Рассказ о киевской старине

Много протекло лет по смерти Великого князя Киевского Владимира Святославича; только не многие из современников его еще оставались на земле, как памятники прошедшего, как хроники, рассказывающие о былом давно минувшем. Но время не истребило в киевлянах любви к Великому; воспоминание о красном солнышке Владимире Святославиче оставалось святыней заветною: им молодели, согбенные под бременем лет, старики; им восхищались пылкие юноши.

На уступе Андреевской горы сидел старик, дядя Терентьич; тусклые глаза его обращены были вниз на разные изображения, которые он чертил своею дубовою палкою на песке; морщины, изрытые на высоком челе и изсохших щеках, во многих местах были пересечены глубокими рубцами; седые его волосы, несколько подстриженные спереди, по бокам и сзади касались плеч; по временам крупная слеза выкатывалась из потухавших очей, и старик каждый раз утирал ее рукавом белой рубахи, высовывавшимся из-под черного обьяринного кафтана, подпоясанного пестрым шелковым кушаком. Возле него полукружием сидели несколько молодых и довольно пожилых людей в праздничном наряде.

– Бог судил мне, детушки, – начал старик, положить вот этими грешными руками почитай всех родных и приятелей в непробудную постель – мать сыру землю. Скоро и мне туда же дорога. Слушайте, детки, речи старика: уму-разуму вас учит, на зло не наставляет; состареетесь и сами, будете сами учить детей и внучат; рассказывайте всё им в жизни на пользу, души назиданье; учите знать да бояться Бога, любить да уважать князя; коли нужно, живот положить за отчизну святую, за матушку Русь; а я расскажу вам, как Бог посещал нас бедами, да он же и помиловал – Отец наш небесный.

«Светло взошло солнышко на другой день погребения Великого; но тяжкая скорбь лежала на сердцах. Площадь пред Великокняжеским дворцом наполнялась народом; но тих был говор его. С поникшими головами безмолвно бродили киевляне в ожидании появления нового князя.

– Был я еще парнем невзврачным, как отнял у нас Владыка небесный Владимира – солнышко наше; но помню, как теперь, – тут сидел дедушка Минич; вкруг него парни сидели, и такую вели с ними речь:

Он: – Сокрылось наше красное солнышко, наш Государь Батюшка, наш отец кормилиц Владимир Святославич; знать прогневался на нас Господь милосердый, раздражили мы Владыку небесного – окаянные; заслужили по своим грехам беду неминучую; тяжко на душе, родные; горько в очах не доплаканных, много вылилося из них слез; если б вытекли они до конца, не довелось бы мне плакать над гробом нашего отца родного, красного солнышка, светлого месяца, нашего сокола ясного, орла поднебесного. Пришлось отдать Богу душу с кручиною. Тяжкая приспела година, не быть благостыне в Киеве, найдут на Св. Русь черные годы; долго не видать ей красных дней.

– Не кручинься, дедушка, – говорил молодой детина, Андрей Безкручинный, – и для Великого Князя Господь назначает век; не прикупить же ему было чужой жизни, не изжить чужого века.

– Не разумно ты баишь, Андрюха, – отвечал ему дедушка Минич, кивнув головою, – не тебе учить меня, али поперечить мне старику; не о том веду я слово, чтобы прикупать чужого веку; и без того еще могло бы светить святой Руси наше красное солнышко, не была еще пора слабеть силам богатырским, рано было тускнуть очам его ясным. Видимо, прогневался Господь на нас, отвратилася милость его за грехи наши и беззакония. Пришла последняя година, как читал в церкви батька, поп Иван. Восстал на отца – сын; Ярослав не стал платить дани своему Государю Батюшке, по наущению сатанинскому, по навождению вражьему. Горькая то была весточка для его сердца отцовского; правду молвить, не порадовался враг междоусобию, не причинил нам грехов смертных; но закатилося от нас наше солнышко. Кому владеть теперь землею Русскою, кто даст суд и управу, накажет крамолу и буйство, кто поведете дружины против врагов, – грозных?

– Вестимо кто, дядя, – отозвался дюжий парень с русою, окладистой бородою, (теперь он клюки не выпускает из рук) Козма Рукопашный, – сегодня объявят князем Святополка Владимировича. Видишь, как суетится дружина на площади, ставят столы и лавки, выносят шубы и шапки соболёвые, кумач и ширинки узорчатые, шелк и бархат разноцветные. Он милует нас, ему и сидеть на отчем столе¹, ему и володеть нами, и судить земле Русской.

– Не судить ему, Парфеньтич, – сказал дедушка Минич, – как судил наш батюшка Владимир Святославич. Быть страшному погрому на земле Русской. Наши грехи возопили на небо; не умели мы жить по заповедям Господним. Бывало, как ударят в колокол ко всеночной, али к обедни, народ спешит во храм Божий, что пчелки в улей; бывало чуть опоздаешь, так и молись за дверьми, народу битком набито; а теперь, что пришло за время? В церкви стоят почитай только старики, парня увидишь где-не-где, а ребятишек матери немногие носят к благодати Божией. Намедни Тимошка Нефедьев – лет двадцать тому назад отправился он за море, искать счастья, да назад не вернулся – как бишь я сказал? Да, намедни, – говорил дедушка Минич, – Тимошка Нефедьев молится не молится, спит не спит; нет, чтоб не сводить очей с лика угодников Божиих, а поглядывает на свою заморскую тросточку. Этакая страсть, срам да и только, кабы не во храме Божием, тарахнул бы его, тарахнул, коли не выучился у отца родного уму разуму.

