Пушкин

(Основные особенности личности и творчества гениального поэта.)

К 125-летию со дня смерти¹.

Настоящая статья представляет собой доклад, сделанный на одном из совещаний, происходивших под председательством Высокопреосвященнейшего Митрополита Анастасия.

Для того, чтобы правильно разсмотреть большую картину, надо встать перед ней не слишком близко и не слишком далеко. Если мы будем смотреть слишком близко, то детали заслонят от нас целое и мы, как говорится, «из за деревьев не увидим леса»; если же, наоборот, мы будем смотреть издалека, то не заметим драгоценных деталей и тонких нюансов, часто являющихся ключом к пониманию целого. Иными словами, необходимо найти так называемую «фокусную» точку зрения, которая даст нам правильное впечатление и о деталях и о целом.

Такая «фокусная» точка зрения существует и в духовном восприятии личности человека. Ее очень трудно найти. Родные и близкие – обычно знают все мелочи и недостатки человека, но часто не понимают личности в целом; чужие и дальние – схватывают только поверхностную целостность, но не видят и не понимают деталей и нюансов. Особенно трудно возсоздать и правильно представить личность человека отдаленной эпохи, т. е. историческую личность. Историк и, особенно, историк литературы обязан найти такой «фокус» для правильного истолкования изучаемой личности. Материалами для правильного понимания писателя служат: объективная, строго документированная биография; автобиографические сведения и дневники; черновые рукописи, с их поправками, исправлениями, набросками, заметками, планами; записные книжки и письма; воспоминания современников (чем их больше, чем они разностороннее, чем разнообразнее, и даже чем они более противоречивы – тем лучше).

Настоящая работа и представляет собой такую попытку найти «фокусную» точку зрения по отношению к Пушкину, и дать правильный и целостный образ, как личности поэта, так и его творчества.

Пушкин – величайший гениальный поэт русской и мировой литературы. Пушкин один из величайших деятелей национальной русской духовной культуры. Пушкин – творец русского литературного языка и родоначальник новой русской литературы, которую он поднял так высоко, что она заняла первое место в мире. С русской литературой 19-го века может соперничать только древне-греческая литература. Пушкин завершил в русской литературе все ценное до него и породил все ценное после него. «Пушкин это наше все» (Аполлон Григорьев).

Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве, в дворянской помещичьей семье (отец его был майор в отставке), 26 мая 1799 года, в четверг, в день праздника Вознесения Господня. Эти сведения о месте и времени рождения Пушкина можно разсматривать, как некие символы. Величайший русский национальный поэт – родился в Москве, в сердце России, и сам стал сердцем русской литературы; он родился в чудесном весеннем месяце мае – и явил собою светлую дивную весну чудесной русской литературы. Пушкин родился в последний год 18-го века – блистательного века классицизма, – и взял от него самое ценное: способность в художественном творчестве умом охлаждать страсти, и кипучую действительность жизни преобразовывать в холодный мрамор словесной скульптуры; а затем, – уже силой своего личного гения, – одухотворять этот мрамор и претворять его в реальную живую жизнь. Пушкин родился в день Вознесения, – и весь его жизненный и творческий путь явил собою непрестанное восхождение к недостижимому на земле истинному идеалу Совершенства, который, в его понимании, представлял собою триединый тройственный образ Истины, Добра и Красоты. Не случайно и последния предсмертные слова его – «выше, пойдем выше» – звали стремиться ввысь.

Между прочим, в день рождения Пушкина, по всем церквам шли молебны, гудели колокола и на московских улицах народ кричал «ура». Москва в этот день праздновала рождение внучки Императора Павла. Случайное совпадение двух событий (а существует ли, вообще, в Божьем мире случайность?) – привело к тому, что в день рождения величайшего гения России было народное ликование и колокольный звон.

Жизнь гения всегда трагична. «Много дано – много и спросится». Достойное несение великого бремени гениальности – тяжелый крест. Жизнь Пушкина была исключительно трагична и представляла собою, прежде всего, непрервный нравственный подвиг непрестанной борьбы со своими страстями. От рождения Пушкин получил очень тяжелую порочную наследственность, как со стороны отца, так и со стороны матери. Чрезвычайно рано проснувшияся страсти истязали чуткую и нежную по природе душу поэта в течение всей его жизни.

Как известно, Пушкин, по материнской линии был правнуком знаменитого «арапа Петра Великого» и унаследовал бурные «африканские страсти» своего прадеда.

Сам поэт, в своей «Автобиографии» сообщает жуткие данные о своей наследственности. Вот что он пишет о своих предках.

«Прадед мой (по отцу) Александр Петрович был женат на меньшой дочери графа Головина, первого Андреевского Кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах. Единственный сын его, Лев Александрович... дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его, урожденная Воейкова, умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ея связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его, урожденная Чичерина, довольно от него натерпелась...».

«Родословная матери моей еще любопытнее. Дед ея был негр, сын владетельного князька». (Это и был знаменитый и известный своей судьбой «арап Петра Великого», которому была дана фамилия Ганнибал).

«В семейственной жизни прадед мой Ганнибал» – пишет Пушкин, – «так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь. Он с нею развелся и принудил постричься в Тихвинском монастыре... Вторая жена его, Христина-Регина фон Шеберх... родила ему множество черных детей обоего пола... Дед мой, Осип Абрамович... женился на Марье Алексеевне Пушкиной... И сей брак был несчастлив... Африканский характер моего деда, пылкие страсти, соединенные с ужасным легкомыслием, вовлекли его в удивительные заблуждения. Он женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой. Новый брак деда моего объявлен был незаконным, бабушке моей возвращена трехлетняя ея дочь, а дедушка послан в черноморский флот. Тридцать лет они жили розно. Дед мой умер в 1807 году, в своей псковской деревне, от следствий невоздержанной жизни. Одинадцать лет после этого бабушка скончалась в той же деревне. Смерть соединила их. Они покоятся друг подле друга в Святогорском монастыре».

Отец поэта, Сергей Львович Пушкин (1770–1848 гг.) получил светское французское воспитание в духе вольнодумства 18-го века. В основе этого воспитания лежала скептически-атеистическая французская философия и эротическая французская литература. Особый успех он имел в салонных играх, требовавших остроумия и игривости ума. Был он прекрасный актер и декламатор, мастерски читал Мольера, писал легкие французские и русские стихи. Интересуясь литературой, был лично знаком с Дмитриевым, Карамазовым, Жуковским, Батюшковым и другими литераторами. Летом 1814 года он вступил в масонскую ложу «Северного Щита», но активного участия в ней не принимал. Будучи безсердечным эгоистом, он имел склонность к чувствительности и слезливости, любил патетические вопли и декламационные жесты. Основная черта его личности была постоянная душевная фальшивость и актерство в жизни. К детям своим Сергей Львович был глубоко равнодушен. Никакой душевной близости с ними у него никогда не было. Никакой душевной ласки дети никогда от него не имели. Сергей Львович умер 78 лет, в 1848 году, на 11 лет пережив своего великого сына. Двенадцат лет он прожил одиноким вдовцем. Однако, продолжал изысканно одеватъся, балагурить, ухаживать за молодыми девушками и даже 10-летними девочками, влюблялся в них и писал любовные стишки. Несколько раз он сватался к молодым девицам, будучи на 50–60 лет старше их. Между прочим он ухаживал за А. П. Керн, которую воспел Пушкин, писал ей страстные любовные письма, а затем влюбился в ея дочь, Екатерину Ермолаевну, подбирал и ел кожицу от клюквы, которую она выплевывала... За несколько дней до своей смерти он умолял ее выйти за него замуж... Таким «павианом во фраке» был отец Пушкина.

Мать Пушкина, Надежда Осиповна, урожденная Ганнибал, была легкомысленной, ветренной, избалованной и капризной женщиной. Она была очень хороша собой и в свете ее прозвали «прекрасной креолкой». Мало интересуясь французской философией, она знала французскую литературу, вполне сходясь в этом отношении во вкусах со своим мужем, очаровывая светское общество не только своей красотой, но и остроумием и веселостью. Питала отвращение ко всякому труду и, подобно мужу, запустившему управление имениями, она совершенно запустила свое домашнее хозяйство. Надежда Осиповна была вспыльчива, властна и взбалмошна. Муж находился у нея под башмаком. У нее было трое детей: старшая дочь Ольга, сын Александр (поэт), – которых она не любила, и младший сын Лев, которого обожала. Старших детей она часто подвергала несправедливым и унизительным наказаниям. Никакой материнской ласки старшие дети не знали. Поэтому, когда 12-летнего отрока-Пушкина повезли в Петербург, для помещения в Лицей, – он покинул родителей без всякого сожаления.

Надежда Осиповна умерла ровно за 10 месяцев до трагической кончины своего великого сына. Умерла она в первый день светлого Христова Воскресения, в самую заутреню, 29 марта 1836 года. В последний год ея жизни, когда она серьезно заболела, Пушкин стал чрезвычайно внимателен и почтителен к ней, проявляя искреннюю заботливость и нежную любовь. Баронесса Е. Н. Вревская, в заметке, бывшей в распоряжении историка М. И. Семевского («Русский Вестник», 1869 г., № 11:89), сообщила по этому поводу очень ценные сведения. «Пушкин чрезвычайно был привязан к своей матери, которая, однако, предпочитала ему второго своего сына (Льва), и притом до такой степени, что каждый успех старшего делал ее к нему равнодушнее и вызывал с ея стороны сожаление, что успех этот не достался ея любимцу. Но последний год ея жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой нежностью и уделял ей от малого своего состояния с такой охотой, что она поняла свою несправедливость и просила у него прощения, сознаваясь, что не умела его ценить. Он сам привез ея тело в Святогорский монастырь, где она похоронена. После похорон он был чрезвычайно разстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнскою, которой до того времени он не знал...»

Брат отца, дядя Пушкина Василий Львович (1767–1830), второстепенный, но известный в свое время поэт, был немногим лучше своего брата. Писал он, подражая стилю Дмитриева и Карамзина, послания, элегии, басни, сказки, сатиры обычно легкомысленного, а порой и непристойного содержания, вкрапливая для остроты в свои произведения даже и совсем неприличные слова. Пушкин ценил дядю и его стихи только в самой ранней юности. Позднее же он постоянно отзывался о нем с насмешкой и пренебрежением, а иногда с горьким сожалением. В 1830 году, незадолго до смерти Василия Львовича, Пушкин писал о нем Вяземскому: «Бог знает, чем и зачем он живет».

Правильное воспитание и моральная среда, в которой живет и развивается ребенок, могут во многом парализовать тлетворное влияние порочной наследственности. Но Пушкин был лишен и этого. Воспитание, которое он получил в семье и в школе (в Лицее), нельзя назвать иначе, как развращающим и растлевающим сердце и ум.

Пушкин родился почти уродом. Обезьяноподобный, волосатый, он рос вялым, малоподвижным, торпидным, тупым, угловатым, неуклюжим ребенком, ужасавшим своим видом и поведением родителей. Затем он вдруг резко переменился: стал, наоборот, необычайно подвижным, легко возбудимым, взрывчатым, оставаясь долгое время угловатым и неуклюжим. Недаром и прозвища впоследствии у него были: «Искра» и «Сверчок» (Между прочим, нежный Жуковский называл его: «сверчок моего сердца»). Африканская кровь предков по матери породила у Пушкина африканские страсти и создала его взрывчатый желчный темперамент. К этой крови присоединилась извращенная, порочная и преступная кровь его европейских предков со стороны отца, грозившая роковым образом предопределить на всю жизнь порочное развитие его моральной личности. Семейное и школьное воспитание во многом углубило тяжелую наследственность. Рано научившись читать, отрок Пушкин нашел в огромной библиотеке отца массу атеистической и эротической французской литературы, с которой жадно стал знакомиться. Запойное чтение этой развращающей сердце литературы питало рано пробужденные чувственные страсти, а скептические и атеистические идеи, преподносимые в ироническом и сатирическом освещении, развращали и юный ум.

Формально родители Пушкина не были чужды бытового Православия: они иногда служили молебны, приглашали на дом приходских священников, раз в год говели. Но случалось нередко, что после исповеди и причащения св. Таинств, вечером того же дня, Сегей Львович (отец) или Василий Львович (дядя) декламировали кощунственные стихи Парни, в которых автор издевался над церковными Таинствами и обрядами. В семье Пушкиных, как и во многих других подобных семьях того времени, вообще господствовало ироническое отношение к религии, к Церкви и духовенству. Так как непристойные насмешки по этому поводу часто облекали в остроумные и соблазнительно привлекательные формы, то ребенок Пушкин, имея живой и насмешливый ум и повышенную восприимчивость, быстро и прочно усвоил себе эту манеру, которая мутной струей прошла через его жизнь и творчество в течение многих лет.

С ранних лет отданный на руки гувернанток и гувернеров, сомнительной нравственности и к тому же часто менявшихся, лишенный родительского внимания и ласки, вполне предоставленный безконтрольной соблазнительности в выборе чтения, рано узнавший из неосторожных разговоров взрослых в гостиной, в лакейской и в девичьей о том, что на языке этих взрослых называлось «любовью», отрок Пушкин был уже глубоко отравлен ядом кощунства, цинизма и скепсиса, надолго развративших его живое творческое воображение. Очень рано чуткое ухо отрока познакомилось и с тем, что называется сквернословием, образцы которого, главным образом на русском языке (хотя дома говорили большей частью по французски) он часто слышал. И привычка сквернословить долго и прочно держалась у Пушкина. Если не вовсе отучил, то во всяком случае весьма содействовал искоренению этой привычки у русского великого поэта, – его друг, великий польский поэт Мицкевич.

Все складывалось так, что Пушкин мог совершенно нравственно погибнуть. Но, к счастью, по милости Божьей, даны были Пушкину и благие дары свыше; посланы были и добрые влияния на его жизненном пути, начиная даже с колыбели. Среди даров, посланных свыше, надо отметить врожденное большое доброе сердце, чрезвычайно чуткую совесть, повышенную моральную самокритику, исключительную высочайшую и чистейшую эстетическую одаренность вообще и светлый поэтический гений в особенности, особую ясность творческого ума и мужественную волю. При наличии этих врожденных подарков с неба – невозможно было стать Пушкину не религиозным, невозможно было ему не откликаться на благия влияния, зовущия к свету Божественной Истины, Добра и Красоты. Носителями таких благих и добрых влияний, посеявших в глубину глубин души Пушкина, с ранних лет его детства и отрочества, неумирающие семена подлинно «разумного, доброго, вечного» – были: бабушка Мария Алексеевна Ганнибал, горячо и нежно любившая внука и в свою очередь любимая им; прославленная любимая няня Пушкина Арина Родионовна; диакон о. Александр Иванович Беликов (окончивший Славяно-греко-латинскую академию), преподававший отроку Пушкину Закон Божий, Русский язык и арифметику (с 1809 по 1811 гг.); и, наконец, – дядька Никита Козлов, состоявший при Пушкине в детстве в Москве, затем, после окончания Лицея в Петербурге; был при Пушкине в ссылке на юге и в селе Михайловском; служил камердинером после женитьбы Пушкина и отвозил со своим барином тело матери поэта из Петербурга в Святые Горы; а в начале февраля 1837 г. отвозил туда же гроб с телом самого поэта. Жандармский офицер Ракеев, по долгу службы сопровождавший гроб Пушкина, разсказывал: «...Человек у Пушкина был... Что за преданный был слуга. Смотреть было даже больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, ни пьет» (В. Вересаев, Спутники Пушкина, М. 1937 г. I т. с. 38).

Бабушка Пушкина Мария Алексеевна Ганнибал (1745–1818), по общим отзывам была очень умная и разсудительная женщина. Дельвиг, друг Пушкина, приходил в восторг от письменного слога Марии Алексеевны, от ея сильной простой русской речи. Когда ребенку грозило наказание от отца или матери (часто незаслуженное, жестокое и даже несправедливое), то он убегал к защитнице-бабушке, где его уже не трогали. Бабушка и няня Арина Родионовна, разсказывали младенцу и отроку Пушкину народные сказки, а чтобы он не страшился их – учили его молиться и креститься и сами его крестили. В стихотворении «Сон» (1816 г.) Пушкин так об этом вспоминает:

«...Ах! умолчу ль о мамушке моей

(трудно сказать к кому это относится – к бабушке или к няне?)

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шопотом разсказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы...»

В 1806 г. Мария Алексеевна купила под Москвой прелестное сельцо «Захарово», в котором Пушкины проводили летнее время. С няней Ариной Родионовной (1758–1828) Пушкин особенно сблизился и глубоко ее оценил в годы вынужденного своего пребывания в селе Михайловском. Не знавший в детстве и юности материнской ласки, Пушкин относился к горячо любившей его няне с истинно сыновней нежностью, трогательно называя ее в одном из своих стихотворений – «голубка дряхлая моя».

Лето, проведенное отроком Пушкиным в селе «Захарово», – всегда освежало юную душу глубокими впечатлениями дивной русской деревенской природы. Но с наступлением осени – надо было возвращаться в Москву, где соперники бабушки и няни – Вольтер, Руссо, Парни, Жак Вержье, Жан Грекур – снова завладевали и пленяли неопытное сердце и незрелый еще ум отрока-поэта.

