать их по всем униатским церквам для руководства³⁵² . Мы знакомы с нетерпимостью замойского собора ко всему, что напоминало православие, не трудно поэтому догадаться, что ожидало униатских пастырей при введении в исполнение соборных предписаний. При определении самим собором строгих наказаний за ослушание, непринятие соборных постановлений униатским духовенством подвергало его большим денежным взысканиям, а ревность, с какой латинская партия, стоя на законной будто бы почве, старалась окончательно олатинить униатскую церковь, обдала униатское духовенство целым потоком притеснений. Все, кому до́роги были интересы латинства, жадно ухватились за новое, законное существование римской веры, стараясь наверстать пробелы прошлого. На стороне латинян было много преимуществ довести, наконец, дело до желанного результата. Главным из них нельзя не признать соборного постановления, в силу которого все прежние богослужебные книги (в православном духе) должны быть заменены книгами нового образца, – книгами, составленными митрополитом и утверждёнными апостольской столицей. Православный элемент унии вычёркивался совершенно римской цензурой из униатских книг и заменён латинским. Понятно, как много теряла от этого уния. При таких и подобных условиях латинство пошло вперёд быстрыми шагами. Уже не удовлетворялись простым преследованием и совращением униатов в латинство; решено было окатоличить униатскую церковь по строго определённому плану. В 1752 году перемышльский епископ, впоследствии архиепископ львовский, Сераковский, совместно с другими клерикалами-католиками, составил даже программу, по которой должны были действовать латиняне для окончательного обращения униатов в латинство. Указывая в ней на то, что уния тесно связана с восточной церковью, её обрядами, преданиями и с русской народностью, что она легко может возвратиться к православию, Сераковский настаивал перенести униатов прямо в латинство, пользуясь для этого всяким удобным случаем³⁵³ . На эту программу униаты отвечали запиской, стараясь доказать самостоятельность униатской церкви³⁵⁴ . Возражения эти не принесли, конечно, никакой пользы униатской церкви, а проводники плана Сераковского обращали в латинство тысячи душ³⁵⁵ . Польско-католическая партия, не скупившаяся на энергию в своей пропаганде, действительно, не стеснялась средствами и мерами для своей цели. Всё пускалось в ход. Насмешки и презрение, насилие и терроризм по отношению к униатам³⁵⁶ – вот приёмы, какие в самое короткое время давали латинству множество новых последователей из униатов.

Велики были беды и несчастия, скорби и страдания, широким заревом коих осветилась униатская церковь в Речи Посполитой при фанатической ревности католического духовенства служить своей церкви насчёт унии и при старании польской шляхты помогать этому делу.

Вызванная политическими расчётами и временным неблагоустроенным состоянием западнорусской православной церкви, поддерживаемая за всё время своей жизни польским правительством, хотя, смотря по надобности, и в различной степени, уния, как такая, могла существовать только при том условии, пока жило и действовало в пользу её покровительствующее ей правительство. Это был, бесспорно, самый главный камень, лежащий в основании унии, с устранением которого здание последней должно было рушиться. Как ни силились верные сыны латинства твёрдо упрочить его на почве русской православной церкви, тем не менее искусство их оказалось бессильным перед неумолимым порядком истории. Польша, политически расслабленная и расшатанная, со своими стремлениями подавить православную веру дошла, наконец, к пределу, после которого перестала существовать самостоятельной политической жизнью. В 1772 г. последовал, так называемый, первый раздел Польши. Этот, бесспорно, великой исторической важности факт был поворотом к новому порядку жизни литовско-польского королевства как в гражданском, так и в религиозном отношении. В последнем он предвозвещал русскому народу разделённой Польши более светлое будущее, в виду тех забот о православии, какие оказаны были ему русским правительством в означенное время³⁵⁷ .