– Глянька, дедушка, – перебил его молодой детина с русыми кудрями, Алексей стрела, давно уж покойник – вона какую несут шубу лисью; эх, кабы ее тебе пожаловал Князь!

– Ахти меч кладенец, – взговорил широкоплечий парень с жилистыми руками, Ростислав Рубанистый, мой брат двоюродный – вот если б он попался мне; то-то бы потешилась душа над врагами земли Русской, злыми бусурманами!

– Потише, потише, Ростиславушка, – продолжал дедушка, – вишь у тебя разгорелися очи на меч-кладенец, забилось ретивое; – о том ли теперь думать? В могиле наш отец родной, одолела сердце тоска-кручина; увидите, детушки, что не в радость теперь и шуба лисья, и булатный меч кладенец. Не быть благословению на земле нашей, не видать вам радости, мои родимые. Куды милостив Святополк Владимирович, подумаешь, глядя на эти кучи товаров заморских, а все-то улещает народ, чтоб стояли горой за него, когда восстанут на него братья.

– Ну за чем-таки, дедушка, – взговорили ребята, – восставать братьям? Али им любо проливать кровь Русскую, засевать костьми своих дружин поля Kиевские?

– Эх, детушки, детушки, – продолжал Минич, – не даром читается в церкви: не может древо зло плоды добры творити. Ведь, между нами будь сказано, кто такой Святополк?

Дедушка осмотрелся кругом: – вы знаете, сору не выносят из избы. Святослав, ходивши на Царьград, привел с собою молодую Грекиню. Сердечная уж как она убивалась; бывало, как посмотришь на горемычную, когда обливается горючими слезами, такая возьмет туга, что рад бы сквозь землю провалиться. Рахдай удалой – вы знаете – был мне с руки; эх, что это был за человек! Бывало, как наденет броню ратную, сядет на коня вороного, свиснет молодецким посвистом, гаркнет богатырским покриком, махнет коня по крутым бедрам, наскачет на силу вражию, конем вернет, копьем махнет, – трехсот печенегов, как не бывало²; сядет ли бывало за чару круговую, выпьет ли зелена вина, распотешится ли на солодком меду, – так, промеж приятелей его, кажись, в ухо вложишь, вот тебе душа на ладоньке. Он-то мне и сказал, что та Грекиня в своей земле была черницею. Ну вестимо, у нас еще тогда был в чести Перун, так что Князю было за дело до того, что она в Грецкой земле была черницею? Князь возьми, да и отдай ее Ярополку. Правду молвить, куды была хороша! Уж подлинно об ней нужно сказать: на небе солнце и в тереме солнц, на небе месяц и в тереме месяц, на небе звезды и в тереме звезды и вся красота поднебесная: брови – что твои тучи черные, очи – что небо ясное; ресницы словно длинное крылышко ласточки; шея – что пух лебяжий. Вот и сделалась Грецкая черница женою. Хоть она была и Княжеского сына женою, да все-таки не чисто дело. Уж коли она обрекла себя Господу Богу Жениху небесному, так не касайся её ни один смертный. Ну да не наше дело об этом судить-рядить, – примолвил старик.

– Когда Варяги убили Ярополка в хоромах Владимира, так он и взял ее к себе; – тогда еще мы не знали Бога Христианского, так жилось иначе, – от этой-то Грекини родился Святополк³.

– С нами сила крестная! – набожно произнес тут Митька-Дейнека – заступница Матерь Божия, избави нас от таких грехов.

– Так где же быть, детушки, добру? – продолжал Минич, – хоть поздно, а покарает нас Господь Святополком. Теперь он, что ворон зловещий, словно чутьем почуял кончину отца нашего, так и прилетел – неблизкий свет – из Турова в Киев.

– Я знаю, я быль там...

– Как тебе, дедушка, не быть! – подхватил брат Ростислав.

– И я был в Турове, – сказал Козма Рукопашный. – Бог с ним, он с молоду был на язык не воздержен.

– Ну, не хвались, Парфентьич, – перебил дедушка Минич, – примерно будучи сказать, ты хоть и был в Турове, да не бывал там, где я; ради чего и непригоже тебе перебивать меня. На чем бишь я остановился? Да, я был в Турове – какая подумаешь даль! Так нет, вспенил Припеть и Днепр, и прилетел в Киев, что дюже; тут его и недоставало.

– Да что мы берем на душу грех? Из-за чего принимаем его Князем, неужто он думает купить нас шубами, да шапками?

– Оно так, Ростиславушка, – молвил старик, – да вишь ты, теперь поперечить нечего, когда не за кого взяться. Вот если б был в Киеве князь Борис, звезда наша, так не княжить бы над нами Святополку. Посмотришь на Бориса, душа не нарадуется: добрый, тихий, правдивый и дело ратное знает. Окаянные эти печенеги! Кабы не они, так бы мы погребли Владимира, да к Борису всем миром с поклоном: Батюшка наш, Князь Борис Владимирович, володей нами, княжи в Киеве; будь нам на место твоего батюшки Владимира Святославича! А теперь, как нет его, подумаешь-подумаешь, что делать, нужно признать Князем того, кто выедет с дружиной.

