Глава V.

В прежние времена монастыри были подобны бастионам и мощным крепостям, которые защищали народ от демонических сил. Эти монастыри сохраняли присутствие благодати Божией на земле. Затем начинается перерождение самого монашества. Если в богословии место патристики заняла схоластика, то в монашестве мистику заменили устав и хозяйство. Трудились древние монахи, чтобы пропитать себя, но смотрели на тело свое как на слугу души.

Теперь происходит перемещение ценностей: главным оказывается видимое, осязаемое, материальное – то, что принадлежит времени; а невидимое – то, что составляет сущность и цель монашества, – как бы отходит на второй план. Прежде всего, это потеря непрестанной внутренней молитвы. Одна из заповедей монашества – иметь всегда в сердце своем Иисусову молитву, ее потеря – гибель для монаха.

Святой Григорий Богослов и церковные гимнографы называют монашествующих «вторыми светами» после ангелов, а само монашество – «ангельским образом». Ангел непрестанно предстоит Богу, и монах в сердце своем должен стоять молитвой перед лицом Божиим.

Что означает «второй свет» или «свет миру»³⁸³? Наша душа подобна зеркалу: она отражает то, что созерцает. Если зеркало обращено вверх, то в нем отражается небо. Если сердце обращено к Богу через внутреннюю молитву и очищение помыслов, то в нем отражается божественный свет. Если зеркало обращено вниз, то в нем отражается земля. Земные картины могут запечатлеть в себе земную красоту, но в ней не будет того, что должен искать монах – вечного, божественного света; здесь цветы, чарующие взор, превращаются в прах.

Трудно держать свое сердце обращенным к Богу. Трудно безмолвие, трудно одиночество, когда душа как бы в пустыне и не находит другой души, подобной себе. Трудно искушение унынием, а еще страшнее – опыт видения ада в своей собственной душе, видение в свете благодати грехов всего мира в себе самом. Еще тяжелее – опыт реального демонического присутствия, приближение к душе сатаны как живого существа, как предвозвещение состояния тех, кто будет в вечности с сатаной. Через это проходит монах, как через горящее пламя.

Святые Отцы говорят: «Беги из Вавилона». Но грех в нашем сердце – это тоска по Вавилону, и он может лукаво шептать сердцу: разве угодно Богу, чтобы ты спасался один; иди в Вавилон и спасай его, возвращайся туда, откуда вышел. В действительности указать путь к спасению Вавилона может только тот, кто вышел из его плена. Монах, пребывающий в келье или исполняющий монастырское послушание, а тем более пустынник чувствует духовный огонь, зажегшийся в сердце, который раскрывает для самого человека неведомые глубины своего сердца, дает радость душе, с которой не сравнится никакая радость. А в миру этот огонь гаснет, сердечное тепло исчезает, человек видит только поверхность души, то, что называется сознанием, а остальное как бы погружается во мрак и исчезает для него. Так, человек видит колеблющуюся волнами поверхность моря, а в глубину не может проникнуть его взгляд.

Нас могут спросить: а разве все в миру гибнут? Конечно, нет. Но монах, давший обет отречения от мира и непрестанной молитвы, как бы дал обет быть «жертвой всесожжения» для Бога. Так что в миру он будет преступником против своих обетов. Разница лишь в одном: по послушанию или без послушания он нарушает клятвы, данные им, как сказано в чине пострига, перед «небесным жертвенником».

История повторяется. После революции обновленцы, устроив революцию в Церкви, выдвинули лозунги превратить монастыри в трудовые коммуны, сделать из колоколен обсерватории, из монастырских корпусов г больницы, детдома и приюты для престарелых, то есть уничтожить монашество изнутри. Это вызвало полное одобрение богоборцев: для того, чтобы монашество и было паразитирующим сословием, надо, чтобы оно занималось полезным делом. Монастыри стали временно регистрироваться как трудовые общины, но затем было решено уничтожить их совершенно. И сейчас те, у кого сердце осталось в миру, оглядываются назад и думают сочетать монашество не со свободой во Христе, а со служением миру. Сейчас нет лозунгов создать трудовые коммуны, превратить монастыри в больницы, но есть тенденции к тому же, о чем мечтали обновленцы и что интуитивно чувствовала демоническая власть.

В миру обновляются страсти даже с большей силой, чем они действовали раньше – как в притче: дом, из которого был изгнан демон, оставался открытым, и в него вошли семь еще более злых демонов. Когда монах падает, то он падает глубже мирянина. Преподобный Серафим Саровский говорил, что грех монаха более смердит, чем грех живущего в миру; и еще: «Монах без Иисусовой молитвы подобен обгоревшей головешке». Самые красивые экзотические цветы растут в оранжерее, но если сломать ее стекло, то цветы погибнут от холода, тогда как простые полевые цветы легче переносят морозы. Возникают у нерадивого монаха страсти, как будто вскрываются старые раны, – образы мира и помыслы наполняют его душу. Внутренний свет, который стяжали молитвой, начинает уменьшаться и мерцать, а затем гаснет. Молитва не находит своего места в сердце, а страстное сердце не находит себя в молитве. В лучшем случае, такой монах становится добрым мирянином, а в худшем... не хочется говорить. Оскудевает монашеская молитва, и ослабевает сила, удерживающая до времени сатану; имя этой силы – благодать. Демонам хотя не приятны, но не страшны мирские добродетели; духовная война ведется на другом плане. Монах, служащий миру подобен льву с выбитыми зубами, вырванными когтями и остриженной гривой.

В горах Кавказа, в пустыне, называемой Барганы, мы с двумя моими спутниками посетили схимонаха Серафима. Его вид поразил меня с первого взгляда. Он казался мне героем из древней былины, старым певцом из сказаний, дожившим до наших дней, чтобы не только словами, но и своим обликом поведать потомкам о славе минувших времен. Это был высокий худой монах, слегка сгорбленный от старости. Ему было около ста лет. Седые волосы спадали на согнутые плечи; густая борода доходила до пояса, будто прозрачно-белое снежное покрывало было наброшено на его голову. Вид его был строгий, даже суровый, и вместе с тем величественный. Казалось, что его тонкие губы никогда не улыбались.

Мы попросили его побеседовать с нами, и он сказал, чтобы мы пришли к нему попозже, после молитвенного правила. Мы слышали, что схимонах Серафим имяславец³⁸⁴, и поэтому хотели, чтобы он, как очевидец происшедший событий, рассказал нам о том, что произошло тогда на Афоне. Когда келейник позвал нас и мы вошли в келью старца, он усадил нас на широкую скамью, сколоченную из грубых, неотесанных досок, а сам сел напротив на табурет, похожий на ящик. Мы стали расспрашивать его об афонской смуте. Он отвечал кратко и как бы нехотя, как будто мы прикоснулись к его старой ране. Спор на Афоне шел о том, является ли имя Иисус Богом, существовало ли оно предвечно, или это имя – только человеческое наименование Бога, принадлежащее времени. Казалось, отец Серафим до сих пор не может понять, почему русских монахов изгнали с Афона, что они плохого сделали, чем оскорбили Господа. Он рассказывал, что для увещевания монахов на Святую Гору были присланы ученые-богословы, которые доказывали, что имя Иисус – человеческое слово, принадлежащее определенному времени и языку; а имяславцы утверждали, что это имя божественно и вечно. Но вопрос этот относился не к области философии, а к области жизни духа, к Иисусовой молитве, поэтому монахи больше доверяли опыту своих старцев, чем знаниям академиков. Схимонах Серафим считал, что если бы Святейший Синод послал на Святую Гору не ученых теологов, а монастырских монахов, опытных в духовной жизни, чтобы на месте исследовать суть разногласий, тогда спор не окончился бы изгнанием монахов со Святой Горы и не оскудели бы русские обители на Афоне.

Слушая его, я думал, что обе стороны, полемизируя об имени Божием, говорили на разных языках, поэтому так и не поняли друг друга. Схимонаха Серафима, по его словам, выслали с Афона из-за того, что он не подписал какую-то бумагу, касающуюся имени Господа Иисуса Христа. «Никогда такого не было на Афоне,– говорил он,– чтобы у монахов требовали расписки в том, как они должны молиться».

На Афоне не особенно доверяли академикам (так называли выпускников духовных академий). Дух рационализма, проникший в профессорскую корпорацию, и революционные настроения среди части студентов были хорошо известны афонским монахам.

Хотя о. Серафим оказался на стороне имяславцев, он не одобрял тех монахов-экстремистов, которые выступали против монастырских властей, отстранили игумена от управления монастырем, вели себя вызывающе дерзко и называли Синод и Патриархов еретиками. Вообще, отец Серафим говорил об изгнании имяславцев с Афона сдержанно, словно боясь или не желая выступать в роли судьи. Он стремился объяснить афонскую трагедию недоразумением, демонскими кознями и попущением за грехи. Я стал спрашивать отца Серафима о книге схимонаха Илариона «На горах Кавказа»³⁸⁵, на которую ссылались имяславцы. Он ответил кратко, с оттенком грусти: «Иларион родился слишком поздно». И больше об этой книге не сказал ничего.

Знаменательно, что другой пустынник, отрицавший имяславие, на мой вопрос ответил теми же словами: «Иларион родился поздно». Что значили эти слова? Возможно, схимонах Серафим хотел сказать, что наши современники перестали понимать язык святоотеческих творений. В этом есть своя правда: общее снижение духовности, недостаток внутреннего молитвенного опыта, отход от жизни древнего монашества выводят современных богословов и отчасти монахов из русла мистического предания, и их попытки рационалистически объяснить тайну и определить ее в словесных умозаключениях приводят к непониманию, разномыслию и ошибкам. С тайной можно соприкоснуться только через символы и иносказания. Духовный мир, открывающийся в молитве, не может быть адекватно передан словами; в него надо включиться, его надо внутренне пережить. Однако этот упрек в не меньшей степени можно отнести и к самому схимонаху Илариону автору книги «На горах Кавказа». Его язык, отличающийся несомненными художественными достоинствами, способный захватить и увлечь читателей, слишком эмоционален; суждения расплывчаты, неточны, а иногда неверны и вместе с тем излишне категоричны. Описания духовных состояний неравноценны, некоторые из них отличаются какой-то горячностью и, позволю себе сказать, нервозностью. Чувствуется, что здесь духовный опыт не вполне чист, в него вторгается воображение. Эта эмоциональная напряженность и гиперболизм речи отличаются от спокойной трезвенности древних православных мистиков, творения которых излучают тихий и ровный свет.

Сам схимонах Иларион, как я слышал, меньше всего желал стать ересиархом или раскольником, но он не избежал того же рационалистического соблазна: дать определение тайны боговедения в словесных формулировках, раскрыть ее в рассудочной плоскости. И, кажется, до конца жизни так и не понял своей ошибки.

Имяславие могло остаться поэзией молитвы, но схимонах Иларион захотел стать богословом молитвы и этим перешел грань между гимнографией и богословием. А священник Павел Флоренский и другие ученые апологеты имяславия сделали из него новую отрасль гностицизма³⁸⁶. Отец Серафим не разделял взглядов тех монахов-имяславцев (назовем их радикалами имяславства), которые буквально понимали слова преподобного Григория Синаита: «молитва – есть Бог». Он говорил, что это высказывание относится не ко всякой молитве, а только к благодатной. Из этого я заключаю, что отец Серафим не разделял слепого буквализма, подобного буквоверию старообрядцев. К тайне можно приблизиться только через символ. Именно в молитвенном делании человек ощущает приближение символа к Символизируемому. Высший словесный символ – это имя. В глубокой молитве символ как бы оживает в душе человека, и он субъективно воспринимает действие Божие через имя и само имя – в некоем мистическом единстве с Именуемым. Объективно они не становятся тождественны друг другу, символ и Символизируемый не могут стать единосущными или моноэнергетическими – они разноприродны, и символ не имеет своей автономной энергии. Но в благодатном состоянии молитвы человек может субъективно воспринимать их не рассудочно-аналитически, а в некоем эмоциональном единстве.

Язык мистиков имеет свой стиль, свои средства выражения: иносказания, образы, метафоры и т.д. Он призван выявить ассоциативные связи и найти подобное между видимым и невидимым, чтобы помочь душе включиться в родственный ей духовный мир. Для мистика слова: «Имя Иисуса есть Бог» – это воспоминание о переживании в молитве и о том состоянии, когда душе человека, призвавшего имя Божие, через благодать открывается Бог. То же самое выражение на языке богословской терминологии будет представлять собой нелепость, а попытка догматизировать символический образ может перейти в ересь.

В самом имяславстве не было единства. Только на первый взгляд это учение могло показаться цельным. На самом деле, оно, как и старообрядчество, состояло из нескольких течений и представляло собой целый конгломерат мнений и взглядов. Схимонах Серафим принадлежал, если можно так сказать, к умеренным имяславцам.

Одну, немногочисленную, часть имяславцев составляли монахи, которые испытали глубокие мистические переживания и благодатные молитвенные состояния. Имя Иисуса Христа было дыханием их сердца и светом их жизни. Они хотели прославить имя Иисуса, но в этом порыве отождествили словесный образ с живым Первообразом. В своем воодушевлении они не поняли, что эмоциональное познание не может быть абстрагировано от непосредственного мистического опыта и заменено словом. Они не столько утверждали, что имя Иисуса есть Бог, сколько боялись через отрицание потерять это имя из своего сердца. Они боялись, что после такого, по их мнению, отречения от благодати испытываемый ими в молитве свет имени Иисуса Христа ослабится или померкнет в их душах. Здесь можно говорить о неточности, о неправильной интерпретации мистического опыта, но еще не о ереси.

Святой Григорий Богослов писал, что для спасения достаточно очищения души, а для занятия богословием необходимо знание философии.

