Ординарный профессор КазДА М. Я. Красин (некролог)

Июля 6-го настоящего года в 5-м часу утра скончался «тихо, без всяких страданий», по выражению письма его сына, после продолжительной и тяжкой болезни один из старших преподавателей казанской духовной академии ординарный профессор Михаил Яковлевич Красин. Как жизнь, так и смерть его по своим причинам и последствиям весь­ма поучительны для настоящего и будущего поколения. Желающий рассказать о них был в самых близких житейских отношениях к покойному, «другом» и советником во всех его делах, начиная с вопроса о женитьбе и кончая вопросом о смерти его; поэтому ему открыты были не только внешняя служено-официальная жизнь, но и внутренние помыслы, желания и надежды его чистой души. Впрочем, жизнь покойного Михаила Яковлевича и самая душа его настолько открыты были для всех, имевших сношения с ним, что в моем воспоминании о покойном они найдут, без сомнения, только подтверждение своих собственных впечатлений.

Достигший сравнительно высокого и для многих завидного положения профессора высшего духовного учебного заведения, Михаил Яковлевич, по примеру многих своих собратий, достигал его тернистым путем, стоившим ему больших трудов и низведшим его преждевременно в могилу. Он был из младших детей многочисленного семейства сельского дьякона орловской губернии брянского уезда. К счастью бедного дьякона, семейство его принадлежало к числу «даровитых», нередко встречающихся во всех епархиях: так например доселе здравствующий старший брат его Павел Яковлевич много лет был профессором семинарии и оставил по себе благодарную память в бывших его воспитанниках. Выученный дома полу-русской полу-славянской грамоте Михаил Яковлевич с обычной для всех духовных детей подготовкой поступил в духовное училище вначале пятидесятых годов. Обучение в это время в духовных училищах, как известно, окарикатурено было в нашей литературе до последних крайностей: это будто бы было время самого грубого-животного произвола со стороны учителей, совершенно-неумелого отношения их к делу воспитания, беспардонного сечения детей и т.д. Ничего подобного покойный не рассказывал, потому что не испытал на себе, как и другие даровитые юноши, которым ученье давалось легко. Если что тяжело было для них, так это материальное положение. Михаил Яковлевич не избежал горькой участи многих духовных детей. Ему случалось оставаться даже без постных щей и каши или путешествовать сотни верст босиком в водополье с гривенником в кармане, а иногда и без него. Вот в этой-то нищете и заключался источник разных нравственных и физических недугов духовного юношества; а не в вымышленных зверствах педагогов, из которых многие своим трудолюбием и познаниями, за 7р. месячного жалованья, сделали бы честь, пожалуй, какому-нибудь высшему заведению – по крайней мере относительно древних языков. Под влиянием таких-то педагогов Михаил Яковлевич учился хорошо в училище и в орловской семинарии, откуда как лучший из воспитанников был послан в 1854 г. в московскую академию для дальнейшего богословского образования. Московская академия в то время имела замечательных деятелей по духовной науке: достаточно вспомнить незабвенного ученого А.В. Горского, бывшего потом ректором академии, Кудрявцева – философа и начинавших тогда талантливых профессоров, архимандрита (ныне преосвященного) Михаила (Лузина), А. Ф. Лаврова (ныне преосвященного Алексея) и т.д. Образованный такими заметными в богословской науке талантами явился в 1858 новый магистр богословских наук Михаил Яковлевич Красин.

По окончании курса в московской академии Михаил Яковлевич немедленно был назначен профессором в ярославскую духовную семинарию по кафедре русской словесности, т. е. по предмету чуждому в строгом смысле богословской специальности. Несмотря на это Михаил Яковлевич сумел в непродолжительное время службы в ярославской семинарии приобрести себе имя лучшего преподавателя и заслужить такую любовь воспитанников, что долго помнили о нем после. Профессор казанского университета К.В. В-в, бывший его ученик по семинарии, своей искренней-глубокой привязанностью к нему может свидетельствовать о тех отношениях, которые в короткое время образовались между молодым педагогом и учащимися юношами.

В 1859 г. Михаил Яковлевич был переведен на службу в казанскую духовную академию бакалавром по кафедре физики. Юная казанская академия, имевшая тогда несколько крупных самородных талантов, преимущественно небогословской науки, неохотно встречала пришлецов-воспитанников других академий. Но Михаила Яковлевича преподаватели академии приняли в свою среду довольно любезно, а вскоре и полюбили искренно. Дело в том, что незадолго до него в казанскую академию поступили двое воспитанников московской академии, несколько лет служивших украшением казанской академии, – это ректор её гениальный архимандрит Иоанн, впоследствии епископ смоленский, и иеромонах Хрисанф, потом епископ, к несчастью для богословской науки, так рано сошедший с ученого поприща. Михаил Яковлевич, по самому содержанию своей науки, чуждой богословской специальности, не мог соперничать с ними, как и с некоторыми другими преподавателями академии в оживленной тогда ректором Иоанном богословской литературе, представляемой преимущественно журналом казанской академии Православным Собеседником. Впрочем, и Михаил Яковлевич напечатал тогда в Православном Собеседнике несколько весьма дельных канонических статей, выбранных, кажется, из его магистерской диссертации. Но за то Михаил Яковлевич тотчас занял самое видное место в академии, как преподаватель между студентами и как товарищ между профессорами. Преподаватель физики, которая до него редко заходила далее общих свойств тел, а потом и математики, за увольнением от службы проф. Д.Ф. Гусева, предметов не только не уважаемых тогда, но иногда и гонимых в духовных школах, Михаил Яковлевич своей красноречивой импровизацией, своим уменьем одушевить их вскоре привлек к себе массу слушателей и заставил их заниматься его предметом иногда в ущерб даже богословским занятиям. Мы помним очень хорошо то время, когда многие студенты постоянно возились с фотографией, которой вместе с ними учился и преподаватель; для такого увлечения молодых людей требуется по меньшей мере любовь к своему предмету со стороны преподавателя, и ей Михаил Яковлевич обладал в высшей степени. Многие, бывшие воспитанники его до академии при всяком посещении Казани считали первым долгом засвидетельствовать ему свое уважение.