Но и при таких обстоятельствах, латинской партии трудно было отказаться от своих заветных желаний; её не смущало то, что стремления её не могли иметь теперь того значения и цели, какие она старалась придавать им до раздела Польши. Польша ещё верила в своё будущее. Латиняне, в свою очередь, не переставали верить в успех, своих предприятий. Результатом этих фиктивных чувств той и других был новый проект неизвестного автора об искоренении униатов в Литве и Польше через принятие римской веры³⁵⁸ . Проект этот, по напечатании, был разослан по воеводствам и поветам³⁵⁹ . На него, как и на план Сераковского, последовал, ответ, но уже со стороны православных³⁶⁰ . Означенный проект не мог иметь места для осуществления, если не считать болезненных усилий латинства, всё ещё продолжавшего хрипло заявлять о своих претензиях. Раздел Польши с одной стороны, с другой – возрождавшийся порядок (по крайней мере в некоторых областях бывшей Речи Посполитой) новой жизни народа притупили пламя фанатической ревности служения интересам римской церкви. Уния, говорим, пошатнулась при перемене политической жизни Польши и пошатнулась так, что не могла уже более установиться в прежнем своём положении. Она видимо приближалась к третьему своему фазису, – к возвращению к православию. Уния, со времени своего появления в Речи Посполитой, никогда не была жизненной силой, никогда она не имела прочных начал, – как при введении её в западнорусской церкви, так и при дальнейшем существовании и развитии. Всё в ней было искусственно, ходульно. Основанная на фальшивой подтасовке обстоятельств, будучи религиозной интригой, скрывавшей под своим знаменем насилие в видах политических, уния в своём развитии не имела достаточно крепких задатков духовной силы и жила при помощи искусственных средств, доставляемых ей многочисленным сонмом её поборников. Да и по самой природе своей она была явлением искусственным. Уния, как средина между православием и латинством, немыслима; такая средина не могла существовать у народа, исповедующего одно или другое. У него, народа, всегда будет перевес, на какой-нибудь стороне и, конечно, прежде всего, на стороне той религии, какую он раньше исповедовал. Это и понятно. Уния, как соединение двух религий, беспочвенна, неустойчива, расшатывающая религиозное чувство человека, кидающая его из стороны в сторону. Она могла бы иметь место у народа, не исповедующего никакой религии, т. е. там, где принятие её не насиловало бы религиозной совести людей, не подрывало бы основ и преданий содержимой ими религии. С этой точки зрения, уния по отношению к западнорусскому православному народу, имела менее всего шансов для своего принятия им и развития в среде его. Она подрывала основы православия и предания старины, она изменяла строй жизни западнорусского народа и потому была для него насилием. С характером последнего никакое дело не может иметь прочных основ, a уния, не могла владеть ими тем более, что не имела цели сама в себе, а служила политическим расчётом латинской Польши, хотевшей сделать русский народ таким же почитателем латинства, каким была сама она. С другой стороны, уния была введена в западнорусской церкви в такое время, когда её иерархия находилась в самом плачевном состоянии, когда корысть и нажива, а не совесть и долг руководили поставленными блюсти дела веры пастырями в их действиях, когда светский лоск затемнял духовный их облик, словом, введена была в исключительное время жизни западнорусской православной церкви. Это обстоятельство временно послужило в пользу унии, но не ручалось за её существование. Оно скорее говорило за то, что введённая при таких обстоятельствах, уния не будет иметь силы при правильной жизни западнорусской православной церкви. Но восстановлению такой жизни всегда мешало польское правительство, защищавшее унию. Православие, однако, жило в униатской церкви. Оно сначала даже сильно было и если потом, благодаря стараниям поборников унии (точнее – латинства), затихло, даже, по-видимому, угасло, то это по той причине, что считалось в Речи Посполитой незаконной религией, право его на существование было вычеркнуто из законов Польши. Но если так было на бумаге, то это не значило, что так – оно и в действительности. Русский народ предан был в душе православию, и это, как мы видели, он доказывал много раз. Появилась уния, распространилась и, казалось, совсем, наконец, вытеснила православие, преобразуясь постепенно и сама в латинство. На самом же деле, уния принесла только зло западнорусскому народу, омрачила его жизнь насилием религиозной совести, но не в силах была убить народность и подкопать преданность его православию. Последнее поэтому жило в народе и как бы выжидало времени, чтобы показать всю непрочность унии, заняв опять своё место в западнорусском крае. Преданность западнорусского народа православию была одной из причин, почему оно не искоренено было юридическим и фактическим насилиями Польши. В рассматриваемый нами период эта преданность и вытекающая из неё стойкость и защита православия получают внешнюю помощь и нравственную поддержку от России, которая через своих посланников и резидентов останавливала действия польского правительства по отношению к православным³⁶¹ . Православие через это получало новую силу, могло беспрепятственно заявлять о себе и, как увидим, это скоро случилось.

