1917 год

1 января. Воскресенье. Что то даст нам наступивший год? Надо надеяться, что часть этого года будет мирной. А внутри? Всякие ползучие слухи отравляют меня и приводят в какое-то подавленное состояние. Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа. Я хочу даже у себя в квартире вывесить объявление: «Просят не сообщать непроверенных известий».

Никто у нас не был, и я никого не видал. Встали мы после встречи Нового года поздно.

Работать я не мог; читал беллетристику в сборнике «Стремнины»⁶²⁸, очень бездарную. День, надо сказать, пропащий.

2 января. Понедельник. Меня позвал к себе обедать С. П. Бартенев с тем, чтобы побеседовать об его издании «Кремль» – в 2 ч. дня. Обед был подан только в четвертом, так что я пробыл у них до седьмого часа, а потом отправился к Богоявленским за Миней, и вернулись в одиннадцатом часу вечера. Опять день погибший. У Бартеневых настроение подавленное, все в ожидании каких-то грядущих событий. Не верят они и в возможность скорого окончания войны.

3 января. Вторник. Большую часть дня был дома за книгой Дройзена, которую и кончил. Мысль все время о текущих событиях и о возможных последствиях взятого так круто поворота вправо.

4 января. Среда. Ушел военный министр Шуваев; министр финансов получил продолжительный отпуск⁶²⁹. Уж лучше бы сразу переменился весь состав кабинета, чем этот ползучий, продолжительный кризис, угнетающий и раздражающий публику. Утро в работе над биографией. Затем читал книгу Верховского. Как дамоклов меч надо мной висит рецензия на книгу Гневушева для ОИДР. Вечером я был у Карцевых отдать деньги и бланк для подоходного налога. Сам Карцев только что вернулся от сына с фронта, где провел несколько дней праздников, и рассказывал разные подробности о жизни в окопах и землянках. Он подряд несколько вечеров был приглашаем на разные празднества в офицерских собраниях, а Новый год встречал в штабе дивизии с шампанским. В продовольствии там поразительное изобилие. Ну и отлично, что армия так хорошо снабжена, а мы в тылу можем и потерпеть. Вся семья Карцевых настроена революционно, и это теперь общий психоз. Происходит нечто подобное тому, что Англия переживала во второй четверти XVII в., когда все общество было охвачено религиозной манией. С тою разницей, что у нас мания политическая. Там говорили тексты из Библии и пели гнусавыми голосами псалмы. У нас вместо текстов и псалмов – политические резолюции об ответственном министерстве, и политические клеветы, высказываемые гнусными голосами, и надежды на переворот, с близорукими взорами в будущее. Ослепление состоит в том, что, кажется, что введи ответственное министерство и вот, устранится продовольственный кризис, и мы будем одерживать победы. Наивно! А сколько лжи и клеветы! Не понимают, что революции в цивилизованных странах проходят по-цивилизованному, как в 1688 г. или 1830⁶³⁰. А ведь у нас политическая революция, как в 1905, повлечет за собой экспроприации, разбои и грабежи, потому что мы еще не цивилизованная страна, а казацкий круг Разина или Пугачева. У нас и революция возможна только в формах Разиновщины или Пугачевщины.

5 января. Четверг. Биография. После завтрака заходил к нам Алексей Павлович [Басистов]. И он также политически рвет и мечет, негодует и т. д. Редко когда было такое общее единодушное негодование и недовольство, как в наши тяжелые дни. Конечно, тут имеют значение и нервные системы, расстроенные двумя с половиной годами войны и всяческими кризисами и недостатками. В «Русском слове» я сегодня прочел, что в. кн. Николай Михайлович «покинул» Петроград и выехал в свое имение в Херсонской губернии «на продолжительный срок». Это похоже на недобровольное удаление!⁶³¹ Город Тверь оказался без хлеба – вот это обстоятельство, если то же случится и в других городах, пожалуй, всего опаснее. Читал Верховского и недоумеваю, почему Гидулянов так резко отзывался об этой книге.

6 января. Пятница. День как обычно. Утро над биографией. Затем книга Верховского. Вечером были с Л[изой] у Богословских. Известие об отсрочке Думы и Совета⁶³². Этим только откладывается, но не устраняется конфликт. В месяц не успеют ничего сделать, чтобы приобрести сочувствие. Ну, все же, может быть, будет спокойнее; по крайней мере, не будет этого истерического крика с думской кафедры.

7 января. Суббота. Хотя уже время приниматься за рецензию на книгу Гневушева, все же я не могу оторваться от работы над биографией Петра и сегодня читал описание въезда в Кенигсберг, составленное церемониймейстером Фридриха III Бессером⁶³³. Известие от Елагина о необходимости нового издания первых двух частей учебника. Был у нашей дачной хозяйки М. В. Флинт, вручить ей задаток. Вечером читал Мине главу из «Мертвых душ» о Собакевиче. Читал Верховского.

8 января. Воскресенье. В газетах прекрасно написанный рескрипт на имя председателя Совета министров князя Н. Д. Голицына о направлении деятельности правительства: продовольствие, железнодорожное строительство и устроение, прямое отношение к законодательным учреждениям, содействие правительству земств – вот программа, развертываемая рескриптом⁶³⁴. Как будто, положение начинает проясняться и сгустившиеся тучи расходятся. Утром я был на картинной выставке союза на Покровском бульваре. Кроме нескольких картин Жуковского и Средина, изображающих комнаты дворцов и помещичьих домов действительно мастерски⁶³⁵, ничего мне у этих художников не понравилось. Кричащая яркость красок, мазня и плохой рисунок – вот их отличие. Краски и только краски, красочные яркие пятна, в этом, по-видимому, и заключается смысл их картин. Я всецело на стороне старых передвижников с их, может быть, и литературными, но верными картинами. Оттуда домой пешком по линии бульваров. Весь день затем дома за книгой Верховского. Чтение прервал только оставленный при Университете Лютш, приходивший со своей программой. Толку от него не жду. Может быть и обманываюсь.

9 января. Понедельник. Утро за биографией, от которой все не могу оторваться для книги Гневушева. Затем весь день за книгой Верховского. Получил письмо от К. Д. Чичагова с вопросами о нашем журнале, на который он подписался по публикации в «Речи». Вечером, когда я выходил прогуляться, Д. Н. Егоров по телефону сообщил тревожную весть, что будет забастовка на водопроводе, почему у нас тотчас же сделали запасы воды. Но вода все время после и всю ночь действовала исправно. Подобное может быть 12-го, в день предполагавшегося созвания Думы. До чего все нервны и до чего Д. Н. [Егоров] особенно восприимчив ко всякого рода непроверенным слухам. Третий год живем в нервном возбуждении; этим такая чрезмерная восприимчивость и объясняется.

10 января. Вторник. Был на Передвижной выставке, помещающейся на Никитской в старинном большом барском доме графов Паниных⁶³⁶. Получил удовольствие от жанров В. Маковского и пейзажей Дубовского и Волкова. Но много и мазни в новом вкусе. Вечером было собрание редакционного комитета «Исторических известий» сначала у В. И. Терье – по поводу годовщины основания журнала и деятельности Исторического общества. Говорили о появившемся сегодня в газетах новом, длинном, написанном в стиле лекции, но ясном и точном новом заявлении Вильсона по поводу заключения мира⁶³⁷. Как-никак, а в сущности, переговоры о мире уже начались. Вероятно, они и придут, со временем, к концу, может быть, впрочем, и после какого-нибудь крупного сражения – во всяком случае, в недалеком будущем. Терье я нашел довольно бодрым и свежим, очень интересующимся политическими новостями. После чаю у него, мы переправились к Д. Н. Егорову и там просидели довольно долго, обсуждая разные журнальные дела. Сегодня вышла последняя (двойная) книжка журнала. Так, первый год его существования закончен.

11 января. Среда. Все рабочее время с утра до 4 ч., а затем и вечером ушло на чтение книги Верховского, которую и окончил. Это около 800 страниц огромного формата и мельчайшего шрифта. В эту книгу целиком включены и некоторые прежние сочинения Верховского, издававшиеся брошюрами. Во введении дано изложение предыдущей литературы, но в обширнейших размерах. Не обойдены и историки, писавшие по общей истории Петра Великого, и даже те, кто совсем не касался церковной реформы Петра. В самом изложении обширные выписки из философов XVII века, чтобы показать влияние их идей на Петра.

12 января. Четверг. Празднование Татьянина дня. Облекшись, к великому удовольствию Мини, в мундир и все регалии, весьма, впрочем, немногочисленные⁶³⁸, я, по обычаю, отправился в церковь. Профессоров в нынешнем году за богослужением было почему-то гораздо меньше, но церковь была полна народа. Акт справлялся по случаю переделки актовой залы в Богословской аудитории. После обедни до акта мы пили чай и закусывали в Большой профессорской. Опять я был удивлен нахальством Бороздина, если только можно еще ему удивляться, зачем-то и неизвестно на каких основаниях пришедшего в профессорскую и усевшегося за стол против попечителя [А. А. Тихомирова]. Сколько же преподавателей гимназий в Москве, почтенных, заслуженных, и никто не решается лезть без приглашения! Речь Лопатина была на редкость интересна. О таких старых, вечных вопросах, как бытие Бога, бессмертие души, он говорил с необыкновенной тонкостью, остроумием и ясностью. Я с наслаждением следил за его речью, что редко бывает на актах. Следовал обычный отчет М. К. [Любавского], причем, при упоминании благодарности графу Игнатьеву, студенческая молодежь, наполнявшая хоры, разразилась бурной овацией, аплодисментам и стучанью ногами, казалось, не будет конца. После отчета поднялся присутствовавший на эстраде преосв. Дмитрий Можайский и сказал несколько слов, довольно неожиданно, о все более замечаемом единении веры с наукою и сюда присоединил благодарность Университету за то, что некоторые профессора согласились читать лекции на Богословских женских курсах. Пропет был певчими гимн – это был момент довольно тревожный по нынешним временам; можно было ожидать какой-нибудь выходки. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Вечером был обед в «Праге» с обычными тостами, все как и раньше, за исключением качества обеда и цены: первое было много хуже, вторая намного выше – 12 руб. Я сидел с Челпановым, Грушкой, Лопатиным, Готье, Плотниковым и Вагнером. Разговор не касался внутренней политики – и это было приятно. Виделся в общей зале с Г. К. Рахмановым, меня вызывавшим.

13 января. Пятница. Принялся за чтение книги Гневушева для составления разбора ее на премию Иловайского. Это студенческое сочинение, удостоенное медали, написанное до 1905 г., по-видимому, тогда же начатое печатанием, а теперь в значительной степени устаревшее. Как раз Новгороду после его завоевания особенно посчастливилось в нашей литературе: вышли работы Грекова, Андрияшева, Курца, и все это у Гневушева, книга которого выходит после этих книг, оставляется без внимания⁶³⁹. Вечером читал Мине «Капитанскую дочку» с величайшим наслаждением. Чем больше и больше читаешь Пушкина, тем больше удивляешься колоссальности этого дарования. На закате жизни он еще более нравится, чем в юности. Начал также «Засечную черту» Яковлева.

14 января. Суббота. Утро за книгой Гневушева, работа над которой была прервана приходом Котика, принесшего мне часть Новгородских писцовых книг. У нас обедал Д. Н. Егоров, зашедший со мной повидаться. Никаких особых новостей не сообщал. Вечером опять чтение Пушкина с Миней, а затем продолжение «Засечной черты».

15 января. Воскресенье. Утром, поднявшись довольно рано, сделал большую прогулку по скверу Девичьего поля, наслаждаясь великолепной, слегка морозной, погодой. С 11 час. почти непрерывно работал до 6-го часу над книгой Гневушева, убеждаясь все более в том, какая это устарелая и плохая книга. В 6 отправился к Богоявленским за Миней. Они заняты всецело разговорами о купленном ими имении.

16 января. Понедельник. Звонил по телефону Феноменов, объявивший, что будет держать следующий экзамен 7 февраля. Вероятно, будет так же слаб, как и в прошлый раз. Лекция на Богословских курсах, которую прочел, т. е. проговорил, кажется, не без живости. Мне очень нравится обстановка: масса света, чистота поразительная, новое удобное здание. В зале, когда я входил, раздавались звуки музыки и пения. На втором часе присутствовал преосв. Дмитрий. Виделся с Матвеем Кузьмичом [Любавским]. После лекции был подан чай с великолепными сливками и с какими-то чистыми, белыми булочками и ватрушками домашнего печения – по нынешним временам это большая редкость. Вообще, чистота, порядок и хозяйственность – вот черты Скорбященского монастыря. Так как он совсем на краю города, то поездка туда – вроде загородной прогулки. День был ясный, немного морозный. Из монастыря я сделал путь до дому пешком. Вечер провел вдвоем с Миней. Прочли три главы из «Капитанской дочки», а затем, когда он улегся и в доме настала вожделенная тишина, я погрузился в «Засечную черту». Вторая глава слишком сыровата. Это подготовка для обобщений, но без обобщений.

17 января. Вторник. Все утро за книгой Гневушева, в которой открываю чудеса, побуждающие меня думать, что она написана в пьяном виде. Был затем в Университете, где был полукурсовой экзамен. Вернувшись, опять работал до 7 часов. Вечером читали с Миней «Капитанскую дочку», а затем я продолжал «Засечную черту». Сегодня первый большой мороз –21° и порывистый резкий ветер.

18 января. Среда. Опять сильный мороз. Тем не менее, я с удовольствием сделал в день две прогулки, дыша морозным воздухом. Проведен день, как и вчера, за дальнейшей работой над книгой Гневушева, а вечером читал Яковлева. Наш народный язык не чужд все же тех элементов, которые составляют признак декадентства: «пылкий мороз» – народное выражение, а не напоминает ли оно «звонко-звучную тишину» и не есть ли это то же, в конце концов, что и «горизонты вертикальные»?

19 января. Четверг. Исполнилось 2 ¹/₂ года грандиозной войны. Образовалась уже какая-то привычка к военному положению. Ясного конца не предвидится, хотя, в сущности, нотами Вильсона⁶⁴⁰ начаты мирные переговоры. Работал, как и вчера, над книгой Гневушева, все более и более убеждаясь в ее негодности. Заходил ко мне оставленный при Университете Сергеев⁶⁴¹, для выработки программы. После чаю прогулка по морозному воздуху. Вечер за «Засечной чертой».

20 января. Пятница. Утро за Гневушевым. Первый в весеннем полугодии семинарий на Высших женских курсах, хотя еще и не в полном составе слушательниц. Перед отходом на Курсы, позвонил ко мне по телефону Е. А. Сосницкий, мировой судья из Таврической губернии, бывший офицер Самогитского полка, с которым мы встречались на незабвенных «средах» у Воздвиженских⁶⁴². Я позвал его к себе сегодня же вечером и пригласил также А. П. Басистова, к которому Сосницкий питал в те времена особое уважение и симпатию. Мы вспоминали Воздвиженских и весь тогдашний кружок. Сосницкий просил меня посодействовать ему в поступлении на юридический факультет вольнослушателем, для чего он взял отпуск.

21 января. Суббота. Опять мороз –20°. Возобновил чтение лекций в Университете при температуре в †10° и всего при 5–10 слушателях. Совсем нет еще студентов; очевидно, иногородние не приезжали в Москву из-за дороговизны, а здешние заняты разными службами в земском и городском союзах, и т. д. Все же я читал два часа в большой зале. После лекции был у казначея получить увеличенное жалованье, достигающее теперь все же некоторой ощутительной суммы – 491 рубль в месяц. В зале правления виделся с М. К. Любавским и говорил ему о Сосницком. М. К. [Любавский] делился со мной впечатлениями от книги Яковлева. Вечером у нас погасло электричество: сломались какие-то пробки, соединяющие наш провод с главным, и мы некоторое время сидели в темноте, при лунном свете, чтобы не жечь свечей, которых у нас только 4 и которых совсем нет в продаже. Вечер 8–11 я провел у Ю. В. Готье на собрании наших оставленных при Университете «друзей науки», обсуждавших разные вопросы, относящиеся до библиографического отдела журнала. Из старших, кроме меня, были Егоров и Пичета. Обсуждение шло очень живо и дельно. Возвращались домой с Егоровым и разговаривали о возвращении в Университет А. Э. Вормса⁶⁴³. Я выражал удивление, почему «Русские ведомости» не начинают обычной в таких случаях травли.

22 января. Воскресенье. То, отсутствию чего я вчера удивлялся, началось. Началась травля А. Э. Вормса за возвращение его в Университет. Кампанию открыли «Русские ведомости», где сегодня появилась статья Кизеветтера. Тут слова о том, как Вормс, «посыпав главу пеплом», возвращается в «казенный университет», что уход предпринимался сообща, что, следовательно, и возвращение должно быть не индивидуально, что Вормс должен был объяснить товарищам мотивы своего возвращения. Ушедшие ушли потому, что не могли, оставаясь, сохранять человеческое достоинство и т. д. Интересно, кто это выбрал Кизеветтера в цензоры нравов? Вот он кадетский деспотизм: не смеешь ничего предпринять индивидуально без благословения кадетского коллектива. Вот она, партия народной свободы! И какой вздор что «исход» предпринимался коллективно. Как можно серьезному историку так нагло лгать в газете. Уходили в 1911 г. именно индивидуально, каждый решал этот вопрос для себя. Кроме всего прочего, оказывается, что ушедшим принадлежит «монополия» человеческого достоинства. Мороз сегодня –25°. Тем не менее, я с большим удовольствием сделал утреннюю прогулку. Затем весь день за книгой Гневушева, которую кончил. Вечером читал проект нового университетского устава и объяснительные записки к нему.

23 января. Понедельник. Сенсационное известие в газетах о разрыве дипломатических сношений между Германией и Соединенными Штатами, по поводу объявленной Германией беспощадной подводной войны⁶⁴⁴. Итак, Германия – против всего света. Борьба вступает в самый напряженный и последний фазис. Читал на Богословских курсах и оттуда возвращался пешком при сильном холоде и вьюге. Дома гасло опять электричество. Вечером читали с Миней Гоголя (ссора Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем).

24 января. Вторник. Утро за книгой Грекова⁶⁴⁵, которую надо сравнивать с книгой Гневушева в рецензии. Какая разница! Прекрасно написанная книга. Факультетское заседание, первое в этом году. М. К. Любавский прочел отзыв о диссертации Яковлева, в котором похвалу формулировал в казенных словах «ценный вклад в науку», а отрицательные стороны книги: перегрузку цитатами, излишнюю доверчивость к «отпискам» и совершенную необоснованность заключения – развил подробно. Я указал на необычность приемов составления книги; автор говорит не своими словами, а документами. Если исключить выписки документов – своего текста останется стр. 25–30, текста чисто механически соединительного. В дальнейшем, ничего особенного не было. Челпанов представил к баллотировке четырех приват-доцентов на различные должности в Психологический институт. М. М. Покровский по этому поводу припомнил о плохом ответе Экземплярского – одного из этих представляемых – на магистерском экзамене по латинскому языку. Челпанов обиделся и нехотя возражал, что это не имеет отношения к должности библиотекаря, на которую Экземплярский баллотируется. При баллотировке он, однако, получил 7 и 7 голосов и, стало быть, не был избран. Вечер дома. Читал Мине Гоголя, а затем опять за книгой Грекова.

25 января. Среда. Утро за рефератом студента Троицкого «О закупах» к просеминарию, затем читал Грекова. Просеминарий при 5 студентах и при температуре северного полюса. Беседа с Грушкой о деле Сташевского, которое поднялось в Совете Киевского университета и раздуто вновь газетами. Совет единогласно постановил предложить ему подать в отставку. Вот плоды излишней мягкости графа Игнатьева: это надо было сделать тогда же, после раскрытия воровства. Теперь вышло, что человек карается за свой поступок дважды⁶⁴⁶.

26 января. Четверг. Утро за подготовкой к заседанию Исторического общества: делал замечания на книгу Яковлева «Засечная черта». Семинарий в Университете в довольно полном составе, было человек 15. После семинария беседа со студентами об «Исторических известиях». Так как все это кончилось около половины седьмого, а заседание назначено было в 8, то я отправился пообедать в ресторан Мартьяныча, и, как оказалось, напрасно. Референт был столь невежлив, что явился в Университет около 9 часов, опоздав на целый час. Начал он с заявления, что очень рад в товарищеской беседе сообщить то, о чем не решился бы сообщить в официальной обстановке на диспуте, чем очень нас заинтриговал. Однако, сообщение это заключалось только в коротеньком рассказе о том, как он, работая над «Приказом сбора ратных людей», наткнулся на бумаги, касающиеся Черты. Что тут такого интимного, непонятно. Самый реферат был прочитан отчаянно скучно и неумело. Яковлев своими словами, каким-то лениво-небрежным тоном изложил первую главу, а затем, ничтоже сумняся, стал читать по книге секретарским голосом и тоном разные документы целиком, как они в ней помещены, и такое чтение продолжалось еще и в двенадцатом часу, когда я бежал, частью от незанимательности доклада, частью из боязни, что заседание окончится часу во втором ночи и испортит мне следующий день. Пропащий вечер!

27 января. Пятница. Мороз опять достиг –20°, к середине дня, однако, температура повысилась до –12 –13°. За завтраком у нас случилось печальное происшествие. Миня резким движением, неосторожно выхватил стул, на котором сидела Лиза. Она упала вдруг и ушибла очень больно спину. Миня страшно испугался и долго потом рыдал, думая, что «мама через два часа умрет». Не знаю, как отучить его от этих порывистых движений. Семинарий на Курсах, по обыкновению, оживленный, хотя это происшествие очень меня отвлекало. Вечером С. К. Богоявленский сообщил мне по телефону подробности окончания вчерашнего заседания Исторического общества. Референт после моего ухода читал еще минут 20. Затем говорили Бахрушин, Егоров, юнец Никольский и еще кто-то, и все это кончилось в половине первого ночи. Я на такие всенощные бдения теперь совершенно неспособен. Читали с Миней «Старосветских помещиков», а затем я продолжал книгу Грекова.

28 января. Суббота. Лекция в Университете о следствиях колонизации, об Андрее Боголюбском и Всеволоде. Студентов больше, человек 25. В «Русских ведомостях», на которые взглянул в профессорской после лекции, – заметка о петербургском Историческом журнале⁶⁴⁷, рекламирующая. Нашему журналу этого не делали и даже по выходе едва удостоили кисленькой заметки. Из Университета заходил в школу за Миней, и прошли с ним к Храму Спасителя посмотреть на реку. Вечер у Богословских, шахматы.

29 января. Воскресенье. Утром ответил Б. Л. Модзалевскому с предложением сделать две редакции биографии Петра, краткую и пространную, и с тем, чтобы мне Историческое Императорское общество не препятствовало напечатать пространную редакцию на свои средства, а краткая пойдет для словаря. Ответил также на письмо Пархоменко (из Сухума), спрашивавшего о замещении кафедры русской церковной истории в Академии. Был на заседании в память Карамзина по поводу 150-летия со дня его рождения. Читали Готье, Шамбинаго и Брандт. Готье составил прекрасную речь, стройную, ясную с очень интересными выдержками. Шамбинаго был бледнее и читал много хуже. Брандт указал на значение Карамзина для русского языка, причем, критиковал некоторые нововведения Карамзина. Особенно эффектна была критика слова «трогательный» (touchant), которое Брандт находил недостаточно сильным, предлагая заменить его словами «прохватный» или «задевный», что вызвало фурор в зале. Долго мы не могли успокоиться от смеха. Зала (Богословская) была наполнена далеко не вся; а жаль. Прекрасное заседание. Недолгое, ясное и содержательное. Я возвращался домой с Д. Н. Егоровым, который жаловался на тяжесть своего положения, на дороговизну, на то, что ему приходится кормить семерых, и т. д. Вечером они были у нас с Маргар. Мих. [Егоровой].

30 января. Понедельник. Лекции на Богословских курсах. Вечером заседание в ОИДР. Назначены были выборы председателя. Было подано 7 записок за М. К. Любавского и 3 за В. Г. Глазова. Между тем, Белокуров уже списался с Глазовым и получил его согласие на баллотировку. Получилось положение весьма тягостное. М. К. [Любавский] стал энергично отказываться от баллотировки, указывая, что Глазов может быть полезен Обществу своим влиянием в Петрограде. Долго думали. Наконец, нашли выход: Глазова избрали председателем 8-ю голосами, а М. К. [Любавского] на основании одного из §§ Устава – постоянным заместителем председателя. Все остались довольны. Были: Белокуров, Любавский, Рождественский, С. К. Богоявл[енский], Готье, Шамбинаго, Гневушев, Долгов, Аммон, Сторожев, Чулков, Высоцкий. Я прочел доклад о детстве Петра (статью, печатающуюся в «Русской старине»). После заседания ходили ужинать: М. К. Любавский, Богоявленский, Юра [Готье] и я.

31 января. Вторник. Был в библиотеке университетской, делая запас книг, необходимых для работы над Гневушевым, а затем, там же, в Университете, с Г. И. Челпановым мы распределяли студентам пособия. Остальное время дома за книгой Грекова. На дворе бушует вьюга при довольно большом морозе. Это как раз некстати для начала усиленной торговой перевозки по железным дорогам, ради которой сокращается пассажирское движение. Весь январь стояли сильные морозы; этим в значительной степени объясняется недостаток топлива в Москве. Нет угля на газовом заводе, и улицы, освещаемые газовыми фонарями, погружаются теперь каждый вечер во мрак. Светло только там, где действует электричество, и на окраинах города, где керосино-калильные фонари. Заведующий трамваями Поливанов предлагает, за недостатком топлива, прекратить движение трамваев в 7 час. вечера, т. е. как раз в тот час, когда идет наибольшее движение. Глупее этого трудно что-нибудь было придумать. Я понял бы прекращение трамвая с 11 час., даже с 10 часов вечера, когда жизнь в городе замирает. И это было бы даже полезно, заставляя нас раньше кончать всякие собрания и заседания, и раньше ложиться спать. Третий год войны дает себя знать.

1 февраля. Среда. Продолжается сильнейшая вьюга. Кончил книгу Грекова и принялся за книгу киевского магистранта Яницкого, состоящую из таблиц⁶⁴⁸. Был на просеминарии в Университете – на этот раз уже довольно много студентов. Вечер дома. Миня второй день в постели – у него ветряная оспа. Читал ему «Тараса Бульбу», а затем опять за Яницким.

2 февраля. Четверг. Утром прогулка; затем с 10 до 6 – чтение, прерывавшееся короткими визитами студента Витвера, участника моего просеминария, желающего подробнее заняться летописями, и Л. И. Львова. Я окончил книгу Яницкого – слишком юношеское произведение. Жаль, что напечатано в таком виде, следовало значительно его исправить; принялся за сочинение архимандрита Сергия «Новгородский уезд Вотской пятины»⁶⁴⁹ и прочел его все. Вечер у Богоявленских. В газете «Русские ведомости» статья Кизеветтера с руганью против Сташевского, которого ругать теперь очень легко, и с выпадами, вообще, о профессорах⁶⁵⁰. Положительно, Кизеветтер считает себя цензором morum⁶⁵¹ и морализирует, как немецкий пастор. Что же он молчал тогда, два года тому назад, когда кража Сташевского была обнаружена и ему, Кизеветтеру, была хорошо и доподлинно известна. Вот была бы заслуга публициста – разоблачить вора. А теперь, бросить в Сташевского 150-й камень – не великая доблесть. В «Русском слове» развратнейшее рассуждение о том, что бюджетная комиссия Государственной думы деловито работает над подготовкой бюджета. Газета порицает комиссию, что она занимается работой, а не выступает с речами «о создавшемся положении» или «о текущем моменте»⁶⁵². Вот до чего можно дойти, до какого извращения понятий. Сколько вреда приносят эти развязные газетные неучи и писаки!

3 февраля. Пятница. Читал статью Загорского о землевладении в Шелонской пятине⁶⁵³. Семинарий на Высших женских курсах. Разговор в профессорской о предпринимательстве наших юристов, собирающихся устроить в Воронеже «филиальное отделение Московского университета». В газетах говорится и об устройстве там историко-филологического факультета. Юристы А. И. Елистратов и Котляревский, оказывается, откровенно заявляли, что это их намерение вызывается желанием восполнить потерянный гонорар. Жаль, что припутан и наш факультет к этой афере. До чего доходит лганье газет! Продолжается травля Сташевского. Вечером был у Карцевых.

4 февраля. Суббота. Лекция в Университете: характеристика северного удела. Студентов больше – человек 30–35. Очень тепло в Университете, †14°. Вечером заходил к А. П. Басистову, чтобы вернуть от него книжки «Богословского вестника», который просит у меня Е. П. Сухотина, говорившая вчера по телефону. А. П. [Басистова] я не застал, он ушел в Девичий монастырь ко всенощной. Затем были у Готье, где были Богоявленские, Егоров, М. К. Любавский, Яковлев и Шамбинаго. Засиделись до второго часа.

5 февраля. Воскресенье. У меня были: оставляемая при Курсах Кизеветтером Морозкина с программой для магистерского экзамена и Феноменов – по поводу своего второго магистерского экзамена, который он предполагал держать 7 февраля. Я его уговаривал отложить это дело до осени, а тем временем хорошенько позаняться, на что, кажется, он согласился. Утром я вел телефонные переговоры с Е. П. Сухотиной и условился быть у нее в 5 часов, к 5 я к ней пришел. Она вызвала также и Льва Михайловича [Сухотина] из «Земгора»⁶⁵⁴, и мы провели около часу в оживленном разговоре. Они мне сообщили подробности о совещании предводителей дворянства, на котором Протопопов давал объяснения о своем разговоре с немцем в Стокгольме⁶⁵⁵. Е. П. [Сухотина], смеясь, называла меня «черносотенником, чернее черного». Очень красивая, интересная и умная женщина.

6 февраля. Понедельник. Итак, я был «в свете». А сегодня был «в монастыре» – на Богословских курсах, где читал лекцию о последствиях введения христианства в России. Морозы все продолжаются. Сегодня –19°. Из монастыря домой пешком – великолепная прогулка. В газетах начата травля обер-прокурора Раева, по поводу его участия в одном бракоразводном деле. Хороши «владыки», решившие по настоянию обер-прокурора в три дня дело, которое тянулось три года. Все же нападки, видимо, неосновательные, а нужен во что бы то ни стало скандал⁶⁵⁶. Кончил дельную статью Загорского.

7 февраля. Вторник. Продолжаются морозы. Сегодня утром –19°. В Москве чувствуется недостаток хлеба. У булочных огромные очереди, и выдают очень понемногу. В очередях шумные разговоры, а иногда и толкотня. Факультетское заседание, главным вопросом которого было вознаграждение внештатных, выслуживших 30 лет, профессоров. Вознаграждение это приходится брать из остатков от содержания личного состава, т. е. от свободных экстра-ординатур, и является опасность, что таким образом будет заграждаться путь приват-доцентам, получающим степень доктора, как это и происходит теперь с Шамбинаго. Деликатен был вопрос о выборе между Брандтом и Щепкиным. Решено было прибегнуть к закрытой баллотировке, которая оказалась в пользу Брандта. Но вид Брандта перед баллотировкой, когда он говорил, как он работал и как готов работать и впредь, был довольно жалок. Вообще, в этом порядке назначения вознаграждений есть что-то унизительное. Мое мнение такое: выслужил 30 лет и уступай дорогу молодым силам, тем более, что, уступив такую дорогу, можно и самому преподавать с приват-доцентским вознаграждением по 300 рублей за час⁶⁵⁷. Читал Кауфмана – разбор сочинений Нордмана о статистике в русской истории (по Новгородским писцовым книгам)⁶⁵⁸.

8 февраля. Среда. Утро до 4 час. за работой: окончил статью Кауфмана – разбор Нордмана. Особенно оригинальна и, по-моему, приемлема в ней последняя глава – о системе полеводства. Был в Центральных банях и с грустью узнал о недавней и совершенно неожиданной смерти Василия Ивановича, служителя в той комнате, «Мавританской», где раздевались я, Вальдемар, Шамбинаго, Василенко и целый ряд других знакомых. Он всех нас знал, интересовался нашими делами, был занимательным собеседником. Жаль. Опять та же мысль у меня промелькнула: как часто, видясь с человеком, мы видим его последний раз. Как осторожно и бережно надо обращаться с людьми! Сколько смертей за последнее время! Василию Ивановичу было всего 42 года; он производил впечатление здорового и жизнерадостного человека; никак нельзя было думать, чтобы он страдал такою сердечною болезнью, чтобы так скоро расстаться с жизнью. Каждый из нас носит в себе какую-нибудь тайну, недоступную для других. Если бы знать ее, осторожнее надо бы подходить к человеку.

9 февраля. Четверг. Утром за статьей Помяловского о своеземцах⁶⁵⁹ – я решил перечитать все, что есть по Новгороду после его покорения. После завтрака ходил в Архив МИД за книгами архимандрита Сергия и «Историческим обозрением»⁶⁶⁰, где помещена статья Ильинского⁶⁶¹. Первой не нашлось ни в Архиве, ни у Белокурова. Был на рождении у Шурика и оттуда должен был проехать в Университет на обсуждение проекта нового устава; но меня не пускали племянники, и я не особенно сопротивлялся, не предвидя никакого толка из разговоров об уставе: едва ли этому проекту суждено обратиться в закон. По всей вероятности, и его постигнет судьба его нескольких предшественников, поэтому и разговоры должны были иметь характер академический. Мы очень падки обсуждать всякие конституции и очень плохи в их исполнении. И, как обидно будет, если наши замечания не примутся во внимание при обсуждении устава в Государственной думе, если, впрочем, такое обсуждение когда-либо состоится. Травля Вормса продолжается. Сегодня в «Русских ведомостях выступил старичина Н. В. Давыдов со статьею «Профессор Вормс перед судом товарищей». Он забыл, по-моему, вставить здесь одно прилагательное – перед «самозванным судом». Кто дал право созывать такой суд? Кто снабдил этот трибунал полномочиями? Из статьи видно, что у Давыдова, действительно, 9 февраля собирались бывшие профессора и приват-доценты, и судили поступок Вормса. Оказывается, также, что часть собравшихся признала, что выход в 1911 г. был протестом против режима Кассо, но, что, так как этот режим теперь кончился, то нет причин не возвращаться в Университет тем, кто имеет возможность.

10 февраля. Пятница. После утренней прогулки по морозу, который все время продолжает быть жестоким, я начал статью Ильинского о новгородских городах в XVI в. и после блинов, как это ни противоречит всем понятиям о блинах, читал ее до 6 ч. вечера, пользуясь величайшею тишиною в доме, так как ни Л[изы], ни Мини не было дома. Вечером у нас была О. И. Летник, но была как-то мало занимательна и интересна. Низкая цена рубля, высокие цены на предметы необходимости – вот и причина общего недовольства. Так как это недовольство надо объективировать, то объект его, конечно, правительство, даже царь. Никто не хочет понять, что против стихийных явлений мирового рынка, мировой экономики всякое правительство так же бессильно, как против стихийных явлений в природе. Общий вопль «Распни! Распни его!»; в этом вопле только слепое чувство раздражения и столь же мало сознания и разума, как и тогда перед Пилатом. Толпа коллективно чувствовать может, а рассуждать – нет.

11 февраля. Суббота. Вспоминалось пережитое 24 года тому назад⁶⁶². Вот уже и для самого меня наступила старость и близость, естественная близость смерти. Почти четверть века пронеслась с быстротою вихря. Будем доживать остаток дней. Был у меня А. П. Басистов, с которым так же вели разговоры на тему о смерти. Докончил статью Ильинского: кое-что дельно, вся статистика с тысячными долями % ни к чему не нужна, т. к. основана на шатких данных. Сам автор допускал много произвола в своих выкладках. Много молодого задора в статье.

12 февраля. Воскресенье. Стужа все продолжается. Сегодня резкий, холодный ветер при –12°. Утро прошло за ответами на накопившиеся письма. Писал Н. Н. Фирсову с благодарностью за присланную характеристику Петра I⁶⁶³. Писал также священнику о. Николаю Яхонтову, отцу студента Яхонтова, подававшего мне кандидатское сочинение в Академии, затем поступившего в Университет (Петроградский) и покончившего самоубийством в припадке неврастении. Старик, заштатный священник в селе Милиновке Владимирской губернии, похоронил его возле своей церкви и вот, хотя прошло уже несколько лет, не может утешиться и все тоскует о сыне. Написал мне письмо с изложением дела и с просьбой подать ему утешение: он тревожится за загробную судьбу сына и спрашивает моего мнения «как мужа науки», вооруженного «философскими и богословскими знаниями». Что я мог сказать ему? Ответил попросту, что все, что совершается, совершается по воле Божией, перед которой нам всем надо только преклоняться. А, так как сын его совершил самоубийство в припадке жестокой неврастении, то и не может нести ответственности за свой поступок. Не знаю, найдет ли старец какое-либо утешение в моем письме, глубоко мне его жаль. Кроме прогулок, день проведен дома за чтением.

13 февраля. Понедельник. Провожал утром Миню в его школу. Опять морозная погода, но на солнечной стороне улицы тает; весна все же начинает вступать в свои права. Читал лекцию на Богословских курсах, где виделся с М. К. [Любавским]. Вечером у меня были Вл. А. Михайловский, который сбежал в десятом часу в «Кружок»⁶⁶⁴, и А. П. Басистов. Последний заражен брюзжанием по поводу продовольственных неурядиц. Я ему доказывал, что в борьбе с мировыми экономическими явлениями, с расстройством международного обмена бессильно всякое правительство, из кого бы оно ни было взято. Наивным мне представляется это сваливание вины в продовольственном кризисе на правительство. С одинаковым правом можно бы винить его за стоящие теперь морозы и за происходящие на юге России вьюги и снежные заносы. Экономические явления – такая же стихия, как и метеорологические. Спору нашему очень мешала Л[иза] со своими выступлениями, почерпнутыми из передовиц «Русских ведомостей», – эти выступления мне крайне несимпатичны и портят отношения между нами. В книжке «Богословского вестника» за октябрь, ноябрь и декабрь есть статья Глаголева о Ключевском, написанная пошлым и хамским тоном⁶⁶⁵. Можно было изображать и отрицательные стороны личности покойного В. О. [Ключевского], но можно было говорить не таким противным тоном. Приведенные в статье остроты и рассказы Ключевского в глаголевском изложении теряют совершенно тот букет, с которым они выходили из уст самого автора. Влад. А. [Михайловский] сообщил мне, как он выразился, сенсационную новость: Бороздин ему объяснил, что, как причину моей полемики с Веселовским, надо chercher la femme⁶⁶⁶. Попал! За последнее время я себя гораздо лучше чувствую с книгами, чем с людьми. Во-первых, нет этого озлобленного раздражения и недовольства, которое мне неприятно в последних. Я много раз ловлю себя на том, что прямо избегаю видеться с тем или другим и охотнее провожу время за книгой.

14 февраля. Вторник. Много работал над разбором книги Гневушева. Был в университетской библиотеке. Вечером читал Мине несколько страниц из «Мертвых душ», что он слушает с большим вниманием. Получил от Тарановского его учебник энциклопедии права⁶⁶⁷. У меня начался кашель.

15 февраля. Среда. Весь день с 9 ч. до 3 ¹/₂ за рецензией: составлял комментарий к документу, напечатанному в Актах экспедиции⁶⁶⁸ т. I, № 94 «Три списка двинских земель». Работал, можно сказать, не разгибая спины, пользуясь тишиной, царившей в доме. Был на семинарии в Университете: плохонький реферат студента VI семестра Аносова. Вечер дома. Прочел Мине несколько страниц из «Мертвых душ». Газету читал вечером: отчет о первом думском заседании. Дельная и обстоятельная речь министра земледелия Риттиха, объясняющая причины отсутствия хлеба на рынке. Все прочее – словеса⁶⁶⁹. Разговоры о «создавшемся политическом положении» или «о положении момента» так же пошлы, как телеграммы графу Игнатьеву⁶⁷⁰.

16 февраля. Четверг. Опять все большое утро (9 до 3 ¹/₂) за пристальнейшей работой по разбору и истолкованию текста Актов экспедиции, т. I, № 94. Возился с картами и разными летописями. Книги валяются на полу около стола; стол мал для такой работы. Семинарий в Университете, довольно оживленный. Вечером у нас Е. А. Сосницкий, приходивший прощаться перед отъездом. Я звал также Д. Н. Егорова, но он не мог прийти, сказал, что «люди 1911 года»⁶⁷¹ собираются на совещание у проф. Шервинского о том, как им быть. В газетах речи Милюкова и Керенского; первая с нападками на правительство, вторая с нападками на кадетов и октябристов, и с выпадами против войны и против «империалистических планов», т. е. против захвата Дарданелл. Кто-то из депутатов, слушая эту речь, назвал Керенского «помощником Вильгельма», что и верно⁶⁷².

17 февраля. Пятница. С утра с 9 часов интенсивно работал над комментарием текста памятника (Акты экспедиции, т. I, № 94) до 2 ¹/₂, когда отправился на Высшие курсы на семинарий. К вечеру сильно устал и, кроме газет, ничего уже не мог читать. Продолжается очень холодная погода, –15°.

18 февраля. Суббота. Едва добрался на трамвае до Университета на лекцию. Пришлось долго его ждать. Вагон битком набитый, толкотня и брань пассажиров между собой и с кондукторшей. Но труднее всего было вылезти из вагона около Университета: он был, что называется, битком набит. Едва протискался и поплатился пуговицей от пальто; хорошо, что осталось цело пальто, нередко теперь рвут одежду. На лекцию значительно опоздал. У булочных длиннейшие хвосты в ожидании хлеба, которого раздают очень понемногу. Эти толпы, стоящие в хвостах, настроены все же благодушно; все время слышен оживленный говор. И только когда, за распродажею хлеба, булочную закрывают, видишь некоторых, расходящихся со вздохами и в большом унынии. Теперь, как я понимаю, вопрос о победе заключается в том, кто кого перенедоедает: союзники немцев или немцы союзников. Терпение! После лекции пристал ко мне в большой профессорской проф. К. А. Андреев, истомивший меня двухчасовым расплывчатым спором о политическом положении. Неловко было спор оборвать и уйти, но время досадно потерянное. Послал телеграмму Сытину по поводу его завтрашнего юбилея⁶⁷³. Дома никого не нашел из своих. Л[иза] и М[иня] уехали к Карповичам. Читал думские речи в большой тишине и опять очень удовлетворен второй речью Риттиха, вдребезги разбившего и посрамившего Милюкова⁶⁷⁴. Вечер провел у М. К. Любавского в обществе петроградских гостей: С. Ф. Платонова и Васенко, которые приехали на завтрашний диспут Яковлева. Были также наши: А. Н. Филиппов, Готье, Савин, Егоров и Веселовский. Разговоры о недостатке хлеба, о петроградских происшествиях, а затем совещались о подготовительных мерах к будущему съезду русских историков.