Между профессорами академии Михаил Яковлевич в самое короткое время занял почетное место самого лучшего товарища. Веселый от природы, горячий сангвиник, Михаил Яковлевич отличался высоким благородством в сношениях с товарищами и неподкупной честностью. Он не мог терпеть лжи, обмана, лести, низости, в ком бы и в каких бы утонченных видах они ни проявлялись: со своей горячностью и с хохлацкой откровенностью и типичностью он клеймил их такими меткими выражениями негодования, что невольно привлекал к себе благородно-мыслящие умы, да и самих провинившихся заставлял уважать его. Во всех жизненных вопросах начала семидесятых годов для духовных школ Михаил Яковлевич принимал горячее-передовое участие, как-то: в подаче прошений об увеличении скудного тогда жалованья, в более равномерном распределении между преподавателями побочных должностей (секретарей правления, библиотекаря и его помощника, эконома, преподавателей новых языков), увеличивавших на ¼ или даже ⅓, годовое содержание, в более правильном разделении доходов редакции Православного Собеседника, в более правильном пользовании книгами, газетами и журналами и наконец в отыскивании человеческих прав против абсолютной власти тогдашнего управления в духовных школах. Во всех подобных делах гуманности и справедливости Михаил Яковлевич отличался необычной тогда стойкостью, не отступавшей ни пред какой опасностью. Достаточно указать на один только случай его столкновения с начальством, чтобы понять всю независимость Михаила Яковлевича в служебных отношениях. Однажды упомянутый ректор академии Иоанн (Соколов), глубоко уважаемый академической корпорацией за необычайный ум, но нередко оскорблявший того или другого преподавателя произволом своей абсолютной власти, не стеснявшийся выгонять из академии без особых причин заслуженных профессоров или переводить их с одной кафедры на другую, разумеется без их согласия и в прямой ущерб науке, написал молодому секретарю правления Михаилу Яковлевичу на одном его журнале самую оскорбительную для умного человека дерзость, – и Михаил Яковлевич во времена полной бесправности преподавателей академии отвечал ему так смело и резко, что генерозный представитель абсолютизма пришел в крайнее изумление пред его смелостью, что и выразил ему лично, однакож ограничился только отставкой его от должности секретаря и потом старался не задевать его самолюбия.

Не менее героический подвиг со стороны Михаила Яковлевича проявился и в женитьбе его на дочери уважаемого в Казани протоиерея А.Г. Ласточкина, прекрасно-воспитанной, но по примеру почти всех духовных девиц не приносившей мужу ничего в приданое. Ценя красоту как физическую, так и нравственную своей будущей супруги, Михаил Яковлевич в 1863 году женился на ней и совершил, повторяем, геройский подвиг. Дело в том, что многие тогдашние преподаватели академии, высидевшие безвыходно 4 года в стенах её во времена своего студенчества и занявшие видное положение в духовном мире, желали устроить себе правильную семейную жизнь; но у большей части их не хватало смелости повергнуть себя, жену и будущее семейство в нищету при тогдашнем скудном, как выше сказано, жаловании их. Бакалавры академии и даже экстраординарные профессора получали тогда 359 р. жалованья в год и 100 р. магистерских при казенной квартире, если они не женаты. Правда, чрез несколько лет усиленных просьб, г. обер-прокурор св. Синода лично поздравлял преподавателей казанской академии с увеличением их содержания на 70 р. в год, т. е. до 429 р., но постоянное возвышение цен на жизненные припасы после крымской войны давало себя чувствовать гораздо сильнее, нежели подобные поздравления. Началось бегство преподавателей из духовных академий и семинарий и, не смотря на репрессивные меры св. Синода, продолжалось до благодетельного в экономическом отношении преобразования духовных училищ, совершенного бывшим обер-прокурором св. Синода графом Д.А. Толстым. Вот в это-то тяжелое время Михаил Яковлевич и вздумал жениться и женился, надеясь единственно на свои силы. Правда, для него случилось нечто неожиданное: суровый аскет ректор, преклонившийся пред его смелостью, дозволил ему (первому женатому) занять казенную квартиру в одном из академических флигелей; но необычная в холостом мире обстановка, желание остаться естественным средоточием товарищей в новой для них среде, и увеличение семейства заставили Михаила Яковлевича переменить казенную квартиру на такую же даровую квартиру у чадолюбивой тещи, проживать там при её значительной помощи и приискивать средства к дальнейшему пропитанию семейства.