По мере усиления авторитета и заступничества России за православие в Польше, уния всё ближе и ближе подходила к концу своего кратковременного существования. Мы видели, что она была презираема даже самими латинянами, которые убедились, наконец, что все их затеи мало принесли пользы. Это ясно свидетельствовало о близком её разложении. Если сами поборники её верили в это уничтожение, то ненавидевший её западнорусский народ готов был верить много ранее. Действительно, уния отжила уже своё время. Будучи болезнью литовско-польского государства, посредством которой разрешилась политика Польши по отношению к западнорусскому народу, она стала проходить, коль скоро изменились условия политического организма Польши, где тем более она могла развиваться, что об излечении её не заботились, а напротив, самую болезнь ещё поддерживали. После первого раздела Польши настала очередь поборникам латинства и ревнителям православия поменяться ролями. Первые вместе с унией испытывали всю неловкость своего положения, всю свою ничтожность и тягость разочарования. Вторые, причисленные, в большинстве случаев, против воли к унии, свободно вздохнули, с радостью шли навстречу новой жизни, громко заявляя свою преданность православию, которое, после испытанных тяжких бедствии, было им ещё более драгоценно. Уже в 1781–1783 годах число желавших возвратиться в православие (в Белоруссии) было около ста двадцати тысяч³⁶² . В одно почти время со вторым и третьим разделами Польши, при деятельности в пользу воссоединения Виктора, архиепископа минского, Афанасия, епископа могилёвского³⁶³ и других иерархов в западной России, присоединилось к православной церкви почти три миллиона униатов³⁶⁴ . Таким образом, к концу прошлого столетия, в параллель историческому приговору, требовавшему разделения Речи Посполитой на две части, – на русскую и польскую, совершилось возвращение православных к своей церкви. Народная русская сила, скажем словами нашего учёного историка, воскресла здесь вдруг, сбросила с себя с поразительною лёгкостью не только государственное, но и духовное польское иго³⁶⁵ .

Мы не будем подробно входить в рассмотрение этого замечательного по своей численности воссоединения западнорусских униатов, и не делаем этого потому, что цель наша впереди. Воссоединение трёх миллионов униатов совершилось на горячих следах юридического перехода в унию. Воссоединившиеся были чисто православными, – некоторые 10 –15 лет тому назад насильно обращёнными в унию³⁶⁶ ; их ещё не коснулось влияние латинства, а если и коснулось, то не привилось к ним. Понятно, что коль скоро представилась возможность оставить навязанную им унию, они поспешили сделать это. С такой точки зрения, акт воссоединения, по отношению к присоединённым, был скорее юридическим, чем фактическим. Они были православными и оставались таковыми под именем униатов. Теперь шло дело о том, чтобы сбросить с себя это имя. Здесь поэтому не могло иметь места ни убеждение, ни подготовительные меры к возвращению в православие. Не было по той же причине коллективных совещаний и заявлений лиц, стоящих во главе управления униатской церковью и, вообще, единичных личностей, одухотворяющих собой движение в пользу православия в том смысле, в каком совершилось воссоединение униатов в 1839 году текущего столетия.

Воссоединение 1839 года запечатлено другим характером и имело свои условия. Малороссия и восточная часть Белоруссии, воссоединившиеся в конце XVIII века, не были так ополячены и олатинены, как западная часть западной России. Тут уния была в силе, глубоко пустив свои корни в почву русской народности. Безошибочно можно сказать, что здесь она имела уже за собой традицию, предание, душеспасительное религиозное значение. Народ хотя и дорожил в ней православным элементом, тем не менее он сжился с ней. Прошло достаточно времени для того, чтобы уния сделалась для него чем-то дорогим. Скажем более, она сделалась чем-то родным для него, и не потому, что он предрасположен был к ней, не потому что она была близка его народности, как православие, а потому, что для такого отношения между русским народом и унией довольно много поработало время. Нити унии были сильны в западной части западной России потому, что сотканы были на вековом станке времени. Необходимо при этом иметь в виду ещё то обстоятельство, что воссоединение униатов в конце XVIII в. не осталось без последствий для движения в пользу латинства среди тех, кои льстили себя надеждой не допускать униатов к дальнейшему переходу в православие. Нет сомнения, что пропаганда усилилась, и проводники латинства чутко прислушивались к правительственным мероприятиям, чтобы, так или иначе, предупредить их между униатами в свою пользу. Это было тем более необходимо, что при помощи полонизма и латинства думали восстановить погибшую государственность Польши. Окатоличению униатов, их склонности к латинству и, вообще, усложнение причин, отдалявших присоединение их к православной церкви, содействовали обстоятельства дальнейшей истории западнорусского края.

