От Петрозаводска до Иерусалима и обратно (Путевые заметки и впечатления паломника)

Мысль посетить Св. Землю, где жил и страдал за нас Господь наш И. Христос, помолиться у Живоносного Гроба Христова – мысль эта давно занимала меня. Но Господь долгое время не благословлял привести ее в исполнение: то недостаток времени и денег, то недостаток мужества и энергии мешали тому. Назначенный случайно в северный край России на духовно-училищную службу, я делал, что мог, удовлетворяя своему религиозному чувству – был на Валааме и в Соловках, посетил не однажды и Киев, с его святынями. Настало наконец и время благоприятное для осуществления заветной мысли – для путешествия во Св. Землю, и настало сверх всякого ожидания.

В нынешнем году летние каникулы, по случаю капитального ремонта семинарских зданий, предполагались продолжительные, накопилось и с сотню свободных денег. А тут пред Пасхой в хронике одного из номера газеты «Свет» пришлось прочитать такого рода сообщение: «Министерством народного просвещения разрешена поездка учеников Казанской 1-й гимназии в Палестину, Египет, Грецию и т.п. Поездка во время каникул предполагается в сопровождении преподавателя гимназии г. Горталова, члена Палестинского Общества. Ученики посетят, между прочим, Константинополь, Афины, Каир, Александрию и Иерусалим. Расходы по поездке определены не более 100 руб. на собственный счет каждого ученика».

Это сообщение как нельзя лучше отвечало моему заветному желанию посетить св. Землю, оно подогревало его и закрепляло. Под влиянием этого газетного сообщения у меня даже созрела решимость совершить путешествие в нынешнем же году, и если можно, вместе с казанскими гимназистами. Правда гимназисты, судя по газетному сообщению, предпринимали скорее научную экскурсию на восток, чем паломничество в строгом смысле этого слова, но это, по моему убеждению, нисколько не могло помешать моему собственному паломничеству. Между тем предпринимаемое в сообществе с г. Горталовым, оно многое могло обещать моей .ученой любознательности.

Я решил писать г. Горталову, решился заявить ему о своем желании путешествовать вместе с ним, и спросить о времени отъезда из Казани и возвращении из-за границы. На только что отправленное было письмо, как в полученном номере той же газеты «Свет», в хронике, пришлось прочитать следующее сообщение по интересовавшим меня вопросам.

«В мае, ― печаталось там, ― предполагается поездка учеников Казанской гимназии в Турцию, Палестину и Египет. Участники в числе 20 человек посетят Константинополь, Афины, Александрию, Каир и Палестину. В Константинополе и Каире предположено пробыть по одной неделе, а в Иерусалиме и его окрестностях ― 2 недели. Все путешествие продолжится с 18 мая и по 20-е июля».

Итак, относительно времени путешествия я мог быть спокоен вполне. Продолжительные летние каникулы не только позволяли совершенно свободно совершить поездку совместно с гимназистами, но и давали полную возможность хорошенько отдохнуть после утомительного путешествия. Вскоре было получено и благоприятное известие от г. Горталова. Выражая удовольствие по поводу изъявленного мною желания путешествовать с ним совместно (быть «сопутником» его, как сказано в письме), г. Горталов сомневался однако в возможности для меня начать путешествие одновременно с ним (вероятно он предполагал, что у нас каникулы начнутся не ранее июня), но в то же время сообщал, что если я выеду из Одессы 4 или 6 июня, то во всяком случае настигну их в Смирне, так как выехав из Казани 21 или 22 мая, а из Одессы 8-го, они сначала поедут чрез Константинополь в Афины, а уже оттуда чрез Смирну в Палестину. Таким образом, нагнав их в Смирне, я мог путешествовать с ними до Палестины, по Палестине и Египту до Пирея. Здесь я мог, по письму, расстаться с ними, чтобы посетить Афины, где они уже были, и заехать затем на Афон, а они, пробыв 4 дня в Константинополе, пребудут в Одессу 18 июля.

Вместе с этим письмом г. Горталовым предупредительно присланы были две брошюры, крайне необходимые для предпринимающего путешествие ко св. местам Палестины и Востока, это:

1) «Наставление православному паломнику», где кратко (по пунктам) изложено, какие документы требуются для отправляющегося во св. Землю, как, и где берется заграничный (паломнический) паспорт, как совершается самое путешествие в Иерусалим и обратно, и

2) «Поездка в Иерусалим»¹ П.П. Свецкого, члена Императорского Православного Палестинского Общества, где подробнее излагаются сведения необходимые для русского паломника, едущего в Иерусалим или на Афон (из этих 2 брошюр – в первой г. Горталовым любезно отмечено было карандашом, что заграничный паспорта, взятый у местного губернатора, стоит 10 рублей, а в Одессе у г. градоначальника обходится только в 3 рубля).

Итак, ехать в Палестину и др. св. места востока теперь, по-видимому, мне уже ничто не мешало. Оставалось только испросить благословение своего любвеобильного Владыки на предпринимаемое путешествие, так как благословение это имело для меня весьма важное значение. «Благословит Владыка, ― думал я, ― стало быть и Господь благословляет, а не благословит, стало быть и воли Божией нет на это мое путешествие, хотя бы и все внешние обстоятельства вполне благоприятствовали тому». И я отправился ко Владыке.

Владыка по своему обычаю приветливо встретил меня и внимательно выслушал. Он сам, в бытность свою законоучителем гимназии, совершил паломничество во Святую Землю, а потому на опыте, так сказать, знал, что это за путешествие, и какое оно имеет важное значение для лица духовного. Великую пользу от предпринимаемого паломничества Владыка предвидел и для меня, а потому, расспросив о денежных средствах и времени отъезда, и призвав Божие благословение на осуществление моего благого намерения, он проникновенно сказал: «Это путешествие будет иметь на вас самое благотворное влияние». Затем, отпуская от себя, любвеобильный Владыка просил перед отъездом снова зайти к нему проститься, и получить некоторые советы и указания, которые могли мне очень пригодиться во время продолжительного и нелегкого путешествия. В то же время он обещал написать в Петербург к одному из главных членов Палестинского Общества, прося его дать мне нужные и полезные сведения.

Радостный и довольный оставил я Владыку, мысленно благодаря Господа Бога, видимо благословлявшего меня осуществить заветную мысль, и Владыку за его сочувствие и отеческую заботливость обставить самое путешествие мое возможным спокойствием и удобствами. Радостно стал собираться я в дорогу, рассчитывая числа 18-го мая выехать из Петрозаводска, и в Петербурге взять паломническую книжку, 22-го на несколько часов заехать на родину к матери, и 27-го быть в Одессе, чтобы затем 30-го начать путешествие вместе с г. Горталовым. Радостное настроение, однако, продолжалось недолго.

Прежде всего, меня немного неприятно поразило следующее новое известие газеты «Свет» относительно экскурсии казанских гимназистов. «В экскурсии, ― писалось там, ― выразило желание принять участие 20 учеников и 15 человек посторонних, в том числе доктор медицины, приват-доцент московского университета В.К. Недзвецкий, один земский врач (Симбирской губернии), фельдшер, учитель (из Петербургской губернии) и др.»

Вот это-то участие в экскурсии гимназистов 15-ти сторонних лиц, врачей, фельдшера и под., которых, как мне казалось, скорее влекла одна любознательность, чем религиозная потребность, и не нравилось мне их сообщество, при известном настроении могло внести не совсем желательные явления в мое собственное паломничество, могло доставлять внутреннюю скорбь там, где ее вовсе не могло бы быть при другом сообществе.

Затем, стали появляться известия о чуме в Александрии. Правда, телеграф сообщал, что было преемственно только четыре заболевания, и что заболевания эти не эпидемического характера, но все-таки известия о чуме не могли не беспокоить меня. Во первых, могла не состояться экскурсия гимназистов, так как начальство гимназическое, всегда чутко относящееся к насущным интересам и потребностям своих питомцев, могло совсем отменить предпринимаемую ими заграничную поездку в виду неблагополучных слухов из Александрии, и второе, главное – усилься чума, и самое путешествие в Палестину будет сопряжено с неприятностями карантина и душевною тучею.

Наконец, душевная скорбь шла иногда с той стороны, откуда менее всего можно было ожидать. Приходилось слышать иногда по своему адресу такие речи со стороны: «Зачем это он так много хочет тратить на себя (около 800 р.)? Отослал бы дорожные деньги матери или родным, это лучше было бы поездке».

«Не правду ли говорят люди? ― думалось мне тогда, ― не последовать ли совету их?»

Но полученное вскоре письмо от матери, которой я писал о своей поездке, разрешило это недоумение. Мать извещала, что она очень рада, что я собрался ехать во Св. Землю, благословляет, и только просит ― в виду ее старости и дальности путешествия, заехать проститься.

«Не меньше радуются моей поездке и родные», ― подумал я, прочитав письмо матери, и перестал думать о слышанных мною речах.

Очень скоро перестали смущать меня и известия о чумных заболеваниях в Александрии, так как я узнал, что Палестинское Общество немедленно прекращает выдачу паломнических книжек, как скоро появляется чумная или холерная эпидемия на востоке, будь ли то в Александрии или в другом каком месте, и самое паломничество тогда во Св. Землю прекращается.

Я написал г. Горталову, что еду вместе с ним, и к 30-му буду в Одессе в полной надежде, что если экскурсия гимназистов не состоится (будет отменена), то он не замедлит известить меня, а сам продолжал деятельно собираться в дорогу: побывал у людей, путешествовавших в Палестину, а такие есть в г. Петрозаводске, достал нужную сумму денег, и при том такую, чтобы от Одессы до Яффы можно было совершить переезд на пароходе во 2-м классе без продовольствия (без продовольствия потому, что плата за продовольствие показалась мне слишком велика – не менее 2 руб. 40 коп. в сутки, а я надеялся продовольствоваться дешевле², и выправил нужные документы:

а) вид на жительство в России, или увольнительный билет от своего непосредственного начальства и

б) свидетельство местной полиции о беспрепятственности выезда заграницу, которое выдал мне наш г. Полицмейстер (оба эти документы, по словам «Наставления православному русскому паломнику», крайне необходимы для каждого, отправляющегося во св. Землю или на Афон, так как без них трудно, и даже невозможно получить в Одессе заграничного паломнического паспорта).

Правда мне, как духовному лицу, хотя и состоящему на духовно-училищной службе, необходимо было иметь еще увольнительное свидетельство заграницу и от своего епархиального начальства (об этом как следует узнал я после), но так как «Наставление паломнику» совсем не упоминало о том, то я и не стал беспокоить епархиальное начальство просьбою о выдаче подобного свидетельства, тем более, что перед отъездом имел получить от Владыки особый документ на право беспрепятственного совершения священнослужения во св. местах, а в этом документе обычно прописывается, что известное духовное лицо своим епархиальным Владыкою уволено заграницу на известный срок³.

18 мая было ужо близко. 16-го Владыка собирался уезжать по обозрению епархии, а потому 15-го я и явился к нему принять напутственное благословение. Мне навсегда останется памятным тот полный благожелания, истинно отеческий прием, который нашел я у Владыки.

Осведомившись о дне отъезда, и местах предполагаемых остановок заграницей, он начал давать ценные, дорогие для меня советы и наставления относительно того, где непременно нужно остановиться, у кого побывать, чего остерегаться и чем запасаться, и в тоже время сообщал собственные свои впечатления, вынесенные им в свое время из поездки в Палестину.

Много говорил Владыка о маститом столетнем, здравствовавшем еще, блаженнейшем патриархе Александрийском Софронии, о свежести его сил и величественности, о внимании к нему, тогда паломнику законоучителю (патриарх предложил за литургию в установленное время прочитать символ веры на славянском языке). Говорил немало и о некоторых членах Иерусалимской миссии (русской), из которых один продолжал служить и в настоящее время. Но этого мало. Владыка собственноручно при мне написал письмо одному из старейших петербургских протоиереев, бывавшему в Палестине и немало писавшему о ней, прося и его снабдить меня необходимыми и полезными указаниями, и письмо это вручил мне для передачи.

Растроганный до глубины души, вышел я от Владыки, напутствованный его святительскими благожеланиями, незаметно пробыв у него часа полтора. Ни чума в Александрии, ни трудности далекого пути, ни что уже теперь не смущало меня. В отеческом напутствии Владыки я видел волю Божию, видел, что Господь благоустрояет мой путь, и верил, что Он поможет мне и благополучно совершить его.

Итак, с Господом в путь!

18 мая

Петрозаводск, хотя и губернский город, но небольшой и не промысловый. Отсюда неудивительно, если в жизни его встречаются такие явления, которые обыкновенно характеризуют собою жизнь небольших уездных городов центральной России: такое же отсутствие серьезных запросов жизни большинства, и такая же падкость до всего нового, будет ли то что-либо серьезное, дельное, или же наоборот ― простая выдумка досужего ума. Все всех знают, и знают все о всех и каждом. Поистине, здесь ничего не может быть сделано, что бы могло утаиться от других.

Не утаилась, разумеется, от города и моя поездка в Иерусалим, и я естественно сделался предметом внимания незнакомых только и мало знакомых, но и тех, которых совсем не знал до этого времени. Одни поздравляли и радовались за меня, другие завидовали, третьи просили молитв во св. местах, четвертые давали денег на масло и свечи пред Гробом Господним, а пятые просто просили привезти что-нибудь на память оттуда. И делалось это иногда совсем для меня неожиданно и даже курьезно.

Прихожу, напр., в полицию за свидетельством о беспрепятственном выезде заграницу. Его немедленно выдают, и в тоже время любезно вручают несколько денег, с словами: «На свечи ко Гробу Господню».

Или еду по городу на извозчике. Тот, обернувшись, неожиданно спрашивает:

― «Правда ли, батюшка, вы едете в Иерусалим?»

– Отвечаю: «Правда».

Тот останавливает лошадь, проворно достает коп. 20 денег, и подавая, тоже просит поставить свечку у Гроба Господня.

Я хорошо понимал добрые чувства просивших и посылавших, а потому и не отказывался принимать посылаемое ко Гробу Господню, как бы ни было оно мало или велико, надеясь с помощью Божьею исполнить благое поручение или просьбу каждого.

Пароход 18 мая должен был отойти по обычаю в 4 часа вечера. За суетою сборов и посещений, а главное, за ремонтом церкви, мне не удалось отслужить напутственного молебна утром в этот день. С душевною скорбью отложил было я совершение его (этого молебна) до приезда на родину, но Господь видимо пекся обо мне и в этом случае. Пароход почему-то запоздал в этот день временем отхода: вместо 4-х часов он уходил в 8 часов вечера. Узнав об этом уже по приезде на пароход, я мысленно возблагодарил Господа за совершившуюся перемену.

В половине 5-го, оставив багаж, направился я к местному соборному храму, где и отслужил напутственный молебен. Затем отстоял здесь вечерню, и на возвратном пути зашел проститься к одному из уважаемых мною лиц. Не было еще и 7 часов, когда я вернулся на пароход; публики, однако, на пристани было уже порядочно. За скудостью мест общественного увеселения и прогулок, время отхода парохода всегда бывает временем большого стечения горожан на пристани – приходят проводить, посмотреть, погулять или просто развлечься. Нисколько неудивительно поэтому, что и к времени отхода нашего парохода (всякие перемены отхода быстро как-то становятся известными городу) собралась масса публики на пристань, в виду бывшей ясной погоды.

На этот раз среди провожатых были и мои знакомые, которые пришли еще раз проститься и пожелать счастливого пути. Меня особенно тронуло то обстоятельство, что среди провожатых были и такие лица, которых мне не пришлось посетить пред своим отъездом. Господь да воздаст им за их доброе сердце и расположение ко мне! «И я не забуду помянуть их, когда Господь сподобит меня быть у Его Живоносного Гроба»!, ― подумал я.

Вот раздался 2-й свисток. Провожающие стали понемногу оставлять пароход, прощаясь с отъезжающими. Слышались благожелания, наказы и просьбы, смех, радость и слезы. И отъезжающим и остающимся заметно хотелось подольше продлить время прощального свидания, хотелось как бы наговориться на все время предстоящей разлуки. Но последний свисток заставил торопливо удалиться с парохода и всех запоздавших.

Я взошел на капитанскую рубку. Прощальные восклицания отъезжающих и провожающих продолжались. Сняли, однако, сходню. Пароход задымил, вздрогнул едва заметно, и плавно начал отчаливать от пристани. Набожно перекрестились отъезжающие, прощальные возгласы усилились. В воздухе замелькали шляпы, фуражки и платки. Пройдя задним ходом несколько сот шагов и взяв курс, пароход на всех парах пронесся снова невдалеке от той же пристани при взаимном махании провожающих и отъезжающих.

Дул сильный северный ветер. В воздухе было очень свежо, но мне не хотелось уходить с палубы. Я продолжал смотреть на пристань и город. Вот народ стал расходиться; вот и его едва можно стало различать. Начали сливаться очертания домов и улиц. Не видно стало и города. Только благолепный соборный храм долго еще продолжал белеть на далекой окраине озера.

Прощай Петрозаводск. Скоро ли придется увидеть тебя?...

19 мая

От Вознесенья вышли в обычное время. Плывем по Свири. Воды очень много, как никогда. Берега начинают зеленеть, не то что в Петрозаводске. Холодный сильный ветер продолжал дуть. Некоторые поговаривают о качке на Ладожском озере, но бывалые успокаивают. Говорят что весенний ветер не то же, что осенний. Его бояться нечего – качки не будет. И последнее оказывается верным. Посреди Ладожского озера, там, где кроме неба и воды кругом ничего не бывает видно с парохода, два раза поднимался я на капитанскую рубку, где и просиживал, несмотря на холод, минут 5‒10, приучая себя к морскому невеселому виду.

20 мая

В Петербург прибыли в 9 часу утра. Долго задерживаться здесь не приходилось, а потому наскоро собравшись, прямо же с парохода отправился я в Палестинское Общество, чтобы представиться одному из его членов, и кстати приобрести паломническую книжку. По пути заходил в Казанский собор помолиться пред чудотворною иконою Божьей Матери и приложиться к ней. Зашел было и к о. протоиерею, на имя которого у меня было письмо, но его не оказалось дома. По словам прислуги о. протоиерей рано утром уехал куда-то со св. иконою в окрестности Петербурга и возвратится не ранее 6 или 7 часов вечера. Что было делать? Видеть о. протоиерея было нужно. Крайне желалось побеседовать с ним о Палестине и путешествии туда, но в то же время и ожидать его возвращения было нельзя – нужно было выехать из Петербурга не позже 3½ часов дня. Иначе могла произойти неприятная задержка в Москве, которая в свою очередь могла повлечь за собою несвоевременный приезд в Одессу.

В раздумье пошел я отсюда в Палестинское Общество. Свидание с одним из его членов, которому писали о мне, поддерживало бодрость духа, и умеряло неприятность неудачи у о. протоиерея. Но в Палестинском Обществе ожидало меня подобное же испытание. В канцелярии сообщили, что спрошенного мною лица совсем нет в Петербурге и не скоро будет. А так как мне нужно было разрешить здесь некоторые недоумения и навести справки, то говоривший со мною любезно предложил собственные услуги. Сначала спросил я о документах, достаточно ли их со мною, чтобы беспрепятственно получить в Одессе заграничный паспорт. Тот пересмотрел документы и сказал, что вполне достаточно.

«Правда, ― оговорился он, ― вам следовало бы иметь увольнительное свидетельство заграницу и от Епархиального Начальства, но у вас есть вот свидетельство местного Владыки (при этом он указал на свидетельство, выданное мне на право беспрепятственного совершения священнослужения заграницею), где упоминается, между прочим, что вы уволены им заграницу. Его (это свидетельство) и приложите, когда будете подавать Одесскому градоначальнику прошение о выдаче заграничного паспорта. Только не забудьте оговориться, чтобы свидетельство это возвратили вам при выдаче заграничного паспорта. Иначе (без него) вам не позволят священнодействовать ни в Иерусалиме, ни в его окрестностях, и не в греческих только церквах, но и в русских».

У меня напрашивался было вопрос, слушая эти слова, почему же о таком нужном документе, как увольнительное свидетельство заграницу от местного Епархиального Начальства вовсе не упоминается в «Наставлении паломнику», когда там говорится о духовных лицах. Но так как это, во-первых. была только неточность, мелочь, а в отношении ко мне исключительный случай, и во-вторых, к делу мало относилось. А между тем были более серьезные недоумения и вопросы, то я и перевел речь на паломническую книжку.

Книжки этой до поездки в Палестину мне вовсе не приходилось видеть, и я, понятно, совсем не представлял, как по ней совершают путешествие по железным дорогам. Мне, напр., необходимо было заехать среди пути на родину, а я не знал, можно ли это сделать имея книжку, и если можно, то как. Последнее свое недоумение я и сообщил служащем.

Тот объяснил, что паломническая книжка состоит из отрывных купонов, по которым на известных пунктах берутся паломниками обычные билеты, с которыми они и совершают путь на общих основаниях. А так как мне нужна была так называемая «смешанная» паломническая книжка (до Одессы по железной дороге в 3-м классе, и от Одессы на пароходе во 2-м без продовольствия), и в Москве, равно как и Киеве, задерживаться я не намерен был, то говоривший со мною и посоветовал мне брать паломническую книжку в Петербурге.

― Пользы или экономии, ― сказал он, ― от нее не будет, а беспокойство может быть. По паломнической книжке, ― пояснил он, ― до Одессы вам придется брать билет четыре раза: здесь, т.е. в Петербурге, в Москве, Курске и Киеве, а это во всяком случае сопряжено с беспокойством. Между тем, без книжки вы можете взять билет здесь только однажды – прямо до Одессы, и в этом последнем случае даже выгадаете несколько в плате за проезд, правда очень мало, но все-таки выгадаете.

– Тогда зачем же существуют паломнические книжки? ― невольно спросил я.

Он объяснил и это.

– Паломнические книжки, ― сказал он, ― существуют, и очень полезны для тех паломников, которые по пути останавливаются в Москве и Киеве. Но они важны, нужны и для всех вообще бедных паломников, совершающих путешествие во Св. Землю в 3-м классе, обеспечивая этим последним их возвратный путь. Обитатели Иерусалима, как быть может и вам известно, любят очень деньги, и всячески стараются выманить их у паломников. Отсюда нередко бывали случаи, что бедные простосердечные паломники истрачивали там до отъезда все свои путевые деньги, и возвратиться на родину им было уже не с чем. При паломнической же книжке последнего случиться не может.

Выслушав это, я стал настаивать на необходимости паломнической книжки и для себя в тех видах, чтобы и себе обеспечить ею возвратный проезд.

– Если так, ― сказал мне служащий, ― то самое лучшее сделать вам это в Киеве. Там, кстати, не мешало бы вам побывать и у хорошо мне известного протоиерея (он назвал фамилию его), который не раз путешествовал по Палестине, наверное, он сообщит вам много полезного.

Я с благодарностью обещал поступить именно так, как мне советовали, т.е. взять книжку в Киеве, и непременно побывать у о. протоиерея и предложить вопрос о гимназистах: состоится ли их заграничная поездка в виду неблагоприятных слухов из Александрии?

Оказалось, что в канцелярии Общества по этому вопросу не знали ничего. Служащему известно было только то, что и мне, т.е., что только печаталось в газетах. Он однако нашел возможным высказать свое мнение на этот счет, и высказал мнение отрицательного свойства в виду чумных заболеваний, но в тоже время уверял, что для паломников, едущих во Св. Землю, серьезного или опасного в этих заболеваниях ничего нет, так как во-первых, заболевания эти, как известно, не эпидемического характера, единичное, а во-вторых ― Палестинское Общество всячески хлопочет, чтобы пароходы Русского общества с палестинскими паломниками нигде на пути не подвергались карантину. Больше спрашивать было нечего.

Поблагодарив за разъяснения и указания, и купив на дорогу книжку В.Н. Хитрово «К животворящему Гробу Господню»⁴, а также (по предложению говорившего) и три чтения о Св. Земли того же автора, я вышел из канцелярии и отправился на пароход, чтобы перевезти свои вещи на железнодорожный вокзал.

Из поездов Николаевской железной дороги с вагонами 3-го класса, следующих в Москву, только почтовый, отходящий в 3 часа дня, и добавочный к нему, отходящий через полчаса, бывают в пути 17 часов (остальные не менее 22-х), и приходят в Москву к началу делового утра (в 9 и 9½ по московскому времени). Отсюда поезда эти всегда бывают полны пассажиров, и особенно ― первый. Сколько ни пытался я в разное время попасть в этот последний поезд, это мне не удавалось, хотя я иногда являлся в вокзал за час, и за полтора до его отхода. Места всегда бывали все разобраны, и приходилось ехать с добавочным. То же случилось и теперь. Несмотря на то, что я прибыл на вокзал за 1/2 часа до отхода почтового поезда, свободных мест в нем уже не было. Не было и свободных спальных мест в добавочном, приходилось тесниться в общем вагоне. Но я торопился, а потому и не стал обращать внимание на тесноту.

В З½ ч. дня поезд быстро понес нас по направлению к Москве. Я осмотрелся. Вагон был полон. Одни из пассажиров читали газеты, другие разговаривали или смотрели в окно, а иные просто сидели задумавшись. Хотел было и я сосредоточиться, дать себе отчет в событиях дня, но ничего как-то но выходило. Мысли не вязались, перескакивали с предмета на предмет. То выплывал вопрос, поедут ли гимназисты, и я думал, как бы повернее узнать об этом в Москве. То припоминался разговор о паломнической книжке, и я пытался уяснить, не лучше ли бы было взять эту книжку в Петербурге, или ставил вдруг такой вопрос: зачем это от Петербурга до Одессы приходится брать билет (по паломнической книжке) четыре раза, а не три? Почему бы не прямо брать от Москвы до Киева? и под.

Говорить с своим соседом ― не чувствовал расположения, да и вряд ли было о чем. В окно смотреть тоже долго не приходилось, слишком однообразен вид: лес и лес, иногда разве болото, покрытое водою. Я достал чтения о Св. Земли В.Н. Хитрово, и стал читать первое из них– «Путь до Иерусалима».

«Чтение» оказалось прекрасным, чрезвычайно интересным и общедоступно изложенным. К тому же задавшись целью наглядно изобразить пред образованным обществом, как чувствует себя и ведет русский паломник за все время неблизкого пути до Иерусалима, высоко просвещенный автор предварительно решает очень важный в паломничестве вопрос – устанавливает «те внутренние побудительные причины, которые влекут русских паломников к паломничеству».

В самом деле, что заставляет русского человека паломничать, предпринимать далекие и трудные путешествия для богомоления?... Помню и у меня когда то, очень давно, нечто подобное спрашивал один вдумчивый юноша.

В славной обители препод. Сергия постоянно почти можно видеть массу разнообразных богомольцев, которые приходят сюда из разных концов необъятной России. Как-то однажды, смотря на эту двигавшуюся туда и сюда по обители толпу богомольцев, юноша задал мне вопрос: зачем это люди ходят сюда из далеких окраин? молились бы дома у себя. Не все ли равно?

Я сказал ему тогда, что он заметно не знает склада и потребностей религиозного человека, каким и есть в большинстве случаев русский человек. Религиозный человек хотя и живет в мире обычною жизнью, несет мирские заботы и хлопоты, но не считает этой жизни ― как она есть, жизнью настоящею, а потому и не лежит к ней душа его.

Настоящая жизнь, с ее суетою и неправдою, гнетет, стесняет дух его, производит в нем разлад. И когда разлад этот ― разлад духа с жизнью, становится слишком велик и тяжел, религиозный человек покидает, улучив благоприятное время, обычные свои дела и занятия, и идет в места, где живут свято, по Божьи, живут в Боге, и для Бога, и где Бог ближе к людям ― идет туда, чтобы подышать святою жизнью, вдохнуть ее в себя. И он идет в святыя именно места, в святую обитель, где и изливает свою скорбь пред Богом, умиротворяется духом, а затем, запасшись новыми силами, снова возвращается к обычным своим занятиям.

Но В.Н. Хитрово гораздо шире поставляет вопрос и несколько иначе, несравненно глубже решает его. Он имеет в виду, главным образом, уяснить, что собственно заставляет действительного русского простого паломника идти от веси до веси, от обители до обители, проходя нередко все обширное пространство Св. Руси (и далее до Иерусалима), терпя и голод и холод? Прирожденная страсть к мыканью?

– Нет, ― отвечает он, и так объясняет.

«У всякого человека, как бы он ни казался груб и невежествен, есть свой идеал, и затем стремление к достижению этого идеала, который, именно потому, что он идеал ― недостижим. И у заскорузлого, на вид простого паломника, есть также свой идеал. И смею полагать, что идеал этот по своей чистоте, по своей возвышенности, куда выше идеалов многих из нас (т.е. образованных). Идеал этот – сладостное ощущение возносящейся от сердца молитвы. Проследите его жизнь от рождения, и вы увидите, что он ощущал эти сладостные минуты даже в своей родной сельской церкви, может быть редко развлекаемый обыденною жизнью, еще реже потому, что чувства грубели от привычки. Чтобы возбудить это ощущение, он начинал, может быть даже бессознательно, посещать соседние обители, новость которых возбуждала в нем молитвенное настроение, которого душа его жаждала. Но и тут с привычкою притуплялись его чувства. Он шел далее в новые обители..., пока не достигал высшей земной святыни – св. Града с Голгофою, где совершилось искупление человечества. Выше на земле идти некуда. Казалось, что душа достигла, чего желала, а между тем ― нет. И тут привычка заглушает сердце. Удовлетворенный отчасти, он возвращается на родину, и опять чрез некоторое время у него является непреодолимое желание идти туда, где были испытаны такие сладостные минуты».

Вот в чем заключается так сказать психология русского простого паломника»⁵, по мнению автора....

21 мая

В Москве пришлось ждать поезда на Курск около шести часов. Этим временем я и воспользовался, чтобы съездить к одному из своих знакомых, который, как я знал, всегда добросовестно просматривал каждый номер «Русских Ведомостей» ― не читал ли чего он о гимназистах?

Обыкновенно в летнее время чрезвычайно трудно бывает застать знакомых в самой Москве – все переселяются на дачи. Но на этот раз я был счастливее –знакомый был случайно дома. Он мне и сообщил, что по известиям «Русских Ведомостей», заграничная поездка казанских гимназистов сомнительна, а в каком номере это сообщалось ― не помнил, и потому просил за недосугом самому мне порыться в лежавших тут же номерах.

Быстро просматривая, я не нашел в них, однако, нужного сообщения, а случайно прочел свежее известие из Каира, касавшееся чумных заболеваний в Александрии, и известие самого успокоительного свойства. Нечто подобное в этом отношении сообщил мне и уполномоченный Палестинского Общества, к которому зашел я от знакомого. Он сказал, что на днях у него взята паломническая книжка студентом Лазаревского института, который отправляется в Александрию для изучения восточных языков. «Если, ― размышлял я, ― студент не боится ехать в Александрию, то и гимназистам ничто не может помешать ехать за границу».

Но о гимназистах уполномоченному положительно ничего не было известно. Я отправился тогда в университет в том предположении, что канцелярии его без сомнения известно ― поедет ли (с казанскими гимназистами) заграницу доцент их Недзвецкий, или нет, но ошибся.

Канцелярия в университете оказывается не одна, а три: канцелярия правления, канцелярия совета и еще какая-то канцелярия. Обратился за справкой в первую ― говорят, что не здесь. Обратился во вторую –говорят: пройдите в соседнюю комнату. В этой-то последней мне и сообщили, что ни один из их доцентов не получает за летние каникулы командировки заграницу. А если кто думает ехать туда на свой счет, то об этом канцелярия может и не знать.