Здесь и начинается, по нашему убеждению, та тяжелая болезнь, которая окончилась легочной чахоткой и могилой на 48 году жизни Михаила Яковлевича. Совокупный дом его с семейством тестя привлекал к себе всю академическую молодежь, не исключая и лучших студентов, и был для них самым гостеприимным в их среде домом, удивлявшим непрактичную в жизни молодежь необычайной домовитостью: начиная с доступных для гостей увеселений, сопровождаемых ласковостью и радушием всех хозяев и кончая угощеньем, – все было к услугам гостей Михаила Яковлевича, постоянных и случайных. Кроме уменья гостеприимных хозяев в расходовании, требовались для этих целей и особые средства, которые Михаил Яковлевич стал добывать особыми трудами по преподаванию своих предметов. Разновременно, а часто и одновременно, он преподавал физику и математику много лет кроме академии, в пансионе г-жи Чулковой, в училище девиц духовного звания, в Родионовском институте благородных девиц и в гимназии. Можно представить себе, как надрывалась грудь преподавателя во время этих многочисленных уроков, требующих непременно импровизации у доски, гораздо более трудной так называемых академических лекций. Нужно при этом заметить, что Михаил Яковлевич во всех этих школах вел свое дело с любовью и увлечением, и чем моложе были слушатели, тем труднее отзывалось преподавание на его груди. Помнится очень хорошо, с каким восторгом Михаил Яковлевич рассказывал об успехах своих слушателей и в особенности слушательниц – девиц духовного звания; за то и доселе можно слышать от бывших его воспитанниц восторженные похвалы его преподавательской деятельности. Кроме упомянутых заведений, открытых и закрытых, для содержания умножающегося семейства, он находился вынужденным давать уроки и в частных домах, в чем помогала ему почтенная супруга. В тех же видах усиления средств Михаил Яковлевич имел и другие занятия. напр. 6 лет преподавал французский язык студентам академии, 3 года латинский язык ученикам 2-й гимназии и подобное.

Все эти тяжелые труды, слишком заметные для начальства и общества, привели, его в непродолжительное сравнительно время к почетному званию ординарного профессора академии; но без сомнения были источником той тяжелой болезни, которая мучила его каждогодно в последние десять лет по неделям и месяцам. Доселе еще невыяснена научными медицинскими авторитетами болезнь Михаила Яковлевича, мучившая его во вторую половину его службы; но несомненно, что особые тяжелые труды Михаила Яковлевича, выпавшие на долю этих лет, усиливали его болезнь и привели к печальной катастрофе. В 1869г. совершилось преобразование устава духовных академий, по которому кафедра Михаила Яковлевича была закрыта и ему пришлось после одиннадцатилетних занятий своим предметом переменить свою специальность. Как делали и в других академиях оставшиеся за штатом профессора, Михаил Яковлевич избрал своей специальностью другой предмет, а именно: римскую словесность, т. е. историю римской литературы, римские древности и объяснение авторов или язык. Чтобы понять всю трудность этого salto mortale из математиков в классики, нужно заметить, что старая до-реформенная академия, в которой воспитывался Михаил Яковлевич мало знала историю римской литературы и почти вовсе незнакома была с римскими древностями. След. Михаил Яковлевич, без всяких пособий со стороны правительства, напр. командировки за границу или по крайней мере в русские университеты с целью приготовления к профессорскому званию, должен был во что бы то ни стало сделаться профессором римской словесности посредством самообразования и при том таким достойным профессором, который бы, по особому указу св. Синода, в течении трех лет был удостоен ученой степени доктора богословия или в противном случае выходил в отставку за то, что скоро достиг звания ординарного профессора. Трудно придумать положение более трагическое того, в каком очутился Михаил Яковлевич, обремененный уже к тому времени семейством; менее сильный характером и талантами совершенно потерялся бы. Но Михаил Яковлевич, по обычаю со всей горячностью предался новым занятиям и завершил их блистательным успехом в духовно-нравственном смысле, хотя с несомненным ущербом для здоровья. Вынужденный сократить приемы знакомых и особенно посещения их, Михаил Яковлевич три года высидел денно и нощно над составлением лекций по новому предмету и над приготовлением докторской диссертации, которая conditio sine qua non должна была быть и специальной по его новому предмету и вместе богословской. В этом гигантском труде помогла ему та же старая академия в которой он воспитывался: не делая узких специалистов, не слушающих иногда важнейших богословских наук, она не стояла на той научной высоте, на которую поставил её новый устав, но давала прекрасное общее и преимущественно богословское образование постоянными упражнениями студентов в самостоятельных работах (до 7 в год, представлявшими иногда десятки листов), которые сами собою приучали их к невозможным по-видимому, трудам, – вроде возможности изучения китайской грамоты в 24 часа, как говаривал упомянутый проф. Д. Ф. Гусев. Получивший это прекрасное богословское образование и в совершенстве знакомый с латинским языком, Михаил Яковлевич выбрал для докторской диссертации произведение блаж. Августина «De civitate Dei» и в узаконенный срок представил такое ученое исследование об этой книге трудного автора, изложенное отличным языком, какого не появлялось доселе ни в одной европейской литературе, как справедливо заметил один из неофициальных оппонентов его на диспуте, и в ноябре 1873г. удостоен св. Синодом степени доктора богословия.