19 февраля. Воскресенье. Диспут А. И. Яковлева в 1 ч. дня в Богословской аудитории. Публики довольно много, преимущественно, курсистки. Присутствовала и наша «оставленная» молодежь. Хоры пусты. Речь была прочитана А. И. [Яковлевым] по тетради как-то вяло, хотя составлена очень литературно и занимательно. В ней только напрасно пущены были некоторые эффекты из книги, оказавшиеся дутыми, как то, что в одном городе было 4 обывателя, а Разряд требовал от этого города несколько сот деловцов на постройку черты, что жители Калуги все ушли в Москву жаловаться на тяжесть повинности. Оппоненты доказали А. И-чу [Яковлеву], что все это было не так. М. К. [Любавский], прекрасно возражавший, дельно и живо, доказал, что Разряд свои требования исчислял на основании сошного письма, приходившегося на город, что воеводские отписки преувеличивали затруднения, так как воевода желал избегнуть ответственности. В особенности сильно напал М. К. [Любавский] на заключительные страницы книги, упрекнув А. И. [Яковлева] в стремлении подражать автору «Истории города Глупова»⁶⁷⁵. Готье обвинял Яковлева в некритическом отношении к документам и в незнакомстве со многими документами. После них несколько слов сказал С. Ф. Платонов, указавший, что книга состоит из трех частей, что первая часть (вступительная глава) написана блестяще, средняя часть – тягуча, заключительная часть – невозможна, и он против нее решительно протестует. Диспут кончился в 5 часов, продолжался в меру, к 6-ти А. И. [Яковлев] позвал на обед. Были М. К. [Любавский], Платонов, Васенко, Кизеветтер, Готье, Львов, Черепнин⁶⁷⁶, Бахрушин. Я сидел рядом с Платоновым и Бахрушиным. Первый рассказал мне о завтраке у в. кн. Николая Михайловича, от которого мы с М. К. [Любавским] уехали. С Бахрушиным мы вели разговор о моей полемике с Веселовским; он очень ее порицает; чего я и ожидал. Было множество тостов. Веселовский сказал, отвечая на тост Кизеветтера о дружбе между московскими историками, что теперь пробежали кошки, и потянулся со мной чокаться, на что и я с удовольствием отвечал. Мне пришлось выслушивать тост А. И. [Яковлева] за Веселовского как его учителя, а Кизеветтеру пришлось выслушивать тост за Московский университет. Но, в общем, я провел время не без удовольствия и вернулся домой к 11 часам.

20 февраля. Понедельник. Поездка в Академию. Ночь плохо спал от речей и вина, да еще на беду наш кот Васька, оставшийся ночевать наверху, свалил мои любимые столовые часы в 5 часов утра. Они упали с грохотом, не разбились, но механизм, видимо, поврежден. Из дома вышел в 8¹/₂ ч. утра, но на вокзал попал только в 10 час. На трамваях и с трамваями творится нечто ужасное: доехать до вокзала – пытка. Вагоны поезда тоже переполнены. Хлеба в Посаде нет. Цены с ноября на все подняты. Мой номер вместо двух р. стоит уже 3 р. За продовольствие, обходившееся, бывало, в 1 р. 80 к. (обед из двух блюд), и ужин (из одного) я заплатил 4 р. 50 к. Это, и по сравнению с Москвой, непомерно дорого, ибо в «Праге» обед из четырех блюд стоит именно 4 р. 50 к. Студентов пока мало. В профессорской только и разговора, что о хлебе, о муке и крупе. Прочел книжку Нордмана (статистика по новгородским книгам) и статью Лукьянова о Соловьеве (Ж. М. Н. Пр., сентябрь).

21 февраля. Вторник. Утром лекции в Академии о монгольском завоевании. Студентов значительно больше. Однако, на практических занятиях из пяти авторов семестрового сочинения «О причинах возвышения Москвы» не оказалось в аудитории ни одного. Виделся с Ив. Вас. Поповым, с которым шли вместе до вокзала. Солнечный, морозный, но уже весенний день. Факультетское заседание в Университете, на котором проф. Анучин, Сперанский и Шамбинаго читали свои отзывы о диссертации Зеленина⁶⁷⁷. Отзывы Анучина и Шамбинаго ясны и определенны; отзыв Сперанского, по обычаю, длинен, расплывчат и водянист. После чтения завязалось было обсуждение книги, но пошло довольно сумбурно, потому что, пока часть профессоров занималась обсуждением: Поржезинский, Сперанский, Лопатин и я, другие, утомленные, видимо, длинными отзывами, начали громко болтать между собою. Грушка совсем не умеет поддерживать порядка в заседании и временами сам погружается в какой-то полусон. Из других вопросов был интересен вопрос о филиальном отделении Московского университета в Воронеже. Но собрание уже окончательно разрыхлилось: одни говорили о Воронеже, другие толковали о занимающих их предметах, третьи встали и беседовали между собою стоя, четвертые прощались и уходили. Вот правдивая картина этого до крайности беспорядочного заседания.

Вечер я провел дома в очень усталом состоянии от поездки от Троицы в набитом битком вагоне и в еще более набитом трамвае и от факультетского заседания, где порядка было еще меньше, чем в трамвае.

22 февраля. Среда. Утро за разысканиями, весьма пристальными, по интересующему меня документу в Актах экспедиции, т. I, № 94. Страховал наши с Холем выигрышные билеты. Заходил за жалованьем к казначею, был в университетской лавке, где встретил двух дам: Любавскую и Грушку, ректоршу и деканшу. Оживленный просеминарий в Университете, откуда возвращался с Поржезинским. Все еще морозно: –12°, –13°.

23 февраля. Четверг. Читал на Богословских курсах от 1 ч. до 3, затем в Университете семинарий. На Курсы всю Долгоруковскую улицу, начиная от Садовой, прошел пешком. С Курсов пешком дошел до Университета. Из Университета отправился к Богоявленским также per pedes apostolorum⁶⁷⁸. Итого, исходил в день верст 15, наслаждаясь морозным воздухом и солнцем, начинающим сильно греть. Почувствовал себя очень освеженным. У Богоявленских: Егоровы, А. И. Басистов, Марковы, Холи. С. К. [Богоявленский] откуда-то достал превосходного пива, чем и доставил гостям большое удовольствие. Так как никто не знал, вошло ли в силу постановление управы о прекращении трамвайного движения с 11 часов, то мы разошлись рано, в 10 ч. 45', но долго ждали трамвая.

24 февраля. Пятница. Все утро до самого ухода на Курсы упорнейшая работа над комментарием изучаемого памятника. Продолжил писание рецензии. Очень устал. По дороге на Курсы встреча с Е. А. Маклаковой⁶⁷⁹ и разговор с ней. Семинарий я вел в утомленном состоянии. Вечер дома. Читал Мине «Дубровского», а затем читал летописи. Холод. Резкий ветер.

25 февраля. Суббота. Лекции в Университете об успехах Московского княжества в XIV и XV вв. Первый час говорил, кажется, недурно. Второй час много хуже: нужно было уложить много материала в 40 минут; чтобы справиться с такой задачей, надо хорошо владеть собою, иначе заспешишь, заволнуешься и станешь пропускать существенное и сообщать мелочи. Я не очень справился с этой задачей. В 3 ч. заседание университетского Совета, необычно многолюдное. Явился весь почти медицинский факультет – на повестке стоял вопрос о замещении кафедры А. И. Поспелова. До этого дела обсуждался вопрос об открытии филиального отделения нашего Университета в Воронеже. Юристы наши вошли уже в сношения с Воронежской городской думой и с тамошним городским головой. Арк. Ив. Елистратов сладким голосом и с ужимками изложил об этом деле; подкладка его, конечно, та, что Воронеж желает иметь у себя университет, как этого теперь желают Ярославль, Серпухов, Чухлома и другие города, а юристы наши, лишившись гонорара, ищут побочных заработков и готовы заняться отхожими промыслами. Елистратов так и говорил о трагическом положении приват-доцентов юристов. Грушка очень хорошо передал в своей речи осторожное и холодноватое отношение к этому делу нашего факультета. В самом деле, сомнительна потребность историко-филологического факультета в Воронеже, когда соседний Харьковский факультет пустует, в Киеве немноголюдно, а в Одессе число филологов исчисляется единицами, да ждет еще открытия историко-филологического факультета Саратов. Перешли к выборам сифилидолога. Декан Митропольский минут сорок или час читал доклад комиссии, произведшей оценку трудов восьми кандидатов, выступивших на конкурс. Мало кто слушал; юристы сначала, собравшись в кружок у дивана, громко болтали, а затем совсем ушли в коридор. Ректор [М. К. Любавский] часто пускал в ход звонок. Был большой беспорядок, а, между тем, выслушать доклад комиссии, как показали дальнейшие события, было очень важно. Вот отношение наше к общественным делам в автономных учреждениях. Из восьми кандидатов медицинский факультет отдал предпочтение профессору Членову, которого избрал 23 голосами против 9; остальных, в том числе, ученых, признанных комиссией выдающимися, приват-доцента Военно-медицинской академии Иванова, профессоров Саратовского и Харьковского университетов Никольского и Теребинского забаллотировал. По окончании чтения доклада Митропольским, говорили некоторые профессора медицинского факультета – не прямо, с прикрытиями, но против Членова. Очевидно, в медицинском факультете большие нелады между большинством и меньшинством. Выступали Мартынов, Маклаков, Голубов и другие. Баллотировка, затем произведенная, дала небывалый в истории Московского университета результат. Кандидат медицинского факультета был забаллотирован 48 голосами против 26 (в том числе, мой шар, так как я не считал возможным идти против факультета). Получился большой скандал для факультета. Принялись затем за толкование статьи закона, предусматривающей провал факультетского кандидата по конкурсу. Статья предписывает баллотировать, в таком случае, всех остальных кандидатов, заявивших о себе на конкурсе. Но они были факультетом забаллотированы, а, между тем, есть высочайшее повеление о баллотировке в Совете только тех, кто в факультете получил более половины голосов – повеление, относящееся, правда, не к конкурсу, а к рекомендации. Говорили об этом противоречии. Затем решали вопрос, когда баллотировать остальных кандидатов, в этом же заседании или отложить до следующего, на чем настаивал проф. Вагнер, приводя в пример случай в Киеве. Закон не говорит об этом ясно. Решили выбирать в этом же заседании. Началось чтение Митропольским curriculum vitae⁶⁸⁰ семи кандидатов, а затем томительно долгий процесс баллотировки в семи ящиках. Я положил белые Иванову и Теребинскому. Они двое и получили большинство, первый – более значительное. Все это кончилось в 8-м часу, и я уже не мог попасть на заседание Общества истории литературы, где должна была читать М. А. Голубцова. Вернулся домой до крайности усталый и голодный. Ничего не мог делать. Лег спать в половине одиннадцатого.

26 февраля. Воскресенье. День рождения Мини. Ему исполнилось 9 лет. Дня этого он долго ожидал и «мечтал» о нем. Празднование вышло удачным; были дети: Миня Богоявленский, Мусенька [Летник], Галя Карпович, Шушу Угримов. За обедом новорожденный сидел на главном месте. Пили лимонную воду с тостами. Новорожденный сам провозгласил тост «За успех наших войск» и «За наших союзников». Было много шума и оживления.

Утром я дошел до Девичьего монастыря и был там у обедни. По дороге домой встретил Виппера, каждый день посещающего могилу супруги. У себя я застал Алексея Павл. [Басистова]. Беседа с ним о тревожных вестях из Петрограда, где, видимо, бунтуют рабочие и нервничают гг. депутаты.

Рабочие волнуются из-за хлеба; кликуши, вроде Родичева и Шингарева, вопят против правительства. И в этом случае дельную речь сказал Риттих⁶⁸¹.

27 февраля. Понедельник. Поездка в Академию. Удачно нашел место в трамвае. В вагоне очутился с беженцами из Бреста, вспоминавшими родной край и ругавшими москвичей. Беженцы, как я узнал из разговора, покинули Брест перед его отдачей немцам, и живут теперь в Сергиевом Посаде. Жителей Москвы и Посада они называли «татарвой» и бранили за грубость и нехозяйственность. Самолюбие мое страдало, но я молчал, углубясь в лекцию, чтобы не мешать их излияниям. Живо они вспоминали о пожаре Бреста, о взрывах крепости, о бегстве по шоссе и т. д. У меня нарисовались яркие картины. Читал статью Лукьянова о Вл. Соловьеве в январской книжке. Много гулял. Бьет 11 час. В газетах опять тревожные намеки. Невесело.

28 февраля. Вторник. Продолжаются сильные морозы. Перед началом лекций в Академии Д. И. Введенский сообщил новость, которую услыхал в магазине Елова: Дума распущена⁶⁸². Газет нету⁶⁸³. Горячие дебаты по поводу этого события в профессорской – но, увы! больше с той точки зрения, что, как же теперь рассчитывать на новые штаты и на прибавки! Читал лекцию об успехах Москвы в XIV и XV вв. при довольно многолюдной аудитории. Затем, на практических занятиях разбирал семестровые сочинения о феодализме в удельное время. На вокзале так же нет газет. В вагоне, где мы сидели с А. И. Алмазовым, начиная с Пушкина вошло много народа. Были офицеры, весело разговаривавшие с дамами, слышались шутки, смех и самые беззаботные разговоры. Две барышни говорили, что едут в Москву в театр. Только девица, сидевшая неподалеку от нас, наклонясь к двум севшим против нее железнодорожным служащим, тихо сказала: «В Москве забастовка». Я, услыхав эти слова, тотчас же подумал о трамваях и не ошибся. Выйдя в Москве с вокзала, мы с А. И. [Алмазовым] заметили, что трамваев нету. Пришлось совершать путь пешком. По Мясницкой, как и раньше при трамвайных забастовках, шло много народа, заполнявшего тротуары по обеим сторонам улицы. Чтобы двигаться свободнее, я от Мясницких ворот пошел по линии бульваров, имевших совершенно обычный вид. Только на Страстной площади мое внимание обратили на себя часовые с ружьями у Страстного и Тверского бульваров. Разговоры на улице самые спокойные и обыденные; большие хвосты с громким, оживленным говором у булочных, что также стало обычным за последние дни. Только придя домой, я от Лизы услышал грозные вести, до крайности противоречивые: что Дума была распущена, но отказалась разойтись, что два полка стали на ее защиту и вступили в бой с двумя другими полками, что Протопопов назначен диктатором, что рабочие захватили Петропавловскую крепость и Арсенал, и т. п.⁶⁸⁴ В том же роде известия сообщил мне по телефону А. И. Яковлев. Вечером назначено было заседание ОИДР. Хотя я очень устал от маршировки от вокзала до дому, все же отправился. На улице новость: зажжены фонари, не зажигавшиеся уже более двух недель. Перед заседанием такие же сбивчивые известия о происходящем в Петербурге. Наиболее правдоподобное известие сообщил М. К. Любавский, что Родзянко, ставший во главе Временного правительства, получил назначение на пост премьера и что, таким образом, конфликт улажен. Полная, томительная неизвестность. В Университете уже появились прокламации с призывом к Учредительному собранию⁶⁸⁵ от социал-демократов. Несомненно, что произошла революция – но какая именно, никому в Москве неизвестно. Итак, ясно, что Москва – большая провинциальная деревня, в стороне от событий. С чувством полного бессилия как-либо участвовать в их ходе мы слушали реферат Веселовского об источниках XIX главы Уложения и разошлись в начале 10-го часа. В 10 я был дома, подавленный неизвестностью. Всю ночь и во сне даже думал об опасности происходящего, что бы ни происходило, для наших военных успехов. Неужели из-за внутренних событий кампания нами будет проиграна? Ужасно подумать.

1 марта. Среда. Опять целый день потрясающих слухов и ничего достоверного. Газеты опять не вышли. Утром я выходил на улицу посмотреть, нет ли каких-либо объявлений, но ничего не было, кроме объявления градоначальника о хлебных карточках⁶⁸⁶, которые сегодня и введены в действие. По ним мы получили хлеба больше, чем, обыкновенно, получали за эти дни. Несмотря на испытываемое волнение или, может быть, благодаря ему, я усиленнейшим образом работал целый день над рецензией на книгу Гневушева. Приходил по дороге из своего училища Алексей Павлович [Басистов], сообщавший те же противоречивые слухи. На улицах масса народа; ходят солдаты с красными флагами. Войска отказались повиноваться властям, и московские власти, частью скрылись, частью арестованы. Революционное движение охватило и Москву⁶⁸⁷.

2 марта. Четверг. Появились первые газеты с краткими известиями о событиях, об образовании комитета Государственной думы, о присоединении войск и великих князей⁶⁸⁸, о событиях в Москве. Тревожно. Я получил приглашение по телефону на Совет в Университете к 3 часам. Шел туда с большим трудом по Воздвиженке и Моховой, вследствие сильного движения народных масс. Множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах. Много солдат с такими же бантиками. Постоянно проезжают автомобили, на которых сидят солдаты с ружьями и саблями наголо, что это значит, не знаю. Здание нового Университета занято студентами, вошедшими в состав городской милиции. Мы собрались в зале правления. Все крайне взволнованы и тревожно настроены. Заседание было кратко. М. К. [Любавский] прочел речь, в которой говорится о страшной опасности, нами переживаемой, о том, как опасно было бы теперь, перед немцами, всякое разъединение и раздвоение, о том, как в начале войны существовало тесное единение царя с народом, но, что затем царя обступил и окружил непроницаемым кольцом бюрократический круг, утративший всякое понимание действительности, что, так как теперь, когда представители власти ушли, единственной силой, вокруг которой можно сомкнуться, является Государственная дума. Ей он и предложил послать телеграмму с выражением надежды, что она сумеет поддержать государственный порядок. Сказал несколько слов С. А. Котляревский на ту тему, что положение до крайности опасно, что надо, прежде всего, думать о спасении от немцев, что для этого надо забыть всякие несогласия и поэтому, в такое чрезвычайное время объединиться, а потому, следует принять предложение юридического факультета, которое сделает декан. Затем Гидулянов, задыхаясь от волнения, прочел постановление юридического факультета, сделанное в экстренном заседании, о необходимости возбудить ходатайство о возвращении в Университет, в качестве сверхштатного профессора, А. А. Мануйлова. С таким же предложением о Минакове выступил Митропольский и о Мензбире – математический декан Лахтин. Все это принято, но без особого одушевления. Гидулянов наряду с Мануйловым сделал предложение о замещении нескольких кафедр и назвал несколько имен, из коих я уловил Гордона⁶⁸⁹, Вышеславцева; других не удалось расслышать – до такой степени он говорил быстро и волнуясь. Последовала бестактная выходка Спижарного, предложившего вернуть трех знаменитых М⁶⁹⁰, как «президиум». Это возбудило единодушные отрицательные клики. Котляревский горячо заметил, что как «президиум» они сами отказались и возвращать их можно только как профессоров. Глупость предложил А. В. Мартынов: не послать ли к ним депутацию с извещением о постановлении Совета. Это так же было отвергнуто, и решено известить письменно. На этом заседание и кончилось. Немного поговорили еще о продолжении государственных экзаменов, в чем является затруднение, главным образом, в Юридической комиссии, т. к. экзаменующихся много, а помещения заняты. Гидулянову предложили перенести экзамены в Лазаревский институт. Я беседовал с Котляревским, высказывавшим правильный взгляд о том, что нужна монархия во что бы то ни стало. Тотчас же мы разошлись. Шли с Ю. В. Готье, также с тревогой взирающим на грядущее. Во мне тревожное чувство вызывается сознанием, что, раз поднявшаяся, волна докатится до берега. Единение в комитете Государственной думы между такими людьми, как Родзянко, Шидловский, Милюков и др., с одной стороны, и Керенский, Чхеидзе и Скобелев, с другой, едва ли может быть прочным. Уже появились, властно о себе заявившие, Советы рабочих депутатов, которые включают в свою среду и выборных от солдат⁶⁹¹. Что из этого произойдет, предвидеть нетрудно. Совет рабочих депутатов издал воззвание с требованием Учредительного собрания, избранного по четыреххвостке⁶⁹². Кого же теперь избирать, когда 15 миллионов народа на войне? И когда, и как производить выборы в виду неприятеля? Такой выход едва ли привлечет к себе дворянство, земство, города и деревню. Страшно подумать, что может быть в случае разногласия и раздора! Положение продолжает быть крайне неясным и неопределенным. Где государь? Почему не двигается дело переговоров с ним о легализации совершившегося или об отречении в пользу наследника? Что-нибудь из двух должно же произойти и, вернее, последнее, но нельзя с этим медлить, нельзя быть анархией. Сегодня я был необычайно поражен, найдя у себя на столе брошюру приват-доцента Фрейбургского университета Карла Бринкмана, представляющую обширное изложение моего «Земского самоуправления»⁶⁹³, отдельный оттиск из журнала «Historische Vierteljahr schrift», издаваемого в Лейпциге. Брошюра прислана через Стокгольм! На ней надпись на русском языке «Профессору М. Богословскому с глубоким уважением автора». Удивительно энергична немецкая наука. Проникает и в неприятельские страны. Да, поднялось грозное наводнение. Что-то оно унесет и принесет?

3 марта. Пятница. Я собирался пойти в Архив МИД, чтобы навести некоторые справки для рецензии на книгу Гневушева, но пришел Алексей Павлович [Басистов] «в окрылении», как он заявил, и просидел у меня до 6-го часа вечера. Затем пришли Котик и двое Липушат с красными бантиками на куртках, в страшнейшем оживлении и возбуждении, и рассказывали, как они «ловят городовых». Волна революции докатилась до детей, у которых она принимает игрушечные формы. Говорил по телефону с Вл. А. Михайловским, также пессимистично настроенным. У меня состояние духа такое же, как перед войной и в самом ее начале. К вечеру слух об отречении государя за себя и за наследника, а также и об отречении великого князя Михаила Александровича⁶⁹⁴.

4 марта. Суббота. Слух об отречении подтвердился. Государь отрекся за себя и за наследника. Манифест составлен, не знаю кем, в выражениях торжественных, теплых и трогательных. Вслед за ним, помещен и отказ в. кн. Михаила, условный, до изъявления воли Учредительным собранием. В. кн. приглашает весь народ повиноваться Временному правительству⁶⁹⁵. Итак, монархия, Божию милостью, у нас кончилась, точно умерла; если монархия возникнет вновь по решению Учредительного собрания, то она будет уже «Божию милостию и волею народа»: «Per la grazia di Dio e per la volonta del Popolo», как у итальянцев. Только, судя по крикам газет, это едва ли будет. Левые обнаруживают республиканское направление и будут по своей всегдашней прямолинейности непримиримы. Я днем работал над рецензией, но неотвязчивая тяжелая дума о будущем России все время владела мною и давила меня. Чувствовалось, что что-то давнее, историческое, крупное, умерло безвозвратно. Тревожные мысли приходят и о внешней опасности, грозящей в то время, как мы будем перестраиваться. В газетах прочел о том, как в церкви уже приняты новые выражения: «О державе Российской и ее правителях» или «О великой державе Российской». Да, опасно наше положение, и, как бы нам не оказаться не великой, а второстепенной державой, слабой республикой между двумя военными империями: германской и японской. К чему приводили перестройки государства по теориям, мы видим по примеру Франции в течение XIX века. Не дай нам Боже только последовать примеру польской республики! Вечером заходил к Ольге Ивановне [Летник], пригласившей по телефону, и жалею, что заходил. Она в большом энтузиазме, идущем столь вразрез с моим скептицизмом, и совершенно разменивается на мелочи: радуется, что Мануйлов – «Мануильчик», как она все время его называла, министром народного просвещения. Он действительно министр, и наше советское постановление о трех М. я теперь считаю очень неловким. Точно, узнавши о его министерстве, оно было сделано. А, может быть, юридический факультет и действительно сделал его, узнавши о назначении Мануйлова.

5 марта. Воскресенье. Утром был у обедни в университетской церкви и потом на молебне «о ниспослании Божия благословения на возрождающееся к новой жизни Государство Российское». На повестке стояло уже «Ректор университета» вместо «Ректор Императорского университета». За обедней проф. Боголюбский сказал хитроумное слово, показывающее, как батюшки могут легко приспособляться, на тему: церковь видела за 19 веков своего существования множество всяких переворотов государственных, ее этим не удивишь, она существовала при всевозможных государственных формах, будет существовать вечно, и «врата адовы не одолеют ю»⁶⁹⁶. Слушателям же советовал быть «мудрыми яко змии». После обедни было в зале Правления заседание Совета, которое М. К. [Любавский] открыл речью, начинавшеюся словами: «Вчера мы хоронили старую монархию. De mortuis aut bene aut nihil»⁶⁹⁷. Однако, сказал для чего-то, что в ряду монархов за четырехсотлетнее существование монархии были фигуры мрачные, трагические, трагикомические и даже просто комические. Но монархия много все же сделала для Руси: собрала громадные земли, дисциплинировала общество, содействовала накоплению в нем большого запаса духовных ценностей. Теперь важно не растерять этих ценностей и т. д. В заключение предложил послать приветственные телеграммы новому правительству и Мануйлову. Забыл еще записать его мысль, что монархия пала, потому что обнаружила негибкость, неспособность принять формы, соответствующие новым течениям жизни. Все это верно, но изображать в мрачных и только в мрачных тонах фигуры прежних монархов было напрасно. В них были и очень светлые стороны, и историк обязан беспристрастно их отмечать. А. Н. Савин предложил выразить пожелание, чтобы вернулись в Университет ушедшие в 1911 г. Долго вырабатывалась формула этого пожелания с разными поправками и т. д. На это ушло много времени. Затем рассуждали о том, что Университет должен руководствоваться существующими узаконениями, регулирующими его жизнь. Но студенты уже «завладели университетом», как они выражаются. Все новое здание занято помещением для милиции; туда свозят захваченных городовых и приставов. В старом здании также захвачена лаборатория проф. Гулевича. По закрытии заседания, Гензель сообщил тревожные известия о положении с топливом, продовольствием и работой на оборону, которая целую неделю уже не производится. Положение ему рисуется прямо отчаянным! Вернувшись домой, я нашел у себя Алексея Павловича [Басистова], все еще в энтузиастическом настроении. Сколько теперь польется слов, слов и слов! В газетах уже началась словесная вакханалия, прямо свистопляска. Каждый день появляются все новые и новые газеты. Выкрикивался сегодня какой-то «Голос железнодорожника»⁶⁹⁸, когда мы шли с Ю. В. Готье с Совета, причем, он заметил: «Кому это нужно?» Долго еще река, столь бурно вышедшая из берегов, не войдет в свое русло! В частности, в Университете в этом полугодии занятия едва ли уже будут возможны. М. Н. Розанов рассказывал, что вчера была сходка на В. Ж. К., причем, одна из курсисток кричала: «Товарищи! уже студенты завладели Университетом. И мы должны завладеть Курсами». Вечер я провел у Карцевых, стоящих за монархию Михаила. Мне думается, что течение пройдет теперь по гегелевской схеме, т. е. после тезиса (старая монархия) наступит антитезис (республика), и только уже потом, когда антитезис себя исчерпает до дна, наступит синтез. Посмотрим.

6 марта. Понедельник. Утром получил из Академии повестку на Совет и телеграмму от ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]: «Чрезвычайные обстоятельства требуют вашего непременного присутствия на собрании корпорации 6-го марта». Переговорив с С. И. Соболевским и узнав, что он тоже получил такую же телеграмму и едет, я решился ехать. В 3 ч. дня, выйдя из ворот и поскользнувшись на тротуаре, покрытом слоем льда, я упал и сильнейшим образом расшиб себе крестцовые кости. Меня поднял проходивший мимо офицер. Сделав несколько шагов, я убедился в том, что могу двигаться, и, несмотря на сильнейшую боль, пошел к трамваю. Трамваи с нынешнего дня начали ходить, но без прицепных вагонов и очень редко. Прождав попусту минут 10–15, я было двинулся на вокзал пешком, но идти было больно. Встретив на Арбатской площади Миню и Лизу, я с ними вернулся, т. к. на поезд пешком все равно опоздал бы; да и с больной спиной ехать было бы рискованно. Вечер дома, работал над рецензией.

7 марта. Вторник. Продолжал рецензию. Выбивают из научной колеи газеты, хамски топчущие в грязь то, перед чем вчера пресмыкались. В самых оскорбительных выражениях статьи об отрекшемся императоре и членах императорского дома. Был в Архиве МИД, чтобы навести несколько справок; там как раз в это время выносили портрет государя из залы, чтобы поместить его среди других портретов. Вечером у меня Егоровы и Готье. Толки о событиях. Единодушное осуждение крайностей левых. Егоров только что вернулся из Петрограда, куда он ездил, сопровождая Кишкина, московского комиссара, или генерал-губернатора⁶⁹⁹. Он побывал там на заседании Совета министров.

8 марта. Среда. В газетах продолжается вакханалия, напоминающая мне сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все те святыни, которым вчера поклонялись. Прочтешь газету – и равновесие духа нарушается. Мысль идет к текущим, или, вернее, к мчащимся событиям, и бурно мчащимся. Переворот наш – не политический только, не революция июльская или февральская. Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию. В частности, наша русская история испытает толчок особенно сильно: новые современные вопросы пробудят новые интересы и при изучении прошлого, изменятся точки зрения, долго внимание будет привлекаться тем, что выдвинулось теперь, будут изучаться с особенным напряжением революционные движения в прошлом. Положительное, что сделано монархией, отступит на второй план. Надолго исчезнет спокойствие тона и беспристрастие. Разумеется, со временем все войдет в свое спокойное русло, но вопрос, как долго ждать этого. Наука наукой останется и после испытанной встряски. Методы не поколеблешь общественным движением. Наука – одна из твердых скал среди разбушевавшегося моря.

9 марта. Четверг. Утром работал над рецензией, а затем читал на Богословских курсах, где сказал несколько слов по поводу событий. На втором часе читал об общественном строе в Киевской Руси. С Курсов пришел домой, а к 8 часам надо было идти в Университет на государственный экзамен в круглой зале Правления, т. к. новое здание всецело занято под митинги. Никого из держащих экзамены по русской истории не явилось, и мы собрались напрасно. Грушка, Готье и М. К. [Любавский] рассказывали о вчерашнем бурном собрании младших преподавателей, на котором выяснялся вопрос об отношении к войне и о «моральном очищении университета», об удалении ставленников Кассо. М. Н. Сперанский принес весть о том, что Совет рабочих депутатов в Петрограде стремится сместить Временное правительство и уже, будто бы, произошло столкновение. Все были поражены. Всем услышанным я был взволнован до глубины души. Беседа происходила в ректорском кабинете.

10 марта. Пятница. Семинарий на В. Ж. К. Против ожидания, я нашел аудиторию в обычном составе. Начал занятия, сказав несколько слов о происшедшей перемене, и затем перешли к разбору Псковской правды, причем, дело шло с каким-то особенным вниманием. Вечером у меня был Вл. А. Михайловский, также с тревогой и скептически смотрящий в будущее. С удовольствием с ним поговорили. На улицах мальчишки, продавая листки, кричали: «Преступления Николая II»!

11 марта. Суббота. Утро за очень прилежной работой над рецензией. Тягостное заседание Совета в Университете. Новое здание все продолжает быть занятым милицией, арестованными и т. д. Грязь в четверть аршина на полу, все скамьи и столы также покрыты грязью. Проф. Спижарный заявил, что в новом здании завелся возвратный тиф. В Богословской аудитории заседают вновь образовавшиеся студенческие организации: «Студенческий дом» и «Совет студенческих депутатов»⁷⁰⁰. Все это делается «захватным правом». Университетские власти бессильны. Положение Совета самое унизительное. Решено идти навстречу, образовать общий комитет из профессоров, младших преподавателей и студентов для улаживания разных подобных вопросов. Другой вопрос был о «моральном очищении Университета», т. е. об изгнании из Университета лиц аморальных (тут подразумеваются профессора Венгловский и Статкевич, которые уже сами подали в отставку⁷⁰¹). На собрании младших преподавателей назывались разные другие имена, уже не аморальные, но неугодные. Чтобы положить этому предел, у проф. Андреева собиралось совещание и написало бумагу с предложением ходатайствовать перед министром о назначении всесторонней ревизии Университета с 1911 г. Грушка произнес речь, довольно бестактную, о требованиях младших преподавателей и о проскрипционных списках, которые придется составить. Это произвело давящее впечатление. Предложение о ревизии было принято единогласно. В нынешнем заседании блеснул И. И. Иванов, красноречиво доказывавший, что уступки студентам ни к чему не поведут, что они захватили власть. «Мы не для того сломали царя, – закончил он, – чтобы попасть под тиранию толпы». Заседание было томительное. Я пришел домой совершенно усталым. Был у Карцевых.

12 марта. Воскресенье. Вот какие дела бывают на свете! Я вчера лег спать профессором Университета, а проснулся сегодня уже не профессором. Взяв в руки «Русские ведомости», я увидел распоряжение министра народного просвещения [А. А. Мануйлова] об увольнении всех профессоров, назначенных с 1905 г., и о замещении их должностей в кратчайший срок, путем ускоренной рекомендации, не прибегая к конкурсам. Итак, прощай, Alma Mater! Признаюсь, я прочел это известие с большим волнением. Лиза меня горячо обняла, и Миня тоже прижался ко мне. Мне, впрочем, тотчас же стало как-то легко и свободно. Кризис, которого я ожидал, совершился, быстрее ожидания; но, чем скорее, тем лучше. В 11 ч. утра отправился к Егорову на редакционное собрание «Исторических известий», где были Пичета, Савин, Готье, Матвей Кузьмич [Любавский] и Грушка. Вид у меня все же был не из веселых. Мне пришлось там сказать, что мне, конечно, удар разразившийся тяжел, но совесть моя чиста и ни в чем меня не упрекает. В 1911 я остался в Университете, потому что считал уход совершенно неправильным и прямо не мог уйти, я поступил бы, если бы ушел, против совести. Раз я остался, я совершенно правильно поступил, заняв пустую, за уходом Кизеветтера, кафедру, и очень хорошо сделал. Если бы я ее не занял, был бы на нее посажен Довнар-Запольский или кто-либо еще хуже и расплодил бы здесь свою школу. Я же сохранил для московской кафедры традиции главы нашей школы В. О. Ключевского, оберег их в чистоте и этим имею право гордиться. Егоров отнесся ко мне с особым сочувствием – так, как сочувствуют человеку, понесшему утрату от смерти, оставил обедать, сказав, что Марг. Мих. [Егорова] особенно этого желает. Оба были очень теплы со мною. Мы потом прогулялись до Пречистенского бульвара, где по его верхнему проезду видели движение демонстрации по случаю празднования революции. Длиннейшая толпа двигалась, неся красные плакаты с разными надписями. Нечто вроде крестного хода, только несравненно более длинного. Толпа пела визгливыми голосами «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Вернувшись домой, я нашел у себя сюрприз – подарок по случаю завтрашнего дня моего рождения: мягкое удобное кресло и письменное поздравление от Мини с пожеланием, чтобы я прожил 10 миллионов лет и «чтобы много было трудов твоих», как заканчивалось это письмо. Вечером были у нас Богословские, толковали о моем вылете из Университета. С. И. Соболевский сообщил мне по телефону вызов в Академию на какое-то чрезвычайное собрание Совета по случаю наехавшей в Академию ревизии. В газетах известие о смерти проф. Муретова.

13 марта. Понедельник. Я встал очень рано и уже в 8 ч. утра вышел из дома, предполагая дойти до вокзала пешком, т. к. после вчерашнего социалистического праздника не рассчитывал на движение трамваев ранним утром. До Лубянской площади пришлось действительно идти пешком. Ехали в вагоне с С. И. Соболевским, беседуя о событиях, об университетских делах. Я высказывал ту мысль, что теперь во власти факультета и Совета – ошельмовать каждого из нас, забаллотировав его при переизбрании, раз поставлен вопрос об очищении Университета от неморальных элементов. Беседовали о событиях с сидевшей против нас дамой.

То, что я нашел в Академии, превзошло всяческие ожидания. Я, заходив в гостиницу, несколько запоздал к началу заседания Совета. Когда я вошел в гостиную ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], где уже все сидели в обычном порядке, я увидел за столиком секретаря вместе с Н. Д. Всехсвятским, сидящего черненького господина невысокого роста, и подумал, что Н. Д. [Всехсвятский] пригласил кого-нибудь себе в помощники, ввиду продолжительности заседания. Ректор, поздоровавшись со мной, продолжал речь, начатую до моего прихода, что он признает ревизию незаконной, что по уставу ревизию назначает Синод, что Академии обер-прокурору не подчинены, что вчера произошла скандальная сцена, когда ревизор ревизовал кухню и выражал удивление, почему ректору отпускается 15 булок, а студенты, служители и повар при этом гоготали: мало ли, что он берет 15 булок, что ж из этого, если он их оплачивает. Ректор стал предлагать Совету высказаться, считает ли он ревизию законной. Вдруг при этих словах маленький черненький человек, сидевший за секретарским столиком, прервал ректора словами: «Довольно! Я должен прервать Ваше преосвященство. Я являюсь здесь по поручению обер-прокурора, члена Временного правительства⁷⁰², которому все обязаны повиноваться!» Эти слова были выкрикнуты звонким металлическим тенором. Я понял, что это и есть ревизор. С. И. Соболевский говорил мне по дороге, что ревизовать Академию назначен Тесленко; я подумал, что это и есть адвокат Тесленко, но выговор на «о» и произношение «своей», «моей» напоминали что-то академическое.

Оказалось, что это профессор Духовной Петроградской академии Титлинов. Он произнес приветственную речь к корпорации Академии о падении старого режима, который не вернется, о новой России, о свободной церкви и т. д. Затем объявил, что это не Совет, а созванное им собрание корпорации, и что тут ректор не председатель, а такой же член, как и другие. Затем он спросил ректора, подчиняется ли он власти обер-прокурора, на что ректор отвечал, что он повинуется только Синоду. Вопрос был предложен несколько раз. Ректору, после того как он заявил, что считает ревизию незаконной, следовало бы уйти, но он остался. Началось тягостное расследование дела В. П. Виноградова, разбор пространного доноса ректора, который он уже читал в Совете осенью, и опрос ректора и членов корпорации по отдельным пунктам этого произведения. Зрелище было тяжелое; положение ректора униженное. Многие показывали против него. Был изобличен священник Гумилевский в том, что, как он признался, «по иерейской совести», он был в раздражении против В. П. Виноградова⁷⁰³ и потому дал такой резкий отзыв. Ревизор обращался к ректору с вопросами в бичующей форме: «Что вы скажете, Ваше преосвященство, по поводу этой части вашего доноса, или этой вашей клеветы, и т. д.». Ректор давал ответы иногда прямые, иногда уклончивые, иногда отказывался отвечать, сидел на диване, как затравленный зверь. Возникли пререкания по поводу журнальной записи лекций В. П. Виноградова, которую потребовал ревизор для расследования того пункта доноса, что Виноградов читал все протестантские и католические учения и обращался к текущей предосудительной литературе, вроде Арцыбашева и проч. Ректор отказался выдать эту журнальную запись, ссылаясь на то, что она нужна ему для самозащиты. Ревизор настаивал на своем; наконец, ректор согласился выдать ее под расписку и принес ее, но, однако, никакой расписки не дал. Все это продолжалось с 12 до 5 час. Мы страшно устали. Я был потрясен всем происшедшим. В 7 часов вечера назначено было продолжение заседания. На этот раз собрались в профессорской комнате и уже в отсутствии ректора, так что расследование остальных дел, имевшихся у ревизора: о степени А. И.Покровскому⁷⁰⁴, о Громогласове⁷⁰⁵, – прошло быстро и бледно. Говорились вещи, всем давно известные, и ревизия кончилась к 9 часам. Затем Туницкий прочел текст пожеланий от Академии на имя обер-прокурора, предлагая их обсудить сейчас же, в присутствии ревизора. Но все были утомлены до крайности и решили отложить обсуждение до завтра. Из Академии я отправился к И. В. Попову, где состоялось собрание группы, которой принадлежала инициатива текста пожеланий. Тут бурные дебаты возбудил вопрос о 1-м пункте: немедленное удаление ректора. Ф. М. Россейкин и я были против этого, предвидя, что на этот пункт не пойдут зависимые от ректора священники и монахи и, таким образом, произойдет раскол. Мы предлагали вместо этого, пункт просто о выборном ректоре, оставив в стороне личность. Я вернулся домой в 12-м часу. Так провел я 50-ю годовщину своего рождения. Здравствуй – Старость!

14 марта. Вторник. Утро за преждеосвященной обедней в академической церкви на похоронах Муретова. Студенты прекрасно пели. Не было никаких, обычных в этих случаях, речей. Видно было, что о покойном мало кто думал. Ректор обедни не служил, но вышел на отпевание. В час дня, опустив М. Д. Муретова в землю, мы собрались в профессорской для подписания протокола вчерашней ревизии. Затем решили собраться в 4 ч. для обсуждения пожеланий. По окончании чтения протокола, И. В. Попов сделал ревизору устное заявление о том, что ректор потерял теперь всякий моральный авторитет и дальнейшее пребывание его в Академии невозможно. Вдруг Туницкий, вопреки сделанному постановлению, встал и прочел читанную уже вчера бумагу с пожеланиями, с включением 1-го пункта об удалении ректора. Как только монахи и батюшки это услыхали, тотчас же исчезли из профессорской, подобрав полы ряс, бежали под разными предлогами. Осталась одна наша группа. Туницкому пришлось выслушать немало укоризн. Решено все же было собраться в 4 часа и пригласить всех повесткой. Я обедал у И. В. Попова. Мы оба очень устали и мало разговаривали.

В 4 мы собрались в профессорской: большинство профессоров и доцентов. Много было пустых разговоров о форме обсуждения и решения пунктов пожеланий. Сколько драгоценного времени было потрачено даром. Наконец, решили попробовать приступить к их обсуждению. Все пункты: об автономии, о введении временных правил 1905 г. впредь до выработки нового устава, о возвращении Виноградова и др. – прошли гладко и вызвали только некоторые редакционные поправки. Первый пункт, как и надо было ожидать, вызвал большие дебаты, которые открыл я, сказав, что этот пункт не гармонирует с остальными, т. к. остальные касаются прав, общего устройства Академии в будущем или восстановления нарушенных прав, первый же пункт содержит обвинения известного лица. Заявление о потере ректором морального авторитета уже сделано вчера устно И. В. Поповым, и ректор, конечно, не останется. Наконец, мне казалось некрасивым напасть на ректора теперь, раз мы раньше молчали. Донос на Виноградова для нас не новость. Почему же мы не протестовали раньше? Мои слова привлекли духовенство, которому я бросил мост для присоединения к остальным пунктам. После разных разговоров за и против, сошлись на том, чтобы первый пункт в его личной форме устранить, а ввести в 3-й пункт пожелание о немедленном введении временных правил 1905 г. «с выборным новым ректором». На этом сошлись. Для некоторых пункт 1-й был пыткой; особенно страдал друг ректора Д. И. Введенский. Вечер я провел у Туницкого, в обществе И. В. Попова и Серебрянского.

15 марта. Среда. Экзамен в Академии по русской истории. Обедал у Россейкина с И. В. Поповым, А. П. Орловым и Туницким. Беседа об академических событиях, но затем общая тема – об искусстве, может ли быть какое-то социал-демократическое искусство? В вагоне по дороге в Москву я в «Русских ведомостях» прочел список профессоров, «подлежащих удалению» из Университета. Сердце у меня опять заныло. Домой добрался уже в 8-м часу вечера. Лиза сообщила мне весть о единогласном сочувственном отношении ко мне в факультете во вторник на совещании факультета. Приехал Протасов, доцент Академии, за листом с пожеланиями, который хотели вручить мне для отвоза в Москву, но мне его не вручили, т. к. не все подписи были собраны. Устал я ужасно.