II впрямь уж он выезжает с дружиной, – молвил, поднимаясь, Парфентьич.

– Где, где? – закричало несколько голосов. Кажется, и я тут не хуже других погорланил, и все мы вскочили с места; видим, дружина валит за Князем, а кони-то, кони, словно белоярой пшеницей кормлены, да сытою поены.

– Пойдем, что ль, – вопрошал Рукопашный.

– Не радил бы я вам ходить, детушки, – сказал дедушка нам, – шапка, что ль понадобилась тебе Парфентьич? Возьми, пожалуй, мою; соболёвой не пожалею; но не принимай даров от Святополка; куда ты с ними денешься, как придут наши с Князем Борисом?

– Да мне там и не достанется, дедушка, – отвечал с усмешкой Парфентьич, – достало бы и тому, кто почище меня. А так, позевать, нешто. Пойдем что ль, ребята?

– Пойдем, так пойдем, – говорили мы.

– Ну если, уж вам зогорелось непременно идти на площадь, – сказал старик, – то чур даров от Святополка не брать.

– А если брать, так чур не радоваться, – отвечал Парфентьич. – Ну если б, в самом дел, Князь пожаловал дар кому из нас, не сказать же: не хочу, не возьму; того и гляди, что потянут по спине. Эх, уже этот мне Путша! Его тут куды нужно; сидел бы в своем Вышгороде, а то еще ломается, чуть не вровень стал с Князем.

– Тут Путша? – спрашивал дедушка, поднимаясь па ноги; – Ну, ребята, не быть же добру: он наставит Князя на все недоброе. Это человек – не ночуй душа дома. Ему только бы быть в чести, чтоб ему шапки снимали, а то у него чего хочешь, того просишь.

Мы побежали на площадь; видим, Святополк гордо сидит на добром аргамаке, и приказывает раздавать дары; крутом дружина, а народ словно убитый; не то, чтоб радоваться новому Князю, а чуть не плачет.

Вот то-то, детушки, старость; кажись не много поболтал я, а в груди заложило, мочи не стало. Надо вздохнуть старику, дух перевесть; да вот и к вечерни звонят, пойдем ж, помолимся Господу Богу, а там воспомянем и былое, и рассказ пойдет своим чередом.

Я доскажу, что пропустил старик, дядя Терентьич, на заре юных дней захвативший время Владимира, и любивший передавать новому поколению память об нем.

Время совершенно преобразило Киев. Некогда Днепр протекал у подножия Андреевских гор, и занимал большую часть места, известного под именем Оболони. Дорога к Вышгороду лежала в средине дремучего леса, который качался на вершинах гор, идущих от Щековицы до монастыря Кириловского.

В сумерки, по тропинке, четыре всадника пробирались к городу, и почти на каждом шагу робко оглядывались – казалось, их страшил топот их коней и малейший шорох листьев.

– Эх, проклятая трущоба! – сказал один из них с нахмуренным челом – скоро ли доберешься до места!

– А тебе бы, Елович, сидя за печкой да пересчитывая свои гривны и куны, быть в чести у Князя.

– Болтай себ, Талец, на здоровь, – сказал с досадою Елович, – пересчитывая гривны да куны! Откуда мне их взять?

– На десятый мешок? – спросил насмешливо третий, с одутыми щеками, – набивай хоть двадцатый. Ляшко знать не хочет про такие пустяки. Порубить, порезать, попить, погулять – вот наше дело молодецкое.

– Тише, тише, бояре, – отозвался ехавший впереди Путша, – слышите ли, что-то шарахнулось в лесу. Чу!.. Еще...

– Ах, куда бы укрыться, – робко сказал Елович, – возьмите, ради Бога, моего коня, а я побегу, где-нибудь спрячусь.

– Тише, ради Бога тише, – произнес умоляющим голосом Путша.

– Ляшко, ради Бога, возьми моего коня, – продолжал Елович, дрожа от страха.

– Вот славно, возьми его коня, а он спрячется за колоду? Что же вызвался идти с нами? – продолжал суровый всадник, боярин Талец.

– Да разве я знал, что тут нас оступят ведьмы, да лешие?

– Уже подлинно у страха глаза велики, – сказал краснощекий Ляшко, – глядь-ка, боярин, вверх, что это над нами небо или овчинка? Трус ты, трус, Елович. Да хоть тут будь тысяча леших и тысяча ведьм, я себе еду, да и в ус не дую.

– Как хотите, а я дальше не поеду.

– Как хочешь, Елович, – решительно сказал Путша, обращаясь к нему, – теперь уже не пора ворочаться.

– Пусть его, Путша, прячется за колоду, – промолвил Ляшко, – там его скорее подцепит леший или русалка.

– Тьфу, пропасть, векша наделала тревоги, – сказал Путша.

В самом деле векша пред ними прыгала с дерева на дерево.

– Теперь, возвращайся пожалуй, Елович, – со смехом сказал неугомонный Ляшко.

– Куда возвращайся? – с гордым видом отвечал Елович, оправившийся от испуга при виде векши, – не на таковского, брат, напал. Елович шутит-то шутит, а придется до чего, так не побоится и десятка ведьм и леших.

– И впрям, бояре, – сказал Ляшко, – как обойдет нас леший, да окружат ведьмы, так Еловича пустим вперед, он нас всех оборонит. Смотри-ка, смотри, оборотень.