Обеспеченный в материальном отношении со времени преобразования академического устава. Михаил Яковлевич вскоре оставил посторонние занятия кроме тех, которые налагались на него новым уставом, как-то: члена, совета, цензурного комитета разных комиссий и пр. При прежнем уставе он был больше учителем, нежели профессором, но после преобразования академии он сделался настоящим профессором и истинным учёным профессором. Чем менее дала ему средств к этому званию старая академия, тем более усилий употребил он, чтобы сделаться достойным представителем новой преобразованной академии. Кроме занятий с подраставшими своими детьми, Михаил Яковлевич стал употреблять все свое время на службу новой академии и в короткое сравнительно время достиг громадных успехов в своей новой специальности. Историко-филологический факультет Императорского казанского университета, не имевший профессора по кафедре римской словесности, в видах несомненной уже тогда пользы, приносимой преподаванием Михаила Яковлевича, пригласил его к преподаванию римской словесности студентам университета и потом много лет, каждый год, с высочайшего разрешения, он до конца жизни с пользою для студентов и с честью для себя занимал в университете кафедр римской словесности – в последнее время всю, не исключая и латинского языка. Как и везде, в университете Михаил Яковлевич с полным усердием и любовью занимался своим делом, помогал студентам всем, чем мог, поощрял занимающихся и в более даровитых возбуждал желание готовиться к профессорскому званию по его кафедре. Один из таких его слушателей остался в этих видах при университете; да и прочие его слушатели всегда помянут добрым словом своего незабвенного наставника. До конца жизни он оставался верен неуклонному исполнению своих служебных обязанностей. Доселе студенты университета вспоминают последнюю лекцию Михаила Яковлевича, когда он, напугавший товарищей своим болезненным видом, явился в аудиторию, с большим трудом мог проговорить десять минут, извинился пред своими слушателями и отправился домой, где слег в постель, с которой уже не вставал до самой смерти. Мы ничего не прибавили бы к украшению прекрасной личности покойного профессора, если бы стали выписывать из его формулярного списка разные статьи о награждениях его деньгами, чинами, орденами и изъявлениями благодарности за его весьма усердную и отлично – полезную службу в разных учебных заведениях. Но мы желали бы, чтобы учебные заведения, изъявлявшие ему благодарность, отблагодарили его за действительно-полезную службу освобождением его от взноса платы за обучение осиротевших детей, давно уже отличающихся своими блистательными успехами сравнительно с другими товарищами.

Нам остается сказать еще, что Михаил Яковлевич был «прекрасным семьянином», как выразился в надгробной речи проф. Н. Я. Беляев. Когда увеличилось его семейство до того, что стало тесно в доме тестя, он был вынужден купить маленький дом, перестроил его по потребностям своего семейства почти все в долг, уплачивал его, сколько мог, и при всём том оставил его обремененным долгом на целую треть стоимости. Это произошло от того, что чадолюбивой отец старался содержать своих детей в приличном его званию виде, никогда не жалуясь не тяжелые труды по приобретению средств. Сам он был всегда помощником и руководителем детей в их занятиях, не смотря на свои многочисленные занятия, и судя по успехам двоих старших детей, образцовым руководителем. «Я жил не для себя, а для своего семейства, – говорил не задолго до смерти Михаил Яковлевич, – старался сделать для него все, что было в моих силах, а остальное сделает Бог, если они, как надеюсь, будут достойны Его милосердия». Так говорить мог только «прекрасный семьянин» и глубоко верующий христианин. При воспоминании о нередких предсмертных беседах, мы невольно преклоняемся пред редким присутствием духа в больном-умирающем, совершенно ясным сознанием своего положения и твердой верой в божественное милосердие. В начале апреля он заболел воспалением легкого и прибег к помощи лучшего в Казани терапевта проф. Н. А. Виноградова. Диагноз почтенного профессора показал окружающим Михаила Яковлевича, что оба легких больного испорчены, что служить он будет не в состоянии долгое время и что надобно готовиться к роковому исходу. С удивительной твердостью Михаил Яковлевич выслушал от одного из друзей свой почти смертный приговор и стал делать необходимые приготовления на случай своей смерти. На обычные в его положении утешения и ободрения он спокойно отвечал, как истинный человек-христианин: «нет, эта болезнь не похожа на прежние мои болезни; ясно, что я должен умереть, досадно только, что от такой гадкой болезни – чахотки, возможности кокорой я у себя никогда не предполагал (заметим, что это слово при нем никогда не произносилось); я исстрадался до последних пределов человеческого терпения и боюсь, чтобы не возроптать на милосердого Бога, которого молю скорее взять меня и призреть мое семейство». Зная, что чиновнику полагается болеть не более 4-х месяцев и что болезнь его надолго приостановит его дальнейшую службу, Михаил Яковлевич подал прошение об отставке и о назначении ему заслуженной пенсии. Но болезнь его, конечно, в следствии воспаления легкого, приняла острый характер и свела в могилу бедного страдальца прежде, чем ожидали и опасались его семейство и друзья. Сам он, кажется, более всех чувствовал приближение смерти; потому что без всяких напоминаний позаботился об исполнении христианского долга по приготовлению к переходу в загробную жизнь, темную и для верующего христианина, каким был покойный Михаил Яковлевич.

Отпевание его совершено было в академической церкви о. Ректором в сослужении 8 протоиереев и священников, бывших с покойным в разных житейских отношениях. Без сомнения, погребение его было бы гораздо более торжественное, если бы день его был не 8 июля, когда совершается крестный ход из кафедрального собора в монастырь всероссийски чтимой Казанской иконы Божией Матери и когда по случаю вакационного времени почти все студенты разъехались и отсутствовали некоторые профессора. По малочисленности певчих помогали им профессоры; о. Ректор академии сказал назидательное поучение, проф. Н. Я. Беляев, приват- доцент Д. Н. Беликов и студент Кутепов говорили трогательные речи над гробом покойного; были и другие, желавшие сказать что-нибудь из уважения к нему, но при виде его многочисленного семейства уста желавших невольно должны были сомкнуться. Тело Михаила Яковлевича погребено на общественном кладбище г. Казани – так называемом Куртине – рядом с могилами нескольких детей его.

Мир праху твоему, незабвенный труженик науки, и царствие небесное твоей чистой душе! Думаем, что с полным правом ты можешь сказать о себе словами св. апостола: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, и веруем, что за это милосердый Господь, говоря словами того же апостола, соблюл тебе венец правды.