Из массы прочитанных авторов французской литературы, именно Вольтер и Парни долгое время владели умом и душой Пушкина. Именно этим двум авторам он старался подражать, восхищаясь изяществом безстыдных их творений и тонкой язвительностъю их кощунственной насмешки над религией. Это им, в конце концов, обязан Пушкин самым позорным грехом своей жизни: сочинением в 1821 г., в Кишеневе, кощунственно-циничной поэмы «Гаврилиады», облеченной в изящно-привлекательную поэтическую форму. Как известно, Пушкин от этой поэмы с мучительным стыдом и омерзением отрекался потом всю жизнь.

После более чем достаточной домашней подготовки, встал вопрос об определении 12-летнего отрока Пушкина в какое-нибудь привилегированное учебное заведение для продолжения образования. В это время шла борьба за влияние между иезуитами и масонами. На семейном совете сначала решено было отдать Пушкина в Петербургский закрытый пансион отцов-иезуитов, в котором воспитывалось много детей русских аристократов. Но планы эти неожиданно изменились. Стало известным, что под Петербургом, в Царском Селе, открывается новое привилегированное учебное заведение – Царскосельский Лицей – на каких-то совсем новых началах и что попасть в этот Лицей – великая честь. Первоначально проект Лицея повидимому был составлен директором департамента Министерства Народного Просвещения, по указаниям Сперанского. Перед Пушкиными встал вопрос – куда же отдать сына? В иезуитский Петербургский пансион или в Царскосельский либеральный Лицей? Либералы же в большинстве своем были масоны. Дело решилось случайно, благодаря личным знакомствам и связям: с директором будущего Лицея В. Ф. Малиновским и директором Департамента Духовных Дел А. И. Тургеневым. Оба были масонами и врагами иезуитов. Помогли связи и протекции поэта И. И. Дмитриева, который тогда был министром Юстиции, и графа А. К. Разумовского, министра Народного Просвещения. Пушкин 12 августа 1811 г. выдержал вступительные экзамены и был принят в число лицеистов. При приеме он познакомился и сразу же подружился с другим принятым лицеистом, Ив. Ив. Пущиным.

Царскосельский Лицей открылся 19 октября 1811 года. На торжестве открытия присутствовали: Император Александр I, обе императрицы, великие князья, члены Государственного Совета, духовенство, министры, придворные и другие сановники. После кратких оффициальных речей И. И. Мартынова (директора Департамента Министерства Народного Просвещения, одного из составителей Лицейского Устава) и директора Лицея В. Ф. Малиновского, с большим пафосом произнес речь профессор политических наук А. П. Куницын, окончивший свое образование в Германии, в Геттингенском Университете. Интересно, что кроме Куницына получили образование в Геттингенском Университете еще и другие профессора Лицея: словесник А. И. Галич, математик Я. И. Карцев, историк И. К. Кайданов. Ближайшим помощником директора Лицея первое время был профессор Ник. Фед. Кошанский, окончивший философское отделение Московского Университета. Он преподавал латинский язык и русскую словесность. Кошанский, как и Малиновский, тоже был масон. Все вышеуказанные профессора были ревнителями традиции масона Новикова. Немецкий язык и немецкую словесность преподавал профессор Фед. Матв. Гауэншильд, масон, при помощи которого Сперанский предполагал устроить специальную масонскую ложу, в которую хотел привлечь русских архиереев, склонных к реформации. Этот странный проект Сперанский не осуществил. Такой подбор преподавателей удовлетворял планам Сперанского, но министр Народного Просвещения граф Алексей Кириллович Разумовский, в это время уже разочаровался в масонстве и, ставши поклонником иезуитов, почитал известного философа Жозефа де Местра, мечтавшего о насаждении в России католицизма. Но самым своеобразным преподавателем Лицея был профессор французской литературы де Будри. Это был его псевдоним, а настоящая фамилия его была Марат и он был родным братом знаменитого якобинца Марата. Законоучителем был назчен настоятель Придворной Церкви о. Николай Вас. Музовский. 21 января 1816 г. на место о Музовского законоучителем Лицея был назначен о. Гавриил Полянский. В сентябре же этого 1816 года, на место о. Полянского был назначен о. Герасим Петрович Павский (впоследствии известный враг митрополита Филарета). Между прочим, выпускной экзамен по Закону Божьему, состоявшийся 16 мая 1817 года, происходил в присутствии кн. Голицына (исправл. должность министра Народного Просвещения), архимандрита Филарета (Дроздова), впоследствии знаменитого московского митрополита, архимандрита Иннокентия (Смирнова) и о. Герасима Павского.

Первый директор Лицея Вас. Фед. Малиновский окончил Московский Университет. Интересно отметить, что он был автором книги «Разсуждение о мире и войне», в которой проводилась чисто масонская идея проекта вечного мира, при помощи Международного Трибунала Наций, где должны были решаться все спорные вопросы международной политики.

Между прочим, в «Первой программе записок» (автобиографических) Пушкин упоминает: «Езуиты. Тургенев. Лицей», а под датой 1811 г. пишет: «Мое положение. Философические мысли. Мартинизм». Из этого можно заключить, что Пушкин, повидимому, до некоторой степени отдавал себе отчет о характере педагогической среды Лицея, где ему пришлось провести 6 лет.

Из всего вышесказанного о Лицее следует признать, что это учебное заведение не могло не иметь нравственно и политически развращающего влияния. И недаром позднее Пушкин говорил: «Проклятое мое воспитание», вспоминая Лицей.

23-го марта 1814 г. скончался первый директор Лицея В. Ф. Малиновский. Во время похорон, на кладбище, у могилы В. Ф. Малиновского. Пушкин и Иван Малиновский (сын покойного) – дали клятву в вечной дружбе.

27 марта министр Народного Просвещения Разумовский предлагает должность дпректора Лицея исправлять профессору Н. Ф. Кошанскому, а в правлении, кроме Кошанского и инспектора подполковника Ст. Ст. Фролова, заседать профессору А. П. Куницыну.

В мае 1814 года проф. Н. Ф. Кошанский заболел «нервной горячкой» и уехал для лечения в Петербург. Вместо заболевшего, преподавать русский и латинский языки приглашен проф. А. И. Галич. По случаю тяжкой болезни Кошанского, Разумовский предписывает Конференции принять управление Лицеем, а проф. И. К. Кайданову вступит в должность ученого секретаря. 13 сентября 1814 г. Разумовский, ввиду затянувшейся болезни Кошанского, предписывает исполнять обязанности директора профессору Ф. М. Гауэншильду. 11 января 1816 года. Разумовский увольняет Гауэншильда от должности директора Лицея; «исправление оной» поручается подполковнику С. С. Фролову, совместно с проф. А. П. Кунициным. 27 января 1816 года, Указом Императора Александра I Сенату, директор Петербургского Педагогического Института Е. А. Эндельгардт назначается постоянным директором Лицея. (Между прочим, предшественник Эндельгардта – Гауэншильд оказался впоследствии осведомителем Австрийского Правительства).

Пушкин провел в Лицее 6 лет (с 1811 по 1817 гг.). Окончил он по второму разряду, имея отлично только по русской и французской словесности и по фехтованию.

Чувство «дружбы» – было особенно развито у Пушкина; оно как бы компенсировало ему недостаток родительской любви и ласки в прошлом. В Лицее у него было много друзей: Пущин, про которого он позднее написал – «Мой первый друг, мой друг безценный»; Дельвиг, про которого, после его смерти, Пушкин писал Плетневу – «Никто на свете не был мне ближе Дельвига»; Кюхельбекер, поэт с которым так смело и трогательно Пушкин обнялся, когда встретил его, перевозимого из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую; Илличевский – тоже поэт; Малиновский, с которым Пушкин поклялся быть в вечной дружбе и которого трогательно вспомнил перед кончиной; Матюшкин, ставший моряком, и под конец жизни бывший контр-адмиралом и сенатором, которому посвятил несколько теплых строк Пушкин в своем стихотворении «19 октября 1825 г.; Вольховский, первый ученик, окончивший с большой золотой медалью, пленивший Пушкина своей спартанской воздержанностью и строгостью к себе; Яковлев, талантливый сочинитель романсов на слова Пушкина и Дельвига; Данзас, впоследствии секундант Пушкина на последней дуэли; Корсаков; Горчаков, с которым, правда, дружба была лишь в стенах Лицея.

19 октября – день открытия Лицея – всегда торжественно праздновался; по окончании Лицея лицеисты обычно собирались ежегодно в этот день. Пушкин посвятил этому дню несколько стихотворений: в 1825, 1827, 1828, 1831 и 1836 гг.

В Царском Селе, в стенах Лицея, Пушкин начал писать свои первые стихи (детские опыты до нас не дошли). Когда, «при кликах лебединых» (по выражению самого поэта), уединенному в аллеях Царскосельского парка юноше «стала являться Муза», – он внимал ей всем существом: и душой и телом. И совершалось дивное и чудное чудо: «уродливый» Пушкин превращался в эти минуты в статного, стройного, изящного и красивого юношу. Развигались плечи, расширялась грудь, становились прекрасными походка и плавные движения рук, голова подымалась вверх, лицо преображалось, светлело внутренним восторгом, свидетельствуя о том, что поэт «приносит священную жертву Апполону»... «Безобразный утенок» превращался в эти мгновения в «Царскосельского лебедя». С годами эти метаморфозы стали случаться все чаще и чаще, и каждый раз стали оставлят после себя глубокие следы: духовный рост поэта постепенно изменял весь его телесный облик.

В дореволюционной русской живописи и скульптуре имеются замечательные произведения, запечатлевшия облик Пушкина в наиболее значительные моменты его «преображений». Такова, например, фигура Пушкина-лицеиста, читающего свои стихи на экзамене в Лицее, в присутствии Державина, на известной картине Репина; такова фигура Пушкина (тоже написанная Репиным), на берегу моря, написанного Айвазовским; таков памятник Пушкину-лицеисту, работа академика Баха, в Царском Селе; таков барельеф поэта на памятнике 1000-летия России в Новгороде (работа Микешина); и, наконец, таков известный всей России памятник Пушкину в Москве, работы академика Опекушина. Все эти изображения Пушкина являют собою изумительные прозрения подлинного духовного и телесного облика поэта.

Но облик Пушкина в произведениях советской живописи и скульптуры (см. напр. «Пушкин в портретах и иллюстрациях» под редакцией Д. Д. Благого, Ленинград, 1951 г.) – изуродован до неузнаваемости. Вместо гениального поэта, мы видим комсомольца, большевика-агитатора, циничного чекиста, а в лучшем случае, – тип советского орденоносного писателя, заседающего на Съезде Советов...

Большую роль в деле умственного и нравственного развития лицеистов сыграла Отечественная война 1812 года. В лицейскую годовщину 1836 г. Пушкин так вспоминал об этом времени:

«Вы помните: текла за ратью рать

Со старшими мы братьями прощались

И в сень наук с досадой возвращались,

Завидуя тому, кто умирать

Шел мимо нас...»

В 1815 г., на Лицейском Акте, Пушкин прочитал свое стихотворение «Воспоминание в Царском Селе» – в присутствии самого Державина. Пушкин сам об этом сообщает так: «Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда дошел я до стиха, где упоминается имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел обнять... Меня искали, но не нашли». С этого замечательного дня можно считать, что юный Пушкин – догнал своего великого учителя, самого крупного поэта 18 века – Державина. Эти стихи Пушкина не только равны державинским, но местами – совершеннее. Знаменитые строчки, где упомянут Державин, были следующия:

«Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громкозвучных лир».

Тремя словами охарактеризована вся сущность формы державинских стихов.

В своем романе «Евгений Онегин», в 8-й главе, Пушкин, вспоминая лицейские годы, когда ему стала являться муза, говорит о ней:

«Весной, при кликах лебединых

Близ, вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла пир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

И свет ее с улыбкой встретил;

Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил».

Начитанность Пушкина при поступлении в Лицей была поразительная. В Лицее он продолжал так же много и жадно читать и, за 6 лет учения, к концу курса, основательно ознакомился с историей литератур: античной, всеобщей (особенно французской) и русской (как 18 века, так и начала 19-го). Лицей был строго закрытое, с интернатом, учебное заведение, но в старших классах дисциплина значительно ослаблялась и лицеисты пользовались большей свободой в деле общения с внешним миром. 19 октября 1814 г. в Царском Селе расположился, прибывший из Парижа, Лейб-Гвардии Гусарский полк, среди офицеров которого позднее оказались такие культурные и образованные люди, как Чаадаев, Каверин, Николай Раевский – младший, с которыми в 1816 г. познакомился и подружился Пушкин.

Лицейский период поэтического творчества Пушкина, с 1813 по 1817 гг., можно охарактеризовать, как ученический, как пробу сил, как пробу голоса, как расправление молодых крыльев, как искание и совершенствование поэтических форм, как прислушивание к пробуждающимся порывам того чудесного душевного состояния, которое он позднее назовет божественным вдохновением. Ведь поэт только что вышел из отроческого возраста и вступил в первую весну своей юности: «Весной, при кликах лебединых, близ вод сиявших в тишине», – стала являться ему Муза, т. е. в душе Пушкина родился поэтический дар. Дар этот сделался неотъемлемой частью всей жизни поэта. Все мысли, чувства, настроения, стремления, страсти, стали переплетаться с поэтическим даром. Живой по природе игривый насмешливый ум, взрывчатый темперамент, рано проснувшияся чувственные страсти, – стали искать себе выражения в изящных и музыкальных формах. Поэт мог бы сказать о себе словами Жуковского: «И для меня в то время было жизнь и поэзия – одно».

Искренность, откровенность, прямодушие, непосредственность, честность и смелость натуры Пушкина привели к тому, что почти все поэтическое творчество лицейского периода превратилось в лирическую декларацию о своих недостатках и пороках. Анакреонтический дух этой лицейской лирики был обусловлен психологией творчества юного поэта, пожинавшего сладкие на вкус, но горькие по существу плоды порочной наследственности и порочного семейного воспитания. Только этими последними влияниями и можно объяснить наличие в лицейской лирике непристойных стихов: «К Наталье», «Монах», Тень Фонвизина» и «Тень Баркова».

Главными учителями Пушкина в русской поэзии были: Державин, Жуковский и Батюшков, затем Крылов и, в прозе, Карамзин. Огромное моральное влияние на Пушкина имел Жуковский, которого во-истину можно назват Ангелом-Хранителем поэта.

Лично Пушкин познакомился с Жуковским будучи еще лицеистом, в 1815 году, когда Жуковский приезжал в Царское Село. Впоследствии Пушкин так вспоминал о первой их встрече:

«Могу ль забыть я час, когда перед тобой

Безмолвный я стоял, и молненной струей

Душа к возвышенной душе твоей летела

И, тайно съединяс, в восторгах пламенела».

Несомненно, что в душе Пушкина, наряду с гнездившимися пороками, в глубине глубин его духа притаились и высокие добродетели, и светлые мысли, и чистые чувства, посеянные и тайно выпестованные добрыми влияниями бабушки и няни. Но если своими пороками и недостатками поэт вслух, громко, и задорно бравировал, то прекрасные ростки своих добродетелей он старался скрыть, бережно и тайно храня их от всех, как святая святых своей души. Эту черту личности Пушкина, его известный биограф, Н. И. Бартенев глубоко правильно определил как «юродство поэта». Соглашаясь с этим определением, проф. С. Л. Франк прибавляет от себя: «несомненно автобиографическое значение имеет замечание Пушкина о «притворной личине порочности» у Байрона. Об этом же особенно полно и ясно говорит митрополит Анастасий в своей прекрасной книге – «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» (2-е изд. Мюнхен 1947 г.). «Нельзя преувеличивать», утверждает митр. Анастасий, «значение вызывающих антирелигиозных и безнравственных литературных выступлений Пушкина также и потому, что он нарочито надевал на себя иногда личину показного цинизма, чтобы скрыт свои подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному внутреннему чувству не хотел делиться с другими. Казалось, он домогался того, чтобы другие люди думали о нем хуже, чем он есть на самом деле, стремясь скрыть «высокий ум» «под шалости безумной легким покрывалом».

В 1817 г. Пушкин окончил Лицей и после короткого пребывания в селе Михайловском и в селе Тригорском (где он познакомился и подружился с семьей культурной помещицы Прасковьи Александровны Осиновой), – поселился в Петербурге. Уезжая из с. Тригорского, он написал стихотворение «Простите верные дубравы», которое заканчивалось так:

«...Приду под липовые своды

На скат Тригорского холма,

Поклонник дружеской свободы,

Веселых граций и ума».

Последния слова чрезвычайно характерны для Пушкина: в нем самом было это редкое гармоническое сочетание эстетической одаренности и ума.