– Где, где? – дрожащим голосом спрашивал Елович.

– Чего ты, боярин, дрожишь? – Да ты сталь бел, как полотно.

– Э, да ты, брат, на седле не усидишь, и ноги в стременах не держатся, – сказал Талец.

В самом деле Елович быль ни жив ни мертв, и, потеряв равновесие, упал бы с лошади, если б не подоспел к нему Путша. Что же ты боярин? – с досадою спросил он труса.

– Вдевай ногу подальше в стремя, не то выскочит душа из пятки, – сказал неотвязчивый Ляшко.

– Ну уже послал Бог за грехи товарища! – сказал Талец, – да Боже сохрани, если б так кто отличился под моим стягом...

– Вот тут, – перебил его Путша, – привяжите коней и ждите меня.

– Ждать не мудрено, да как-то отделаться от русалок; того и смотри, что которая из за куста подцепит Еловича, – примолвил Ляшко.

– Тебе хорошо толковать, – начал Елович. – Ты едешь в середке, спереди Путша, а сзади Ляшко, так тебе ничего. А я глядь назад, ан за мною ведьма в присядку, а хвостище, хвостище, как помело...

– Ах, Батюшки светы, страсти какие!..

– Я как погрожу на нее кулаком...

– Уже-таки и погрозился, довольно, что испугался, – сказал, рассмеявшись, Талец.

– Чего пугаться? Нет, погрозился, право погрозился.

– Погрозиться не погрозился, а хотел погрозиться, – продолжал Талец.

– Да говорю же вам, погрозился кулаком...

– Что вы не верите, бояре? – подхватил Ляшко, – я сам видел, как Елович стиснул кулак погрозиться на ведьму, а она как погрозится на него хвостом, как щелкнет зубами...

– Да, да, – продолжал ободренный Елович, – как щелкнет зубами.

– Как засверкает очами...

– Как засверкает очами, видит Бог, как засверкает...

– Как посыплются из очей её искры...

– Да, да, вот Ляшко не даст соврать, как посыплются из очей её искры.

– Как махнет тебя в спину хвостом…

– Да, боярин, как махнет меня в спину хвостом.

– Как зашатаешься ты на седле, как побелеешь со страху, словно полотно.

– Вот этого так не бывало, – отвечал, обидясь, Елович – я не одну ведьму видал да не боялся...

– А! – сказал Талец с видом простодушия. – Ну Бог тебе дал смелость, а я бы от ведьмы так струхнул, как ты теперь от векши.

– Что? Я струхнул? Да я от роду не трусил, – заключил Елович, и перестал говорить.

Между тем Путша приблизился к концу леса, своротил с тропинки, втерся в кусты, привязал коня и развязал узелок. В нем был полный наряд нищего с полуизорванными лоскутьями и запачканною котомкой.

Перерядившись, Путша вырезал палку и вышел на дорогу, прихрамывая на левую ногу.

Когда поддельный калека подошел к городу, на высоте показался человек, и, приблизившись к нему на небольшое расстояние, кашлянул три раза. Калека отвечал троекратным ударом в ладоши, – и кашлявший исчез; а калека, споткнувшись, упал и почти не шевелился.

Чрез несколько минут с ним поравнялся человек крепко сложенный, высокорослый, широкоплечий, закутанный в охабень. Троекратный кашель неведомого пробудил калеку; он приподнялся, обвел вокруг себя очами, и встал. Неведомый ускорял шаги свои по мере того, как приближался к лесу. Калека, несмотря на хромую ногу свою, не отставал от него. Наконец они вошли в лес, и нищий почти до земли поклонился. Здравия и благоденствия, Князь Святополк Владимирович! – сказал он. – Путша готов положить за тебя свою голову.

– Спасибо, доверенный боярин, верный слуга. Что?

– Слажено. Я привел трех. Они здесь.

– А кто они?

– Талец, Елович и Ляшко.

– И народ надежный?

– Можно положиться, Князь. Тальцу кровь не новина, Ляшко также отрежет голову, как осушит ендову с брагой. Елович скряга и трус.

– За чем же позвал его? – сурово спросил Святополк.

– Нельзя было не позвать. Он встретил меня переодетого; догадавшись, что дело идет об услуге твоей милости, неотступно просил дать ему случай выбраться из опалы.

– А за что он под опалой?

– Сказывают, что он нечист на руку, водился с печенегами, пересылался с ними; так твой батюшка – вечный ему покой, Царство небесное, яко же речено: память праведного с похвалами – хотел его...

– Ну прах его возьми, только бы он не выболтал.

– Что ты, Князь, разве ему надоела голова на плечах?

Путша привел Святополка к своим товарищам.

– Здравствуйте, бояре верные! – приветствовал Святополк.

– Бьемь твоей Княженецкой милости челом о сыру землю, – отвечал Талец, и все четыре низко поклонились.

– Не дивитесь, бояре, – начал Святополк, – что я, законный Великий Князь Kиевский, вижуся с вами тут и в такую пору.

– Твоя воля видеть нас, где повелишь, – сказал Талец с низким поклоном.

– Счастье моего народа мне дорого, об нем я забочусь более моей жизни...

– Ты наша надёжа, – подхватил Путша.

– Много мне надо сделать для вашего добра. Боге видит мое сердце, иарод почувствует мои блогодеяния, когда станет блаженствовать среди счастия и изобилия; но хочу наперед знать, приясте ли меня всем сердцем?