И я ушел, как говорится, ни с чем, решившись ехать во Св. Землю один, независимо от того, поедут ли туда гимназисты или нет. И помолившись у Иверской часовни пред иконой Богоматери, поручив себя Ее водительству, с вечерним поездом выехал по направлению к Курску.

22 мая

В Орле, пересаживаясь на Елецкий поезд, чтобы заехать на родину, от одного своего земляка узнал, что по известиям газеты «Свет» заграничная экскурсия казанских гимназистов не состоится. Это сообщение, которому я не мог не доверять, и к которому отчасти был уже подготовлен, имело то последствие, что приехав на родину, я несколько иначе распорядился своею поездкою – решил задержаться здесь не один день, как было предполагал, а пятеро суток, рассчитав 27 мая вечером (на Вознесенье) выехать с родины, воскресенье пробыть в Киеве, и к 1-му июня прибыть в Одессу.

В самом деле, если гимназисты не едут заграницу, то и мне нет уже смысла торопиться в Одессу к 30 мая.

28 мая

Выехал вчера вечером. Перед отъездом повторились сцены, подобные петрозаводским: многие приходили прощаться, просили молитв, и давали денег на свечи ко Гробу Господню. Более благорасположенные предложили даже в виду ненастной погоды покойный экипаж и проводили до вагона.

Господь да воздаст им по доброте их Своею милостью!..

29 мая

Около 10 часов утра будем в Киеве.

Мною всегда овладеваное Господу Богу молебствие, садятся за даровую трапезу, и затем уже размещаются по палатам и номерам. Но нам (меньшинству), приехавшим с вокзала на лошадях, в ожидании прибытия остальных (значительного большинства) паломников, которые должны были пешком пройти двухверстное расстояние до подворья, пришлись немного иначе распорядиться временем, прежде заняться размещением по номерам. Предупредительность и забота о наших материальных интересах со стороны подворских служащих в этом случае сказались во всей своей силе, и приятно поразили нас.

На выраженное нами желание втроем занять платную комнату 2-го разряда (в один рубль, с небольшою приплатою за две добавочных кровати в сутки, без продовольствия), нам любезно предложили сначала осмотреть платные же комнаты 3-го разряда (от 35 до 50 коп. в сутки), которые по заявлению прислуги, хотя и находятся в заднем корпусе и меблированы очень просто, однако, как и спрошенные нами, поместительны, высоки и светлы. К тому же выходят окнами на восток, а не на юг, как те, и потому прохладнее тех.

Говорилось все это так задушевно и благожелательно, что протестовать много не приходилось, и руководимые прислугою, мы чрез двор направились к заднему корпусу.

Двор нового здания очень просторный. Со вкусом разбито здесь несколько аллей из молодых тропических растений. Устроен и небольшой фонтан с неглубоким резервуаром, в котором плавают маленькие рыбки. Правее – баня с прачечной и черный двор.

Поднявшись во 2-й этаж, мы осмотрели комнату в 50 коп. и нашли подходящею для себя. Правда, меблирована она была очень уж незатейливо и пожалуй скудно (4 железных кровати с постельными принадлежностями, 3 или 4 простеньких табурета, 2 столика, умывальник и небольшой шкафик). Пол каменный ни чем не был покрыт, но она действительно была очень просторна, светла и высока.

Оставив здесь лишнюю одежду и ручной багаж, мы чрез двор направились в общую трапезную, которая помещается в нижнем этаже переднего корпуса, примыкая к угловой юго-восточной башне.

Просторная трапезная произвела самое отрадное впечатление на меня. Она очень напомнила мне трапезную не бедной иноческой обители: ряд незатейливых столов с незатейливой сервировкой, по стенам священные изображения из жизни Христа Спасителя, в углублении полуциркульной башни – благолепный иконостас с теплящимися лампадками, а перед ним – небольшой покрытый парчою стол со св. крестом и Евангелием.

Здесь, когда мы вошли, было уже несколько гимназистов с их руководителем, и управляющий подворьем. Разговорившись с последним, я узнал, между прочим, что трапезная эта служит столовой только для простых паломников, а для паломников интеллигентных и состоятельных есть другая во 2-м этаже, где за сравнительно недорогую плату (за 1 рубль) в течение суток можно получить приличный обед (из 3-х блюд), ужин (из 2-х блюд) и чай с булкой ― утром и вечером. Тут же от кого-то совершенно случайно пришлось услышать, что для нас приготовлена уже баня, куда гимназисты с спутниками их и имеют отправиться сегодня же непосредственно после ужина.

С улицы между тем послышался шум, и в трапезную скоро вошли сначала иеромонах и иеродиакон, с 3-мя или 4-мя певчими из миссии, а затем и паломники, прибывшие с вокзала. Иноки немедленно облачились, и по возгласу иеромонаха, трапезная огласилась мощным дружным пением «Царю Небесный». Коленопреклоненно, с умиленно радостными лицами, едиными устами и единым сердцем изливали все прибывшие свою первую общую молитву вблизи врат Священного города, молитву благодарения и за благополучно совершенный нелегкий долгий путь, и за прибытие в Град Царя Великого.

Кончилось богослужение. Только что прибывшие, по радушному приглашению управляющего, начали садиться за столы, а мы поднялись в столовую 2-го разряда. Столовая эта очень небольшая и тесная, с двумя только столами, сервированными однако прекрасно. Постной пищи, спрошенной нами, здесь вовсе не оказалось (ее приготовляют в этой столовой только по особому заказу), возвращаться вниз в трапезную не хотелось, да пожалуй и поздно было, а потому и пришлось утолять голод одним ржаным хлебом и квасом, очень вкусным, замечу кстати.

Отсутствие здесь постной пищи в Петров пост, сознаюсь откровенно, мне крайнее не понравилось. Правда, я знал, что хорошая постная пища (рыбная, в особенности) очень дорога в Иерусалиме. Ее трудно достать, и еще труднее сберечь. Но благоговейному религиозному чувству очень желалось бы здесь именно, на месте страданий и смерти Спасителя мира за нас, и для нас, видеть твердое и ненарушимое исполнение уставов основанной Им церкви.

После ужина с удовольствием вымылся в бане, которая так необходима после двухнедельного путешествия в тесноте и духоте, под лучами палящего солнца. Баня не особенно велика, но вместительна, и содержится замечательно чисто...

Итак, радушие и привет, всецелая забота доставила покой. Обмыть и накормить усталого путника, вот что встретили мы около Иерусалима в здании Палестинского Общества. И чувство искренней признательности и благодарности к служащим здесь, к членам Общества, и в особенности, к Августейшему Основателю и Покровителю Общества, невольно просилось наружу, и выливалось в благодарную Господу Богу молитву за них пред отходом ко сну.

16 июня

«Я во св. Земле у Иерусалима!» – вот что первое пришло на мысль, когда проснулся я сегодня по утру, и счастливый, довольный, заслышав родные звуки колокола соборного храма миссии, призывавшего к литургии (литургия начинается здесь обыкновенно в 7 часов), быстро поднялся, собрался и весело спустился вниз, направляясь к храму знакомою отчасти дорогою.

Жизнь в наших корпусах едва-едва пробуждалась, а в палатах мужской, около храма, и женской, она началась заметно давно. По крайней мере, простые паломники и паломницы, одетые по праздничному, были уже в храме, когда вошел я туда, и только два или три человека стояли еще у бассейна около палаты, медлили приходом, благоговейно взирая на вершину горы Елеонской, которая отчетливо виднелась с открытой площади «построек».

Пятиглавый соборный храм русской миссии – весьма величественный и просторный. Построен он в виде креста с полуциркульной алтарною стороною, которая очень напоминает древний абсид византийских храмов базилик.

Внутри – обилие света, изящный, тонкой работы резной иконостас с художественными царскими вратами из бронзы. Иконы византийского письма работы лучших наших художников. Пол и предалтарная солея, возвышающаяся на 5 ступеней, выложены мрамором приятного бледно-розового цвета с темно-коричневыми жилками. Из купола среди храма спускается прикрепленное к карнизам оригинальное паникадило, представляющее из себя бронзовый круг в виде обода, во всю почти величину этого довольно обширного купола.

Я прошел в алтарь, где и простоял всю литургию. Служил очередной иеромонах русской миссии. Пели взрослые певчие (человек 5 или 6) очень стройно и обычными нашими напевами. После литургии, осмотрев вместе с оказавшимся здесь товарищем по номеру храм, мы направились было на Подворье, намереваясь немного подкрепить силы, и затем вместе с гимназистами, в сопровождении каваса Палестинского Общества, идти ко св. Гробу Господню на поклонение, но на пути встретили достоуважаемого Н.К., руководителя гимназистов, который, как оказалось, предварительно шел один ко Гробу Господню, чтобы никем и ничем не развлекаясь, уединенно вознести первую свою молитву пред этою величайшею христианскою святынею.

Н.К. в Иерусалиме был уже не в первый раз, хорошо знал расположение города и потому шел один без проводника. По его словам, время от 8 до 9 час. утра самое удобное для сосредоточенной уединенной молитвы пред Гробом Господним. Служба к этому времени там оканчивается. Паломники, какие бывают, расходятся, и помешать молитве может разве что-нибудь случайное. Он и нам советовал воспользоваться таким благоприятным моментом, любезно приглашая идти вместе с собою. Мы с признательностью, разумеется, согласились, и быстро, мимо здания миссии и больницы, направились к южным воротам ограды.

Еще сравнительно недавно с русского Подворья ходили ко Гробу Господню чрез шумные Яффские ворота. Но с открытием в 1890 году в стенах Иерусалима ворот султана Абдул-Гамида стали ходить больше чрез эти последние, так как чрез них путь туда значительно сокращается. Этим-то кратчайшим путем и повел нас достоуважаемый Н.К.

Выйдя из ворот ограды в узкую улицу предместья, левая сторона которой сплошь почти застроена невзрачными скученными лавками, с предметами торговли для русских паломников (об этом ясно давали знать безграмотные русские вывески на их дверях), мы скоро повернули налево, и мимо каких-то развалин, и затем величественного обширного здания, принадлежащего французам, прошли к новым воротам Абдул-Гамида, чрез которые и вошли в Иерусалим.

Окруженный со всех сторон древней массивной стеною, Иерусалим имеет фигуру неправильного четвероугольника. Кроме ворот Абдул-Гамида и Яффских, или Хевронских с запада, в него с других сторон ведут еще следующие шесть: с севера ― Дамасские, чрез которые идет путь в Назарет и Дамаск. С северо-востока – Иродовы (не особенно большие ворота, с маленькой башнею), с востока– Гефсиманские или св. Стефана, которые ведут к гробнице Богоматери и на Елеонскую гору, и Золотых, более других замечательные своими украшениями (чрез эти последние имел торжественный въезд Господь наш И. Христос пред Своими страданиями). Ворота эти с давних пор заложены, потому что по поверью мусульман, чрез них войдет в Иерусалим будущий его завоеватель.

С юга – ворота Беззакония (над Силоамским источником) и Сионские, или пророка Давида, которые ведут к Сионской горнице. (Возле Яффских ворота, чрез которые идет дорога в Вифлеем, а правее в Яффу, находится крестоносца Эль-Каляг, старинный замок пизанцев, остаток крестовых походов, называемый обыкновенно башнею Давида).

Внутри стен св. Город разделяется на четыре квартала: Христианский или франков, занимающий северо-западную часть. Здесь находятся храм Гроба Господня, греческая патриархия, латинские монастыри и дома некоторых консулов.

Армянский ― занимающий юго-западную часть к Сиону. Здесь расположен обширный армянский монастырь. Мусульманский – на северо-восток, обнимающий местность горы Мориа. Здесь резиденция турецкого паши, серай и знаменитая Омарова мечеть, и еврейский ― на юго-востоке, на склоне Сионской горы.

Две только улицы пересекаясь идут чрез весь город. Одна от Яффских ворот идет к востоку и оканчивается у ворот Омаровой мечети (Гирама). Во времена крестовых походов она была названа Давидовою улицею. Вторая прорезывает город с севера на юг. Начинаясь от Дамасских ворот, она проходит позади Гроба Господня и оканчивается у Сионских ворот.

Прочие улицы и переулки более или менее коротки и кривые. Из них более замечательная по чистоте улица христианская, отделяющаяся от Давидовой, и ведущая ко Гробу Господню⁶.

Первое впечатление от свящ. Города по входе в ворота Абдул-Гамида – совсем не то, какое обыкновенно получается при вступлении в древний восточный город. Вместо узкой и грязной, пред нами была сравнительно широкая и чистая, и сносно шоссированная улица. Обе стороны ее застроены сплошными приличными, хотя и невысокими каменными лавками (магазинами) и мастерскими, с вещами из маслины, кипариса и перламутра, а также четками, образками и подобными священными предметами, objets tie pietc, как значится на католических вывесках. Пройдя, однако, эту (довольно короткую) улицу и повернув налево, мы пошли уже узким (не шире 2½ арш.), постепенно понижающимся изогнутым переулкам мимо каких-то высоких зданий, выходивших в (так в тексте ― ред.) пеет какое-то безотчетное внутреннее волнение, когда приближаюсь к этому чудному городу. Начинаю ощущать волнение еще с последней станции Курско-Киевской железной дороги, откуда в первый раз можно видеть в ясную погоду блестящие главы церквей этого города.

Безбрежная равнина, сплошь покрытая зеленью яровых и озимых полей, с изредка лишь появляющимися и исчезающими большими поселками, неожиданно сменяется продолжительным сосновым бором. Гулко раздается свист локомотива, весело смотрят глаза на стройные развесистые сосны. Смолистый запах, врываясь в окна вагона, невольно заставляет дышать полною грудью. Не верится как-то, чтобы за безлесной неизмеримой равниной был такой прекрасный бор.

В вагоне, однако, началось движение. Как бы сговорившись, все устремляются к окнам с правой стороны. Это впереди, в просвете дерев, заблестели главы Выдубицкого (Киевского) монастыря. Вот показался и сам он, этот монастырь, красиво расположенный среди зелени дерев на полугоре высокого днепровского берега. А там, правее, дальше-дальше, блестят уже золотые главы святыни Киева – Киево-Печерская Лавры.

Величественно высится и царит над окружающим благолепная лаврская колокольня, сияет и многоглавая Великая церковь, только едва заметные церкви ближних и дальних пещер блеском своих золотистых глав, едва заметных, как бы пытаются скрыть от любопытных взоров места великих подвигов угодников древней Руси. Сердце невольно наполняется чувством благоговения и восторга, рука сама собою поднимается для крестного знамения. И смотрите, что делается тогда в вагоне: все теснятся у окон, лица у всех светлые, радостные и довольные. Одни крестятся, другие кладут поясные поклоны, а иные (не многие) не стыдятся, и не спешат отереть с глаз навернувшихся слез благодарения Господу Богу, что сподобил их достигнуть святынь Киева.

Поезд медленно движется уже по длинному железнодорожному мосту. Широкий Днепр, с своими заливами и отмелями, далеко раскинулся вверх. Видны на нем суда, плоты и пароходы. Виден отчасти и самый город над ним. Но взор обращен, прикован только к Лавре, и не отрывается от нее, пока высокий днепровский берег не закроет ее собой. Тогда только обращаешь, как следует, внимание на окружающую местность, и замечаешь красоту обрывистого высокого берега, сплошь покрытого могучими развесистыми деревьями.

После краткой остановки поезд идет дальше. Высокий, лишенный по местам всякой растительности откос, не дает никакой возможности видеть что-либо по направлению к Лавре и городу. А слева низменная, но очень обыкновенная местность, с небольшою вдали пресловутою Лысой горою, совсем не привлекает взора.

Еще короткая остановка. Теперь я стараюсь занять место у самого окна и скоро весь превращаюсь во взор. Открывается вид на Киев с западной стороны, и какой чудный прекрасный вид! История говорит, что внук Чингис-хана Мангу, не мог надивиться красоте Киева, когда увидел его в первый раз. Если грубый и невежественный варвар, упивавшийся кровью людей, не мог устоять против обаяний красот древнего Киева, то что же можно сказать о красотах современного Киева, и о том впечатлении, которое он производит на человека с мало-мальски развитым эстетическим чувством?!

Причудливые и красивые здания предместья, сами по себе невольно привлекающие взор своей затейливою архитектурой, а иногда тоном красот и цветов, быстро переходят в дивную общую панораму. Утопая в зелени высоких и стройных (пирамидальных) тополей, акаций, каштанов, и каких-то могучих великанов, город постепенно полуциркулем спускается к западу (или, что тоже, к линии железной дороги), производя на вас чарующее впечатление. И трудно ― да я и не в силах описать всей прелести открывшейся картины, и передать того чувства, которое испытываешь, глядя на нее. Смотришь и не насмотришься, любуешься, восторгаешься и досадуешь, когда начинают по временам закрывать этот вид железнодорожные строения или запасные вагоны. Но вот, длинное строение совсем закрыло город. Поезд стал окончательно. Началась обычная толкотня и суетня больших и многолюдных вокзалов.

Сдав вещи в контору для хранения, я тотчас же отправился в город. Рекомендованного мне о. протоиерея дома не оказалось (таково, видно, мое счастье). По словам домашних, он не приходил еще от своего приходского храма, где и пробудет, вероятно, часов до 5 вечера. Храм был не близко, а мне, между тем, нужно было торопиться в Лавру, чтобы испросить позволение на завтра служить в одном из пещерных храмов. А потому, пообещав домашним о. протоиерея еще побывать у них пред, или после всенощной, я прямо же направился в Лавру.

Пели херувимскую песнь, когда с трудом протеснился я в трапезный храм монастырский, где за производившимся обновлением Великой церкви совершалась поздняя литургия. Храм был переполнен молящимися. Умилительные напевы лаврские, проникая до глубины души, возносили мысль горе, заставляя забывать про окружающее. Отстояв здесь литургию, и приложившись к находящимся здесь святыням, я немедленно отправился в покои о. наместника Лавры, и вручая вид свой келейнику его (сам о. наместник отсутствовал), просил, чтобы дозволили служить в ближних пещерах. Тот попросил придти за позволением не ранее 1/2 четвертого часа. До указанного срока времени свободного было достаточно. Им я и воспользовался, чтобы посетить ближние и дальние пещеры, и приложиться к мощам почивающих там св. угодников. Причем переход от ближних пещер к дальним совершил не крытою галереей, а спустившись в глубину монастырского сада к колодезям препод. Антония и Феодосия. С трудом подымаясь от этих колодезей по крутым лестницам высокого обрывистого берега, невольно всегда чувствуешь благоговение к подвизавшимся здесь преподобным отцам, которые не почитали за труд ежедневно, и быть может, по нескольку раз подниматься и опускаться по этим крутизнам за водою для себя.

Ровно в половине 4-го часа я уже был снова в покоях о. наместника Лавры, где немедленно получил от того же келейника нужное дозволение, и с ним отправился для предъявления и соответствующих распоряжений к о. начальнику дальних пещер, где (за распределением свободных мест в ближних пещерах) дозволено было завтра служить мне. К моей немалой радости, почтенный о. начальник благословил служить в пещерном храме препод. Феодосия. Отстояв затем всенощную в церкви, что при странноприимной лаврской больнице, в начале 8-го часа я отправился к о. протоиерею в его приходский храм.

Несмотря на заметную усталость, о. протоиерей внимательно и сердечно поговорил со мною около часа. Разузнав, насколько я подготовлен к предстоящей поездке, он нашел нужным и с своей стороны сделать нисколько практических указаний и советов. Прежде всего, в Одессе, при подаче прошения о выдаче заграничного паспорта он посоветовал совсем не подавать в канцелярию градоначальника бывшего у меня свидетельства Епархиального Епископа (его там могут оставить при делах, не выдать обратно), а только предъявить туда в том случае, когда прочих документов окажется недостаточным. Затем, во избежание лихорадок и дизентерии, которыми нередко заболевают паломники св. Земли и от которых иные умирают, он убедительно просил, во-первых, совсем не пить сырой воды за все время путешествия, и во-вторых, непременно запастись фуфайкой, которую лучше всего купить в Константинополе, где они очень дешевы (фуфайка, по его словам, очень нужна во время ночных путешествий по Палестине, когда температура очень падает, и в воздухе становится даже холодно). Советовал также о. протоиерей быть крайне осторожным и в обращении с восточными людьми, не особенно доверяться им. После того, заговорил о собственных своих путешествиях на восток, как заболев дизентериею, в первое из них он едва но остался на Сионском кладбище в Иерусалиме. Сообщил почему то, что на днях собирался было ехать в Палестину его родственник ― студент академии, но он (о. протоиерей) не посоветовал ему в виду тревожных слухов из Александрии ― «там ведь чумные заболевания еще повторились за последнее время», ― добавил он. На мое замечание, что и новые заболевания, без сомнения, такого же характера, как и прежние, и потому не опасны, он отвечал, правда, полным согласием, но в то же время сказал, что по газетам, на днях подвергнут 10-ти дневному карантину в Кипре пароход с паломниками, шедший из Александрии в Россию.

― А вы знаете, что такое карантин для большинства паломников голодных и холодных?» ― грустно спросил он.

Я инстинктивно догадывался, что о. протоиерей скажет что-нибудь страшное, а потому и не стал просить ответа на поставленный им вопрос. У меня и так невесело было на душе: «дизентерия, сионское кладбище, чумные новые заболевания, карантин» – все это, проносясь в мыслях, тяжело отзывалось на сердце.

– Разве в настоящее время опасно ехать в Палестину? ― спросил я, прерывая наступившее было молчание.

– Пока нет, ― ответил он, ― во всяком случае, на пути туда вам карантина не будет, быть может, не будет его и оттуда. За полтора или два месяца вашего путешествия может многое случиться.

Грустно и тяжело было на душе, когда я расстался с о. протоиереем, который быть может потому и не щадил меня своими сообщениями, что испытывал твердость моего намерения посетить св. Землю. Мысли о легкости получить во время путешествия опасную дизентерию, о новых чумных заболеваниях в Александрии, о карантине парохода с голодными и холодными паломниками, предрасположенными, стало быть, к тифу и другим повальным болезням, не выходили из ума и наводили уныние. Мною начало было овладевать колебание. «Уж ехать ли? ― спрашивал иногда я себя, ― ехать ли? когда путешествие сопряжено с такими опасностями, и когда люди благоразумные своим родным не советуют даже ехать?!».

Но вот припомнились сборы, благожелания и напутственное благословение Владыки, колебание понемногу стало ослабевать, и я отложил окончательное решение вопроса до завтра, прося усердно свв. угодников Печерских вразумить меня в данном случае. И молитва успокоила меня, возвратила нарушенный душевный мир.

30 мая

Служил раннюю литургию в пещерном храме препод. Феодосия. После общего молебна и панихиды заходил по приглашению к иеромонаху дальних пещер, за которого пришлось служить. Келлия у него очень небольшая, но уютная. Все здесь говорит за молитвенный подвиг обитателя, и сам обитатель очень искренний, радушный человек. Господь да поможет ему восходить от силы в силу в подвигах духовных!

В лаврской гостинице на возвратном пути совершенно случайно натолкнулся на сцену, которая растревожила было мирное настроение духа. В конторе коренастый пожилой мужчина из крестьян настойчиво просил сидевшего здесь иеромонаха (уполномоченного Палестинского Общества) взять у него назад паломническую книжку и возвратить деньги, уплаченные за нее, но тот отказывался. Книжку эту, оказывается, всего дня за три перед тем крестьянин купил у этого о. уполномоченного, собравшись ехать в Палестину, но наслушавшись от кого-то рассказов о неблагополучии на востоке, передумал. И теперь вот, положив книжку на конторку, он с раздражением требовал возврата денег, приговаривая: «умирать туда я не поеду», или: «за смертью что ли поеду туда?».

Напрасно о. уполномоченный старался разубедить и успокоить расходившегося паломника, доказывая, что ничего опасного нет в Палестине – нет там никакой смерти, а что денег возвратить ему он не может, так как еще с вечера отослал их в Палестинское Общество в Питер. И что теперь оттуда только и может он (крестьянин) получить свои деньги обратно. Крестьянин, однако, знать ничего не хотел, и упорно стоял на своем. Чем это окончилось у них, я не знаю.

Беспокойство крестьянина передалось, однако, и мне – я живо припомнил вчерашние речи о. протоиерея, а потому, остановившись, и попросил о. уполномоченного сказать откровенно, насколько опасно в данное время ехать в Палестину. Тот не совсем благосклонно посмотрел на меня и сказал то же, что и крестьянину, т.е. что опасности нет ровно никакой.

«Как скоро, ― сказал он, ― появляется серьезная опасность на востоке, Палестинское Общество телеграммой немедленно извещает всех своих уполномоченных, чтобы они прекратили выдачу паломнических книжек. Но такого извещения нет, и мы свободно продаем книжки».

И чтобы еще больше подействовать на меня, он сослался на двух только что вернувшихся из Палестины паломниц, которые остановились у них в гостинице. Я немедленно пошел в указанный номер, и здесь узнал то, что окончательно рассеяло все мои страхи и опасения. Паломницы радостно сообщили, что совершили путь туда и обратно очень благополучно. Правда, в Пирее им не позволили остановиться, а около Смирны их пароход подвергался 10-ти-дневному карантину. Но ни заболеваний, ни тем более смерти не было ни одного случая. При этом они добавляли, что по разговорам в Одессе для следующих за ними паломников карантина уже не будет совсем, так как русские пароходы, отходящие из Яффы, не будут уже заходить в Александрию.

Я совсем ожил духом. Немедленно взял у о. лаврского уполномоченного за 106 р. «смешанную» паломническую книжку, и несмотря на дождливую погоду отправился на вокзал, откуда в 7 часов вечера и выехал в Одессу.

В вагоне было крайне неудобно и тесно. Большинство пассажиров были евреи, с присущим им неприятным специфическим запахом. Но я чувствовал себя прекрасно, и мысленно благодарил Господа, что Он дает мне возможность быть во Св. Зѳмле.

31 мая

Дождь и ненастная погода продолжались до полудня. Сквозь вспотелые окна вагона в пресыщенном влагою воздухе трудно было рассмотреть местность, по которой мчался наш поезд. Выступавшие же по временам у самой дороги неясные очертания хмурых небольших лесов и оврагов свидетельствовали только о том, что местность эта далеко не походила на безлесную равнину, что по ту сторону Днепра.

Но вот со станции Раздельной небо прояснилось, и взору открылась давно желанная неведомая даль... Однако, лучше бы совсем не видеть этой грустной и однообразной дали! Весенняя засуха, бывшая здесь, самым гибельным образом отразилась на озимых и яровых посевах, и неровная, совсем почти безлесная местность, по которой мы проезжали теперь, вместо зеленеющей и цветущей представляла одну лишь невеселую картину чахлой и поблеклой растительности. Не видно совсем почему-то по пути крупных поселков, и однажды, или раза два, промелькнул из-за косогора блестящий крест на храме Божьем. Только неподалеку от Одессы некоторое время отчетливо можно было видеть в неглубокой лощине довольно большое село с храмом, и множеством чистеньких, белых и голубых домиков малороссийского типа.

Теперь уже и местность изменяется, становится более ровною, а иногда и совсем гладкою, как поверхность моря. Вдали, на горизонте показались неясные контуры каких-то строений и деревьев, которые по мере приближения увеличиваясь и разрастаясь все более и более, превратились наконец в зеленеющий обширный город. Это – знаменитая Одесса, полурусский и полуевропейский окраинный город России, ее лучший Черноморский порт.

Город однако не произвел на меня особого впечатления, и не потому, что я ехал из Киева, а подругой причине. Ровная, и даже несколько покатая к морю площадь, которую занимает Одесса, не дает ей возможности развернуться во всей своей красе пред взором приближающегося путника, и благодаря этому последнему, ее окраинные каменные строения, ничем, по большой части, не выдающиеся, и осеняемые нередко высокими акациями, затеняют и стушевывают вид на лучшую центральную ее часть. Отсюда и видишь, подъезжая к Одессе, на обширном пространстве одни ординарные постройки и акации, да очень немного пять или шесть церквей, тут и там высящихся над этою сплошною массою.

В 3 часа дня поезд наш остановился у платформы вокзала. Оживления однако слишком мало ― не по многолюдному городу. Не видно почему-то ни посыльных, ни встречающей или праздно глазеющей публики. Отсюда слишком заметною казалась одинокая фигура смиренного инока, скромно приютившегося у стены крытой платформы. Имея в виду «Наставление паломнику», можно было догадываться, что инок этот – послушник одного из Одесских афонских подворий, вышедший к поезду, чтобы встретить прибывших паломников, и проводить желающих из них на свое подворье⁷.

И действительно, смиренный инок оказался посланником... только не Пантелеимоновского подворья, где я предположил остановиться, а Ильинского. Это обстоятельство и было причиною, почему я один, без инока, направился к Пантелеимоновскому подворью, которое отчасти видно было от вокзала (из-за здания суда ярко блестели кресты его храма) и отделялось от него только небольшою площадью. Паломников на подворье было немало, а тут ждались еще новые с только что прибывшего парохода, и за ними посланы были уже подворские послушники (последнее, оказывается, и помешало послушникам Пантелеимоновского подворья выйти к поезду, с которым я приехал), и для меня едва нашелся свободный номер во 2-м этаже самого заднего корпуса.

В 4 часа зазвонили где-то поблизости к вечерне. Узнав, что и на подворье скоро начнется вечерня, я отправился в его храм, который помещается в 3-м этаже переднего корпуса. Смешанное чувство удивления, восторга и благоговения овладело мною, когда я вошел туда: храм поразил меня своим благолепием, простором, обилием света и высотою. Совсем не таким предполагал я встретить его в 3-м этаже. Резной высокий, недавно, заметно, устроенный иконостас, весь горел золотом, не затеняя, однако, собою благоговейные священные лики, изображенные на иконах. Этому вполне отвечала и вся орнаментовка храма, равно как и чудная иконопись афонская, представляющая собою умелое сочетание византийской и итальянской живописи.

С прекращением благовеста началась служба 9-го часа, а затем и вечерни, и новое отрадное чувство наполнило душу.

Служба была неторопливая, благолепная, уставная.. Заметно и здесь, в многолюдном городе ― афонские монахи остаются верными заветам своей Святой Горы, памятуя, что «уставы церковные, и чинопоследования священнодействий, составлены и переданы нам на соблюдение, а не для того, чтобы произвольно нарушать, урезывать, искажать и обезображивать поспешностью и небрежным отправлением, или же искусственностью и уродливостью церковного чтения, особенно же пения, и «что благолепное, строго верное духу отцов соблюдение устава церковного, вводит душу народа в постижение несказанно высокой красоты православного богослужения»⁸.

Чтение слышалось внятное, неспешное и осмысленное, которое невольно само проникало в ум и сердце молящегося. Пение (с канонархом) также стройное, умилительное и задушевное, то именно пение, которое можно встретить только в немногих русских обителях, и которое всегда носит в себе оттенок грусти верующей души, жаждущей отечества небесного. Вечерня закончилась акафистом Покрову Божьей Матери.

Вскоре после вечерни ко мне в номер зашел о. гостинник, и не один, а с послушником о. Ипп., на обязанности которого лежат хлопоты по прописке паспортов, ходатайства о выдаче заграничного паспорта и приобретение пароходных билетов на проезд в Иерусалим или Афон⁹. Последний, получив от меня вид на жительство и свидетельство полиции, а также паломническую книжку с четырьмя рублями денег на расходы, и приняв благословение, немедленно удалился, а о. гостинник задержался побеседовать.