В стихотворении 1825 г. – «Вакхическая песня» Пушкин вновь повторил эту же мысль: «Да здравствуют музы, да здравствует разум». В душе Пушкина были и «музы» и «разум». Известна работа М. О. Гершензона – «Мудрость Пушкина». О духовном содержании поэзии и мысли Пушкина, в необъятной литературе о нем вообще (со всех других точек зрения), имеется мало серьезных изследований. Кроме вышеуказанной книги Гершензона можно указать только несколько светских авторов, писавших на эту тему: Мережковский, Айхенвалд, Франк, Струве, Цуриков, Гофман, И. А. Ильин, А. В. Тыркова, и три выдающихся работы высоких духовных писателей: Архиепископа Никанора Херсонского и Одесского – «Беседа о Пушкине» («Душеполезное Чтение» 1899 г.), Митрополита Антония (Храповицкого) – «Пушкин как нравственная личность и православный христианин» (Белград, 1929 г.) и две работы митрополита Анастасия, Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви – «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» (Мюнхен, 1947) и «Нравственный облик Пушкина» (Джорданвилль, 1949). У последних трех авторов дается целостныи, правдивый, правильный, документально точный, убедительный и живой, нравственный образ Пушкина, как христианина. После чтения работ этих трех авторов, нельзя без чувства нравственного негодования и омерзения, – знакомиться с недобросовестными «изследованиями», стремящимися изобразить Пушкина атеистом, материалистом, революционером, мечтавшим о коммунизме. Ни один писатель в мире не мог бы так обрушиться на коммунизм со всей мощью своего гениального ума, со всем благороднейшим своим сердцем и со всей своей непреклонной и неподкупной волей, как обрушился бы Пушкин, будь он жив в настоящее время.

Период жизни Пушкина с 1818 по 1820 гг. – это «период Зеленой лампы». (Название случайное: друзья Пушкина собирались у Никиты Всеволодовича Всеволожского, у которого дома была зеленая лампа.) Всеволожский был сын камергера, богач. Служил вместе с Пушкиным в Коллегии Иностранных Дел. «Лучший из минутных друзей моей минутной молодости» – так иронически-грустно отзывался о нем впоследствии Пушкин. У Всеволожского собирались для кутежей, попоек, картежной игры, легких бесед, но иногда тут поднимались и политические разговоры, инспирируемые проникавшими на эти собрания членами тайных обществ (С. Трубецкой, Я. Толстой, Ф. Глинка и др.) В жизни Пушкина этот период «Зеленой лампы» был периодом нравственных падений и политических заблуждений. Но чуткая душа поэта нашла в себе силы вылезти из нравственного болота, и символом этой победы явилось стихотворение «Возрождение» (1819 г.).

«Художник-варвар кистью сонной

Картину гения чернит

И свой рисунок беззаконный

Над ней безсмысленно чертит.

Но краски чуждые, с летами,

Спадают ветхой чешуей:

Созданье гения пред нами

Выходит с прежней красотой.

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья

Первоначальных, чистых дней».

Пушкин падал, но раскаявался и подымался. Пушкин грешил, но грехов не забывал и мучился при воспоминании о них. Чрезвычайно характерно, в этом отношении, стихотворение «Воспоминание», написанное в 1828 году. В нем имеются такие покаянные строки:

«...Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток: –

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю...»

Нет никакого сомнения в том, что в этом стихотворении Пушкин выражает свое мучительное раскаяние в прошлых грехах, хотя имеются в литературе попытки иного толкования, надуманный и натянутый характер которых резко бросается в глаза (См. например, В. В. Вересаев – «В двух планах», М. 1929 г., с. 126: «Воспоминание» – это не возстание совести, не горькое покаяние человека, стыдящегося ненормальной своей жизни; это – тоска олимпийского бога, изгнанного за какую-то вину на землю, томящегося тяжкой и темной земной жизнью». Еще нелепее попытка придать этому стихотворению характер политического раскаяния в своих «грехах» перед революцией – см. Н. А. Степанов: «Лирика Пушкина» М. 1959 г.).

Первым большим по объему произведением Пушкина была поэма «Руслан и Людмила». Начата эта поэма была еще в Лицее, в 1817 году; продолжал он писать ее в селе Михайловском (во время летнего там пребывания), и в Петербурге, в период «Зеленой лампы», среди самой разсеянной жизни. Окончена эта поэма была на страстной неделе в великую пятницу 26 марта 1820 года. Эпилог поэмы был написан позднее, 26 июля 1820 г., уже на Кавказе. «Пролог» («У лукоморья дуб зеленый») был написан еще позже, в селе Михайловском. Поэма была напечата в 1820 году.

26 марта (в день окончания поэмы) Жуковский подарил Пушкину свой портрет с трогательной искренной надписью – «Победителю-ученику от побежденного-учителя». Это была правда: в 1820 году Пушкин уже превзошел своего учителя – Жуковского (первого – Державина – он превзошел еще в Лицее). В это же время и Батюшков (третий учитель Пушкина) – признал превосходство поэта и воскликнул: «Злодей, как он стал писать».

Воейков написал о «Руслане и Людмиле» – «Стихи, пленяющие легкостью, свежестью, простотою; кажется, что они не стоили никакой работы, а сами собой скатывались с лебединого пера нашего поэта». Но это так только казалось, что стихи не требовали работы. В большой, прекрасной, исчерпывающей по полноте и глубине анализа, статье М. Г. Халанского (в I томе соч. Пушкина под редакцией Венгерова, 1907 г.),. показана огромнейшая работа поэта над первой своей поэмой и приведена обширная литература, использованная им. А сам Пушкин, работавший долго и напряженно, не был доволен поэмой, ни тотчас по ея окончании, ни впоследствии. Недостатки ея он объяснял молодостью и разсеянной жизнью.

В этот же период своей жизни (т. е. от окончания Лицея до окончания «Руслана и Людмилы», с 1817 по 1820 гг.) Пушкин написал много так называемых «вольных стихов» (ода «Вольность», «Деревня», эпиграммы на Императора Александра Павловича, на Аракчеева, на архимандрита Фотия, на кн. Голицына, на Карамзина и друг.), следствием чего и явилась ссылка поэта на юг России.

Но, если эпиграммы подчас были и грубы, и неприличны, и вульгарны, и дерзки, и несправедливы, то в оде «Вольность» – были и умные, и правдивые, и справедливые строки, как например:

«...Владыки! вам венец и трон

Дает закон – а не природа;

Стоите выше вы народа,

Но вечный выше вас закон».

Конечно, «вечный», т. е. религиозно-нравственный закон – выше всего.

«И горе, горе племенам,

Где дремлет он неосторожно,

Где иль народу, иль царям

Законом властвовать возможно».

То есть, где Царь или Народ – не исполняют этого вечного закона.

«И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой».

В «Деревне» – также имеются искренния, правдивые строки законного возмущения несправедливостью:

«...Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца...»

«...Здесь девы юные цветут

Для прихоти безчувственной злодея...»

А конец стихотворения – умен, благороден и правдив:

«...Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?»

Невольно вспоминается дивная народная русская песня, созданная в год освобождения крестьян, в 1861 году, когда законное чаяние Пушкина именно так и осуществилось:

/с. 18/

«Ах ты, воля, моя воля,

Воля чудная моя;

Воля сокол поднебесный,

Воля светлая заря.

Не с зарей ли ты спустилась,

Не во сне ли вижу я,

Знать горячая молитва

Долетела до Царя».

Если период «Зеленой лампы», период нравственных падений, – завершается покаянным настроением (стих. «Возрождение»), то и период бурных политических страстей (под влиянием атмосферы «декабрьского движения») – не целиком захватывал поэта, что видно из других произведений этого же периода. В 1818 году, Пушкин написал, в ответ на предложение фрейлины Нат. Як. Плюсковой, следующее стихотворение в честь Ея Императорского Величества Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны: (Впервые напечатано в «Соревнователе просвещения и благотворения» в 1819 г., № 10)

«На лире скромной, благородной,

Земных богов я не хвалил

И силе, в гордости свободной,

Кадилом лести не кадил.

Свободу лишь учася славить,

Стихами жертвуя лишь ей,

Я не рожден царей забавить

Стыдливой музою моей.

Но, признаюсь, под Геликоном,

Где Касталийский ток шумел,

Я, вдохновенный Аполлоном,

Елисавету втайне пел.

Небесного земной свидетель,

Воспламененною душой

Я пел на троне добродетель

С ея приветною красой.

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой, –

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа».

Эта свободная независимость личных суждений и оценок – чрезвычайно характерна для Пушкина. Пушкин никогда не был и не мог быть партийным, а потому и политические его оценки носили нравственный характер. Смелое прямодушие заставляло его мужественно защищать справедливость, на чьей бы стороне она не была (В этом отношении подобен Пушкину был поэт А. К. Толстой – ср. его «Двух станов не боец, но только гость случайный»). Поэтому Пушкиным и возмущались: то правые, за стихи «Послание в Сибирь», «К Чаадаеву» и т. п., то левые, когда он воспевал митрополита Филарета или Императора Николая Павловича.

С особым глубоким подъемом и покаянной искренностью написано знаменитое стихотворение Пушкина, посвященное митрополиту Филарету:

«В часы забав иль праздной скуки

Бывало лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт».

(Примечание: Первоначальный текст, измененный по требованию цензора, был таков:

«Твоим огнем душа согрета

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Филарета

В священном ужасе поэт».)

Едкие и грубые эпиграммы Пушкина на Аракчеева, архимандрита Фотия, на министров, на крупных сановников, даже на самого Государя («Сказки») – в большом количестве списков распространялись среди населения. Появилось много антиправительственных стихов, написанных не Пушкиным, но ходивших по рукам под именем пушкинских. Правительство Императора Александра Первого решилось, наконец, принять решительные меры. Последней каплей переполнившей чашу снисхождения, была, повидимому, эпиграмма на Аракчеева. Государь чрезвычайно разгневался. Тучи над головой Пушкина сгустились. Поэту грозила ссылка в Сибирь или в Соловецкий монастырь. Друзья Пушкина не на шутку встревожились и начали хлопотать. Жуковский, Вяземский, Тургенев, Чаадаев, Гнедич, Ф. Глинка, затем кн. Васильчиков (по просьбе Чаадаева, который был у него адьютантом), директор Лицея Энгельгардт, Президент Академии Художеств и Директор Публичной библиотеки Оленин и, наконец, сам Карамзнн – своими ходатайствами смягчили Императора Александра.

Пушкина вызвал к себе генерал-губернатор граф Милорадович. Поэт был предупрежден друзьями о том, что у него будет обыск и уничтожил все бумаги. При беседе с Милорадовичем, Пушкин сказал: Граф, все мои стихи сожжены, у меня ничего не найдется на квартире, но если Вам угодно, все найдется здесь (он указал пальцем на лоб). Прикажите подать бумаги, – я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного), с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем». Подали бумаги. Пушкин сел... и написал целую тетрадь. Все это лично сам Милорадович разсказал Ф. Глинке. В заключение Милорадович сказал: «Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою обхождения». Все это смягчило гнев Государя. Наказание оказалось сравнительно мягким.

Пушкин был переведен на службу в канцелярию главного попечителя колонистов Южного края, генерала И. И. Инзова, находившуюся тогда в г. Екатеринославе. При этом, по Высочайшему повелению, Пушкину было выдано на проезд 1.000 рублей. От Министерства Иностранных Дел и Иностранной Коллегии генералу Инзову было послано письмо, составленное графом И. Каподистрией, подписанное графом К. В. Нессельроде и утвержденное Императором Александром Павловичем. В этом письме были следующия замечательные строки:

«Исполненный горестей в продолжение своего детства, молодой Пушкин покинул родительский дом, не испытывая сожаления. Его сердце, лишенное всякой сыновней привязанности, могло чувствовать одно лишь страстное стремление к независимости. Этот ученик (Лицея) уже в раннем возрасте проявил гениальность необыкновенную. Успехи его в Лицее были быстры, его ум возбуждал удивление, но его характер, повидимому, ускользнул от внимания наставников...» «Нет такой крайности, в какую бы не впадал этот несчастный молодой человек, как нет и такого совершенства, которого он не мог бы достигнуть превосходством своих дарований...» «Несколько стихотворений, а в особенности ода на свободу, обратили на г. Пушкина внимание Правительства. Наряду с величайшими красотами замысла и исполнения, это последнее стихотворение обнаруживает опасные начала, почерпнутые в современной школе или, лучше сказать, в той анархической системе, которую люди неблагонамеренные называют системой прав человека, свободы и независимости народов. Тем не менее, гг. Карамзин и Жуковский, узнав об опасности, угрожавшей молодому поэту, поспешили преподат ему свои советы, побудили его сознаться в своих заблуждениях и взяли с него торжественное обещание навсегда от них отказатъся». (Примечание: Карамзин об этом писал Дмитриеву иначе: «Я просил о нем из жалости к таланту и молодости: авось, будет разсудительнее; по крайней мере дал мне слово на два года».) Письмо, так умно и справедливо составленное министром Каподистрией генералу Инзову, заканчивалось так: «Его судьба (т. е. Пушкина) будет зависеть от Ваших добрых советов. Благоволите же преподать ему таковые. Благоволите просветить его неопытность, внушая ему, что достоинства ума без достоинств сердца являются почти всегда гибельным преимуществом, и что весьма многие примеры показывают, что люди, одаренные прекрасным гением, но не искавшие в религии и нравственности охраны против опасных уклонений, были причиной несчастий как для себя самих, так и для своих сограждан».

Объективное честное изучение обстоятельств высылки Пушкина на юг России, заставляет нас признать: 1) Пушкин был виновен и Правительство не могло не принять мер против него; 2) Пушкин несомненно заслуживал большого снисхождения, и Правительство ему это снисхождение в высшей степени оказало. Невольно напрашивается вопрос: как поступило бы с Пушкиным Советское Коммунистическое Правительство, если бы он посмел писать антикоммунистические стихи, эпиграммы на Ленина, Сталина, Хрущова и иже с ними?

Благое Провидение было очень милостиво по отношению к Пушкину. Генерал Инзов оказался прекрасным человеком. В молодости он некоторое время был масоном, но позднее отрезвел. Он искренно полюбил поэта и отечески о нем заботился.

По приезде в Екатеринослав, Пушкин простудился и заболел. В это время, через Екатеринослав проезжал прославленный герой войны 1812 г. генерал Н. Н. Раевский со своей семьей (сыном и двумя дочерьми). Сын генерала, молодой Николай Раевский, был другом Пушкина. Раевские попросили ген. Инзова отпустить поэта с ними в путешествие по Кавказу и Крыму. Во время этого путешествия Пушкин особенно отметил и чрезвычайно высоко оценил младшую дочь Раевского Марию Николаевну, бывшую тогда еще почти девочкой. Впоследствии (в 1825 г.) Мария Раевская вышла замуж за декабриста князя Серг. Григ. Волконского и последовала за ним в ссылку в Сибирь. (Некрасов позднее воспел ее в своей поэме «Русские женщины».) Мария Волконская несомненно является одним из прообразов Татьяны Лариной («Евген. Онегин»). Ей же, повидимому, посвящена и поэма «Полтава».

Пока Пушкин путешествовал (с конца мая по 2-ое сентября 1820 г.), генерал Инзов был переведен в г. Кишинев. Начался Кишиневский период жизни Пушкина. Его можно назвать своего рода повторением периода «Зеленой лампы», причем нравственные падения поэта на этот раз были еще глубже и страшнее. Но и муки совести были не меньше. Безделье, кутежи, карты, попойки, ссоры, дуэли, увлечения женщинами – вот канва его внешней жизни. А одновременно с этим, в глубине глубин его души шла мучительная внутренняя борьба и зрели творческие силы.

Самым огромным грехом этого периода жизни и, можно определенно утверждать, что и самым огромным грехом всей его жизни – была кощунственно-циничная поэма «Гаврилиада», написанная в апреле 1821 г., облеченная в изящную форму, что делало грех поэта особенно тяжким. Хотя не имеется ни одной строчки этой поэмы, написанной рукой Пушкина, но имеется собственноручно им написанный план ея. Как известно, поэт отрекался от нея всю жизнь. Когда позднее, в 1828 г. было начато по этому поводу следствие и от Пушкина требовали точных сведений о том: когда, где, при каких обстоятельствах, через кого он познакомился с этой поэмой, – поэт попросил разрешения лично, в закрытом конверте, передат письмо самому Государю. После этого, по распоряжению Императора Николая Павловича, – дело было прекращено. Не может быть никакого сомнения в том, что Пушкин во всем признался Государю, но искренно и убедительно высказал свое глубокое искреннее раскаяние.

Из Кишинева Пушкин несколько раз приезжал в село Каменку, Киевской губернии, в большое богатое поместье Екатерины Николаевны Давыдовой, по первому браку – Раевской. Ея сыновьями были: знаменитый генерал Н. Н. Раевский (старший) и А. Л. и В. Л. Давыдовы. С последним Пушкин познакомился в Кишиневе и был в приятельских отношениях. Василий Львович Давыдов был одним из деятельнейших членов Южного Тайного общества. В Каменке ежегодно съезжались для совещания члены этого общества. На один из этих съездов попал и Пушкин. Он не знал о существовании тайного общества, но догадывался о нем. Беседы с заговорщиками, особенно с председателем собрания, Вас. Львовичем Давыдовым не могли не действоват на Пушкина развращающим образом, как в политическом, так и в религиозно-нравственном отношении. Именно этими влияниями и можно объяснить те кощунственные стихотворения, которые в это время написал Пушкин, одновременно с «Гаврилиадой». Особенно цинично-кощунственное стихотворение, прямо и посвященное В. Л. Давыдову, написано было на Страстной неделе Великого Поста 1821 г., после исповеди и причащения Св. Таинств. Заканчивалось это стихотворение восхвалением возстания и восклицанием:

«...Ужель надежды луч угас?

Но нет! – мы счастьем насладимся,

Кровавой чаши причастимся –

И я скажу: «Христос воскрес...»