Святой Пимен Великий на вопрос: «Как сохранить мир души?» – отвечал, что для этого надо пребывать в своем чине (и не выходить из него). Мне кажется, что эти два совета были нарушены духовными вождями имяславцев.

Другую значительную часть имяславцев представляли монахи-простецы, которые, как мы уже сказали, больше доверяли своим старцам, чем приезжим из столичных академий России богословам. К грекам они также не испытывали доверия, так как подозревали их в тайном желании эллинизировать весь Афон. Кроме того, они считали, что меньший грех ошибиться в чрезмерном возвеличивании имени Иисуса, чем в Его возможном уничижении и оскорблении.

Была еще часть монахов – постоянно недовольных монастырской жизнью: игуменом, распорядком дня, уставом, работой и т. д. – монахов-своевольников, которым был по душе всякий протест и возможность пошуметь, даже точно не представляя, в чем суть спора. Они больше всего мешали диалогу между «академиками» и «афонцами», превращали встречи в митинги и, не слушая никого, кричали, как старообрядцы во времена попа Пустосвята³⁸⁷: «Победили, победили».

Была и весьма немногочисленная прослойка в монашестве (и не только в афонском), состоявшая преимущественно из интеллигентов и бывших дворян, которые по своему мышлению и гордости ума, а также по прошлым увлечениям в миру, были втайне склонны к теософской мистике (скрытому пантеизму и магизму) и не до конца изжили ее инерцию, даже находясь в монастырях. В имяславстве они увидели, скорее почувствовали, то, чего желали: особый способ молитвы, основанный на тождестве именований и реалий, благодаря которому можно влиять на духовный мир через энергию самого слова. Эти интеллигенты-монахи, за немногим исключением, не пользовались авторитетом у собратий, чувствовавших в них что-то чужое и тяжелое, но смута подняла их на поверхность, как пену морской волны или пузырьки кипящей воды.

Надо сказать, что плеяда русских софиологов также рассматривала имяславство как монашеский или мистико-аскетический гностицизм, хотя не употребляла этих выражений из-за понятных причин. Это было для них чем-то родным и похожим на христианизированное пифагорийство и платонизм.

В имяславских спорах каждая сторона апеллировала к святым отцам (приводила цитаты из святоотеческих творений), но это не убеждало другую сторону, которая также указывала на святых отцов и приводила альтернативные цитаты.

Надо сказать, что вообще способ ссылок на отдельные цитаты мало что дает, так как такие цитаты представляют собой разрозненные фрагменты, выдернутые из контекста, словно отдельные куски, вырезанные из полотна картины. На основании одного или нескольких фрагментов нельзя воссоздать целое. Более того, из цитат, выбранных и расположенных по определенному, заранее заданному плану, можно составить или подтвердить ими почти любое учение. Ведь в основе ересей лежит монтаж фрагментов Библии. Чтобы понять святоотеческие творения, надо рассмотреть их, как и Библию, в цельности, найти основную идею, и тогда будет понятен смысл каждой цитаты. Поэтому в Церкви всегда существовали вероопределительные книги.

Имяславцы не поняли, что гимнографический стиль, уместный для описания мистических переживаний, нельзя перелагать на язык богословских понятий, тяготеющих к четкой философской терминологии, а противостоящая сторона словно забыла, что кроме догматического богословия существует еще богословие мистическое, имеющее свои средства и формы языкового изображения, и что недостаточно только опровергнуть оппонента, но необходимо еще понять его язык. Приведем такой пример. В гимнографии Господь Иисус Христос часто сравнивается с солнцем. В акафисте написано: «Иисусе, Солнце Правды». Человек, читающий акафист, духовно воспринимает этот образ и эмоционально переживает его: Иисус – солнце его Души, свет его ума, теплота его сердца. Но если на основании акафиста мы станем утверждать, что Иисус и солнце – это тождественные понятия, то есть солнце – это Божество, то мы впадем в язычество или в ересь, схожую с манихейством³⁸⁸ и розенкрейцерством. В первом случае, при молитвенном чтении акафиста, душа воспринимает Иисуса как источник Божественного света; во втором случае, при переводе образа в словесное понят этот же образ, подвергшийся логической интепретации, становится плоским, одномерным, материализованным и превращает Иисуса в солярное божество. В первом случае мы видим прославление Иисуса через образ видимого солнца, а во втором – уклонение в языческий космизм. Если бы человеку, испытавшему благодатное состояние подобное озарению во время молитвы (чтения акафиста), вдруг сказали бы: «Подпишись, что Иисус не есть солнце», то возможно, что он отказался бы сделать это, указав, что акафист Иисусу Сладчайшему со словами: «Иисусе, Солнце Правды» благословлен Церковью и по нему молились христиане в течение многих веков. Так что с психологической стороны нам понятно смущение имяславцев.

Мы не заметили в отце Серафиме сурового фанатизма. Узнав в беседе, что я священник, он встал и взял у меня благословение. Мы не слышали от него обличения иерархии – этой лакомой пищи для раскольников всех толков. Он признавал Церковь, но не интересовался, что происходит в ней, как видно, считая, что пришел в пустыню, чтобы осуждать и обличать только самого себя. И все же, сравнивая отца Серафима с другими пустынниками, я чувствовал, что между нами стоит какая-то преграда душевной отчужденности, тонкая и невидимая, как прозрачное стекло.

В духовном мире существует своя иерархия – это иерархия святости и духовности, которую ощущает и признает душа человека. Старцы стоят на высоких, но не одинаковых ступенях этой иерархии. Сами они понимают это, а народ интуитивно чувствует благодать, которую они стяжали, как бы степень духовного света, излучаемого. При встрече с пустынниками мы чувствовали эту духовную иерархию, но в то же время – и некое единство. Это ступени одной лестницы, где бы ни находился человек: около ее подножия или у вершины.

В общении с отцом Серафимом было нечто другое: чувство уважения к нему, преклонение перед многолетним подвигом пустынничества – и в то же время ощущение, что мы беседуем с двух берегов узкой, но глубокой реки, разделяемые ее потоком. Что это такое? Я точно не могу ответить. Мне кажется, что его смирение было в значительной степени снисхождением к немощи и непросвещенности собеседников со стороны человека, который считает, что он обладает некой тайной, которую мы не можем постичь. Он признавал Церковь, и в то же время чувствовалось, что он внутренне полностью не включен в нее, а только примирен с ней, что он считает высшей церковью имяславцев своего направления, как бы церковь в Церкви, а нас – душевными христианами, не вмещающими тайны духа, тайны имени Иисусова. Он отделял себя от имяславцев-радикалов, которые называли греческих патриархов, а также российских иерархов еретиками и восставали против игуменов («Подняли звон на весь Афон»), но считал, что надо было всем проявить терпение: страсти бы улеглись, и дело прояснилось.

Отец Серафим говорил, что Барганы стали для его вторым Афоном и что он завещал похоронить его недалеко от кельи, в которой он прожил несколько десятков лет. Живя в пустыне, схимонах Серафим старался уклониться от каких-либо бесед, особенно споров с другими монахами о имени Божием. У него было двое послушников. Во время нашей беседы со схимником они вышли из келий и занимались какими-то делами во дворе. Это была монашеская деликатность: оставлять посетителей для беседы со старцем наедине.

Когда мы спросили схимонаха Серафима об Иисусовой молитве, то он отказался поделиться с нами своим внутренним опытом, может быть, усмотрев в этом нашу нескромную любознательность или желание испытать его и заглянуть в чужую душу. А может быть, он, не без основания, считал, что опыт молитвенного делания, приобретенный десятками лет жизни в пустыне, не может быть так легко передан незнакомым людям, впервые пришедшим к нему. Он ответил, что об Иисусовой молитве достаточно написано у святых отцов и посоветовал читать «Добротолюбие» на славянском языке.

В монашеской жизни отец Серафим ценил умеренность; он не одобрял чрезмерных подвигов, которые брали на себя некоторые молодые монахи. Но сам он, кроме своих послушников, никого не учил, а только кратко отвечал, если его спрашивали о духовной жизни. Он старался быть со всеми в мире, но в то же время имел свои правила, приобретенные еще на Афоне, от которых не отступал. Приведу маленький пример. Монах, перед, тем как войти в келью к своему собрату, должен сказать: «Молитвами святых отец наших, Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас» и «Сыне Божий, помилуй нас», и только после ответного «аминь» он может войти в келью. От Пасхи до Вознесения монахи, жившие в пустыне, говорили пасхальное приветствие: «Христос воскресе!» перед дверью келий и ожидали, пока изнутри им ответят: «Воистину воскресе!». На старом Афоне в Пантелеимоновом монастыре, гость читал пасхальный тропарь до половины: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», а хозяин продолжал: «...и сущим во гробех живот даровав» – и тогда открывал двери. Когда пустынники говорили у келий отца Серафима: «Христос воскресе!», то он отвечал: «...и сущим во гробех живот даровав», считая, что не должен изменять монастырской традиции и благословлению афонских старцев. Он считал, что пасхальным приветствием монахи должны обмениваться не через дверь, а лицом к лицу и затем целовать друг друга в плечо.

Разговор коснулся иеросхимонаха Антония Булатовича³⁸⁹, (гвардейский офицер, принявший монашество и написавший апологию в защиту имяславия). Схимонах Серафим ответил: «Написал он эту книгу не для нас, а для интеллигенции». Затем продолжал: «Пришла Булатовичу мысль (буквально – «блажь») – эфиопов исцелять, чтобы обращать в Православие, и, не спросив благословения у старцев, поехал он к эфиопскому Царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазать освященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у нас были старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто, через тайную молитву, не выявляя себя».

В России антицерковные и антиправославные силы, разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых нападений на Церковь. С другой стороны, последователи Владимира Соловьева увидели в имяславстве возможность для создания новых гностических концепций, как бы источник философских вдохновений. Эти «ученые мужи» оказали имяславству «медвежью услугу», приписав ему магические манипуляции с именами и, тем самым, связь с давно отвергнутым и осужденным Церковью языческим оккультизмом – в общем, в полемическом задоре накинули на него еще одну петлю. Хотя Святейший Синод Русской Церкви и восточные патриархи категорически осудили имяславие как инославие, но осудили с позиции догматики и сотериологии, недостаточно учитывая мистику молитвы и своеобразие языковых средств (различие между идеей и символом). Образ, воспринятый как конкретизация идеи, привел к неправильному богословскому осмыслению феномена внутренней мистической жизни. К сожалению, часть монахов-имяславцев, изгнанных с Афона, не разглядев опасности, приняла помощь богословствующих философов-платоников для своих апелляций, то есть воспользовалась «шпаргалками» гностиков, и, разумеется, такие апологии ничего хорошего не дали и не прояснили позиции имяславцев, а еще более затемнили и исказили суть вопроса. Когда седовласые изгнанники с Афона пытались оперировать такими терминами, как «единство энергий имени и Именуемого»³⁹⁰ и «динамика имен»³⁹¹, подсказанными Флоренским, Лосевым³⁹² и другими, то в глазах православных богословов это учение становилось еще более подозрительным и опасным.

Из беседы с отцом Серафимом мы вывели заключение, что большинство монахов-имяславцев не стремились к каким-либо богословским открытиям и к «талисману молитвы», а в простоте сердца считали, что в имени Иисуса Христа открывается душе Бог.

Что касается той части имяславцев, которые хотели догматизировать свое учение и ссылались на аллегорические и метафорические выражения древних мистиков, то они повторяли в новом варианте лжеучения антропоморфистов³⁹³ с их плоским буквализмом в понимании духовного мира. Но все-таки жаль, что посланники Синода, защищая Православие, поторопились применить силу, не оставив возможности (хотя бы нескольких лет) очиститься мутной воде страстного противостояния. Во всяком случае, тогда картина стала бы яснее и догматические контуры ереси – более четкими для самих имяславцев.

Пастырский жезл Синода ударил по имяславцам, но, к сожалению, другим концом удар пришелся на всю «афонскую Русь». События на Афоне в чем-то напоминают смуту в Александрийской Церкви (конец IV века), когда архиепископ Феофил³⁹⁴, борясь с ересью оригенизма и антропоморфизма, при помощи войска разогнал монахов итрийской пустыни, причем пострадало немало православных. Как известно, святой Иоанн Златоуст заступился за нескольких изгнанных монахов, так называемых «долгих братьев», что послужило еще одной причиной враждебного отношения архиепископа Феофила с Константинопольским патриархом.

Впоследствии, в годы революции, большинство монахов, высланных с Афона, окончили жизнь мученически, и может быть, в этом был Промысл Божий. Для нас афонская трагедия – урок, как осторожно следует прикасаться к человеческому сердцу чтобы говорить о вере, необходимо стараться понять своего собеседника, а для этого нужны любовь и терпение. Но саму любовь нельзя подменять беспринципным соглашательством, в котором нет ни правды, ни любви.

Уже, наверное, нет в живых о. Серафима, он завещал похоронить его недалеко от кельи, где он подвизался, и теперь путников на Барганы встретит его могила с простым монашеским крестом. Я до сих пор вспоминаю высокого седого старца в светлом холщовом подряснике. Он напоминает мне одинокую сосну, стоящую в зимнем поле: она склонила ветви под тяжестью снега, как этот старый пустынник – плечи под тяжестью прожитых лет. И все-таки, когда я вспоминаю нашу встречу, у меня снова возникает то двойственное чувство, которое я испытал тогда. Старец вызвал у меня глубокое уважение, но правильнее было бы сказать – почтение перед его величественным видом и подвижнической жизнью. Когда я беседовал с другими пустынниками, то в сердце своем ощущал мир, какой-то неземной покой, как будто я входил в поле, освещенное незримым светом. Мое сердце раскрывалось, оно хотело впитать в себя окружающий их дух, как песок воду. Казалось, что ум безмолвствует, лишенный помыслов, и внимает сердцу. Часто бывает так: когда идешь к старцу, то много вопросов волнует тебя, а увидишь его – и все вопросы как будто забываются и исчезают, а если спросишь, то о самом главном – о духовной жизни и спасении. Около старца уже не беспокоит то, что творится в миру. Волны страстей, привязанностей, обид, забот и страха затихают, как улеглись волны Галилейского моря, когда Господь запретил буре, и настала тишина.