Впечатление от подворского храма и службы было у меня очень свежо, а потому и речь, естественно, зашла у нас о том и другом. О. гостинник откровенно признался, что храм их и служба, действительно, многим нравятся, но и монастырь их заботится всячески, чтобы храм был благолепен, а служба назидательна. Монастырь не останавливается ни пред какими затратами, когда дело идет о его украшении, и содержит при подворье до 60 иноков и 5 иеромонахов для ежедневной благолепной церковной службы. То и другое, однако, и крайне нужно по его словам, не для города только, но и для целой окраины. Православных церквей в таком большом городе как Одесса, слишком мало, и совсем нет ни одного монастыря. И храм их посещают не только многие из горожан, но и окрестные поселяне. Последние приезжают нередко целыми семьями, и верст иногда за 100, особенно великим постом. Живут здесь по неделе, молятся, говеют. Причем некоторые, чтобы не обременять подворье, привозят даже с собою провизию, которою делятся иногда и с ними. (Так глубоко верны оказываются слова архиепископа Никанора, сказанные им при вступлении на Херсонскую кафедру, что «и в этом крае, т.е. Одесском, среди народа имеется еще множество людей как по городами, так и по селениям, которые ревниво дорожат святынею богослужебного устава, которые им же образом желают елень на источники водные, сице стремятся душею к Богу и священнолепию Божьей службы наших лучших монастырей и монастырей Афона»). Но как ни хорош храм подворья, он, однако, имеет то неудобство, скорбел о. гостинник, что помещается слишком высоко, в 3-м этаже, и многие (старые и немощные особенно) жалуются на эту высоту – трудно, говорит, подниматься, и нельзя не согласиться с этим – говорят правду, а поправить очень трудно.

Сетовал также о. гостинник и на то, что монастырю никак не удается прикупить места по соседству с подворьем – не продают, а тоже крайне нужно. Прилив паломников год от года все увеличивается и помещение становится тесным. Приходится иногда отказывать, не говоря уже о неудобствах в размещении и устройстве самых номеров, которые трудно устранить в этих старых зданиях, не на то очевидно предназначавшихся. На прощанье благожелательный о. гостинник не преминул сообщить, что соседний со мною номер занимает полковник из Киева, который также, как и я, едет в Палестину и будет, стало быть, мне попутчиком. Что он хотел было выехать еще 30 мая вместе с казанскими гимназистами, отправлявшимися в Афины, но не пришлось – как паломника, его почему-то не приняли на пароход «Чихачев».

Итак, казанские гимназисты проехали, и Господь с ними! В Смирне встретимся.

1 июня

Раннюю литургию стоял в алтаре подворского храма. Чтение и пение было, как и вчера, назидательное и умилительное. Заметил некоторые частности, которые занесены сюда, без сомнения, с Афона.

1) Все монахи подобно греческом подбирают свои волосы под рясу.

2) На св. престоле за дарохранительницею лежат один над другим несколько служебников небольшого формата, и наконец,

3) часы перед литургией заканчиваются непременно отпустом, и притом при открытых царских вратах.

После литургии отправился в местный кафедральный собор помолиться пред чудотворной иконой Божией Матери Касперовской, и кстати, осмотреть город.

Одесса – город новый (сравнительно), недавний и богатый. Это сказывается как-то само собою невольно и очень скоро. Улицы ее прямые, широкие, с хорошими мостовыми и широкими тротуарами, которые сплошь засажены высокими акациями. Строения (ближе к окраинам) довольно разнохарактерные, хотя и здесь есть немало зданий красивых, оригинальных, и даже величественных (напр., здание Биржи на Пушкинской), которые с честью могли бы занять место и в столичном городе.

По улицам оживление, в разных направлениях очень часто пробегают вагоны конно-железной дороги, полные пассажиров. Встречается здесь и то, чего совсем нет в центре России: витрина, напр., с автоматически передвигающимися объявлениями, уличные мальчики, назойливо предлагающие вам тут же, на улице, почистить сапоги, темно-серого цвета куполообразные, внушительные синагоги еврейские, увенчанные чем-то вроде звезды или яблока...

По мере приближения к набережной, постройки становятся лучше и ровнее – здесь лучшая, центральная часть города. От здания театра, где кончается Ришельевская улица, вправо, виднеется уже отчасти безбрежное море, а несколько ниже, обогнув здание клуба, у фасада Думы, с высокого крутого берега можно любоваться и морем, и расстилающеюся у ног обширною гаванью. Перед вами по скату берега растет «Божье деревце», дикая маслина, туя. Налево ― тенистый бульвар вдоль берега манить к себе. Но то и другое не так интересует, как своеобразная жизнь гавани, с ее постройками и устройством.

Гавань ― этот источник богатства и величия Одессы, занимает северо-восточную часть небольшого морского залива. Справа от моря, на далекое пространство защищает ее полуциркульный невысокий мол, с маяком на конце. Слева же от города, другой, тоже невысокий мол, защищает ее от волнений залива. Тут и там, внутри этого обширного пространства ― и около мола, и около пристаней, видится множество всевозможного рода судов ― и группами, и в одиночку, больших и малых, из которых большая часть стоит неподвижно, как бы замерла в занятом положении. Слышны шум и движение, привоз и отвоз предметов торговли. По берегу, между пристанями, от мола до мола, оживленно движутся, посвистывая, товарные поезда железной дороги. А вот и в гавани над одним из судов появился белый дымок. Послышалось что-то вроде хриплого рева, и судно медленно направилось мимо маяка в открытое море...

Время было и мне идти. Тенистым бульваром, любуясь растительностью его, мимо памятника Ришелье прошел я на Екатерининскую улицу, откуда, руководясь указаниями одного студента, и пришел очень скоро к кафедральному собору. Своим наружным видом собор этот не произвел на меня, да и не может произвести на кого бы то ни было, особого впечатления. Архитектуры он очень обыкновенной, простой, и имеет видь очень продолговатого корабля. Правда, последнее вполне отвечает Одессе, как портовому городу. И для богатой и многолюдной Одессы, имеющей немало великолепных общественных зданий, можно было бы иметь и более величественный и благолепный соборный храм.

Храм, однако, оказался запертым (открытым остается он сравнительно ненадолго после поздней литургии), а потому и осмотр его пришлось отложить до следующего дня.

2 июня

Утром снова ходил в кафедральный собор. По пути заходил в один из храмов, который давно уже (со дня приезда в Одессу) обращал мое внимание своею колокольнею без купола с крестом на коротком шпиле. Кто-то сказал, что это греческая церковь, а на самом деле это был римский костел.

Кафедральный собор оказался открытым, но службы в нем уже не было. И внутри соборный храм не произвел на меня особенного, сильного впечатления, как и снаружи. Насколько в нем продолговата, просторна и проста трапезная с 2-мя приделами, настолько узка и тесновата, оказывается «настоящая», т.е. самый храм. Здесь, за правым клиросом правого придела, в благолепном и богатом киоте помещается святыня храма – чудотворная икона Божьей Матери Касперовской, а у левого клироса левого придела, около солеи ― массивный высокий крест означает место упокоения знаменитого иерарха, философа и проповедника, публициста, горячего борца за православие против иноверия и нигилизма ― высокопреосвященного архиепископа Никанора. Тут же не неподалеку, под солеею среднего храма почивает, между прочим, и другой «славный вития и великий мыслитель, краса нашей (православной) церкви и слава русской иерархии» ― высокопреосвящ. Иннокентий, архиепископ Херсонский. А около южной стены левого придела трапезной надгробная плита скромно гласит о почивающем здесь также знаменитом «назидательном витии, проникнутом и проникавшем духовным помазанием слова» – «святителе любвеобильнейшем и кратчайшем, самоотверженном милостивце, благодушнейшем человеке, и высоком по духу слуге и последователе Христове»¹⁰, архиепископе Херсонском Димитрии.

Помолившись пред св. иконою Богоматери, и поклонившись праху знаменитых «русских иерархов витий с молитвою об их упокоении в обители Отца небесного, я поинтересовался затем взглянуть и на местную духовную семинарию, которая находится отсюда не особенно далеко, и притом почти на пути к Пантелеимоновскому подворью. Обыкновенно семинарии помещаются на окраине губернского города, и во всяком случае занимают обширные усадьбы в один или два квартала. Не то оказывается здесь, в Одессе.

Обширный семинарский корпус, помещаясь в линию с соседними строениями на одной из оживленных улиц, занимает собою почти все усадебное место, оставляя для прогулки воспитанников только небольшой узкий двор с 10-ю или 12-ю высокими акациями посредине. В корпусе этом помещаются, однако, как казеннокошные, так и своекошные воспитанники, с особыми спальными помещениями и столовыми для тех и других, равно как и двухклассная образцовая церковно-приходская школа. Если что и поразило меня здесь особенно приятно, так это заботливость херсонского духовенства о музыкальном образовании своих детей.

В корпусе, среди классных помещений, отведена довольно просторная комната специально для занятия музыкой, и в ней под бдительным призором размещены всевозможного рода музыкальные инструменты от малых, вроде флейт, фагота, корнета-пистона, и до больших – контрабаса, виолончели, фисгармонии и т.под. Честь и слава духовенству, которое не жалеет затрат в тысячи рублей на приобретение этих инструментов для воспитанников своей семинарии!

Возвратившись отсюда на подворье, за вечерней, испросил позволение у о. заведывающего служить завтра (накануне отъезда) раннюю литургию. Тот, разумеется, охотно позволил.

Вечером о. Ипп. огорчил было меня известием о том, что данных мною документов оказывается недостаточно для получения заграничного паспорта, и в канцелярии г. Градоначальника советовали лично сходить мне завтра к г. Градоначальнику и попросить его о выдаче. Но потом узнав, что у меня есть свидетельство на право священнослужений заграницей, он и сам успокоился, и меня успокоил: «бывали, говорит, такие примеры ― выдавали. Однако, просил, чтобы сам я завтра сходил в канцелярию с этим свидетельством.

3 июня

С трудом служил раннюю. Остыл ли за ночь, или вчера неосторожно долго пробыл на сквозном ветре, только к утру появился у меня сильный кашель и боль в горле. Голос опал, и слишком большое приходилось делать напряжение, чтобы возгласы хотя немного были слышны молящимся. Ходил затем в канцелярию г. градоначальника. Дело уладилось, и лично являться к г. градоначальнику не нужно было. Свидетельство, однако, оставили для отметки, обещаясь возвратить его вместе с заграничным паспортом.

Около 8 часов вечера пришли о. гостинник и о. Ипп. Последний принес мне все необходимые для заграничного паломничества документы ― пароходный билет 2-го класса до Яффы, с квитанцией на возвратный путь, и две контрамарки на бесплатный проезд в Яффе в лодке с парохода на берег и обратно. Пароходный билет и одну квитанцию о. Ипп. держал в правой руке и подавая, произнес лаконически: «Это вот в дело пойдет»!? (т.е. теперь же, на пути туда понадобится).

«А это,― сказал он, подавая левой квитанцию с другою контрамаркой, – это с паломнической книжкой приберите подальше, не затеряйте. Они нужны будут на возвратном пути. А затеряете, вторые деньги заплатите».

Очевидно о. Ипп. всегда и всем паломникам так вручает пароходные билеты с контрамарками. Не сделал он исключения в этом отношении, понятно, и для меня. Вслед за о. Ипп., о. гостинник сообщил, что завтра, после ранней литургии, будет напутственный молебен общий для всех, отправляющихся во св. Землю и на Афон.

― После чего, ― добавил он, ― можете делать покупки на дорогу. В 12 часов покушаете, наймете затем извозчика и отправитесь на пароход. Там предъявите свой заграничный паспорт жандармам и поедете дальше в Константинополь.

– А разве не о. Ипп. будет предъявлять паспорта и провожать паломников на пароход? ― спросил я, руководясь «Наставлением паломнику¹¹.

– О. Ипп. будет провожать паломников-палубников, т.е. 3-го класса, ― ответил мне о. гостинник, – их нужно будет поудобнее разместить на палубе, а у вас есть определенное место в каюте, оно вот обозначено на билете, и его уже никто не может занять.

Итак, благодарение Господу Богу! Завтра в 4 часа вечера выезжаем в Константинополь.

4 июня

За ранней и на молебне были все до одного паломника, отправляющиеся на восток. Многие из них, если не все, за эти дни говели, исповедывались и приобщались. И теперь вот за молебном все едиными усты и единым сердцем горячо молились, чтобы Господь даровал благополучное путешествие и плавание по водам. Истово и благоговейно с нами, и за нас, молился о. иеромонах, поминая на эктениях каждого паломника по имени. Служба кончилась. Начались приготовления и заготовление необходимых припасов на всю по возможности не близкую дорогу, и в час дня, поблагодарив внимательного и предупредительного о. гостинника, и внесши посильную лепту в пользу подворья, я на извозчике отправился на пароход, сопровождаемый благожеланиями подворских иноков.

Приходилось путешествовать на пароходе «Россия». Пароход этот – один из лучших пароходов Русского Общества. Он довольно большого калибра, имеет не менее 40 саж. длины, глубоко сидит в воде и снабжен сильною и прочною машиною. И помещения для пассажиров на нем отличаются сравнительно удобствами, чистотою и простором. Каюты, напр., очень высокие и достаточно светлые, со свежими, чистыми спальными принадлежностями.

Заняв по приезде соответствующее место в каюте 2-го класса, я вышел на палубу. Шла оживленно погрузка парохода. Одновременно грузили с пристани кур, а с баркасов какие-то бочонки. Прибывали в предшествии иноков одна за другой партии паломников, которые и размещались в крытых помещениях около машинного отделения. Несколько евреев ворчливо дожидались, пока кончится погрузка, чтобы занять место у левого борта. Слышался стук и грохот колес подъемной машины, лязг цепей и выкрики грузивших. Говор людской смешивался с кудахтаньем кур и пением петухов.

К 4 часам все это поутихло. Курами наполнили оба трюма и весь правый борт, а левый борт заняли евреи и пассажиры, не пожелавшие находиться в крытых душных помещениях. Жандармы, отметив и раздав заграничные паспорта, удалились с парохода, и с З-м свистком «Россия» стала медленно и плавно отделяться от пристани. Не раз, и не два при этом осенили себя крестным знамением паломники. Не у одного, а у многих из них, если не у большинства, дрогнуло сердце, стеснило грудь при расставании с землею.

Сделав несколько поворотов по гавани, пароход мимо маяка вышел в море и полным ходом направился в безбрежную даль водного пространства, Всех, по-видимому, «охватило новое своеобразное настроение. Разговоры смолкли, замерли, лица задумались, и только одна пароходная прислуга, да матросы, беззаботно делали свое дело». А позади, «на севере горизонта, скажем словами одного путешественника, в мягких теплых лучах солнца тонули живописные берега... Одесса длинною вереницею своих домов, казалось, уплывала, зарисовывалась в туманной перспективе, будто стягиваясь в миниатюрную рамку, как акварель»¹².

5 июня

Мы в открытом море. Кругом ни островка, ни контура отдаленного берега. И это безбрежное море, без всяких признаков суши, будет вплоть до Константинопольского пролива, в который войдем не ранее полуночи.

Погода чудная. На небе ни облачка. Веяние ветерка едва заметное. На поверхности моря самая легкая рябь. Пароход смело рассекает воды Черного моря, которые с шумом расходятся по сторонам, оставляя позади след на далекое пространство. На матроской палубе небольшая кучка евреев в полосатых балахонах, и без них, совершает вслух свое субботнее моление. Около них столпились любопытные, но это нисколько не смущает евреев и не мешает им, покачиваясь или оборачиваясь то в ту, то в другую сторону, продолжать свое благочестивое дело. «Евреи молятся, ― подумал я, ― и нам ведь следует помолиться сегодня, по христиански встретить великий праздник Св. Троицы».

У меня с собою были взяты епитрахиль и служебник с канонником, у паломников могли оказаться другие богослужебные книги. Без сомнения, есть между ними и чтецы с певцами, а в таком случае ничто не может помешать нам совершить вечером всенощное бдение.

С такими мыслями направился я к машинному отделению, около которого помещалась большая часть паломников. Всех их было достаточно ― человек до 70-ти. Малыми группами и в одиночку, сидя и лежа, или полулежа, проводили они мирно время или за чтением какой-либо назидательной церковной книги, или же тихо беседуя о предметах божественных. Между ними оказались и духовные лица: почтенный иерей-старец из г. Иркутска с бравым сыном, бывшим псаломщиком, и инок из какой-то Нижегородской обители. Мысль о всенощной эти последние, да и все бывшие около них, приняли сочувственно, и даже с нескрываемою радостью. Псаломщик обещал петь, батюшка подпевать, а инок читать. Начались затем совещания, где, какое, и когда совершать богослужение. Вопросы по-видимому неважные, но для нас, при нашей обстановке и условиях, очень существенные.

Где совершать богослужение? Около трюма на палубе было совсем неудобно: постоянно ощущался неприятный и тяжелый запах птичника и слышались несмолкаемые выкрики кур и петухов. На матросской палубе (на носу парохода) было и неубрано и неприглядно. К тому же матросы что-то постоянно там делали, постоянно находились там. Была еще просторная, чистая и прилично обставленная палуба над 1-м классом, но туда не позволялось входить пассажирам-палубникам. А между тем эта последняя и была бы самой подходящей для предстоящего церковного торжественного богослужения. Решили поэтому просить у капитана эту последнюю палубу.

Какое богослужение совершать? Порасспросили присутствующих, у кого какие есть церковные книги, и вопрос уяснился вполне. У инока оказалась псалтирь, где он обещался подобрать и отметить псалмы для шестопсалмия, у его соседа новый завет на славянском языке, а у одной учительницы из Тобольской губернии (к общей радости) акафист Пресв. Троице с каноном и стихирами на «Господи воззвах, на стиховне и на хвалитех». Стало быть, вполне можно было совершить всенощное бдение Пресв. Троице, т.е. празднику.

Когда совершать богослужение? Разумеется, когда обыкновенно оно совершается, т.е. в 6 часов вечера.

Эти наши совещания скоро стали известны всем паломникам, и вот многие из них начали подходить к нам, чтобы так или иначе выразить свое сочувствие. Одни, наприм., приносили с собой книги церковной печати и спрашивали: не годится ли? Другие заявляли, что будут подпевать во время службы, а третьи – что у них есть восковые свечи и иконы. Словом, замечалось и чувствовалось всеобщее оживление, одушевление и довольство. Решено было в виду этого: непременно служить сегодня всенощное бдение, и служить, если можно, на верхней палубе.

Инок вызвался сходить к капитану за позволением, а мы с батюшкой и псаломщиком учинили нечто вроде спевки, чтобы узнать, как у кого поют. Напевы оказались одинаковые, и после 3-х, 4-х свящ. песней мы разошлись на время в полной уверенности, что Господь поможет нам совершить всенощную.

В каюте, куда я спустился, сосед мой еврей оканчивал чаепитие. Он еще вчера с вечера, чтобы не нарушить покоя субботнего дня, предупредительно выдал прислуге несколько денег, прося ее уплатить сегодня за кипяток.

– Почему вы не сами сегодня заплатили? ― спросил я еврея.

– Нам законом запрещена торговля по субботам.

–Да ведь заплатить за кипяток, купить, не то же, что торговать?!

– Неправда, ― серьезно и отрывисто сказал тот, –где покупают, там и торговля.

Разговор оборвался, и я невольно с грустью подумал: о сыны Израиля! когда же перестанете вы слепо следовать мелочным, пустым, безжизненным предписаниям Талмуда?

В 2 часа снова поднимался на палубу. Инок пришел от капитана недовольный и расстроенный, и предлагал служить всенощную около трюма на нижней палубе, так как верхней (над 1-м классом) капитан не давал.

Неужели же на самом деле служить среди кур и неприятного запаха? ― подумал я, и лично отправился к г. капитану, пригласив с собою для вящей убедительности одного из интеллигентных светских паломников.

Капитан однако оказался неумолимым. Дать верхнюю палубу он находил невозможным, во-первыхх, потому, что на время службы туда наберется очень много пассажиров 3-го класса (палубников), и при том в такое время, когда по расписанию в 1-м классе будет обед, и второе ― наше богослужение может обеспокоить пассажиров 1-го класса, между которыми есть и иностранцы. Напрасно говорили мы, что всенощную можно совершать после обеда т.е. часов в семь, и что сами мы сходим к пассажирам 1-го класса, и попросим у них позволения. Капитан решительно отказал в верхней палубе.

Пришлось тогда избрать матросскую палубу, как самую изолированную, куда притом совсем но достигал ни запах птичника, ни крики птиц. Сказали матросам. Те оказались очень добрыми и внимательными, сердечно отнеслись они к нашей нужде, и обещались приготовить и приубрать свою палубу к 6 часам вечера.

Действительно, к назначенному времени палуба их приняла надлежащий приличный вид. Все лишнее было куда-то снесено, а неприглядное и безобразившее ― убрано. Наветренная сторона была даже завешена брезентом. Посредине палубы, ближе к носу парохода, стоял небольшой столик, который догадливые паломницы покрыли белою скатертью и уставили иконами (между иконами находилась и икона Пресв. Троицы). Немедленно оповестили паломников, зажгли свечи и в начале 7-го часа по возгласу. «Слава Святый»... и «Приидите, поклонимся», послышалось сначала не особенно твердое и громкое, с заметной дрожью в голосе, пение «Благослови, душе моя, Господа», которое затем становилось чем дальше, тем тверже, стройнее и сильнее.

«На горах станут воды», «Дивна дела Твоя, Господи!» уже уверенно и смело пел импровизированный, хотя и не очень большой хор. Кто-то в порыве благоговейной догадливости принес к столику раскаленную крышечку плиты, положил на нее немного ладану, и получилось курение фимиама.

Я благословил и совершил каждение. Паломники были все до единого, и усердно, сосредоточенно молились, делая поясные или земные поклоны... Всенощное бдение совершалось затем без особых сокращений, и неторопливо пели, и читали громко, отчетливо и с видимым одушевлением. В свое время совершен был полиелей, и после чтения Евангелия паломники прикладывались к образу Пресв. Троицы. В конце утрени сказано было краткое слово, которым присутствующие призывались воздать благодарение Господу Богу, даровавшему возможность помолиться накануне великого праздника, и выражалась благодарность капитану за дозволение, а матросам за сочувствие и труды по приготовлению палубы. Во время пения многолетия и затем тропаря празднику, присутствующие прикладывались ко кресту и довольные, благоговейно настроенные расходились затем по своим местам, чтобы продолжать благочестивую беседу или назидательное чтение...

Около 12часов ночи наш пароход входил в Константинопольский пролив, где должен был стоять на якоре до восхода солнца. Луна только что скрылась за правым берегом, а потому можно было еще различать поверхность воды и контуры берегов. Берега казались высокими; но самый пролив не особенно широк. Послышалась команда: «отдай»! Якорь грузно и с шумом опустился в воду, и мы остановились.

6 июня

С восходом солнца, почти все пассажиры были на палубе. Слова: «Босфор», «мы вблизи Константинополя», производили какое-то магическое действие. Мне, например, припоминалась при этом прекрасная премия «Нивы»: «Босфор при лунном освещении», и под влиянием ее воображение рисовало виды один заманчивее другого.

Осматриваюсь однако при дневном свете, и окружающая местность оказывается пока далеко но такою. Правда, высокие берега пролива, покрытые по местам густою растительностью, красивы. Заманчиво смотрят справа и слева несколько построек восточного типа. Невдалеке впереди видны грозные турецкие форты, но все это не таково в общем, чтобы производить чарующее впечатление.

Но вот пароход снялся с якоря и быстро направился вперед. Местность очень скоро положительно изменяется. Теперь все – и причудливые очертания берегов, и растительность, и архитектура строений, приковывает наше внимание, вызывает восторг и удивление.

«Случалось ли вам, ― спрашивает по этому поводу один путешественник, ― видеть те хорошо устроенные панорамы, где от одного вращения руки плавно и быстро сменяются виды один лучше другого?»

И теперь вот совершается нечто подобное в действительности: «во всю ширь далекого горизонта, справа и слева бегут перед вами поразительные (прекрасные) картины. Бесконечное полотно этих картин как бы скатывается за далеко оставшимися позади вас холмами, и перо только в силах написать имя, название, но не воплотить прелести и красоты, которые оно обозначает¹³.

Начинается это с Буюк-Дерс с его чудными зданиями и зеленью парков.

«На живописных скатах холмов, сплошь застроенных роскошными домами всевозможной архитектуры, среди изящных групп стройных кипарисов, пышной зелени чинар и маститых платанов, высятся здания различных консульств и в том числе летняя резиденция русского посольства»¹⁴. Из прохладной тени парков, среди развесистых деревьев, живописно высматривают террасы и площадки. Пароход замедляет здесь ход, чтобы передать корреспонденцию подплывшему чиновнику посольства, и снова пред нами мелькает вереница изящных строений и зданий. Попадаются теперь и мечети, построенные на удачно выбранных возвышенностях. Постепенно разрастающиеся красивые предместья незаметно начинают сливаться с самым городом. Вот на самом берегу Босфора один дворец Султана, невысокий, но легкий по стилю и изящный, вот другой ― беломраморный, а вот и живописная чарующая панорама всего Константинополя.

Константинополь!.. Смотрю я на раскинувшееся огромным амфитеатром, облегающее нас с севера, запада и юга живописное сборище «дворцов, мечетей, прихотливых куп зелени, перемешанных с группами домов, киосков, беломраморных колонн восточной архитектуры бок о бок с европейскими зданиями»¹⁵, на Стамбул с его «царственными мечетями» и Айя Софией, увенчанной вместо креста полумесяцем, на Галату с ее возвышающейся над зданиями одинокой башней, жалким остатком твердыни бывшего когда-то здесь знаменитого поселения Генуэзцев, на Золотой Рог, усеянный всевозможного рода кораблями, и мысль невольно бежит в глубь истории, переносится к давно минувшим событиям этого привлекательного, чарующего на вид города, «города древнего, нового, великого, гадкого, священного, богомерзкого, много интриговавшего прежде, не перестающего быть предметом интриг и по сию пору», как выразился о нем один из наших отечественных историков¹⁶.

Когда-то незначительный и малоизвестный в течении целой тысячи лет, греческий городок этот – Византия¹⁷, со времени Константина Великого, с перенесением сюда столицы из языческого Рима, вдруг становится центром всемирно-исторической жизни народов. Город быстро растет, укрепляется и украшается всевозможными зданиями, дворцами и монументами. Христианские императоры византийские не щадят ничего ― ни сил, ни средств, ни искусства, чтобы сделать этот город священным городом для всех христиан, вторым христианским Римом, новым Иерусалимом. Появляются один за другим благолепные и величественные храмы христианские; строятся мужские и женские монастыри; воздвигается наконец осьмое чудо света Юстинианов грандиозный и велелепный храм Св. Софии, Премудрости Божией. Отовсюду свозятся сюда дорогие для чувства христиан священные предметы: часть древа Креста Господня и другие орудия страданий и смерти Спасителя мира, Его нешвенный хитон, риза и пояс Богоматери, нетленные тела свв. апостолов, мучеников и угодников Христовых, и все это обильно размещается по храмам и монастырям. И Византия ― город св. Константина, дает ход и направление не внешней только политике, но и церковной жизни религиозной. Здесь своею проповедью жгут сердца заблуждающихся христиан знаменитые отцы церкви Григорий Богослов и Иоанн Златоуст. Здесь собираются соборы вселенские.

Но вот значение и влияние Византии начинают сокращаться. С востока и юга ее теснят и отнимают области одну за другой магометане. С севера дикие готы и россы, наводняя страну, нередко подступают к самым стенам, а запад ― в лице римского епископа, совсем порывает с нею всякую (внутреннюю и внешнюю) связь и зависимость. Правда, сильные россы делаются скоро христианами и получают христианство из Византии, и для них Византия делается уже Царьградом – священным, дорогим городом христианским.

Но дни Византии, переставшей дорожить православием веры Христовой, были сочтены. Беззакония ее превзошли меру долготерпения Божия, и она в 1453 году падает под ударами турок-магомеган. И что сталось тогда с этим священным городом христиан?

Озлобленные турки фанатики осквернили, сожгли, разрушили храмы и монастыри христианские, превратив лучшие из них в свои святилища; понастроили мечетей, и «царица» городов христианских стала столицею богоненавистного мусульманства...

И снова смотрю я на высящиеся тут и там, царящие мусульманские мечети, и скорбное чувство овладевает мною. «Это ли наследие Великого Константина, водрузившего крест при вратах в Европу? ― припоминаются мне скорбные слова знаменитого путешественника А.С. Норова. Вот как христианская Европа платит памяти Константина за пролитый на нее свет христианства»!

В самом деле, более четырех сот лет прошло со дня падения Вязании. Турецкое могущество ослабело, турецкие падишахи со дня на день ждут своей участи подобно византийским императорам позднейшей эпохи, и однако полумесяц гордо, вызывающе высится над когда-то священным местом христиан. Доколе, Господи?..

Взор падает на Галату. Три небольших, но благолепных купола Афонских подворий, увенчанные крестами и высящиеся над Прибрежными зданиями этой части мусульманского города, проливают некоторую отраду. Недавно купола эти высятся над окружающими их строениями, недавно видимо для всех заблестел здесь Крест Христов. Без сомнения, и немало трудов, усилий и затрат стоило монастырям этих подворий, чтобы над их храмами так открыто засияло победное знамя Христа, чтобы пробита была брешь в мусульманской нетерпимости.

Пароход между тем при помощи двух небольших греческих буксиров успел прицепиться к якорной бочке неподалеку от Галатского берега против афонских подворий. Матросы «взяли практику» (т.е. получено было в агентстве позволение на высадку и разгрузку), и десятка два лодочников в фесках, мирно пред тем покачивавшихся на воде в почтительном от нас расстоянии, как стая хищных птиц налетели и набросились на пароход. Крича, толкаясь и перегоняя друг друга, по трапам и канатам быстро взбирались они на палубу, обступали тут и там столпившихся, и видимо оробевших паломников, и что-то говоря скороговоркой на непонятном языке, одних брали за рукав, других за одежду, очевидно, предлагая свои услуги по перевозке на берег. Многие из них не раз порывались было спуститься и в помещение 2-го класса, но прислуга воинственно, геройски защищала входные двери.

Среди этой сутолоки, непонятного гвалта и бесцеремонности фесок, невольно чувствовалась какая то бесприютность, сиротство и заброшенность. Поэтому, как обрадовались все, когда около парохода среди других лодок заметили лодку с 3 подворскими иноками, русскими по происхождению. Выждав время, избегая толкотни, спокойно взошли они на пароход и участливо, приветливо обратились к паломникам, приглашая их пожаловать на то или другое подворье. Повеяло чем-то родным и знакомым. Лица паломников прояснились. Доверчиво как к самым близким родным наперерыв стали обращаться они к прибывшим с своими недоумениями и расспросами.

«Россия» по расписанию должна была простоять здесь более двух суток. За это время свободно можно было посетить св. места Константинополя и осмотреть самый город, а потому и желающих отправиться на подворья нашлось порядочное число.

Поручив свой багаж надзору служителя при каютах, немедленн, в сопровождении добродушнейшего, приветливейшего и скромнейшего о. Никиты, спустился я вместе с другими в лодку от Пантелеимоновского подворья. Здесь о. Никита взял у нас паспорта, показал их бывшему около парохода турецкому чиновнику, а затем и совсем оставил их в таможне на берегу. Толпою, не отставая друг от друга, очень скоро узкими грязноватыми улицами, постоянно почти наталкиваясь на собак, пришли мы на подворье, где руководимые радушно встретившими нас иноками и разместились немедленно по номерам.

Было 7 часов утра. На подворье только что начиналась литургия, а потому все поторопились подняться на вышку, где помещается храм. Небольшой и невысокий, но благолепный подворский храм был уже полон молящихся. Войдя туда, можно было совсем забыть, что находишься вдали от России, находишься в Константинополе, городе мусульманском: все здесь напоминало дорогое нашему сердцу, родное, православно-русское.

