Раскол как орудие враждебных России партий

«Хочу открыть вам ужасное ожидание о всемирной конституции, что значит нож, медом помазан, и уготовляется рано иди поздно на заклание всего мира.... Вам довольно в предосторожность: только слова того, если услышите «конституция» бойтесь, аки некоего кровожадного губителя, являющегося к вам под видом благотворителя.»

(Из письма инока Павла в Москву, от 23-го июня 1848 года.)

«К сим же завещеваю вам, возлюбленнии: всякое благоразумие и благопокорение покажите пред царем вашим, в чем не повреждается вера и благочестие, и от всех враг его и изменников удаляйтесь и бегайте, якоже от мятежных крамольников Поляков, тако наипаче от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне и оттуда своими писаниями возмущающих европейские державы.... Бегайте убо онех треклятых, им же образом бежит человек от лица зверей страшных и змиев пресмыкающихся; то бо суть предтечи антихристовы, тщащиися безначалием предуготовати путь сыну погибельному. Вы же не внимайте лаянием сих псов адских, представляющихся якобы состраждущими о человечестве, но веруйте, яко Бог есть творец небу и земли, иже премудрым промыслом своим управляет всею вселенною и учинил есть начальство во общую пользу, без него же вся превратятся и погибнут сильнейшим, немощнейших пожирающим, и яко безначалие всюду зло есть и слиянию виновно...

(Из архипастырского послания к русским старообрядцам, составленная Илларноном» Георгиевичем» и изданного Кириллом 24-го февраля 1863 года.)

Между существующими у нас разными воззрениями на раскол, есть и два следующие, совершенно противоположные: одни видят в расколе явление чисто религиозное, вызванное к существованию и доселе существующее интересами исключительно религиозными; другие, напротив, придают ему исключительно политический характер, считают раскол порождением крайнего недовольства, вызванного злоупотреблениями правительства в отношении к народу, видят в нем и в настоящее время не иное что, как оппозицию народа существующим в России порядкам гражданского и общественного устройства, оппозицию, только прикрытую характером религиозности, так что эта религиозность не имеет почти никакого значения в отношении к существу и внутреннему смыслу раскола.

Если первого из этих мнений нельзя признать совершенно правильным, то в последнем правды еще меньше. Если невозможно отрицать, что строгие меры портив раскольников вызывали в среде их громкий ропот на правительство и доводили их даже до открытых восстаний портив законной власти, то с другой стороны не трудно и в этих даже явлениях приметить основы чисто религиозные: ропот и самые восстания были вызываемы не гражданскими стеснениями, в перенесении которых старообрядцы могут показать не меньше терпеливости, как и весь русский народ, а именно стеснениями их религиозной свободы; искренние старообрядцы, когда и восставали против правительства, восставали во имя религии, на защиту своей «старой веры». В предержащей власти, согласно учению Священного Писания и завету предков, чтят они власть поставленную Богом, и подчиняются ей во всем, чем только, по их мнению, и повреждается вера и благочестие, они считают своим непременным долгом. Это с уверенностью можно сказать, по крайней мере, о той значительнейшей половине старообрядства, которая приемлет священство и которой мы по преимуществу усвояем это название (старообрядство).

И однакож мнения, что раскол (говоря словами одного ученого исследователя имеет характер социально-политико-демократический, охотно держатся еще многие, и именно те, которым желательно, чтобы раскол отличался таким характером. Чего желаем, тому верится легко. Притом же, история представляет довольно событий, которые очень удобно объяснить в пользу такого мнения. Соловецкая осада, стрелецкий мятеж, бунты Разина и Пугачева, в которых раскольники принимали более или менее близкое участие, все это, повидимому, не доказывает ли действительного присутствия в расколе революционных, антиправительственных начал? Какие собственно побуждения вызвали первоначально, например, соловецкий мятеж, или какая доля участия принадлежала расколу в бунтах Разина и Пугачева? На подобные вопросы не обращают внимания люди, желающие видеть в расколе явление, вызванное исключительно враждой против правительства. Минуя эти вопросы, они выводят из указанных событий общее заключение, что и все действия раскольников, хотя бы очевидно религиозные, имеют тот же антиправительственный характер, только прикрытый религиозностью. И таким образом людьми, повсюду ищущими антиправительственных, революционных элементов, принимается за несомненное, что раскол есть явление социально-демократическое, что он крайне враждебно относится к правительству и всегда, по первому призыву, готов восстать против установленной власти.

Понятно, что при таком воззрении на раскол, антирусская революционная партия признала его родною себе силой, которою может воспользоваться в нужном случае, и тем с большим успехом, что сила эта распространена по всем концам Русского государства. Нужно было поэтому заблаговременно войти в сношение с раскольниками, по-брататься с ними, выразить им свое родственное сочувствие и просить такого же с их стороны, чтобы приняться общими силами за общее дело.... В этом отношении, как и следовало ожидать, внимание антирусской революционной партии остановилось прежде всего на заграничных раскольниках, особенно на поселившихся в австрийских и турецких пределах. Вожди этой партии предполагали, и конечно справедливо, что здесь скопилось гораздо больше элементов враждебных русскому правительству, нежели во всех других местах обитаемых раскольниками. Здесь жили потомки тех старообрядцев, которые во времена гонений за веру решились бежать из России. Оставляя родину, эти люди, конечно, вынесли из нее чувства, крайне враждебные в отношении к той власти, которая принудила их решиться на такое тяжкое лишение. Потомки их, по традиции, наследовали от них эту вражду, а новые выходцы из России оживляли и поддерживали в них враждебные к России чувства своими, нередко преувеличенными рассказами о собственных личных огорчениях от русского правительства. Живя под законами иной верховной власти, они не считали себя обязанными подчиняться и наставлениям Слова Божия о повиновении предержащим властям в своих чувствах и отношениях к русскому правительству: эти наставления они признавали обязательными для себя по отношению не к русскому уже, а к австрийскому и турецкому правительствам, не стесняясь тем, что эти правительства латинское и магометанское. Другим важным побуждением для антирусской партии войти, прежде всего, в сношения с заграничными раскольниками, чтобы возбудить их к совокупному дейсвованию против России, служило самое удобство этих сношений они обезопасены от надзора и вмешательства русской власти, они могут происходить даже под покровом иностранных правительств если не враждебных к России, то, во всяком случае, не расположенных много заботиться об интересах собственной державы. А в случае успеха сношений с заграничными раскольниками, самые связи и полная солидарность их с русскими старообрядцами ручались, повидимому, за успех революционного дела и у этих последних. Овладев же такою силой, как раскол, столь широко разросшийся на русской почве, и соединив ее с собственною, будто бы не менее могучею силой, каких успехов, какого торжества нельзя будет достигнуть!

Так рассуждала, или, правильнее, так могла мечтать антирусская революционная партия, основываясь на своих исключительных понятиях о русском расколе. Такие мечтания и замыслы возникли в среде этой партии довольно рано. Такими, конечно, соображениями руководился в свое время и Адам Чарторыйский, когда сам ли, по указанию ли кого другого, обратил внимание на поселившихся заграницей русских старообрядцев, как на удобное орудие для осуществления своих враждебных России планов. После революции 1830 года он, как известно, выбрал одного из наиболее талантливых молодых людей между своими адептами и отправил его агентом в Добруджу, населенную Некрасовцами, потомками той отчаянной шайки казаков, которая вместе с атаманом Некрасовым убежала из России во время Булавинского бунта. Молодой человек, отправленный служить польскому делу среди этого воинственного люда, был Михаил Чайковский. Он поступил на службу султана, принял исламизм и усердно занялся осуществлением планов своей миссии, в чем не менее усердно, но помогали ему его соотечественники, также переселившиеся в Турцию для основания и утверждения здесь польской пропаганды. В основе этих планов лежала мысль о восстановлении, при посредстве турецкого султана, независимости всех славянских национальностей под знаменем свободной Польши. Эти фантастические планы Чайковского так и остались пустыми фантазиями. Не осуществился и входивший в эти планы расчет, при помощи добруджинских казаков-раскольников, поднять против России единоверных им казаков линейных, донских и уральских. Но все-таки Чайковский успел войти в близкие сношения с заграничными раскольниками, стараясь оказывать им всякого рода доброжелательство. Разного рода услуги, которые в качестве турецкого паши имел он возможность оказать им, сделали эти сношения еще крепче и теснее. Η. И. Надеждин, ездивший заграницу для ознакомления с живущими там русскими старообрядцами, в своей превосходной записке О заграничных раскольниках, рассказывает о Чайковском, которого встретил в Тульче под именем Ахмед-Бея, что он находился в довольно интимных отношениях с добруджинскими раскольниками и рассчитывал на их помощь в осуществлении своих панславистических фантазий. «Он обратил мое внимание», писал Надеждин, «на турецких казаков-раскольников, выхваляя их воинственный дух и патриархальную суровость нравов, которые, по его мнению, заключают в себе твердый залог счастливой будущности для восстановления самобытности всех вообще казаков, возможного впрочем не иначе, как в союзе с Польшей.» От наблюдательного путешественника не скрылось, что в казаках-Некрасовцах была уже посеяна тогда какая-то беспокойная, тревожная мысль, которой Чайковский служил проводником и истолкователем. «В особенности, пишет он, поразило меня то, что каждый казак, являясь к Ахмед-Бею, прежде всего, показывал ему половину какой-то медали с особенною таинственностью и торжественностью; после этого начинались между ними отрывистые разговоры, в которых слышались имена Дуная и Дона, Сечи и Москвы, князя Адама и благополучно царствующего императора» (Николая I). В Константинополе Надеждин успел узнать, что таинственное лицо, называвшееся Ахмед-Беем, был именно Чайковский, и что он, вместе с другим агентом Чарторыйского, Викентием Равским, хлопотал «о возбуждении казаков к общему дружному восстанию за казачество и за старую веру, когда придет время».¹

Вскоре по отъезде Надеждина, Чайковскому удалось помочь раскольникам в таком деле, которое не имело, по-видимому, прямой связи с его планами, но, тем не менее, могло быть для этих планов весьма полезно. В то самое время как Надеждин посетил Белокриницкий монастырь в Буковине, там происходили сильные хлопоты об учреждении новой раскольничьей иерархии: от австрийского правительства было получено уже формальное дозволение иметь старообрядцам своего собственного епископа, и белокриницкие депутаты, Павел и Алимпий, теперь именно озабочены были приисканием православного архиерея, который согласился бы на известных условиях сделаться раскольничьим верховным святителем. Виды их обращены были главным образом на патриархат константинопольский, в котором, как хорошо было известно им, находилось много безместных и проживавших на покое архиереев. Сманить в раскол кого-нибудь из них, пользуясь их крайне стесненными обстоятельствами и совершенным неведением относительно русского раскола, вот на что именно рассчитывали искусные раскольничьи агенты. Отправляясь с этою целью в Константинополь, они заехали в сентябре 1845 года к задунайским своим единоверцам, чтобы посоветоваться как удобнее устроить дело. Между Некрасовцами и в то время уже пользовался известностью, проживавший тогда в Сарыкойе, казак Осип Семенович Гончаров, человек действительно умный, наделенный редкою памятью, отважный и предприимчивый, притом же хорошо владеющий турецким языком, что большая редкость между Некрасовцами.² Он часто езжал в Константинополь и, в качестве передового человека между Некрасовцами, состоял в самых близких отношениях к Чайковскому и другим проживавшим в Турции членам польской пропаганды. Кроме Чайковского, который жил большею частию в Константинополе, хотя нередко посещал некрасовские поселения, и кроме Равского, Гончаров был хорошо знаком с жившим в Константинополе французским банкиром Алионом, находившимся в самых дружеских связях с польскими пропагандистами, и агентом пропаганды, старым завзятым Поляком – Жуковским. Этот последний, бывший сначала русским офицером, потом состоявший на французской службе и наконец, поступивший на службу султану, жил постоянно в Тульче и был главным агентом Чайковского в его сношениях с задунайскими раскольниками. Гончаров находился с ним в постоянных сношениях и служил в свою очередь посредником между ним и своими единоверцами, а также единственным для этих последних вестовщиком всех новостей и слухов о происходящем в Европе, какими почитал нужным снабжать его Жуковский, получавший иностранные газеты от Чайковского. За преданность и усердную службу Гончаров получил даже от польской пропаганды особый знак отличия.³ Как лицо с такими значительными связями, Гончаров пользовался влиянием между Некрасовцами и принимал близкое участие в церковных делах заграничного старообрядства. Когда белокриницкие депутаты, затеявшие основать независимую раскольничью иерархию, на пути в Константинополь прибыли к Некрасовцам и объявили им о своем намерении, Гончаров принял это известие с большим сочуствием и вызвался, при помощи своих связей, оказать им содействие. Он снабдил их рекомендательными письмами к константинопольским друзьям, и особенно рекомендовал их Чайковскому. Гончаров просил Чайковского помочь своим советом и влиянием устроению дела, от которого надлежало ожидать важных последствий для всего старообрядства.

Трудно допустить, чтоб и австрийское правительство, предоставляя раскольникам право учредить в Буковине свою независимую иерархию, действовало без всякого намерения причинить какой-нибудь вред дружественной Российской империи; намерение это можно легко усмотреть в той необыкновенной внимательности, с какою высшие правительственные лица в империи принимали двух раскольничьих монахов, и в том редком усердии, с каким хлопотали они в пользу, сколько странного, столько же смелого предприятия этих монахов.⁴ Чайковский в свою очередь также весьма легко мог сообразить, сколько новых выгод получить анти-русское дело, если заграничным раскольникам удастся утвердить у себя средоточие раскольничьей духовной власти, к которому будет тяготеть весь старообрядский мир, как удобно будет чрез посредство этой власти действовать на русских старообрядцев, и какая вообще сделана будет неприятность русскому правительству учреждением старообрядской архиерейской кафедры за границей. Все это, очень естественно, расположило его действовать со всем усердием в пользу задуманного белокриницкими монахами предприятия. Он принял на себя главные хлопоты об отыскании архиерея; самим же депутатам, ради устранения всяких подозрений со стороны Греков и особенно греческого духовенства, а также и самого турецкого правительства, посоветовал вести себя как можно осторожнее и показываться на улицах и где бы то ни было как можно меньше. Такая предосторожность была тем нужнее, что Павел и Алимпий имели обычай всюду являться в своем иночестве, и странным одеянием раскольничьего инока легко обращали на себя внимание известно, что в Вене, где они также расхаживали в своих круглых камилавочках с венчиком и в своих манатейках, за ними чуть не бегали толпы уличных мальчишек.⁵ На этот раз они могли, впрочем, легко избавиться от опасности быть замеченными в Константинополе. Частию для очищения своей совести, а еще более ради успокоения всего старообрядства, они считали нужным обойти восточные страны – Египет, Сирию, Палестину, чтобы поискать там епископов древляго благочестия (о существовании которых ходили между старообрядцами странные слухи) или же такого из православных епископов, который бы согласился на восприятие этого, так-называемого «древляго благочестия». В путешествие на Восток они и отправились теперь, оставив все дело о приискании в Константинополе нужной им священной особы на попечение пана Чайковского с братией. Когда они возвратились из Палестины, и конечно без всякого успеха, как предполагали и сами, в Константинополе дело их было уже подвинуто к концу: Чайковский нашел весьма опытного и искусного агента – известного Константина Огняновича, а Огнянович в свою очередь отыскал Амвросия и успел объяснить ему сущность дела с самой выгодной для него стороны. Павлу и Алимпию оставалось только договориться с Амвросием относительно подробностей перехода в раскол и особенно относительно денежных условий, которые, как известно, к обоюдному удовольствию и были заключены 16-го апреля 1846 года. Но участие Чайковского и его соотечественников не ограничилось одним приисканием нужной для раскольников духовной особы.

Так как путешествие в Палестину значительно истощило денежный запас, взятый депутатами из Белой-Криницы, а между тем, на расходы в Константинополе и на обратный переезд вместе с новоприобретенным митрополитом в Буковину, денег требовалось не мало, то Чайковский помог им и в этом отношении: он снабдил Павла значительною суммой, которая в последствии с благодарностью была выслана ему из Белой-Криницы; когда нужно было поискуснее вывезти Амвросия из Константинополя, то и это довольно опасное дело устроили те же польские друзья старообрядцев. Они выправили для Амвросия паспорт на имя майносского казака-Некрасовца; они отыскали удобный на берегу Босфора дом, где Амвросий перерядился в казацкое платье, так что в одни ворота вошел греческим митрополитом, а в другие вышел «некрасовским майносским казаком»; они же, наконец, под своею охраной и прикрытием, проводили его до самого парохода и с рук на руки передали Павлу, который давно уже нетерпеливо ожидал их на этом, готовом к отплытию, пароходе, перебравшись на него заблаговременно и приготовив место для Амвросия.⁶ Так много и так усердно содействовал Чайковский с братией приобретению архиерея для раскольников, а, следовательно, и учреждению новой раскольничьей иерархии.

Итак, пресловутая белокриницкая иерархия основана при сильном и деятельном пособии проживавших в Константинополе польских выходцев. Понимая всю неблаговидность дела с этой стороны, Павел, чтоб избежать соблазна, старался сохранить в тайне от старообрядцев, особенно московских, все, что касалось участия Поляков в приискании Амвросия⁷; но участие это не подлежит сомнению, и старообрядцы за первопрестольника и родоначальника их нынешней иерархии обязаны, между прочим, воздать должную благодарность полонизму и прикрытому турецкою чалмой католицизму…. Сам же представитель католической Польши на мнимо-турецкой службе, пан Чайковский, так усердно помогая учреждению раскольничьей иерархии за границей, руководился как мы сказали, своими враждебными России видами. Не все, конечно, расчеты его оправдались; от новоучреждаемой иерархии он ждал, без сомнения, и для раскола и для своего собственного дела в раскольничьей среде, гораздо больше выгод нежели сколько могла она дать и дала в действительности. Но зла России она причинила все-таки немало; зло это, между прочим, заключалось именно в том, что вследствие разных обстоятельств, тесно связанных с самым учреждением белокриницкой иерархии, раскол в отношении к правительству стал в положение более враждебное, нежели прежде, чем и желали воспользоваться, а иногда и действительно пользовались в своих видах политические деятели, подобные Чайковскому.

При первых же известиях об учреждении раскольничьей иерархии за границей, усматривая зло, которое могло произойти для церковного и гражданского благосостояния России в том случае, если будет упрочено влияние этой иерархии на русских старообрядцев, наше правительство озаботилось принять нужные меры к предупреждению зла. Дознано было, что в Москве находится сам настоятель Белокриницкого монастыря, архимандрит Геронтий, приехавший для сбора пожертвований в пользу новоучрежденной иерархии и для упрочения связей ее с русскими и особенно московскими старообрядцами; что эти последние в знак своего общения с новым митрополитом отправили уже двух депутатов в Белую-Криницу за получением новопосвященного мира и для присутствия при самом мироварении.⁸ За действиями Геронтия в Москве учрежден был бдительный надзор, и в последних числах мая 1847 года, когда он был уже на возвратном пути в Буковину, на первой станции в Тульской губернии, взяли его с находившимися при нем пожертвованиями для белокриницкой митрополии.⁹ Начались строгие исследования о лицах, прикосновенных к его делу. Усилен надзор за сношениями русских раскольников с заграничными и вообще за действиями старообрядцев по всем местам империи. В то же время правительство потребовало у Австрии объяснений по делу об учреждении в ее пределах, с соизволения самого императора, архиерейской кафедры для русских старообрядцев; в твердых и сильных выражениях поставлено было на вид австрийскому правительству, как несовместны его действия по сему, столь близко касающемуся России предмету с дружественными отношениями обоих империй и как легко эти добрые отношения могут быть нарушены подобным образом действий с его стороны. Австрийское правительство озаботилось приисканием средств к удовлетворению России по поводу этих вполне справедливых ее предъявлений. Амвросий был вызван в Вену; начались исследования о причинах и обстоятельствах его перехода в раскол, о действиях и намерениях учредителей новой раскольничьей иерархии. Белокриницкие иноки первоначально не обнаружили слишком большого опасения по случаю всех этих исследований; они надеялись на покровительство и благосклонность своих прежних благодетелей в Вене. Эти последние действительно оказывали им внимание и, конечно, были бы готовы кончить дело в их пользу; но требования русского правительства были высказаны так твердо и настойчиво, что австрийский министр иностранных дел, в видах сохранения дружественных отношений к России, находил невозможным оставить их без надлежащего удовлетворения. По настоянию князя Меттерниха определено было навсегда удалить Амвросия из Белой-Криницы, а монастырь Бело-Криницкий запечатать.¹⁰

Но все изложенные меры против новоучрежденной раскольничьей иерархии были приняты уже слишком поздно и потому не достигали своей цели. С удалением Амвросия из Белой-Криницы существование этой иерархии прекратиться не могло, ибо Амвросий успел уже поставить себе преемника и одного архиерея для задунайских раскольников (Аркадия); пресечь же сношения русских старообрядцев с их духовным владыкой за границей также нельзя было посредством полицейского надзора. А между тем все эти строгие меры сильно раздражали старообрядцев против русского правительства, не только за границей, но и в России, что было, во всяком случае, не противно видам людей, желавших действовать чрез раскольников во вред России. И если русские старообрядцы таили про себя неудовольствие, вызванное усилением надзора за действиями раскольников и карательными мерами, которым подверглись некоторые из них, то заграничные, ничем не стесняясь, высказывали его очень громко и всеми способами старались ослабить опасные для них действия и влияния русского правительства. Обстоятельства тому благоприятствовали.

Мы сказали, что дело об Амвросии, вопреки надеждам белокриницкого братства, решено было австрийскими министрами не в пользу раскольников. Но это решение еще не было приведено в исполнение, еще не было назначено место ссылки Амвросия, и он жил очень спокойно в Вене, вместе с иноком Алимпием Милорадовым, когда здесь получены были печальные известия о февральских происшествиях в Париже и вслед, затем возникли волнения и беспорядки в самой столице Австрийской империи, принудившие императора Фердинанда издать манифест о конституции. Белокриницкие иноки видели нечто знаменательное в этом совпадении событий,¹¹ и вообще находили для себя много благоприятного в начавшихся общественных переворотах, которыми и поспешили воспользоваться для поправления своего дела. Особенно оживило их надежды4 обнародование конституции, которую Алимпий приветствовал4 тем с большим удовольствием, что во главе׳4 нового конституционного правительства поставлен был министр,4 особенно много содействовавших учреждению бело-криницкой4 митрополии (граф Коловрат).¹²4 Он надеялся4 достигнуть совершенной перемены в решении по делу Амвросия,4 представив его на новое рассмотрение конституционного4 правительства и заявив с тем вместе права буковинских4 старообрядцев на привилегии, дарованные конституцией4 всем австрийским подданным. В Белой-Кринице4 разделяли его надежды,¹³4 и, конечно, по соглашению с4 Павлом, спустя только десять дней по издании манифеста4 о конституции, Алимпий, в качестве «депутата Белокриницкого4 монастыря и всех обществ, старообрядческих в4 Буковине», подал действительно графу Коловрату прощение4 о дарованим Амвросию права свободно жить и отправлять4 свои обязанности в Белой-Кринице.¹⁴4 В этом прошении4 министру-президенту он, прежде всего, искусно объяснил,4 что раз имел уже высокое счастье вкусить сладкие плоды4 отеческих милостей его превосходительства; затем изложив кратко обстоятельства Амвросиева дела, он живыми чертами изобразил, какое волнение будто бы произведено4 было в старообрядских обществах известием о неожиданном4 для них решении этого дела. Применяясь, очевидно,4 к современным обстоятельствам, рассчитывая сильнее4 подействовать на правительство, смущенное недавними4 беспорядками и волнениями в народе, он писал, что4 это решение возбудило величайшие замешательства и смятения (stürzte in die grösste Verlegenheit und verursachte4 in den Gemüthern Aller die schrecklichste Verwirrung) не4 только между монастирскими жителями, но и во всех старообрядческих4 обществах в Буковине, что эти последние4 единогласно виразили намерение немедленно отправить4 в Вену значительное число депутатов (schonend mehrere4 Deputirten) для личных объяснений с императором по4 поводу такого прискорбного определения (dieses unglüchlichen4 Ausspruches); что только благоразумнейшие из монастырских4 иноков (die vernünftigeren Kloster-Mönche), по сыновней4 любви к всемилостивейшему монарху и в твердый4 надежде на него (aus kindlicher Liebe und fester Freue gegen4 den allergnädigsten Monarchen), своими увещаниями и предостережениями4 успели отклонить общества от этого намерения,4 и что теперь ему, Алимпию, поручено от монастыря4 и обществ староверческих ходатайствовать пред правительством4 по сему делу. Сущность своей просьбы он4 излагал потом в следующих выражениях: «Как мне4 честное собрание монастырское в обязанность оное дело4 возложило и повелело все нужные способы употребить к4 возвращению преосвященного митрополита Амвросия, почему4 и повергаюсь к ногам вашего превосходительства, прося4 милостивейшего и скорейшего позволения к возвращению4 преосвященного митрополита Амвросия в Белокриницкий монастырь (для успокоения народа, zur Beruhignng des Volkes¹⁵).4 Понеже в сих благословенных днях всем под высокославным4 австрийским скипетром соединенным краям4 и народам, чрез принятие своих желаний (durch die4 Erhörung ihrer Wünsche) величайшие благодеяния показаны:4 и староверческие общества также не меньше верны к высокославному4 императорскому дому и для такового благодеяния4 и они также достойными себя чувствуют. Благоизвольте4 убо, ваше превосходительство, сие наше нижайшее4 прошение всемилостиво выслушать, дабы мы, вместе с нашим4 верховным пастырем,¹⁶ о многолетнем здравии вашего превосходительства Всемогущего непрестанно молить могли.»¹⁷4 Тогда же Алимпий хлопотал и о разрешении4 открыть запечатанный Белокриницкий монастырь.

Прошения, поданные «депутатом всех староверческих обществ в Буковине», приняты были благосклонно; Амвросий и Алимпий питали надежду на полный успех своего дела. Но потому ли что правительство слишком занято было другими, несравненно более важными делами, которых было у него так много в это тревожное для Австрии время, или по иным каким причинам, только в продолжение полутора месяца никакого решения по просьбе Алимпия сделано не было; a ¹³/₂₅ мая было сообщено ему, что монастырь Белокриницкий, согласно определению прежнего правительства, остается до времени запечатанным. Амвросий и Алимпий, конечно, были весьма недовольны таким сообщением, равно как медлительностью, с какою вообще вели их дело. Случилось, что в это самое время готовилось в Праге открытие общеславянского революционного сейма: изданною 1-го мая прокламацией все «братья-Славяне» приглашались съехаться туда для совещаний к 31-му числу того же месяца. Амвросию пришло на мысль представить свое дело, так как оно касалось славянских подданных Австрии, на рассмотрение пражского сейма. Он предложил Алимпию съездить для этой цели в Прагу, на что Алимпий со своей стороны изъявил полное согласие. Такого рода поручения всегда ему нравились и были особенно по душе: ничего так не любит он, как участвовать в шумных собраниях или быть героем какой бы то не было «истории»; а теперь предстоял случай отличиться на революционном сейме и, быть-может, оказать при этом новую незабвенную услугу старообрядству.¹⁸

Итак Алимпий приехал в Прагу заявить пред славянским революционным ареопагом свою жалобу на обиды, причиненные Липованам двумя могущественными державами Европы, и просить защиты от их несправедливых притеснений. Он явился прямо в одно из последних заседаний сейма, на котором единственным дотоле представителем русской национальности был известный Михаил Бакунин. Появление в зале заседаний нового депутата от русского старообрядства было очень эффектно. Алимпий, по обычаю, был насколько выпивши, но, как следует, во всем иночестве: в старинного покроя камилавочке, заломленной на затылок, в ряске и с манатейкой на плечах. Одною своею наружностью и этим странным одеянием он произвел уже на присутствовавших немалое впечатление. Но торжество старообрядского депутата достигло высшей степени, когда произнес он свою краткую речь, состоявшую из самых энергических возгласов против русского и австрийского государей, и для большей выразительности, приправленную самыми выразительными российскими изречениями… Известно, что пушки Виндишгреца скоро положили конец пражским демонстрациям. Алимпий, верный своему характеру, хотел сделаться героем баррикад; но скоро увидел, что это не так удобно, как быть героем корчмы или биргалля: подобравши свои длинные полы, он пустился бежать, и благополучно проскользнув между рядами австрийских солдат, немедленно уехал в Вену к ожидавшему его Амвросию.¹⁹

Таким образом, поездка в Прагу кончилась неудачно. Оставалось возложить все надежды на конституционное австрийское правительство. Но вскоре по возвращении Алимпия в Вену и с этой стороны получено было новое неприятное объявление: ¹¹/₂₃ июня последовало определение: Амвросию отправиться на постоянное и безвыездное жительство в Штирию, в городок Цилли.²⁰ Амвросий и Алимпий однакоже не унывали: этого нового определения они все-таки не считали окончательным решением их дела и были уверены, что в виду продолжавшихся беспорядков в правительстве могут очень удобно уклониться от подчинения ему. То же советовали им и их венские друзья, поставляя на вид именно неустановившийся еще порядок дел и уверяя, что окончательного решения по их делу следует ожидать не ранее конца июля месяца, после ожидаемого съезда в Вену депутаций от всего государства, когда новые конституционные правила должны войти в полную силу. Такими добрыми вестями, основанными частию на собственных соображениях, частию на уверениях столичных благоприятелей, Алимпий утешал и белокриницких своих собратий, которые также стали питать надежду не только на близкое распечатании монастыря, но и на скорое возвращение к ним самого Амвросия. Ободренные этими надеждами, они решились даже, несмотря на недавно состоявшееся подтвердительное определение оставить монастырь запечатанным, открыть в нем богослужение и прочие монастырские порядки;²¹ стали мало-по-малу собираться и изгнанные иноки. Обо всем этом Павел извещал одного из московских своих приятелей в письме от 23-го июня, то есть писанном уже после того, как получено было известие о состоявшемся определении отправить Амвросия на жительство в Цилли. Письмо это, в котором выражает он полную надежду на благоприятное окончание белокриницких дел при новом государственном устройстве Австрии, весьма замечательно потому еще, что в нем знаменитый старообрядский учитель высказал свой взгляд на политическую свободу вообще, – взгляд, который, без сомнения, разделяют с ним все сколько-ни-будь рассудительные старообрядцы и с которым неизлишне познакомиться политическим деятелям, мечтающим найти в старообрядстве удобное орудие для осуществления своих революционных замыслов. Мы приведем здесь важнейшие места из этого Павлова письма.

«По нашим государственным расстройствам, нашим же собственным и внезапным разорениям и коварному от нас отнятию любезного отца нашего, бывшего оклеветанного, уже самое дело заставляло нас плачевным гласом вопият к Господу: Боже, Боже мой, вонми ми, вскую остави мя далече от спасения, ибо словеса беззаконных превозмогоша нас. И уже не осталось нам иного на лице земли примера, как только примера птенцов врановых, иже на гнезде своем от рождших своих оставленных, не могущих на волю ни слетати, ни сходити, но точию зияющих и малые мушицы во уста их падающие поглощающих! А, наконец, и самое гнездо наше, во истинну, яко птичие, и закрыто и до зела скорчено. Обаче и притом долг нашей веры, любви и надежды побуждает нас присно молиться за державного и иже во власти сущих, – несть бо власть, аще не от Бога, по писанному, – притом за обидящих нас и творящих нам пакости. Не постави им, Господи, греха сего! Но праведный суд Всемогущего Бога не закоснел открыться на повелевших сие. В тыл бо самые дни, в который день комиссия накрыла в наш дом, то есть 1-го числа марта, в той самый день открылась в столичном граде Вене ужасная и даже от веков небывалая революция, а в третий день, когда у нас опечатывали дом, и всю фабрику, и всех прикащиков и рабочих²² выгнаны вон, тогда в Вене принудили царя подписать на конституционные правила. А главного виновника, наведшего на наш дом толикую напасть, князя Меттерниха, министра иностранных дел, который клевету со стороны Севера в недрах своих имел, хотя не по нашему делу, но попущением Божиим совершенно вон из Вены изгнали, и еще смертию угрожали, еслибы только не укрылся.

«Ныне в государстве нашем новые права, и неоднократно объявлены, но еще настояще не утверждены, но уже всем нациям и религиям совершенная вольность предоставлена. Тем убо и нашей фабрики мастера, прикащики и работники, за высылкою иностранных, остальные теперь все, как некие слабые без матери пчелки, собрались в одну кучу и от толикой поражавшей нас внезапной и ужасной бури едва-едва отдыхаем и уже, слава Богу, к тому в тишине и покое пребываем и даже честных седин любезного нашего отца обратно к себе ожидаем, хотя разрешения ему еще нет, за неутверждением новых государственных законов, так как его дело при старом законе совершенно закончено, но уверяют, что после депутации, имеющей быть со всего государства в столице. 26-го будущего июля, получить свободу совершенно. Впрочем, теперь у нас архиереев и попов сколько угодно себе поставляй, книги какие угодно печатай невозбранно. Теперь в Австрии уже нет такой веры, которая бы над всеми господствовала, или гонима была, не исключая даже и жидов, но равность и вольность....

«Но за всем тем хощу отчасти объявить вам сердечное мое чувствование, с глубочайшим от души вдохновением. Ах, любезный мой благоприятель Григорий Иванович, ей-ей не веселит меня открытая в здешних странах многими ублажаемая такая великая свобода и вольность, понеже превосходит меры. Говорится пословица: «всякое дело красит мера, а безмерная воля доводить людей до неволи.» Если мы посмотрим на эту вольность с другой точки, то увидим, что по истине не есть воля, но горе, а вслед за тем еще грядет вдвое. Не о несчастном состоянии нашем, или религии и священстве нашем разумейте сии слова мои, но о всемирном внешнем положении, основывающемся на силе конституционной. О религии бо нашей и священстве я уже вам пред сим писал, кажется, довольно, что елико Господь единожды вначале животворяще устроил, та самая истина Господня и пребудет во веки… Тем убо и вам, хотя ныне и настоит земная напасть за религию, но мужайтесь, яко Господь нищих своих не забудет и терпение убогих не погибнет до конца. Вспомните, где Петр (то есть император), где Павел? Не закоснить быть там же.... И паки реку, веруйте, яко рано или позднее, но воздвигнет и вам Бог второго Даниила, который стряхнет прах поношения от невинной Сусанны. Впрочем, повторим: сие говорю не о нашей религии, ибо она под Всемогущим Промыслом Божиим существует, и ныне и присно и вовеки пребудет. Но я теперь хощу открыть вам ужасное ожидание о всемирной конституции, что значит, нож медом помазан и уготовляется рано или поздно на заклание всего мира. Не продолжаю вам о началах ее, ибо медом вольности помазана; вам довольно в предосторожность: только слова того, если услышите, «конституция» бойтеся, аки некоего кровожадного губителя, являющегося к вам под видом благотворителя. А, как выше сказано, нужно посмотреть на сию вольность с другой точки, то есть не с начинания, а с самого совершения цели ее, да увидим, что не есть воля, а горе....»²³

Итак, Алимпий в Вене, а вслед за ним и Павел в Белой-Кринице питали надежду на благополучный исход дела об Амвросии. Но скоро обнаружилось, что это была напрасная надежда. Если конституционное австрийское правительство и было расположено исполнить просьбу буковинских старообрядцев о возвращении их митрополита в Белую-Криницу, то с другой стороны, в виду предстоящих событий, оно имело гораздо больше побуждений восстановить и упрочить дружеские отношения к русскому правительству точным исполнением его требований по делу об Амвросии. Алимпий узнал об этом, и убедившись таким образом, что состоявшееся 11-го (23-го) июня решение имело серьезный характер, нашел необходимым съездить нарочно в Белую-Криницу посоветоваться с Павлом, как действовать далее, «какие бы еще принять меры». Когда же из этой поездки он возвратился обратно в Вену с семейством Амвросия, духовником его Иеронимом и походною для него церковью, то от правительства получено было новое «строжайшее» предписание Амвросию немедленно отправиться в Цилль; и так как он все еще продолжал медлить, то поручено было полицейскому чиновнику препроводить его в назначенное место. Алимпию же со Иеронимом были выданы паспорты для немедленного также возвращения в Белую-Криницу.²⁴

Так кончились все хлопоты Алимпия в Вене об освобождении Амвросия. Несчастный исход этого дела заграничные раскольники приписали главным образом влиянию со стороны Севера, и для них, также и для русских старообрядцев, ссылка Амвросия, равно как заточение Геронтия, сделалась с этого времени надолго одним из самых чувствительных побуждений к жалобам на русское правительство. Однакоже общественными переворотами в Австрийской империи белокриницкое братство все-таки успело в значительной степени воспользоваться для поправления своих затруднительных обстоятельств. Мы видели, что Павел, с прочею братией, под прикрытием новодарованных льгот всем обитающим в Австрийской империи народам, и, пользуясь общим смутным положением дел в государстве, распорядился открыть запечатанный монастырь и восстановить в нем все прежние порядки, несмотря на подтвердительное распоряжение правительства считать монастырь запечатанным. Ближайшее местное начальство, озабоченное делами более важными, и не чувствуя себя достаточно прочным при новых, не вполне установившихся порядках, смотрело снисходительно на эту вольность белокриницких монахов, тем более, что имело особенные выгоды не нарушать своих добрых к ним отношений.²⁵ А потом это произвольное распоряжение незаметно вступило как бы в законную силу, и таким образом монастырь, числившийся запечатанным, стал существовать и пользоваться всеми прежде присвоенными ему правами. Попрежнему наполнился он беглыми русскими раскольниками и открыл сношения с Россией; попрежнему отправлялись в нем все церковные службы и производились посвящения духовных лиц для старообрядцев во все места. Еще в августе 1848 года поставлен был новый наместник митрополии, Онуфрий;²⁶ вскоре за тем посвящен был первый раскольничий поп для русских старообрядцев Кирилл Масляев, оказавшийся в последствии совершенно негодным человеком, почему и был несколько раз подвергаем извержению из сана; а в первых числах января 1849 года поставлен и первый раскольничий архиерей для России, Софроний. Когда назначение это оказалось также совершенно неудачным, то (в начале 1853 г.) посвящен для русских старообрядцев другой епископ, Антоний.²⁷ Оба они, несмотря на всю бдительность, с какою правительство предписывало следить за раскольниками, благополучно пробрались в Россию и размножили здесь новое раскольничье духовенство.

Итак, ни существование заграничной старообрядческой иерархии, ни сношения ее с русскими раскольниками не могли пресечь строгие меры против раскола, принятые нашим правительством и отчасти, по его настоянию, правительством австрийским. Они имели лишь то последствие, что с новою силой пробудили и в русских, и в заграничных старообрядцах недовольство нашим правительством – последствие для него вовсе не желательное, и напротив вполне согласное с интересами той антирусской партии, которая видела в расколе удобное орудие для осуществления своих враждебных России планов и в этой мысли содействовала самому учреждению белокриницкой иерархии.

Между тем как австрийское правительство, уступая единственно желаниям России, сделало несколько временных стеснительных для Липован распоряжений, которые однакоже, как мы сейчас сказали, ни мало не содействовали ослаблению раскола в России, а только усилили неприязненные отношения раскольников к русскому правительству, вызванные и внутренними строгими против них мерами, в турецких пределах, напротив, дарованы были раскольникам и особенно их духовенству такие права и привилегии, какими не пользовалось и не пользуется ни одно из подвластных Турции христианских населений. Это сделано было уже прямо в видах враждебных России, с целию теснее привязать Некрасовцев к турецкому правительству и сильнее вооружить их против русского. Главным деятелем и здесь был все тот же пан Чайковский со своею польско-турецкою братией.