– Можем головы свои положить за тебя, – отвечали все вместе, и поклонились почти до самой земли.

– Поклянитеся, что все сделаете что ни повелю вам, и никому не скажете.

– Пусть я счернею, как земля, пусть не будет мне добра ни в сей век, ни в будущий, если не готовь положить голову за Князя Святополка Владимировича.

Так клялись и другие.

– Блогодарствую вам, мои верные бояре, мои други, – сказал Святополк. – Теперь слушайте: мой брат Борис, узнавши о смерти отца, не пошел в Киев, но остановился на Альте. Верно подговаривает свою дружину восстать против меня – законного своего Князя. Теперь с ним восемь тысяч ратных людей. если подступят к Kиевy, кого мы выставим против них? Налетите орлом, подползите змеёю – и, кажется, у вас есть копья? Понимаете?

Как не понять, Князь, твоих милостивых наставлений? – сказал Талец.

Разумеем твои отеческие наказания, – подхватил Ляшко.

– Твоя Княженецкая милость не забудет своих верных слуг, – прошипел Елович.

– Князь не удалит от ясных очей своих человека, готового за него умереть, – с земным поклоном сказал Путша.

– Люблю миловать того, кто служить мне правдой и верой, – отвечал Святополк, – чего хочешь, Путша?

– Хочу служить тебе, как родному отцу, сберегать тебя, яко зеницу ока, смотреть за тобою днем, отрекаюсь от сна ночью...

– И будет по твоему желанию. Чего просишь, Талец?

– Дрожу за тебя, Князь, – Александр Попович и Ян Усмошвец не забудут ласк Бориса; изменники будут окружать твой Великокняжеский престол, будут скрывать правду...

– Талец будет начальником мечников, на равне с Волчьим хвостом. Какую милость хочешь, Боярин Елович?

– Бедность одолела, Князь. У меня хоромы хуже смерда.

– Для верного боярина будет новый терем в Вышгороде; в моей казне есть шелк и бархат, есть лисьи шубы и шапки соболёвые. Проси, чего хочешь, Ляшко!

– Прошу тебя, законный наш Князь, радеть о своей казне. Вышата заведывает Великокняжескими подвалами, как своим добром...

– Ляшко будет нашим ключником. Радейте только о моем добре, и всё будет по желанию вашему.

– Отец, не Князь! – воскликнули четыре предателя, и упали к ногам Святополка.

На берегу Альты, недалеко от того места, где она сливается с Трубежем, раскинут стан восьмитысячного ополчения киевлян, возвращавшихся с преследования Печенегов.

В предрассветном тумане погребены шатры; утренний ветерок навевает сладкие сны утомленным воинам. Где-где раздается ржание коней; где-где теплится огонёк.

Мирно спит среди после бранного шума воин, пренебрегающий жизнью, готовый на смерть. Часто прерывается сон вождя; ежовою подушкой мучит его голову дума.

– Спишь ли, Ян? – спросил воевода у своего товарища, лежавшего рядом с ним в шатре.

– Не до сна мне, Александр. Мурашки ходят по сердцу, кровь стынет в жилах. Опомниться не могу от вчерашней вести. Ты знаешь, боялся ли я смерти, жалел ли своей головы в кровавой свалке. Но слезы залили очи, сердце потонуло в кипучей крови, когда сказали, что скончался наш отец родной.

– Да будет, Ян, воля Божия. Грех роптать на Небо. Мы были взысканы милостию Владимира; служили ему верой и правдой, не жалели своих голов, первые бросалися на врагов, последние выходили с бою. Теперь череда служить его сыну. Плачем не вызовем мертвого из могилы; но почтим его память, заплатим сыну за милости отца, станем у его стола, поклянемся положить за него свой живот. Проклятие неба и людей тому, кто будет кривить душою. Добр и разумен Князь; но юность нуждается в подпоре, кому же как не нам служить ему?

– Никогда не забуду, как Борис залился слезами, когда услышал роковую весть.

– Я знаю, что добрый Борис не захочет Княжеского стола, за которым уже сел Святополк; ни одной капли крови не захочет пролить за Княжество...

– Но разве ты думаешь, что киевляне предпочтут Святополка Борису?

– Кому люб этот гордый сын Ярополка, усыновленный добротою Владимира? Но он уже княжит в Kиеве. Стол Бориса утвердится разве над могилою Святополка.

– Но киевляне отворять нам ворота без бою, ударят челом любимому сыну Владимира; он не захочет смерти брата...

– Но змея будет жалить, пока жива. Как злый ворон, он накличет на нас беду; уйдет к ляхам, поднимет своего тестя Болеслава, как коршуны налетят на нашу родину; как голодные волки, будут рыскать по святой Руси; огнь и меч пролетят по нашей земле, и думаешь ли, что эти бусурмане пощадят невинность наших жен и сестер, думаешь ли что побоятся гнева Божия...

– Не в укор тебе, не в похвальбу себе скажу, я не хуже твоего знаю ляховскую спесь; но нам ли бояться врагов? Не раз и не два указывали мы незванным гостям дорогу из Руси, на все четыре стороны, концом острого копья; их кровью охмеляли их, стлали им непробудную постель на полях бранных. Не впервые нам встречать вражью рать, не в новину рубиться с недругом. А если Господу Богу и святой Его воле угодно наказать нас за наши грехи, то беды конем не объедешь, не укроешься в лесах Муромских али Древлянских, не уцелеешь на краю света.