И. Добротворский

Слово, при погребении ординарного профессора казанской духовной академии Михаила Яковлевича Красина, сказанное о. Ректором академии, протоиереем А. П. Владимирским

При виде сего гроба, в котором лежит безгласен и бездыханен наш собрат и товарищ по служению, какое слово предложу вашему вниманию, братия и почтеннейшие сослуживцы? – Может быть многие из вас желали бы услышать теперь от меня похвальное слово почившему нашему сотоварищу, – желали бы услышать красноречивое повествование о его долговременном и достославном служении духовному просвещению? Но что могу я сказать об этом такого, что было бы неизвестно каждому из вас? – Говорить ли вам о его высоких умственных дарованиях и не менее высоких качествах его сердца? Но и эти дарования и качества всем вам давно известны и всеми знавшими его давно оценены по достоинству. Глубокая и непритворная скорбь наша о почившем сама по себе красноречиво говорит о том, что в почившем мы лишились отличного наставника и ученого, и прекрасного, всем желавшего добра товарища. Итак, что же предложу вашему вниманию в настоящие, печально-торжественные минуты? Как служитель св. Церкви предложу вам в утешение и назидание то же, что старается внушить нам и чем старается успокоить в подобных случаях скорбь нашего сердца св. Церковь. Воссылая свои молитвы ко Господу о блаженном упокоении душ усопших, она в тоже время не оставляет без своих попечений и оставшихся в живых, – скорбит и плачет с ними об умерших, и в тоже время проливает в их сердца святые утешения веры и надежды, и, в назидание наше, от предлежащего гроба и образа смерти возводит нашу мысль к нашей собственной смерти и гробу.

Итак, от лица св. Церкви приглашаю вас, сетующие братия, первее всего к усердной молитве о почившем нашем сотоварище. Молитва о нем, как выражение нашей искренней христианской любви к нему, сколько естественна нашему сердцу и утешительна для нас в настоящие скорбные минуты, столько же душеполезна для почившего. Разлученные смертью с отшедшим от нас, мы духовно соединяемся с ним в молитве ко Господу и в самом Господе. Посему молитва, одушевляемая верою и надеждою, на жизнь вечную и блаженную во Христе Иисусе, Господе и Спасителе нашем, остается главным и, можно сказать, единственным утешением для нас в нашей скорби об умерших.

Не возбраняет нам св. Церковь в нашей скорби об отходящих от нас в жизнь загробную и слезного плача, – этого естественного выражения скорбящего сердца. – Итак, сетующие бpaтия, прольем слезы скорби о почившем, нашем возлюбленном о Христе брате и сотоварище. Плачьте о нем вы юные питомцы сего дома высшей богословской науки и вы, мужи ученые, сослуживцы почившего, которое еще при жизни его душевно скорбели о том, что тяжкая и упорная болезнь грозила низвести его во гроб. Восплачьте о нем, вы родственники и друзья его, особенно вы юные дети его и ты избранная им спутница его жизни, так много скорбевшая при виде его болезненных страданий и конечно, не думавшая так рано провожать его в жизнь иную. Плачьте о нем, – это необходимое требование скорбящего сердца. Евангелие говорит нам, что сам Единородный Сын Божий, Господь наш Иисус Христос пролил слезы об умершем друге своем Лазаре, вместе с его сестрами (Ин.11:33–35), и чувствовал сожаление при виде печали и слез матери, плакавшей по умершем сыне своем (Лк.7:13). Плачьте о нем не слезами отчаяния, которое за пределами сей жизни не видит ничего, кроме праха и тления, но слезами живой веры и христианского упования, которое говорит нам, что конец сей жизни есть вместе и начало жизни вечной, безмятежной и безболезненной, которое в самой смерти и тлении провидит обновление жизни и бессмертия, которое убеждено, что тело наше, подобно зерну, не оживет, аще не умрет (1Кор.15:36).

Что еще скажу вам, сетующие братия? – При виде сего гроба сама собою припоминается всем одинаково хорошо известная и никому не радостная истина, – нужно ли называть ее?.. Да, братия, и каждый из нас умрет в тот день и час, в который угодно будет воззвать нас к себе Тому, в деснице Которого находится жизнь и дыхание всего живущего. Быть может секира смерти уже занесена над некоторыми из нас; может быть, некоторые из нас должны будут в скором времени переселиться из этой временной жизни в жизнь вечную и предстать пред лицом Господа со своими делами, – добрыми и лукавыми. Да, это неизбежно! Это общее наше наследие, завещанное нам нашим родоначальником, – наследие, которое все мы разделили между собою поровну, и от которого каждый из нас охотно желал бы отказаться. Это наследие получаем мы вместе со своим рождением. От утробы своей матери мы стремимся к смерти, и это стремление называем мы жизнью. – Итак, не всуе ли мятется всяк человек живый? Не всуе ли он волнуется в своей жизни различными помыслами, страстями и корыстными расчетами, питает вражду и злобу к ближним своим из-за блестящего праха, которого не может унести с собою в жизнь загробную? Не всуе ли тратит он жизнь свою на чувственные удовольствия и попечения, забывая, что дни жития нашего лукави суть (Еф.5:16), что каждый шаг наш может быть последним и нить нашей жизни может прерваться совершенно для нас неожиданно.

Нужно ли говорить вам, братия, о последствиях такой духовно-беспечной, страстями, как вихрем, мятущейся жизни? Ибо кто из вас не знает, что, по слову св. апостола, сеяй в плоть свою, от плоти пожнет истление, и жизнь вечую во Христе Иисусе пожнет только тот, кто сеет здесь в дух (Еф.6:8). Блажени те мертвии, которые умерли, а след. и жили здесь, о Господе (Откр.14:13).

Итак, приготовляя себя, братья, всегдашним памятованием о своей смерти и доброю, богоугодною жизнью к блаженной жизни за гробом, будем молить Господа нашего Иисуса Христа – да сподобит Он, милосердый и человеколюбивый, быть там, идеже сам Он, вкусивший за нас смерть и воскресший из мертвых, – в славном царстве своем как сего раба своего новопреставленного Михаила, так равно, в свое время, и нас всех истинно верующих в Него и уповающих на Его беспредельное и неизреченное милосердие. Аминь.