Было замечено выше, что еще Амвросий поставил для задунайских раскольников епископа Аркадия, которого Кирилл возвел потом в звание Славского архиепископа. Рукоположение Аркадия породило большую вражду и разделение между Некрасовцами: образовалась целая партия, не хотевшая принять его, как поставленного якобы митрополитом-обливанцем; партия эта успела представить местному турецкому начальству учреждение епископства делом злонамеренным и опасным для правительства;²⁸ Аркадий, вместе с несколькими главными деятелями в учреждении Савской епископии, в числе которых находился и Гончаров, посажен был в тюрьму и около шести месяцев содержался в заключении. Гончаров, успевший раньше выйти на волю, отправился в Константинополь искать покровительства и защиты у своих друзей. По их наставлению и при их содействии подал он прошение с надлежащим объяснением дела военному министру (сераскир-паше), который отправился лично ходатайствовать за него к великому визирю, а этот последний предписал новому рущукскому губернатору Сеиль-паше кончить дело в пользу Аркадия;²⁹ кроме того по просьбе Гончарова и по ходатайству его друзей, Аркадий тогда же признан был турецким правительством в звании епископа, которым дано ему право пользоваться без всякой за то платы, привилегия, какой не имеет ни один из православных епископов.³⁰ Утвердившись на месте, Аркадий вместе с Онуфрием поставил для Некрасовцев другого епископа в Тульчу – Алипия.

Таким образом, явилась у турецких раскольников своя вполне устроенная иерархия, которая притом была дозволена и правительством. Но им казалось мало этого дозволения: они желали получить от верховного правительства в империи законный акт, которым вполне и навсегда ограждались бы права их новоучрежденного духовенства и была бы предоставлена им совершенная свобода веры и богослужения. С просьбой об этом они обратились сначала к местным турецким властям, чтобы чрез их посредство довести ее до высшего правительства в империи. Но местное начальство решительно отказалось принять на себя ходатайство, но такому, как оно думало, опасному и неудобоисполнимому делу. Тогда все хлопоты принял на себя Гончаров. Минуя низшие инстанции, он снова отправился в Царьград подавать прошение уже на имя самого султана. Само собою, разумеется, что в этом случае все надежды возлагал он на мощное содействие своих константинопольских друзей, которые успели уже неоднократно доказать свое расположение к старообрядцам. Это происходило в 1851 году. Чайковский очень хорошо понимал, что чем больше услуг придется ему оказать раскольникам, тем вернее может он рассчитывать на них в своем деле. Не трудно было ему, особенно в виду предстоявших политических событий, объяснить турецкому правительству те выгоды, какие может приобрести оно, покровительствуя у себя гонимому в России старообрядству. Итак, Чайковский охотно и усердно принялся помогать Гончарову. Под его покровительством этот последний получил свободный доступ во все присутственные места турецкой столицы; ему открыты были двери к самым высшим сановникам в империи, и наконец, в июне 1851 г. вручен ему, подписанный самим султаном, фирман, которым Оттоманское правительство, столь известное недружелюбием к христианским народонаселениям православного исповедания, предоставляло Игнат-казакам, своим верным и благонадежным подданным, совершенную свободу пользоваться своею, от других независимою верой, так чтоб они под его покровительским крылом свободным воздухом в благополучии отдыхали, и чтобы никакая другая церковная власть в их церковные дела не мешалась, когда они имеют уже свое собственное священство.³¹ Как вообще внимательны были в Константинополе к желаниям старообрядцев, и с каким восторгом приняты были у этих последних новые милости Высокой Порты, хорошо видно из письма, которым славский архиепископ Аркадий извещал белокриницкого митрополита о даровании фирмана. Письмо, по поручению архиепископа, писал проживавший в Славском скиту, бивший настоятель Лаврентьева монастыря, инок Аркадий (нынешний славский епископ и экзарх Некрасовцев), и тогда уже состоявший в самых дружеских отношениях к Гончарову. Вот что именно говорилось в этом письме:

«По благословению архипастыря нашего, владыки Аркадия, пишу сие скорое уведомление обществам всем, лежащим по пути сему, а, наконец, и в самую Белокриницкую митрополию, о происшествиях наших, за Дунаем сущих. После трехлетнего изнурения церкви задунайской от враждебных раздорников наших, начавшихся от духа беспоповского поветрия, начали мы принимать меры о исходатайствовании от Высокой Порты нам фермана, то есть государственного указа на наше духовенство, коего еще не имели Некрасовцы; а хотя и имели некоторые фирманы, но все они писаны кроме священства; несколько разов просили мы местное начальство о выдаче нам одобрения в Константинополь к высоким властям, но все было тщетно. Наконец изъявил ревность нам коренный Житель Иосиф Семенович Гончаров, преобидя все неудобства, аки вторая Июдифь на главу Олофернову, тако и он дерзнул на главу церковного раздора. С помощию самого Бога, без одобрения, прибыл в восточную древнюю столицу, в Царьград, начал ходатайствовать у высоких властей, и Богу помогающу, достигнуть цели и возымел вход во все диваны и департаменты, начал дело всем удивительное, вместо одобрения высокой особы были по нем. поруками., прошел все дистанции, достигнул до самого высочайшего императорского престола, вступило дело в государственную канцелярию; не мог он знать императорского благоволения; чрез сорок два дня объявлено ему, что император подписал нам ферман, и выдан он по министерству для надлежащего окончания, высокие особы, получа его, целовали царскую титлу. На обороте оного подписали садразан, второй по царе, и прочие приложили руки к оному. Вручен Гончарову, и он его нам доставил благополучно. Во время производства сего передано было дело сие в греческую патриархию; но Гончаров как только узнал, принял скорейшие меры и истребовал из патриархии; но и сам патриарх отозвался, что это дело ему не принадлежит. По получении мы сего фермана, объявили его тульчинскому каймакану, начальнику пяти городов или уездов; он принял его с великим благоговением, и приказал занести в журнал кадии, то есть прокурора, от слова до слова, ради покровительства наших всех единоверных; предъявили и в нашем городе, называемом Бабадах, и также занесли в журнал; объявлен и в Мачине ради покровительства Каменской церкви священства и самых жителей ее. Копию сего фермана, переведенную в Константинополе французским переводчиком, не в совершенной точности, но с некоторою неясностию, при сем прилагаем и объявляем всем нашим единоверным православным христианам: благоугодно архиепископии Славской, чтобы прочитано было в церквах Каменской и Браидовской и всем христианам до города Ясс; а из Ясс дабы в самоскорейшее время доставили мануиловским церквам, а из Мануиловки препроводили бы в Белокриницкую метрополию, и дабы вручили своеручно отцу нашему и владыке, высокопреосвященейшему митрополиту Кирилле, и его наместнику владыке Ануфрию и со всем освещенным собором и всей богоподвижной братии; а наипаче трудившимся в сем деле отцем Павлу и Алимпию. Труд ваш, отцы святии, принес нам пользу, не точию душевную, но и гражданскую. Наш добрый император проникнул угнетения наши от северного поветрия, высочайше повелевает всем своим начальникам, чтобы покровительствовать нам и дабы мы под его крылом отдыхали, веру свою содержали, церкви и священство беспрепятственно имели бы свое собственное, а не заимствовались бы от России, как прежде. Ныне в наших архипастырях и во всех отцах и в мирских положено, в память сей монаршей милости, в непродолжительном времени, составить светлый праздник во всех наших церквах, и принести Всемогущему Господу Богу и взбранной воеводе Пречистей Богородице благодарственные молитвы и обще молить Господа Бога за кроткого нашего царя. Вечно благодарим и молим Бога о здравии и спасении трудившего безмездно раба Христова Иосифа.»³²

Едва ли нужно прибавлять что-либо к этому торжественному посланию, назначенному для прочтения во всех заграничных старообрядческих обществах. Оно достаточно показывает, с одной стороны, чрезвычайную благосклонность и великие милости Отоманского правительства к Игнат-казакам, с другой – восторженную радость, с какою приняты эти милости, если не всеми заграничными раскольниками, то, по крайней мере, заграничным раскольничьим духовенством. Предписывается во всех старообрядских церквах совершить нарочитое светлое празднество с торжественным чтением, конечно на амвоне, султанского фирмана и с умилительным молебствием за магометанского властителя и за раба Христова Иосифа Семеновича! Чем еще более могли раскольники выразить свою признательность к его величеству султану и к господину Гончарову? Не менее очевидно из письма Аркадия, какими побуждениями объясняли турецкие власти и друзья их эти новые милости, излитые султаном на подвластных ему старообрядцев, и как охотно верили таким объяснениям люди, подобные Гончарову и Аркадию Лаврентьевскому, или по крайней мере как хлопотали эти люди, чтобы таким объяснениям верили другие. Аркадий в письме своем торжественно провозглашает, что султан видит угнетения, претерпеваемые старообрядцами от северного поветрия, что, напротив, сам он отечески печется о своих верных Игнат-казаках. и вот теперь приглашает их свободно отдыхать под его мощным крылом, в полной безопасности от зловредных действий этого северного поветрия. Печальная история Амвросия и Геронтия была еще так памятна всем старообрядцам, что намек о северном поветрии они могли понять как нельзя лучше и тем скорее могли признать султана, издавшего столь благодетельный для них фирман, истинным своим благодетелем, а самих себя истинно счастливыми под прикрытием его мощного крыла; цель, которой ближайшим образом и желало достигнуть чрез издание фирмана турецкое правительство, в сущности, нисколько не расположенное бескорыстно покровительствовать подвластных ему гяуров и в настоящем случае руководившееся преимущественно политическими соображениями, которые постарались разъяснить ему некоторые «высокие особы». Кто именно были эти особы, кто руководил здесь более всего действиями турецкого правительства, об этом Аркадий признал за лучшее умолчать в своей окружной епистолии, хотя, без сомнения, знал это так же хорошо, как и его друг Осип Семенович Гончаров; но эти деятели хорошо известны из других достоверных источников.³³ Мы уже сказали, что дело об издании фирмана уладил главным образом Садык-паша с прочими членами польской пропаганды в Константинополе. Они-то преимущественно и старались разъяснить турецкому правительству все выгодные стороны такой меры, как издание покровительственного фирмана Игнат-казакам. Об интересах Игнат-казаков, об их спокойствии, безопасности и благополучии здесь, конечно, не было и речи; поставлялось на вид собственно то, как важно при настоящих обстоятельствах для самого турецкого правительства привязать Некрасовцев к себе знаками особенного к ним внимания и покровительства и тем еще более отдалить их от правительства русского, которым все старообрядцы были уже так недовольны за его строгий в отношении к ним способ дейсвования. Что разрыв и война с Россией, искусно подготовленные иноземными интригами при оттоманском дворе, должны были последовать в непродолжительном времени, этого не могли не видеть и сами Турки. Из прежних же войн им хорошо было известно, какие заботы и опасения в военное время обыкновенно внушало правительству раскольничье население пограничных с Россией областей своею родственною племенною связью с Русскими, и какие напротив выгоды во время войн с Россией оно извлекало из того же воинственного населения, если умело расположить его в свою пользу. Необходимо было, поэтому и теперь заблаговременно позаботиться, с одной стороны, о лучшем упрочении связей турецких раскольников с турецким правительством, с другой – об усилении их неудовольствий против правительства русского: фирман, обеспечивающий полную религиозную свободу раскольников в турецких пределах, предоставляющий их духовенству такие права, какими оно нигде не пользовалось, служил самым лучшим и удобным к тому средством, тем больше, что его просили сами Некрасовцы. Вот аргументы, которые Чайковский с полным успехом употребил в дело, чтобы склонить турецкое правительство к изданию фирмана, с таким восторгом принятого раскольничьим духовенством. Но если у него в настоящем случае вовсе не было бескорыстной заботливости собственно о благополучии Некрасовцев, то конечно столь же мало думал он при этом о бескорыстном служении и Оттоманскому правительству: так усердно, повидимому, заботясь о турецких и раскольничьих интересах, пан Чайковский, в сущности, заботился только об интересах своих собственных, об успехах своего собственного дела. Едва ли кто желал так пламенно возбудить войну против Русских и приготовить им поражение, как Поляки, – и не в видах только унижения ненавистной им России, но, что всего важнее для них, в надежде воссоздать на развалинах русского могущества независимую Польшу. В этих-то именно видах и надеждах пан Чайковский с прочими членами польской пропаганды так усердно заботился об обеспечении успехов Турции в предстоящей войне с Русскими, между прочим, и посредством установления наиболее прочных связей турецкого правительства с подвластными ему раскольниками. Нет сомнения, что при этом имел он и другую, более частную цель: упрочивая добрые отношения Некрасовцев к турецкому правительству, приготовляя их к совокупному с этим последним действию против Русских, он надеялся самым опытом поверить степень их враждебности против России и готовности действовать во вред ей; усердие, с каким они станут служить Туркам в войне с Русскими, должно показать, в какой мере может он рассчитывать на них и в своем собственном деле, когда настанет время действовать. Таким образом, и турецкое правительство, и польские пропагандисты, благодетельствуя Некрасовцам, в сущности всего менее заботились об их действительных интересах, а желали только обеспечить для самих себя возможность в надлежащее время воспользоваться ими, как стой враждебною России, – и каждый в своих собственных интересах. Гончаров и Аркадий Лаврентьевский настолько проницательны, что, без сомнения, от них не ускользнули эти своекорыстные расчеты их турецких и польских благодетелей, и нисколько не удивительно, если эти последние даже посвятили их в тайну этих расчетов. И если Гончаров с Аркадием так ликовали по случаю новых благодеяний, оказанных им турецким правительством то вопервых, потому что это были действительно благодеяния, обеспечивавшие за турецкими раскольниками такие права, какими дотоле не пользовался никто из христианских подданных султана;³⁴ вовторых, потому что лично оба друга не видели ничего дурного в тех расчетах, из которых проистекали дарованные Некрасовцам милости; напротив, готовы были содействовать их осуществлению в видах отмщения России за все свои обиды. Отсюда эти похвалы, расточаемые в письме Аркадия «доброму султану», и это нескрываемое противопоставление его благодеяний угнетениям от Севера… И вот приготовился таким образом турецко-польско-раскольничий союз против России из элементов, не имеющих между собою ничего решительно общего, кроме общей им вражды к русскому правительству, на которой единственно а мог основаться этот странный тройственный союз. События скоро вызвали его к действительному существованию и показали его настоящую силу и прочность.

Турецко-польско-раскольничий союз, о котором мы сказали в предыдущей главе, становился все теснее по мере того, как приходило время открытого разрыва между Россией и Турцией. Сами Некрасовцы, сами раскольничьи населения Придунайских областей, конечно, не принимали ни малейшего участия в этом союзе и даже не имели о нем никакого понятия; если не единственным, то главным и самым деятельным представителем их был здесь все тот же Осип Семенович Гончаров. Его поездки в Константинополь стали повторяться чаще и чаще; сношения с Жуковским, Садык-пашой, Алионом сделались живые и постоянные; есть известие, что однажды он будто бы был приглашен даже в верховный совет, занимавшийся в присутствии самого султана решением вопроса, начинать ли войну с Россией.

Нет сомнения, что турецкие власти и иностранные политические агенты вовсе не думали делать Гончарова участником своих планов и намерений: им пользовались только как удобным орудием для известных целей, как человеком, на преданность которого вполне надеялись, и который в некоторых случаях мог дать полезный совет, вообще оказать немаловажную услугу. В этих предшествовавших войне сношениях своих с турецким правительством и членами польской пропаганды, Гончаров занят был исполнением двух порученных ему обязанностей: он должен был, вопервых, собирать и доставлять по принадлежности сведения из России и о России, – о военных приготовлениях внутри империи, о разных правительственных распоряжениях, о настроении общественного мнения и т. п., особенно же о местах и лицах, которыми можно было бы воспользоваться в борьбе против Русских; вовторых, он должен был постепенно приготовить самих Некрасовцев к наступающим событиям, – внушить им уверенность в несомненном успехе турецкого оружия в предстоящей войне с Русскими, поддержать в них преданность султану и подогреть старую вражду простив России.

Давнишние тесные связи с русскими раскольниками, особенно ближайших мест, как например, Бессарабии, и давно установившиеся удобства взаимных с ними сношений открывали Гончарову возможность собирать сведения о том, что делается в России, и в частности о том, какие военные приготовления происходят в местах, ближайших к будущему театру войны; благодаря тем же близким связям с живущими в России раскольниками, он мог отыскать между ними и людей, готовых изменнически действовать во вред России. Достаточным подтверждением сказанного могут служить обнаружившиеся в последствии сношения Гончарова с богатым измаильским купцом Никитой Беляевым. Беляев состоял в родстве с Гончаровым чрезо зятя своего, измаильского же купца Нестора Качалкина, и как горячий ревнитель раскола, вполне сочувствовал заботам Гончарова об учреждении заграничной раскольничьей иерархии и всем его замыслам, клонившимся к вреду русского правительства, к которому и сам питал неприязненные чувства за стеснение раскольников. На эти предприятия он доставлял Гончарову даже значительные суммы денег³⁵ и вообще состоял с ним, и чрез него с Некрасовыми, в близких сношениях. Для большого удобства этих сношений, незадолго перед войной (именно осенью 1852 г.), Беляев снял казенные и городские рыбные ловли в Георгиевском гирле Дуная, по соседству с некрасовскими поселениями. Зять Беляева, Качалкин, и сам Некрасовец по происхождению, в звании управляющего рыбным промыслом, переехал сюда на жительство и таким образом получил возможность часто и совершенно беспрепятственно ездить в некрасовские селения. Чрез него-то Гончаров с полным удобством мог получать сведения из России от Беляева, который притом езжал и сам в Журиловку для личных свиданий и совещаний с Осипом Семеновым.³⁶ Можно догадываться, что когда Беляев брал на откуп рыбные ловли по соседству с Добруджей, то это делалось не без злонамеренной цели; по крайней мере, не подлежит сомнению, что по открытии военных действий, все принадлежавшие Беляеву рыбацкие лодки поступили в распоряжение Турок и Некрасовцев, а сам Качалкин, выправив билет на звание маркитанта при русских войсках и получив, таким образом, свободный доступ в русский лагерь, приносил оттуда самые свежие известия для передачи своим друзьям.

Доставляя в Тульчу и Константинополь нужные сведения о России, Гончаров в свою очередь получал здесь от Жуковского и Садык-паши запас другого рода интересных новостей, с которым обыкновенно и возвращался в свою Журиловку. Все новости, которыми Садык-паша и Жуковский считали полезным снабжать Гончарова, были политическая свойства; будучи передаваемы с самой невыгодной для Русских стороны, они имели назначение – внушить раскольникам уверенность в неизбежном поражении ожидающем Россию. С этими новостями из Журиловки Гончаров отправлялся обыкновенно в Славский скит к своему другу Аркадию, и потом общими силами они распространяли их по некрасовским селениям. Таким образом, чрез Гончарова Некрасовцы узнали, какая страшная приготовляется против России коалиция, каких могущественных союзников будет иметь Турция в войне с Русскими, и как вообще трудно будет России вести предстоящую войну. После одной поездки он рассказывал, например, что когда князь Меншиков прибыл в Константинополь, то султан, не желая его видеть, притворился больным и до тех пор его не принимал, пока не приехали посланники из Франции и куда-нибудь подальше от театра начавшейся войны. Англии; что эти посланники сказали султану: «если хочешь воевать, начинай, – мы давно ждем этой поры и тебя не выдадим»; что султан все еще колебался, но что все министры и весь народ настоятельно требуют от Абдул-Меджида войны и угрожают в случае несогласия низложением с престола и возведением на его место Абдул-Азиса. В другой раз он привез переведенную на русский язык выписку из какой-то французской газеты, где говорилось, что Наполеон III пожертвовал Туркам для войны против Русских 40.000 ружей и подарил польскому выходцу графу Потоцкому шпагу, на одной стороне которой вырезан французский герб и надпись: «честь и вольность», а на другой – герб польский и надпись: «за отечество и веру».³⁷ Когда между некрасовскими политиками заходила речь об Австрии, примет ли она участие с прочими великими державами в войне против Русских, то Гончаров, со слов Жуковского, уверял решительно, что «Австрия обманет Россию»; а о Французах и Англичанах передавал речи того же Жуковского, что «пусть только они высадят в Риге 10.000 войска, к ним немедленно явится на подмогу 100.000: тогда увидят, что будет в Польше и с Россией»

Скоро слухи и толки о войне должны были перейти в действительность: русские войска заняли Княжества и готовились к переправе через Дунай. Пришло время испытать на самом деле преданность раскольников турецко-польскому делу и готовность служить против России, которые так усердно и искусно старались возбудить в них. Садык-паша, в качестве давнишнего благоприятеля и благодетеля Некрасовцев, сам явился набирать из них отряд для турецкой армии, прочем, само собою, разумеется. Гончаров служил ему необходимым и деятельным помощником. Нельзя думать, чтобы личное участие Садык-паши и самого Гончарова в этом деле могло принести ему особенную пользу, или обеспечить несомненный успех. Чайковский пользовался большим уважением у Гончарова. Лаврентьевского Аркадия и других подобных лиц, на которых действительно и мог иметь сильное влияние; но в массе раскольничьего населения Турции авторитет его был не весьма значителен. Некрасовцы, народ грубый и невежественный, мало ценили, да и не были способны оценить нежную заботливость об них этого благодетеля из «нехристей», и по свидетельству знающих людей, даже очень подозрительно и весьма неблагосклонно смотрели на самого Гончарова – именно по причине его слишком тесных связей с Турками и польскими выходцами, планы которых были совершенно непонятны для них, и которых они считали едва ли не хуже Турок; по крайней мере, тот знак отличия, который получен был Гончаровым за его усердие к делу польской пропаганды, они серйозно считали каким-то масонским знаком, – а хуже масонства они не могли уже ничего представить. Если формирование казачьего отряда из Некрасовцев шло успешно, то вопервых потому, что Некрасовцы, в силу давних условий с турецким правительством и в силу коренных казацких обычаев, вынесенных из России и завещанных самим атаманом Некрасовым, считают себя обязанными в военное время поставлять на службу молодых людей из своего общества; вовторых – вследствие тех воинственных наклонностей, которыми вообще отличаются потомки Некрасовской дружины. Нельзя отрицать и того, что старая вражда к русскому правительству, искусно подогретая в последнее время, также привела немало отчаянных голов в отряд Чайковского, труд которого собственно и состоял в наборе охотников из этой вольницы.³⁸ При всем том, составленный из Некрасовцев казачий отряд был незначителен по числу людей, а одет и вооружен был довольно плохо, на счет самих раскольничьих обществ.³⁹ Когда отряд Чайковского был окончательно устроен и готов был отправиться в поход, архиепископ славский Аркадий (первый), по обычаю, отслужил торжественный молебен, окропил всех находившихся в строю освященною водой, и благословил на ратное дело.

В то же время турецкое правительство предложило Некрасовцам, не пожелают ли они переселиться на время куда-нибудь подальше от театра начавшейся войны. Это переселение предлагалось, конечно, в видах обезопасения раскольничьих семейств от бедствий неприятельского нашествия и как новый опыт заботливости об них турецкого правительства; в сущности же, правительство делало это приглашение, как и во время прежних войн с Россией, для своего собственного успокоения, желая удалить от неизбежного сношения с Русскими людей, имеющих с ними слишком много родственной связи и на преданность которых оно, как видно, мало надеялось и теперь. Такая именно цель довольно ясно обнаружилась в том замечательном обстоятельстве, что к переселению из Добруджи старались особенно склонить и даже, как увидим, принудить силою высшее раскольничье духовенство, самих некрасовских архиереев: примером их, конечно, хотели подействовать на других, и, во всяком случае, рассчитывали, что их пребывание между Турками будет служить ручательством за верность турецкому правительству и всего общества Некрасовцев, тогда как, напротив, можно было опасаться, что оставаясь в местах занятых Русскими и войдя в близкие с ними сношения, раскольничьи епископы легко могут своим примером и влиянием увлечь и все некрасовские населения к действиям, невыгодным для Турок. Действительно ли по чувству кровного родства с Русскими, которое так тревожило турецкие власти, по нежеланию ли расстаться со своими домашними очагами, или по чему другому, только Некрасовцы не обнаружили большой готовности к переселению пред ожидаемым вступлением русских войск в Добруджу; и всего менее расположен был к тому сам архиепископ славский, Аркадий. Но чтобы те семейства, которые изъявили готовность переселиться, не остались во время странствия без высшего духовного пастыря и не имели повода за это сетовать на него, он решился поставить для них особого, нового епископа. Тогда-то (именно 1-го января 1854 г.), по усильной просьбе Гончарова, он поставил в архиереи столь часто упоминаемого нами инока Аркадия Лаврентьевского, которого при проставлении назвал «епископом странствующих христиан».⁴⁰ Целую зиму просбирались в путь и те из Некрасовцев, которые решились бежать от Русских. Они тогда только пустились в путь, когда из турецкой армии дано было знать, что русские войска перешли уже через Дунай. Это было в первых числах марта месяца. Турецкий офицер с конвоем солдат прискакал и в Славский скит, чтобы взять архиепископа с двумя другими архиереями и также немедленно выпроводить из Добруджи. Архиепископ Аркадий, как мы сказали, не намерен был оставлять своего постоянного местопребывания; он объявил офицеру, что по причине разных лежащих на нем обязанностей и по слабости здоровья он ехать не может. Но посланный, очевидно, имел относительно Аркадия самые точные и ясные приказания; он не принял во внимание никаких отговорок и требовал беспрекословного повиновения. Тогда Аркадий, чтоб избавиться от такого принуждения, употребил хитрость: под предлогом необходимых дорожных сборов, он вышел из комнаты и скрылся в одной из отдаленных монастырских келий, где Турки не могли отыскать его.⁴¹ Офицеру пришлось отправиться в путь с одним только недавно поставленным епископом странствующих христиан, так как третьего епископа, Алимпия Тульчинского, в Славском скиту в ту пору не было, а находился он по некоторым делам в Тульче, где у него был и собственный дом.

По переходе чрез Дунай войска наши, как известно, заняли те самые места, где находятся главные поселения Некрасовцев. Здесь же, no прибрежьям Дуная, происходили большею частию и стычки казаков Чайковского с отрядами наших войск. Рассказывают, что Некрасовцы дрались со своею привычною храбростью и особенно вредили нам своими неожиданными нападениями, искусно пользуясь для того совершенным знанием местности засев в высоких и густых камышах, которыми поросли берега Дуная, и в которых им известны были все недоступные другим входы и выходы, они подстреливали солдат, неосторожно приближавшихся к месту засады. Вообще турецкое правительство не имело поводов жаловаться на их службу. Что же касается всего остального народонаселения Добруджи, то в нем, конечно, было не без людей готовых воспользоваться каждым удобным случаем, чтобы вредить Русским, и даже самым делом показавших свою неприязнь к ним и вместе к православным подданным Турции, с такими отрадными надеждами встретившим русские войска;⁴² едва ли однакоже было бы справедливо сказать, что такая вражда и неприязненность были общею характеристическою чертой в отношениях раскольничьего населения Добруджи к русским солдатам; преобладающим чувством, которое овладело Некрасовцами при известии о переходе Русских чрез Дунай, был скорее некоторый страх пред ними и опасение кары за измену России. Когда же эти опасения оказались неосновательными, и присутствие русской армии не так страшным, как предполагали, когда увидели, что кроме неизбежных тягостей военного времени, никаких притеснений от русского солдата они не терпят, что напротив этот последний, услышав чистую русскую речь на басурманской земле, встречает их как земляков, неведомыми судьбами занесенных в Туречину, и вообще дружелюбно с ними обращается: тогда и в самих Некрасовцах не могло не пробудиться чувство национального родства с Русскими, под влиянием которого должно было умолкнуть и самое чувство религиозной вражды к ним. Ничего особенно враждебного, действительно, не было замечено во взаимных отношениях между добруджинскими старообрядцами и занимавшими Добруджу вашими войсками, пока одно, прискорбное для старообрядцев, обстоятельство не нарушило этих мирных отношений. Мы разумеем неожиданное взятие и отправление в Россию обоих оставшихся в Добрудже раскольничьих архиереев.

Аркадий и Алимпий показывали своим духовным детям пример тех добрых и мирных отношений к русскому войску, о которых мы сейчас сказали, чего именно, как замечено выше, и опасалось турецкое правительство, желавшее увезти их подальше от театра войны. Действительно, оба архиерея вели себя в отношении к Русским свободно и доверчиво, не скрывая ни своего происхождения, ни своего сана и положения в старообрядческом обществе: а Русские, своей стороны, не давали им никакого повода к опасениям за свою безопасность. Когда дошел до них слух, что некоторые из военных начальников желают посмотреть, как совершают они архиерейскую службу, то на Пасхе Аркадий с Алимпием нарочно ездили в Тульчу и там, в присутствии генерала Ушакова и многих русских офицеров совершали литургию. После этого Аркадий просил позволения представиться генералу и поднести по русскому обычаю хлеб-соль. Под предлогом болезни, сам генерал к нему не вышел, а поручил взять от него хлеб-соль своему адьютанту. Обстоятельство это нисколько смутило Аркадия, – внушило ему опасение, которое впоследствии оказалось не напрасным. Из Тульчи он благополучно возвратился в свой Славский скит; но спустя несколько дней после этого, именно вечером 23-го апреля, во Славу приехал русский штаб-офицер с небольшим отрядом казаков. Остановившись ночевать в доме одного зажиточного старообрядца, Василья Спиридонова, он среди разговора сообщил хозяину, что имеет надобность повидаться с их архиепископом. Спиридонов предчувствовал, что это свидание не кончится добром для Аркадия, и ночью же поспешил уведомить его о предстоящей опасности, в надежде, что он воспользуется удобным временем и скроется куда-нибудь. Но Аркадий и на этот раз предпочел покориться своей участи. Утром офицер действительно явился в скит и пригласил Аркадия немедленно отправиться вместе с ним в Исакчу, для свидания с генералом, который будто бы желает с ним поговорить об одном нужном деле. Аркадий спросил только, что может он взять с собой, – и стал спокойно собираться. Тогда же приглашен был в келью епископ Алимпий и также получил приказание немедленно собираться в путь. Офицер приказал еще позвать иеромонаха Иакова; но Иаков воспользовался удобною минутой и убежал в лес, где отыскать его не могли. Обоих архиереев действительно привезли в Исакчу; но свидания с генералом Ушаковым они здесь не имели, а вместо того, посадили их в приготовленную для каждого темную кибитку и отправили в Киев, откуда в последствии они и посланы в Суздальский Спасоевфимиев монастырь⁴³. Тогда же взят был и отправлен в одном экипаже с Алимпием тульчинский поп Федор, человек поведения далеко не безукоризненного и даже заподозренный в делании фальшивой русской монеты, каковое подозрение впоследствии оказалось вполне основательным⁴⁴. Федор был отчасти виной и печальной перемены в судьбе обоих епископов, более месяца спокойно проживавших в близком соседстве с русскими войсками. Есть известие, что у него возникло неудовольствие с одним офицером русской армии по денежному делу, где вина была, впрочем, не на его стороне, и что в отмщение ему офицер обратил внимание начальства на раскольничьих попов и архиереев в Турции, о которых было известно, что они в сущности, бежавшие из России русские подданные⁴⁵. Действительно ли два раскольничьи епископа взяты были только по интригам и вследствие мелкой притязательности некоторых военных чиновников, или же главному начальнику отряда, расположенного в Добрудже, даны были на этот счет прямые приказания от высшего начальства, – сказать решительно мы не можем, за неимением точных известий; но, во всяком случае, взятие двух раскольничьих архиереев было событием, сильно поразившим некрасовские населения и решительно изменившим их отношения к расположенному среди них русскому войску. Это событие распространило большой страх между старообрядцами и пробудило сильный ропот против русского правительства, ропот, которого только из страха не смели выражать громко; стали жалеть, что не воспользовались предложением турецких властей заблаговременно уйти подальше от театра войны и что слишком понадеялись на родственные чувства Русских; некоторые даже теперь, несмотря на явную опасность, решались бежать к своим «странствующим» братьям, – бросали все имущество и на маленьких лодках, с женами и грудными детьми, пускались в открытое море, так что Англичане, наблюдавшие за ними со своих кораблей, приходили в изумление от такой отчаянной отважности⁴⁶. Особенно встревожилось раскольничье духовенство; попы, дьяконы, простые монахи бежали в леса и камыши искать себе убежища. Тревога распространилась до самой Белокриницкой митрополии. И здесь считали себя не безопасными, слыша о первоначальных успехах русского оружия и о том, что постигло задунайских епископов. Кирилл извещал Аркадия, епископа странствующих христиан, что его, Кирилла, «обдержать недоумение и опасность», и что он помышляет на случай нужды о надежном убежище.⁴⁷ Теперь у Некрасовцев не могло быть и речи о приязненных отношениях к Русским, и если они не отважились явно вредить им, то втайне готовы были сделать всякую неприятность. Вообще взятием двух раскольничьих епископов оказана была с нашей стороны немаловажная услуга турецкому правительству; мы помогли ему достигнуть того, о чем само оно усердно, но безуспешно заботилось перед этим: удалили от Некрасовцев их духовных владык, которые могли бы иметь и действительно имели не малое влияние на установление их добрых к нам отношений, и этим самым сделав им чувствительнейшую обиду, пробудили в них старую, готовую заглохнуть вражду против нас. А было ли удобно возбуждать такую неприязненность в населении, с которым наши войска должны были входить в неизбежные сношения, и выгодно ли было вообще в интересах России, – понять не трудно; еще более понятно, что взятием двух заграничных раскольничьих архиереев не могло быть сделано никакого ущерба расколу ни за границей, ни в России; напротив, только давался повод к упрочению его и там и здесь: архиереев у заграничных раскольников не убыло, – кроме возвратившегося в Славский скит епископа странствующих христиан, у них явился еще новый архиерей, третий Аркадий, названный архиепископом Васлуйским и поставленный Кириллом именно в взамену взятых (12-го августа 1854 г.)⁴⁸; а взятые и для заграничных, и для русских старообрядцев получили авторитет страдальцев за веру и своею судьбой постоянно напоминали им о долге как можно крепче держаться этой, гонимой в лице их веры⁴⁹.

А между тем, в то самое время как взятием двух епископов распространен был между старообрядцами в Добрудже такой страх и такой затаенный ропот против Русских, турецкое правительство, со своей стороны, оказывало всевозможные знаки внимания тем из добруджинских раскольников, которые приняли его предложение переселиться на время поближе к Константинополю. Выше было замечено, что немногие некрасовские семейства решились отправиться в странствие с Аркадием и Гончаровым, который, само собою, разумеется, стоял во главе переселенцев, как покровитель и ходатай их пред правительством. Некоторые, совсем уже приготовившись в путь, в самый час отъезда переменили свое намерение и остались в родных селениях, с которыми для них слишком тяжело было расстаться. Первые переселенцы успели забрать с собой имущество, даже скот и хозяйственные принадлежности. Они спустились по Дунаю на больших, приспособленных к морскому плаванию лодках, называемых поедами, и направились прямо к Царьграду. Здесь немедленно назначили им место для жительства: Садык-паша, продолжая свою роль благодетеля Некрасовцев, уступил для переселенцев один из принадлежащих ему чифликов (хутор), где они могли удобно расположится и в продолжение лета заниматься хлебопашеством и скотоводством;⁵⁰ а на осень и зимнее время им назначен был для жительства Енос, достопамятный для них, между прочим, как место родины Амвросия: здесь, при лимане, они могли в течение осени с полным удобством заниматься рыбными ловлями, своим обычным ремеслом. К ним присоединилось потом несколько новых выходцев, поспешно бежавших из Добруджи, после взятия архиереев, распространившего такое смятение между Некрасовцами. Они принесли с родины печатные рассказы о том, что там происходит, – «как отцы скорбят, како священницы кроются, как их ищут, как мир стонет и бежанию время миновало»; а «странников» нашли удобно устроившихся на привольном месте и живших очень спокойно. Заботы султанского правительства о добруджинских выходцах не ограничились одним выбором и назначением удобных мест для их поселения: оно старалось чрез Аркадия и Гончарова узнавать об их нуждах и изъявляло полную готовность удовлетворять все их желания, так что, по словам Аркадия, им нужно было только сказать, кому следует, чтобы получить какое-либо место в свое полное владение. Гончаров часто ездил в Константинополь, то по своим делам, то за разными поручениями от правительства;⁵¹ иногда сопровождал его в столицу и Аркадий. Здесь-то приходилось им видеть самую предупредительную внимательность от высших правительственных лиц империи. Однажды великий визирь нарочно пригласил их к себе, чтобы лично осведомиться, хорошо ли им жить и не нуждаются ли в чем-нибудь: милость, которая привела в изумление Турок, так что некоторые из них, даже люди порядочные (не абы какие, по выражению Аркадия) удивлялись, как стало у Аркадия с Гончаровыми смелости на свидание с такою высокою особой, и говорили, что еслиб их потребовал садразан, они умерли бы со страху. Поблагодарив его светлость за такое внимание и за все милости, оказанные странникам. Гончаров воспользовался случаем, чтобы предложить визирю одну только просьбу о выдаче Аркадию тискаря (паспорт), так как за поспешностью он не мог взять его из местного управления: просьба эта имела для Аркадия не малую важность: вид, полученный от визиря, за неимением ставленой грамоты и даже митрополичьего свидетельства, мог служить ему на случай документом, удостоверяющим в действительности его епископского сана. Визирь немедленно сделал распоряжение, чтобы тискарь Аркадию был приготовлен, и уверил, что дня через три можно будет получить его. В первый же раз как пришлось быть снова в Константинополе, Гончаров явился к визирю напомнить о виде для Аркадия, и действительно получил его без всякого замедления из собственных рук визиря, им самим подписанный и скрепленный его печатью. Во время этой же поездки своей в Константинополь, Гончаров удостоился необыкновенных знаков внимания даже со стороны султана, которого случайно встретил на улице. Султан, ехавший в сопровождении многочисленной и блестящей свиты, сам заметил некрасовского атамана, и, обменявшись несколькими словами с визирем, велел остановить экипаж, подозвал Гончарова и в ласковых выражениях обещал ему полное свое покровительство.⁵² Вообще, положение переселенцев было так удобно и хорошо, что Аркадий предлагал даже митрополиту Кириллу убежище у себя на тот случай, еслиб он увидел свое пребывание в Белой-Кринице не безопасным: «Если кому судьба приведет, писал он к Кириллу, можно у нас пробыть и милость иметь пред императором... Если что Бог в вас устроит, или превратит вашу судьбу, то первее предварите нас письмом, и мы выедем в Царьград, и будем ждать вашего парохода и примем вас в свою обитель.»⁵³

Все эти знаки необыкновенной внимательности турецкого правительства к раскольникам и самой предупредительной заботливости об их нуждах проистекали из того же источника, из тех же видов и побуджений, как и прежние его милости к Некрасовцам. Теперь даже еще более чем прежде настояла надобность явить отеческую заботливость о раскольниках, по крайней мере, в лице некрасовских переселенцев, чтобы посредством их поддержать верность турецкому правительству и во всем раскольничьем населении занятых нашими войсками областей. Но эти новые заботы привязать к себе раскольников, так же как и прежние, едва ли принесли бы Туркам какую-либо пользу, еслибы мы сами не помогли им в этом случае, причинив Некрасовцам столько огорчения и возбудив такое недовольство против нас взятием их архиереев. Турецкие власти хорошо поняли выгодную для них сторону этого события и постарались еще более усилить свою внимательность к переселенцам,⁵⁴ чтоб еще резче выставить всю противоположность собственных действий относительно раскольников в сравнении с действиями русского правительства и тем еще больше привлечь их к себе и вооружить против этого последнего – не только на время войны, но и на долгое время после. Расчет сделан был довольно верно: приходившие от «странников» слухи, а потом, когда они возвратились из странствия, их рассказы о свободном и безбедном пребывании под кровом благодетельного оттоманского правительства должны были, очевидно, делать еще чувствительнее для Некрасовцев нанесенную им Русскими обиду, о которой они надолго сохранили и, конечно, хранят доселе горькое воспоминание, к немалой радости и турецких, и польских зложелателей России, столь усердно старающихся поддерживать в заграничных раскольниках враждебные к нам чувства.