Не случайно именно к этому периоду жизни Пушкина принадлежит и вступление его 4 мая 1821 г. в масонскую ложу «Овидий». К счастью поэта эта ложа вскоре была закрыта, и ни о каких связях Пушкина с масонами в дальнейшем ничего неизвестно. Подробно изследовавший этот вопрос Георгий Чулков («Жизнь Пушкина», Москва, 1938 г.) пришел к следующему заключению, с которым нелъзя не согласиться: «Пушкин был плохим масоном. Еслибы ложа не была закрыта, он все равно покинул бы ее».

В июле 1823 г. генерал Инзов сдает свою должность графу М. С. Воронцову, имевшему своей резиденцией, как Новороссийский генерал-губернатор, г. Одессу. Туда же переезжает и Пушкин, начиная служить под новым начальством Воронцова. Между гордым сановником-бюрократом и вспыльчивым самолюбивым поэтом не могло не получиться глубоких конфликтов, осложненных еще и романом Пушкина с женой Воронцова – графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. Роман этот был серьезный и очень глубокий, оставивший свои следы на всю жизнь Пушкина и вдохновивший его на несколько прекрасных лирических стихотворений.

В результате многих столкновений, по настойчивой просьбе графа, Пушкина высылают из Одессы и, по Высочайшему повелению Имп. Александра Павловича, отправляют в село Михайловское, Псковской губернии, под надзор сначала отца, а затем, после отказа отца, – под надзор местных властей. Был и еще один повод к такой перемене в судьбе поэта. В конце своего пребывания на юге он имел одну большую неприятность, которая могла для него кончиться очень тяжело, и которая, в конце концов и привела его к высылке из Одессы и к продлению ссылки в с. Михайловском. В марте 1824 г. поэт написал одному своему приятелю: «Ты хочешь знат, что я делаю? Пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма, Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов тысячу, чтобы доказат, что не может существовать разумный Творец и Промыслитель, мимоходом уничтожая слабые доказательства безсмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но к несчастъю, более всего правдоподобная». Это письмо было перлюстрировано и попало в канцелярию Новороссийского генерал-губернатора, в папку с делом «О высылке из Одессы в Псковскую губернию коллежского секретаря Пушкина».

Несколько раз, и будучи в Одессе, и живя в с. Михайловском, он собирался бежать заграницу.

31 июля 1824 г. Пушкин уезжает из Одессы.

За 4 года пребывания на юге России, он написал свои, так называемые «байронические поэмы»: «Кавказский пленник» (1821 г.), «Братья разбойники» (1822 г.), «Бахчисарайский фонтан» (1823 г.), вышеуказанную поэму «Гаврилиада» и стих «К В. Л. Давыдову» (1821 г.). первые две главы «Евгения Онегина» (1823 г.) и начал писать поэму «Цыгане». Кроме этого он написал ряд прекрасных стихотворений, среди которых особенно замечательны: «Редеет облаков летучая гряда», «Муза», «Песнь о вещем Олеге», «Демон» и «К морю». Последнее стихотворение (запечатленное в картине Айвазовского и Репина) – представляло собою прощание поэта с Черным морем, с событиями жизни в Одессе и воспоминание о смерти Наполеона (1821 г.) и Байрона (1824 г.). Зародившееся на берегу моря, это стихотворение написано было уже в с. Михайловском. Заканчивалось оно так:

/с. 24/

«...Прощай же море, не забуду

Твоей торжественной красы,

И долго, долго слышать буду

Твой гул в вечерние часы.

В леса, в пустыни молчаливы

Перенесу тобою полн,

Твои скалы, твои заливы,

И блеск, и тень, и говор волн».

В период пребывания на юге, Пушкин познакомился с творчеством Байрона, одно время увлекся его личностью и высоко ценил его творения, а затем стал к нему охладевать, замечать его недостатки, как драматурга и как человека. Трехлетнее увлечение Байроном еще в Одессе сменилось интересом к Шекспиру. Постепенно Пушкин начал все более и более серьезно изучать величайшего английского писателя и проникаться глубочайшим к нему уважением.

Кишиневский и одесский периоды жизни Пушкина не были только периодами его нравственных падений. После падений были периоды раскаяний, а затем и духовные взлеты. Шла борьба. Медленно, со срывами, но неуклонно рос поэт, как личность, а вместе с этим росло и его творчество. Ранняя, еще с отрочества, привычка к запойному чтению, продолжалась и в годы изгнания. Он находил время для чтения и жадно и много читал. К изучению Шекспира Пушкин приступил уже с обширными и глубокими знаниями русской и всемирной истории, огромной начитанностью в области всеобщей литературы и с глубоким интересом к политической философии.

9 августа 1824 г. Пушкин приехал в с. Михайловское. Там его встретила няня Арина Родионовна и вся семья Пушкиных. Отношения между поэтом и его отцом, Сергеем Львовичем резко и бурно испортились. 29 октября 1824 г., между отцом и сыном произошла дикая ссора. Отец кричал, что «Александр его хотел прибить». (См. письмо Пушкина Жуковскому, 31 октября 1824 г.).

Вскоре после этого вся семья Пушкиных уехала из Михайловского в Петербург и поэт остался в деревне один, с няней Ариной Родионовной (3 ноября уехал брат Лев Сергеевич, 10 ноября уехала сестра Ольга Сергеевна, а 17 ноября уехали родители). По соседству с с. Михайловским было село Тригорское, где жила культурная помещица и умная женщина Прасковья Александровна Осипова с дочерьми. Все оне очень любили и ценили Пушкина и как поэта и как человека. Пушкин часто бывал у них. А дома няня разсказывала ему сказки, которые теперь он уже мог очень высоко оценить. Наступила осень – время года, которое особенно любил Пушкин. После шумной и суетной жизни в Кишиневе и Одессе, – уединение и тишина деревни действовали успокоительно. В ноябре поэт написал брату Льву Сергеевичу о своей жизни: «До обеда пишу записки, обедаю поздно; после обеда езжу верхом, вечером слушаю сказки – и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма».

Пушкин начал усиленно работать. Продолжая писать «Евгения Онегина», он 2-го октября закончил третью главу, а 10 октября – закончил поэму «Цыгане». Но главная работа была над «Борисом Годуновым». Тщательное изучение Шекспира привело его к желанию написать трагедию в шекспировском духе и силе. Изучение Истории Карамзина (в это время он изучал 10-й и 11-й томы «Истории Государства Российского») дало поэту нужный сюжет. Изучение «Летописей» обогатило его душу дивными образами древне-русской монастырской жизни. В 5 верстах от с. Михайловского находился Святогорский монастырь. Туда часто стал ходить Пушкин и многому там научился. 11 января 1825 г. благое Провидение доставило поэту неожиданную нечаянную радость: его навестил верный, любящий и любимый лицейский друг – Ив. Ив. Пущин. Радости не было конца. Пущин привез Пушкину в подарок список «Горе от ума» Грибоедова. Друзья прочли эту замечательную комедию вслух. «Половина войдет в пословицы» – пророчески оценил пьесу Пушкин. После ужина гость должен был ехать. Приятели выпили шампанского; прощаясь крепко обнялись, и – больше уже никогда не свиделись... Но в русской литературе навсегда остался след этой встречи, прекрасные стихи Пушкина:

«Мой первый друг, мой друг безценный

И я судьбу благословил,

Когда мой двор уединенный,

Печальным снегом занесенный,

Твой колокольчик огласил.

Молю святое Провиденье:

Да голос мой душе твоей

Дарует то же утешенье

Лучем лицейских ясных дней...»

Это трогательное стихотворение (написанное 13 декабря 1826 г.). Пущин, осужденный по делу декабристов, получил в Сибири. В своих «Записках о Пушкине» он сообщает: «Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестной рукой написано было: «Мой первый друг, мои друг безценный»...

Поэма «Цыгане», законченная Пушкнным в с. Михайловском 10 октября 1824 г., представляет собою произведение огромной идейной и художественной ценности. Если «байронические» поэмы Пушкина, написанные еще на юге России, по своему поэтическому и психологическому содержанию уже приближались к байроновским, то поэма «Цыгане» несомненно выше всех поэм Байрона. Устами старого цыгана Пушкин развенчал байронизм и дал великому английскому поэту нравственный урок. Еще в 1818 г. кн. Вяземский, в стих. «Толстому», дал точную психологическую характеристику байронического героя:

«...Которого душа есть пламень,

А ум – холодный эгоист;

Под бурей рока – твердый камень!

В волненьях страсти – легкий лист!»

Пушкин же воплотил эту психологическую формулу в живой убедительный образ Алеко, подчеркнув (словами старого цыгана) еще и этическую сущность этого героя:

«Оставь нас гордый человек...

Ты не рожден для дикой доли:

Ты для себя лишь хочешь воли...»

Сравнивая Байрона с Шекспиром, Пушкин говорит: «Как Байрон-трагик мелок перед ним».

В 1825 г. была закончена трагедия «Борис Годунов». Поэт сам ее высоко ценил и любил. Работал над ней долго, усердно, упорно, тщательно изучая эпоху. Много читал. «Книг, ради Бога, книг» – постоянный его вопль в письмах к брату. За два года пребывания в Михайловском, он собрал столько кпиг, что при переезде, после окончания ссылки, в Москву, ему понадобилось на перевозку 35 огромных ящиков. В эпоху создания этой трагедии Пушкин достиг полной зрелости своего дарования. В июле 1825 г. он писал Н. Н. Раевскому – «Я чувствую что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».

Пушкин сам указывает те влияния, под которыми слагалась его трагедия. «Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов и простоте. Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в Летописях старался угадать образ мыслей и язык того времени». Все это удалось поэту в высшей степени. Трагедия «Борис Годунов» – равна шекспировскому творчеству. Гений Пушкина в этом произведении достигает гения Шекспира. Творческое напряжение при работе совершенно исключительное. Знаменитый монолог Пимена – Пушкин писал много часов, в самозабвении, почти не дыша, не на минуту не отрываясь от своей творческой работы. Зато, когда кончил и перечел написанное, пришел в восторг от глубокого удовлетворения (что бывало редко), стал бегать по комнате и хлопать в ладоши. Вот эти замечательные строки:

«Еще одно, последнее сказанье –

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от Бога

Мне, грешному. Недаром многих лет

Свидетелем Господь меня поставил

И книжному искусству вразумил;

Когда-нибудь монах трудолюбивый

/с. 27/

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду –

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет, –

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро –

А за грехи, за темные деянья,

Спасителя смиренно умоляют».

Особенно знаменательны последния две строчки, которые последними двумя чертами заканчивают целостный дивный образ древнерусского историка-летописца. Смысл этих строк ясен и прост: за темные деяния царей надо не революции и бунты устраивать, а умолять Спасителя.

Характеры всех остальных лиц этой трагедии: Бориса Годунова, самозванца, Марины, Шуйского и других, – даны полно, цельно, живо, в диалектической динамике и их личных переживаний и их взаимоотношений друг с другом.

В известном монологе Царя Бориса –

«Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно:

Но счастья нет моей душе...»

– имеется одна замечательная мысль:

«...Ах, чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто... едина разве совесть».

Что это значит? Если у человека чистая совесть то он сможет достойно и мужественно перенести все скорби. Нечистая же совесть роковым образом лишает человека возможности получить просветление скорби и он впадает или в ожесточение или в отчаяние. Свой монолог Борис Годунов заканчивает словами:

«Да, жалок тот, в ком совесть не чиста».

Огромную решающую роль, в этой прекрасной трагедии, играет невидимый главный герой – народ, народная совесть.

Потрясающее впечатление производит конец этой трагедии: «Народ безмолвствует». Невольно вспоминается прекрасная древняя латинская фраза из речи Цицерона: «cum tacent clamant» («тем, что они молчат, они кричат»).

В том же 1825 г. Пушкнным написана «Сцена из Фауста». По преданию, она дошла в переводе на немецкий язык к самому Гете, который прислал в подарок Пушкину свое перо. Эта сцена замечательна тем, что на 5 страницах дает полный, образный, ясный и яркий конспект-резюме всего «Фауста» Гете. Такой лапидарности, такой сжатости, такого «сгущения мысли в слове» (слова академика Потебни) у Гете не было. В этом отношении Пушкин оказался сильнее Гете.

В письмах поэта из села Михайловского часто встречаются жалобы, что ему в деревне скучно. Но позволительно очень и очень усумниться в этой «скуке». Во время творческой работы над «Цыганами», «Борисом Годуновым» и «Евгением Онегиным», (которого он настойчиво продолжал писать) – автор не мог скучать.

В апреле 1825 г. в Михайловское приехал второй близкий друг Пушкина – Дельвиг. Он раньше всех и понял и оценил исключительный гений Пушкина. Осенью того же 1825 г. в своем стихотворении «19 октября», Пушкин посвятил Дельвигу несколько глубоко искренних и проникновенных дружеских строк:

«...С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества где музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел:

Но я любил уже рукоплесканья,

Ты, гордый, пел для муз и для души;

Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья,

Ты гений свой воспитывал в тиши...»

Осенью же 1825 г. Пушкин имел встречу и с третьим приятелем, бывшим лицеистом кн. А. М. Горчаковым, который будучи уже и в то время известным дипломатом (первый секретарь посольства в Лондоне), приехал навестить своего родственннка Пещурова, в селе Лямоново, недалеко от с. Михайловского. Узнав об этом, Пушкин немедленно прискакал на лошади навестить приятеля. При встрече поэт прочитал ему часть трагедии «Борис Годунов», которую Горчаков, конечно, не мог оценить. Пушкин написал об этой встрече своему другу кн. Вяземскому: «Мы встретились и разстались довольно холодно – по крайней мере с моей стороны». Но позднее, в элегии «19 октября» (1825 г.) он отозвался об этой встрече мягче:

«Нам разный путь судьбой назначен строгой;

Ступая в жизн мы быстро разошлись,

Но невзначай проселочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись».

В этой же прекрасной элегии («19 октября 1825 г.»), Пушкин, вспомнил и других лицейских товарищей, выпил за их здоровье в одиночестве. Добрым словом он помянул и своих бывших наставников:

«Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию и мертвым и живым,

К устам подъяв признательную чашу,

Н е помня зла, за блого воздадим».

Последняя строчка так характерна для беззлобного, не злопамятного, великодушного Пушкина. Он был вспыльчив, взрывчат, но отходчив и умел так легко и просто прощать.

В конце своей элегии, Пушкин, заглядывая в отдаленное будущее, когда один за другим сойдут в могилу все лицеисты его выпуска, спрашивает:

«Кому ж из нас под старость день Лицея

Торжествовать придется одному?»

И советует:

«Пускай же он с отрадой хоть печальной

Тогда сей день за чашей проведет,

Как ныне я, затворник ваш опальный,

Его провел без горя и забот».

Последним, оставшимся в живых лицеистом, был, доживший до глубокой старости и достигший высших чинов, орденов, положения и знаменитости, министр иностранных дел, государственный канцлер, дипломат, глава русской делегации на Берлинском Конгрессе 1878 г. – светлейший князь А. М. Горчаков. На собрании лицеистов 19 октября 1870 г. было решено образовать комитет по устройству памятника Пушкину. Горчаков получил предложение войти в число членов этого комитета. Но он отказался, ссылаясь на свои занятия и на состояние своего здоровья. И через десять лет, в 1880 г., Горчаков отказался присутствовать на торжестве открытия этого памятника. Хотя, по словам академика Я. К. Грота, «Горчаков до глубокой старости гордился дружбой поэта». (Горчаков умер в 1883 г.)

Второй год пребывания Пушкина в с. Михайловском начал, наконец, сильно тяготить поэта. Вполне развернувшейся и разцветшей поэтической душе его – становится тесно и трудно жить в глухой, занесенной снегом, деревне, без общения с умными друзьями, без достаточного количества и качества книг, которые можно было найти только в столичных библиотеках. Он не в силах больше переноснть изгнанье; он мечтает бежать заграницу, в Париж, в Лондон, серьезно обдумывает план бегства. Его друзья хлопочут о помиловании опального поэта. Тем более, что теперь Пушкин уже не тот, который был выслан из Петербурга на юг. Много и глубоко он продумал в своем вынужденном одиночестве о социально-политических вопросах, о сущности западной культуры, о неисповедимых судьбах России. Многое открыл ему «Колумб русской истории» Карамзин, многому научился он у великого Шекспира. И о смысле истории, о философии истории он начинает думать совсем иначе, чем думали его недавние друзья-вольнодумцы. «Думы» Рылеева кажутся ему уже не слишком глубокими. Пушкин уже теперь не верит, что грубость, жестокость, мрачное невежество легко устранить, изменив только политическую систему.