Около старца-пустынника кажется, что если все, что имеет человек в миру, что он ценил и чем дорожил, с чем связывал свое счастье, вдруг пропадет, то в это время его сердце останется спокойным. Как будто все внешнее – это не твое, оно чуждо душе, а единственное, в чем состоит истинная жизнь для человека,– это вечный Божественный свет, и ради него можно отречься от всего. Около старца оживает дух, ум становится более ясным, но человек забывает свои вопросы и проблемы, словно их и не было, именно потому что причины, вызвавшие их, теперь кажутся ничтожными. Может быть, в этом и получает душа ответ. А когда я говорил с отцом Серафимом, то чувствовал нечто другое. Я слушал его внимательно, но это был скорее интерес рассудка, а сердце не раскрывалось, оно жило своей жизнью. Разумеется, я оценивал достоинство старца. разумом я одобрял, что он не отошел от Церкви, то его позиция в имяславии очень умеренна и сдержанна, что он верит в благодать, пребывающую и, и даже не чуждается взять благословение у незнакомого ему священника. Но почему-то, когда я увидел его, передо мною предстал образ не древнего анахорета, а старого богатыря из былины, певца-баяна. У меня не было предубеждения к нему, он принял нас с монашеской приветливостью, но, покидая его келию, я чувствовал, что получил все, что он мог дать мне, и вряд ли мое сердце снова потянет меня к нему. Странная вещь, я уважаю его, но ощущаю что-то невидимое, разлучающее нас, хотя ни одного противоборствующего слова не прозвучало во время нашей встречи. Внешне, так сказать, формально, все было в порядке, не было лишь одного: душа не соприкасалась с душой. Все-таки мне кажется, что невозможно полностью включиться в Церковь, четко и твердо не отвергнув того, чего Церковь не принимает. Господь сказал: «Где сокровище ваше, там будет сердце ваше»³⁹⁵. Между двумя государствами обычно существует полоса земли, называемая нейтральной зоной. Человек вышел из одной страны, и еще не вступил в другую. Мне кажется, что приблизительно в таком состоянии был отец Серафим. Он шел вдоль границы; разум его как будто нашел средний путь между Православием и имяславием. Он принимал Таинства от православных священнослужителей, но я думаю, что сердце его оставалось по ту сторону границы, где начиналось имяславие. Это состояние нельзя назвать ересью. Оно скорее походило на «икономию» со стороны старца, на неравный союз по необходимости. Но Православие – это единство. Оно требует всего человеческого сердца и послушания ума. Даже сравнительно небольшое отклонение уже отражается в мистическом общении душ. Поэтому в чинах присоединения к Православию требуется категорическое отрицание лжеучений, неправильных мнений и взглядов, а не просто согласие с православием.

Может быть, мои воспоминания об о. Серафиме и размышления о нашей беседе лишены строгой последовательности и целостности, но я не стремился к этому, я хотел записать то, что переживал.

Мы поблагодарили схимонаха Серафима за беседу с нами. Он проводил нас до порога кельи. По легкому движению его губ можно было предположить, что он творил Иисусову молитву.

Мы вернувлись в келью отца Кассиана (тогда Всеволода) и отца Виталия. Там мы застали еще двух незнакомых монахов, которые сидели за трапезой. Во время их пребывания в кельи мы услышали от них только несколько фраз. Казалось, что они по дороге и в гостях продолжали заниматься исихией. После трапезы они пропели благодарственные молитвы, трижды поклонились иконам, а затем каждому из нас, и вышли во двор по какому-то делу вместе с отцом Кассианом. Не то они передали ему посылку, не то он дал им какой-то инструмент.

Молчание – это язык монахов, это благородство души пустынника. Молчание – это один из знаков Иисусовой молитвы, творимой в сердце.

Молчаливые уста – это как бы замок, запирающий вход в ограду внутреннего духовного сада, где имена Иисуса Христа и Божией Матери цветут, как дивные небесные цветы.

Пора было расставаться. Нас взялся проводить монах Кассиан. Счастливы монахи, живущие в пустыне. Царь открывает свои сокровища, хранимые в тайнике, только самым близким друзьям. А Господь сохранил от мира красоту пустынных гор, чтобы дать их как наследие отшельникам и скитским монахам. В Псалтири написано: «Ты дивно светишь с гор пустынных»³⁹⁶, с этих гор в мир изливается незримый свет, который не дает погибнуть миру. Велика радость монахов, для которых пустыня стала родным домом. Кто любит келью, как свою духовную невесту, никогда не променяет ее ни на что на свете; тот, кто прожил в пустыне хотя бы несколько лет, а затем ушел из ее безмолвного царства, будет всю жизнь тосковать по ней и даже во сне видеть гряды гор, прорезанных глубокими ущельями. Он будет вспоминать леса, где царит тишина, прерываемая только шелестом ветра в листве деревьев, пением одинокой птицы или тихим шумом ручья.

Меняются времена года, меняется лик пустыни, но она одинаково прекрасна зимой и летом, осенью и весной, и во все часы суток: на рассвете, в полдень, на закате и глубокой ночью. С наступлением темноты горы кажутся тенями, брошенными на землю из далеких космических пространств. Не только земля, но и небо над пустыней другое. В городах оно кажется поддернутым плотной вуалью, через которую едва пробивается тусклый свет звезд. В пустыне небо похоже на картину, с которой сняли слой пыли, и она засияла обновленными красками. В городе звезды кажутся искрами затухающего костра, которые едва мерцают среди пепла, а в пустыне они похожи на драгоценные камни, которые лежат на дне огромного прозрачного озера.

Глубокой ночью в кельях монахов загорается свет. Они встают на молитву. Святые отцы заповедовали делить ночь между сном и бодрствованием. Иногда безмолвие ночи прерывается шумом ветра в ущелье, который похож на дыхание спящего исполина. На заре первыми просыпаются горы.

Их линии на фоне неба становятся четкими и как бы упругими. Ущелья еще погружены в сон и мрак, кажется, что из их глубин поднимаются клубы темно-сизого дыма. Заря своим дыханием гасит звезды, словно ветер тушит свечи огромного паникадила. Невидимая рука стирает ночную чернь с хрустальной сферической поверхности небосвода, и он светлеет с каждой минутой.

Вот на востоке засияла заря, будто радуга после дождя. Ее нежные, прозрачные краски кажутся лепестками небесных цветов, которые выросли за ночь и теперь распустили свои дивные бутоны. Вспыхнув на небосводе разноцветными огнями, словно приветствуя землю с наступающим днем, она исчезает, будто тает и тонет в холодной синеве бездонного небесного моря.

Стояла осень. На земле, как мягкий ковер, лежала опавшая листва. Сквозь поросли пожелтевшего кустарника виднелись каменные ребра скал; особенно были красивы блестящие черные камни. Красота весенних цветов сменилась осенней красотой камней, которые казались мне черными розами гор или остатками звездного дождя, когда-то пробившего скалы.

Есть места в горах, где вид камней наполняет какой-то тревогой: они встречают путника, стражи врага. Одни из таких камней похожи на глаза змеи, другие – на обломки черепов, иные на клыки, выступающие из скалы, как из пасти зверя. Но когда идешь мимо этих камней в другой раз, то кажется, что они узнают тебя, как пес узнает гостя, который раньше уже приходил в дом.

В некоторых местах тропинка над обрывом сужается настолько, что по ней не могут пройти рядом или разминуться два человека. Путник, видя пропасть у ног, прижимается к скале, как к своему другу, и чувствует тепло от ее каменной груди.

Отец Кассиан шел с нами по лесу, где не было тропинки. Казалось, он узнает путь по деревьям, как по дорожным вехам. Лес начал редеть и затем сменился кустарником. Мы вышли к пологому склону горы, спускавшемуся в долину. Горизонт перед нами точно раздвинулся вширь и вдаль и захватил новые пространства в свои владения. В лазурном лучистом небе застыли облака, как острова из белых кораллов.

«Какая красота!» – воскликнул я, обращаясь к отцу Кассиану. Он взглянул на меня как бы с удивлением и спросил: «Где?». Я показал на небо. Он посмотрел по направлению моей руки, словно пытаясь увидеть что-то необычное, постоял и затем сказал: «Похоже, будет хорошая погода; успеем переделать у себя кровлю». Потом добавил: «Старцы благословляли нас идти отдельно в дороге, шагов на двадцать-тридцать друг от друга, чтобы не мешать молитве». Я подумал: «Вот в чем красота для пустынника. Зачем ему смотреть на небо? У кого в сердце имя Иисуса Христа, у того там и небо».

Отношения между духовным отцом и духовными чадами похожи на различные формы управления государством, а именно: демократическое, аристократическое, плутократия, монархическое и деспотическое.

1) Демократическое правление

Отец и духовные чада – это прежде всего друзья. Они советуются друг с другом, вместе обсуждают дела, вместе решают проблемы и т. д. Слово духовного отца здесь не обязательно, это один из голосов в общем хоре. С первого взгляда кажется, что это неплохо, никакого принуждения и насилия над личностью, они подчиняются друг другу по принципу любви. Духовный отец выступает только дирижером своего хора. В общем, мир и радость. Но на самом деле происходит совсем другое – то же, что в демократическом строе государства. Начинаются популизм и интриги, которых не может пресечь и предотвратить духовный отец. Здесь происходит скрытая борьба за власть, в которой, как и при демократии, побеждают наиболее натренированные в борьбе и неразборчивые в средствах и вместе с тем наиболее целеустремленные и властолюбивые. Здесь, как и при демократическом строе, образуются внутренние противостоящие друг другу группировки, пускаются в ход подкуп, лесть, угрозы, интриги, инсценировки обмороков и глухие угрозы – покончить жизнь самоубийством, которые производят особо сильное действие на струсившего духовного отца. Он готов скорее пойти на любую капитуляцию, чем видеть свое духовное чадо висящим в петле или лежащего бездыханно в струях крови, с пистолетом в руке, вокруг которого маячат фигуры полицейских. Вместо духовного руководства наставник-демократ бегает с пузырьком нашатырного спирта около своих духовных чад. Финал один. Все вместе начинают руководить своим духовным отцом, и он мечется из стороны в сторону, безуспешно стараясь примирить враждующие лагеря. Но все имеет конец. Как выживает самая сильная акула, так берет верх самый волевой из духовных чад. Он запирает своего духовного отца в доме и наклеивает на дверях листок со словами: «Отец болен, прошу не беспокоить». Если духовный отец захочет выглянуть из окна, его бесцеремонно оттаскивают назад. А так как демократия тесно связана с либерализмом, то отношение к духовному отцу становится совершенно свободным. Но здесь иногда случаются дворцовые перевороты: пришедшие в себя после шока духовные чада сговариваются и, улучив время, похищают духовного отца и прячут его от противоположной стороны. После таких испытаний отцы-демократы в конце своей жизни становятся отпетыми мизантропами. Некоторые из тех, кто в молодости сравнивал своих духовных чад с мироносицами, в старости начинают сомневаться, как мусульманин: есть ли вообще у женщины душа, хотя не высказывают этого вслух.

1

2) «Аристократическое» правление

Здесь духовный отец выступает как джентльмен. Он изысканно вежлив и любезен. Свое духовное чадо встречает, вставая с кресла, он восхищается ее видом, подчеркивает вкус к одежде. Духовное чадо начинает чувствовать себя дамой, которой отдал свое сердце рыцарь. Финал один. Каждое духовное чадо считает, что рыцарь-наставник питает платоническую любовь именно к ней, как единственно достойной таких высоких чувств. На других духовных чад она смотрит с еще большей свирепостью, чем при «демократическом» правлении. Наставник-аристократ благодарит своих чад за его посещение и, провожая до ворот, делает печальное лицо. Он во всем оправдывает своих духовных чад. Сделать выговор для него очень трудно; даже будучи оскорбленным, он говорит: я не обижен, а опечален. Если «демократам» духовные чада приносят в подарок картошку и макароны, то наставнику-аристократу приносят букет цветов, пред почитая лилии, а иногда торт. Нередко, собрав духовных чад, он выразительно читает какую-нибудь книгу, например Мартенсена³⁹⁷ «Нравственное богословие», и за тем толкует ее. Когда он идет в храм, то духовные чада, как дружина, следуют за ним или ожидают у ворот. Когда он служит, то каждое чадо интересуется, кого первым он помянет на молебне, и придают этому нередко трагическое значение. В общем, аристократическое правление превращается в какой-то рыцарский роман, где Христос вообще отсутствует, его место занимает духовный отец.

Надо сказать, что простые люди как-то инстинктивно отдаляются от ученых монахов и наставников с аристократичными манерами, они чувствуют себя здесь чужими, но зато дамы с дипломами в восторге от таких наставников. Поэтому здесь без воли духовных отцов появляется разделение между «плебеями и патрициями»: «плебеи» как-то сами собой остаются за порогом. Наставник-аристократ выходит навстречу гостям с какой-то торжественностью. Это выражение торжественности, как печать, застыло на его лице. Подрясник на нем всегда чист и выглажен; он предпочитает одеяние белого цвета. Часто в квартире у него стоит пианино или фортепиано. Обычно у такого наставника большая библиотека, где наряду с духовными книгами находится светская литература. Если случайно, когда он ищет книгу, выпадает из шкафа томик Гюго³⁹⁸ или Вальтера Скотта³⁹⁹, то он говорит со слегка грустной улыбкой: «Ведь я должен знать психологию грешника, чтобы исправить его». Он любит говорить о том, что все люди для него равны. Однако в разговоре часто намекает на свое дворянское происхождение – действительное или ложное.