По случаю праздника Св. Троицы храм убран был зеленью. Чтение богослужебных часов слышалось по-славянски, и притом правильным русским акцентом. Присутствовали здесь подворские иноки, паломники русские и несколько южных славян в их национальных костюмах.

В небольшом алтаре меня приветливо, как давнего знакомого, встретили готовившиеся к совершению литургии иеромонахи. Литургия совершена была торжественно (служили 4 иеромонаха) при задушевном, умилительном пении и чтении иноков. Заметил некоторые особенности, которые невольно бросились в глаза.

Так, священнослужащие во время литургии клали свои служебники прямо на св. престол, а во время Херувимской песни, приложившись ко св. престолу, они кланялись, между прочим, и предстоящим людям. «Верую» читали, а не пели (как и в Киево-Печерской лавре). Некоторые возгласы после «Херувимской», несмотря на служение с о. иеродиаконом, произносили сослужащие иеромонахи по указанию о. предстоятеля, а не один предстоятель (напр. «И даждь нам едиными усты» произносил 2-й из сослужащих, а «Яко твое есть царство» 3-й). Коленопреклоненные молитвы во время вечерни читали 1-ю и 3-ю о. предстоятель, а 2-ю старший из сослужащих.

Отстояв затем молебен, я заявил было о. заведывающему о своем желании служить завтра (в Духов день) литургию, но тот осторожно заметил, что на это нужно предварительно испросить благословение у их Патриарха (т.е. Константинопольского), так как без его благословения мне позволить он к сожалению не может, потому что бывали случаи, что из-за подобного дозволения (без Патриаршего благословения) возникали нежелательные и большие неприятности для подворской братии.

Патриаршую церковь предполагалось обозревать сегодня же до обеда, а потому, чтобы не беспокоить о. заведывающего, я решился лично испросить у Его блаженства нужное дозволение.

Из храма вышел затем на площадку, откуда открывается один из прелестных видов на окружающую местность и залюбовался им. Внизу предо мною – «мощная ширь Босфора и шумный рейд, загроможденный судами, быстро мелькающие точки – пароходы. Оттуда доносятся гомон кипучей жизни, учащенные свистки пароходов. Прямо с азиатского берега смотрит Скутари, зарисованный смутными очертаниями столпившихся домов на отлогих скатах. Едва белеет как будто выдвинувшаяся из глубины зеркальных вод поэтическая башня Леандра, у подножия которой Босфор слился с царственною ширью Пропонтиды. Правее тонкой лентою пролегла золотистая синева Мраморного моря с туманною далью ярко освещенного горизонта, Как крылья колоссальной чайки, распластаны изогнутые паруса едва заметных каик¹⁸, тихо перебегающих от одного берега к другому»¹⁹. Еще правее, ближе ко мне, наводящий на грустные размышления «живописный Стамбул с своими мечетями. Все они, как на ладони, поднимаются среди куп зелени. Вот Айя София золотится в ярких лучах, усиливая впечатления желтою окраской своих контрфорсов. За ней встает мечеть Валиде, высятся гиганские минареты Сулейманиэ»²⁰.

– «А вон древний Халкидон! ― любезно сказал мне подошедший инок, указывая рукой правее Скутари на заселенный выступ азиатского берега, – он называется теперь Кади-кюю²¹.

– Так вот где, ― подумал я (в 451 году), ― происходил знаменитый Халкидонский собор, и был храм св. Евфимии, в котором заседали свв. отцы!»

И мне живо стали припоминаться некоторые заседания этого собора, поведение еретика Диоскора, и сочувствовавших ему лиц, прибытие императора Маркиана и его супруги св. Пульхерии, речь императора и проч.

После чая, радушно предложенного нам в небольшой, уютной и прелестно обставленной столовой, на любезный вопрос о. гостннника: не желает ли кто посетить св. места Константинополя и обозреть его достопримечательности, все без исключения паломники не задумываясь ответили полным согласием. Немедленно дали нам проводника инока, в предшествии которого и направились мы к Стамбулу, предположив нанять там извозчиков.

Коротеньким узким переулком скоро вышли мы на оживленную Галатскую улицу и тотчас же подхвачены были ее шумным течением. Все здесь поражало новизною и необычайностью. Улица была узкая, не более З½ саженей в ширину, с поразительно узкими тротуарами, а между тем по ней проходили вагоны конно-железной дороги, проезжали кареты, экипажи, фургоны, торопливо шли вьючные животные, и непрерывной, во всю ширину улицы толпою, тянулись, встречаясь и перегоняя друг друга, люди всевозможных наций и костюмов. Все это, искусно лавируя, спешило, шумело, кричало, как у себя в доме, и нужна была крайняя осторожность и внимательность, чтобы не раздавить чего на пути и избежать неприятных толчков, а пожалуй и ударов хлыста. Вот слышится «рожок кучера конки и перед дышлом (вагона) в двух шагах, весело улыбаясь, потный и запыленный бежит проводник турок, разгоняя криком толпу и помахивая (чем-то вроде скалки). Иначе нельзя было бы двинуться вагону, не рискуя ежеминутно задавить кого-либо из прохожих или собак. Вот торопливо топоча ногами, перегоняет вас небольшой «караван осликов», сплошь заваленных и завышенных всевозможными тяжестями, начиная от корзин с овощами и кончая накрест положенными длинными рельсами. Погонщик бредет сзади, предоставляя (самим) животным выбирать себе путь и направление». Вот прямо на вас, колыхаясь, движется целая гора каких-то ящиков, или же двухаршинная корзина, доверху набитая хлебами, и с ужасом сторонясь, вы теперь только замечаете, что то и другое нагромоздилось на спине человека²².

Удивляешься после всего этого ― как на подобной столь оживленной улице среди такой сутолоки могут еще существовать пресловутая Константинопольские собаки, эти преанатичные, неряшливые и неприглядные, с обнаженною подчас спиною или шеей, животные. А между тем их здесь очень много. Небольшими кучками (по 3 или 4 штуки) тут и там лежат они или стоят у тротуаров, а иногда и среди улицы, совсем не обращая внимания на торопливо проходящих и проезжающих. Только взмах хлыста извозчика, или удар ноги неосторожного прохожего могут заставить их (и опять таки лениво) подняться и уступить дорогу. На моих глазах колесо быстро двигавшегося экипажа переехало через ногу одной, лежавшей вблизи тротуара, которая только теперь, жалобно взвизгивая, поднялась и волоча ногу, отошла в сторону...

Осторожно лавируя между прохожих и собак, шли мы по улице, наблюдая ее своеобразную жизнь и засматривая по временам в раскрытые лавки и магазины, откуда нередко доносился мелодический звон колокольчиков. И в чередовании видов торговли, как и в уличной жизни, здесь замечается какая-то беспорядочность и хаотичность. Хорошие магазины, напр., помещаются часто рядом с невзрачными овощными или мясными лавками, и проходя, вы видите то изящные вещи ювелира, или мужские манекены, разодетые по последней моде, то обдают вас запахом жареной баранины или пекарни, и вы видите, как готовит повар шашлык, или как пекусь хлебы в булочной.

Выменяв несколько турецких денег неподалеку от Галатского моста, что пересекает Золотой Рог в нижней его части, и заплатив с человека по «паричке» (2 или 2½ коп. на наши деньги), мы направились по этому длинному мосту на противоположную сторону. Здесь наняли за очень сходную цену несколько фаэтонов (нас было 12 человек) и по отвратительной мостовой малооживленными узкими по обычаю улицами, скоро выехали на площадь, примыкающую к Айя-Софии. Вместо того, чтобы направиться к воротам ее ограды, выходившим на площадь, наши возницы почему-то взяли левее, и обогнув западную часть ее, остановились на косогоре у входа с противоположной северной стороны.

Св. София, как известно, первоначально построена была Константином Великим. После бывшего в ней пожара, импер. Феодосий Младший восстановил ее в сравнительно большем размере, а импер. Юстиниан, после новаго пожара, выстроил в том колоссальном объеме, в котором сохраняется она и в настоящее время. Император Юстиниан, как известно, не задумывался ни над чем при ее сооружении. На ее постройку он израсходовал до З¼ миллионов рублей. Привез из разных месть своей империи свыше 40 изящных дорогих колонн из порфира, зеленой яшмы, гранита и под., а зодчие Анфимий и Исидор вложили в это дело все свое знание и умение. Благодаря всему этому храм Св. Софии явился величественным и изящным сооружением, с которым не могут быть сравниваемы ни знаменитые образцы зодчества древней Греции и Рима, ни величественные памятники сооружений готических и арабских.

«Небывалая ни прежде, ни после гениальная смелость постройки (замечательная пропорция всех частей), необыкновенная роскошь внутреннего убранства и легкость обширного купола (до 15 сажень в поперечнике) сделали это здание чудом технического искусства. Соединяя мысль о кресте с мыслью о небесах, доступных лишь чрез него, зодчие основали свой храм на четырех исполинских арках, и четырьмя приникшими к ним полуцилиндрами, обозначив снаружи крестообразное здание, отважно набросили сверху арок обширный купол наподобие глубокого неба»²³.

И храм Св. Софии оказался настолько величественным и чудным, что по освящении его, припоминая величие и славу знаменитого храма Соломонова, импер. Юстиниан не без основания воскликнул: «я превзошел тебя, Соломон»! А кровожадный Христоненавистник Магомет 2-й, победоносно войдя, тотчас же по взятии Константинополя, в этот храм по трупам убитых христиан, невольно поддался обаянию его величия, тут же приказал мулле совершить хвалебную молитву Аллаху за дарованную победу, и обратил его затем в мусульманскую мечеть, увенчав полумесяцем и пристроив 4 минарета.

Однако, внешним своим видом в настоящее время Св. София не производит на зрителя особого впечатления и не поражает. Смотря с рейда Золотого Рога, проф. А. Лебедев, напр., нашел ее столь лишенною «всякой художественности», что сравнил с «сидящей по-турецки, поджав ноги, дебелой старицей, укутанной множеством шалей, и имеющей на своем челе повязку или чадру»²⁴. Правда, в этом сравнении есть немало поэтической вольности, однако, верно то, что некоторые из последующих за Юстинианом византийских императоров, а больше всего «новый мусульманский мир, разросшийся на развалинах Константинополя, сдавили (обезобразили) этот грандиозный монумент христианства уродливыми пристройками, контрфорсами, кучей зданий, облегающих его (почти) отовсюду»²⁵.

И Айя-София на первый взгляд действительно является «какою-то нелепою громадой зданий». Особенно непривлекательною выглядывает она с северной стороны, где остановились наши экипажи. Полные любопытства спустились мы к глубокой входной арке, где находились два мусульманина-привратника. Внутрь храма почему-то войти было нельзя, и нам предложили осмотреть пока хоры. Хоры мечетей не признаются у мусульман за места священные, а потому и посетить их дозволили нам без пресловутых «бабуш» или туфлей. Широким, довольно отлогим сводчатым ходом стали подниматься мы, внимая под монотонный глухой шум своих шагов, рассказу проводника инока о том, как один из византийских императоров позволял себе подниматься этим самым ходом верхом на коне, и чрез несколько минуть были уже там.

Некоторые из посетителей Св. Софии обыкновенно скорбят, если им почему-либо не удается побывать на хорах, в том, без сомнения, предположении, что там находится немало интересного для их христианской любознательности, а мы, наоборот, очень сожалели, что пришлось начать свой обзор с этих именно хор. Этим мы, во всяком случае, испортили себе первое впечатление. Правда, хоры Св. Софии просторные (саж. 5‒6 ширины, если не больше), высокие, пол мраморный. Начинаясь у алтарного углубления (абсиды), они идут вокруг всего обширного храма. Множество (60) колонн из дорогого цветного мрамора с капителями изящной работы, соединяясь между собою решетками, окаймляют их открытую (обращенную внутрь храма) сторону. Но как все это загрязнено и заброшено! Мраморный пол весь растрескался и трещины наполнены пылью, превратившеюся в грязь. Пыль на капителях колонн, пыль на перилах решетки, на последних по местам наблюдается и немало птичьего помета. И как бы в ответ на недоумение относительно последнего в воздухе послышались взмахи крыльев, и два голубя пролетели на противоположную сторону. При взгляде на все это невольно припоминаются слова Спасителя о мерзости запустения на святом месте, вполне применимый и к данному храму. С хор отчасти виден знаменитый купол и нижнее помещение храма, но то и другое не в состоянии было рассеять навеянных скорбных дум.

В куполе наблюдалась неряшливая пестрота, и от обвалившейся по местам и кое-как подновленной известью штукатурки, и от незаделанных выбоин и трещин, и от незадрапированных с оборотной стороны грубо сколоченных рам с изречениями Корана, а внизу повисшие почти над самым полом многочисленные (как бы сплошные) по искусной работы железные круги-светильники на железных же прутьях свидетельствовали о совершенном безвкусии турок ― владельцев этого храма. И грустно, невыразимо грустно становится на душе, и невольно спрашиваешь себя: зачем такое сокровище отняли у христиан турки? И если отняли, то почему не заботятся они о его благолепии и красоте?..

Проводник-инок между тем зовет нас идти к алтарной абсиде, чтобы показать там просвечивающий сквозь известь мозаический лик Спасителя, и по пути останавливает у небольшого карниза, рельефно выступающего на совершенно гладкой стене. По преданию, здесь была дверь. Когда турки, овладев Константинополем, ворвались в Софийский храм, священник, совершавший литургию, взяв священные сосуды, скрылся в эту дверь, которую после того открыть уже никто не мог. Однако, добавляет предание, когда православные опять овладеют Константинополем, священник выйдет из двери и докончит литургию.

Осмотрев затем лик Спасителя, темным контуром проглядывающий с горняго места, мы обошли крутом все хоры, видели уцелевшие по местам высеченные на мраморе кресты, и в глубоком раздумье спустились вниз. Теперь нас заставили надеть просторные «бабуши», открыли вход, и осторожно двигая ногами по золотистым циновкам, чтобы не сронить «бабуш», вошли мы внутрь храма. Боже! какое величественное сооружение! Какая противоположность между внешним и внутренним видом! Между тем, что мы видели с хор, и тем, что видим теперь! Сколько простора! какое обилие свита! какая чудная красота! какое изящество резьбы на капителях величественных колонн из драгоценного мрамора! Ни одно описание этой внутренности, как бы оно ни было тщательно сделано, никакая фотография и литография не могут вполне передать всей прелести ее величия и красоты, ни тем более возбудить того чистого наслаждения и впечатления, какое дается этим зрелищем.

Над обширным пространством сажень 20 или 25 ширины, а в длину и того больше, опираясь на подкуполы, тяготеет, царит грандиозный купол, прорезанный множеством окон, и на всем этом пространстве ни одной арки, ни одного столба! Купол как бы висит в воздухе, и до самой глубины виден отовсюду. Он – нечто, поистине, «неподражаемое». По мнению большинства археологов, купол этот есть не иное что, как храм центрической (круглой) формы, утвержденный на верхней части другого базиликообразного храма, составляющего корпус Софийской церкви. Утвердить храм на другом храме – задача, разрешение которой требовало гениальности, и это тем более, что весь купол Св. Софии сделан из камня, и как сказано, прорезан множеством окон²⁶.

Алтарное отделение храма, приподнятое на несколько ступеней, совершенно открыто (нет даже самой ничтожной преграды). В углублении его у самой стены посредине стоит кафедра с алкораном. По обе стороны ее – 2 свечи колоссальных размеров (я сначала принял их за колонны) и настолько высоких, что зажигают их при помощи винтообразных лестниц, приделанных тут же к стене. В начале алтарного углубления направо у самой стены на значительной высоте помещается небольшая кафедра для муллы с изящным шатрообразным навесом и с узкою, почти отвесною лестницей вниз. Налево против ее (около алтарного же углубления) – возвышенное место для султана. Оно имеет осьмиугольную форму, закрыто вызолоченною решеткою, поддерживаемой 8 колоннами из темно-золеного мрамора, и увенчано лучезарным золотым солнцем...

Смотря, однако, на окружающий простор и обилие света, на изящество и богатство украшений, невольно как-то забываешь и про кафедру с алкораном, и про неряшество турок, и переносишься мыслью к тем временам, когда храм этот был христианским храмом, когда о благолепии его всячески заботились византийские императоры, когда открытое теперь алтарное место отделялось невысоким из чистого серебра с позолотою иконостасом с иконами Спасителя, Божьей Матери и свв. апостолов, а за ним, возвышаясь над драгоценным престолом, ярко блестел, золотился превосходной чеканной работы пирамидальный покров, устроенный на 4-х сребровызолоченных колоннах, и становится понятным тогда, почему предки наши добросердечные киевляне – послы Владимира, присутствуя здесь за торжественным патриаршим служением, созерцая богатство и величие храма и внимая задушевному благолепному христианскому богослужению, недоумевали: на небе они, или на земле, и всею душою бесповоротно затем прилепились к любвеобильному учению Христову...

Проводник однако зовет вперед. Посреди храма он приподнимает циновку, чтобы показать нам колодезь, над которым был некогда мраморный обруч, принесенный сюда при Юстиниане из Сихаря, с того самого колодца, у которого Спаситель беседовал с женою Самарянкою. Но мрамор так плотно прилег к отверстию, что всякая попытка открыть его оказалась бесполезною. Подошли затем к кафедре с алкораном, осмотрели ее и колоссы – свечи около нее, и мимо высокой 4-х-угольной открытой площадки, под которой 2‒3 мусульманина расположились в молитвенных позах, прошли под хоры храма. Здесь нам показали одну из величайших святынь мусульмане ...... камень из святилища Каабы, к которому мусульмане прикасаются с великим благоговением, а напротив, на высоте аршин 4-х от полу ― темный отпечаток кисти руки. Говорят, что Магомет 2-й, по взятии Константинополя, ворвавшись с своими воинами в Софийский храм, переполненный христианами, по трупам убитых подъехал к этому месту и окровавленной рукой коснулся арки, давая тем знать, что отныне этот храм христианский делается священным местом мусульман. Отпечаток руки находится довольно высоко, а потому и необходимо предположить, если верно предание, массу убитых в храме христиан, иначе, сидя на коне, Магомет не мог бы свободно коснуться рукой указанного места.

Направляясь далее, мы заметили одного турка, который ходил по храму обутыми ногами, без бабуш, и указали на него сопровождавшему нас привратнику мусульманину. Тот объяснил чрез инока, что турок тот пришел в храм в галошах, которые и оставил в притворе. Тоже самое могли бы сделать и мы, если бы пришли сюда также, как и он, в галошах. Осмотрев еще несколько мозаических крестов, темным контуром просвечивавших тут и там по стенам, мы вышли из под хор. Теперь проводник начинает усиленно торопить нас выходом, так как в храме скоро имела начаться общественная молитва, а между тем, как хотелось бы быть здесь еще и еще. И прежде, чем совсем покинуть этот храм, мы остановились на минуту и прощальным взором окинули его внутренность.

«Я знаю, ― скажу словами проф. к. Лебедева, ― все лучшие храмы русской церкви: Исаакия и Казанский в Петербурге, Софию (и Владимирский) в Киеве, и конечно, Успенский собор и храм Христа Спасителя в Москве. Но все они не могут произвести того впечатления, как св. София Константинопольская. Этот храм поистине – единственный в своем роде»²⁷.

Выходили мы из храма чрез притвор иными, южными дверями, а не теме, которыми входили. Пред св. Софией, когда она была христианским храмом, красовался величественный памятник ее основателю. Этот памятник один из наших русских паломников, бывший в Константинополе в половине XIV века, так описывает: «ту (т.е. пред дверьми св. Софии) стоит столп чуден вельми, толстотою, и высотою, и красотою издалеча смотря видети его, и наверху его сидит Юстиниан великий на коне, вельми чуден, аки жив, в доспесе одеян срацинском, грозно видети его, а в руце держит яблоко, а на яблоне крест, а правую руку от себя простре буйно на полудни, на срацинскую землю к Иерусалиму»²⁸, «а сам хвалится на срацинские цари, а срацинские цари противу ему стоят, держат в руках своих дань», добавляет к этому другой русский паломник начала XV века. Понятно, со взятием Константинополя турками, не стало этого неприятного для них памятника. И выходя во двор св. Софии, приходилось нам наблюдать всюду одни лишь осязательные свидетельства владычества мусульман: с высоты минаретов неслись заунывные протяжные звуки муэдзинов, призывавших «правоверных» на молитву; у стены ограды левее назойливо глядела увенчанная полумесяцем усыпальница пашой и их семейств, правее, в небольшом расстоянии – мраморный водоем, у которого 2‒3 мусульманина совершали омовения пред входом в храм на молитву. Мы направились к усыпальнице, внутренность которой и осмотрели, насколько то было возможно, чрез окно. «Перед нами ряд оригинальной формы гробниц, лестницей уменьшающихся к краям от находящейся посредине. В изголовьях их – белые митры или фески с аграфами и драгоценными камнями. Черные бархатные покровы, затканные жемчугом и серебром, ниспадают на пол, устланный коврами и циновками. Большая люстра из хрусталя спускается над всем этим в центре²⁹». Все вообще свидетельствовало здесь о заботливости и внимании к умершим со стороны остающихся в живых.

На площади, куда вышли мы затем чрез ворота ограды св. Софии, давно, оказывается, ожидали нас наши извозчики и те немногие из паломников, которые не пожелали посетить св. Софию. Теперь мы направились к Живоносному Источнику за город и по пути очень скоро прибыли на совершенно безлюдную, плохо содержимую большую площадь древнего Ипподрома (Ат-Мейдан) – эту знаменитую арену борьбы партий «голубых» и «зеленых», в которой не стыдились принимать активное участие и византийские императоры. Налево взор наш невольно привлекла красивая мечеть Ахмота I, с шестью стройными минаретами, мраморной колоннадой и замечательными бронзовыми воротами. Небольшая каменная ограда, затканная сеткой решеток, отделяет ее от площади Ат-Мѳйдана. Говорят, султан Ахмат истощил все свои сокровища на построение этой мечети и до того увлекался и интересовался постройкой ее, что еженедельно, по пятницам приходил сюда пешком, работал вместе с мастерами, а вечером собственноручно выдавал рабочим их дневной заработок. И мечеть эта, нужно сознаться, по внешнему своему виду действительно является одною из лучших и великолепнее даже знаменитой Айя-Софии. Шесть минаретов ее едва было не послужили поводом к священной войне с оскорбленным шерифом города Мекки. Сама Кааба, это главное святилище мусульманства, в то время не имела более 6 минаретов, и вдруг Ахмет I дерзнул сравнить с нею свое излюбленное детище. Только прибавкой 7-го минарета к святилищу Мекки, султан-вольнодумец спас себя от отлучения³⁰.

Правее мечети Ахмета, по средине площади возвышаются три памятника, уцелевшие от хищничества крестоносцев и турок ― это египетский обелиск Тутмоса III, змеиная колонна и колонна Константина Порфирородного, жалкие остатки той роскоши, которою обставлена была площадь древнего Ипподрома.

Египетский обелиск представляет четырехугольную каменную плиту (из цельного Фивского гранита), покрытую иероглифами, сажень 6 или 8 вышины и аршин 3-х ширины, утвержденную на высоком мраморном пьедестале. Он вывезен Константином Великим из Илиополя, где составлял одно из украшений храма Солнца, и если называется обелиском Феодосия, то потому, что имп. Феодосий Великий восстановил его после падения во время бывшего землетрясения. Пьедестал обелиска украшен барельефом, который изображает импер. Феодосия на троне с супругою и детьми Аркадием и Гонорием.

Колонна Константина Порфирородного находится тут же неподалеку от обелиска, напротив его, и поражает своим крайне жалким видом. Карнизы этой колонны во многих местах пообвалились, и вся верхняя часть ее ежеминутно грозить падением. Воздвигнутая в свое время из кирпича и камня затем, чтобы служить метою ристалищу (откуда начинался бег колесниц), она для прочности и красоты окована была блестящей медью. Но крестоносцы, приняв эту медь за золото, ободрали медную оболочку и предоставили, таким образом колонну эту разрушительному действию воздушных стихий, вследствие чего она и пришла в крайнюю ветхость.

Неприглядным выглядел из своей воронкообразной ямы также и двухсаженный обломок Змеиной колонны, который можно заметить, только подъехав ближе к яме. В жгут свитая бронзовая колонна эта, поразительно маленькая по сравнению с своими соседями, в свое время представляла трех исполинских змей, узлами переплетшихся между собою, головы которых с открытою пастью выдавались в стороны. Такою видел ее, напр., наш русский паломник начала XV века («три главы аспидовы медяны вместо одной главы, – описывает он эту колонну, и в них запечатлен яд змиин, тот, кого охабит змия внутрь града, и тии прикасают бося и исцелевают, аще ли вне града, то несть исцеления»)³¹. Такою, понятно, привезена была она и импер. Константином Великим из Дельф, где поддерживала золотой треножник в храме Аполлона. Но Магомет ли 2-й из удальства, а быть может и один из его грубых преемников, поверив молве о сокровищах, скрытых внутри ее, обезобразил эту колонну, уничтожив всю ее верхнюю часть.

Осмотрев эти памятники, и поднявшись с площади в гору («недалечь доброго перестрела», выразимся словами паломника XV века), мы снова остановились у высокой неправильной цилиндрической формы черной колонны с незаконченным верхом, пьедестал который застроен какими то зданиями. Это ― колонна Константина, известная более под именем «погорелой колонны». Она первоначально украшала форум древнего Рима, откуда и привезена была сюда импер. Константином Великим. Составлена она из 8 кусков египетского порфира, скрепленных по швам медными обручами, и в свое время служила подножием, Фидиевой статуе Аполлона, увенчанной лучами, с надписью: «Константину, сияющему подобно солнцу».

Землетрясение разрушило верх этой колонны, и импер. Мануил Комнин достроил ее плитами из камня. Этот же император, вероятно и увенчал се крестом, и она в глазах народа получила священное значение. По крайней мере, вот что писал о ной русский паломник XIV века: «Столп правоверного царя Константина от багряна камене сотворен; наверху его вделан крест; в том же столпе лежат (запечатлены) 12 кош укруг, секира Ноева»... «и камень, иж из него Моисей воду источи» (последнее добавляет паломник начала XV века)³².

Само собою понятно, что с завоеванием Константинополя турками, не стало и креста на этой колонне, и священное значение ее отошло в область преданий.

Напоив здесь у водоема лошадей, мы направились далее. Теперь очень скоро пришлось ехать окраинами города, глухими улицами и переулками. Дома здесь очень небольшие и деревянные, а улицы до того по местам узки, что просто недоумеваешь, как могут разъезжаться на них встречающиеся экипажи. Встреч, однако, у нас совсем не было, и мы благополучно достигли знаменитых старинных стен Византии, которые некогда тройною линией окружали ее, защищая с суши. Силиврийскими воротами выехали мы за город на шоссе, вдоль которого на далекое пространство раскинулось турецкое кладбище. Могучие стройные кипарисы, остроконечными вершинами своими вонзившиеся в небо, безмолвно осеняли покривившееся тут и там от времени бесчисленные надгробные памятники, состояние по большей части из стоймя поставленных мраморных плит или колонн, часто изукрашенных позолотою и увенчанных то чалмою или яблоком (могилы мужчин), то просто закругленных сверху (могилы женщин). Экипажи наши въехали в прохладную тень кипарисной рощи, и узкою дорогою по еще более, чем в самом городе, отвратительной мостовой сравнительно скоро достигли греческого монастыря, где находится Живоносный Источник «Балуклы». Относительно этого Источника нужно сказать следующее.

Когда-то давно, в царствование императора Маркиана (в половине V века) воевода Лев Макелл, будущий император, прогуливаясь в Балуклийской poще в жаркий летний день, встретил слепца, который, изнемогая от жажды, попросил его дать ему воды. Напрасно сострадательный воевода всюду искал живительной влаги, чтобы спасти умирающего, воды нигде не оказывалось. Утомленный и удрученный неудачей возвращался Лев к старцу, как вдруг слышит голос из чащи: «Царь Лев! внутри рощи найдешь ты источник живой воды, которою напоишь изнемогающего от жажды, и помазав очи, возвратишь ему зрение. Над этим источником Я помогу тебе потом соорудить храм во имя Мое, в котором все благочестивые, с верою ко Мне притекающие, получат исполнение благих своих желаний и исцеление от недугов».

Изумленный и обрадованный Лев исполнил небесное веление так, как ему было приказано: напоил и возвратил зрение слепому, а сделавшись императором, соорудил над источником благолепный храм во имя Пресвятыя Богородицы. Молва о чудесах источника быстро распространилась повсюду, и толпы народа стали стекаться сюда для получения исцелений. Впоследствии, импер. Юстиниан, исцелившись от тяжкой болезни водою этого источника, вместо существовавшего тогда храма соорудил новый более великолепный и устроил при нем мужскую иноческую обитель.

Спустя 227 лет храм этот был разрушен землетрясением и затем восстановлен царицею Ириною, супругою Льва Исаврянина. Снова разрушенный храм был восстановлен импер. Василием Македонянином, который построил при нем также и Загородный дворец. При взятии Константинополя, турки разрушили до основания и храм, и бывшую при нем обитель, и источник завален был грудою камней; но благодатные исцеления при нем и после того продолжали совершаться. Спустя несколько лет турки дозволили построить над ним небольшую часовню, но в 1821 г., во время греческого восстания, часовня эта была уничтожена янычарами.

В 1830 г. патриарх Констанций исходатайствовал у султана дозволение на восстановление древней церкви, но построить новую по недостатку средств пришлось ему в более скромных размерах, и построена была она, нужно заметить, преимущественно на обильные приношения русских: одна графиня Орлова-Чесменская пожертвовала на постройку ее до 50 000 пиастров.

Обильные исцеления Живоносный источник продолжает источать и в настоящее время, и ныне привлекает он к себе не одних только христиан, но и турок, и последние верят в его чудодейственную силу, а потому и они нередко массами с благоговением стекаются к нему для получения исцелений. Называется Источник этот турецким именем «Балуклы», т.е. «источником рыб», вероятно, в виду следующего легендарного сказания, сохранившегося в народе. Когда после продолжительной осады, Константинополь был взят турками, то об этом дано было знать благочестивому старцу, жившему при Живоносном источнике.

«Тогда поверю, что Константинополь взят, – сказал старец,– когда эти, поджаренные мною рыбки оживут, и очутятся в Живоносном источнике».

И действительно, рыбки будто бы немедленно ожили, и унеслись в живоносный ключ, где и до сих пор будто бы гуляют, нисколько не вырастая³³.

Около монастырских ворот, где в прохладной тени густых деревьев остановились наши экипажи, было немало богомольцев, разодетых по праздничному. Одни выходили из монастыря и шли к прилегающему тенистому (христианскому) кладбищу, другие были уже там, и гуляли или сидели живописными группами, а иные только входили в монастырь, направляясь к пещерному храму Живоносного источника, расположенному несколько правее (с западной стороны) Соборной церкви, приветливо смотревшей на нас сквозь зеленые ветви стройных дерев. Мимо своеобразной сторожки, где важно восседала сытая, внушительного вида феска, по небольшой площадке прошли мы ко входу в пещеру. Здесь купили у монаха-грека по свече (свечи очень оригинальны – конусообразные, с очень длинными фитилями и чрезвычайно мягкие) и по лестнице в несколько ступеней спустились вниз.