В это время умирает Император Александр Павлович и на престол, после некоторой заминки, обусловленной отречением от престола Вел. Князя Константина (оффициального наследника) – вступает новый Император Николай Павлович. Затем в село Михайловское приходит известие о бунте 14 декабря. Имеются непроверенные слухи о том, что Пушкин, сгоряча, поехал было самовольно в Петербург, но будто бы ему перебежал дорогу заяц, и склонный к суеверию поэт вернулся обратно. Рвануться ехать в Петербург, может быть, Пушкин и мог, но разсудительность зрелого поэта должна была его остановить. Скоро пришло известие и о подавлении возстания. Пушкин понял, что многочисленные личные связи со многими декабристами могли и его самого втянуть в орбиту суровой кары. Но, ведь, в тайных обществах он не состоял, политической связи у него с заговорщиками фактически не было. Однако, было ясно, что личная судьба поэта висела на волоске. Но может быть новый Император во всем этом разберется? Слава Пушкина, как замечательного поэта распространилась не только по всей России, но перешла и за ея пределы. Во многих журналах Франции, Германии, Англии и других стран, имя Пушкина уже стало известно. Не даром и Гете прислал ему свое перо. И вот, Пушкин снова взывает к своим друзьям о помощи. «Вероятно Правительство удостоверилось», пишет он Жуковскому, «что я к заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел». Зная неподкупную совесть Пушкина, зная его прямую, честную, смелую, правдивую мужественную и открытую натуру – нельзя сомневаться что каждое слово этого письма было искренним и честным. Если бы он был во время возстания в Петербурге, – он мог бы заразиться безразсудным настроением своих легкомысленных горячих друзей и под минутным порывом солидарности с ними – попасть на Сенатскую площадь. Но Благое Провидение удержало его в с. Михайловском.

В середине февраля 1826 г. Пушкин пишет Дельвигу, как всегда искренно и прямо: «Никогда я не проповедовал ни возмущения, ни революции – напротив...» «Как бы то ни было, я желал бы вполне и искренно помириться с Правительством...» «Не будем ни суеверны, ни односторонни, как французские трагики; но взглянем на трагедию взглядом Шекспира...» Под этим Пушкин подразумевал глубину и широту исторического и политического кругозора, уменье разсматривать совокупность многообразных фактов как целое, и оценку исторических лиц и событий с высшей точки зрения философии истории (историософии).

«Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный», – пишет он Жуковскому, – «я храню его про себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости». Приблизительно в таком же смысле было написано Пушкиным и письмо самому новому Императору. Ответа долго не было и поэт этим очень тревожился. «Жду ответа, но плохо надеюсь» – писал он Вяземскому 10 июля. «Бунт и революция мне никогда не нравились – это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков».

В это поистине страшное время Пушкин усиленно читает Библию, глубоко вдумывается в сокровенный смысл этой Великой Святой книги. Размышляет он, как и подобает поэту, в образах. Поэт и мыслитель сливаются воедино. Размышляет он и о мире, и о своей душе, и о трагедии мировой истории и о трагедии своей души. И если на трагедию мира он смотрит глубоким взглядом Шекспира, то на трагедию своей собственной души он смотрит глубже Шекспира. Свои грехи он начинает понимать, как одержимость, как закон тела, «противоборствующий законам его ума» и жаждет помощи Свыше. И эта помощь приходит в виде особого, до сих пор еще небывалого вдохновения, озарения, духовного перерождения. И в таком состоянии он пишет своего «Пророка».

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился, –

И шестикрылый Серафим

На перепутье мне явился.

Перстами легкими как сон

Моих зениц коснулся он.

Отверзлись вещия зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он, –

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный, и лукавый,

И жало мудрые земеи

В уста замершия мои

Вложил десницею кровавой.

И он мне грудь разсек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал,

И Бога глас ко мне воззвал:

«Возстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Третьего сентября Пушкин провел в Тригорском и вернулся домой в полночь. Поэт чувствовал какой-то перелом в своей жизни, прощался с молодостью и предчувствовал новую жизнь. Вдруг... колокольчики тройки – и в сенях бряцанье шпор... Значит арест? Допросы? Крепость? Кандалы? Сибирь? И, самое жуткое, – конец поэтического творчества?... Поэт поспешно прячет в бумажник черновик цикла стихов на тему «Пророка», где имелись строчки о том, как пророк является к царю «с вервием на вые», в «позорной ризе», с грозным требованием покаяния... Эти стихи остались не написанными. Само Благое Провидение наложило на них запретную десницу. Сохранилась только единственная каноническая редакция, указанная выше, заканчивающаяся словами: «Глаголом жги сердца людей».

Пушкин должен был немедленно ехать в Москву по вызову Царя. Поэта привезли прямо в Комендантское Управление, откуда дежурный генерал повел его в Малый Николаевский дворец, примыкавший к Чудову монастырю (который недавно только был описан в трагедии «Борис Годунов»). Небритого, в дорожном пыльном сюртуке ввели Пушкина в кабинет Императора. Тема беседы была следующая. Покойный Император Александр Павлович выслал поэта в деревню за вольнодумство, но Император Николай Павлович думает освободить его, если только он даст слово не писать ничего против Правительства. Пушкин ответил, что уже давно не пишет ничего против Правительства и что у него одно только желание быть полезным отечеству. Государь готов верит Пушкину, но в бумагах заговорщиков имелись списки его стихов, а иные из мятежников прямо заявили, что их образ мыслей сложился под влиянием Пушкина. А как Пушкин относится к этим бунтовщикам? Поэт должен был сознатъся, что он многих из этих лиц уважал, а некоторых даже любил. Но если Пушкин любил заговорщиков, то как поступил бы он, случись ему быть 14 декабря в Петербурге? Поэт ответил, не колеблясь: «Непременно, Государь, был бы среди мятежников, и слава Богу, что меня не было тогда в столице...».

Эта искренность поразила Императора. «Теперь, надеюсь» – сказал Император, «мы более ссориться не будем. Я сам буду твоим цензором».

В этот же день, вечером, на балу у французского посланника, Государь Николай Павлович сказал Д. Н. Блудову (бывшему основателю общества «Арзамас», а впоследствии графу, министру и Президенту Академии Наук) – «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?» На недоумение Блудова Государь сказал: «Это был Пушкин».

К сожалению, Государь не смог быть постоянным цензором поэта и цензура часто стала зависеть от шефа жандармов А. X. Бенкендорфа, человека с ограниченным умом и нечутким сердцем. Впрочем и сам Государь Николай Павлович не всегда мог понимать и ценить исключительный гений Пушкина. Это доставило поэту много тяжких и горьких минут, но, конечно, не в такой степени, как это обычно сообщается в недобросовестных и часто совершенно лживых утверждениях пристрастной левой критики, особенно же в советской печати. В наше время смешно и глупо распространяться о жестокости цензуры времен Императора Николая Павловича, когда перед нами имеется налицо жесточайшая и предельно преступная цензура в Советской России. Однако, справедливость требует признать, что несоизмеримость безграничного гения Пушкина и ограниченного таланта Николая Павловича не могла не сказаться на характере Царской цензуры, часто наносившей чуткой душе поэта мучительные удары. Достаточно привести один пример личной резолюции самого Государя на рукописи трагедии «Борис Годунов». «Я считаю», – написал Государь-цензор, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы он с нужным очищением переделал комедию свою в историческую повесть или роман, наподобие Вальтера Скотта».

У Пушкина было много близких друзей из самых разнообразных кругов. Кроме этого у него было огромное количество почитателей во всех слоях общества. Наконец, можно категорически утверждать, что вся грамотная Россия знала, ценила и, что особенно важно, беззаветно любила своего национального гениального поэта, как может любить только русское народное сердце. Как глубоко прав был Тютчев в оценке этой любви: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет».

Вопрос о взаимоотношениях Пушкина со своими друзьями – представляет собою сложную, глубокую, трудную, но актуальную проблему. Особенно сложна проблема отношений Пушкина с Грибоедовым, Чаадаевым и Мицкевичем. Не ясны причины взаимного охлаждения Пушкина к Карамзину и Карамзина к Пушкину. Также не ясны причины охлаждения Пушкина к Энгельгардту. Особенного, вдумчивого, осторожного, углубленного и проникновенного внимания требует вопрос об отношении Пушкина к Марии Николаевне Волконской и к Екатерине Андреевне Карамзиной (вдове историка).

(Екатерина Андреевна была вторая жена Карамзина. В молодости она была необыкновенно красива, можно сказать исключительно прекрасна, причем с красотой телесной она соединяла и красоту духовную. В ней все всегда чувствовали моральную серьезность и строгость, соединенную с чрезвычайной добротой и благородством. При этом она была очень умна и образована, о чем говорит уже одно то, что Литературный салон Карамзнных, после смерти самого историка (в 1826 г.) не только не захирет, но разцвел, и в течение 30–40 годов был одним из культурнейших центров Петербурга. Многие современники отмечают, что карамзинский дом был единственный дом в Петербурге, где собирались исключительно для серьезных бесед и обмена мыслей. У Карамзиных бывали наиболее замечательные лица тогдашней России: Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Самарин и другие.

Мальчишкой-лицеистом, Пушкин, прельщенный необыкновенной красотой Екатерины Андреевны, послал ей любовное письмо. Она показала письмо мужу. Они призвали Пушкина и жестоко намылили ему голову. Впоследствии поэт сильно и крепко привязался к Карамзиной и вспоминал о ней во все серьезные минуты жизни. Карамзина платила ему воистину материнской любовью. Весной 1830 г., собираясь жениться, Пушкин писал Вяземскому: «Сказал ли ты Екатерине Андреевне о моей помолвке? Я уверен в ея участии, но передай мне ея слова; они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому». После свадьбы Пушкин сам известил Екатерину Андреевну о своей женитьбе. В ответ она написала ему: «Я очень признательна, что Вы подумали обо мне в первые же минуты Вашего счастья, это – подлинное доказательство Вашей дружбы. Я шлю Вам пожелания, – или, скорее, надежды, – чтобы Ваша жизнь сделалась столь же сладостной и спокойной, сколько до этой поры была бурной и темной, и чтобы избранная Вами нежная и прекрасная подруга стала Вашим Ангелом-Хранителем, чтобы сердце Ваше, всегда такое хорошее, очистилось возле Вашей молодой супруги. Уверьте ее, что, несмотря на мою холодную и строгую внешность, она всегда найдет во мне сердце, готовое любить ее, особенно, если она обезпечит счастье своего мужа». Накануне своей смерти, Пушкин, прощаясь с друзьями, спросил: «А что же Карамзиной здесь нет?». Тотчас же послали за нею. Она приехала через несколько минут. Пушкин сказал слабым, но явственным голосом: «Благословите меня». Она благословила его издали. Но Пушкин сделал знак подойти, сам положил ея руку себе на лоб и, после того, как она его благословила, взял ея руку и поцеловал. Карамзина зарыдала и вышла (Об этом смотри: в письмах Ек. Андр. Карамзиной к сыну Андрею, 30 янв. 1837 г.; Ек. Ник. Мещерской-Карамзиной – княжне М. И. Мещерской; А. И. Тургенева – неизвестному, 28 янв. 1837 г.).

Есть много оснований считать, что так называемая «потаенная любовь» Пушкина, о которой имеются только неясные указания, и была платоническая любовь поэта к Е. А. Карамзиной, пронесенная через всю его жизнь, как самое светлое и дорогое. Так же с большим основанием можно полагать, что самый идеальный образ русской женщины – Татьяна Ларина – имела одним из своих прообразов Екатерину Андреевну Карамзину, как и указанную выше Марию Николаевну Раевскую-Волконскую.)

Если Пушкину пришлось пережить много горьких минут, обусловленных придирками правой государственной цензуры, то не менее, ему пришлось пережить душевной боли и от упреков «левой цензуры», ревниво придирчиво следившей за каждым шагом независимой мысли поэта, когда справедливость требовала с его стороны признания правды справа. «Цензура слева» не могла простить Пушкину ни стихотворения в честь Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны (написанном еще в 1818 г.), ни «Стансы», посвященные Имп. Николаю Павловичу (1826 г.), ни «Друзьям», начинающееся словами – «Нет, я не льстец, когда царю хвалу свободную слагаю» (1828 г.), ни стихотворного ответа митрополиту Филарету (1830 г.). Особенно циничны комментарии к этим стихотворениям в Советской России.

Крупнейшим произведением Пушкина в 1828 г. была замечательная поэма «Полтава». Творческий подъем был чрезвычайно энергичен и стремителен. Поэма написана очень быстро (в три недели). Остановка произошла только перед описанием Полтавского боя. Пушкин не мог найти одного слова, которым начиналось бы это описание. В одном слове он хотел выразить и силу, и внезапность, и грохот этого боя. И вот, однажды, поднимаясь по лестнице со своими друзьями, он воскликнул: «Нашел! Нашел!...» он нашел искомое слово – «грянул»: «И грянул бой, Полтавский бой!..»

В этой поэме два главных героя: Петр Великий и Мазепа. Основная идея поэмы заключается в противупоставлении этих личностей. Мазепа – носитель личного эгоистического начала, а Петр – носитель государственной идеи, идеи общего народного блага. В эпилоге поэт утверждает основную мысль своего произведения:

«Лишь Ты воздвиг, герой Полтавы,

Огромный памятник себе».

Стих в «Полтаве», при всей своей простоте, поражает исключительной силой и художественным совершенством. Описание украинской ночи, появление Петра Великого перед войсками, сам Полтавский бой, описание казни, характеристика Мазепы, – все выражено незабываемыми стихами, предельно сжатыми, насыщенными глубоким психологическим содержанием, с шекспировской глубиной и ясностью. Образ Петра Великого, столь сложный и противоречивый, одновременно и страшный и обаятельный, пугающий и манящий, изумительно дан в кратком диалектическом облике мощного военного гения:

«...Из шатра

Толпой любимцев окруженный

Выходит Петр. Его глаза

Сияют. Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен,

Он весь – как Божия гроза».

Необычайно сильное, потрясающее впечатление производит простое сочетание рифм: «ура» и «Петра».

«...И се долину оглашая

Далече грянуло «ура!»:

Полки увидели Петра».

В 1829 г. Пушкин, со всей страстностью своей пылкой натуры, полюбил молодую, едва начинавшую расцветать замечательную красавицу Наталью Николаевну Гончарову. Это было чрезвычайно серьезное увлечение, несоизмеримо более сильное и глубокое, чем многия прежния за время после Михайловской ссылки (как например увлечения Софией Феодоровной Пушкиной, Александриной Римской-Корсаковой, Екатериной Ушаковой, Анной Олениной и другими). Семейство Гончаровых стояло на несколько более высокой ступени общественной лестницы, но разорено было не менее семейства Пушкиных. На свое предложение поэт получил неопределенный, не вполне благоприятный ответ, и «с горя» 1 мая уехал на Кавказ, провел недели две в Тифлисе, а затем отправился в Действующую Армию, с которой вошел в Арзерум. Позднее он издал «Путешествие в Арзерум» – образец прекрасной, сжатой, лаконической пушкииской прозы. По возвращении он получил выговор за самовольную, без разрешения высшего начальства (т. е. Государя и Бенкендорфа) отлучку, но зато был вознагражден, при повторном предложении, согласием на брак Гончаровой.

В конце августа 1830 года Пушкин поехал в с. Болдино (Нижегородской губернии), часть которого отец выделил ему ввиду женитьбы, чтобы привести в порядок свои дела и, пользуясь осенним временем, которое он всегда любил, – творчески поработать.

Вследствие холеры и связанного с ней карантина, поэт вынужден был там остаться целых три месяца. Эта, так называемая «Болдинская осень», проведенная в полном уединении, оказалась гораздо более продуктивной для творчества, чем два года пребывания в с. Михайловском. Такого прилива вдохновения и работоспособности у него еще никогда не было. Вот что он в эту осень написал: две последния главы «Евгения Онегина» (роман в стихах, над которым работал свыше 7 лет), «Домик в Коломне», четыре так называемых «малых трагедии» («Скупой Рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон Жуан», впоследствии названный «Каменный Гость»), пять «повестей Белкина» в прозе и около 30 прекрасных стихотворений, среди которых были такие шедевры, как «Бесы», «Осень», «Безумных лет угасшее веселье», «В начале жизни школу помню я», «Для берегов отчизны дальней».

Свой роман в стихах «Евгений Онегин» Пушкин начал писать почти одновременно с поэмой «Цыгане», в мае 1823 г. Если в первых своих поэмах, написанных на юге России, он создавал образы байронических героев в обще-типическом их проявлении, то в своем новом романе он поставил себе целью отобразить явление типично русского байрониста на фоне широкой картины русской жизни того времени, т. е. 20-х годов 19 века. Внешними образцами для него сначала служил «Дон Жуан» и «Беппо» (юмористическая поэма) – Байрона. Приступая к своей работе, Пушкин еще не знал, чем ее кончит, ибо, как сам признавался в конце 8-й главы, – «даль свободного романа» он «сквозь магический кристал еще неясно различал».

Семь лет писал он свой роман. Семь лет неразлучно жил с ним, вынашивая его, обдумывал, а иногда – просто прислушивался к тому, что как бы само рождалось, творилось, росло, имело собственные желания и поступки. «Представьте себе, моя Татьяна замуж вышла» – сказал он однажды в кругу знакомых, как бы удивляясь поступку своей героини. Начатый в Кишиневе, роман сопровождал поэта в Одессе, в Михайловском, в Москве, в Петербурге, в Арзеруме, в Болдино. Почти все значительные события его жизни так или иначе отразились в этом романе. Сама жизнь поэта была сложным мучительным романом действительности, от которой он уходил в роман творческого вымысла. Оба романа переплетались, отражаясь друг в друге. Белинский, как известно, назвал этот роман «энциклопедией русской жизни». На самом деле роман «Евгений Онегин» больше и сложнее, чем энциклопедия, ибо в нем наличествует не механическое соединение событий и лиц, но объединение их в одно органическое целое.