3) Следующий вид правления, который стал господствующим в мире – это плутократия, т. е. власть тех, кому принадлежит богатство.

Но здесь нужно оговориться. Духовный отец при таком образе правления духовными чадами не обязательно должен быть эгоистом и сребролюбцем, он просто-напросто считает, что люди, имеющие богатство и власть, могут быть полезны для Церкви, и поэтому особо выделяет их. На бедных он обращает мало внимания, оправдываясь тем, что бедным легче спастись, а богатым – труднее, поэтому богатые больше нуждаются в заботе и внимании. Он располагает их употребить свою власть и богатство на благо Церкви и бедных; иногда он организует что-то вроде негласного «фонда» для бедных. Но здесь происходит переход на гибкую политику. Ориентиры на внешнюю силу и положение в миру оборачиваются для него духовным порабощением. Знаки внимания и услужливость, оказываемые богатым, ставят его в положение православного иезуита, где цель – благолепие храма, помощь бедным и т. д. – достигается довольно сомнительными средствами. Та часть людей, которая ищет в Церкви истинную правду, видя двойственную нравственность священника, его различное отношение к людям, могут охладеть к самой Церкви. Опять-таки повторяем: прагматик – это вовсе не значит себялюбец, иезуиты часто жертвовали жизнью за свои идеи, а православный иезуит и католический, если даже борются друг с другом, остаются братьями по методам. Это обхаживание богатых – также иезуитская продажа совести во имя материального блага, и она больше, чем враги христианства, компрометирует Церковь в глазах самих верующих. Непосредственное окружение прагматика сразу понимает, с кем и как надо действовать: кого надо радостно приветствовать как самого достойного человека, кому надо во время службы выносить стул и т. д. Прагматик считает, что можно покривить церковными правилами, если от этого будет выгода храму или бедным, например, отпеть некрещеного или самоубийцу, поминать во время Литургии иноверца и т. д. Плутократ в зависимости от личного характера может быть скупым или щедрым. Но его щедрость чаще всего распространяется на тех, кто ему нужен. В его окружении в большинстве случаев все довольны. Но духовной жизни там почти нет, главные силы употребляются на внешнее. Молитвы вытесняются поздравительными телеграммами с объяснением в горячей любви; чем больше пожертвований, тем больше внимания и любви. Здесь ведется строгий учет и составляется точная оценочная шкала.

Этот образ правления невозможен без лжи, поэтому ложь в таких кругах является необходимой атрибутикой; на лесть смотрят как на проявление мудрости. У этих людей Церковь становится автономной, самодовлеющей величиной, притом не мистическим телом Христа, а человеческим институтом, и заботы о благолепии храма заслоняют у них образ Самого Христа.

Плутократом может быть делец, стремящийся к личному обогащению, но может быть и аскет, поддавшийся духу тщеславия и забывший о том, что любовь должна быть соединена с правдой. Если демократический принцип в духовном мире обращается в хаос, аристократический – в романтику, то плутократическая форма – это материализация духовной жизни.

4) Четвертая форма правления – монархия. Это наиболее разумный принцип в отношении между духовным отцом и его чадами. Монархия в ее идеальном значении требует разумности в правлении и любви к людям. Перед монархом все равны. Он является высшей властью, но властью, ограниченной не внешними институтами, а традицией. Слово духовного отца должно быть непререкаемо, но в то же время обдуманно и справедливо. Человек, исполняющий повеление монарха, должен знать, что он поступает разумно и что в этом повелении содержится забота о его благе. Монарх – единовластен, но он не чуждается совета и выслушивает просьбы, обращенные к нему. В наше время духовный отец должен поступать со своими чадами справедливо и разумно и на этом основании требовать послушания. Он может выслушивать и исполнять советы и просьбы, но последнее слово остается за ним. При этой форме недопустимы пререкание, споры и т.д. Можно попросить разъяснить данное благословение, но нельзя самовольно отменять или нарушать его. Впрочем, и здесь исключения. Монарх должен руководствоваться традицией, а духовный отец – правилами Церкви. Вне русла церковного Предания, Евангельских заповедей духовное руководство теряет силу – монарх превращается в узурпатора.

5) Деспотизм

Он отличается от монархии тем, что понятия традиции, добра и зла и т. д. заменяются личным диктатом. Здесь понятие справедливости и каких-либо прав отсутствует. Все зависит от воли деспота. Эта форма может или сломать духовное чадо, или же быстро исправить его. Но в наше время это сильнодействующее лекарство непригодно для слабых организмов. Без особой благодати, которая действует в духовном отце, деспотизм по отношению к духовному чаду просто покалечит его. Без решимости к послушанию со стороны духовного чада этот принцип также может вызвать в нем протест и отбить охоту ко всякому послушанию. В древнее время наставники прибегали к сильнодействующим средствам. Они давали трудные, почти не исполнимые задания, иногда как будто противоречащие здравому смыслу, а ученики, отдавшие себя в послушание к старцу, с готовностью исполняли их, и духовное преуспеяние происходило очень быстро. Через такое послушание человек успешно боролся с демоном гордыни, который колеблет весь мир. Теперь нет ни таких наставников, ни таких послушников. Послушание в настоящее время должно даваться со стороны наставника с большим рассуждением и соблюдением принципа целесообразности и справедливости. Человеческая гордыня, пройдя все стадии болезни, превратилась в воспаленный гнойник, который мучительно болит при каждом прикосновении. Поэтому для духовного отца необходимо терпение и сострадание, но также сила воли. У него должна быть, как у хирурга, легкая, но твердая рука.

Диктатура отличается от монархии тем, что не имеет ни традиций, ни духовной культуры. Но в самой диктатуре существует, как ее разновидность, самая худшая форма управления, которую мы условно назовем вождизмом; ее можно сравнить с революционной властью – популизмом, соединенным с тиранией. Такая структура характерна для тоталитарных сект и общин, особенно для общин, создаваемых восточными гуру. Здесь полная власть наставника, переходящая в произвол. Здесь принцип беспрекословного послушания, как подавление человеческой личности. В самой общине создается, как в любом революционном правлении, фискальный и репрессирующий аппарат. Человек, попавший в это поле психологического порабощения, лишается не только свободы воли как нравственного выбора, но у него притупляется, как бы атрофируется способность самостоятельно мыслить, он незаметно для самого себя превращается в фигурку на шахматной доске, которую передвигает с клетки на клетку рука его наставника.

Теперь конкретнее – о православном «гуру», или, если угодно, о махатмах в православии.

В общине царит непререкаемый авторитет гуру – духовного отца. Он выступает в роли непогрешимого вождя с неограниченной властью; он требует, чтобы ему было отдано то, что должно принадлежать только Богу, а именно, – совесть и нравственное чувство человека. Члены общины ощущают постоянную зависимость от своего учителя и от ближайшего его окружения, похожую на опричнину⁴⁰⁰.

Любая критика гуру или недоверие к нему расценивается в общине, как самый большой грех, который может совершить человек. Те члены общины, которые нашли силы выйти, как бы вырваться из этого поля духовного порабощения, долго испытывают на себе месть всей общины в различных – скрытых и явных формах. Хотя гуру рассказывает сказки космической любви ко всем существам, и намекает, что он не менее милостив чем Христос, но уход из общины и опасения за то, что негативные действия гуру могут стать известными, вызывают по отношению к «непослушным» дикую ненависть, и здесь открывается изнанка такой любви – клевета и интриги, которые должны не только преследовать «беглеца», но и устрашать остальных членов этой общины.

Надо сказать, что духовные агрессоры, подобно вождям революции, нередко бывают людьми одаренными и талантливыми, но всегда беспринципными, будто с ампутированной совестью. Они, как и подобает революционерам, – артисты добра, которые создают впечатление, что цель их жизни это только счастье людей, которые отдали им свои души и, разумеется, кошельки. Замечено, что «гуру», проповедующие нестяжательность, сами неравнодушны к деньгам. Они хорошо знают психологию толпы, а также стараются изучить психологию каждого человека, с которыми им приходится иметь дело. Особенно отличает их непомерное властолюбие. Любой человек, пользующийся уважением в церкви рассматривается как враг, которого надо по возможности обезвредить, чтобы «гуру» спал бы спокойно. В общине создается целая иерархия, которая помогает «гуру» наращивать свой авторитет и утверждать свою единодержавную власть.

Среди последователей «гуру» образуются две группы – доноров и агитаторов. Доноры снабжают «гуру» деньгами, а иногда отдают в его распоряжение все свои средства; к ним в общине особое отношение: они окружены вниманием и почетом, и, обычно, настолько наивны и недальновидны, что приписывают это не финансам, а своим личным достоинствам. «Агитаторы» – члены общины, которые питаются крохами со стола «гуру», и обязаны создавать ему авторитет подвижника, чудотворца, учителя аскетики, философа, поэта, музыканта, а самое главное – святого человека и прозорливого старца. «Гуру» разработал сложную тактику отношения к людям: одним он льстит, других подкупает, третьим угрожает и т.д., но во всех случаях играет как артист. «Гуру» когда надо для дела умеет терпеливо выжидать, но, добившись нужного результата, как победы, быстро переходит от заискивания к наглости; он наделен неистощимой изобретатель-ностью и похож на паука, который беспрерывно ткет свою липкую паутину. «Гуру» самолюбив: если при нем похвалят какого нибудь священнослужителя, то он воспринимает это как личное унижение; в его общине забывают о том, что существует архиерей, как высшая власть Церкви. «Гуру» требует беспрекословного послушания, но сам не находится ни у кого в послушании. У него нет духовного отца и руководителя; он, так сказать, произошел от самого себя. Его постоянное оружие это клевета, кажется, что он выделяет ее из своего нутра, как некоторые насекомые вонючую жидкость. В умении вести интриги такие вожди проявляют замечательные, даже гениальные способности. Внутренне они безразличны к религии, однако часто выдают себя за ревнителей древнего благочестия, за исповедников веры и мучеников за правду.

Как отличить «гуру» от истинного наставника, как обнаружить его псевдодуховность? Он непомерно властолюбив, и старается ставить самого себя на место высшей духовной инстанции. Он внушает людям, что его община это остров спасения, за пределами которого находится огромное бушующее море.

Революция основана на обмане и невежестве. После революций происходит уничтожение книг как обязательный ритуал. Во времена якобинцев, коммунистов и нацистов совершалось публичное сожжение книг, словно театральное представление. Общины «гуру» должны существовать под железным занавесом незнания и самоизоляции, поэтому в таких общинах вводится самый жесткий контроль над умами, какая то негласная тираническая цензура. Членам общины запрещено читать книги без благословения «гуру», встречаться и беседовать с другими священниками, в некоторых случаях даже брать у них благословение. Единственным источником информации является их наставник – духовный вождь. В общине поощряется доносительство друг на друга. Это считается доказательством преданности духовному отцу.

«Гуру» стремится быть непогрешимым в глазах своих учеников. Если римский папа является у католиков непогрешимым в вопросах веры и нравственности, то «гуру» непогрешим во всем. В древности, в оккультном союзе пифагорейцев всякий спор заканчивался доказательством: «Он (то есть Пифагор) сказал». Слова «гуру» должны быть для учеников выше очевидности.

«Гуру» должен говорить с непоколебимой уверенностью, а для этого сам освободиться от каких либо интеллектуальных или нравственных сомнений. Он должен быть уверен, что люди настолько глупы, что никогда не разгадают его обмана. Он говорит со своими учениками тоном гипнотизера, проводящего сеанс внушения. Наиболее отличительное свойство такого вождя это неразборчивость в средствах для достижения цели. Он под видом трансцендентальной любви или блага для своей общины учит духовных чад притворяться и лгать, выполнять все его требования, не считаясь ни с совестью, ни с человеческой честью. Он внушает своим ученикам, что несет ответственность за них перед Богом, а они не отвечают ни за что. Некоторым слабохарактерным людям, привыкшим прятаться за чужую спину, нравится такая иллюзорная безопасность.

Еще один характерный штрих. В таких общинах существует благотворительная помощь бедным, но она носит декоративный характер: там нет тайной милостыни, а все связано с рекламой мудрого и любвеобильного вождя.

Умение порабощать волю, манипулировать сознанием и изменять менталитет – имеет долгую вековую историю, и употреблялось с успехом в оккультных союзах, каббалистических школах, дервишских орденах, у асасидов, иезуитов, тибетских махатм и вождей революции.

Церковь не изолирована от мира и духа времени. Через церковную ограду может пролезть змей, как некогда он проник в Эдем к нашим праотцам.

Чувство благодарности это одно из естественных и, в то же время, благородных чувств, свойственных человеку. Благодарность это память о полученном добре, которая хранится в сердце, как бы написанная на камне, выражается в желании ответить добром за добро. Можно сказать по-другому: благодарность это теплое чувство, которое создает особое эмоциональное поле между людьми. Благодарность – удел смиренных; гордый не может быть благодарным, так как ему кажется, что он заслуживает только восхищение за свои личные достоинства. Благодарность духовно сближает людей, устраняет недоверие и подозрительность, и даже врагов делает друзьями. Однако здесь могут возникнуть неправильности и ошибки, о которых следует помнить.

