Отдел V. Время служения в Московской Духовной Академии (1814–1819 г.)

«Прибыв на должность Инспектора Московской духовной Академии в самом начале Сентября месяца (1814 г.), я и устроил и открывал сию новую Академию»¹⁹⁶.

«Отцом Инспектором новооткрытой нашей Московской Академии Архимандритом Филаретом я очень доволен»¹⁹⁷.

В состав наставников новооткрытой Московской Духовной Академии, как уже замечено, были назначены лучшие воспитанники первого курса Санкт-Петербургской Академии – в числе восьми человек¹⁹⁸, со званием Бакалавров. Кроме же сего Св. Синодом было поручено преосвященному Августину, Архиепископу Московскому сделать представление, кого бы он мог сам признать достойными к назначению в Академию, из лиц, служивших при существовавшей дотоле древней Славяно-Греко-Латинской Академии. Преосв. Августин рекомендовал Ректора сей Академии – Архимандрита Симеона, (впоследствии бывшего Архиепископа Ярославского) в Ректоры же ново-открываемой Академии, а двух соборных Иеромонахов: Никанора (впоследствии Митрополита Санкт-Петербургского) и Гермогена, как имеющих отличные способности и сведения, рекомендовал в Бакалавры, – первого из них по кафедре исторических наук, а второго – богословских. Рекомендация его была принята во внимание. Таким образом, наличный комплект начальствующих и учащих в Московской Академии состоял из четырёх лиц монашествующих и восьми светских. На первых порах этих лиц было достаточно, так как сначала был открыт один только младший курс; судя же по количественному отношению лиц монашествующих – 4 и светских – 8, состав этот был совершенно пропорциональный. Эта пропорциональность была, само собой, благопотребна сколько вообще для новообразованного рассадника собственно духовного просвещения, столько в частности для рассадника, помещённого в стенах и под сенью иноческой обители.

Кроме поименованных лиц Преосв. Архиепископ Августин рекомендовал было и в инспекторы для новой Академии и профессора философских наук, Префекта Славяно-Греко-Латинской Академии Архимандрита Парфения, «отличающегося, – как писал он в донесении Комиссии духовных училищ, – сверх многих других сведений, познаниями философскими, и по собственному благонравию и деятельности своей, весьма способного к должности Инспектора»¹⁹⁹. Но Комиссия не утвердила сего кандидата, а назначила Филарета. Чем руководствовалась в этом деле Комиссия? Ответом может служить следующая заметка, выраженная между прочим, в чтениях Московского Общества любителей духовного просвещения по предмету преобразования учебных заведений в Московской епархии: «Видно, в составе Комиссии духовных училищ находились тогда лица, которым хорошо был известен и состав зданий Сергиевой Лавры, в которой определено было открыть Академию, и весь быт Московской епархии и проч.»²⁰⁰ А так как в составе Комиссии находился Ректор Филарет, бывший и воспитанником и учителем Троицкой в Лавре Семинарии, то одного такого лица достаточно было, чтобы Комиссии иметь надлежащие сведения и руководствоваться ими в деле устройства и сформирования новой Академии. Действительно, – при личной, прежде упоминаемой беседе, в Бозе почивший святитель Московский сказав, что указание и назначение в Инспекторы и затем в Ректоры Московской Академии Архимандрита Филарета состоялось по его мысли, присовокупил: «это сделано было мною собственно ради блага Академии, как родного мне заведения, хотя и был наготове другой кандидат».

Такое желание, со стороны Ректора Филарета, как Члена Комиссии, само собой происходило не из личных только чувств и видов его, но опиралось на верных основаниях и положительных данных, которых не могла не принять во внимание и сама Комиссия, помимо личного желания Ректора Филарета. Как ни мало времени пробыл Филарет, прибывши из Тобольска, на должности Инспектора Санкт-Петербургской Академии, но он несомненно успел уже достаточно ознакомиться со всем устройством и порядком в этой новообразованной Академии, чтобы воспользоваться ими в приложении к вновь учреждённой Московской. Такое же лицо, как он, тем более требовалось в состав начальственной корпорации новой Академии, что главный начальник – ректор Симеон был избран из лиц, незнакомых с новыми учреждениями. Далее, хотя Преосв. Августин рекомендовал особенно похвально архимандрита Парфения, как обладавшего познаниями философскими: но это достоинство познаний, в ту по преимуществу пору, было сомнительно... В своём месте увидим, что философствование тогдашнего духа и направления всячески нужно было более сдерживать и подавлять в воспитанниках, поступавших в состав новой Академии, так как и в Санкт-Петербургской Академии это дело составляло предмет больших забот для Начальства. В самом проекте Устава Духовной Академии прямо было сказано, «что преподавание по Философии должно быть в постоянном подчинении высшему положительному авторитету – Божественному Откровению». На этом основании сколько не нужен был Архимандрит Парфений для Академии Московской, как преподаватель Философии, хотя и мог бы годиться как инспектор, столько напротив Архимандрит Филарет был вполне достойным и для инспекторства и для профессорства, как богослов, и в частности как толкователь Св. Писания, имевший уже и степень Доктора. Наконец, при всей маловременности инспекторства Филарета в СПб. Академии, не могли укрыться от внимательного взора Ректора Филарета как способность и опытность его для этой должности, так и, может быть всего более, дух и направление и весь образ его жизни, вполне соответствовавшие будущему месту служения в новом вертограде наук, не без основания помещённом в обители Св. Преподобного Сергия. Всё это скоро и оправдалось самым делом. Так сам Преосв. Августин, хотя естественно мог отчасти неприятно смотреть на назначение Филарета Инспектором, как состоявшееся вопреки его желанию иметь на этой должности, представленного им, кандидата – архимандрита Парфения, скоро убедился в достоинствах Филарета. От 5 Ноября 1814 года, – значит с небольшим через два месяца, – он писал, между прочим, к Митрополиту Санкт-Петербургскому, Амвросию: «О. Инспектором Архимандритом Филаретом я очень доволен»²⁰¹.

По какому поводу и случаю последовал такой отзыв Преосв. Августина, неизвестно: справедливость же его не подлежит сомнению, не по отношению лишь к начальному, но и ко всему последующему служению Филарета, как в звании Инспектора, так и Ректора Академии. Сам в Бозе почивший не обинуясь засвидетельствовал в своих Записках: «служение в Московской Академии стоило мне особенно великих трудов, которые и были все вполне благоплодны»²⁰². Труды эти и начались с самого устройства и открытия Академии.

Так в тех же Записках в Бозе почившего читаем: «Прибыв на сию (инспекторскую) должность в самом начале Сентября месяца, я и устроял, и открывал новую Академию. Открытие Академии было совершено 25 Сентября, – в день памяти Cв. Угодника преподобного Сергия"²⁰³. В этих словах очевидно доказательство прежде сказанного, т. е. что ему, – как служившему уже в новообразованной Академии, было дано, вероятно, особенное поручение сделать всё нужное в устройстве Академии по возможности сообразно с Санкт-Петербургскою.

Под устройством Академии нужно разуметь здесь отчасти самые постройки зданий, а главное – размещение в них и приведение всего в надлежащий порядок. Производство капитальных строительных работ происходило ещё прежде, и заняться им в начале поручено было Преосв. Августином Ректору Троицкой Семинарии Архимандриту Евгению и профессору Вениамину, но они скоро получили новое назначение. Взамен этих лиц Преосв. Августин составил Комитет из строителя Сретенского монастыря иеромонаха Феофилакта, Протоиерея Рождественской Церкви (в Сергиевом Посаде) Иоанна и Саввина монастыря Иеродиакона Никанора²⁰⁴. Понятно, что эти лица, по самому своему положению, не могли быть знакомы с устройством и всеми принадлежностями, необходимыми для нового заведения. К тому же назначены они были в Комитет только лишь 28 Августа, и могли приступить к делу, когда прибыл уже Филарет; – по этому самому последний естественно принял непосредственное и главное участие в устроении Академии. Работ же оставалось ещё много. От того же 28 Августа Преосв. Августин писал Митрополиту Амвросию: «в Академии строение кирпичным делом кончено. Теперь покрываем оное»...²⁰⁵.

Для ново-учреждённой Московской Духовной Академии избрано было место в стенах самой Лавры Св. Преподобного Сергия, потому собственно, как писал в донесении своём Преосв. Августин, что во-первых, «место сие удалено от столицы и юным воспитанникам не представляется многих, паче же вредных, развлечений». Во-вторых, «никакое другое место не имеет столько зданий, удобных для помещения вновь учреждённой Академии, как бывшая Лаврская Семинария, а особенно, ежели здание, чертогами именуемое, назначить всё под Академию»²⁰⁶.

В этих-то зданиях, – семинарских и так называемых чертожных и была помещена Академия. Преосв. Августин, вместе с донесением об избрании места, указал, между прочим, и то, где быть аудиториям, Академическому Правлению, цензурному Комитету, где иметь жительство Ректору, Инспектору Академии и пр. Насколько выполнены были эти указания его, или сделаны какие-либо изменения, не известно. Каково же было устройство других помещений и прочих принадлежностей Академии, можем читать в воспоминаниях одного из воспитанников этого времени. «В комнатах, – пишет он, – мы – студенты помещались человек по восьми и по десяти; рекреационных зал и отдельных комнат для занятий не было ни у нас, ни у студентов старших. Те и другие где спали, тут и занимались на общем столе; тут же в свободное от занятий время и отдыхали. Кроме сего недостатка, который впоследствии устранили, и кроме физического кабинета, который тоже устроен после, все прочие принадлежности казённо-учебного заведения новооткрытая Московская Академия имела вполне и в довольно надлежащем виде»²⁰⁷. В частности, как о главнейшей принадлежности высшего учебного заведения, – Библиотеке, читаем такие сведения: «Библиотека немедленно же была составлена из книг, принадлежащих библиотекам – прежней Славяно-Греко-Латинской Академии и бывшей Троицкой Платоновской Семинарии, и судя поэтому, могла быть удовлетворительна. Для приведения же в надлежащий порядок академической Библиотеки приложено было особенное попечение. Библиотекарем был определён Соборный Иеромонах Гермоген, который, не имея лекций по своей кафедре до открытия старшего богословского курса, занимался целых два года единственно должностью библиотекарской. Успех его тем более был несомненен, что он и прежде был библиотекарем в Славяно-Греко-Латинской Академии. Для скорейшего же успеха были назначены о. Гермогену в помощники два студента – Николай Терновский и Платон Доброхотов, которым назначено было за это и жалованье²⁰⁸. «Больница, – говорит тот же воспитанник, – устроена была отдельно от Академии в саду, деревянная, довольно просторная и удобная; имела восемь кроватей, но могла вмещать и до пятнадцати. При больнице были штаб-лекарь, фельдшер, трое служителей и достаточная аптека с надписью: Врачу, исцелися сам! Надпись эту сделал митрополит Платон, говорят, в напоминание одному бывшему при Семинарии лекарю, пьянствовавшему частенько, но умному; и Академия не уничтожила этой надписи»²⁰⁹.

Что касается дня открытия Академии, то хотя в Записках Высокопр. Филарета обозначено 25 число Сентября, но в положительных документах значится и впоследствии постоянно из года в год совершалось празднество в память сего открытия 1 Октября, равно как и самый пятидесятилетний юбилей (в 1864 году) был празднован в это число. Разность эта примиряется тем, что Высокопр. Филарет разумел открытие Правления академического и вступление в свои должности всех лиц начальственных и исполнительных по управлению, которые тотчас и занялись приготовлениями к торжеству открытия Академии, назначенному в 1 число Октября. – Самое же торжество открытия не могло быть 25 Сентября по одному уже тому, что в этот день невозможно было бы и совместить его с известным великим празднеством в Лавре в память Св. Преподобного Сергия Радонежского.

Об этом торжестве открытия читаем следующие небезынтересные сведения²¹⁰:

«Открытие Академии было 1 числа Октября – день благознаменательный, в который новый вертоград наук поручался покрову и заступлению Богоматери, обетовавшей быть неотступною от сего святого места – обители Св. Преподобного Сергия. События веков подтверждают и оправдывают истину данного обители иноческого подвижничества: и полвека, прожитые обителью учения, дают нам смелость думать, что Пресвятая Дева покрывает своим омофором и сей рассадник науки, получивший приют и осенение в покровительствуемой Ею обители. Здесь в тиши уединения питаются юные души не одной пищей книжного учения, но святыми помышлениями и чувствованиями духовной жизни... Будем же благодарны Лавре Сергиевой за щедродательное уделение нам духовного озарения. С признательностью воспомянем имена тех, которые так благомудренно водворили Академию в Лавре».

«Начальником торжества открытия Академии был Августин, только за месяц перед тем с саном Архиепископа получивший права Настоятеля Троицкой Лавры. В 9 часов утра наставники и студенты собрались в Троицкий Собор к Литургии, которую совершил Архиепископ Августин. После Литургии было молебствие перед начатием учения. Затем учащие и учащиеся приложились к мощам Преподобного Сергия и, по два в ряд, шли в царские чертоги. По совершении в зале Академической Конференции водоосвящения и по возглашении многолетий Государю Императору с Августейшей Фамилией и Св. Синоду, прочтён был Инспектором Академии Архимандритом Филаретом Высочайший Указ 30 Августа. Главное содержание сего Указа нам известно. По прочтении Указа, студентами был воспет кант, который, как видно по его содержанию, составлен был в совершенное соответствие с содержанием Высочайшего Указа. Вот некоторые куплеты этого канта:

«Внемлите все! Монарха глас, –

Глас вечной правды, глас священный

Гремит и восхищает нас, –

Благословен Благословенный!

«Гремит, – и мудрость – дщерь небес,

Свой храм пришедшим отверзает:

Храм света, истины чудес,

Красой и высотой сияет.

«Стремитесь юные сердца

Небесным светом озариться:

и проч...

После канта Ректор Архимандрит Симеон произнёс речь, и всё торжество кончилось пением другого канта и кратким наставлением преосвященного Августина (Архиепископа Московского), обращённым к студентам²¹¹.

Ко дню открытия Академии студенты были уже налицо, в числе 70 человек, составивших первый курс, и принятых, что замечательно, без всякого экзамена. Началось учение. «И с каким жаром (читаем в Исторической юбилейной Записке), взялись первые питомцы Академии за науку! Всё это разнородное общество, все эти семьдесят человек, собравшиеся в одно место с разных концов России, глубоко заняты были делом нового, самостоятельного учения: им мало было трудов учебно-классических, – между ними вскоре образовалось учёное общество, под названием »Учёные беседы«, учреждение которого утверждено было академическим Начальством. В современной записке одного из студентов, членов этого общества, Ф.А. Голубинского, сказано, что «к составлению общества подало случай приятное обыкновение между всеми почти, занимающимися науками, собеседовать между собой о предметах своих упражнений». Он же свидетельствует, что воспитанники первого курса Академии «часто в часы досуга любили с дружеской свободой и откровенностью говорить, что каждый думал о предметах учения: иногда же читали друг перед другом свои сочинения и судили о них. В течение трёх месяцев в этом обществе, состоявшем из 24 студентов, прочитано было 20 рассуждений по предметам наук богословских, философских, словесных и исторических. Вопросы для рассуждений были выбираемы серьёзные и занимательные, например: «опровержение мнения Валентиниан и Социниан, что тайна Св. Троицы была умствована и гадаема языческими философами»; «о том, каким образом прежде закона и в законе угодившие Богу получили спасение без таинства благодатного искупления»; «о взятии Иерихона; об обете Иеффая»: «о том, был ли день Тайной Вечери Господа нашего Иисуса Христа первым днём опресночным» и т. д. Как много говорит в пользу студентов первого курса это учреждение учёных бесед! Как дорожили они временем самого досуга! Как заняты были насущными вопросами науки!»²¹²

«Не трудно уразуметь, – говорит затем составитель Записки, – что такое благоприятное движение науки вызвано было деятельностью первых наставников Академии, и во главе последних тотчас же поставляет имя «приснопамятного Филарета, читавшего богословские лекции первому курсу, и В.И. Кутневича, который преподавал науки философские»²¹³.

В чём же заключалась особенность наставнической деятельности Филарета и Кутневича, равно как и достоинство их богословских и философских лекций, которые автор Записки не без основания поставил во главе и в столь тесной связи?

По самому Уставу духовных Академий, как мы видели, преподавание Философии должно быть в постоянном подчинении высшему положительному авторитету и, во всяком случае, идти об руку с откровенным учением. Но как в начале первого курса было открыто только низшее отделение, и в нём по Уставу не полагалось преподавание собственно богословских наук, а читались главным образом философские, то здесь-то и заключалась первая и главная заслуга Филарета по части наставнической его деятельности. «Ректор и другие профессора высшего отделения, как назначенные на богословские кафедры, в первые два года не преподавали своих наук; один только Инспектор Филарет читал по личному желанию лекции герменевтического содержания. Эти лекции продолжал Филарет и после – во весь четырёхлетний курс, несмотря на то, что в последние два года этого же курса он, став уже Ректором, имел ещё отдельную кафедру по Богословию Догматическому.