– Так – чему быть, тому не миновать. Сегодня же умолим Бориса идти к Киеву, и да будет воля Божия!..

– Но если добрый Князь не захочет вести рать к Kиeвy, начинать свое княжение обнажением меча на верных подданных своего отца; что тогда делать нам и нашей рати?

– Мы умолим...

– Умолим! Но разве ты не знаешь Бориса? Не знаешь незлобивой души его. Уж подлинно трости сокрушенной не преломит, и льна курящегося не угасит.

– Станем пред ним на колени, расцелуем его ноги, именем киевлян, именем Святой Руси заклянем его идти на отчий стол; не для своей чести, а для нашего блага он согласится на наше моление – и народ преклонится, народ падет пред ним, и благодать Господня осенит Княжество Киевское, слезы перестанут литься о Владимире, его заменит сын любимый, благословляемый.

– Господь да внемлет мольбам нашим, да настроит сердце Бориса на благо подданным! Но ежели...

– Если он отступится от нас, тогда приложим ума-разума. Но пока не надо отчаиваться в милости Господней. Отчаяние, воевода, смертный грех.

С восходом солнца встрепенулся лагерь; но не слышно в нем обычной разгульной веселости русских воинов, уныло кладут на себя знамение креста, полуслезныя возводят очи на небо.

Старшины и воеводы ведут между собою беседу; несколько из них отправляются к шатру Князя.

С мутным взором стоить у входа прекрасный, величавый юноша.

– Добро пожаловать, – сказал он приблизившимся воеводам.

– Что, Георгий, каково Князю? – спросил молодой воевода, отличавшийся величественным ростом и быстрым взглядом.

– Худо, – отвечал юноша, покачивая головою – всю ночь очей не смежал, плачет да молится.

– Да утешит его Господь!..

– Да осенит его сила небесная!..

– А не велел ли позвать нас?

– Два раза уже спрашивал.

Вслед за юношею вошли воеводы и поклонились Князю.

В очах еще виднелась слеза, но тих и спокоен был вид его.

– От всей рати пришли мы ударить челом тебе, Князь Борис Владимирович, – начал Александр Попович, – весь Киев в слезах, все ждут тебя,.. иди на стол отчий, и утешь нас в тяжком горе...

– Чего хотите вы, добрые воеводы? На Киевском столе мой старший брат Святополк. Он будет мне отныне вместо отца; ему буду служить, о его пользе радеть, как служил я отцу моему. Слезы полилися из очей Бориса.

– Не его хотим; тебе бьем челом от всего Kиева...

– Мой святый отец не завещал мне стола Великокняжеского.

– Он отдал нас тебе, не Святополку; в твоих руках власть всей рати, на тебя надежда святой Руси и Божие блогословениe...

– Бог благословил уже Святополка; он возсел на месте отца; теперь я только слуга его; не просите у меня того, чего я не должен делать, за что не посмею дать ответ Богу...

– Князь! – заговорили разом несколько воевод, – все требуют тебя; мы все готовы живот свой за тебя положить; Богом и отцом твоим мы преданы в твои руки. Все мы вооружены; пойдем с тобой или одни, выгоним Святополка из города, а тебя введем, как отец твой вдал тебя нам.

Тяжкиe вздохи волновали Бориса, горячие слезы лилися из очей его.

– Не говорите так, – начал он, – не прогневляйте господина и брата моего Святополка; и ежели вы хотите поднять на себя крамолу, то лучше мне умереть, нежели для себя погубить многих. И какая польза, ежели я вступлю в дом отца моего? И не только вы, но и весь народ не изменит мое помышление о державе суетного мира сего, который скоро приходит и хуже паутины? Куда пойду по отшествии из сего скорбного мира? Какой дам ответ? Где сокрою множество зол, которые будут свидетельствовать против меня на суде Божием? И что приобрели братья отца моего и сам отец мой святой? Где ныне их жизнь, царская держава, слава и красота мира сего, багряница брачная, злато и серебро, вины и меды, и многоценные яства, быстрые кони и великолепные палаты, и бесчисленное богатство? Все минуло с ними; нет им пользы ни от избытков, ни от славы мира сего⁴.

– На кого хочешь покинуть нас, милый Князь! – молвил, всхлипывая, Ян Усмошвец, – зачем оставляешь Киев, лелеявший твое детство, презираешь нашу к тебе приверженность, умножаешь наше тяжкое горе?

– На милость Божию оставляю вас, добрые воеводы! Любите Святополка, как любили нашего отца, любите и Бориса, не забывайте его в своих молитвах.

– На коленях молим тебя, Ангел наш, не оставь нас сиротами, – сказали разом воеводы и упали все на колени.

Со слезами пал на колени и Борис.

Молю вас, друзья мои, – говорил он, – не поднимайте смут, не накликайте на Русь черных дней, не берите на себя греха крамолы. Неповинными отдал вас мне отец мой, возвратитесь неповинными в Киев, и оставьте Бориса воле Божией.

Всеобщее рыдание было ответом.

– Бог вложил в мое сердце помышление; не заглушайте во мне святого голоса, не отнимайте у меня неба...