Пещерный храм очень небольшой, но высокий, и достаточно светлый. Сплошной высокий иконостас с поразительно низкими (в пояс человека) царскими вратами (как во Владимирском соборе в Киеве), но выделяется не богатством украшений, ни изяществом резьбы. У западной стены тщательно отделанный мраморный водоем заключает в себе святыню храма – живоносную, чрезвычайно прозрачную ключевую воду. Не особенно широкий, поставленный пред ним продолговатый стол с двумя каменными чашами, наполненными водою, преграждает доступ к источнику. Левее – несколько ступеней ведут к площадке, где в особом помещении, желающие могут обдать себя живоносною влагою.

При нашем входе у стола теснилось несколько паломников: одни благоговейно пили воду, другие омывали ею лице или голову, а третьи наполняли св. водою принесенные сосуды. В то же время около иконостаса духовенство служило молебен на греческом языке. Помолившись и мы подошли к Источнику, испили на пользу телесную и душевную несколько поданной прохладной, чрезвычайно вкусной воды и попросили наполнить ею нарочито припасенные для того пузырьки. Пред уходом в то время, как спутники прикладывались к местным иконам, я с дозволения бывшего тут иеромонаха-грека заходил в алтарь, где молитвенно и преклонил колена пред св. престолом. Алтарь очень узкий, тесный и темный. Но широкий, продолговатый престол приставлен прямо к восточной стене: жертвенника нет, его, вероятно, заменяет левая сторона продолговатого престола. На последнем рядом с св. Евангелием лежит и какая то богослужебная книга (не служебник ли? ― подумал я невольно). Солеи пред алтарем вовсе нет, а есть только небольшой амвон против царских врат.

Приложившись к иконе Божией Матери Живоносного Источника, мы направились в Соборный храм. Не особенно высокий, но просторный храм этот, производив самое отрадное, умиляющее впечатление и своею чистотою, порядком, и обилием света, и изяществом, и архитектурой. Мне в первый раз приходилось наблюдать здесь храм, построенный в виде древней базилики, а потому я и обратил особенное внимание на его устройство. Двумя продольными рядами тонких, красивых колонн (7 или 8 в ряд) храм этот симметрически делится на три части или навса – средний широкий и два боковых (одинаковых) несколько уже. Отделяя средний, широкий навс от боковых, колонны эти поддерживают в то же время и приподнятую аршина на 2 над боковыми навсами полуциркульную крышу его, выступы которой прорезаны множеством невысоких (широких) окон. Свет, обильно падающий чрез эти окна, делает чрезвычайно светлым и без того очень светлый храм. Прибавьте к тому белоснежный мраморный иконостас прекрасной работы, образцовую чистоту и множество хрустальных с хрустальными же подвесками больших и малых люстр и лампад между ними, и вы поймете ту духовную, внутреннюю светлость и радость, какие после странствий по мусульманскому Стамбулу испытывали мы, находясь в этом прекрасном храме-базилике. Отсюда слишком странным и непонятным кажется мне печатный отзыв одного из просвещенных паломников относительно этого храма, что будто бы он – храм этот, «представляет верх безвкусия, свойственного выродившимся современным грекам, хотя строители его и не поскупились на мрамор для его украшения».

Наоборот, храм этот построен с большим вкусом и очень привлекателен. В алтаре его особенностей не наблюдалось; солея пред алтарем очень узкая – вершка в 2 или 1½, с небольшим амвоном против низеньких царских врат. По обе стороны колонн, отступя от алтаря аршина на 2, идут, прорываясь только однажды для прохода в боковые навсы, сплошные сиденья (стасидии) наподобие монашеских сидений наших монастырей. Ближе к алтарю около них, внутри среднего навса – возвышенные открытые места для клира, а у решетке, отделяющей места клириков от предстоящих в храме –богато украшенная кафедра патриарха. С западной стороны к храму примыкает четырехугольный просторный нартекс или притвор. Здесь в древние времена стояли оглашенные и кающиеся, а теперь здесь совершаются иногда некоторые краткие богослужения, равно как и требы для желающих. Здесь же помещается и свечной ящик.

Из нартекса западная дверь привела нас на небольшую открытую площадку – место упокоения вселенских (Константинопольских) патриархов. Несколько мраморных саркофагов, с высеченными наверху их крестами и митрами, отмечают находящиеся здесь могилы великих иерархов. За ними, почти тут же, под густою тенью невысоких дерев, какими то судьбами приютились 2 или 3 могилы мирян – христиан, именитых граждан г. Константинополя.

Осмотрев это кладбище, мы покинули св. обитель Живоносного источника и достигнув византийских стен вдоль их направили свои путь. Непрерывною лентою, то всползая на холмы, то спускаясь по уступам, упираясь в круглые, четырехгранные и осьмиугольные башни, протянулись эти стены, исчезая вдали. Сколько мощи в них, этих заброшенных, когда-то грозных твердынях Константинополя! Сколько видели и пережили они в свое время! Сколько раз об их неприступную толщу сокрушались копья и стрелы диких полчищ персов, скифов, арабов и турок³⁴. И теперь несмотря на то, что время наложило на эти стены свою печать, продолжая губительную работу человеческого разрушѳния, они производят величественное впечатление своею грандиозностью. Есть даже что-то поэтическое в их разнообразных очертаниях ― там они с важностью наклонились в одну сторону, здесь они уже смиренно склонились в другую, там висят они как бы на воздухе, готовые ежеминутно рухнуть, а здесь гордо высятся они во всем своем неприступном величии, хотя выросшее наверху их деревце предательски говорит о совершенно противном.

Вдоль стен на всем их протяжении идет глубокий, заброшенный канал, облицованный камнями (в него прежде впускалась вода из Мраморного мора), а левее продолжало тянуться бесконечное турецкое кладбище с осеняющим его тенистым лесом высоких и стройных кипарисов. Дорога совсем не оживлена. Не видно экипажей, изредка попадались небольшие группы греческих семей в праздничных одеждах. Однажды встретилась карета, запряженная парой черных буйволов, и однажды два турка с осликами перегнали нас. Один ― высокорослый и коренастый, преважно восседал на маленьком животном, ногами своими почти что касаясь земли, а другой ― погонщик, вероятно, ускоренным шагом следовал за животным, постегивая его хлыстом. Но вот цепь кипарисов разорвалась, и на тенистой лужайке мы увидели 2‒3 палатки, с веселой компанией турецких солдат. Здесь, по словам проводника, находился когда-то греческий монастырь, иноки которого все без исключения были перерезаны злыми турками при взятии Константинополя. От монастыря не осталось теперь никакого следа, только небольшая часовня при пути напоминает о бывшем неподалеку месте славных греческих подвижников. Адрианопольскими воротами, которые очень близко отсюда, мы снова въехали в Стамбул, чтобы посетить мечеть Кахрие-джамиси, бывшую христианскую обитель во имя Христа Спасителя, которая и поныне славится своими прекрасно сохранившимися христианскими мозаиками.

Обитель Христа Спасителя Жизнедавца, известная больше под именем Загородной или Подгородней обители, возникла не позже конца IV века. Первоначально небольшая и незначительная, она возобновлена была и расширена императором Юстинианом Великим, а зять тирана Фоки, епарх Приск, впоследствие обаготел и украсил ее. Разрушавшаяся затем от времени и восстанавливаемая, обитель эта окончательно была обновлена, обогащена и украшена внутри и извне в том виде, в каком теперь существует, знаменитым великим логофетом (канцлером) Феодором Метохитом в 1321 году, при императоре Андронике Старшем.

В 1453 году при взятии Константинополя она была разграблена турками, но пощажена от разорения, а чрѳз 40 лет после того великий визирь Али-паша обратил ее в мусульманскую мечеть³⁵. Мечеть находится в одном из захолустных мест Стамбула неподалеку от Адрианопольских ворот, в глубоком овраге, куда доступ в экипажах совсем невозможен. Пешком спустились мы туда в предшествии инока. Хороший «бакшиш» (денежная подачка) очень скоро открыл нам двери и мы вошли в притвор храма. Притворы древних христианских храмов, обращенных турками в мечети, оказывались для этих последних не нужными, а потому по большей части они и оставлялись турками в их прежнем виде. Тоже наблюдается и здесь, в этом бывшем некогда христианском храме. При входе в притвор на нас милостиво взирал мозаический образ Спасителя, отчетливо видимый среди ликов святых Угодников и священных событий, тут и там мозаически же изображенных и расположенных по стенам и сводам. Среди изображений мы ясно различали Рождество Спасителя, поклонение волхвов, бегство в Египет и др. По сторонам средней внутренней двери, ведущей в мечеть, ясно выделяются два больших мозаических изображения свв. апп. Петра и Павла, а над нею – коленопреклоненный Феодор Метохит в пурпуровой, украшенной золотом шапочке подает сидящему на престоле Христу Спасителю план какой-то церкви.

Не особенно большой величественный храм, чуждый всяких украшений, куда вошли мы из притвора, переполнен был солнечным светом, обильно падавшим из окон широкого купола. У западной стены, словно статуи, замерли в молитвенных позах три турчанки, из которых одна почему-то была с незакрытым лицом. Благодушный турок-привратник подвел нас сначала к правому, а затем левому восточным выступам стены, и открывая привешенные здесь деревянные щиты, произнес отрывисто ломаным языком «Христос», «Божа Мать», и на выступах, действительно, оказались отчетливый мозаические изображения на правом ― Спасителя, а на левом ― Божьей Матери, с ликами свв. ангелов над Ними. Очевидно, эти священные, дорогие для христиан изображения, обыкновенно, во избежание соблазна мусульман, бывают прикрыты щитами, и только при посещении мечети христианами, открываются на короткое время для их обозрений. Явление во всяком случае странное.

Южной дверью прошли мы затем в бывший придельный храм свв. равноапостольных Константина и Елены, где также осматривали сохранившиеся мозаики и фрески. Заходили после того в небольшое помещение древней крещальни, и прежде, чем совсем выйти, еще раз задержались в притворе пред чудными мозаиками. Вот что говорит о их достоинстве осматривавший их проф. А. Лебедев.

«Я знал, ― пишет он, ― блестящие снимки софийской мозаики, изданные Фосатти, и сделанные этим художником при реставрации Софии в 40-х годах, но менее блестящие снимки солунской мозаики Тессьё, и наконец поражающие своим изяществом снимки с катакомбных фресок Перре. Все эти снимки, как слишком красивые, мне казались подозрительными в отношении точности – преукрашенными. То же чувство недоверия испытывал я и приступая к обзору мозаики мечети (Кахрие-джамиси). Я полагал найти вместо прославляемых за свою красоту мозаик что-нибудь тусклое, неясное, неопределенное, словом – слишком археологическое. Но меня постигло приятноѳ разочарование... Если не все (мозаические изображения), то многие из них, именно те, которые меньше пострадали от времени и неряшества турок, просто очаровывали взоры: лики и фигуры Богоматери, Предвечного Младенца, праведного Иосифа, волхвов, пастырей и различных аксессуарных персонажей – в различных художественных комбинациях выступают перед зрителем в ярких, почти свежих цветах, и являются исполненными жизненной правды. Каким образом эти мозаики так хорошо сохранились, и каким образом посредством такого неблагодарного материала, как камешки, можно придать изображениям жизненность и движение, вообще художественную правдивость? Это не могло но поразить меня. И хотя неполное освещение (притвора) не даст в совершенстве уловить каждую деталь, но это не мешает зрелищу быть глубоко поучительным...

Я вошел в мечеть сомневающимся, а вышел оттуда глубоко верующим. Никакие описания, никакие рисунки не убедили бы меня в том, в чем убедили в самое короткое время собственные глаза. Прекрасный мозаики, дошедшие до нас от древности, как я ясно (теперь) уверился, но суть плод фантазии археологов, нередко грешащих увлечениями в области своей специальности, но действительные, реальные факты»³⁶.

Адрианопольскими же воротами снова выехали мы за город, и снова следуем вдоль византийских стен и мусульманского кладбища. Казавшиеся бесконечными стены, наконец, начинают сливаться с городскими постройками, и спустившись в глубину лощины, мы вступаем в часть Стамбула, населенную греками. Улицы здесь, однако, по обычаю грязны и неприглядны, а мостовые с такими выбоинами, что приходилось ехать шагом. Высокие дома буквально лепились один к другому, сужая и без того узкие улицы своими однообразными выступами (балконами). Собаки, как полные хозяева, располагались тут и там по улицам, и экипажи иногда принуждены были сворачивать, чтобы но раздавить животных, не хотевших покидать своего ложа на какой-нибудь куче из отбросов зелени и разной дряни.

Скоро мы остановились у едва заметного переулка, и чрез ворота тенистой аллеей направились к Влахернскому храму. «Влахернский» храм Богоматери, называемый так по местности, в которой находится (Влахерны), воздвигнут «Августой» Пульхерией в 435 году в начале царствования императора Маркиана. Импоратор Юстиниан пристроил к этому храму две арки северную и южную, и храм получил крестообразную форму. В 1070 году храм сгорел до основания и был воздвигнут вновь, в лучшем и большем виде импер. Андроником Старшим. За 19 лет до падения Константинополя Влахернский храм снова сгорел и оставался в развалинах почти до наших дней. Развалины эти, с уцелевшим в них чудодействонным источником, первоначально (со дня взятия Константинополя) находились во владении какого-то турка мусульманина, который брал хорошую плату с христиан, приходивших на св. источник. Но в 70-х годах нынешнего (XIX) столетия цех константинопольских скорняков-христиан откупил Влахернский источник (агиасму) с руинами у турок, и построил здесь часовню, а затем и небольшой благолепный храм.

В древние времена Влахернский храм пользовался особенным благоговейным вниманием христиан. В нем до последнего пожара хранились пояс и риза Богоматери (последняя, представляя из себя шерстяной головной покров, опускавшийся на плечи и покрывавший их, называлась также «омофором») и мощи свв. Потапия и Анастасия. Риза и пояс Богоматери, по словам русского паломника XIV века, лежали «во алтаре на престоле, в ковчеге запечатана, приковано железом, а ковчег сотворен от камене, хитро вельми». В этом храме св. Андрей, Христа ради юродивый, со своим учеником Епифанием в 911году во время осады Константинополя киевскими князьями Аскольдом и Диром, сподобился видеть за всенощным бдением Матерь Божию, стоящую на воздухе со множеством ангелов, пророков и апостолов, осеняющую христиан честным своим омофором. В этом же храме Пресвятая Богородица в образе Царицы, окруженной множеством воинов, соблаговолила нанять искусных мастеров для построения великой церкви в обители препод. Антония и Феодосия Печерских в Киеве по указанному Ею плану, и снабдила мастеров небольшою иконою Успения Божьей Матери, тою самою, которая находится в настоящее время в Киево-Печерской Лавре³⁷.

Любуясь красивым цветником и тенистым садом, под развесистыми деревьями которого неподалеку сидело несколько духовных особ – греков, мы незаметно подошли к скромно приютившемуся за ним невысокому Влахернскому храму. Купили в притворе по свече и северными (кажется, единственными) дверями вошли внутрь. Храм оказывается сравнительно небольшим, но производит впечатление удобного прибежища для молитвы. Южная стена его (ближе к алтарю) заключает в себе старинную арку, уцелевшую от древнего великолепного храма. Здесь-то и находится мраморный круглый водоем с источником св. воды (агиазмой), где некогда христианнейшие императоры византийские пред своим вступлением на престол омывали свое тело при пении нарочито для этого торжественного случая составленной литии. Приложившись к иконе Влахернской Божьей Матери, а в иконостасе –к Покрову Ее, напомнившему нам о когда-то бывшем здесь чудесном видении, мы подошли к св. источнику, испили немного воды, предупредительно поданной нам греками, и тут же неподалеку прикладывались к частицам св. мощей. Стоявший при них грек-священник неожиданно поразил нас неуклюжею выходкой. Заметив, что никто из подходящих к св. мощам не кладет на выставленную им тарелку денег, он решился напомнить, но сделал это так неумело и резко («чего стоишь? давай деньга!» ― сказал он громким голосом одному из подходивших), что и те, которые первоначально располагали было дать что-нибудь, прошли теперь мимо (ничего не положив), возмутившись этим крайне неблаговидным поступком.

Узкой лестницей около южной стены поднялись мы затем на небольшую площадку с невысоким (вершков в 6 или 10) мраморным столбом, восседая на котором когда-то Царица Небесная в образе царицы земной, по преданию, наняла мастеров для построения Великой церкви нашей Киево-Печерской лавры.

При выходе из храма нас окружила толпа детей, очень прилично одетых, которые приветливо улыбаясь, протягивали однако руки, рассчитывая, очевидно, на денежную подачку. Ни в приемах, ни в костюмах их не проглядывало чего-либо нищенского, обездоленного, а потому и никто из нас не соблаговолил дать им какую-либо монету, хотя маленькие попрошайки и продолжали следовать за нами до самых ворот.

И снова мы едем по отвратительным грязноватым улицам Фанара, населенного греками. В один из просветов этих улиц на берегу Золотого Рога мы увидали чрезвычайно стройную темноватого цвета болгарскую церковь с колокольнею (она из железа), построенную по образцу наших русских церквей. И как-то отрадно стало на душе, невольно обнажились наши головы, и мы в первый раз осенили. себя крестным знамением на улицах Стамбула. Скоро затем и самые улицы неожиданно стали несколько лучше, и экипажи наши остановились у входа в монастырь св. Георгия – резиденцию константинопольских патриархов.

Монастырь св. Геория или константинопольская православная Патриархия, находится как раз посредине Фанара, христианского участка Стамбула. Прежде это был небольшой женский монастырь с церковью во имя Пресвятыя Богородицы «Всеблаженнейшей». И только с 1614 года, с выселением из него монахинь, он стал резиденциею константинопольских патриархов. Первоначально константинопольские патриархи жили при храме св. Софии. С падением же Константинополя и обращением св. Софии в мечеть, Магомет II предоставил патриарху Геннадию жить при храме св. Апостолов, построенном Константином Великим, который по величине и красоте занимал первое место после храма св. Софии. Однако, после двухлетнего пребывания здесь, среди окружающего исключительно мусульманского населения, патр. Геннадий, теснимый, вероятно, султаном, счел за лучшее добровольно перенести свою резиденцию в обитель Всеблаженнейшей, вокруг которой в значительном количестве жили христиане, причем проживавшие в обители монахини переселены были в близ лежащий храм св. Иоанна Крестителя.

В 1591 году при султане Мураде III обитель Всеблаженнейшей была отнята турками у христиан, и патриарх Рафаил II вынужден был перенести свою резиденцию к церкви св. Димитрия, что в Ксилопорте, а отсюда вскоре после того патриарх Тимофей (1614‒1621) перенес ее в Фанар на место нынешней патриархии, где, как сказано, находилась тогда небольшая женская обитель. Тесную церковь обители патриарх Тимофей расширил переименовав в церковь св. Георгия, и приспособил к нуждам патриархии. Тогда же во дворе построены были и жилые помещения для архиереев, приезжающих в Константинополь как по своим делам, так и для присутствования в патриаршем синоде (патриарший синод Константинопольский состоит из 12 архиереев). В 1701 году, во время восстания против султана Мустафы II, патриархия была сожжена, но спустя 14 лет патриарх Иеремия III восстановил ее в том виде, в каком она существует и теперь.

С улицы в патриархию ведут трое ворот, из которых средние (они внутри ограды) ознаменованы во время греческого восстания, в 1821 году мученическою смертью блаженного патриарха Григория V. Святитель повешен был на перекладине этих ворот в первый день Пасхи, 12 апреля. Два дня, передают очевидцы, висело тело его, будучи предметом поругания низкой черни. На третий жиды сорвали с него одежды, и влача по улицам нагой труп, бросили наконец в море с грузом камней, но тело не опустилось ко дну. Будучи затем принято на купеческое судно, оно доставлено было в Одессу, где и покоилось в греческой Свято-Троицкой церкви, пока не перевезено было в Грецию³⁸.

Около этих-то средних ворот вошли мы во двор и направились к храму-базилике во имя св. Георгия. Здесь с приветливой улыбкой встретил нас пономарь-грек, который любезно ввел в храм, и руководил затем во все время при осмотре его достопримечательностей.

Патриарший храм обширнее и выше соборного храма Живоносного Источника. Также, если не больше, изобилует светом. Всюду – чистота и изящество, что невольно возбуждает светлое, благоговейно-жизнерадостное чувство в душе. Такое же обилие, переливавших всеми цветами радуги, хрустальных люстр, заменяющих наши тяжеловесные паникадила. Прекрасной работы резной иконостас с иконами старинного греческого письма сделан из черного дерева. Царских врат, к удивлению нашему, совсем не оказывалось на месте, они были сняты. Снята была и завеса. Я спросил пономаря о причине, и тот улыбаясь ответил лаконически: υπέροχες διακοπές, т.е. «великий праздник». Как понимать эти слова: в том ли смысле, что в великий праздник Св. Троицы в патриаршей церкви царские двери сняты были потому же, почему и в наших церквах отверзаются они в день св. Пасхи, или в другом каком, для меня осталось невыясненным. Между тем ни в храмах Живоносного Источника, ни во Влахернской церкви, где были мы пред тем, царские врата открыты не были.

В устройстве алтаря особенностей не наблюдалось. Около 2-го столба с правой стороны, если считать от алтаря, внутри среднего навса помещается патриаршая кафедра, по преданию бывшая кафедра св. Иоанна Златоуста, перенесенная сюда из храма св. Софии. Кафедра эта представляет из себя украшенное резьбою из слоновой кости широкое кресло черного дерева с высокою спинкою с изображением на ней Спасителя и длинными ножками, опирающимися на небольших лежащих львов. Против нее (у левого столба) – богатая кафедра Ираклийского митрополита, которому когда-то в церковном отношении была подчинена древняя Византия, и который в настоящее время один только имеет право посвящать нового Константинопольского патриарха. От кафедр патриарха и Ираклийского митрополита в направлении к алтарю идут сиденья для сослужащих патриарху епископов.

В иконостасе бокового правого навса около южной стены находится чтимая икона Богоматери, перенесенная сюда из обители Всеблаженнейшей, и часть столпа «от зелена камени с прочернию» (как описывает этот столп русский паломник XIV века), к которому был привязан Спаситель мира во время бичевания во дворѣ Пилата, часть эта привезена из Иерусалима св. Царицею Еленою, и находилась первоначально в храме св. Апостолов. Тут же вдоль южной стены на узком и длинном столе поставлены три ковчега, наподобие небольших гробиков, с останками св. мощей. Из них в 1-м лежат мощи св. мученицы Евфимии, во 2-м ― Феофании, cyпpyги Льва Мудрого, и в 3-м – Соломонии, матери Маккавеев. На противоположной стороне у северной стены вблизи иконостаса находится часть мощей св. апостола Андрея Порвозванного.

Помолившись и приложившись к св. мощам, мы направились к выходу, где внимание наше обращено было на изящной работы ящик с инкрустациями. Ящик этот будто бы в свое время находился в храме св. Софии, где и служил хранилищем св. мощен.

Вручив здесь сопровождавшему нас греку небольшой «бакшиш», мы вышли из храма. Теперь я сделал попытку испросить у Его Блаженства, константинопольского патриарха Константина благословение на служение литургии в подворском храме. Проводник инок положительно отказался руководить мною в данном случае за недостаточным будто бы знанием греческого языка. Но на мое счастье между спутниками оказался молодой человек, хорошо знающий французский язык и отчасти турецкий. Он заявил о моем желании одному из стоявших у ворот интеллигентному греку, который в свою очередь отзывчиво отнесся к моему желанию, и по его приглашению мы втроем направились к патриаршему зданию. Чрезвычайно высокая, но отлогая каменная лестница привела нас в длинный высокий коридор, откуда единственная дверь вела в патриаршие покои. Вышедшему сюда пожилому греку мы объяснили и мое желание, и что нужные документы находятся со мною. Тот попросил несколько обождать, и чрез 4 или 5 минут вынес такую резолюцию: «лично мне испросить позволение нельзя (почему, не сказано); пусть подворье пришлет бумагу с изложением моей просьбы и приложит документы, и Его Блаженство после того немедленно даст позволение». Итак, наша попытка кончилась пока ничем.

Русский паломник XIV века, обозревавший св. Софию, когда случайно там находился и патриарх константинопольский, вот что пишет об этом последнем.

«И ту (т.е. в храме) виде нас св. патриарх Царяграда, ему же имя Исидор, и той призваны и благословихомся и целовахом в руку, и беседова с наш, понеже бо вельми любит Русь. О великое чудо! Колико смирения бысть ему, иже беседова со странники ны, грешнии; не наш бо обычай имеет»³⁹.

«Не наш обычай имеет патриарх», накануне XX века говорили, только в ином смысле, и мы, спускаясь по лестнице, немного обескураженные неудавшейся попыткой видеть Его Блаженство. Патриархией заканчивался осмотр достопримечательностей и христианских святынь г. Константинополя.

Время близилось к 3 часам пополудни. Усталость, голод и жажда сильно давали о себе знать, а потому мы и поторопились возвратиться на подворье. Здесь радушные иноки любезно предложили нам, несмотря на запоздание, обед и чай. во время которых из разговора с проводником между прочим выяснилось, что поездка наша обошлась не дороже 1 р. 60 к. на персону.

Был затем у о. заведывающего подворьем, которому и передал все, что случилось с нами в патриархии. Тот охотно соглашался немедленно послать туда нарочного с моим прошением. Но время было позднее, рассчитывать на доклад патриарху прошения сегодня же было трудно, по моему мнению, и во всяком случае сомнительно, а потому, скрепя сердце, я и решил отказаться от служения литургии назавтра, чем избавлял от хлопот и подворье и Его Блаженство.

Часа за 1½ до захода солнца товарищи мои по номеру надумали сходить осмотреть Перу, европейскую часть города Константинополя, которая очень недалеко от подворья; к ним присоединился и я. И вот, поразительно узкими, кривыми поперечными улицами, круто поднялись мы в гору, с любопытством посматривая и на 5-ти и 6-ти этажные дома, сдавливавшие улицы в тесные коридоры, и на своеобразную мостовую, которая представляла из себя неровную поверхность, а уступы или террасы разной величины, так что движение в экипажах по ним совсем невозможно. Одна из кривых улиц Перы неожиданно привела нас к обширному скверу, где по случаю праздника играл оркестр музыки. Сквер, вероятно, был переполнен публикою, потому что масса ее гуляла и по прилегающей широкой улице. Тут же на тротуаре у кофеен многие прохлаждаясь пили кофе. Публика была самая разнообразная – полное смешение племен, языков и костюмов. Мы повернули обратно и возвратились на подворье.

7 июня

Утреня на подворье окончилась в начале 6-го утра, а литургия, по случаю праздника (Духов день), имела начаться не раньше 7-и. Чем же наполнить промежуточное время?

«Дон-дон, дон-дон...» ворвались в это время, и понеслись в открытое окно номера неприятные, учащенные звуки небольшого колокола, тоном и темпом своим очень напоминавшие звуки колокола на быстро движущемся дежурном локомотиве наших больших железнодорожных станций.

Я выглянул в окно. Внизу на углу улицы за невзрачной лавкой (магазином) высится не особенно высокая 2-хъ ярусная каменная колокольня с крестом на шпиле и единственным небольшим колоколом в который, дергал за прикрепленную к ушкам веревку, немилосердно звонил пономарь-грек. Рядом черепичная, продолговатая, покатая крыша с приподнятой срединой ясно говорила о том, что она прикрывает собою церковь базилику. Это обстоятельство и навело меня на мысль употребить свободное до литургии время на тщательный осмотр и изучение внутрѳннего устройства базилики, чего я не мог вчера сделать при беглом посещении и осмотре Влахернского (соборного) и патриаршего храмов.

Пройдя одну или две лавки, закрывающие собою восточную часть базилики, я с любопытством остановился у крытой постепенно возвышающейся галереи и над ее входной дверью прочитал: «είσοδος στο γυναικείο τμήμα», т.е. «вход в женское отделение» или на хоры, где обыкновенно в греческих храмах, как и в древних базиликах, во время богослужения, стоять одни женщины и куда доступ мужчинам воспрещен. Пришлось миновать его, равно как и еще два магазина, из которых крайний принадлежит нашему московскому купцу Смирному, и затем через нартекс войти в храм.

Просторный не особенно высокий нартекс примыкает по обычаю к западной стороне храма и отделяется от него его капитальною стеною. Широкие створчатые двери ведут внутрь; около них слева – аналогий, у которого для чего-то сидел священник, а против – свечной ящик. Всюду чисто, опрятно и ничего такого, что казалось бы лишним или неуместным. Внутри храма средний навс отделяется от боковых шестью парами тонких колонн (по шести колонн в каждом ряду); полуциркульная крыша его по обычаю значительно приподнята над боковыми навсами и выступы ее прорезаны множеством невысоких широких окон. От первого до четвертого столба (считая от алтаря) в обоих рядах по обе стороны идут сплошные с высокими спинками сиденья или стасидии, обращенные не к алтарю, а внутрь навсов, причем между 1 и 2 столбом внутри среднего навса к сиденьям примыкают возвышенные места для клира, который, замечу кстати, во время священнослужений стоит, обратившись лицем не к алтарю, а внутрь навса (правый клир к левому, а левый к правому). У правого 2-го столба помещаѳтся украшенная золотом и резьбою кафедра для патриарха с изображением Спасителя на спинке. По обе ее стороны, равно как и напротив около 2 левого столба расположены менее украшенные с небольшими крестами на спинках сиденья для епископов. Невысокая деревянная решетка, пролегая чрез весь средний навс, отделяет затем эти сидения от сидений мирян и остальной части храма. Около 4-го левого столба аршина на 3 или 4 от полу высится кафедра для чтения Евангелия и произнесения проповедей, своим устройством она очень напоминает подобную же кафедру в Воскресенском соборе г. Петрозаводска. От 4 до 5 столба (по обе стороны) оставлен проход в боковые навсы (тоже и между иконостасом и 1 столбом), а от 5-го до самой западной стены – снова сплошные сидения для мирян, причем вдоль стены (по обе стороны входных дверей) сиденья эти идут в два ряда и имеют приспособления для вешания верхней одежды. Между каждой парой столбов на спинках сидений по средине водружено по небольшой хоругви с фонарем по одну сторону и подсвечником по другую. По храму развешено очень много небольших хрустальных люстр и ординарных лампадок (18 люстр и 24 лампадки); они симметрично расположены вдоль среднего и боковых навсов (по 6 люстр в каждом навсе), причем люстры среднего навса своим размером несколько больше люстр боковых.

Подобного обилия тех и других, составляющего обычное явление в греческих храмах-базиликах, в наших русских храмах совсем не наблюдается. А между тем множество светильников, развешенных по храму, мы видели и в Айя-Софии, теперешней мусульманской мечети. Сопоставление это невольно и не однажды наводило меня на мысли: самобытное ли или несамобытное явление – это обилие люстр и лампадок в греческих храмах? И если не самобытное, то не заимствовано ли оно греками у турок?

Русский паломник XIV века, посетивший св. Софию, когда она была христианским храмом, дает отрицательный ответ по этому поводу.

«Кандил развешено много множество, несчетно, в св. Софии, ― пишет он, ― иная же в пределах и каморах, а иные в стенах и промеж стен, и в улицах церковных, идеже иконы великие стоят и те кандила с маслом деревянным горят»⁴⁰.

Итак, обилие люстр и лампад в греческих храмах, явление самобытное, и во всяком случае, незаимствованное у турок. Алтарь базилики, по обычаю, отделяется благолепным сплошным иконостасом с низенькими (в пояс человека) царскими вратами, из которых центральные, вместо легкой шелковой завесы, имеют натянутое на рамку полотно с изображением Спасителя. Это полотно прикрывает только верхнюю открытую часть царских дверей и двигается на шпалерах. В устройстве самого алтаря особенностей не наблюдается. Предалтарная солея не шире четверти аршина. Против царских врат – невысокий амвон наподобие наших. В западной части храма, над нартексом, и отчасти над боковыми навсами, помещаются хоры (для женщин), закрытые решеткой. В общем храм этот, как и все, виденные мною в Константинополе, производит самое приятное, отрадное впечатление.