Взятие двух задунайских архиереев действительно осталось у заграничных раскольников самым памятным из всех событий последней восточной войны и наравне с заточением Амвросия стало служить для них предлогом жаловаться на притеснения от русского правительства. Чайковский и подобные ему зложелатели России не замедлили воспользоваться этим обстоятельством. Будучи не совсем довольны исходом войны и разочаровавшись несколько в своих надеждах на сочувствие и расположение к ним всего заграничного раскольничьего населения, они видели нужду снова приняться за старое ремесло наускиванья турецких раскольников на русское правительство и были очень довольны, что одно из лучших к тому средств дали им сами же Русские, отняв у раскольников двух уважаемых архиереев: оставалось только поддерживать в раскольниках те враждебные чувства против России, которые возбуждены были нанесенным им оскорблением, и с этою целию поощрять их на разные бесплодные попытки возвратить из России взятых архиереев. Под влиянием Чайковского с братией, чрез посредство их неизменного друга и слуги Осипа Гончарова, старообрядцы действительно поднимали несколько раз дело «о заточенных архипастырях», обращались с просьбой об их возвращении и непосредственно к русскому правительству, и чрез посредство правительств иностранных, в той уверенности, что они могут, будто бы заставить Россию возвратить раскольникам их архиереев, прибегали и к другим не менее бесполезным средствам. Неудачи всех этих попыток, хорошо предвиденные таинственными руководителями старообрядцев, только питали и поддерживали в последних раздражение против русского правительства, что собственно и было желательно для помянутых руководителей. В собственноручных письмах Аркадия, которые по возвращении из «странствия» писал он довольно нередко в Белую Криницу, и в разных других документах нашли мы известия, по которым можно составить понятие о ходе этих раскольничьих попыток возвратить на свое место «заточенных архипастырей» и вместе перенести свое дело, так сказать, на суд Европы.

В первое время после того как увезены были в Россию Аркадий и Алимпий, под влиянием свежих впечатлений этого сколько неожиданного, столько же прискорбного для старообрядцев события, являлись между Некрасовцами такие ревнители древнего благочестия, которые готовы были прибегнуть к самым отчаянным средствам, чтобы только возвратить своих «архипастырей», или по крайней мере отметить тому, кого они считали главным виновником постигшей их беды. Садык-паша и Гончаров, со своей стороны, охотно поощряли таких ревнителей на самые безумные предприятия, нисколько не рискуя своею личностью в случае их неуспеха, и напротив ожидая очень многого, еслибы подобные предприятия могли удаться. В том же 1854 голу, когда взят был Аркадий с Алимпием. несколько отчаянных раскольников отправились из Турции в Россию с намерениями в высшей степени преступными: они должны были, повидавшись с пленными архиереями в Москве, отправиться оттуда в Петербург и выжидать случая, чтобы привести в исполнение чудовищный замысел цареубийства.... В Турции снабдили их нужными документами и деньгами, обещая, кроме того, денежное и всякое пособие от русских раскольников: с этою целию Гончаров дал им рекомендательные письма к богатейшим и более влиятельным между раскольниками лицам, а Садык-паша обещал чины, почести и богатство предводителю этих отчаянных голов, если он возвратится в Турцию, удачно исполнив главное предприятие, которое, как видно, особенно нравилось благородному паше. В преступный замысел цареубийства из русских старообрядцев посвящен был один только Никита Беляев; к нему, как надобно полагать, раскольничьи эмиссары заезжали в Измаил на пути в Россию, и на его имя условлено было пересылать письма из России в случае надобности. По крайней мере, у Беляева, во время обыска, найдено было письмо одного из этих эмиссаров, какого-то Стефана. Из этого письма можно получить понятие об их намерениях и планах.

В письме говорилось между прочим: «когда мы были в (Москве), видали там наших узников, ане (они) как тие (тии) агци (агнцы) готовы положить живот свой за Христа и веру готовые в печи огнени (?). Мочи нет долие хранить все. А когда придет час умереть, тогда помянуть нас сорокоустом. Ирак (sic)⁵⁵ наш уже в Питере, он хорошо выполнит всио; он приидет везде; ему обещаны большие милости пашею, а когда он сам жив, возвратится, то ему чин, почести и богатства велики дадут. Нужна лишь смерть…; его не будет, все пойдет благо, и козлы уймутся. Когда Ираку Господь не поможет, то Василий успеет, сказал Федор. Они в Москве у первых вельмож (?) уж бывают. Гончаров им письма дал, а о деньгах все миром мулят,⁵⁶ где ни зайдут они, везде мулят, и я, благодаря Бога, имею уж довольно и нашим узникам пособлю. Что у вас слышно, пиши чрез Димитрия. Богомолец Стефан.»

С помощью денег и при содействии разных покровителей, некрасовские выходцы успели-таки увидеть своих пленных архиереев; что же касается их главного предприятия, то, как само собою понятно, они не могли привести в исполнение этого чудовищного дела, как ни были уверены в успехе, – и что сталось потом с таинственным Ираком и его товарищами, – нам неизвестно. Но тот факт, что Садык-паша и Гончаров отправляли в Россию Некрасовцев-раскольников совершить гнуснейшее из преступлений, не подлежит сомнению и падает темным пятном на современную историю раскола. Для нас, в настоящем случае, этот факт особенно важен как доказательство того, как были оскорблены заграничные раскольники взятием их архиереев и на какие отчаянные средства они были готовы, чтобы только освободить их, или, по крайней мере, отметить за них.

Между тем ход военных действий становился более и более для нас невыгодным. Последовала кончина императора Николая I. Открылись переговоры о мире. Все это – и наши военные неудачи, и неожиданная кончина государя, и невыгодные для России условия Парижского трактата, принято было с радостью заграничными раскольниками и внушало им надежду, что теперь, при помощи турецкого правительства и прочих иностранных держав, не трудно будет возвратить из России взятых в Добрудже архиереев. Гончаров отправился хлопотать по этому делу в Константинополь. Он подал на имя визиря прошение, в котором объяснил, что правительство турецкое имеет полное право требовать от России взятых во время войны, но состоящих в его подданстве, раскольничьих архиереев. Ему обещано было, что Порта не оставит дела без внимания и войдет по этому предмету в сношения с русским правительством, и именно обещано, что дело это может устроить отправляющийся в Россию, для присутствия на коронации Государя Императора, турецкий посланник. Гончаров питал полную надежду на успех, и чтоб удобнее следить за ходом дела, почти поселился в Константинополе. В конце 1856 г. он извещал своего друга Аркадия, что удалось уже возвратить из числа взятых в плен Некрасовцев тринадцать человек и что он надеется вытребовать и пленных архипастырей⁵⁷4 Такие добрые4 известия от Гончарова пробудили надежду на скорое4 возвращение архиереев и во всем раскольничьем населении4 Добруджи; распространился даже слух, что архиереев привезли4 уже в Одессу и оттуда в Константинополь. Но4 скоро пришло от Гончарова известие, что слух этот4 ложный, что дело о возвращении «архипастырей» встретило4 даже некоторые затруднения и, как он ни хлопочет, медленно4 подвигается вперед⁵⁸ Впрочем, он не терял еще4 надежды на успех и все поджидал возвращения из Петербурга4 турецкого посла, от которого надеялся получить4 точные и решительные известия относительно своего дела.⁵⁹4 Наконец, возвратился из Петербурга и турецкий посланник;4 но привезенные им известия были неутешительны4 для Гончарова и Некрасовцев: едва ли даже он имел4 время и удобство похлопотать пред русским правительством4 за раскольничьих архиереев, если только имел4 подобного рода поручение. Тогда Гончаров обратился с4 новыми настоятельными просьбами о возвращении Аркадия4 и Алимпия к турецким министрам, и они решились начать4 дело по этому предмету обыкновенным дипломатическим4 путем. Действительно, в конце 1857 г., турецкое4 правительство обратилось к управлявшему нашею миссией4 в Константинополе, г. Бутеневу, с ходатайством, на основании4 Парижского трактата, возвратить Некрасовцам взятых4 во время войны их архиереев. От русского министра4 иностранных дел последовал ответ, что Аркадий4 и Алпмпий, как русские подданные, бежавшие из России, не могут получить позволения возвратиться в Турцию.

С этим ответом Гончаров приехал в Журиловку и, казалось бы, должен был убедиться в совершенной бесполезности всяких дальнейших попыток вытребовать из России своих пленных «архипастырей». Но отступать пред такого рода затруднениями, как отрицательный ответ русского министра иностранных дел, вовсе не в характере Осипа Семеновича Гончарова. От пана Чайковского он слышал нередко, что со времени последней войны голос России значительно утратил свою силу пред судом общеевропейской политики, и поэтому ответ русского министра вовсе не расположен был считать окончательным решением своего дела. Он приехал из Царя-града главным образом для того, чтобы посоветоваться о дальнейших мероприятиях по общему делу с другом своим, епископом Аркадием, дипломатом не менее опытным, как и сам Гончаров. На общем совете они признали за лучшее перенести свое дело на суд Европы, сделать из него в некотором роде международный вопрос. По мнению Гончарова, следовало непосредственно обратиться к главному решителю всех европейских вопросов – императору Наполеону III; но так как дело касалось лиц духовных, имело отчасти церковный характер, то Аркадий, кроме того, признал за нужное перенести его и на суд Пия LX, которого, как надобно полагать, готов был признать в настоящем случае таким же главой и верховным судией по делам церковным, каким Гончаров почитал Наполеона в области всемирной дипломатии. Но план этот, своею грандиозностью, еще несколько смущал журиловских политиков; они рассудили, что к нему нужно будет прибегнуть как к последнему уже средству, а прежде следует испытать другие, не столь решительные. Именно, они решились наперед обратиться к великому визирю с новым прошением, чтоб он отправил в Петербург особо-уполномоченного чиновника ходатайствовать об освобождении епископов непосредственно перед самим Государем Императором. С этою целию и Гончаров, и Аркадий вместе поехали в Константинополь. Кроме главного дела, имели они в виду лично ходатайствовать пред визирем о выдаче некоторых необходимых документов, частию утраченных во время войны. Было и еще обстоятельство, по которому они желали иметь личное объяснение с визирем: оно касалось Белокриницкой митрополии и вообще раскольничьего духовенсгва в Австрии.

Белокриницкие иноки, с того времени как под защитой «новодарованной конституции» открыли свой запечатанный монастырь, жили очень спокойно, не думая стесняться существующими законами Австрийской империи и не слишком заботясь даже о точном исполнении утвержденных императором правил, на которых первоначально дозволено существование их иерархии. Успехи русского оружия на Дуяае и слухи об увезенных оттуда епископах, при недостаточно определившихся отношениях Австрии к воюющим сторонам, как мы видели, навели было тревогу и на белокриницких обитателей, так что Кирилл даже помышлял о более безопасном месте, куда бы мог в случае нужды удалиться из своей митрополии. Но эти страхи и опасения скоро миновались; напротив, достигшие до Белой-Криницы слухи о наших военных неудачах породили и там надежду – нельзя ли извлечь какую-либо пользу для митрополии из стесненного положения России, с которою и само австрийское правительство, столь многим ей обязанное незадолго перед этим, поступило таким вероломным образом. В Белой-Кринице есть свой Гончаров, такой же охотник и искусник хлопотать по всевозможным делам, особенно по делам дипломатического свойства, – хорошо знакомый читателям инок Алимпий. Он сейчас сообразил, что настала удобная пора возобновить старые, неконченные счеты с русским правительством. Поднять дело об Амвросии было неудобно, так как дело это решено было самим австрийским правительством, – да и хлопотать о возвращении Амвросия не было особенной надобности, оно не обещало особенной пользы. Гораздо интереснее было дело о задержании Геронтия со всеми находившимися при нем денежными и другими пожертвованиями русских раскольников для Белой-Криницы (более 15 тыс. руб.)·Это забытое дело Алимпий и решился возобновить, пользуясь, как он полагал, благоприятными обстоятельствами, когда австрийское правительство может обращаться к русскому с требованиями более настоятельными чем прежде. И действительно, в то самое время как Гончаров хлопотал чрез турецкое министерство о возвращении задунайских епископов из России, Алимпий, от имени всего белокриницкого братства, подал в Серет форштеру Войнаровичу прошение о понуждении русского правительства к скорейшему возвращению задержанного в России настоятеля их, архимандрита Геронтия, со всеми находившимися при нем деньгами и вещами. Прошение составлено было с большим достоинством: Алимпий изложил в нем довольно подробно обстоятельства дела, напомнил, сколько раз безуспешно хлопотал об его решении, и в заключение писал: «наконец, где ныне уже искать правосудия недоумеем, или сказать – не знаем; но по крайней мере просим известить нас, в живых ли он (т.е. Геронтий) еще существует, или уже преселился к лику прежних страдальцев в безконечный покой будущих воздаяний⁶⁰. Но прошло более года, – и никакого ответа на прошение не было; последовал наконец и ответ, но вовсе не такой, какого надеялся Алимпий с братией и о Геронтие, так же как о задунайских епископах, русское правительство отозвалось, что он и прочие с ним «возвратиться в Австрию не могут по причине показания их в России своего рождения».⁶¹

Таким образом, новый дипломатический поход Алимпия Милорадова против России оказался столь же неудачен как и прежние. А между тем, Белокриницкую митрополию, интересы которой он так горячо защищал пред австрийскпм правительством, в скором времени ожидала серьезная опасность со стороны этого самого правительства. Упомянутый выше форштер Войнарович был человек вовсе не расположенный смотреть сквозь пальцы на разные происходившие в Белой-Кринице противозаконности и беспорядки, как делали это его снисходительные предшественники. Для него не было секретом, что монастырь, в котором свободно отправлялись службы и все монастырские порядки, официально числился запечатанным; что другой женский монастырь в той же Белой-Кринице существовал вовсе даже без всякого со стороны правительства дозволения; что в оба монастыря свободно принимают всякого беглого раскольника, не требуя никаких видов; что в митрополии происходят посвящения попов и даже архиереев для заграничных раскольников, вопреки прямому запрещению правительства. Кроме того, он был крайне недоволен, что белокриницкие иноки и все вообще липованы упорно отказываются от подчинения разным постановлениям, признанным необходимыми в каждом благоустроенном государстве, как-то: не хотят заводить метрических записей о родившихся, вступивших в брак и умерших, считают ненужным обращаться к гражданской власти за дозволением совершать браки, хоронят умерших без медицинского осмотра и полицейского свидетельства, упорно отказываются от принятия присяги, от прививания оспы, равно и от всяких медицинских пособий, и т. п. Обо всех таких беспорядках и отступлениях от закона Войнарович доносил областному правительству, требуя принять меры к прекращению их на будущее время, – и вследствие его донесений, в конце февраля 1858 года последовало назначение в монастырь следственной коммиссии, под начальством особого чиновника (актуара) г-на Штокера⁶². Задолго до прибытия и даже назначения коммиссии, в монастыре ужe получили известие о предстоявшей ему беде, и все пришло в страшное смятение: еще в ноябре 1857 года человек 30 из монастырского братства, – все которые опасались что не в состоянии будут скрыть свое не-липованское происхождение, – поспешили убраться из Белой-Криницы и большею частию бежали в Молдавию, в Мануиловский монастырь, где это прибытие зараз стольких монахов также обратило на себя внимание правительства и чуть не подвергло беглецов новой опасности; тогда же наместник митрополии Онуфрий, за неспособностью Кирилла распоряжавшийся монастырскими делами, щедрою рукой раздавал нескудную монастырскую казну каждому, кто ни попросит, и особенно собравшимся в бегство инокам, а книги, вещи и все вообще драгоценности старался куда бы то ни было припрятать. Между тем инок Алимпий поскакал в Вену, искать защиты в министериях от притеснения местных начальств. Здесь при помощи Дворачка, составлено было прошение, один экземпляр которого Алимпий подал министру внутренних дел, а другой – министру просвещения и духовных дел. В прошении он доказывал, что в силу известной привилегии, полученной от императора Иосифа II, липованам предоставлена полная религиозная свобода; а так как оспопрививание и другие действия, требуемые полицейскою властию, с их религией не согласны, то и к исполнению оных принуждать липован незаконно; что монастырь Белокриницкий с митрополитом, его наместником и прочим духовным чином существует на основании декрета, данного императором Фердинандом I; старался оправдать и существование женского монастыря – его религиозными, благотворительными и воспитательными целями. В заключение он писал: «да благоволит высокое императорско-королевское министерство освободить наши староверческие общества от всякого нововведения в существовавшем у нас доселе домашнем и общественном положении и в исполнения наших религиозных обрядов, и уже назначенного высоким окружным правительством в Белокриницкий монастырь коммиссара отозвать обратно».

Между тем этот назначенный от областного правительства коммиссар успел приехать в Белокриницкий монастырь, вместе с другим актуаром и довольно значительною свитой. Этот г. Штокер известен был как человек необыкновенно строгого характера и непреклонной воли, способный одним своим колоссальным ростом и суровою наружностью приводить в трепет подсудимых. Прибыв в монастырь, он без церемоний занял лучшие монастырские келлии и приступил к следствию. Кирилл и все монастырское братство пришли в ужас; они придумали одно средство избавиться от разорения телеграфировать в Вену к министру-президенту о притеснениях, чинимых монастырю от следственной коммиссии, и просить его защиты. 1-го (13-го) марта Кирилл отправил к барону Баху длинную депешу, в которой писал, между прочим: «В моих крайне стесненных обстоятельствах осмеливаюсь искать защиты и милости у вашего превосходительства... По распоряжению высокого буковинского правительства, Серетский бециркзамт прислал в Белую-Криницу для устранения будто бы каких-то между нами непозволительных действий тамошнего актуара Штокера. Этот чиновник, вместе с другим актуаром и двумя канцеляристами, с женами, детьми и прислугой поместились в моем и моего наместника монастырском доме, заняв притом лучшие комнаты, так что я и мой наместник находимся в великом стеснении.... Мы вполне верны нашему отечеству, все требуемые от нас повинности исполняем в точности и не чувствуем за собою никакой вины, за которую должны были бы терпеть такое притеснение... Посему покорнейше прошу ваше превосходительство избавить нас от незаслуженной нами столь строгой экзекуции».⁶³ Вскоре после этого, именно 3-го марта, Кирилл послал жалобу на Штокера и в областное буковинское управление, на имя президента (Bucowinür К. К. Landes President). Туда же (an eine hochlobliehe Bucowinar К. К. Landes-Regierung) отправили прошение Липоване – обитатели слобод Белой Криницы, Климоуц, Миттоки-Драгомирны, Лукавец и Бергомет. Они ходатайствовали собственно, как значится в надписи из прошения, «об утверждении дальнейшего существования учрежденной в Белой-Кринице богадельни для убогих, слепых и расслабленных женщин»,⁶⁴ то есть жеаского монастыря, которому они дали невинное название богадельни. Так как защитить существование женского монастыря, основанного без всяких сношений с правительством, было особенно трудно, и Штокер прежле всего обратил внимание на это дело и уже разогнал всех собранных в монастыре женщин и девиц, то белокриницкие иноки и придумали сделать ходатаями за женский монастырь депутатов от самих липованских обществ, как будто бы особенно заинтересованных в существовании этой общины, которой притом дали значение собственно благотворительного заведения, только имевшего храм для отправления в нем богослужения (nеbst einer Kapellen zuг Abhaltung des Gottesdienstes). Описав очень красноречиво, каким благоденствиям служило для них это учреждение, заявившее приют всем больным, престарелым и бесприютным женщинам, и также сиротам-девицам, которые приучались к трудовой жизни, и как жестоко поступил с этим благодетельным учреждением уполномоченный от Серетского бециркзамта актуар Штокер, мгновенно (augenblicklich) разогнавший всех его обитательниц, депутаты нижайше просили высокославное (hoch-löbliche) правительство «предписать, кому следует, чтоб их богадельнный дом был восстановлен попрежнему, и впредь не подвергался разорению, чтобы бедные женщины были возвращены в их прежний приют, где они будут вести тихую и благочестивую жизнь и ежечасно молить Бога о здравии всемилостивейшого монарха и их благодетелей (und fur das Wohlergehen unserer allergnädigsten Monarchen und ihrer Wohlthäter stündlich Gott angefleht haben).⁶⁵

В то же время Алимпий усердно хлопотал в Вене. Он подал министру внутренних дел новое прошение о защите монастыря от притеснений следственной коммиссии. Это новое прошение, писанное также Дворачком, было составлено весьма искусно. В нем говорилос, что принуждать старообрядцев к пранятию каких-либо нововведений значило поступать вопреки всякой справедливости. «Мы, старообрядцы, с непоколебимым постоянством держимся наших веками освященных обычаев и нравов, и никакого нововведения принять не можем, как противного нашей совести. И поскольку у нас церковная жизнь самым тесным образом связана с жизнью народною, – религия так глубоко проникла в народ, что его по справедливости можно назвать церковным народом (dasselbe ist fürwahr ein kurchisches Volk), то все несогласное с нашею религией не согласно и с обычаями нашей жизни. Высокое правительство всегда уважало наши религиозные верования, и мы со своей стороны никогда не подавали повода упрекать нас в чем-либо. Труд и молитва – вот наш лозунг; верность, покорность и преданность всепресветлейшему дому Габсбургов – вот наши подданические добродетели» (Arbeit und Gebet ist unsere Losung; Treue, Gehorsam und Anhäng-lichkeit an das Allerdurchlauchtigste Haus Habsburg sind unsere Unterthanstngenden)... Не взирая на то, высокославное черновицкое местное начальство требует от нас исполнения некоторых полицейских и других распоряжений, которых мы принять не можем и к которым в течение семидесятилетнего мирного и беспрепятственного обитания в Буковине никогда принуждаемы не были; теперь в наш монастырь прислан уже один нарочито определенный коммиссар и без всякого уважения к имеющимся у нас величайшим привилегиям, не принимая в соображение нашего особенного положения и не обращая внимания на наши религиозные правила, на наши патриархальные нравы и обычаи, усиливается непременно водворить у нас разные нововведения.» За тем следует обстоятельное указание причин, по которым старообрядцы не могут принять этих нововведений. Для примера укажем, что говорится в прошении против оспопрививания и других подобных установлений. «К прививанию оспы мы имеем крайнее отвращение, и наши религиозные правила решительно воспрещают нам всякое смешение нашей крови с веществом животных (unsere Religionsprincipien verbieten uns ausdrücklich jede Vermischung unseres Blutes mit der animalischen Substanz); а любовь к порядку, чистота, частое строгое пощение удаляют от нас всякую болезнь, и не было примера, чтоб из 2.000 наших единоверцев кто-либо умер от оспы. Мы не принимаем также никаких лекарей, ибо, с одной стороны, мы смотрим на болезнь как на посылаемое свыше испытание и временное наказание, с другой – исцеления болезней надеемся получить не от человеческого искусства, а от Того, которого неизреченное имя спасло нас от жесточайшей болезни прародительского греха, и которого неисповедимые суды управляют и нашею скорбью, и нашею радостью. Столь же мало дозволяют нам правила нашей церкви приносить клятвенную присягу: к этому обязывает нас заповедь Святого Евангелия: ей-eй, ни-ни; а что cверх сего, то грех.⁶⁶ И ни один липованин, произносивший: да, да, нет, нет, не был еще обличен во лжи» (?!). В таком же роде и в таком же тоне защищаются далее права Белокриницкого монастыря на существование с архиереями и прочим духовеством, а равно основания, на которых существовал монастырь женский.⁶⁷

Так все было пущено в ход, чтоб устранить постигшую Белокриницкий монастырь невзгоду. Но ни телеграммы Кирилла, ни слезные жалобы липованских общин, ни скудные софистические доводы Алимпиевых прошений, – ничто не помогало. Правительству хотелось дознаться правды относительно липованской митрополии, с ее монастырями, иноками и инокинями; Штокер ревностно производил свои разыскания и выводил наружу то одно, то другое обстоятельство, сильно компрометтирующее Кирилла с братией. Дело тянулось около полутора года: только в августе 1859 последовало императорское определение, которым существование обоих монастырей в Белой-Кринице, и мужского и женского, было дозволено, но с тем условием, чтоб они отнюдь не смели принимать к себе людей не состоящих в австрийском подданстве; существование митрополита и его наместника в Белой-Кринице также дозволено, но со многими ограничивающими их деятельность условиями так, посвящение их может происходить не иначе, как после предварительного разрешения от областного правительства и министра духовных дел; без разрешения правительства они не имеют права выбежать за границу; решительно воспрещено поставлять попов и архиереев для заграничных раскольников, и даже для австрийских липован не дозволено посвящать попов больше определенного количества.⁶⁸ 14-го января 1860 года решение это было объявлено Кирилу областным черновицким управлением, причем вменено ему в обязанность, чтобы в течение восьми суток представил он, в двух экземплярах, именные списки всех находящихся налицо липованских священников, иноков и инокинь.⁶⁹

Итак, спустя полтора года со времени Штокеровской коммиссии существование Белокриницкой митрополии с ее иерархией и монастырями, наконец обеспечено было законным утверждением от австрийского правительства, хотя на условиях очень для нее стеснительных. Но эти полтора года стоили Кириллу с братией многих тревог и опасений. Особенно тяжким, почти безвыходным казалось его положение в первое время, когда Штокер производил следствие, властно распоряжаясь в монастыре, и когда все жалобы на его притеснения и все ходатайства о защите пред высшими правительственными лицами в империи оставались без уважения. Достойно замечания, что в это время все свои невзгоды и неудачи белокриницкие «думные люди» объясняли не иным чем как кознями русского правительства, хотя незадолго перед этим сами же думали воспользоваться мнимым ослаблением его значения пред правительствами прочих европейских держав, – полагали за несомненное, что это именно правительство, по распоряжению которого взяты прежде Геронтий и Аркадий с Алимпием, по настоятельным требованиям которого заточен был и сам Амвросий, – что оно же теперь понудило Австрийцев принять против Белокриницкой митрополии самые строгие меры, очевидно направленные к прекращению самого ее существования. Кирилл находился в полной уверенности, что его ожидает участь Амвросия, и стал серьеозно помышлять о средствах, заблаговременно убраться из австрийских владений. Лучшего и более безопасного убежища он не мог избрать себе как в Турецкой империи, под крылом султана, явившего столько опытов внимания к старообрядцам, – тем больше, что некогда Аркадий уже предлагал ему убежище в султанских владениях на тот случай, если последует какое-либо превращение в судьбе. Теперь именно ожидалось такое «превращение», и Кирилл, в июне месяце, действительно, написал Аркадию, что вследствие происков России, претерпевая страшные притеснения от австрийского правительства и почитая самое пребывание свое в Белой-Кринице не безопасным, он желал бы переселиться с главными лицами белокриницкого братства во владения султана, в чем и просит у него, Аркадия, помощи. Ревнуя об интересах раскола, так тесно связанных с судьбой Белокриницкой митрополии, и видя в стесненном положении Кирилла новый опыт преследования старообрядцев со стороны русского правительства, Аркадий и теперь готов был оказать Кириллу желаемое содействие, хотя, по его мнению, сделать это теперь было уже не так легко как прежде. Он знал, что перейти к ним тайком и жить у них можно всякому: Некрасовцы сумеют уладить это дело и не выдадут своих, но чтоб открыто перейти в турецкие владения и поселиться там на жительство, особенно такому лицу как митрополит, этого дела он не находил возможным устроить без предварительного дозволения от правительства. Того же мнения был и Гончаров, и потому они общим советом решили не отклонять Кирилла с братией от намерения переходить в Турцию, как бы скоро ни представилась к тому нужда,⁷⁰ но в то же время заявить об этом их намерении правительству и ходатайствовать пред диваном о формальном дозволении им переселиться в турецкие владения. Это и было, кроме указанных выше, новым побуждением, почему Аркадий и Гончаров почли нужным вместе отправиться в Константинополь для личного свидания с великим визирем.

Мы оставили их готовыми отправиться в путь. По дороге из Журиловки до Тульчи, они заехали в Камень, откуда взяли с собой попа Василья, – лицо довольно представительное в турецкой раскольничьей иерархии, – очевидно для того, чтобы придать более значение своей депутации пред великим визирем. В Тульче 13-го июля они сели на пароход и 15-го приехали в Константинополь. Здесь до представления визирю они прожили четверо суток, – время, которое, без сомнения, употребили на свидание и совещание с друзьями и покровителями из польских пашей, от содействия которых и чаяли главным образом успеха своему делу, равно как получение самой аудиенции у великого визиря. 20-го июля эта аудиенция последовала: все три депутата от турецкого старообрядчества были приняты визирем, и как прежде, с наружными знаками полного внимания к ним и готовности исполнить их просьбы. Гончаров, прежде всего, повел речь о пленных архиереях, – о том, чтобы визирь принял меры к их возвращению;·именно, он просил для удобнейшего и скорейшего решения дела послать в Петербург нарочного чиновника с просьбой от старообрядцев и чрез посредство турецкого посланника при Петербургском дворе вручить ее самому Государю Императору. Гончаров представил визирю и самую эту просьбу, предварительно заготовленную. Визирь принял просьбу и обещал исполнить все так, как желал Гончаров. После этого Осип Семенов повел речь о Кирилле и прочей Белокриницкой братии, о том, что Россия крайне притесняет старообрядческих архиереев в Немечине, что вследствие таких притеснений эти архиереи с своим духовенством не видят возможности долее там оставаться и чрез посредство явившихся теперь к его светлости депутатов просят о дозволении переселиться во владения всепресветлейшего султана, под могучею державой каторого они надеются жить вполне спокойно, в совершенной безопасности от преследований вражеского им русского правительства. Какой-то паша, присутствовавший на аудиенции, немедленно выразил согласие на эту просьбу: «Пусть приходят», отвечал он Гончарову; но визирь взглянул на дело несколько иначе. Зная, что таким дозволением можно поставить себя в неприятные отношения не только к русскому, но и к австрийскому правительству, с другой стороны, не желая решительно отказывать раскольникам, чтобы не выйти из роли их неизменного защитника и покровителя, он дал ответ довольно уклончивый, согласился, чтоб австрийское раскольничье духовенство переходило в Туречину, но предупредил и о том, чтобы делалось это осторожно, не гласно, как бы без ведома правительства. На все другие просьбы Аркадия и Гончарова визирь изъявил полное согласие⁷¹.

Аркадий и Гончаров были вообще довольны приемом визиря; но его ответ на просьбу о переходе австрийского раскольничьего духовенства в Турцию они поняли в том смысле, что турецкое правительство не расположено сочувствовать этому переходу, и потому приняли за лучшее не поощрять к тому и Кирилла. Возвратившись же в Тульчу, они узнали, что в Браилове ктитор тамошней церкви, Семен Семенов и получил из Белой-Криницы письмо, в котором просили его выслать Кириллу два паспорта, что Семен Семенов и исполнил: из этого Аркадий и Гончаров поняли, что Кирилл решил уже дело о переселении в Турцию и что остается только ожидать его.⁷² Останавливать Кирилла они не хотели, а только сделали распоряжение на случай его приезда, именно поручили тульчинскому и каменскому попам, чтоб они, если приедет Кирилл, выправили для него поповский или иноческий тискарь и посекретнее проводили его в Славский скит.

Но прошло более двух месяцев, а ни Кирилл и никто из его братства не приходили. В Белой-Кринице не бросили мысли о переселении в Турцию; но, видно, привести ее в исполнение было нелегко. Войнарович и Штокер бдительно следили за Кириллом и за всем, что делается в монастыре; правительство явным образом покровительствовало их образу действий относительно митрополии; надежды на спасение представлялось мало. Тогда, в этих затруднительных обстоятельствах, кому-то из белокриницких политиков (как надобно полагать, Алимпию) пришла в голову та же счастливая мысль, которую давно уже таили между собой Аркадий и Гончаров, мысль обратиться к европейскому ареопагу с жалобой на притеснения от России, которая, как им казалось, не дает покоя старообрядцам даже в турецких и австрийских владениях. Он составил в этом смысле и прошение на имя главного из европейских властителей – Наполеона III. Кирилл, со своей стороны, одобрил и мысль, и самое прошение. Но возникал вопрос: как подать прошение? Нашли, что самим подать его невозможно: Алимпий, бывавший во дворце австрийских императоров, не затруднился бы, конечно, проникнуть и в Тюльери или Сен-Клу; но при тогдашних обстоятельствах ему трудно было добраться до Парижа и вообще выехать за границу; при том же в его присутствии дома теперь чувствовалась особенная надобность. После Алимпия, более способного исполнить такое поручение не находили никого, кроме Осипа Семеновича Гончарова. К нему действительно и решились обратиться. Кирилл написал (точнее подписал) письмо к Аркадию, и в это письмо вложил другое на имя Гончарова, с изложением дела и вложением самого прошения. 29-го сентября пакет со всеми этими письмами благополучно дошел до Аркадия, который немедленно отправился с ним в Журиловку к Осипу Семенову: здесь вместе они читали и обсуживали интересные белокриницкие послания. Мысль призвать Европу к защите старообрядчества от русских притеснений им очень нравилась, потому что совпадала с их собственными мыслями и желаниями, которые таким образом нашли теперь поддержку со стороны самого главы старообрядческой иерархии; но и на этот раз журиловские политики не увлеклись мечтами, показали благоразумие больше, нежели белокриницкие. Как подать прошение, этим они не затруднялись ни мало: оба готовы были ехать и в Рим, и в Париже; но им казалось недостаточным подать прошение только от имени австрийских и турецких старообрядцев, без участия главной силы стврообрядческого мира – старообрядцев русских; считали необходимым, чтоб эти последние, по крайней мере, знали об их намерении и изъявили на то свое согласие, дабы в противном случае не получить серьезных неприятностей, ибо легко может случиться, что русское правительство, недовольное вмешательством Европы в старообрядские дела, еще болee усилить свою строгость в отношении к подвластным ему старообрядцам, и тогда эти последние будут иметь полное право сетовать на заграничных, зачем они начали без их ведома такое важное и опасное для них дело. Что же касается самого прошения, присланного из Белой-Криницы, то Аркадию с Гончаровым оно, очевидно, понравилось, и им желательно было, чтоб оно, во всяком случае, сделалось известным в Европе. Это находили и удобным. Припомнили, что как-то, раз Гончаров написал стишонки против покойного государя, и когда показал их в Константинополе своим европейским друзьям, то есть Чайковскому с братией, то они читали его произведение с наслаждением и просили, чтобы позволил напечатать его в газетах, на что, однако, Гончаров не согласился; что же если теперь дать им в руки протест самого Белокриницкого митрополита против притеснений России и Австрии? – с каким восторгом они примут его и как охотно обнародуют! Но и этого Аркадий с Гончаровым не решились сделать без предварительного согласия со стороны самого Кирилла. Итак, они положили не переносить своего дела на европейское судилище, пока и русские старообрядцы не дадут своего одобрения и согласия на это предприятие, а на обнародование Белокриницкого прошения испросить у Кирилла новое разрешение. В этом смысле, 3-го октября 1858 г., Аркадий и написал письмо в Белую-Криницу, на имя Кирилла и Онуфрия. Вот подлинные, относящиеся сюда выражения этого замечательного письма: «Г-ну Гончарову письмо вручил, и жалобу во Францию мы читали. Сходно с моими мыслями. Я всегда помышлял, чтобы нашу обиду донести европейским державам и Папе, но только как за свое мнение, так равно и за ваше недоумею, что будет ли оно в пользу. Еслибы посоветоваться с северными, – как те скажут? Еслибы те просили, то бы мы оба поехали в Париж и подали бы жалобу Наполеону (sic) и Папе. Но на это нужен совет всего севера. Гончаров составил стих от себя против Николая и читал в Царь-граде, у него просили Европейцы, хотели в газетах печатать, но Гончаров не дал. И сию афишку подхватют. Но только просим повторения, да еслибы и от севера было приглашено.»⁷³

Но дела в Белой-Кринице, по выражению того же Аркадия, «затянулись». К мысли о подаче прошения Наполеону охладели; переселение в турецкие владения также отлагалось дальше и дальше по причине разных затруднений и неблагоприятных отзывов из самой Турции.⁷⁴ Впрочем, намерения переселиться из Белой-Криницы Кирилл не оставлял решительно даже и в I860 и 1861 годах, как видно это из писем Аркадия. В это время по поводу дела о Кирилловом переселении у Аркадия возникла даже довольно неприятная переписка с некоторыми лицами и с самим Кириллом. Слух о намерении Кирилла переехать в Турцию дошел до Москвы, и московский Антоний был очень не доволен этою его затеей; он писал к Аркадию во Славу: «я наслышан, якобы митрополит желает переселиться к вам, то всеусердно я вас прошу, вы ему напишите, чтобы он отнюдь к вам не ездил, ежели он приедет к вам, он большое зло сделает вам, ибо о нем правительство понимает худо, за самого злейшего еретика, чрез что вы потеряете свои доверия у своего и французского, ибо Австрии император донесет вашему императору, а ваш может его выслать с бесчестием.»⁷⁵ Это Антониево письмо, исполненное таких интересных дипломатических соображений, Аркадий сообщил для обсуждения некоторым почетным лицам из раскольничьего духовенства и в том числе Аркадию Васлуйскому. Этот последний прислал Аркадию выговор, зачем он «пустил в свет и явил всему миру» столь укоризненное для митрополита письмо. Аркадий отвечал, что он сообщил письмо только тульчинскому попу, да каменскому, да ясскому протопопу Никифору на рассуждение. «все эти люди секретные, прибавлял он, – и дела таковые передают друг другу, через их руки и самые епископы проходят, и митрополит не минует их рук. и предосторожность им нужна. Сверх сего и то помним, когда Осип Семенович Гончаров спросил садразана о приходящих диспотах, то есть епископах, то садразан (то есть царский наместник) сказал: потише, потише. Посему я и приказываю иереям Григорию и Василию, если прибудет Конон епископ⁷⁶, или и сам митрополит, то не приводит в отчаяние, но взять поповский или иноческий тискарь и посекретнее проводить в скит.» Дошло об Антониевом письме и до самого Кирилла, этот прислал Аркадию грозный выговор за разглашение столь оскорбительного для его особы московского послания. Аркадий оправдывался и пред ним, описал ему подробно все обстоятельства дела и в конце объяснения прибавил «и теперь, владыко святый, въезд к нам епископов не иначе, как с епископской бумагой, которая пропишется в Тульче у австрийского концула (sic), и дастся ему турецкий тискарь, если же не будет иметь немецкой бумаги, то должен быть секретно. Турки сего не преследуют, но раздорники могут наклеветать и тем повредить общее спокойствие.»⁷⁷ Очевидно, Аркадий уже не только не сочувствовал переселению Кирилла из Белой-Кρиницы в султанские владения, но и старался всячески отклонить его от этого намерения. Meжду тем уже возникли у Кирилла неприятности с Москвой, сначала по Антониеву делу, потом по поводу Oкружного Послания; начался нескончаемый раздор по всему лицу раскольничьего мира; последовало множество наиприскорбнейших для Кирилла и для всего старообрядчества событий помышлять о переселении под защиту султана было тем более не время, и намерение это таким образом было оставлено. Возвратимся и мы к делу о пленных архиереях.