– Милый Князь, ты покидаешь нас круглыми сиротами, отнимаешь у нас отца...

– Я отнимаю вас от греха смертного, завещаю вам покорность Князю, братскую любовь между собою, и молю Бога о вашем спасении.

– Да услышит Господь твои мольбы, святая душа! – сказал престарелый воевода, отирая крупные слезы.

– Прощайте, милые друзья мои, мои доблестные сподвижники! Целую вас братским целованием; отнесите мой привет Киеву, помолитесь обо мне во Святых храмах, а я буду здесь ожидать воли моего господина и Князя, –

Борис встал и приблизился к воеводам; они, рыдая, простерлись ниц нa землю.

– О бpaтиe, вы не хотите моего сердечного целования!..

– Хотим, ненаглядный Князь, целовать твои ноги, следы твоих ног.

Борис со слезами поднимал с земли каждого воеводу, и заключал в свои объятия. Это было разительное зрелище, где слезы и рыдания заменяли язык.

Когда очередь дошла до седовласого воеводы, он повис на шее Бориса, и плакал навзрыд.

– Прости, добрый Алексей, – сказал плачущий Борис если не здесь, то в другом мире мы скоро с тобою свидимся.

– Свидимся, Князь, свидимся, – прорыдал старик;

После тебя для меня ничего не останется на земле. Давно пали в кровавых боях, или поглощены могилою товарищи моей юности; я слышал твой первый плач, носил тебя на руках своих, лелеял милое дитя, и теперь, когда гляжу на тебя, мне сдается, что по Руси проходят старые годы, со мною прежние люди, на небе то солнце, которое грело нашу молодость, при котором мы бились на полях Грецких, Болгарских и Половецких. Теперь не буду видеть и тебя. Ох, запоздались на земле старые кости...

Ослабевшие руки рыдавшего старца опустились с плеч Бориса; но он наклонился к плачущему Князю, и расцеловал его в лоб и очи.

Безмолвно рыдал Борис, безмолвно рыдали пред ним воеводы.

Страшно потерять все, что привязывает человека к жизни. Не земным жильцом смотрит он на всё, его окружающее. Это могильный камень, остатки человека, памятник минувшего, который бесчувственно стоит в настоящем; пред ним проходит толпа людей, громадой несутся события, но он потерял для них чувство. Радости жизни неприманчивее для него смертной минуты. Струны души сорваны могучим полетом времени; только тоска о минувшем, только безответное желание покоя могилы, уныло ударяют в нее, и извлекают печальный, но торжественный гул, понятный душе; в заветные минуты неземного раздумья.

– Чего еще ждать нам? – взывал седовласый воевода к Киевскому ополчению, оставившему Бориса его судьбе и воле Божией, – куда и за чем идти?

– Куда, как не в Киев? – отвечали ему воеводы.

– В Киев, в Киев! – повторил старец. – Что теперь в Киеве? Отрадно ли будет сердцу видеть Святополка вместо Владимира? И кто знает, что еще увидим мы? Нет, товарищи, ваше все впереди, а мне уже не для чего маяться промеж людей, пора снаряжаться старику в дальний путь-дорогу. Пожил вдоволь в суете, пора подумать и о смерти.

Он поворотил коня, выехал из средины дружины, и сошел на землю.

– Что ты, воевода? – вопрошали его товарищи.

– Ничего, други мои, но я уже вам не товарищ.

Мгновенно отделился от ополчения юноша, и приблизился к старцу.

– Приди, внук, принять мое последнее блогословение.

Юноша зарыдал, и пал к нему на грудь.

Старик целовал внука, и обливал его слезами.

– Прими, Юрий, мое блогословение, – говорил он, – мне давно пора исполнить давний обет. В обители святых иноков неведомый старец будет молить о тебе Господа. Служи Князю и родной земле; помни заповеди Господни и молися на могиле матери. Тебе мой добрый конь, булатный меч и верное копьё, мои неизменные товарищи в боях. Рази врагов, бейся за родину не на живот, на смерть. Коли Бог пощадит дни твои, – тебе не будет упрека от добрых людей; коли положишь живот свой, – венец мученический, павшим на брани!

Печально было прощание старца с ратными товарищами; непритворные слезы лилися из очей; сильно бились сердца в тревоге чувств.

Рать потянулась к Киеву; седовласый воевода скрылся в лесу, чтоб не оставить по себе следов.

Вечерня отошла в Десятинной церкви. Из толпы народа дядя Терентьич пробирался к Андреевской горе, за ним кучка прежних его слушателей.

Сел дядя Терентьич на прежнее место, уселись вокруг его племянники и внуки тихо, и никто не молвил словечка.

Снял шапку дядя Терентьич, и положил на себя крестное знамение. – Помолились мы, – начал он, – детушки, Господу Богу, и теперь с его помощью вспомянем про быль былую, про времена давно прошедшие.

– Кончил я тем, что Святополк обдарил киевлян. Кто был глуп, тот радовался; кто понимал дело, тому пала на сердце кручина.