Чтобы представить эти обстоятельства и при помощи их выяснить положение униатов в это время и значение деятельности лиц, стоявших во главе движения в пользу православия при воссоединении в 1839 г., мы должны несколько уклониться от предмета нашей речи.

Система императрицы Екатерины по отношению к униатам имела самые блестящие результаты. Польские писатели говорят, что если бы императрица жила больше, то, наверное, после её смерти не осталось бы в государстве и следа унии³⁶⁷ . Но со вступлением на престол императора Павла система эта изменилась. Движимый чувством сострадания, которое поляки успели возбудить в нём, он восстановил литовский статут и ввёл их в русское дворянство и русское чиновничество. Кроме того, по проискам латинской иерархии, нашедшей доступ к императору, латинские епископии, отчасти стеснённые в своей деятельности при Екатерине, ибо переведены были из прежних мест на новые, получили опять льготы. Само собой понятно, что власть поляков через то усилилась, и польское влияние и порядки стали восстановляться. В царствование императора Александра круг польских прав в западной России расширился ещё более. Причиной этого была дружба и влияние на бывшего ещё цесаревичем Александра Павловича западнорусского князя Адама Чарторыйского, возвысившегося впоследствии до поста министра иностранных дел. Поляк в душе, напитанный ненавистью к России и сумевший соединить с нею привязанность к русскому императору, он мечтал восстановить Польшу, лелея в себе и возбуждая в других роскошные надежды на будущее. Для этого он, задумал приготовить будущей Польше молодое поколение. Его старанием 1803 год ознаменован был восстановлением виленской иезуитской академии под именем университета. Новый университет был фокусом национальной польской науки, а всё русское и православное подавлялось в нём. В Малороссии (ныне Волынской губ.) основан был для той же цели кременецкий лицей, управление которым вверено было Чацкому, главному руководителю и советнику Чарторыйского. Но этого мало. Среднее образование он вверил отцам пиарам, предпочитая их иезуитам на том основании, что они не задавались вceмирными целями, а соприкасались больше с национальными интересами Польши. Устроенные для них училища в западной России он подчинил виленскому университету. Но чтобы захватить всю массу русских людей и подчинить их польскому влиянию, Чарторыйский умножил училища базилианского ордена, который вместе с иезуитским и польскими принципами ближе стоял к русским, чем отцы пиары. Таким образом, всё, что стремилось к образованию, все лучшие молодые силы западной России захватывались училищами Чарторыйского, подпадали влиянию латинской атмосферы и заражались польским духом. Вот какие меры приняты были для восстановления Польши. Вместе с подготовительными мерами Чарторыйского, в польском обществе росла уверенность в осуществление давно желанного восстановления Польши. И воскресителя польской нации оно видело в императоре Александре. В 1807 году, при заключении тильзитского мира, – надежды эти сбылись; из частей прусской и австрийской Польши восстановлено было варшавское герцогство, увеличенное спустя два года краковской областью. Несмотря на это, поляки отплатили России чёрною неблагодарностью, вступив в 1812 году в ряды армии Наполеона против русских. Бегство последнего и занятие русскими войсками Польши было временем, когда неблагодарной стране грозила опасность стать жертвой ненависти к ней русской армии. Император Александр не допустил этого и, являя светлый образ благородства и благодетельности, в 1815 году восстановил герцогство варшавское под именем Царства Польского, дав ему конституцию. Это, однако, не изменило чувств поляков к России. В следующее царствование, именно в конце 1830 года, как известно, вспыхнуло польское восстание³⁶⁸ .

Таковы были внешние обстоятельства истории, совершенно стушевавшие собою на время религиозный вопрос западнорусского края. Значительное оживление его в конце царствования Екатерины, по причине упомянутых обстоятельств, затихает и только много позже выдвигается на первый план.