Мы видели, что великий визирь обещал Гончарову и Аркадию послать нарочного чиновника в Петербург с прошением турецких раскольников на имя самого Государя – о возвращении взятых во время войны епископов. Трудно поверить, чтобы великий визирь, давая это обещание, серьеозно думал его исполнить. После того как один раз дипломатическим путем уже получен был из России категорический oтвет, что взятые возвращены быть не могут, ибо оказались беглыми русскими подданными, мог ли он считать нужным и удобным снова начинать это бесполезное дело? И для кого бы стал он хлопотать с таким усердием? Для раскольников подвластных султану? Было время, когда их нужно было ласкать всячески, делать все им угодное; но время это миновало. Правда, и теперь полезно оказывать им безубыточную внимательность и знаки покровительства: отчего же поэтому не дать обещания принять посредство в ходатайстве пред Русским Императором о возвращении к ним заточенных «диспотов»? Дать обещание можно, но его можно и не исполнить. В последнем случае есть надежда достигнуть даже некоторой пользы, пусть думают раскольники, что несмотря на все хлопоты благопопечительного турецкого правительства, жестокое правительство русское не отпускает их «святителей». Прошел действительно год, прошло полтора года, – а о пленных архиереях слуху не было, и что сделано обещанным экстренным посольством – оставалось неизвестно. В массе турецкого раскольничьего населения эта неизвестность и это напрасное ожидание «архипастырей», конечно, только поддерживали раздражение против России и благоговейное уважение к страдальцам-святителям: находились между ними люди, которые нарочно отправлялись в Россию, в Суздаль, чтобы только посетить «в узах седящих».⁷⁸ Но люди попроницательнее, как например Гончаров с Аркадием, понимали, что здесь уже не одна Россия виновата, что турецкое правительство, столь предупредительное на словах, не слишком-то хлопочет по их делу. И так как из России все чаще и чаще приходили к ним известия о кротком и благодушном характере русского Государя, о милостях, какие оказывал он старообрядцам, изменив самую систему правительственных отношений к расколу, то Гончаров решился, минуя турецкое правительство, обратиться непосредственно к русскому посланнику в Константинополе с прошением об «архипастырях» на имя Государя Императора. Прошение это, 7-го декабря 1859 года, он действительно вручил русскому посланнику при оттоманском дворе.» Оно было препровождено посланником к министру иностранных дел, и ответ на него последовал попрежнему отрицательный. Гончарову сообщено было, что Аркадий возвращен быть не может, потому что он оказался русским подданным.⁷⁹ В Турции же между старообрядцами был, да и теперь есть слух, будто Аркадия не выпускают из Суздаля потому, что он, во время последней войны, благословил Некрасовцев сражаться против Русских.⁸⁰

Между тем события шли своим чередом и не оставались без влияния даже на судьбу заграничных раскольников. Из России приходили и прискорбные, и отрадные для них слухи. Получено было известие, что один из пленных архиереев – Алимпий, находившийся в преклонных уже летах, умер;⁸¹ но зато все чаще и чаще приходили вести, что старообрядцам в России стало жить хорошо, их не преследуют, не стесняют. В то же время в Турецкой империи началось какое-то глухое движение между подвластными ей народами, от которого турецкие раскольники не чаяли себе ничего доброго, да и само правительство уже не оказывало им прежних льгот и любезностей. Присматриваясь и прислушиваясь ко всему этому, некрасовские «думные люди», повидимому, оставили заботу о возвращении находившегося в живых заточенного «архипастыря» и больше помышляли об ожидающей их будущности, при чем, как будто, с некоторою родственною привязанностью стали обращать взоры на Россию. Такой, по крайней мере, характер принимают с 1860 г. письма Аркадия Славского о намерении и попытках возвратить суздальского узника в них нет уже речи, напротив, нередко говорится о милостях российского Государя к старообрядцам, о необходимости сохранять добрые к России отношения и т. п.; – и только в письме от 13-го июля 1862 г. неожиданно встречаем следующее очень краткое, но в высшей степени замечательное известие, «господин Гончаров был в Париже и лично подал Наполеону прошение о заточенном архиепископе». Итак великий замысел наконец приведен был в исполнение! Гончаров, в это время уже познакомившийся и с Парижем, и с Лондоном, сам лично имел счастие вручить императору Французов просьбу с жалобами на несправедливость России к старообрядцам. Как происходило это великое событие, где именно, которого месяца и числа Гончаров представлялся Наполеону и что говорил ему решитель судеб Европы, – сведений обо всем этом в наших источниках, к сожалению, мы не нашли. Но что представление могло устроиться довольно легко, в этом едва ли можно сомневаться, чрез Чайковского Гончарову не трудно было найти в Париже людей готовых помочь ему и даже лично представить его французскому императору. Так, действительно, и было. Садык-паша, очевидно посвященный в планы Гончарова и сочувствовавший им, выхлопотал Осипу Семенову паспорт на имя офицера турецкой службы, с которым благополучно и прибыл он в Париж; тот же Садык-паша заблаговременно известил о путешествии и даже о времени прибытия Гончарова в Париж своих парижских приятелей, которые были весьма заинтересованы и самою личностью путешественника, и его оригинальным предприятием – вручать дело раскольников защите и покровительству французского императора, и со своей стороны готовы были сделать для него все нужное; многие из этих новых покровителей встретили Гончарова даже на станции железной дороги и немедленно взяли его под свое покровительство. Гончаров рассказывал после, что в Париже ему случалось бывать в таких чертогах, которые и описать трудно по всей вероятности, ему радушно открыты были и двери Ламбертова отеля. Когда состоялась аудиенция у императора и нужно было отправляться из Парижа, то, по рассказам Гончарова, не менее тридцати экипажей провожало его на станцию железной дороги, и провожали все такие важные господа, что Гончаров, путешествующий обыкновенно в вагонах третьего класса, дабы не посрамить себя пред ними, взял скрепя сердце билет на место первого класса. Относительно беседы с Наполеоном III от Гончарова слышали, что он имел речь с властителем Франции о друге своем Аркадии Славском и в таких чертах изобразил его характер и подвиги, что Наполеон пожелал иметь портрет Аркадия. По сему случаю Аркадий действительно ездил нарочно в Константинополь, чтобы сняться в лучшей из тамошних фотографий, и великолепный портрет, изображающий его в полном архиерейском облачении, препровожден был к новому державному покровителю раскола.⁸² Этот покровитель, конечно, не имел намерения делать какие-либо серьезные услуги расколу; но что он мог принять Гончарова, обласкать и оказать сочувствие делу расколу, это тем более вероятно, что он уже разыгрывал тогда роль верховного покровителя угнетенных народностей и религий на Восгоке, что особенно ясно обнаружилось в действиях созданного им владетеля Румынии, князя Кузы. Об отношениях Кузы к раскольникам мы намерены сказать здесь два-три слова.

Будучи креатурой Наполеона III, во всем следуя данному им направлению, и в силу тюльерийских инструкций стесняя и ограничивая в средствах и правах православное духовенство Румынии, князь Куза, напротив, готов был покровительствовать всякому неправославному обществу, особенно если это покровительство могло каким-либо образом вести к разъединению между населениями Княжеств и России, когда-то сделавшей так много для Румынии. В этом отношении раскольники, которых немало в обоих Княжествах, должны были также обратить на себя благосклонное внимание князя Кузы.⁸³ У молдо-валахских раскольников был уже свой епископ – Аркадий Васлуйский; но он еще не был признан в сане своем румынским правительством, и епископ их приезжал к ним секретным образом. Когда Куза принял в управление Румынию, молдо-валахские старообрядцы скоро поняли, что обстоятельства переменяются в их пользу, что они могут теперь гораздо свободнее принимать к себе своего архиепископа и даже начать хлопотать пред правительсгвом о законном его утверждении. Действительно, они нисколько не стеснялись теперь в отправлении своих церковных служб и приглашали Аркадия приезжать к ним беспрепятственно; местные гражданские власти не только смотрели сквозь пальцы на такие действия раскольников, но и поощряли их к тому, оказывая их архиепископу такие же почести, как и православным архиереям. В феврале 1860 года, Аркадий Васлуйский приехал в Новую Молдавию, – участок, по Парижскому трактату прирезанный к Молдавии от российских владений, в котором раскольников было не мало. Местный исправник не только дозволил Аркадию приехать, но и предписал пограничным и полицейским чиновникам, чтобы встречали его с должным почетом. В Измаиле Аркадий несколько раз служил торжественно, при большом стечении народа. Раскольники ликовали, начались совращения в раскол. Все это, как и следовало ожидать, произвело большое смущение в православном духовенстве. Местная консистория отправила несколько донесений к ясскому митрополиту с описанием происходившего в Измаиле и убедительно просила его ходатайствовать пред князем о прекращении на будущее время раскольничьих своеволий. «Правительство, сказано было в одном из представлений консистории, питает в своих недрах зловредных врагов, которые всегда готовы учинить зло, которые во время войны Турции с Русскими и Греками, подымали против России руки более чем Турки.» Со своей стороны консистория предлагала мнение, что следует держаться в отношении к раскольникам тех же правил, каких держались до присоединения к Молдавии нового участка или, вернее, до вступления князя Кузы в управление Румынией.⁸⁴ Вследствие этих жалоб измаильской консистории, митрополит Софроний входил с представлением о принятия меp к обузданию раскольников в министерство внутренних дел. Но, как извещал Кирилла ясский раскольничий делопроизводитель Василий Васильев Фомин, «получил ответ, что теперь по Парижской конвенции всем верам свободно, то министерство не может запретить; но вы, если хотите, то представьте министерству церковных имуществ. Благодарение Всевышнему, прибавлял Фомин, что гражданское начальство защищает. Я полагаю, что митрополит, получа таковый ответ, то еще более огорчился и, должно быть, представить о нас еще более кляуз в общее собрание, которое теперь есть в Яссах для уложения всех законов.» ⁸⁵

Ободренные таким потворством со стороны правительства, раскольники не усомнились теперь и сами подать прошение о законном утверждении их архиепископа. 14-го апреля они подали такого рода прошение в министерство церковных имуществ, а вскоре потом и в верховный совет, откуда, как они надеялись, дело должно было перейти на рассмотрение общественного собрания.⁸⁶ В мае Фомин снова извещал Кирилла, что их дело об утверждении архиерея приближается к концу и что только препятствие к окончательному его решению подано со стороны старообрядцев недавно присоединенного Кагула, которые упорно отказываются от введения между ними оспопрививания и метрических записей, чем навлекли на себя сильное подозрение со стороны правительства.⁸⁷

Между тем, в сентябре ожидали в Измаил министра внутренних дел. Его приездом раскольники хотели воспользоваться, чтобы представить ему лично своего архиерея и подать прошение о законном дозволении ему святительствовать в Молдавии. 2б-го числа министр, действительно, приехал, и раскольничьи старшины вместе с Аркадием Васлуйским явились приветствовать его с хлебом-солью, подав предварительно свое прошение. Все принято было как нельзя более благосклонно, последовало немедленно распоряжение о выдаче васлуйскому архиепископу надлежащего вида на свободный проезд по всей Молдавии, а законное утверждение в звании архиепископа Молдавии обещано выслать из Ясс. Отпустив депутацию, министр оставил у себя для интимной беседы только Аркадия с измаильским попом Маркелом, и этим-то двум полуграмотным и еще сильно перепугавшимся раскольникам, министр князя Кузы подробно и с самоуслаждением излагал намерения правительства утвердить в Румынии полную веротерпимость на широких основаниях Парижского трактата, даже в ущерб господствующему вероисповеданию, и в частности толковал об особенной готовности покровительствовать старообрядческому духовенству, все, вероятно, в силу того же Парижского трактата... Аркадий Васлуйский, в письме к Кириллу, описал свое свидание с министром, и читая наивный рассказ его, нельзя не чувствовать всего комизма этой интимной беседы его с сановником князя Кузы. Мы приводим здесь расказ Васлуйского вполне. «Честь имею уведомить вас в следующем. Ожидаемый нами министр внутренних дел прибыл в Измаил 26 сентября в полдня, и в вечери старики подали прошение для моего определения, и министр принял, приказал, чтобы утром в 7-м часу явились к нему со мною. Мы тако и сотворили. И блогодарение Всевышнему, принял нас весьма ласково, и по принятии хлеба-соли старикам велел вытить из комнаты, а нас с отцом Маркелом оставил. И мы весьма оробели, равно и всu старики, помышляли как бы не стал нечто истязовать; и он нам даже ни одного слова противного не сказал и ничего ни пытал, а только многое о чем говорил, а более всего о свободе хвалился (!) в Молдавии всякой нации леригиям (sic) по naрижскому трактату; и, наконец, сказал министр так, много на вас было представлений от митрополита и здешней консистории в министерство, дабы воспретить вам в Молдавии быть, но правительство на их прошение не обратило ни малейшего внимания, но ради спокойствия липованских обществ дозволяет вам правительство на всегдашнее проживание иметь в Молдавии. И приказал министр исправнику выдать мне раваш на проезд по всей Молдавии, а настоящую бумагу нащет определения обещался выслать с Ясс. Прочие обстоятельства все благополучны.»⁸⁸

Министр сдержал данное Аркадию обещание о «настоящей бумаге нащет определения». 17 октября дело о дозволении раскольникам иметь своего архиепископа, вопреки всем представлениям ясского митрополита, было решено верховным советом в пользу раскольников, и 6 ноября это решение из министерства церковных имуществ препровождено было для сведения в ясскую митрополию. Вот что писал по этому случаю Фомин к Белокриницкому Кириллу: «Извещаю вас, что дело нащет всегдашнего пребывания в Молдавии нашего архиерея вышло в нашу пользу. 17 минувшего октября верховный совет опроверг все кляузы покойного митрополита Софрония Миклеску, что он не хотел призвать нашего архиерея за архиерея, потому что нет признанной в (у) Липован какой-либо церковной иерархии. Но верховный совет решил, что по 46 статье из конвенции Липоване-христиане⁸⁹ пользуются своим духовенством. Это решение 6 ноября послано министерством церковных имуществ к наместнику митрополита для сведения и порядка. Наместник получа оное прочитал и приказал положить в архиву. Итак, уже враждебники замолчали, и архиепископ наш уже остается без всякой опасности, ибо его имя по всем министерствам известно с 1857 года.» ⁹⁰

Если Аркадий Васлуйский с прочим раскольничьим духовенством Молдавии мог существовать «без всякой опасности» под сению либерального правительства Ρумынии, руководимого отеческою рукой императора Наполеона, то другой Аркадий – экзарх некрасовский, слыша в своем славском уединении об этой же самой опеке Европы над Турецкою империей и обсуживая могущие произойти и уже происходившие отсюда последствия, напротив, ожидал не много хорошего для будущности подвластного Турции старообрядчесгва, и как мы заметили выше, начал даже с меньшей враждебностью смотреть на Россию. «Времена превратны, писал он Кириллу в 1860 году, Турция всколебалась и принимает новый вид и новые постановления, Европа взошла в распоряжении Азии, и Турки изумились и пришли в отчаяние, не знают, на кого готовить оружие.»⁹¹ В связи с этими новыми постановлениями находился распространившийся между Некрасовцами слух, что от их духовенства будет потребована какая-то присяга, – дело небывалое и сильно смутившее Аркадия; он даже приходил в недоумение, как нужно будет поступить в таком случае: «с часу на час ожидаем, писал он тогда же в Белую Криницу, что епископы наши будут приведены к присяге. Но что заключается в этой присяге нам неизвестно. Если она будет вредительна церкви и христианству, мы без сомнения уверены, что за то святитель подлежит извержению. Если же на подданство и. на верность государству, то как ваше мнение? А в правилах всякой клятвы отвержены и разсуждения в правилах иного не видится.» ⁹² Умер Абдул-Меджид: для Аркадия новое огорчение. Смерть этого султана, от которого он видел столько милостей, сопоставлял он с явлением бывшей тогда кометы и в обоих событиях видел несчастные для старообрядцев предзнаменования. «Я, пасал он одному московскому благоприятелю, сидя в горнице рассуждаю о таковых чудовищах: а) о комете и о последствиях ее, ибо она устрашает нас и каждой ночи следим ее. б) Смерть доброго султана, друга царем Европы, крестоносца кроткого (ибо он пожалован крестом); он понизил мусульманство, он начал Турок мирить с Европейцами; но он умер к непокою востока, а может-быть и многих.»⁹³ Наконец, весьма сильно занимало Аркадия происходившее тогда в мусульманском мире движение, переход крымских Татар и Черкесов в Турцию, и переход из Турции в Россию, как бы в замен их, народов славянского происхождения. Он опасался, как бы общим потоком не увлечены были и турецкие старообрядцы; ибо видел, что некоторые из них были к тому наклонны и даже открыли сношения по вопросу о переселении с русским правительством. Его именно занимала мысль, как поступить ему с его духовенством, если большинство турецких старообрядцев переселится в Россию. Повидимому, он склонялся к тому, чтобы последовать за большинством, если условия к переходу будут благоприятны, хотя с другой стороны весьма жалел, что придется оставить в запустении многие хорошо устроенные старообрядческие церкви и обители. В апреле 1861 года он писал к Кириллу: «за нужное почитаю вашему высокопреосвященству прописать немаловажную статью. Более года идут от нас в Россию по большой части Малороссияне, а старообрядцам полной свободы к выходу не было, но они докучали русскому консулу, также молоканы и скопцы. Измаильский консул на сих днях молоканом объявил, что получил повеление принимать молоканов и старообрядцев, кроме скопцов, и уверяет, что русский царь дает всем религиям полную свободу и позволяет будто бы епископам и священникам всем выходить в Россию в своем звании. И консул послал повестку нашим сельским старшинам; чтобы к нему явились и подали бы желание; а консул пошлет бумагу губернатору, а губернатор царю... И если начнется выходная, то Татары крымские, рассеянные близ нас, вселятся в домы наших христиан, и церкви Христовы восплачатся. Если останется большая половина, то еще можно жить; а если останется меньшая половина, то будет худо.⁹⁴

Смотря, таким образом, довольно мрачно на происходившие в Турецкой империи события, и замечая, кроме того, что сами Турки стали не очень дружелюбно смотреть на живущих между ними старообрядцев, которых подозревали в тайной приверженности к России, Аркадий по необходимости обратил свой пытливый выжидательный взор также на Россию, где, вместо прежнего вредоносного, по его выражению, северного поветрия, замечал он благорастворение воздухов, среди которого легко стало дышать старообрядцам, и которым при удобных обстоятельствах хорошо было бы воспользоваться и ему. Повидимому, его взгляд на Россию действительно изменился, и он стал усердно заботиться об установлении и упрочении добрых отношений к русскому правительству. Это особенно ясно обнаружилось в его поведении по делу о частице из пятой просфоры. Известный невежда и фанатик, Антоний московский (первый) проповедывал, что за царя, как пребывающего в ереси, вынимать назначенную в служебнике частицу (т.-е. из пятой просфоры) не подобает, и даже составил о сем предмете нелепую тетрадку, которую раздавал всем рукоположенным от него раскольничьим попам, строго заповедуя держаться изложенного в ней наставления. Эта нелепая тетрадка и этот образ действий Антония вызвали сильный протест со стороны тогдашнего коломенского епископа Пафнутия, который по сему случаю нещадно обличал Антония и в невежестве, и в изуверстве, угрожая, кроме того, отдать его действия на суд митрополии и собора епископов. Но Антоний и сам послал тетрадь свою за границу к подобному же себе фанатику, Аркадию Васлуйскому, чтоб он дал ее на рассмотрение и прочим заграничным раскольничьим архиереям. От Васлуйского она действительно была доставлена и в митрополию, и к Аркадию Славскому.⁹⁵ Таким образом, возник вопрос о частице из пятой просфоры. Васлуйский, разделял мнение Антония и писал к Кириллу, чтоб он воздержался от противного решения. Аркадий Славский, напротив, восстал решительно против Антониева лжеучения, находя его несогласным с учением церкви, совершенно неблаговременным и крайне опасным для старообрядства. Свое мнение он изложил подробно в письмах к Кириллу и самому Васлуйскому. В этих-то письмах и выразил он довольно ясно свой взгляд на то, как должны заботиться старообрядцы в настоящее время о сохранении своих добрых отношений, особенно к русскому правительству. Вот что писал он к Кириллу: «получил я о частицах от архиепископа Антония, который воспрещает вынимать часть за царя, а велит вынимать за духовного отца. А в нашей епархии почти всем иереям духовник епископ, то и приходится за него вынимать две частицы, т.е. две просфиры. Нужно Антониево мнение сообразить с божественным писанием, – в начале рассмотреть Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, потом вопросить пророков и апостолов, также церковных учителей, рассмотреть и древний обычай церковный.» Вслед за сим он действительно приводит разные свидетельства в защиту той мысли, что приносить жертву за царя, хотя бы даже иноверного и нехристианского, необходимо, – начиная эти свидетельства сказанием об известных Галилеянах, возбранявших жертвоприношения за кесаря, и которых Пилат предал за это смерти, смесив кровь их с жертвами. «Если, пишет далее Аркадий, узнает русское правительство о старообрядцах, что такое начинают, если узнает Австрия о нашей митрополии, и даже Турция (но оно откроется вскоре от самих наших необузданий), то случится с нами то самое, что и с Галилеянами. Россия печатает о всех вредных сектах беспоповских, и о сем не умолчит. Если нынешние образованные времена сему не попустят быть, еже смесити кровь с жертвами; но смесят нас с вредными ересьми, как было уже и подходило.... Если митрополия потеряла себя за непринятие метрик,⁹⁶ не постраждем ли большего за устранение царя, еже не поминати во святых тайнах. Русское духовенство вознесет рог, расстроит доброго царя Александра, который добр, являлся нашим христианам. Они и без этого часто внушали царям, что если раскольникам дать свободу, то они поставят своего царя; а теперь и статья подходит, что из седьми просфир царская просфира уничтожается. Не скажу о российских враждебниках, но о наших раздорниках, какие они сплетали бредни на церковь, но и теперь сплетают, что будто бы с Россиею имеем переписи, клевещут на кунаке аянам, кадеям и прочим членам афендии: «у них в книгах вся фамилия русского царя» и прочие нелепости, как-то: за папу Бога молят; теперь же с дерзостию зарыкают, что уже за султана и Бога не молят и прочее. Господин архиепископ Васлуйский прислал мне Антониеву тетрадь о сем предмете. Я, показавши начитанным инокам, которые согласно со мною отвергли Антониево мнение, и я о сем отписал обратно г-ну Васлуйскому, на сей почте буду писать и в Москву, что мы несогласны сему последовать, а остаемся при описанных выше сего свидетельствах. Архиепископ Васлуйский от себя приписал, что есть книга в митрополии, в коей запрещает за инославного царя вынимать частицу, – книга старописьменная. Есть и у нас книга древлеписьменная, в которой есть статья о 12-ти пятницах, есть и другая, в которой описан церемониал, как возят на колеснице солнце, множество ангел служит ему, которые поливают водой, а другие иные службы и почести творят солнцу. Можно ли верить тому, что в писании не имеется!»⁹⁷ Те же мысли Аркадий выражает и в письме к самому Васлуйскому. «Обсудить подобает, писал он между прочим, если откроется в России сие действие, потеряют наши старообрядцы свое уважение, и запишет Россия нас в числе вредных сект... Лишены мы были церквей, монастырей и священства... Александр же Николаевич дает свободу всем иноверным, равно и старообрядцам. Всяк язык исповедает, возвращайтесь в свое отечество, изомроша бо ищущии душу отрочати. Иосиф патриарх со всем освященным собором вопиет: не будьте изменниками, идите в свое отечество.»⁹⁸

Так изменил тон своих речей об России и об отношениях к ее правительству один из главных представителей и руководителей заграничного старообрядства, задушевный друг Гончарова, усердный почитатель Чайковского и прочих «Европейцев» и преданнейший раб турецкого султана, видевший в нем еще недавно высокого защитника старообрядцев от «утеснений севера». С одной стороны, неблагоприятные перемены, происходившие во владениях этого высокого покровителя, с другой, добрые известия о положении старообрядцев, приходившие из России, и на него, как видно, произвели влияние, так что даже возвращение в Россию стало для него предметом желаний и надежд. Но «владыка Аркадий» старец многоопытный и слишком искушен жизнию, чтобы мог доверчиво предаваться надеждам и отрадным ожиданиям. Обратив свои испытующие взоры на Россию и, повидимому серьезно, помышляя о возвращении в нее заграничных старообрядцев, он не думал однакоже разрывать своих связей со старыми друзьями и покровителями, и даже на всякий случай протягивал руку новым, известным своею враждебностью к русскому правительству. Приглашая старообрядцев драгоценным для них именем патриарха Иосифа «не быть более изменниками», сам он в то же время не отказался войти в сношения с новою партией «Европейцев», уже российского происхождения, имевшею тогда свое главное местопребывание в Лондоне и пожелавшею сблизиться с раскольниками в видах, крайне враждебных России...

Оставив Россию и устроив себе удобное жительство в Лондоне, г. Герцен, как известно, посвятил себя на сдужение великой задаче – облагодетельствовать оставленную им злополучную родину посредством радикального преобразования ее политического и социального устройства. Ему мечталось, что в России не трудно подготовить удобную почву для осуществления его фантазий, что в русском народе, во всех его классах и слоях, находится довольно элементов, годных для этой цели, что нужно только овладеть ими и опытной, искусной рукой направить, куда следует. Значительное накопление такого рода элементов он находил, между прочим, в русском старообрядчестве, которое, по его мнению, не сознавало ясно ни своего характера, ни своего исторического назначения и которому нужно только объяснить и то и другое, чтобы сделать из него, при огромной численности и редком единодушии старообрядцев, могучее орудие государственного переворота в России. Впрочем, такое воззрение и такие виды на старообрядцев у г. Герцена явились довольно не рано и мы не беремся решать, откуда именно они возникли, – своим ли собственным умом дошел до них г. Герцен, или просвещен был примером польской эмиграции, которая производила, и не совсем без успеха, пропаганду между Некрасовцами, или, наконец, и в этом случае не мало значили для него услужливые корреспонденции его русских почитателей, извещавшие о неотразимом влиянии г. Герцена даже на старообрядческое общество. Для нас достаточно знать, что около 1860 года лондонская компания стала серьезно помышлять о русском старообрядчестве и слиянии своего дела с делом старообрядцев, что для открытия первоначальных с ними сношений, равно как для уяснения им полной солидарности их несознаваемых стремлений с видами и стремлениями лондонских реформаторов признано нужным посвятить собственно для них особую, специальную часть изданий «вольной русской типографии». Справедливость требует заметить, что сам г. Герцен имел на столько осторожности и такта, чтобы на себя лично не брать этого, совершенно незнакомого ему дела; он только гарантировал его своим авторитетом, а самое исполнение поручил одному из своих почитателей, не очень задолго перед этим явившемуся в Лондон, г. Кельсиеву старшему.

В. И. Кельсиев, после неудавшегося Стоглава, о котором не стоит, и поминать, приступил к изданию известного Сборника правительственных сведений о раскольниках. В 1860 году явился первый выпуск этого Сборника; в следующем году – второй, и еще два в 1862 году. Конечно, г. Кельсиев не мог располагать таким обилием сочинений раскольничьих и о расколе, чтобы при печатании делать из них строгий выбор по определенному плану и с определенною целию, но, тем не менее, в самом даже подборе статей, вошедших в состав Сборника, нельзя не видеть такого именно заранее определенного плана. Содержание Сборника составляют собственно секретные записки и целые сочинения о расколе, в разное время писанные по поручению правительства чиновниками министерства внутренних дел и дотоле хранившиеся в министерских архивах и портфелях, под строжайшим покровом канцелярской тайны, откуда услужливая рука друзей и доставила их лондонским издателям, без сомнения, по предварительной просьбе этих последних и указанию, какого рода сочинения желают они иметь и издать. А иметь в своем распоряжении и издать в свет правительственные сочинения о расколе им желательно было потому, что такие сочинения, по их мнению, должны были очевидным образом показать старообрядцам, как невыгодно смотрит на них и как враждебно к ним относится русское правительство, служить как бы уликой правительства пред старообрядцами и этих последних утвердить еще больше во вражде к правительству. Надеясь таким образом посредством издания секретных правительственных записок утвердить старообрядчество в его старой оппозиции против правительства, издатели расчитывали чрез это же самое поставить самих себя в очень выгодные отношения к старообрядцам, сразу показать себя их друзьями, людьми не довольными правительством столько же, как и они. Для лучшего разъяснения всего этого читателям, которые могут понять изданные документы, пожалуй, и не так, как хотелось бы издателю, Сборника снабжен предисловиями, где именно разъясняется в известном направлении смысл напечатанных документов и, кстати, раскрывается не ясно сознаваемое будто бы самими старообрядцами их назначение в истории, равно как делаются весьма понятные намеки на солидарность этого назначения с целями и стремлениями самого лондонского братства. Как все сделано в предисловиях, стоит сказать нисколько подробнее.⁹⁹

Вот общее замечание издателя о статьях, напечатанных в первом выпуске Сборника: «О сочинениях, вошедших в этот выпуск, мы заметим следующее. Авторы их, чиновники министерства внутренних дел, сделали все, чтоб очернить раскольников пред правительством». Затем, смягчив несколько свой отзыв в отношении к одному из этих чиновников, oн продолжает: «Остальные отыскивают каждый двусмысленный факт, который может бросать тень на сектаторов, придают ему особенную важность и намеренно выставляют его на вид» (стр. XXX–XXXI). С особенным негодованием отзывается издатель об авторе записки. О заграничных раскольниках, Н. И. Надеждине. Статья. О заграничных, раскольниках бесспорно лучшая из всех, напечатанных в Сборник; она доселе не потеряла своего значения и служит почти единственным источником сведений о поселившихся за границей наших старообрядцах. Даже то, что автор говорит собственно об учреждении Белокриницкой митрополии в Буковине, тогда еще не приведенном к окончанию, оказывается гораздо вернее напечатанных в последствии рассказов о том же событии (например, в известной Книге о промысле), – многое, о чем автор говорил только предположительно, оправдалось на самом деле и свидетельствует, равно как и вся записка, о редкой его наблюдательности. Беспристрастный читатель не скажет и того, чтобы Надеждин в своей статье слишком враждебно относился к заграничным старообрядцам; а личные сношения его, например, с белокриницкими иноками не лишены были даже некоторого рода искренности и откровенности: это мы знаем от самих бывших иноков белокриницкого монастыря, очень хорошо помнящих, как Надеждин приезжал в Белую-Криницу; подтверждение этого можно найти даже в сочинениях инока Павла.¹⁰⁰ Но г. Кельсиев не обращает на малейшего внимания на ученые и литературные достоинства записки Надеждина; тем меньше расположен он видеть что-нибудь похожее на искренность, или честность в его личных отношениях к Липованам: ему достаточно того, что Надеждин ездил в населенные раскольниками места по поручению русского правительства, что записку свою писал он для того же правительства, что говорит о ней в интересах русского государства и православной церкви – и он осыпает Надеждина бранью, называет «рабом и шпионом правительства» и, что надобно полагать всего ужасное, по его мнению, «отчаянным православным»; обвиняет его в «непонятной свирепой ненависти к раскольникам», в клевете «на этих добрых и честных (sic) мужиков, которым пришлось бросить Россию и которых отечество заставляет любить австрийское правительство»¹⁰¹ в заключение же произносит над ним следующий грозный приговор: «Он навеки опозорил себя предательством (?), написанным его же собственной рукой в этом желчном доносе (?). Кто его толкал? Во имя чего он действовал?.. На нем остается страшное клеймо (?), одно из тех, которые не смываются никакими заслугами, даже и большими помещения в Телескопе письма Чаадаева» (стр. ХХХII–XXXIII). Кстати такой же приговор произносит г. Кельсиев и над теми почтенными лицами, о которых Надеждин упомянул с уважением, как о людях, не сочувствовавших замыслам буковинских старообрядцев основать свою самостоятельную иерархию и сообщавших ему разные сведения о заграничном старообрядчестве, таковы: известный ученый Шафарик, историк Зубрицкий и достопочтенный буковинский митрополит Евгений Гакман, старец, доселе украшающий архиерейскую кафедру в Черновицах, которого г. Кельсиев, как бы глумясь над его славянской фамилией, называет попросту отцом Хибайлой (стр. XXXIV–XXXV). Мы, пожалуй, не станем отрицать, что все эти суждения и приговоры г. Кельсиев делал искренно, по убеждению, по принципу; но с другой стороны нельзя не согласиться, что такого рода суждения и приговоры особенно приятные русским старообрядцам, и именно той огромной половине их, которая принимает белокриницкое священство, на них именно и расчитаны; это тем более ясно, что рядом с самыми суровыми отзывами о Надеждине и других мнимых донощиках на невинное старообрядчество издатель выражает со своей стороны горячее сочувствие этому последнему, говорит о честных и добрых старообрядческих нравах, о том как «чисто» будто бы ведено было дело об учреждении Белокриницкой иерархии (надо полагать, что г. Кельсиев не имел никакого понятия о том, как ведено это дело), уверяет, что раскольников «нельзя упрекнуть не только в чем-нибудь преступном, но даже ни в каком плутовстве» (!), делает очень приятное для старообрядцев замечание, что было бы весьма хорошо, еслиб русское правительство «объявило полноправие и свободу всех исповеданий без исключения», еслиб «отец Кирилл поселился в Москве"… по соседству с Троицким подворьем....

В предисловии к тому же первому выпуску издатель высказывает и свои суждения об истории и историческом назначении старообрядчества, – суждения совершенно согласные с теми понятиями о политическом значений раскола, которые отчасти изложили мы в самом начале нашей статьи. По мнению издателя, раскол есть не что иное, как оппозиция правительству, проявление недовольства существующим порядком и устройством общественного быта в России, и в этом отношении заменил собою казачество, которое «было прибежищем всему недовольному обществом, но жило для себя, не думая и не заботясь о пропаганде и о возможности развития своих убеждений в покинутой родине», каковая «бессознательность», по мнению издателя, и убила казачество. «В то время, продолжает он, когда казачество отживало и падало под властью самодержавия, является новый представитель свободы, тоже не имеющий сознания, но проповедывающий и не щадящий ничего для проповеди.... Мы видим в истории Великоруссов постоянное стремление к независимости, которое поочередно выражалось то вечевым порядком, то удельною особностью, то казачеством и, наконец, приняло форму раскола» (стр. IV). Дальше он точно и подробно определяет, к чему именно стремится раскол в своей оппозиции правительству. «Мы не можем не согласиться, говорит он, в справедливости и в разумности того, что они (раскольники) требуют. Мы видим в самом существовании раскола великий залог будущего развития Poccиu.» В расколе он видит именно (со своей точки зрения) «очень чистые политические начала.» «Эти начала, продолжает он, высказаны, быть может, не ясно, не бросаются в глаза, запутаны и затерты в догматах, но все-таки раскол держится их и надеется рано или поздно осуществить"… «Раскол не умеет высказать (?), но умеет страдать за следующие желания. 1) он хочет полной свободы совести, свободы исповедания всем толкам, не стесненного никакими внешними постановлениями… 2) Он считает преступным платить подати (?) на содержание чиновничества и вообще правительства… 3) Раскол при малейшей возможности избегает суда у правительства… 4) Паспорт, прикрепленность к месту или к сословию он ненавидит… 5) Он ненавидит всякого рода полицию», и т. д. (стр. XXVIII–XXIX).

Вот как издатель Сборника и вообще лондонская братия смотрели на раскол, и вот какие понятия о расколе им желательно было внушить самим старообрядцам!.. Но г. Кельсиев не ограничился тем, что дал им такого рода исторический урок; он высказывает желание и питает надежду, что старообрядцы сделают из этого урока практическое приложение, что они перестанут молча страдать и втихомолку жаловаться на правительство, что, наконец, сознательно, самым делом выразят свой протест против него; издатель указывает старообрядцам и удобнейшее к тому средство, именно в соединении с лондонскою оппозицией тому же правительству. «Разве разумно, говорит он, ограничиваться однеми жалобами, не думая в то же время о средствах помочь беде, о необходимости нового устройства народного быта, при котором не было бы возможнсти¹⁰² повторения теперешних зол» (стр. VI)? И потом в другом месте замечает: «Долго ли продолжится такое направление, и когда раскольники приведут в порядок свои требования, будет зависеть от их сближения с образованным меньшинством, в котором неп к ним вpaжды, и у которого есть много общих врагов с расколом» (стр. XL). Весьма любопытно также следующее курьезное замечание: «за русским правительством есть другая Россия: образованное меньшинство и раскольники, которыми выражается наше (?) общественное мнение (стр. XXXIV). Господа, признанные в Лондоне за российское образованное меньшинство, а потом у нас так удачно прозванные нигилистами, да еще раскольники – вот, по мнению лондонской братии, истинная Россия, «и вот общественное мнение» в России!..

Мысль о политическом, антиправительственном значении раскола, как самой существенной его принадлежности, и о полной в этом отношении солидарности раскольников с образованным меньшинством, ставшим под знамя г. Герцена, высказана таким образом довольно ясно и в предисловии к первому выпуску Сборника; еще яснее выражается она в предисловии ко второму выпуску. Вот, например, в каких решительных выражениях говорит издатель о постоянной политической борьбе, которую будто бы ведут старообрядцы под прикрытием своих религиозных стремлений, в сущности, не имеющих никакого значения. «Вера, более всего остального доступная народу, служить ему предлогом вести чисто-политическую борьбу. Сам он этого не сознает и твердо убежден, что действует только за веру, а между тем он так прилагает ее догматы, что под их знаменем становится чисто борцом за свободу, насколько он ее понимает. Черниговские раскольники и черниговские скиты играют огромную роль в истории двух последних веков. Чтобы увериться в этом стоит, проследит их историю, хоть по Полному Собранию Законов, и припомнить, что отсюда вышел4 Емельян Пугачев. Черниговские старообрядцы раз уже4 чуть-чуть не опрокинули императорскую Россию и теперь,4 в другой раз, потрясают ее (!) своим бело-криницким4 о. Кириллом: – сношения Белой-Криницы с Москвой идут4 чрез их посады, через Орловскую губернию, населенную4 потомками разных беглых, и через Тулу, старообрядческий город.4 Из Тулы и из Москвы идут дороги во все4 старообрядческие места; от этих двух городов, как4 от центров, по всей великой России и по всей Сибири4 расходятся селения недовольных настоящим правительством.4 Черниговские посады – прибежище всех беглых;4 там идет вечная глухая война с правительством, в каждом доме потаенные ходы и разного рода тайники, полиция4 на подкупе, агенты по всей России» (стр. VI–VII).4 А мысль о тесном родстве раскольников, как политических4 деятелей, с «образованным меньшинством» и4 желание этого последнего соединиться с ними, чтобы делать общее дело, выражены со всей определенностью в заключительных словах предисловия: «Составитель этого Сборника4 почтет себя вполне счастливым, если изданием двух настоящих4 выпусков и несколькими словами, сказанными4 им в защиту раскольников, ему удалось возбудить интерес4 нашего меньшинства к ознакомлению с раскольниками,4 а в самих раскольниках породить мысль, что не все4 желают им зла и все смотрят на них как на врагов;4 что напротив каковы бы ни были верования русских4 людей, у всех нас есть одно общее дело: дело заменения4 существующего правительственного произвола возможно4 более свободными учреждениями»¹⁰³ (стр. XVI–XVIII).