Чтобы оценить этот труд Филарета, не достаточно смотреть на него, как на дань одного лишь добровольного усердия; а тем более нельзя видеть в нем выполнение одной лишь формы и буквы устава. Несомненно, что плодом этого на самых первых порах взаимопроникновения философско-богословского преподавания и было столь благоприятное движение науки в первых питомцах. Так и автор исторической Записки, охарактеризовав именно эти лекции – богословские и толковательные по св. писанию лекции Филарета и философские Кутневича, не без основания выразился в заключении: «Не мудрено, что из школы таких наставников могли выйти такие лица, каковы Голубинский и Делицын... Тому и другому, вместе с учением, передали эти наставники и самые черты своего нравственного характера – благочестие, скромность и самоуглубление²¹⁴.

Не оспаривая достоинств и заслуг обоих деятелей, чтобы отдавать предпочтение одному пред другим, нельзя однако не сказать, что движение науки в лице, взявшихся за неё с таким жаром, питомцев оказалось на стороне характера и направления преимущественно богословского. Это ясно доказывают самые предметы и вопросы, обсуждавшиеся в «учёных беседах» студенческого общества. Такого результата, положим, следовало ожидать по самой задаче и цели духовного образования, в то время не разделявшегося в академиях по факультетам, – но чтобы выработать его само собой, требовалось особенного труда и особенного влияния. В противном случае могло бы произойти и в Московской Академии тоже разрозненное направление, какое открылось на первых порах в новообразованной Санкт-Петербургской Академии, и доходило до борьбы между кафедрами богословия и наук словесных и математических²¹⁵. Возможность же подобного явления в Московской Академии была не в одном лишь предположении, а в действительности. Здесь богословским успехам угрожал ущерб со стороны направления и привязанности студентов к занятиям не математическим, а по преимуществу философским и притом в духе мистическом. Предусмотреть же это всего естественнее было Филарету. Служивши в Санкт-Петербургской Академии, он не мог не знать бывшего в ней сказанного явления, а при назначении в Московскую Академию всего вероятнее получил он особенное указание в руководство на подобный случай в новом месте его служения. Таким образом, если значение чьей-либо наставнической деятельности и влияние в пользу правильного направления академического образования и самых студенческих стремлений не подлежат сомнению, то по преимуществу – деятельности Филарета. И вот ради этой-то столь благовременной и потребной деятельности, можно полагать за несомненное, – и желал и настаивал назначить Филарета инспектором в эту Академию Филарет – ректор Санкт-Петербургской Академии, как вполне наперёд могший знать возможность проявления того духа и направления, против которого так усиленно нужно было действовать в среде ново-открываемой Академии Московской. И нужно заметить, что это направление привнесено было в Академию вместе со студентами, поступающими именно из древней Славяно-Греко-Латинской Академии, а также из двух московских Семинарий – Перервинской и Троицкой, из коих в новооткрытую академию поступило самое значительное число (31) воспитанников. Но нужно и то ещё заметить, что стремление воспитанников к философским учениям соединялось с мистицизмом... Об этом прямое указание видим и в Записках в Бозе почившего Филарета: «Во время профессорства моего в Московской Академии было сильно общее направление к мистике и я всеми силами противоборствовал ему».

На этой последней деятельности Филарета, мы не можем не остановиться в частности. Дело в том, что Филарет здесь являлся «всеми силами противоборствовавшим мистическому направлению» не в стенах только Академии, и не в лице лишь студентов, юношески увлекавшихся этим направлением, но в более широкой и даже высшей сфере и не светских только лиц, но и духовных высокопоставленных, о коих сейчас узнаем. Мы приведём здесь несколько строк из статьи одного позднейшего автора об этом предмете, в приложении собственно к излагаемой теперь деятельности Филарета. «Ложный мистицизм, – говорит автор, – в среде воспитанников высшей духовной школы находил себе довольно богатую пищу, потому, что он был тогда вообще господствующим направлением русского общества (во 2 половине царствования АЛЕКСАНДРА І) и продолжал существовать приблизительно до 30 годов настоящего столетия. Не вдаваясь здесь в подробное обозрение этого направления, мы скажем только, что оно проникло во все слои общества – высший, средний и низший, и во все учебные заведения – духовные и светские. Им увлекались не только светские, но и духовные высокопоставленные лица. Митрополиты – Платон, Амвросий и Михаил воспитывались на мистических тенденциях в дружеском обществе. Сам высокопреосвященный Филарет (Дроздов) тоже сочувственно относился к мистицизму, или вернее сказать, к светлым его сторонам. Другая часть духовенства, не мудрствуя много, шла за высшим. Но для той части духовенства, которая мыслила о явлениях церковной жизни с точки зрения их неизменяемости, мистицизм казался совершенно непонятным и явлением далеко не православным. К числу лиц, совершенно не сочувствовавших мистицизму, принадлежал и Филарет Амфитеатров. Его ум и благочестие не мирились с учением мистиков; он смотрел на него как на крайнее вольнодумство и извращение веры. Ему крайне тяжело было видеть, как эта опасная зараза быстро охватывала его соотечественников, и с каждым днём увеличивалось число духовно больных. Не разделяя новых, наплывших с запада, идей, он энергично противоборствовал им, принимал все возможные меры к их ослаблению. Так, пользуясь особенным уважением и доверием тогдашнего Министра народного просвещения князя Голицына, Филарет внушил ему мысль ввести в университеты изучение богословской системы в более обширном объёме, тогда как прежде преподавался в них только катехизис, полагая в том достаточное противоядие развитию мистических бредней, по крайней мере, среди учащейся молодёжи. Но естественно, особенное внимание Филарета было обращено на ближайшую среду – свою духовную Академию, – к чему побуждали его и долг, и совесть, и та пламенная любовь, какую питал он к духовной школе вообще и её питомцам. В частных устных беседах своих со студентами Академии, он со всей ревностью старался подавить их увлечение быстро распространяющимися ложными понятиями о внутреннем благочестии и, так или иначе, поддержать в них доброе настроение. Беседуя с ними, Филарет разоблачал всю неосновательность взглядов любителей мистицизма и те гибельные последствия, какими он необходимо сопровождается; доказывал важность христианского богослужения и различных, установленных Церковью, религиозных обрядов и действий; говорил о необходимости соблюдения постов и вообще касался тех предметов, к которым отрицательно относились мистики. Принимал Филарет в редких случаях и более строгие меры, чем простые наставления и увещания: тех из воспитанников, в которых глубоко западал новый дух злобы, как гнилых членов и весьма вредных для других, он решался даже увольнять из Академии²¹⁶.

Этого последнего сведения, представленного автором, т. е. что «новый дух злобы настолько заражал воспитанников, что иных, как гнилых членов и вредных для других, Ректор Филарет вынужден был даже увольнять из Академии», – мы ни отрицаем, ни утверждаем за не имением на это данных. Во всяком же случае описываемое направление студентов состояло не в одной только школьной привязанности к философии, как к науке, а в философском вольноумии, нередко сбивавшем их с пути истины. В этом именно отношении, в смысле даже «исповеди», один из воспитанников второго курса Академии, обучавшийся прежде в древней Академии, а затем в Перервинской Семинарии, (откуда он и поступил с таким направлением в Московскую Академию) – вот что свидетельствует сам о себе.

"Ректор (Филарет) был человек, – не скажу, – высокого ума, но глубокий знаток своего дела, и умел внушить нам разумную веру. Философское вольноумие хоть я учился и не бойко, мне очень нравилось; но оно разбилось наконец о богословский догматизм. Догматический такт сначала был мне тяжёл: не смей думать иначе, нежели как учат, а учат по канве Св. Писания, – надобно верить, а не рассуждать. Только Ректор, – как сказано, – глубокий знаток своего дела, доказав Богодухновенность Библейских книг с математической точностью, легко уже передавал нам богословские истины, утверждая их на текстах Писания»... «Помня однако, свою прежнюю привязанность к Философии, я принялся за неё прилежно. Профессор философских наук (Кутневич) был человек умный и близко знакомый с новейшей в то время Философией, и как профессор был эклектик, по крайней мере, наружно; – поэтому История Философии читалась им и по Бруккеру, и по Теннеманну, и по Буле. Входили иногда в дело Тидеманн и де-Жерандо. Возбуждённый умными лекциями профессора философских наук, уважавшего преимущественно Платона, Плотина и всех новейших философов, я ревностно следил за ходом развития мыслящей силы в роде человеческом. Правда, много раз я сбивался с пути, но ненадолго. С трудом выучившись понимать критику Канта, я остановился на этом великом философе. Но его X, – как я ни старался разрешить его по системам Фихте, Рейнгольда, ІІІеллинга и Якоби, – стал как неподвижная точка перед моими глазами, как таможенный столб, за которым всякое умствование представлялось мне контрабандой... Этот X долго томил меня: Якобиева вера или непосредственное ведение абсолютной истины несколько облегчало мой дух; но лишь вспомню Кантов X, всё опять пропадало; он опять являлся как призрак, от которого ничем не отвяжешься. Наконец я прибегнул к откровению, и оно меня успокоило²¹⁷.

Не станем принимать в расчёт, что это говорит не более как воспитанник, суд которого о самом предмете науки и о достоинствах наставника может быть и ограничен и, так или иначе, пристрастен. Впечатления юношеские, при добрых условиях, бывают весьма характеристичны и верны, а особливо те, кои остаются неизгладимыми и руководственными на всю жизнь. Кроме того автор воспоминаний, издавая их в свет в годах уже старческих, по собственному его выражению, «исповедовал себя в них перед публикой и желал, чтобы многие, ко всякой эпохе его жизни прикосновенные, обстоятельства, как не маловажные, не погибли в реке забвения»²¹⁸.

Здесь особенно характеристичны и беспристрастно верны слова, что Ректор Архимандрит Филарет был человек если не высокого ума, то глубокий знаток своего дела. Последнее достоинство его заключалось в значительной учёности и вообще начитанности, а, что главнее всего, в основательном и глубоко-благоговейном убеждении в истинах веры и благочестия, с проведением их в живое деятельное сознание. Об этой отличительной черте, как в научном, так и религиозном отношении, читаем и в исторической Записке: «В системе Филарета замечательно стремление отрешиться от всякого заимствования из систем западных богословов; и это объясняется главнейшей чертой в его личном характере, – именно строгим духом Православия, которым глубоко он был проникнут. В этом случае им всегда владело чувство самого строгого опасения, чтобы черпая из источников западной учёности, хотя бы и нечувствительно, не привнести в своё учение чего-нибудь мутного, нечистого. При таких опасениях крепкой охраной служило ему Слово Божие, которым он подкреплял всякую свою мысль»²¹⁹. Однако черта эта в лице преподавателя Филарета не означала, что он отрешался совершенно от всяких источников и пособий для своей системы. Этого не позволял самый устав тогдашнего времени, где «постановлено было правилом, чтобы авторы и учебные книги для профессоров Академии по части преподавания были в своём роде самые лучшие и, чтобы они держались всегда на одной линии с последними открытиями и успехами в каждой науке»²²⁰. Не позволяли этого также и официальные, повременно выходившие, распоряжения относительно конспектов, учебников и руководств для преподавания наук. «О составленных в ту пору конспектах и преподанных по ним в первые курсы во всех Академиях, уроках – читаем такое свидетельство в истории одной из сих Академий (Санкт-Петербургской): «они послужили верными точками отправления для последующих трудов и изысканий, возведших науки академического образования и их преподавания до той степени точности, ясности и обработанности, на которой они стояли в течение целого полстолетия до последнего времени». И что особенно интересно, – говорит автор,  у которого берём и настоящее изложение, – это тот родственный союз высших духовных заведений, в который они введены в самом начале единообразием преподавания и в котором всегда поддерживались и укреплялись общением идей и взаимным обменом приобретений, сделанных каждой Академией на указанных и для всех одинаковых основаниях²²¹.

И вот Московской Академии принадлежит едва ли не преимущественная пред всеми прочими Академиями честь, что она первая представила начатки трудов и плодов в деле обрабатывания систематического изложения и преподавания богословских наук. Эти труды и плоды, неоспоримо, принадлежат Филарету по преподаваемым им наукам – Догматическому Богословию²²² и толкованию Св. Писания. Достоинство этих учёных произведений свидетельствуется уже тем, что первое из них – система Догматического Богословия была представлена автором в тогдашнюю Комиссию Духовных Училищ²²³; относительно же второго – толкования на Св. Писание, (в частности на пророка Исаию), – говорится в исторической Записке, – что это замечательный плод учёных занятий Филарета, за что он и получил степень Доктора Богословия»²²⁴. Последнее сведение хотя и ошибочно со стороны автора исторической Записки, но как всего вероятнее, оно внесено здесь на основании общего предания и мнения о трудах Филарета, то это самое тем более служит свидетельством высоких учёных достоинств его. Живым доказательством этого же служит и то, что лекции Филарета по Богословию и по Толкованию Св. Писания списывались самым тщательным образом слушавшими их, и экземпляры их сохранились до позднейшего времени, вместе с благоговейною памятью об авторе-преподавателе. Наконец по этим лекциям, например богословским, неизменно продолжалось, как увидим ниже, преподавание в последующие курсы после выхода Филарета из Академии.

Представим, хотя в кратком изложении, разбор этих учёных произведений в Бозе почившего и, с тем вместе, укажем на некоторые из его проповедей, говорённые им в описываемую пору, как свидетельствующие о тех же учёных его достоинствах.

Филарет, – как сказано было уже прежде, – начал читать лекции герменевтического содержание по св. Писанию с самого первого времени открытия Московской Академии. Предметом для изъяснения была избрана им сначала книга Бытия, которую и объяснял он, руководствуясь отчасти Записками (тогда ещё неизданными) Филарета (Дроздова). С Октября до декабрьских экзаменов, кроме общего введения в книгу Бытия, он прочитал описание творения мира и кончил покоем седьмого дня. Затем он начал толкование на исторические и пророческие книги. В последнем отношении особенно замечательным произведением до́лжно признать толкование его на книгу Пророка Исаии с общим введением к истолковательному чтению пророческих книг и, в частности, к чтению Исаии.

Филарет, при составлении записок, руководствовался обширным сочинением Витринги (Commentar, in librum Jesaiae 2 tom. 1732). При толковании он следовал его приёмам, именно: сначала предлагал отдел текста, который приводил в переводе с подлинника, при сём исправлял славянский перевод; потом рассматривал цель, содержание и части избранного отделения или слова: далее у него следует изыскание подлежащего пророчества (т. е. лица или народа, к которому относится пророчество), и времени произнесения пророчества, после того частное разделение слова, наконец изъяснение мест, как трудных к пониманию, так и особенно достойных примечания. При изъяснении слов Пророка Филарет, прежде всего, обращается к буквальному смыслу, потом раскрывает символический смысл пророчества. Несмотря на заимствование, труд Филарета имеет неотъемлемые достоинства: много такта, много знания, много неутомимого труда требовалось, чтобы из этих обширных толкований Витринги извлечь существенно необходимое и годное для слушателей, не утомляя их внимания сбором исследований филологических, сведением множества мест параллельных, свидетельствами из иудейских и других писателей и т. п. Строго говоря, толкование Филарета не есть перевод, тем менее буквальный из Витринги; это выбор самый строгий и благоразумный.

По Богословию Догматическому план для своих лекций Филарет заимствовал²²⁵ из Богословия Иринея Фальковского, которое представляет сокращение Богословия Феофана Прокоповича. Впрочем, не везде он строго держался плана Богословия Фальковского. Так, например, трактат о предопределении, который у Фальковского занимает место между трактатами о всеобщей благодати и воплощении Сына Божия, Филарет поставил после учения о призывании, возрождении, оправдании и пр. Некоторые трактаты – как напр. о Соборах, о врагах Церкви у Филарета опущены (вероятно потому, что это относится более к истории). Сюда же должно относиться замечательное в системе Филарета стремление отрешиться от всякого заимствование из систем западных богословов и пр. В списках его лекций, (которые мы имели под руками)²²⁶, половина страницы занята латинским текстом трактатов, другая половина – текстами из славянской Библии, и так – по большей части. В тех случаях, когда нужно было обращаться к Еврейскому или Греческому тексту Библии, напр. в трактатах о Именах Божиих, Филарет вводил филологические объяснения и толковал значение слов по смыслу подлинного текста. Замечательно и то, что вся система Филарета содержит чисто положительное учение: полемическая часть с возражениями, противоположениями и т. п. у него не имеет места, за исключением тех случаев, когда её избежать было нельзя, – напр. в учении об исхождении Св. Духа; но и тут взято только главное: всё же дробное и мелкое устранено. Чтобы избежать подробностей, Филарет нередко отсылал студентов к учебной книге: так напр. сказав о главных Именах Божиих, встречающихся в книгах ветхозаветных, Филарет говорит: «De caeteris videatur liber classicus». Но зато в некоторых местах его лекций встречаем попытку в большей подробности исследовать тот или другой вопрос: это у него называется – additamentum. Таковы его прибавления к трактату об исхождении Св. Духа, представленные в форме отдельного трактата. В этих трактатах предмет рассматривается несколько шире обыкновенного, но и тут эта широкость гораздо сжатее того образа изложения, который встречаем в сокращённом Богословии Фальковского. Наконец следует обратить внимание на ту особенность в лекциях Филарета, что из старых схоластических учебников он удержал в своей системе, так называемый, «usus», или нравственный вывод из рассмотрения того или другого вопроса, и ещё заключительные славословия (glorificationes) по окончании отделений системы. Это происходило, однако, у него не от увлечения приёмами схоластических богословов, которых он был чужд в своих лекциях, но от личной его благочестиво-нравственной настроенности, которая одно только и нашла лучшего у схоластиков: usum et s. s. Triados glorificationem²²⁷.