Основа христианства – любовь. Деятельное выражение любви – жертва. Милостыня – это вид повседневной жертвы, в которой сгорает, как в огне, человеческий эгоизм. Господь сказал: «Блаженнее давать, нежели принимать»⁴⁰¹. Любовь ничего не считает своим. В христианстве дар и милостыня имеют не только нравственное, но и мистическое значение: дать ради Христа или сделать ради Христа – это дать Самому Христу через человека. Слово «милость», прежде всего, это не поступок, а душевное расположение. Милость – это сострадание, сопереживание; милость – это одно из свойств духовной любви, это чувство единства человеческого рода. Для милостивого каждый человек – это его близкий.

Виды и формы милости разнообразны, но основа их одна – уметь видеть себя в другом, заменять другого собой. Поэтому милость расширяет человеческое сознание и бытие, а эгоизм и себялюбие сужает и обедняет жизнь. Милостыня – неразлучная спутница любви, а в любви – великая свобода, покой и «простор» сердца.

Слово «дар» означает «даром», «безвозмездно»; дар это то, что не подлежит расчету и даже мирским понятиям о справедливости. Дар – это посильное для человека подражание Богу, Который все дает человеку даром. Дар и милостыня, как свободное действие человеческого духа, не должны рассчитывать на ответ и отдачу, иначе они превращаются в расчет, взаимообмен, взаимную помощь, услугу и плату за нее. Тогда слова «дар» и «милостыня» перестают отвечать своим названиям и должны быть заменены другими словами: торговля и купля, а иногда выгодное предприятие, от которого ждут отдачу с процентами и лихвой.

Самый худший вид этого ложного дара – когда за него покупается свобода человека, и раб должен работать для своего нового господина. Поэтому тот, кто дает, не должен ничего ждать в ответ от человека. Если он делает действительно ради Христа, то получит от Христа больше, чем даже ожидает. Если это он сделал ради любви, то получит награду в самой любви: иметь в сердце любовь – великое счастье. Если он сделал с тайным желанием выгоды, то благо для него, если он ничего не получит и его хитрость будет посрамлена.

Часто можно слышать слова: я делаю человеку добро, а получаю от него неблагодарность. Странное противоречие: ведь то, что сделано в ожидании благодарности уже не добро, а корысть. Христос сказал: «Когда творишь милостню, пусть левая твоя рука не знает, что делает другая»⁴⁰². Человек должен забыть о добре, которое сделал другому, оно должно исчезнуть из его памяти, как письмена, написанные на воде. Этим он положит свое сокровище в надежный тайник.

Обычно люди не могут успокоиться, переживают и рассказывают о том, сколько они сделали добра и не получили ничего в ответ, как будто их обманули. Схожую ошибку совершают те люди, которые принимают дар не как знак христианской любви, а считают себя обязанными отплатить или отработать за него, как бы закабаленные чужим добром. Они напряженно думают, что сделать или подарить взамен, боясь показаться неблагодарными и этим унизить себя. Они начинают оказывать своему благодетелю особые знаки внимания, ищут случая, чтобы предложить свои услуги, то есть поскорее расплатиться с ним. Нередко они принуждают себя подделываться, притворяться и кривить совестью, то есть расплачиваться своей душой, как разменной монетой. Тогда вместо любви у человека возникает внутренняя рабская зависимость, которая может вызвать тайное, глухое раздражение к тому, кто оказал помощь и милостыню: ведь должник не может любить своего заимодавца. При этом иногда происходит психологический парадокс: чтобы освободиться от зависимости, которую навязал себе сам человек, он идет на конфликт с тем, кто сделал ему добро. Поэтому в мире существует такое странное явление: за добро отплачивают злом, как будто мстят за него. А виновата в этом ложная установка, ложное чувство благодарности, как долга, который надо отработать, чтобы снять цепь с шеи.

Дар и милостыня не должны стеснять свободы человека, тогда у него будет истинная благодарность и истинная любовь не ради дара, а ради самой любви. Любовь, как чувство, отдавая себя, не уменьшается, а увеличивается еще больше. Обычно те, кто хотят перевести благодарность в мелочный счет и расчет, сами в милости небескорыстны. Наша испорченность и ложь спекулируют самыми святыми словами и понятиями, поэтому мы должны следить за тем, чтобы, давая дар и совершая дела милосердия – не покупать, а принимая дар и помощь – не продаваться.

Надо прежде всего и больше всего быть благодарным Богу, без Которого не совершается ничего, а затем человеку – как Его орудию, и этим сохранять внутреннюю свободу, данную Христом.

Я слышал еще в молодости от одного священника слова: «Алтарь – это духовная сцена, и, совершая Литургию, мы должны стараться возбудить в присутствующих сопереживание евангельским событиям, особенно страданиям Иисуса Христа. А для этого мы сами должны прочувствовать их и затем передать людям». Эти слова могут показаться благочестивыми и отвечающими цели самой Литургии – дать возможность людям пережить трагедию Голгофской Жертвы и победу Христа над адом. Но на самом деле получается нечто иное. Священник не просто служит Литургию, а начинает играть в Литургию. Он читает молитвы, как ему кажется, выразительно, поднимая голос от шепота до крика и опять опуская его до глухих звуков и стонов так, как будто он видит перед своими глазами то, что запечатлено в священных символах. Такой священник считает, что служит Литургию не сухо, а «сочно». Он воздевает руки к небу, падает плашмя перед престолом, ударяясь головой об пол, так что в церкви разносится стук, как будто упал какой-то тяжелый предмет. В общем, похоже, что в храме провинциальный трагик произносит монолог из трагедии Шекспира – «Короля Лира» или «Гамлета». При этом он одним глазом посматривает из алтаря, какое впечатление его служба производит на прихожан; ему кажется, что он сам – живая иллюстрация к Литургии. Раньше было принято в светских салонах читать стихи каким-то особым манером, с пафосом, похожим на завывание. Некоторые священники считают, что таким же образом надо декламировать молитвы. Обычно для священников-трагиков недостаточно молитв и ектений, произносимых вслух, и они, для большего эффекта, громко декламируют тайные молитвы, то есть те молитвы, которые не должны слышать миряне. Здесь не только нарушение уставной службы, но какая-то разноголосица: хор поет один песнопения, в это время из алтаря доносятся звуки, похожие на душераздирающие вопли, – это священник читает тайные молитвы вслух всей церкви, чтобы люди знали, как он глубоко включен в Литургию. Про митрополита Антония Ставропольского⁴⁰³ рассказывали, что он терпеть не мог выразительного, так называемого художественного чтения молитв. Когда из семинарии или академии присылали священника в его епархию, то он присутствовал при первой Литургии, которую совершал этот священник, и затем решал, принять его или нет. Однажды новорукоположенный иерей решил показать свое проникновенное и благоговейное служение: стал закатывать глаза, воздевать руки к небу и говорить таким голосом, словно разрывается от наплыва чувств его душа или ему явилось видение в алтаре. Митрополит сидел молча. Когда кончилась Литургия, священник с довольным видом подошел к архиерею, ожидая получить от него похвалу. Митрополит посмотрел на него внимательно, как будто только что увидел то, и затем сказал: «Пошел вон! Мне нужны священники, а не артисты!» Тот, потрясенный, вышел на клирос и стал спрашивать, чем он прогневал владыку. Другие священники объяснили ему: «Молитвы надо читать ясно и просто. У нас псаломщики тоже пытались читать часы с выражением, а архиерей дал им земные поклоны и прибавил: «Это – на первый раз». Теперь подойди к владыке, попроси у него прощения и скажи: «Я понял свою ошибку и благодарю за вразумление».

В Литургии нет места эмоциям, принадлежащим не к духовной, а к душевной сфере. Поэтому священник своим так называемым выразительным чтением оземляет и профанирует службу, не помогает, а мешает людям молиться. В Литургии нет ярких художественных или поэтических образов; там сложная и глубокая символика, которая обращена к глубинам человеческого духа. Символ – это духовная связь, это особый язык Церкви, знаковая система, в которую включается человек. В Литургии должен смолкнуть шум наших страстей, колеблющих душу, и во внутренней тишине должны пробудиться духовные чувства. Присутствующие в церкви могут пережить эти чувства в разной степени, соответственно духовному состоянию каждого. Здесь выразительное чтение священника, которое зависит от душевности и от того, что отцы называли «кровяным движением», на самом деле является помехой для Литургии и искушением для молящихся. Артист, играющий Христа на сцене, думает, что он переживает как Христос, и передает это чувство людям, но на самом деле он остается только обезьяной Бога. Священник, считающий в глубине души, что может показать через собственную персону величие Литургии, становится ее профанатором.

Голос духа тих; он слышен в безмолвии сердца; ему не свойствен эмоциональный, а на самом деле страстный крик. Духовные чувства не могут быть переданы через декламацию. Литургия это тайна, а тайну переживает сердце во внутреннем безмолвии. С тайной можно соприкоснуться через символы; она не передается жестикуляцией и патетическим тоном; напротив, это чуждый налет на Литургии, как бы ржавчина на евхаристической чаше. Эмоциональность на богослужении похожа на облако, закрывающее духовный свет.

Священнослужитель в определенные моменты Литургии становится символом Христа, именно символом, знаком, а вовсе не картиной Христа, где вместо красок употребляются стоны и вопли, чтобы подчеркнуть несуществующее сходство. Алтарная перегородка, называемая иконостасом, подчеркивает, что все происходящее в алтаре храма во время Литургии сакрально и не должно стать общедоступным и тривиальным. Тайные молитвы – это принадлежность иерархии; если священник громко произносит их, то миряне включаются в это чтение, повторяют слова молитвы в своем уме, и тем самым становятся незаконными если не совершителями, то сослужителями таинств.

Обновленцы стремились к десакрализации службы. Они выносили престол на середину храма, чтобы якобы быть ближе к народу, и обычно читали тайные молитвы вслух, так сказать, для демократизации службы. В церкви громкое чтение тайных молитв запрещалось. Одно время, при Юстиниане Великом, когда обнаружилось, что некоторые священники пропускали тайные молитвы, было предписано читать их вслух, но тихо, не для народа, а чтобы их слышали присутствующие в алтаре. Но этот обычай был вскоре отменен. Так что чтение вслух тайных молитв является грубым нарушением устава.

Особенно недопустимо, что молитвы евхаристического канона священник произносит так, чтобы их слышали из алтаря все люди. Да еще как он произносит эти слова! Говорит: «Господи!» каким-то шипящим голосом, как будто наплыв чувств потряс его душу и сдавил его горло, и вот-вот, потеряв сознание, он упадет на руки диакона; затем, помолчав, как бы придя в себя, он продолжает громко и таинственно: «..иже Пресвятаго Твоего Духа», как будто попирает адского змея своей собственной ногой. Затем кричит, словно впав в экстаз: «..в третий час апостолом Твоим низпославый», и кончает священный стих высоким фальцетом. При этом он размахивает руками, как птица крыльями, часто воздевает их вверх, как будто хочет оторваться от земли и подняться на небо.

Уже в древних правилах было запрещено такое театрализованное служение, называемое «козогласием». Характерно, что само слово «трагедия» в переводе означает «песнь козла»⁴⁰⁴, то есть блеяние и крик козла, которого режут. «Козогласие» или «козоглаголание», которое не должен допускать священнослужитель, является эквивалентом слова «трагедия». Священник должен читать молитвы просто, ясно и сосредоточенно, вникая в их слова, а не давить эмоциями своего разгоряченного воображения или заранее отрепетированной игрой на людей, стоящих в храме. Надо помнить слова апостола Павла «духа не угашайте»⁴⁰⁵, а эмоции, с их театрализованной передачей, угашают дух.

Чем православное монашество отличается от католического? Тем, что для православного монаха монашество это образ жизни, а для католического – образ деятельности. Православное монашество – отрицание мира и всего, что в мире, ради одного Господа; а католическое монашество – служение миру, возможно, тоже ради Господа, однако такое служение в гуще мира противоречит самой сущности монашества. Когда к преподобному Антонию пришли философы (по-видимому, пифагорейцы) и спросили: «Вы, монахи, отрекаетесь от брака, – и мы сохраняем целомудрие; вы отрицаетесь от мирских стяжаний, – и мы презираем богатство; какая же разница между вами и нами?» Преподобный Антоний ответил: «Мы очищаем свое сердце от помыслов и не доверяем своему разуму». Философы сказали: «Да, мы этого совершить не можем».

Очищение своего сердца от страстных помыслов и образов мира для стяжания божественного света является основой монашеской жизни. Есть много великих святых, которые жили в миру. Они брали на себя подвиги: ухаживать за больными, кормить голодных, раздавать милостыню, воспитывать сирот. Среди них такие имена, как Филарет Милостивый⁴⁰⁶, Сампсон Странноприимец⁴⁰⁷ и т. д. Их подвиги были спасительны, они стяжали ими святость. Мы вспоминаем их жизнь с благодарностью за то, что на нашей земле еще не иссякла любовь. Но в то же время надо помнить, что их жизнь была далекой от монашеского идеала, если можно так сказать, они сделали все возможное в своем мирском чине. А для монаха эти добродетели являются детской одеждой.

Можно сказать, что монашество – наиболее полное исполнение первой и наибольшей заповеди: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею»⁴⁰⁸ за счет второй, которую Господь назвал подобной ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя»⁴⁰⁹. Внешне как будто это так, но на самом деле монах является большим благодетелем для человечества, чем тот, который, находясь в миру, с утра до вечера трудится для людей. Мы оцениваем само добро слишком материалистично, забывая, что все истинно великое невидимо, и само бытие этого мира во многом зависит от молитв тех, кто отрекся от мира и посвятил себя Богу. В патериках описаны случаи, когда Господь открывал монахам, что выше всего подвиг исихии – безмолвия и молитвы, но надо сказать, что этот подвиг самый трудный на свете.