«Светлые, со вкусом убранные, чисто содержимые, ― скажем словами проф. А. Лебедева, ― греческие храмы как-то успокоительно миротворно и отрадно действуют на душу. Они не подавляют человека, как это бывает в очень больших и массивных храмах, возбуждая в нем чувство своего ничтожества, не поселяют страха и трепета в сердце, а поднимают дух, вливают в него сладостное чувство небесного мира, насаждают мысль о том, что мы не сосуды только скудельные, но и чада сыноположения»⁴¹.

В храме однако началось богослужение. Более 10 лет в свое время изучал я древнегреческий язык, и считал себя знающим его, а теперь вот, присутствуя за греческим богослужением, и напрягая слух и внимание, затруднялся определить, что за богослужение совершается, так как совсем не понимал того, что читалось и пелось, исключая разве кратких молитвословий: «Κύριε ἐλὲησον, ʾ'Αγоς ὁ θεóς, Πάτερ ἡμῶν» и под. Изредка улавливаемые, эти последние ни сколько, разумеется, нѳ помогали мне уяснить, какое совершалось богослужение?

– Полунощница?...

Но вот из алтаря вышли священник и диакон, прочитали пред царскими дверями, очевидно, так называемые «входные» (пред литургией) молитвы и снова ушли в алтарь. Теперь чтение стало чаще сменяться пением. Пели на два хора и с видимым воодушевлением.

Молящихся в храме было очень немного, и из них большая часть занимала сиденья и сидела. Я тихо спросил у одного из присутствующих: λιτоυργία? Тот утвердительно кивнул головой и добавил: ἑоρτή. Но богослужение не походило на литургию, по моим соображениям и наблюдениям. Я спросил другого: «утреня или обедня»? Тот оказался знающим русский язык и ответил: «и то и другое», разумея под этим, без сомнения, то, что священнослужащие во время утрени совершали проскомидию. Стоят дольше за православным богослужением, не понимая его, становилось однако тяжело.

Время близилось к 7 часам, а потому я и отправился на подворье, где, как и вчера, литургия совершена была подворскими иноками соборно и торжественно. Слушая здесь литургию на славянском родном наречии, я в первый раз в жизни опытно познал, что за благо для христианина присутствовать за богослужением, совершаемом на понятном языке, и как наоборот несчастны те, которые лишены этого блага, которым приходится слушать или совершать его на языке чужом, непонятном.

После литургии напившись чаю, в сопровождении скромнейшего о. Никиты трое нас (занимавших один номер) отправились в одну из отдаленнейших окраин Константинополя – квартал Панкольди, где находится русский госпиталь. Путь пролегал чрез Перу. Чтобы облегчить и поразнообразить свое путешествие туда, мы решили подняться в Перу на трамвае туннелем, к которому и направились уже известною нам, оживленною галатскою улицею. Но едва прошли мы несколько шагов по ней, как к нам развязно подошел пожилых лет приземистый рыжеватый господин, и любезно осведомился на чисто русском наречии, из каких мы губерний России и куда направляемся. Мы сказали. Тогда он объяснил, что хорошо знает Константинополь и ту окраину, куда идем, и предложил свои услуги сопровождать нас. На наше замечание, что в проводнике мы не нуждаемся, потому что с нами о. Никита, он дал понять, что скромный инок многого в городе не знает, а потому и его присутствие с нами будет не излишне, и самоуверенно затем продолжал идти вместе с нами, объясняя, что стоит билет до Перы и обратно.

Пройдя по улице почти до поворота на мосте Валиде, мы повернули направо, вошли в крытую галерею, где и остановились у решетчатого окна киоска с надписью: Caisse (касса). Это и есть вокзал подземной железной дороги, соединяющей Галату с Перой. Каменная платформа облегаете неширокий квадрат, прилегающий к полукруглой арке глубокого туннеля. На рельсовых путях стояли два поезда из 2-х вагонов. Рыжеватый господин (о. Никита после сказал нам, что это русский еврей) но испросив предварительно нашего позволения, быстро подошел к кассе, и объяснил кассиру, что нам нужно. Мы взяли 5 билетов, вошли в крытый вагон с сиденьями только около стен и через 4 или 5 минут быстрого движения в полутьме (вагон тускло освящается 2-мя фонарями), появились снова на свет Божий, но уже в Пере.

Пера не представляет особенного интереса для иностранца: тот же по большей части характер зданий, знакомый тип построек: прекрасные магазины, вывески на всех языках, преобладание самого разнохарактерного населения над турецким производит диссонанс с общим колоритом мусульманской столицы. По совершенно верному замечанию одного русского путешественника, «Пера – это что-то безличное, лишенное оригинальной окраски, присущей всему востоку»⁴².

Из зданий, принадлежащих иностранным послам, своею архитектурою здесь выделяются очень и очень немногие (здание, напр., английского посольства). Здание русского посольства, пред фасадом которого красуется небольшой цветник, обсаженный невысокими лавровыми деревцами, хотя и не производит сильного впечатления (аффекта), однако, несомненно относится к лучшим, величественным и внушительным зданиям Перы. Мы хотели было осмотреть посольскую домовую церковь, но здание Посольства оказалось запертым за выездом посла и свиты его на дачу в Буюк-Дере, и нам пришлось отказаться от своего желания.

Вчерашний сквер или вернее – небольшой городской сад, сегодня был совершенно пусть. Этим мы и воспользовались, чтобы осмотреть богатую его растительность, которую приходилось видеть в первый раз. К крайнему, однако, сожалению, ни о. Никита, ни рыжеватый господин, не могли назвать нам почти ни одного из находившихся здесь растений. Последний, несмотря на свою хвастливость, оказывался даже и плохо знающим окраины города, который прекрасно видны были из сада, так как, заметно, сильно врал, называя по нашей просьбе ту или другую из них. Это обстоятельство и помогло нам развязаться с ним, бесцеремонно отказать ему в его дальнейших услугах. Отсюда, уже без сего рыжеватого господина, продолжали мы путь по улицам Перы мимо разных плацов и казарм, из которых некоторые, напр., артиллерийская, так красивы, что их можно принять за дворцы. Вот город как будто совсем кончился, уступая место пригороду. Скоро на колокольне русской церкви госпиталя приветливо заблестел св. крест. Швейцар (а быть может и дворник) почтительно открыл пред нами двери, и миновав здание больницы, тенистым небольшим садом прошли мы к квартире священника. Утомленные сотоварищи мои с о. Никитою расположились отдохнуть в тени деревьев, а я отправился в дом. Питомец московской академии ― молодой священник госпиталя, служивший до Константинополя при русской церкви в Ментоне, радушно, сердечно принял меня. Полились оживленные расспросы и рассказы, которым кажется не предвиделось и конца, и если бы но сотоварищи мои, бывшие в саду, то пришлось бы, быть может, засидеться здесь на очень долгое время. Батюшка с удовольствием согласился показать нам свой храм, который помещается в западной части сада отдельно от больницы.

Наружным видом своим небольшой каменный храм госпиталя очень напоминает красивую сельскую церковь, имеет форму креста. Внутри он очень светлый и уютный, с прекрасным иконостасом, содержится в замечательной чистоте. Зелень и цветы, которыми был украшен он при нашем посещении, ясно говорили, что праздник Св. Троицы русские и здесь празднуют также, как и на родине. Около храма с северо-западной стороны находится небольшое здание для певчих, а с южной неподалеку – часовня для мертвецов с отделением, где хранятся запасные гроба.

У входа в госпиталь нас приветливо встретила одна из сестер милосердия, под руководством которой, распростившись с батюшкой, мы и осмотрели госпиталь. Сестер милосердия при госпитале шесть. Они – русские, и назначаются из Петербурга. Оторванные от родины и заброшенные в иноземный турецкий город, ухаживая к тому же за греками и славянами, сестры заметно очень скучают здесь, и скучают по родине, и потому ждут не дождутся, когда настанет время их отпуска или возврата в родные края. Этим отчасти и объясняется та искренняя приветливость и радушие их, с которыми они встречают обыкновенно русского посетителя, и знакомят его с заведенными у них порядками.

Осмотр мы начали с верхнего (3-го) этажа, и вынесли самое отрадное, прекрасное впечатление. В верхнем этаже помещаются бесплатные палаты, в среднем – платные для состоятельных (по 60 руб. в месяц на наши деньги), тут же помещения и для сестер. Внизу находятся приемная, аптека, столовая и помещения для прислуги. Комнаты для больных во всех этажах высокие, просторные и светлые, хорошо вентилированы и снабжены всем необходимым для удобства и спокойствия больного. Всюду образцовая чистота и порядок. В каждом этаже имеется особая ванна. Больных во время нашего посещения было мало – были семь человек, из них – несколько славян. Один, кажется грек, один матрос и одна русская паломница (с признаками умопомешательства). Русских паломников, по замечанию одного компетентного русского путешественника, в этой больнице почти не бывает. Останавливаясь проездом во св. Землю или на Афон на афонских подворьях, в случае болезни они совсем отказываются идти сюда, в госпиталь, предпочитая перемогаться на самом подворье, и лечиться там своими домашними средствами. И только уже в крайнем случае их силою привозят сюда⁴³. Госпиталь устроен стараниями бывшего посла Игнатьева. Находится под непосредственным наблюдением наших Константинопольских послов, а ближайший надзор лежит на обязанности русского консульства. В пользу госпиталя в консульствах константинопольском и иерусалимском почти с каждого русского паломника и путешественника взимается небольшая плата (копеек 80 на наши деньги).

Поблагодарив и похвалив сестер за труд и усердие, мы к 2 часам дня возвратились на подворье. Здесь к удивлению своему узнали, что некоторые из паломников-палубников (большинство) уже уехали на пароход не дожидаясь завтрашнего дня. Побудило их к тому неприятное известие, полученное с парохода, о бесцеремонном обращении матросов с их багажом и вещами при перемещении с палубы в трюм.

После вечерни ходил на вновь открывающееся афонское подворье Положения пояса Богоматери по приглашению о. заведующего этим подворьем. Оно очень недалеко от Пантелоимоновского (ближе к пристани) и представляет поразительно узкое (арш. 6 ширины, не больше) пятиэтажное здание с маленьким храмом в верхнем этаже. О. заведующий этим подворьем, по-видимому, скромный и смиренный инок (иеросхимонах). Но мне он не особенно понравился тем, что слишком часто, к делу и не к делу упоминает о своем смирении и недостоинстве, как бы подчеркиваем это, а свои чисто человеческие дела и предприятия нередко отождествляет с планами и намерениями Божьими. О. заведующий смиренно приветствовал меня, показать свои помещения и храм, давно, по его словам, готовый к освящению, и не освящаемый по недостатку денег. Затем попросил подняться на плоскую крышу здания, которая царит над окружающими постройками, и откуда открывается прелестный вид на Константинополь и его окрестности. Минут 15 просидели мы здесь, любуясь попеременно то Босфором и азиатским берегом (Скутари), то Мраморным морем и Принцевыми островами, то Стамбулом и Золотым Россом, то возвышенною Перой и Галатой. Здесь же о. заведующий поведал мне и истинную причину того, почему не освящен храм их доселе: «Патриархия, ― сказал он, ― требует значительную сумму денег за освящение, а у нас нет ее... Хорошо ли поступает она в этом случае? ― спросил он затем с раздражением. ― Разве за деньги дается благодать?»

Я вполне понимал и разделял скорбь о. заведующего. Прискорбно в самом деле иметь совсем готовый храм и не служить в нем. Но мне странным и непонятным казались заключительные вопросы в устах смиренного инока, всецело преданного воле Божьей, и безропотно обыкновенно несущего все превратности судьбы. Нет сомнения, что патриархия, назначая значительную сумму денег за освящение подворского храма, требовала эту сумму не за благодать освящения, которая дается туне, а имела в виду, что-то другое, и всего вероятнее то, что новое подворье устрояется афонским монастырем, как доходная его статья. Это свое соображение я и высказал о. заведующему, чем, оказывается, крайне разобидел его. Обидною показалась эму моя мысль, что подворье их устроено из корыстных будто бы расчетов, а не для одного дела Божия по святой воле Божьей. Скоро поняв свою оплошность, я постарался утолить гнев о. заведующего, начавшего уже осыпать меня укоризнами. Мирно беседуя спустились мы затем в третий этаж, попили здесь чаю и распростились.

8 июня

С великим трудом встал к литургии, которая служилась сегодня, как и в обычное непраздничное время, порану, так как за всю ночь едва пришлось заснуть часа 3, не больше.

По соседству с подворьем помещается кафешантан, где начиная с 9 часов вечера и до поздней ночи, почти но переставая, визжала музыка, то аккомпанируя мужскому голосу, залихватски, с причудливыми вибрациями, певшему греческие песни, то наигрывая какой-то веселый марш. Надоедливые звуки этой музыки и пения, лившиеся широкой волной в открытое, по случаю духоты, окно комнаты, и мешало спать до часу ночи. На вопрос: «зачем рядом такой беспокойный и не совсем приличный сосед»? ― подворские иноки с прискорбием отвечали, что не в их власти удалить его, или запретить пение, и потому приходится терпеть; а если бы была хоть малейшая возможность освободиться от него, то они давно бы сделали это. Так как хорошо видят и сознают, что кафешантанное пение и музыка глубоко оскорбляют религиозное чувство паломников (а о себе, каково им-то самим слушать это, они по скромности своей умалчивали).

После литургии и молебна «по водам плыти хотящим» (в виду отъезда паломников сегодня), которые совершал о. заведующий подворьем, поминая на эктениях всех отъезжающих поименно, ходил с товарищами по номеру в магазин московского купца Смирнова купить чаю и съестных припасов на дорогу. Магазин невзрачный. Цены на все, за исключением чая, высокие: фунт копченой колбасы, напр., стоит 80 к., сыру (красный) ― 60 коп. и под.

― Почему так дорого? ― спрашиваем.

― Потому, что из России, ― отвечает одутловатый приказчик, –таможенную пошлину большую платим.

А между тем неподалеку отсюда в греческом магазине (на Гелатской улице) цена на сыр такая же, как и у нас в России, и деньги берут русские, даже медные.

Против стула, где обыкновенно присаживаются покупатели, на стене магазина висит небольшая дощечка с русскою надписью, которую к сожалению не догадался списать буквально, а следовало бы, так как она гласит приблизительно следующее: «посетители хорошо знают, что для служащих время дорого, а потому взяв, что нужно, они благоволят уходить, не развлекая их своим разговором». Я спросил приказчика, что значит эта надпись: «или русские надоедают расспросами?», но он в ответ махнул только рукою, давая понять, что на вывеску обращать много внимания не следует. Так и осталась для нас невыясненною настоящая причина этой оригинальной вывески.

Ходили после того в Чарси – большой турецкий базар, который находится в Стамбуле. Проводника инока с нами не было, хотели обойтись без него, пройти туда, расспрашивая по пути встречных. Но без проводника дойти не удалось все-таки. У мечети Валидо, за мостом, молодой турок вместо того, чтобы объяснить нам, как ближе пройти к базару, стал навязчиво предлагать свои услуги провести туда. Мы отказали, тот настаивал. Мы пошли намеренно в противоположную сторону, он за нами. Что было делать? Решили тогда прибегнуть к крайней, не совсем благовидной мере.

– Сколько возьмете за труд? ― спросили его.

– Франк (около 37‒38 коп.), ― отвечает.

― Но мы, к сожалению, можем дать вам только 2 пиастра (15. к.).

Тот пожал плечами, однако согласился, и руководимые им, мы скоро дошли до Чарси.

Чарси ― это громадное здание, своего рода гостиный двор, или восточный караван-сарай, занимающий пространство приблизительно около 3-х верст в окружности. Состоит он из 30 отделений или улиц, освещаемых сверху посредством стеклянной крыши, и вмещает до 7756 лавок со всевозможного рода товарами, начиная с бриллиантов и предметов восточной роскоши, и оканчивая бараньими шашлыками. Русские путешественники по большей части описывают этот базар кипучим, полным жизни и движения. Но нам пришлось почему-то наблюдать обратное явление: покупателей и публики совсем не видно было, и торговцы бездействовали. Большая часть их в одних рубашках и брюках сидела за прилавками, апатично посматривая на нас, а некоторые даже лежали на этих прилавках, растянувшись во весь рост. Изредка только кое-кто из них, признавая в нас по каким-то приметам русских, спешил улыбаясь заявить об этом, говоря: «здрастуй руск», или: «иды суда, руск». Заходили в один магазин с шелковыми материями и изящными вещами восточного изготовления. Внутренность магазина самая простая. Товар разложен неряшливо, цены высокие и запрашивают «втридорога». Пришлось ограничиться незначительною покупкою.

Прошлись затем немного по продольным и поперечным рядам и не находя ничего интересного (товары в большей части магазинов европейские, изредка лишь попадаются восточные), скоро возвратились назад. На мосту Валидо у турка-разносчика купили фуфайку за 30 к. на наши деньги, и кажется, заплатили дорого.

В 1 часу дня, внесши посильную лепту, мы распростились наконец с подворьем и его радушными обитателями, оставив здесь до возврата ненужные и лишние вещи. 0. заведующий и некоторые иноки провожая спустились в нижний этаж, чтобы здесь еще раз проститься с нами и пожелать благополучного пути и возвращения, и напутствуемые их искренними благопожеланиями, мы полные благодарного чувства оставили гостеприимный кров Пантелеимоновского подворья.

Пантелеимоновское подворье, как замечено было в свое время, выстроено в Константинополе сравнительно недавно, и подобно Одесскому, служит приютом или местом отдыха для русских паломников, отправляющихся в Иерусалим или на Афон, равно как и для лиц, приезжающих по своим частным или официальным надобностям на Восток. Здание подворья имеет 4 этажа. Задним фасом своим оно обращено к главной улице Галаты, а передним к Золотому Рогу и отчасти на Босфоре. Помещения его отличаются удобствами, чистотою и даже изысканностью, а радушие и услужливость иноков, обитателей его, просто поразительны по своей неподдельной искренности и сердечности. Каждый вновь прибывающий сразу же делается самым близким, как бы родным для них и становится предметом самого искреннего их внимания и попечения⁴⁴. Господь да воздаст им Своею милостью и щедротами за их поистине евангельский подвиг в мусульманской столице, за привет, утешение и родственное попечение о странных и пришельцах русской земли!

Чрез таможню прошли мы, руководимые о. Алфеем, к пристани, уплатили здесь лодочнику за перевоз (по 20 коп. с персоны) и ровно в час дня были на пароходе. На палубе за машинным отделением, радостно приветствуя, меня встретили и окружили паломники и паломницы, наперерыв один перед другим спеша сообщить пароходные новости, или вернее свои общие скорби и неприятности. Вчерашний слух относительно бесцеремонного обращения пароходной прислуги с их багажом, по их словам, был верен: багаж их раза три, если не больше, перетаскивали с места на место, пока не поместили в трюм, и в трюм его не бережно переносили, а прямо таки швыряли будто бы с палубы, причем у одной паломницы в узле разбилась бутылка с маслом, которым и перепачкало все, что было там. Крытые помещения около машинного отделения у них взяли и поместили туда турок, а их перевели в трюм, где перед тем помещались куры (кур выгрузили в первый же день стоянки в Константинополь); правда, там теперь чисто и просторно, но очень много крыс, которые до того смелы, что днем даже не дают им покоя, бегают около, и всю ночь им (паломницам в особенности) не пришлось спать из-за этих крыс.

Я постарался, сколько мог, успокоить говоривших, примирить их с их положением и даже воодушевить, оговариваясь в тоже время, что с трудом верю всему тому, что они сообщают, так как хорошо знаю, что Общество пароходное строго (особыми циркулярами) запретило пароходной прислуге и служащим небрежное обращение с паломниками 3-го класса (палубниками), и велело отводить им крытые помещения⁴⁵). Оговорку эту я сделал, в виду того, что заметил что наш разговор внимательно слушал помощник капитана, стоявший неподалеку. И тот в виду этого счел нужным почему-то дать нам объяснение. Обойдя молчанием вопрос о багаже, он сказал, что крытые помещения отданы туркам во избежание столкновения и с паломниками. Турки народ горячий, ревнивый и подозрительный, и если не отделить их от паломников, то пароходное начальство не может взять на себя ответствѳнности за безопасность и спокойствие паломников.

Мы разошлись. В помещении нашего 2-го класса перемен почти не оказывалось. Прибыл вновь всего один молодой турок, питомец какого-то высшего учебного заведения, ехавший в Бейрут, а мой коллега по каюте – еврей, выбыл почему-то на палубу.

Приняв и осмотрев оставленные вещи, я снова поднялся на палубу и спустился в трюм к паломникам. Трюм очень глубокий и просторный, с широкою, очень отлогою (и потому удобною) лестницею. Посредине против отверстия помещались какие-то восточные «человеки» с их женами; высокие перила огораживали занимаемое ими место от остального пространства. Около стен кругом помещались русские паломники. Изолированность восточных «человеков» наблюдалась и на открытой палубе: разложив перины и подушки, и поместив на них жен, закутанных чадрами, некоторые постарались еще и завесить занимаемое ими место со всех 4-х сторон...

В 4 часа пароход снялся сь якоря и мимо Соральского мыса вышел в Мраморное море. Погода была прекрасная, тихая, ясная, солнечная. Открывался величественный вид. Впереди расстилалась гладкая синева Мраморного моря с едва заметным влево контуром отдаленного берега. По ней тут и там, как бы застыли (без сомнения движущиеся) пароходы и суда, налево сливаясь, красовались гористые большие Принцевы острова, покрытые растительностью. О. Принцин постепенно, хотя и очень медленно, уступал место острову Халки с приветливо среди зелени белевшим «училищом великой церкви», единственной семинарией, и в то же время академией Константинопольского патриархата. Ближе, как бы в контраст этим богатым растительностью островам, уныло выступали два обнаженных утесистых островка с руинами человеческого жилища на одном.

«Руины эти, ― слышится голос одного из присутствовавших на палубе, ― были когда то дворцом английского посла, поселившегося там с преступною целью – подготовить восстание в Турции. Но это узнали вовремя, посол должен был совсем удалиться на родину, и дворец запустел, стал руинами, и заклятым, ненавистным для турок местом».

Направо продолжал красоваться «царственный» Стамбул: вот величественная Айя-София, уходящая своим куполом в высь поднебесную, вот обелиск египетский и погорелая колонна, вот и знаменитые византийские стены с пресловутым Семибашенным замком, упирающиеся в воды морские. Не особенно далеко от них на отлогом берегу моря расположилось какое-то небольшое красивое селение. Не Сан-Стефано ли? Оказывается, что нет. Сан-Стефано, так хорошо известный нам с 1878 года, виднеется много дальше. Правее его, вдали, выступает что-то похожее на колокольню или башню. Это и есть русский памятник-церковь, воздвигнутая надъ могилою павших воинов. В морской бинокль, миновав Сан-Стефано, можно ясно различить огороженный и обсаженный деревьями квадрат вокруг памятника и самый памятник, который своей архитектурой походит несколько по моему, на наш в Петрозаводске Петропавловский собор.

Мир праху вашему, доблестные воины земли Русской! Господь да вселит вас в селениях праведных за ваши подвиги и труды!...

9 июня

На рассвете выходил на палубу. Хотелось видеть Дарданеллы ― этот ключ к Константинополю со стороны Средиземного моря. Плыли еще морем, хотя и очень узким, между высоких берегов Азии и Европы.

– Скоро ли Дарданеллы? ― спрашиваю матроса.

–Через час, ― отвечает тот.

Выхожу через час и очень кстати. Узкое море впереди становится еще уже, превращается в полноводную величественную реку, которая широко разлилась по широкой долине, обрамленной гористыми берегами. При входе и с азиатского и европейского берега неприветливо, грозно посматривали два сильных турецких форта. Далее на значительном расстоянии снова форты: один на азиатском берегу, и за ним – небольшая турецкая флотилия (два броненосца и еще три каких-то небольших военных судна), а другой – на европейском, еще дальше, и снова по форту на европейском и на азиатском берегу. За последним в углублении пролива красиво раскинулось небольшое селение Дарданеллы ― местопребывание консулов и местной военной власти, а за ним, по обе стороны пролива, снова два форта и крепость. Так сильно защищен вход в Мраморное море со стороны Архипелага, и проникнуть в него непрошенному гостю (особенно в виду того, что каждое входящее судно должно иметь пропуск от турецких властей в Дарданеллах), по нашему мнению, совсем невозможно.

Пароход бросил якорь против самого селения неподалеку от пристани. С берега от казарм в это время быстро отчалили, и замедляя ход, мимо парохода плавно проплыли два 12-ти весельных военных катера с важными турецкими персонами, которые почему-то пристально смотрели на нашу палубу. Оказалось, что это родные встречали ехавшего на нашем пароходе знатного вали, или пашу, с семейством. Вот бывшие в лодке заметили его на палубе, и с улыбкой приветствуя по восточному, т.е. прилагая руку к сердцу, губам и лбу, и наклоняясь, быстро причалили к пароходу. Вали отбыл очень скоро, и наш пароход моментально после того наводнили продавцы хлеба, овощей и разной посуды местного изготовления (ваз, кувшинчиков, тарелок и под.), очень своеобразных и красивых на вид, но неизящных, грубоватой работы. Охотников купить то и другое среди нас было мало, однако это не помешало продавцам пробыть на палубе до самого почти отхода.

Часа через два пароход снялся с якоря и быстро пошел широким проливом, придерживаясь высокого, обрывистого европейского берега. Вот пролив снова очень сузился, давая место двум турецким фортам, и перевалив их, мы вступаем уже в Архипелаг. Направо открылось безбрежное море, налево виднеется прибрежная равнина азиатского материка с высокими горами вдали, а прямо впереди начал выделяться из моря скалистый, неприглядный берег о. Тенедоса, который когда-то, во времена седой древности, накануне погибели Трои предательски скрывал за собою сильную греческую флотилию. Вот и пологие скаты малоазийского берега, место, где по определению Шлимана, находилась когда-то знаменитая Троя, где борцы-герои сражались за оскорбленную честь Менолая и хитроумный Одиссей измышлял деревянного коня. Царство Приама в настоящее время, это – зеленоватый квадрат, слабо оттененный несколькими холмами, или вернее, это– невзрачный голый пустырь, какие-то убогие бугры...

Остров за островом в разнообразных очертаниях и сочетаниях тянутся справа, и видны впереди, а слева, извиваясь нескончаемой лентой, лежит азиатский берег. Все это невольно как-то будило и побуждало к тому, чтобы отдаться разнообразным историческим воспоминаниям.

На бесчисленных островах Архипелага и на малоазийском берегу за 6‒7 веков до Р. Хр., как известно, существовали десятка и сотни школ, разрешавших вековые вопросы о судьбе человека, начале вещей, о значении разума. Смирна, Милот, Ефес и Лампсак, Самос и Элея служили родиной проповедников самых разнообразных философеских мировоззрений. Поэзия и искусство шли здесь рука об руку в этом страстном искании идеала. Имена Эмпедокла и Пифагора, Праксителя и Фидия, Аристотеля, Платона и Гомера, Эврипида и Софокла сплетаются в один бессмертный венок на мавзолее древней Эллады... Невольно встают также и гордые тени смелых сынов Аттики и Пелопонеса. Мощные мифические образы Геркулеса и Язона, Тезея, Ахилла и Одиссея будят целый рой таинственных сказаний и преданий вечно юной Греции. Каждый остров, каждая темная полоса берегов, скал, уступов служили здесь местом чудесных подвигов. В бесконечной веренице имен, рядом с великим Александром встречается и задумчивый силуэт поэтессы Сафо. Носитель культуры, проводник греческой образованности и могущества, сын Филиппа, обходит всю эту ширь Средиземного побережья, проникая до гигантских столбов персидской монархии и далекого таинственного Египта. Он вносить новую жизнь, бросая живительные семена греческой мысли в варварские окраины широко раскинувшегося государственного организма Эллады. А дева-поэт на струнах рыдающей лиры выливает в пластических мощных аккордах гимны неумирающей любви, задумчивых грез и благородного вдохновения⁴⁶.

Мы теперь недалеко от ее родины. Как исполинская глыба выступает на поверхности моря и надвигается на нас о. Митилена, с серою разрушающеюся от времени крепостью внизу, которая прикрывает и закрывает собою небольшой красивый городок того же наименования, приютившийся на берегу моря у подножия горы.

Митилена – городок чистенький с гаванью. Видны красивые постройки и несколько христианских храмов. Налево по отлогому откосу живописно раскинулись сады из масличных, персиковых и абрикосовых деревьев, с раскинутыми тут и там небольшими группами загородных домиков. Налево к крепости, лаская взор, глядит что-то похожее на сквер, богатый растительностью. На перепутье из Константинополя в Александрию городок этот ― Митилена, прогретый лучами южного солнца, является шумным рынком для морских купеческих судов. Вино, масло и роскошные плоды он обменивает на клинки Дамаска, на кофе Аравии и на пряности далекой Индии⁴⁷.

Нашему пароходу следовало бы простоять у Митилены с часу дня и до поздней ночи. Этим мы и предполагали воспользоваться, чтобы побывать в городе, осмотреть его, и его прекрасные тенистые сады. Но груза здесь оказывалось мало, и пароход снялся с якоря чрез 1½ часа стоянки. Так и не удалось нам побывать в городе.

И снова пред нами скалистые острова Архипелага, то живописные, покрытые растительностью, то совсем обнаженные, покрытые песком и камнями. Вот в широкой расщелине высокого азиатского берега показалось небольшое скученное селение Чиджак, и миновав его, мы вступили в глубокий Смирнский залив.

Вечерело. В воздухе было свежо. Это и заставило меня спуститься в каюту, где уже крепко спал вновь прибывший грек из Митилены. Только около 11 часов пароход наш был вблизи Смирны, этой «жемчужине» в короне турецкого султана, которая после Константинополя, как известно, является важнейшим торговым городом Оттоманской империи.

Луна светила ярко, однако трудно было разобрать город и окружающую его местность. Сплошной полосою ярко блестели, переливаясь газовые фонари, освещая здания набережной. За ними, то повышаясь, то понижаясь, выступали вдали темным силуэтом высокие горы. По откосу правого берега на далекое пространство мелькало немало одиноких огоньков. С набережной доносились звуки духовой музыки, стук экипажей, гул людского говора и лай собак, которые по мере приближения становились все яснее и яснее. Пройдя мимо торчавших из воды мачт когда-то и кем-то потопленного, и ставшего теперь импровизированным маяком судна, наш пароход тихо бросил якорь вблизи набережной и гавани...

10 июня

В 7 часу утра почти все пассажиры были на палубе и любовались городом, который своими красивыми постройками скорее напоминал европейский, чем азиатский город.

Смирна живописно расположилась полукругом по берегу залива, будучи окружена тремя горами, которыя холмообразно спускаются к морю. Перед нами во всю длину набережной – улица с непрерывным рядом высоких стройных зданий полуевропейской архитектуры. Нижние этажи домов – сплошная терраса кофеен, ресторанов, отелей. У самого берега, вдоль голубой каймы залива- бежит одноконный вагон конно-железной дороги. Легкий, сквозной, удивительно приспособленный к климату, он производит оригинальное впечатление в чуждой ему обстановке. Над зданиями дальше возвышаются несколько благолепных храмов христианских и мечетей с высокими минаретами. Справа около вершины унылого холма Пагуса видны развалины древнего колизея, где когда-то невинно лилась кровь христианская, и где некогда пострадал столетний епископ Смирнский Поликарп.