16 марта. Четверг. Вчера вечером, как я узнал из газет, собирались профессора и приват-доценты, ушедшие в 1911 г., и постановили предъявить Совету Университета условия, на которых они возвратятся: профессора сразу же без выборов занимают те кафедры, на которых они сидели, и Совет уже в таком обновленном составе подвергает баллотировке уволенных профессоров. Совет наш, конечно, пойдет на такие уступки, испытав новое унижение. Мое дело этим осложняется, т. к. откладывается, а мало ли что может за это время произойти? В «Русском слове» даже добавлена подробность: Новгородцев и Кизеветтер, как в свое время избранные, но не получившие утверждения, входят непосредственно без выборов, «как единственно законные кандидаты на соответствующие кафедры». Все беды сыплются на меня. Вдруг звонок от А. И. Яковлева с резким упреком, что мы с Ю. В. Готье действовали по отношению к нему не по-товарищески, объявив ему, что, может быть, на следующий год из его семинариев факультет будет оплачивать один. Я всячески старался его успокоить. Вечером было заседание комиссии в ОИДР по присуждению премии Д. И. Иловайского. Я сделал доклад о книге Гневушева. Присудили премию в 1 000 рублей. Иловайский почему-то поднял вопрос об увеличении вознаграждения рецензенту и, несмотря на мое сопротивление, мне присудили вместо 300 – 800 рублей. Разговоры о текущих событиях и страх за грядущее русской земли. После заседания я заходил к Яковлеву и, кажется, его успокоил.

17 марта. Пятница. Утро за подготовкой к семинарию на Высших курсах. Но семинарий, однако, не состоялся, т. к. на эти часы, от 3 до 5, назначена сходка слушательниц историко-философского факультета. Курсистки обратились ко мне с просьбой назначить другой день, и мы условились перенести занятия на завтра. Вечером позвал меня С. К. Богоявленский. Страшно трудно теперь сообщение. Трамваев совсем почти нет; те, которые ходят, берутся с бою, и на них виснут со всех сторон толпы. Тает; улицы в отчаянном состоянии, так что пешком идти трудно. Я все же уступил настойчивым просьбам и едва добрался, частью на трамвае, частью пешком. Там был Егоров, пришедший поздно. Рассказы о его петроградской поездке.

18 марта. Суббота. Утром Лиза сообщила мне, что вчера вечером принесли бумагу из Университета с предложением подать в отставку в трехдневный срок и с предупреждением, что, если прошения не подадите, то будете уволены без прошения. Хотя это и формы, но все же было тягостно и неприятно. Зато я сегодня же испытал очень радостное состояние. В час дня по телефону позвонил мне наш филолог, студент Счастнев, и сказал, что ко мне придут сейчас пять студентов, уполномоченных от общего собрания филологов, по очень важному делу. Это было очень неожиданно. Вскоре, действительно, явились пятеро, из коих 4 мои лучшие семинаристы: Витвер, Счастнев, Абрамов и Штраух. Пятый – Камерницкий. Витвер, входя, держал в руках бумагу, оказавшуюся адресом, который он и прочитал. Адрес составлен в самых теплых выражениях. В нем заявляется, что, одновременно с тем, студенты филологи подают заявления в факультет с просьбой принять все меры к сохранению меня среди профессоров факультета. Я был растроган до глубины души; в горле у меня очень щекотало, едва овладел собою. Я горячо их поблагодарил, сказал, что мне тяжело расставаться с Университетом, и т. д. Затем мы сели, но приветственные речи еще продолжались. Я стал протестовать против слишком лестных эпитетов. Мы потолковали еще несколько минут, и я успокоился. Прощаясь, я сказал им, что их посещение и приветствие были для меня светлым лучом среди темных туч, надо мною нависших. Такое сочувствие доставило мне большое удовлетворение. Я и не подозревал студенческих симпатий ко мне. Был на Курсах, где вел семинарий вместо вчерашнего. Вечером в ОИДР на годичном заседании, где читал Н. П. Попов доклад о католическом влиянии на Иосифа Волоцкого. Но читать он начал поздно, и доклад был большой, полный разных деталей о рукописях, что можно было бы опустить.

Я ушел до конца. Перед открытием заседания А. И. Соболевский рассказывал о событиях в Балтийском флоте.

19 марта. Воскресенье. Работал над рецензией до 3 часов дня. Вечером у нас Холь и Миша, затем Рахмановы и, наконец, М. К. Любавский. Говорили об Университете. М. К. [Любавский] больше ректором не хочет оставаться. Жаль.

20 марта. Понедельник. Утро за рецензией. Отправились с Миней в баню в 12-м часу дня. Я его взял с собою в первый раз, и для него это было важное событие, о котором он говорил не без волнения. С трудом дошли туда пешком: тает, грязь, по тротуарам двигаются солдаты с ружьями. Центральные бани бастуют. Прошли в Сандуновские, которые работают. Остальной день дома. Вечером у нас Богоявленские, очень интересовавшиеся поднесенным мне адресом.

21 марта. Вторник. Очень прилежно работал все утро до 3 час. над Гневушевым, пользуясь тишиной, благодаря отсутствию Л[изы] и Мини. Окончил разбор первой главы. В 4 ч. отправился к Троице «пешком», т. е. до вокзала. На вокзале встретил С. И. Соболевского, с которым и ехали вместе. Я ему рассказал о событиях в Академии после его отъезда в прошлый понедельник; он мне рассказал о сегодняшнем заседании факультета, где читалась студенческая бумага обо мне. Она на Соболевского произвела хорошее впечатление. Сегодня же был и Совет, на котором решили сдаться на требования «ушедших». Все это откладывается в долгий ящик. Ну, будь что будет. Весна. Тает. В Посаде грязь отчаянная. 10 час. вечера. В гостинице.

22 марта. Среда. Экзамен по истории русской церкви в Академии у нового доцента Серебрянского. Очень хорошие ответы, и программа, преимущественно, историографического характера, очень обстоятельная. В профессорской оживленные беседы о текущих событиях. Спорили и по вопросу о переносе Академии в Москву. Я стоял за сохранение ее в Посаде, и главный мой аргумент: лучшие занятия студентов в сельской и монастырской тиши. Я заходил было к И. В. Попову, но он, оказывается, уже трое суток не ночевал дома – находится в Москве на епархиальном съезде. Приехав в Москву, увидел у себя бумагу от ректора [М. К. Любавского] с извещением, что с 21 марта я освобождаюсь от обязанностей и увольняюсь «в заштат», что называется. Итак, оказался заштатным. На все надо смотреть философски: о fallacem hominum spem fragilemque fortunam!⁷⁰⁶ сказал кто-то. В «Русских ведомостях» заметка о бывшей у меня студенческой депутации.

23 марта. Четверг. Каждый № газет что-нибудь неприятное мне приносит. Сегодня официальное известие о нашей тяжелой неудаче на реке Стоходе⁷⁰⁷. Само сообщение признает наши тяжелые потери. Грустно! Что за причина? Неужели упадок дисциплины в армии? Утро за Гневушевым, и весь день, впрочем, за ним же до 7-го часа. Начал читать присланную мне Заозерским книгу «Царь Алексей Михайлович в своем хозяйстве»⁷⁰⁸.

24 марта. Пятница. Усердно занимался Гневушевым до 3 час. и после небольшой прогулки до 7-го часа, так что порядком устал. Есть люди, для которых революционная деятельность была приятна своею таинственностью и опасностью. Как же они теперь будут себя чувствовать? Чем займутся, раз уже ни подпольной, ни опасной деятельности не будет? А, между тем, этот род людей едва ли сразу исчезнет; он нарождался столетием.

25 марта. Суббота. Утром после прогулки стал продолжать работу над рецензией и порядочно ее продвинул, как пришел без телефонного предупреждения, что теперь редкость, Алексей Павлович [Басистов], от работы меня оторвал и никакого особого удовольствия мне не доставил. Он продолжает быть в каком-то радостно-энтузиастическом состоянии, идущем очень вразрез с моим настроением. Поэтому разговаривать с ним было мне не особенно приятно. Вчера в 10 час. вечера звонил ко мне по телефону оставленный при Университете А. М. Фокин с предупреждением, что они, оставленные по русской истории, придут ко мне 25-го в 3 часа. Я думал, что придут только мои, но каково было мое удивление, когда явились ко мне все, весь наш «рассадник»: Л. И. Львов, Рыбаков, Новосельский, Сергеев, Яцунский, Лютш, Иванов-Полосин, Фокин, Никольский, Голубцов. Л. И. [Львов] прочитал мне адрес, очень тепло написанный и с сильно преувеличенными похвалами. Я отвечал несколькими словами о судьбе русского профессора, которому редко удается пройти свою стезю мирно и беспрепятственно, не потерпев аварии сверху, снизу, справа или слева. В них я вижу будущих профессоров и пожелал им работать в такой автономной школе, где бы уже никакие аварии не грозили и где бы можно было беспрепятственно служить науке. У меня сидел в это время в кабинете Д. Н. Егоров. Мы вошли в кабинет. Молодые люди начали говорить о том, что события выбили их из научной колеи, что они чувствуют потребность объединения и хотели бы над какими-либо вопросами работать коллективно. Обсуждая этот предмет, мы, однако, ни к чему не пришли. Я говорил, что, разыгравшаяся буря, конечно, мешает научным занятиям, но, что она все же пройдет и настанут более благоприятные условия. Подготовка же к экзамену есть все же дело индивидуальное. Так мы ни к чему и не пришли. Мы еще посидели за чаем. Я был очень тронут таким сочувствием; все же я был взволнован, хотя и меньше, чем при приеме студентов, потому что был предупрежден. Пришел Вл. А. Михайловский, и мои молодые люди стали прощаться. Я еще раз их горячо поблагодарил. После таких проявлений мое университетское злоключение как-то отошло у меня куда-то вдаль. Может быть, даже и лучше бы покончить университетскую деятельность с таким заключительным аккордом? Кто знает, что сулит будущее? Появятся у студенчества новые запросы, удовлетворять которые смогут новые молодые ученые силы, а не мы, старики. Вечер провел с Вл. А. [Михайловским], беседа с которым так мне приятна за последнее время.

26 марта. Воскресенье. Дождь и холод. Вчера у нас множество народа, сегодня – никого. Я заходил к m-me Яковлевой по хозяйственным делам. Работал усердно над Гневушевым. Вечером у всенощной. Миня первый раз был отпущен один к Угримовым⁷⁰⁹ и один вернулся оттуда.

27 марта. Страстной понедельник. Работа над рецензией. У обедни и у всенощной в церкви Успения на Могильцах. Была у меня только что приехавшая из Петрограда курсистка А. С. Шацких. Она разыскала описи всех бумаг Сперанского для Комиссии, которая занята изданием его бумаг⁷¹⁰, и показывала их мне. Это ценное разыскание, которое очень облегчит издание его бумаг. На улице встретил студента Витвера и еще раз благодарил его за сочувствие. Он мне рассказал о том, как они подавали заявление обо мне в «коллегию ушедших профессоров», т. е. А. А. Кизеветтеру. Вечер дома за книгой Заозерского, отлично написанной.

28 марта. Вторник. День прошел в работе над рецензией и в церкви у обедни и всенощной. Вечер за чтением Заозерского. В кондитерских существует такой порядок: поступающим туда на службу позволяется есть сладкое вволю; они объедаются и, по большей части, делаются к нему равнодушны. Я опасаюсь, как бы того же не случилось и с нашей свободой. Объедятся и потеряют к ней вкус. Но вот, что касается, вообще, продовольствия, то дело становится прямо дрянь. Вот уже более недели, как нет в Москве белого хлеба. Питаемся черным, но еще в достаточном количестве.

29 марта. Страстная среда. Сильнейший постоянный проливной дождь все утро, и мы с Миней не пошли в церковь. Продолжал пристальнейшим образом работать над рецензией.

Получил очень задушевное, сочувственное письмо от В. И. Саввы из Харькова. Вечером у всенощной – тихий приют от шумящей бури.

30 марта. Великий четверг. Тяжелые известия в газетах. Ген. Брусилов жалуется на бегство солдат с фронта. Солдаты переполняют поезда, врываются в вагоны без билетов, чинят насилия над железнодорожными служащими. Ген. Алексеев – Верховный главнокомандующий – отрядил кавалерийские полки на большие узловые станции для ловли таких солдат и возвращения их на фронт. Разве это армия? Это просто толпы крестьян в серых шинелях, разбегающиеся домой на праздники. В Москве грабежи и убийства. Дня три тому назад ограблена и убита экспроприаторами семья Безпаловых за 30 000 р. Сегодня известие об экспроприации в кассе Военно-промышленного комитета на 26 000 р. Явились 7 вооруженных в автомобиле, скомандовали: «Руки вверх», стащили деньги и были таковы. Много работал над рецензией. Вечером у всенощной с Миней в нашей церкви, а затем у Д. Н. Егорова за разговором о разных предметах.

31 марта. Великая пятница. Утро за работой над рецензией до прихода Богословских, зашедших за мной, чтобы идти к вечерне. Мы совершили прогулку, завтракали – увы, заплатив по 1 р. 50 к. с человека за «дежурное блюдо» рыбы, получили по почтовому листку осетрины, от которого не осталось никакого впечатления – в кафе «Централь» на Тверской. В прогулке принимал участие и Миня. Предстоят еще более трудные, последние месяцы войны! Пообедав у Богословских, мы отправились ко всенощной к Николе Явленному, куда пришел также и Алексей Павлович [Басистов]. Устали.

1 апреля. Великая суббота. Все утро и до четвертого часа за Гневушевым, за исключением короткого перерыва, когда приходили Богословские. В газетах прочел о разговоре Мануйлова с московскими представителями печати. Он говорит, что увольнение профессоров – мера не против личностей, а для проведения принципа. Все это так. Но дальнейшая часть беседы, где он опровергал слухи об аресте Временного правительства рабочими депутатами и серьезно говорил о согласии правительства с Советом рабочих депутатов, о [том], что для контакта между обоими «советами», т. е. министров и рабочих депутатов, – наводит тревогу⁷¹¹. Значит, действительно в России теперь два правительства, которые действуют пока согласно. А дальше? Вечером был у Богословских по обычаю, может быть, и в последний раз.

2 апреля. Светлое Воскресенье. Миня был с Л[изой] у заутрени. Без особого труда проснулся в двенадцатом часу. Во втором они вернулись. День прошел у нас по-праздничному, хотя я все же до 3 часов работал. Трамваи не ходят и в городе полная тишина. Вечером у нас Богословские и Богоявленские, очень оживленно и шумно. Во многих домах ни пасхи, ни кулича уже нету, за недостатком продуктов. У нас все же нашлись.

3 апреля. Понедельник. Стоят великолепные весенние теплые дни. На солнце совсем жарко. День прошел с гостями. Утром – работа над рецензией, затем с 12 ¹/₂ до 3 Алексей Павлович [Басистов], после него О. О. Карпович и Ю. В. Готье. Последний сообщил несколько университетских новостей. Вечером мы и Богоявленские у Егоровых.

4 апреля. Вторник. Опять превосходный, солнечный, весенний, теплый день. Утром прогулка и затем работа над рецензией до 5 ¹/₂ вечера в полнейшей тишине, т. к. Л[иза] и Миня уехали к Богоявленским. В 5 ¹/₂ я отправился к ним же пешком. Улицы полны народа и необычайно грязны. Масса всякого сора, тротуары прямо в иных местах загажены. Много хуже, чем в Неаполе, но там все искупается природой и морем. Видимо, эта сторона городской жизни не составляет теперь ничьей заботы. Поскорей бы все это наладилось и вошло в свою колею.

5 апреля. Среда. Окончил рецензию на Гневушева. Работал над нею более 2 месяцев. Появились газеты и с горькими пилюлями: ряд телеграмм о буйствах и бесчинствах солдат по Московско-Казанской дороге. В поезд влезает их человек по 500–600, бьют железнодорожных служащих, сами распоряжаются движением поездов и т. д. Есть и воззвание Временного правительства к солдатам о прекращении таких беспорядков. Но что толку в таком воззвании. Главнокомандующий Гурко⁷¹² взывает против болтливости в письмах с фронта, открывающей неприятельским шпионам сведения о наших формированиях. Грустно. У меня завтракал проф. Академии А. П. Орлов, рассказавший мне о событиях в Академии за страстную неделю, когда студенты потребовали удаления ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]. Были переговоры с ним делегатов от студентов и профессоров, и он согласился, наконец, подать прошение об отпуске и сдал управление Академией инспектору [архимандриту Илариону (Троицкому)].

6 апреля. Четверг. Начал перечитывать книгу Михайлова о Псковской правде, с целью написать статью для «Исторических известий». Не знаю, что выйдет. Был у вечерни в Новодевичьем монастыре; там превосходно поют и читают, и при таком исполнении понимаешь всю красоту и смысл православной службы. Вечером начал читать Яковлева «Приказ сбора» и т. д.; глава I этой книги кажется мне прицепленной к остальному тексту механически. В газетах – вести об украинском съезде в Киеве, на котором раздаются горячие голоса за отделение Украйны (так в тексте – ред.) и за провозглашение конгресса Украинским учредительным собранием, которое «октроирует» автономию Украйны⁷¹³. О, Русская земля, собранная столькими трудами великорусского племени! Неужели ты начинаешь расползаться по своим еще не окончательно изгладившимся швам! Неужели нам быть опять Московским государством XVI в.!

7 апреля. Пятница. Все утро за книгой Михайлова о Псковской правде до 4-х часов. Затем отправился на Совет на Богословские курсы. Совет происходил у игуменьи. Новое здание, чистота, порядок, масса растений в зале, чудесные пальмы, на которых ни пылинки, белая сирень в цвету. На Совете были епископ Дмитрий, о. Боголюбский, М. Кузьмич [Любавский], Челпанов и Пригоровский, и несколько дам. Нам подали чай с великолепными сливками, кулич и пасху. Решался вопрос о дальнейшей судьбе Курсов и о связи их с монастырем. Игуменья говорила, что и до переворота ей трудно было поддерживать дисциплину в общежитии, а теперь будет и совсем невозможно. Решено Курсы все же оставить в монастыре, а общежитие устроить вне его стен, и притом, только для желающих в нем жить. Общежитием будет также заведовать монастырь. При выходе с Совета, М. К. [Любавский] сказал мне, что он решил не снимать своей кандидатуры в ректоры до подачи записок. Из монастыря я вернулся домой пешком.

8 апреля. Суббота. Все утро за работой над Псковской правдой. Так как уже третий день я чувствую резкую боль в животе, то, приложив к животу согревающий компресс, лег на диван и пролежал весь день. Боль увеличивалась, конечно, еще от прочтенных в газетах известий о стремлении наших социал-демократов во что бы то ни стало заключить мир, хотя бы и сепаратный, без всяких проливов и т. д. Заходил ко мне М. Н. Розанов, но я, к сожалению, не мог его принять. Читал лежа Виппера «Историю Греции».

9 апреля. Воскресенье. Начал писать статью о Псковской правде для «Исторических известий»⁷¹⁴ и занят был этой работой все утро. Л[иза] и Миня отправились к обедне в Новодевичий монастырь, откуда вернулись с А. П. Басистовым. С ним беседовали до 3 часов. Остальное время дома за книгой Яковлева. Грозные вести в газетах: о движении сильных отрядов немецкого флота из Киля⁷¹⁵ и Либавы⁷¹⁶ куда-то в наши воды и воззвание Гучкова о дезертирстве, разрушающем нашу армию⁷¹⁷. А. П. [Басистов] сбавил тон и предвидит, что нам сильно, как он говорит, «накостыляют». Я тоже этого очень боюсь, как боялся и с самого начала революции. «О русьская земле!» Вся ты от жара поднявшихся и разыгравшихся страстей пришла в расплавленное состояние, а в какие формы вновь выльешься, кто может теперь предсказать это? Неужели же будет отливать тебя немец по своим образцам?

10 апреля. Понедельник. Усердно работал над статьей о Псковской правде до завтрака, затем заходил в Архив МИД отдать Белокурову статью о Гневушеве. Разговор о положении православной церкви, которая осталась без управления, так как церковью правил император через Синод. А может ли править через Синод Временное правительство, в составе которого могут оказаться и неверующие люди, и неправославные, и даже и совсем не христиане? На обратном пути встретил на Пречистенском бульваре Пичету, который рассказывал мне о безобразиях большевиков, повсюду действующих «захватным правом». Вечер дома. Закончил книгу Яковлева. К исследованию о ничтожнейшем из приказов, пришиты вступительная глава общего характера, представляющая собою конспект книги Веселовского⁷¹⁸ и такое же общее заключение о мышлении приказных. И начало, и конец книги написаны очень красиво. Вся же середина представляет собою тщательную, тонкую, скажу даже филигранную обработку материала, но материала неинтересного, ничего не показывающего. Материал этот по частям мог быть пущен в дело для других построений, но в целом, только этот материал, как некоторое самодовлеющее целое, не заслуживал такой тщательной, стоившей так много времени, обработки. Яковлев показал себя хорошим техником, прошедшим солидную школу, но потратил силы и время даром.

11 апреля. Вторник. Очень пристально работал над статьей с 10 часов до 5 вечера, не заметив, как пролетело это время, и только по усталости догадался, что уже поздно. Заходил ко мне один из студентов Академии по делу о кандидатском сочинении и рассказал о визите в Академию обер-прокурора [В. Н. Львова]. Был затем студент Университета, очень жизнерадостный юноша Шифрин, принесший реферат для просеминария и спрашивавший, будет ли завтра просеминарий. Я ему сказал, что я уже более не профессор. Он мне заявил на это, что «все студенты очень жалеют о вашем уходе, собираются министру ходатайство подавать». Я поблагодарил юношу за доброе слово. Вечер провел за чтением «Истории Греции» Виппера. Встретил на прогулке Б. А. Тураева, настроенного мрачно и передавшего мне о мрачном настроении С. Ф. Платонова.

12 апреля. Среда. Имел я удовольствие еще раз прочесть в «Русских ведомостях» об увольнении своем из Университета. Оказывается, пришла бумага из министерства к ректору [М. К. Любавскому] об утверждении вновь вступивших профессоров. Поэтому «Русские ведомости» еще раз припомнили и уволенных. Вот и выходит, что жизнь – игра; одни выиграли, другие проиграли; завтра получится обратное отношение. Газета все же меня расстроила. Хорошо, что я взял ее в руки довольно поздно и до тех пор много успел написать о Псковской правде. Вчера, доработавшись до усталости, я никак не мог сладить с концом 42 статьи. Продолжал о нем думать и вечером. Утром сегодня очень рано, в седьмом часу, проснулся с готовым решением вопроса и поспешил сесть за стол и записать пришедшее в голову решение. То же бывало еще в гимназии, когда приходилось приготовлять уроки по задачам из математики. С вечера путаешься, не можешь решить, бросишь. Утро приносит с собою решение. Потому-то народная пословица и говорит: «Утро вечера мудренее». В газетах прочел заявление комиссара Москвы Кишкина, что содержание Московского совета рабочих депутатов обходится 250 тысяч в месяц и он не знает, где взять эти средства⁷¹⁹. Большую часть дня шел дождь, под который и я попал во время прогулки.

13 апреля. Четверг. Встал очень рано и усерднейшим образом работал над статьей о Псковской правде до завтрака. С 8¹/₂ часов до часу. После завтрака встретил Савина, который сообщил мне, что, несмотря на «Русские ведомости», бумага об увольнении и о включении профессоров еще не получена, говорил мне, чтобы я не беспокоился относительно выборов. Я сказал ему, что у меня есть враги. На это он заметил: «Конечно, вы человек с углами в политике, но все же...» Пока мы так разговаривали, стоя на улице у церкви св. Бориса и Глеба⁷²⁰, вдруг показалось надвигавшееся на нас по проезду Тверского бульвара войско. Во главе ехали начальники на конях, затем двигался хор музыки, за ним шли солдаты в походной форме, заново одетые, но часть шла рядами, другие валили гурьбами по мостовой и по тротуарам, заполняя собою всю мостовую и тротуары по обеим сторонам, в беспорядке, вперемешку с офицерами. Несли красные какие-то флаги с надписями. За воинством двигались обозы с амуницией. Мне стало стыдно и больно при виде этой картины, да и Савин глядел на нее в недоумении. Воинство двинулось через Арбатскую площадь и затем по Арбату, запружая беспорядочной массой весь Арбат и оба тротуара. Спасаясь от дождя, я сел в тихо проходивший трамвай, и медленно двигался за этой массой. Войско шло, по-видимому, на Брянский вокзал. С музыкой, и без рядов, в беспорядке. Уж хоть бы все валили толпой! Хуже всего, что часть шла рядами, часть толпою. Тяжело!

Написал письма, между прочим, Лаппо-Данилевскому. Вечер дома. Читал Мине из «Мертвых душ», а затем Виппера. Температура стала сегодня при холодном и сильнейшем ветре быстро падать и понизилась до †1°.

14 апреля. Пятница. Отводил Миню в школу при холоде в 1°. Все утро затем за статьей, и довольно производительно. Был на семинарии на В. Ж. К. Зайдя в канцелярию нашего факультета, встретил В. М. Хвостова, с виду весьма довольного. Он обратился ко мне со словами: «Мой белый шар для вас». Я его поблагодарил и сказал, что переживаю тяжелое время. В ответ на это, он еще несколько раз повторил о белом шаре и добавил: «Я и Александру Аполлоновичу (Мануйлову) об этом говорил, и он сказал, что положил бы вам белый шар». Вошедший при этом Поржезинский, так же уверял меня, что мне беспокоиться нечего. Ну, поживем, увидим. Вернувшись домой, нашел у себя замечательно теплое письмо С. Ф. Платонова с выражением сочувствия. Вечер дома за книгой Виппера.

15 апреля. Суббота. Утро за работой над статьей, а затем сегодня мне особая удача. Пришел завтракать проф. Ив. Вас. Попов, рассказавший об академических событиях. Ректор наш [епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский)], сильно замешанный в неудавшейся попытке митрополита Макария обратиться с воззванием к провинциальным епископам⁷²¹, куда-то скрылся, и где находится, неизвестно. Много говорили мы о предстоящих церковных реформах. К нему явился священник С. М. Соловьев, внук историка и племянник Владимира Соловьева с предложением учредить общество для исследования вопросов, касающихся соединения Православной церкви с Католической. Намечается, следовательно, и такая тенденция в нашей церковной жизни. После Ив. Вас. [Попова] у нас были Новиковы, а вечером Д. Н. Егоров с рассказами о происходящем в высших школах. В Лазаревском институте, будто бы, студенты не признают власти директора, а выбрали в директора студента, и т. п.

16 апреля. Воскресенье. У обедни в Девичьем монастыре. Решил дать себе отдых от работы над Псковской Судной грамотой и весь день читал Виппера. Получил из Университета бумагу о моем увольнении: это уже третья по счету.

Строй новый, а бумагомарание остается, следовательно, прежним. Испытал только лишний укол. В газетах циркуляр князя Львова к губернским комиссарам, чтобы пресекли начавшиеся самовольные экспроприации земель, немедленно, энергичнейшим образом под

своей ответственностью⁷²²; но что они могут сделать, и где у них средства? Это выстрел, сделанный в воздух. В Москве вчера две экспроприации в магазинах: маски с револьверами, «руки вверх» и т. д. – удавшиеся и одна, закончившаяся неудачей, т. е. поимкой одного из участников.

17 апреля. Понедельник. После вчерашнего перерыва в занятиях над Псковской статьей, я работал сегодня с удвоенной энергией и написал гораздо более обыкновенного. Стоит сильнейший холод, резкий северный ветер, временами падает мокрый снег. Я ходил за Миней в его школу, а затем, перед обедом, в облюбованный им магазин, где он и прочие гимназисты такого же типа покупают редкие почтовые марки. Вечером у нас молодые люди Богословские. Наше общество, охваченное порывом, слишком увлечено революцией и верит, что с марта месяца 1917 г. наступит в России земной рай. Отрезвляющие и предостерегающие речи бесполезны. Единственным вразумителем и учителем будет опыт. Пусть сама жизнь отбросит то, что не может привиться, и удержит то, что окажется жизнеспособно. Правда, с такой философией мы дойдем до крайностей. Но, что же делать, когда другие методы обучения невозможны?

18 апреля. Вторник. Утром гулял по переулкам, чтобы избежать толпы народа на улицах, празднующего 1-ое мая (по заграничному стилю). Издали, несмотря на раннее утро, доносилось пение: «Вставай, подымайся» и т. д. Затем до 4 часов работал над статьей и кончил § III. Был у Д. Н. Егорова, где встретил М. К. Любавского. Он очень нервничает и считает свою кандидатуру в ректоры невозможной. Вообще считает себя лишним человеком. Спрашивал меня о моих последних трудах для моей «биографии». На мой вопрос, «не для некролога ли?», он ответил, что для представления завтра в факультет на предмет выборов. Вот уж действительно никак не мог подумать, что перечень моих работ потребуется еще куда-либо, кроме некролога! Чего-чего не приходится испытать в жизни! Опять начинай сначала! Вечер провел дома за книгой Клочкова о Павле I. Читал Мине главу из «Мертвых душ». Никакого праздника 18 апреля не ощутил. Праздником для меня может быть только заключение победного мира.

19 апреля. Среда. Утро за статьей. Был в Архиве МИД у С. К. Богоявленского для получения вознаграждения за разбор книги Гневушева, которого большую часть отнес на текущий счет. Вечером у меня Вл. А. Михайловский, а затем М. К. Любавский и Д. Н. Егоров. М. К. [Любавский] звонил мне раньше своего прихода по телефону, извещая об успехе его представления обо мне в факультете. Это приятно, но к чему эта долгая процедура – ведь, кажется, не чужой человек представляется, а свой, двадцать с лишком лет в их среде пробывший. Везде уже действуют упрощенные формы делопроизводства. Университет живет еще по-старому. Позвонил мне также с рассказом и Юра Готье. Чего я уже никак не ожидал – позвонил А. Н. Филиппов с поздравлением, но я ему разъяснил, что это еще преждевременно, так как в факультете были не выборы, а только еще предварительное «оглашение». Я его приветствием был очень тронут и очень благодарил его. М. К. Любавский рассказал нам с Д. Н. [Егоровым] подробно о ходе заседания. Оно открылось речью Грушки, приветствовавшего новых членов факультета Кизеветтера и Петрушевского. М. К. [Любавский] недоволен этой речью, Грушка, по его впечатлению, перешел в проявлении своих чувств всякую меру. Действительно, он стал за последнее время что-то слишком речист, и при мне каждая его речь была неудачна. Новые члены отвечали. Кизеветтер в ответе упомянул о необходимости восстановить в правах и меня; это благородно, но иного отношения я со стороны А. А. [Кизеветтера] не мог и представить. Но затем разыгрался эпизод по поводу Д. Н. Егорова. Савин прочитал о нем представление в экстра-ординарные профессоры. Петрушевский точно сорвался с цепи, стал нелепо возражать; что за «звание экстра профессора? Егоров, может быть, если хочет преподавать в Университете, и приват-доцентом». Нелепо. Его поддержал Кизеветтер, говоривший, что пробел кафедры всеобщей истории – недостаток «медиевиста» – восполняется Петрушевским и что Егоров не нужен, и предложил отсрочить дело. Савин заявил, что он может взять назад свое представление. Виппер также был против Егорова, но затем предложил сделать сверхштатным ассистентом приват-доцента Пригоровского, говоря, что некому преподавать эпохи эллинизма. На этом он был пойман Матв. Кузьмичом [Любавским], заявившим, что вот этот период эллинизма может преподавать Егоров. Словом, вышли обыкновенные профессорские дрязги, и вместо «единения», о котором говорил Грушка, вышел с первого же заседания с новыми членами полный разлад и раздор. Грустно. Д. Н. Егоров очень обижен таким отношением. М. К. [Любавский] просил меня похлопотать ему о квартире в Сергиевом Посаде. Он решительно не выставляет своей кандидатуры.

20 апреля. Четверг. Отчаянно плохая погода. Дождь, мокрый снег, резкий холодный ветер. Всего 3°, а в комнатах у нас холоднее, чем зимой. Весь день дома за усиленной работой над статьей и книгой Клочкова. Миня утром очень плакал, что его не пускают еще одного в гимназию. Грабежи и экспроприации в Москве ежедневно и все больших размеров. 18-го были ограблены меблированные комнаты в Козихинском переулке. Все жильцы были согнаны и заперты в один номер. Телефонные провода перерезаны. Парадное и черное крыльцо заняты караулами. Грабители вынесли в ожидавший их автомобиль несгораемый сундук из кассы весом в 6 пудов и, полузадушив хозяйку, скрылись. И все это безнаказанно. Вот эти уголовные эксперименты с выпуском из тюрем. Свобода сказалась у нас, между прочим, и в полной свободе грабежа! В Петрограде, видимо, назревает конфликт между правительством и Советом рабочих и солдатских депутатов из-за ноты Милюкова, подтверждающей, что Россия остается верной союзным обязательствам⁷²³.

21 апреля. Пятница. Конфликт разразился. Толпы манифестантов кричали: «Долой Милюкова и Гучкова!», «Долой правительство!». Правительство грозит коллективной отставкой, на что не имеет права, потому что оно пока не ответственное министерство, а верховная власть. Если оно уйдет в отставку и передаст власть Совету рабочих и солдатских депутатов, мы ввергнемся в бездну и хаос! Мне временами кажется, что Россия обратилась в грандиозный сумасшедший дом, в необъятных размеров Бедлам, или, может быть, я теряю рассудок.

Кончил Псковскую статью и начал ее переписку. Последний семинарий на Высших женских курсах – окончили разбор Псковской грамоты; занимались в полном спокойствии. Грушка говорил, что, будто бы, английский посол [Д. Бьюкенен] заявил, что, если Россия нарушит союзные договоры, он немедленно ее покинет, она будет объявлена вне закона, как изменник, и будут предприняты карательные экспедиции со стороны японцев на восточную Сибирь, а со стороны англичан на Мурман и Белое море. Если это правда – каково было выслушивать подобное заявление! Можно ли дойти до большего унижения!

Временное правительство – все же некоторый последний устой и символ порядка. Но оно власть без власти. Его никто не слушает и знать не хочет. Милюков, обращаясь к толпе с балкона Мариинского дворца⁷²⁴, называл ее «народом» и говорил, что правительство сильно его, «народа», доверием. Но где же этот таинственный народ? Не случайная же это толпа перед балконом? Впрочем, в «Русских ведомостях» его речь передана в иной, более разумной версии.

22 апреля. Суббота. Столкновение правительства с Советом рабочих депутатов уладилось; однако, стрельба на улицах Петрограда еще продолжалась. Надолго ли этот мир между двумя нашими правительствами? В газетах я прочел еще два весьма неутешительных известия: речь Гучкова в соединенном заседании правительства с рабочими депутатами⁷²⁵. Он сказал, что при вступлении в должность смотрел на дело оптимистически; но действительность убедила его в противном. В армии идет развал (как понимать это? бегство? дезертиры?) и т. д. Другое печальное известие – о совещании послов в Петрограде, сначала одних только послов, потом они отправились в Министерство иностранных дел⁷²⁶. Так делается только в Константинополе, да разве еще в Афинах! Какая чаша унижения! Все же можно было вздохнуть свободно, что конфликт уладился. Продолжал свою работу над Псковской статьей. Был на В. Ж. К., производил зачет своим семинаристкам. Отлично занимались девицы в истекающем году, надо им отдать справедливость. Вечером был на заседании Карповской комиссии, собиравшейся у Иловайского. Старый каменный двухэтажный дом в Пименовском переулке. На улицу выходит высокий забор. У наглухо запертой калитки мы встретились с Н. В. Рождественским. Долго звонились, но безрезультатно; наконец, решили пойти в соседний дом и позвонить к Иловайскому по телефону, чтобы отперли. К счастью, в швейцарской этого дома нашелся телефон, и, таким образом, мы проникли в уединенное жилище. Были еще М. К. Любавский и Белокуров. М. К. [Любавский] прочел свой отзыв о книге Клепатского⁷²⁷, выясняя ее хорошие и дурные качества. Затем говорили о событиях дня. Все чувствуют крайнюю опасность положения. Шли от Иловайского с Н. В. Рождественским, и он мне сообщил о смерти Е. В. Барсова, случившейся еще в первый день Пасхи.

23 апреля. Воскресенье. Продолжал переписку статьи. Во время прогулки по проезду Пречистенского бульвара, встретил Ю. В. Готье с женой и с сыном. Он мне сообщил, что утром собиралась комиссия филологического факультета из 6 историков для рассмотрения вопроса о вступлении Д. Н. Егорова в качестве сверхштатного экстраординарного профессора в Университете. Комиссия не пришла к определенному решению. 3 голоса были за (Любавский, Савин, Готье), и три против (Петрушевский, Виппер, Кизеветтер). Но все же, надо полагать, дело доведено будет до баллотировки. Вечером заходил ко мне и сам Д. Н. [Егоров]. Он очень нервничает и волнуется. В Москве наступает голодное время: порции хлеба уменьшены, также сахару, никакой крупы нет. Возможен в ближайшем будущем настоящий голод. Ежедневно вооруженные грабежи. Сегодня в газетах о нападении замаскированных разбойников на квартиру фабриканта Богам. Собиралось даже какое-то совещание об улучшении «уголовного розыска»⁷²⁸; но совещания делу мало помогают. Главнокомандующий Западным фронтом [В. И. Гурко] пишет о братании с немцами, в силу которого немцы, не опасаясь за наш фронт, перебрасывают силы на запад. Над Петербургской губернией показался Цеппелин⁷²⁹ – признак недобрый. Кавказские войска – отступили на Мушском и Огнотском направлениях⁷³⁰. Вот букет известий, которые пришлось прочитать сегодня в газетах. Все же как-то я нахожу в себе еще силы и присутствие духа, чтобы заниматься Псковской статьей.

24 апреля. Понедельник. Отчаянно плохая погода, холод, дождь, ветер. Продолжал Псковскую статью. Перезванивались по телефону с Дм. Н. Егоровым по поводу его дела. Неожиданно получил из Академии прибавки к жалованью, что при теперешнем положении не неприятно. Был на Высших курсах для производства зачетов. Вечером в ОИДР. Гвоздем заседания был рассказ Н. П. Попова о его хождении по мытарствам: его избрали от Археологического общества и от ОИДР в, так называемый, Комитет общественных организаций⁷³¹. Но все попытки его проникнуть в этот Комитет остались тщетными. В особенности, интересна была передача бесед его с «мандатной барыней», т. е. с девицей, принимающей полномочия от избравших обществ. Затем С. К. Богоявленский докладывал о законопроекте по охране древних памятников⁷³² и о Переднеазиатском обществе⁷³³. Заседание закончилось рефератом Долгова «Интермедия о старце».

25 апреля. Вторник. День достопримечательный в моей жизни! Но расскажу события по порядку. Утром на прогулке встретился с В. М. Хвостовым, идущим на Высшие женские курсы, и прошлись с ним. Говорили о политическом положении и о грозящей продовольственной неурядице. Касались и университетских дел, причем, он очень ругал состав юридического факультета. Вернувшись домой, продолжал работу над статьей, прерывавшуюся визитами двух курсисток и одного студента, приходивших по зачетным своим делам.

Из курсисток одна – Морозкина, реферат которой был мною только что прочтен. Между тем, приближалось время, когда должно было начаться заседание факультета, на котором назначены были мои выборы. Никакого особого волнения я не ощущал. В 3 часа звонил ко мне М. К. Любавский с вопросом, какой курс я намереваюсь читать в будущем году. В 4 часа позвонил ко мне он же с поздравлением. Оказалось, что я избран единогласно – случай редкостный. Даже рука Р. Ю. Виппера не повернулась налево. Звонил также Готье. Вечером у меня были Д. Н. Егоров с Маргаритой Мих. [Егоровой], Савин и Готье. Савин рассказал о борьбе из-за Д. Н. [Егорова], занявшей значительную часть заседания. Дело отложено еще на два заседания. В заседании факультета держал сегодня экзамен Новосельский, первый из оставленных мною при Университете – и, по отзыву Ю. В. [Готье], очень хорошо.

26 апреля. Среда. В газетах ни звука о вчерашнем факультетском избрании. Мне всегда удивительно несчастливилось на газетные известия. Редко когда какое-либо из удачных моих выступлений отмечалось. Так и теперь. Об увольнении моем было сообщено несколько раз; а о единогласном избрании не сообщается. Утро за работой до 3 часов. Затем были у меня студенты, человек 15–20, для производства зачета по семинарию, т. к. я не считаю возможным являться в Университет, будучи от него отрезан. Вечером у нас Богоявленские с подарками, состоявшими из бутылки вина и порядочного куска черного хлеба, домашнего, только что испеченного. Последний имел огромный успех. Беседы на политические темы. У нас есть правительство, но без власти. Правительство провозгласило новый закон о городском самоуправлении⁷³⁴, но Петроградская дума заявила, что она нового закона не принимает, а будет действовать по-старому. Петроградский главнокомандующий вызвал войска, но Совет солдатских депутатов предписал им оставаться в казармах, и главнокомандующий должен вести переговоры с делегатами Совета⁷³⁵. Общество занято разговорами и разговорами. Россия обратилась в какую-то гигантскую говорильню. Немцы нам грозят завоеванием, отхватили громадную территорию, а у нас все еще «определяют свое отношение к войне». Не все ли это равно, как «определять» свое отношение к пожару, когда дом уже объят пламенем? Ведь такую говорильню немцы без выстрела раздавят!

27 апреля. Четверг. Упорнейшая работа по переписке Псковской статьи до 6-го часа вечера. Очень устал. Скверные известия в газетах. Отчислен из главнокомандующих Рузский⁷³⁶, неизвестно почему. Уж не по требованию ли Совета солдатских депутатов? В Москве возмутительнейшие разбои. В несколько квартир врывались вооруженные в солдатских шинелях, одна шайка грабила даже под предводительством одетого в офицерскую форму. Шайка, пытавшаяся ограбить квартиру на углу Кузнецкого и Лубянки, была изловлена, и собравшаяся толпа чуть не растерзала ее членов. Оказались солдаты из «батальона 1-го марта», сформировавшегося из каторжников, амнистированных нашими сентиментальными адвокатами. Вот и результаты, и очень быстрые. Еще новость: в собрании, где говорил о церковных делах Н. Д. Кузнецов («Русское слово» все называет его «профессором» и даже поясняет, что он «вынужден был покинуть Академию при старом режиме»!!!), вошло несколько вооруженных членов Совета рабочих депутатов и, направив на Кузнецова револьверы, объявили, что он арестован, что он занимает народ церковными вопросами, тогда как народ должен заниматься политикой⁷³⁷. Переполох в зале был страшный. Это – свобода собраний и слова.