Служение людям, каким бы оно ни было, для монаха сопряжено с пробуждением страстей, бурей помыслов, образов и картин этого мира, с планами, воспоминаниями, оценками, осуждением и т. д. Святые Отцы учат, что Иисусова молитва заповедана всем – монахам и мирянам, но глубина этой молитвы далеко не одна и та же. Пусть проверит живущий в миру, достиг ли он хотя бы относительной чистоты молитвы, и увидит, какое густое облако помыслов стоит между его душой и словами молитвы, как мало он вникает в смысл молитвы, как трудно ему сочетать душу со словами молитвы, чтобы ощутить ее духовное благоухание. То, что мы видим, что мы слышим, чем мы интересуемся, что окружает нас, – все оседает в памяти нашего сердца и во время молитвы делает наш ум немощным и слабым. Теперь монашество забыло о главном – об исихии, и все больше становится частью этого мира. Оно немощно, потому что потеряло внутреннюю молитву. Но можно сказать по-другому: оно немощно и потому потеряло Иисусову молитву, и пытается найти оправдание себе в мирских Добродетелях – в том, что может быть прекрасно для мирян, но несвойственно, а потому не спасительно для монахов.

Представьте границы государства, которые стерегут и защищают воины от коварного и беспощадного врага. Может ли воин оставить свой пост и пойти заниматься благотворитель-ностью, не будет ли он в это время предателем своего звания? Ему скажут: твое добро было в том, что ты охранял и защищал нас, а сеять пшеницу и доить коров мы можем и без тебя. Если монах ведет правильный образ жизни, то благодать Божия открывает ему, что молитва монахов защищает мир от самых страшных врагов – демонов. Он, не гордясь своим подвигом, понимает смысл монашества – стоять на передовой линии невидимой битвы, где сражения не затихают ни на минуту. Мы как будто забыли о том, что молитва – это самый великий после таинств Церкви дар, которым Господь наделил людей. Христос говорит, что на Страшном Суде христиане будут судиться, прежде всего, по заповеди о милосердии: посещении больных и узников, помощи неимущим и т. д., но монах, сидя в келье, молитвой своей посещает больных, приходит в темницы, утешает невинных и призывает к покаянию виновных. Уединившись от мира, он дает пищу голодным руками других людей, которые, может быть, без его молитв с окаменелым сердцем прошли бы мимо этих несчастных. По молитвам безмолвника преподобного Арсения Великого Византия была спасена от страшного землетрясения, которое должно было уничтожить большую часть ее населения. Какая благотворительность сможет сравниться с этим? Когда человек принимает монашество, то Господь посылает вместо него ангела в мир, который помогает тем, кому в миру мог бы помочь этот человек. Если монах занимается мирскими делами, то ангел отходит. В патерике описан случай: умирал в одиночестве монах, и около него стоял ангел; рядом умирал другой монах в кругу духовных друзей, там не было ангела, потому что монах получил утешение от людей. Старцы говорили: «Даже в монастыре будь как странник», т. е. не теряй в монастыре великой радости – быть одному с Богом.

Мы говорим о том, что католическое монашество давно потеряло исихию. Но здесь мы указываем на его характер и общие тенденции.

И в католичестве существуют монастыри, изолированные от мира, но их насельников чрезвычайно мало, они являются как бы архаизмами в католичестве, во всяком случае, существенно не влияют на него. Самые значительные монашеские организации – это ордена иезуитов, францисканцев и доминиканцев, погруженные в мирские дела, вплоть до политики и институтов, формирующих общественное мнение. В истории католического монашества мы можем видеть не только лицемерие иезуитов или жестокость доминиканцев, обагривших в средние века всю Европу кровью и разработавших целую систему пыток, но также самоотверженных миссионеров, бескорыстных служителей бедным и несчастным, мучеников за свою идею. Однако мы найдем в них мало от той смысловой идеи, которая содержится в слове монах – «один», то есть ищущий единства с Единым. Этого не могут заменить не только горячие душевные порывы, но даже самоотверженная жизнь и героическая смерть: здесь духовное заменилось душевным и чувственно-эмоциональным. Сам готический собор – это как бы образ того, что благодать ушла с земли на небо, потому что оскудело задолго до готики западное монашество. Если бы оно не было подточено, как ствол дерева, в последние века перед отпадением Рима от Православия, то, может быть, этого трагического события не произошло бы. Многим такая мысль покажется предвзятой, непонятной и даже парадоксальной, но монашество в своем чистом виде внедряет в менталитет людей другие идеалы, чем те, которые стали господствовать в папской курии в то время, и тогда Римский патриархат не поменял бы крест на меч.

Оскудела молитва, и вслед за ней оскудела любовь к Богу. Мистика заменяется моралью и уставами, а понятия о добре – благотворительностью (в древнерусском языке добро было синонимом прекрасного). Идеи католического монашества начинают просачиваться в нашу Церковь. Но для православного сознания монашество в миру – это неумение быть одному с Богом. Если западное монашество немощно для исихии, то пусть, по крайней мере, не гордится своими внешними делами и служением миру, которое во многих случаях можно назвать апостасией (отступничеством) от завета святых Отцов и идеала древнего монашества.

Нам хотелось бы отметить следующее знаменательное явление. Часть интеллигенции, не отличающейся особой религиозностью, проявляет тяготение к католицизму. Для гуманистов и либералов, на первый взгляд, такие симпатии непонятны: ведь гуманисты провозглашают как высшую ценность достоинство и права человека, в том числе право выбора религии, а здесь они выражают свою солидарность с самой тоталитарной конфессией, которая огнем инквизиции и мечом крестовых походов утверждала свое господство на земле и оставила за собой кровавый след в истории.

Можно услышать такое возражение: теперь католицизм стал другим, уже потухли костры инквизиции, и от Священной Римской империи остался только клочок земли, называемый Ватиканом, поэтому ужас и насилие ушли в прошлое. Но беззубый тигр сохраняет свой нрав. Доктрины католицизма остались такими же. Инквизиция и крестовые походы вытекали из самой сущности католицизма – образовать теократическое государство во главе с папой.

Государство не может обойтись без насилия и принуждения. А наши гуманисты словно забывают об этом. Некоторые из них утверждают, что количество жертв инквизиции и крестовых походов преувеличено. Это обычная ложь. Нам в детстве говорили, что никаких репрессии в стране не существует, а наказано и изолировано только ограниченное число явных преступников. Испанские сапоги, «дыба», на которую подвешивали человека, привязав груз к его ногам, жаровня, куда насыпали горящие угли и затем ставили на нее узника, подозреваемого в ереси или чародействе, – все эти атрибуты ада не больная фантазия Гофмана⁴¹⁰, не описание сатанинских оргий Гюисманса⁴¹¹, а атрибутика католического суда. Наши гуманисты, выступающие за экуменический союз религий, как будто забывают, что католическая церковь не только убивала, но предавала пыткам и мучительной смерти еретиков. Наши гуманисты, устроившие из слова «свобода» рупор для говорильни, как будто не знают, что католическая конфессия представляет собой абсолютную монархию, где слово папы оказывается более значимым, чем решение собора, они забывают, что многие православные были убиты католиками за то, что отказались изменить вере своих отцов, но не было случая, чтобы православные убивали католиков за то, что те не хотели перейти в Православие. Эти люди готовы отвергать существование инквизиции, индульгенций, междоусобных войн, в которые вмешивались папы, держа в; руках не символический ключ Петра, а вполне реальное оружие. Эти люди, которые хотят обвинить Православную Церковь в косности и консерватизме, а священников во всех человеческих пороках, забывают, что Православная Церковь никогда не торговала индульгенциями и не назначала цену за прощение грехов. Эти люди хотят оправдать католическую инквизицию, ссылаясь на суровость средневековых наказаний, но ведь Церковь должна вносить дух любви в жестокие нравы людей, а здесь, наоборот, римские папы посылают буллы в оправдание инквизиции, где доказывают, что если еретик умрет во время пыток, то палач не виновен. Такого лицемерия не знала не только Православная Церковь, но даже язычники.

Чем же объяснить симпатии части нашей интеллигенции к католицизму, этот психологи-ческий феномен? Люди на словах требуют свободы и в то же время избирают конфессию самой крайней централизации, которая в этом отношении по своей структуре превосходит абсолютную монархию. Деятели, проповедующие равенство людей и достоинство человека, умиляются перед той религиозно-исторической организацией, которая, образно говоря, забрызгала кровью всю карту мира. Люди, требующие гарантий человеческих прав, одобряют структуру, где не только народ, но даже церковные соборы не имеют реальных прав в вопросах веры: они обязаны воспринимать решения одного лица, стоящего на вершине пирамиды, как непрекращающиеся пророчества, не отличающиеся по достоверности от Священного Писания. Люди, которые так строго судят православных священников и иерархов за их слабости и ошибки, мнимые и действительные, как будто рассматривая их через увеличительное стекло, в то же время забывают об уже не человеческих, а дьявольских преступлениях Борджиа⁴¹² и других чудовищ на папском троне. Люди, которые упрекают Церковь в недостаточной духовности, в то же время забывают о той узаконенной системе лжи, которая является органичной частью Ватикана, – это орден иезуитов, который, кроме борьбы с еретиками, обучения юношей и т.д., исполняет роль политической и идеологической разведки Ватикана и действует средствами обычными для спецслужб – внедрением в государственные и общественные структуры. В народном сознании слово «иезуит» стало означать беспринципного, лживого, лицемерного человека, готового идти на все для достижения поставленной цели. Эти люди забывают о связи Ватикана с такими оккультными союзами как орден Мальтийских рыцарей и дипломатическую игру с антихристианскими силами.

Что же все-таки привлекает нашу творческую интеллигенцию в католицизме? Прежде всего то, что Православие духовно, а католицизм душевен. Чтобы стать православным, надо внутренне изменить себя, поставить перед собой другую, непривычную шкалу ценностей, в которой то, чем жил интеллигент, окажется где-то внизу. Здесь надо, выражаясь образно, пробить стену привычного и видимого, чтобы оказаться способным воспринять в сердце своем свет духовного мира. Католицизм позволяет человеку сидеть, как птенцу в яйце, в скорлупе своих прежних страстей и привычек, ограничиваясь каким-то поведенческим и религиозным минимумом. Католицизм – это компромисс между духом и душой, где победила душа, между религией и мирской культурой, где образовался какой-то странный гибрид с неопределенной меняющейся формой.

В определенный исторический период была создана Священная Римская империя, которую папы защищали не столько крестом, сколько мечом. Затем сам народ отверг эту теократию. Империя исчезла с географической карты, но сам принцип государства в католицизме остался.

Принцип прагматики, стратегия дипломатии, санкции и поощрения – это ориентиры на внешнюю силу. Наша интеллигенция упрекает некоторых священников в неравнодушном отношении к вознаграждению за требы, хотя это является единственным источником их материального существования, в то же время забывая или не зная, что Ватикан является одним из крупнейших банкиров мира, а банк – это спрут, питающийся кровью своих жертв (даже в лучшем случае он высасывает 10 % крови из артерии, а в худшем – все до капли). А Ватиканский банк назван «Банком Духа Святого». Итак, всемирный ростовщик назван «орудием» Духа Святого. Для православных это кощунство против Духа Святого.

Грузинским интеллигентам кажется, что католицизм – это прыжок из Азии в Европу, но они забывают о том, что у Грузии своя история, свои традиции, что когда в Мцхета высились христианские храмы, то в Париже (Лютеции) еще приносились жертвы в идольских капищах, что сама культура Грузии древнее, чем культура европейских стран, в том числе и Франции. А у части нашей интеллигенции образовался какой-то болезненный комплекс, как будто Православие мешает Грузии развиваться, сковывает ее, и, если грузины отрекутся от веры своих отцов, значит, от своей истории, то, как по волшебству, Ваке превратится в Сорбонну, а Авла-бар – в Монмартр.

Между тем католицизм всегда обещал и никогда не давал. Наша интеллигенция думает, что католицизм сделает страну политически защищенной от возможных агрессий и притязаний. Но надо вспомнить, что за Флорентийской унией последовало падение Константинополя. Запад ответил на это не военной помощью, а элегическими стихами. Армяне в Турции, надеясь на помощь Ватикана, стали во время мировой войны принимать католицизм, но помощь не была оказана, и геноцид унес около двух миллионов жертв. Наша интеллигенция, вернее, часть ее, забывает, что Православная Церковь была стержнем грузинской национальности и государства. Благодаря Православию даже во время разделения страны на царства и княжества грузины чувствовали себя единым народом.

Кроме перечисленных нами факторов существует еще один важный фактор. Это фактор психологического подкупа, а именно – католицизм гигантскими шагами идет навстречу духу мира. Он предлагает современному человеку облегченный, мы бы даже сказали, – комфортный путь к спасению. Заботясь о количестве членов своей конфессии, он идет на те уступки, которые самим католикам прежних веков показались бы отступлением от их веры. Современный человек изнежен и капризен, у него расслаблена воля. Католицизм фактически отменил аскетику – эту онтологию христианства. Католицизм упразднил посты в нашем понимании этого слова. Дело дошло до того, что приготовления к причастию не существует. Человек после завтрака и обеда может через два часа прослушать мессу и причаститься. Сама месса сокращена по крайней мере в три раза по сравнению с православной Литургией, и в течение этого времени присутствующие не стоят на молитве, а сидят, хотя давно замечено, что вместе с расслаблением тела происходит определенное расслабление внимания и других душевных сил. Молитва требует большого напряжения и концентрации мысли, расслабление тела легче погружает человека в состояние мечтательности и дремоты. Надо сказать, что для этого состояния больше подходит слово «медитация». А современный человек с его интеллектуальной гордостью более склонен к размышлению, чем к молитве.