Речи, произнесенные при отпевании тела профессора Михаила Яковлевича Красина

Речь профессора Н. Я. Беляева

Высокочтимый Михаил Яковлевич!

Обыкновенно, если скорбный факт предвидится заблаговременно, то в критическую минуту чувство печали не угнетает так сильно, как горе, поразившее внезапно. Нельзя применить этого замечания к данному случаю. Уже много лет обнаружился в тебе тяжкий недуг и мы все давно опасались печальной катастрофы. Но это нимало не притупляет чувства скорби, испытываемой нами у твоего гроба. Нам слишком тяжело расстаться с тобою, хотя смерть твоя и не может быть названа неожиданною. С подобными тебе людьми расстаются не легко. Твоя смерть составляет невознаградимую и общую потерю.

Прежде всего аудитория лишается в твоем лице необыкновенно преданного к делу и в высшей степени талантливого профессора. Я имел счастие быть твоим слушателем и знаю из самого непосредственного источника, что твои лекции посещались усердно и выслушивались с величайшим вниманием и интересом. Мы удивлялись как многосторонности и обширности твоих познаний, так и уменью передать их другим. Аудитория видела тебя профессором физики и латинского языка. На обеих этих кафедрах ты поражал слушателей как глубиною эрудиции, так и необычайным преподавательским тактом. Довольно редкое явление уже то, что на обеих кафедрах, между которыми так мало общего, что людей, получивших классическое образование, считают мало сведущими в реальных науках, ты восседал с достоинством, свойственным только специалистам. Следует отметить и другую черту твоей профессорской деятельности, черту очень ценную и тоже довольно редкую. По свойству самих предметов твоего преподавания, ты должен был являться в аудиторию иногда с импровизацией, а иногда с лекцией писанной. Но импровизировались ли твои лекции в аудитории, или же обработаны были в кабинете и изложены были на бумаге, они всегда отличались как богатством содержания, так и блестящею формою. Ты в совершенстве владел искусством группировать факты, оттенять существенное, обращать внимание слушателей на важнейшее, упрощать трудности, подвергать строгому анализу сложные факты, освещать темное и малоисследованное. При этом твои чтения отличались стройностью, систематичностью, пафосом, силою слова, меткостью выражений. Вот почему аудитория и любила тебя. Ты был профессором и вместе оратором; ты сообщал много сведений и вместе увлекал и красноречием.

Такую же тяжелую утрату несет в твоем лице и литература. Все, что появилось из твоих трудов в печати, следует признать образцовыми произведениями. Самостоятельность суждений, ясность взглядов, выработанность языка, – вот обычное свойство твоих трудов, которыми обогатил ты науку.

Сослуживцы и знакомые оплакивают в тебе отличного товарища и благородного человека. Ты принадлежал к числу тех людей, которые умеют привлекать к себе, но не могут отталкивать. Обыкновенно таких людей называют симпатичными. Симпатичным же ты был потому, что в официальных отношениях руководился всегда только долгом чести и службы, в делах же и отношениях житейских прямотою, которая впрочем не имела в себе ничего резкого, напротив счастливым образом сочетавалась с добродушием, мягкостью, благородством. Ты с первого же знакомства возбуждал к себе сочувствие и уважение, пленял своим умом, располагал к себе возвышенностью души. А кто знал тебя близко, те засвидетельствуют, что ты был враг и чуждался всего, что портит житейские отношения, что мутит жизнь завистью, интригою, соперничеством, недоброжелательностью; напротив все прекрасное, доброе, честное, все такое, от чего жизнь получает свою неотразимую прелесть, все это ты любил, сочувствовал ему, со всем этим сообразовал свои поступки. Не могу не припомнить при этом о твоих отношениях лично ко мне. 16 лет тому назад, как я, поступив в студенты здешней академии, увидел тебя в первый раз в аудитории. Тогда же я проникся глубочайшим уважением к тебе и с тех пор это чувство во мне росло, крепло. Не могу припомнить ни одного случая, когда бы это чувство поколебалось во мне хоть на минуту. С особенной отрадой припоминается то время, когда я был принят в среду преподавателей академии и когда между нами завяза­лось личное знакомство. Прежде этого я не имел никаких отношений к тебе, кроме официальных отношений студента к профессору, и я уважал тебя главным образом за ум. Теперь же я должен был оценить и твою доброту, твою любезность и обязательность. Я не забыл и не забуду и тех советов, которые давал ты мне на первых порах моей преподавательской деятельности, с глубочайшею благодарностью буду помнить и о твоем благожелательстве и благосклонности, с которыми ты oотносился ко мне постоянно, и о тех поощрениях и ободрениях, которые так необходимы всякому в минуты жизни трудные. Ты почтил меня высоким званием друга. Но я потерял в тебе более чем друга, и отдавая тебе последний христианский долг, не могу не почесть за особенное счастье, что, по обстоятельствам, я не успел пока воспользоваться льготами вакациального времени, хотя и получил на то начальственное разрешение и у твоего гроба могу, хоть в немногих и слабых словах, выразить тебе свою признательность.

Наконец ты был прекрасный семьянин. Я должен упомянуть об этом, хотя и не берусь изобразить словом всю глубину горя твоей супруги и малых детей. Последние еще не все могут оценить и взвесить всю тяжесть потери, понесенной ими с твоей смертью. Это однако не облегчает их участи. Они лишились доброго отца и вместе с тем очу­тились в стесненном материальном положении.