По изложению лекции Филарета отличаются необыкновенной сжатостью, простотой и ясностью, так что во многих местах они походят на пространный конспект. По свидетельству бывших учеников Филарета, богословские его Записки имели собственно назначение облегчить студентам труд приготовления к испытаниям, так как известную часть времени, назначенного для богословских классических занятий, Филарет посвящал с тем вместе толкованию священных книг. Преемник Филарета по ректуре Архимандрит Кирилл не читал сам Богословия до следующего курса, а поручил преподавать его после Филарета инспектору Платону Березину, который и читал по лекциям того же Филарета. Ректор же в это время читал по примеру же Филарета, толкование на св. Писание. Затем для третьего курса (с Сентября 1820 года) Кирилл начал читать Богословие на русском языке. Замечательно впрочем, что хотя Кирилл следовал преимущественно Запискам Ректора СПб. Академии Григория (Постникова) с некоторою, впрочем, разностью в плане и изложении, – но внутренним характером и направлением совершенно сходился с Филаретом.

Кроме классических учебных трудов Ректор Филарет был известен и как церковный вития. Из многих его слов тогдашнего времени до нас дошли впрочем, четыре только, напечатанные в синодальной типографии. Первое – говорённое в 1814 году в день Вознесения Господня, в домовой церкви Синодального Обер-Прокурора Князя Голицына; второе – говорённое в 1815 году в звании ещё Инспектора, – в Великий Пяток; – третье, в 1819 году 10 Марта, при отпевании Архиепископа Московского Августина, погребённого в Успенском Соборе в Лавре, сказанное в Свято-Троицком Соборе и напечатанное в синодальной типографии²²⁸.

Первого слова мы не знаем содержание. Но замечательно в судьбе его то, что это слово до последних пор (до 1870 г.) приписывалось Филарету, Митрополиту Московскому, говорившему будто бы в бытность его Ректором Санкт-Петербургской Академии. И вот, при составлении уже последнего хронологического указателя слов и речей Филарета, Митрополита Московского, оказалось, что это слово не его, а принадлежит Филарету, бывшему его сослуживцу, – Инспектору СПб. Академии²²⁹.

Второе из указанных слов было из текста (Исаии 53 гл. ст. 1–3): Господи, кто верова слуху нашему…, умалил паче всех сынов человеческих. Тема выражена следующими словами: Пред сим достопоклоняемым изображением Господа Спасителя Нашего испытаем себя, слушатели: имеем ли мы свойства избранных Божиих, которым Отец небесный во Христе Иисусе завещал Царство? (Лк. 22:29). Идём ли мы путём, ведущим в наследие живота вечного? Живём ли мы жизнью, дарованной верующим крестной смертью Иисуса Христа?

Третье слово (при погребении Архиепископа Московского, Августина) были из текста: «Веруяй в Мя, аще и умрет, оживет» (Ин. 11:25). Вот начальные его слова: «Почил в Господе муж, не столько исполненный дней, сколько исполнивший дни свои подвигами служения Церкви и отечеству. Почил от дел своих делатель винограда Христова, от утра жизни своей посвятивший себя учению, еже по благочестию, и неутомимо потрудившийся до самого её вечера в воспитании служителей Церкви и в проповеди Слова Божия сынам» Православной веры. Скончал течение неусыпный Пастырь, столь много и столь бодрственно подвизавшийся во днях, наипаче скорби России и посещения первопрестольного града огнём и мечом супостатов: скончал течение своё, едва узрев плоды трудов своих, и не вкусивши здесь сладкого после них покоя – почил в Господе Своём».

Затем изобразив то, чего в лице почившего лишилась паства Московская, и св. Обитель св. Преп. Сергия, проповедник обращается, в этом же значении, и к ново-учреждённой Академии: «Ты, вертоград духовного учения, ограждаемый святительским благословением его и хранимый его молитвами, не сретишь уже более милосердого делателя своего, грядущего назирать плоды твои! Но то останется у тебя незабвенным, что первое насаждение твоё было делом рук его, и что он последние силы свои посвятил на последние успехи и плоды первого возраста твоего²³⁰ и сим положил печать непрестающей любви своей к тебе». Потом делая переход словами: «Так сей возлюбленный Пастырь оставил всех нас, – и его скоро все оставят», – он выводил главной темою своего слова взятый им текст так: – «Одна сердобольная Матерь наша Церковь, рождающая чад своих в истинную непрестающую жизнь, не оставит его. Она единая подвизается ныне и никогда не оставит подвига своего в молитвах о нем к Господу Своему, дающему всем жизнь и мёртвых оживотворяющему: верует бо словесам Его, – »яко веруяй в Него, аще и умрет, оживет"²³¹.

Четвёртое слово, находящееся в особом сборнике, говорено было им в Воскресенском (Новый Иерусалим) монастыре 1818 г. 12 Апреля в Великий Пяток из текста: «Вскую прискорбна еси душе моя»?!

Итак, чтобы сказать последнее слово об учёных достоинствах Филарета за описываемую пору, нельзя не отдать ему заслуженной чести, как богослову систематику и преподавателю и как проповеднику. В последнем отношении значение этих достоинств свидетельствуется уже тем, что проповеди его были издаваемы в печати; а в тогдашнюю пору известно, как понималось и ценилось печатное слово. С другой стороны, – как бы ни произошло вышесказанное библиографическое недоумение касательно слова в день Вознесения, – одно уже приписывание его Филарету Московскому показывает, что это слово и по достоинству своему подходило под разряд слов знаменитейшего витии. Так же точно и самое приглашение для проповедования в таких местах, какова домовая церковь столь высокого сановника, по тогдашнему времени и обычаю, значило весьма много. Да и вообще известно, как разумелось и ценилось в описываемую пору церковное проповедничество в смысле и значении самой учёности. Достоинства хорошего проповедничества служили лучшими свидетельствами и хорошего наставничества в учебном заведении и такого же обладания научными познаниями, особливо богословскими. На этом-то основании, говоря об учёных достоинствах Филарета, как профессора Академии наряду с учебными его трудами и произведениями, мы изложили сведение и об его известности проповеднической.

Но, кроме учёности в специально-богословском отношении, Филарет, несомненно, обладал познаниями и по другим наукам. Этого требовало самое служебное положение его: как Ректор, он обязан был наблюдать за преподаванием всех прочих предметов и производить по ним испытания воспитанников. О степени знакомства с другими науками можно вообще судить по самой степени познаний его богословских, так как последние, при надлежащей их основательности и достаточной обширности, включают в себя круг и прочих наук, особливо при тогдашней программе и объёме последних. В частности же нельзя не видеть, что Филарет был достаточно знаком с тогдашними, напр. философскими системами. Об этом мы видели отчасти уже прежде; в настоящем же месте за это ручается самое то, что несмотря на господствовавшее в среде воспитанников Академии философское направление, доходившее до степени увлечения, Филарет как наставник, силен был смирять кичливое их вольноумие... Чтобы достигнуть этого, очевидно требовалось не поверхностное знание того, чем увлекались воспитанники. Если по собственным словам в Бозе почившего, которые мы уже приводили, «служение в Московской Академии стоило ему особенно великих трудов», то эти труды, конечно, состояли главным образом в его учёных занятиях. Впоследствии мы увидим, что действительно приготовление им лекций было для него в полном смысле делом подвижническим; потому-то и труды его, как он сам засвидетельствовал, «были все вполне благоплодны».

Впрочем, само собой разумеется, что Филарет, как и всякий на его месте, в одном своём лице не мог бы достигнуть столь благоплодных успехов, если бы не имел благонадёжных сослуживцев и сотрудников. С этой стороны не станем говорить о самом большинстве наставников, определённых из воспитанников первого курса Санкт-Петербургской Академии, которые, как вышедшие из-под мудро-опытной и влиятельной руки тамошнего Ректора Филарета, а также отчасти самого в Бозе почившего, бывшего инспектором в той же Академии, по одному уже этому могли быть верными споспешниками последнему. Мы скажем только об Архимандрите Гермогене, который после определения Филарета Ректором Академии, занял его инспекторскую должность, оставаясь с тем вместе по прежнему профессором Академии и, следовательно, был одним из главных и ближайших сотрудников Филарета как в учебном, так и нравственно-воспитательном отношении.

Отсылая читателей, желающих ознакомиться с личностью о. Архимандрита Гермогена к биографическому очерку его жизни, помещённому в «Душеполезном чтении», мы приведём здесь лишь те сведения, которые свидетельствуют об его учёности, высокой духовной жизни и личных отношениях к нему Ректора Филарета. Автор очерка говорит: «Ещё при жизни о. Архимандрита Гермогена было печатно заявлено, что он служит примером монашествующих, соединяя глубокую учёность со смиренномудрием и пощением. И действительно, о. Архимандрит был муж глубоко учёный, просвещённый Словом Божиим и писаниями святоотеческими. Русскую историю и особенно церковную он знал превосходно. Надобно было видеть его в кругу образованных благочестивых людей, чтобы оценить его высокую христианскую мудрость. Высоко учёные мужи (например, профессор Московской Академии Ф.А. Голубинский) слушали его с особенным вниманием и старались чаще пользоваться его беседами». Относительно же высокой духовной жизни о. Гермогена свидетельствует, между прочим, следующий факт, кончившийся к несчастью печальными последствиями для его академической службы и для здоровья его на всю жизнь. «В избытке благочестивой ревности Гермоген, (бывши Инспектором Академии), пожелал провести сорок дней (вероятно в святую четыредесятницу) в строжайшем посте; но после двенадцатидневного поста он до того ослабел, что не мог отпереть двери своих комнат. Надобно было даже сломать запор, чтобы войти к нему. Видя его едва жива суща, сострадательный Ректор Филарет позаботился о нём: – он долгое время почти не отходил от несчастного, доставляя ему нужные пособия и утешения. Жизнь Гермогена была спасена, но неосторожность его поступка не осталась без горестных последствий, каковы: потеря голоса, прежде звучного и приятного, и страшное трясение головы, не прекращавшееся до самой смерти»²³². Об этом факте сообщал и Высокопр. Филарет с объяснением самого побуждения, по которому о. Гермоген наложил на себя такой подвиг поста. По этому объяснению, высказанному перед Филаретом откровенно самим о. Гермогеном, открылось, что он возымел здесь ревность о благочестии не по разуму, по вере в силу и действие Благодати, дающей духовные дарования. Пред этим временем только что поручено было о. Гермогену преподавание одного нового для него предмета; он, сознавая недостаточность сил и познаний для усвоения и преподавания этого предмета с надлежащей полнотой, возымел мысль восполнить недостаток просвещением свыше, подобно тому, как Св. Апостолы прияли от Св. Духа дары всякого ведения. И вот, чтобы сподобиться подобного же наития, о. Гермоген и решился на такой сверхчеловеческий подвиг, обрекши себя на сорокадневный пост и молитву²³³. «Кроме этого грустного факта в жизни о. Гермогена, – говорит его биограф, – служение его как по званию профессора, так и Инспектора Академии было во всех отношениях достойное. Студенты всегда с особенной любовью относились к о. Гермогену, высоко ценя его снисходительность и доброту и прекрасное всегда назидательное преподавание²³⁴, хотя в воспоминаниях своих и замечает г. Измайлов, «что когда о. Гермоген после болезни получил трясение и потому непрестанно кивал головой, то студенты многие ошибались, думая, что он подзывает к себе; – иные даже за это передразнивали его, но не более как в шутку, а отнюдь не в смысле насмешки серьёзной»²³⁵.

Представляя такую характеристику о. Гермогена, как ближайшего достойного сослуживца Ректора Филарета и по классическим занятиям и по инспекторству, остаётся увериться, что дело образования в Академии ведено было исправно и благотворно как в учебном, так и в особенности, в воспитательно-нравственном отношении. Достоинство первого (учебно-образовательного дела) мы уже видели и, притом, как плод трудов и влияния по преимуществу Ректора Филарета, и увидим ещё в своём месте при бывших двух ревизиях Академии. Что же касается второго, нравственно-воспитательного дела, то и здесь наперёд можно сказать, увидим главнейшее деятельное участие и самое благотворное влияние самого же Ректора Филарета, – о чем собственно и будет речь в следующей главе.

«Наш o. Ректор Филарет был истинно исполнен духа благочестия и любви христианской. Управление его в Академии было истинно отеческое; мы были для него как дети родные. Благоразумная строгость его, не хвалившего, хотя и щадившего, привязавшиеся к студентам столичные и другие привычки, доводила всех до состояния благонравности»²³⁶.

Н

адзор за поведением воспитанников по правилам Устава, лежит прямым существенным образом на Инспекторе Академии; тем не менее, по силе того же Устава и сам Ректор наблюдает за нравственным состоянием своего заведения. Ректор Филарет, как увидим сейчас, исполнял это дело с особенной заботливостью, более даже Инспектора, особливо бывшего болезненного Гермогена. При этом забота и действия его отличались возможным устранением формально-дисциплинарных отношений и условий. Вся инспекторская сила влияния его на воспитанников заключалась, сколько с одной стороны в достойно-заслуженном и всеми глубоко-ценимом авторитете начальническом, столько в личном его духе и характере, выражавшихся в искреннейшей христианской простоте, в мягкосердии, прямоте и открытости в обращении с воспитанниками, которые не могли не видеть всей истинно-отеческой попечительности об их благе и искреннейшего, как бы собратского сочувствия ко всем их интересам во всех отношениях. Когда однажды, при личной беседе, обратились мы к одному из бывших воспитанников первого курса в Московской Академии²³⁷ с просьбой, сообщить что-либо из своих воспоминаний о бывшем своём Ректоре Филарете, – маститый старец отвечал: «что я вам скажу?! Я ничего не могу сказать!» И в эту минуту, возведя взор свой к небу, с какой-то, просиявшею в лице его радостью, а с тем вместе с вырвавшимся вздохом умиления и, с подавлением готовых выкатиться слёз, сказал: «Знаете ли?! ведь мы считали его не за человека, а за ангела. Он вёл себя в отношении к нам не только как отец, и не только как равный нам, но ещё старался быть как бы ниже нас... Потому-то всё в нём было выше наших наблюдений и замечаний, – всё сливалось и поглощалось в одном представлении, – что это не человек, а ангел²³⁸. И потому-то я не могу ничего сказать о нём особенного, в нём всё было особенное. Необыкновенно у него было и самое чтение лекций, в которых мы слышали не материал только научных знаний, а что-то в роде благовествования, а потому и слушали не со вниманием только, а с благоговением. Необыкновенно выходило у него и всё прочее, и в действиях, и в словах, словом во всём, что только мы могли видеть или узнавать друг от друга из товарищеских рассказов, из которых некоторые выходят теперь и в печати вроде назидательных воспоминаний, – о которых и вы несомненно уже знаете, как собиратель биографических материалов о приснопамятном великом Иерархе. И мне кажется, что к лицу и ко всей жизни его достойно и праведно приложить во всей полноте слова Премудрого: »Не отъидет память его, но пребудет в благословениях, и имя его поживет в роды родов, и хвалу его исповесть Церковь» (Сир. 39:12–13).

Указываемые черты в духе и характере Ректора Филарета, по части его начальнических воспитательных действий и влияния в среде воспитанников, действительно глубоко запечатлелись в сердцах последних и, что главнее и важнее, были сохраняемы ими как дорогое достояние на всю жизнь. Свидетельством этого служат именно как те назидательные воспоминания, на которые указывал и маститый старец, в появлявшихся в разное время в печатных статьях, так и письма некоторых, присланные²³⁹ как материалы для биографии, а также и личные рассказы. Мы приведём некоторые, особенно характеристичные и интересные из этих сведений.