Наша интеллигенция живет в мире литературы и искусства (мы имеем в виду творческую интеллигенцию), в особом мире, созданном силой рассудка и воображения, в особом дворце земной культуры, который строился веками, а в католическом храме она находит знакомое и сродное себе то же мирское искусство, только с религиозной тематикой, ту же театральность и музыкальные эффекты, тот же чувственно-эстетический суррогат духовности. Католицизм стал религией душевного плана, поэтому самые высокие состояния, которые он может дать человеку, мало чем отличаются от творческой радости и вдохновения. Мир искусства (мы имеем в виду мирское искусство) – это мир сублимированной фантазии, а упражнение многих католических мистиков заключалось в развитии воображения, например, знаменитые упражнения Игнатия Лойолы⁴¹³, во время которых человек чувственно представлял картины рая и ада. Воображение связано со страстями, и здесь католицизм идет навстречу современности, прямо сказать, – к развращенности современного человека. Он учит, что человек был создан страстным существом, а через грехопадение лишился сверхъестественной благодати. Если Православие считает страсть болезненным наростом души и деформацией чувства, то для католиков страсть – это злоупотребление и излишество. Поэтому в католицизме нет учения о внутренней молитве и очищении сердца от страстей, как у православных подвижников. В католицизме внешние дела преобладают над внутренним состоянием и рассматриваются в отрыве от него. Если для современного интеллигента принять Православие- это родиться вновь в муках и боли покаяния, то принять католицизм – это перейти из одной комнаты в другую, находящуюся этажом выше в том же здании.

Католицизм – это система, отличающаяся большой гибкостью и способностью к маневрирова-нию. Когда католицизм обладал политической и военной мощью, то он подавлял всякое инакомыслие огнем и мечом. Еретики были лишены не только гражданских прав, но и самого права на существование. Их убеждали железными когтями, которыми рвали внутренности тела, и просвещали заревом костров, на которых жгли людей, как бы возобновив языческие жертвоприношения Молоху Ваалу⁴¹⁴. Методы изменились, а суть католицизма осталась та же. Раньше он хотел утвердить себя путем насилия, теперь хочет сохранить себя путем перманентных уступок миру. Раньше он считал преступлением против веры любые астрономические системы, кроме геоцентрической, теперь допускает эволюционную теорию происхождения космоса от первоначального «сверхплотного» вещества. Пантеистическая теория Тейяра де Шардена⁴¹⁵, не согласующаяся не только с католицизмом, но и с любой из христианских конфессий, взята Ватиканом в свой арсенал как элитарное учение для интеллектуалов, что-то вроде «научного эзотеризма» в католичестве. Теперь в католическом монастыре занимаются йогой и дзен-буддизмом, но неверие в непогрешимость папы карается анафемой, что зафиксировано в постановлении I Ватиканского собора.

Наша интеллигенция любит говорить о принципах, но в то же время примиряется с беспринципной дипломатией Ватикана. Вступающий в католичество берет на себя ответственность за деяния, совершенные не людьми с их слабостями, а католицизмом как организацией, то есть за решения и постановления папских булл и энциклик, в том числе оправдывающих инквизицию; они не могут быть отменены, так как послания пап считаются безошибочными. Эти послания отражали саму сущность католицизма. Мы сравнивали методы католицизма, его тактику с резиновым жгутом, который при надобности южно гнуть в разные стороны, но он не изменяется от того и стремится принять прежнее положение. Кто забывает о таком свойстве резины, тот может получить неожиданный удар по лбу. «Париж стоит мессы», – сказал остроумный французский король Генрих IV⁴¹⁶, но наша интеллигенция не получит Парижа за мессу, может быть, только какую-нибудь гуманитарную помощь.

Наши интеллигенты говорят об экономическом расцвете Европы. Однако самые богатые страны мира не католические, а протестантские, а также Арабские Эмираты, языческая Япония; поэтому, если ориентироваться на компьютеры и банки, то надо принять синтоизм⁴¹⁷и иудаизм. Религия – это прежде всего жизнь души, а что представляет собой современная Европа в религиозном отношении? Общество высокой морали или поле бездуховности? Пусть об этом подумает наша интеллигенция. Вы хотите отвергнуть веру своих отцов для земного благополучия, но обманетесь даже в этом: у отчима вы останетесь только пасынками. Если вы думаете, что католики высоко ставят Грузию и ее культуру, то прочитайте книги о Грузии Ламберти и Шардена. Доминиканский монах Ламберти, пользуясь гостеприимством менгрельского князя, прожил в Грузии несколько лет, а затем написал книгу «Описание волхов», где выражал сомнение, что грузин вообще можно назвать христианами, а священников сравнивал с разбойниками. Вот двойное лицо и двойное сердце этих миссионеров, которые источали князьям и царям мед лести, но этот мед потом оказывался смешанным с отравой. Разве наши профессора не знают, что когда в тяжелые для Грузии времена после опустошения страны Джелал-эд-Дином⁴¹⁸ и монголами царица Русудан⁴¹⁹ обратилась к римскому папе за военной помощью, тот прислал в ответ нескольких монахов из ордена «босоногих» для проповеди католицизма? После нашествия Шах-Аббаса царь Теймураз I умоляет папу спасти Грузию, но в ответ получает только благословение. Саба Орбелиани⁴²⁰ пошел на вероотступничество и принял католичество, чтобы быть более угодным для католических монархов, объехал Европу, убеждая католических правителей заключить союз с Грузией, не оставить эту христианскую страну одинокой и беззащитной среди мусульманского мира и в ответ получил помощь: французский консул в Константинополе оказал милость – оплатил его дорожные издержки и долги. Был ли когда-либо случай в истории Грузии, чтобы католики помогли ей в беде? Неужели наши интеллигенты думают, что первый случай произойдет в наше время, неужели исторический опыт не научил их ничему?

Мы хотим указать на один факт, сам по себе, может быть, незначительный, но весьма симптоматичный. Несколько человек, связанных с системой просвещения и образования, стали публично в прессе обвинять Грузинскую Церковь в том, что она противостоит науке, так как Грузинская Церковь отказывается принимать григорианский календарь, детище римского папы Григория. Неужели эти образованные люди не знают, что григорианский календарь при своем появлении вызвал протесты большинства европейских университетов, в том числе Парижского университета, и крупнейших математиков и астрономов, как например, Виета⁴²¹ – основоположника алгебры в Европе. Дело приняло настолько опасный оборот, что папа Григорий XIII спешно издал буллу под названием «О самом важном», где грозил предать анафеме противников его календарной реформы. Неужели этот поступок не шокирует их свободомыслие? Приблизительно в это же время католический монах Диего⁴²² сжег всю библиотеку народа майя, собранную в столице. Надо сказать, народ майя создал самый точный из всех действовавших в истории календарей. Случайно сохранилось только несколько рукописей. Это сделал не невежественный фанатик, а крупный этнограф и историк. Может быть, Ватикан возмутился таким поступком и наказал своевольного монаха – конкистадора в рясе? Нет. Ватикан выразил свою солидарность с сожжением книг покоренного народа тем, что возвел Диего в сан епископа Юкатана. Неужели это не остудит эйфорию и ажиотаж тех, кто считает Ватикан многовековым центром науки и культуры?

Те, кто считают католицизм лучшим оплотом христианства, неужели не знают, что Ватикан сотрудничает с оккультными союзами, что папа Иоанн Павел II снял с католиков запрет вступать в такие союзы и лично сам принимал колдунью Джуну⁴²³?

Некоторые интеллигенты, включая преподавателей университета, высказывают сожаление, что Грузинская Церковь в XV веке не приняла унию с Римом, как девица вздыхает о несостоявшемся браке и утешает себя тем, что, может быть, еще не поздно. О какой унии говорят они? О Лионской или Флорентийской? Народ, история которого срослась с Православием, который был предан вере всей душой (Прокопий, «История Готфских войн»), народ, который понес огромные жертвы, не мог принять унию, иначе он стал бы не только вероотступником, но превратился бы в другой народ с другой культурой, другими традициями, другим менталитетом. Что вышло бы, если в то время какие-то силы смогли навязать Грузинской Церкви унию (чего мы не допускаем)? Народ разделился бы, началась междоусобица, и Грузия разделилась бы на части, одна из которых управлялась православными правителями, а другая – униатами. Возможно, в таком случае Грузия перестала бы существовать, она превратилась бы не в европейское государство, а в мусульманские княжества. Надо помнить, что в средние века грузинами называли тех, кто постоянно проживал в Грузии и исповедовал православную веру. Здесь религиозный фактор имел первенствующее значение. Разве несостоявшиеся униаты не знают, что еще сравнительно недавно грузин, принявших католицизм, называли на своей родине франками, а принявших ислам – татарами, даже грузин, ставших по каким-то причинам монофизитами, считали армянами.

Наглядным примером того, какое единство может дать уния, служит Византия. В 1448 году Константинопольская Церковь вошла в унию с Римом. Папа обещал военную помощь грекам. Можно было подумать, что Древний Рим решился защищать новый Рим – город Константина – своей грудью. Прошло 5 лет. Константинополь окружили турки. Город бился в предсмертной агонии. Но уния оказалась безрезультатной: она внесла раскол в ряды защитников города, образовалась партия туркофилов, которая считала, что православным будет лучше сохранить свою веру под властью турок, чем под властью католиков. Греки кричали: «Лучше тюрбан султана, чем тиара папы». Константинополь пал, а вместе с ним Флорентийская уния.

Есть афоризм: надо спросить у мертвых. Спросите мучеников, кровью которых напоена грузинская земля, за кого они отдали жизнь: за Православие или за унию? Спросите преподобных, куда было обращено их сердце: к Востоку или Западу? Из каких источников они черпали, как живую воду, благодать? Спросите великих царей, что они считали выше: Небесное Царство или земное? Какой они хотели видеть Грузию – католической или православной? Спросите своих предков: какой ценой и ради кого они сохраняли Православие в огненных бурях истории? Пусть вам ответят мертвые из могил. Прислушайтесь к их голосам.

Нам не раз приходилось слышать, что католики, в лице своего папы, принесли извинение и покаяние за те несправедливости и насилия, которые проявляла католическая церковь по отношению к народам других конфессий и религий. Нам говорят, что представители католической церкви также выражают сожаление о тех религиозных и нравственных преступлениях, которые совершались в недрах католичества в минувшие века.

Здесь вспоминаются слова Спасителя о тех, кто украшал гробы пророков и уверял народ, что если бы они жили во дни своих отцов, то не были бы сообщниками их в пролитии крови пророков. Такое словесное покаяние «за отцов» без исправления причин бывших преступлений и собственной жизни было отвергнуто Христом: «Таким образом вы сами против себя свидетельствуете, что вы сыновья тех, которые избили пророков. Дополняйте же меру отцов ваших»⁴²⁴.

Покаяние – это изменение жизни человека. Поэтому здесь необходимо волеизволение и личное участие грешника в покаянии, который умом осознает совершенный им грех, сердцем сожалеет о своем падении, а волей противится повторению греха. Затем, после покаяния, человек должен бороться с прилогами греха, стараться уничтожить инерцию греха молитвой, а также мыслями и делами, противоположными греху. Если папа кается за частные грехи и ошибки исторических деятелей католической церкви, то он присваивает себе несуществующее право заменять собой личность другого человека. Неужели Александр Борджиа или кардинал Ришелье⁴²⁵уполномочили папу Иоанна-Павла II принести покаяние за их черные деяния? Неужели слово «пардон» спустя полтысячелетия может сжечь, как огонь солому, грехи целой плеяды пап, которых возводили на престол, а затем свергали римские куртизанки? Неужели словом «извиняюсь» можно стереть из летописи католицизма пытки еретиков (дым от костров «аутодафе» затемнял небосвод Европы в течение многих веков), убийства православных (например, казнь жителей города Юрьева (Тарту), которых утопили в реке за отказ принять католицизм), избиение афонских монахов (в том числе грузинских монахов Иверского монастыря) во времена крестовых походов и т. д.? Здесь следует вспомнить о кровавой Варфоломеевской ночи⁴²⁶, когда католическая сторона, нарушив мир и договор с гугенотами, неожиданно в ночь на 24 августа напала на них и устроила кровавую резню безоружных людей в Париже и других городах Франции. Неужели словом «виноват» можно исцелить те исторические раны, которые нанесла уния, распространяемая путем насилия и гонений? Впрочем, папа вовсе не уточняет, за кого и в чем он просит прощения от имени католиков, поэтому его покаяние остается туманной абстракцией. Если же папа приносит покаяние за грехи и ошибки самой католической церкви (догматического и нравственного характера), то здесь мы встречаемся с еще большим противоречием.

По учению католической церкви, догматизированному в 1870 году, римские папы, как преемники апостола Петра по церковной кафедре, обладают даром непогрешимости, то есть безошибочностью в вопросах вероисповедания и нравственности. Таким образом, официальные послания римских пап, называемые энцикликами и буллами, являются высшими критериями истины. Первый Ватиканский собор предал анафеме тех, кто осмелился не принять этот странный догмат. Надо сказать, что слово «анафема» для католиков – это не только отлучение от церкви, но и проклятие, сопровождающееся самыми страшными угрозами. Ошибочные догматы католицизма, а также деятельность такого преступного института, как инквизиция, возмутительная продажа индульгенций, политические интриги иезуитов и т. д. были одобрены в папских буллах, которые, по учению католичества, непогрешимы с богословской и нравственной стороны. Более того, участникам карательных походов против еретиков, сопровождавшихся массовыми убийствами, насилиями и разорением целых областей Европы, римский папа заранее отпускал грехи. Так что участие в крестовых походах было аналогично покупке вечной индульгенции или смерти мусульманина во время газавата – «священной войны» с неверными, которая по обещанию Магомета⁴²⁷ обеспечивала жизнь в Эдеме.