Ниже по скату красиво выделяется большая группа кипарисов, между которыми расположилось кладбище. Еще ниже, у берега – гавань, полная судов и пароходов. Оттуда начали появляться парусные лодки и небольшие пароходики, развозившие публику по окрестному прибрежью. Глядя на этот красивый, оживленный город с конкою, беломраморными дворцами и пароходами, не верилось как-то, что это та знаменитая Смирна, которую за 600 г. до Р. Хр. основали выходцы из Кимы под предводительством смелого Тезея, и которая с того времени претерпела немало метаморфоз самого противоположного свойства.

Основанная Тезеем, Смирна вначале принадлежала к Золийскому союзу, а затем, сравнительно скоро, стала 13-м звеном союза Ионийского. Разрушенная лидийским царем Ахиаттом, она 4 столетия лежала в развалинах. Антигон вскоре после смерти Александра Македонского перенес ее стены на 20 стадий к юго-западу от прежнего места, Лизимах украсил роскошными зданиями, и возрожденная, призванная к жизни, она зацвела и процветала во весь период римского владычества. Являясь крѵпнейшим центром Сирии, Леванта и Армении, Смирна сосредоточивала в себе и главную артерию тогдашней юридической жизни – высшую судебную инстанцию своего округа (conventus jur dicus) ― 180 лет спустя по Р. Хр., изуродованная землетрясением, она отстроена была вновь при Аврелии Антонине⁴⁸. Позднее, ею овладевают воинственные последователи Магомета, затем она переходит во власть генуэзцев, и наконец снова становится достоянием магометан.–

Народонаселение Смирны больше греческое, чем турецкое: христиан в ней насчитывается свыше 100 тысяч, мусульман ― 40 тыс. и евреев ― 20 тыс. Неудивительно отсюда, что в ней развилась промышленность. Обширные базары Смирны торгуют фруктами, сладким виноградом, снабжая Европу черносливом, коринкой, винными ягодами, ладаном, в особенности же прекрасными коврами, которых здесь на месте, говорят, можно купить только за большие деньги.

Пароход наш имел отойти сегодня не раньше 5 часов вечера. Это давало нам полную возможность осмотреть город и поклониться его святыням. К тому же на палубе оказывался человек (житель г. Смирны, грек по происхождению, хорошо знавший русский язык), который за франк с персоны соглашался но только доставить с парохода на берег и обратно, но и показать все святыни и достопримечательности города. Через гавань и таможню скоро достигли мы набережной, откуда узкими переулками прошли в европейский или христианский квартал. Улицы здесь хотя и не широкие по обычаю, но хорошо вымощены и обстроены весьма красивыми небольшими домами, окна которых по большей части с железными решетками и зелеными жалюзи. Первым пришлось видеть храм св. Фотинии (жены самарянки, с которою беседовал Христос у колодезя близ Сихаря). На юго-восточной стороне двора этого храма помещается беломраморная колокольня дивной архитектуры. Колокольня 4-х ярусная и замечательно стройна. Нижние два яруса имеют изящную наружную колоннаду, которая собственно и придает колокольне своеобразную прелесть и красоту. Нельзя было не залюбоваться, глядя на нее. Вошли затем внутрь храма, который оказывался величественною богато украшенною базиликой, с резным 2-х ярусным иконостасом из маслины. В последнем невольно обращают на себя внимание царские врата, перенесенные сюда из древнего Ефеса, которым насчитывают до 300 лет существования. Резьба их изображает все почти выдающиеся события из жизни Божьей Матери (Рождество Ее, Благовещение, Введение во храм, Сретение). Были затем в храме св. великомуч. Георгия, где имеются части мощей свв. Поликарпа, еп. Смирнского, Косьмы и Дамиана и великомуч. Георгия. Храм, заметно, новый, светлый и благолепный, представляет из себя базилику с величественным куполом вместо плоской крыши. Сквозь северные (входные) двери мы не могли не заметить величественный профиль надгробного монумента, представлявшего благообразного мужчину. Один из проводников (у нас сверх ожидания и желания оказывалось два проводника) самоуверенно объяснил, что монумент этот – статуя св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова, но надпись на монументе сказала нам совсем иное. Она свидетельствовала, что это – изображение одного из видных деятелей г. Смирны сравнительно недавнего времени. Снова войдя в храм и приложившись к св. мощам, мы чрез южные двери направились к растущему среди двора одинокому платану, под которым, по преданию, сожжено было тело св. великомученика Поликарпа, еп. Смирнского. Платан этот – очень седой древности; огромный ствол его наполовину сгнил, что однако не мешает ему иметь густолиственную многоветвистую вершину.

Сорвав по нескольку листиков на память, мы направились к храму Иоанна Богослова. Дорога шла переулками в гору. Встречались небольшие тенистые сады. В просвет на горе видны были развалины Колизея. Я предложил было теперь же идти туда, по сотоварищи за наступившей жарой не пошли. Так и не пришлось быть на месте мучения достойного ученика Апостола любви, священномученника Поликарпа. А между тем, говорят, и поныне там, в развалинах, показывают и арену кровавого боя и отделение, где содержались звери.

Чрез калитку скоро поднялись мы на широкий двор и тут же налево вошли в помещение похожее на книжную, и вместе, свечную лавку. Посередине, на столе, у которого сидела женщина, лежало св. Евангелие, писанное, по ее словам (и по преданию), самим Евангелистом Иоанном Богословом. Мы благоговейно открыли св. книгу в начале: «Евангелие от Иоанна»; письмо (по-гречески, разумеется) четкое, красивое, близкое к печатному (на подобие нашего полууставного), листы белые, замечательно сохранившиеся (тысячелетия не наложили на них заметной печати). Открываем в средине и конце – Евангелие от Матфея, Евангелие от Луки, и такое же, одинаковое, как в первом, письмо, такие же листы. Это последнее, меня по крайней мере, несколько озадачило, но разрешить недоумения было некому, и мы пошли к храму. Храм во имя Иоанна Богослова небогатый, без колокольни, с простенькой звонницей. Особенного внимания заслуживает в нем однако резной иконостас орехового дерева, перенесенный из Ефеса. На царских вратах его вырезано несколько событий, относящихся к невинному состоянию и падению первых людей в раю, а внизу каждой местной иконы – события из жизни изображенного на иконе лица.

На пути отсюда проводник предложил зайти в недавно открытую пещеру, где находится, по его словам, чудотворная икона Божьей Матери; (В г. путеводителях об этой иконе и пещере вовсе не упоминается). Мы согласились.

Пещера была недалеко, вход ъ чьего-то (кажется, частного) тесного двора. С зажженными свечами, купленными тут же в углублении двора (от пузырьков для воды мы отказались), невысоким узким проходом один за другим потянулись мы в предшествии проводника во внутрь пещеры. По мере углубления проход становился все ниже и ниже, приходилось пригибаться больше и больше, и дышать спертым воздухом. Не знаю, как другие, но я начинал чувствовать себя не особенно хорошо, и если бы в это время проход не стал несколько выше, и мы не были бы у цели своего путешествия, то, кажется, я вернулся бы назад. Пред нами стена. Направо, в каменной нише теплится лампадка пред иконою Богоматери. Налево зияет темное пятно прохода (продолжение его). Под ногами ощущается что-то влажное, скользкое. Проводник приподнял крышку колодца, предложил выпить воды, и помолившись пред иконою, мы поспешили выйти наружу.

Заходили после того на базар купить смирнского ладону. Базар оказался, по обычаю, непривлекательным. Галереи узкие, темные, с навесами из рогож, досок и разной парусины. Часто проходящие караваны верблюдов очень замедляют движение. Лавки грязноваты, многие из них одновременно служат и мастерскими для хозяев, где (тут же на виду у всех) приготовляются предметы их торговли. Продавцы, полулежа на чем-то вроде нар, лениво пьют кофе или курят кальян. В обращении с покупателями они подчас бесцеремонны, грубоваты и крайне неуступчивы. В одной лавке, напр., за фунт ладону запросили с нас 3 рубля (а его и у нас, в России, можно купить дешевле 2-х руб.) и отказались уступить что-либо. В другой – запросили рубль, и если не уступили ничего, то кажется единственно потому, что на защиту интересов продавца бесцеремонно выступил один из наших же проводников, которому заметно досадно было, что здесь продавали ладан дешевле, чем в лавке, рекомендованной им. Последнее навело нас на совершенно верную мысль, что путешествуя по Востоку, крайне невыгодно доверяться случайным (местным) проводникам при покупки тех или других нужных вещей, потому что проводники в этих случаях всегда стараются вести покупателей в такие лавки и магазины, где дают им хорошее вознаграждение, а это последнее совершается всегда за счет покупателя. Последнему и приходится по большей части, если не всегда, платить большие деньги за плохие вещи.

Были после того и в нескольких магазинах европейского квартала. Между этими последними есть магазины замечательно хорошие, которые занимают громадное помещение и ни в чем не уступают лучшим европейским. В то время, когда в одном из них мы выбирали для себя соломенные шляпы, по улице чинно прошли мимо человек 15‒20 юношей, в блузах и пробковых английских касках.

― Это ваши соотечественники, ― сказал старший проводник, – казанские гимназисты с их воспитателем.

– Вот и прекрасно! ― подумал я и поспешил найти достоуважаемого Н.К. Горталова, с которым и познакомился лично, кратко сказав о причине своего замедления.

В час дня мы были уже на пароходе. Часа через три приехали сюда гимназисты, и пароход снялся с якоря...

Погода была очень хорошая, тихая, море спокойное. Взоры всех обращены были к удаляющейся Смирне. Миновали турецкий форт с зубчатою башнею, расположенный на песчаной косе. Показались вдали и белые бугры соли на отдалившемся низеньком берегу. Томившая жажда заставила меня спуститься в каюту. Проходя мимо гимназистов, занимавших переднюю палубу (между рубкою 1-го класса и машинным отделением), я с удивлением заметил, что и руководитель их, досточтимый Н.К., совершал путь вместе с ними, на палубе.

― Здесь ведь крайне неудобно, ― говорю ему, – почему бы вам не ехать во 2-м классе?

– Но я постоянно должен быть с моими юными спутниками, ― отвечает он, – делить с ними одинаковую участь я считаю своим священным долгом.

Замечание совершенно верное, и поступок во всяком случае благоразумный, заслуживающей похвалы.

В каюте моей оказалось новое лицо – прибыл грек, молодой словоохотливый коммерсант из Смирны. К сожалению, он не знал русского языка, а я, кроме нескольких французских фраз и слов тех языков, которые знал он, и разговор наш не клеился, и сам собою прекращался всегда довольно скоро.

В 10 часов вечера мы подходили к острову Хиосу, родине известнейших торговых греческих фамилий. У подножия высокого берега мелькали на далекое пространство бесчисленные огоньки домиков города Хио. При трепетном свете луны, задернутой дымкой испарений, взор мог уловить при всем усилии только немногое в этом городе: гавань с багрового цвета фонарем (маяком) у входа, слабые очертания двух-трех храмов, и развалины каких-то строений.

Хио издревле, как и теперь, славится производством вина, мрамора, варенья и мастики. Самое интересное – белая мастика, приготовляемая туземцами для жевания и чистки зубов. Прозрачная и эластичная, она приводит в восторг знатоков, а непривычному склеивает рот и десны.

Пароход стал на якорь против самой гавани. Началась оживленная нагрузка и разгрузка при сильном электрическом освещении. Лодки подплывали и отплывали. Появились на палубе, несмотря на позднее время, и продавцы варенья с мастикой. Последняя мне крайне не понравилась, а относительно варенья кто-то заметил, что оно с мухами. Так и не пришлось ничего купить у торговцев....

11 июня

Несмотря на стук подъемного крана, я крепко уснул вчера в каюте, и не слыхал, как пароход снялся с якоря, покидая Хиос. Меня разбудил сосед словами «Самос».

Самос ― родина Пифагора, издревле известен ожесточенною борьбою туземцев-греков за свою независимость... В 500 году до Р. Хр. самосцы-гончарники, как известно, подпали под власть Поликрата и восстали против него. В 441 г. они бунтуют против гегемонии афинян, но после 9-ти месячной осады сдаются Периклу. Мятежный дух оставляет их, впрочем, не надолго. Вспыхивает война с Митридатом, самосцы дерутся опять, и окончательно разорив себя в этой борьбе, обессиленные и разбитые, затихают в истории.

В наши дни, однако, воинственный независимый дух отдаленных предков снова сказался в самосцах. Остров отстоял свою независимость, управляется греческим князем, находясь лишь под протекторатом Турции⁴⁹.

В Самос пароход наш заходил неожиданно, для меня по крайней мере, и я поспешил выйти на палубу. Плыли узким извилистым заливом между высоких берегов. По скату правого тут и там разбросаны были масличные и персиковые деревья с одинокими (изредка) небольшими домиками, а левый глядел неприветливо, совсем лишен был растительности. Вот из-за изгиба в глубине залива показался и город Самос с природною небольшою гаванью. Скученные красивые строения его с благолепными храмами и пристанью, скромно приютились полукругом у самого залива несколько левее. За ними и прямо сады, а за садами на незначительном расстоянии в направлении ущелья – новые грязноватые постройки, как гнезда ласточек, облепили почти всю вершину невысокого холма. Особого движения в городе и пристани заметно не было. Наш пароход в небольшой гавани казался колоссом. Остановившись на минуту, как бы в раздумье, стоит ли бросать здесь якорь (груза не предвиделось), он важно сделал поворот направо и пошел снова в открытое море...

Опять острова и острова, утесы и скалы, большие и малые, высокие, гористые, отлогие и низменные, приветливые и угрюмые, обитаемые и пустынные. Изредка блеснет белый парус отдаленной одинокой лодки, или встретится шхуна с людьми, и совсем почему-то нет встречных пароходов.

Беседовал как-то с П.К. о гимназистах-экскурсистах. Оказывается, что инициатива экскурсии их принадлежит всецело ему. Ему же главным образом, если не исключительно, она обязана и своим теперешним осуществлением. Последнее стоило, правда. Н.К. немало хлопот и трудов, но он очень утешен тем, что труды эти не пропали даром, и путешествие их совершается пока прекрасно. Им всюду со стороны русских властей оказывается большое внимание и предупредительность, а в Пирее так их едва не «на руках носили», как говорится: они осматривали там бывший в то время русский броненосец «Император Александр II», два раза ездили в Афины, в Смирну прибыли на арабском пароходе Эль-Каиро. При этом Н.К. с особенною благодарностью вспоминал о нашем константинопольском после Зиновьеве, который телеграфировал о них в Пиреи, и обещал телеграфировать во все попутные им консульства.

Вечером совершенно неожиданно пришлось слушать оркестровую музыку. На нашем пароходе из Смирны в Бейрута ехали музыканты чехи (человек 6). Кому-то из туристов вздумалось (без сомнения, за угощение) попросить их сыграть что-нибудь. Те согласились, и вот при заходе солнца начался концерт на передней налубѣ. Первым играли русский гимн «Боже, царя храни». Едва послышались начальные звуки этого гимна, как все присутствующие моментально встали с мест и обнажили головы. Встали даже и певицы, спутницы чехов-музыкантов. За гимном следовали еще 6‒7 номеров шаблонных светских пьес. При звуках этой музыки, в сумраке вечера мы миновали о. Родос и вступили в Средиземное море. Родос проходили на значительном расстоянии. С парохода видны были лишь контуры берега и огоньки города, последние вместе с маяками долго блестели затем позади на поверхности моря.

12 июня

Плывем открытым морем. Погода по прежнему ясная, тихая. Кругом ширь и простор – вода, вода и вода. Разбрасывая соленые брызги стальною упругою грудью, «Россия» быстро идет, пуская длинные клубы дыма, направляясь прямо к берегам Сирии и Палестины, этому едва ли не самому историческому центру на всем земном шаре, где таинственная колыбель человечества, где слагалось и зрело зерно его духовного и политического сознания, и откуда слабыми шагами оно выступило робко на широкий простор мировой арены. Невольно как-то задумываешься, глядя на эту гладкую поверхность безбрежного моря.

«В грандиозную чашу средиземного бассейна, ― выразимся словами одного путешественника, – слилось столько глубоких потоков человеческой мысли, таинственных знаний, наполовину разгаданных событий, что каждая отдельная волна этой мировой пучины способна поглотить годы, десятки лет самых поверхностных изучений»⁵⁰.

Тридцать веков, омраченное грехом человечество, предоставленное собственным силам, тщетно искало истинного Бога, начиная от песчаных пустынь Африки и кончая туманными высями Олимпа. –

Постепенно сменяя грубый фетишизм религиозными учениями Ассирии, Финикии и Египта, древний мир завершает свой религиозный культ сонмами богов в изящной мифологии Греции и Рима. Человеческий ум жаждет познать Божество, а омраченное грехом воображение выдает за Божество самого же человека, только в более совершенных формах. Мысль, однако, созревает настолько, что уже в силах становится постичь идею вечного, единого личного Бога. В жизни людей наступает период сознательного раздумья. Философы готовят протест отжившим теориям языческих фантазий, как бы предчувствуя новую эру близкого возрождения мира, и одряхлевший Восток скоро услышал мощную проповедь Пророка от Галилеи, воплотившегося Сына Божия, проповедь истинного (христианского) Боговедения и высокой морали.

В 10 час. утра хотел было идти к капитану за дозволением служить сегодня (накануне воскресенья) всенощное бдение, но случившийся в нашем помещении помощник капитана сказал, что ходить к капитану поел!; того, как им однажды дано было позволение, нет нужды. Позволение это может дать теперь и он, помощник капитана. Я поблагодарил и отправился к матросам. Те также, как и в первый раз, охотно согласились к 5 час. вечера приготовить, облагообразить свою палубу. Спускался затем и в трюм к паломникам, где известие о всенощной встретили с великою нескрываемою радостью. Чтецами и певцами вызвались быть прежние чтецы и певицы. Книги богослужебные нашлись все, за исключением октоиха. Но и тут Господь помог нам. С гимназистами вместе ехал юный магистрант одной из наших духовных академий, И.С.П., который наизусть знал все воскресные стихиры на «Господи воззвах», на стиховни, ирмосы и прокимны всех 8 гласов октоиха. Он любезно вызвался написать И тотчас же написал для певцов нужные стихиры и ирмосы с прокимном, и обещался принять участие в пении. Приглашал было к участию в чтении и пении гимназистов, но те чувствовали себя усталыми и потому отказались.

В 5 часов вечера состоялось всенощное бдение. Пели и читали истово, осмысленно, с воодушевлением. Присутствовали все паломники, не исключая и гимназистов с их спутниками и руководителем, большинство их горячо и усердно молились. Были за богослужением и матросы.

После всенощной сказано было краткое назидание, причем выражена была благодарность капитану, матросам и певчим со чтецами. На завтра объявлена была обедница часов в 7‒8 утра. Паломники разошлись, заметно, довольные и благодушно настроенные. Многие из них продолжали молиться долго –долго и по возвращении на занимаемые им места, только 4 интеллигента, пассажиры 2 класса, нашли возможным непосредственно после всенощной начать скуки ради игру в винт. Вообще же относительно поведения паломников, разумею главным образом паломников-палубников, за время путешествия их по водам можно сказать только одно похвальное, и ни в каком случае его нельзя сравнять с поведением, магометан напр. В то время как последние за все время путешествия представляют элемент чисто азиатской неподвижности и лени (ни у одного из них не видел я в руках ни разу какой-либо работы), паломники и паломницы наши никогда праздно не сидят: женщины постоянно что-либо шьют или вяжут, моют, стирают, читают иногда и книжечки религиозно-нравственного содержания, а по вечерам поют божественные песнопения, мужчины тоже – кто чинит свою одежду или обувь, кто читает книгу, а кто ведет душеспасительные разговоры.

Поздно вечером, разговорившись с одним благоговейным паломником, узнал от него возмутительные вещи. Кто-то из служащих на пароходе сегодня в обед вздумал рассказывать спутникам гимназистов в присутствии этих последних о разных непотребствах и гадостях, которые якобы творятся греческими монахами при св. Гробе Господнем. Рассказчик совестился. Мне даже не передать все то, что повествовал служащий в присутствии юных, чистых сердец, ехавших в Иерусалим на поклонение.

– Батюшка, зачем все это говорилось? все эти невероятные гадости про монахов у Гроба Господня? ― негодуя спрашивал меня собеседник... Можно ли рассказывать об этом юношам даже в том случае, если бы во всех рассказах этих и была значительная доля правды? К чему? зачем? Чтобы омрачить сердца их? разрушить благоговейную настроенность?

13 июня

Воскресный день начали общею молитвою к Господу Богу. В 8 часов утра на матросской палубе в присутствии паломников отслужена была обедница с 3-м и 6 часом, а после обедницы – молебен всем святым с акафистом Спасителю. По окончании молебна мною сказано было несколько слов на текст дневного Евангелия об исповедании Христа в применении к присутствовавшим, т.е. паломникам во св. Землю.

Остров Каир, берега которого легким контуром со вчерашнего вечера все время виднелись налево, теперь совсем скрылся, а в 1 часу дня на небосклон впереди высоко выступили светлые с блестящими (снеговыми) поперечными полосами очертания ливанских гор. Итак, благодарение Господу, близки берега Сирии, откуда сравнительно недалеко и до Палестины.

Погода продолжала быть ясною, но море, покойное до сего времени, начинало волноваться. В два часа дня мы были у берегов Сирии вблизи города Триполи, где должны были простоять до 10 час. вечера. Высокий Ливан гордо поднимался над морем, заслоняя собой восточный небосклон. Снеговые полосы на вершинах его ярко, ослепительно ярко блестели на солнце, которое нас внизу жгло своими почти прямыми лучами. У подножия, на прибрежной низменной полосе двумя совершенно отдельными друг от друга группами расположились скученные строения города Триполи. Прибрежная часть его Эль-Мина облепила правее небольшой мыс у самого моря. За нею, левее, широкою зеленою лентою потянулись знаменитые сады триполийские, которые обогнув самый город с запада и севера, отважно потянулись затем к ливанскому хребту по отлогому скату его подножия. И город и приморская часть его с прилегающими к ним садами, несмотря на занимаемое ими значительное пространство, благодаря соседству великана, казались чем-то очень мизерным и ничтожным.

В виду начавшегося волнения наш пароход бросил якорь вдали от берега и гавани. Это однако нисколько не изменило решения нашего (гимназистов и спутников их) побывать на берегу, чтобы осмотреть имеющиеся в городе русские школы, содержимые на средства нашего православного Палестинского Общества.

Но предварительно несколько слов о Триполи. Триполи – главный город Ливы или военной турецкой провинции, разделенной на 4 дистрикта (округа), население которых составляют 55 000 мусульман, 66 000 анзариан и 29 000 православных греков (всего 150 000). В древности Триполи (Тарабулюс) представлял нечто вроде факторий трех союзных городов: Тира, Сидона и Арада, которые помещались в трех кварталах, отделенных один от другого стенами. С первого времени занятия его арабами, промышленность и торговля его были в цветущем состоянии. Самый интересный период истории Триполи относится к крестовым походам. Граф тулузский Раймунд де Сан-Жиль построил на горе Mons Pelegrinum замок сохранившийся отчасти и до настоящего времени. Взятый Балдуином II в 1109 году, Триполи был сделан резиденциею графства, предоставленного Бертраму, сыну Раймунда. Антиохийские князья Богемонды, изгнанные из своих владений Сарацинами, за смертью князей тулузского дома, стали графами трипольскими. Выдержавший последовательно осады Саладина в 1188 и Бибарса в 1268, город взят в 1289 году султаном Калауном, который вырезал в нем 1 тысяч христиан. Во время Крестовых походов Триполи был центром умственной и промышленной жизни северной Сирии. В нем считалось не менее 4000 станов для ткания шелка. Выделывалось сукно из верблюжьей шерсти, откуда и происходит его название камлот. Шелковые материи, камлот и стеклянные изделия составляли главные статьи вывоза из этого графства. Несториане и якобиты имели в Триполи в то время знаменитые школы, в которых преподавались философия и медицина. Одних из их славнейших ученых Раббин Якоб в числе своих учеников имел Абуль-Фираджа, известнейшего историка той эпохи. В настоящее время Триполи славится шелковыми изделиями (шелковые шарфы, приготовляемые здесь, расходятся по всей Сирии, Палестине и вывозятся в Константинополь) и апельсинами. По своему достоинству последние нисколько не уступают яффским. Здесь добывается также водолазами со дна моря значительное количество так называемых грецких губок, которые растут на довольно значительной глубине. Жители с малолетства приучаются к этому ремеслу, а потому все почти отличные пловцы.

Взяты были две лодки: в одной поместились гимназисты, а в другой (с парусами) – мы с их спутниками. Едва лодка наша вышла из-за парохода в область ветра, как ее так сильно стало накренять в подветренную сторону, а набегавшие волны, ударяясь о борт, обливать водой, что по временам казалось, что лодку или зальет, или же опрокинет. Не знаю, как другие, но я сильно трусил во все время переправы и в душе скорбел, что решился в такую погоду ехать на берег. Опытные лодочники однако ловко управляли парусами, и когда нужно, перемещали балласт.

Через 1/2 часа мы были у пристани около таможни, откуда, руководимые возвращавшимся на родину сирийским арабом, медиком А.Н. Халеби, бывшим в нашей лодке, чрез базар, узенькими окраинными переулками, среди низеньких (и то изредка) домиков, направились к помещению, занимаемому начальницей русской школы и учительницами-землячками нашими. В одном из перекрестков нам пришлось натолкнуться на уличную толпу, которая с интересом глядела, как серый Мишка, по приказу вожака – своего хозяина, проделывал разные забавные штуки.

– Тоже земляк, ― пошутил кто-то, указывая на медведя и упуская из виду, что и в Ливанских горах, как и в северных окраинах наших, есть серые медведи.

Увидев нас, толпа оставила медведя и пошла за нами. К ней по пути начали присоединяться другие – взрослые даже. К счастью, мы были уже у дома, где помещаются учительницы русской школы, куда и вошли немедленно. Дом этот – восточного типа, не особенно большой, 2-х-этажный: внизу, кроме кухни находятся 3 помещения: для начальницы, одной русской учительницы и одной арабки (Халеби), питомицы Бейтджальского женского пансиона в Палестине, а вверху 2 комнаты для двух русских учительниц, и неизбежная в восточных домах открытая терраса для вечернего времяпрепровождения.

Познакомившись с начальницей и ее очень юными помощницами, которых одинокими забросила сюда судьба на великое и святое дело просвещения местного населения в духе православной веры, мы поднялись на террасу, откуда любовались городом и прилегающею к нему местностью.

Город Эль-Мина не особенно велик, с незатейливыми постройками, среди которых заметно выделяются несколько христианских храмов. На западе расстилается безбрежное море, а на востоке высятся гигантские горы. На одной из них у самой вершины (почти под небом) гнездятся какие-то едва заметные постройки. Это греческие монахи, любители безмолвия, поселились там.

Посетили затем и самую школу, которая недалеко отсюда. День был воскресный, время послеобеденное, а потому в школе никого из учащихся но было, пришлось ограничиться осмотром классных помещений. Последние занимают 3 разнородных сплошных жилых строения с 2 небольшими двориками. Из строений одно 2-х этажное. Классные комнаты, сравнительно высокие, прилично меблированы, но не все поместительны. Начальница сообщила нам отрадные вести. Школа их хотя существует только два года, однако пользуется большими симпатиями местного общества (православного). Всех школьников ― около 300 мальчиков и 400 девочек, но желающих несравненно больше, приходится отказывать за теснотою помещения. В виду последнего, городское общество подыскало поблизости очень хороший дом (грека-униата), который и предполагал купить под школу.

На любезное предложение осмотреть этот последний, мы отвечали полным согласием и скоро были во дворе зажиточного грека. Мощеный, квадратный небольшой двор с 3-х сторон окаймлен высокими жилыми строениями. Посредине приветливо зеленеет молодое лимонное деревцо с плодами. Рядом – темный ствол виноградного деревца, которое своими ползучими ветвями с сочными гроздьями более чем на половину переплело решетчатый покатый навес, давая во двор тень и прохладу. В центральном здании помещается просторный высокий зал, а в боковых: направо – комнаты для семьи грека, а налево – кухня и службы. Действительно, хорошо сделает городское общество, если к имеющимся зданиям школы прикупить еще и этот дом.

Отсюда вместе с начальницей и учительницами, которые заметно рады были нам русским, мы направились в самый город Триполи, где также имеется (мужское) училище, содержимое на средства нашего Палестинского Общества.

Эль-Мина отстоит от города на две версты, если не больше, и соединяется с ним конно-железной дорогой. Когда мы подошли к станции, вагон только что ушел, и чтобы не терять времени, мы поехали в экипажах. Дорога, прекрасно шоссированная и обсаженная высокими акациями, шла знаменитыми триполийскими садами, которых, однако, за высокою, густо поросшею изгородью, совсем не было видно. Оживления по пути не замечалось. Изредка попадались пешеходы, еще реже ехавшие на мулах или ослах, и тем более в экипажах, однажды встретился вагон конно-железной дороги, переполненный пассажирами. Жилых строений тоже не видно, только ближе к городу встречаются одиночные красивые строения. Экипажи остановились в предместье, откуда мы принуждены были идти пешком по узким улицам города.

И здесь, как в Эль-Мине, наша разнородная группа возбуждала всеобщее внимание и любопытство. По мере движения толпа около нас росла больше и больше, так что когда, любопытствуя, зашли мы по пути в обширный православный храм, то толпа эта заняла едва ли не 1/4 часть всего храма. Храм представлял древнюю базилику, увенчанную величественным куполом. Обилие света, чистота, простор и благолепие его приятно поразили нас. В то время, когда мы, осматривая, подходили к царским вратам, церковный сторож, в порыве ли излишнего усердия и любезности, или же просто вследствие халатного отношения к священным предметам, торопливо зашел вперед, отодвинул церковную завесу и открыл царские врата, приятно улыбаясь... Это было уже слишком. Я осторожно отстранил сторожа, и не входя в алтарь, закрыл царские врата.

Из храма южными дверями вышли мы во двор, где на проходных каменных столбах помещается здание училища. Здесь нас любезно встретил заведующий училищем очень молодой человек – араб, питомец русской учительской школы в Назарете. Он прекрасно говорить по-русски и знаток школьного дела (последнее, по отзывам наших соотечественниц). Классные комнаты этого училища много лучше эльминской школы. Они очень высокие, просторные, светлые и хорошо меблированы. В приемной (она же служит наполовину и классом) все говорило, что училище это русское. По стенам висят портреты наших Государя Императора и Государыни Императрицы, и тут же в золоченой рамке с русским государственным гербом вверху, слова гимна: «Боже, Царя храни». Только портрет султана, помещенный по соседству со св. иконой, свидетельствовал, что русское училище это находится в турецких владениях. Заведывающий хвалил внимание и усердие местного православного населения (желающих учиться всегда много), хвалил ревность и усердие и своих соработников-арабов учителей (русских учителей в этом училищ нет).

Распростившись с заведующим, мы вышли на улицу, которая после простора и чистоты во дворе храма показалась нам еще грязнее и уже. Времени до захода солнца оставалось достаточно, и учительницы предложили нам побывать около замка Раймунда и в долине дервишей. От замка, по их словам, хороший вид на море, а долина дервишей – своеобразно красива. Мы согласились, и по отвратительной мостовой, поднимавшейся террасами, направились к замку за город. Мрачно и неприступно, как и во времена крестоносцев, смотрит замок Раймунда, царя над окружающею местностью и существует уже не для обороны или защиты города, а как место заключения для уголовных преступников. Посмотрев с тоскою в сердце (при мысли о переправе) на волновавшееся вдали море и качавшийся пароход наш, мимо стен замка чрез мусульманское кладбище спустились мы в долину дервишей узкою обрывистою тропою.