Сокурсник вышеупомянутого ο. Протоиерея Η.Г. Троицкого, Вятский Кафедральный Протоиерей Азарий Тимофеевич ІІІиллегодский в письме своём, при доставлении экземпляров сохранившихся у него лекций Ректора Филарета, К.С. Смирнову, писал между прочим: «О. Ректор наш Филарет был истинно исполнен духа благочестия и любви христианской. Управление его в Академии было истинно отеческое, мы были для него дети родные. Науки, им преподаваемые – св. Писание и Богословие, мы слушали у него с напряжённым вниманием, потому что он сам на лекциях был благоговеен, равно как и во всём прочем, мы видели в нём пример такого его настроения»²⁴⁰. Сокурсник же этих лиц – впоследствии Епископ²⁴¹, в личных неоднократных беседах с нами при воспоминаниях о Ректоре Филарете, однажды выразился так: «мне кажется, что и сам св. Апостол не оскорбился бы, если бы восхитить, так сказать, часть чести того его самосвидетельствования, где он говорит: – »многи имате пестуны – (παιδαγωγοῦς), – но не многи отцы: аз бо вы благовествованием родих« и приложить эти слова к бывшему нашему Ректору – истиннейшему и »пестуну и отцу» Филарету».

После этих кратких общих сведений встречаем далее изложения воспоминаний довольно обстоятельные, где в приводимых фактах особенно рельефно выказываются черты Филарета в отношении к воспитанникам и их чувствования и отношения к нему. Обращаемся к воспоминаниям г. Измайлова.

«Благоразумная строгость Ректора, не хвалившего, хотя и щадившего столичные наши привычки, и особенное его ко мне внимание, довели меня до состояния воспитанника благонравного. В школе ничем не отличая от прочих, Ректор нередко брал меня с собой в Москву и дорогой заводил разговор какой-нибудь нравоучительный. Я был с ним откровенен, вмешивал в разговор свои мысли, иногда спорил; и он не только не сердился, а ещё вызывал меня как бы на диспут. Но не столько нравоучения этого мудрого педагога падали мне на душу, сколько его назидательное обращение со мной. Хотя мне было за 20 лет, но я был прост и открыт как ребёнок; нередко попадал в сети, какие иногда расстилали мне товарищи. Ректор сам был не хитр; но как человек истинно, можно сказать, прозорливый, видел мою простоту и безлукавство и знал, что я слишком доверчив к людям. Одним с собой случаем он дал мне понять, как простодушие и доверчивость к другим приводят иногда и умного и опытного человека в затруднение действовать удачно в свете, и спросил: должно ли же беречь в себе эти детские качества и можно ли сделаться в своём роде хитрым, не потерявши их? Я сначала только заикнулся…, а потом напрямки сказал: «простота – своего рода глупость, а доверчивость показывает незнание людей и неопытность в жизни: убытка не много, если и потеряешь их». «Нет, – возразил о. Ректор, – простота больше предполагает непорочность, и доверчивость – уважение к людям: потерять их или не иметь – большое по-моему, несчастие. Простодушных людей любят все, даже и люди злые; человек же, доверчивый к другим, взаимно выигрывает доверие других и к самому себе. Да и что за беда, если кто тебя и обманет? ни честь твоя, ни твоя совесть не страждут. Если ты сознаёшь, что ты прост и доверчив, храни эти качества, как благодеяние природы, не презирай и не изменяй своей личности». Этот урок, выраженный только иными словами, крепко удержался в моей памяти и весьма был полезен мне в жизни²⁴².

Автор этих воспоминаний, говоря о благоразумной строгости Ректора, не хвалившего, хотя и щадившего столичные и другие привычки студентов, разумел следующее: «При свободе, какую нам дозволяло начальство, не стесняя излишнею формальностью, и с какой мы в не учебные дни и часы могли отлучаться из комнат и даже из Академии, только не на ночь, – занятия наши перемежались прогулками и шли как-то легко. Нам не воспрещалось ни пить, ни есть, ни лакомиться; но мы держали себя прилично; посадских трактиров не жаловали, и если кому вздумалось что-нибудь съесть или выпить, ходили в лавки и там пировали в отдельных комнатах, не сообщаясь ни с кем из посторонних. Нередко прихоти свои исполняли и дома: пили чай, ходили в гости друг к другу и заводили разные игры»²⁴³. По поводу сих прихотей и затей подробно описывается автором воспоминаний следующий случай.

«Однажды, в день именин одного из старших студентов, назначено было собрание. Как день был учебный, то собранию положено быть после ужина в 10, 11 и 12 часов ночи. Званных собралось человек сорок в большой довольно комнате, в которую вход был через другую комнату, также жилую: на пир пригласили и меня. Сошлись, расположились пить чай, сперва так, а после на произволяющего и с прибавлением... Покуда приготовляли чай, ярославские студенты вздумали сыграть »бурлацкую лодку«: один нарядился лоцманом, другой – рулевым, 12 человек сели на пол за гребцов: заиграли гусли, скрипки и гитара, запели: «вниз по матушке по Волге», все сдвинулись в кружок и проходная комната осталась совершенно пустой. Лоцман, одетый в вывороченный тулуп, в уродливой шапке, стоял на пороге при самом входе в большую комнату, почти в дверях и командовал. Вдруг, откуда ни возьмись, Ректор; его никто не заметил... Изумлённый необыкновенным зрелищем и раздосадованный, что его никто не видит и не слышит, этот незваный посетитель ударил лоцмана тростью по спине со словами: «что это такое»? и, прочистив себе вход, перекрошил также тростью всю приготовленную на столе посуду – чашки, чайники и стаканы. Студенты, во время работы Ректора над посудой, все успели выбежать, ряженные переоделись, посторонние убрались в свои комнаты, а хозяева, остановившись в комнате передней или проходной, стали в строй и ждали, что будет²⁴⁴.

Оставшись один и не видя, к кому обратиться, Ректор вышел в переднюю и с довольно спокойным видом спросил: «зачем вы ушли»?! Студенты, которые выпили ещё только по одной чашке чаю, не показывая ни страха, ни уныния, объяснили причину своего собрания и игру, и прилично выразили, что они оскорблены напрасно. Ректор, выслушав их, молча и не сказав ни слова, вышел.

«Именинник досадовал больше всех: чашки, чайники и стаканы были взяты в лавке напрокат: надобно было за них заплатить и недёшево. Поговорив с товарищами, именинник отправился сначала к Инспектору – заявить о происшествии: он не принял, – лёг, сказали, спать: отправился потом к Ректору, но нашёл все входы запертыми».

«Что делать?! Не горевать же, а спать с досады не хочется: рассудили приняться снова за пир, а жалобу к Ректору и на Ректора оставить до утра. Собрали кое-как по разным комнатам, где что нашлось, чашек, блюдечек, рюмок, кружек, и угощались долго никем и ничем не потревоженные, и едва ли ещё не лучше, нежели как предполагали».

«Утром, перед классами именинник и оба комнатные старшие, где происходила пирушка, явились к Ректору. Ректор принял их в кабинете и встретил очень ласково, так что первый заряд жалобы разрядился у них без выстрела. «Господа! вы ввели меня в искушение, я поступил дурно: будете начальниками, не берите с меня примера; кажется, я ударил какого-то студента, прошу у него извинения; я счёл его за служителя». Эти первые же слова совсем успокоили и именинника и наших депутатов: они только и могли сказать, что чашки у них были чужие. «Это ничего, я заплачу; но мне больно, что я повредил вашему дружескому общению, о чём я забочусь, и что для будущей вашей жизни очень дорого. Если у вас опять и будет подобное собрание, скажите мне, я приду сам; а теперь извините меня неосторожного, забудьте неприятный случай и скажите товарищам, чтоб и они его не помнили». Затем Ректор отпустил претендентов. Растроганные добродушием начальника, они безмолвно приняли благословение и, возвратившись к своим товарищам, закричали: мир! и рассказали, что как было, и мир принят был всеми».

«Ректор сдержал своё слово: в тот же день он прислал деньги за чашки и проч. 30 руб.: а спустя недели две, когда случился также именинник, посетил наше собрание с Инспектором и каким-то приезжим Архимандритом, пил чай, слушал пение и музыку на гуслях: пробыл два часа и вышел довольный, позволив нам продолжать своё веселье»²⁴⁵.

В доказательство того, что Ректор был доброты необыкновенной, и что студенты любили его и он обращался с ними как отец с детьми, приводится следующий факт.

«Один студент поддался как-то страсти к вину, – студент очень даровитый и хорошей нравственности. В начале курса он ничего не пил, но через год, побывавши в вакационное время на родине, стал пить и сделался пьяницей. Ректор употреблял все меры, чтоб воздержать его: увещевал, стыдил келейно, журил перед товарищами, делал выговоры в классе, лишал, наконец, общего стола, – но ничто не помогло. Даст зарок не пить и не пьёт недели три, месяц; но зарока не выдержит, запьёт как запьёт. «Не могу, это моя стихия», раз сказал он Ректору, и Ректор терпел, приписывая слабость болезни и в каком-то уповании, что пьяницу с таким искренним сознанием воздержит сам Бог, как кающегося грешника. Само собой разумеется, что этот студент, бывший прежде из первых, далеко стал ниже своих сверстников: но Ректор дал ему кончить курс и, взявши под клятвой слово совсем не пить, сделал его кандидатом и назначил учителем в уездное училище. Упование не посрамило: поклявшийся восемь лет служил и с пользой и с честью, был уже Смотрителем училища, женился: но как здоровье своё он расстроил ещё в Академии, захирел и помер. Какой Ректор, или какой училищный начальник примет столь живое участие в воспитаннике, который ему чужой, непрестанно его беспокоит и срамит заведение?!»²⁴⁶

Подобным же образом свидетельствует о Филарете и другой из воспитанников Академии, который прежде в бытность свою ещё мальчиком-учеником низших классов в Уфимской Семинарии, был очевидцем жестокого обращения, какое дозволял себе преосвященный Августин со служившим Ректором Филаретом. Вот подлинные слова его: «В Московской Академии я, 18-летний уже юноша, а не мальчик, как в Уфе, был сам ближайшим свидетелем доблестей Филарета. Будучи в Академии Ректором, он обходился со студентами как самый наилучший, нежнейший, попечительнейший отец, – был к нам милостив столько, что даже шалости непростительные умел прощать и исправлять заблудших. Так одного студента, который пьяный в прощальный день бросил в него ломтём хлеба (который к счастью в него не попал, но пролетел мимо виска Филарета и затем расшиб два стекла в двойных оконных рамах), он не только никак не наказывал и не мстил за сей поступок, но ограничившись одним только выговором келейным, при окончании курса дал ему лучшее место училищное и снабдил сего студента ещё деньгами на дорогу. Этим самым он заставил виновного совершенно исправиться в нравственности и молиться за него Богу. Этим поступком Ректора Филарета студенты все были растроганы до слёз и, в бытность мою после в Академии три года, мы преемники тех студентов, всегда содержали это у себя в живой благоговейной памяти и часто-часто о том разговаривали»²⁴⁷.

Такие чувства и отношения любви, выражавшиеся в снисходительности и благожелательности к воспитанникам, являлись в Филарете не тогда только, когда дело зависело от его лишь воли и власти: он принимал на себя заступничество за них и перед другими высшими лицами тогда, когда проступки провинности были не домашние, а открытые. Так во время одного экзамена по словесности главный экзаменатор, т. е. ревизор, (Ректор Санкт-Петербургской Академии Филарет) был почему-то страшно рассержен. Один студент, близкий ещё мне приятель, вынул билет на трактат о гении и таланте. Ревизор, который всегда молча смотрел на вынимаемые билеты и молча же обыкновенно выжидал ответа, тут вдруг почему-то сказал студенту: «ну-ка, скажи нам, что такое по твоему гений?» – Студент ни мало не думавши, отвечает: «не знаю». Как? с изумлением спрашивает Ревизор и смотрит в список, в котором ответчик, как студент очень умный, поставлен высоко, едва ли не в первом пятке. «Вы изволите спрашивать определение гения, я его не понимаю», – говорит студент. Ревизор взглянул на Бакалавра: Бакалавр говорит студенту: «отвечайте, как написано». Студент возражает: «что же я буду отвечать, когда не понимаю, что там написано»... Бакалавр сконфузился... Ревизор зашевелился на креслах и сердито произнёс к студенту: «а понимаешь ли ты, что говоришь?» Потом, обращаясь к Ректору, говорит: «это – человек буйный, он не может быть терпим, его надо исключить и в солдаты»... Не мудрено, что так бы и вышло, если б за неосторожность студента не вступился Ректор, который знал его очень хорошо»²⁴⁸.

Мы не можем не указать в частности ещё на одну отличительную черту в свойствах и действиях Высокопр. Филарета, которыми ознаменовал он, между прочим, своё служение в Академии. Для иных покажется, может быть, неуместным вносить подобные факты в служебное и, тем более, в воспитательное дело: но если строго и истинно педагогически рассудить, то в деле воспитания указываемые свойства и действия в лице начальников имеют, несомненно, благотворное влияние на питомцев. Мы разумеем здесь нестяжательность и благотворительность Филарета. Дела милосердия и благотворительности служат лучшим и яснейшим свидетельством о доброте души дающего, а равно смягчают, умиляют сердца приемлющих благотворение или даже смотрящих на других, которым оно оказывается. В частности, в приложении к состоянию живущих в заведении, подобные явления должны иметь особого рода силу и действие. С одной стороны, если благотворительные пособия относятся к самим нуждающимся воспитанникам, то здесь самая откровенность в нуждах и сыновнее обращение к начальникам за помощью, и удовлетворение сих нужд последними, несомненно, сопровождаются самым искренним обменом чувств; а отсюда, само собой, образуется между теми и другими как бы родственная семейная связь. С другой стороны не безызвестно, что воспитанники Академии или подобных заведений казённых, пользуясь всем готовым содержанием, как бы притупляются и черствеют в собственных чувствах сострадания к ближним и как бы забывают, что есть и бывают в жизни нужды. Посему живой пример дел милосердия и благотворительности в особенности в лице начальников или наставников действует на них всегда назидательно. Само собой разумеется, что сила примера и сила влияния зависят здесь от тех свойств и чувств, из каких проистекают дела милосердия и благотворительности. Но что сказать в этом отношении о Филарете, который ещё от млека матернего отличался этими именно свойствами и чувствами, и в силу их принял самое имя Филарета милостивого? Правда, до настоящей поры в его жизни как бы неприметно было особенного проявления этого свойства, но это зависело, вернее всего, от самого положения его, где ни ему самому не приводилось так свободно и открыто, да и не из чего, – совершать благотворение, ни другим подметить, и определить, и признать их достоинство в значении добродетели. Зато теперь и место нахождения, какова Свято-Троицкая Сергиева Лавра²⁴⁹, и служебное положение, и наконец, самые средства открывали ему самое удобное и широкое поприще для дел милосердия и благотворения. Вот как описывает это, между прочим, один из студентов, свидетелей-очевидцев.

«Сколько Ректор Филарет был нестяжателен и щедролюбив, о том свидетельством поставляю собственный мой опыт. При отъезде моём из Уфы в 1818 году в Академию Московскую батюшка мой, собрав все крохи, вместе с благословением дал мне 200 руб. ассигнациями. Эти ассигнации я берёг строго и ни одной копейки из них ничего не издерживал. Когда же нашему отцу Ректору Филарету надобно было ехать на епархию в Архиереи Калужские, то ему не с чем оказалось предпринять путь за несколько сот вёрст, – словом у него ни гроша не было, как нарочно в ту пору, а заимствовать казённых денег из сумм академических он считал для себя неблагоприличным. Потому, призвав меня²⁵⁰, он попросил дать ему взаймы помянутые мной 200 руб. ассигнациями. Я тут горько заплакал, встревоженный таким смирением и бескорыстием моего начальника, и в ту же минуту, с многократным целованием руки его, вручил ему деньги, которые и возвратил он мне в Калуге по выходе моём из Академии вполне, да ещё с прибавкой, в знак своей благодарности, – чем тогда я был тронут до слёз и эти слёзы были наилучшим вознаграждением за мою ссуду Филарету, в его нужде оказанную. Я доныне этот случай вспоминаю с особенным благоговением к Филарету. А от чего у него денег не было никогда? От того, что он всем вообще любил благотворить и ближним и дальним; бедных студентов наделял всегда на дорогу даже и на время вакации деньгами, а при отправлении на места служения, кончившим курс учения студентам, всегда оказывал щедрое пособие. Для нищей же братии на милостыню у него бывало эконом Академии беспрестанно делал особенные запасы из мелкой монеты, так что по размене на оную жалованья его ректорского в Июле месяце не оставалось ничего: зато у крыльца его ректорских покоев постоянно толпились нищие: он обыкновенно сам выходил и обделял всех их тихо, кротко, смиренно, стоящих пред ним и молящихся за него в душе своей тёплой молитвой со слезами. За такое расходование денег своих на нищих он даже часто терпел упрёки от Никифора (впоследствии в монашестве Назария) своего келейника. Тот бывало, спроста покрикивал на него иногда такими словами: «да что же ты сам-то Ректор после сего кушать-то будешь и во что ты оденешься? Нагой что ли будешь ходить, когда деньги-то жалованные все без остатка на нищих употреблять станешь?»²⁵¹.