28 апреля. Пятница. Утро за работой. Заходила ко мне одна из слушательниц, участвовавших в моем семинарии, взять проспект семинария на будущий год и сказала, что у них собирается сходка для обсуждения учебных планов: никогда их об этих планах не спрашивали. Я спорил с нею. Вечером собрание русских историков, преподающих в Университете. Были: Кизеветтер, Готье, Яковлев и Бахрушин. Я не хотел было идти, так как еще не принадлежу к Университету, но М. К. [Любавский] позвонил в десятом часу ко мне по телефону и убедил прийти. Я все-таки пожалел, что пошел. Мы быстро обсудили план на будущий год. Ни у кого нет уверенности, что этот план осуществится. Затем говорили о политике. Яковлев возвестил, что у них в Симбирской губернии повсюду крестьяне отняли земли у помещиков, разрушают всякие хозяйственные сооружения и т. п. Он также сообщил отчаянно дурные известия из армии, приходящей в полное расстройство. Кизеветтер высказывал, что эти слухи преувеличены. В заключение произошел эпизод. Яковлев, обращаясь ко всем нам, сказал, что вот уже он 11 лет приват-доцент и, как только получит докторскую степень, желает, чтобы его сделали сверхштатным экстраординарным профессором, и потребовал, чтоб товарищи его высказались о нем, начиная с Матвея Кузьмича [Любавского]. Это заявление, как я заметил, было для всех полнейшей неожиданностью. М. К. [Любавский] нашелся сказать, что затруднение тут будет в общем вопросе, нужна ли вообще еще одна профессура. Кизеветтер говорил, что вопрос надо решать лично, применительно именно к Яковлеву, и что он готов решать его положительно. Яковлев обратился ко мне, но я сказал, что я пока человек, стоящий вне Университета, и предложил высказаться Готье. Готье сказал несколько каких-то слов, видимо, был застигнут врасплох. Затем я сказал, что понимаю чувства А. И. Я[ковлева]. Сам я был 13 лет приват-доцентом, из них два года в докторской степени, и что докторская степень Московского университета, по-моему, вполне дает права на такое высокое положение. Стали было прощаться. Но Кизеветтер еще предложил один академический вопрос о магистерских программах, сказав, что мы с ним не сходимся, по-видимому, во взглядах. Это был намек на программу Ольги Ивановны [Летник], крайне нелепую, в которую я внес изменения. Мы встретились с Кизеветтером весьма дружелюбно, и я его благодарил за доброе слово обо мне. Но тут у него мелькнула какая-то раздражительность. Я его постарался успокоить, уверив, что наши взгляды на программу одни и те же. Он, видимо, страдает серьезным каким-то недугом и страшно худеет. Это теперь просто 7/3 прежнего Кизеветтера; оттого и раздражительные ноты. Все же мне от этих двух эпизодов было как-то неприятно, и я жалел, что пришел.

29 апреля. Суббота. Сегодня выборы мои в университетском Совете. Утром прогулка по Девичьему полю с Д. Н. Егоровым и беседа о речи Гучкова, в которой тот прямо и откровенно сказал, что «армия – разлагается» и что отечество наше не только в опасности, но и «на краю гибели»⁷³⁸. Вернувшись, докончил Псковскую статью. Только в 6-м часу узнал о результате выборов, сообщенном Готье. Я получил 66 «за» и 4 «против». Изрядное большинство! Ничего подобного я не ожидал. Вечером у нас Д. Н. Егоров. Звонили ко мне с поздравлениями Кизеветтер, Савин, Поржезинский. Ну, таким образом, горе, разразившееся 12 марта, успокоено. Миня тоже испытывал большую радость, узнав, что он переведен в следующий класс: второй приготовительный. Он все прыгал в постели, в которой лежит из-за кашля, и в восторге приговаривал: «Меня перевели в другой класс, в другой, в другой» и т. д. Мое радостное чувство отравлялось десятком разных других сомнений, ожиданий, опасений, предвидений. А это было чувство радости в настоящей его чистоте и силе.

30 апреля. Воскресенье. Я ничего целый день не делал, отдыхал. Утром ходил по Девичьему полю на весеннем солнце. Придя домой, читал газеты. В «Русском слове» и в «Утре России» о выборах напечатано полностью. В «Русских ведомостях» о цифрах, весьма для меня лестных, умолчано. У меня были Лысогорский и А. П. Басистов, переставший ликовать. Позже заходил Грушка, но не застал меня дома. Я занес карточки М. К. Любавскому, Кизеветтеру, Савину и посидел некоторое время у М. Н. Розанова. Вечером у нас Богословские с дарами в виде икры и сига, а затем Д. Н. Егоров и М. К. Любавский. Беседа о крайне опасном положении, которое мы переживаем.

1 мая. Понедельник. Начал читать семестровые сочинения, которых в нынешнем году очень много, и они, как-то, обширны по размерам. Получил повестку на Совет в Академии на 4 мая. Первый вопрос: требование студентов о немедленном введении явочным порядком автономии и о преобразовании Совета (участие студентов в Совете). Был у меня студент Академии Попов, с которым я по поводу этих требований беседовал, причем, он очень конфузился. Вот и всегда так: поодиночке каждый отлично понимает всю нелепицу подобных выступлений, а все вместе действуют как стадо. Я был с визитами у М. М. Покровского и у В. К. Поржезинского. Вечером Совет на Курсах. Избрали вновь деканом Хвостова. На вновь учрежденную должность помощника директора Курсов избрали М. Н. Шатерникова неважным большинством – 29 против 22. Слух об отставке военного министра Гучкова.

2 мая. Вторник. Чтение семестровых сочинений в течение целого дня, прерванное только визитом ко мне А. С. Шацких с рассказами о ее петроградских занятиях. Вечером у нас Богоявленские и Вл. А. Михайловский. Тяжкое настроение. Отставка Гучкова подтвердилась. В речи он выяснил ее причины. Армией управлять при разных советах, комитетах и голосованиях нельзя. Он не хочет участвовать в грехе против родины⁷³⁹. Подали в отставку Брусилов и Гурко⁷⁴⁰. Итак, мы без войска. Мы обращаемся в обширную немецкую колонию. До поры немцы будут поддерживать у нас анархию, чтобы мы еще больше разлагались и гнили.

3 мая. Среда. В течение всего дня до 5 ч. я был погружен в чтение семестровых сочинений студентов Академии и, окончив их, отправился на экзамен на Богословские курсы. Оттуда вернулся к 10 ч. вечера. Отчаянное политическое положение. Мы накануне того, чтобы стать немецким владением, мирно ими завоеванным. За отставкой Гучкова последовала отставка Милюкова⁷⁴¹.

4 мая. Черверг. Встав в 6 час. утра, я отправился в Академию. Совет созван для улаживания столкновений со студентами IV курса, требующими (накануне окончания Академии, где им остается пробыть всего несколько дней!) своего участия в Совете с решающим голосом, и также введения автономии явочным порядком. Мы просидели за этими и другими делами с 11 час. утра до 12 ч. ночи с кратким перерывом для обеда. Надо сказать, впрочем, что и в Совете большое водолейство: языки развязались, каждый говорит, предлагает «формулы» (как в Академии почему-то произносят), ставит вопросы и т. д. Все эти словесные упражнения отнимают большое количество времени. Вообще, свобода стоит гораздо больше денег и времени, чем прежний порядок. Завели в Академии тайную подачу голосов шарами; но имеется один только ящик. Мы баллотировали несколько лиц в разные комитеты и делегации, и все это по очереди, с подачей, прежде, записок, на что также ушло немало времени. Студенты требовали также перевода академической пятибалльной системы на университетскую трехбалльную с тем, чтобы 3¹/₂ считалось уже за «весьма удовлетворительно», в чем им было отказано. Отказано было также и в участии их в баллотировке делегатов от Совета в Петроград в Комиссию по рассмотрению нового академического устава. Совет предложил студентам самим отдельно выбрать кого-либо из профессоров; но они от этого отказались, желая непременно участвовать в составе Совета в баллотировке. Так мы разошлись с ними. Подняты были вновь эти бесконечные академические дела о Виноградове, Коновалове, Громогласове, Покровском и т. д. В результате, мы разошлись в первом часу. Пришлось ночевать в Посаде. Мы поместились в гостинице с П. П. Соколовым. Большое подстрекательство в студенческую среду внесла иезуитская записка П. А. Флоренского, в которой он доказывает желательность участия студентов в управлении Академии. Вот оборот! От ректорского самодержавия к казацкому кругу вроде кругов Стеньки Разина. Тайная цель почтенного отца, несомненно, довести такое самоуправление до абсурда.

5 мая. Пятница. Плохо выспавшись, отправился в Москву. Политическое положение несколько, кажется, уладилось составлением коалиционного министерства⁷⁴². Социалисты, прикоснувшись к власти и государственным делам с положительной стороны, может быть, несколько и образумятся. В трамвае от вокзала видел ленинца, читавшего вслух газету «Правда»⁷⁴³ своему соседу, студенту сельскохозяйственного института, а затем рабочему, раненому солдату с георгиевской ленточкой. Агитатор гнусного вида, с длинными космами, в широкополой шляпе, внушал слушателям необходимость бороться с буржуазией, ругал Гучкова и Милюкова. Голова рабочего, где нет никакого⁷⁴⁴ твердого, прочного, начинялась обрывками поверхностных и звонких фраз. Так этот сумбур и распространяется по России! Вечер у Карцевых.

6 мая. Суббота. Началась моя майская страда: чтение кандидатских сочинений студентов Духовной академии. Почувствовав усталость от многочасового сидения, сделал прогулку пешком в Донской монастырь и обратно. Вечером был у Н. М. Горбова в заседании ревизионной комиссии Исторического общества с Аммоном. Покончив дело, мы беседовали о политике. Горбов считает дело России проигранным. Был там же Д. Н. Егоров, рассказавший мне о своих злоключениях: Петрушевский и Виппер подали особое мнение в факультет против его профессуры в Университете. К мнению присоединился и Кизеветтер. Жаль Д. Н. [Егорова], ему приходится переживать неприятные дни. Звонил ко мне А. Н. Филиппов с просьбой дать ему оттиски моих рецензий на Веселовского; он их хочет приложить к своему представлению о возведении его в степень доктора honoris causa, с которым опять вошел в факультет. Очевидно, он хочет провести его, пока меня нет. Ну что ж; раз меня нет в Университете, я ни за что и не отвечаю. Да и вообще, все это дело, в сравнении с событиями – дрянь и мелочь.

7 мая. Воскресенье. Утро до 2¹/₂ за чтением кандидатских сочинений студентов Духовной академии. В 2¹/₂, зайдя за Д. Н. Егоровым, отправился к В. И. Герье. Мы нашли его в столовой за чаем и просидели у него с час. Разговаривая о текущих событиях, Вл. Ив. [Герье] обнаруживает присущую ему иронию; говорил о правительстве и грабительстве. От Герье я отправился с визитом к А. Н. Филиппову в сопровождении Д. Н. [Егорова]. Филиппова мы встретили на Смоленском бульваре. Я передал ему оттиски своих рецензий о Веселовском и спросил, зачем он хочет прилагать их к представлению, раз в рецензиях заключаются такие отрицательные отзывы. Он ответил, что хочет действовать беспристрастно и, что в моих отзывах все-таки много положительного, в особенности, в статье «По поводу ответа», что он не за «Сошное письмо» присуждает Веселовскому степень доктора, а по всей совокупности изданий и мелких статей, например, «Семь сборов»⁷⁴⁵ и т. д. Я заметил, что «Семь сборов» – неряшливо написанная книга. Ну, кажется, черная кошка, пробежавшая между нами, теперь более нас не разъединяет. Прогулявшись с Д. Н. [Егоровым] по Девичьему полю, я отправился к Грушке, застал его дома, был радушно принят Ульяной Михайловной, рожденной Боголеповой, которую знал в ее девичестве в Ялте. За чайным столом мы ругали левых в течение часа или больше. Вернувшись домой, я почувствовал боль в горле. Боль так возрастала, глотать становилось так больно, что я с компрессом на шее принужден был лечь в постель. Каждый глоток причинял мне большое страдание. Думал о том, что для меня после таких блестящих избраний и полученных адресов самый подходящий случай – умереть. Дальше, пожалуй, покатишься по наклонной плоскости. Да и не видать бы этого смрада и разложения, в которых находится Россия. Может быть, ждет ее и светлое будущее, но, очевидно, ей надо пройти процесс разложения.

8 мая. Понедельник. Глотать менее больно. Весь день я провел за кандидатскими сочинениями. На улице отчаянный холод, всего †1/2° и снег, мокрый снег и завывающий ветер.

9 мая. Вторник. Вновь весь день за кандидатскими сочинениями. Испытываю большое удовольствие, читая сочинение священника Проталинского «Политические идеи Екатерины II», замечательно талантливо написанное. На дворе холод †1/2°–2°, мокрый снег, выпавший на большую глубину. Утром резкий холодный ветер, настоящий ураган. Ужасная погода! Ужасное и у нас творится, когда подумаешь! Когда же конец этому сумбуру и анархии?

10 мая. Среда. Утром все покрыто снегом, сквозь который на деревьях проглядывает зеленая листва. Так бывает иногда, когда выпадет ранний снег в октябре. К середине дня показалось солнце и стало теплеть. Я весь день за кандидатскими работами и за писанием отзывов о них. Окончил этот труд только к 7 часам вечера. Но зато с кандидатскими этого года совсем покончено, и чувствуешь, что гора спала с плеч. После обеда, часов в 8 явились ко мне два студента «по очень тяжелому делу». Оказалось, что студент Троицкий, усердно занимавшийся у меня в семинарии и только что окончивший государственные экзамены, впал в тяжелое психическое расстройство. Мы раздумывали, как быть, решили позвонить М. К. Любавскому с вопросом о психиатрической клинике. Он указал, что ею заведует временно Н. С. Корсаков. Я позвонил к нему и получил самый любезный ответ. Не думал, что он меня знает. Он обещал устроить Троицкого. Во время этих наших забот пришел Д. Н. Егоров, а затем С. К. Богоявленский, и мы провели вечер в дружной беседе. Печальные вести об армии. Московские солдаты не хотят выходить в лагерь, ссылаясь на то, что там они будут лишены возможности «вести культурно-просветительную работу». Как будто, государство держит их, кормит, поит, одевает и обувает не для военного дела, а для культурно-просветительной работы! Идут дебаты по этому вопросу в ротных и прочих комитетах, и в Совете солдатских депутатов⁷⁴⁶ – и это называется «армия»! Да, революция хороша, когда она сменяет старый порядок новым, лучшим; но хороша ли она, когда сменяет старый порядок полным беспорядком, полнейшим хаосом и развалом! Верховный главнокомандующий Алексеев произнес речь на каком-то, уж не знаю на каком, съезде офицерских делегатов – и речь эта прозвучала совсем уже похоронным звоном⁷⁴⁷. Было войско, и нет его!

11 мая. Четверг. Вознесенье. Был у обедни в Зачатьевском монастыре. Тепло и солнце после двух дней бури, холода и снега. В мое отсутствие звонили ко мне студенты, приходившие по делу Троицкого; оказывается, несмотря на карточку Корсакова, в психиатрическую клинику его не приняли, отговорившись тем, что принимают только военных. Странно. Студенты хотели мне позвонить в час дня, однако, не звонили. Адресов их, равно как и адреса Троицкого, я не знаю и не знаю, чем кончились их попытки. Говорил по этому поводу с Готье по телефону. Он обещал потолковать с Шамбинаго, у которого большое знакомство среди психиатров, однако, Шамбинаго уловить ему не удалось, о чем он мне сообщил вечером. Окончил чтение рефератов университетского просеминария. Были у меня за завтраком Покровский, затем, за чаем, Поржезинский с ответными визитами; последний с увлечением и художественно говорил о путешествиях по Волге на пароходах. Под вечер, вернувшись с прогулки, я застал у себя А. А. Кизеветтера в беседе с Лизой. Много говорили о «товарищах», которых он изучил в совершенстве. Государство мне всегда не казалось привлекательным учреждением, всегда я видел в нем необходимое зло; в моем представлении оно неразрывно соединялось с казармой и тюрьмой. Теперь тюрьма раскрыта, казарма пустует или буйствует, и государство обратилось в какой-то грязный трактир 2-го разряда без крепких напитков. Было бы ужасно, если б было с крепкими напитками.

12 мая. Пятница. Революция – роскошь, которую могут позволить себе лишь развитые общества, не вчерашние рабы. Революция 1762 г. была благодетельна потому, что на место дурака посадила замечательную умницу, которая и процарствовала на славу России 34 года⁷⁴⁸. Революция 1917 г. плохой порядок, но все же порядок сменила беспорядком и развалом, и потому может быть для нас гибельна. Сегодня, отнеся на почту утром отзывы о кандидатских сочинениях, я мог развернуть давно уже лежавшие без движения листы биографии Петра и вновь принялся за эту биографию. В 3 ч. отправился пешком в Донской монастырь на панихиду по В. О. Ключевском, по случаю годовщины его смерти. Там были Кизеветтер, Готье, Громогласов и Коновалов, И. Ф. Рыбаков и Иванов-Полосин. Рыбаков привел гимназистов и гимназисток своего училища, так что вокруг могилы собралось порядочно публики; без этих учеников и учениц было бы совсем мало. Борис Ключевский звал меня после панихиды к себе пить чай, я сначала отказался, но затем все же попал к нему. Передал Кизеветтеру и Готье о деле Троицкого и просил содействия. Готье суетливо и скоропалительно выступил с вопросом, как он сказал, о «Яковлевиаде», т. е. о возведении Яковлева в экстраординарные профессоры, согласно его требованию. Я ответил, что не могу говорить об этом, т. к. я все еще не утвержден профессором. Кизеветтер довольно вяло сказал, чтобы Юрий [Готье] написал представление. Вообще, это высказывание довольно бестактно. Отказавшись от визита к Борису [Ключевскому], я было пошел домой, но он нагнал меня на автомобиле, на котором вез Кизеветтера и Яковлева, попавшего в монастырь после панихиды. Автомобиль остановился, и они настояли, чтобы я сел. У Бориса [Ключевского] я нашел уже Громогласова с Коноваловым. Я сказал им, что Академия ходатайствует о восстановлении их в их званиях; но им, видимо, этого мало, а хочется спихнуть существующих теперь профессоров. Так, говорилось о Д. И. Введенском. Не то же ли самое в вечном круговороте вещей? Сначала А. И. Введенский изгонял Громогласова и Коновалова, теперь они будут изгонять, за небытием А. И. Введенского, его брата Дмитрия Ивановича [Введенского]. Много говорилось о разложении нашей армии, – у всех самые мрачные мысли по этому поводу.

13 мая. Суббота. Сделав небольшую прогулку утром в девятом часу, затем весь день до 6 ч. работал над биографией. Около 7 ч. отправился к Богоявленским, где были Егоровы и Богословские. Миша [Богословский] был в студенческой тужурке. Наша интеллигенция, в особенности, например, так называемый, «третий элемент» – разного рода служащие в земствах – отличалась большим идеализмом: делать для народа, служить народу и т. д. Только и слышалось. И вот теперь этот самый народ, ради которого она отрекалась от собственных благ, ругает ее «буржуями» и преисполнен к ней самых враждебных чувств. Крестьяне и слышать не хотят о земстве и требуют уничтожения земств уездных и губернских. Где границы между идеализмом и близорукою глупостью?

14 мая. Воскресенье. Весь день за биографией Петра. Заходил ко мне молодой человек Добролюбов, оставленный по русской истории при Варшавском университете И. П. Козловским. Теперь Козловский состоит директором Нежинского института⁷⁴⁹, а его кафедру в Варшавском университете занял Шевяков (?) – кто такой, мне решительно неизвестно. Добролюбов, встречая от него не совсем доброжелательное отношение, думает держать экзамен при Московском университете и беседовал со мною по этому поводу. Вечер у Богословских. Мише [Богословскому] по случаю окончания им курса я подарил сто рублей.

15 мая. Понедельник. Работа над Петром. Вечером заседание ОИДР, посвященное памяти Е. В. Барсова, с докладами Б. М. Соколова и слишком пространным и водянистым И. М. Громогласова. Вот что значит не готовиться к таким выступлениям. Интересное сообщение экспромтом сделал Гр. Петр. Петровский⁷⁵⁰ о знакомствах Барсова в среде старообрядцев и, в частности, о знакомстве его с Н. А. Бугровым.

16 мая. Вторник. Новая тревога: в Севастополе столкновение между главнокомандующим Черноморским флотом адмиралом Колчаком и Советом рабочих и солдатских депутатов. Адмирал – гордость русского флота – просит об отставке!⁷⁵¹ За последнее время мелькала надежда, что Черноморский флот будет зерном, из которого вырастет дисциплина в армии. Никогда Русская земля не терзалась так, как сейчас терзается, на границе бездны и позора. Был на Курсах, видел там каких-то косматых, волосатых и пейсатых молодых людей, делегатов от большевиков и меньшевиков, устраивающих там свои собрания. Остальное время дома и много работал над биографией Петра. Вечером была у меня бывшая моя ученица Менцель, но Л[изы] не было дома, так что она посидела немного. Умер внезапно К. Н. Успенский!

17 мая. Среда. Утром на похоронах К. Н. Успенского. Огромная церковь Николы Явленного была полна; было много курсисток. Занес карточку В. И. Герье по случаю исполнившегося сегодня его 80-летия. Вечером у меня были М. К. Любавский, Готье, Егоров и Д. П. Кончаловский, заходивший к Егорову и затем зашедший ко мне. Сидели на дворе, наслаждаясь тихим теплым вечером. Был у меня также наш приходской священник с приглашением принять участие в собрании для выборов делегата на съезд духовенства.

18 мая. Четверг. Душный, жаркий день с утра. После завтрака – первая гроза и ливень. Гроза быстро пронеслась, освежив воздух; затем опять ясное солнце. Не так над Русскою землею, где за грозой последовало какое-то длительное ненастье со слякотью. У нас завтракала моя бывшая ученица Менцель, приезжавшая на учительский съезд. Вечер дома за корректурой Псковской статьи и за «Блаженным Августином» И. В. Попова, книгой, которую читаю с наслаждением. Много работал над биографией.

19 мая. Пятница. Утро прилежно за биографией. После завтрака заходил в Архив МИД, чтобы повидать приват-доцента Сергиевского, заведующего университетской кооперацией, и попросить его о дровах. Очень спешил, боясь не захватить его в Архиве, и действительно потерпел неудачу – не застал. В Архиве вообще пустыня, и в зале присутствия я не нашел буквально никого. Впоследствии появился Н. В. Рождественский. Оттуда я прошел в магазин Аралова на Тверской купить бумаги и купил ее стопу; цены на нее растут, а качество ухудшается, и, может быть, скоро ее совсем не будет. Аралов объяснил мне причину дороговизны. Делают ее сейчас исключительно только в Финляндии, а финны требуют расплаты своими марками, которых дают 190 за 100 рублей, вместо 400. Неся большую тяжесть в виде стопы бумаги, заходил в типографию Левенсона отдать корректуру Псковской статьи, оттуда домой также пешком до Кудрина, где мог сесть на трамвай. В 6¹/₂ я был в церкви Спаса на Песках⁷⁵², для выбора выборщиков на съезд духовенства, в каковые и сам попал, благодаря должности профессора Духовной академии. Встретил там Н. И. Мурзина, нашего гимназического надзирателя, служащего в 5-й гимназии вот уже 39 лет. 40-летие исполняется 7 августа 1918 г. Если доживем, надо попомнить.

20 мая. Суббота. Кронштадт отделился от России, образовав самостоятельную республику с Советом рабочих депутатов во главе⁷⁵³. Вышел в отставку министр торговли и промышленности А. И. Коновалов, началоположник революционного движения, созывавший у себя совещание в Москве, на котором и было принято требование министерства из людей, «общественным доверием облеченных»⁷⁵⁴. Трубачом этого совещания, провозгласившим затем лозунг в Думе, был Челноков. Теперь Коновалов пожинает, что посеял. Отставку свою он объяснил так же прямо и искренно, как и Гучков, – полным отсутствием какой бы то ни было власти у Временного правительства и развалом промышленности. Гучков сказал о развале армии, Коновалов – о развале промышленности. Итак, развал и развал повсюду. Прочие кадеты пока держатся, но, видимо, дни их сочтены, и мы изумим мир социалистическим министерством.

Звонил ко мне П. И. Новгородцев по делу Веселовского, о чем вчера говорил со мною А. Н. Филиппов. Сегодня представление юридического факультета о возведении его в степень доктора honoris causa⁷⁵⁵. Но факультету нежелательно, чтобы дело это слушалось без меня, дабы не показалось, что его протащили, воспользовавшись моим отсутствием, и потому они решили ждать моего возвращения. Однако, т. к. мое утверждение затягивается, то П. И. [Новгородцев] просил меня, не найду ли я возможным уполномочить его передать мою точку зрения. Я сказал ему, что, будь я в Совете, я бы дал объяснение по поводу рецензий, но в заключение все же примкнул бы к решению юридического факультета. В самом деле, теперь уже невозможно говорить о том, на чем я настаивал тогда: т. е. на возведении его с докторским диспутом, так как дело пришлось бы откладывать до осени, а Бог знает, что будет к тому времени. Такое внимание юридического факультета меня очень трогает, да и для Веселовского приятнее избежать нареканий, что проскользнул без меня. Держал корректуру второго листа Псковской статьи и затем относил ее в типографию. Вечер дома за биографией и за книгой И. В. Попова.

21 мая. Воскресенье. Троицын день. Идя с Миней к обедне к Успению на Могильцах, увидел М. М. Покровского на крыльце дома, где он живет, в утреннем домашнем костюме, беседующего со швейцаром. Он возвестил мне, что мое утверждение состоялось, как о том заявил Чаплыгин вчера в заседании Совета. Только бумага из попечительской канцелярии не успела еще прийти в Университет. Итак, моя разлука с Университетом, продолжавшаяся с 12 марта – 2 месяца и 9 дней, кончилась. Тяжелые были первые дни, но много было получено и неожиданного удовлетворения. Известие было приятно. Был с визитами у Мальмберга и Челпанова, с которым поговорили о делах. Вечером у нас Богословские, Егоров и М. К. Любавский. Мрачные взгляды на будущее. М. К. [Любавский] передавал свою беседу с А. И. Гучковым.

22 мая. Понедельник. Утро за биографией. В четвертом часу я отправился на собрание выборщиков для избрания делегатов на съезд духовенства и мирян в Епархиальном доме⁷⁵⁶. Надо было избрать 3 священников, 1 диакона, 1 псаломщика и 5 мирян. Было много сумбура и бестолковщины, а также ораторских выступлений, вызываемых исключительно желанием поговорить. Очень бестактно держал себя бывший доцент Академии, пресловутый В. П. Виноградов, набросившийся на миссионера Варжанского⁷⁵⁷ и вообще, слишком много говоривший. Я разговаривал с двумя батюшками, моими бывшими учениками, о политическом положении. С 4 часов до 7¹/₂ не могли еще кончить выборов; я не вытерпел и ушел, устав ужасно от этого безделья. Сколько времени тратится у нас теперь зря на это толчение воды, в виде всякого рода выборов, съездов, резолюций и пр.!

23 мая. Вторник. Утро за биографией и за корректурой последних гранок Псковской статьи. Затем относил корректуру в типографию. Часу в 7-м ко мне зашел в крайне расстроенном состоянии профессор Академии Д. И. Введенский. Оказывается, что в Академии получена бумага, чтобы профессора, назначенные в Академию с нарушением действующего устава, подали прошение об отставке. Он опасается, как бы ему не пришлось потерять место. Я его всячески утешал и успокаивал, говорил, что я сам только что пережил тяжелые дни удаления из Университета, и что я стою и буду стоять на том, чтобы всякие бывшие нарушения формальностей были исправлены, но, чтобы наш состав оставался нетронутым, без всяких изгнаний. Иначе, что же будет: то правые изгоняли левых, теперь левые будут изгонять правых, т. е. действовать тем же методом, которым так левые в свое время возмущались. Довольно той резни, которая произошла в Московском университете. Д. И. [Введенский] совершенно убитый человек. Жаль еще то, что ему предстоит ждать выяснения своего вопроса до августа, и он все будет думать и думать об одном. Размышлял о наших социалистах, возводящих на пьедестал «пролетария». Западные социалисты стремятся достигнуть равенства, сравнявшись с богатыми людьми, разбогатев, наши желают равенства, разорив богатых и сведя их на положение пролетариев. Вечер провел у Богословских.

24 мая. Среда. Русской земле, очевидно, нужно переболеть социализмом, как дети болеют корью или скарлатиной. Эта болезнь, протекавшая в скрытой форме с 1870-х годов, теперь вышла наружу. Бациллы должны, развившись, и покончиться, изжив сами себя, как это бывает с культурами бацилл. Может быть, потом и выздоровеем. Ушли Верховный главнокомандующий Алексеев и главнокомандующий Гурко⁷⁵⁸. Не могут мириться с развалом и беспорядком. У нас был С. К. Богоявленский. Они уже больше недели живут в деревне и наслаждаются воздухом. Утро я работал над биографией и весь день провел дома.

25 мая. Четверг. До 4 часов писал биографию. Затем была у меня А. С. Шацких с вопросом, как ей быть, продолжать ли начатую работу или сделаться «агитатором» кадетской партии и разъезжать по провинции. Для меня, конечно, и вопроса такого не может быть, о чем я сказал ей довольно резко. После нее пришел А. М. Фокин для совета по поводу магистерской программы. Он рассказывал грустные вещи об отношениях в деревне. Крестьяне держат себя вызывающе нагло по отношению к помещикам, всячески притесняя и оскорбляя их.

Итак, Россия болеет социализмом, как Франция в 1848 г⁷⁵⁹. Думается, что эта болезнь, как скарлатина, – опасна, но не должна повторяться.

Ко мне звонил правитель канцелярии попечителя с извещением, что бумага о моем утверждении сегодня пошла из Округа в Университет. Таких извещений раньше не бывало; но бумаги ходят из канцелярии в канцелярию все так же медленно.

26 мая. Пятница. Утро за биографией Петра. Звонил ко мне по телефону из Университета служитель при кабинете ректора Батурин с извещением, что бумага о моем утверждении получена в Университете, и с приглашением завтра прийти на Совет без повестки. Вот как просто ведутся теперь сношения. А об увольнении я получил не одну, а три бумаги. Вечером у М. К. Любавского на собрании правой группы историко-ф[илологического] факультета по вопросу о выборах декана. Подсчитали, что Грушка может рассчитывать на 9 верных голосов против 8, и потому решили просить его отложить свой уход до осени, на что он (по телефону) согласился. Были: Лопатин, Челпанов, Розанов, Соболевский, Мальмберг, Новосадский, Готье и я. Потом много говорили о современном положении. М. К. [Любавский] еще раз и с большими подробностями передавал свой разговор с Гучковым об ожидающих нас перспективах. Это прямо какая-то мрачная, потрясающая симфония. Гибель промышленности, финансовый крах, армия в виде гигантского трупа, сепаратный мир, развал России на отдельные части, возвращение войск при демобилизации – бурное, беспорядочное, стремительное, перед которым побледнеют все ужасы великого переселения народов и т. д., и т. д. Тяжко. Сегодня утром я получил повестку на факультетское заседание завтра перед Советом.

27 мая. Суббота. Утро за биографией. В первый раз после разлуки я отправился сегодня в Университет. Прежде всего, в библиотеку – сдать несколько наиболее редких, бывших у меня, книг. Виделся там с Н. И. Рудневым, который меня поздравлял. Затем я пришел на заседание факультета, проходившее в аудитории № 11, внизу. Первый, кого я встретил, был А. Н. Савин. Когда я вошел, факультет уже в большом составе заседал и при моем входе приветствовал меня аплодисментами, на которые я отвечал глубокими поклонами. Этот прием меня очень тронул. В заседании происходили выборы Виноградова и Яковлева, и оба были избраны сверхштатными экстраординарными профессорами. Затем мы перешли в большую профессорскую на заседание Совета, которое длилось с 3 ч. почти до 9. Заседание было посвящено почти исключительно выборам; выбиралось 9 профессоров, большинство – медики. Из наших – Д. Н. Егоров и Яковлев. Утомительно длинно было чтение представлений медицинского факультета о многочисленных кандидатах; у них на каждое место устремляется по нескольку кандидатов. Прослушал я также спор о Д. Н. Егорове. Враги его совсем стушевались. Виппер не пришел. Петрушевский и Кизеветтер не возражали. Уже очень поздно А. Н. Филиппов выступил с представлением о Веселовском и начал читать свой подробнейший доклад. Никто не слушал, громко болтали. Стали к нему подходить, прося прямо о сокращении. Наконец, Новгородцев прямо прервал чтение и просил уже официально о его прекращении. Филиппов, скомкав заключение, кончил. Я выступил с заявлением, что поддерживаю предложение юридического факультета. Я вел полемику с Веселовским, в которой указывал недостатки его книги «Сошное письмо», и настаиваю на этих недостатках: книга лишена единства и цельности. Но, не удавшаяся как целое, она представляет ценность как отдельные этюды. Я сказал еще, что у нас было разногласие с А. Н. Филипповым о способах увенчания трудов Веселовского. Но теперь уже некогда думать о докторском диспуте, а осенью неизвестно что будет, и потому я присоединяюсь к предложению факультета, принятому по инициативе «старейшины» историков русского права. Встал Кизеветтер, сказавший, что тоже присоединяется и не видит в книге недостатков, которые я указываю, а напротив, видит в книге общую мысль о том, как правительство училось у народа в деле обложения. Говорил с митинговыми замашками, без которых, очевидно, уже не может говорить. Затем была баллотировка, причем, т. к. один из медицинских кандидатов – Воробьев – провалился, то перебаллотировали вновь всех кандидатов. Домой я пришел в 10 ч. и, наскоро пообедав, отправился к Д. Н. Егорову, где были Любавский, Савин, Юра [Готье] и Грушка. Выпили три бутылки вина, в том числе, одну – шампанского «Абрау». Д. Н. [Егоров] был в очень радостном настроении.

28 мая. Воскресенье. В газетах статьи об английской и французской нотах русскому правительству, в которых на нас смотрят уже, как почти на отпавших от союза⁷⁶⁰. Позор! Там же статьи о возможной железнодорожной забастовке. Это обозначает два дальнейших факта: голод и сепаратный мир. Вот приятные известия, которые приносят газеты – и так каждый день. И все еще живем, завтракаем, обедаем, шутим, острим, собираемся на заседания и т. д. Был у Н. И. Новосадского с визитом. Вернувшись, застал у нас Маргариту с мужем, который не мог сесть на Брянском вокзале на поезд, сколько ни просил (он офицер) заполнявших вагоны I и II класса солдат. Пришли также О. И. Летник и Капитолина Ивановна Помялова, и были оживленные разговоры.

29 мая. Понедельник. Отправил в Академию кандидатские сочинения. Получил письмо от епископа Сергия. Утром были с Миней в бане, а затем, пока можно было работать, – писал биографию. Нет газет – и все-таки хоть небольшая передышка от отчаянно скверных известий.

30 мая. Вторник. Тяжкие известия из армии о бунтах, происшедших в полках, которые за неповиновение предназначены были к раскассированию⁷⁶¹. Бунт, что особенно горько, возбуждался несколькими офицерами-большевиками. В Петрограде пулеметный полк насильно освободил офицера, посаженного под арест за пропаганду «пораженческих» идей, и сделал демонстрацию, выражая сочувствие кронштадтцам за их неповиновение Временному правительству. Вот новости, которые почерпнешь утром, чтобы переваривать их в продолжение дня. Усиленная работа над биографией. Приходил Миша [Богословский], с которым мы отправились в Университет справиться о времени приема студентов. Был у меня, но на короткое время, Вл. А. Михайловский.

31 мая. Среда. Утро за биографией, очень усердно. Ездили с Миней в контору общества «Самолет» взять билеты, но, оказывается, билетов от Савелова⁷⁶² не выдают. Читал затем книгу Попова о блаженном Августине, наслаждаясь каждой страницей.

1 июня. Четверг. День ясный, но довольно прохладный. За работой с 10 до 4 часов. Вечером у нас обедал С. К. Богоявленский, а затем часу в десятом пришли еще Егоровы.

2 июня. Пятница. Неприятные новости в газетах об оставлении своих должностей главнокомандующими Юденичем и Драгомировым⁷⁶³. Особенно жаль первого, которому принадлежат все наши успехи на Кавказе. Утро за работой; в ней хоть несколько забываешься от подобных известий. Заходили с Миней в Румянцевский музей к Ю. В. Готье. Посмотрели и этнографическую коллекцию музея, наиболее для него интересную.

3 июня. Суббота. В Москве необычайно жарко и душно. Мы все еще сидим в городе, ожидая обещанных дров. Улицы в такой грязи, какой они, я думаю, никогда еще не видали, потому что дворники бастуют и их не метут. Валяются массы рваной бумаги и всяческого сора, и все это ветром переносится с места на место, ослепляя пылью проходящих. Утро за работой, которую приходится прервать, ввиду начавшейся сутолоки перед переездом. Заходил в «Русские ведомости» и «Русское слово» переменить адрес. Устал ужасно.

4 июня. Воскресенье. У обедни в церкви Успения на Могильцах. Затем весь день, вследствие усталости и жары, ничего не делал, сидя большую часть на дворе в беседке. У меня были Н. И. Новосадский и оставленный при Ростовском-на-Дону университете Добролюбов.

5 июня. Понедельник. Стоят тягчайшие жары, и мы совершенно понапрасну засиделись так долго в пыльной, на редкость даже и для Москвы, грязной Москве, в этой страшной духоте. Устраивал утром денежные дела и перевел несколько денег в Шашково. Все это заняло время до завтрака. Затем укладывал свои вещи и более от усталости ничего не мог делать. Нам привезли, наконец, дрова.

6 июня. Вторник. День отъезда прошел в полнейшем разгроме. Утром я в сопровождении Мини и Левочки Егорова отнес свои рукописи в Архив МИД на хранение к С. К. Богоявленскому из опасения возможности появления непрошеных гостей в нашу квартиру летом. Затем было томительное ничегонеделание, когда уже вещи уложены, чемоданы завязываются, и существуешь уже ни здесь, ни там, а в каком-то среднем положении. Идет величайшее обдирание. Ломовому извозчику надо было уплатить до Савеловского вокзала 15 р. Дворнику, сопровождавшему воз, 7 р. 50 к. Так как мы напрасно ждали трамвая «Б», то пришлось взять извозчика за 8 рублей (вместо прежних 75–80 коп.!). Наконец, мы в вагоне, поезд тронулся, и свежий воздух ворвался в окно. Грудь давно уже не дышала таким полным воздухом! Дорога не утомительная – всего 3 часа с лишком; но перед самым Савеловым какая-то находившаяся в вагоне предвещательница возвестила, что пароходы бывают теперь, вследствие обмеления Волги, не каждый день, и этим испортила удовольствие путешествия. Она оказалась права, но только отчасти. Пароходы бывают каждый день, но вместо двух линий ходит одна, так что наша надежда попасть на более поздний пароход, отходящий в 3 ч. ночи, оказалась напрасной. Все же мы попали на пароход, и то хорошо. При взятии билетов на пристани была страшная теснота; пришлось стоять в очереди, на самую пристань впускали только группами. Каютных билетов получить было нельзя. Но все же Лиза с Миней устроились в общей дамской каюте I класса, где можно было спать. Мне же пришлось провести ночь без сна на палубе в большой тесноте. На беду, вскоре после того, как мы тронулись, налетел туман, и мы простояли на якоре целых три часа. Ехало много солдат, и здесь, и там раздавались речи в духе последнего времени: большевики, меньшевики, капиталисты, буржуи и т. д. Были большие наглецы, нагло горланившие наскоро нахватанные, но уже достаточно опошлившие фразы. Особенно нахально кричал один молоденький солдат, с наглой физиономией, на ту тему, что уже будет, три года повоевали за капиталистов, нарастивших себе животы, и т. д., а сам, по всей вероятности, и на фронте не был, да и с запахом пороху едва ли знаком – тип нахала рабочего, работающего хуже всех, но умеющего нагло горланить. Так прошла ночь в тумане.

7 июня. Среда. Весь день на пароходе. Погода дивная, ясная, тихая. Палуба на пароходе – одном из самых плохих – открытая, и мы провели день под лучами солнца. Мне удалось отыскать себе место в общей каюте, и вообще, большинство демократической публики слезло в Калягине. Стало просторно. Палубы вымели от подсолнухов, в колоссальных размерах поедаемых нашей демократией, загрязняющей их скорлупой все места, где она находится. При грызении подсолнухов, выражение лица делается необычайно тупым и бессмысленным, а челюсти в непрестанном движении и работе. В зерне подсолнуха, должно быть, зерно нашей «свободы». В Угличе, церквами которого мы любовались с берега, опять село много солдат, крайне грязно одетых. Некоторые вызывающе нагло держат себя перед офицерами. Непременно надо подойти к офицеру не иначе, как с папироской в зубах, заложив руки в карманы. Чести, разумеется, никто уже не отдает. Под вечер двое солдат, один из которых очень молодой, заспорили с капитаном по поводу того, что помощник капитана обещал им доставить их на берег на лодке, за 15 верст не доезжая Мологи, а капитан, сменивший помощника на вахте, этого не исполнил, как он говорил, по вине самих же солдат, прозевавших свою деревню. Молодой солдат говорил капитану: «Мы рассчитывали, что вы поступите с нами как товарищ, а вы поступили как буржуй, вы бы сказали, что вы большевик или меньшевик», на что капитан сказал, что он «средневик». Молодой солдат был еще наглее и громко кричал, что «надо смахнуть», на что капитан, очень почтенного вида человек, также повысив голос, заявил, что он сам солдат, что никаких угроз не боится, в глаза смерти смотрел, а «смахнуть» и сам сумеет в лучшем виде. Да, если таких солдат на фронте много, наше дело проиграно. Вид этой разнузданности и наглости отравил все путешествие, всю красоту верхней, чисто великоруской Волги, с ее тихими берегами, с белыми церквями расположившихся на берегах сел. В малом виде, в этих противных сценах отражался тот великий развал, который происходит теперь в нашей громадной армии. Эту ночь мне удалось спать, и я почти не слыхал, как мы подошли к Рыбинску.

8 июня. Четверг. В Рыбинске мы в 6 ч. утра пересели на знакомый нам пароход «Князь Серебряный» и около 12 ч. дня были в Шашково. Дачу нашли неприготовленной: везде валялись куски бумаги, словом, в том виде, в каком мы ее покинули. Весь день в раскладке и разборке.

9 июня. Пятница. Утром, после купанья, начал перечитывать книгу Веневитинова «Русские в Голландии»⁷⁶⁴, возобновляя работу. Жара отчаянная. Вечером приходил псаломщик с предложением купить 3 пуда ржаной муки, которое я принял. Этим коренное наше затруднение разрешается.

10 июня. Суббота. Великолепная погода. Утром рано купанье с берега; на песке солнечная ванна. Весь день затем дома, кроме выхода на пристань за ржаной мукой. Псаломщик продал нам ее 3 пуда по 8 рублей, вместо, я не знаю скольких, 2 или 3 обычных. Но, по крайней мере, будет черный хлеб. Этот мешок муки с пристани был привезен на лодке.

11 июня. Воскресенье. Продолжается ясная погода и жара. Кончил чтение Веневитинова «Русские в Голландии».

12 июня. Понедельник. Томительная жара. Ездил на почту в Песочное, привез четыре №№ газет, содержащих целый букет мерзостей: вооруженная демонстрация большевиков в Петрограде⁷⁶⁵, заражение Севастопольского флота большевизмом и т. д. Итак, все лучшие командиры, с уходом Колчака, отстранились от разлагающейся армии. Правительство же наше мудро взирает на совершающиеся безобразия, исповедуя теорию непротивления злу. Даже Милюков в речи на казацком съезде начинает над правительством издеваться⁷⁶⁶.

13 июня. Вторник. Вчера вечером была гроза и небольшой дождь, очень желанный для хлеба. Трава как-то повеселела после дождя, пыль на дорогах убита, и вид вокруг стал вновь отрадным после живительной влаги. Читал Posselt'а. Весь день дома.