Интересно, что все герои романа – одновременно и личности и типы. В романе все – объективно, но в то же время во всем и во всех – отражается сам автор. Роман в целом – поэтическая автобиография Пушкина. Главное лицо романа, конечно, Татьяна. Это – идеальный образ русской женщины, идеальный женский образ во всей мировой литературе и, одновременно, образ самой Музы Пушкина.

«Маленькие трагедии» Пушкина – исключительно гениальны. Самая замечательная из них – «Моцарт и Сальери». Моцарт – это образ гения. Моцарт – это ключ к пониманию и самого Пушкина. «Гений и злодейство – две вещи несовместные». Поэтому про гения можно сказать, что он стоит на первой ступени истинно духовной жизни, ведущей к святости. Гений явление духовное. А духовное от душевного отличается больше, чем душевное отличается от телесного. Этим объясняется почти полное отсутствие критических работ о маленьких трагедиях (и, особенно, о Моцарте и Сальери), более или менее адекватных, вернее и точнее сказать – конгениальных этим самым совершеннейшим произведениям величайшего гения мировой литературы. До смешного плоски и безпомощны и безсодержательны все попытки советских критиков, при помощи марксистского социологического метода, дать аналитический комментарий к этим замечательным произведениям. Из дореволюционных критиков, кое что правильно и правдиво осветил и проанализировал в этих произведениях Пушкина литературовед-психолог, академик Д. Н. Овсянико-Куликовский, в своем опыте психологического изучения тех сторон пушкинского творчества, которые автор считал важнейшими, а именно лиризма и реализма.

«Моцарт и Сальери», – пишет акад. Овсянико-Куликовский («Пушкин» СПБ. 1909 г.) – вместе с другими «драматическими опытами» Пушкина, справедливо причисляются к совершеннейшим созданиям его гения. Трудно представить себе художественное произведение, которое было бы, при меньшем размере, богаче содержанием. Художественная экономия мысли доведена здесь до последних пределов. Но сжатость формы (то, что академик А. А. Потебня называл «сгущением мысли в слове») ничуть не вредит ясности содержания: все богатство его легко и отчетливо развертывается в сознании читателя. Это не ребус, который еще нужно разгадать. Моральная мысль произведения обнаруживается сама собой. Психология зависти, как страсти, исчерпана в монологах и репликах Сальери, а изображение и истолкование натуры гения в лице Моцарта должно быть признано одним из самых удивительных, истинно-гениальных откровений Пушкина».

В «Маленьких трагедиях» Пушкин глубже Шекспира, а потому должен быть признан непревзойденным гением не только русской, но и всемирной литературы.

Пушкин постепенно, неуклонно шел ввысь, догоняя и перегоняя своих учителей, доростая и переростая их всех в своем изумительном творческом шествии. Самым честным из его учителей был Жуковский, который 20-тилетнему юноше Пушкину подарил свой портрет с надписью «Победителю ученику от побежденного учителя». Так постепенно могли бы сказать Пушкину и все его учителя: Державин, Батюшков, Байрон, Гете и, наконец, Шекспир. Вся же последующая за Пушкиным Русская классическая литература XIX века, занявшая первое место в мире (Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Гончаров, Толстой и Достоевский) – признала себя учениками Пушкина.

По возвращении из Болдино в Москву, Пушкин 18 февраля 1831 года венчался в Церкви Вознесения Господня с Наталией Николаевной Гончаровой. В это же время Пушкин начинает писать свои несравненные народные сказки: «О Царе Салтане» (1831), «О Рыбаке и рыбке» (1833), «О мертвой царевне» (1833), «О золотом петушке» (1834) и «Песни западных славян» (1833).

В 1833 г. Пушкин совершает путешествие в Оренбургскую губернию (попутно и в Казанскую), чтобы, так сказать, «экскурсионным методом» собрать материалы для «Истории Пугачевского бунта». На основе собранного документального научного исторического материала о времени Пугачева Пушкин пишет свою замечательную историческую и в то же время психологическую повесть (небольшой по количеству страниц, но гениальный по содержанию роман) – «Капитанская дочка». Великий русский историк, профессор В. О. Ключевский сказал про эту повесть: «Вот как надо писать историю». «Капитанская дочка» начата была в 1833 г., а закончена в 1836 г.; заключительные строки датированы 19 октября. Первым же опытом в области художественной прозы был незаконченный роман «Арап Петра Великого», написанный еще в 1827 г.).

В 1833 г. Пушкин написал поэму «Медный Всадник», вновь вернувшись к теме Петра Великого. Основная идея этой самой замечательной из поэм Пушкина – противоположение личных интересов – интересам общегосударственным. Великим деяниям Петра, в частности основанию Петербурга, – противопоставляются личные мечты молодого человека о семейном счастье с любимой девушкой; однако стихийное бедствие (страшное наводнение в Петербурге) безпощадно разрушает все его мечты: невеста гибнет от наводнения, а сам он сходит с ума. Таким образом несчастный Евгений является одной из жертв Петровского дела – основания новой столицы, а Петр Великий – косвенным виновником его гибели. Пушкин с большим и искренним сочувствием описывает несчастья Евгения, но всецело становится на сторону Петра, понимая огромное значение Петровских преобразований. С восторженным изумлением воспевает Пушкин образ Петра, символизированный Фальконетовским памятником – «Медным Всадником» – на Сенатской площади в Петербурге:

«Ужасен он в окрестной мгле:

Какая дума на челе!

Какая сила в нем сокрыта!

А в сем коне какой огонь!

Куда ты скачеш, гордый конь,

И где опустишь ты копыта?

О, мощный властелин судьбы!

Не так ли ты над самой бездной,

На высоте уздой железной

Россию вздернул на дыбы?..»

В художественном отношении эта «державная» поэма – лучшая поэма Пушкина. Самые характерные черты пушкинского творчества: сжатость, лапидарность, «сгущение мысли в слове», скульптурность образов, идейная насыщенность, железной уздой воли сдержанная страсть, неисчерпаемый запас лирического потока, трезвость глубокой и ясной мысли, гармония частей и целостная простота единства композиции, – все это мы находим в чудесной сей поэме.

Этими же свойствами обладают и другия произведения вполне созревшего Пушкина последнего периода его жизни: «Пиковая дама» (1834 г.), «Египетские ночи» (1835 г.) и другия.

За год до своей смерти Пушкин начал издавать журнал «Современник». Будучи прежде всего поэтом, Пушкин стал выступать и как историк, и как теоретик и историк литературы, и как критик и публицист. Везде мы видим глубокий проницательный ум, доброе сердце и мужественную волю. Письма же Пушкина представляют собою неисчерпаемый материал для понимания его личности, как в целом, так и в деталях обыденной жизни, а вместе с тем и для понимания тончайших нюансов психологии его творчества.

Лирика Пушкина принадлежит к числу наименее изученных сторон его творчества. Впрочем, кое что в этом отношении все же имеется, интересного и ценного, в старых и новых работах, заслуживающих серьезного внимания изследователя (см. работы академика Л. Н. Майкова, академика Д. Н. Овсянико-Куликовского, а из новых – работы Б. В. Томашевского, Н. В. Измайлова, Н. Л. Степанова, Б. П. Городецкого и др.). Наиболее характерными чертами лирики Пушкина следует признать прежде всего следующия: она обаятельна не только изяществом выражения глубоких и тонких чувств, но и гармонией ума и сердца, которая чрезвычайно усиливает непосредственное впечатление от музыки его стиха, чарует душу и пленяет волю. Умная мысль, выраженная в лирической форме, не только запоминается, но и звучит в памяти сердца. Лирика Пушкина всегда глубоко искренна, правдива, мужественна, умна, проста, доступна и понятна каждому, в меру его чуткости и эстетического развития.

Из двух известных теорий искусства – «искусство для искусства» и «утилитарной теории искусства» – Пушкин не разделял ни одной. Его теория искусства (им нигде не сформулированная, но всюду чувствуемая) сводилась к следующему. Поэт должен быть совершенно свободен в своем творчестве. Ему нельзя предъявлять никаких «заказов»: ни социальных, ни нравственных, ни религиозных. Но всякий поэт, если он хочет стать настоящим, большим поэтом, – обязан расти и совершенствоваться, как религиозно-нравственная личность. И тогда с ним, с его духовным ростом, будет расти и совершенствоваться и его творчество. Идеал совершенства – тройственный: Истина, Добро, Красота в их триединстве. Красота без Истины или без Добра, – не Красота, а только красивость, только кажущаяся Красота, только обманный люциферианский свет, т. е. то, что в православной аскетике называется «прелестью».

Первое время после свадьбы Пушкин, повидимому, был счастлив, о чем свидетельствуют его, как всегда, искренния письма. «Я женат и счастлив» – писал Пушкин Плетневу через неделю после свадьбы, – «одно желание мое, чтобы ничего в жизни моей не изменилось; лучшего не дождусь. Это состояние для меня так ново, что кажется я переродился». В мае 1831 г. Пушкин переселяется на дачу в Царское Село. Жуковский и Гоголь (с которым Пушкин в это время познакомился) часто навещают поэта. В политическом отношенин Пушкин в то время идет рука об руку с Жуковским и пишет такие патриотические вещи, как «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Затем он просит Государя разрешить ему работать в Государственных архивах, чтобы собрать материал для истории Петра Великого. Разрешение ему дается, он вновь принимается на службу в Коллегию Иностранных Дел, с жалованьем 5.000 рублей.

В феврале 1833 года Пушкин пишет своему другу Нащокину уже в другом тоне. «Жизнь моя в Петербурге ни то, ни се. Заботы мешают мне скучать. Но нет у меня досуга вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете; жена моя в большой моде; все это требует денег, деньги достаются мне через мои труды, а труды требуют уединения...».

К 1834 году положение Пушкина становится и материально и духовно очень тяжелым. Жена поэта, Наталья Николаевна, была молода и очень легкомысленна. Она хотела блистать в свете своей красотой и танцовать на придворных балах. В конце 1833 года Пушкин получил придворное звание камер-юнкера, которое его очень оскорбило, потому что это звание давалось гораздо более молодым и менее замечательным лицам, а затем еще и потому, что он увидел в этом милость не столько к себе, сколько к своей легкомысленной красавице жене, которая таким образом получала право блистать на придворных балах. Материальное положение семьи Пушкина все более и более запутывалось, долги росли, потому что Пушкину приходилось жить гораздо более широко, чем позволял его заработок. Запутанные дела его родителей заставили его взяться и за их безалаберное хозяйство. Зимой 1833–34 гг. с Пушкиными живут и сестры его жены.

26 января 1834 г. в Петербургском свете появился и стал блистать своей красотой и дешевым светским остроумием молодой француз, барон Дантес, приемный сын Голландского посланника барона Геккерена. В дневнике Пушкина имеется такая запись, относящаяся к этому времени: «Барон Дантес и маркиз де-Пина, два шуана, будут приняты в гвардию прямо офицерами. Гвардия ропщет».

Этот пустой блестящий барон Дантес влюбился в жену Пушкина, которая с ним кокетничала, и стал за ней усиленно ухаживать, что подало повод многочисленным врагам поэта для оскорбительных толков и сплетен.

4 ноября 1836 г. Пушкин получил три экземпляра анонимного послания, заносившего его в орден «рогоносцев», что намекало на интимную близость Дантеса с женой Пушкина. Пушкин вызвал Дантеса на дуэль. Дантес вызов принял, но через барона Геккерена, своего приемного отца, просил отсрочки на 15 дней. В продолжение этого времени Пушкин узнал, что Дантес сделал предложение сестре жены Пушкина – Екатерине Николаевне. После убеждения друзей, Пушкин взял свой вызов обратно. Свадьба состоялась 10 января 1837 г., но наглые ухаживания Дантеса за Натальей Николаевной не прекратились. Старик Геккерен также начал интриговать против Пушкина. Выведенный из терпения поэт, послал голландскому посланнику барону Геккерену чрезвычайно оскорбительное письмо, в разсчете, что Дантес вынужден будет вызвать на дуэль Пушкина. Так и случилось. 27 января 1837 г., в 5-м часу вечера, на Черной речке в Петербурге состоялась эта роковая дуэль, на которой Пушкин был смертельно ранен в живот. Упав на снег, поэт сказал, что имеет еще силы стрелять и потребовал Дантеса к барьеру. Лежа, упираясь на локоть, обливаясь кровью, он выстрелил и, увидя упавшего противника (который был только слегка ранен в руку и контужен), закричал «браво». Но, поняв опасность своего положения, стал серьезен, просил передать Дантесу, что он его простил, безпокоился о жене, которую не хотел пугать, а потому успокаивал; сам же просил врачей не скрывать от него – смертельна ли рана; потом послал к Государю просить прощения для своего секунданта (лицейского товарища Данзаса), и стал готовиться к смерти.

Подробности дуэли и кончины Пушкина широко известны. Имеется чрезвычайно много документальных данных и воспоминаний друзей и очевидцев. Тем не менее имеются попытки опорочить эти несомненные данные и исказить действительные события. Особенно в этом отношении постарались левые критики в Советской России. Прекрасную отповедь этим критикам, главным образом пушкинисту П. Е. Щеголеву, можно найти в чрезвычайно добросовестном и скрупулезно точном и полном изследовании А. В. Тырковой-Вильямс: «Жизнь Пушкина», том I-й, Париж 1929 г. и том II-й, Париж 1948 г. (всего 910 стран.).

Отсылая читателей к этой монументальной работе, выполненной сугубо честно и добросовестно, мы остановимся только на некоторых моментах кончины Пушкина, которые представляют характерные черты его личности.

Как известно, во время поединка Пушкина с Дантесом не было врача. А ранение было тяжелое, смертельное. Раненого поэта привезли домой около шести часов вечера. Ни домашнего врача Пушкиных доктора И. Т. Спасского, ни лейб-хирурга Н. Ф. Арендта не оказалось дома. Данзас заехал в Воспитательный дом и нашел там врача-акушера доктора Шольца, который посоветовал заехать к хирургу Задлеру. В седьмом часу вечера оба врача вошли в кабинет, где лежал Пушкин. Доктор Задлер уехал за инструментами. На настойчивый прямой вопрос о характере ранения, доктор Шольц ответил, что ранение серьезное, опасное и, повидимому, смертельное, но прибавил, что может быть доктор Арендт и доктор Спасский будут другого мнения. Пушкин искренно горячо поблагодарил Шольца: «Вы поступили со мной как честный человек». К семи часам приехали Арендт и Спасский. Арендт подтвердил опасность ранения. Спасский пытался обнадежить Пушкина, но последний махнул рукой. Рано утром пришел доктор В. И. Даль (врач, писатель, этнограф и лексикограф, будущий знаменитый автор «Толкового словаря живого великорусского языка»). Он пришел сам, как врач и как друг. Пушкин очень ему обрадовался и сразу обратился к нему «на ты», чего раньше не делал. Даль и Спасский дежурили у постели умирающего почти безотлучно. Позднее побывали, как консультанты, профессора И. В. Буяльский и X. X. Саломон. Всем врачам было ясно, что положение поэта совершенно безнадежно². (О болезни и смерти Пушкина см. Д-р Ю. Г. Малис – «Болезнь и смерть Пушкина», 6-й том Сочинений Пушкина, под ред. Венгерова, с. 311–324; а из новых работ см. А. М. Заблудовский – «Русская хирургия первой половины 19 века», «Нов. хирург. архив», 1957 г. т. 39, кн. 1, с. 19–24).

Лейб-медик Н. Ф. Арендт, по своему опыту и положению, конечно, оказался главным лечащим врачем Пушкина. Но, кроме этого, он оказался еще и посредником между умирающим поэтом и Императором Николаем Павловичем. После первого же осмотра, Арендт спросил Пушкина: «Я еду к Государю. Не прикажете ли ему что сказать?»

«Скажите, что я умираю и прошу прощения за себя и Данзаса. Он ни в чем не виноват».

Возвращения Арендта Пушкин ждал с нетерпением и говорил: «Жду Царского Слова, чтобы умереть спокойно».

Арендт не нашел Государя в Зимнем Дворце. Государь был в театре. Вернувшись из театра, Государь отправил к Арендту фельдъегеря с письмом, в котором была вложена записка к Пушкину. Ее нужно было дать прочест поэту и вернуть обратно.

«Я не лягу спать, я буду ждать ответа Пушкина», – писал Государь Арендту.

Около умирающего поэта собрались его близкие друзья: Данзас, Плетнев, Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, граф М. Ю. Вьельгорский, Даль, д-р Спасский и друг.

Наконец приехал Арендт и привез письмо. Государь писал: «Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не безпокойся, я беру их на свое попечение». (Текст академического издания.)

Пушкин прочитал записку и долго не выпускал листка из рук, как бы не желая с ним разстаться. Подлинник записки не сохранился, но Жуковский, Вяземский, Тургенев и доктор Спасский, все приводят приблизительно одинаковый текст. Эти же лица приводят одинаково и ответ Пупшина: «Скажите Государю, жаль, что умираю, весь был бы его...». Вяземский же особенно подчеркивает: «Эти слова слышаны мною и врезались в память и сердце мое по чувству, с коим были произнесены...» Сомневаться в правдивости этих единодушных свидетельств невозможно. Оспаривают и даже опорачивают эти свидетельства только недобросовестные изследователи в Советской России.