По догмату Ватиканского собора, папа является высшим арбитром в вопросах христианской морали, поэтому, чтобы покаяться в прошлых преступлениях, надо признать ошибочность и греховность некоторых папских энциклик, например тех, в которых оправдываются пытки инквизиции. В одной из энциклик папы Иннокентия содержится утверждение о том, что если еретик умрет во время пыток, то ни судья, допрашивавший его, ни палач, пытавший его, не являются убийцами. (Надо сказать, что казнь еретика через сожжение папская инквизиция назвала «наказанием без пролития крови» – «драконовский» юмор). А это значит отказаться от догмата о непогрешимости папы как учителя веры и нравственности. Но кто посмеет сомневаться в этом догмате, тот попадет под анафему. Здесь образуется порочный круг, и догмат о непогрешимости обращается против самого папы. Если он верит в папскую непогрешимость, то должен признать ее за всеми своими предшественниками. Если он не верит в нее, то, как отвергающий католические догматы, перестает быть католиком, и тогда его собственные заявления не имеют никакой силы для католической церкви. Следует напомнить, что догмат о непогрешимости папы вызвал на I Ватиканском соборе в 1870 году значительную оппозицию, вылившуюся в движение, называемое «старокатоличеством». А спустя столетие, на II Ватиканском соборе, догмат о непогрешимости папы был подтвержден почти единогласно участниками собора.

Таким образом, явление, называемое «папизмом», все более глубоко проникает в сознание и жизнь католической церкви с ее последовательной тенденцией заменить соборность центризмом и вождизмом. Мы вовсе не хотим сказать, что среди католиков, в том числе иерархов и первосвященников, нет нравственных людей. Это было бы клеветой. Мы видим среди католиков самоотверженных людей, которые посвятили свою жизнь несчастным и бедным (например, доктор Гааз⁴²⁸), но такие же подвижники существуют в протестантстве и в других конфессиях. Их можно также найти в нехристианских религиях, потому что милосердие – универсальная добродетель, естественный закон совести. Среди католиков мы можем видеть мучеников за веру, но мученичество за свои идеи и убеждения было не чуждо античному миру (казнь Сократа⁴²⁹). Ислам также имеет своих мучеников. Среди римских пап были и могут быть люди с благородными и возвышенными стремлениями, но сам католицизм становится для них «прокрустовым ложем», так как они принуждены во имя догмата о «непогрешимости» оправдывать то, что нельзя оправдать. Покаяться – значит измениться, а папа Иоанн Павел II ничего не изменил. Если бы он отказался от поездок в православные страны, где его не хотело принять большинство населения, то он этим бы сделал более нравственный акт, чем извинения во всем и ни в чем. Но здесь он проявил тот же силовой подход, опираясь на определенные рычаги. Католицизм в своих структурах и в основной стратегии остается тем же, чем был – другим он стать не может.

В физике существует закон, который назван «вторым законом термодинамики». Он заключается в том, что структурная энергия обращается в хаотичную, похожую на отработанный шлак. Этот процесс распада энергии, превращение ее в неуправляемую деструктивную силу, которая грозит уничтожением миру, назван энтропией. Если взять акт творения, как исходную точку энергии, то здесь энергия будет обладать наибольшим внутренним порядком и направленностью. Затем происходит постепенное угасание и разложение энергии, как будто единый энергетический план разрушается, и энергия начинает уничтожать саму себя. Пример такой энтропии, на видимом нам историческом отрезке, представляет катастрофическое падение магнитного поля земли: в 1400 лет она уменьшается, приблизительно на половину. Другим видом энтропии служит радиация. Итак, в энергетическом плане, история представляется нам процессом от совершенства к разложению, от жизни к смерти, от порядка к хаосу. В этом смысле мир постепенно погружается во тьму и безумие.

Мы привели это, как образ, сравнение и пример, как аналогию с духовной сферой человечества. Нравственно и духовно мир деградирует, он становится неуправимым. Душевная энергия принимает угрожающие формы демонической энергии, культура становится каким-то нравственным самопожиранием, искусство – песней смерти. Единственно, что могло бы противостоять разложению и распаду мира – это религия и Церковь, как возможность контакта конечного с Бесконечным, временного – с вечным, оскудевающего – с полнотой вечных божественных энергий. Но и здесь мы видим потери, отчуждение и угасание.

Церковь – вечна, почему же мир чувствует оскудение благодати? В духовной жизни наступают сумерки, которые могут превратиться в непроницаемый ночной мрак. Люди ищут помощи в Церкви, но немногие находят ее. Почему происходит так? Религия – это синергизм, это встреча, единение и сочетание двух волей – божественной и человеческой; вне этого человеческое сердце остается непроницаемым для благодати. Человечество потеряло что-то очень важное. Из-за чего в Церкви, обладающей одной и той же силой, внутренний союз человека с Богом разрывается, духовное переходит в душевное, человек начинает искать в Церкви не спасение, а утешение, при том, в душевном значении этого слова: отвлечение от земных проблем, силу переносить несчастье, чувство эстетического удовлетворения и т.д.? Но душевные чувства непостоянны, это не состояние, а настроение: человек не воспринимает религию, как новую жизнь, а Бога – как Душу своей души. Почему происходит это? Можно ли объяснить все невежеством или переходом на внешние ритуалы? Нет, такую же внутреннюю неудовлетворенность и серость, такую же духовную мертвенность чувствуют люди, изучающие религиозную литературу, и, даже сами богословы, при том, еще в большей степени. По нашему мнению, это расщепление религии, если можно выразиться, «шизофрения религии», происходит от распада того, что должно составлять единые и неделимые кольца золотой цепи, а именно: правду и любовь, средства и цель. Они разделены: любовь мыслится отдельно от правды, а цель от средств. Любовь многогранна, заповедь о милосердии широка, и низшие формы милосердия зависят от внешних причин и обстоятельств. Здесь происходит апостасия – истина приносится в жертву любви, а любовь, отделенная от истины, уже существовать не может, она деградирует, становится душевной любовью, социальной солидарностью, тем, что последнее время принято называть гуманизмом.

Высшая цель духовной любви – вечное спасение; вне истины она неосуществима. Цель гуманизма – удовлетворение эмпирических потребностей и способностей человека. Соединить это с высшей истиной не возможно. Нам кажется, что духовной энтропией человечества является ложь. Она не изобретение современности: демон назван в Евангелии лжецом и отцом всякой лжи. Премудрый Соломон писал: «Много есть людей милостивых, а правдивого где найдешь»⁴³⁰. Но в последнее время ложь стала настолько глобальной, что люди перестали видеть и понимать, что такое ложь, – как рыба, плавая в воде, не понимает, что такое вода. Ложь стала стилем жизни. Ложь существовала раньше, но тогда люди знали, что это ложь, что ложь это грех, а теперь если кто-либо решился бы говорить всегда правду, или молчать, то его сочли бы больным, безумным, в лучшем случае, оригиналом, вроде хиппи, который из-за гордости бросает вызов общественному мнению.

Люди каются на исповеди в грехах, иногда очень подробно, а некоторые интеллигенты так глубоко, что им позавидовал бы сам Фрейд со своим психоанализом. Но почти никто не кается в том, что ложь стала нормой жизни; почти никто не понимает, что говорить правду – это долг христианина; что без правды нет христианства, а только его душевный суррогат.

Сатана, искушая Господа, сказал: «Преврати камни в хлебы»⁴³¹. Господь ответил, что истинный хлеб для души – это слово Божие. Господь отказался приобретать себе последователей, которые бы искали в христианстве источник бесплатного хлеба, то есть становились бы христианами ради материальных благ. Современные христиане не хотят искать Христа среди скал и камней безмолвной пустыни. Из призыва сатаны – превратить камни в хлеб – родился современный гуманизм (и, в определенной мере, его дитя – религиозный модернизм).

Гуманизм и правда несовместимы: правда обрекает человека на страдания, а гуманизм, если прямо не отрицает будущей вечной жизни, то предпочитает не думать о ней. Нам кажется, что богоотступление в самой Церкви началось с разрушения единства: любви и правды, цели и средства. Люди надели на свое лицо маску, и Бог не узнает их в этой маске. Потеряв истину, они хватаются за ложь, как за земное оружие; они превратились в артистов любви. Разве Христос может быть в театре христианства? Там могут проявляться милосердие или демонстрация милосердия, произноситься восхитительные проповеди, там будет блеск и внешняя красота, но где нет истины, – там нет Христа.

Труднее быть правдивым, чем милосердным: правда грозит разлучением с друзьями, упреками родных, потерей близких, изгнанием и даже смертью; милосердие требует намного меньше – отдачи части своего другим. Мы уже не говорим о том, что в наше время «артисты милосердия» ухитряются больше получать, чем давать и помогать человечеству в собственном лице. Грех и обман существовали всегда. Мы говорим о том, что изменяется сама мораль, следовательно, и дух современных христиан. Более того, ложь считается, чуть ли не мудростью и богоугодным делом. Человек, примирившийся с ложью, не может чувствовать благодать Божию в своей душе, он только может ощущать душевное удовольствие за то, что сделал доброе дело, да еще его похвалили за это. Заповедь о тайной милостыне также стала непонятной: почему добро надо прятать? Не лучше пропагандировать его через прессу и телевидение, чтобы на это добро смотрели многие и учились ему? Только они забыли, что это добро не увидит Бог.

Человек, употребляющий нечистые средства, как бы забывает о существовании Бога и о всемогуществе Божием, более того, ставя перед собой религиозную цель и употребляя греховные, лживые средства, он считает, что угождает Богу. Ложь и зло во славу Божию – это самое страшное кощунство. Разве может немощный человек защитить дело Божие продажей своей совести, неужели Господь потерял Свою силу? Девиз: «Цель оправдывает средства» – логически приводит человека к безбожию. Нам кажется, что те ложные общественно-церковные движения, которых не знала история Церкви, как раз происходят оттого, что истину отделили от любви, а любовь – от истины. Истина – это берега реки, а любовь – поток, наполняющий русло. Если иссохнет поток, то никто не захочет подойти к пустому руслу, чтобы утолить жажду, а если будут размыты берега, то река превратится в топкое и грязное болото.Крест Спасителя – это любовь и правда, соединенные Кровью Христа.

Каждый человек желает себе счастья, но мало кто понимает, что такое счастье и в чем оно заключается. Даже те люди, которые признают, что Бог есть высшее благо, в своей повседневной жизни ищут счастья в потоке впечатлений, в удовлетворении чувств и страстей. Они получают постоянный опыт, что мирские наслаждения иллюзорны, и душа после них остается пустой, но по привычке стараются схватить и удержать мутную сладость исчезающих мгновений.

Каждый человек хочет для себя счастья. Даже когда он кончает жизнь самоубийством, то делает это потому, что считает смерть большим благом, чем жизнь. Если подвижник борется со страстями, отвергает себя и жертвует собой, то делает это потому, что чувствует самое большое и непреходящее благо, которое не уносит время.

Давайте заглянем в глубину своего сердца и спросим у него: когда мы были действительно счастливы, когда испытали радость, как полноту бытия, как отблеск небесной радости? Оно ответит: в те минуты, когда мы ощущали благодать Божию – эту светозарную силу, которая открывала нам новую жизнь и тайну преображения. Но о благодати можно помнить, а пережить

через воспоминания невозможно. Человек должен через волевые усилия, через напряженную молитву возвращаться к Богу. Но наша молитва большей частью немощна и рассеянна; она подобна ветру, который, пролетев, не оставил следа. Здесь образуется какой-то порочный круг. Человек, забывая, как благ Господь, ищет счастья во внешнем; это внешнее наполняет его ум впечатлениями, а душу страстями, как будто душа, так же как тело, находится в поле земного притяжения. Душа человека, будучи наполнена земными образами в помыслами, как бы сама овеществляется и грубеет, у нее нет сил для молитвы, она теряет тот внутренний мистический опыт, который свидетельствует о том, что Господь – это совершенная радость, и душа снова, как птица с поломанными крыльями, льнет к земле.

Каждый человек желает себе счастья. Но беда в том, что мы отождествили себя с телом, потеряли правильное представление о своей душе и забыли, что такое бессмертный дух.

С чего нам начать духовную жизнь? С того, чтобы осознать, что человек – это прежде всего его дух, способный вступать в общение с Богом, понять, что правильная любовь к себе – это любовь к своему духу, в котором отражается небо и вечность.

Я помню картину детства. Школьника вызывают к доске и спрашивают урок. Он что-то пишет, мел крошится в его руке, но буквы и цифры остаются неразборчивыми. Учитель говорит: «Сначала намочи тряпку и вытри доску, а потом пиши».

Доска – это наша душа; она истерта и исцарапана внешними впечатлениями, страстями и грехами; в ней нет места, где перст Божий мог бы изобразить Свои письмена. Когда человек отравлен ядом, то врач сначала лает ему рвотное, чтобы вывести яд из организма, а затем назначает лекарство.

Само слово «аскеза» означает «отсекаю». Человек должен отсекать ненужное, ограничить внешние впечатления, поставить предел получаемой информации (выйти из ее плена), чтобы иметь возможность войти в самого себя. Здесь полагается начало молитвы, ее возрождение; человек становится способным осмысливать слова молитвы и переживать их. В сосредоточенной молитве осуществляется богообщение, и человек опытно понимает, что только в Боге истинная радость, и эта радость озаряет его жизнь, не только его, но и окружающих его людей. Человек отвергает худшее, чтобы приобрести лучшее; отказывается от низшего, чтобы иметь возможность взойти к высшему.

Аскетизм учит правильно любить себя. Любовь к телу порождает эгоизм и грубые страсти. Любовь к душе – эгоцентризм. А любовь к своему духу – защищает его как драгоценность от порчи и грязи и делает способным человеческий дух отразить в себе сияние вечного, божественного света.