14 июня. Среда. Утром гроза и небольшой, но все-таки очень полезный для хлеба и травы дождь; затем опять солнце, и весь день ясная и жаркая, прямо, великолепная погода. Чтение, чтение и чтение до 7-го часа вечера. Разговор с нашим соседом протоиереем Вознесенским, законоучителем эвакуированной Ломжинской гимназии, находящейся теперь в Рыбинске. Горевали о распадении Руси.

15 июня. Четверг. По-прежнему превосходная погода. Купанье утром в Волге. Чтение до 6 вечера. Прогулка в Кораново. Вечер на скамейке с соседями. Приходил милиционер с предупреждением, что в окрестностях скрывается шайка дезертиров, от которой хорошего ждать нечего; они заняты облавой на нее. Сообщение, не доставившее нам удовольствия. Сегодня перед обедом в открытое окно моей комнаты влетела птичка, долго не могшая вылететь. В тревоге она летала под потолком, садилась на стены, наконец, устремилась в окно, но ударилась о стекло, упала на ступеньки террасы и через несколько минут была уж мертва. Какой быстрый переход от полной жизни к небытию!

16 июня. Пятница. Такая же великолепная, ясная, жаркая погода. До обеда я работаю весьма прилежно и в бодром состоянии; но после обеда, так, часу с третьего, начинаю изнемогать. После чая опять появляется бодрость. Сделал прогулку: Глинино – Панино – Остров; выйдя из дому в 5¹/₂ ч., вернулся в 8, ни разу нигде не останавливался, но порядком и устал. Замечаю, что я очень ослабел за истекшую зиму. Что это – старость, или ухудшенное питание, или истрепанные нервы? Мы опять несколько дней не видим газет, оттого ли, что почта не доходит, или оттого, что наш почтмейстер-лавочник не ездит за ней на ту сторону каждый день, не знаю; но в этом перерыве есть своя прелесть. Можно отдохнуть от этой пены, по большей части, грязной, которой полны газеты.

17 июня. Суббота. Л[иза] поднялась в 5-м часу утра, чтобы ехать в Рыбинск за разными съестными припасами. Утро за работой до обеда. Получено несколько газет, и опять целый ряд известий одно хуже другого, в особенности, из Москвы: ограбление магазина на Б. Дмитровке с убийством двух приказчиков – убийцы уехали на автомобиле, ограбление Продовольственного союза, или что-то в этом роде, на Переведеновской улице, убийство священника Лазаревского кладбища о. Скворцова и его жены. В этом случае, трое убийц были задержаны и отвезены в Таганскую тюрьму. Перед тюрьмой собралась толпа народа тысяч в 10 человек, требовавшая их выдачи на самосуд. Пришлось вызывать войска, чтобы заставить толпу разойтись. Очевидно, грабежи и убийства начали возбуждать сильное негодование в народе. Вот до чего вы нас довели, гг. адвокаты, с вашими дурацкими сентиментальными уголовными экспериментами. Опубликованы в газетах списки кандидатов в гласные Московской думы от разных партий; в списках с[оциалистов]р[еволюционеров], кажется, или с[оциал]-д[емократов], есть такие обозначения: «NN, амнистированный с каторги», «NN, амнистированный с вечной каторги»⁷⁶⁷. Итак, у нас возможна и Дума бывших каторжников.

18 июня. Воскресенье. Утром за биографией, прерывал, впрочем, работу, был в церкви. Днем нельзя было никуда выйти, так как собиралась гроза; но дождя было очень мало, совсем не смочило землю, нуждающуюся во влаге. После обеда – полный отдых.

19 июня. Понедельник. Был старый-старый, сколоченный веками из разных пристроек и частей дом. В последние два века дому старались придать единство фасада. Но фасад не объединил составлявших его частей. Разразилась небывалая в мире гроза, и дом не выдержал, треснул и готов совсем разваливаться. Пока он был цел, люди, жившие в нем, чувствовали стыд и уважение к старому дому; когда он стал рассыпаться, исчезла и нравственная сдержка, и обитатели дали волю самым низменным инстинктам. Вот сравнение, пришедшее мне в голову при мысли о том, что творится в России. Украина совсем отделилась от нас. Михайла Грушевский, австрийский профессор, созвал «Центральную раду» и издал «универсал» об отделении Украины, грозя защищать ее «самостийность» (слово, которое он же и сочинил) вооруженной украинской силой. В Киеве, несмотря на запрещение военного министра, собрался украинский «вийскивый» съезд, который и поддержал Раду в ее решении. В ответ на эти угрозы оружием князь Львов обратился к «братьям-украинцам» с благодушнейшим воззванием в сентиментальном тоне⁷⁶⁸. Колпаки! Горемыкина упрекали за то, что он правит Россией в туфлях и в халате, а князь Львов еще и в колпаке. У правительства не только ушла из рук власть, но, видимо, и из голов их исчезло самое понятие о власти, и они полагают, должно быть, что все дело правительства в составлении разных воззваний и убеждений. Убеждать может каждый из нас, а дело власти – принуждать силой, когда не слушаются слов. Михайло Грушевский – ослепленный дурак-фанатик, под его командой действует только кучка лиц, по всей вероятности, не без участия австрийских интриг и денег. Смуту они производят большую, налогов украинцы не будут платить, потому что не знают, кому их платить, Раде или Временному правительству, а правительство пишет воззвания. Ах, сочинители воззваний, академики-доктринеры в колпаках! Мы были в имении Теляковского, бывшего управляющего театрами, и любовались порядком и благоустройством этой старинной усадьбы, сравнительно с Шашковым. День превосходный, ясный, но гораздо более прохладный, чем предыдущие.

20 июня. Вторник. Утро за работой до 4 часов. После чая ходили в Кораново, где куплен был петух за 6¹/₂ р. Ранее это была цена теленка. Я его торжественно нес в корзине. Вечер в беседе с нашими соседями о текущих делах. Известие о нашей победе под Ковелем: взято в плен 10 000 австрийцев⁷⁶⁹. Отлично; может быть, это начало нашего отрезвления.

21 июня. Среда. Барометр сильно понижается, но погода все время сухая. Сегодня утром дождь застал меня на прогулке, но слишком недолгий и небольшой. Работа над биографией. Вечером с соседями наблюдали затмение луны. Что затмение луны перед тем затмением, которое нас теперь охватило!

22 июня. Четверг. Довольно прохладно, и дождь, достаточный вполне для хлеба и травы. День проведен обычным порядком. До чаю за работой: Петр в Саардаме⁷⁷⁰, что как-то не выходит. Затем занимался рубкой дров. Получены газеты, сразу несколько.

23 июня. Пятница. День пасмурный и дождливый. Биография. Вечером газеты с ворохом мерзостей об анархистах в Петрограде⁷⁷¹.

24 июня. Суббота. Опять ясно. Утро и до 5-го часа за работой. Были на усадьбе Теляковского и осматривали этот старинный барский дом, кажется, в трех поколениях принадлежащий Теляковским. Сколько вкуса, тонкого и изящного! И неужели все эти уголки теперь должны исчезнуть перед пропотелым «спинжаком» товарища Семена и все должно быть заплевано подсолнечной скорлупой. У барина в усадьбе, у священника в его домике, у мужика в его избе есть своя, ему именно свойственная и им созданная обстановка, его именно отражающая. А «товарищ» в этом отношении ничего пока не создал.

25 июня. Воскресенье. Утром большая прогулка по солнцу, потому что день очень холодный. Заходил в церковь к обедне, оттуда возвращались вместе с соседом, о. Аркадием, беседуя о царях Александре III и Николае II, а также о Петре Великом. Затем работа над биографией до 4 ч. Получил письмо от проф. Фирсова из Казани с выражением сочувствия по поводу моего университетского приключения и с похвалами статье «Детство Петра Великого». Он одобряет мысль о биографии и желает успеха. В газетах слух о выходе в отставку Мануйлова и Герасимова, вследствие резолюции Совета солдатских депутатов, в резких выражениях осуждающей деятельность министерства, как ретроградную и контрреволюционную!⁷⁷² Скажите пожалуйста! Советы невежд и псевдонимов добираются, наконец, и до народного просвещения и его перефасонят по-своему, заведя и тут всю пошлость социалистических выкриков. Очевидно, еще и случай вышибить одного кадета из министерства, все хоть одним меньше. Если все это действительно так, то какое бесславное министерство фанфарона Мануйлова перейдет в историю: вступив на престол, изгнал 75 профессоров, глупо пригрозил предпринять «чистку» учителей, но учителя организовались в союз и задали ему самому чистку на съезде – попробуй-ка уволь кого-нибудь из членов союза, собрал съезд гимназистов и упразднил буквы «ъ» и «ћ»⁷⁷³. Вот и вся деятельность этого министерства. А сколько было трубных звуков и рукоплесканий при вступлении в министерство.

26 июня. Понедельник. Я ездил в Песочное за деньгами, которые плывут здесь необыкновенно. Работал мало, стал чувствовать себя плохо, во всем теле какое-то ломанье. У меня оказался жар 38,5°, и я лег в постель.

27 июня. Вторник. Жар у меня за ночь прошел. Я чувствовал себя слабым, тем не менее, благодаря дурной погоде работал более, чем когда-нибудь. После чаю прогулка и разговор с нашими соседями: с о. Аркадием о гимназическом образовании, с Климовым – он рыбинский лесопромышленник – об общем политическом положении.

28 июня. Среда. Утро за работой, весьма интенсивной и затянувшейся до 4 часов дня. Затем пренеприятное известие мы получили, проходя мимо лавки и зайдя в нее, чтобы отдать письмо: оказывается, у лавочника заболел сын, мальчик лет 8, у него, судя по описанию, скарлатина. Мы испытываем тревогу, подобно тому, как в Ассерне и в Нодендале⁷⁷⁴. Вечером сильная гроза. Я совершенно выбит из колеи этим происшествием. Болезнь эта и в Москве на каждом шагу грозит ребенку; но здесь мы на бивуаке и нет медицинской помощи. Были после чая в усадьбе Теляковских; но прогулка уже не доставила мне никакого удовольствия.

29 июня. Четверг. Петров день – большой летний праздник – был для Шашкова омрачен печальным происшествием. К нашему берегу прибило водою труп мальчика лет 12, видимо, утонувшего во время купанья. Его заметил гувернер, состоящий здесь при двух мальчиках на даче № 1, и с большим волнением сообщил об этом матросу Ивану Ивановичу [Монахову] на пристани, где были мы с Миней. Матрос принял известие более, чем с равнодушием, даже со смехом: ну утонул, значит, ему на войну не идти, советовал оттолкнуть тело, чтобы его несло водою дальше, но когда это вызвало протест гувернера, то стал говорить: лес велик, зароем и т. д. В самом деле, теперь неясно, к каким властям следует обратиться в подобном случае; прежде начиналось с урядника, и затем дело шло само собою. Теперь, кажется, волость есть центр всякой сельской власти. Дом волостного правления недалеко от нас в деревне Позделинское, но в доме этом никогда никого, кроме старой сторожихи, нет. В окрестностях, оказывается, эпидемия скарлатины, и болеет множество детей. Тревога наша усилилась. Вечером приятное известие о взятии нашими войсками Галича⁷⁷⁵.

30 июня. Пятница. С утра день пасмурный и дождливый, и потому очень благоприятный для работы. Ночью за трупом мальчика, лежавшим все время на берегу, приезжал его отец из Рыбинска, откуда тело принесло, и увез его в лодке. Что испытывал он во время этой поездки? Пришли газеты с известиями о выборах в Московскую думу: из 200 гласных – 116 социалисты-революционеры (что за нелепое название партии, которая вполне могла бы называться крестьянской, земледельческой или как-нибудь в этом роде), 34 кадета, остальные – большевики и меньшевики. Выборы, с точки зрения муниципальной, довольно дикие: какое отношение имеет проблема социализации земли, с которой носятся эти утописты с[оциалисты]-р[еволюционеры], мне совершенно непонятно. Из 116 имен – никто не известен. Пролезло много евреев. Но представителя московского духовенства, которое тоже заинтересовано в городском хозяйстве, – ни одного. В числе 34 кадетов – все виднейшие московские митинговые ораторы и партийные агитаторы, но каковы это будут городские хозяева, вопрос. Получил вторую книжку «Исторических известий». Журнал выходит аккуратно. Честь и слава нашему «профессору-доктору» [Д. И. Егорову].

1 июля. Суббота. Утро за работой и до 4 ч., когда гувернер с большой дачи, ездивший в Песочное, принес газеты. Живущий в Позделинском на даче директор Ломжинской гимназии Силин отдал нам свою белую муку, полученную им по карточкам за июнь, но лишнюю для него. 1¹/₂ пуда. У нас, таким образом, будет белый хлеб, которого мы уже давно не видали. Сахар третьего дня совсем прекратился, и достать негде: пьем чай с изюмом.

2 июля. Воскресенье. Мы стали жить по новому времени, на час вперед⁷⁷⁶. Вот мера Временного правительства, которую я от всей души приветствую. Раньше будут ложиться и раньше вставать, все же некоторый плюс здоровья и большую производительность работы получат. За биографией с 9 ч. утра (по-настоящему, с 8) и до шестого часу. Вечером разговор на скамейке с соседями, к которым пришел директор Ломжинской гимназии, о текущих событиях. Гроза, но с небольшим дождем, так что можно было опять несколько подвигаться.

3 июля. Понедельник. Продолжительная работа над биографией и тяжелые думы о том, что творят с Русскою землею наши социалисты. Все растащат по мелким кускам ради отвлеченных и неосуществимых идей.

4 июля. Вторник. Мы с Миней намеревались поехать в Рыбинск с пароходом, проходящим мимо нас в 3-м часу; но пароход опоздал, и, как раз ко времени его прибытия, ударила сильнейшая гроза с отчаянным ливнем, и мы остались дома. Я написал письма Фирсову, епископу Сергию, В. И. Сытину и В. М. Смирновой, последней – по поводу годовщины смерти Сергея Ивановича [Смирнова]. Вследствие дождя, работал особенно продолжительно. Вечером газеты с невеселыми известиями об отпадении Финляндии⁷⁷⁷ и об уступках, сделанных правительством Украине. Уступят и финляндцам! «Несут Русскую землю розно»⁷⁷⁸. Тысячу лет исторический процесс шел в направлении собирания Руси и объединения. Неужели с сегодняшнего дня в угоду нескольким проходимцам большевикам, начитавшимся немецких брошюрок в плохом переводе, он пойдет вспять? Распадалась Русь после Ярослава, за то и была под игом татар. Дать Финляндии отделиться – отлично бы; она ничем не связана с нами; но существовать самостоятельно и отдельно она не может, сейчас же сделается немецкой провинцией, форпостом Германии перед Петроградом, а поэтому, наша безопасность требует ее связи с нами. Для меня этим все сказано. Вспоминаю Пестеля с его началом «благоудобства»⁷⁷⁹; государственная граница не шутка; она должна быть крепкою стеною и защитою дома. Монархия сошла у нас, далеко не кончив своей исторической задачи – объединения России, – и потому, я думаю, что она сошла только на короткое время. Среди социалистов – гласных Московской думы, список которых теперь опубликован, оказалось двое сотрудников бывшего охранного отделения, и потому, они «выбыли», а на место их, по очереди вошли другие из партийного списка⁷⁸⁰. Трогательно! Кого же выбирали, чего смотрели при выборах! Значит, выбирали совсем вслепую!

5 июля. Среда. До обеда работал совершенно спокойно и довольно много сделал. Перед самым обедом принесли газету от 4-го с потрясающими известиями: министерский кризис. Военный бунт в Петрограде! Из министерства ушли кадеты, не соглашаясь – и это делает им большую честь – на отделение Украины, на которое согласились ездившие в Киев для переговоров с гетманом Михайлой Грушевским министры-социалисты Церетели и Керенский, и, на все соглашающийся, Терещенко⁷⁸¹. Кадеты, конечно, ушли и по другим причинам, между которыми не последнее место занимает Финляндия. Все время они оставались во Временном правительстве в меньшинстве. Всегда участь кадетов – уходить и оставаться в меньшинстве! Большевики воспользовались кризисом, чтобы выступить с оружием, что предполагалось еще 18 июня. Возмутилось несколько полков, подлежавших расформированию⁷⁸². Есть слух, что Львов (вот оберколпак!) сидит уже под арестом, Керенский избег ареста, удрав за 20 минут до него, вероятно, в Ставку⁷⁸³. Комитет Государственной думы (Родзянко и пр.) разогнан⁷⁸⁴. На улицах стрельба. Волна докатывается до своего левого берега, ударившись о который, неизбежно должна будет отхлынуть вправо. С этими мыслями я выехал с Миней в Рыбинск, откуда вернулись вечером. Была сильнейшая гроза, но мы укрылись от нее на пароходе, а затем тихий, красивый вечер на Волге, любуясь которым, можно было хоть несколько забыться от утренних впечатлений.

6 июля. Четверг. Великолепный июльский солнечный жаркий день. И для сена, и для ржи как нельзя лучше. Работал довольно лениво; жара ослабляла энергию. Вечером с соседями на скамеечке на берегу читали газету о петроградских происшествиях. 5-го идет еще бойня, а колпаки совещаются и вырабатывают текст «декларации»⁷⁸⁵. Диктатура нужна в таких случаях, а не декларации.

7 июля. Пятница. Стоит великолепная жаркая ясная погода. Работаю меньше, чем обыкновенно. Сегодня газеты принесли известия о том, что мы все давно, в особенности, после разоблачения Гримма⁷⁸⁶, знали, в чем, по крайней мере, были твердо уверены: что Ленин, анархисты и большевики находятся в связи с Германией и действуют на немецкие деньги. Теперь опубликованы документы, их изобличающие. Им переведено из Германии и лежит на текущем счету 2 000 000 руб. Посредниками в этих сношениях были все евреи. Часть их арестована⁷⁸⁷. Сам Ленин, конечно, скрылся. Колпаки, разумеется, все проглядели и не знали того, что было ясно как день. Советы разных депутатов паскудно стараются прикрыть попавшихся, потому что у многих из их членов, разных Цедербаумов и Апфельбаумов, выступающих под чужими именами, рыла в пуху. Раз большевики уличены, с ними надо покончить; но колпаки и здесь обнаружат присущее им непротивление злу! Побоище в Петрограде прекратилось с провалом его инициаторов, но происходят военные бунты в Киеве и Нижнем [Новгороде]⁷⁸⁸. Разглядеть большевиков было нетрудно с самого начала, и тогда же, пока еще они не успели растлить армию, надо было принять против них меры. Наши незлобивые голуби правители все прозевали и сколько вреда принесли этим России! Вся их правительственная энергия была направлена на месть деятелям старого порядка.

8 июля. Суббота. Опять такой же прекрасный день. Купание. Прогулка. Работа над биографией с 11-го до 6-го часа. Затем мы отправились с Л[изой] прогуляться в Кораново, оставив Миню у соседей играть с его приятелем Колей Климовым. Это было в начале 7-го часа. Вернувшись ровно в 8 ч., мы нашли его лежащим в постели, он жаловался, что очень болит голова. У него оказалась очень высокая температура 39,3°. Ввиду эпидемии в окрестностях, мы испытывали большую тревогу, не скарлатина ли это. Меня успокаивала наша соседка, жена священника.

9 июля. Воскресенье. У Мини, по всей вероятности, засорение желудка, не более того. Все же очень жаль, мальчик летние дни, когда надо поправляться, лежит в постели на строгой диете. Был в церкви – единственное убежище теперь, где еще раздаются слова любви и мира посреди повсеместных криков о ненависти, мести, предательстве, истреблении и т. д. Соседи получили № «Рыбинского листка» с рядом первостепенной важности известий: немцы прорвали наш фронт под Тарнополем и на 30 верст нас прогнали⁷⁸⁹. Это, я боюсь, создает опасность для наших у Галича. Ушел из правительства князь Львов, разойдясь с социалистами, и премьером сделался Керенский, сильно, кстати сказать, изменившийся за последнее время⁷⁹⁰. Он прибегает теперь к самым крутым и строгим мерам для восстановления дисциплины, которую сам же расшатал своими нелепыми декларациями. Итак, власть всецело перешла к социалистам, и теперь надо ждать опытов осуществления незрелых социалистических идей, вроде социализации земли в правительственной практике. Посмотрим, что может из этого выйти. Пусть социализм, который так много обещал, маня в неведомые туманные дали, покажет себя на деле. Если это ему удастся, он упрочится и построит свой, хотя и чуждый нам порядок. Если он провалится – а провалиться может он с самыми злыми и несчастными последствиями, с разорением страны, междоусобиями, немецким игом, – он будет проклят страною так, что и само имя социалиста станет ненавистным для нескольких будущих поколений. Это учение у нас должно себя исчерпать; иначе оно все будет тлеть в подполье, противодействовать всякому порядку и постоянно угрожать пожаром. Итак, пусть делают опыт, и, может быть, страшно горький опыт. Либеральные элементы отодвинулись совсем от дел.

10 июля. Понедельник. Утро за работой. Заходила к нам Т. В. Щукина, уезжавшая в Романов, и мы проводили ее на пристань. Вечером письмо от Маргариты с отказом от приезда. В «Русском слове» огромными буквами озаглавлена статья «Катастрофа под Тарнополем»; корреспондент из действующей армии яркими красками изображает паническое бегство наших войск при неожиданном ударе немцев. Все усилия наших генералов ликвидировать прорыв немцев были тщетны. Полки, развращенные большевиками, собирались на митинги и дебатировали вопрос, выступать им или не выступать, и затем разлетались как воробьи или сдавались целыми отрядами в плен. Немцы нас разгоняли, действительно, как воробьев, или брали живыми. Позор. Вот, г. Керенский, плоды вашей «Декларации прав солдата»⁷⁹¹ и вашего «демократического устройства армии», которыми вы хотели удивить всю Европу. Вот плоды вашего применения отвлеченного принципа свободы слова в армии, свободы слова для немецких шпионов-большевиков. Пожинайте их, несчастный идеолог! Вы больше всех виновны в случившемся, в том разложении и гниении, которое сгубило нашу армию! Вы сами теперь начинаете понимать, до чего вы довели дело, но, кажется, уже поздно! Керенский, впрочем, честный лично человек и вреден только как крайний доктринер и идеолог. А сколько всплыло наверх теперь людей и с уголовным прошлым! и прямо недобросовестных прохвостов.

Захвативший в руки власть, социализм, изгнав из министерства правые элементы в виде кадетов и Львова, отмежевывается и от левых, в виде большевиков. Но в последнем случае искренно ли? Совет р[абочих] д[епутатов], по крайней мере, судя по статье «Русских ведомостей», вошел в договор с большевиками, обещая им безнаказанность за события 3 и 4 июля⁷⁹². Правительство издало приказы об аресте Ленина и других, но исполнят ли их? Отмежевавшись от преступников слева, русский социализм получит полную свободу творчества осуществления своей программы. Лучшего, более выгодного положения нельзя для него и представить. Поживем – увидим.

11 июля. Вторник. День пасмурный и с утра дождливый. Миня встал с постели, отделавшись тремя днями лежания за увлечение малиной. У нас события: пришла посылка из Москвы от Маргариты с несколькими фунтами сахару, которого мы давно уже не видали. Это было очень кстати, так как к нам заходила с парохода пить чай Т. В. Щукина. Чай был обставлен хоть куда – белый и черный хлеб, сливочное масло, сахар, даже шоколадные конфеты, которых Лиза выписала 2 ф[унта] по 4 ¹/₂ руб. за фунт. Одна из этих коробок предназначена жене директора Ломжинской гимназии, за снабжение нас мукою. Благодаря плохой погоде, я довольно много работал. Получил брошюру проф. Бубнова по поводу дела Сташевского⁷⁹³: провинциальные газетные и университетские дрязги. Нет газет – и получаешь короткую передышку от мерзостей, которыми полон теперь каждый № газеты. Пришли только запоздалые «Русские ведомости». В Москве, первопрестольной столице и центре православия, председателем Думы избран еврей⁷⁹⁴. Скоро сбудется мое предсказание, что и ректором Духовной академии будет еврей. Мы не только вдохновляемся отвлеченными принципами, но доводим их до крайности. Пусть бы в Бердичеве председательствовал в Думе еврей. Нет, надо непременно в Москве.

12 июля. Среда. Либеральная часть общества, та, которая отстаивает принцип свободы, индивидуализм, собственность, осталась у нас в меньшинстве. Что ж делать! Приходится лояльно подчиняться правящему большинству – пусть правят, проводя свои принципы на благо России. Мешать, фактически, это либеральное общество социалистам не будет. Им открыта широкая дорога. Единственный случай во всей Европейской истории. Итак, в добрый час! С отделением от нас Финляндии, Польши, Литвы и Украйны и, может быть, с широкой автономией Остзейских провинций немцы добились осуществления своего плана: создать между собою и Россией группу мелких государств – буферов, всецело от них зависимых, а конечно, и Финляндия, и Польша, и даже Украйна будут в их руках – Украйна в австрийских. Неужели таково будет начало наших социалистов во внешней политике?

Катастрофа под Тарнополем получила большие размеры, чем казалось. Фронт прорван на 120 верст шириною. Пришлось очистить не только Тарнополь, но и недавно завоеванный Галич. В руки неприятеля досталась громадная добыча из всяких запасов, до 600 вагонов, санитарные поезда и т. д. Все наше продовольствие сосредоточено теперь на фронте, оттого мы и голодаем – и вот, все это без выстрела отдается немцам. Доблестно сдавались в плен целые полки с красными знаменами, на которых было написано: «Смерть буржуям», «Земля и воля», «Долой войну» и т. д., т. е. то же, что и в Петрограде 3 и 4 июля. Что, если по всему фронту так будет?

Председатель Московской думы иудей Минор произнес наглую и пошлую речь о стоне и слезах народа, ведущего войну из-за капиталистов и империалистов, о голодании и нищете деревни (!!) и пр. Тяжко. День пасмурный. Тучи и утром дождь. Северный ветер. Благодаря этому, я много работал.

13 июля. Четверг. Ясный, но очень холодный день и прозрачный, по-осеннему, воздух. Я усердно работал над биографией. После обеда принесены были газеты. Катастрофа наша разрастается, так как паника и, главное, неповиновение охватывает и северные фронты. Напечатана телеграмма военному министру генерала Корнилова, главнокомандующего Юго-западным фронтом, энергичная, грозная, твердая⁷⁹⁵. Впервые заговорили и вспомнили о России. Корнилов требует введения суровой прежней дисциплины с наказанием смертной казнью за измену и предательство на войне, и высказывает упреки Временному правительству за излишнюю кротость, за допущение пропаганды в армии, за разные митинги. Вот к чему привело «самоуправление армии», введенное г. Керенским. Последний взялся за ум и согласился на меры Корнилова⁷⁹⁶. Положение безнадежное; слишком поздно это оздоровление приходит. Все же у меня в глубине души теплится луч надежды на воскрешение армии. Неужели же нам после трех лет войны жить лет полтораста под немецким игом? Луч, правда, слабый. Московская городская дума начала свою будничную работу с предложения большевика Скворцова отобрать в пользу города доходы и владения у московских церквей и монастырей. Какие такие доходы у церквей; многие ли их имеют? В большинстве случаев, их едва хватает на содержание церкви и причта. Блестящее начало: в первое заседание выбрать председателем жида, во втором предложить меру, которая поведет к закрытию храмов в тебе, Москва Белокаменная, столица православия и сердце России. Выступление это более нагло, чем реально; надо полагать, что провалится. Мануйлов делал откровенный доклад в заседании кадетской партии о причинах ухода кадетов из правительства. Они по всем вопросам были в меньшинстве в этом правительстве непротивления злу и расчленения России.

14 июля. Пятница. День очень холодный. Утром †7°. Довольно много удалось написать из биографии. Много также поработал над рубкой дров. Вечером разговор с о. Аркадием, ходили по дорожке перед дачами. К разговору присоединился проходивший мимо почтенного вида крестьянин, что-то относивший на пристань и затем вернувшийся. Он стоит за «поравнение» земли, но не знает, что такое «социализация», и думает, что это значит «правда на земле». Вот ведь, как эти понятия преломляются в крестьянских головах, а наш собеседник зарекомендовал себя весьма неглупым и начитанным в Святом писании человеком. Он очень восставал против уездных и губернских земств, которые обходятся очень дорого и разоряют крестьян, и проектирует «окружные» земства для округа из 4–5 волостей. Известия в газетах удручающие. Паническое бегство. Опубликован закон о смертной казни и военно-революционных судах (не понимаю, что значит здесь этот эпитет; ведь они все-таки должны действовать по закону)⁷⁹⁷. Министру внутренних дел предоставлено право приостанавливать газеты⁷⁹⁸. Чем же этот порядок отличается от старого?

15 июля. Суббота. У меня был почтовый день. Я написал Г. В. Сергиевскому, в Академию, отправил бандероль Фирсову. Ездил в Песочное на почту, где получил письмо от С. К. Богоявленского и 500 р. денег от него же. Эта поездка расстроила мои «утренние занятия», так что был отдых от них, за который несколько грызет меня совесть. Стоит все время холод. Приходится согреваться рубкой дров. В газетах с войны безотрадные вести; отступление все продолжается. Об этих печальных делах мы беседовали вечером с заходившим к нам директором Ломжинской гимназии В. Ф. Силиным.

16 июля. Воскресенье. Ездили к Щукиным, несмотря на совершенно осеннюю дождливую погоду, и были отменно угощены; были редкости по теперешнему времени: пирог и пирожки из белой пшеничной муки, каких давно не приходилось видеть. У Щукина трое племянников, один офицер и двое нижних чинов. Беседовали о войне и о политике. Пленный австрийский поляк, который нас вез, осуждал нас за упадок дисциплины в армии, за новые правила в армии, позволяющие солдату не отдавать честь офицерам и т. п. И он был прав.

Я дал ему за его труды 2 рубля; он очень расчувствовался и по польскому обычаю поцеловал у меня руку. Мы вернулись около 8 часов. Моросил мелкий осенний дождь, было сыро и темно. Остаток вечера мы провели при лампе, затопив (в середине июля!) печь, что придавало нашему жилищу уют. В «Русских ведомостях» сильные и резкие, и очень основательные статьи против Советов рабочих еtс. депутатов и повинующегося им социалистического министерства. Да, повиноваться ему следует, иначе будет полный распад и анархия; но доверять ему нельзя. Повиновение диктуется сознанием долга, а доверие – это чувство веры, не зависящее от нашей воли.

17 июля. Понедельник. Социалисты чувствуют, что потерпели крах на войне, и сдаются перед кадетами, прося последних войти в министерство. Кадеты ставят 7 условий, которым нельзя не сочувствовать и, между прочим, удаления из министерства Чернова, с которым они работать не могут⁷⁹⁹. Удалению этого прохвоста, чуть было не развалившего всего нашего землевладения, подобно тому, как Керенский развалил армию, следует очень порадоваться. Я все же никак не ожидал, что социализм обанкротится так скоро, как это случилось. А каковы результаты этого опыта – ужасно сказать. В области юстиции – полное отсутствие безопасности, разбои и грабежи, воровство, какого не видала Россия. Дело начато Керенским, выпустившим каторжников в первые же дни революции, и продолжено его достойным преемником Переверзевым, устремившим всю свою энергию на месть слугам старого порядка и совершенно не заботившимся о его прямой задаче: безопасности страны. Сентиментальничанье этих адвокатов с уголовными элементами привело к невероятному росту преступности, которая стала вызывать самосуды толпы, инстинктивно хватающейся за это последнее средство самосохранения, когда она чувствует, что государственный суд никого не оберегает. В военном деле: декларация прав солдата, уничтожение дисциплины, развал армии, не так еще давно показывавшей чудеса храбрости, даже при отсутствии оружия, как в 1915 г., уход наиболее видных и талантливых вождей и небывалая ужасная катастрофа под Тарнополем, стоившая нам двух армий⁸⁰⁰, и только ли двух! Вот к чему привела ваша деятельность, создатели «самоуправления армии». Для постов министров финансов и торговли социалисты так и не могли найти кандидатов. Почта и телеграф распустились так, что «товарищ Церетели» принужден издавать приказ об исполнении обязанностей азбучного содержания, но кто ж его будет слушать!⁸⁰¹ О железных дорогах и говорить нечего – тут положение мало изменилось, потому что было и раньше так плохо, что не могло быть хуже. Все же начались угрозы забастовкой, неповиновение начальникам дорог со стороны каких-то «исполнительных комитетов» и т. д. Переговоры с кадетами еще не кончились. Кадеты теперь, разумеется, войдут в министерство властно – да и давно пора власти быть властью. Ленин бежал в Германию⁸⁰². «Товарищи» большевики и меньшевики, заседающие в разных «советах депутатов», его прикрыли, а министерство юстиции, во главе с фигурантом Ефремовым, было, конечно, бессильно его поймать. Впрочем, и к лучшему. В тюрьме он казался бы мучеником для его приверженцев; на суде присяжных неизвестно, достаточны ли были бы против него доказательства – а, бежав в Германию, он доказал сам, с не оставляющей сомнений убедительностью, что он действовал как немецкий шпион на немецкие средства. Но его приятели продолжают заседать в «советах депутатов» и править Россией. Что же значит устранение одного Ленина, когда остаются еще их десятки! Всегда мне казались уродливыми и отвратительными эти самозваные собрания неизвестных, темных людей, на четверть жидов, на четверть агентов бывшей охранки; а теперь я слышать о них не могу равнодушно. Впрочем, что ж! Россия в начале XVII в. видала единоличных самозванцев, в начале XX в. увидела самозванцев коллективных и столь же темных. За три века мы не исправились. У нас все то же тяготение к самозванщине. День с нависшими тучами. Я много работал.

18 июля. Вторник. Опять много и упорно работал над биографией, принимающей очень обширные размеры, при которых мне ее не кончить. После чая рубил дрова. Мысли о событиях, от коих только и отрываешься за работой, когда начинаешь жить в Голландии в 1697 г. Голова Керенского наполнена была исключительно теорией и доктриной; но, соприкоснувшись с действительностью, он стал поворачивать на государственно-практический путь, и это уже не тот социалист, которым он начал, хотя все-таки выкрики бывают. В прочих головах членов советов рабочих, «батрацких» и прочих депутатов, т. е. в головах той шайки, которая ими руководит, одни узенькие теории, у иных даже простые шаблоны и никакого практического смысла, никакой способности видеть действительность. Просидев много лет в подполье, где они учились по плохоньким переводам с немецких брошюрок, они разучились присматриваться к настоящему миру Божьему и его понимать. Некоторые почитали книжек о Французской революции, например, большевик-писака Мартов (тоже псевдоним, вероятно), и жарят оттуда сравнениями. Прочие кое-что кое о чем слыхали. От кого-то. В общем, такая болтовня, такое все одно и то же, такой бедный запас терминов, что удивляешься, как можно было тянуть с ним четыре месяца. «Им имена суть многи, мой ангел серебристый, они ж и демагоги, они ж и материалисты... Чужим они, о Лада, немногое считают, когда чего им надо, то тащат и хватают» – припоминаются гениальные слова графа А. Толстого⁸⁰³. Миня ездил кататься в лодке с гувернером и мальчиками с соседней дачи.

19 июля. Среда. Утро за работой до 5-го часа. День ясный и не очень жаркий. После чая мы с Л[изой] ходили на Остров, а оттуда прошли по очень красивой дороге в Алексеевское училище – верстах в 2 от Острова, где купили меду. Училище это – высшее – расположено в двухэтажном здании, которое прежде было барским домом. Ходили мы туда и обратно 4 часа и сделали верст 16.

Наша интеллигенция – всегда была нигилистической: не знала ни веры в Бога, ни патриотизма. У нее не было ни одной из этих двух положительных сил. Теперь она и принуждена расплачиваться за атеизм и космополитизм; она оказалась дряблым, бессильным сбродом, который разлетается от разыгравшейся бури. Эти ее свойства способны разлагать и разрушать, а не создавать что-либо положительное. В 1612 г. нас спасли горячая вера и все же имевшийся запас национального чувства, хотя и тогда верхи общества не прочь были сблизиться с поляками. Теперь что нас спасет? Исполнилось 3 года войны. И какой позор к концу третьего года.

20 июля. Четверг. Ильин день. Все утро и до 5-го часа за работой. Вечером беседа с директором Ломжинской гимназии и с нашими соседями. Они передавали новость, что Верховным главнокомандующим вместо Брусилова назначается Корнилов. Итак, за 5 месяцев сменилось 4 верховных главнокомандующих⁸⁰⁴. Корнилов – это последняя надежда. Может быть, как-нибудь ему удастся возродить армию, положить конец всем этим бредням в военном деле и повернуть колесо военного счастья. Честь и слава ему и за то, что он, единственный на всю Россию, крикнул слово правды. Уже это одно – его большая заслуга. А в Петрограде опять какой-то съезд исполнительных рабочих и солдатских комитетов, на котором опять разные Либеры, Даны, Гоцы и прочая парша твердят о необходимости поддержать «демократический строй», т. е., иными словами, развал армии. Один дурак договорился там до того, что нужно насильно притянуть буржуазию к власти⁸⁰⁵. Хорошо будет властвовать тот, кто будет властвовать насильно!

21 июля. Пятница. Все утро за работой над биографией. Доведена до 21 октября 1697 г. Выходит очень большое описание заграничного путешествия Петра. Газеты сообщают о заседаниях членов Государственной думы, на которых, в особенности, депутатом Масленниковым, солдатские и рабочие советы названы их настоящим именем, т. е. сбродом неизвестно кем выбранных проходимцев, шпионов, темных невежественных людей. О том же говорило еще несколько членов, и очень горячо. Но собирается на эти заседания всего 60–70 человек. Поднимался вопрос, чтобы собралась вся Государственная дума, как властный орган. Но есть ли у нее опора? По-видимому, все-таки еще неизбежно столкновение между Думой и этими Советами.

22 июля. Суббота. Исключительно хороший, заслуживающий быть отмеченным день, ясный – ни облачка, тихий, не особенно жаркий, с какою-то особой прозрачностью воздуха. Вода в Волге как зеркало с ясным отражением противоположного берега. Красота. Л[иза] ездила в Рыбинск. Из газеты, ею привезенной, стало известным, что кадеты не согласились вступить в министерство. Итак, будет министерство только социалистическое. Социализм у нас еще не исчерпал себя до конца; пусть исчерпает, только чего это будет стоить? Но, очевидно, что правительственная его неспособность не всем еще ясна. Работал меньше, чем обыкновенно, и как-то вяло: не успел сделать того, что хотелось.

23 июля. Воскресенье. День пасмурный, северный ветер и к вечеру дождь. У пристани во время 12-часового парохода я встретил нашего соседа, лесопромышленника, еврея Городинского из Рыбинска, который развернул при мне только что полученную газету, и мне бросились в глаза зловещие заглавия крупным шрифтом: «Конфликт Временного правительства с Верховным главнокомандующим», «Кризис власти»⁸⁰⁶, «Арест Гурко»⁸⁰⁷ и пр., и пр. Он прочел мне несколько выдержек. Тяжко! То, что происходит в Петрограде, – это агония социалистического правительства, совершенно бессильного и разваливающегося: подал в отставку и сам глава его Керенский. Собиралось совещание вождей партий в Зимнем дворце – точно консилиум врачей у постели больного⁸⁰⁸. Я никак не думал, все-таки, чтобы наш социализм оказался настолько слаб и беспомощен, каким он теперь явился. На войне крах, пустая казна, полная анархия, отпадение Украины и Финляндии – вот его результаты. Партии сталкиваются, борются, стремятся достигнуть своих партийных целей и стремлений, и нет такой силы, которая бы стояла над партиями и хотя бы символизировала только всю Россию в целом и общем. Подумав об этом, многие станут монархистами. То, что она может беспристрастно выситься над партиями и взирать только на государство, как единое общее, – есть ценное свойство монархии. Даже президент республики – все же член той или иной партии и невольно клонит в партийную сторону.

Тот же сосед рассказал мне, что он на днях по коммерческим делам ездил в Москву и попал туда в то время, когда шли переговоры с кадетами и членами торгово-промышленной группы. В торгово-промышленном мире – все оживились и были полны надежд, начались и сделки. Затем, когда переговоры постигла неудача, все повесили носы. На пути в Москву он был очевидцем происшествия, характеризующего наше теперешнее анархическое состояние. Он ехал в I классе. Вдруг ночью в вагоне раздался шум и послышалась какая-то возня. Оказалось, что в одно купе, откуда только что вышли, оставив там свои вещи, два пассажира в коридор или на станцию, влез матрос-кронштадец, вещи сбросил, сам лег и заперся. Когда пассажиры вернулись и нашли дверь своего купе запертой, они обратились к кондуктору. Кондуктор, отперев дверь, получил от кронштадца грубое заявление, что всякому, кто еще попытается войти, он «расколотит морду». Когда кондуктор привел контролера, в сопровождении солдата с винтовкой, матрос набросился на контролера и исполнил свою угрозу, стал бить его по лицу и разбил в кровь. Солдат, поставив винтовку в уголок коридора (тоже хорошо! зачем же и носить винтовку?), хотел взять матроса руками, но тот оказался сильнее его, и в борьбе, которая завязалась, начал одолевать. Кондуктор привел еще двух солдат, и все общими усилиями вытолкали негодяя из купе и из коридора на площадку, а оттуда на всем ходу поезда сбросили из вагона. Одумавшись, все же остановили поезд, подобрали его, с израненной головой и разбитой рукой, вызвали фельдшера, сделали перевязки и повезли в Москву.

24 июля. Понедельник. День пасмурный и дождливый. Я много работал. После чая, т. к. от дома отходить было рискованно, гулял долго по любимой береговой дорожке, а мысль работала над текущими событиями. Вечером на пристани встречали десятичасовой пароход. В газетах о совещании в Зимнем дворце – и кто же в Зимнем дворце: Дан, Либер и пр., и пр. Фигляр [А. Ф. Керенский] ломал комедию, выходил часа на три в отставку, потом, по челобитью всех, вновь взял бразды правления. То ли не Борис Годунов. Генералами главнокомандующими швыряют хуже, чем пешками, и даже верховным. Брусилова прогнали, не предупредив его даже. Гурко посажен под арест – его легко поймали и нашли. Но с обратной стороны иное. Троцкий и Луначарский выступали в исполнительном комитете и т. д., но, когда в тот же день прокурор издал приказ об их аресте – то их нигде не могут разыскать⁸⁰⁹. Это жалкая комедия, а не судебная власть.

25 июля. Вторник. Не выходит из головы генерал Брусилов и оскорбление, ему нанесенное. Должно же Временное правительство объяснить стране мотивы своего непонятного поступка! Неужели это борьба с «контрреволюцией» направо? Тогда не много останется генералов, а сколько и теперь имен первой величины не у дел? Какой же генерал может терпеть развал дисциплины в армии и не осуждать его? Брусилов прямо и откровенно называет сделанное с армией: и пропаганду, и «самоуправление» – ошибкой правительства, и разве это не так?

Дивный, теплый, ясный день при легком ветерке с юго-востока, из теплых пустынь Средней Азии. Сегодня пришлось испытать неприятное происшествие. Миня утром, не желая учиться – он понемногу занимается с Л[изой], – где-то спрятался с соседским мальчиком Колей, и не откликался на все свистки, и не появлялся вплоть до обеда. Во время обеда они с Колей вбежали в столовую в масках из листьев с палками, изображая не то экспроприаторов, не то еще кого-то. Мы встретили эту выходку молча. Коля сконфуженно удалился, а Миню пришлось весь день держать под арестом дома. Арест заключался в том, что ему запрещено было выходить из дома гулять. Кажется, это подействовало.