Обещание Государя взять на свое попечение семью Пушкина, сняло с последнего тяготу земных забот. Но просьба Государя исполнить христианский долг, т. е. причаститься Св. Таинств, пришла уже после того, как Пушкин сам выразил желание видеть священника. Когда доктор Спасский спросил, кого он хочет, Пушкин ответил: «Возьмите первого ближайшего священника». Послали за о. Петром из Конюшенной церкви. Священник был поражен глубоким благоговением, с каким Пушкин исповедывался и приобщался св. Таинств. «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать» сказал он кн. Е. Н. Мещерской (дочери Карамзина) – «Вы можете мне не поверить, но я скажу, что я самому себе желаю такого конца, какой он имел». Вяземскому о. Петр тоже со слезами на глазах говорил о христианском настроении Пушкина. Данзасу Пушкин сказал: «Хочу умереть христианином».

Пушкин мучительно страдал. Доктор Спасский говорил: «Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась, взор его сделался дик, казалось глаза готовы выскочить из своих орбит, чело покрывалось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало... Готовый крикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтобы жена не услышала...» Однажды он сказал Спасскому: «Жена бедная безвинно терпит и в свете ее заедят».

Даже у сухого, выдержанного, с боевым опытом доктора Арендта временами на глазах выступали слезы. «Жаль Пушкина, что он не был убит на месте», – сказал с глубоким чувством этот сухой человек, – «но для чести его жены это счастье, что он остался жив. Никто из нас, видя с какой любовью и вниманием он продолжал относиться к ней, не может сомневаться в ея невинности!».

А сам поэт дал такое последнее наставление своей жене: «Поезжай в деревню, носи траур по мне два года. Потом выходи замуж за порядочного человека». Наталья Николаевна так и сделала. Сначала уехала на два года в деревню, а затем вернулась в Петербург. После случайной встречи с Государем в конце 1841 г., она снова стала появляться на придворных балах. В 1844 г. она вышла замуж за порядочного человека – генерал-майора П. П. Ланского. Умерла она в 1863 г., 51 года.

Умирал Пушкин так же мужественно, как жил. Кроме невыносимых физических страданий его тяжко мучила сердечная тоска, которая обычно бывает при заражении крови. На третий день, к утру, страдания немного утихли и умирающий решил попрощаться с семьей и друзьями. Позвал жену и простился с ней. Потребовал детей. Их принесли полусонных. Он молча клал каждому руку на голову, крестил и слабым движением руки отсылал от себя. (У Пушкина было четверо детей: Мария, 4 г. 8 мес.; Александр, 3 г. 6 мес.; Григорий, 1 г. 8 мес. и Наталья, нескольких месяцев.)

По свидетельству А. Амосова, незадолго до кончины Пушкин, глубоко вздохнув, сказал: «Как жаль, что нет здесь ни Пущина, ни Малиновского, мне бы легче было умирать». (Вероятно Пушкин вспомнил о клятве в вечной дружбе, которой он связал себя с лицейским товарищем Малиновским.)

Вдруг Пушкин захотел проститься с Е. А. Карамзиной. За ней послали. Она жила близко и вскоре пришла. Вот как сама Карамзина писала об этом своему сыну Андрею, который жил в Париже: «...Он (Пушкин) протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также; и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять протянул руку и сказал тихо: «перекрестите еще», тогда я опять, пожавши еще раз его руку, его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош: спокойствие выражалось на его прекрасном лице...» (Письмо 30 янв. 1837 г. «Пушкин в письмах Карамзиных 1836–1837 гг.» Изд. Ак. Наук. Москва-Ленинград, 1960 г. )

За несколько минут до смерти, Пушкин впал в полузабытье и схватил руку Даля: «Ну, подымай меня, идем... да выше, выше... идем...» Затем он вдруг открыл глаза. Лицо его прояснилось: «Кончена жизнь» – сказал он тихо. Даль не разслышал, переспросил: «Что кончено?» «Жизнь кончена», – внятно повторил Пушкин и прибавил: «Тяжело дышать... давит...» Это были его последния слова.

Умер Пушкин так тихо, что доктор Даль не уловил последнего вздоха.

По свидетельству кн. В. Ф. Вяземской, кн. Е. Н. Мещерской, Е. А. Карамзиной и других друзей поэта, выражение лица покойного было необыкновенно прекрасно, спокойно, а на устах сияла улыбка. Но особенно замечательны слова В. А. Жуковского. «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо, – писал Жуковский отцу поэта С. Л. Пушкину. – «Никогда на этом лице я не видел ничего подобного тому, что было на нем в первую минуту смерти... Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут, какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшия для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказат не умею. Оно было для меня, так ново и в то же время, так знакомо. Это был не сон и не покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также выражение поэтическое. Нет. Какая-то глубокая удивительная мысль на нем разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, удовлетворенное знание. Я уверяю тебя, что никогда на лице его я не видал выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, таилась в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

«В Литературных прибавлениях» к «Русскому Инвалиду» А. А. Краевский, редактор этих прибавлений, поместил несколько теплых, глубоко прочувствованных слов по поводу кончины Пушкина, Строчки эти были обведены траурной каймой. Вот эти строки («Литературные прибавления», 1837 г. № 5):

«Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща! Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! Наша радость, наша народная слава! Неужели в самом деле у нас нет уже Пушкина! К этой мысли нельзя привыкнуть! 29 января 2 ч. 45 м. по полудни».

За это объявление Краевский получил строгий выговор от министра Народного Просвещения С. С. Уварова.

Гоголь, который во время кончины Пушкина был заграницей, узнав о смерти поэта воскликнул: «Пушкин! Пушкин! Какой прекрасный сон мне приснился в жизни».

Тютчев написал прекрасное стихотворение «29 января 1837 г.», где зайклеймил убийцу Пушкина Дантеса следующими словами: ...«Пред нашей правдою земною, навек он Высшею рукою в «цареубийцы» заклеймен». А закончил стихотворение словами: «Тебя, как первую любовь, России сердце не забудет».

Лермонтов написал свое замечательное стихотворение «На смерть поэта».

Кольцов написал памяти Пушкина лучшее свое стихотворение – «Лес».

Ап. Григорьев сказал: «Пушкин это наше все».

Тургенев и Достоевский произнесли, позднее, на открытии памятника Пушкина в Москве в 1880 г. свои знаменитые речи, потрясшия всех слушателей.

Вся русская классическая великая литература признала Пушкина своим Учителем и непревзойденным образцом.

Для оценки религиозно-нравственной личности Пушкина приведем мнения трех выдающихся православных русских иерархов: Никанора, Архиепископа Херсонского, митрополита Антония (Храповицкого) и митрополита Анастасия, Первоиерарха Русской Зарубежной Церкви.

26 мая ст. ст. 1899 г., в 100-летнюю годовщину рождения Пушкина, по распоряжению высшей Государственной и Церковной власти в России, повсеместно служились панихиды об упокоении раба Божьего Александра. На этих панихидах духовенство говорило проповеди, речи или устраивало беседы, посвященные памяти величайшего гениального национального русского поэта. Одной из наиболее замечательных бесед на эту тему явилась беседа преосвященнейшего Никанора, архиепископа Херсонского, нанечатанная в духовном журнале «Душеполезное чтение» за 1899 г., часть 2-я: май, июнь, июль, август.

Эта беседа представляет собой огромную, обстоятельную, чрезвычайно строгую, но и во многом справедливую критическую статью.

Приведем обширные цитаты из этой, мало кому известной статьи.

«По независящим от нас обстоятельствам пришлось нам поминать заупокойным молением целых трех самых великих наших писателей в день евангельского блудного сына, сперва Достоевского, затем Аксакова, а теперь вот поминаем раба Божьего Александра Пушкина, великого нашего поэта.

И прекрасно, что в день блудного сына. Это наводит на знаменательнейшия сближения.

«Говори о мертвых хорошо, или не говори ничего, – это языческое, не христианское правило... Христианство же о всяком умершем молит Бога, чтобы благий человеколюбец Бог простил почившему всякое согрешение, содеянное словом или делом или помышлением: яко несть человек, иже поживет и не согрешит. Нельзя говорить о жизни и деяниях апостолов Петра и Павла, царей Давида и Соломона, не касаясь Петрова отречения от Христа, Павлова гонения на Христа, Давидова покаянного псалма: Помилуй мя Боже, и Соломонова Экклезиаста, с обстоятельствами, при которых покаянный псалом и Экллезиаст написаны. И этим упоминанием не наносится оскорбления святой памяти святых мужей. Но этой почетной аналогии не нанесем оскорбления памяти и поминаемого великого поэта, если коснемся его заблуждений...»

«Сегодня во всех концах России будут прославлять его и только прославлят. Мы же напомним вам, что поминаемый нашею и вашею молитвой раб Божий Александр сам себя сопоставлял с евангельским блудным сыном, что вот он, «как отрок Библии, безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев, наконец, родимую обитель, главой поник и зарыдал». Евангельская притча, произведение творчества небесного, превосходящего, покрывающего и освещающего всякое самое превыспреннее творчество земное, осветит знаменательно-умилительным светом несчастную кончину, как и все грехопадения нашего поэта, как и раскаянье его и все доблести, и прояснит нам, за что это мы за него всероссийским собором молимся, и о чем молимся».

«Это был сын Отца Небесного, как и все мы, но сын особенно любимый, потому что необычайно одаренный. В доме Отца Небесного пребывал он кроткою верою не долго, повидимому, только в чистом невинном детстве, к которому так нередко обращался с сладкнмн воспоминаниям, вздыхая к возникающим в измученной заблуждениями душе виденьям первоначальных чистых дней. Недостатки общего российского воспитания высших классов того времени он осмеивает; недостаток своего собственного первоначального воспитания он впоследствии даже проклинал, выражаясь его крайне сильным языком. Тем не менее первоначальное религиозное развитие его не было совсем же скудно. И этим развитием он был обязан, повидимому, не отцу, о котором его отзывы вообще непочтительны, не матери, о которой почтн никогда не упоминает, а старой няне, которая вложила в его душу зачатки народно-религиозной поэзии. И эта старая няня была для него чуть ли не самое родное существо из всех руководителей его детства. Кое-что к религиозному развитию его, если не развитию в нем религиозного духа, то к развитию ума в познании религии прибавили уроки по закону Божию в Лицее. Зато его глубокий дух, погружаясь в обще-религиозное сознание русского народа и всего, как христианского, так и магометанского, как древле, так и новоязыческого человечества, проникло это волнующееся, то светлое, то мрачное море до последних глубин. И это то соприкосновение с колебаниями современного ему религиозного сознания отразилось тяжкими колебаниями в его собственном духе».

«Можно сказать, что с удалением из дома отеческого, для дальнейшего образования в Лицее, он удалился и из дому Отца Небесного, и с тех пор стал расточать свои великие прирожденные дары, дары Отца Небесного, живый блудно, нечисто живя и мысля, говоря и поя свои песни, пиша и уча других, уклоняясь от правого пути к небу на страну далече, дальше и дальше. В круге, в котором он родился, в круге, в котором он воспитывался, он видел везде опыты французского Вольтерианского вольнодумства и примеры соответственной Вольтерианскому мировоззрению жизни. Обладая с детства французской речью лучше, чем родною, он слишком рано познакомился с произведениями Вольтера, Парни и других французов того же Вольтерианского, скептического, отрицательного закала. Конечно, детский ум не мог побороть эту мощную фалангу идей анти-религиозного анти-христианского строя, и в свою очередь увлекся. Необычайная же соблазнительная прелесть его чуть не детских стихотворений, подхваченная всеобщим одобрением, прельстила его самого мыслить и чувствовать не иначе, как вслух всего света... И вот зашумела Пушкинская поэзия соловьиными песнями в честь известной богини Киприды и ея культа...»

«...Грехи в одиночку по миру не ходят, но один поведет с собою и другие. Поклонение Киприде не могло не вести за собою поклонение и Вакху и всем языческим божествам. Это не игра слов. В самом деле, у нашего поэта это было настоящее душевное идолопоклонство, действительное поклонение божествам классического язычества, постоянное призывание их, посвящение им мыслей и чувств, дел и слов...»

«...Выходит, что поэт наш все свои помыслы и чувства, все силы и дарования, слишком много их, выражаясь глубоко-знаменательным церковно-славянским языком, посвятил на служение похоти плоти во-первых (не так ли?), похоти очес (не так ли?) и гордости житейской (не так ли?); посвятил страстям, сидящим в сердце человеческом, в нашем плотском душевном человеке, который воюет против человека духовного...»

«...Подниматься ему однакоже было не легко; вставал он долго, не короче того, как и падал. Вспомните, сколько у него стихотворений вылилось в этом состоянии его духа. Это самые чистые и самые возвышенные создания его поэзии, вызывающие на глубокое раздумье. Вот это действительно тот высоко-нравственный урок, который преподает он нам из-за своего гроба.

Он отрок Библии, безумный расточитель (блудный сын), до капли выпив раскаянья фиал, увидев, наконец, родимую обитель, главой поник и зарыдал...»

«Он проклинал коварные стремленья преступной юности своей. Он сознавал, что, в часы забав иль праздной скуки, бывало лире он своей вверял изнеженные звуки безумства, лени и страстей, хоть и тогда уже струны лукавой невольно звук он прерывал, и лил потоки слез нежданных и ранам совести своей искал целебного елея. «Самолюбивые мечты, утехи юности безумной!» – взывал он. «Когда на память мне невольно придет внушенный ими стих, я содрагаюсь, сердцу больно, мне стыдно идолов моих. К чему несчастный я стремился? Пред кем унизил гордый ум? Кого восторгом чистых дум боготворит не устыдился? Ах, лира, лира! Зачем мое безумство разгласила? Ах, если б Лета поглотила мои летучие мечты...» Увы! Лира разгласила, а Лета не поглотила... Спасаясь от этих обид, главным же образом от пустоты собственного сердца и от безцельности жизни, он не раз призывал себе смерть; он не раз серьезно обсуждал намерение самоубийства; он три раза дрался на поединках, три раза выстрелы противников в него не попадали, а он оканчивал дело шуткой и стихом, пока на четвертом поединке и не сражен...»

«Был ли он совсем неверующий? Нет. Достоевский изрек, что он был всечеловек. Мы же скажем пока, что был он двойственный человек, плотской-душевный и духовный. Служил он больше плоти, но не мог заглушить в себе и своего богато-одаренного духа. Глубоко постигал он неверие и веру, и не только постигал, но и чувствовал, вмещая в себе и то и другое...

Высоко-замечателен отзыв нашего поэта о Байроне... Лорд Байрон долгое время носил на груди своей какую-то драгоценность на ленте. Думали, что это был любимый портрет или восточный амулет. Но оказалось, что это был крест...» «Прибавим», – многозначительно заключает наш поэт, – «что если в этом случае вмешивалось отчасти и суеверие, то все таки видно, что вера внутренняя перевешивала в душе Байрона скептицизм, высказанный им местами в своих творениях. Может быть даже, что скептицизм сей был только временным своенравием ума, иногда идущего вопреки убеждению, вере душевной». – Не себе ли самому произнес приговор наш поэт, произнося приговор Байрону?... Такой приговор и в самом деле произнес о Пушкине, тотчас по его смерти, ближайший и умнейший друг его, князь Вяземский: «Пушкин никогда не был ум твердый (еsрrиt fоrt, в смысле ума твердо-скептпческого), по крайней мере, не был им в последние годы своей жизни, напротив, он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв (напр. Господи и Владыко живота моего), знал их наизусть и часто твердил их...» «...Думал он еще устроить свое счастье переменою своего положения... «И может быть на мой закат печальный блестнет любовь улыбкою прощальной». Увы, обманчивая надежда. Она-то и ускорила закат печальный, хотя и блестнула на него улыбкою прощальной. Он даже сознательно трудился над переработкой в себе внутреннего нравственного строя, но сознавал, что трудился не особенно успешно, по той именно причине, что много грехов тяготело над его душою, и грех тянул его на старую стезю к погибели... Он чуял за собою гибель неминучую... Душа поэта уже крепко завязла в когти греха, из которых сам собою вырватъся он был безсилен. Нужен был сильный удар со стороны спасительного Провидения, чтобы исторгнуть эту великую душу от конечного растерзания...»

«...Мимо осужденного Церковью поединка пройдем с прискорбным молчанием. А остановимся, в наше назидание, над смертным одром отходящего поэта, чтобы видеть, что его кончина была хотя и не безболезненная и не мирная, тем не менее все же христианская... Страдалец исповедался и причастился с глубоким чувством, уверяет Жуковский. Князю Вяземскому духовник говорил со слезами о благочестии, с коим умирающий исполнил долг христианский. Надобно заметить, что во все время до самого конца мысли его были светлы и память свежа...»

«Да, это был приговор Провидения, спасительная вера Божия человеколюбия. Бог послал почившему бедственную кончину, да суд приимет он по человеку плотию, поживет же по Бозе великим своим духом. Евангельскому разбойнику нужно было умереть на кресте, чтобы изречь свое исповедание: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем, и услышат обетование: аминь, глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раи. Видно, благочестивейший Государь Николай Павлович, пред которым была раскрыта душа поэта, имел основание преподат ему напутственный во гроб совет исполнить христианский долг. И это основание заключалось, без сомнения, в половинчатой вере почившего, в вере, перемешанной с неверием, заглушенной многими заблуждениями ума и сердца. Умирая в тяжких муках на своем кресте, раб Божий Александр, мы верим, только в эту минуту воззвал к милосердию Отца Небесного решительным гласом блудного сына: Отче! согреших на небо и пред Тобою и несмь достоин нарещися сын Твой. Но приими мя якоже единого от наемник Твоих.