Изложенные доселе действия и отношения Филарета не ограничились одним лишь временем его ректорства и его личным непосредственным лишь влиянием. С отеческой любовью заботясь о благе своих питомцев, он желал, чтобы и впоследствии преемники его могли, возможно безошибочно, определять их личные свойства и достоинства. Г. Измайлов например, свидетельствует о себе, что он подпал было совершенно безвинно под немилость нового начальника и был в опасности при окончании курса лишиться через это вполне заслуженной им степени магистра. «Но оказалось, – говорит он, – что прежний Ректор (Филарет) при отъезде своём оставил список всех воспитанников со своими о каждом из них подробными рекомендациями. И этот список был принят Конференцией в уважение; таким образом и пятно, которым очернил меня в поведении инспектор, осталось без последствий»²⁵². Этот последний факт особенно замечателен. Прочие приведённые рассказы содержат в себе более частные и как бы домашние случаи; но когда видим, что целая Конференция приняла во внимание, оставленные уже отсутствовавшим начальником, рекомендации о воспитанниках, с предпочтением их отзывам и свидетельствам лиц начальствующих, то явно, что вся Академия смотрела на Ректора Филарета, как на достойнейшего начальника, и что действия и отношения его имели и впоследствии авторитет и влияние на бывших его подчинённых как воспитанников, так и служащих. Значение же этого авторитета и влияние были не в смысле только официальном, но заключались в том внутреннем общении и единении духа и направления, которое вошло в последующую жизнь академической корпорации, сложившуюся из тех именно элементов, из тех главных свойств и черт, какие положены были в основу её первыми начальниками-воспитателями. Это мы уже и видели отчасти прежде в лице первенцев сего воспитания – Голубинского и Делицина, «которым, – как сказано в исторической Записке, – первые воспитатели-наставники, а во главе их Филарет, передали как бы и самые свойства и черты своего личного нравственного характера». Самое же изображение этих свойств и черт представлено в той же исторической Записке такое: «Кроме известности, приобретённой обоими сими наставниками на поприще науки, они оставили по себе живое воспоминание своим нравственным характером. Всем известно, как любвеобильны, кротки, патриархально просты были они в обхождении со своими учениками, как не давали заметить никакого различия между собой и, только что оставившими студенческую скамью, молодыми наставниками: как была увлекательна их беседа о предметах не только учёных, но и относительно вопросов жизни! Сколько полезных советов и наставлений вынесено студентами из их кабинетного уединения!»²⁵³ Читая эти строки, кто не видит, что все эти свойства и черты нравственного характера и истинно человечных отношений к воспитанникам сняты с натуры автором Записки, и прежде и главнее всего, с лица первого воспитателя – отца Филарета, и переведены потом на двух его достойнейших первенцев по воспитанию?!

В какой же силе и мере и как надолго преемственно переходило всё это в дух и жизнь воспитателей и воспитанников, видим живое свидетельство, между прочим, одного из таких лиц воспоминателей своей юности, который, и по самому своему происхождению и положению в свете, и по отношениям своим к Академии, не имел ни малейшего побуждения быть пристрастным к предмету своих воспоминаний. Мы находим это свидетельство в известном высокопочтенном лице – Графе М. Толстом. Вот что читаем у него в его воспоминаниях о своей юности.

«Много было у меня друзей и знакомых, в V, VI, VII и VIII курсах Московской Академии, – пишет Граф. Не могу пересчитать здесь имена всех их, особенно не могу говорить о живых, потому что и всякое доброе слово о живом человеке может казаться лестью. Но припоминая теперь тихое утро моей жизни, могу засвидетельствовать по чистой совести, что ни от одного из студентов Академии я не видел соблазна, не слыхал гнилого слова, а напротив, каждый из этих молодых людей, благомыслящих и благонравных, мог подать мне собой добрый пример, а от всех их я неприметно перенимал трудолюбие и любовь к наукам»²⁵⁴. В другом месте этот же автор воспоминаний, говоря в частности о некоторых лицах, пишет между прочим: «Греческому языку я учился сначала у Ф.А. Голубинского, а затем стал посещать лекции молодого Бакалавра Сергиевского. С Александром Родионовичем Сергиевским познакомился я, когда он был ещё студентом. Когда же он кончил курс и сделан был Бакалавром Академии, я ходил к нему почти каждый день. Благонравие, скромность, ласковость, приятность в обращении, всегдашняя ровность характера были отличительными качествами прекрасной души Александра Родионовича. Кроме пособия в изучении Греческого языка я много обязан ему за доброе дружеское расположение, (несмотря на неравенство наших лет) и за добрые примеры в жизни»²⁵⁵. Эти воспоминания относятся по времени к 1825–1830 годам: следовательно, протекло 10–11 лет после выбытия ректора Филарета. Но кто не признает в представленных достоинствах студентов прямых наследственных плодов воспитательного влияния Филарета. Что же касается в отдельности A.Р. Сергиевского, то здесь влияние Филарета было самое непосредственное. A.Р. Сергиевский был родственник – племянник Митрополита Московского Филарета. Во время ректорства Филарета в Академии, A.Р. и другой родной брат его обучались ещё в Вифанской Семинарии, но были под его ближайшим смотрением и руководством: они представляли ему свои и сочинения и отметки об успехах, обращались к нему в своих нуждах и в свободное время подолгу живали при нём. Такое участие в них принял на себя Филарет по желанию и личной просьбе их дяди Филарета²⁵⁶.

Наконец, что сказать о том воспитательном влиянии, его духе и направлении, о котором ныне, кажется, менее всего думают или вернее думают, как бы изгнать его вовсе из среды воспитанников и исключить из самого значения и назначения духовных Академий, а для этого вывести последние даже из самых мест первоначального их водворения – из св. обителей²⁵⁷. Мы указываем здесь на влияние и действие воспитания в духе благочестия и подвижничества и на призвание воспитанников Академии к иночеству, о чём и будет речь в следующей главе.

«Московская Духовная Академия с признательностью будет всегда поминать тех, кои водворили её в св. Лавре и своим иночески-подвижническим примером и воспитательным руководством и влиянием содействовали проведению и восприятию в иных душах своих питомцев науки призвание к иноческому житию»²⁵⁸.

В Исторической Записке читаем, что «в течение полувека существования Московской Академии к сонму учеников св. Преподобного Сергия присоединилось более ста иноков из здешних питомцев науки, и из числа их, в течение сего же периода, достигло высшего святительского сана двадцать шесть лиц». Обращаясь же к самым первым курсам Московской Академии, т. е. когда служил в ней Филарет, видим, что число поступавших в монашество воспитанников было самое большее. В самый первый выпуск окончило курс в сане монашеском 9 человек, из коих 6 магистров и 3 кандидата; во второй выпуск – 10; да кроме сего, некоторые впоследствии приняли монашество; остальные же почти все вступили в духовное звание. В числе последних были и известнейшие первенцы-воспитанники – Делицын и Голубинский. Принятие этими обоими лицами духовного сана особенно замечательно в том отношении, что тот и другой, на всю жизнь посвятив себя профессорскому служению в Академии, не имели во всё время никакого особенного служебного назначения в духовном ведомстве, а напротив, и самое священнослужение совершали всегда в храмах обители и в ряду иноков и этим самым состояли как бы причисленными к штату Лавры²⁵⁹.

Чему же приписать это явление? Ответ истинный положительный на это, конечно, тот, который так торжественно был выражен в той же исторической Записке относительно знаменательности самого места, в котором водворён сей новый вертоград наук. «Видно, – сказано в Записке, – что сила духовного, незримого для нас, влияния от Покрова Богоматери и самого Избранника Её св. Преподобного Сергия не оставляла и сего вертограда, из которого присоединялось к сонму иноков столько питомцев науки. Видно, что здесь в тиши уединения юные души питомцев питались не одной пищей науки, но и святыми помыслами о жизни духовной. Будем же благодарны Лавре Сергиевой за щедродательное уделение вам сего духовного озарения! С признательностью будем поминать тех, кои водворили Академию в Лавре и своим воспитательным руководством и влиянием содействовали проведению и восприятию сего духовного озарения в юных душах своих питомцев»²⁶⁰.

Но кто же был первый в ряду этих воспитателей-руководителей? В ответ на это нужно обратиться несколько ранее, именно к первоначальному водворению рассадника наук в ограде Св. Обители. Первый виновник этого был Высокопр. Платон, Митрополит Московский. Он же был и первый воспитатель и руководитель юных питомцев науки, с тем вместе, призванников иночества. Один из Платоновских питомцев сам о себе (в своём дневнике) говорит: «Платон совершенно овладевал своими питомцами, располагал их силами и распоряжался их судьбой, имея в виду, прежде всего и выше всего благо Церкви. Он-то и был причиной, что я²⁶¹ вступил в монашество, как и многие другие воспитанники Платона²⁶², хотя это было »и не без борьбы«. «Но почему же шли тогда в монашество, когда даже чувствовали борьбу?! Ведь это значило идти против призвания... Это было насилие!» Так рассуждал говоривший своё слово при гробе почившего, (из которого мы берём настоящую речь), – и вот что и как отвечал на это: «Нет, не в этом дело, а в том, что здесь была тайна тогдашнего воспитания и влияния тогдашних воспитателей, не как пестунов-педагогов, но как отцов... Воспитывавшиеся тогда в духовно-учебных заведениях воспитывались не под руководством лишь науки о вере, а под влиянием самой веры, изучали не книги только о Священном Писании, но глубоко знали самое Писание; они читали в подлинниках великих истолкователей Писания, св. отцов; они изучали историю Церкви не по сухим учебникам, а по первоначальным живым памятникам и источникам и здесь-то почерпали они и вдыхали в себя и дух веры и ревность благочестия. Отсюда-то дух аскетизма жил в сердцах их. И им отличались воспитанники и в белом духовенстве. Поэтому борьба в выборе между светской жизнью и монашеством для них принимала значение не противления призванию, не насилия, а просто искушения слабой плоти и страстей, которое они, однако преодолевали, и приняв трудный подвиг, победоносно его проходили. Поэтому-то долго и после Платона, по силе той же веры и ревности о благе Церкви, как бы по обязательному преданию, цвет дарований из духовных училищ был охотно приносим на жертвеннике иноческого самоотвержения в дар Церкви»²⁶³.

Такое предание, или точнее настроение действительно и сохранялось, и оправдалось самым делом в течение минувшего полувека Московской Академии в обильном числе избранников иночества из юных питомцев науки. Но как самое начальное преемство и привитие сего настроения от бывшей Платоновской Троицкой Семинарии к новообразованной Академии должно было совершиться, очевидно, на самых первых порах, то, само собой, потребны были и такие лица – воспитатели, которые способны были быть сами достойными преемниками Платоновского духа и характера и всего воспитательного влияния. В этом же отношении едва ли кто иной мог быть благопотребнее Филарета. Этим, между прочим, объясняется и самое перемещение его из Санкт-Петербургской в Московскую Академию, последовавшее по желанию тамошнего Ректора Филарета. Последний, как уже известно, желал этого перемещения ради особенной пользы родной ему Академии Московской, а эта особенность не могла не условливаться и настоящей потребностью. Можно сказать, что Филарет-Ректор отпускал от себя Филарета-Инспектора как бы вместо себя самого, дабы успокоить дух почившего уже в это время, своего великого воспитателя – Высокопр. Платона, всячески желавшего возвратить его к себе из Петербурга. Вот что писал он в донесении Св. Синоду, когда взяты были в Бакалавры Санкт-Петербургской Академии двое из учителей его Троицкой Семинарии – Филарет (бывший тогда ещё Иеродиаконом) и Семён Платонов: как они учители, Иеродиакон Филарет и Платонов изъявили своё нежелание отправляться в Петербург, а желали оставаться по-прежнему при Троицкой Семинарии, что и изъявляли даже с пролитием слёз: то я особливо об Иеродиаконе Филарете усердно прошу Св. Правительствующий Синод, обратить его паки в Троицкую Семинарию, где он, яко сходственно с его желанием, может лучший успех оказать для общей пользы, – так как и я об нём особливое прилагал в рассуждении его воспитания отеческое старание²⁶⁴.

И действительно, если бы Платон был жив, то в лице назначенного Филарета он нашёл бы то, чего так желал и надеялся в непосредственном своём питомце Филарете первом. Припомним, между прочим, что и этот второй Филарет, если не в действительности, то в желании и решимости быть некоторым образом тоже воспитанником Платона, когда в бытность Префектом Севской Семинарии, посылал к нему прошение о принятии его в Троицкую Семинарию для продолжения своего образования. Равно и сам Платон, когда в проезд свой через Севск, лично увидел и узнал Филарета, недаром отозвался о нём известным уже для читателей образом, принимая во внимание, сказанную тогда Филаретом, речь. Само собой Платон разумел здесь сколько научные его достоинства, столько и то, чем отличались питомцы и наставники от Троицкой Семинарии, и в чём заключалась, как сказано, сила и тайна как его собственного отечески-начальнического влияния, так и избираемых им, воспитателей-отцов, и притом в звании иноческом... Так, если взвесить дух и характер, всех прежде изложенных, начальнических и воспитательных качеств и действий Филарета, то сила и влияние их были, несомненно, благотворно-влиятельны и в отношении духовно-подвижнического настроения воспитанников Академии. С этой стороны справедливо назвать его нарочитым избранником и призванником для настоящего места служения, не по воле и соображениям только человеческим, но свыше. А с другой стороны в отношении и к самому Филарету нельзя не видеть здесь особенной знаменательности. Если и место водворения Академии, и самый день открытия её давало разуметь всякому, (как выражено в исторической Записке), что «этот юный вертоград поручался особенному покрову и заступлению Богоматери, обетовавшей быть неотступной от сего святого места обители Препод. Сергия, а следовательно и от рассадника науки, нашедшего приют в покровительствуемой Ею обители, то кем же, преимущественнее всех, могло быть воспринято всей душой такое значение, как не открывавшим Академию – Архимандритом Филаретом. Не он ли, от самого раннего детства своего, всецело предал себя покрову Пресвятой Богородицы, так что и самое наименование Покрова приложил и усвоил к себе, как бы родное матернее? Едва ли достаточно самого живого воображения, чтобы представить, – каково было его состояние, когда он увидел, что новый вертоград, а с ним и он сам, как один из главных деятелей его, вручаются так видимо тому же единому покрову Богоматери. А как с изначала установлено было ежегодно совершать празднество в день открытия Академии и праздник Покрова, то не с каждым ли годом эти священнейшие его чувства возрастали с сугубой силой, а с ними и то рвение к духовным подвигам, которое, – говоря словами надгробного слова, – «возжёгшись в нём ещё с детства, не прекращалось никогда, а напротив, по временам разгоралось таким ярким пламенем, который не мог не быть приметен и для других, несмотря на то, что духовно-подвижническая жизнь в Бозе почившего, подобно жизни всех ревнителей благочестия, напечатлена глубокой сокровенностью»²⁶⁵.

И что ж? Для кого ближе всего, мог быть приметен этот яркий пламень, разгоравшийся в лице и состоянии начальника-Ректора, как не для постоянно непосредственно вращавшихся около него и в аудиториях, и в камерах и пр. бывших его питомцев? А что эта примечаемость действительно была, и была истинно действенной на примечавших, – это достаточно показывают те самые отзывы самих воспитанников, какие мы видели уже прежде, и в том числе даже такой, что они считали своего начальника Филарета "не за человека, а за ангела«... Так, значит, ярко возгорался и светился пред их душевными взорами и чувствами сказанный пламень рвения к святоподвижничеству и в личных действиях их начальника-воспитателя и в отношениях его к ним самим. Припомним, как Филарет, сначала во время инспекторства, а затем и ректорства, но оставлял воспитанников своим постоянным и ближайшим наблюдением, при том не столько в духе начальническом, сколько отеческом и даже как бы товарищески-дружеском, равно и сами воспитанники – в каких находились отношениях и чувствованиях к нему. Отсюда же что могло быть всего естественнее, ближе и прямее как то, что Филарет, мог весьма хорошо знать и свойства и направление воспитанников, а, следовательно, не мог не замечать в некоторых из них тех или иных задатков призвания и к монашеству. Да и сами воспитанники, чувствовавшие хотя бы только задатки сего призвания, естественно, не таились перед ним подобно тому, как засвидетельствовал о себе, например, воспитанник Измайлов, имевший открытые беседы с Ректором о своих личных свойствах. При таких же отношениях и условиях, само собой, не могло не быть иногда речей и о монашестве, а следовательно, и прямого влияния на живущих и искавших сего звания, и это всё конечно происходило отнюдь не в том виде и смысле, как думают изображать ныне, именно в роде заманки, вербовки и т. п. Если за кого, то за Филарета ручается здесь, прежде всего, собственное его настроение. Сам Филарет опытно познал на себе в разных обстоятельствах, что значит призвание к монашеству. Известно, чего ему стоило осуществить призвание, несмотря на то, что оно было в нем почти врождённое, и затем, что привелось ему перенести ради сего звания среди известных тяжких искушений, и притом, на довольно уже высоких степенях служебного поприща, которое предстояло и юным призванникам иночества по выходе их из Академии. Возможно ли, не отказавшись от всякой благорассудительности, допустить, чтобы такое лицо было в состоянии представлять для других звание и состояние монашества в каких-либо намеренно приманчивых видах?²⁶⁶ Напротив, как увидим, он раскрывал не только истинное значение монашества, как высокого и великого подвига, но не скрывал и того, чем могут усугубляться трудности со стороны самих иноков, как людей вообще, и в частности молодых и в особенности учёных. Когда же он действительно усматривал в ком-либо из студентов истинные качества и направление, свойственные монашескому званию, тогда, естественно, не мог духовно не сочувствовать и не содействовать избранникам в утверждении их в этом святом призвании. Правда, мы не можем привести прямых данных, свидетельствующих о таком именно образе действования, так как всё подобное совершалось лично, непосредственно, но за истинность сего ручаются те свидетельства, кои хотя относятся к дальнейшему времени, но ясно характеризуют всё указываемое теперь. Для точности приведём здесь некоторые из последних. Вот, например, письмо по подобному предмету, писанное Филаретом к своему родному любимейшему племяннику²⁶⁷.