– Томила Святополка любовь народа к Борису, напустил сатана ненависть в его душу. Чуден стал свет, умножились на земле беззакония. Вызывай людей на дела добрые, охотников со свечою днем не найдешь; а задумай ересь и зло отъявленно, да кивни на мир шапкой, – как черные вороны тотчас сберутся греховодники. Задумал Святополк черную, безбожную думу – как бы извести Бориса; – и мигом явилися к нему четыре нечестивца: Путша, Талец, Елович и Ляшко. Чуяло сердце Бориса невзгоду, пошел он к Киеву и остановился на Альте, где получил весть о смерти родителя. Плакало и молило его войско идти княжить в Kиеве; незлобивый Борис не хотел проливать кровь своей дружины; он знал, что уже княжил тут Святополк, и ждал от него вести, а войско пошло своим путем дорогою в Kиeв.

– Послал Борис к Святополку отрока, и, не дождавшись его возврата, отправился сам в Киев, но клевреты Святополка уже несли ему смерть.

– Будто чуял праведный Борис близкую кончину, остановился и стал готовиться предстать пред престол Вышнего. Не о земле уже думал он – все царства земные не имели для него цены; в святой молитве изливал сердце свое Богу, святыми слезами кропил родную землю.

– Кто знает, что сретит нас за гробом? Кто не ужаснется, когда подумает, что могила разделяет нас со всем, что было к нам близко, что за нею начинается другая жизнь, для нас, теперь неведомая, в которую не прозирают смертные очи! А праведники Божии не знают страха смерти: живут ли – Господеви живут, умирают ли – Господеви умирают; для нас грешных за могилою всё неведомо, для праведных – там все родное, и в тьму смертную прозирает их святое око.

– Отроки увидели убийц, видели их смертное оружье, слышали их сговор, и донесли Князю. Святой не почуял в сердце тревоги; только торжественней стал его взор, только вдохновенней стала его молитва.

– Уже злодеи приблизились к шатру, и дивом опустились у них руки с смертным оружием; они ждали, чтоб смолкли молящихся уста; тогда нечестивцы смелее свершили б злодейство. Но дух тьмы поселился в душах их, и, как лев пустынный, алкал добычи.

– Злодеи вломились в шатёр; князь не прерывал молитвы; смертные копья убийцы устремили на князя; верный отрок Георгий своею грудью загородил от убийц любимого князя; богоотступники не устыдились его верности, и Георгий пал пронзенный. Убийственные копья поразили и незлобивого князя. Ни взором не укорил Борис своих убийц, только молился, – и Отец небесный слышал его мольбы; Борис плакал, – и Ангелы Божии собирали его слезы, как бисер многоценный.

– Пал князь, обагренный кровью, у ног его была голова Георгиева. Все прислужники князя плавали в круг его в крови; а гонец спешил к Святополку с вожделенною для него вестию.

– Злополучный Князь еще дышал; из шатра изорванного сделали покрывало сыну Великого Владимира, положили его на кола⁵, и повезли к Вышгороду.

Страшно подумать, детушки, что Святой томился смертию, а вокруг него радостно шли его убийцы с копьями, ещё дымившимися Святою кровью.

И еще не в конец совершилась злоба Святополка: от него летели два варяга удостовериться, точно ли погиб Борис. Из запекшихся уст его прорывался предсмертный стон, и нечестивая рука Варяга пробила ножом незлобивое сердце.

– Скончался Борис, но не скончалась тревога Святополка, и другой брат – Глеб отдал Богу душу под ножом убийцы.

– То было давно, и рассказываешь, как дело обычное; а сердце замерло бы, если б сами своими очами посмотрели на юного князя, доброго, всеми любимого, утратившего жизнь среди мук, и не на княжеском столе почивающего, не багряницей повитого, а на презренной телеге прикрытого рубищем шатра; Князя, изнывающего смертною жаждой, изъязвленного копьями, молящегося о скорейшей кончине, да прекратятся страдания; а вокруг него злодеи, совершившие кровавое дело, как бы некое торжество. К кому обратит слово умирающий, на ком остановить потухающий взор? Ни одного близкого к сердцу, ни в одном взоре участия. О, тяжко, тяжко так страдать, так умирать человеку! Но где оскудевала помощь человеческая, там неотступно пребывала помощь Божия. Ангелы Господни с честью приняли души праведные.

– Пали два сына святого Владимира; память их чествует Святая Церковь, благословляют потомки, к ним возносят свои мольбы, у них просят заступничества пред престолом Божиим.

А братоубца Святополк недолго величался на престоле, прибретенном братнею кровию, – и ужасная смерть ждала его в горах Чешских. В кровавой сече одолел мститель братней смерти Ярослав, а «Святополк побеже. И бежащу ему, нападе нань бес, и разслабеша кости его и не можаше сидети, и носяхуть и в носилех, и принесоша и к Берестью, бегающе с ним. Он же глоголаше: – Побегните со мною, женут по нас.

«Отроцы же слаху за ся, егда кто женет по нем, и не бе никогоже в след гонящаго, и бежаху с ним. Он же в немощи лежа, и всхапився глоголаше: – О се женут, женут! Побегните! – и не можаше терпети на едином месте, и пробеже Ляцкую землю, гоним Божиим гневом, и прибеже в пустыню межи ляхи: и чехи, и испроверже живот свой в том месте зле».⁶

Таков был рассказ старца о старине Киевской, такова память о смерти князей Бориса и Глеба!

С той поры много бед тяготило Русь; неверный татарин и буйный лях, воинственный швед и двадесять кичливых язык проносились по ней, как кара небесная. Много выстрадала наша отчизна милая, но страданиями искупила свои грехи, и Господь даровал ей дни красные, счастье долголетнее.