При императрице Екатерине для управления латинской церковью в России учреждена была римская коллегия, которой подлежали дела и униатской церкви. В царствование императора Павла оживление польско-латинской партии не могло не отразиться на положении униатской церкви. Решительность и прямота императора Павла шли вразрез с двуличным, неопределённым униатским вероисповеданием, и об унии он выражался, что это – ни рыба, ни мясо, что следует быть православным или латинянином, но никак не униатом³⁶⁹ . Слова эти самым лучшим образом говорили в пользу тогдашней жизни унии, явно направлявшейся к православию. Поляки истолковали их по-своему и объясняли, что само правительство России желает, чтобы униаты были латинянами. Следствием такого толкования и последовавшей за ней пропаганды латинства было насильное обращение в него двадцати тысяч униатов. В 1803–1805 году открыл это русскому правительству архиепископ Ираклий Лисовский, который вместе с тем ходатайствовал об изъятии дел униатской церкви из латинской коллегии. Просьба архиепископа Лисовского была уважена, и в латинской коллегии был учреждён униатский департамент, представителем, которого назначен был сам проситель³⁷⁰ . Но образование нового департамента не могло принести существенной пользы униатской церкви, потому что дела его разбирались в общем собрании латинской коллегии, большинство членов которой всегда старалось не давать ходу требованиям униатов, направленным против латинства. По смерти Лисовского место его в униатском департаменте занял архиепископ Иоанн Красовский. Оба эти деятеля, любившие в унии восточные обряды, не могли избавить её от опеки латинян. Однако деятельность их не осталась без последствий, как деятельность тех лиц из низшего духовенства, которые заодно думали и трудились вместе со своими представителями в пользу своей церкви. Их деятельность была канвой, на которой, немного спустя, вышит был прекрасный узор воссоединения с православием. Перемена положения дел униатской церкви последовала со вступлением на престол императора Николая.