Да, твоя смерть внушает много сожалений, много скорби, много печали. Для всех нас может послужить утешением одно только христианское упование. Господь послал тебе истинно блаженную кончину. Недуг истощил твои физические силы, но не поборол твоего духа. Ты помер не только в полном сознании, но и с глубокою верою. Ты сам пожелал принять последнее христианское напутствие и умер с молитвою на устах, прося Господа про­стить тебе грехи и призреть своею благостью осиротелую семью. Такая мирная кончина внушает несомненную уверенность, что твои молитвы будут услышаны.

Прости, незабвенный Михаил Яковлевич! Мир праху твоему! Царство тебе небесное!

Речь приват-доцента Д. Н. Беликова

Грустно видеть смерть всякого человека, грустно потому, что обыкновенно рассеянным делами и заботами, а иногда даже и удовольствиями, она с неотразимою силою говорит нам о кратковременности и непрочности нашего существования в здешнем мире, мире, хотя и бренном, тем не менее сильно привязывающем нас к себе своими разнообразными красотами и прелестями. Еще грустнее присутствовать при гробе таких людей, каков ты, дорогой наш почивший. До томящей сердце боли тяжело видеть тебя среди нас уже бездыханным и безгласным, неимущим прежнего вида и доброты; невольно жутко слышать над тобою торжественно-заунывные святые песнопения, какими мать-церковь провожает своих детей в замогильную жизнь вечную. Ты отошел от нас в те годы, когда бы еще жить и жить. Ты умер, и покинул многочисленную семью. Вот окружающие твой гроб, твои огорченные и плачущие дети. Старшая из них далеко не достигли возраста, при котором возможно вступление на путь самостоятельной жизни. Но есть среди них и такие, которые только смутно сознают тяжесть потери в твоем лице. Трудно будет расти и воспитываться им без твоей помощи, без твоего руководительства. Да не покинет их, да поможет им, лишившимся отца земного, Отец небесный! Ты умер, и навсегда оставил высокое, святое служение и дело, к которым был избран Промыслом, – служение науке, дело просвещения юношества и главным образом нашего юношества духовного. Прискорбно навеки расставаться с такими людьми не только для нас, но и для общества и церкви. Ведь такое служение по справедливости считается первым у всякого образованного народа, ведь такие люди – «соль земли», если только они стоят на высоте своего призвания. Стоял ли ты, почивший, на этой высоте; был ли ты в уровень со своим призванием?

Mне, может быт, и не по силам дать полную оценку всей твоей ученой деятельности, деятельности многотрудной без сомнения ускорившей твое раннее от нас отшествие. Я выражу только уверенность, что кто бы и когда бы не заговорил о ней, он выскажет много и много слов лестных для твоей памяти. Тот, чьи слова слышит в настоящую минуту твой дух, недавно еще оставил студенческую скамью, был твоим учеником и носит в своей душе еще свежий образ твой, как преподавателя. Да сотрется ли, сгладится ли когда-нибудь этот образ? – Скажу же несколько слов о тебе, как преподавателе. Между наставниками нашей академии был ты в числе старейших, приобретших на своем относительно многолетнем служебном поприще навык, обогативших себя разнообразным педагогическим опытом. Сколькими практически-разумными и полезными советами и наставлениями напутствовал ты тех из своих питомцев, которые вышли отсюда, чтобы в других заведениях быть преподавателями предмета, который здесь ты читал сам! Несомненно они пользуются этими советами и наставлениями, благодарят тебя и не забудут тебя за них никогда. Не забудет тебя и каждый из нас, кто только учился и слушал тебя, слушал на чтениях твою талантливую, многосодержательную, красноречивую, внятную и мерную речь, часто согретую и одушевленную нескрываемым сильным чувством. Сейчас живо представляю одно из твоих чтений, ты говорил нам об ораторе Цицероне, разбирал одну из его художественных речей, излагал содержание, приводил лучшие из нее по красоте и пластичности выражения отрывки. Ты воодушевился, в глазах твоих усилился блеск, голос от прилива чувства дрожал; ты не выдержал, с жаром заметив, что нельзя не увлекаться такими писателями древности, каков писатель, имя которого сказано. Да, действительно, нельзя было не увлекаться, когда говорил о них ты, нельзя было не увлекаться в таких случаях и твоею собственною речью! Таких же случаев, когда мы, слушатели, на твоих чтениях олицетворяли все внимание, когда каждому из нас не хотелось проронить ни одного из твоих слов было не мало. Как жадно воспринимались тогда сообщаемые тобою с кафедры сведения, какою любовью к делу, к науке возбуждались тогда наши юные сердца! Разве прошло или пройдет для многих из нас это бесследно? Но вот припоминаю и твои классы, когда мы занимались уроками латинских переводов. У обыкновенных преподавателей это бывают большею частью скучные уроки. Ты умел оживлять их и вместе с тем умел извлекать из них насколько возможно больше для нас пользы. Помню, как ты вызывал нас на самостоятельное пояснение или толкование мест из того или другого автора, заводил даже между нами легкую полемику, терпеливо выслушивал ее еще недозрелую, поправлял и давал в конце свое заключение. Помимо непосредственного стремления научить языку, ты и на таких уроках заставлял усиленно работать нашу мысль, вызывал ее на самостоятельность и приучал к ней. Благотворно было твое преподавательское служение. Благотворно и назидательно действовал на нас и высокий пример твоего трудолюбия, аккуратной исполнительности. Недуги давно одолевали тебя, нередко приковывали они тебя к постели. Но лишь почувствуешь малейшее облегчение, ты являешься уже к отправлению своих обязанностей, являешься в аудиторию на лекцию. Ты обессилен болезнью, утомлен ею, тебе тяжело, но ты подавляешь, скрываешь от нас это, стараешься вести дело стойко и бодро. Не мало бы и еще можно сказать о твоей наставнической деятельности, но место и время не дозволяют распространяться. Заключу кратко: умело и честно сеял ты духовное семя, и семя это приносило плоды. Плоды – это твои ученики, их дела. Они рассеяны там и здесь, на севере и юге, востоке и западе многообширной России. Их дело тоже, что было и твое; они служат просвещению и по мере сил приносят пользу. Своим развитием и образованием они во многом обязаны тебе. От лица их и за себя приношу тебе глубокое спасибо, без сомнения такое же спасибо скажет тебе за них и общество и церковь.