«Возлюбленный во Христе Иисусе Я.Г. С духовной радостью читал я святое намерение сердца твоего посвятить себя к служению Господу Иисусу Христу, Богу и Спасителю нашему в девственной ангелоподобной жизни. Всем сердцем благословляю тебя на сей святой и Богоугодный подвиг. Иго Христово благо, и бремя его легко есть. А мир преходит и похоть его. Горько его иго и тяжко его бремя! Советую тебе в наступающую св. четыредесятницу на первой недели её поговеть и помолиться, очистить свою совесть покаянием и, причастившись св. Таин Христовых, испросить благословение у св. преподобных Отцов Антония и Феодосия и прочих Печерских чудотворцев и, поручив себя Матернему покрову Пресвятой Богородицы, прислать мне о сём прошение, – ежели сердце твоё утвердится неизменно в Господе и в добром святом намерении твоём».

Письмо это написано было к лицу, окончившему курс в Академии и состоявшему уже на должности Бакалавра и находившемуся к писавшему в самых близких родственных отношениях. И что ж? Читая это письмо, как бы вовсе не видишь ничего близко-родственного, а тем более здесь нет и тени похожего на какие-либо поощрения, могущие возбудить в юном призваннике к иночеству особенные увлечения... Писавший является здесь только как начальник – святитель, призывающий благословение, а с другой стороны как духовный старец – Авва, представляющий сущность и значение истинной монашеской жизни, дающий совет, указующий путь и образ, как достойно приготовиться к самому начинанию и исполнению святого намерения. Если же в Бозе почивший так отнёсся к своему родному племяннику в деле избрания им монашеского звания, которого к тому же он знал с детства и который воспитывался в Академии под его особенным попечением и руководством, то понятно, как поступал и действовал он в отношении к другим своим питомцам в описываемую пору. Далее известно также из фактов, хотя тоже относящихся к дальнейшему времени, что в Бозе почивший с грустной недоверчивостью смотрел иногда на молодых учёных монахов. «Прошу искренно сказать мне, – писал он к одному из близких доверенных лиц, – о новоназначенном в нашу Семинарию Инспекторе, ежели хорошо знаете его свойства и поведение... ныне молодые учёные монахи редко удаются, а паче недостаёт в них смирения и терпения – существа монашеской жизни»²⁶⁸. Последние выражения здесь особенно знаменательны. В них ясное свидетельство, что если было в прежние годы большое, сравнительно с последующим, число избранников монашества из академистов, то и самое избрание их совершалось и утверждалось тогда на истинных началах: а это очевидно относится к лицу, писавшему не по одному лишь времени, и не как только общая мысль, а потому что он сам был личным живым деятелем-руководителем, и следовательно, свидетельство это собственно о нём самом.

Итак, если в самые первые годы новообразованной Московской Академии, по преданию и преемству от предшествующей ей, по самому месту водворения её под сенью св. Преп. Сергия, Платоновской Троицкой Семинарии, глубоко положены и внедрены были начала духовно-воспитательного характера и в значении иноческо-подвижническом, то несомненно, это принадлежит мудрому и благотворному влиянию первого её Инспектора-Ректора Филарета. В этом отношении, если позволить сопоставить здесь имена Платона и Филарета, то сила и влияние того и другого в рассматриваемом деле различествовать должны только в том, что один – Платон поступал как Митрополит и потому, как выражено в дневнике, – «совершенно овладевал и располагал силами воспитанников и распоряжался самой их судьбой, яко власть имущий», а другой – Филарет действовал и влиял на своих воспитанников личными свойствами и действиями сколько отечески-начальническими, столько и собственным личным характером и образом действий в духе свято-подвижническом, которые прямо или посредственно, явно или сокровенно открывались перед способными и готовыми к восприятию их питомцами науки. Вслед за этим мы должны бы привести ещё особые, истинно знаменательные и в высшей степени назидательные, сведения об указываемых свойствах и действиях Филарета, – но сведения эти, по самой пространности их содержания, мы изложим отдельно, в роде эпилога в последующем месте. Теперь же обратимся к изложению тех официальных данных, в которых увидим, насколько благополезны были все труды и как велики были заслуги Ректора Филарета по управлению Московской Академией, и как они, действительно, оценены были в своё же время достойно и праведно Высшим Начальством и увенчаны даже Высочайшими Благоволениями и наградами. Мы начнём речь о бывших ревизиях Московской Академии.

«Я повелел сопричислить вас к ордену Св. Равноапостольного Князя Владимира второй степени большого креста со звездой как за труды в звании Ректора и профессора, так наипаче за деятельное попечение о духовном назидании воспитанников Академии»²⁶⁹. «Его Императорское Величество изволил осмотреть в Лавре новую Академию с удовольствием. – Благодарение Господу»²⁷⁰.

О

состоянии Московской Академии в самые первые годы её существования мы встречаем такое свидетельство: «В течение первых шести лет новой своей жизни Академия, между тем как занималась уже воспитанием духовного юношества, проходила и сама состояние собственного своего воспитания. Оставалось надеяться, что седьмым годом Академии начнётся её совершеннолетие»²⁷¹. Свидетельство это, скромное по выражению, заключает в себе особенную полноту силы и значения. Довольно знать, что оно было дано тем, кто сам, по выражению в Исторической Записке, был воспреемником Московской Академии при самом её рождении и воспитании, так как он посещал её, внимательно следил за всеми первыми движениями её жизни при троекратных её ревизиях». Здесь под свидетельствующим разумеется Филарет, Митрополит Московский²⁷². В приложении же собственно к лицу жизнеописуемому – Ректору Филарету настоящее свидетельство имеет то особенное значение, что, если ревизовавшему лицу по праву усвоено имя воспреемника Академии, то последнему с равным правом принадлежит имя отца – родившего и воспитавшего её настолько, что через год оставалось ей вступить уже в возраст совершеннолетия. Чтобы признать значение этих титулов в приложении к обоим этим лицам, довольно знать, как уже и знают читающие, – в каких отношениях находились оба Филарета взаимно друг к другу, а равно и к самому заведению. Отношения эти начались ещё во время их сослужения в Санкт-Петербургской Академии; и если в силу этих отношений, как мы видели, по особенному желанию одного состоялось назначение другого в Московскую Академию ради особенного блага последней, – то в этих же видах, кроме других административных соображений, несомненно, происходило и то, что в три²⁷³, один за другим, раза назначался ревизором этой Академии не другой кто, как Филарет, Ректор Санкт-Петербургской Академии.

Вот как один из них, (Филарет Киевский) засвидетельствовал сам об этих отношениях их в описываемую пору и личных, и в приложении к Академии. «При окончании первого учебного года (в 1815 г.) Московская Академия была ревизована Филаретом, бывшим тогдашним Ректором Санкт-Петербургской Академии, чтобы испытать и дать дальнейшее направление. С этого-то времени особенно началась та внутренняя, искренняя, духовная связь между нами, которая и во всю службу продолжалась непрерывно». Далее, когда через три года (1818) при окончании первого академического курса приезжал с той же целью тот же Ректор Филарет, (бывший уже в сане Епископа Ревельского – Викария Санкт-Петербургской митрополии) снова ревизовать Московскую Академию, то эта связь скрепилась на всю жизнь, и вместе с видимым знаком, с залогом её, – перешла за пределы жизни. Это была панагия, которую Филарет ревизор снял со своих персей и подарил Ректору Филарету, а этот впоследствии завещал возложить её на себя по смерти, что и было исполнено»²⁷⁴.

О таких же точно отношениях имели мы счастливый случай услышать свидетельство из уст другого из описываемых лиц. При прежде упоминаемой беседе с Первосвятителем Московским (в 1866 г.) когда на вопрос его ко мне: «что? Нашли ли вы и достаточно ли материалов в архиве Академии? мной было отвечено, «не совсем-то», он сказал: «да, думаю так». «Особенно интересно было бы, – сказано было мной, – знать о ревизиях, произведённых Вашим Высокопреосвященством». «Едва ли я могу быть пособником в этом деле в формальном его производстве. В этом может изменить мне и память» – был ответ. Тем не менее, он с явной готовностью стал рассказывать о бывших ревизиях. Когда же упомянуто было им о третьей ревизии, и я осмелился указать, что это было уже после ректорства Филарета, – последовал один из тех стремительных взглядов, коими обладал говоривший.

Я повторил своё указание с присовокуплением объяснения, что при служении Филарета в Академии были только две ревизии, и последняя произведена была Вашим Высокопреосвященством в бытность Вашу Епископом Ревельским, и что в эту-то пору Вы изволили подарить ему на память Вашу панагию, которую он и унёс с собой в могилу». Он отвечал: «да! вы правду говорите, и я значит, сказал правду, – что память мне может изменить, как действительно и изменила. Зато я более чем кто, твёрдо и неизменно знаю и помню то, о чём вы напомнили. В каких чувствах унесена в могилу моя панагия, в таких же точно она и дана была мной. И я мысленно припадал к его гробу, да помолится в Бозе почивший, да иду по нём в мире». Ваше Высокопреосвященство изволили выразить это, – сказал я, – и в Вашей телеграмме по кончине Владыки Филарета²⁷⁵. «Да я в праве был выразить это, как и он в праве был поступить с моей панагией». Затем глубоко вздохнув, Первосвятитель продолжал: «я в праве и теперь сказать о почившем: По истине по имени его было тако и житие его и служение его. Он был мой духовный друг, какого после него для меня нет уже на земле. Потому-то и относительно двух, бывших при нём, моих обозреваний здешней Академии я должен сказать, что на бумаге у нас было мало дела, и не для чего было, особливо во второй раз. При обозрении мне приводилось только смотреть, что показывали, и находить всё достойным в настоящем и доверяться в таком же будущем. Обозревание было ведено сообща, а нечто я поручал собственно его усмотрению и устроению». В делах архива действительно есть, например, предложение (от 17 июля 1818 г. № 126) от ревизора Филарета ректору Академии Филарету – «дабы благоволил он (о. Ректор) принять на себя труд поверить и представить своё решительное заключение и проч.»

Такие взаимные дружественные отношения описываемых лиц не должны, всеконечно, набрасывать какую-либо тень на значение самых действий их служебных. Если по общепринятому выражению дружба дружбой, а служба службой, – то по строгому понятию об истинной духовной дружбе, такая дружба не только не вредит деятельности служебной, а напротив, много способствует успеху последней. Такие отношения получают здесь значение, выраженное в словах св. Апостола: «братолюбием друг ко другу (бывайте) любезны: честию друг друга больша творяще» (Рим. 12:10). Здесь не может быть ни угодливости и искательства с одной стороны, ни высокомерия и покровительственности с другой, а напротив, установляется тот уровень, при котором обе стороны действуют по своим правам и со всей искренностью и прямотой, и в то же время имея в виду один долг и интерес в отношении предмета службы и деятельности. При этом самые отзывы похвальные бывают не иначе, как в смысле законного требования самых достоинств дела, как бы независимо от личной оценки; равно и награды, как бы они ни были часты и велики, вызываются заслуженным правом, что и выражается обыкновенно в самых грамотах. Каковы были отзывы Ревизора о служебных заслугах Филарета, мы не имеем на это подлинных данных; но они понятны по самой личности дававшего их и ясны из тех награждений, которые вскоре же последовали по заслугам Филарета. О значении же этих наград свидетельствует одно уже их количество. Наград в течение четырёх лет было шесть. Из них две от Св. Синода и четыре от Высочайшего Имени. Первые вполне соответствовали духовно-нравственным качествам и подвигам удостоенного: это – сначала (в 1816 г.) присвоение Ректору Филарету лично степени Настоятеля первоклассного монастыря, а затем (в 1817 г.) назначение его действительным Настоятелем первоклассного Ставропигиального Воскресенского, именуемого Новый Иерусалим, монастыря. Высочайшие же награды были, сколько по начальственному представлению, столько же и по особенному Всемилостивейшему благовниманию. По порядку времени они были следующие: В 1816 г. Ноября 18 Филарет был сопричислен к ордену св. Анны 2 степени за долговременное и усердное служение. Награда эта последовала по представлению Начальства. Но замечательно, что Государь Император не удовольствовался таким представлением, а вместе с сопричислением к ордену 2 степени благоизволил того же самого 18 числа Ноября пожаловать инспектору Филарету алмазный знак сего ордена и удостоить его Своим Высочайшим Рескриптом. Вот подлинный текст сего Рескрипта.

«Отец Архимандрит Филарет, Московской Духовной Академии Ректор! В награду за усердную и долговременную службу Я велел сопричислить вас к ордену св. Анны, коего знаки второго класса будут доставлены к вам из орденского капитула при надлежащей грамоте. В изъявление же особенного Моего уважение к отличным трудам, которые подъемлете вы по званию Ректора новообразованной Академии, жалую вам алмазный знак ордена св. Анны. Пребываю впрочем к вам благосклонный».

Затем, спустя лишь год с небольшим, – именно 12 Января 1818 г. – Ректор Филарет был пожалован орденом св. Равноапостольного Князя Владимира 3 степени. Наконец, когда прошло лишь полгода, он удостоен был такой Всемилостивейшей награды, какая была не только в ту пору, но и в настоящую считается одной из самых редких для лиц и в звании Архимандрита. 16 Августа 1818 года Ректору Филарету пожалован был орден св. Равноапостольного Князя Владимира 2 степени большого креста со звездой, каковой орден по обыкновенному порядку даётся только Епископам, и то после 1 степени св. Анны. Пожалование это последовало, как выражено в Высочайшей Грамоте, «как за труды в звании Ректора и профессора богословских наук, так наипаче за деятельное попечение о духовном назидании воспитанников Академии».

Итак все награды, сколько важны по своему значению, столько замечательны и потому, что даны одна за другой в столь непродолжительное время. Последняя же награда, кроме важности, можно считать была необычайная. По крайней мере, когда эта же награда дана была прежде (в 1813 г.) Ректору Санкт-Петербургской Академии Филарету, бывшему тоже в сане Архимандрита, тогда показалась она такой редкостью, что по собственным его словам, называли его скороспелкой²⁷⁶. Чем объяснить такую необычайность награды? Во-первых, если такая награда была уже дана бывшему Ректору Санкт-Петербургской академии Филарету и, тоже главным образом «за неусыпные труды по званию ректора и профессора богословских наук и деятельность в образовании достойных служителей алтаря Господня»²⁷⁷, то справедливо заключить, что труды и деятельность Филарета второго были равностепенны. Во вторых ясно, что подобные труды и заслуги ценились тогда столь же высоко, как и самое духовное просвещение и самые заведения духовные. Сам Венценосный Покровитель духовного просвещения, соизволив на тогдашние преобразования, недаром выразил тут же свою вожделенную мысль, что «сии духовные заведения, и при распространении общенародного просвещения, всегда будут стараться идти по-прежнему впереди». А потому труды и заслуги собственно на поприще сего просвещения, по самому назначению его приготовлять достойных лиц для апостольского служения, более всего соответствовали самому статуту ордена во имя Того, Кто сам на этом же поприще стяжал себе имя Равноапостольного Просветителя России.