Началом нового порядка дел униатской церкви был собственно 1827 год, в октябре месяце которого последовал Высочайший указ, имевший целью отклонить переход униатов в латинство и удержать их при славянском богослужении³⁷¹ . К этому же времени относится начало деятельности главного двигателя воссоединения 1839 года впоследствии митрополита Иосифа Семашки³⁷² . Во главе управления униатской церкви стоял тогда митрополит Иосафат Булгак, человек преданный католицизму. Указ 1827 г., по собственному признанию высокопреосвященного Иосифа, дал толчок униатскому вопросу и дальнейшему поприщу его двигателя³⁷³ , ибо был поводом к составлению записки, которая подана была государю и послужила основанием всего униатского вопроса, своей новизной обратив полное внимание правительства³⁷⁴ . Было очевидно, что возвращение униатов в лоно православия возможно под условием изъятия их из опеки латинян, получения униатской церковью самостоятельности и введения воспитания духовенства, как меры, способной возродить понятия и убеждения восточной церкви. Правительственные мероприятия и направлены были по этому пути. 23 апреля 1828 года издан был новый Высочайший указ, в силу которого для униатских дел в России учреждалась независимая от римско-католической греко-униатская духовная коллегия с новым штатом; униатские церкви, вместо четырёх епархий распределялись на две, заводились духовные училища, семинария (в Жировицах) и академия (в Полоцке) и пр. Было принято много и других мер, между которыми нельзя не отметить ослабления деятельности базилианского ордена закрытием большей части базилианских монастырей³⁷⁵ . «Исполнение по всем частям, – говорит высокопреосвященный Иосиф, – шло быстро, деятельно. Не сделалось только то, что было выше сил и что по своему существу и даже по правительственным предположениям предоставлялось времени». Действительно, униатское духовенство и все, кому дорого было православие, с сочувствием встречали преобразования в униатской церкви. В этом убедился лично высокопреосвященный Иосиф во время своей поездки в 1830 году в Литву, где все, близко стоявшие к народу и к древней русской вере, с радостью выражали ему признательность и надежды на лучшее будущее³⁷⁶ . Польский мятеж доказал и политическое значение воссоединения униатов, ибо латинское направление в унии отразилось участием многих униатов в мятеже. Русскому правительству тем более желательно было ускорить воссоединение униатов. Но едва ли не более всех желал этого высокопреосвященный Иосиф. Его смущала, как казалось, медлительность правительства по отношению к делу, в котором он привык видеть цель своей жизни. Он впал в уныние и решил лично присоединиться к православной церкви³⁷⁷ . Однако этому намерению высокопреосвященного Иосифа не суждено было осуществиться, как не осуществилась тотчас его мысль о подчинении греко-униатской коллегии святейшему синоду³⁷⁸ . В 1833–1834 годах (последний год, по словам высокопреосвященного Иосифа, был самый деятельный в его жизни) он опять ездил в Литву. В это же время по его рекомендации посвящены в епископы униатской церкви: протоиерей Василий Лужинский, архимандрит Иосафат Жарский и протоиерей Антоний Зубко, а в униатской церкви введены были служебники московской печати. Униатское дело оживилось. Последовали другие не менее важные меры. Учреждён был секретный комитет по униатским делам, имевший целью заняться согласованием действий православного и униатского духовенства. Униатские училища подчинены были комиссии духовных училищ; устройство церквей, обучение духовенства богослужению, борьба с помещиками и латинским духовенством были в полном ходу. Высокопреосвященный Иосиф везде принимал участие: был членом новых учреждений и работал без устали. Но пылкий энергичный характер его не удовлетворялся этим, он хотел дать униатскому делу ещё больше подвижности, шири и простора, Казавшаяся остановка, шаткость и колебание дел отразились в Иосифе новым решением – лично принять православие³⁷⁹ . Только давно желанное подчинение униатской коллегии святейшему синоду (в начале 1837 г.) успокоило его и он опять с обычной энергией занялся в Литве, во время своей поездки, устройством церквей. В 1838 году скончались униатский митрополит Булгак и епископ Иосафат Жарский. Погребение первого в православной церкви Сергиевской пустыни было для латинства, по замечанию высокопреосвященного Иосифа, знаком готовящегося воссоединения униатов и с этих пор началось большее против прежнего противодействие преобразованиям со стороны униатского духовенства. Латиняне старались всякими мерами вредить развитию православной силы между униатами, пуская в ход разные наветы и внушения и становясь в своей миссии всё более и более смелыми. Злоупотребления и интриги были подставляемы деятелям воссоединения на каждом шагу. В белорусской епархии некоторые священники, за неповиновение, по наущению латинян, епархиальной власти, отправлены были в великоросские монастыри³⁸⁰ . Никакая история, по словам М.О. Кояловича, не представляет собой такого адского, чудовищного сплетения интриг, как простейшая история воссоединения униатов, и что этой простоты и адских интриг невозможно понять, опуская из виду польский иезуитизм и крепостное право, бывшее тогда в такой силе в западной России. Деятелям воссоединения среди всех этих обстоятельств приходилось испытать много мук и много нужно было иметь им терпения, чтобы десять раз не пасть духом под тяжестью самых искусственных, но в то же время самых тяжёлых ударов³⁸¹ . Тревожному положению дела высокопреосвященный Иосиф положил конец представлением записки от 1 декабря 1838 года о необходимости безотлагательного присоединения униатов к православной церкви, на что в одной его епархий изъявили тогда уже желание 775 священников³⁸² . 12 февраля следующего 1839 г. в неделю православия состоялось соборное постановление об этом достопамятном в истории западнорусской церкви событии³⁸³ . В означенное время собрались в г. Полоцке все униатские епископы западных губерний и важнейшие представители белого греко-униатского духовенства и составили соборный акт о присоединении униатской церкви к православной, подписанный 24-мя начальствующими лицами. Изъясняя подробно положение своей церкви, отторгнутой от истинного кафолического единения, собор определил, согласно желанию всего униатского духовенства, о чём свидетельствовало более 1.300 подписей, представить просьбу императору Николаю о присоединении их к всероссийской церкви³⁸⁴ . «По благости Господней, – писал полоцкий собор, – мы и прежде отделены были от древней матери нашей православно-кафолической восточной, и в особенности российской, церкви не столько духом, сколько внешней зависимостью и неблагоприятными событиями; ныне же, по милости всещедрого Бога, так снова приблизились к ней, что нужно уже не столько восстановить, сколько выразить наше с нею единство.

Посему, в тёплых сердечных молениях, призвав на помощь благодать Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа (Который един есть истинный Глава единыя истинныя церкви) и Святого всесовершающего Духа, мы положили твёрдо и неизменно:

1) Признать вновь единство нашей церкви с православно-кафолической восточной церковью, и посему пребывать отныне, купно со вверенными нам паствами, в единомыслии со святейшими восточными православными патриархами и в послушании святейшего правительствующего всероссийского синода.