Я ходил в Алексеевское отдать тамошнему учителю посуду, в которой он нам отпустил мед. Ходил туда и обратно, нигде не отдыхал, ровно 3 часа; значит, сделал верст 12–15.

Партия с[оциалистов]-р[еволюционеров] возникла в 70-х гг. вскоре после освобождения крестьян. Когда вся земля была в руках помещиков, а очень много крестьян находились еще во временно-обязанном состоянии и вообще, еще и вышедшие на волю были в большой зависимости от помещиков, имел смысл лозунг партии на ее знамени: «Земля и Воля». Но теперь, когда громадный % земель находится в руках крестьян, а за помещиками остается всего 35 миллионов десятин (что-то на 200 м[иллионов] дес[ятин] крестьянских) и когда крестьянство с отменой круговой поруки стало совершенно свободным – какой смысл имеет помахивание старой изветшавшей тряпочкой с полинялыми словами «Земля и Воля», которые, однако, дразнят аппетиты несбыточными надеждами и обещаниями, которые нельзя осуществить? Ибо, что можно сделать с этими 35 м[иллионами] десятин? Разве хватит хоть по 1/10 дес[ятины] на нуждающуюся в земле душу, если их разделить? Ведь никто не рассчитывает на дар чуда, при котором 5-ю хлебами можно было насытить 5000 человек? А, между тем, какое разорение культурно-хозяйственных центров повлечет за собой отобрание помещичьих земель! Какое оскудение в скоте, молочных продуктах, хороших семенах и пр.! И какое подлое шарлатанство выступать теперь с девизами 70-х годов, которые уже выдохлись!

26 июля. Среда. День ясный и жаркий. В середине дня за чаем сильный внезапный дождь с небольшою грозою, и потом опять светло и ясно. Я очень много работал, так как вчерашней прогулки для меня оказалось достаточно и на сегодняшний день, и не хотелось двигаться.

Вечером газеты и беседа с директором Ломжинской гимназии, с которым прохаживались по еловой аллее, как наиболее сухому месту. Их гимназию переводят не то во Владивосток, не то в Иркутск. У нас есть правительство и верховный главнокомандующий. В правительство вошли кадеты – второго сорта, один Кокошкин из перворазрядных. Трое – между прочим, обер-прокурор Карташев – из сотрудников «Русского слова», также, и Бернацкий – управляющий министерством финансов⁸¹⁰. Его статьи мне очень нравились и казались дельными.

27 июля. Четверг. Один из превосходнейших ясных и теплых дней, красящих все лето. Утром я ездил на почту в Песочное за деньгами, которые здесь плывут со скоростью, превосходящею скорость течения Волги. Для работы утро пропало. Хотел позаняться после обеда, но пришла соседка М. Л. Климина с предложением ехать на лодке на Остров за медом. Так как Л[иза] не могла ехать: Миню нельзя было покинуть из-за расстроенного желудка, а огорчать отказом соседей было жаль, то я отправился, в чем и не раскаиваюсь. Нас поплыла большая компания: хозяин лодки – ревизор Самолетского общества В. А. Кабанов – гроза самолетских капитанов с женой и дочерью, М. Л. Климина с двумя сыновьями и маленькой девочкой, внучкой батюшки, и я. Впрочем, в обширной лодке ревизора уместилось бы еще столько же народу. Мы плыли на 6 веслах, любуясь ширью Волги, красотой берегов и небом с маленькими, легкими облачками. Все было залито солнцем. Жаль, что Миня не мог поехать с нами и, в особенности, с ревизором, который является для него героем и идеалом. Бедный мальчик наблюдал наши приготовления к отплытию издали, прячась за кустами ивняка, сквозь которые мелькала синяя рубашечка и грустное его личико. Мне было его очень жаль. Ближе он подойти не решался, потому что сегодня над ним стряслась новая беда. Они с Колей в шалаше из ветвей на берегу, который они сплели, насушили какой-то травы и делали опыты курения. И мы с братом в таком же возрасте занимались тем же! Но Л[иза] почему-то страшно расстроилась. Миня был сконфужен и потому и не решался подойти ближе к нам.

На Острове мы пили чай в лавке, на воздухе, любуясь видом, а затем были в стоящем на горе новеньком, чистом, светлом и замечательно уютном домике местного батюшки, где Кабановы покупали у матушки мед. Из окон домика, а, в особенности, с терраски, открывается роскошнейший, необъятный вид на Волгу и на Заволжье – глаз не оторвешь. Комнатки с чистыми полами, «дорожками» по ним и цветами у окон напомнили мне квартиру Ключевского. Мы пробыли на Острове до 7 часов, а затем, усердно работая веслами, отправились вверх по течению домой и плыли ровно час. Я получил большое удовольствие от этой прогулки, изрядно поработал в оба конца веслами – и чувствовал себя отлично. Кабанов рассказывал о безобразиях, которые производятся солдатами на пароходах нижнего плеса.

В «Русских ведомостях» статья о безвыходном положении, вследствие того, что партии, раздирающиеся враждой, столкнулись, ни одна не хочет уступить «и нет верховного арбитра, который мог бы разрешить это столкновение, гибельное для России». Что же это, как не воззвание почтенной газеты к монархии. Опыт пережитого выясняет мне с большою убедительностью два заключения. 1) Монархия в России не доделала своего, может быть, жестокого и неблагодарного, но необходимого дела, которое было доделано ею ко времени революции во Франции. Она не закончила еще слияния частей России в одно национальное целое. Части эти только и держались монархом, а когда его не стало – они начали разваливаться. Монархия объединяла их, нередко прибегая и к принудительным, насильственным мерам, и весь odium⁸¹¹ за них падал на нее. Но это дело необходимости, если мы не хотим развалиться. 2) Русский народ не приобрел еще такого характера, выдержки и развития, чтобы те партии, на какие он теперь распадается во взаимной своей борьбе, могли обойтись без «верховного арбитра», голос которого был бы уже окончательным и безапелляционным. Может быть, во Франции и Америке это можно. Но у нас, как показывает опыт, гибельно, и жизнь сама приведет нас к тому, к чему она всегда приводила при раздорах партий: или к тирании, если в народе есть спасительное чувство самосохранения, или к такой же политической гибели, какую испытала Польша. Из абсолютной монархии прямо в «демократическую республику» не прыгают.

28 июля. Пятница. Кроме утренней прогулки в парке, я не выходил из дома и много написал. У нас была за чаем жена директора Ломжинской гимназии. Их судьба, куда они отправятся, все еще не решена. Для меня большая отрада, что я, работая, живу в 1697 г. в Голландии и, таким образом, хоть на несколько часов в день могу покидать русскую действительность XX века с ее «товарищами», «эсерами», «линиями поведения» и всем этим прочим словесным навозом и с ее небывалым позором.

29 июля. Суббота. Л[иза] уезжала рано утром в 5 час. в Рыбинск, как она это, обыкновенно, делает здесь по субботам, и вернулась в 12 не только с мясом и зеленью, но и с мешком ржаной муки. Все же насколько жизнь здесь в отношении продовольствия обставлена лучше, чем в Москве! Есть, по крайней мере, все основное необходимое, и даже мясо. Все страшно дорого, но имеется, и не надо прислуге стоять в очередях, как в Москве. Но дороговизна прямо ужасающая. То, что стоило раньше 15 коп., стоит теперь 1р. 15, и все в той же пропорции. У нас уже не рубль, а что-то меньше франка. Мне удалось много поработать. Сегодня подходил к нашей даче нищий. Я вынес ему пятак, но стал делать замечание, что теперь заработать можно и т. д. Но он мне возразил: «Плохя! Плох! Мне денег не нужно!» – и взглянул на меня такими ясными, кроткими и умными глазами, что мне стало совестно. Сколько раз давал себе слово таких замечаний просящим не делать. Рожь уже сжата. На березах кое-где появляются желтые, золотые ветки. «Помни, скоро лист желтеет, быстро твой проходит май!»

30 июля. Воскресенье. Засидевшись в течение недели, я сделал утром трехчасовую прогулку по обычному и любимому своему кругу: Глинино – Панино – Остров – и берегом Волги домой. К нам перед отъездом в Москву заходила Т. В. Щукина, и мы ее проводили на пароход. Весь остальной день я предавался отдыху – занятие довольно скучное. Тем более, что пошел мелкий дождь. Вечером на пристани беседовали с соседом по даче – евреем о дороговизне и падении денег и с гувернером-латышом о красоте его родного города Риги, о которой и у меня наилучшие воспоминания.

31 июля. Понедельник. Отдохнув после вчерашней усиленной маршировки, я с особенной энергией работал над биографией, тем более, что и утро было пасмурное, располагающее к работе. После чая, когда выглянуло солнце и стало ясно, катались с Миней на лодке. Письмо от С. К. Богоявленского.

1 августа. Вторник. Ночью, часу в первом, я слышал вдалеке два выстрела, показавшиеся мне револьверными, но затем наступила тишина, и не было никакой тревоги. Оказалось, что эта стрельба была в соседней деревне Позделинском, где находится дом волостного правления. Ночью шайкой бандитов, вероятно, большевиков, было сделано покушение унести хранящийся в правлении сундук с деньгами, где находилось в это время тысяч 20 денег. Разбойники связали сторожа-старика и выволокли тяжелый несгораемый сундук, прикованный к какому-то бревну. Но, заслышав голоса идущих людей, бежали, оставив на месте несколько шляп (были в шляпах). Все это мы узнали сегодня после обедни в крестном ходу на реку. Известие не из приятных. Так как никаких властей теперь нигде нет, то никто и не преследует разбойников, и не ищет их. С 1 марта сколько было громких вооруженных нападений и экспроприаций, виновники которых даже бывали пойманы; однако, до сих пор не было еще ни одного судебного процесса по этим делам. Где же суд в России? При старом порядке хоть суд, по крайней мере, у нас был порядочный. Удивительно ли, что толпа прибегает теперь к самосуду, случаи которого происходят постоянно.

Превосходный, удивительно ясный и свежий по-осеннему день. Мы катались с Миней на лодке, и я – с большим удовольствием. Порядочно удалось и поработать.

2 августа. Среда. Я стал заниматься с Миней арифметикой, так как уроки его с Л[изой] приводили к постоянным стычкам между ними. Я всегда говорил, что мать не всегда может обучать своего ребенка, хотя бы была по отношению к другим детям прекрасной учительницей. Обе стороны слишком взаимно близки, пристрастны и потому раздражительны. Итак, я обучаю его сложению и вычитанию в пределах десятков. Первый урок прошел отлично. О происшествии в Позделинском самые различные версии – вот и устанавливайте исторические факты по рассказам свидетелей. Позделинский крестьянин Бабкин, чинивший нам лодку, говорил мне, что видел 7 человек, из которых одни были в шляпах-котелках, другие в соломенных картузах. Он, заслышав их голоса и шум, выглянул в окно, увидал в доме правления свет и выстрелил дважды из берданки. Другие говорят, что это сами воры отстреливались. Бабкин говорил, что они убежали в лес; по другой версии, один из них свалился в овраг и т. д. Больших трудов стоило мне расспросить этого очевидца Бабкина о происшествии: он все сбивался на разные вводные, побочные рассказы. И это не в нем одном. То же и у матроса на пристани Ивана Ивановича Монахова – все какие-то околесицы. Русский человек не привык ходить прямою шоссейного дорогою, за ее неимением, а все пробирается окольными проселками; оттого и не скажет никогда ничего прямо. Вот почему с иностранцем иметь дело легче, чем с соотечественником. Работал умеренно, благодаря великолепному, ясному, тихому и свежему дню. Хотелось побыть побольше на воздухе и на солнце. Таких дней немного. По предложению В. А. Кабанова мы плавали опять на Остров большою компанией на его двух шлюпках. Вернулись уже в 10-м часу. Газета отравила, по обыкновению. Из Румынии нас гонят, а, стало быть, пропадает и Румыния, как Сербия и Бельгия⁸¹². Зачем-то понадобилось переводить царскую семью – в Тобольск!⁸¹³ Ведь это лишнее издевательство в угоду разным советам! Потеряв веру в икону, недостаточно снять ее из переднего угла, но надо еще надругаться над нею! Вот они, дикари! Почему же Иаков II, Карл X, Людовик Филипп, да и теперь греческий король Константин могли уехать за границу и жить себе там – но это в цивилизованных странах. Наши верховоды играют теперь во французскую революцию XVIII в., о которой они кое-что почитали. Но народ наш еще не французы XVIII в., а немцы эпохи Реформации XVI столетия, когда, переставая верить в иконы и мощи, выволакивали их из церквей и всячески надругались над ними.

3 августа. Четверг. Утром занятия с Миней и биография. После обеда мы с Миней ездили в Рыбинск и оказались попутчиками Кабановым. Ревизор отвел Миню на капитанскую рубку, на которой он и находился все время. В Рыбинске на пристанях и на набережной масса поражающих грязным и неряшливым видом оборванцев-солдат, в защитных рубахах без погон, стоят без дела и грызут подсолнухи, необыкновенно тупо смотря на окружающее. Иные предлагают услуги по переноске тяжестей. И эта рвань – наша армия! Куда же ей сражаться с обученными и вымуштрованными немцами? Это тунеядцы, бездельничающие по целым дням, на которых жалко смотреть, и это, впрочем, также избиратели на городских выборах в Рыбинскую думу, предстоящих 6 августа. Я думаю, что даже турецкая армия теперь более обучена, занята и более военного вида, чем этот паскудный сброд. И пять месяцев только назад еще можно было гордиться нашим войском!

4 августа. Пятница. Стоит все время великолепная ясная погода. Утром занимались с Миней, затем своя работа. После обеда я стал чувствовать лом во всем теле. Чтобы размяться, я прошелся до Болонова и обратно, причем, имел интересную встречу: шли несколько рабочих с завода Теляковского, мужчин и женщин; одна из последних заметила по моему адресу: «Нарядный какой, ходит один, не боится». Я спросил: «Чего же бояться?» Они все ответили: «Нынче выходили из лесу пять воров, напугали нашего пастуха». На мой вопрос, кто же это такие, они ответили: «Беглые мужики». Воровство и грабежи вокруг повсеместные. И наша дачная колония в тревоге проводит каждую ночь, ожидая посещения.

Вернувшись с прогулки, я почувствовал жар и лег в постель в лихорадке. Второй раз за лето! Плохо! Прочел в «Русских ведомостях» статью о денежном обращении, в которой доказывается, что денежное обращение после революции стало много хуже, чем было при старом порядке. За два первые года войны выпущено бумажек на 6 миллиардов, а новое правительство за 5 последних месяцев уже выпустило их на 6 миллиардов. День войны при старом порядке стоил 15 милл[ионов] рублей, теперь он стоит 70–75 миллионов руб. «Русские ведомости» остроумно указывают причину такого увеличения: страшное повышение заработной платы рабочим, работающим на казну, причем, бумажки застревают у них в руках, не обращаясь в % бумаги, как это делают капиталисты с получаемыми прибылями. Оттого и создается потребность все в новых и в новых кредитных билетах.

Итак, денежное обращение – хуже, продовольственное дело – хуже, о военном деле – и говорить нечего, суда и полиции совсем нет. Что же стало лучше после переворота? Свобода? Но министры получают право закрывать газеты, запрещать съезды и собрания, и, наконец, министр юстиции Зарудный (какое имя! и кадет⁸¹⁴) вносит законопроект о предоставлении двум министрам – внутренних дел и юстиции – по соглашению, без суда арестовывать в административном порядке и ссылать в определенные местности лиц, действующих контрреволюционно или опасных для революции!⁸¹⁵ Где же эти свободы, что от них остается и чем все это отличается от старого порядка?

5 августа. Суббота. У меня повышенная температура. Я чувствовал слабость и потому, мало работал. Сидел на солнце в кресле и читал Диккенса. Расставаться с жизнью при нормальной температуре, может быть, и жаль, но при повышенной – довольно безразлично. Смерть при тяжелой болезни, думается, и совсем не страшна.

6 августа. Воскресенье. Утром я уже чувствовал себя здоровым. Был в церкви или, вернее, у церкви, так как внутри было душно от большого числа богомольцев. Здесь 6-го августа совершается невиданный мною обряд крестного хода вокруг церкви с молебнами на каждой из четырех сторон. Л[иза] уехала в Рыбинск «посмотреть» на выборы в городскую думу. Объекты женского любопытства меняются, но существо его остается тем же; прежде ходили «посмотреть» на чужую свадьбу, теперь мода на политику, значит, надо смотреть на выборы. Мы оставались с Миней, и мне удалось много поработать. Вечером мы катались в лодке с m-me и m-lle Кабановыми. Л[иза] вернулась в 12¹/₂, благодаря опозданию парохода. Стоило ездить!

7 августа. Понедельник. Все время стоит на редкость хорошая, ясная и теплая погода. Утром мы занимались с Миней. Я работал затем до 6 час. вечера, и после того мы катались с ним на лодке в Лучинское; вернулись в 9-м часу. Не глядеть бы лучше в газеты! Петроградский главнокомандующий ген. Васильковский подал в отставку⁸¹⁶ – это уже и не запомнишь, который по счету главнокомандующий Петроградским округом уходит из-за конфликта с Советом солдатских и рабочих депутатов, в котором имеется секция, руководящая военными делами, подобно тому, как там есть секция дипломатическая и т. д. Словом, это особый параллельный государственный механизм. Отрекшегося государя везут в Тобольск, в чем я вижу исключительно издевательство над ним. Я было надеялся, что поезд направится в Архангельск, затем на корабль и в Англию. Эх, совершенно еще мы варварская страна, на каждом шагу в этом убеждаешься. Фигляр К[еренский] кричит о равенстве и братстве, когда вокруг все хватают друг друга за горло и душат. Смешной и жалкий фигурант.

8 августа. Вторник. Утром занятия с Миней таблицей умножения, а затем своя, довольно усердная работа. После обеда я опять стал замечать нездоровье, и, действительно, у меня опять оказалась повышенная температура, что не мешало мне усердно работать. Не малярия ли у меня начинается – с этим нельзя себя поздравить. Дамы на соседней даче с наступлением вечера начинают нервничать, испытывая страх перед нападением грабителей, и плохо спят ночи. Слухи о грабежах идут отовсюду из округи. Но и в Москве, войдя в магазин, кафе, банк, можно попасть в момент нападения экспроприаторов. Опасность одинаковая. Вот она, анархия, в ее чистом виде, под управлением гг. социалистов! Наша юстиция, какая еще есть, сильно хромает влево. Генерал Гурко, против которого прокурор не нашел никаких обвинений, сидит все еще в крепости, а большевики один за другим выпускаются из заключения!⁸¹⁷ Продолжает стоять великолепная погода, на солнце знойно, Волга тихая и спокойная, как зеркало. Деревья уже сверкают желтым листом.

9 августа. Среда. Время до чаю за работой. После чаю предприняли далекую прогулку, целое путешествие по окрестным деревням в поисках масла, которого очень мало, и продается оно теперь по 4 р. 50 к. вместо прошлогодних 80 коп. И все так. Ужасное бедствие надвигается для городских жителей, в особенности, для больших городов! Вернулись домой уже около 9 часов.

10 августа. Четверг. Продолжает стоять великолепная ясная погода. Вечером, однако, тучи и гроза. Был на почте в Песочном, отправил письмо Д. Н. Егорову. День за работой. Вечер на пристани в обществе В. А. Кабанова и соседей. В Москве совещание «общественных деятелей» под председательством Родзянко, на котором замечательную речь о причинах развала армии сказал генерал Алексеев, бывший Верховный главнокомандующий, и подтвердил то же Брусилов. На собрании был и Юденич – словом, цвет наших генералов, остающихся не у дел из-за этих фантазеров-социалистов.

11 августа. Пятница. День с утра дождливый, и поэтому работа моя вдвое интенсивнее. Осталось немного, чтобы вчерне закончить 1697-й год, очень растянувшийся у меня. К 6 час. вечера я кончил работать, порядком устав. Получил очень трогательное письмо от одного из студентов, с 1915 года находящегося на фронте и уже теперь поручика, с выражением сочувствия по поводу весенней истории. Почему-то он скрыл только свое имя. Получил также – с опозданием – приглашение на совещание общественных деятелей 8 августа – о нем в газетах. Замечательную речь произнес генерал Алексеев. Она еще не приведена целиком, т. к. он ее повторит в большом совещании.

12 августа. Суббота. Опять ясная превосходнейшая погода. Я много работал и закончил вчерне 1697-й год. Вечер провели в обществе соседей за политическими разговорами. Мы очень сходимся во взглядах, и с кем ни поговоришь, все говорят одно и то же: беспорядок, разнузданность, анархия, отсутствие безопасности и т. д., и т. д. И все-таки, как мы еще бессильны. Только-только, что буржуазный класс начинает, как будто, приходить в себя и поднимать голос.

13 августа. Воскресенье. День полнейшего отдыха, т. к. я чувствовал большую усталость, и работа над биографией шла как-то вяло. Погода продолжает быть превосходнейшей. У нас пила чай семья Ломжинского директора, переселяющегося во Владивосток, и разговоры об этом крае.

14 августа. Понедельник. Утро за работой до чая. Затем ходили в Лучинское за картофелем – насколько здесь жизнь легче, чем в Москве. Главные предметы продовольствия здесь можно достать без препятствий, заплатив, конечно, втрое-впятеро дороже, чем прежде, но все-таки все можно достать, тогда как в Москве не достанешь ни за какие деньги. Газеты принесли известие о первом дне Московского совещания: речи, речи и речи, а в речах слова, слова и слова⁸¹⁸. Керенский поносил старую власть, сваливая на нее все происходящие безобразия, выкрикивал много важных и торжественных слов: верховная власть, государственная мощь, сам он – верховный глава верховной власти, Временное правительство будет действовать железом и т. д. Он начинает, наконец, понимать, что такое государство и что правительство – не ученое собрание, воодушевленное идеей непротивления злу. Но ведь все это слова! Все только и твердят о необходимости власти, ее прямо жаждут, как воды в пустыне. Но где же она? Слова – громкие и высокие – а все мы видим, что у правительства все что угодно есть, кроме только власти. Кто же его слушается? Армия, которая бежит? Рабочие, которые не работают? Украинская рада, которая созывает украинское учредительное собрание? Финляндия, собирающая распущенный Сейм? Плательщики налогов, не платящие их? И Москва забастовкой трамваев, трактиров и других заведений, в знак протеста против совещания, показала, каким авторитетом пользуется в ее глазах верховная власть Временного правительства. Министр финансов [Н. В. Некрасов] приводил цифры, но цифры потрясающие. Он сказал, что ни одно царское правительство не было столь расточительным, как революционное. Содержание «продовольственных комитетов» обходится казне в 500 милл[ионов] в год; содержание земельных комитетов в 140 милл[ионов]. На пайки семьям запасных испрашивается 11 миллиардов. Бумажек старое правительство печатало меньше 200 милл[ионов] в месяц, временное – по 800 милл[ионов]. Недоимочность доходит до 43 %. Хуже нельзя себе ничего представить. Дорого обошлась России свобода, и при такой дороговизне по карману ли она нам?

15 августа. Вторник. Прогулка утром по направлению к Мартюнину; любовался желтеющими берегами. Весь день затем, по случаю большого праздника, предавался отдыху и любованию природой. Есть что-то осенне-прелестное в ней в эти ясные, но уже все более короткие дни. Речь Керенского в Государственном совещании произвела на меня впечатление танца, исполненного канатным плясуном, жонглировавшим, в то же время, высокими государственными понятиями. Где же были ваши дела за 5 месяцев? Была ли у вас хоть капля той власти, о которой вы говорите, когда вы ходили на задних лапках перед Советом рабочих и разных других депутатов?

16 августа. Среда. Утром занятия с Миней, а затем за своей работой до 5 час. вечера, и удалось немало сделать. Катались с Миней на лодке; я прямо упиваюсь красотой Волги в тихие, ясные вечера. Заходили к соседу А. И. Климину, получившему газету, и он прочел вслух речи Корнилова и Каледина на Государственном совещании⁸¹⁹. Обе очень сильно и решительно сказаны; особенно, последняя, возбудившая целую бурю в совещании. В Москве, кажется, стало несколько крупных фабрик, в том числе, и Прохоровская, так что, оказывается, уже много безработных. На безработице и вернется к нам монархия, когда эти голодные и измученные люди потребуют от своих вождей, как евреи от Моисея, чтобы вели их назад в Египет, где они были в рабстве, но ели лук и чеснок.

17 августа. Четверг. В, так называемом, Государственном совещании все тоскуют, можно сказать, стонут по власти, все взывают к власти сильной, внепартийной, неответственной перед партиями и независимой от них, одинаковой и равной для всех партий – а что ж это такое за власть, как не монархическая? Каким образом партии могут создать внепартийную и над партиями стоящую власть? Самое большее, что могут создать партии, – это власть, основанную на соглашении, на коалиции; а может ли быть соглашение прочно и длительно, это зависит от взаимоотношения партий. Власть надпартийная и явиться должна не из партий. Он может быть Божиею милостию или Божиею милостию и волею народа, но стихийною волею всего народа, а не искусственных и мелких, прямо микроскопических групп, каковы у нас партии. Государственное совещание показывает, что взаимоотношение наших озлобленных и раздраженных партий таково, что ни о каком прочном и длительном соглашении между ними не может быть и речи. Мне яснее становится теперь, что мы, именно, вследствие этого раздора идем к монархии.

День прошел обычно, в работе и среди природы.

18 августа. Пятница. Утро пасмурное, но затем с полудня день опять ясный. Я ездил в Песочное по денежным делам, а после обеда прилежнейшим образом предавался работе. После чая гуляли с Л[изой] и дошли до беседки на обрыве в имении Теляковского. Второй день не получаем газет и не знаем, «объединились ли все живые силы страны», состоялось ли «спасение революции, а, кстати, и страны»⁸²⁰, продолжает ли отечество стоять «на краю гибели» и т. д. Какая масса запошленных выражений наполняет теперь газетные столбцы и как быстро, благодаря усиленной всеобщей болтовне, испошливается всякое новое выражение! Вечер теплый, тихий и лунный. На реке серебристый отблеск в переливах воды. Слышны были звуки какого-то струнного инструмента с далекой лодки. Поэзия!

19 августа. Суббота. Занимался с Миней. Затем усердно работал сам до 6-го часа. После плавали с Миней и с Таней [Силиной], дочкой директора Ломжинской гимназии, в лодке. Гуляли с директором, рассуждая о церковном соборе. Вечером принесены газеты – мерзость.

20 августа. Воскресенье. Утром большая прогулка по моему излюбленному кругу – деревни Глинино, Панино, Остров и берегом домой. Был застигнут дождем, впрочем, небольшим. Заходил в церковь на Острове, застал самый конец обедни и проповедь тамошнего священника. Когда он начал говорить, я ожидал, что, как это обычно происходит, часть народа – а церковь была полна – устремится домой, – но этого, к удивлению, не было. Все остались. Говорил он просто, образно, ясно и очень коротко. Начал с предания о двух владельцах земли, судившихся перед царем Давидом о принадлежности клада, найденного в земле, и перешел к обещаниям партий разделить чужую землю без выкупа. И тема для деревни самая подходящая, и манера проповедовать. После такой продолжительной ходьбы я затем уже оставался дома и перечитал газеты с речами на Государственном совещании. Совещание в театре с выступлением «группы русской истории», по выражению Керенского, которую составили «бабушка» и 2 «дедушки» русской революции, стало граничить с балаганом⁸²¹. Все эти выступления напомнили мне Вальпургиеву ночь в «Фаусте».

21 августа. Понедельник. Окончил начисто 1697-й год в жизни Петра Великого. После чая катался на лодке с Миней и Таней [Силиной], а затем от А. И. Климина мы узнали зловещую новость о взятии Риги немцами. Как говорил Корнилов, открыта дорога к Петрограду, а без Петрограда, где все заводы, едва ли мы можем вести войну. В самом тяжелом состоянии духа мы беседовали с А. И. Климиным, двигаясь по береговой дорожке. Это состояние было несколько рассеяно встречей с проживающим здесь на даче молодым и жизнерадостным инженером В. К. Олтаржевским и его женою, с которою мы познакомились во время поездки на Остров под предводительством В. А. Кабанова. Жизнерадостность и бодрость инженера несколько разогнали тучи у меня на душе. Он верно говорил, что положение дела таково, что могло бы быть в сто раз хуже, например, артиллеристы, стоящие в Рыбинске, могли бы несколькими выстрелами разнести весь Рыбинск, однако, все же город благополучно стоит на месте и т. д. Это очень нежная друг к другу, красивая пара; на них приятно смотреть.

22 августа. Вторник. К нам заходила m-me Н. И. Олтаржевская; с ней очень легко вести разговор. Мы нашли немало общих знакомых по пансиону Дольник в Крыму, где она, оказывается, жила еще до замужества, весной 1914 г. одновременно с нами. Началась к вечеру плохая погода. Мы провожали о. Аркадия с братом, уезжавших в Москву. Приехали мать и дочь Кабановы. Мы, как птицы к осени, сомкнулись в стаю и всем обществом ходили на пристань к вечернему пароходу.

23 августа. Среда. Л[иза] с Миней собирались поехать в Рыбинск, но полил сильнейший дождь, и они остались. Развлеченный мыслью о поездке, М[иня] учился рассеянно. Я перешел к новому отделу биографии Петра – к поездке его в Англию⁸²² – и работал усердно. После чая, встретив Н. И. Олтаржевскую, к которой мы шли было с ответным визитом, мы с ней гуляли по береговой дорожке, затем были все же у нее. После ужина с Кабановыми и Климиными встречали пароход. Газет не получали и, благодаря этому, были спокойнее. Несмотря на тяжелые времена, шутили и смеялись. Жизнь берет свое. Так трава пробивается через, самым тщательным образом уложенные, могильные плиты.

24 августа. Четверг. Утром занятия с Миней. Затем они с Л[изой] уехали в город на пароходе «Пчелка». Часов около двух начался сильнейший ветер и дождь, совсем осенняя, холодная погода. Пользуясь уединением и тишиной, я усерднейшим образом изучал пребывание Петра в Англии, бросив работу, когда стало темнеть. К возвращению моих путников, неожиданно застигнутых таким ненастьем, я позаботился о домашнем уюте, затопил печь – дров, мною же нарубленных, здесь сколько угодно из сухих деревьев и ветвей. Встретил их на пристани Кашинского пароходства. Свирепствовал ветер, и лил дождь. У нас на столе, освещенном лампой, дымился суп – да еще куриный, была курица с рисом, шумел, как бы, разговаривая, самовар, весело трещало пламя в очень нагревшейся печи. Мы в разговоре отметили эту картину благополучия, потому что в Москве будем голодать и холодать. Газет опять не было – и отлично.

25 августа. Пятница. Весь день пасмурная, дождливая погода. У нас начались приготовления к отъезду. Утром я занимался с Миней, затем до чаю вел свою работу. Вечером у нас были соседи по даче: Климины и о. Аркадий, только что вернувшийся из Москвы.

26 августа. Суббота. Утром я ездил в Песочное на почту за финансами. Холодно, серо, сильный ветер. Из полученных газет бросилось в глаза известие о паническом бегстве жителей Петрограда. На Николаевском вокзале⁸²³ столпотворение. Но можно ли бежать 3 миллионам жителей! Можно ли эвакуировать такой город. Неужели сдаваться? А развязка кажется близкой. Уехали наши новые знакомые Олтаржевские, и мы остаемся только с ближайшими соседями. После обеда выглянуло осеннее солнышко. Мы с Л[изой] гуляли до чая, а после чая, с Л[изой] и М[иней] ходили за грибами. Заходили в церковь ко всенощной, и были в церкви, сначала только мы, а затем пришли Климины. Есть своеобразная поэзия в сельской церкви за вечерней службой «Свету Тихому»⁸²⁴. В связи с переживаемым, врезался мне, особенно, стих псалма: «Не до конца прогневается»⁸²⁵. Господи, не прогневайся на нас до конца! На Россию.

27 августа. Воскресенье. На прощанье с Шашковым был дивный, ясный, осенний день. Я сделал утром прогулку по направлению к Мартюнину, а затем зашел к обедне, где увидел достопочтенного Ломжинского директора В. Ф. Силина, с которым и отправились домой вместе, беседуя о неопределенной судьбе их гимназии, переводимой во Владивосток, но все еще не получающей окончательных распоряжений от министерства. Директор крайне тяготится этим неопределенным положением. В нашей еловой аллее мы встретили идущих на пароход соседей наших о. Аркадия и Н. С. Вознесенских, уезжавших совсем уже сегодня, и проводили их. Они уехали на временное житье в Романов-Борисоглебск⁸²⁶ к дочери, так же в ожидании перевода во Владивосток. Вскоре после их отъезда, мы провожали также Климиных, уезжавших в Рыбинск. Мы остались в Шашкове одни, самые последние. Гуляли по любимой дорожке по берегу, прощаясь с волжскими видами. Вечером был у нас В. Ф. Силин с семьею, с прощальным визитом, и принесли нам в дар несколько фунтов белой муки – редкость и роскошь по теперешним временам. Вечер прошел у нас в укладке вещей.

28 августа. Понедельник. Утром – сборы в путь. Мы отправились с 12-часовым пароходом на Романов. В начале 12-го мы уже были на пристани в ожидании парохода, как случился эпизод, несколько изменивший план нашего путешествия: с пристани из корзинки удрал кот Васька и бежал в прибрежные кусты. Все попытки его найти оказались тщетны, и прислуге пришлось остаться до 4-часового парохода, чтобы кота захватить, так как жаль было оставлять его на произвол судьбы. Итак, мы тронулись в путь не вчетвером, как предполагалось, а втроем. В Романове нас встретил на пристани о. Аркадий, сообщивший, что для нас имеется лошадь для перевоза нашего имущества на тот берег в Борисоглебск. Он звал нас непременно зайти к себе. Действительно, пристав в Борисоглебске, мы нашли лошадь и очень удобную и поместительную телегу, в которую сложили наш довольно значительный скарб. О. Аркадий нас очень этой услугой выручил, потому что в Романове совсем нет никаких извозчиков, и пришлось бы разыскивать подводу у кого-либо из жителей. Воз с нашими вещами тронулся, а мы последовали за ним. Эта процессия возбудила в тихом Борисоглебске большую сенсацию, как нечто редкостное для его мирных, никуда, очевидно, никогда не выезжающих жителей. Встречные борисоглебцы останавливались и с удивлением на нас смотрели. Один господин подошел к нам и с каким-то тревожным любопытством спросил: «Скажите, пожалуйста, вы из Петрограда бежите?» И когда мы ему разъяснили, в чем дело, он несколько раз повторил: «Спасибо, спасибо за беспокойство!» До станции железной дороги от пристани всего каких–нибудь 1 1/2 версты, но дорога довольно тяжелая, потому что надо брать высокую гору, на которой расположен Борисоглебск. Наконец, мы достигли станции, т. е. деревянного небольшого домика, в котором не нашли ни души из железнодорожного персонала. Ветка на Борисоглебск открыта недавно: все только что еще устроено. Мало кто о ее существовании знает. Мы и выбрали ее потому, что на ней свободно можно найти место в вагоне прямого сообщения с Москвой. Так как надзора за вещами некому было поручить, то Л[изе] пришлось остаться на станции, человек, оказывается, раб вещей, а мы с Миней отправились на Романовскую сторону к о. Аркадию поблагодарить его за внимание и в последний раз повидаться. Мы переправились на буксирном пароходе, перевозящем паром, выслушивая ругань между фабричной работницей – в Романове большая какая-то фабрика – и крестьянином о том, кто теперь больше страдает, фабричные или крестьяне. Дом, где живет дочь о. Аркадия, неподалеку от перевоза на высоком берегу. Мы были очень радушно встречены и угощены. Светлая, уютная квартира с великолепным видом на Волгу и на противоположную сторону, изящно обставлена. На столе – полное изобилие: чай, сахар – пиленый, мед, арбуз, виноград, белый хлеб – это в нынешнее-то время. Дрова в Романове – 28 руб. саж[ень] тогда как в Москве – 100 р. В мирной и дружелюбной беседе с о. Аркадием, его женой и дочерью мы провели с час, а затем, сердечно простившись с ними, поспешили на самолетную пристань встречать нашего беглеца. Кухарка благополучно везла его в корзинке. С ними мы переправились опять на борисоглебскую сторону на станцию, где ждали поезда. День в Романове произвел на меня самое отрадное, успокаивающее действие. Красота города, расположенного на обоих высоких берегах Волги, множество церквей старинной архитектуры, домики, утопающие в зелени садов, и красота из красот Романова – его дивный собор⁸²⁷ – все это производит чарующее впечатление. Собор заслуживает не меньшего внимания, чем готические соборы в Германии и Франции, чем какой-нибудь duomo⁸²⁸ в итальянском городе. Как мы хорошо знаем чужие древности и красоты, и как мало знаем и плохо ценим свои! На станции пришлось подождать часа два. В ожидании поезда, публика располагается со своими чемоданами и корзинами прямо на открытом воздухе, так как никакой платформы нет. Поезд стоит открытый, можно заблаговременно влезать в вагоны и занимать удобные места, что мы и сделали. Предстояло еще препятствие: у нас было множество багажа, а в газетах было уже напечатано распоряжение о сокращении багажа до 5 пудов на человека. Да и заведующий станцией сказал, взглянув на наш багаж, что он «подозрителен», теперь спекулянты провозят в багаже товары. Я ответил ему, что я не спекулянт, а профессор Московского университета, и он стал очень почтителен со мною. Теперь, оказывается, подвергают багаж осмотру. Мы были избавлены от этого неудобства, отлично устроились в вагоне, заняв верхние места, и в 8 ч. 15' двинулись. По дороге стали набиваться новые пассажиры, в Ярославле из-за мест происходил настоящий бой. Теснота получилась отчаянная. Слезть с верхнего места было уже нельзя. Ко мне присел молоденький офицер, свесив ноги к лицу пассажирки, сидевшей на нижнем месте. Затем он принимал все более горизонтальное положение, и мы лежали вдвоем на одной верхней скамейке, головами в разные стороны. Лицом он склонялся все к моим башмакам, я старался убрать ноги, но он просил меня не стесняться, говоря, что ему это не мешает. Коридор вагона был наполнен наглецами-солдатами, без билетов залезшими во II класс. Это зло наших дорог теперь.

29 августа. Вторник. Так, в тесноте и духоте мы все же без особенных приключений добрались до Москвы. Нашли ломового извозчика для нашего багажа за 20 рублей. Напились чаю на вокзале и шли некоторое время пешком, т. к. трамваи в праздники начинают ходить только с 8 час. утра. Сели на трамвай только уже на Садовой. Сияло солнце, после ночного дождя московские улицы были освежены и не было пыли, и у меня на душе были еще впечатления от тишины и благополучия Романова-Борисоглебска. Сосед мой держал № «Русского слова» и, заглянув в него, заметил тревожные заголовки «Конфликт Временного правительства с Корниловым. Отказ Корнилова от должности». Я понял, что Корнилов вышел в отставку, и опять появилось жуткое, тревожное чувство за нашу судьбу, когда немец взял уже Ригу. Все утро мы заняты были разборкой и устройством, и только затем, выйдя с Миней прогуляться, я купил газету и прочитал потрясающие известия, что дело идет не об отставке Корнилова, а происходит открытое и вооруженное столкновение Верховного главнокомандующего с правительством⁸²⁹. Известия крайне сбивчивы, и в газетах тон выжидательный. Часов в 5 к нам пришел Д. Н. Егоров, и мы с ним проговорили до 7, обмениваясь впечатлениями после продолжительной разлуки и обсуждая события. Он убежден в успехе Корнилова, я этого не разделяю. После его ухода я часов в 9 лег спать, так как ночь все же провел без сна, и заснул как убитый. Сон отгоняет от нас переживаемые тягости и, хотя бы на время, дает возможность забыться.

30 августа. Среда. Я оказался прав. Восстание Корнилова не имело успеха и оказалось авантюрой. Если это так, то как можно было затевать подобное предприятие? Русский Кромвель или Наполеон не удался и только понапрасну потряс государством, и без того истерзанным. В Москве объявлено военное положение; введена военная цензура⁸³⁰, и газеты выходят с пустыми столбцами, точно в последние месяцы старого порядка. Корнилов, вероятно, смог бы восстановить армию, ввести дисциплину. Кто сделает это теперь и будут ли это делать? Разного рода советы, выйдя победителями из столкновения, сильно поднимут голову. Нашими раздорами воспользуются, конечно, немцы. Дело, думается, безнадежно проиграно! Говорил по телефону с С. К. Богоявленским, приехавшим в Москву. С. И. Соболевский сообщил мне новости в Академии, куда надо ехать 3 сентября. Днем выходил по разным делам. В городе спокойно.

31 августа. Четверг. Утром – прогулка. Вернувшись, начал работу над биографией и кое-что написал, как вдруг пришли маляры переклеивать потолок у нас в столовой, прорвавшийся еще весною. Пришлось передвигать вещи в кабинет, и моя работа была разрушена. Звонок по телефону и кто же? – епископ Сергий Сухумский, с которым я не видался года четыре. После завтрака я отправился к нему на Тверскую в дом Гулаевых, и мы просидели часа два, оживленно беседуя о текущих событиях. Он мне рассказал, что Корнилов обратился за поддержкой к церковному собору, но собор колеблется и хочет благословить обе враждующие стороны⁸³¹. Так всегда было у наших иерархов в критические минуты. Вечером заехал за мною на автомобиле Холь и увез меня и Миню в Волынское⁸³², где мы в совершенной темноте еще несколько погуляли.

1 сентября. Пятница. День в Волынском на местах, где проведено было детство, и конечно, рой воскресавших воспоминаний. Газет не было, и поэтому спокойное состояние духа. Холь говорил о прекрасном воззвании Корнилова, обращенном к земству. Вернулись, вследствие задержки, в автомобилях очень поздно вечером, даже, впрочем, ночью.

2 сентября. Суббота. Утром удалось, хоть немного, позаняться биографией Петра. Пожалеешь о свободных днях в Шашкове! После завтрака отправился в Университет на заседание Совета, главный вопрос которого был о времени начала учебных занятий. Заходил к университетскому казначею за жалованьем, коего не получал за все лето. Здесь ряд пренеприятных сюрпризов: казначей отказывался мне выдавать жалованье мелкими бумажками, а предлагал взять пятисотрублевый билет, указывая на то, что мелких кредитных билетов у него нет, и только по усиленным просьбам набрал мне мелких, предупредив, что, может быть, 20 сентября совсем не будет выдаваться жалованье за неимением билетов. Приятная перспектива, нечего сказать! Затем я узнал, что с меня, по случаю «поступления на службу», вычли месячный оклад – тоже приятное обстоятельство. Итак, революция, выбив меня на месяц из Университета, стоила мне двух месячных жалований, т. е. 1 000 рублей. В Совет я пришел, когда уже заседание началось. Там застал множество народа и уже очень испорченный воздух. По виду, это то же собрание, что и Совет на В. Ж. К., – все те же лица. Долго читались протоколы предыдущих заседаний. Затем пошли разные мелкие дела. До главного вопроса не добрались еще и в 4 ¹/₂ часа, когда я ушел, т. к. у меня в 5 ч. обещал быть преосв. Сергий Сухумский. Выходя, в коридоре беседовали с М. К. Любавским, Готье, Егоровым и И. А. Каблуковым о текущих событиях. М. К. [Любавский] махнул рукою, и мы оба сошлись на том, что погибаем. Он сильно похудел и как-то осунулся. Да и все мы похудели и постарели. Во время осады города, месяц службы идет за год. И мы теперь живем день за месяц, а месяц за год. Вечером у меня преосв. Сергий, и удалось вызвать еще А. П. Басистова, так что через 27 лет собралась часть старого студенческого кружка.