О достоинстве последних трудов и заслуг Ректора Филарета, конечно, засвидетельствовал и представил, вторично ревизовавший Академию (в 1818 г.), Филарет, Ректор Петербургский, так как награда последовала непосредственно после этой ревизии, когда и сам он, как бы в знак этого свидетельства, подарил свою панагию. Но мог оценить их лично и Сам Государь Император, от личного благоволения Которого зависело и пожалование столь необычайной награды. Государь же действительно знал лично Ректора Филарета и имел случай удостовериться в его достоинствах. Это было ещё в 1816 г., в Августе месяце, когда «Государь, проезжая Киев, прибыл в Москву 15 Августа и в это время посетил Свято-Троицкую Сергиеву Лавру»²⁷⁸. При этом случае удостоилась личного посещения Государя Императора и новообразованная Духовная Академия. Когда об этом Высочайшем посещении донёс Св. Синоду Преосв. Августин, Архиепископ Московский, то Обер-прокурор Св. Синода, Князь A.Н. Голицын, со своей стороны отвечал ему (от 14 Сентября), между прочим, так: «Его Императорское Величество изволил осматривать в Лавре новую Академию с удовольствием. Благодарение Господу!"²⁷⁹

Что касается личного удовольствия Государя Императора, о котором свидетельствовал Князь Голицын после бывшего осмотра Московской Академии, то оно тогда же было выражено ясно в том Милостивейшем благоволении, что «при Высочайшем обеденном столе в Лавре служили Его Величеству студенты Академии. Этого счастья удостоились восемь студентов: Ареопагитский, Терновский, Богословский, Протопопов, Покровский, Постников, Смирнов и Алявдин. Каждому из них пожаловано было по сто рублей»²⁸⁰.

Явление это, справедливо сказать, одно из замечательнейших как по высокости чести, так и по редкости и необычайности. Какое из равностепенных с духовными академиями заведений, например, университетов, хотя именуемых Императорскими, может представить подобное явление в своих летописях?! Главное же, – чем обратили на себя столь благоволительное Внимание Монарха питомцы скромного, водворённого в стенах Обители, духовного рассадника, – это не иное что, как усмотренные Государем добрые плоды того духовного назидания, деятельное попечение о котором, в лице главного их начальника и наставника Филарета, признано было преимущественнейшей заслугой в его настоящем служении, а потому и награждено было столь необычайным отличием.

Смотря на этот факт, можно бы признавать его только временным явлением давно минувших дней, обуславливавшимся тогдашним порядком вещей, и в частности, личным воззрением на тогдашнее просвещение Благословенного АЛЕКСАНДРА І. Но вот перед нами другой подобный же факт в лице Государя Императора АЛЕКСАНДРА II. Когда в 1862 г. удостоены были чести быть представленными Его Величеству все служащие в Академии и в числе их о. Протоиерей Делицын, бывший студентом во время посещения Императора АЛЕКСАНДРА I, то Его Величество, указывая на о. Делицына, как живого Представителя в своём лице всей истории Академии, изволил изречь: «Надеюсь, что новая генерация воспитанников будет следовать по пути прежних». Не это ли, говоря словами Исторической Записки²⁸¹, Слово Монарха, как вожделенный для Академии отзыв о её прошедшем, составляет живое непререкаемое свидетельство, что Московская Академия «в то самое время, как проходила своё собственное самовоспитание, способна была произвести такую первичную генерацию воспитанников, чтобы быть примерной и для генераций последующих – нынешних и будущих»... А так как живой представитель этой первичной генерации – о. Делицин был один из тех питомцев Филарета, в которых, как было сказано, «вместе с образованием перешли и воплотились самые свойства и черты нравственного духа и характера последнего», то излишне договаривать, в какой силе и мере относится это свидетельство к самому виновнику такой генерации по роду и качеству тех учебно- и нравственно-воспитательных начал и всего направления, какие восприял и водился ими сам он под непосредственным благодатным влиянием самого Богопрославленного добродетелей подвижника, который от юности восприял Христа в души своей, мужески в пустыню вселился и чада послушания в ней возрастил, образ быв своим учеником и обещался поминати стадо свое и посещати чад своих и просвещати приходящих к нему с верой, дарования всем подая обильно²⁸².

Говоря это, мы хотим теперь сказать о тех знаменательных и назидательных сведениях, о которых преднамечено было выше, как относящихся именно к сейчас указываемому духовному наставническо-подвижническому состоянию Ректора Филарета, проявление которого, при всей сокровенности, не могло не отражаться прямым влиятельным образом на воспитанников и образовывать особую в среде их генерацию призванников к иночеству.

«Ведь я здесь (на Корбухе), когда служил Ректором в Академии, бывал побольше твоего. А до меня и при мне бывало здесь довольно лиц, по тропинкам коих приводилось мне грешному ходить лишь вслед их… Я же ходил сюда для того, что возьму, бывало, с собой Библию и некоторые книги, да ещё бумагу, чернильницу с пером и, усевшись где-нибудь тайком, поразмыслю, что нужно для лекций и тут напишу... В промежутки же между этими занятиями встану да помолюсь на Св. Лавру. – И глядишь, Слава Богу, лекций приготовишь достаточно и хорошо»²⁸³.

Сведения, которые мы сейчас представим читателям, заключаются, главным образом, в подробном рассказе, который сообщён был нам в 1866 г. высокочтимым († 1877 г.) о. Архимандритом Антонием, бывшим Наместником Троицко-Сергиевой Лавры, – сообщён, по его словам, совершенно в первый раз, так как он и вызван был в его памяти собственно теми обстоятельствами, с которых начался самый разговор между им и мной.

«Простите! Согрешил я, что прежде упорно, хотя и искренно, но только по забвению, отнекивался, что не знаю-де ничего особенного и интересного, что мог бы сообщить вам о времени жизни приснопамятного Владыки Киевского Филарета за бытность его здесь на службе в Академии, а советовал только вам покопаться хорошенько в архиве академическом и обратиться к нашему Владыке, теперь кстати проживающему здесь в Гефсимании²⁸⁴, от которого я возвратился только что сейчас. Я застал его в прогулке по лесу, и тут-то вдруг дал мне Господь память. Да и Владыка-то наш знал об этом прежде от меня же, и потому мы вспомнив про вас, что вы прибыли нарочито сюда, чтобы собирать материалы, сообща вспоминали. Выслушайте же, что я вам скажу.

«В 1842 г. в Мае месяце, в последний проезд из Санкт-Петербурга в Киев, посетил нашу Лавру Высокопр. Филарет. Во время пребывание своего, он пожелал посетить, между прочим, Вифанию, куда и пригласил меня сопутствовать ему. На пути я стал рассказывать ему о состоявшемся уже тогда, по мысли и желанию нашего Высокопр. Владыки, предположении устроить Скит – нынешнюю Гефсиманию. Дело оставалось лишь за выбором места для Скита. А как в ту пору наш Владыка находился в Петербурге в звании члена Св. Синода, – то я и вошёл с ним в переписку касательно выбора места. Мне хотелось решить этот вопрос скорее, на тот конец, чтобы в наступившем же лете приступить к работам, – именно, желалось по крайней мере успеть заложить церковь, – выкопать рвы и положить фундамент: остальная же работа, – так как церковь имела строиться деревянная, – могла быть производима и в позднюю осень и в самую зиму. Признаюсь, занятый благоговейной мыслью о предположенном устройстве Скита, я много раз осматривал местность, на которой стоит теперь Гефсимания: ходил по всему пространству её во всех направлениях по разным протоптанным тропинкам, а иногда приходил и сквозь глухо заросший лес, особливо в смежности с трясинным, версты на две простирающемся, болотом. Но взор и внимание мои каждый раз привлекались к одному пункту, носящему с исстари название – Корбуха. И вот, в последнем из писем своих нашему Высокопр. Владыке, я осмелился доложить ему, что находил бы более всего удобным и приличным заложить основание скиту на Корбухе. Но что ж? Владыка заметно даже оскорбился таким моим докладом о выборе места для Скита. «Нашёл место... – писал он в ответ на моё письмо, – там, где бывали прежде гульбища и игрища с песнями, плясками, хороводами, ты вздумал устроять Скит...» Действительно, близко этого места во время бывших Высочайших посещений Лавры Императрицами – Елизаветой Петровной и Анной Иоанновной давались, бывало, народные празднества. Зная это, я, тем не менее, смущался и скорбел от такого укорительного отказа, – тем более что иного места не предвидел, а главное – этим отказом задерживалось моё непременное желание приступить к делу с наступавшим летом, – и, признаюсь, не знал, на что решиться; приходил даже к мысли, что, видно, Богу не угодно, чтобы осуществилось наше предположение об устройстве Скита, когда является такая несходственность в самом избрании места. Во всяком случае, я положил в мыслях не напоминать уже более нашему Владыке об этом предмете.

В продолжение всего моего, как и теперь, рассказа, слушавший меня Высокопр. Митрополит не промолвил ни слова, – и мы приехали в Вифанию. На обратном же пути, лишь поравнялись с местностью «Корбухи», он вдруг обратился ко мне: «ну ка покажи место, где ты думал бы устроить ваш Скит». Я приказал повернуть лошадей на тут же бывшую небольшую дорогу; но как проехать в карете до самого места не было возможности, – то мы тотчас же вышли кареты, – и пошли пешком. Идя к месту, я не мог не заметить, что Владыка вовсе не имел нужды в указании пути; каждый поворот он знал наперёд едва ли не лучше меня. Когда же мы подошли к самому предизбранному мной пункту, он остановившись, спросил: ну, где же именно хотел бы ты, отец, устроить Скит и, главное, поставить церковь? Я отвечал: «да вот, Владыка святой, на этом-то самом месте, где мы теперь остановились». Осмотревшись кругом с глубоким в лице и душе вниманием, он продолжал: «так дело-то говорил ты, остановилось теперь у вас затем, что Владыка – Митрополит ваш, не соглашается на выбор этого места?» «Да! отвечал я с душевной грустью». «А вот если бы я был у вас владыкой – то, знаешь ли, что я сделал бы? Я указом предписал бы тебе, отец наместник, а не то и силой заставил бы тебя строить храм и устроять весь Скит именно здесь, где мы теперь стоим». И устремил всё своё внимание в лицо и слова говорившего. Он же не выдержав как видно невольного, исполненного самых духовных чувств, вздоха – продолжал: «Да, ты говорил, что ты избрал вот это место, – а я тебе скажу, отец, что не ты избрал его, а оно было избрано прежде тебя и меня, – а тебе теперь лишь указано... Говорю тебе, пиши твоему Владыке Митрополиту ещё и ещё о настоящем месте для Скита: здесь, именно здесь, должно быть Скиту, а нигде в ином месте. Пусть Владыка и погневается на тебя, – а ты всё-таки стой на твоём, и помянёшь после, что будет по твоему или иначе, по Божьему указанию тебе. Я открою тебе в чём дело».

«Когда ты вёл меня к этому месту, я уже наперёд его знал и без тебя пришёл бы прямо к этому пункту. Ведь я здесь бывал побольше твоего. Да я ли грешный только... Нет, и до меня и при мне были довольно здесь лиц, по тропинкам коих мне грешному приводилось ходить лишь вослед их. Вот как бывало это: Когда я был определён в здешнюю Академию сначала Инспектором, а с тем вместе и профессором богословских наук, – то признаюсь, мне слишком было трудно проходить эту службу, – особенно же преподавать лекции академические. В Академии я не был, да и вообще кончил курс лишь семинарский, и к тому же по старинному образованию; сослуживцы же мои почти все, не только профессора, но и бакалавры, были образования нового – академисты. Готовых лекций не было, а только лишь конспекты. Потребно было труда и труда, а не меньше того и разных сведений по своей науке. Так вот бывало, всячески дома-то хлопочешь, кропочешь, чтобы приготовить ту или иную лекцию, – а тут ещё отрывают от занятий по разным служебным обязанностям, – или сам развлекаешься чем-нибудь, а потому и мысли как-то не клеятся в голове и не ложатся на бумагу, и всё лишь дело просто-напросто, из рук валится... – Правда стараешься, бывало, заниматься большей частью по ночам, которые нередко приводилось просиживать напролёт; но всё как-то дело мало зрело и спело: верно от того, что среди подобных ночей не успеешь, бывало, исполнить, как должно, правила монашеского, – да и у утрени и ранней обедни за усталостью не побываешь. Что было делать? Вот я и стал уходить из академии под предлогом прогулки в Вифанию (сада-то тогда никакого ещё не было при Академии²⁸⁵), в свободное от служебных занятий время²⁸⁶. Возьму с собой св. Библию и другие нужные книги, бумагу, чернильницу с пером или карандаш, приду сюда, усядусь где-либо под кустом, чтобы никто не видел да и давай размышлять и писать. А чтобы дело шло успешнее и с истинной пользой, с самого начала и в частые промежутки, особливо когда мысли не так-то свободно идут, встанешь и тепло-тепло помолишься Господу, и Угодника Божия, св. преподобного Сергия, призовёшь в помощь, воспоминая как и ему являлся в лесу благодатный старец и открыл в нём способности к учению и открыл разум к ведению, – и как впоследствии водворился он в пустыни, чая Бога спасающего, и там на маковце, устроив храм и обитель во имя св. Троицы, сам соделался вселением Ея, и вот нас недостойных, учёных невежд, не отринул принять под кров своей обители... Ну словом, – много-много бывало, поразмыслишь и перечувствуешь в молитвенном своём состоянии, твердя однако одно, как напечатано в старинных наших азбуках: Боже в помощь мою вонми и вразуми мя во учение сие! Таким образом, то помолишься, то поразмыслишь о своём предмете по науке, – и глядишь, слава Богу, приготовишь и довольно-таки своих лекций. И замечательно, что когда станешь бывало, преподавать устно с кафедры обдуманные и записанные здесь мысли, то чувствуешь сам, что они так и просятся из души и с языка, и студенты тоже особенно внимательно слушают и принимают их с особенным вниманием, искренностью и даже с благоговением».

После минутного молчания Высокопреосв. Митрополит продолжал: «Это я говорю тебе о себе; а что делали здесь другие, сюда приходившие? Конечно, они делали делание далеко не такое, как я грешный. Верно, все эти тропинки орошены, да и кусты-то окроплены были их покаянными воздыханиями и слезами, и, верно, по всей этой Корбухе всюду насеяны ими семена богомыслия, подобно тому, как там на маковце, где тоже сначала была чаща и пустынь, а затем процвела обитель яко крин, и в ней возросли толико благодатные и живоносные плоды для всех, приходящих в неё с верой... Так-то, отец, неспроста привлекало и тебя к себе это место. Здесь, как я сказал, благочестивые старцы и мужи-подвижники засеяли в обилии семена богомыслия и святости, – а ты призываешься теперь создать здесь житницу, чтобы эти семена, как плодоносные, были собраны воедино и послужили в спасительное питание многим... Ибо, что есть храм, который ты намереваешься прежде всего устроить здесь, – как не житница, в которую сносятся и слагаются, как добрые семена, благие и чистые мысли и чувствования всех истинных чад Веры и Церкви Христовой?! Но довольно, – ты сам всё это разумеешь, быть может, больше моего. Я скажу тебе только ещё раз: пиши к вашему Владыке и настаивай неослабно и без боязни гнева его, чтобы благословил избрать для Скита это, а не другое место, – на коем и да будет благословение Божие за молитвами того, Кто сам некогда, в лесу тёмном и глухом, избравши место на Маковце, молил Пресвятую Троицу, – да будет на месте сём храм во имя Ея, и теперь (будем с благоговением и дерзновением верить и уповать) он же указует и сие место к устроению на нём нового храма и обители, как отсадков от его духовно-благодатного рассадника. Сказав то, Высокопреосв. Митрополит осенил место на все четыре стороны своим святительским благословением, и я, приняв таковое же от него, тотчас же заломил три ветви на дереве, стоявшем там, где быть должно будущему храму – и где действительно он и стоит теперь, равно как и весь Скит расположен на местности, именуемой »Корбуха».

«Проводив высокого гостя, я (продолжал рассказ свой духовно-назидательный мой собеседник), немедленно отписал к нашему Высокопреосв. Владыке, дозволив себе снова доложить ему касательно предизбранного места для Скита. Ответа не последовало. Через некоторое время я ещё повторил то же, – и получил в ответ: «оставить это дело до моего личного прибытия в Лавру». Но как это прибытие, как я сказал уже прежде, не могло быть раньше конца Сентября, – то значит, мои желания и надежды начать работы тогдашним летом были тщетны. Наконец, когда Владыка прибыл в Лавру, то угодно было Господу и здесь испытать моё грешное и слабое терпение. За несколько дней до прибытия во всё время пребывания Владыки в Лавре стояла столь дурная – дождливая, холодная, ветреная погода, какой и вообразить трудно. Когда я однажды решился было напомнить Владыке «не угодно ли будет ему лично побывать на Корбухе", – он сказал: «что это? На явную болезнь или смерть ты хочешь тащить меня туда в такую погоду!» Через день после праздника Препод. Сергия, – именно 27 числа, Владыкой был предназначен выезд в Москву: а погода нисколько не изменялась. Ну, думаю, – прощайте все мои надежды и предположения! Но вдруг, задолго ещё до полдня 27 числа, поднялся страшнейший ветер, тучи и облака начали рассеиваться и через какие-нибудь два часа выглянуло солнце и такое жаркое и жгучее, что день превратился в чисто майский. Часа в два дня Владыка, совершенно неожиданно для меня, потребовал меня к себе, – и говорит: «ну, что же Ты не давал мне ни отдыха, ни срока со своим выбором места для скита на Корбухе. Вот погода проветрилась; отправимся, пожалуй, посмотрим вместе. Лошади были немедленно поданы и когда мы выехали за Посад, – то погода стояла истинно очаровательная: вся природа как бы упоевалась ею. Когда мы проехали уже в лес в карете, а затем пошли пешком, хотя было под ногами и очень мокровато, а по местам почти топко, как на болоте, – откуда взялись разные птички, которые кружились над головами нашими и оглашали воздух пением на все голоса, – словом в лесу стало так прекрасно, усладительно, что и весной редко можно чувствовать такое состояние, в каком мы находились. Сам Владыка, как бы не верил себе, смотря на всё окружающее нас в природе, как бы приветствующее каким-то нарочитым торжеством. Таким образом, мне не нужно было ни описывать и местности, ни выхвалять её красот и проч. перед Владыкой, в лице которого явственны были совершенное довольство Корбухой и одобрение этого места для устройства Скита. Действительно, после нескольких минут нашего пребывания, Владыка спросил только: где основать самый храм? а затем сам же указал на тоже дерево, которое было мной намечено, и на котором я снова за его благословением надломил три большие ветви.