2) Всеподданнейше просить Благочестивейшего Государя Императора настоящее намерение наше в своё августейшее покровительство принять и исполнение оного, к миру и спасению душ, Высочайшим своим благоусмотрением и державной волей споспешествовать, да и мы, под благотворным его скипетром, со всем русским народом совершенно едиными и не разнствующими устами и единым сердцем славим Триединого Бога, по древнему чину апостольскому, по правилам святых вселенских соборов и по преданию великих святителей и учителей православно-кафолической церкви»³⁸⁵ .

Составлены были два прошения: одно о присоединении, а другое о дозволении воссоединяющимся не переменять некоторых, привычкой нажитых, местных их обычаев, не противных сущности православия. Прошения подписаны были только воссоединяющимися епископами. «В сей день, – пишет в-ный Иосиф от 12 февраля 1839 г., – служил я торжественно в полоцком Софийском соборе и причастил лично, как наставников и воспитанников семинарии, так и довольно значительное число прихожан. Во время служения, вместо папы, поминал я всех православных патриархов, митрополитов, архиепископов и епископов. После литургии отслужен был мною вместе с преосвященными Василием и Антонием благодарственный молебен о здравии и благоденствии Государя Императора и всей Августейшей Фамилии». Соборный акт и прошения поднесены были Государю, затем последовало Высочайшее повеление св. синоду сделать постановление о воссоединении униатов. В синодальной грамоте по этому поводу читаем: «Мы вняли вашему общему и торжественному обету – признать вновь единство церкви вашей с православно-кафолической восточной церковью, и пребывать отныне, купно со вверенными вам паствами, в единомыслии с святейшими восточными православными патриархами и в послушании святейшему синоду: и приемля от вас обет сей перед лицом Господним, по благодати, дару и власти, данной нам от великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и от Святого и всесовершающего Духа, последуя священным правилам и примерам святых отец, приемлем вас и сущее с вами священство и духовные паствы в полное и совершенное общение святой православно-кафолической восточной церкви и в нераздельный состав церкви всероссийской, вознося молитву веры и любви к великому Архиерею, прошедшему небеса, Верховному Святителю исповедания нашего Иисусу Христу, да утверждает вас выну в изречённом вами исповедании, и да благоуправляет дело служения вашего к совершению святых»³⁸⁶ . Это синодальное постановление 25 марта 1839 года было Высочайше утверждено следующими словами: «Благодарю Бога и принимаю»³⁸⁷ . В память воссоединения выбита была медаль, а высокопреосвященный Иосиф, тогда епископ, возведён был в сан архиепископа.

Так совершилось знаменательное событие 1839 года. Произнесён был приговор над религиозной зависимостью западнорусского народа от Рима и Польши и униатская церковь восстановлена была в своём древнем единении с православной Россией.

Нельзя, говоря о полоцком соборе, не остановиться на вопросе, как мог высокопреосвященный Иосиф, хотя бы то при помощи могущественного Императора, разрушить в короткое время строившееся веками здание унии? Ответ на этот вопрос, помимо характера самой унии, даёт нам отношение Польши к западнорусскому народу. Латино-польская система, старавшаяся превратить униатов и унию в латинян и латинство, своим насилием и неистовством напомнила русским униатам об их прошлом, об их вере. Насилие ввело унию, оно же и погубило. Время после замойского собора было высшей степенью этого насилия и расходившейся шляхетской вольности. Оно воплями тысяч невинных жертв вызвало решимость возродить свою народность, стать за свою веру. Решимость эта зрела и созревала сама собою. Высокопреосвященный Иосиф был только выразителем её, благодатным вестником и великим свидетелем о ней перед тем, кто помог западнорусскому народу восстановить свою веру и народность.

После воссоединения 1839 года в русском государстве осталась в унии одна только Холмская епархия. Но спустя 30 слишком лет и в ней во всей силе сказалось движение в пользу православия, которое при деятельности администраторов этой епархии протоиерея Иосифа Войцицкого (ныне архипресвитера) и Маркелла Попеля (ныне епископа) окончилось воссоединением 1875 года. Сила, двигавшая воссоединёнными в нашем государстве, сказывается в настоящее время и за пределами его, – в Галицкой Руси. Лучшим свидетельством этого может служить «Апелляция к папе Льву XIII русского униатского священника, местечка Скалат, львовской митрополии в Галиции, Иоанна Наумовича»³⁸⁸ .