Таково существенное содержание предисловий к двум первым выпускам лондонского Сборника правительственных сведений о раскольниках. Цель, с какою предпринято издание этого Сборника, в них обозначена довольно ясно: эта цель, как мы сказали, состояла именно в привлечении старообрядцев к совокупному действованию с лондонскими агитаторами, в утверждении между теми и другими тесной связи и живых сношений, при помощи постепенного разъяснения старообрядцам мнимой законности их враждебных отношений к русскому правительству, великой будто бы важности их политических, доселе мало сознаваемых ими, стремлений и глубокой симпатии к этим их стремлениям и к ним самим всего «образованного русского меньшинства», главные представители и вожди которого основали себе пребывание в Лондоне. Впоследствии, когда обстоятельства казались Лондонцам особенно важными и благоприятными для их деятельности, они признали недостаточным для этой цели одного только издания Сборников. С половины 1862 года, когда именно настала для России известная тревожная пора, начали они издавать, в виде приложений к Колоколу, особые листы под названием Общее Вече, назначенные исключительно для старообрядцев и простого народа. В Общем Вече, которое издавалось по программе, начертанной г. Кельсиевым, но, за его отсутствием, под главною редакцией г. Огарева, уже гораздо решительнее и непринужденнее, нежели в предисловиях к Сборнику, развивались, в виде уроков политической мудрости старообрядцам, крайние социалистические и революционные идеи; здесь производились в духе тех же идей обозрения современных событий и старообрядцы призывались к деятельному в них участию.¹⁰⁴ Правда, спустя не более года, когда, к великому огорчению Лондонцев, старообрядцы не оправдали их надежд и заявили себя решительными противниками всякого революционного движения, Общее Вече несколько изменило свой характер: благодушно-наставнический тон и отечески-нежная внимательность к старообрядцам уступили место жалобам на их недальновидность и худо скрываемому недовольству их поведением; но в первое время эти листки имели тот же, только яснее выражаемый, характер и ту же самую цель, которые мы указали в Сборнике правительственных сведений о раскольниках.¹⁰⁵

Итак, обитавшие в Лондоне русские выходцы посредством названных нами изданий «вольной русской типографии» хотели в известных видах проложить путь к сближению со старообрядцами, к открытию дейсτвительных, живых с ними сношений. Что же? Была ли достигнута эта цель? Удалось ли им открыть эти сношения? Как они происходили и к каким привели последствиям?

Лет десять тому назад, когда в некоторых журналах, под защитой цензурных одобрений и под легким покровом иносказания, ревностно проповедывались разрушительные идеи, когда и в обществе и в литературе так заметно было влияние незадолго перед тем явившегося на свет и усердно читавшегося Колокола, нашлось и между московскими старообрядцами несколько личностей, которые вслед за другими увлекались современным направлением. Люди, считавшие себя передовыми в своем обществе, и действительно умные и любознательные, но не получившие образования, они читали с жадностью все, что печаталось наиболее либерального в том или другом отношении, и особенно эти запретные лондонские листы, которые какими-то тайными путями проникали во все углы российского государства и которым самая их таинственность и запретность придавали особенную обаятельную силу. К удивлению, эти личности умели как-то совместить крайний либерализм в политическом и религиозном отношении со своими старообрядскими убеждениями, и, почитая г. Герцена врагом религии вообще и православия в особенности, в то же время готовы были видеть в нем покровителя раскольничьей «древлеправославной веры». Между ними возникала уже мысль – в интересах раскола открыть сношения с издателем Колокола, отдать под его охрану и защиту непризнанные права русского старообрядчества. На содействие общества старообрядцев, не имевших ни малейшего понятия, ни о г. Герцене, ни об его изданиях, в этом случае они вовсе не расчитывали, да и не считали нужным к нему обращаться; дело, по их мнению, можно было бы устроить с помощью одних только влиятельных в старообрядчестве людей, и особенно еслибы нашелся предприимчивый и способный человек между лицами высшего раскольничьего духовенства, который решился бы принять в этом деле участие. К их удовольствию, такой человек действительно нашелся.

В конце 1857 года, по желанию Антония, именовавшегося в то время епископом владимирским и управлявшего «общими иерархическими делами» у старообрядцев, приехал в Москву бывший белокриницкий архидиакон Пафнутий, которого Антоний вскоре поставил во священники, а потом, в сентябре 1858 г., возвел и в сан епископа на Коломенскую епархию. Человек весьма даровитый, с обширною начитанностью, с замечательным даром слова и решительным, энергическим характером, Пафнутий стоял несравненно выше Антония со всем подчиненным ему раскольничьим духовенством, и потому скоро приобрел сильное влияние в старообрядческом обществе и в управлении церковными делами старообрядцев. Круг его почитателей был весьма обширен и разнообразен; но особенным уважением пользовался он между лицами, которые по своему положению в обществе, или по своим занятиям и личным наклонностям, принимали живое участие в судьбах старообрядчества. Для них появление между невежественным раскольничьим духовенством молодого даровитого епископа служило как бы залогом процветания и будущих успехов самого раскола. Некоторые из этих людей сделались постоянными собеседниками, помощниками и интимными друзьями Пафнутия. К числу последних принадлежали и те «передовые», которые, в своем увлечении современностью, не прочь были отдать и дело раскола под защиту лондонского покровителя всех угнетенных на Руси. Если с кем, думали они, можно вести речь об открытии сношений с Лондоном, то именно с таким человеком как Пафнутий, и в интимных беседах с ним, действительно, заводилась об этом речь. Пафнутий не имел тогда надлежащего понятия о г-не Герцене и его творениях, потому и решительного согласия с планами друзей своих выразить не мог; но, с другой стороны, вполне доверяя этим друзьям, не видел основания и pешительно им отказывать. Их разговоры о г. Герцене и Лондонцах, конечно, и остались бы одними разговорами, еслибы некоторые обстоятельства не сообщили этим толкам более серьезный и решительный характер.

Когда в Москве появились старообрядческие архиереи австрийского поставления и образовалась целая духовная иерархия, со всеми ее чинами, тогда естественным образом в руки духовенства должно было перейти и управление церковными делами у старообрядцев, а влияние, каким в прежне время, при беглых попах, пользовались в этом отношении попечители Рогожского кладбища и вместе с ними почетные члены старообрядческого общества, должно было в значительной степени утратить свою силу. При Софроние, который занят был исключительно собиранием доходов с поставляемых и поставленных им раскольничьих попов, это ослабление власти рогожских попечителей не было заметно; но как скоро Антоний вызвал в помощники к себе Пафнутия и этот последний начал вводить надлежащий порядок в управлении старообрядческими церковными делами, сосредоточивая его в руках высшей духовной власти, попечители с их приближенными почувствовали, что прежнему их влиянию и значению в старообрядчестве угрожает серьезная опасность. И так как с сохранением этого влияния были тесно связаны их личные интересы, то они решились принять меры к устранению угрожавшей опасности, – именно задумали восстановить старые порядки, попрежнему завести на Рогожском кладбище беглых попов. Во главе этой партии, из которой образовалась потом существующая ныне партия «раздорников», стояли московские купцы В–в, Μ–в и В–ев. Они положили общим советом подать на Высочайшее имя прошение о дозволении старообрядцам иметь у себя бегствующих от великороссийской церкви священников, на основаниях, изложенных в указе блаженной памяти императора Александра I, изданном 16-го августа 1822 гола. В конце 1858 года, В–ъ с товарищем отправился в Петербург, чтобы разведать предварительно, можно ли начинать дело и как нужно вести его. Там нашлись люди, которые брались хлопотать по его делу и ручались за его несомненный успех, под тем, конечно, условием, если хлопоты будут вознаграждены приличным образом, именно, назначена была сумма не менее 200.000 руб. сер. Жертвовать такою суммой из собственных капиталов, попечители, разумеется, не имели и помышления. Взять столько денег из общественной рогожской казны также не представлялось возможности, да не было и нужды: они смело расчитывали на богатую казну одной известной старообрядческой благотворительницы, женщины справедливо пользующейся великим уважением в обществе московских старообрядцев. Из этой казны поступили самые большие пожертвования на хлопоты по учреждению белокриницкой иерархии; она и теперь открыта была для поддержки каждого предприятия, клонившегося к пользе старообрядчества, что попечителям рогожского кладбища было известно лучше, нежели кому-либо другому. Смело расчитывая на капиталы почтенной благотворительницы, они изъявили своим петербургским покровителям полную готовность уплатить назначенную ими сумму за устроение их дела; они даже назначили определенное время, когда явятся в Петербург с деньгами и прошением, скрепленным подписями почетнейших лиц из старообрядческого общества.

Возвратившись в Москву, они принялись за дело с крайней осторожностью, чтоб Антоний с Пафнутием не проведали их замыслов. Благотворительнице успели представить дело с самой благовидной стороны, прибавив к ее успокоению, что оно предпринято по благословению епископов Антония и Пафнутия, от которых, дозволенные правительством, беглые священники будут находиться в совершенной зависимости. Под этим условием деньги были обещаны в количестве 250.000 руб. сер., каковое количество именно назначено было В–м. Осторожно собирались и подписи под прошением от лиц более или менее единомышленных партий В–ва, каковых успели найти семнадцать человек. Но сохранить тайну им все-таки не удалось: один из подписавшихся. Ф. Я. С–в, мучимый совестию, за измену своим духовным отцам, приехал к Пафнутию и по секрету сообщил ему о предприятии В–ва с товарищами. Пафнутий, с свойственною ему энергией, принялся за разрушение планов В–ва. Немедленно отправился он к благотворительнице, дом которой для него открыт был во всякое время и где всегда его встречали с радушием и почетом. «На ваши деньги, строго сказал он ей, была основана белокриницкая иерархия; вашими же деньгами теперь хотят ее и уничтожить.» С горькими слезами отвечала ему изумленная хозяйка, что у ней и в мысли не было такого нечестивого намерения, что напротив она думала оказать этой иерархии новую услугу, помогая делу, на которое и он вместе с Антонием дал свое благословение. И когда Пафнутий объяснил ей, как хотели ее сделать жертвой обмана, то крайне огорченная и обиженная женщина у него же просила совета, что ей делать с этими людьми, так недобросовестно с ней поступившими. Пафнутий посоветовал при свидании с В–вым не показывать и вида, что его козни сделались известны и не отказываться от обещания дать деньги, но не выдавать их дотоле, пока он не представит ей письменного удостоверения в том, что Антоний и Пафнутий действительно уполномочили его хлопотать в Петербурге по предположенному делу. Скоро явился и В–в за деньгами. Ему отвечали, что деньги будут выданы, как скоро он представит удостоверение, что Антоний с Пафнутием согласны на его предприятие. В–в обещал непременно доставить это удостоверение; только просил немедленно выдать ему деньги, так как нужно было поспешать в Петербург к назначенному сроку, чтобы в противном случае совсем не расстроилось столь важное для старообрядчества дело. Но все его моления теперь были тщетны, и ему пришлось отправиться в Петербург с одним прошением.

Таким образом, Пафнутий успел во время расстроить план противной партии в самом главном обстоятельстве, на котором собственно расчитан был весь его успех. Но, не довольствуясь этим, он решился вести открытую борьбу с противниками на том же самом поприще, которое избрали они. Между лицами, близкими к Пафнутию, и прежде заходила речь, что в нынешнее кроткое и милостивое царствование благовременно было бы похлопотать об испрошении существующему у старообрядцев, так-называемому австрийскому священству законного признания и ограждения на тех де правах, на каких существуютъ в России церкви и духовенство разных иноверных исповеданий. Теперь, когда враждебная партия начинала дело, грозившее совершенным уничтожением белокриницкого священства, была, по мнению Пафнутия, самая удобная пора сделать такого рода попытку, и просьбе о дозволении иметь старообрядцам беглых священников, подписанной семнадцатью членами старообрядческого общества, противопоставить другое прошение – о признании уже существующего старообрядческого духовенства, и за подписью не десятка, а нескольких сотен старообрядцев. Объяснив Антонию сущность дела и получив от него полномочие действовать. Пафнутий со своими друзьями принялся за хлопоты. Нужно было, прежде всего, поискуснее составить прошение. По просьбе одного из влиятельных старообрядцев, имевшего связи с московскими литераторами, один из этих последних, пользующийся заслужонным уважением особенно в купеческом обществе, принял на себя труд составить прошение. В то же время по всей Москве разосланы были к старообрядцам приглашения явиться в известный дом и к известному времени на общее собрание по весьма важному делу. На это собрание явилось не мение ста человек. Пафнутий открыл его речью, в которой объяснил важность и настоятельную нужду предпринимаемого дела. Потом читано было и составленное уже прошение, которое Пафнутий также объяснял пункт за пунктом. Все изъявили согласие подписать прошение; подписи собирались также и по домам, так что всех подписавшихся насчиталось не менее трех сот человек. Наконец прошение вручено было трем избранным лицам, Б–ву, Г–ну и Б–ву, которые и отправились с ним в Петербург. Это было вскоре после того, как туда же поехал с своим прошением В–в.

В Петербурге, В–ва поджидали уже в назначенном месте и к назначенному времени; собралось даже небольшое дружеское общество, чтобы приличным образом отпраздновать свидание с интересным просителем. Проситель явился, хотя несколько смущенный. С ним объяснялась собственно хозяйка гостеприимного дома (впрочем, надобно полагать, не имевшего собственного семейства) и когда на главный вопрос о деньгах, получила ответ, что они непременно будут доставлены, то с понятным негодованием выпроводила вон злополучного просителя, как человека, не имеющего понятия о том, как следует обращаться с порядочными людьми. Несмотря на такое чувствительное поражение В–в все-таки решился подать просьбу и нашел к тому случай. Тогда же подал прошение и Б–в с товарищами. Случилось даже, что эти последние встретились с В–вым, который был крайне изумлен такою неожиданною встречей и тогда же догадался, что в Москве его затей обнаружены и вызвали противодействие. Ответ на оба прошения последовал спустя около двух месяцев после их подачи: В–ву был объявлен чрез полицию решительный отказ на его просьбу, с строгим замечанием, чтобы впредь не смел беспокоить правительство подобными просьбами. Не более удачно кончилось и дело, начато по мысли Пафнутия: хотя без особенного замечания, но все-таки на просьбу о признании прав старообрядческого белокриницкого духовенства последовал решительный отказ.

Для Пафнутиева общества эта неудачная попытка имела немаловажное значение. Она показала, что получить от правительства законное обеспечеиие старообрядчеству с его самостоятельною иерархией нет никакой надежды и что нужно поискать иных способов к упрочению и будущему процветанию раскола. Тогда-то снова и с большею серьезностью возобновились беседы об открытии сношений с Лондоном; тогда явилась даже мысль об основании в Лондоне старообрядческой церкви, училища для образования 6удущих миссионеров старообрядчества и типографии для печатания раскольничьих сочинений.

Между тем после истории с прошением, кончившейся так несчастно для в – ской партии, отношения этой последней к находившимся в Москве старообрядческим епископам сделались еще хуже. Она вступила с этого времени в открытую с ними борьбу, и преимущественно с Антонием, который своим характером и образом действий давал нередко законные поводы к обвинениям против него. Затем возникли большие неудовольствия между самими епископами также по поводу разных незаконных поступков и распоряжений Антония, против которых Пафнутий, в интересах старообрядчества, восставал всеми зависевшими от него способами.¹⁰⁶ Вообще дела у московских старообрядцев и в новой их иерархии расстроились до того, что для приведения их в порядок признано было нужным обратиться за пособием даже в Белую Криницу. По сему случаю Пафнутий казанский, принимавший живое участие и в тогдашних событиях, убедил отправиться за границу самого Пафнутия коломенского, который в это время отказался даже от своих епископских занятий. Его друзья, в особенности двое из них, А. Б–в и А. С–в, были очень рады этой предполагаемой поездке, как удобному случаю открыть сношения с г. Герценом и другими русскими выходцами. Пафнутий должен был, по их плану, из Ясс отправить к этим выходцам первые письма и так условиться насчет будущих сношений, чтобы постоянная корреспонденция с Лондоном шла именно через Яссы при посредстве тамошних старообрядцев, с которыми также надлежало войти в соглашение по этому делу. В первых числах марта 1861 года Пафнутий действительно отправился за границу, снабженный несколькими адресами для открытия предположенной корреспонденции. Но поездка его за границу на этот раз была неудачна: в Яссах ему некогда было и подумать об учреждении удобных сношений с Лондоном; здесь на него и тогдашнего браиловского епископа Онуфрия, который по доверенности Кирилла ехал с ним в Москву для устроения старообрядческих дел, произвел нападение мануиловский архимандрит Варсонофий, успевший склонить на свою сторону и ясских старообрядцев, так что Пафнутий принужден был, бросив свои вещи, тайком уехать из Ясс.¹⁰⁷ Из обстоятельств этой поездки здесь стоит упомянуть только о свидании Пафнутия с Аркадием славским. Аркадий в это время, как известно уже читателям, занят был мыслию о возвращении в Россию; об этом-то предмете и вел он откровенную беседу с Пафнутием, желая знать его мнение о том, возможно ли подобное предприятие и как его устроить. Пафнутий одобрял намерение Аркадия, но советовал дело вести открытым, законным путем, – обратиться в посредственно к русскому правительству, и предложить ему при этом некоторые условия, обеспечивающие не только личную безопаность самого Аркадия, по отчасти и права его как старообрядческого епископа, что имело бы весьма важное значение и для всего старобрядческого духовенства в России. Пафнутий полагал, что переход в Россию столь известного и тогда еще уважаемого в старообрядческом мире лица, как епископ славский, будет дозволен русским правительством с большим удовольствием и что даже предложенными условиями не станут при этом много затрудняться. О подробностях относительно осуществления этого плана Аркадий вел потом довольно живую переписку с Пафнутием, когда этот последний возвратился в Россию из своей первой, неудачной поездки заграницу.¹⁰⁸

Но первая неудача не остановила Пафнутия; напротив, однажды решившись на открытие сношений с Лондоном, он не хотел уже, по самой своей натуре, отказываться от принятого им решения. Московские события только поддерживали в нем эту решимость: здесь по прежнему шла безурядица в старообрядческих делах, на которую ему противно было смотреть и которая невольно приводила к мысли, что для спасения и оживления старообрядчества, потрясаемого этою неурядицей, необходимы какия-либо чрезвычайные средства, в роде тех, основание которым предполагалось положить в Лондоне. Совершенно свободная старообрядческая епископия, с кафедральным при ней собором, с училищем и типографией, – одним словом, правильно и разумно устроенный рассадник будущих пастырей и проповедников старообрядчества, – вот что представлялось тогда Пафнутию вожделенным средством привести раскол в твердое и цветущее положение. Те «передовые» старообрядцы, которые и прежде мечтали о вручении раскола под защиту г. Герцена, были в восторге от этих планов и тем больше обещали им успеха, что в то время изданием первой книжки Сборника лондонское братство заявило уже о своем полном сочувствии старообрядцам и само вызывало их на братский союз. Со стороны материальных средств на осуществление своих планов, как бы широки они ни были, Пафнутий не предвидел затруднений: та благотворительная казна, о которой упомянули мы выше, была для него всегда открыта, и на дела «богоугодные», клонившиеся к пользам старообрядчества, ему предоставлен был неограниченный кредит. Все это расположило Пафнутия ехать вторично заграницу, уже главным образом с тою целию, чтобы лично войти в сношения с русскими выходцами. У него имелся выправленный в Кагуле во время последней поездки паспорт на имя кагульского первой гальдии купца, Поликарпа Петрова (мирское имя Пафнутия}: по этому паспорту ему выдали в Петербурге новый, заграничный, с которым в ноябре 1861 года и отправился он в путь.

Через Берлин и Париж, без особенных затруднений и приключений, Пафнутий добрался до Лондона. Оставалось теперь представиться оракулу, к которому в былое и так еще недавнее время являлась на поклонение чуть не вся путешествовавшая российская молодежь. Но прежде чем сделать этот шаг, надлежало подумать как его сделать и как вообще повести дело с лондонским обществом русских эмигрантов. Относительно этого, Пафнутий имел уже готовый план. Он вовсе не разделял того увлечения герценизмом, каким объяты были некоторые из его московских приятелей, готовые без дальних рассуждений отдать себя под руководство издателей Колокола и Сборника. Напротив, если где, то именно в настоящем случае, от которого могла зависеть будущая судьба старообрядчества, в сношениях с такими лицами как лондонское братство, он считал необходимым вести дело с крайнею осмотрительностью. О г-не Герцене, его убеждениях и планах, как мы уже говорили, он имел довольно скудные сведения; из рассказов приятелей ему было известно только, что будто бы это человек необычайного ума, с огромною ученостью, в высшей степени благородный и который в России имеет весьма многочисленный круг почитателей; что произвол и злоупотребления власти заставили его покинуть отечество и под защитой свободных английских учреждений провозгласить себя врагом всякого деспотизма и специальным защитником политических и религиозных прав русского народа, что в этом-то звании он и принимает под свою защиту гонимое русское старообрядчество. Но так ли было на самом деле и каковы именно политические и религиозные убеждения г. Герцена, об этом Пафнутий не имел надлежащего понятия и это, прежде всего, он намерен был узнать посредством личных сношений с г. Герценом и его адептами, чтобы видеть, есть ли действительно какие-либо пункты соприкосновения между ними и старообрядчеством, и возможна ли между теми и другим тесная связь для осуществления задуманных в Москве планов. Что касается этих планов, то Пафнутий не считал нужным скрывать их; напротив, откровенностию в этом отношении надеялся вызвать на большую откровенность и своих будущих собеседников. Эти планы он, конечно, не намерен был выдавать как что-либо окончательно решенное, хотя, с другой стороны, считал не лишним сообщить, что за возможность их осуществления он может поручиться и что дело это вообще во многом зависит от него, так как он уполномочен старообрядцами войти на этот счет в сношение с Лондонцами. Но свое звание, действительное положение в старообрядчестве, он, во всяком случае, намерен был скрыть, выдавать же себя просто за старообрядца, Поликарпа Петрова, кагульского первой гильдии купца, как значилось и в его паспорте.

Остановившись в одном из лучших лондонских отелей, Пафнутий, с помощию нанятого переводчика, отправился, прежде всего, отыскивать «вольную русскую типографию» в надежде получить там нужные ему сведения о лицах, с которыми желал видеться. Отсюда его послали в книжный магазин Поляка Стхоржевского. Этому последнему Пафнутий объяснил, что он старообрядец, только-что приехавший из России, что здесь, в Лондоне, хотелось бы ему напечатать некоторые старообрядческие книги и потому он желал бы повидаться с содержателем русской типографии г-м Герценом. Стхоржевский, один из интимных членов герценского братства, принял Пафнутия весьма предупредительно, расспросил, где остановился, как устроился, давал советы относительно жизни в Лондоне и выразил полную готовность устроить его свидание с содержателем «вольной русской типографии».

Интересную новость о приезде русского старообрядца в Лондон для печатания книг Стхоржевский передал, кому следовало наискорейшим образом. Новость была действительно интересна и неожиданна. Итак, мечты о сближении со старообрядцами начинают сбываться, – сочувственные слова, обращенные к ним в Сборнике и других изданиях «вольной русской типографии», дошли по назначению, – на призыв к братскому союзу стали, наконец, откликаться! Все это было в высшей степени приятно и заманчиво. Но как люди, искушенные житейским опытом, лондонские друзья поспешили несколько умерить свои восторги; им пришло на мысль: не шпион ли какой-нибудь этот новый, так неожиданно явившийся гость. Поэтому было решено, прежде чем ввести его в общество самого принципала, подвергнуть предварительному испытанию в низших инстанциях.

На другой день после свидания с Стхоржевским, когда Пафнутий в общей зале беседовал с офицерами, стоявшего в порте русского парохода, ему доложили, что некто желает с ним видеться. Вслед затем явился молодой человек, лет двадцати пяти, с длинными зачесанными назад волосами, приятной и очень скромной наружности: он рекомендовал себя Васильем Ивановичем Кельсиевым. После первых приветствий, Кельсиев завел речь о дороговизне и неудобствах жизни в отелях, советовал Пафнутию нанять отдельную квартиру и предложил ему на этот счет свои услуги. Этим и кончилось первое свидание: Пафнутий не хотел с первой же встречи и притом в гостинице вступать с Кельсиевым в откровенную беседу. Узнав его адрес, он только обещался приехать к нему на следующий день, что действительно и исполнил. Кельсиев жил в небольшой, но довольно удобной квартире; в том же доме была свободная, отдававшаяся в наймы комната, которую он советовал Пафнутию взять за себя. Помещение понравилось Пафнутию и представляло то, ничем не заменимое удобство, что живя рядом с Кельсиевым, он во всякое время мог пользоваться его обществом. Нанять квартиру он согласился и в тот же день переехал из гостиницы. С этого времени начинаются его близкие отношения к Кельсиеву и откровенные с ним беседы.

В этих беседах Пафнутий сообщил Кельсиеву о намерении старообрядцев основать в Лондоне типографию, училище, также построить собор и даже целый старообрядческий монастырь и учредить при нем архиерейскую кафедру. Относительно типографии Кельсиев заметил, что в ней особенной нужды не имеется, что к услугам старообрядцев готова устроенная Герценом типография, для которой не трудно запастись славянским шрифтом. Но мысль об открытии старообрядческого училища и учреждения архиерейской кафедры в Лондоне привела его в восхищение. Он старался со своей стороны разъяснить Пафнутию, сколько удобств к осуществлению ее представляет именно Лондон; он перебирал все удобные места в городе, на которых можно было бы возвести монастырские здания, и даже возил Пафнутия осматривать одно из гаких мест, которое обоим очень понравилось. Вообще, откровенным изложением своих планов Пафнутий заслужил полное расположение Кельсиева, который даже признался ему, что доселе был с ним очень осторожен, из опасения какой-нибудь измены с его стороны, но что теперь готов представить его самому Александру Ивановичу. Это было на третьи сутки после первого их знакомства. Торжественное представление было назначено вечером следующего дня.

Заметно было, что Герцен приготовился к принятию интересного старообрядца: кроме самых близких людей – Огарева и какого-то Поляка, служащего при типографии, целый вечер у него не было никого. Гостя принял он очень радушно, но с сохранением подобающей ему важности. Разговор, само собою, разумеется, шел преимущественно о расколе, и главным образом об его отношениях к правительству. Герцен резко порицал, все правительственные меры против раскола и не без самоуверенности предлагал принять его под свою охрану. Чтобы придать силу своим словам, он распространился о своих обширных связях в России, о своем влиянии в рззных даже правительственных сферах и тут же, кстати, сообщил, что не дальше как в этот самый день получил всеподданнейшее письмо из Польши, в котором его просять уступить Полякам Малороссию. И это говорилось серьезно! Гостю тогда же не понравилось это самохвальство. Разговор перешел между прочим на события сороковых годов. Пафнутий рассказал по этому случаю, как знаменитый инок Алимпий отличался на пражском сейме и на улицах города Праги, во время происходившего там восстания против Австрийцев. Это известие было совершенною новостию для Герцена и заинтересовало его в высшей степени. Раскольничий монах держит речь на революционном сейме, идет на баррикады! Какое, в самом деле, приятное известие для людей, ищущих революционного элемента в расколе! Одно случайное обстоятельство придало новый интерес рассказу Пафнутия. Не дальше как на следующий день после свидания с Герценом, Кельсиев вбежал в комнату Пафнутия и сообщил ему новость, что в Лондон npиеxaл известный своими речами на пражском сейме г. Бакунин, бегавший из Сибири, что его спрашивали между прочим об Алимпий, что рассказ Пафнутия он подтвердил вполне и очень рад повидаться с знакомым своего пражского сподвижника. Вечером 5-го января, в крещенский сочельник, Пафнутий сидел одиноко в своей квартире. Вдруг он слышит, что кто-то, распевая густым басом во Иордан крещающуся Тебе Господи тяжелыми шагами поднимается по лестнице; дверь распахнулась, и какой-то незнакомец, сопровождаемый Кельсиевым, с хохотом вошел в комнату и стал приветствовать изумленного Пафнутия: это был сам г. Бакунин. Его наружность, грубая безцеремонность и это распеванье священной песни, которым он как будто хотел скрасить свой первый визит к старообрядцу, но в котором слышалось невольно самое наглое кощунство, все это произвело на Пафнутия крайне неприятное впечатление. Кельсиев также чувствовал себя неловко. Но дело понемногу уладилось и знакомство с новою знаменитостью из герценовского кружка завязалось. Бакунин с большим удовольствием повторил свой рассказ об Алимпие, которого очень хвалил за его отважность. Вскоре потом он составил для Колокола статью о своих похождениях, в которой упоминал и о подвигах отца Алимпия. Статью прежде напечатания показали Пафнутию. Оберегая интересы старообрядчества, он просил, чтобы не писали об этих подвигах и, особенно, чтобы не было упоминаемо самое имя Алимпия, особы очень немаловажной в истории белокриницкой иерархии. Само собою, разумеется, что его просьба была уважена, и в статье ограничились только подстрочным замечанием, что на пражском сейме с Бакуниным никого из Русских не было, кроме одного старообрядческого инока. При другом свидании, также в присутствии Кельсиева, Бакунин читал Пафнутию письма, которые приготовил он к своим старым друзьям, в том числе и к Алимпию, он извещал их о своем освобождении и приглашал снова приниматься за старое дело. «Отец Алимпий, так писал он к этому последнему, помнишь ли Прагу? Что же ты дремлешь? Пора за дело,» и т. д. Кельсиев с тревожным любопытством следил, как действовало это чтение на Пафнутия и вообще не мало смущался болтливостью и неуместною откровенностью Бакунина, который непринужденно витействовал о таких вещах, относительно которых, очевидно, ему хотелось оставить Пафнутия в неведении.

При первом же знакомстве с Пафнутием Кельсиеву не трудно было заметить, что он имеет дело с человеком не дюжинного характера, стойким в своих у6еждениях и неспособным легко подчиняться чьему бы то ни было влиянию, что для сближения с этим человеком, столь важного в интересе будущих сношений со всем старообрядчеством, необходимо несколько приноровляться к его понятиям и привычкам, а не подвергать его насильственному действию совершенно новой и непривычной для него среды; при всей скудости и превратности своих понятий о расколе Кельсиев понимал однакоже, что именно не следовало посвящать Пафнутия во все таинства политических и особенно религиозных учений, принятых в обществе Герцена, что, по крайней мере, нужно знакомить с ними постепенно и соблюдать осторожность. Сам Герцен не мог не признать справедливости этих замечаний и до того простер внимательность к старообрядческим убеждениям своего гостя, что у него даже не курили в присутствии Пафнутия, пока наконец этот последний сам не попросил оставить такую излишнюю щепетильность.¹⁰⁹ А для сохранения в некоторой тайне от него слишком ослепительных для старообрядческого ума новейших учений, признали за лучшее не допускать его до присутствия на дружеских собраниях у г. Герцена. Пробыв более месяца в Лондоне, Пафнутий, действительно, был у Герцена не более четырех раз; Кельсиев, не редко ходивший на упомянутые собрания, отказывался брать его с собой и при этом откровенно сознавался, что там будут говорить много такого, что ему не понравится, что «там будет богохульство».

Но Пафнутий, как мы сказали, больше всего и желал познакомиться именно с религиозными и политическими убеждениями Герцена и его друзей. Осторожность, какую хотели они соблюсти в этом отношении, только сильнее возбуждала его любопытство и заставляла искать случаев к его удовлетворению. А в случаях недостатка не было. Драгоценным субъектом для наблюдения мог служить здесь вопервых г. Бакунин, ни мало не скрывавший, или не имевший возможности скрыть ни своего кощунства, ни своих революционных стремлений. Затем довольно случаев для наблюдений такого рода открывалось ему при неизбежных встречах с разными лицами у Кельсиева и на тех немногих вечерах у самого Герцена, на которых пришлось ему присутствовать. При этих встречах он сам обыкновенно склонял речь на вопросы о религии и искусным образом вызывал собеседников на любопытные для него состязания, из которых и получил достаточное понятие о религиозных убеждениях, господствовавших в обществе г-на Герцена. Что же касается политических его убеждений, то с ними старался постепенно знакомить Пафнутия сам Кельсиев, сообщавший ему для прочтения некоторые издания Герцена, конечно, с согласия этого последнего. Ему не дали, правда, ни Полярной Звезды, ни исповеди С того берега. Надо полагать, что опасались, как бы наивный старообрядец не смутился некоторыми из сделанных там замечаний, в роде того, например, что апостол языков, сделавшись Павлом, нанес гораздо больше вреда христианству, нежели когда был Савлом – гонителем христиан, или что святые отцы не больше как «византийские растлители ума», писавшие разные «бредни"… Признали за лучшее дать Пафнутию для чтения Колокол и только что отпечатанные книжки: Что нужно помещикам? Что нужно духовенству? Что нужно народу? Эти последние даны были с особенною целию – узнать об них мнение гостя, как человека, хорошо знакомого с русским народным бытом. Прочитав книжки, Пафнутий поражен был сколько, с одной стороны, изумительным невежеством сочинителей относительно всего, что касалось русского народа, полнейшим непониманием его характера и истинных интересов, столько же, с другой стороны, крайне разрушительными началами, которыми проникнуто все содержание книжек. Своих впечатлений он не нашел нужным скрывать от Кельсиева, которого в свою очередь не мало удивили и огорчили его замечания. При первой за тем встрече с Герценом, Пафнутий и ему откровенно высказал свое мнение об этих назначенных для народа книжках. «Еслибы вы хотели, говорил он, написать что-нибудь с особенным намерением восстановить против себя народ, то ничего лучше этих книжек написать не могли: так они противны характеру и истинным потребностям русского народа! И отчего же не составили вы книжки о том, что нужно русскому царю? Вы хочете ниспровергнуть весь существующий порядок, – а не говорите прямо и решительно, чем и как заменить его. Вы хочете напустить на Россию шайку разбойников. Царя не нужно, – можно обойтись и без него! Но ужели вы думаете и в самом деле, что без царя может существовать Россия, и ужели не знаете, к чему может привести такая проповедь среди русского народа, чем грозит она, прежде всего, самим этим проповедникам?» Говорить все это г-ну Герцену, обличать его в незнании русского народа, в бесплодности и опасности его затей, это значило нанести ему оскорбление в самых заветных его мечтах. Чтобы скрыть свою досаду, он наклонился и стал резать какое-то из поставленные блюд. Но неверно направленный нож сорвался и до крови поранил левую руку. Этот случай, так неожиданно прорвавший беседу Пафнутия, послужил отвлекающим средством: беседа о народных книжках больше не возобновлялась; речь обращена была на предмет более приятный для собеседников, – на отношения русского правительства к старообрядцам. Пафнутия расспрашивала, между прочим, о действиях полиции в Черниговских слободах. Он отвечал с полною откровенностью, с негодованием описывал, как в былое время (отрадно думать, что оно действительно былое) всякий булочник, не говоря уже о начальствах более высокого ранга, смело шел там, в старообрядческий дом и брал первую, попавшую на глаза старую книгу или иную драгоценную для старообрядца вещь, с единственною целию получить за нее от самого же владельца потребное вознаграждение, и как подобным самоуправством, от которого не видели защиты, только сильнее возбуждалось в старообрядцах негодование против местных властей, вражда к церкви и горячая преданность расколу; сообщал разные подробности об освящении единоверческой церкви в Добрянке и т. п. Все эти расказы слушались с жадным вниманием. Говоря об одной из жертв старого, «гонительного» времени, бывшем лаврентьевском игумене Аркадии, что ныне епископ Славский, Пафнутий, кстати, сообщил о его намерении возвратиться в Россию. Это известие было уже не из числа приятных, – намерение Аркадия единодушно осуждали и вообще не советовали слишком полагаться на снисходительность нынешнего правительства к старообрядцам. Еще с большим соболезнованием принят был рассказ о раздорах, возникших перед тем в самом старообрядчестве. В них видели, и на этот раз справедливо, начало великих зол для старообрядчества, и умоляли ради общего блага прекратить их, во что бы ни стало, – советовали даже заботиться по возможности о примирении и союзе всех раскольничьих толков, поповских и беспоповских.

Но главный предмет разговора и наиболее приятный составляли обыкновенно планы об учреждении в Лондоне средоточия старообрядческой церковной иерархии и повсеместной пропаганды раскола. Никто не видел особенных препятствий к осуществлению этих планов на свободной лондонской почве. Уже имелось в виду, как мы сказали выше, и удобное место для зданий будущего старообрядческого монастыря. Серьезно рассуждали также о выборе достойного кандидата на новую епископскую кафедру: по общему мнению сюда нужен был человек, который мог бы с честию занимать такое видное и важное по своему назначению место. Занять этот почетный пост предлагали самому Пафнутию; но он отклонил от себя такую честь. Указали еще на одного, по слухам известного и в Лондоне, молодого человека из московских старообрядцев, принадлежавшего к числу приближенных Пафнутия; но, по мнению последнего, он был слишком не далек и бесхарактерен, чтобы занять такую должность. Пафнутий рекомендовал несравненно более способного человека из своих же близких друзей, известного старообрядческого ревнителя и начетчика Семена Семенова, на котором выбор и остановился. Кельсиев придумал сейчас же как и назвать будущего епископа: применительно к начальной букве его мирского имени предположено было назвать его Сильвестром, в память столь чисто поминаемого в истории о белом клобуке Сильвестра папы римского, а по кафедре – епископом новгородским, в честь Св. Софии и вольного великого Новогорода. Герцен, со своей стороны, особенно настаивал на том, чтобы поспешить исполнением предприятия; ему хотелось именно сделать торжественное открытие кафедры во время приготовлявшейся тогда лондонской всемирной выставки. Соображая ход будущих работ и другие обстоятельства, полагали, что к тому времени можно устроить, по крайней мере, церковь; Пафнутий, с своей стороны, заверял что к маю месяцу в Москве могут приготовить иконостас, написать иконы, устроить облачение, утварь и проч. По мнению Герцена, еслибы действительно удалось открыть лондонскую старообрядческую кафедру во время всемирной выставки, когда Лондон будет наполнен представителями образованнейших наций со всего света, это было бы событем великой важности для будущих судеб старообрядчества и, что, надобно полагать, ему особенно нравилось, в высшей степени чувствительным для русского правительства. Воображение нарисовало пред ним и самые подробности будущего открытия лондонской старообрядческой церкви с торжественною встречей во вратах ее будущего новгородского епископа, облеченного в древние святительские одежды по примеру софийских владык. Он говорил, что к тому времени научится употреблению старых обрядов и сам, одевшись в длинный старообрядческий кафтан, с хлебом и солью встретить владыку, при чем скажет ему приветственную речь, в которой изобразить всю великую важность события, составляющего торжество истинно-просвещенной европейской веротерпимости, открывающего возможность двести лет гонимому русскому старообрядчеству свободно и безбоязненно отправлять свое благолепное богослужение. Речь эта, напечатанная в переводе на все европейские языки, тогда же раздана будет в бесчисленном множестве экземпляров. Торжество заключится банкетом, который он устроит у себя для всех друзей свободы и просвещения... Увлеченный красноречивым развитием этих фантазий пред своими слушателями, он едва ли замечал, какое впечатление производили они на сидевшего перед ним старообрядческого епископа. А он, слушая речи Герцена, думал про себя: «И этот человек, открыто проповедующий, атеизм, глумящийся над христианством, презирающий церковь со всеми ее обрядами, наденет старообрядческий кафтан, станет креститься двумя перстами, будет, пожалуй, старостою старообрядческой церкви! Что ж это как не наглое кощунство и посмеяние над тем, что мы привыкли почитать благоговейно?» Ясно стало Пафнутию все безобразие замышляемого союза между старообрядчеством и герценизмом, и ужаснулся он мысли: как бы тогда еще любезное ему старообрядчество, в самом деле, когда-нибудь не сделалось похожим на г. Герцена в раскольничьем кафтане...

Лондонская атмосфера, в которой Пафнутий прожил около шести недель, стала, наконец, и в самом деле тяжела для него. С религиозными и политическими убеждениями русских выходцев он познакомился достаточно для того, чтоб увериться в совершенной невозможности сочетать с их «делом» судьбу старообрядчества. В одном только, по его мнению, могли они оказать услугу этому последнему – в печатании старообрядческих сочинений, и этою услугой он находил не лишним воспользоваться. Затем жить в Лондоне не представлялось надобности; следовало подумать о возвращении домой. Он, конечно, не намерен был сообщать Герцену или Кельсиеву ни о том, что навсегда уезжает из Лондона, ни о чувствах, какие выносить из продолжительного и близкого знакомства с их обществом. На прощаньи, когда его просили похлопотать в Москве о скорейшем осуществлении задуманных планов, он дал обещание сделать по этому делу все, что от него зависит, и, во всяком случае, прислать непременно старообрядческие рукописи для печатания. В перяых числах февраля 1862 года, он был уже в Москве, и, не желая принимать участия в тогдашних расстроенных делах у московских старообрядцев, заключился на совершенное уединение в одном, очень почтенном и совершенно преданном ему старообрядческом доме. Только ближайшие друзья имели к нему доступ, и им-то сообщил он свои наблюдения над этими лондонскими благоприятелями старообрядчества, о союзе с которыми некоторые из них мечтали. Он говорил и им, что только одною услугой Лондонцев можно, по его мненио, воспользоваться – печатанием в их типографии старообрядческих сочинений.