3 сентября. Воскресенье. Выехал утром в Посад на заседание Совета Академии. В заседании, очень многолюдном, рассматривались новые учебные планы, текущие дела и вопрос о кандидатах в ректоры. Все с большими спорами о мелких делах, так что заседание тянулось к общему утомлению целых пять часов. Были и новые «титулярные» профессора: Громогласов, Коновалов и А. И. Покровский. Кандидатами в ректоры названы записками о. Иларион – инспектор, и протоиерей Добронравов, преподаватель Александровского военного училища. Поездка моя в Посад оказалась не из приятных. Не говорю уже о мытарствах с трамваем, которые скрасились беседой с доктором Э. В. Готье, дядей Юрия [Готье]. В вагоне II класса – солдаты без билетов. В гостинице верхний этаж занят офицерами переведенной в Посад военной электротехнической школы; теснота, и я едва нашел маленький и очень грязный номер, где и пишу сейчас эти строки. Прежде, поездки в Посад доставляли мне большое удовольствие; теперь это – страдание. Все же за заседанием, в котором академические профессора с необыкновенной горячностью барахтались в академических мелочах, можно было забыться – как будто, в России за академическими стенами ничего не происходит. А, между тем, как вспомнишь, что делается – мороз подирает по коже. В Выборге солдатами убито 15 офицеров и в Гельсингфорсе⁸³³ – четверо. Прямо кошмар какой-то! Видимо, немцы решили выбить таким способом через наших же большевиков офицерский состав, а куда же годится такая обезглавленная армия! Дело наше проиграно.

4 сентября. Понедельник. Встал очень рано, в начале 8-го часа, т. е., по настоящему, 7-го. Был в монастыре и купил 2 просфоры к чаю, потому что иначе хлеба нельзя здесь, как и в Москве, добыть без карточек. Просфоры по 5 коп., величиною каждая в грецкий орех. Продолжал чтение книги Нечаева об Ульрици⁸³⁴, бывшей сегодня предметом диспута. В одиннадцатом часу отправился в Академию, зайдя предварительно в собор к обедне с Н. В. Лысогорским. Диспут начался в двенадцатом часу в актовом зале и продолжался до 7 часов вечера, причем, роли оппонентов разделились крайне неравномерно. О. Флоренский возражал в течение 5 часов, разбирая крупные философские вопросы, касаясь мелочей, блестя своими познаниями по высшей математике и по философии математики. Все же такие долгие возражения утомили и Совет, и публику. Я уходил даже домой подкрепить силы привезенным из Москвы завтраком, что было уже в шестом часу. Второй оппонент говорил около часу. Мы были затем приглашены на обед в ректорских покоях. Обед, по нынешним временам, роскошный: пирог, рыба, фрукты, чай, конфеты, вино. Были сказаны речи. Диспутант, отлично начавший день речью, не был утомлен столь продолжительной защитой и хорошо говорил за обедом. В Академии вообще появилось заметное единение, и пропасть между прежними партиями исчезла.

5 сентября. Вторник. Начал чтение лекций в Академии с указаний на трудность занятий наукою при окружающих обстоятельствах. Еще не сформировалась и моя аудитория, теперь я буду читать церковно-исторической группе, подгруппе «В» III-го курса, и слушателей должно быть у меня очень немного. В 11 часов я уже освободился и отправился домой. На вокзале не мог ничего съесть, т. к. ничего нет, и поехал с совершенно пустым желудком. Мы привыкаем к голоданию. В вагон II класса влез на одной из промежуточных станций солдат, неуклюжий, неряшливый, растрепанный, с обросшими волосами, нагло развалился, облокачиваясь на спинку скамьи – все это проделывал перед офицерами, делавшими вид, что не обращают на него внимания. Не посмели спрашивать у него билета и проверявшие билеты контролеры – они, очевидно, под страхом распущенной солдатчины. Приехав в Москву, я не мог сесть в трамвай, так как на местах остановок стояли целые толпы. Я прошел – и довольно далеко от Каланчевской площади по направлению к Сокольникам – до остановки, предшествующей Каланчевской площади, но и там тьма народа. Пришлось двинуться пешком, хотя было тяжело в плаще сверх пальто и в калошах, а день был ясный и теплый. Так дотащился я до Фуркасовского переулка, где встретил А. П. Басистова, уговорившего меня сесть на трамвай № 23, что нам удалось. Я должен был быть на факультетском заседании, но уже опоздал на него и проехал прямо домой. Вскоре после моего прихода явился Холь и повел меня к попечителю округа Чаплыгину на прием, в качестве одного из учредителей новой гимназии, которую собираются открыть учителя, ушедшие из гимназии Ростовцева. Учителя эти потребовали прибавки к жалованью, а Ростовцев, в ответ, изгнал их, и они решили открыть свою гимназию. В депутации к попечителю их было двое: словесник Гринев и историк Журавель, было еще двое родителей: офицер и дама. Приемную попечителя мы нашли полной народа и довольно долго ждали. Чаплыгин толково отвечал на вопросы, но к словам своим прибавлял слово «кажется»: «кажется, я не имею права утверждать права для учащихся», «кажется, на это надо разрешение министерства» и т. д. Это показывает, что он не вошел еще как следует в свою роль. Правитель канцелярии, важно заседавший перед кабинетом попечителя, все знает, и когда педагоги обратились за разрешением к нему, вылил на них, что называется, ведро холодной воды, сказав, что общество должно нести денежную ответственность за дефициты новой гимназии, неизбежные всегда на первое время. С ходатайством о правах надо ехать в Петроград, а каково теперь это сделать! Я вернулся домой в довольно усталом состоянии.

6 сентября. Среда. Утро занято было финансовыми и хозяйственными делами. Я был в Казначействе, получал университетское жалованье по талонам и платил подоходный налог в количестве 408 рублей – это только половина налога. Затем я зашел в Архив МИД, и, найдя там немецкие и голландские газеты конца XVII в., погрузился в них, ища известий о заграничном путешествии Петра. Отправил о. Аркадию Вознесенскому и Ломжинскому директору по экземпляру учебника, а также благодарственные письма В. С. Иконникову и Г. В. Вернадскому, приславшим мне книги. Вечер дома.

7 сентября. Четверг. Утро за биографией. Затем в Архиве МИД до 3 часов. Заходил оттуда в «Русское слово» переменить адрес. Только что пришел домой, как вызван был Д. Н. Егоровым, у которого и провел остальную часть дня. Мы с ним уплатили по 700 руб. каждый за вагон дров, который покупаем пополам через университетскую лавку. 1400 р. за 12 сажен, а в позапрошлом году я купил вагон за 250 р. Д. Н. [Егоров] дал мне в рукописи статью Тарановского для «Исторических известий», содержащую толкование статьи 86 Псковской судной грамоты и вызванную моей работой о Грамоте, напечатанной во 2-ой книжке⁸³⁵. Такой живой отклик произвел на меня самое приятное действие, и следует только пожалеть, что журнал, за неимением средств, должен приостановиться. Придя домой, я с большим удовольствием прочитал статью. Л[иза] и Миня уехали к Богоявленским, и я в одиночестве.

8 сентября. Пятница. Все утро в одиночестве, в полнейшей тишине и за работой. Для восстановления картины Англии, во время посещения ее Петром Великим, читал Маколея⁸³⁶. В 1¹/₂ ко мне пришел обедать С. К. Богоявленский, и затем Д. Н. Егоров. Перед тем, Холь привез на автомобиле два мешка картофеля сверх вчерашних двух, что создает для нас значительное благосостояние. С С. К. [Богоявленским] и Егоровым обед очень скромный, впрочем, с мясными котлетами, прошел отлично. Мы отправились проводить Д. Н. Егорова на Девичье поле на Курсы, куда он шел на собрание Академического союза⁸³⁷ по поводу нелепого постановления Временного правительства о закрытии высших учебных заведений в Москве до Рождества. Хотя сегодня в газетах есть известие об отмене этого распоряжения, но союз все же собирается для выражения протеста. Действительно, если бы эта странная мера осуществилась, то, кроме праздношатающихся солдат, были бы в Москве еще праздношатающиеся студенты и профессора. Проводив Д. Н. [Егорова], мы с Сергеем Константиновичем [Богоявленским] дошли до Девичьего монастыря и любовались видом его окрестностей. День был ясный, солнечный, и воздух прозрачный. На обратном пути он заходил ко мне пить чай. Мы много говорили о событиях и о крупном событии нынешнего дня – увольнении генерала Алексеева от должности начальника штаба Верховного главнокомандующего, на которой, следовательно, он был недели полторы⁸³⁸. Такой кувырк-коллегии у нас со времени Павла Петровича не бывало. Вечером я был у Карцева, который наложил на меня 25 руб. за квартиру, и я не возражал, т. к. уже привык быть обдираемым. Приехала от Богоявленских из деревни Л[иза], но без Мини. Он остался там.

9 сентября. Суббота. Утро в приготовлении к лекции в Академии и к практическим занятиям, и немного удалось поработать над биографией Петра. Нам привезли большую часть заказанных дров, и это надо считать большим событием в нашем хозяйстве. Все же можно теперь надеяться, что не замерзнем зимою. После завтрака я пошел на факультетское заседание в Университет и заходил перед тем в библиотеку. На заседание пришли Грушка, С. И. Соболевский, Кизеветтер, Челпанов, Егоров, Мальмберг и я, и, так как не оказалось кворума, то оно и не состоялось. Говорили о надвигающейся победе и власти большевиков, и старались заглянуть в недалекое будущее. Возвращался домой с Д. Н. Егоровым моим любимым тихим путем по Александровскому саду и Пречистенскому бульвару. Я заходил к нему посмотреть атлас XVIII в. с планом Лондона. Вечер дома за чтением Маколея «Истории Англии». Как некоторые страницы, например, об армии и дисциплине, подходят к нашему времени!

10 сентября. Воскресенье. В 10 ч. утра, в изобилии снабженный хлебом и котлетами на пропитание в Посаде в течение трех дней, я отправился в Академию. На трамвай едва удалось сесть, и он долго не двигался, потому что ругались две поссорившиеся женщины, и их ссору разбирал призванный милиционер. Разбирательство можно бы производить вне вагона, и не задерживать публику, но милиционер, очевидно, был настолько умен, что не понимал этого, и мы простояли с четверть часа. От Лубянской площади до вокзала я шел пешком, т. к. из дому вышел за 1¹/₂ ч. В поезде ехал с П. П. Соколовым, беседуя о текущих событиях. В предстоящем властительстве большевиков мы оба видим достижение волной русской революции ее последнего рубежа, ее крайнего левого берега, разбившись о который, она должна начать обратное движение. В газетах все более и более выясняется, что выступление Корнилова было им предпринято не произвольно, а по вызову самого же Временного правительства или, по крайней мере, его части, в чем меня окончательно убедили напечатанные сегодня в «Русском слове» объяснения Савинкова, бывшего военного министра. Посмотрим. Странную, в таком случае, роль сыграл Керенский⁸³⁹. В гостинице я не нашел уже места, все было занято, и служитель говорил мне об этом с каким-то противным тупым равнодушием. Эта неудача была мне крайне неприятна. Из-за захождения в гостиницу, я немного опоздал на Совет Академии и вошел туда in medias res⁸⁴⁰. Однако, застал вопрос о своем курсе и семинарии, и очень настаивал на зачете студентам рефератов по русской истории за семестровые сочинения, и просил от чтения курса меня на нынешний год освободить, так как студентам III курса, которые должны его слушать, он уже был прочитан. Скверное впечатление от неудачи в гостинице и перспектива испытывать ее каждую поездку, особенно побуждали меня настаивать на изменении плана. Совет мои оба представления принял. Перешли к выборам ректора. Записками были заявлены два кандидата: неожиданно для меня А. П. Орлов, получивший в прошлый раз одну записку, и о. Иларион. Орлов, которого за неделю убедили, и который согласился «принять сан», как в Академии выражаются, теперь получил большинство. При баллотировке шарами, он получил 20 избирательных и 10 неизбирательных, а Иларион – 15 избирательных и 15 неизбирательных. Таким образом, был избран тихий, скромный и робкий А. П. Орлов. Трудно ему будет, это можно предвидеть, но, может быть, своей кротостью он преодолеет те затруднения, о которые разбилась бы сила. О. Илариона жаль. Я находил его очень хорошим кандидатом. Я попросился ночевать у Ив. Вас. Попова. К обеду у него пришел еще Н. Г. Городенский, с которым мы вспоминали о недавно умершем А. В. Маркове. После обеда мы все отправились к В. М. Смирновой, где и закончили вечер в обществе явившегося туда же Туницкого и в разговорах, по большей части, об Академии.

11 сентября. Понедельник. Ив. Вас. Попов гостеприимно меня устроил ночевать в своем кабинете, и я отлично выспался. Рано утром он уехал в Москву; его сборы я слышал сквозь сон. Встав в 7¹/₂ часов и напившись чаю, я предался в остающиеся у меня до Академии свободные часы чтению Маколея и, благодаря полнейшей тишине, прочитал довольно много. Затем был в Академии и разъяснял темы для рефератов. Из Академии возвращался в Москву с о. Иларионом и с С. С. Глаголевым, с которыми беседовали на тему о нашем критическом финансовом положении. Они предупреждали, что скоро в Академии наступит финансовый кризис, т. к. из суммы, присланной на содержание личного состава, производятся всевозможные другие расходы, т. к. на эти, так же, неотложные расходы, денег пока еще не присылается. Поговорив с ними, я погрузился в чтение сочинения Чижа, окончившего ист[орико]-фил[ологический] ф[акультет] студента, о северной общине. Против меня на одной из станций сели железнодорожник и офицер. К удивлению моему, железнодорожник начал ругать современный беспорядок, разные комитеты, дороговизну их содержания. Офицер критиковал решительно все стороны жизни после переворота: финансовое разорение, отсутствие суда, отсутствие безопасности. Потом они вполголоса заговорили о Корнилове с большим сочувствием. К удивлению, мне удалось сесть на Каланчевской площади в трамвай. Я доехал до Мясницких ворот, а оттуда, пользуясь хорошей ясной погодой, прошел домой по линии бульваров пешком. В нашем переулке я встретил Л[изу] и Надю. Л[иза] отправлялась встречать Миню на Курский вокзал. Ожидая их, я продолжал чтение Маколея, и мы обедали в 10-м часу вечера.

12 сентября. Вторник. В газетах – отставка обер-прокурора Синода Карташева, вызванная, как он сам пишет в прошении об увольнении, «невозможностью работать, вследствие засилья социалистов». Его обязанности будет пока исполнять С. А. Котляревский. Я был в Архиве МИД и занимался там статейным списком майора Вейде. В Архиве – большое движение: архитектор и подрядчик заняты разными измерениями, вопросом об устройстве каких-то дверей и т. д. Это – приготовления для переезда в Москву Министерства иностранных дел, которое разместится в Архиве. Моей работе помешал появившийся в Архиве Гр. Гр. Писаревский с рассказами о разных делах в Варшавском университете. Вернувшись из архива, я был занят укладкой дров в сарай. Вечером у меня преосв. Сергий, Богословские, Готье. Оживленный разговор и всеобщее негодование по поводу текущих событий. Липа пришла со своим хлебом и сахаром. На блюде у нас было подано немного рыбы, далеко не столько, чтобы быть сытыми. Это стоило 14 рублей. Арбуз – 2 р. 50 к., и все так. На такой почве неизбежны взрывы.

13 сентября. Среда. Утром – биография, но сделать удалось немного. Совсем не то, что в деревне, постоянно мешают и отрывают. После завтрака с Шуриком занимались укладкой дров в сарай. Сытин прислал мне 4 тысячи рублей за учебники. Звонки по телефону отрывали меня и от укладки дров. К 5 час. я пошел в Университет на полукурсовой экзамен. Вечером у меня Флоровский и Д. Н. Егоров. Германия предлагает Франции и Англии все уступки, согласна удовлетворить все их требования с тем, чтобы ей предоставлена была свобода действий на Востоке – куда относит и нас⁸⁴¹. Большего позора России переживать никогда не приходилось. Мы исключены из европейских держав и отнесены в группу Персии, Китая, Турции и т. п.

14 сентября. Четверг. Утро провел за чтением Маколея, которым наслаждался. После завтрака прорвалась плотина: пришел А. П. Басистов, Мусенька [Летник], двое Липушат, С. К. Богоявленский, Кизеветтер, посланный от Сытина, О. И. Летник, Пичета, принесший книгу, М. М. Егорова. Только что я расположился укладывать дрова в сарай, когда пришел Алексей Павл. [Басистов]. Я извинился перед ним и продолжал при нем эту работу. Немножко и он мне помогал. Мне хотелось закончить дело, что и удалось: все дрова были убраны. С Липушатами мы переносили вещи, хранившиеся летом в кладовой. Итак, было несколько часов физического труда.

15 сентября. Пятница. Был на Кузнецком мосту в банке Джамгаровых, куда отнес полученные от Сытина 4 000 руб. за 4-ое издание 1-ой части и 3-е изд. 2-ой части учебника. Оттуда прошел в университетскую библиотеку, где, разыскивая литературу о Петре в Англии, пробыл до 3 ч. дня и не все нашел. Видел Кизеветтера и Ив. Вас. Попова. Вечером у нас продолжение вчерашнего потока гостей: Надя, Михайловский, Алексей Павлович [Басистов], Писаревский. Последний обращался ко мне за темой для медальных сочинений.

16 сентября. Суббота. Восстание в Финляндии. Незаконно собрался распущенный Сейм, и тальман сорвал печати, наложенные на двери Сейма генерал-губернатором Некрасовым⁸⁴². Русские войска, стоящие в Гельсингфорсе, – все большевики не только отказались препятствовать собранию Сейма, но не допустили в Гельсингфорс посланные из Петрограда новые войска. Керенский на Демократическом совещании, вновь протанцевавший свой словесный танец, на этот раз «танец отчаяния»⁸⁴³, объявил, что немецкий флот, зная о положении дел в Финляндии, плывет в Финский залив. Верно замечание А. П. [Басистова], что Россия теперь, как проститутка, привыкла к своему позору и не стыдится его. Восстание Финляндии и поведение наших войск там – наш новый позор, еще плюс к сотне наших позоров. А на совещании – потоки словоизвержения, и потоки, очевидно, будут литься, пока их не заткнут немцы.

Утро за работой над биографией. Был в Румянцевском музее за книгами. Вечером упивался перечитыванием Маколея. Какая прелесть!

17 сентября. Воскресенье. Утро за работой над биографией. Куда медленнее и хуже идет в Москве работа, сравнительно с деревней. В 2 часа пришел ко мне один математик, оставленный при кафедре математики, по поручению бывшего нашего студента Соловьева, желающего подготовляться к магистерскому экзамену. Соловьева этого я припомнил; он был не из особенно даровитых студентов. Живет он где-то около Брянска на заводе. Конечно, из его стремлений сдать экзамен ничего не выйдет. Но позаняться наукой в провинциальной глуши все же полезно; это предохранит его от провинциальной тины. Математик, фамилию которого, когда он переговаривался со мной по телефону, я не расслышал, исполнив поручение, вступил со мной в разговор на современные темы, по поводу того, что ученое сословие мало получает, когда все вокруг получают много, блистал передо мною своею начитанностью, постоянно бросал имена: Спенсер, Маркс, Каутский, Тойнби и т. д., и т. д., но, увлекаясь, забывал нить нашего разговора, которую я ему опять давал в руки. Пришел В. К. Мальмберг с ответным визитом и говорил о тяжелом финансовом положении музея⁸⁴⁴, где истопник требует непомерного увеличения платы и грозит уйти, если его не удовлетворят. Мы проговорили до 4 часов, и я уже не мог пойти на заседание странного, вновь открывающегося общества «Русской культуры», куда меня звал сегодня Кизеветтер, по поручению Струве. Впрочем, и не жалел, так как мне это общество показалось довольно фантастичным. Мы отправились с Миней к Карцевым поздравить именинниц: Веру Сергеевну и Веру, и пили у них чай, разговаривая об учреждаемых в каждом доме домовых комитетах по продовольствию. Так как население нашего двора состоит всего из 14 человек, то решили, что Вера одна и будет составлять комитет, а прислуги четырех квартир будут ходить за хлебом по очереди. Это упрощает дело и облегчит их труд, а хвосты у булочных, конечно, сократятся. В больших домах комитеты нанимают особого человека, который ходит за хлебом, доставляя хлеб на весь дом. Заезжал к нам епископ Сергий [Сухумский], привез Мине конфет и посидел одну минуту. Лиза уехала к сестрам, и мы с Миней проводили вечер за чтением.

18 сентября. Понедельник. Поездка к Троице и возвращение оттуда. Совершенно потерянный день. В 8 ч. утра я двинулся в путь и в Академию прибыл к 12. Выехал из Посада в 4¹/₂ и домой явился к 8 часам. Итак, я пробыл в пути почти 8 часов для того, чтобы заняться со студентами 1¹/₂ часа! Но занятиями я остался очень доволен. Реферат священника Соколова о Котошихине был написан очень живо, хорошо прочтен и вызвал интересный разговор. Возвратясь домой, я уже ничего не мог делать от утомления и лег спать в 10 ч.

19 сентября. Вторник. Утром у Мини было большое горе, вызвавшее плач и рыдания. Накануне он приютил откуда-то пришедшего котенка. Ночью этого котенка выпустили в сени. Когда М[иня] проснулся, первым его вопросом было, где котенок; он бросился его искать на дворе, не находил и несколько раз возвращался домой с горьким плачем, причитая: «Ведь он маленькое живое существо, он изголодается и погибнет от холода» и т. д., и все громче и громче рыдал. Котенок, наконец, нашелся, он и был в сенях, и Миня, успокоенный, пошел в школу.

Заседание факультета в расширенном составе с приват-доцентами, к которым Грушка обратился с приветственной речью по этому поводу. От них отвечал Д. Н. Ушаков. Заседание было длинное и будничное, с массой текущих, самых прозаических дел о разных суммах, которых, по большей части, нет, но которые надо изыскивать, и т. д. Приват-доценты стали разбегаться, и к середине заседания остались уже одни почти профессора, обязанные заседать, потому что получают жалованье, между прочим, и за это, – в сущности же, терять время попусту. Все эти дела, отнявшие добрых 3¹/₂ часа, можно было бы единолично решить декану в какие-нибудь полчаса. Готье передвинут в ординарные профессора; Егоров получил содержание. Шли домой с ним. Вечер провел с Л[изой] у Богословских, которые завтра уезжают на Кавказ.

20 сентября. Среда. Утром, проводив Миню, работал над биографией Петра, и довольно удачно: разыскал известие о маркизе Кармартене, с которым Петр подружился в Лондоне. Был у меня часа в 3 Бочкарев побеседовать о своей диссертации. Вечером у меня: Савин, Егоров, С. К. Богоявленский, Готье с женой и М. К. Любавский. Разговор вертелся, конечно, вокруг происходящих событий. Матв. Кузьмич [Любавский] передавал свои впечатления о Государственном совещании⁸⁴⁵. Все мы не видим никакого просвета, никакого выхода из создавшегося тупика.

21 сентября. Четверг. Утро за разысканиями об английском друге Петра Кармартене, а, кстати, и об его отце, первом носителе этой фамилии и титула. Вечер за чтением Маколея. Демократическое совещание кончилось полным крахом и банкротством, проявив только разногласие, готовое перейти в грызню⁸⁴⁶. Железнодорожники по поводу прибавок, которые будут стоить казне около 3 миллиардов в год, вступили в столкновение с правительством и грозят забастовкой. Верю, что все-таки этого бедствия не будет. Это что-то уже похоже на начало конца.

22 сентября. Пятница. Утром я пошел провожать Миню в школу, а оттуда в Университет в библиотеку, где занимался, наводя справки в Dictionary of national biographie⁸⁴⁷ о Кармартенах и других англичанах, современниках Петра. Закончив справку, побывал у казначея за жалованьем и видел новые скоропалительно и неряшливо напечатанные деньги 40 и 20-рублевого достоинства, составляющие ленты, которые надо ножницами разрезывать⁸⁴⁸. Заходил в Губернское казначейство получить по талону июльское жалованье и был там порядочно задержан. Оттуда прошел в Архив [МИД] вернуть долг С. К. Богоявленскому. Видел там Писаревского, списывающего рецензии на разные книги, представлявшиеся на Карповскую премию в ОИДР, в том числе, и мой отзыв о книге Максимовича. Вернувшись домой и побыв немного, должен был пойти на Курсы вести семинарий, но оказалось, что семинарии начинаются только после 25-го, так что я прогулялся напрасно. Видел обычную компанию, которая собиралась на Женских курсах по пятницам и в прошлом году. Вернувшись домой, готовился к завтрашней лекции. Вечер у Карцевых, для выбора «домового комитета», Л[иза] согласилась, по настоянию Карцевых, быть таким комитетом. Разговор о текущих или, вернее, бешено мчащихся событиях, главным из которых, конечно, является надвигающаяся железнодорожная забастовка. Есть железнодорожники, например, машинисты, действительно обездоленные, и преступно виновато правительство Керенского, не умевшее их вовремя удовлетворить. Получалась такая несправедливость, что, между тем, как чернорабочие в мастерских, прослужившие всего год, получают до 500 руб. в месяц, машинисты, служащие 20–25 лет, должны довольствоваться всего 250 рублями. Эту несправедливость давно следовало устранить. Ответственность за нее падает всецело на правительство. Но есть ли в России правительство? Каждый день я беру в руки газету с этим вопросом: ну как, есть ли в России правительство? И, по прочтении, убеждаюсь, что его все нет.

23 сентября. Суббота. Встав очень рано, утро провел за подготовкой к лекции. В Университет отправился пешком и был застигнут на пути сильнейшим ливнем. По-прежнему встретился с Поржезинским, который жаловался на отсутствие студентов. Он обратился к швейцару Дмитрию с вопросом, есть ли кто из слушателей, на что Дмитрий отвечал: «Кажется, есть-с, немного; вот у М. М. [Богословского] – много». Но это «много» на теперешнем языке обозначает человек 30, каковые и были у меня в аудитории № 4. Я читал о возвышении Москвы. После лекции беседовал с Л. К. Лахтиным о железнодорожной забастовке и, вообще, о положении вещей. Домой возвращался любимой своей дорогой: Александровским садом до Волхонки и затем Пречистенским бульваром. Сияло уже осеннее солнце, и я любовался желтой листвой сада, испытывая некоторое удовлетворение, что вот опять я читаю лекции в Университете, по субботам, в те же самые часы, и возвращаюсь после лекции в приподнято-возбужденном настроении. Дома читал Маколея. Вечером заходил ко мне экзаменоваться бывший наш студент Мануйлов. Приходил, также, воспитанник земледельческой школы за учебниками. Миня при этом с очень деловым видом играл роль продавца. В девятом часу пришли Липушата, и мы закончили вечер с ними. В газетах мелькнуло известие о призыве медиков 1 и 2 курсов, и Миша [Богословский], таким образом, под вопросом.

24 сентября. Воскресенье. Утром, после очень ранней прогулки по Девичьему полю, удалось порядочно заняться биографией, и работа продолжалась до 5-го часа дня. После чаю мы с Л[изой] отправились опустить избирательные бюллетени для выборов в «районную думу». Собственно, эти думы, по моему глубокому убеждению, вредная затея, так как сделать они ничего не будут в состоянии, а лягут большою тяжестью на карманы обывателей. Но надо было участвовать в выборах и отдать голос за кадетский список, как за меньшее зло, чтобы не дать роста большему злу – хозяйничанью большевиков. Заходили к А. Н. Савину занести книгу, но на минуту. Заходили также в церковь св. Ильи на Пречистенке ко всенощной. Вечер были дома, я за чтением Маколея. Железнодорожная забастовка началась. Правительство формируется. Судьба России, как оказывается, зависит от того, как поступит Кишкин, даст ли он согласие вступить в министерство на пост министра призрения, или не даст. Вот от чего зависит судьба России. А что такое Кишкин, как не самый посредственный из посредственных кадетов, если не попросту глупый человек? Вот до чего доходит человеческое затмение. Да и есть ли теперь Россия? Вот вопрос, о котором стоит подумать.

25 сентября. Понедельник. Что Россия теперь не государство, это для меня ясно, ибо государство есть человеческое общество, объединенное верховной властью, а где же у нас верховная власть. Ею не обладает Временное правительство – потому что оно «подотчетно» какому-то Демократическому совету, образовавшемуся из Демократического совещания⁸⁴⁹. Ею не обладает и этот самозваный Демократический совет. Итак, не будучи государством, Россия теперь – первобытное, естественное состояние людей. Есть разные союзы, которые борются между собой и бастуют, стремясь каждый урвать себе кусок из бывшего государственного достояния. Железнодорожная забастовка продолжается и развивается. Это создает для меня лично вопрос об акте в Академии, на котором мне говорить речь. День проведен не безрезультатно. Я достаточно поработал над биографией до 4 часов. У меня были два студента Духовной академии, один утром с повесткой на Совет 28-го, другой – вечером о кандидатском сочинении. Вечер за Маколеем.

26 сентября. Вторник. В газетах об образовании министерства, которого уже по счету? Все те же⁸⁵⁰. Но спасение России, несомненно, обеспечено: Кишкин согласился стать министром призрения. Ура! На выборах в районные думы, происходивших в воскресенье, победили в одних районах, в том числе, и в нашем, – кадеты, в других, где целыми полками выбирали солдаты, – большевики. Социал-революционеры потерпели полный провал, никому не дав «земли», которую они обещали на выборах в общую городскую думу. Большевики свою победу обеспечили еще более наглым обманом: их агитаторы перед выборами ходили по дворам и обещали, если их выберут, выдавать по 1 ¹/₂ ф. хлеба на человека в день, вместо выдаваемых теперь 1/2 ф. Газета по-прежнему безотрадна: бунт, буйство, насилие, грабежи, погромы и все в том же роде. Все имения Козловского уезда Тамбовской губернии разграблены, в том числе, и те, которые отданы были земству, школам и т. д. Пугачевщина в полном разгаре.

До 4-х часов я переписывал актовую речь. Затем прогулка. Вечером у нас Липуха.

27 сентября. Среда. Все утро до 3 ч. дня за работой над подготовкой к просеминарию и за речью для академического акта 1-го октября, на который, должно быть, возможно будет ехать, так как железнодорожная забастовка, кажется, прекращается. Был в Университете на просеминарии; нашел довольно много народа, в том числе, несколько девиц-студенток. Делал предварительные разъяснения. Мы будем заниматься Котошихиным. Объяснял темы для рефератов. Белокуров, не получая ответа от Туницкого, который должен был выступить в сентябрьском заседании ОИДР, просил меня выручить Общество и прочесть что-либо о Петре. Я должен был согласиться и думаю прочесть о Петре в Голландии. Вечер дома за Маколеем.

28 сентября. Четверг. Проводив Миню в школу, отделывал актовую речь и готовился к семинарию в Университете, на который и отправился в 3¹/₂ часа. Видел А. А. Кизеветтера, с которым мы неудобно совпадаем; он также ведет семинарии от 3 до 5, и есть 2 слушателя, принадлежащие к тому и другому. Сделал общее введение к занятиям. У меня разыгрался отчаянный насморк и кашель; вот сюрприз для реферата в ОИДР и для акта 1-го октября. Вечер дома за Маколеем.

В газетах письмо офицеров, стоящей в Москве, артиллерийской бригады. В письме приводятся случаи оскорблений и даже избиений офицеров солдатами и офицеры заявляют, что при таких условиях они считают свою службу лишенной смысла, и просят военного министра разжаловать их в рядовые; в этом положении они будут полезнее. Это крик, наболевшей от безобразий последнего времени, офицерской души. Нельзя читать письма без волнения.

29 сентября. Пятница. Утром просматривал материал для сообщения в сегодняшнем заседании ОИДР, а также позанялся и дальнейшей биографией, февральскими днями 1697 г. Насморк и кашель достигли у меня величайших размеров; тем не менее, я отправился на Курсы, где сделал вступление к семинарию. Девиц было немного, человек 18. Но я предупредил, что семинарий будет крайне трудный, и материал для занятий – новгородские писцовые книги – очень сухой, и, что желательно было бы иметь в составе семинария не более 10 человек. В профессорской видел Сторожева, Пичету, Покровского. Заходил в курсовую кооперативную лавку записаться в члены и сделать взнос. Вечер в ОИДР. Читал довольно долго. После чтения М. К. [Любавский] рассказывал о своих впечатлениях о Государственном совещании, на котором он был от ОИДР. Разошлись уже в 12-м часу. Мы шли с М. К. [Любавским] по темной Воздвиженке, а, подходя к нашим краям, я встретил С. А. Котляревского, который меня несколько проводил. Он выражал желание приехать на акт в Академию, в качестве товарища министра исповеданий и спрашивал, можно ли явиться в пиджаке. Я сказал, что нельзя. Он высказывал самые мрачные взгляды на положение вещей.

30 сентября. Суббота. До отъезда к Троице время было посвящено устройству дел Липухи, поступающего вольноопределяющимся в артиллерию. Утром я звонил к ректору М. А. Мензбиру с просьбой о распоряжении выдать мне бумаги Липухи, их надо непременно было получить сегодня, потому что артиллерийский командир, который его принимал, сказал ему, что примет только до 1-го октября, а уже 1-го будет поздно. Ректор любезно меня выслушал, обещал распорядиться и действительно исполнил обещание. В 12¹/₂ Липуха зашел за мною, и мы, позавтракав, отправились в Университет, куда Мензбир обещал быть к 1¹/₂. Однако, его еще там не было, и пришлось ждать. Я заглянул было в студенческую канцелярию, но испугался множества бывшего там и стоявшего, как везде теперь, в очереди народа. Увидев помощника ректора Д. Ф. Егорова, я было обратился к нему, но он сказал, что это дело ректора; но потом смягчился и спросил, не может ли он что-нибудь сделать. Был вызван секретарь студенческой канцелярии, и, так как оказалось, что Мензбир уже отдал распоряжение о выдаче бумаг, то они нам и были сейчас же выданы. На беду оказалось, что нет самого главного документа: свидетельства об отсрочке, которого не прислали еще из воинского присутствия. Было уже начало 3-го часа, а воинское присутствие закрывается для справок в 2 часа. Мы бросились туда почти бегом, хорошо, что оно находится тут же на углу Тверской и Моховой. Мы были там в 2 ч. 20', и, вероятно, мой вид показался делопроизводителю довольно солидным, почему он, человек весьма свирепый с молодыми людьми, в присутствии находившимися, оказался снисходителен, выслушал нас и, после двух часов разыскал дело, и выдал нужный документ. Мы заходили еще к нотариусу за карточкой Липухи, которую нотариус должен был засвидетельствовать. С получением ее, все документы были в руках, но время текло. Канцелярия полковника помещается где-то за вокзалами. Мы пытались было на Театральной площади нанять извозчика до вокзалов, но извозцы просили 8–7 рублей, и пришлось от их услуг отказаться. Я распростился с Липухой, велел ему лететь пешком во весь дух, и он моментально скрылся из вида. Я с трудом и большим промедлением влез в трамвай и выехал из Москвы в 4 час. с далеким поездом, найдя себе место в вагоне-ресторане, где чаепитие сократило дорогу. Вагон этот был полон железнодорожными служащими. В 5 с лишком я был у Троицы, медленно дошел до Академии, встретил Б. А. Тураева, с которым мы и беседовали до всенощной. Всенощную служил архиепископ Арсений Новгородский, и служил превосходно. После всенощной, я провел некоторое время в ректорской квартире в обществе архиепископа Арсения, епископа Орловского [епископа Серафима], нескольких протоиереев, приехавших из Москвы, и некоторых из наших профессоров. В ректорской квартире были приготовлены постели для ожидавшихся к празднику членов собора. Для них же был приготовлен ужин и чай. Мы отлично закусили и напились чаю. Арсений оживлял всех своей бодростью и жизнерадостностью. Мне предлагали ночевать в ректорской квартире с гостями, но я остался верен Ивану Васильевичу [Попову].

1 октября. Воскресенье. Встали с Ив. Вас. [Поповым] рано, к началу обедни я отправился в Академию и опоздал немного. Служил митрополит Тихон, председатель Собора. Насморк и хрипота у меня продолжались, я очень боялся за голос и ради его чистоты попросил у эконома два сырых яйца, средство, оказавшееся очень полезным. После обедни был чай, затянувшийся слишком долго, так как дожидались обедавших студентов. Актовая зала была полна. К удивлению своему, я читал громким и звучным голосом и не заметил утомления в слушателях. После акта был обед; на столах вазы с красивыми фруктами, но по теперешним временам из-за стола встали с очень легким впечатлением. Обед был с дамами – женами профессоров и служащих в Академии. Были также офицеры – преподаватели гостящей в Академии Военной электрической школы. Было много профессоров других академий, приехавших с Собора. Разошлись около 6 часов. Меня, Тураева и еще несколько человек пригласил к себе Ф. М. Россейкин пить чай. Так как за обедом питья никакого не было, кроме содовой воды – по одной маленькой бутылочке на несколько человек, и мне страшно хотелось пить, то я у Россейкина выпил 7 стаканов чаю, чего со мной, кажется, никогда не бывало. От него заходил поговорить по телефону с Москвой. Меня беспокоила мысль о Липухе: из Университета он уволен, что если в вольноопределяющиеся не попадет? Но Галя к моему успокоению ответила, что он в артиллерию принят. Вернувшись к Ив. Вас. Попову, ждал его некоторое время в одиночестве, когда он вернулся, мы поужинали – а разве пришла бы об этом мысль после прежних актовых обедов. Мы все недоедаем, и я постоянно чувствую себя голодным и готов есть.

2 октября. Понедельник. Утро в квартире Ив. Вас. [Попова] в одиночестве, так как хозяин уехал рано на Собор. За чтением рефератов. Утро, как все эти дни, ясное, солнечное, с желтыми листьями на деревьях. В Академии случился курьез. Вчера еще Лавра, по приказу «товарищей», перевела часы на нормальное время. Академия продолжала считать часом вперед. Сегодня, среди лекций, швейцар, взглянув на колокольню, перевел часы на нормальное, доиюльское время, и все перепуталось: вместо 11ч. оказалось 10, лекции спутались, и мне с трудом удалось отстоять свой час от 12 до 2 по сентябрьскому времени. Алмазов передавал мне просьбу А. Н. Филиппова об оставлении его племянника студента Педашенко, специалиста по истории русской церкви, по нашей кафедре, так как оставлять по истории церкви мы не имеем права. После лекции, заходил к m-me Россейкиной, обещавшей мне купить 5 фунтов меда по 3¹/₂ р. за фунт. В Москве он продается по 5 руб. за фунт. Домой я попал с медом в 8-м часу вечера. Ко мне звонил действительно А. Н. Филиппов. Я ужасно устал, лег спать в 10 часов.

3 октября. Вторник. Утром у меня был оканчивающий студент Педашенко, очень скромный юноша, бледный и исхудалый. Он еще должен сдать экзамен по истории славян. Он занимался у С. И. Смирнова на последнем семинарии его, посвященном житиям святых, и мне поэтому особенно приятно принять Педашенко, как наследие покойного С. И. [Смирнова]. Получив от него необходимые сведения, я составил представление о нем и набросал ему инструкцию. Только что кончил это дело, пришел наш дьякон с подпиской на устройство электрического освещения в нашей церкви и звал меня на выборы приходского совета. Я ответил, что охотно пришел бы, если бы он мне гарантировал, что меня не выберут. Дело в том, что, как только на церковном собрании узнают, что я профессор Духовной академии, меня, как это видно из опыта прошлого года, тотчас же выбирают. После завтрака отправился за Миней, а затем в факультетское заседание. Было мало профессоров и совсем мало приват-доцентов. Жгучим вопросом был вопрос об аудиториях. Из 14 наших аудиторий 7 оказались захваченными солдатами и разного рода организациями, в том числе, и моя семинарская № 13, которую устроить стоило мне немало хлопот. Мы просили декана [А. А. Грушку] употребить все усилия для отвоевания аудиторий. Петрушевский, разгорячившись, говорил, что надо захватчиков выгнать, а разные их вещи из захваченных аудиторий выкинуть вон. Все это прекрасно, но как это сделать? Мы шли из Университета с Егоровым и Готье Александровскими садами, в Гагаринском переулке встретили Герье, выходящего на прогулку. Вечер я дома, и у нас были Липушата. Миша [Богословский] уже в военной форме со шпорами.

4 октября. Среда. К 11 час. утра я отправился в Университет на государственный экзамен; заходил предварительно в библиотеку передать список книг для семинария с просьбой держать их в читальной зале. Экзаменующейся публики было немного. Я начал экзаменовать один; затем с большим опозданием пришли Кизеветтер и Матвей Кузьмич [Любавский]. Я спросил шестерых; Кизеветтер и М. К. [Любавский] каждый троих. К часу мы кончили. В профессорской много народа, и нового народа. Возвращаясь домой с Егоровым, также экзаменовавшим, мы на Моховой встретили М. А. Мензбира, который пригласил нас в экстренное заседание Совета в 9 часов вечера. На наши вопросы о причине он сказал, что служители клиник и Екатерининской больницы⁸⁵¹ предъявили политические и экономические требования, и недоверие коалиционному правительству, и требование о передаче всей власти советам рабочих и солдатских депутатов, о выдаче им прибавок и об удалении его, Мензбира, из ректоров. Мы были изрядно ошеломлены этим известием. Вернувшись домой, позавтракав и немного отдохнув, я должен был опять идти в Университет на просеминарий. Я застал там студентов мужского и женского пола значительно больше, чем в прошлую среду. Явилось много новых, и надо было все объяснения повторять сначала. В 6 часов мы кончили, и я пошел домой обедать, а затем в третий раз двинулся в Университет на Совет, на Моховой встретив П. П. Гензеля. Совет собрался довольно аккуратно. Ректор [М. А. Мензбир] сделал доклад о происшествиях. Оказалось, произошел инцидент еще в Екатерининской больнице, где служащие, что называется, вывезли ее директора почтенного профессора П. М. Попова на тачке, т. е. велели ему надеть шляпу и пальто и убираться из больницы. Все были возмущены этим и единогласно постановили выразить П. М-чу [Попову] сочувствие через особую депутацию. Затем заведующие клиниками излагали происшествия; говорили: Спижарный, Россолимо, Алексинский. Был в Совете и Мануйлов, выступивший сразу же с прямолинейным предложением: не разговаривать с «этими господами» и закрыть клиники. Заведующие клиниками предлагали более постепенные и мягкие меры, так как закрытие клиник дело не такое простое, как это кажется на первый взгляд; но, конечно, придется прибегнуть, в конце концов, к этому средству, если ничто другое не подействует. Выступали, кроме людей сведущих в деле, и обычные советские болтуны, затянувшие заседание. Когда Мензбир произнес заключительную речь, где говорил, что, может быть, и его так же завтра выгонят, как выгнали П. М. Попова сегодня, я ушел, предвидя, что немало еще времени уйдет на заявления «к постановке вопроса», «к порядку дня», «по мотивам голосования», «по личному вопросу», т. е. на всю эту словесную дребедень, столь любимую ненасытными болтунами. Было уже 12 час. ночи, и в речи Мензбира указывались самые практические меры. Л. М. Лопатин, при встрече со мной, когда я шел в Университет, с тонким остроумием сказал: «Я и не думал, чтобы русский народ был до такой степени монархичен. Как только монарха не стало – всякий образ и подобие потеряли»!