Действительно, есть что-то прелестное и своеобразно прелестное в этой долине. В глубине ее среди густых тростников, лимонных и фиговых деревьев бурливо шумит горный поток. Налево высится каменистая гора, покрытая масличными деревьями. Направо, по скату возвышенности (значительно ниже первой) растут прихотливо кактусы, фиги и какие-то кустарники в цветах. Впереди, ближе к потоку, монастырь дервишей, а за ним, в глубине долины, величаво смотрят вершины поднебесных Ливанских гор. И седые стены замка Раймунда, опирающиеся на отвесную скалу, кажутся с этой стороны грознее и недоступнее.

По дороге к монастырю – безлюдье. Встретились только два юноши турка в полосатых халатах, да смуглая арабка с водоносом на плече, пересекла путь, спускаясь к потоку. Самый монастырь не произвел на нас особого впечатления своими некрасивыми старыми постройками, а полуоткрытый светлый павильон, расположенный против мечети, где пляшут дервиши, с полулежавшим неподвижно мусульманским анахоретом, оказался для нас недоступным.

Мы расположились на отдых рядом с этим павильоном на открытой террасе. Услужливый привритник, а быть может и дервиш, принес нужное количество табуретов и предложил по чашке кофе. Отблагодарив его и полюбовавшись апельсинным деревцем с рдевшими на нем плодами, мы возвратились в город, минуя узкую крутую тропу. На базаре освежили себя вкусными фруктами (персиками, абрикосами и т. под.), а на окраине города удалось побывать в одном из пресловутых триполийских садов. За непроницаемою живою изгородью мы увидели молодые апельсинные и лимонные деревья, правильно посаженные рядами на совершенно ровной площади. Почва под ними и между них, до того увлажнена, что наши ноги вязли в ней, и мы вышли оттуда достаточно перепачканными. Среди садов течет многоводный горный поток, которым и пользуются садовладетели для орошения, отводя в сады воду канальчиками.

Смеркалось, когда мы усталые добрались окраиной города до станции конно-железной дороги, и но найдя готового вагона, заняли стоявший в запасе. Нас было 30 человек, вагон заняли полностью и потому особой задержки не было. Дождавшись только встречного вагона, нас быстро повезли, да так быстро, что деревья и люди по пути буквально мелькали мимо нас, «дух, как говорится, захватывало». А сидевшие на задних лавочках нередко справлялись с недоумением у передних: на лошадях ли едем? Но ехали на лошадях. На полпути сделали небольшую остановку и снова понеслись прежним быстрым галопом.

Совсем стало темно, когда мы подъехали к пристани. Учительницы звали было к себе на чай и закуску, но мы отказались, хотелось скорее добраться до парохода. Тогда они вызвались проводить нас, и простившись с начальницей, мы немедленно поплыли. Учительницы поместились в нашей лодке. Море волновалось по прежнему, лодку постоянно качало и накреняло к воде. Пароход был далеко. Чтобы несколько подбодрить себя, наша молодежь вздумала петь, и петь, грустно сказать, светские песни. И вот, среди шума волн и ветра, скрипа мачты и всплеска воды послышалось solo: «Вниз по матушке, по Волге». Молодые голоса дружно подхватили, и песнь громко понеслась над поверхностностью моря в сумраке ночи. Но не успели еще голоса дотянуть последней высокой ноты первого куплета, как налетевшим шквалом так сильно накренило лодку, что певицы отчаянно вскрикнули. Тоже случилось и при окончании второго куплета. Невыразимо грустно и тяжело было на душе у меня, слушая подобное пение. Я мысленно давал себе слово вперед быть осмотрительнее в выборе компании при съездах на берег, и молил Бога о благополучной переправе. С громким пением подлетели мы к пароходу.

– Батюшка, как мы о вас беспокоились!... Мы уже думали, что вы не приедете!

Такими сердечными словами приветствовали меня на палубе, встречая, паломники и паломницы. Я от души благодарил их. Однако, громкая песнь, с которою мы ехали и подъехали к пароходу, не выходила из ума, отравляя эти сердечные приветствия. Досадуя на себя, прошел я немедленно в каюту, решившись не выходить из нее до утра.

В 10 часов вечера наш пароход снялся с якоря и направился по волновавшемуся морю к Бейруту.

14 июня

Волнение и качка продолжались всю ночь. Качка была килевая, и всякий раз, как погружалась в воду кормовая часть парохода, у меня почему-то замирало сердце и появлялся страх. Думать после того о сне, само собою попятно, не приходилось. Только к утру забылся я немного и не слыхал, как вошли в гавань Бейрута.

Один из важнейших городов Сирии – Бейрут (древний Берит Финикии) живописно раскинулся по прибрежью моря. Высокие дома с плоскими крышами, постепенно понижаясь, спускались амфитеатром почти к самой воде. Над ними выделяется несколько христианских храмов, а левее, тотчас же за городом, раскинулись роскошные сады, за которыми величаво высится исполинский хребет Ливана «с диадемою снегов» на царственных вершинах. Пинии и кедры одели его подножие, и как передовая рать лесных полчищ спустились, надвигаясь к самому взморью. Но успел я рассмотреть, как следует, город и прилегающую к нему местность, как сообщили, что бейрутский консул прислал за гимназистами каваса, который и торопил отъездом на берег. Кавас этот, плохо говоривший и понимавший по-русски, своими речами приводил в большое затруднение Н.К. (руководителя гимназистов). По его словам, он, кавас, прислан за «студентами» (но так, – студентами, мог назвать консул и гимназистов), настаивал, чтобы «студенты» непременно шли к консулу (зачем это гимназистам-то идти? иное дело ему, руководителю их) и упоминал о чае (не то просил чаю себе, не то приглашал на чай?!). Подумали, подумали и в конце концов решили – всем идти к консулу.

Поднявшись с пристани среди высоких скученных строений (отелей, магазинов) в гору, мы вступили в новый Бейрута, который на меня по крайней мере, произвел самое прекрасное впечатление. Улицы здесь широкие и прекрасно шоссированные. Дома полуевропейской и полуазиатской архитектуры, красивые и чистенькие. С террас их и из-за стен дворов тут и там приветливо смотрят бананы, финиковые пальмы и другие тропические растения, и к тому же – ни одной собаки, и ничего неряшливого или грязноватого.

Через 20‒30 минуть мы входили уже в роскошное здание русского консульства, живописно расположенного среди цветников и зелени разнообразных дерѳвьев. Здесь (в помещении канцелярии, кажется) запросто, но радушно встретил нас сам г. консул, из вступительных речей которого мы и уразумели истинный смысл и значение мало понятных слов и поступков посланного им на пароход каваса.

–Его, консула,– говорил он, ― недавно письмом из России просили оказать содействие одному из русских студентов, командированному на Восток для изучения восточных языков. Этого то студента он и посылал встретить на пароходе.

Но кавас, оказывается, не совсем понял свою миссию и привел к нему нас. Это последнее, однако, не должно смущать нас, так как он, консул, очень рад случившейся ошибке, которая дает ему возможность видеть у себя своих соотечественников. Говорили затем о разных материях. Консул, между прочим, сообщил о положении православия на востоке, об отношении к православным арабам и русским греков, и о своей собственной миссии в этих краях. С большой похвалой отзывался он о г-же Черкасовой (нашей соотечественнице), которая самоотверженно и с успехом ведет здесь (в Бейруте) русское школьное дело, советовал непременно посетить какое-либо из подведомых ей учебных заведений (их в Бейруте 5) и лучше всего то (с курсом наших гимназий), где она сама живет. Мне же, как духовному лицу, он предлагал побывать у престарелого митрополита Гаврила, мужа мудрого, любвеобильного и святой жизни, который к тому же хорошо знает русский язык.

Предложив затем чаю в беседке у фонтана, он предоставил нас своему секретарю, очень любезному и обязательному молодому человеку, а сам отправился писать письма митрополиту и г-же Черкасовой, с предупреждением, что мы имеем посетить их.

После чаю осматривали цветники и растительность, поднимались затем на террасу, откуда любовались городом и видом на море и горы, заходили и в апартаменты самого консула (зал), которые поразили нас своим богатством и изысканностью убранства...

Письма, между тем, были заготовлены и отправлены по назначению, и распростившись с гостеприимным и радушным консулом, мы направились к училищу г-жи Черкасовой, которое находится на окраине города. Окраины Бейрута ничем почти но разнятся от окраин других восточных городов, виденных нами. Те же небольшие бедные дома, узкие переулки. Встречаются нередко и развалины, поросшие кактусами, которые нередко здесь служат и живою изгородью, отделяя один садик от другого. Училище г-жи Черкасовой находится, однако, в соседстве с красивыми домами, расположенными среди богатой тропической растительности, и помещается в большом 2-х-этажномъ здании. Были звонок на перемену, когда мы вошли в училищный двор. К нам вышла учительница арабка и узнав о цели нашего посещения, поспешила доложить начальнице. Между тем, во двор группами стали выходить очень прилично и по форме (на подобие гимназической) одетые воспитанницы. Подходя к нам, они скромно кланялись и приветствовали русским: «здравствуйте». Так как перемена была большая, то нас и попросили подняться пока наверх, где живет начальница и ее помощница, кажется. Здесь, в просторном прекрасно меблированном зале старшая учительница извинилась за свою начальницу, которая за нездоровьем не может выйти к нам (начальница недомогала после сделанной ей операции); объяснила, что в заведении их 7 классов, учат наставницы-арабки, но русский язык изучается с первого (низшего) класса. Желающих учиться у них очень много. Нужно бы иметь более удобное собственное здание, а не наемное, какое у них в настоящее время. Но город не отводит места, а у православного населения не находится средств на приобретение его...

Послышался звонок. Многие из нас вышли на террасу посмотреть, как будут собираться воспитанницы. Порядок и чинность, с которыми совершался последними вход со двора в здание училища, просто поразили нас. Девочки построились перед входною дверью попарно, образовав длинную изогнутую линию, и затем, не торопясь и не толкаясь, по одной паре входили в коридор. Спустились затем и мы вниз, и посетили все классы, начиная с младшего. В младшем (1-м) классе сидели «малютки» в буквальном смысле этого слова. Одной оказывалось не больше трех лет⁵¹). При нашем входе они чинно встали и приветствовали по-русски (довольно правильно) «здравствуйте». Мы попросили учительницу продолжить свои занятия (урок был по русскому языку), и та с некоторым смущением, однако умело, повела чтение русской грамоты по звуковому способу, который она, да и водившая нас учительница, называли почему-то новым способом. Дети могли разбирать крупную русскую грамоту. В следующем, 2-м классе девочки свободно уже читали по-русски и немного говорили, а в следующем – очень хорошо говорили и бегло, осмысленно читали и передавали прочитанное. В 5 классе, кажется, дал я одной девочке такое предложение: «в класс вошли гости», и спросил, где подлежащее и сказуемое в этом предложении. Та правильно сказала то и другое без всякого затруднения. Знания по Закону Божию – очень хорошие, а некоторыми – даже превосходные.

Во всех классах, по нашей просьбе, девочки пели какую-либо молитву (молитвы изучаются на славянском языке) и кроме того «Боже, царя храни» и «Коль славен», а в 6-м и 7-м спели что-то по-арабски. Слушая ответы и пение, мы немало удивлялись успеху учениц и от души радовались такой хорошей постановке здесь русского языка, прося мысленно Господа Бога помочь г-же Черкасовой в ее святом деле. Укоренения заветов православной веры среди местного арабского населения и любви его к единоверной ему России. И питомицы г-жи Черкасовой, без сомнения, любят свою начальницу, а чрез нее и Россию.

Это отчасти сказалось вот каким образом. Когда в 7 классе, окончив испытания, кто-то из нас неожиданно спросил: кто из присутствующих (оканчивающих курс) желает ехать в Россию в учительницы (из этого училища выходят школьные наставницы)? то желающими оказались все – все встали с своих мест. Поблагодарив сопровождавшую нас учительницу и попросив ее передать признательность начальнице, мы с самым добрым расположением сердца оставили училище. Четверо из нас после того изъявили желание посетить митрополита Гавриила, а остальные с медиком Халеби пошли делать покупки. В центре города за сходную цену мы наняли прекрасный 4-х местный экипаж и быстро докатили до резиденции митрополита. Здесь, заметно, нас ждали. У крыльца встретил нас иеромонах, который и ввел в приемную, довольно просторную, с простои меблировкой, светлую комнату. Его Высокопреосвященство не заставил себя ждать. Запросто, в рясе без клобука и панагии вышел он к нам немедленно, преподал благословение каждому, и просил садиться ближе к нему. Мы кратко сообщили ему, кто мы, и зачем обеспокоили его. Тот, в свою очередь, сказал, что о нас писал ему наш консул, которого он очень уважает. Говорил затем с особою похвалою о русских и России, сообщил, между прочим, что хлопочет о помещении в одну из наших академий кого то из своих питомцев – семинаристов (митрополит вел речь ломаным русским языком, в чем постоянно извинялся).

Во время беседы нас, по восточному обычаю, угостили прекрасным вареньем с водою и предложили по чашке кофе. Приняв благословение, мы откланялись Его Высокопреосвященству. Я после того предлагал было спутникам осмотреть духовную семинарию, которая помещается тут же около митрополичьих покоев, но те но согласились, торопились на пароход (было уже около часа дня – время обеда гимназистов). Просил было заехать в древний православный собор, и на это не согласились. И пришлось покориться необходимости.

На пристани, оказалось, давно таки ждали нас гимназисты, и купив наскоро самое необходимое, мы поплыли к пароходу. Бессонная ночь сказалась. Добравшись до каюты, я крепко уснул. В это время, по рассказам паломников, на французском пароходе в Бейрут прибыл православный патриарх, кажется, Антиохийский, и встречен был духовенством и населением с подобающими почестями. Зрелище, говорит, было умилительное.

В 4 часа дня мы снялись с якоря, вышли из тихой пристани Бейрута, и по продолжавшему волноваться морю, направились к Яффѣ. Качка была по-прежнему килевая, только теперь она почему-то неблагоприятно стала отзываться на моем организме: в груди ощущалась какая-то тяжесть, чувствовалось расслабление. Благодарение Господу, что качка появилась в конце путешествия, а не в начале его! Завтра утром будем в Яффе, и тогда, быть может, конец и морю и качке.

15 июня

Ночью спал хорошо, несмотря на волнение и качку, а потому и не видел, как некоторые из паломников, ни маяков Сайды и Сура – древних Тира и Сидона, пределы которых некогда освящены стопами Спасителя мира, исцелившего здесь бесноватую дочь жены хананеянки, ни маячного огня на горе Кармил, где некогда пророк Илия посрамил жрецов Ваала. Около 3 час. ночи меня однако разбудил сосед по каюте, начавший сильно страдать морскою болезнью. По его просьбе два раза поднимался я на палубу, отыскивая его знакомого доктора, но без успеха. Уснуть снова после того уже не пришлось...

Вследствие большого волнения пароход наш запаздывал приходом в Яффу, и вместо 5 мы были у Яффы только около 8 ч. утра.

«Bрата Палестины» – Яффа красиво обсыпала своими скученными белыми постройками конусообразный холм у самого моря. Постройки эти с плоскими и куполообразными крышами картинно спускаются к морю. Правее –песчаный обнаженный берег с менее приглядными постройками, левее – зеленые сады, среди которых вдали явственно выделяется русская церковь с высокою колокольнею. Город приветливо глядел на нас с берега, но не приветливо и угрожающе глядело взморье. В полутораста саженях от пристани зловеще застыли черные истощенные морем камни (остатки древнего мола), едва выделяясь над его поверхностью. Как пасть исполинского чудовища разверзлось над ними море, и бешено мчало здесь гигантские волны, с ревом и грохотом перебрасывая их чрез предательские шхеры. Ослабевая волны эти шли далеко к высокой гранитной пристани города, ударяясь о которую, ползли левее вдоль нее, и встретив выступ стены, в бессильной злобе змеею высоко взвивались вверх.

С великим беспокойством смотрели мы на волновавшееся и бушевавшее у берегов море. Не то собственно беспокоило нас, как будем переправляться, а больше всего – будем ли, и это потому, что во время сильного волнения пароходы обыкновенно не останавливаются на яффском рейде, а провозят пассажиров далеко в Порт-Саид или Бейрут, смотря потому, в каком направлении идут они, и там пассажирам приходится ожидать следующего очередного парохода, чтобы возвратиться снова в Яффу...

Пароход бросил якорь на значительном расстоянии от берега. Шлюпка с помощником капитана и матросами, ныряя по волнам, направилась за дозволением к пристани, далеко объезжая неприветливые шхеры. Ветер продолжал завывать, снасти скрипели, пароход равномерно покачивало, что производило неприятное действие на пассажиров. Скорее бы на берег! невольно проносилось в мыслях каждого, смотря на неприветливое, бушевавшее море. И как бы в ответ на это общее всех желание, среди пенящихся шхер показалась одна, другая, третья лодка. То бесстрашные арабы, перегоняя друг друга и сокращая путь, неслись к нашему пароходу. Скоро их юркие, подвижные фигуры были уже на палубе и, громко лопоча, бегали из конца в конец, назойливо предлагая всем и каждому садиться в лодку. Некоторым удалось даже, обманув бдительность прислуги, проникнуть во 2-й класс, хотя оттуда и пришлось немедленно уйти с позором. Из паломников однако никто не торопился принимать их предложения – все ожидали проводника (каваса) Палестинского Общества. Последний не замедлил явиться.

В национальном черногорском костюме и черногорец по происхождению, кавас Палестинского Общества резко выделялся из среды прибывших и своею осанкою и деловитостью. Он распорядился, чтобы гимназистам и их спутникам предоставлена была особая лодка (вроде баркаса), которую и постарался отправить прежде других. Немедленно же началась нагрузка нашего багажа в средину лодки и посадка нас самих. Катившимися одна за другой волнами лодку эту то поднимало вверх, приближало к траппу парохода, то опускало вниз, отдаляло от него аршина на 2 или 1½. Лодочники искусно пользовались моментом: когда лодку приближало, стоявший на трапе быстро брал под руки подходившего пассажира и передавать его моментально находившемуся в лодке. Тот ловко подхватывал и опускал на средину, откуда уже вновь прибывший сам должен был торопливо отходить к корме, уступая место другому. Очутившись, подобно другим, на средине лодки я не мог, однако, скоро подняться, так как одна нога моя угодила под чей-то тяжеловесный чемодан, а другая завязла между сиденьем и веслом. Хотел было сказать об этом лодочнику и просить его помощи, а он, смотрю, чуть да не на меня сажает другого, вновь прибывшего. Это, вероятно, придало силы и уменья, и я скоро оказался среди сидевших.

Сел наконец и кавас Палестинского общества, и перекрестившись мы направились к городской пристани, огибая пенившиеся шхеры на почтительном расстоянии. Волнение оказывалось в действительности гораздо больше, чем каким оно казалось с парохода. Волны грядами высоко вздымались вверх, образуя глубокие пучины, и когда лодка наша опускалась в эти последние, то не видно было ни города с пристанью, ни парохода, стоявшего на якоре, одна вода и небо. Несмотря на это однако, от того ли, что волны плавно катили одна за другой и мы плыли в направлении их движения, отчего они и не заливали в нашу лодку, или же от радостного сознания, что мы у цели своего путешествия, только вздымавшиеся волны с их пучинами совсем не пугали нас, и мы не испытывали того страха, какой пришлось испытывать при съезде на берег в Триполи, хотя; оговорюсь, волнение тогда было сравнительно меньше настоящего.

На пути лодочники отобрали у нас контрамарки, просили было и бакшиш, но кавас пригрозил им палкой и они скоро отстали...

Вот мы и у гранитной узкой пристани (не шире 4‒5 аршин), упирающейся в высокую неприступную стену города, радостно ступаем торопливо на берег, мысленно благодаря Господа Бога, что помог благополучно доплыть до твердой земли, преддверия Палестины и без всякого ропота, теснясь у стены, по совету каваса, задерживаемся здесь, наблюдая за багажем, пока его носильщики-арабы носят в таможню, а оттуда к зданию агентства. Один за другим подходят к нам эти смуглые люди и приняв на спину 5‒6 чемоданов или корзин, согнувшись идут обратно. Приходилось только удивляться силе их мускулов, наблюдая, как они довольно свободно носят очень тяжелые вещи.

Благодаря старанию драгомана русского вице-консульства, наш багаж почти не осматривали в таможне, и мы без всяких задержек вступили чрез нее внутрь города. Мы – в Яффе.

Яффа – библейская Иоппиа, один из древнейших городов в мире. Плиний и другие писатели уверяют, что Яффа существовала еще до всемирного потопа, и что будто бы возле ней был построен ковчег, в котором Ной спасся с своим семейством от всемирного потопа. Во всяком случае сохранилась доныне рукопись, которой но менее 3400 лет, в которой один египтянин описывает, как он посетил Яффу и восхищался окружающими ее садами.

Находясь не особенно далеко от Иерусалима (60 верст), Яффа всегда была его приморским городом. Сюда сплавлялись ливанские кедры и другие деревья для сооружения обоих храмов иерусалимских – Соломонова и Заровавелева. В Яффе сел на корабль пророк Иона, напрасно пытаясь убежать от лица Божия, повелевшего ему идти в город Ниневию, чтобы призвать живущих в нем к покаянию. В первые годы евангельской проповеди, Яффа ознаменована была двумя важными событиями из священной истории: здесь апостол Петр воскресил благородную Тавифу (Деян.9:36‒42) и потом, проживая в доме Симона кожевника, имел видение сходившей с неба плащаницы со всякими животными и гадами, знаменовавшей обращение в христианство не только иудеев, но и язычников, так как Господь приходил на землю спасти всех людей (Деян.10:10‒16).

Потом Яффа была несколько раз разрушена римлянами, а со времен Константина Великого имела уже своего епископа. Во времена крестовых походов Яффа была взята приступом крестоносцами в 1099 г., а в 1268 г. она была отнята у крестоносцев Пипарсом, нагрянувшим из Египта, причем все, что было ценного и годного для построек, вывезено в Каир для украшения строившихся там в то время мечетей...

В 1799 году Наполеон I взял Яффу приступом, и она была отдана солдатам на разграбление. Наполеон навсегда здесь омрачил свое имя, приказав расстрелять до 4000 пленных Албанцов.

В настоящем своем виде Яффа существует, однако, не более 150 лет. Город окружен солидною стеною, внутри грязен и беден. Жителей считается не более 10 000, причем христиан разных исповеданы около 2000, евреев 1000, остальные – мусульмане. Предметы вывоза: пшеница, масло, хлопок, шерсть и главное – апельсины и лимоны⁵².

Агентство русского Общества пароходства и торговли находится всего в нескольких шагах от таможни. Когда мы подошли к нему, у входа было уже немало паломников и почти весь багаж, сложенный в кучу. В виду крайней усталости, мне крайне хотелось отдохнуть, немного посидеть, но сесть у входа было не на чем. Поднялся наверх, в помещение агентства, и там неудача. Агентство занимает не особенно просторное и, кстати замечу, представительное помещение: невысокие комнаты, темноватый узкий коридор. Кроме почтового отделения и конторы, есть и две очень небольших комнаты для привилегированных посетителей, но все, на чем можно было сидеть, когда я вошел, было уже занято гимназистами, писавшими письма родным, и из этих последних некоторым (немногим, правда) приходилось стоять в ожидании очереди. И пока наш кавас по паломническим книжкам нашим берет железнодорожные билеты до Иерусалима и обратно, я лениво брожу по коридору, сокрушаясь о том, что ни в агентстве, ни по близости к нему нет просторного русского помещения, где бы усталые, истомленные долгим морским путешествием, паломники в ожидании отхода поезда, могли отдохнуть 3‒4 часа вместо того, чтобы толпиться на улице, или же подобно мне бродить по коридору. Правда, есть в Яффе и русские постройки с церковью на том месте, где св. апостол Петр воскресил Тавифу, но они за городом, и идти туда – значит рисковать не попасть на поезд, а нанять на 3‒4 часа за дорогую цену помещение в одной из гостиниц, который, без сомнения, здесь имеются, не всякий в состоянии. Там уже вьючили нашим багажом верблюдов и отправляли на вокзал. Высокое неуклюжее животное неохотно, с ревом ложилось на землю по приказу хозяина, и приняв багаж, снова поднималось, и колыхаясь, медленными шагами направлялось к базару, задевая по пути громоздкою ношею своею разные рогожи и тряпье, которыми защищена была сверху улица от палящих лучей солнца. Кто-то сообщил, что почта разобрана, и я поднялся наверх снова. Среди гимназистов замечалось оживление. Из рук в руки переходил у них только что полученный номер «Казанского Вестника», где, между прочим, имелась телеграмма, сообщавшая об их путешествии заграницей.

Телеграмма была очень коротенькая и заурядного содержания. Но она не могла но интересовать юных путешественников, желавших знать, что о них пишут в России. Кто однако писал? Н.К. сказал, что он, и тут же добавил, что им из Яффы сейчас только послана в ту же газету телеграмма следующего содержания: «15 июля 1099 года закончился первый крестовый поход: в этот день, овладев Иерусалимом, крестоносцы вступили во Св. Град. Ровно за месяц до наступления 800-летней годовщины этого события 15 июня 1899 года достигли своей цели участники первого паломничества русских гимназистов). Все здоровы, шлют привет родным и знакомым».

Присутствующие в восторге были от этой телеграммы. Всем, заметно, понравилось смелое сопоставление паломничества их с громким историческим событием, и только двое или трое, слушая телеграмму, недоумевающе переглянулись между собою и пожали плечами. В самом деле, что общего между первым крестовым походом западноевропейских христиан для освобождения Гроба Господня и Иерусалима от мусульман, и экскурсией 15 гимназистов, ехавших на поклонение, хотя и туда же, т.е. ко Гробу Господню?! Да и самый день приезда нашего на целый месяц не совпадал с 800-летней годовщиной вступления крестоносцев в Иерусалим!..

Часов в 12 дня мы покинули агентство, и предводимые кавасом, небольшой партией (гимназисты и их спутники) направились за город в гостиницу (вернее, ресторан) барона Устинова (не русский ли?), где заказан был обед. Грязноватым базаром и затем садами, изнывая от жары и усталости, дотащились мы до красивого, в восточном стиле, здания гостиницы с роскошным садом из тропических растений. В тени развесистых деревьев последнего, мы немало любовались ручными попугаями (штук 5 или 6) разных цветов, неподвижно сидевшими на металлических кольцах, и небольшими обезьянами, из породы мартышек, которые презабавно гримасничали и кривлялись, бегая по деревьям, на сколько то позволили им длинные цепочки, которыми они были привязаны. Затем, по предложению хозяина гостиницы, осматривали его небольшой музей местных древностей, который, меня по крайней мере, мало заинтересовал, и после того обедали – все сотоварищи обильно, а мы (человека 3) едва добыли по одной соленой рыбке, за что однако пришлось заплатить по 50 коп.

Поезд был ужо подан, когда мы подошли к вокзалу. Иерусалимо-Яффская железная дорога выстроена очень недавно французско-латинским частным обществом, и открыта для движения 12 сентября 1892 года. Дорога, говорят, выстроена дурно; подвижной состав ее куплен у обанкротившейся панамской железной дороги... и все здесь своеобразно. Вокзал очень небольшой. Железнодорожных строений кругом не видно, и поезд небольшой: один вагон 1-го класса и два – 2-го (3-го класса совсем нет). Вагоны 2-го класса неудобны и тесны, сиденья идут вдоль стен и одно только продольное посредине (как в наших вагонах 4-го класса). Проход между ними настолько тесен, что колени сидящих visavi плотно примыкают одни к другим.

Наша партия заняла целое отделение. Кондуктор осмотрел билеты и по его свистку без всяких звонков поезд направился к Иерусалиму, огибая с севера и отчасти пересекая Яффские сады. Видны виноградники, фиговые, померанцевые, апельсинные и лимонные деревья, над которыми тут и там высятся, царят одинокие финиковые пальмы. Сады эти скоро кончились, и взору открылась обширная, не особенно гладкая равнина, с высоким хребтом иудейских гор в туманной дали на востоке. Хлеб с поля уже убран, и однообразный вид обнаженной равнины изредка лишь разнообразился то небольшим стадом пасущихся коз или овец, то караванами верблюдов с тяжестями или без них. Поезд попыхивая идет не особенно быстро. Железнодорожных сторожек и сторожей по пути не видно совсем, переезды без барьеров, и самый путь между рельс порос травою, поблекшей от солнца. Вот справа на склоне невысокого холмика – небольшая арабская деревушка (поселок), людские жилища, которые скорее похожи на хлев животных, чем на дома, и поравнявшись с нею, мы вступаем в сплошные сады из масличных деревьев. Масличное дерево это по наружному виду тоже, что наша развесистая лоза: такой же ствол, такие же листья, немного разве мельче. Сады отделены один от другого живою изгородью из невысоких кактусов, которые переплетшись между собою представляют непроницаемо плотную стену и не для четвероногих только животных, но и для птиц.

Поезд скоро останавливается: станция Лидда.

Лидда ― в настоящее время небольшое местечко, но некогда была значительным городом. Здесь, проповедуя Христово учение, св. апостол Петр чудесно исцелил расслабленного Энея, 7 лет лежавшего на одре, и все живущие в этом городе и соседнем Ассароне, видя чудо, обратились ко Христу (Деян.9:32‒35). Здесь родился и погребен св. великомуч. Георгий Победоносец, которого чтут в этих местах, да и вообще на востоке не только христиане, но и мусульмане.

Со станции из-за садов Лидды однако невидно. Здание станции миниатюрное и одиноко-сиротливое. Пассажиров нет, и публику составляет смуглый араб в балахоне да девочка-подросток, вероятно, его дочь, забредшие сюда случайно. Минуты через две – свисток кондуктора (звонков ни на одной станции нет) и мы продолжаем путь свой теми же садами...

Станция Рамле. Рамле ― родина Иосифа и Никодима, в древности был цветущим городом, а ныне небольшое грязное местечко в 4000 жит., преимущественно мусульман. До устройства железной дороги здесь была ночевка русских паломников, направлявшихся из Яффы в Иерусалим. Со станции и этого местечка не видно, хотя оно совсем недалеко отсюда. Пассажиров и публики нет.

Поезд трогается, и покинув сады, снова идет по волнистой (Саронской) долине, славившейся некогда своим плодородием. Горы становятся ближе и ближе, и сделав еще небольшую остановку, мы скоро вступаем в глубокое горное ущелье. Поезд извиваясь идет здесь еще медленнее, пробираясь по узкому, пробитому в скалах и откосах, пути. Высокие каменистые горы обнажены, изредка лишь встречаются одинокие кустики по скатам, да дикая маслина на дне ущелья. Чувства наши, однако, притуплены крайней усталостью, а потому очень скоро перестают занимать и эти обнаженные каменистые откосы, упирающиеся в небо, и обрывы и стремнины, над которыми нередко проходит наш поезд. Но вот дикое ущелье начинает понемногу оживать. Направо в отвершье по подножию скалы красиво ютится зеленеющий горный поселок. Еще немного и последняя станция. До Иерусалима всего 12 верст. Горы начинают постепенно понижаться. Около железнодорожного пути один за другим уже тянутся виноградники, встречаются нередко и молодые фиговые деревья, а в дали пологого откоса налево можно видеть один или два поселка с купами маслин и померанцев.

Вот и равнина. С волнением смотрим мы в окна, желая увидеть священный город, но напрасно. Показались было впереди на мгновение какие-то постройки и тотчас же скрылись. Поезд замедляет ход и останавливается: Иерусалим.