Между тем в Лондоне, по отъезде Пафнутия, очень заняты были мыслию основать там новое средоточие старообрядческой духовной власти и деятельной раскольничей пропаганды. Ничего лучше этого не могли и представить себе издатель Колокола и издатель Сборников, чтобы положить прочное начало замышленного ими влияния на старообрядцев и привлечения их к своему делу. Свидание и беседы с Пафнутием сильно распалили их надежды на этот счет; они почитали недостаточным поручать дело только ему, тем больше что и от них, конечно, не скрылась некоторая загадочность и таинственность в поведении гостя, особенно в последнее время, когда он достаточно познакомился с убеждениями и планами лондонского братства. Признано было нужным войти относительно указанных планов в непосредственные, личные сношения с влиятельными лицами московского старообрядчества, и при том не через письма, в настоящем случае очень ненадежные. Были, конечно, и другие, более важные побуждения отправиться кому-либо из лондонского братства в Россию: тогда, как известно, происходили у нас волнения и разного рода демонстрации в среде учащегося юношества под несомненным влиянием внушений из Лондона.¹¹⁰ Как бы то ни было, только вскоре после того как, Пафнутий уехал из Лондона, предпринял путешествие в Москву и сам Кельсиев.

В Петербурге, на пути в Москву, имел он свидание с одним из замечательнейших людей между старообрядцами. Там находился в это время инок Павел, известный под именем Прусского, основатель и начальник беспоповской киновии (мужской и женской) в Гумбигенском округе старой Пруссии, человек светлого ума, обширной начитанности и строгой иноческой жизни. Кельсиев много слышал о нем и знал хорошо, какое сильное влияние имеет он на своих единоверцев и за границей и в России. Узнав случайно о его пребывании в Петербурге, он пожелал непременно увидеться с ним. Один общий знакомый вызвался устроить свидание. Он убедительно просил отца Павла прити к нему в назначенное время по весьма нужному делу, не объясняя, впрочем, по какому именно. Он явился; тогда же явился и Кельсиев. Отец Павел имел о нем понятие, однакоже не уклонился от беседы с ним. Между ними происходил и догматический диспут: Кельсиев отвергал личное существование антихриста пред кончиной мира и доказывал существование только антихристианского духа; Павел, напротив, защищал православное учение о явлении антихриста. Но больше всего Кельсиев желал расположить своего собеседника к сочувствию его политическим планам, – он распространился, по обычаю, о притеснениях, какие будто бы терпят старообрядцы от русского правительства, о необходимости принять меры против такого образа действий и предлагал для этой цели войти в тесный союз с лондонскою компанией, от которого можно надеяться обоюдной пользы. Молча выслушав его разглагольствия, Павел дал ему краткий ответ, что старообрядцы привыкли к терпению, и считают своим долгом покоряться богоучрежденной власти царей, в чем бы она ни проявлялась. Кельсиев заметил на это, что однакож он имеет доказательства несомненного сочувствия со стороны старообрядцев тем политическим целям, к которым стремится лондонское братство, что имеются уже готовые планы совокупного действования в этом отношении и что он идет в Москву именно для того, чтоб еще точнее условиться насчет этих планов. Инок Павел с непоколебимою уверенностью отвечал ему, что он заблуждается, что в Москве он вовсе не найдет того, что предполагает найти; что, напротив, близкое знакомство со старообрядчеством непременно покажет ему всю несбыточность надежды – вовлечь старообрядцев в предприятие, направленное к ниспровержению царской власти. Эти замечания, сделанные человеком, глубоко изучавшим дух старообрядчества, были для Кельсиева не очень приятным напутствием для предлежавшей ему поездки в Москву.

Сюда приехал он, спустя не более двух недель по возвращении Пафнутия. Случилось, что в ту самую ночь, когда он приехал в Москву, Пафнутий видел очень замечательный и сильно поразивший его сон: ему представился Кельсиев в таком страшном виде, что он в испуге проснулся и до самого утра не мог уже заснуть. Он придал особенную знаменательность этому событию и еще находился под влиянием своего тяжелого сновидения, когда к нему в комнату вошел Семен Семенов, имевший доступ к нему во всякое время. Улыбаясь и довольно таинственно начиная речь, он сказал, что пришел сообщить любопытную новость.

– Какую новость? Не ту ли, что приехал Кельсиев? спросил его Пафнутий.

– А вы откуда знаете? спросил, в свою очередь, до крайности изумленный Семен Семенов, – он только что ныне ночью приехал в Москву и почти ни с кем еще из наших не видался.

Пафнутий сказал ему откуда знает о приезде Кельсиева и тут же отдал строгое приказание, чтоб ни он, Семен Семенов, и никто другой, с кем Кельсиев будет иметь свидание, не смели открывать ему, кто был в Лондоне под именем старообрядца Поликарпа Петрова, и прибавил, что во всяком случае Кельсиев не увидит его в Москве; советовал также, чтоб и все его друзья были как можно осторожнее в сношениях с лондонским гостем. Кельсиев ничего и не узнал бы, конечно, о тайнственной личности Поликарпа Петрова, еслибы не выдал ему секрета один простодушный юноша из старообрядцев, которому известно было мирское имя Пафнутия. Кельсиев спросил его при свидании:

– Был у нас старообрядец Поликарп Петров: не знаете ли вы, кто он такой?

– Да владыка – Пафнутий, должно быть, отвечал откровеный юноша.

И стал Кельсиев искать в Москве владыку Пафнутия; но все старообрядцы, с которыми он видался, говорили ему, что Пафнутия в Москве теперь нет, а находится он в городе Киеве. Сами они держали себя с Кельсиевым также очень осторожно и ни в какие тесные с ним сношения не входили. Относительно планов об учреждении в Лондоне старообрядческой епископской кафедры говорили уклончиво, что, конечно, хорошо было б это сделать, но что дело это трудное, опасное и т. д. За то просили у него содействия в издании старообрядческих сочинений, и Семен Семенов при прощаньи даже вручил ему для напечатания свое сочинение: О действиях православной церкви в отношении к еретикам, направленное в пользу старообрядчества; было обещано также в непродолжительном времени выслать и других. Только один из московских старообрядцев не сохранил должной осторожности в сношениях с Кельсиевым, тот самый молодой человек, который предлагался в кандидаты для занятия лондонской архиерейской кафедры и избрание которого отклонил Пафнутий: при своей недальновидности и увлекающемся характере он был чрезвычайно заинтересован таинственными сношениями с лондонским гостем и готов был на всякие для него услуги, за что, как известно, и поплатился очень дорого. Этим и кончились результаты совершенного г-м Кельсиевым путешествия в Москву собственно по раскольничьим делам.

Это путешествие сильно поколебало его надежду на устроение в Лондоне средоточия старообрядческой духовной власти, и вообще в значительной степени должно было охладить его мечты о тесном союзе московских старообрядцев с партией Герцена. Предсказание инока Павла очевидным образом сбывалось. Кельсиев чувствовать это; на возвратном пути он решился даже заехать в его прусскую кановию, чтоб еще раз повидаться с этим замечательным человеком. Павел со своею братией слушал часы в монастырской моленной когда, к немалому его удивлению, вошел туда приехавший из Москвы гость. Беседуя с Павлом, гость этот признался, что в его предсказании, относительно сношений со старообрядцами в политических видах оказалось много верного. Однакоже и теперь он хотел склонить самого Павла к политической деятельности в союзе с Лондоном; но и на этот раз попрежнему получил решительный отказ. В последствии Лондонцы неоднократно возобновляли подобного рода нападения на знаменитого беспоповского наставника, но постоянно получали от него один ответ, что он занят исканием душевного спасения и решением вопроса, имеющего для него величайшую важность, – вопроса о вечности церкви и о том, где обретается она в настоящее время; к участию же в политических делах почитает себя непризванным.

Между тем, по отъезде Кельсиева, в Москве думали серьезно заняться приготовлением старообрядческих рукописей для печатания в лондонской типографии. Особенно хотелось поскорее напечатать обстоятельное изложение основного учения последователей белокриницкого священства, на котором собственно и думали они утвердить мнимую законность своей новоучрежденной иерархии, – учения о возможности временного прекращения и нового восстановления богоучрежденной иерархии в церкви Христовой. Это учение, измышленное иноком Павлом белокриницким в ответ на возражения, сейчас упомянутого нами другого знаменитого инока Павла Прусского, было полнее развито и сильно распространено между московскими старообрядцами Пафнутием, который сделал его главным предметом своей проповеднической деятельности. Поэтому было желательно, чтоб изложение этого учения «для печати» сделал именно Пафнутий. Семен Семенов убедительно просил его заняться безотлагательно этим важным трудом. Было, впрочем, и готовое изложение указанного учения, сделанное самим Семеном Семеновым на основании сочинений инока Павла и проповедей Пафнутия, – оно известно у старообрядцев под именем сочинения: О нужных церковных обстоятелъствах. Семен Семенов просил Пафнутия тщательно пересмотреть, поверить и исправить, по крайней мере, это сочинение для скорейшего препровождения в Лондон. Пафнутий не отказался, он только говорил, со своей стороны, что дело, по своему назначению и по своей важности, именно требует самой тщательной и обстоятельной поверки всех содержащихся в сочинении исторических, указаний и свидетельств, чтобы в последствии по печатной книжке никто не мог уличить старообрядцев в намеренном отступлении от исторической истины ради поддержания любимого своего учения. С такими намерениями беспристрастного исследователя истины, Пафнутий, действительно, и приступил к труду, на который так усердно вызывал его Семен Семенов; но труд этот привел его к тому, чего Семен Семенов мог желать всего менее и чего сам Пафнутий тогда не ожидал еще, хотя по существу дела этого именно и надлежало ожидать, – привел к открытию совершенной несостоятельности того учения, которое доселе считалось вполне достаточным основанием и оправданием новоучрежденного белокриницкого священства, а за тем последовательным порядком, к открытию полной несостоятельности и раскола вообще и вследствие того к совершенному от него отречению.¹¹¹ И это было, хотя отдаленным, последствием все того же замысла – открыть сношения с лондонскими выходцами в видах упрочения дальнейшего процветания раскола...

Итак, блестящие надежды на скорое заключиние самого тесного союза с российскими старообрядцами, возбужденные в лондонском кружке русских выходцев приездом и планами Пафнутия, разсыпались в прах. Собственная поездка Кельсиева в Москву должна была, как мы сказали, показать ему это довольно ясно; еще яснее показали это дальнейшие события. В том самом феврале месяце, когда Кельсиев находился в Москве, здесь было издано от имени старообрядческого духовного совета известное Окружное Послание; а в нем заключалось, между прочим, следующее, превосходно выраженное наставление «Завещеваем и молим, вкупе с верховным Апостолом Павлом, творити молитвы, моления, прошения, благодарения за все человеки, изряднее же о здравии и о спасении, и о царстей победе, иже от высочайшей и вседержащей Божией десницы поставленного, и славою, и честию венчанного, самодержавнейшего, Богохранимого, великого Государя нашего, Царя и Великого Князя Александра Николаевича и всего Августейшего Дома Его, и обо всей палате, и обо всех Его, о нем же и на святой, проскомидии божественной литургии, в часле великих седми, пятая приносится просфира, и приноситися будет яко же о нем, тако и о будущих преемницех, престола и скипетра его в род и род и до века» (Окр. Посл. статья 6.) Столь неблагоприятное для Лондонцев по самому своему содержанию Окружное Послание было невыгодно для них и по своим последствиям. Известно, что оно вызвало в старообрядстве великие волнения, которые продолжаются и доселе. Эти волнения и заботы об их прекращении поглотили собою все внимание высшего старообрядского духовенства, а равно и всех старообрядцев сколько-нибудь интересующихся судьбами старообрядства, так что им не до того уже стало, чтобы строить планы и замыслы об упрочении раскола при посредстве лондонских выходцев, еслибы даже и имел еще кто подобные планы и замыслы. Особенно же содействовал пробуждению негодования к лондонским агитаторам в старообрядском обществе, как и вообще между Русскими, вскоре за тем возникший польский мятеж. То глубокое патриотическое чувство, которым воодушевил он всех истинно русских людей, сильно сказалось и между старообрядцами; они спешили, вместе с другими, словом и делом засвидетельствовать свою преданность Царю и отечеству. Известны адресы, поданные Государю Императору старообрядскими обществами разных мест; известны также подвиги некоторых старообрядских общин в борьбе с польскими повстанцами. В это достопамятное время старообрядцы сделались крайне осторожными в отношенип ко всему, что могло бы подать повод заподозрить их в сношениях с лицами, враждебными правительству даже и не в такой степени как лондонские агитаторы.¹¹²

О многих проявлениях национального, патриотического чувства в среде русского старообрядства наши Лондонцы, конечно, совсем и не слыхали; но и того, что им сделалось известно, было достаточно, чтобы возбудить в них сильное недовольство и досаду против русских старообрядцев. Правда, лондонские рыцари утешали себя тем, что не верили искренности их патриотического чувства, – все их патриотические заявления, и словесные, и деятельные, они считали ни больше, ни меньше как исполнением приказаний полицейского начальства и в этом смысле старались объяснять их своим читателям, так что даже старообрядцы динабургские являлись у них просто переодетыми русскими солдатами. Но внутренно и сами они чувствовали всю несостоятельность подобного рода утешений; горькое чувство разочарования насчет русских старообрядцев и худо скрываемой против них досады ясно выступает именно в том, что говорилось тогда о старообрядском патриотизме на страницах Колокола и Общего Веча, – в этих тяжелых, натянутых остротах и глумлениях особенно над старообрядскими адресами. «Чего они испугались?» между прочим, вопрошал тогда г-н Герцен, «или чем их всех¹¹³ так настращали, что нельзя больше удержать вопль, крик, плач, завыванье патриотизма, усердие без границ, преданность без смысла? Адресы, паннихиды, молебны на чистом воздухе и в воздухе продымленном (!) ладоном, адресы от грамотных и безграмотных, от старообрядцев и новообрядцев» и пр. Он глумился над тем, как составлялись старообрядские адресы, издевался над старообрядцами города Спасска, которые будто бы, по его словам, «до того заврались (!) и запутались в верноподданических постромках, что в адресе-то (sic) Государю начали хвастаться, что у них есть собрат по вере, Μ. Караушев, который ловил Поляков в Тамбовской губернии,¹¹⁴ был по охоте, по влечению, сыщиком (!), донощиком (!!), – и это ставится, прибавлял г-н Герцен, в заслугу и доказательство верноподданничества.» Только г-н Герцен, с своими адептами, мог не видеть действительно – патриотического подвига в том, чтобы ловить и предавать в руки законной власти возмутителей внутреннего порядка, будут ли то Поляки или агенты какого-нибудь заграничного революционного общества с прокламациями и фальшивыми манифестами в руках, каких именно ловили старообрядцы в Тамбовской губернии. И как ясно эти ругательные прозвища «сыщиками» и «донощиками» обличают в издателе Колокола внутреннюю досаду и раздражение против обманувших его надежды русских старообрядцев!¹¹⁵

Итак, нашим лондонским агитаторам приходилось разочароваться в своих надеждах на русское старообрядство и притом в такое время, когда это было всего менее для них желательно, когда были пущены в ход все пружины их революционных махинаций, и они, мечась как угорелые, всюду искали себе поддержки. Но неудачи с русскими старообрядцами, как и все другие, испытанные ими особенно в это тревожное время, не отрезвили их, а скорее раздражили еще больше. Отказаться от раскола, как будто бы сродной им стихии, они вовсе не хотели; они только решились искать более тесного сближения с ним не в пределах России, где, по их мнению, он стал раболепствовать перед верховною властью, а за границей, в австрийских и турецких владениях, где, как они надеялись, в раскольничьем населении доселе еще жива старая, от предков полученная вражда к русскому правительству, и где досужие люди задолго прежде их уже пытались, и с некоторым успехом, воспользоваться этою враждой во вред России. В 1863 и 1864 гг., оставив в покое старообрядцев русских, они действительно старались сблизиться с буковинскими Липованами и добруджинскими Некрасовцами, равно как их соседями, молдавскими старообрядцами. Впрочем, первые сношения лондонских и других русских революционеров с раскольниками всех этих стран открыты были несколько раньше.

Письменные сношения с Белою-Криницей, в видах привлечения главы старообрядцев к совокупному действованию против русского правительства, открыл первоначально русский выходец не Герценовской семьи, но все же родной ей по своим чувствам к России, известный князь П. В. Долгоруков. Осенью 1862 года Кирилл получил от него письмо. Не слишком искусно читая и книги, печатанные гражданоким шрифтом, владыка Кирилл совсем уже не мастер разбирать письма, хотя бы и четко написанные: а послание Долгорукова, на беду, писано было связным, неразборчивым почерком. Единственный человек, который мог бы прочитать Кириллу таинственное рукописание и которому вообще поручал он чтение всех получаемых писем, архидиакон Филарет, находился в это время, вместе с Сергием и Алимпием (другим борзописцем), в Вене. Пришлось отправить письмо Долгорукова в Вену. Кирилл поручал Филарету прочитать, что такое пишется в этом письме, да уже, кстати, и ответить, что следует, неизвестному корреспонденту. В письме содержались разглагольствия о мнимом деспотизме русского правительства, о том, что якобы оно не позволяет в пределах России каждому свободно следовать своей религии, гонит старообрядцев и лучших русских людей, подобных ему, г. Долгорукову, и что поэтому он предлагает Кириллу, как верховному владыке старообрядцев, дружеский союз, чтобы соединенными силами действовать против русского правательства. «Вооружимся, ваше преосвященство, против общего, вашего и нашего, врага!» – таким воззванием заключалось письмо Долгорукова. Исполнив одну половину Кириллова поручения, разобрав письмо, Филарет затруднился несколько как исполнить другую. Что, в самом деле, отвечать на странное приглашение неизвестного корреспондента? И в чем заключается сущность самого приглашения? Он признал за лучшее последовать в настоящем случае примеру самого Кирилла, – воспользоваться неразборчивостью письма, действительно очень связно написанного, и ответить, что прочесть его надлежащим образом не могли ни сам владыка Кирилл, ни он, архадиакон Филарет, которого владыка призвал для сего на помощь, и что по-этому они просят г. Долгорукова потрудиться вторично, написать им пообстоятельнее и поразборчивее, чего именно он желает. Так действительно и поступил Филарет. Это желаемое вторичное письмо не замедлило явиться. Оно было адресовано и писано уже прямо на имя Филарета. Повторив все содержание первого письма, Долгоруков писал далее, что на первый раз его желания ограничиваются весьма немногим, – а именно просил сообщать ему сведения о притеснениях, какие терпят старообрядцы в России, для оглашения их в издаваемой им газете на позор всему просвещенному миру, и оказать содействие к распространению его издааий между русскими старообрядцами. Он извещал Филарета, что некоторые из этих изданий посылает ему теперь же, дабы познакомить его с их содержанием и направлением. Вслед за письмом действительно получено было несколько №№ Будущности и экземпляр Правды о России. Филарет отвечал Долгорукову, что готов сообщать ему желаемые сведения, но за получением их должен будет обращаться в Россию; в настоящее же время никаких интересных для него сведений не имеет; равным образом и относительно его изданий до предварительного объяснения с русскими старообрядцами ничего определенного сказать не может.

Еще не успел Филарет кончить дело с парижским корреспондентом, как и лондонские друзья старообрядства открыли писъменные сношения с Белою-Криницей. Надо полагать, что в Лондоне имели уже понятие об архидиаконе Филарете, как молодом человеке, очень талантливом, хорошо изучившем немецкий язык. вообще несравневно более образованном чем все белокриницкое братство, начиная с самого безграмотного Кирилла, и имеющем на этого последняго немалое влияние.·По крайней мере Кельсиев признал за лучшее открыть корреспонденцию именно с Филаретом. Первое письмо к нему, в начале ноября 1862 г., он отправил однакоже почему-то не прямо в Белую-Криницу, а в Триест, на имя Амвросиева сына Георгия Андреевича, проживавшего вместе с отцом в Цилли, человека тоже, как видно, ему известного.¹¹⁶ В письме к Филарету Кельсиев говорил много лестного об его талантах и советовал употребить их на служение делу раскола или, что будто бы одно и то же, делу религиозной и всякой свободы, которому и они (братство Герцена) в Лондоне служат всеми своими силами. Он извещал также, что в Лондоне уже издано ими несколько книг в пользу раскола, и что они охотно прислали бы эти книги, в каком угодно количестве, в Белую-Криницу для распространения между старообрядцами, еслибы только Филарет принял на себя это дело, о чем и просил его усердно. Письмо кончалось обещанием всяких услуг старообрядству и со стороны лондонской братии.¹¹⁷ Спустя несколько времени Филарет получил от Кельсиева еще письмо, адресованное уже прямо в Белую-Криницу. Кельсиев писал, что желая познакомить его поближе с характером деятельности лондонских доброжелателей старообрядства, посылает ему, Филарету, некоторые из их изданий, в полной уверенности, что он, как человек образованный, сумеет оценить труды их, и сам примет в них участие, чего в Лондоне искренно желали бы. Упоминаемой в письме посылки Филарет однакоже, к немалому его удивлению, совсем не получал. Это последнее обстоятельство главным образом и побудило его начать корреспонденцию с Кельсиевым. В первом письме к нему Филарет извещал, что никакой посылки из Лондона доселе ему не доставляли, и потому судить о лондонских изданиях он не может, равно как не понимает, какое сам может принять в них участие.

На это письмо не замедлил ответ из Лондона, но ответ писан был уже не Кельсиевым, а г. Огаревым, который объяснялся, что Кельсиева в Лондоне нет, и что он, г. Огарев, уполномочен вести за него корреспонденцию. Относительно посылки Огарев выражал крайнее удивление, куда она девалась, так как из Лондона отправлена была Кельсиевым одновременно с тем письмом, которое Филарет исправно получил в свое время. Затем Огарев с обычным ему многословием распространялся о единстве задач, предлежащих расколу и тому обществу политических деятелей, к которому он имеет честь принадлежать. А сотрудничество, какое предлагалось Филарету, по его объяснению, должно состоять в том, чтобы Филарет сообщал в Лондон сведения обо всех репрессивных мерах правительства в отношении к старообрядцам, как материал для лондонских изданий, и по возможности содействовал распространению этих изданий между раскольниками. Итак, желания Лондонцев в этом случае сходились с желанием Долгорукова, и Филарет мог ответить Огареву то же самое, что отвечал Долгорукову. Впрочем, теперь он решился даже представить и доказательство своей готовности сообщать для печати известия об отношениях старообрядцев к России, – послать описание одного события в этом роде, с намерением не столько услужить старообрядству, сколько обнародовать незаконные деяния некоторых лиц из своего старообрядского общества. Переписка эта происходила после достопамятной поездки Кирилла в Москву, в начале 1863 года. Известно, какой плачевный исход имело для Кирилла его пребывание в Москве и в каком стесненном положении держали там Филарета, который сопровождал его в качестве письмоводителя. Вызвавшая митрополита в Москву Винокуровская партия, не надеясь на преданность Филарета ее интересам, держала его чуть не в заключении и принудила делать и писать все, что ей хотелось. Таким образом Филарет сделался невольным участником тогдашних нелепых распоряжений Кирилла, направленных против Окружного Послания и московского духовного совета, в чем, как известно, и оправдывал себя пред этим nocледнuм стесненностью своего положения, изложив все обстоятельства дела в особом письме (от 17-го апреля 1863 г.) к тогдашнему председателю совета, епископу Онуфрию.¹¹⁸ На Кирилла же и особенно на московских «крамольников» питал он большое неудовольствие за их обращение с ним в Москве, и чтоб отплатить им решился описать для лондонской газеты, соблюдая, впрочем, надлежащую правдивость, путешествие белокриницкого митрополита в российский столичный город Москву. Он справедливо расчитывал, что Лондонцы весьма рады будут напечатать статью, содержащую рассказ о том, как сам старообрядский митрополит, несмотря на всю бдительность русской полиции, преспокойно пропутешествовал от австрийской границы до Петербурга и от Петербурга до самой матушки Москвы, пребезопасно прожил здесь не одну неделю и опять также спокойно проследовал от Москвы до Петербурга и от Петербурга за австрийскую границу, и как в обеих столицах его встречали и честили разные почетные и богатые лица из русских старообрядцев. Но с другой стороны, Филарет еще лучше понимал и то, что от такого папечатания не очень поздоровится и этим почетным лицам, и самому Кириллу, который ездил в Россию тайком и от австрийского правительства, даже вопреки известного уже читателям прямого императорского указа, воспрещающего «святителю без позволения областного начальства предпринимать путь за границу.»¹¹⁹

Спустя несколько времени после того как Филарет начал было таким образом свою корреспонденцию с Лондонцами, хотя и не в тех видах, как желали последние, именно в сентябре 1863 года, пришел к нему серетский форштеер. Форштеер был человек знакомый Филарету, и посещения его не были редкостью. Филарет, по обычаю, стал хлопотать об угощении; но гость на этот раз просил не беспокоиться и вообще держал себя несколько странно, с каким-то особенным любопытством осматривал книги и другие вещи в его келье и потом спросил: не получает ли он каких-нибудь журналов из Лондона. Филарет, не совсем еще понимая цель этого вопроса, отвечал, что получил несколько листков газеты и одну книгу, но не из Лондона, а из Парижа; из Лондона же получил только письмо, в котором извещали, что посланы ему листы каких-то изданий, но самих листов, к удивлению, не доставлено ему доселе. Тогда форштеер разъяснил ему это недоумение, сказав, что на его имя действительно получены Колокол и Общее вече, но что их полюбопытствовали просмотреть и оставили у себя некоторые правительственные лица, возымевшие подозрение, не состоит ли он, архидиакон Филарет, в сношениях с живущими в Лондоне политическими выходцами. «Теперь же, прибавил форштеер, я получил предписание из Черновиц, от президента, произвести строгий обыск в вашей келье, mein lieber Herr Archidiakon, и сделать дознание, в каких именно отношениях находитесь вы к русским выходцам в Лондоне.» Филарет отвечал, что нет надобности производить обыск, что кроме названных им изданий и писем, он не получал ничего ни из Парижа, ни из Лондона, а эти издания и письма немедленно выдаст сам, и тем охотнее, что они послужат только к его оправданию, так как из писем очевидно, что доселе ни в каких сношениях с Лондоном он не состоял, и листы газет высланы без всякой просьбы с его стороны Форштеер действительно, не стал производить обыска, и пригласив Филарета явиться к нему в Серет для дальнейших объяснений, уехал. Дело кончилось освобождением Филарета от всякой ответственности; но, как объяснил ему форштеер, при иных обстоятельствах могло бы кончиться тюремным заключением. Это известие имело на Филарета самое отрезвляющее влияние, показав ему, как европейские правительства смотрят на людей подобных его непрошенным корреспондентам из Парижа и Лондона, – и он поспешил известить этих корреспондентов, что впредь никаких известий посылать к ним не будет, причем просил также, чтоб и они со своей стороны прекратили всякую с ним переписку.

А между тем в Лондоне были заинтересованы его письмом о поездке Кирилла в Москву. Герцен, как справедливо предполагал Филарет, очень рад был напечатать это письмо в Колокол. Но случилось, что в это самое время находился в Лондоне Осип Семенов Гончаров, и, как само собою, разумеется, часто посещал г. Герцена. Этот последний не отказал себе в удовольствии прочесть ему Фаларетово письмо. Гончаров, конечно, сейчас сообразил в чем дело и объяснил Герцену, что письмо печатать не годится по таким-то и таким причинам. Герцен принужден был покориться доводам некрасовского политика, – и, оберегая интересы старообрядства, признал за лучшее письма не печатать.¹²⁰ Когда же, спустя немного времени, было получено от Филарета письмо с отказом продолжать корреспонденцию, в Лондоне были очень удивлены этим и немало опечалены. Там не могли понять, что бы значила такая неожиданная перемена; жалко было и потерять такого драгоценного сотрудника из самых близких людей при белокриницком митрополите, особенно же в такое горячее для лондонских агитаторов время, как было тогда. Полагали, что дело стоит разъяснения и что, во всяком случае, выпускать Филарета из своих рук не следует. Писать к нему теперь было уже нельзя; решили отправить к нему для личных объяснений, с надлежащими инструкциями, одного из эмассаров, которых, как известно, немало разъезжало тогда по южной России и в турецких владениях между тамошними раскольниками.

Однажды, осенью того же 1863 года, когда Филарет находился в Климоуцах у Сергия, в комнату к ним вошел знакомый белокриницкий Липован и доложил их милости, что отца Филарета желает видеть какой-то человек из России. На вопросы несколько удивленного этим известием Филарета, он объяснил потом, что человека того встретил в Черновцах, там подрядился довезти его до Белой-Криницы и отыскать ему архидиакона Филарета, а так как в митрополии отец Мельхиседек сказал, что Филарет в Климоуцах у отца Сергия, то он и приехал с человеком сюда. «Теперь же, прибавил Липован, человек этот дожидается там, за селом, у меня в телеге.» Филарет решился принять неожиданого гостя у себя, в родительском доме,¹²¹ куда пригласил придти на всякий случай и Сергия, – и отправился с Липованом за село. Там действительно стояла повозка, но никакого человека не было видно.

– Да где же у тебя человек? спросил он Липована.

– А в телеге же, отвечал он, – покрыт редном. Как мы стали подъезжать к Климоуцам, да сказал я, что у Климоуцах живет дворник,¹²² он и лег у телегу, да и велел покрыть себя редном; а у село ехать тоже не велел; я ж прикрыл его редном, да и пошел до тебя.

«Какой странный, однако, человек,» подумал Филарет, подходя к повозке.

Там действительно лежал, согнувшись, прикрытый толстою холстинною полостью, какой-то небольшого роста и очень невзрачный господин. Поздоровавшись, он объяснил Филарету, что желал бы поговорить с ним кое о чем, но по секрету, где-нибудь в удобном для того месте. Филарет пригласил его к себе. Дорогой происходил между ними следующий раэговор:

– Вы из России? спросил Филарет.

– Из России.

– Старообрядец?

– Нет, не старообрядец; но имею знакомых между старообрядцами. А вы ведь были в России поначалу нынешнего года вместе с митрополитом Кириллом? спросил он в свою очередь Филарета.

После этого щекотливого вопроса Филарет решился быть как можно осторожнее в беседе с незнакомцем. Он отвечал:

– Нет, в России не бывал никогда, не знаю что и за Россия такая.

– А о Лондоне имеете понятие? продолжал расспрашивать незнакомец.

– Читывал географию, так немножко знаю, что это за город.

– А нет ли у вас там кого-нибудь знакомых?

– Знакомых нет никого.

– И ни с кем из лондонских никогда не переписывались?

– И ни с кем не переписывался.

– Ну, так вы, значит, не архидиакон Филарет…

– Нет, я точно Филарет, архидиакон Белокриницкой митрополии, и другого Филарета вы здесь не найдете.

– Как же так, рассуждал незнакомец, – вы архидиакон Филарет, а говорите, что и в Москву не ездили, и в Лондоне никого не знаете, и писем туда не писали…

Когда пришли они в дом к Филарету, куда вскоре явился и Сергий, незнакомец вынул из бумажника какое-то письмо, и, показывая Филарету, спросил, не знаком ли ему этот пакет. Филарет узнал в нем свое последнее письмо к Кельсиеву, то самое, где он отказывался от продолжения корреспонденции с ним, и тут-то понял, что незнакомец должен быть какой-нибудь агент Герценовской партии, присланный для объяснений с ним по поводу этого письма. Приходилось таким образом возобновлять сношения с Лондонцами и уже не посредством писем. Но Филарет еще так живо помнил недавние объяснения с форштеером по этому предмету, что возобновлять их ему вовсе не хотелось. А так как положение, в каком нашел он Герценовского агента в липованской телеге, служило очевидным доказательством, что сей агент особенною храбростью не отличается, то чтоб избавиться от него скорее, Филарет признал за лучшее рассказать ему, какой он подвергся было опасности за свои сношения с Лондоном, как едва не поплатился за них тюремным заключением».

– Вот почему, сказал он, окончив свою печальную повесть, – вот почему в этом письме я и отказываюсь продолжать корреспонденцию с г. Кельсиевым; потому же и на ваши вопросы отвечал таким упорным запирательством. Вообще, прибавил он, – здесь очень бдительно следят за всеми нашими заграничными сношениями и особенно подозрительно смотрят на приезжих иностранцев, беда! – Сейчас засадят в тюрьму.

Это имело свое действие: г. Б–н, как назвал себя агент Герцена, сейчас же отправился в Черновцы. Однакож Филарету очень хотелось знать, чего же, наконец, так усерлдо желают добиться от него все эти господа? Он сказал Б–ну, что также отправляется в Черновцы с отцом Сергием и что там удобнее было бы повидаться. Б–н весьма обрадовался этому и назначил Филарету свидание в одном из книжных магазинов, на следующий день, в 9 часов утра.

В Черновцах есть два книжных магазина, которые содержатся Поляками. Герцен с компанией, так ратовавший в то время за польское дело, конечно, находился с ними в сношениях, и в обоих магазинах всегда имелся значительный запас его изданий. В одном из этих магазинов в назначенное время Филарет нашел Б–на. Здесь он чувствовал себя гораздо развязнее и говорил очень много – yбеждaл Филарета не прерывать сношений с Лондоном, а только вести их поосторожнее, что можно будет как-нибудь устроить, просил особенно высылать туда сведения об отношениях раскола к правительству, вообще советовал действовать заодно, дружнее, помогать друг другу. Но в чем именно и какая главная цель имеетея в виду? – об этом говорил он довольно уклончиво, твердил только, что необходимо добиться в России полной свободы и старообрядцам, и всем вообще. Подробнее же об этом предмете он обещал объясниться с Филаретом на следующий день, в том же книжном магазине. Но на следующий день Филарет нашел в магазине только оставленный на его имя пакет от Б–на, а сам Б–н больше не являлся. В письме он, действительно, объяснился откровеннее насчет цели, к которой стремится лондонское братство, ища себе содействия в старообрядстве; здесь он прямо говорил, что для свободы человечества необходимо уничтожение существующей гражданской и церковной власти. Для содействия достижению этой великой цели, он просил Филарета позаботиться о распространении Колокола и других лондонских изданий, которые во всякое время может получить из обоих черновицких книжных магазинов, особенно же принять на себя труд в сборе пожертвований на «святое дело» по прилагаемым при письме бланкам. В пакете, действительно, находилось 50 экземпляров каких-то литографированных билетов серого цвета: на одной стороне их были напечатаны наставления относительно пересылки пожертвований, на другой – означены места для записки нумера, времени и количества пожертвований; тут же и печать с изображением двух соединенных рук и с надписью: земля и воля. Таким образом, эти бланки были не что иное, как билеты пресловутого общества «земли и воли», на службу которому революционное братство г. Герцена вздумало завербовать и старообрядского архидиакона Филарета! Тогда только уразумел он вполне, кто эта люди, так красноречиво толкующие о религиозной и всяческой свободе.

Спустя немного времени после свидания с Б–ным, в начале ноября 1863 г., Филарет вместе с Иоасафом отправились в Россию по старообрядским делам, в звании уполномоченных посланников митрополита Кирилла. Их пребываиие в России на этот раз памятно было, между прочим, составлением Мирной грамоты и Архипасгпырского послания, с которыми они должны были возвратиться к Кириллу, чтоб убедить его подписать эти документы. Над составлением той и другой грамоты, как известно читателям, следившим за ходом современных событий в старообрядстве, трудился автор Окружного Послания Иларион Георгиевич; архидиакон Филарет также отчасти помогал ему.¹²³ И так как содержание обеих грамот, в сущности, было не что иное как повторение самого Окружного Послания, то в них приходилось говорить и о молении за царя. Теперь, во время польского восстания, одушевившего патриотизмом и самих старообрядцев, после того как сделалось известным, что заодно с мятежными Поляками действуют против царской власти и Лондонцы с их клевретами, о которых Филарет имел уже достаточное понятие, и довольно передал Пафнутий из своих наблюдений, – теперь желательно и можно было сказать более сильное слово и о покорении царю, и о противниках царской власти на земле. Тогда-то из-под пера красноречивого автора Окружного Послания вылились те в высшей степени замечательные слова о значении преступных посягательств на богоучрежденную власть, в которых можно видеть выражение общего мнения об этом предмете всех разумных и благонамеренных старообрядцев. Мы еще раз приведем здесь эти слова.

«К сим же завещеваю вам, возлюбленнии, всякое благоразумие и благопокорение покажите пред царем вашим, в чем не повреждается вера и благочестие, и от всех враг его и измеников удаляйтеся и бегайте, яко же от мятежных крамольников Поляков, тако наипаче от злокозненных безбожников, гнездящихся в Лондоне и оттуду своими писании возмущающих европейские державы и рассевающих плевельное учение треокаянного оного врага Христова, тмократному проклятию подлежащего, сосуда сатанина, всенечестивейшего Волтера, возмутившего всю вселенную своим диявольским учением, иже в животе своем все тщание имеяше, воеже како бы до конца истребити веру во Христа Бога! отврещи законы церковные и гражданские! низложити архиерейския кафедры, опустошити священные алтари и превратити царские престолы!!! ввести же безначалие, еже всех зол последнейшее, и научити человеки, яко несть Бога, ниже промысла его, но яко мир сей самобытен есть и вся, яже в нем, по случаю бывают! Его же смертоносному учению последующии учат тому же безбожию и именуются и суть вольнодумы; а в сем имени исполняется и число, еже во Апокалипсии Тайнозрителю откровенное, еже есть число 666, якоже зде ясно зрится:

В

о

ль

н

о

д

у

м

число зверино

~

~

~

~

~

~

~

~

~

в

о

л

н

о

д

у

м

2

+70

+30

+50

+70

+4

+400

+40

=666124

Имже всем: изобретателю такового учения, рассеявающим оное и приемлющим е, да возгласится от всех православных христиан: анафема! анафема!! анафема!!!

«Бегайте убо онех треклятых, имже образом бежит человек от лица зверей страшных и змиев пресмыкающихся: то бо суть предотечи Антихристовы, тщащиеся безначалием предуготовити путь сыну погибельному. Вы же не внимайте лаянием сих псов адских, представляющихся акибы состраждущими о человечестве; но веруйте, яко Бог есть творец небу и земли, иже премудрым промыслом своим управляет всею вселенною и учинил есть начальство во общую пользу, без него же все превратятся и погибнут, сильнейшим немощнейших пожирающим, и яко безначалие всюду зло есть и слиянию виновно. Того ради, чада, Бога бойтеся и дарованного им Царя вашего (освободителя порабощенных) чтите, равную преданность и благоразумие и к будущим преемникам престола и скипетра его стяжите и имейте присно, и всех во власти сущих почитайте, да в мире и в тишите их богоугодно поживете во всяком благочестии и честности.»¹²⁵

Чтобы склонить Кирилла к подписанию Архипастырского Послания и Мирной Грамоты, вместе с Иоасафом и Филаретом, кяк известно, отправился в Белую-Криницу, по поручению московского духовного совета, казанский епископ Пафнутий. Дело в Белой-Кринице им удалось устроить: 27-го февраля 1864 года Кирилл подписал и Грамоту, и Послание.¹²⁶ Иоасаф остался в Яссах наблюдать за печатанием этих документов; а Пафнутий и Филарет с подлинными, за подписью всех заграничных старообрядческих властей, отправились обратно в Россию. И вот, когда с этими грамотами, где произнесен тякой строгий, но справедливый приговор над «гнездящимися в Лондоне», приехали они в город Тульчу – к ним является совершенно неожиданно для интимной беседы Кельсиев, тогда переселившийся уже в турецкие владения, в соседство к Некрасовцам и их духовному вождю, владыке Аркадию. Но прежде, нежели излагать его беседу с Пафнутием и Филаретом, следует сказать о сношениях лондонских агитаторов с турецкими раскольниками.