Вечная тебе память дорогой, незабвенный наставник! Царство небесное пусть будет тебе на­градою за поднятые тобою здесь труды!

Речь студента К. В. Кутепова

Глубокоуважаемый и добрый наш профессор Михаил Яковлевич!

Сегодня дорогая тебе alma mater, наконец, увидела тебя после более трехмесячной разлуки, но далеко не в обычное время и не в обычном виде... Ты пришел сюда с тем, чтобы уже более не приходить...; грустно, тяжело нам расставаться с тобою! Мысль о вечной разлуке с тобою невольно сдавливает грудь и вызывает тяжелые вздохи. Да! тяжко, больно... Бывало, серьезный и в тоже время веселый, строгий и вместе снисходительный, величественный и в тоже время добродушный, ты появлялся к нам в аудиторию. Теплое, задушевное слово, обращенное к нам, почти всегда предваряло твою лекцию, оно же постоянно и заключало ее. Глубина мысли, ясность и точность языка, свойственные тебе, всегда служили для твоих слушателей как бы идеалом, достижение которого каждый из последних считал для себя великим счастьем. Свежесть и веяние духа новизны и современности, проникавшие содержание твоих лекций и, так называемых, дополнительных объяснений при переводе классиков, богатство эрудиции, обнаруживаемое тобою на каждом шагу, в состоянии были приковать к тебе внимание слушателей. И замечательно: самый, по видимому, сухой и безжизненный предмет в устах твоих получал жизнь и невольно приковывал к себе внимание. Ты как будто считал великим преступлением отягощать внимание твоих слушателей сухими, не имеющими отношения к современной действительности предметами. Твоим постоянным принципом как будто было то, чтобы, изучать прошлое в связи с настоящим. В твоих лекциях мы, можно сказать, созерцали настоящую жизнь, усматривая худые и хорошие ее стороны, изучая обычаи и нравы людей. Я не могу здесь не упомянуть о замечательном твоем знании сельской жизни, которое ты обнаружил пред нами, читая известное произведение Горация «Похвала сельской жизни» и о той глубокой параллели, которую ты проводил между жизнью древнего знатного римлянина и нашего богатого русского крестьянина. Со страстным увлечением, с порывами юноши ты восхвалял вместе с Горацием эту жизнь. – Впрочем, природа – это та же вторая мать, которую ты нежно любил и красотами которой ты восхищался...

Болезнь, не оставлявшая тебя в последние годы, не давала, тебе возможности ознакомить нас со всем тем богатым запасом знаний, которые ты имел. Несмотря на все свое желание в последнее время ты не мог посещать аудиторию так аккуратно, как бы желал. Нам грустно было, что мы лишались возможности слышать, тебя; но еще тяжелее и досаднее было для тебя самого это вовсе не желательное тобою опущение дорогих часов живой беседы с нами. Ничто тебя так не огорчало, как невозможность быть в аудитории. Мне не раз приходилось слышать от тебя горькие жалобы на болезнь твою, которая приковывала тебя к постели в то именно время, когда ты должен был являться в аудиторию. Любовь к науке, уважение к труду – вот твои всегдашние, постоянные качества, которые ты старался привить и другим. Эта любовь к обычным твоим занятиям не покидала тебя даже во дни тяжкой болезни. Даже и в это время ты интересовался студенческими успехами по твоему предмету, любопытствовал о результатах наших испытаний, ободрял и утешал... Любя свою науку, ты любил и тех, которые занимались ею. Радостно ты приветствовал оканчивавших полный курс по твоему предмету; словом утешения и назидания ты напутствовал их на место будущей деятельности. С глубокими вздохами, со словом тяжелой скорби, со слезами на глазах, ты провожал более двух лет назад одного из таких любителей твоего предмета туда же, куда теперь сам стремишься.

С грустью услышат весть о твоей смерти учившиеся и учащиеся, но не имевшие возможности присутствовать при настоящей печальной церемонии. С тяжелым вздохом и чувством глубокой печали обращают на тебя, бездыханного и безгласного, немногие из тех твоих усердных почитателей, которым случайно довелось быть свидетелями твоей разлуки с этим миром. Тяжела разлука с тобою особенно мне, которому пришлось узнать тебя не только как хорошего профессора, но и как прекрасного семьянина и гражданина. Нежная любовь и привязанность к семейству, которыми ты дышал, твое прямодушие, честность, гуманность и мягкость в обращении с равными и низшими тебя навсегда останутся в памяти у меня. Позволь же мне от лица этих немногих, присутствующих при твоем гробе, и от всех тех многих, которые не могут по разным обстоятельствам быть вместе с нами, сказать ис­креннее спасибо за твои труды и отеческую заботливость о нашем духовном усовершенствовании. Поверь, не один вздох поднимется из груди знающих тебя и не одна молитва вознесется к Богу о упокоении твоей души. Вечная память тебе, дорогой наш профессор! Семя, которое ты посеял, на­деемся, принесет добрый плод.