А говорим мы все это, чтобы выяснить себе и другим, что величайший наш поэт был действительно любимый сын Отца Небесного, был в жизни сын заблуждающийся, а в тяжкой смерти сын кающийся; он родился христианином, жил полухристианином и полуязычником, а умер христианином, примиренным со Христом и Церковью».

К такому выводу пришел самый строгий критик Пушкина, иерарх Православной Церкви – Архиепископ Никанор Херсонский.

Гораздо мягче и снисходительнее – суждение о Пушкине, которое мы находим у Митрополита Антония (Храповицкого) в его книжке: «Пушкин, как нравственная личность и православный христианин», Белград, 1929 г.

В самом начале своей статъи, митрополит Антоний указывает, что некоторые высказываемые мысли он уже сообщал в своей речи, произнесенной в 1899 г., в Казанском Университете, по поводу празднования 100-летия со дня рождения Пушкина, т. е. тогда же, когда произнесена была и вышеприведенная Беседа Архиепископа Никанора.

Свое Слово митрополит Антоний начинает с разбора стихотворения Пушкина «В начале жизни школу помню я», и приводит текст этого замечательного произведения:

В начале жизни школу помню я;

Там нас, детей безпечных было много;

Неравная и резвая семья.

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго.

Толпою нашею окружена,

Приятным голосом, бывало

С младенцами беседует она.

Ея чела я помню покрывало

И очи светлые, как небеса;

Но я вникал в ея беседы мало:

Меня смущала строгая краса

Ея чела, спокойных уст и взоров

И полные святыни словеса.

Дичась ея советов и укоров,

Я про себя превратно толковал

Понятный смысл правдивых разговоров.

И часто я украдкой убегал

В великолепный мрак чужого сада,

Под свод искусственный порфирных скал.

Там нежила меня дерев прохлада;

Я предавал мечтам мой слабый ум,

И праздномыслить было мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,

/с. 52/

И в ликах их печать недвижных дум.

Все – мраморные циркули и лиры,

И свитки в мраморных руках,

И длинные на их плечах порфиры –

Все наводило сладкий некий страх

Мне на сердце; и слезы вдохновенья

При виде их рождались на глазах.

Другия два чудесные творенья

Влекли меня волшебною красой:

То были двух бесов изображенья.

Один (Дельфийский идол) лик младой

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой женообразный, сладострастный

Сомнительный и лживый идеал,

Волшебный демон – лживый, но прекрасный.

«О какой школе здесь говорится» – спрашивает митрополит Антоний, – «кто упоминаемая здесь учительница и что за два идола описаны в конце этого стихотворения...?» По мнению м. Антония, «Общество подростков – это русское интеллигентное юношество, учительница это наша св. Русь, чужой сад – Европа, два идола в чужом саду это два основных мотива Западно-Европейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытые философскими тогами...»

Между прочим, митрополит Анастасий, в своей книжке о Пушкине тоже ставит вопрос об этой жене-учительнице, считая этот образ не вполне разгаданным.

Поэтому, следует дать некоторые разъяснения.

«Величавая жена», которая «над школою надзор хранила строго» – несомненно есть Царскосельская икона «Знамение», которая находилась в правой части небольшой придворной Царскосельской Знаменской церкви. Святой лик ея отражал и глубокое смирение Пренепорочной Девы, и величие Царицы Небесной, и милосердие, и строгость. Эта икона, считалась и покровительницей учащихся Царскосельского Лицея. Пушкин вспоминал в своем стихотворении эту Икону, как символ учения Церкви, от которого он убегал в Царскосельский парк, где стояли языческие античные статуи. Две из них, особенно привлекавшия Пушкина, изображали гордость и сладострастие, два самых сильных и мучительных греха, которыми страдал Пушкин почти всю свою жизнь.

Митрополит Антоний, продолжая свое изследование сообщает: «Мы ведем свою речь о Пушкине прежде всего, как о христианском моралисте. Приведенное стихотворение «Жизненная Школа» свидетельствует о том, что даже независимо от своих политических и национальных симпатий Пушкин интересовался прежде всего жизненной правдой, стремился к нравственному совершенству и в продолжение своей жизни горько оплакивал свои падения, которые, конечно, не шли дальше обычных романических увлечений Евгения Онегина и в совести других людей последнего столетия не оставляли глубоких следов раскаяния, а нередко даже отмечались в них хвастливыми воспоминаниями своего бывшего молодечества».

Как видим, в этих строках звучит снисходительность к Пушкину, особенно заметная при сопоставлении с обличениями архиепископа Никанора.

Приведя цитаты из стихотворений Пушкина «Воспоминание» и «Воспоминания в Царском Селе» (в котором поэт сравнивает себя с «отроком Библии») митрополит Антоний спрашивает – «В чем же так горько, так безпощадно каялся наш поэт? Конечно, в грехах против 7-й заповеди, в этом отношении его совесть оказывалась более чуткой, даже сравнительно с совестью блаженного Августина, написавшего свою чистосердечную исповедь».

Цитируя несколько наиболее ярких стихотворений Пушкина, в которых имеются религиозные мотивы и мотивы раскаяния, митрополит Антоний не упоминает о грехах поэта, о которых так много и подробно обличительно писал архиеп. Никанор.

В конце своего обзора, митрополит Антоний говорит: «За всем тем остается вопрос, почему же Пушкин, столь правильно уразумевший православно-народное мировоззрение, не мог не поддаться влиянию гнусного европейского предразсудка, унаследованного нашим обществом еще от эпохи рыцарей и окончил жизнь свою на дуэли, сподобившись впрочем, по особой милости Божьей, предсмертного покаяния и св. Таинства Причащения. Предразсудок этот, узаконенный и Европой и русским дворянством, а затем и всей интеллигенцией – гордыня, та самая гордыня, которую он, согласно Христову закону, изображает, как одного из двух бесов, соблазнявших его еще юную душу. Не так думал кончить жизнь наш поэт, судя по одному из лучших его стихотворений (приводится стихотворение «Монастырь на Казбеке», заканчивающееся словами – «Туда-б в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне»).

В заключение м. Антоний пишет: «Совершенно освободиться от остатков гордыни, закрепившейся в нелепом предразсудке дуэли, это самое трудное в христианском подвиге человеческой души и сего достигает она после долгих лет духовной борьбы с собою. Достиг бы этого и Пушкин, если бы Бог продлил жизнь гениального поэта до старости».

Самый полный, самый глубокий, строго-объективный и справедливый проникновенный и любвеобильный анализ религиозно-нравственной личности Пушкина мы находим в двух замечательных брошюрах Первоиерарха Православной Русской Церкви заграницей – митрополита Анастасия («Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» 2-е издание. Мюнхен, 1947 г. и «Нравственный облик Пушкина» (по поводу 150-летия со дня рождения) издание Св.-Троицкого монастыря, Джорданвилль, Нью-Иорк, 1949 г.). Приведем обширные наиболее значительные цитаты.

«Когда 29 января 1837 г. скончался Пушкин»; – начинает свое слово о Пушкине Митрополит Анастасий, – «вся Россия облеклась в траур. Помивая его ныне 100 лет спустя (написано в 1937 г.), мы совершаем свой национальный праздник, который разделяет с нами весь мир. Так смерть явилась для него началом безсмертия. Каждый великий народ имеет своего великого поэта, являющегося высшим выражением его творческого духа. Мы должны быть вечно благодарны Провидению, пославшему нам такого человека в лице Пушкина. По всеобъемлющей силе своего дарования, по благоухающей красоте своей поэзии, по богатству, гибкости и выразительности языка и тонкому чувству гармонии и меры, проникающему все его творчество, он стоит наравне с величайшими художниками мира.

Поэт и творец Божией милостью, он сам явился Божией милостью и благословением для Русской земли, которую увенчал навсегда своим высоким лучезарным талантом.

Истинный гений безсмертен. Он не знает над собой закона забвения и давности. Целое столетие уже отделяет нас от смерти нашего великого поэта, но он жив в каждом из нас. Если бы можно было разложить наш внутренний мир на его составные части, то в этой сложной психологической ткани мы нашли бы много золотых нитей, вплетенных в нее мощным Пушкинским гением, ставшим неотъемлемой частью нашего духовного существа. Прожив на земле только 37 лет, он успел оставить нам такое духовное наследство, что оно обогатило нас на все века и сделало его неумирающим учителем и вдохновителем для всех последующих поэтов и писателей. Его мысль проникает во все области человеческого духа, озаряя их ярким светом, как молния. Сросшаяся с ней органически художественная форма делает ее особенно яркой и выпуклой. Его стих – это пышная царственная одежда, блистающая чистым золотом и самоцветными камнями. Он ласкает не только наш внешний, но и внутренний слух, доказывая тем, что Пушкин и мыслил музыкально, как подобает истинному поэту. Подобно всем великим гепиям, он поднялся на такую высоту, откуда он светит всему миру и где национальное уже претворяется в общечеловеческое.

«Пушкин есть «всечеловек» по преимуществу, как ощутил и определил его в свое время другой великий русский писатель, Достоевский. Однако он плоть от плоти нашей, кость от костей наших; в нем каждый из русских людей невольно опознает самого себя и это только потому, что он воплотил в себе всю Русь, которую возлюбил всем сердцем. Все, что украшает русскую народную душу – равнодушие к суетным земным благам, тоска по иному лучшему граду, неутолимая жажда правды, широта сердца, стремящегося обнять весь мир и всех назвать своими братьями, светлое восприятие жизни, как прекрасного дара Божия, наслаждение праздником бытия и примиренное спокойное отношение к смерти, необыкновенная чуткость совести, гармоническая цельность всего нравственного существа, – все это отразилось и ярко отпечатлелось в личности и творчестве Пушкина, как в чистом зеркале нашего народного духа».

«Богатство его державного русского языка ни с чем не сравнимо. Как некий царь, он разсыпает перед нами свои словесные перлы, полные блеска, изящества и вместе и благородной простоты, чуждой всякой напыщенной искусственности... Мы воспринимаем его образы также просто и непосредственно, как саму природу. Это и есть та простота гениальности или гениальность простоты, какая особенно свойственна нашему поэту».

«Вместе с художественной правдой Пушкин ищет везде и правду нравственную, ибо одна неотделима от другой. Он всегда стремится быть искренним и с самим собой и с своим читателем, что также составляет печать гения, как сказал еще Карлейль. Искренность сердца, издавна присущая русскому человеку, порождает в нем и другую чисто русскую черту – смирение. А смирение возвышает его и самое его творчество, к которому он питал какое-то высокое, поистине-религиозное благоговение. Он не только не превозносился своим гениальным дарованием, а скорее смирялся перед его величием. Вдохновение, посещавшее его в минуты поэтического озарения, приводило его в священный трепет и даже «ужас», он видел в нем «признак Бога», озарявший, очищавший и возвышавший его душу. Внемля «сладким звукам» небес и созерцая сияние вечной божественной красоты, он подлинно в эти минуты «молился» сердцем, и, свободный и счастливый, радовался своему духовному полету, возносившему его над всем миром... Только такое трепетное отношение к данному ему свыше таланту могло внушить ему стихотворение «Пророк», которое справедливо считается одним из величайших его творений по силе художественного и духовного проникновения... Поэт, по мысли Пушкина, как и пророк, получает свое помазание свыше и очищается и как бы посвящается на свое служение тем же небесным огнем. Стол же высоки и нравственные обязательства, возлагаемые на него его исключительным дарованием: он должен быть орудием воли Божией («исполнись волею Моей») и своим вдохновенным глаголом жечь сердца людей. На такую высоту религиозного созерцания вознес Пушкин его светлый гений. Таков, впрочем, искони характер истинной поэзии: она всегда была «религии небесной сестра земная», как сказал некогда Жуковский...»

«...Таков был наш великий поэт на вершинах своего творчества: он подлинно был тогда религиозен, переживая какое-то особое, трепетное мистическое состояние, невольно передающееся каждому из нас при чтении его наиболее глубоких и проникновенных творений.

Но Пушкин был не только поэт, но и человек и потому ничто человеческое не было чуждо ему. Спускаясь с горних творческих высот и погружаясь в заботы и наслаждения «суетного света», он утрачивал свой дар духовного прозрения. Его обезкрыленный ум, еще недостаточно дисциплинированный в юности, но отравленный в значитльной степени ядом вольтерианства, не мог тогда собственными силами осмыслить мировую жизнь и разрешить все сложные загадки бытия. Отсюда началась для него трагедия оскудения веры, какую так глубоко изобразил он в своем раннем стихотворении «Безверие». Его мучила особенно тайна смерти, неразрешимая без утешительного света религии...»

«Постепенное возбуждение, поддерживаемое в Пушкине пылом «африканских» страстей, неудовлетворенностью своим материальным положением, столкновениями с правительством и враждебными ему критиками, всего менее способствовали спокойной работе его испытующей мысли, искавшей выхода на истинный путь. В такие моменты как бы помрачался его светлый гений, и его лира издавала диссонирующие звуки. Под таким настроением душевной дисгармонии и рождались обыкновенно его язвительные политические памфлеты, эпиграммы и кощунственные стихотворения, оскорблявшия религиозное чувство верующих и стяжавшия ему печальную репутацию безбожника, от коей его имя не может освободитъся даже до настоящих дней.

Однако неверующим его могут считат только люди тенденциозно настроенные, которым выгодно представить нашего великого национального поэта религиозным отрицателем, или те, кто не дал себе труда серьезнее вдуматься в историю его жизни и творчества... Его духовный облик сложен, глубок и непроницаем, как море. На поверхности его бушевали волны страстей, в то время как в глубинах своих он оставался недвижим и спокоен, и там совершалась сокровенная работа гениальной мысли, проникающей к величайшим тайнам бытия и смерти...»

«Пушкин, по своему внутреннему духовному существу был глубоко нравственный человек, что отразилось и на его творчестве... Он ясно сознавал и чувствовал грани, отделяющия добро от зла, противопоставляя их одно другому. Почти все его герои носят ярко выраженный характер: в лице их он возвышает добродетель и клеймит порок и страсть. Его личные падения были плодом порывов страстного чувства и слабости воли, но отнюдь не потемнения нравственного сознания или усыпления совести, отличавшейся у него на самом деле большой чуткостью. Голос последней явственно звучал в его душе всегда, служа источником его постоянного нравственного обновления после его страстных увлечений на пути греха... Однако ничто не питало и не услаждало так его сердце, как Евангелие. В написанном им разборе труда Сильвио Пеллико «Об обязанностях человека», есть замечательные слова, посвященные изображению неувядающей силы и красоты этой Вечной книги, производящей неотразимое действие на сердце человека...»

«Всепрощающая любовь и искренняя вера, ярко вспыхнувшая в его сердце на смертном одре, озарили ему путь в вечность, сделав его неумирающим духовным наставником для всех последующих поколений. Нравственный урок, данный им Русскому народу на краю могилы, быть может превосходит все, что оставлено им в назидание потомству в его безсмертных творениях. Христианская кончина стала лучшим оправданием и венцом его славной жизни».

Такова оценка личности и творчества Пушкина митрополитом Анастасием. С такой оценкой невозможно не согласиться. Тут каждое слово глубоко продумано и тщательно аргументировано.

Точные документальные данные, положенные в основу нашей настоящей изследовательской работы, подтверждают и те выводы, к которым пришел владыка митрополит Анастасий.

Конечно вся наша работа не может претендовать на исчерпывающую полноту изследования личности и творчества Пушкина, но она и не претендует на нее. Темой нашего изследования были только «основные особенности» личности и творчества гениального поэта. Такая тема, требуя добросовестной и тщательной документально-точной аргументации, позволяет внести и субъективный элемент, поскольку понятие «основной особенности» может трактоваться по разному, в зависимости от того или иного мировоззрения изследователя.

Наше мировоззрение – мировоззрение православного христианина, верного сына Православной Русской Зарубежной Церкви, обязанного, в силу вышеуказанного, к честной и добросовестной работе в той области, которая является нашей научной специальностью, т. е. в области литературоведения, психологии, психиатрии и богословия. Так как в литературоведении существует много различных методов подхода к изучению личности и творчества писателей, то необходимо и тут уточнить принципы нашего подхода. Прежде всего отметим, что так называемый социологический, особенно марксистский метод литературоведения нам глубоко чужд. Мы не отвергаем права на такой метод, но весьма резко ограничиваем сферу его компетентности.

У Пушкина имеется прекрасное стихотворение – «Сапожник»:

Картину раз высматривал сапожник

И в обуви ошибку указал;

Взяв кисть, исправился художник.

Вот, подбочас, сапожник продолжал:

«Мне кажется, лицо немною криво...

А эта грудь не слишком ли нага?»

Тут Апеллес прервал нетерпеливо:

«Суди, дружок, не свыше сапога».

Марксистский метод не может судить «выше сапога». Нас же больше всего интересовала психология творчества писателя, обусловленная его мировоззрением и мироощущением. Изучение «основных особенностей» религиозно-нравственной личности писателя является ключом к пониманию как характерологических, так и творческих особенностей его психики.

Пользуясь этим методом, мы и проделали предлагаемую работу, посвященную 125-летию со дня кончины Пушкина.

Проф. И. М. Андреев.