Мы видели, что Добруджа и другие населенные раскольниками места турецких владений издавна привлекали к себе внимание зложелателей России, желавших воспользоваться во вред ей старинною враждой раскольничьих населений Турции к русскому правительству, и что с этою целию производились между Некрасовцами разного рода эксперименты Поляками и иными «Европейцами». Было бы странно, еслиб этого края не почтили своим вниманием и русские выходцы, обитавшие в Лондоне. Правда, сами Некрасовцы, – грубый, необразованный народ, – мало способны подчиняться влияниям цивилизованной Европы; но у них есть вожди и руководители, очень неравнодушные к голосу Европы; есть также и в Молдавии, в Яссах, несколько старообрядцев с претензиями на цивилизацию. И если Гончаров, друг и собеседник Аркадия, вел дружбу с тульчинскими и царьградскими «Европейцами», читал им свои сатирические «стихи» на русское правительство и иные литературные произведения, то мог ли он отказаться от дружеских сношений с Лондонцами, напечатавшими так много хорошего о старообрядцах? И сношения действительно устроились. Гончаров, которому хорошо знакомы пути в Европу, самолично езжал в Лондон, живал там подолгу, часто посещая г. Герцена, который принимал его с надлежащим почетом.¹²⁷ И был он, без сомнения, интересным гостем для г. Герцена: ибо громадная память Осипа Семенова хранить неистощимый запас всевозможных рассказов о старообрядских делах. Со своей стороны, Лондонцы не забывали снабжать своими изданиями некрасовских коноводов, а равно и ясских расколников, между которыми особенною к ним преданностью отличался всегда Василий Фомин. К нему Кельсиев посылал свои издания не иначе как с надписью: «на память», или «в знак любви другу моему Василью Васильичу».¹²⁸

Наконец турецкие, и именно ясские, старообрядцы и сами вздумали принять участие в лондонских изданиях. Это было осенью 1862 года. В Мануиловском скиту проживал тогда священноинок Иоасаф, который имел в своем распоряжении богатое собрание собственноручных рукописей покойного Павла Белокриницкого.¹²⁹ Об этих сочинениях приснопамятного старообрядского учителя нередко беседовал он с ясскими старообрядцами, как хорошо было бы издать их на пользу и назидание всему «христианству». Ясские придумали напечатать их при помощи лондонских типографщиков, и поручили самому Иоасафу как человеку хорошо владеющему пером, написать об этом г. Кельсиеву. В сентябре месяце Иоасаф, действительно, отправил к нему письмо, в котором изложено было следующее: «в архиве Минуиловского монастыря хранится много рукописей и писем сочинения известного инока Павла Белокриницкого, из которых большая часть направлена против великороссийской церкви и духовенства; а посему, так как эти документы по своему значению весьма важны и полезны для старообрядцев, то они желали бы сделать их общеизвестными в старообрядческом мире посредством вашей деятельности». Письмо это не нашло Кельсиева в Лондоне, вместо его отвечал Иоасафу Огарев. Он изъявлял совершенное сочувствие предполагаемому предприятию и полную готовность всего лондонского общества содействовать его осуществлению, так как этим лондонское братство надеется оказать услугу русским старообрядцам, которые «лично и письменно просили Герцена издавать сочинения против русской церкви и правительства, в защиту гонимого старообрядчества». Он прибавлял, что «Павлова деятельность против русской церкви ему очень хорошо известна, а г. Милорадова один из его сотрудников, r-н Бакунин, и лично знает, ибо они в 1848 году в Праге вместе подвизались против общих врагов человечества».

Не дожидаясь ответа на это письмо, Огарев в мае 1863 года снова извещал Иоасафа, что в Лондоне, при Герценовской типографии, скоро приготовлен будет славянский, церковный шрифт, и чтоб он поспешил высылкой обещанных Павловых сочинений. Тогда же прислал он письма Василью Фомину и Степану Богомолову: их просил, чтобы доставляли в Лондон для печатания в Колоколе или Общем Вече сведения русских старообрядцах, о притеснениях, какие они терпят от русского правительства. К письмам приложено было три экземпляр Общего Веча, в подарок всем троим. Таким образом, Лондонцы, потерпев неудачу относительно приобретения старообрядских рукописей в Москве, устремили надежды свои на ясских раскольников. И эти последние готовы были исполнить их желание; но ничтожный, повидимому, случай заставил их переменить намерение. Вскоре после получения посылки от Огарева, нужно было Фомину отправиться в Россию по коммерческим делам (на Троицкую ярмарку в Харьков). По сему случаю он явился, как и всегда, в русское консульство за прописанием паспорта в Россию; но консул объявил, что имеет предписание не выдавать ему паспортов на въезд в Россию, так как сделалось известным, что он состоит в сношениях с русскими выходцами в Лондоне. Как ни высоко ценит Василий Фомин интересы раскола и как ни многим готов для него жертвовать, но торговые интересы для него дороже всего на свете; а интересы эти связаны очень тесно с его нередкими поездками в Россию на украинские ярмарки. Понятно, как ему должна была не понравиться новость, сообщенная русским консулом в Яссах. И всему виной эти Лондонцы! С досады он изорвал их письма и дал знать Иоасафу, чтобы никаких посылок в Лондон не посылал.¹³⁰ Таким образом, сочинения инока Павла и не попали в «вольную русскую типографию», и лондонским печатникам пришлось еще однажды разочароваться в своих надеждах на получение рукописей от старообрядцев.

Между тем, частию неудачи, какие приходилось теперь нередко испытывать лондонской компании, частию некоторые виды на большее удобство пропаганды побудили Кельсиева переменить место своего жительства. Из Лондона он переселился в турецкие владения со всем семейством – с женой, маленькою дочерью и младшим братом Иваном, который незадолго перед тем успел бежать из России, где приговорен был по суду к тюремному заключению за возбуждение студентов к уличным беспорядкам. В Константинополе Кельсиев имел свидание с Гончаровым, который, как старый друг Лондона, очень рад был его встретить и радушно предложил ему пожить в его родной Добрудже. Кельсиев действительно переселился в Тульчу, откуда нередко езжал в славский скит, резиденцию епископа Аркадия;¹³¹ а Иван Кельсиев, как человек холостой, и жил довольно долго в епископии. Тогда-то Аркадий близко познакомился с обоими братьями и, как великий охотиик беседовать, находил немалое удовольствие в разговорах со старшим Кельсиевым, человеком, бесспорно, очень умным, не мало знающим, сохранившем, как свидетельствуют некоторые из знавших его в эту эпоху его деятельности, много доброго и искреннего среди самых заблуждений своих. Аркадий давно уже знал его по слухам, вместе с Гончаровым он оказывал даже услуги Кельсиеву и вообще Лондонцам распространением их изданий.¹³² Теперь открылась возможность ближе познакомиться с планами Кельсиева, и несмотря на казавшуюся перемену своих личных отношений к России, Аркадий не прочь был и теперь сочувствовать и помогать осуществлению этих планов.

Важнейшим предметом их бесед и совещаний служило одно из предприятий, которое, после неудачных лондонских попыток, Кельсиев желал осуществить на земле, обитаемой Некрасовцами, – именно, заведение типографии для печатания главным образом старообрядских церковных книг. Кельсиев был совершенно уверен, что от турецкого правительства получит дозволение открыть типографию; Аркадий, со своей стороны, сочувствовал этому предприятию, которое почитал в высшей степени важным для старообрядства, так как богослужебные книги единоверческой печати, которыми пробавлялись старообрядцы, во многих возбуждали сомнение своим происхождением. Дело становилось только за средствами и за тем, как и откуда приобрести славянский шрифт. Сам Аркадий, хотя, по общему свидетельству, и обладает очень порядочным капиталом, но известен своею крайнею бережливостию, особенно в употреблении сего капитала на общественные дела, почему не был расположен употреблять собственные средства и на заведение типографии.¹³³ Относительно приобретения славянского шрифта представлялись также некоторые затруднения, хотя Кельсиев и входил уже по этому делу в сношения с разными лицами.¹³⁴ Между тем, пока шли между Аркадием и Кельсиевым толки о том, как бы устроить типографию, нашелся человек, который очень удобно разрешил такой вопрос. Новая таинственная личность, о которой говорим мы, явилась к Аркадию, побывав сначала в Белокриницкой митрополии и в Яссах.

В сентябре 1863 года в Белую-Криницу приехал какой-то господин, называвший себя Палладием Ивановичем Лещинским.¹³⁵ Он пожелал представиться митрополиту Кириллу, говоря, что имеет к нему дело. Кирилл, в присутствии своих приближенных, принял гостя, который сказался старообрядцем и по обычаю подошел принять благословение. Известно, что эта церемония, хотя и краткая, но довольно хитрая для людей, не посвященных в правила старообрядства, требует не малого навыка, чтоб исполнить ее с безукоризненным совершенством. Опытный глаз белокриницких старцев сейчас приметил, что гость только притворяется старообрядцем и потому они подвергли его небольшому испытанию.

– Что, вы от природы старообрядец или перешли от великороссийской церкви? – спросили его.

Он отвечал, что перешел от церкви.

– Где жe и кто присоединил вас в старообрядство?

Гость и на это отвечал очень смело:

– В Бессарабии, в Куреневском монастыре, священник Кузьма.

– Посредством какого же чина он вас присоединял?

Этот вопрос был уже гораздо потруднее. Лещинский отвечал:

– Да так, как надобно, – так и исправлял; он уж знает.

– Может-быть, вы проклинали какие-нибудь ереси, или что-нибудь над вами читали, или, наконец, не помазывали ли вас миром?

– Да, действительно, кое-что я сам читал, а то отец Кузьма, – вообще как следует по священным правилам…

Ясно было, что г-н Лещинский никакого присоединения в старообрядство даже и не видал; впрочем, он и сам потом сознался, что вовсе не старообрядец, а приехал в Белую-Криницу собственно за тем, чтобы предложить митрополиту, не позволить ли ему завести в Бело-криницком монастыре типографию, так как он имеет у себя большое количество славянского шрифта и знает типографское дело. Чтобы показать обращик своей работы, он представил несколько экземпляров привезенной им, очень искусно напечатанной кииги, под названием: Григориево видение, то есть , известное сказание о мытарствах.¹³⁶ Лещинский доказывал Кириллу, что старообрядцы приобретут огромные выгоды от учреждения в митрополии своей собственной типографии для печатания церковно-богослужебных книг, в которых они так нуждаются; притом же, говорил он, можно будет печатать не одни богослужебные книги, а и всякие старообрядские сочинения; вообще, для противодействия русской церкви и русскому правительству типография была бы благодетельнейшим учреждением. Все это в Белой-Кринице знали очень хорошо и без г-на Лещинского; его предложение было приятно как нельзя больше. Но для него, прежде всего, требовались средства; а средствами в ту пору митрополия была очень скудна и без Москвы в этом случае никак не могла обойтись. Кстати, в это самое время в Белой-Кринице находились два депутата от московских старообрядцев (раздорнической партии): известный Ефим Федоров Крючков и товарищ его Василий Шамаркин. Спросили их, помогут ли московские учреждению типографии в Белой-Кринице. Крючков уверял, что в Москве этому делу будут очень рады, что у попечителей Рогожского кладбища давно есть помышление завести типографию, в которой святые книги на пользу христианства печатались бы по благословению своих, православных святителей, а не с разрешения никонианских; он ручался, что за деньгами дело не станет и советовал Кириллу безотложно приступить к заведению типографии. Но тут случилась беда с самим Крючковым: по доносу Алимпия, который не сочувствовал партии раздорников, он взят был полицией и содержался в Серете в криминале целые две недели. Этот случай напугал и Лещинского, который, кроме сомнительного одесского паспорта, никаких документов при себе не имел: он поспешил убраться из Белой-Криницы и направил стопы свои в город Яссы. Между тем Крючков, освободившись от ареста, пред отъездом в Москву снова обнадежил белокриницких старцев насчет доставления денежных средств для типографии, так что Кирилл решился даже подать в черновицкий президиум прошение «о дозволении учредить в Белокриницком монастыре типографию для печатания церковно-славянских книг на собственном монастырском иждивении.» Отсюда отвечали, что за разрешением открыть типографию митрополия должна обратиться непосредственно в министерство. На этом дело об учреждении старообрядской типографии в Белой-Кринице и остановилось, так как Лещинский из Ясс уведомил, что ясские старообрядцы находят неудобным заводить типографию в митрополии и что имеется для сего другое, более безопасное место.

В Яссах Лещинский действительно явился со своим предложением к главным представителям старообрядского общества. Здесь еще больше ценили важность учреждения собственной старообрядской типографии; но полагали, что в Белой-Кринице для нее совсем не место. «Австрийское правительство, говорили ясские раскольники, с русской державой находится (будто бы) в дружеских отношениях; и так как в типографии, без сомнения, будут печататься сочинения и против России, то при первом появлении такого рода печатных сочинений. австрийское правительство в угоду русскому поступит с типографией подобным же образом, как поступило с митрополитом Амвросием». Лучше и удобнее места для заведения типографии они не находили, как Славский скит епископа Аркадия. «Русское правительство, говорили, там не причинит ей никакого вреда, а турецкое станет только покровительствовать, видя, что дело направлено не к пользе России. Притом же, и это весьма важно, епископ Аркадий и атаман Гончаров имеют не мало знакомых польских пашей, у которых всегда они найдут защиту и покровительство для типографии; наконец, там же находятся теперь и братья Кельсиевы, которые своим советом и деятельным участием могут оказать типографии большую пользу, особенно на первых порах». Так рассуждали ясские и посоветовали Лещинскому ехать с своим предложением именно к Аркадию в Славский скит, что он и исполнил.

Когда Лещинский явился к славскому Аркадию, этот последний, как мы сказали, вместе с Кельсиевым занят был планами об учреждении именно типографии в своем монастыре, причем затруднялся собственно тем, как и откуда приобрести потребный для тапографии церковно-славянский шрифт. Понятно, каким драгоценным гостем был для него человек, обладавший готовым, притом большим запасом этого церковно-славянского шрифта, и предлагавший его к услугам будущей, сдавской типографии. Аркадий с удовольствием принял предложение Лещинского, как очень выгодное и удобное для исполнения. Таким образом вопрос об учреждении типографии в Славском скиту был решен. Но где же, однако, находился принадлежащий Лещинскому церковно-славянский шрифт? Оказалось, что он хранится в Петербурге и что за ним необходимо туда съездить. Ехать, очевидно, нужно было самому Лещинскому. Аркадий дал ему на проезд 26 червонцев, Гончаров выправил для него паспорт, и Лещинский отправился в путь. Кроме того, Аркадий обещал на помощь ему послать в Россию инока из своей обители Арсения, человека очень ловкого и расторопного, которого действительно и отправил, снабдив для удобнейшего исполнения данных ему поручений относительно типографии своею доверительною грамотой. Но кроме доверительной, Аркадии снабдил своего инока грамотой и другого рода. Он хорошо понимал, что пускается в предприятие довольно опасное, особенно в сообществе с людьми, подобными Лещинскому. Отправляя своего инока в Россию с таким щекотливым поручением, он считал необходимым на всякий случай оградить и его, и себя самого, от всякой ответственности по делу Лещинского, снабдить его документом, из которого было бы очевидно, что ничего общего с Лещинским он будто бы не имеет, напротив, прибыл в Россию по такому делу, которому люди подобные Лещинскому могут сочувствовать всего меньше. Для этой цели всего лучше могло ему послужить именно начатое Им дело о переходе Некрасовцев в Россию, о котором русскому правительству было уже известно. И вот Аркадий вручил Арсению писанную на полотне церковными буквами грамоту, в которой говорилось, что он, Арсений, «посылается в Россию в качестве уполномоченного от задунайских казачьих обществ депутата, для осмотрения местностей и грунтов земли, на которые могли бы упомянутые общества указать для своей оседлости в случае, если российское правительство дозволит им переселиться в Россию на жительство с поступлением в российское подданство.» Этот ловко составленный документ, который мог не только защитить его от всяких подозрений в сообществе с Лещинским, но и выставить в наилучшем свете пред русским правительством, Арсений должен был, согласно наставлению Аркадия, тогда только пустить в дело, еслиб его постигла какая-нибудь невзгода по главному предмету посольства – приобретению и перевозке шрифта для типографии.¹³⁷

Итак, и Лещинский, и Арсений отправились в Россию. В декабре месяце они съехались в Москве. Здесь Лещинский, которому Аркадий поручил войти в сношение с влиятельными московскими старообрядцами для переговоров относительно денежного обеспечения устрояемой типографии, желал представиться прежде всего самому Антонию (Шутову). Но Антоний, по личной вражде к Аркадию, не соизволил принять его. Лещинский успел только повидаться с Семеном Семеновым, которому представил удостоверение, что он действительно послан от Аркадия, хотя этот последний имел осторожность не давать ему рекомендательных писем.¹³⁸ Семен Семенов принял Лещинского довольно холодно; но предприятие Аркадия относительно типографии в Москве вообще одобрили и обещали помогать ему денежными средствами. Один из московских старообрядцев, горячий покровитель всего, что касается до просвещеяия, особенно в старообрядской среде, назначил со своей стороны на первое заведение славской типографии 10.000 р. сер. Дело устраивалось; Лещинский отправился в Петербург для предварительных распоряжений относительно перевозки типографских материалов; оттуда еще раз приезжал в Москву. Но когда он возвратился в Петербург для окончания дела, оказалось, что полиция бдительно следила за его особой: его арестовали; а потом взяли и прибывшего в Петербург Арсения. Тогда-то вполне обнаружилась мудрая предусмотрительность епископа Аркадия: благодетельный холщевый документ был пущен в дело и сослужил свою службу Арсению. При его помощи Арсений успел доказать, что никаких общих дел с Лещинским у него, Арсения, не имеется, напротив, прибыл он в Россию по секретному поручению своего владыки, и поручение это касается дела, известного русскому правителству. Все это было так правдоподобно, что Арсения выпустили на свободу и только оставили под надзором полиции.¹³⁹ Но Лещинский понес заслуженное наказание, и найденный у него типографский материал был конфискован.¹⁴⁰ Этим и кончилась попытка заграничных старообрядцев с помощию русских выходцев устроить свою собственную типографию для печатания церковных книг и раскольничьих сочинений, попытка, в которой Аркадий Славский принимал такое живое участие.

Между тем самого Аркадия также постигла невзгода. Кельсиев был очень раздосадован тем, что Аркадий прекратил с ним дело о заведении типографии в Славском скиту, передав его в другие руки; в то же время дошли до него вести, что у Аркадия происходили сношения с русским правительством, шли переговоры о переходе в Россию; Кельсиев приобрел даже копию с какого-то документа, в роде адреса от имени Аркадия и Гончарова, с выражением верноподданнических чувств к Русскому Императору. Адрес этот он перевел на французский язык и напечатал в константинопольской газете. Это обратило на него внимание турецкого правительства. В Константинополе придали делу большую важность и решили строго наказать виновных: вместе с Аркадием и Гончаровым предположено было послать в заточение еще двенадцать человек из некрасовских старшин. Об этом Аркадия заблаговременно известили из Царьграда, и он немедленно уехал в Измаил, откуда обращался с просьбой о защите к русскому консулу; он просил даже о дозволении немедленно переселиться в Россию. Но в это время, по собственному выражению Аркадия, «турецкое министерство приняло иной дух», и потому Аркадий отложал свое возвращение в Россию. Все дело успел поправить сильно хлопотавший в Константинополе Гончаров, которому и на этот раз помогли его приятели из пашей польского происхождения. С их помощью Гончаров успел объяснить правительству, что ни он, ни Аркадий никакого адреса Русскому Царю никогда не подавали, что напечатанный во французской газете не больше как злостная интрига, направленная против них, с целию оклеветать их пред высоким турецким правительством в отмщение за их испытанную верность всепресветлейшему султану и что все сношения их с русским правительством состояли в подаче нескольких прошений об освобождении взятых во время последней войны двух некрасовских архиереев и задержанного в России белокриницкого архимандрита Геронтия, в удостоверение чего представил и копию с подлинных прошений, оставленных русским правительством без внимания; в доказательство же неизменной верности и преданности Ηекрасовцев турецкому правительству, он сослался на свои личные услуги султанскому престолу, которые исчислил во всей подробности, и на всем известную храбрость, с какою Некрасовцы сражались против Русских. Приняв все это во внимание и рассудив, кроме того, что взятием епископа у Некрасовцев можно возбудить опасные волнения в этом беспокойном народе, турецкое правительство решило оставить дело об адресе без всяких последствий, «предать забвению». И таким образом епископ Аркадий, вместо того чтоб ехать в Россию, возвратился в свою богоспасаемую Славскую обитель, в которой пребывает и доселе. История об адресе изменила только его отношения к Кельсиеву: этот последний больше не ездил уже в Славский скит, а жил преимуществеано в Тульче.¹⁴¹

К этому времени относится новое безрассудное предприятие Кельсиева, к которому, быть может, расположили его отчасти и происшедшие у него неприятности с Аркадием и другими членами Белокриницкой иерархии. Потеряв надежду привлечь к тесному союзу с лондонским братством существующих раскольничьих епископов, убедившись, что они слишком «неразвиты в политическом смысле», Кельсиев задумал противопоставить им образованного и вполне развитого раскольничьего архиерея. Его взоры обращены были на покойного епископа Мелитопольского Кирилла, управлявшего русскою духовною миссией в Иерусалиме. Преосвященный Кирилл в это время должен был оставить Иерусалим и о причинах его возвращения в Россию ходили тогда разные, большею частию ложные слухи. Под влиянием этих слухов Кельсиев и решился предложить преосвященному Кириллу перейти к раскольникам, чтобы стать современем во главе их; он решился именно предложить ему злосчастную участь сделаться верховным пастырем самого дикого и грубого из всех раскольничьих обществ за границей – общества майнозских казаков-Некрасовцев… В октябpе 1863 года Кельсиев написал к епископу Кириллу письмо, в котором изложил свой план. Приведем из этого письма места более интересные.

«К числу старообрядцев, не признающих нового белокρиницкого священства за его греческое происхождение, принадлежат Некрасовцы, живущие в Малой-Азии на берегу Мраморного моря, в селе Майнос. Они, как и два-три миллиона их единоверцев в России, до сих пор не теряют надежды найти епископа, Великорусса происхождением и ставленьем. Сами они не ищут, потому что не имеют надежды его найти, так как случай может представиться раз в 50 лет: они ждут епископа, как Евреи Мессию. Еслибы такой епископ нашелся и доказал бы свое великорусское происхождение и ставление, старообрядцы приняли 6ы его, и он, ставя им дьяконов, священников и епископов, мог бы царить над ними: а будь он человек образованный и развитый, он мог бы вдохнуть в свою паству те идеи (?) и тот дух (?), который никогда не сумеют вдохнуть ни синод, ни белокриницкие иерархи. Развитый человек, ставши во главе старообрядчества, мог бы завести и школы и академии; его пример не остался бы без подражателей; за ним пошли бы в старообрядчество массы образованных людей, которые до сих пор нейдут только потому, что никто не подает им примера. Не учение старой веры останавливает; останавливает (образованных-то людей?) мысль, что ее держат только мужики да купцы. В ней нет образованных людей потому только, что до сих пор образованные люди у нас тянулись вслед за западом, считая все западное абсолютно истинным и достойным подражания: будь то бакенбарды, кринолины, табак, схоластика. В отрицании западных начал цивилизации и в стремлении построить русский мир на русских началах и состоит смысл и значение старой великорусской веры...¹⁴²

«Узнав случайно, продолжает Кельсиев, о положении вашем, преосвященный владыко, я беру смелость сделать вам предложение, стать во главе старообрядцев. По всему, что я слышал о вас, я не могу думать, чтобы в вас было традиционное презрение нашего духовенства к расколу, и чтобы вы не захотели принять честный труд для блага народа русского. Лучше быть вольным архиереем вольных людей, чем задыхаться в Иерусалиме, или жить где-нибудь «в Соловках или у Спаса-Евфимия...» За вас будет, – говорить дальше г. Кельсиев, убеждая преосвященного Кирилла к переходу в расколе, – за вас будет все вольное, живое, молодое, начиная с Колокола и всей заграничной прессы, которая будет к вашим услугам. За вас будут все политические тайные общества в России, за вас будут мужики, уральские и гребенские казаки. Сзади вас останется грязь и пошлость, впереди вас честный труд и славное имя», и т. д. и т. д.

Кроме того Кельсиев извещал епископа Кирилла, что он принял уже некоторые меры на случай его согласия перейти к майнозским раскольникам, – «нашел для него поддержку в весьма влиятельных личностях»,¹⁴³ и вполне ручался за его личную безопасность: «при помощи связей, которые я имею, как всякий член тайных обществ и как всякий политический агент, около вас немедленно ко времени получения этого письма, раскинется целая сеть, которая будет следить, чтобы вам не было сделано ни малейшего насилия...»¹⁴⁴

Надобно стоять на самой крайней степени самообольщения, быть слепо увлеченным своими любимыми фантазиями, чтобы с подобным приглашением на «честный труд» служения расколу обратиться к «развитому и образованному» православному русскому епископу, в каком бы затруднительном положении он ни находился… Нельзя также не удивляться, как мог подумать г. Кельсиев, что учреждением новой раскольнической иерархии – иерархии Майнозской, которую, очевидно, он хотел противопоставить существующей Белокриницкой иерархии, он сделает услугу для раскола, послужит его упрочению и распространению. Как он не понял, что этим внес бы напротив новый раздор в среду раскола, и без того пожираемого раздорами, – только приблизил бы его еще скорее к неизбежному разложению и самоистреблению, чего г. Кельсиев, вероятно, не желал. Как само собою разумеется, оскорбительное (иначе назвать его нельзя) письмо к преосвященному Кириллу осталось без всяких последствий и только послужило, в настоящее время, к большему разоблачению деяний наших политических выходцев среди заграничного старообрядства.

Спустя немного времени после описанных событий (в половине апреля 1864 года). Пафнутий казанский и архидиакон Филарет, на возвратном пути из Белой-Криницы, прибыли в город Тульчу, откуда намерены были сьездить в Славский скит к епискому Аркадию и в Журиловку к Гончарову. Только что сделалось известно между тульчинскими старообрядцами о приезде Пафнутия с Филаретом, как узнали о том и братия Кельсиевы. Они сейчас же явились к Пафнутию и рекомендовались, как люди преданные делу старообрядства. Тут-то Филарет в первый раз увидел своего лондонского корреспондента. Старший Кельсиев приступил к Пафнутию с распросами о положении старообрядцев в России. Пафнутий, человек серьезный, враг вольномыслия и всяких пустых разговоров, отвечал кратко, что теперь, благодарение Богу, старообрядцам в России жить хорошо, никто их не притесняет. «Сердце царево в руце Божией», заключил он, отвечая на возражения собеседника, «наш долг терпеть и покоряться царским, паче же Божиим велениям.» Кельсиев был изумлен этим спокойным и твердым ответом; ничего подобного не ожидал он от старообрядского архиерея. Но еще больше изумился бы он, еслибы мог знать, что говорилось о людях, «тщащихся безначалием предуготовити путь сыну погибельному», в той грамоте, которую этот «архиерей» вез в Россию для объявления всем древлеправославным христианам «сущим в богохранимом государстве всероссийском...»

Оставив в покое старика, Кельсиевы занялись молодым спутником Пафнутия. Они упросили его пойти к ним на квартиру и даже оставили ночевать у себя. Филарет был не прочь поближе познакомиться с образом жизни и суждениями этих людей, о которых довольно слышал и прежде, потому не отказался принять их приглашение. Кельсиев которого денежные обстоятельства были тогда в очень незавидном положении, занимал в Тульче небольшую, довольно бедную квартирку. Икон в ней не было, и это обстоятельство, равно как вся обстановка и весь семейный быт хозяев, так резко противоположный строгому, уставному быту старообрядских семейств, произвели на Фаларета тяжелое впечатление. Беседа началась с расспросов, почему Филарет отказался вести корреспонденцию с Лондоном, несмотря на данное перед тем обещание. Когда Филарет рассказал, каким подвергся, было неприятностям за сношения с Лондоном, Кельсиев заметил, что не ожидал такого фискальства от австрийского правительства. Слушая разглагольствия о великих задачах старообрядства в союзе с революцией, Филарет внутренно смеялся над этими бреднями: слишком хорошо знал он старообрядство, чтобы верить в возможность такого безобразного союза; но тому, что он услышал о быстром и широком распространении вредных для церкви и государства учений в так-называемом образованном русском обществе и, особенно среди учащейся русской молодежи, к крайнему его сожалению, он не имел оснований не верить, тем больше, что еще в Вене, от знакомых студентов униатской академии, случалось ему слышать не очень лестные отзывы о состоянии русских учебных заведений.¹⁴⁵

Филарет полюбопытствовал узнать, что побудило Кельсиева променять Лондон на какую-нибудь Тульчу. Свое переселение в турецкие области, в соседство к Некрасовцам и к русской границе, Кельсиев объяснял, с одной стороны, желанием войти в ближайшие сношения с добруджинскими раскольниками, с другой – удобством вести отсюда пропаганду в сопредельные русские области. Во время своего кратковременного пребывааия в Тульче, Филарет мог заметить, что надежды Кельсиева на тесное сближение с Некрасовцами, в известных видах, оправдывались очень плохо: при всем своем старании он не мог возбудить доверия к себе в местном старообрядском обществе.

Когда Пафнутий с Филаретом уезжали из Тульчи, Кельсиевы явились проводить их. При прощаньи убедили его взять довольно объемистую рукопись, которую просили непременно прочитать и показать своим. Филарета же они убеждали поближе сойтись с членами их общества в Петербурге и Москве, к которым и давали рекомендательные адресы. Адресов он не взял, уверяя, что и без них трусит переезда через русскую границу. В таком случае, ограждая его безопасность, они дали ему совет, куда явиться в Петербурге, чтоб узнать все, что касается их общества. На пароходе, в уединенном уголку, Пафнутий с Филаретом прочитали рукопись и сейчас же бросили ее в реку: в дунайских волнах она и потонула. В ней излагались те же планы соединенного восстания раскольников и «друзей свободы», какие развивались и в беседе с Филаретом.

Скоро после этого Послание сделалось известно всем «друзьям» старообрядцев. Иоасаф успешно кончил печатание грамот; из Ясс новоотпечатанная книжка дошла не только до Тульчи, но даже и до Лондона.¹⁴⁶ Герцен по сему случаю жаловался Гончарову на неблагодарность старообрядцев. «Гончаров! Что мы вам сделали? писал он, – за что клянут нас старообрядцы?»

За что? Как будто в Архипастырском Послании не объяснено это со всею обстоятельностью? За то, что они «своими писаниями возмущают европейские державы, проповедуя плевельное учение, во еже како бы до конца истребити веру во Христа Бога, отврещи законы церковные и гражданские, низложити архиерейские кафедры, опустошити церковные олтари и превратити царские престолы, ввести же безначалие, еже всех зол последнейшее», тогда как старообрядцы, последуя слову Божию и учению святых отец, веруют, «яко Бог, творец небу и земли, учинил есть начальство во общую пользу, без него же вся превратятся и погибнут, сильнейшим немощнейших пожирающим, и яко безначалие всюду зло есть и слиянию виновно.» В этом существенном различии воззрений на предержащую власть и заключается непреодолимое препятствие к соединению старообрядцев с поборниками революции, препятствие, которого эти последние не могут, или не хотят заметить. Одни веруют, что предержащая власть имеет происхождение божественное и благодетельна для человечества; другие, напротив, видят в ней учреждение чисто человеческое, измышленное властолюбием, изветшалое и вредное: что же может быть общего между теми и другими? Вера в царя, как помазанника Божия, есть самая глубокая, основная стихия русского народного чувства, и не потому она присуща старообрядцу, что он старообрядец, но потому что он Русский и по вере (несмотря на ее отличие от православия), и по чувству. И если справедлива та мысль, что в старообрядстве лучше и полнее сохранились основные начала русской народной жизни, нежели в некоторых слоях даже православного русского общества, то не трудно понять, как напрасны опасения некоторых, подозревающих в старообрядстве антирусские, революционные стремления. Представленное нами обозрение взаимных отношений между старообрядцами и разными враждебными России партиями может служить доказательством этого.¹⁴⁷ Если некоторые отдельные личности из старообрядцев и делали попытку войти с ними в сношения, то, не говоря уже об особых обстоятельствах, к тому располагавших, все они действовали, не имея надлежащего поняти об этих партиях и обществах и сами же, на собственном примере, ясно показали всю невозможность союза с ними, как скоро уяснили себе их истинный характер. Следы действительных связей с антирусскими партиями видели мы у заграничных старообрядцев. Но это – явление, понятное там, где самый долг велит повиноваться не русским правительствам, где связи с Россией уже порваны самым бегством из нее, где, наконец, неловольство против русского правительства имеет, так-сказать, традиционный и наследственный характер. Однакоже и здесь, не видели ли мы, каким еще живым ключом бьет в старообрядцах русское национальное чувство, и как живо в них стремление стать под защиту законного русского царя? Если эти чувства не находили себе простора, сменялись иным настроением, то одни ли старообрядцы виноваты в этом? Припомним, как мы сами обращались с ними и, напротив, какими знаками внимания и прелупрелительности осыпали их в то же время высшие представители некоторых правительств и руководители некоторых партий, стоявщих в открытой вражде к России. Вообще, отношения такого рода правительств и партий к русскому старообрядству, которые мы старались проследить насколько имели к тому возможность, представляют очень интересное и поучительное для нас явление.

Euer Exellenz!

In der vollsten Ueberzeugung, dass Jeder die allgemein gepriesene Milde und Hohherzigkeit Euer Exellenz in Anspruch nehmende, gnädigst erhört, Trost und Hilfe findet, so wage auch ich unterthänigst meine gehorsamste Bitte um so mehr mit dem kindlichen Zutrauen zu Füssen Euer Exellenz unterzubreiten, da mir schon einmal, als Deputirten des Bialokrynicer Klosters und der sämmtlichen Altgläuber Gemeinden in der Bukowina, die süssen Früchte der väterlichen Fürsorge und Gnade Euer Exellenz zu verkosten das höchste Glück zu Theil wurde.

Zufolge des vom unsterblichen Kaiser Joseph II den sämmtlichen Altgläuber Gemeinden im Jahre 1783 ertheilten Privillegiums hinsichtlich der Freiheit der Religion und der Geistlichkeit¹⁴⁸ haben S-e Majestat, unser allergnädigste Kaiser Ferdinand I, durch die gnädigste und kräftligste Fürsprache Euer Exellenz bewogen, laut a. h. Entschliefsung vom 18 September 1844 den benannten Gemeinden die Einführung eines ausländischen Oberhirten allergnädigst zu bewilligen geruhet, welche Gemeinden durch ihre Deputirten im Jahre 1846 auch wirklich den hochw. Metropoliten Ambrosius aus Constantinopol hereinführten, den auch S-e. Majestät nach der im diplomatischen Wege gepflogenen Ueberzeugung von dessen reinen und unbescholltenen Sitten und tadellosen Aufführung laut a. h. Enschliessung v. 5-ten März 1847 nicht nur in seiner früheren Würde zu bestätigen, sondern auch in das к. k. österreichische Unterthans Vaterland aufzunehmen geruheten, worüber er auch bei dem к. k. Bukowiner Kreisamte den Unterthanseid den 7-ten August 1847 mit der grössten Freude ablegte.

Mittelst einer Vorladung des Galizischen Landes-Gouverneurs Herrn Grafen v. Stadion wurde derselbe nach Lemberg berufen, vоn welchem er die Weisung bekam, sich sogleich nach Wien zu verfügen und obwohl er zu dieser Reise nicht vorbereitet war, so reisete er dennoch weiter und langte schon am 27 December v. J. herein, ehne zu wissen, warum man ihn verlange.

Doch es verstrich ein ganzer Monat ohne dass man ihm die Ursache seiner Berufung entdeckte, wesswegen er sich auch genöthigt sah bei S-er Kais. Hoheit, den Erzherzog Ludwig, eine Audienz zu ersuchen, was auch geschah. Aber bei Allem dem erfuhr er wegen seiner Berufung kein Wort, vielmehr wurde er von S-er Kais. Hoheit befragt, was er eigentlich von S-er Majestat, dem Kaiser, wunsche, – auf welche Frage er auch nicht anders zu beantworten wusste, als dass er von Herrn Grafen von Stadion hieher beordert wurde, um hier von S-er Majestat die gnadigste Ankundigung seiner Berufung und die Ertheilung der weiteren Kais. Befehle zu erfahren. Nach wenigen Tagen und zwar am 30 Januar 1848 wurde ihm von dem Obersten Hofkanzler Herrn Grafen v. Inzaghi eine Zuschrift zugestellt, durch welche der hochw. Metropolit Ambrosius von den ungerechten und unbegrundeten Beschwerden des russischen Hofes und des Patriarchen Constantinopol, welche bloss aus Hass über unsere fruher in ganz Russland herrschende Religion entstanden sind, in Kenntniss gesetzt und aufgefordert sich über die ihm vorgeworfenen 9 Punkte binen 8 Tagen schriftlich zu rechtfertigen. S-e Hochwurden versaumte nicht Gewissenschaft und der Warheit gemass seine schriftliche Rechtfertiguug selbst personlich dem Herrn Grafen v. Inzaghi am 7 Februar 1848 mit der Bitte einer gnadigen Fürsprache zu uberreichen. Man versprach ihm solche und man erklarte ihm, dass dieses, als eine diplomatische Sache einzig und allein vom Fürsten Metternich abhange: allein lender wurde auf seiner Rechtfertigung gar keine Rucksicht genommen, und ohne eines Vergehens überwiesen zu werden, demselben der a. h. Bescheid ertheilt, „dass seine Rückkekrn in das Bralokrtnycer Kloster und fernere Werksamkeit für die Altglauber in der Bukowina nicht Statt finden kann».

Diese unerwartete Nachrieht stürzte das ganze Kloster-Convent und die sammtlichen Altglauber Gemeinden in der Bukowina in die grösste Verlegenheit und verursachte in den Gemuthern Aller die schrecklichste Verwirrung, welche sich auch sogleich in das Kloster sammelten und sich einstimmig und freiwillig erklarten, sie wollen keine Zeit und Umkosten echonen und mehrere Deputirten, aus dem Kloster und Gemeinden gewahlt, sogleich nach Wien zu S-er Majestat abschucken, um sich über die Ursache dieses unglucklichen Ausspruches zu erkundigen. Doch um die nachtheiligen Folgen, welche vielleicht durch Unvorsichtigkeit der Gemeinden entstehen konnten, zu vermeiden, stellten sich ihnen die vernünftigeren Kloster-Mönche entgegen, und es gelang ihnen die Gemeinden durch reife Vorstellungen und Warnungen, die nur aus kindlicher Liebe und fester Treue gegen den allergnadigsten Monarchen gemacht wurden, von dem gefassten Entschlusse abzuhalten, bis sie von Wien die letzte Entschliessung S-er Majestät erhalten.