5 октября. Четверг. Утро в тишине за чтением книги Иконникова «Максим Грек»⁸⁵² ради заседания сегодня Исторического общества, в котором назначен был доклад Ржиги о Максиме Греке. Был на семинарии в Университете от 4 до 6, а затем, т. к. мне оставался перерыв до заседания Исторического общества только в размере 1 часа от 6 до 7, то я зашел в ближайшую кофейню Филиппова слегка подкрепиться. Стакан кофе стоит 70 к. Хлеба никакого нет. По соседству со мной сидел молодой, высокий, статный офицер с необычайно голодным видом. Осведомившись по карточке о ценах блюд, он спросил самое дешевое – два бутерброда с телятиной. Цена микроскопического бутерброда, на маленьком-маленьком кусочке хлеба – 1 рубль. Он съел их два – т. е. проглотил их в два глотка моментально – и выпил два стакана бурды, называемой кофеем, заплатил за это 3 р. 40 к. и вышел, конечно, таким же голодным, как вошел.

Цены прочим блюдам – 4, 4 р. 50, 5 р. Порция ветчины – 6 руб. Вот и живи на офицерское жалованье.

К 7 я был уже в Университете. Членов собралось немного: М. К. Любавский, Егоров, Готье, Бахрушин, из молодежи – Рыбаков, Лютш, Бартенев, Львов. Было человек 12 курсисток. Доклад Ржиги очень интересен и подал повод к оживленным прениям. Я открыл их, указав на трафаретность и шаблонность разобранных Ржигой обличительных посланий Максима. В них очень мало исторического и конкретного материала. Далее говорили Готье, Бахрушин, особенно подробно и хорошо – Егоров, сделавший параллели с западной дидактической литературой. М. К. [Любавский] сделал резюме. Мы все очень оживились в возникшем споре, и заседание надо признать на редкость удачным. Возвращались домой Любавский, Егоров, Бахрушин и я вместе. Бахрушин поселился теперь в нашем переулке и сделался моим соседом. Вернувшись домой, я поужинал, но мог бы и не ужинать, хотя с утра ничего не ел. Мы совершенно отвыкаем есть. Попросту начинаем голодать.

6 октября. Пятница. Утро за подготовкой к завтрашней лекции. Семинарий на Курсах, где разъяснял текст новгородских писцовых [книг]. В профессорской жаркая схватка между Пичетой и Сторожевым. Вечер дома за чтением. Наступил вдруг мороз. Термометр ниже 0°. Мы теряем совсем Балтийское море и возвращаемся к границам Ивана Грозного⁸⁵³.

7 октября. Суббота. Лекции в Университете. Из 4-й аудитории меня перевели в 10-ю, и служитель объяснял, что осталось 5 аудиторий, остальные все захвачены: три студентами, одна солдатами и т. д. Лекции читал неважно. Слишком много в каждый час вкладывал материала. После лекций беседовал с Ржигой о его реферате. Швейцар Дмитрий, одевая меня, сказал, что с понедельника и они начнут бастовать потому, что, хотя они и получают прибавки за сентябрь, но не получают обещанных прибавок с апреля. Я возразил, что лучше добиваться этой прибавки просьбой в Министерстве, которое медлит ее высылкой. Он ответил, что это, конечно, так, но они подавлены большинством служащих в других учебных заведениях и не могут не бастовать. Я спросил, неужели и они требуют ухода коалиционного правительства, ректора и т. д. Он ответил, что, конечно, нет, что они будут протестовать против политических требований, насилия над проф. Поповым. Итак, вероятно, Университет придется закрыть на некоторое время.

Получив сегодня утром повестку на Совещание общественных деятелей, имеющее быть 12 октября⁸⁵⁴, я отправился после лекции обменять эту повестку на билет, как об этом опубликовано в газетах, разыскал помещение «Совета совещания общественных деятелей» на Мясницкой, но, увы, билеты еще не готовы, и обмена мне не сделали. Я выразил неудовольствие по этому поводу, что протаскался напрасно, а про себя подумал, что отсутствие энергии и халатность общественных деятелей сказывается и в мелочах, как и в крупном. Все и всегда они проспят. Вечер мы провели с Л[изой] у Богословских.

8 октября. Воскресенье. Я выходил только на очень короткое время утром для прогулки; весь остальной день оставался дома и читал Маколея. Между 2 и пятым часом у меня был прием посетителей. Были девица Петрова, намеревающаяся сдавать магистерский экзамен, студент Голуховский, студент Муратов, оставленный Новосельский, а затем, несколько позже, Сережа Голубцов с женою и Маня Голубцова. Вечер также дома. С. Голубцов принес мне изданный курс покойного А. П. [Голубцова].

9 октября. Понедельник. Поездка к Троице рано утром. Я вышел из дому в 8 часов утра и вернулся в 8 час. вечера и, таким образом, 12 часов путешествовал, чтобы заняться со студентами 1¹/₂ часа. Читал реферат священник Предтечевский «О служилых людях», в связи с поучением Котошихина. Реферат возбудил живые прения. Все же много так времени теряется даром. Перед лекцией я заходил к Ф. М. Россейкину отдать посуду из-под меда и застал дома его самого. Он мне передал, что вчера на Совете шла речь о том, чтобы я оставался в Посаде ночевать на вторник, чтобы присутствовать на диспуте Туберовского; иначе, как они подсчитывали, не будет кворума. То же передали мне Е. А. Воронцов и И. М. Смирнов в профессорской. Россейкин еще прибавлял, что диспут будет, вероятно, долгий, т. к. Флоренский, первый оппонент, говорил, что будет возражать в течение восьми часов, а второй оппонент – Тареев – в таком случае, грозил возражать в течение пяти часов. Эти нравы начинают вводиться в Академии. Я совершенно не имел в виду ночевать в Посаде, совсем иначе представлял себе распорядок вторника, а предупреждение о длительности диспута подействовало на меня окончательно, и я вернулся в Москву, попросив передать новому ректору [А. П. Орлову], что в Университете для факультетских собраний, на которых происходят диспуты, никаких кворумов не нужно, а иногда бывают декан, секретарь, два оппонента и еще один или двое профессоров. Все же я опасаюсь, не вышло бы в Академии скандала, при педантизме некоторых тамошних профессоров. Студенты сообщали мне в виде слуха, что есть какая-то бумага о занятии здания Академии каким-то штабом.

10 октября. Вторник. Утром я провожал Миню. Затем устраивал денежные дела: подписался на заем свободы⁸⁵⁵ из части суммы, полученной от Сытина. Всю сумму боюсь обращать в бумаги, так как может статься, что нам не будут платить жалованья или цены дойдут до чудовищных размеров. С накопившимися в Сберегательной кассе % вышло займа на 3 800 руб. Прошел затем в канцелярию Совещания общественных деятелей обменять повестку на входной билет. В канцелярии работают аристократического вида девицы и такой же студент, а билеты подписывает «князь», который тут же и расхаживает в высоких сапогах и в куртке защитного цвета. Это князь Урусов, а какой именно, осталось мне неясно⁸⁵⁶. Со мной и на этот раз не обошлось без злоключения: в списке я не оказался, а значится только Богословский Сергей Михайлович. Я выяснил разницу между нами. Вернулся домой к завтраку и затем все время был дома, погрузившись в чтение Маколея. Вечером у нас были Холь и Миша [Богословский], а также Егоровы, причем, Д. Н. [Егоров], узнав, что у нас Миша в военной форме, вызвал по телефону Адочку [Егорову] для его созерцания. Мы много смеялись на ту тему, что ему скорее хочется быть дедушкой.

11 октября. Среда. Утром удалось несколько позаняться биографией Петра, хотя работу должен был прерывать лечением разболевшегося зуба и идти в амбулаторию, находящуюся у нас внизу. Был в Университете на просеминарии для разных объяснений. Вечер дома за чтением Маколея. Канатная танцовщица [А. Ф. Керенский] опять проплясала на канате в Совете Республики, вызывая аплодисменты. Пущены были идеализм и чувствительность, и успех был обеспечен. Трезвые и дельные указания в речи ген. Алексеева, по-видимому, прозвучали понапрасну⁸⁵⁷. Мечты о «добровольной» дисциплине солдат, сознательно идущих в бой, конечно, вздорные мечты. Может быть, это будет лет через сто, а теперь говорить об этом рано.

12 октября. Четверг. Утром немного работал над биографией. Затем спускался в зубную амбулаторию, находящуюся в квартире под нами, для лечения зубов, давших себя знать на 51-м году, и это надо считать особым счастьем. Заходил Липуха, и также лечить зубы – и это на 20-м году. Я напоил его кофеем, и мы отправились вместе. Он домой, а я в заседание Совещания общественных деятелей к 2-м часам. Заседание происходило в зале кинематографа «Кино-Аре» на Тверской. Я нашел там много знакомого народа: М. К. Любавского, Кизеветтера, Готье, М. Н. Розанова и др. Встретил также Холя, которому дал взаймы 1 000 рублей. Заседание открыл Родзянко, сказавший несколько слов об общем положении. С основным докладом выступал П. И. Новгородцев, характеризовавший современное безвластие. Власть, как он говорил, не имеет силы, а делает только реверансы то направо, то налево. Это сравнение мне очень было по душе, так как совпадало с моим представлением о Керенском, как о канатном плясуне. Новгородцев оптимистически усматривал признаки поворота к лучшему в отпадении от левого крыла кооператоров, народных социалистов и еще какой-то группы. По поводу доклада и, собственно, без всякого соприкосновения с докладом, говорило несколько ораторов, потрясавших руками, выкрикивавших и тому подобными выражениями проявлявших свой пафос. Говорилось о «товарищах», об их темноте и бессилии, о том, что их нечего бояться, что они мираж, наваждение и болотное испарение, и т. д., словом, все то же, что пишется в каждом № «Русских ведомостей». Ничего нового никто не сказал; все было одно и то же, об одном и том же. Но каждый старался как-нибудь сострить или переострить других. Лучше всех сострил князь Евг[ений] Трубецкой, который как-то по-семейному, по-домашнему, с большою теплотой утешал собравшихся и говорил, что все обернется к лучшему. Не то же ли было в Смутное время? Ведь кто осаждал Троицкую лавру? Из осаждавших только 1/3 была поляков, а остальные 2/3 была «сволочь», вроде теперешних большевиков. «Это по-княжески», – заметил Ю. В. Готье. Острота князя была встречена дружными аплодисментами. «А обратите внимание, – продолжал он, – среди нас кто: все умственные и культурные силы, архипастыри церкви, краса и гордость русской земли – генералы Брусилов и Рузский». При этом, вся зала встала, и раздался гром аплодисментов, долго не смолкавший. Говорил еще – и очень тягуче и слишком кабинетно – Кизеветтер. После этого я ушел. Несколько раз упоминалось имя Корнилова, и каждый раз при этом раздавался взрыв аплодисментов. На мой взгляд, Совещание могло бы оказаться полезным, если бы оно послужило зародышем образования широкой либеральной партии, в противовес партии социалистов. Мне думается, что наш государственный организм оздоровел бы, если бы такая, но именно очень широкая и большая партия с самыми общими и широкими либеральными принципами возникла. Для этого надо бы отказаться от подробных программ с частными вопросами и основаться на самых общих положениях: собственность, нация, государство и т. д. Существующие наши партии страдают узостью и слишком подробной разработанностью программ. Вечер провел дома за чтением.

13 октября. Пятница. Готовился к лекции. На собрание общественных деятелей попал только к часу дня, пропустив доклад Брусилова из-за зубов, а от речи Рузского должен был уйти, спеша на Высшие курсы на семинарий. Слышал только две речи офицеров, в самых мрачных красках рисовавших развал и упадок нашей армии. Содержание брусиловского доклада мне передавал Холь, а также А. К. Мишин. Последний рассказал мне о происшествиях в Академии на диспуте Туберовского, который тянулся два дня – вторник 10 и среду 11-го – и кончился в среду в 8 ч. вечера. Тареев держал себя непозволительно и оскорбил Флоренского, который вышел с заседания, а за ним поднялись и ушли несколько профессоров. Пришлось прервать диспут и уговаривать поссорившихся, которые вернулись, примирились, и все устроилось к лучшему. Видно, что людям нечего делать, поэтому и устраивают такие диспуты. На Курсы я пришел, т. е. с большими препятствиями приехал на трамвае, под впечатлением развала в армии и потому на семинарии был несколько рассеян. Вечер дома за подготовкой к лекции. Лиза уходила в театр (это день ее рождения), и мы сидели в кабинете с Миней вдвоем.

14 октября. Суббота. Лекция в Университете о московской царской власти. Оттуда прошел к Ив. Вас. Попову в Милютинский переулок, где он квартирует в Москве, передать ему доверенность на свой голос для завтрашнего заседания Совета Академии, на котором должен избираться инспектор. Итак, за одну неделю 8–15 октября три совета в Академии, да один, длящийся двое суток. О, автономия! Сколько времени и сил ты отнимаешь у научной производительности! Вернувшись домой на трамвае, т. к. ноги отказываются служить от чрезмерной пешей ходьбы за последнее время, нашел у себя разгром. Л[иза] с Миней занимались натиранием полов в кабинете, за неимением полотеров. Я очень устаю от лекций в Университете, и было очень досадно, что не нашел дома спокойного угла для отдыха. Вечер провел у Д. Н. Егорова, по случаю дня его рождения. Было большое собрание и прямо феерическое угощение: громадный пирог, икра, рыба, телятина! И это в наши-то времена. Как-то даже было неловко. Просидели долго, разговаривая о политике, о большевиках, об армии. Резко, и производя крайне неприятное впечатление, говорил Д. П. Кончаловский, состоящий теперь при Московском штабе. Он защищал Грушевского – этого Мазепу. Но на армию и он смотрит крайне пессимистически и считает ее окончательно и безнадежно развалившейся. Говорили о предстоящей с завтрашнего дня забастовке московских городских рабочих, и, в первую очередь, трамвая.

15 октября. Воскресенье. Великолепная, солнечная, теплая погода, но выходил я только на короткое время утром. Чувствовал весь день какую-то усталость, до такой степени много приходится теперь двигаться пешком. Читал рефераты студентов Духовной академии, а затем, присланную мне Ю. В. Готье книгу Вальденберга о власти русских государей⁸⁵⁸. С Миней случился эпизод: затеял ссору с мальчиком на соседнем дворе, неким Левой, который у нас прежде бывал и с которым он был приятелем, и стали перебрасываться камнями, и Миня разбил у них стекло. Оттуда пришли жаловаться. Он горько плакал, сознавая вину и будучи за нее лишен удовольствия – предполагавшейся поездки к Богоявленским.

16 октября. Понедельник. Мучительная поездка к Троице. Весь поезд (Ярославский) был битком набит «товарищами солдатами». Вагон II класса точно так же. Кроме «товарищей», в моем отделении ехали еще дама с грудным младенцем и с нянькой. Младенец всю дорогу неистово кричал. Дама очень смущалась, что он беспокоит пассажиров, но я ее успокаивал, говоря, что младенцу орать свойственно, что крик его самый здоровый и пр. Тем не менее, несмотря на крик, на солдат и на громкий разговор двух «товарищей» рабочих об их организациях, я читал сочинение одной из курсисток. Двери в вагоне были завалены багажом солдат, и выходить можно было только с трудом, на противоположную станции сторону.

17 октября. Вторник. Утро работал над биографией, но постоянно отвлекали. То звонки по телефону, то привезли капусту, то пришел студент, то Липа и Шурик [Богословские] зашли к нам из амбулатории. Сделал очень немного. Был на факультетском заседании, где Грушка был переизбран в деканы 17-ю голосами против 4-х. Успех блестящий. Рассматривалось прошение некоего Самуила Гершковича Лодзинского, лезущего к нам в приват-доценты⁸⁵⁹. Из прошения неясно было, сдал он магистерский экзамен в Петроградском университете или нет, и оно было отклонено. Юра Готье хлопочет все о пересмотре магистерских программ и предполагал для этого собирать заседания из профессоров, приват-доцентов и оставленных. Я возражал против приглашения последних, ибо их мнение в данном вопросе не имеет никакого значения. Да, притом, магистерский экзамен держат и не оставленные при Университете. Слова мои показались убедительными, и потому решено собраться в составе профессоров и приват-доцентов только. Из Университета я прошел к Богоявленским и у них до 9 ч. (день рождения моего крестника Мини).

18 октября. Среда. Утром работа над биографией. Все-таки кое-что удалось сделать. Заходил ко мне студент Академии архитектор Баратов, принес реферат и жаловался, что у него в имении в Звенигородском уезде крестьяне спилили лесу тысяч на 80. Никаких властей нет; существующий уездный комиссар совершенно беспомощен. К 4-м я пошел в Университет на просеминарий. Просеминарий прошел довольно оживленно. Читал студент Крутицкий⁸⁶⁰ весьма дельный реферат; были и возражатели. Мы кончили уже в 7-м часу. Так как в 7 должно было быть заседание Исторического общества, то я остался в Университете. В 7¹/₂ назначено было также заседание Совета по поводу забастовки служителей, но я на него решил не идти, чтобы спасти заседание Общества, которое хотели было отложить до завтра. Публики и членов было немного. Фокин прочитал прекрасный доклад о помещичьих имениях в Дорогобужском уезде по данным церковных архивов, им обследованных. Доклад очень талантливый и яркий, и с любовью составленный. По неопытности, конечно, он только не сумел его сократить и читал более 2¹/₂ часов.

19 октября. Четверг. Утром, проводив Миню, занимался биографией, и удалось написать о церковности в английской жизни XVII в. и об интересе к этой ее стороне у Петра во время его пребывания в Англии. К 2 пошел в Университет на семинарий. Заходил в канцелярию взять себе удостоверение на право въезда в Москву (от Троицы)⁸⁶¹. Вечер у А. П. Басистова с преосв. Сергием [Сухумским], который заезжал за мною и, по возвращении от А. П. [Басистова], ночевал у меня в кабинете. Беседовали о событиях. Грустное и возмутительное зрелище: погромы помещичьих имений и фабрик, но ведь вы же сами, господа родзянки, трубецкие, Болконские, Коноваловы, рябушинские и пр., содействовали им, сведя с престола символ права и не сумев заменить его другим символом, необходимым для темного народа. Наш солдат и мужик поняли, очевидно, что с падением царя пала всякая власть и стало возможно делать что хочешь, между прочим, и грабить. Не пожинаете ли вы то, что сами же посеяли? С царем у нас исчезло и право собственности. В газетах опять о забастовке городских рабочих, которые устраивают ее, науськиваемые большевиками, как средство смуты, а вовсе не из экономических потребностей. В корне это, конечно, затея большевиков, и в самом глубоком корне – немецкие деньги, для нашего развала. В Петрограде со дня на день ожидается восстание большевиков, правительство живет под этим страхом и не принимает никаких мер против открыто производящихся приготовлений к восстанию!

20 октября. Пятница. Утро посвящено было подготовке к лекции в Университете. Семинарий на Женских курсах. Представленные работы отлично исполнены. Вечер дома за подготовкой к лекции. В ночь на завтра должна начаться забастовка городских рабочих. Им сделаны все уступки, но они, ясно совершенно из политических побуждений, хотят все же бастовать. Это одна рука вызывает планомерно выступление большевиков в Петрограде и забастовку городских рабочих в Москве. Господи, на каком безобразном интернациональном воляпюке⁸⁶² говорят эти товарищибольшевики (так в тексте – ред.). Совет рабочих и солдатских депутатов начинает издавать «декреты» и выражается так: «Принимая во внимание, что предприниматели, саботируя производство, провоцируют стачки, совет декретирует» и т. д. Что станется с русским языком после таких упражнений. Уже эта одна порча языка есть их великое преступление против России. Милюков, коего я вообще далеко не поклонник, произнес отличную речь по внешней политике, совершенно разбив наказ «товарищей» особому их делегату Скобелеву на Парижскую конференцию⁸⁶³.

21 октября. Суббота. Забастовка городских «товарищей» не состоялась, очевидно, потому, что не состоялось и выступление в Петербурге. Дано несколько времени отсрочки. Утро за подготовкой к лекции. Читал ее, т. е. говорил, довольно плохо; как-то не удавалось вместить в 40 минут задуманный материал. Заходил в канцелярию взять разрешение на въезд в Москву, а потом за Миней. Вечер провел дома за чтением книги Вальденберга, в которой не нахожу чего-либо яркого нового. Итальянцы терпят большие неудачи⁸⁶⁴. Их армия развалилась так же, как и наша, и нет теперь Брусилова, чтобы им помочь, как это было сделано в 1916 г⁸⁶⁵. Наши все говорят о возрождении «боеспособности» армии, но дальше разговоров дело не идет.

22 октября. Воскресенье. Именины Л[изы]. Утром прогулка и дома за чтением академических рефератов, а затем за Маколеем. Это наслаждение можно позволять себе по воскресеньям. По случаю именин, у нас гости: Богоявленские и Холи, т. е. самый тесный родственный круг. Был жареный гусь – увы, вероятно, в последний раз! В Москве наступает голод; хлеба будем получать по 1/2 ф. на человека.

23 октября. Понедельник. Я встал в 6 ч. утра и в 7 еще при полном мраке вышел из дому, чтобы ехать к Троице с более ранним поездом в 8 ч. 30'. Я избегал дальнего поезда в 9 ч. 30', опасаясь, что он перегружен «товарищами-солдатами». Но этот местный поезд в 8 ч. 30' не отапливается, и находившиеся в вагоне пассажиры – нас было человек 5 – закоченели. У меня ноги совершенно застыли. Стужа была и в аудитории – градусов 5–6 тепла. Затем такое же приятное возвращение в нетопленом вагоне. С вокзала я, чтобы согреться, пришел домой пешком. Заходил на минуту Егоров.

24 октября. Вторник. Утро за работой над Петром, и удалось кое-что сделать. К часу дня – на факультетское заседание в Университете. Мне о нем сообщил вчера Егоров; оно мне показалось очень стоящим внимания, и, как не жаль было бросать работу над биографией, я поехал в Университет. Заседание чуть было не сорвалось за отсутствием кворума, очевидно, потому что было назначено двумя часами раньше обыкновенного. Мы все-таки решили начать разговор в порядке частного совещания, и действительно, вскоре же собралось достаточное количество членов. Экстренное заседание было созвано по поводу двух бумаг министерства: 1) о том, чтобы приват-доцентом могло делаться лицо, не сдававшее магистерских экзаменов, а только защитившее сочинение pro venia legendi⁸⁶⁶; 2) о том, что лицо, пробывшее три года приват-доцентом может получать звание экстраординарного, а пробывшее пять лет – звание ординарного профессора. Все в один голос восстали против этих предложений. Сакулин говорил, что такое возведение может быть только в исключительных случаях, за действительные ученые труды. Розанов указал, что такой путь открывается действующим уставом и, в данном случае, нововведения ни к чему. Я говорил о том, что здесь имеются в виду не ученые труды, а, конечно, жиденькая брошюрка, страничек в 50. Если допустить такой укороченный путь в приват-доценты, то кто же захочет сдавать тяжелые магистерские экзамены? Я в этом освобождении профессоров от научной подготовки вижу то же явление, что и в военной сфере, где подпоручик становится командующим войсками округа, а присяжный поверенный – верховным главнокомандующим. Кизеветтер доказывал пользу магистерских экзаменов. Выступали еще Поржезинский, Покровский, Петрушевский, Сперанский и приват-доцент Рубинштейн, последний, впрочем, с критикой магистерских экзаменов. Редко когда бывает такое единодушие в факультете, как в этом заседании.

Вечером мы с Д. Н. Егоровым, за которыми зашел, были на заседании Археологического общества, посвященном памяти М. В. Никольского, ассириолога. Говорили Н. П. Лихачев, Тураев, Н. М. Никольский. Зала заседаний в доме Общества на Берсеневке, маленькая, уютная, со сводами, на которых изображены «боги небесные», навеяла на меня воспоминания о былых днях, об Археографической комиссии. Вернулся домой рано, в 10-м часу, и читал Маколея.

В Петрограде явный мятеж гарнизона против правительства, поднимаемый «товарищем» Троцким, выпущенным из заключения под залог и безнаказанно ведущим свое дело. И нет у правительства силы пресечь это беззаконие! Канатный плясун [А. Ф. Керенский], ходивший все время на задних лапках перед товарищами, кажется, дотанцовывает свои последние дни. Ушел из военных министров шарлатан и негодяй Верховский, объявивший себя интернационалистом⁸⁶⁷. Это министр вроде Чернова в земледелии. Что же это делается с русскою землею? И неужели не явится избавитель?

25 октября. Среда. Утро за работой над Петром. Биография Петра получает для меня теперь новый смысл. В то время, когда мы так позорно отдаем все то, что при нем приобреталось с таким упорным трудом и с такими потерями, отрадно остановиться на этих славных страницах нашего прошлого, когда Россия проявляла в Петре свою бодрость, энергию и мощь. Это была не та дряблая, гнилая, пораженная неврастенией и разваливающаяся Россия, которую видим теперь. Может быть, если моя работа когда-либо увидит свет, она будет небесполезна в годину унижения и бед, показывая нашу славу в прошлом. Может быть, она посодействует нашему возрождению, внеся в него крупицу здорового национального чувства! Но это, конечно, мечты. События в Петрограде развертываются. Восстание началось открыто. Керенский же занят выработкой «юридической квалификации» движения большевиков, которую он развивал в Совете республики⁸⁶⁸. Итак, вместо энергичных, быстрых и решительных действий – все та же словесность. Опять словесные танцы на канате, опять жонглерство. Он оправдывается «свободами» и говорит, что правительство не спешило с большевиками, давая их замыслам принять определенные формы и надеясь, что они одумаются. Наивно! Если восстание и не удастся, сколько зла, смуты и прямого материального ущерба принесет одна его подготовка, на которую правительство смотрело сквозь пальцы, вместо того, чтобы ее в корне и зародыше пресечь. Я был в Университете, где сначала экзаменовал трех студентов, а потом занимался на просеминарии. Видел Грушку, Поржезинского и Дурново. На обратном пути видел покупку вечерней газеты нарасхват. Есть известия о захвате в Петрограде Государственного банка, но какие-то смутные. Вечер за Маколеем.

26 октября. Четверг. Газеты не вышли⁸⁶⁹; мы опять в полнейшей темноте, что делается в Петрограде. Самые противоположные слухи: по одним, берет верх Временное правительство, по другим – большевики; по одним, во главе войск, верных Временному правительству, стоит Кишкин – вот истинный спаситель России, по другим – Кишкин сидит под арестом⁸⁷⁰. Ко мне утром заходил один студент Духовной академии, сообщивший, что премьер-министром провозглашен товарищ Ленин, а Бронштейн-Троцкий – министром иностранных дел, а Верховский – военным министром⁸⁷¹. Кизеветтер, которого я видел в Университете, куда отправился на семинарий, рассказал о причине невыхода газет: «Русские ведомости» получили от большевиков письменное распоряжение прекратиться, впредь до новых распоряжений. Студентов на семинарии было меньше обыкновенного. Холод в Университете отчаянный: в профессорской 9°. Отличная сухая и ясная погода, державшаяся весь октябрь, сегодня изменилась к худшему, падает мокрый снег хлопьями. Кое-где на улицах караулы из юнкеров. Но Кизеветтер сообщал, что командующий войсками полковник Рябцев занят только внешней охраной порядка, не держит ни той, ни другой стороны, а выжидает, чья возьмет в Петрограде. Городской голова [В. В. Руднев] так же. Вчера он в Думе сказал, что большевиками разогнан Совет республики⁸⁷². Москва опять в этом переломе никакого активного участия не принимает и пойдет за Петербургом.

27 октября. Пятница. Продолжается полнейшая неизвестность; газеты не выходят. Утром я готовился к лекции.

Заходил ко мне Н. В. Лысогорский в тревоге о своем положении; оказывается, в новый временный устав Академии включена статья, что профессора, с 3 февраля 1909 г. вступившие в Академию без выборов, должны быть переизбраны. Я его успокаивал, находя, что, так как из доцентов в ординарные профессора его выбирали, стало быть, в его служебном движении выражение общественного доверия есть и ему бояться нечего. Я думаю, что переизбирать его было бы неправильно. Все же он испытывает неприятное состояние духа; это я знаю по собственному горькому опыту. Был на семинарии на Курсах. Там происходит забастовка служителей; двери заперты, надо было звонить, отпирают и дежурят в передней сами курсистки. С Д. Н. Ушаковым и П. Н. Сакулиным мы ходили в буфет за чаем. Множество разных слухов. Говорили, что крейсер «Аврора» палил по Зимнему дворцу, выпустил 1 000 снарядов и разрушил дворец, причем, погиб женский батальон⁸⁷³. Занятия новгородскими писцовыми книгами шли в моей группе с таким вниманием, как будто, ничего вокруг не происходило, много лучше, чем в Университете. Вечер дома за чтением. Ночью на 28-е (я пишу эти строки 28 утром) в 4 часа я услыхал сильную ружейную стрельбу, продолжавшуюся до половины пятого. Затем она несколько раз возобновлялась. Я не мог уже заснуть. Значит, началось и в Москве! Где палили, разобрать было невозможно. Выстрелы раздавались гулко среди ночной тишины.

28 октября. Суббота. Весь день до поздней ночи раздавалась перестрелка, трещали пулеметы, щелкали револьверные выстрелы. Иногда все это раздавалось очень близко от нас. К нам утром заходил Липуха, на обратном пути от нас он испытал столкновение с большевиками, хотевшими его разоружить, но он благородно оружия не отдал. Весь день мы сидели дома. Л[иза] и Миня занимались рубкой капусты на дворе. Я работал над биографией Петра и сделал для такого тревожного дня довольно много. Говорили по телефону с Богоявленскими и Богословскими. Вечер за чтением. От Карцевых достали вышедшие сегодня социалистические газеты с очень скудными известиями. Есть известие, что на Петроград идут правительственные войска. Министры сидят под арестом. Ленин объявился в Петрограде и выступал с речью на каком-то собрании⁸⁷⁴. Ясно, следовательно, что его не арестовывали просто потому, что не хотели его брать, зная прекрасно, где он находится. Малянтович, выпуская большевиков перед самым восстанием, вел двусмысленную игру, да и Керенский, конечно, также.

29 октября. Воскресенье. Всю ночь и весь день стрельба из ружей, пулеметов, револьверов, а временами, и орудийная. К нам на двор залетела шальная пуля, пробила окно в сторожке и застряла в раме. Так что и на дворе, где Миня бегал беспрепятственно, оказывается, небезопасно. Я целый день был за работой над Петром. Вечером к нам заходила В. А. Карцева, и, пока она сидела у нас, было два страшно сильных выстрела из орудия. У нас звенели стекла. Таких же несколько выстрелов было в 12 часу ночи, когда мы уже легли спать. Богоявленские сообщили по телефону известие, что Керенский «взял Петроград» и «крейсер «Аврора» сдался»⁸⁷⁵. В своей последней речи в Совете республики Керенский назвал Ленина «государственным преступником», а Ленин в своей первой речи в Совете съезда депутатов (?) назвал Керенского государственным преступником⁸⁷⁶. Курьезно! Идет война двух государственных преступников. В Смутное время, второй самозванец появился, когда погиб первый. Теперь второй самозванец согнал первого с престола. В истории основное бывает сходно с различиями в частностях.

30 октября. Понедельник. День особенно жаркой перестрелки. Все утро пушечная пальба. Где-то около нас ружейный огонь, очень сильный, целое сражение. По нашему двору звенят пули. Два раза к нам прибегала В. А. Карцева говорить по телефону и во второй раз привела одного гимназистика, который, идя по нашему переулку и застигнутый перестрелкой, прижался к воротам. Он от нас говорил по телефону с сестрой, живущей в Денежном же переулке № 4. Но пробраться туда не было возможности. Звонил Д. Н. Егоров, сообщивший, что у них, у Успения на Могильцах, творится сущий ад. Очевидно, что наша местность сделалась ареной каких-то военных действий. Все так неясно, и неизвестно, что делается вокруг. Я работал над биографией, и мне удалось составить описание дней 1–3 марта 1698 г. На вечер мы из кабинета перешли в более спокойную комнату Л[изы], откуда менее слышно стрельбу. В 10-м часу вдруг повсюду погасло электричество; мы очутились в полнейшем мраке и в 10 легли спать под выстрелами.

31 октября. Вторник. Наша осада продолжается. Всю ночь на 31-ое и весь день пушечная, ружейная и револьверная стрельба продолжалась. Электричество вновь начало гореть. День опять за работой: составлял описание за 5-ое марта 1698 г. Начинает тяготить неподвижная жизнь. По утрам прислуга нашего двора проползает как-то в булочную за хлебом и приносит тягостные известия: убили на Сенной площади двух проходивших юнкеров, убили торговца в мелочной лавке, сказавшего зашедшим в лавку солдатам, что у него нет табаку. Вечером Карцевы каким-то образом достали газету «Вперед», социал-демократическую, но не одного толка с большевиками⁸⁷⁷. Оказывается, что вчерашняя сильная ружейная пальба раздавалась при атаке, произведенной большевиками на здание штаба округа на Пречистенке. Газета говорит о примирении, о назначении «согласительной комиссии»⁸⁷⁸. Дело рассматривается не как преступный мятеж против правительственной, даже против верховной власти, а как раздор двух сторон, двух партий, совершенно, как на фабрике конфликт предпринимателя с рабочими. Где же государство с его абсолютными велениями? Всякое понятие о нем, очевидно, уже утрачено. Тяжкие мысли приходят о том, к чему, к какой жизни мы вернемся после прекращения этой московской войны, когда стихнут выстрелы. Разве к порядку? Опять почти голод, может быть, и совсем голод, опять эта городская Дума с иудеем во главе, митингующая вместо того, чтобы вести городское хозяйство, опять трамваи, переполненные разнузданной солдатчиной, солдаты, торгующие табаком и калошами, воровство, грабежи и убийства, «большевики» и «меньшевики» и т. д. и т. д.

1 ноября. Среда. Пятый день междоусобной войны. Опять пушки, ружья и пулеметы. Часу в третьем была усиленная канонада и настоящий рев пулеметов. Что это обозначало, неизвестно. Неизвестность, в которой мы живем, увеличилась еще тем, что прекратилось действие телефона, так что сношения с внешним миром, какие были, пресеклись. Заходил к нам ночной сторож, сказавший, что наш переулок обстреливает какой-то субъект в зеленой куртке. Но обстреливает необыкновенно усердно, иногда доходя до какого-то ожесточения. Я много работал.

2 ноября. Четверг. Шестой день сидим в осаде, и этот день под жесточайшим обстрелом. Никто, даже два, равнодушнейшие ко всему окружающему, плотника, которые работают у Карцевых в кладовой, не решались выходить за ворота и даже по двору проходили с опаской. Смысл этой пальбы для нас совершенно неясен. Все утро и до 4 часов я работал над биографией, занимаясь днем 7 марта 1698 – день оказался очень обилен перепиской, и потому, над описанием пришлось много посидеть. Все время и пушечная канонада. Я поднялся из-за работы только тогда, когда пуля ударила в нашу стену или крышу, т. к. мне показалось, что она попала в окно и разбила его. Весь день и большую часть ночи таинственный незнакомец, находящийся в переулке, щелкает без устали из револьвера, то приближаясь, то несколько удаляясь, очевидно, ходит по переулку. Какую цель имеет в виду это занятие, неясно. Телефон, конечно, не работает, и мы опять совершенно отрезаны от всего мира и ровно ничего не знаем. Только и отрады, что уйти в прошлое и жить в Лондоне весной 1698 года. Когда работу прекращаешь, смысл бытия теряется.

3 ноября. Пятница. Утром была еще редкая стрельба; но затем все стихло. Такая тишина была уже чем-то удивительным; уши за 6 дней привыкли к выстрелам. Стали доходить слухи со Смоленского рынка через ходивших туда прислуг, что юнкера сдались. Пришедший к Карцевым, служащий при их магазине, татарин Ях-я рассказал, что видел даже, как юнкера сдают оружие. Слухи эти подтвердились⁸⁷⁹. Пришел Д. Н. Егоров; встречен был нами очень радостно. Затем заходил к нам С. В. Бахрушин, рассказавший о вялых, неэнергичных и, прямо, предательских действиях командующего войсками Рябцева. Есть известие из Петрограда, что Керенский разбит под Петроградом и бежал, переодевшись в матросское платье, и теперь разыскивается⁸⁸⁰. Итак, разыскивается, находящийся в бегах, верховный главнокомандующий. Канатный плясун кончил свою карьеру, как и подобало канатному плясуну: свалился с каната и разбился. Чем же психологически объяснить такое наваждение, что он морочил русское общество восемь месяцев? Потом, конечно, объяснят эту непонятную нам, слишком близким очевидцам, загадку. Очевидно, что московские власти, прослышав о неудаче Керенского в Петрограде, решили и здесь сдаться. Тогда зачем же было оказывать сопротивление большевикам вооруженной рукой с горстью юнкеров, зная о настроении московского гарнизона? Жаль юнкеров; много молодых жизней погибло напрасно; а главное – как тяжело, должно быть, начинать военную карьеру сдачей оружия! Итак, Россия докатилась до крайнего левого берега; левее идти уже некуда. События идут своим неумолимым ходом. Удержать волну, предотвратить ее удар о левый берег оказалось невозможным. Надо, чтобы русский крайний социализм обнаружил все свои творческие силы и исчерпал себя до конца. Пресечь этот эксперимент могут, впрочем, немцы, которые, конечно, воспользуются нашими междоусобиями в своих целях. Носились слухи, что они прорвали наш минский фронт и захватили Минск, что взяли Ревель⁸⁸¹. Все это очень тревожно. Я отвлекался от работы, которой, однако, не прерывал. Описывал дни 7–12 марта 1698 г.

4 ноября. Суббота. Утро над биографией. После завтрака мы с Миней гуляли по переулкам нашего района. Много следов от пуль, много разбитых стекол. Есть дома, где почти все стекла выбиты и повреждены снарядами стены. Какое варварство, какое дикое преступление! Глубина русского дикаря, кто изведает тебя! Встречались обыватели интеллигентного вида, унылые, испуганные, хмурого вида, с поникшими головами. У всех на душе тяжелая дума. Е. В. Герье, которую мы встретили, сообщила о мужестве Влад. Ив. [Герье]. Еще в субботу, когда уже гремела стрельба, он с внучком отправился гулять на Пречистенский бульвар. Юнкер Александровского училища, стоявший на часах – училище подвергалось усиленному обстрелу – потребовал, чтобы он удалился. Влад. Ив. [Герье] стал спорить и заявил, что он более идти не может, что ему надо посидеть на скамейке и отдохнуть, что под охраной юнкера и сделал. Ради гимнастики, я начал колоть дрова, что оказало самое благоприятное действие. Ко мне заходили два студента из Академии, занесли рефераты и расспрашивали меня о московских событиях. У них в Посаде все было тихо. Приехали, было, из Александрова большевики, очевидно, с завоевательными целями. Все стали разбегаться и прятаться по домам. Но большевики, увидев, что нет никакого сопротивления, уехали восвояси. Вечер за чтением.

5 ноября. Воскресенье. Утром я пошел в церковь на углу Пречистенки и Царицынского переулка, которая мне очень по душе своим видом сельского храма, обстановкой и пением. Батюшка в конце обедни говорил проповедь, в заключение ее возвестил, что сейчас в Храме Спасителя идут выборы патриарха⁸⁸². Он возвестил это как великую радость, и я действительно почувствовал радость. Будет лицо, вокруг которого может сплотиться православная Россия; будет духовный, по крайней мере, центр, к которому должны будут тяготеть рассыпанные, растерзанные, разбитые и измученные. Церковь не изведала, таким образом, анархии, чашу которой пришлось испить государству. Когда во главе государства стали жиды и негодяи, отрадно иметь во главе церкви чистого и святого отца. Без патриаршества, может быть, и следовало обходиться при царе. Но теперь оно может оказать бесценные услуги для России. Кого выберут? Очевидно, собор поспешил с избранием, ввиду происшедших событий.

У нас были Богословские. Мы радуемся теперь, встречая родных и знакомых, точно сто лет не видались. У них в Кудрине тоже были жаркие дела: на Кудринской площади стояла пушка, из которой обстреливались дома на Поварской, и несколько домов, в том числе, великолепный дом графини Олсуфьевой – повреждены. Пострадала и церковь Бориса и Глеба на Поварской. Мы по-прежнему в полном неведении о том, что происходит в России и Европе. Наших газет нет; а в социалистических листках, кроме хамской пошлости и взаимной ругани, никаких известий нет. Узнали только, что командующим войсками Московского округа сделан «солдат» Муралов. Полкам московского гарнизона предписано «выбрать» себе ротных, батальонных и т. д. командиров, а существующие офицеры будут уволены в отставку. Юнкерские училища закрываются, а юнкера переводятся в рядовые. Вечером я заходил к Карцевым. В. А. [Карцева] сообщила, что немцами взяты Або⁸⁸³ и Гельсингфорс⁸⁸⁴. Если это так, то решена и участь Петрограда. Кажется, сбываются мои горькие слова, что у нас будет республика под немецким сапогом. Мы едем по кругу справа налево: от царя к кадетам и октябристам (Родзянко, Львов, Гучков, Милюков), от кадетов к социал-революционерам (Керенский), от них еще левее: к социал-демократам – и что же, теперь пойдем обратно, или, что вероятнее, движение наше, сделав полный круг, от крайней левой точки перескочит к крайней правой, и неужели при содействии немцев?

6 ноября. Понедельник. Снег, начавший около полудня таять. Утро за Петром. После завтрака был в Архиве МИД, чтобы осведомиться о С. К. Богоявленском. Они живы и здоровы. В Архиве настроение угнетенное и подавленное. Даже С. А. Белокуров, нескоро теряющий бодрость, как-то потускнел. Вечер за чтением. Мысли о том, как гг. Родзянки, князья Пав[ел] Д. и Петр Д. Долгорукие, Базилевские, Сухотины, Коноваловы, Челноковы, Рябушинские еtс., фрондируя против Николая и учиняя поход против «власти», рубили сучок, на котором сидели. Вот и расплачивайся теперь имениями и фабриками за свое легкомыслие. Два последние, перед революцией, года «власть» поносилась и проклиналась, и, притом, не именно Николай II, а «власть» вообще. Только и слышалось в думских речах: «позор власти», «безумие власти», Шингарев вопил: «Во имя борьбы с властью». Вот она и рухнула, эта ненавистная власть, а поди-ка, найди ее теперь. Будут не только руки, а сапоги целовать у Михаила⁸⁸⁵ или другого кого-либо, чтобы только взял ее. И не то же ли самое дворянство в лице графа Льва Толстого так старалось о пропаганде идеи социализации земли, о распространении теории Генри Джорджа⁸⁸⁶? Что же плакать о том, что эти идеи, брошенные с таким талантом в народную массу, привились и дали ростки? Пожинайте, что посеяли сами. Если потеряли идею собственности, что же удивляться потере самой собственности.