Weil nun mir das ehrwürdige Kloster-Convent diese Sache zur heiligsten Pflicht machte und anbefohlen hat, alle zur Ruckkehr des hochw. Metropoliten Ambrosius nothigen Schritte zu machen, so werfe ich mich zu den Fussen Euer Exellenz und flehe um die gnädigste und baldigste Bewilligung, dem hochw. Metropoliten in das Bialokrynicer Kloster zur Beruhigung des Volkes zurückkehren zu durfen.

Um so mehr hoffen wir die gnadigste Vermittlung Euer Exellenz zu erflehen, indem in diesen segensreichen Tagen allen unter dem glorreichen österreichischen Scepter vereinigten Staaten nnd Völkern durch die Erhörung ihrer Wünsche die grösste aller Wohlthaten erwiesen wurde, die Altglauber Gemeinden auch nicht minder treu an das glorreiche Kaiserhaus nicht minder anhänglich und unterthünig sind, daher sie auch der angesuchten Wohlthat wurdig zu sein sich fuhlen.

Geruhen daher Euer Exellenz diese instandigste Bitte zu genehmigen, welchen uns vielleicht die Ungerechtigkeit der Zeit unschuldig entwiess, vereint um langes Leben und Wohlergehen Euer Exellenz den Allmachligen ununterbrochen flehen konnen – der ich auch in vollstar Zuversicht Dero hochster Gnade und mit tiefster Ehrfurcht, bin

Euer Exellenz

unherthänigster Diener

Alimpi Miloradow,

Deputirter des Bialokrynicer Klosters und der

sämmtlichen Altglauber Gemeinden in der Bukowina.

Wien am 26 März 848,

Надпись на обороте:

An Seine Exellenz, den hochwohlgebornen Herrn Grafen v. Kolowrat

К. K. Minister-Präsidenten etc etc. etc.

Alimpi Miloradow,

Deputirter des Bialokrynicer Klosters und sämmtlichen Altgläuber Gemeinden in der Bukowina – bittet unterthänigst um die gnädigste Bewilligung dem hochw. Metropoliten Ambrosius schleunigst zurBeruhigung des Volkes zu seinen Gemeinden in das Bialokrynicer Kloster zurückkehren zu dürfen.

Его превосходительству, господину графу Коловрату, президенту.

Алимпий Милорадов, депутат Белокриницкого монастыря и всех обществ староверческих в Буковине: просит милостивого позволения к возвращению преосвященнейшего митрополита Амбросия в монастырь Беклокриницкий.

Ваше превосходительство!

В полном уверении, что каждый к общепохвальному высокосердечию вашего превосходительства прибегающий, милостиво выслушан, помощь и утешение· находит, чего ради осмеливаюсь и я, нижайше подписанный, с детским упованием поднести к ногам вашего превосходительства покорнейшее мое прошение, который yжe один раз, как депутат Белокриницкого монастыря и всех староверческих обществ в Буковине, высокое счастие имел вкусить сладкий плод отеческого вашего старания и милости.

На основании бессмертной памяти императора Иосифа Второго, данной староверческим обществам в 1783 году привилегии, гласящей вольность религии и духовенству, благоволило его величество, всемилостивейший наш император Фердинанд Первый, на милостивое и важное прелставление вашего превосходительства, по всевысочайшему решению касательно свободы религии и священства, от 18-го сентября 1844 года, реченному обществу позволить приведение верховного архипастыря из-за границы, которое общество, чрез своих депутатов, в 1846 году, действительио и привезло преосвященнейшего митрополита Амбросия из Константинополя, которого и его величество по достоуверению, дипломатическим срелством сделанному, о его чистых и беспорочных нравах и обхождении, всевысочайшим решением от 15-го марта 1847 года, не только в достоинстве его прежнего звания подтвердить удостоил, но и в кесаро-королевское австрийское подданство принять благоизволил, на которое он, в буковинском крайзамте на подданство бумагу, 7-го августа 1847 года, с величайшею радостию получил.

Посредством же требуемого предписания галицийским полномочным губернатором, графом Стадионом, был он в Лемберг (во Львов) вызван, от которого принял повеление отправиться тотчас сюда в Вену. Хотя не был он к тому пути приготовлен, но принужден был продолжать свое путешествие, и прибыл сюда, еще 27-го декабря прошлого года, не зная причины его сюда требования. Здесь дожидался он целый месяц, а не мог осведомиться причины его сюда приезда, и так принужден был он просить у его императорского высочества, эрцгерцога Лудвига аудиенции, которую и получил. Но при всем том, он тоже не мог узнать об его требовании на слова. Чрез несколько дней прислано было ему от высочайшего канцлера, графа Инцаги, предписание, которым он преосвященного митрополита Амбросия уведомляет об некоторых несправедливых и неосновательных доношениях русского двора и цареградского патриарха, которые только из ненависти на нашу, в целой России прежде господствующую религию, происходят, и требует на девять представленных ему пунктов, чрез восем дней, писменного его ответа. Его преосвященство не умедлил, по совести и правде своей писменное оправдание представил, 7-го февраля 1848 года, сам лично его превосходительству, графу Инцаги, с прошением его милостивого посредства, что ему было обещано и притом объявлено, что как дело есть дипломатическое, то зависит только от князя Меттерниха. Однако на его оправдания не обращено никакого внимания, и, не доведши никакого его преступления, но дано ему всевысочайшее решение: «что его возвращение в Белокринийкий монастырь, на дальнейшее действие для староверцев в Буковине, больше не может иметь места».

Таковое неожиданное определение повергло все собрание монастыря и все староверческие общества величайшею скорбию, и как мне честное собрание монастырское в обязанность оное дело возложило и повелело все нужные способы употребить к возвращению преосвященного митрополита Амбросия, почему и повергаюсь к ногам вашего превосходительства, прося милостивейшего и скорейшего позволения к возвращению преосвященного митрополита Амбросия в Белокриницкий монастырь. Понеже в сих благословенных днях всем под высокославным австрийским скипетром соединенным краям и народом, чрез принятие своих желаний, величайшии благодеянии показаны; и староверческие общества также не меньше верны к высокославному императорскому дому и для такового благодеяния и он также достойными себя чувствуют. Благоизвольте убо, ваше превосходительство, сие наше нижайшее прошение всемилостивно выслушать, дабы мы, вместе с нашим верховным пастырем, о многолетном здравии вашего превосходительства Всемогущего непрестанно молить могли. Пребываю в надежде вашей высочайшей милости, с глубочайшим страхопочитанием,

вашего превосходительства

всенижайший слуга

Алимпий Милорадов, депутат.

Вена. 1848 года месяца марта 26-й лень.

Дали мы сей нынешний наш ферман Игнат-козакам, которые отвечно сохранившись на земли царства нашего, завсегда жили как верные и благоналежные подданные наши, так и мы желаем, чтобы и с ними благосклонно обходились, чтоб они под нашим покровительским крилом свободным воздухом в благополучии отдыхали. А посему Игнат-казаки пользовались от самодревнейших времен своею собственною, от других не принадлежащею верою. Желаем, дабы они ныне свободно и в предтекущие времена пользовались и чтобы никакая другая церковная власть в их церковные дела не мешалась, имеючи они собственное свое священство. Потому мы повелеваем всем нашим каймаканам и начальникам, дабы нынешний наш ферман вточности и верно исполнен был. Сочинен в великом нашем диване, 1267 (1851) года, месаца реджеба (июня).

Здесь подпись его императорского величества. А на обороте подписаны вышепрописанные,¹⁵¹ невмещения ради здесь их места не указаны.

Ты Господи сохраниши ны и соблюдеши ны от рода сего и во веки.

Высокопреосвященному и боголюбивому митрополиту всех православных христиан на востоке, севере и западе, по Духу Святому отцу нашему

господину Кириле,

и сослужителю вашему епископу Ануфрию со всем освященным собором и со всею братиею земно кланяюсь и прошу вашего благословения и святых молитв. Честь имею донести вашему преосвященству, по прибытии нашем в Ц. Г. (Царьград) и по расположении на временное пребывание, спустя 6 дней изыскали случай и послали вам письмо от 9-го мая и до Петрова дни не получали ответа, считали, что оно погибло. С Петрова дни сготовил, а другое и отправил его в Ц. Г. с моим путешественником Иосифом Семеновичем·Гончаровым, который прибыл к нашему корреспонденту, от коего и получил ваше письмо на другой день Петрова дни, и привез его мне на чифлик 4-го июля. Он тамо был занят делами, хлопотал за майнозских жителей по министерству, потому и замедлил; а расстояние наше от Ц. Гр. не более пяти часов Писмы ваши мы читали с великим восторгом и духовною радостию, что не погибло ни наше, ни ваше донесение, благодарим Господа Бога, что Он соблюл; благодарим и вас и радуемся, видя ваше существование. Теперь принимаю ваше послание и отвечаю на каждую статию, а потом буду прописывать и за новые обстоятельства.

Изволите писать, что мое донесение к вам о моем поставлении, а от гос(подина) архи(епископа) Арк(адия) не было и быть не надежно. Совершенно мы осведомились, что им последовало вот что: архиепископ, но знаю по приглашению генерала или иначе, только то нам сказано, что он после Пасхи был в Тулчи, служил литургию и был в литургии генерал русской и многие офицеры. Прежде сего, или после архиепископ подал хлеб-соль генералу. Принял адъютант, а сам генерал не удостоил принять лично… После того по немногих днех прибыл во Славу казачий офицер и 30 человек казаков. Остановились в доме Василья Спиридонова и говорит, что он едет проездом в Силистру, и, между прочим, говорит нужно мне повидатьса с вашим архиепископом. И так заночевал. Василий Спиридонов тотчас послал нарочного с известием к архиепископу, чтобы предостерегся. Архиепископ не знал сему. На утро офицер взял из Славы запасную подводу и поехал в архиепископию, и прибыл в келию архиепископа, и говорит ему: владыко, генерал желает с вами повидаться, собирайтесь с нами. Архиепископ говорит: что же мне с собой брать? Офицер сказал: возмите что нужно. Потом говорит: позовите епископа Алимпия, который пришел; и того также пригласил и приказал собираться. Еще сказал: позовите отца Иакова. За ним побежали; но тот удалился в лес. Итак, собрались и сели на подводы. Епископа Алимпия видели плачущего. Итак, поехали с офицером и тридцатью казаками. Прибыли в Сакчю, или Сакша; спустились к Дунаю, где устроен мост, и остановились; глянули – стоят две темные кибитки. Офицер соскочил, отпер кибитку и приглашает туда архиепископа и сказал: если булет душно, то вверху открой окошечко. Его келейиик Мартирий, провожавший его, просился с ним, но ему не позволено. Запер замком. В другую посадили епископа Алимпия, – и вдруг привезли попа тулчинского Феодора: его посадили к епископу Алимпию, и запер замком. Поехали мостом в Измаил и далее... Офицер Мартирия принял на свою подводу, провез его в Тулчу, а из Тулчи Мартирий отправился в обитель и поведал братии все сие... Взяты 23-го апреля. От сего удара братия и мир весь прошли в недоумение и познали, что ушел час и врема удобное ко спасению. Изволите писать, что оставл(енную) гр(амоту) выдать нам неудобно.¹⁵² Мы сие возлагаем на Бога и на ваше расуждение; точно от нас никто не спрашавает Отец Алексий, ныне Александр,¹⁵³ говаривал, что его хиротонисал один архиерей и нечаянно выехал, или как удалился; а ставленную получил от другого. Но мы возлагаем на Божий промысл. Также и наречение совершенное еще не приспе;¹⁵⁴ ибо мы находимся на чафлику одного паши, как сказать на богатом хуторе, где довольно скотоводства и хлебопашества; а мои странники имеют довольно скота и лошадей, посему и удобно. А как в непродолжительном времени приблизится осень, тогда намереваются перейти к лиману для рыболовства. А лиман от нас часа три, от Царяграда будет часов восемь. А настоящее еще скрыто в судбах божиих наше коренное пребывание. Молва у нас носится, что австрийский император и прусский король сводют на мир высокие державы: если замирится мир, то, Бог весть, может и назад пойдем…

...Далее прописываете, что из Ясс вам писали за наших архипастырей должно быть верно; а Паладий должен остаться на месте. Нам было известно, как епископ Алимпий с Палад(ием) въехали в Тулчу, и город атаковали без малейшего сопротивления... и грабили турецкие дома и лавки, и епископа Алимпия ограбили. И генерал допрашивал его, и он рассказал всю истину и род жизни, и был отпущен, дóндеже взяты, как выше писано (взяты на Георгиев праздник). Трое прочие попы и дьяконы скрываются; наши иеромонахи Ефросин и Иаков и диакон Георгий, каменской Василий, и вновь поставленный журиловский диякон Симеон во священники и диакон журиловский Сергий кроются по лесам и камышам.

Еще пишете, что Задунайцев гнали чрез Балту: Задунайцев еще не гнали, кроме только с Камня погнали чоловек 20 за разные грабежи и противозаконные дела. Есть и добрые люди, но пострадали чрез дураков; дураки во время таких тревог разорили над Дунаем молдавский монастырь близ Камня, ограбили утварь, а добрые люди верно принимали от них церковные вещи, за сие и пострадали. А если чрез Болту гнали, не иначе из Галиц, Браила и прочих мест прописных.

Отцу Павлу буди от нас вечная памать, – вси бо умрем, цари же и князи.¹⁵⁵

Далее спрашиваете, прибавляетса ли наше стадо. Журиловский почтенный старик Вавила Петрович тогда собирался поедой (есть лодка морская, так именуется) и нагрузили на нее множество тяжестей, и прочие меншими лодками, и хотели уже вместе с нами отправитьса, но аки Лотова жена оглянулась на Журиловку, и все единодушно возвратились вспять и выгрузились с лодок. Сей Вавила Петрович все свое имение движимое и недвижимое оставил и малою лодкою с сыном прибыли в Царьград, оставя старуху, а сын семнадцатилетнюю жену, которым Англичане дивились, как отважились малою лодкою по Черном морю плавать (Агличане стоят и плавают по морю пароходами и кораблями). После их прибыли такою же лодкою два человека, одного жена с детионком с нами вместе бежала, а другой безженный; они нам рассказали все обстоятельства и всю подробность, – как наши отцы скорбят, как наши священницы кроются, как их ищут, како мир стонет и бежанию время миновало, ибо объявлено, кого поймают, военным судом судит, т.е. расстрелять. Отец Макарий многократно сбирался, но нет возможности. А что нам рассказовали, что за нами ехали прочие, то бысть все ложно, одна молва.

Выше написано: по замирении и по благополучии может и назад возвратимся. Еслибы нас было много, то правительство навсегда готово всю нашу просьбу исполнить, – и вот что мы видим в Царьграде и чем пользуемся, изволите слушать. 1-е В Царьграде слава Богу все благополучно, хлеб не дорог, о военных движениях писать не наше дело, а наше дело молить Господа Бога да мир вселенней дарует.

Во время турецкого праздника, называемого Байрам, 14-го июня был я и с прочими в числе зрителей на торжественном церемониале, когда султан ехал верхом к Чимси (яже бысть иногда церковь святых Апостол, в ней же и соборы быша и Златоуст служил). Весь его сигклит с ним, сенаторы и министры в блестящем златом одеянии, гвардия шла, также мундиры, палеты, и все в золоте, и в киверах, со всею европейскою церемониею. Мы стояли близ самой церкви на площади. Чрез краткое время обратно ехал тем же порядком с криком народным и поздравлениями.

По прошествии некотарого времени правитель Турции, садразан, т.е. вторый по султану, потребовал вас к себе, меня и Гончарова, ради свидания, и мы прибыли к нему в диван 22-го июня. Говорил с нами весьма ласково и приятно и приветствовал, как бывает у высоких особ, и спрашивал, хорошо ли вам жить. Мы отвечали: слава Богу, хорошо, благодарим вашу светлость. Кончивши разговор, объявили ему, – сказал Гончаров: когда мы уехали со своего места весьма поспешно, диспот¹⁵⁶ наш (указывая на меня) не успел взять тискаря, т.е. паспорта, то вы нам выдайте. Он ту минуту кликнул своего секретаря, приказал ему написать. Секретарь посмотрел на меня и пошел в канцелярию. Сказал садразан. что чрез три дни получите. Мы пропустили более недели. Гончаров поехал по делу в Царьград, прибыл к садразану, напомнил за бумагу. Садразан дал ему говаза (sic) и приказал с ним итить в государственную канцелярию. Прибыли они туда к царскому секретарю, – он тотчас и выдал; поблагодарил секретаря; возвратились к садразану: он ее подписал, и печать приложил, и вручил Гончарову, а Гончаров доставил мне. Это есть необыкновенная редкость в Царьграде; Турки, не абы какие, говорят: есдибы меня потребовал садразан, я бы умер.

В сию самую бытность Гончаров хлопотал за майнозских¹⁵⁷ тоже у садразана, и, бывши недалече царского дворца, и шол улицею – видит, что и сделалось некое смятение, ила движение в народе, рассматривает и видит, что едет султан в коляске, с правой стороны верхом садразан, а с левой зять султанской и сзади генералитет и гвардия. Гончаров по своему обычаю снял шапку, стал в ряду с народом и поклонился низко. Султан, смотря на него, заговорил с садразаном по-французски. Остановили лошадей. Садразан кликнул Гончарова: он подошел ближе, поцеловал коляску и стал. Султан говорит ему: «отур рогатень, отур рогатень, отур рогатень, то есть будь спокоен, все твои прошения уважаю» и прочее.

Вы изволите писать, что и вас обдержит недоумение и опасность. Мы, слава Богу, по сие число благополучны; если кому судба приведет, можно у нас пробыть и милость иметь пред императором; все наши просбы исполняют с удовольствием, – еслибы потребовали землю, тотчас бы отвели. Если что Бог в вас устроит, или превратит вашу судьбу, или найдется по нашей просбе духовник, подходящий настоящему предмету, то первее предварите нас писмом, и мы выедем в Царь-град, и будем ждать вашего парохода и приимем вас в свою обитель. Бог весть, может и Афанасий прибудет, – а он может перенести путевые труды. Еслибы вы соблаговолили и отца Иоасафа, который от вас в Катры выбыл, приняли бы мы его за ваше блогословение. Все возлагаем на волю Божию.

Выше прописано, что ·журиловский дьякон Симеон, по выходе нашем и священника Даниила, поставлен попом. Враждебники, или злые люди хотят предать его русскому начальству, а иные провожают его к нам; равно и диякона молодого, тоже после нас поставленного, ожидаем к себе. Если отец Виталий в (у) вас, то скажите ему, что брат его Пафнутий преставилса 20-го декабря.

Майнозцы народ дикой, но частию наклонаются к нам¹⁵⁸ Помолитеся и вы об их заблуждениях. Помер их и христианской ругатель, их называемый поп: сами говорят, что такого ругателя еще не было.

Я требую духовника, какового иметь необходимо нужно, и откуда Бог пришлет, не известно. Да и Майнозу нужно послать епископа: отец Афанасий может понести таковый труд, – он знает сей народ и несколько турецкого языка, – он способен. Но если его нет, можно и потерпеть; или не имеетса ли иного, способного на таковое дело и обще с Божиею помощию потрудились бы о сем народе.

Если не прибудет к нам из Журиловки диакон, что первее сотворим: диакона без церкви становить, или церковь святить без диакона?

Мы ехавши Адриан(ополем), тамошнего паши чиновник, родом, Сербин, нас вопросил о некоторых вещах, – о нашем обряде, даже и до хиротонии; и в Царь граде мы часто встреваемся с такими людми, которые много любопытствуют за наш обряд, и молва о нас по Царюграду и по Турции громко носится, да и в патриархии, хотя еще не были, а Бог весть, не придется ли быть, и в таком случае нужно иногда иметь какой-нибудь вид, если и не грамоту, но хотя какое малое свидетельство от своего митрополита и с его печатью. Простите Господа ради что докучаю вам моими просьбами; буди воля Божия и ваше рассуждение.

Если получите полное известие о наших архипастырех, нас уведомите. Из писма вашего видно, что вы имеете готовые антимисы: благоволите прислать, ибо у нас один освященный, а другой не священ, да и мощей где взять. Бог весть. Если возможна в посылке, или как иначе, то пришлите, – не потребуется ли и Майнозу…

Требующие вашего благословения и святых молитв

Божиею милостию смиренный епископ Аркадий,

странствующих христиан.

1854 года июля 12-го дня.

Константинополь, благополучно.

Как уже известно, вам о архипастырех и при них взятым священнике Феодоре Тулчинском, на коего было доказательство о фальшивых полуимпериалах, он всячески изворачивался и на духу о том совершенно не сознался. Прошло два года их заключения и на его место готовится человек; а просьбы вообще об них посланы к высшему начальству; теперь остается ожидать их прибытия.

Сего лета мальчишки дурачилися на дворе Федора и стали выдирать воробьиные гнезда из подстрех и вытащили узел; развезали его и нашли в нем 14 или более империалов русских фальшивых, показала своим родителям, а родители скрыли сие злато с чаянием употребить его в дело, пустить в ход. Теми денми тулчинское общество просили меня к празднику Св. Троицы, и я по их скудости исполнил их просьбу, отказал каменским праздник их храма, а поехал в Тулчу. Попечители храма объявили мне о сем происшествии и просили исследовать дело. Я начал разыскивать. Старик сего семейства сознался, что сии златницы в (у) старшего его сына. Я требовал сына на испытание, но он стал от меня уклоняться; а я уже готовился уезжать в обитель, – только рассвело – проходит под окно старший сын и просит меня итить к ним в дом дать молитву роженицы, а потом и крестить м(ладенца). Я все исполнил и они верно напужены рождением м(ладенца) той час выдали мне оные монеты. Я их получа, призвал попечителя и показал, и пошли с ним на Дунай. Я их пересчитал и дал попечителю в руки, и он бросил их в Дунай.

Сие дело, или cия находка многим была известна и порок сей утвердился, что Феодор есть делатель златниц. А как выше прописано, что мы ожидаем их из плена и если Бог их возвратит на свои места, что будем делать с Феодором? он будет по одному делу исповедник, а по другому преступник; а и законы гражданские жестоко таковых наказуют, и правила святых отец брак разрушают: аще жена исповесть на мужа зломыслящего на царя и причее. О прошедшем уже поминать не лет есть, но сие новое весьма будет препятствовать его священству и может быти мятеж более прежнего, ибо пороки прошедшие забвению предаются исправлением жизни, а напоминанием и поновлением прошедших грехов и пороков злее являются и нетерпимы бывают.

Я доношу до сведения В(ашего) В(ысоко) П(реосвященства); должен объявить и Архипастырю, аще возвратится на престол; а исполнение лежит на главах рукоположения и высочайшей власти.

Е. А.

Высокое И. К. Министерство!

Под высокославным правительством достопамятного Его Величества Императора Иосифа 2-го на основании императорской приилегии, данной в Вене 9-го октября 1783 года, переменили тогда на Черном море обитающие наши староверческие общества с их священством их обиталище с находящимися от их потомков в Буковине ныне обитающими в Белой-Кринице (Фонтина альба) под именем липованские общества, существующие в количестве более 70 лет, всегда достойны показались всевысочайшего покровительства, касательно исполнения их религиозных оснований. О справедливости же нашего всепресветлейшего Монарха, Его Императорского Королевского Апостолического Величества Франца Иосифа 1-го и всевысочайшего Его правления твердо уверены, живем мы в полной надежде, что и в настоящее время наше право непоколебимо будет, ибо мы не подали ни малейшей причины к прекращению того. А как теперь дело есть о том: хотят целое наше существование в вопрос постановить, начиная колебать основание нашего религийного вероисповедания. Но мы староверцы держимся с непоколебимою постоянностию на наших чрез столетия освященных нравах и обычаях твердых, и каждая новость, если мы чувствуем разительные совести нашей препятствия, есть для нас непреложная невозможность, и как каждое вероисповедание, имеет и наше oднooбpaчнy церковну, однако у нас также и народну, сторону; ибо наша религия есть с народом в одно срасчена, и поистине есть церковный народ: следовательно, что с нашею религиею есть несогласно, то останется и с нашим светским житием несогласно. Наше религиозное уверение было всегда от высокого правительства уважаемо, и мы никогда ни малейшего повода не подали, чтобы нас к ответственности требовали. Рукоделие и молитва есть наш завет: верность, покорность и приверженность к всепресветлейшему дому Габсбургскому есть наши подданнические добродетели.

В начале помянутая императорская привилегия, данная в Вене 9 го октября 1783 года, которая нашим предкам, во многочастном переменении их жительства, отворила твердое местоприбежище в Австрии, и исправила наши обстоятельства зависимости, а также и всевысочайшее решение, данное 18-го сентября 1844 года, и наша статуты (монастырский устав) от ⁶/₁₈ июня 1841 года, которые нам, по заключительном приложении предстоящего всевысочайшего решениа, к сохранению и управлению возвращены, образуют у нас фундаменталные основания нашего существования и нашего церковного и содружественного устроения.

Не взирая на то, высокославное черновецкое местное начальство поставляет к исполнению деятельного требования от нас, постановленных пунктами, коих мы принять и выполнять не можем, как-то: ведение метрики, щепление оспы, изыскание начальственного позволения к супружеству и принятие лекарских свидетельств при смертных случаях, и клятвенную присягу и другие политические и полицейские предписания, об которых мы во время 70-летнего нашего мирного и беспрепятственного обитания в Буковине до ныне никогда не были так принуждаемыми. А теперь в наш монастырь уже прислан один нарочито определенный коммиссар и без всякого уважения наших всевысочайшим патентом от 9-го октября 1783 года данных нам прав от освященного его величества императора Иосифа 2-го своеручно подтвержденные им привилегии, совершенно без рассуждения наших особых обстоятельств и без малейшего уважения наших религиозных оснований, патриархальных нравов и обычая, введение всех этих новостей наложить и производить усиливается. Прежде всего, отзываемся мы на частопоминаемую всевысочайшую привилегию от 9-го октября 1783 года, которая, за исключением 20 годов платить имеющихся податей, которые всегда от нас точно заплачиваемы бывали, ни о каковых более обазанностях не поминает; но еще более изъявляется выражением императорское милостивое уверение, что и детям детей наших предков совершенное свободное исполнение религии позволено есть. А совершенное исполнение нашей религии запрещает принять что-либо новое и несогласное древним святоотеческим преданиям. По какой причине ни один из наших священников на то не согласится – принять такую новость, вести метрики, которые наша староверческая церковь от предков древлеотеческого предания никогда и в употреблении не имела. А притом ни один из наших священников и немецкого языка не разумеет, и потому не ищет наше духовенство никакового жалованья или денежной помощи от высокого правительства, но успокоено есть из парахиальных своих доходов. Впрочем, может достигать высокое правительство свою цель вместо метрики чрез конскрипции, которые точнейший взгляд о рожденных, бракосочетанных и умерших подают. Против щепления оспы также имеем мы чрезвычайную мерзость (страх); наши религийные основания запрещают нам из(вы)разительно: всякое смешение нашей крови с скотским веществом. Любовь к порядку, чистота и частое строгое пощение удаляют от нас всякую болезнь, и мы не имеем к этому примера между наших 2.000 числом единоверных, чтобы который от наших в случае оспы умер. Мы также не приемлем никаких лекарей, ибо мы с одной стороны болезни, как испытание и временные наказания, свыше определенные разумеем, а с другой стороны исцеление болезней не человеческому искусству, но Оному имоверно равумеем, которого неизреченное имя нас от тажчайшей болезни – прародительного греха спасло, и коего неисследимые советы всю нашу скорбь и радость управлают. Также не менше не позволают правила нашей церкви делать клятвенную присягу. К чему служит нам приказание святого Евангелия как только: «ей, ей, – ни, ни, а чем более того каятися грехом есть возбранено». Ни один единоверный наш староверец, который бы в верном доказательстве показания: «Ей, ей, – ни, ни», изрекше, мог некогда уличен быть в противном. Потому вообще все заведения и устроения, были бы оне политического и полицейского разряда, от которых мы доселе свободны были, есть ли оные к душевному нашему спасению ненужны, и с нашими церковными преданиями в согласие соединиться не могут, таковые есть для нас неполезны и излишни. Потому мы все прещения (угрозы) определенного г. коммиссара касательно введения этих новостей, на ненарушение наших прав терпеливно принять имели бы и уверяем, что впредь мы, не имея никакого сопротивления, ни мало противиться не будем, если и самая, нам в виде показаная, войсковая экзекуция приитить бы имела. Да, всевысочайшим патентом от 9-го октября 1783 года дает нам освобождение от всякой воинской повинности и постоя, для чего, как известно, есть нам одобрение, будучи мы по нашей религии ни против кого ополчением подвигнутися не можем, но всегда в мире и согласии остатся соизволяем в твердой надежде, что всевысочайшия императорская привилегия, которая предков наших определила их обиталища переменить, всегда уважена будет, и никто не будет нас в нашем совершенно свободном исполнении религии никогда впредь оскорблением тревожить. Вследствие вышепомянутого всевысочайшего решения 18-го сентября 1844 года, всемилостивейше нам позволено одного верховного святителя иметь, который бы мог нашим инокам высшее посвящение подать и имеет своего наследника определить имел, который также бы опять до высвящения духовенства, как и до предназначения и высвящения своего наследника долженствовал. Если это всевысочайшее решение для нашего существования свою деятельность имело, то натурально не могло оно иначе гласить, как оно действительно гласит. В рассуждении обстоятельства того, как это с очень великими тягостьми и большими издержками связано было, одного из-за границы верховного пастыря к нам принести, что-бы подобные неудобства навсегда могли быть устранены – это можно только чрез то постигнуть, если верховный пастырь своего наследника, и сверх того одного наместника наименовать и определить бы его мог. Но в каком времени все эти определения быть имеют, в всевысочайшем решении не означено, а только свободное наименование и определение как верховному пастырю, так и его наследнику вообще предоставлено. Потому могут как верховный пастырь, так и его наследник, о принадлежащем им найменовании и определении, когда случится, определение делать; если же еще рассудится, что по правилам восточной церкви, а также и западной церкви, ни кто в высшее достоинство сам себя произвесть не смеет и не может, отчего является сама по себе потребность, чтобы для безопасности утвердить наследство верховного пастырства, необходимо три лица в одно время епископское достоинство одевать должны, чтоб на случай смерти верховного пастыря, его наследник чрез некоторого в чин верховного пастыря произведен бы был. Вследствие того имеем мы в одно время одного верховного пастыря и его наследника и одного наместника, что во всяком случае согласно с всевысочайшим решением, равно как и с основанием дальнейшего существования нашего духовного содружества в теснейшем союзе состоит. И при всем этом завидят нам такую имераторскую милость, хотят нас опять в отчаяние привесть,·которое бы нам при существовании только двух епископских особ необходимо последовать имело. Наши епископы; которые строгую монастырскую жизнь ведут, чрез целую их жизнь только постят, и молятся, и только от 4 – 6 часов в зимние нощи в сну покоя себе позволяют, и в том же самом времени сверх церковной службы узаконенное келейное иноческое правило с поклонами неотменно исполняют, которое поклонение занимает молитвенного время полтора часа, а в прочем времени в божественном писании упражняются, ни подают миру ни малейшего к соблазну претыкания. Однако не только наши епископы, но и наши мужский и женский монастыри их зазору подвержены, пока выразное позволение к их существованию не пришлется, по его определению должны быть заперты. По этому видно, что с всевысочайшим решением от 18-го сентября 1844 года данное нам всемилостивейшее утверждение наш в Белой Кринице от многих лет находящийся монастырь, снять в вопрос поставляется, хотя по правилам нашей религии высшее священство только из иноков происходит и в иноческом чине остается, как и вдовствующие священники ограниченно только монастырскую жизнь вести должны. Облечение же в наш иноческий чин бывает по предварительном явном достоинстве со стороны священства и всего монастырского общебратства, и только по мере потребности, и часто даже на смертном одре. Уведомление же каждого единственного только в иноческий чин принятия к высокому правительству, по нашему мнению, показывается без всякой цели, ибо мы никакого вспомоществования от высочайшего Ерариума не получаем, напротив каждое посвящение епископа в смысле высочайшего определения от 18-го сентября 1844 года правильно к высокому месту для уведомления доносится. Также и наш женский монастырь, который есть сильнейшее побуждение к вероисповеданию, к благонравию и целомудрию для женского пола наших обществ. Женское юношество приемлет в нем наставление в чтении, писании, швении, вышивании и руководствуются к добродетели и нравственности под добросовестным надзором. Здесь находят убогие женского пола лица пристанище, беспомощные и оставленные сироты прибежище, старые больные и изувеченные надзор, и совершенно ведут сии монархи Богу и человечеству посвященную жизнь. Но как высокое правительство взгляд имеет вообще на женские монастыри на равном основании с мужескими монастырями, и наш женский монастырь одно существенную часть свободного исполнения религии образует, которые как нашему священству так и женскому в вероисповедании содружеству обеспечено есть; то можем мы с упованием ожидать, что ваш предизвестный местному начальству от многих лет, существующий женский монастырь в его благословно богатом действовании не будет более тревожен.

Покорнейшие староверческие липованские общества и белокриницкие иноки в Буковине, поскольку они за благосостояние их всепресветлейшего государя императора усерднейше к всевышнему Богу молятся, дерзают представить их всепокорнейшее прошение: высокое императорское королевское министерство благоизволило бы изрещи, чтоб в Белой Кринице существующие мужский и женский монастыри в их существовании непрепятствуемы были, и староверческие общества от всякой новости касательно до их домашних и общественных дел были бы уважены, и в их до ныне существовавших устройствах и совершенно свободном исполнении религии непрепятствованными бы остались; так-же и он, в Белокриницкий монастырь для введения этих новостей от высокого местного начальства определенный коммиссар вместе с находящимися при нем служителями назад отозван бы был.

Вена, 1 марта 1858 года.

Инок Олимпий Милорадов, уполномоченный Белокриницких монастырей мужского и женского, и староверческих липованских общества в Буковине.

Преосвященному Лопованскому Верховному Святителю

Г-ну Кириллу в Белой-Крынице.

Его императорское королевское апостольское величество поставило с всевысочайшим решением от 18 августа 1859 года о правиле церковного содержания Липованов следующие определения:

Я соизволил, чтобы поповские Лоповане в Буковине также впредь верховного пастыря имели, который да именуется Святителем, и еще при жизни своей имеет наместника себе высвятить.

Для предприятия сего посвящения получить позволение от Буковинского областного правления, а для посвященного наместника подтверждение от министра духовных дел.

Ни святитель, ни его наместник не смеет без позволения областного начальства за границу путь предпринять.

Ни единому от них не дозволяется заграничных на поповское или епископское достоинство произвесть.

Число лиц, которое имеет на священников посвящаться, ограничивается на потребование здешних обществ.

Святитель имеет к назначению сего числа позволение от обласного ничальника получить и тому также посвященных объявлять.

Посвященный наместник имеет при жизни святители от всех епископских дел воздержаться.

Каждое преступление сего предписания соразмерно проступка накажется.

По обстоятельствам святителю, или того наместнику самое отправление епископской должности запрещается.

Иноческий мужеский и женский монастырь в Белой-Крынице имеют позволение впредь пребывать, однако не смеют ни в одном чужестранцы быть приняты.

За каждое принятие инока окружному правлению объявление доносить.

Надзор относительно инокинь предоставляется упралению последнего.

То же самое относится также и на беспоповских Липован монастыри.

От сего в основании издания высокого министерства духовных дел от 30 августа 1859 года, под № 13 021-м сюда доставленного высочайшего решения дается вашему преосвященству с означением для точнейшего исполнения в известие, что под сведением сего правила церковного содержания Липован и содержащих назначений также уведомлено будет липованским обществам чрез Серетское императорское королевское уездное начальство.

Вместе с тем требуется от вашего преосвященства, дабы предложили чрез 8 дней сугубое (вдвое описание) именное показание всех теперь находящихся липованских священников, с показанием их места, притом равные показания всех теперь находящихся иноков и инокинь.

Черновец 14 января 1860.

Христос воскресе!

Высокопреосвященнейший Владыко Белокриницкий

Господин митрополит Кирилл!

Прошу вашего мира и благословения и святых молитв. Честь имею уведомить вас, что вчерашней почтой послано вам из числа оных денег, что находются в (у) Попова,¹⁶¹ 500 пять сот червонцев австрийских. С получения покорнейше прошу уведомить.

Письмо ваше, в коем копия с императорского решения получил,¹⁶² за что чувствительно вас благодарю. Очень хорошо, что монастыри будут существовать: однако очень строгие уложения. Боже сохрани в случае чрез одного какого-нибудь самозванца можно пострадать. Но да сохранит от такового искушения десница Всевышнего.

Извещаю вас, что посещение г. Измаила г. архиепископом весьма возбесило измаильскую консисторию, которая тремя рапортами доносит разные неистовые кляузы к ясскому митрополиту, и так заврались, что, наконец, и сами не знают, что пишут.

В двух рапортах пишут за прежнии действия, как под именем липованского владыки приезжал из-за Дуная какой-то Аркадий и как церковь освящал в Вилкове, и прочие служения, что совершал.

Но в третьем от 11-го февраля доносит, «что гражданское начальство, вместо чтобы прекратить все действия Липованам, но оное еще больше дало разрешение; исправник предписал всем полициям, где живут Липоване, и пограничным капитанам, когда будет ехать архиерей липованский, то чтобы встретить его с надлежащею честию, и по этому разрешению прибыл из Турции какой-то бродяга лживый под именем архиерея Амвросия (?) и его приняли с большою честию, который 7-го февраля служил в одной церкви, а 10-го февраля в другой и множество народа собрал в церкви и на квартире, и утверждал народ, чтобы крепки были в вере и чтоб прочих привлекали к себе, и для такового действия собрали множество денег и положили в церкви, чтобы легковерных привлекать в свою схизму, и если что коснется от начальства, то чтобы оными деньгами откупиться, и таковое их продержание великий вред делает православной церкви, от чего сделалось 90 молокан, 40 скопцов и 10 Липован. Вот какой вред делают в невоопределенной части к Молдавии, в которой всеяли зловредную мисль! Вот правительство каких зловредных врагов питает в своих недрах, которые всегда готовы начать зло, которые во врема войны Турок с Русскими и Греками подымали против России руки более чем Турки! Консистория дает свое мнение, покамест как будет решено законами о сектах, теперь чтобы было на оном положении, как Липоване находились под Россиею, а именно: 1) чтобы не дерзали принять откуда нибудь попа, или диакона без разрешения вашего высокопреосвященства епархиального архиерея; 2) попов и диаконов, что они имеют теперь, допросить, откуда они, и если они не хиротонисаны законными архиереями, то чтобы не дерзали ходить в ризе по улице и совершить с церемониалом службы окроме липованской церкви; 3) что-бы запретить окончательно приезд в Княжества бродягам неизвестным, которые именуют себя архиереями липованскими; 4) чтобы запретить звон в церквах и прочих молитвенных домах; 5) чтобы ни под каким видом не позволят постройку церквей и починку таковых, покаместь законом не решится о сектах. В таком положении консистория просит Ваше Высокопреосвященство представить на бумаге Его Высочеству Князю, дабы прекратить схизму липованскую в показанных здесь местах». Дозде из рапорта.

Это представлено в министерство внутренних дел, и просит митрополит, чтобы принять скорейшие меры, запретить таковые действия; но получил ответ, «что теперь, по Парижской конвенцыи всем верам свободно, то министерство не может запретить; но вы, если хотите, то представьте министерству церковных имуществ».

Благодарение Всевышнему, что гражданское начальство защищает. Я полагаю, что митрополит получа таковый ответ, то еще более огорчился и должно-быть представить о нас еще более кляуз в общее собрание, которое теперь есть в Яссах для уложения всех законов.

Мы 14-го апреля подали прошение в министерство церковных имуществ, но еще ответу не получали. Сего дни подадим прошение в Верховный Совет. Должны, кажется, и наше прошение представить общественному собранию.

Итак, остаюсь на всегда ваш слуга.

В. Фомин.¹⁶³