«Пройдясь ещё несколько и осмотрев местность в каком-то раздумье, Владыка вдруг обратился ко мне с вопросом: «однако скажи мне о. Наместник, от чего ты так неотступно настаивал в твоих, особенно последних письмах касательно избрания этого именно места для Скита? Когда я, нисколько не обинуясь, ответил ему, что настаивать так благословил меня Высокопр. Филарет, Митрополит Киевский, осматривавший и указавший это место в недавний проезд его здесь». Владыка сказал: «вот так бы и следовало тебе написать мне, тогда и рассуждать бы мне, ни тебе не нужно было бы. В этом деле он знаток, не то, что мы с тобой: мы не годимся и в ученики к нему по этой науке, по которой, как и по имени его, тако было и житие его».

После всего этого рассказа о. Наместника меня заинтересовал вопрос, – с которым я и обратился к нему: «Что за побуждение было у Высокопр. Владыки Московского Филарета к желанию устроить Скит именно в это время?!» Он отвечал: «сказать откровенно, это в своём роде был секрет, а какой, вы это узнаете, думаю я, и из сведений о Владыке Киевском, когда успеете собрать их в полноте. Ведь они оба тогда, как говорится, скатились с горки на одних салазочках, хотя их выпроводили-то из Св. Синода навсегда в свои Митрополии не в одно время. Владыка-то Киевский возвращался, как я рассказывал вам, в начале Мая, а наш прибыл позднее. И замечательно, как теперь помню, первый-то Киевский был преспокоен и даже как бы радёшенек, – а наш-то не того... Вообще в их характере, сказать нужно, была большая разница во многом, именно в случае каких-либо непредвиденных и неблагоприятных обстоятельств. Наш-то Владыка, попросту сказать, был трусоват или больно щекотлив и мнителен за себя и за всё своё... Киевский же Владыка наоборот: и он бывал для нашего поддержкой в подобных случаях и обстоятельствах – ещё с давних пор. Вам придётся это узнать из материалов, – особливо например, из письма Киевского Владыки к нашему, когда он (Киевский Митрополит) был ещё Архиереем Калужским, а наш только ещё Архиепископом Московским. Тогда тоже успели было сильно подставить нашему Владыке ногу... особливо по делу о его Катехизисе... Мне сказывали люди знающие, что наш-то чуть было и тогда уже не готов был подумать о Гефсимании, т. е. об устройстве Скита с выходом совсем в отставку, или даже будто хотел себя настолько смирить, что желал бы быть гробовым при Св. Мощах Св. Угодника нашего Сергия²⁸⁷, или в Чудове при Св. Мощах Святителя Митрополита Алексия... По крайней мере, есть даже и у меня, добытое в копии по секрету, одно писание под названием: «Молитва заключённого в темнице», которую будто бы составил наш Владыка именно в тогдашнюю пору, когда писано было ему успокоительное письмо от Калужского Филарета. Потому то, мне кажется, наш Владыка и промолвил мне по случаю выбора места для Скита на Корбухе, предуказанного Филаретом Киевским, «что мы, де, не годимся к нему и в ученики», разумеется по высоте и твёрдости его духа и характера...» «Впрочем, это я говорю вам так, как сам разумею, а другие, может статься, другое об этом разумеют; если что вам будет известно со временем, то вы, конечно, сообразите сами. Теперь, при жизни нашего Владыки, конечно много и многое остаётся сокровенным, хотя я и знаю, что уже многое и записано и, само собой не замедлит появиться в издании немедленно же по его кончине²⁸⁸. Ведь вот и о Владыке-то Филарете Киевском, только уже по блаженной его кончине, сделалось известным то, что столько лет был он уже схимником – потаённым»... При этих словах у меня вырвалось то, что сказать правду, было сыздавна в мыслях: «Что же? может статься, и по кончине Вашего Владыки – Митрополита мы уведаем тоже»... О. Наместник полу-улыбнувшись сказал: «вот вы как забывчивы, честный отче: я ведь вам уже говорил и повторял слова нашего Владыки, – что мы, де, не годимся и в ученики к тому Владыке... И я первый о себе присовокуплю что, увы! я грешный не дерзаю и помышлять, чтобы был я подобен о. Иеросхимонаху Парфению, бывшему духовному отцу своего Владыки – Митрополита Киевского²⁸⁹, который как известно, сам первый восприял схиму от святительской руки его, а потом возложил и на него свою руку с облечением его в схиму. Нет и нет! Скажу вам больше: вот и насчёт даже места погребения для нашего Владыки, сколько уже вышло изменений! Сперва предуготовлялось место в самой главной деревянной скитской церкви, – затем в церкви, что в скитском корпусе, а теперь уже и это оставлено... Место для погребения предназначено, кажется, окончательно – в самой же Лавре, а вовсе не в Скиту. Какие же мы схимники, когда не умеем быть и скитниками?! – Но простите, если я больно уже заговорился и, может статься, даже и чрез меру». Не говоря о знаменательности изложенного рассказа по и отношению собственно к избранию места для скита Гефсиманского, содержание и значение его весьма знаменательны в приложении к нашему повествованию. Прежде всего, из этого рассказа ясно, что сам Филарет Киевский был действительно избранником и призванником, чтобы воспринять и оправдать в лице своём то, о чём как сказано в исторической Записке для всех, водворившихся в обители, любителям духовной науки открывался благодатно-духовный дар, имевший, несомненно, благотворное влияние на достойных его. Далее же, что касается того как и в чём могло проявляться и распространяться через посредство такого начальника-духовно-подвижника соответственное влияние на воспитанников и даже на других, об этом дают разуметь следующие данные.

Сам в Бозе почивший не упомянул ни об одном из тех лиц, авторитетом которых свидетельствовался он в отношении духовно-знаменательного значения местности на Корбухе. Сообщивший же нам свой рассказ, о. Архимандрит-Наместник хотя и припоминал некоторых, но тут же сам сослался на воспоминание Графа М. Толстого, только что пред этим временем напечатанные, и нами затем тогда же прочитанные²⁹⁰. «И по возрасту и по занятиям моим я имел более сообщества со студентами Академии, нежели с монахами Лавры, – пишет Граф. Но и между лаврскими старцами случилось мне узнать нескольких истинно-духовных, благочестивых подвижников». Затем Граф перечисляет поимённо шесть таковых лиц²⁹¹ с их характеристикой и отчасти с указанием на отношение некоторых из них к лицам академическим и, наконец, с засвидетельствованием о благодатно-чудодейственных дарованиях двух из них, – именовавшихся собственно – Гефсиманскими схимниками, что на Корбухе.

Судя по времени, к которому относятся воспоминания Графа М. Толстого, почти все поименованные лица были современниками в Бозе почившего Митрополита Филарета Киевского в бытность его в Академии. Нельзя допустить, чтобы Ректор Филарет не знал их, а зная не имел с ними общения, когда, как увидим, впоследствии, бывши уже Епископом и Митрополитом, он всегда питал особенную любовь и преданность, по преимуществу, к простым смиренным старцам-инокам. Поэтому, когда вспоминал он, в беседе своей с о. Наместником о Корбухе, о каких-то приходивших туда лицах, – то, несомненно, под сими последними разумел указанных, хотя он и не называл их имён. Так же точно, хотя он, по чувству смирения, говорил прикровенно, что ему приходилось ходить по протоптанным ими тропинкам, – но, вероятнее всего, он сходился здесь с ними. Таким образом, здесь была особая, и в полном смысле, духовная академия, где в минуты прерываемого богомыслия встречавшиеся друг с другом старцы, хотя произносили, может быть, лишь по нескольку слов между собой. Зато эти слова были из рода тех, о коих свидетельствует св. Апостол: хощу пять словес умом моим глаголати, да ины пользую, нежели тьмы словес языком. (1Кор. 14:10).

Такие духовные подвиги, хотя и втайне совершавшиеся Ректором Филаретом, но не остававшиеся совершенно неведомыми, – понятно, как высоко должны были ставить его в глазах и воспитанников и сослуживцев, а с тем вместе неотразимо сильно и глубоко действовали на их собственное поведение. И почти излишне спрашивать, – известны ли были воспитанникам и сослуживцам Ректора Филарета самые его посещения Корбухи, а равно, более или менее, близкие отношения и духовно-дружественные связи со старцами-подвижниками. Нужно знать, что местность Корбухи была известна, сыздавна ещё, и начальникам и воспитанникам прежде бывшей Троицкой Платоновской Семинарии, и окрестности её, в месте с Вифанскими, служили лучшим местом для прогулок наставнических и воспитаннических²⁹². Преемственно за воспитанниками Семинарии и академисты, с изначала доднесь, отправляются для прогулок преимущественно в описываемые места. Судя по этому одному, хождение Ректора Филарета, а также и прочих старцев-иноков, и взаимные их личные отношения, так или иначе, не могли укрыться от взора и наблюдения воспитанников. У воспитанников, в подобных случаях, бывает особенная чуткость к поступкам начальников и наставников. Горе и зло, если эта чуткость встретится с какими-либо впечатлениями или даже догадками не в пользу поставленных над ними, – и зато наоборот, когда такая чуткость и наблюдения откроют потаённые стороны внутреннего духовно-назидательного свойства, то действия и последствия от этого бывают такие, каких не могут возбудить и внедрить самые образцовые педагогические наставления и руководства, или даже открытая добродетельная жизнь. И вот, не здесь ли верный ключ к уразумению того, что Ректор Филарет, неведомо даже для него самого, мог являться проводником духовно-нравственного влияния на своих воспитанников в деле призвания их к монашеству?! Не отсюда ли становятся понятными и те отзывы воспитанников, что они считали его не за человека, а за ангела, и вообще видели в нём что-то особенное, даже необыкновенное и к самым лекциям его чувствовали невольное благоговение?!

То же самое до́лжно сказать и касательно близких духовно-дружественных отношений Ректора Филарета сподвижниками-старцами. Последнее так же не могло быть скрыто от воспитанников. Если вспоминатель своей юности Граф М. Толстой, бывши в числе вольнослушателей в Академии и бывши лицом светским, мог знать вышепоименованных благочестивых старцев, то и студенты, особливо из чувствовавших в себе призвание к монашеству, могли ли не быть в таких же точно отношениях к этим старцам. Пример в лице старца Игнатия, дарившего своими рукописными хартиями профессора Голубинского, вполне подтверждает истинность подобных отношений. И удивительно ли, что эти самые старцы, приходивших к них, юным питомцам высших наук, коль скоро замечали в них желание посвятить себя иноческому служению, указывали как на первый живой пример им – на их начальника-воспитателя, и этим давали им разуметь, что и высшее образование и высота служебного звания удобно совмещаются с иноческими обетами и подвигами. На чем же могли самые старцы основывать свои отзывы о духовном подвижничестве Филарета, ответ на это с одной стороны в том, что подобные состояния как духовные, и по слову Апостола, духовне востязуются (т. е. уразумеваются и определяются); а с другой стороны как степень подвижничества самых старцев, хотя была ведома отчасти ещё при их жизни, но явственнее открылась по кончине их в таких благодатных действиях, какие видели мы в лице, например, старцев-схимников Харитона и Матфия, так точно и о в Бозе почившем Филарете уместно привести здесь, между прочим, следующий факт, ясно свидетельствующий об особенной благодати, на нём почивавшей при жизни его. Вот тот факт, относящийся, собственно по самому месту события, к настоящему предмету повествования²⁹³.

"Игуменья К. монастыря Каллиста, в Октябре 1864 года, рассказывала, что бывши в Хотькове²⁹⁴ слышала она в Августе 1863 года от тамошней Игуменьи A., что последняя, давно ещё за несколько лет до игуменства, страдала ревматизмом и до такой степени, что нельзя были даже до неё дотронуться; поэтому она, уцепившись только за холст, и то кое-как лишь могла приподниматься или поворачиваться на кровати на другую сторону. В одну ночь, во время особенно сильных страданий, подходит к ней какой-то Архиерей с Диаконом и послушником. Архиерей был в ризах, а Диакон в стихаре. Подойдя к страждущей, Архиерей приказал ей встать на ноги и очень строго. Когда же больная сказала, что пошевельнуться не может от страшной боли, то Святитель взял её за ногу, и приподняв, со всего размаха тряхнул её и бросил так, что больная закричала в беспамятстве; потом, постучав кулаком в пятки, присовокупил: «не бойся! будешь здорова, да ещё и начальствовать будешь!» Больная тотчас же почувствовала себя совершенно здоровой и, встав на ноги, ходила по комнате, славя Господа». Долго, после своего исцеления, Игуменья А. не знала и не могла знать, – кому она обязана была своим исцелением, – о чём передавала и Наместнику Троице-Сергиевой Лавры Архимандриту Антонию. Наконец, стоя однажды при мощах преп. Сергия, она в лице, проезжавшего в Санкт-Петербург, Высокопр. Митрополита Киевского Филарета, узнала своего исцелителя, при коем те же были самые и Диакон и послушник и в тех же облачениях как сам он, так и Диакон. Обливаясь слезами от этой неожиданной и поразившей её до глубины души встречи, она пробилась через теснившуюся около него толпу, чтобы получить его благословение и выразить свои чувства. Но прозорливец – Святитель Филарет, благословляя её, сказал ей тихо, но со властью, до двух раз: «молчать прошу, – о чём знаешь».

К какому собственно времени относится факт этого чудодействования, неизвестно; относительно же времени, в которое исцелённая Игуменья А. узнала своего исцелителя оказывается, что это могло быть в 1838–1842 годах, в течение которых Высокопр. Филарет ежегодно ездил из Киева в Санкт-Петербург для присутствования в Св. Синоде. Отец Наместник А. Антоний тоже не указал нам в точности на время, зато присовокупил к этому, что факты, т. е. и исцеление болящей и узнание ею своего исцелителя были известны в своё же время и Высокопр. Филарету Московскому. Поэтому, говорил о. Наместник, наш-то Владыка, как мне сдавалось, и на Корбухе выразился так о Киевском Владыке, что мы не годимся к нему и в ученики, разумея свято-подвижническую жизнь его и такие духовно-благодатные дарования. Ведь Владыка Киевский-то, несомненно, и во время служения своего здесь в Академии был наставником не по наукам только, а по духу и влиянию своему был и явным и тайным руководителем для других на пути к истинному подвижничеству, разумеется и для самих академистов. От этого-то Владыка наш и всегда, бывало, радовался, когда получал представления от Академического Начальства с прошениями студентов в пострижение в монашество и приговаривал иногда, – «каков де был корень, таковы и произрастания в ветвях»... «Да вот и на моих уже глазах – сколько перебывало здесь в Академии и Ректоров и Инспекторов и все из здешних, как говорится, доморощенных. А сколько уже теперь вышло из них достойнейших святителей... На бывшем недавно (в 1864 г.) Юбилее Академии особенно отрадно было выслушать в исторической Записке самые прямые об этом свидетельства. Недавно же, я с особенным умилением прочёл речь, сказанную при наречении в Епископы известным учёным, Доктором Богословия Иоанном, бывшим здешним же воспитанником, в которой он так живо и, главное, в таких чувствах и с сердечным расположением к званию иноческому, как ведущему, ближе и прямее всего к служению Святительскому учёных-то лиц монашествующих, – изобразил значение и самого образования академического в этом отношении. Вы верно читали это, что я теперь говорю».

Указанная сейчас и столь метко охарактеризованная нашим бывшим собеседником А. Антонием, речь бывшего Преосв. Иоанна нам была уже известна. Эта речь действительно такова по своему значению, что и в настоящий раз мы не можем не обратиться к ней, чтобы именно её словами закончить всё наше настоящее изложение о значении служения Ректора Филарета в Московской Духовной Академии по духу, силе и направлению всей его служебной деятельности и собственной его жизни в деле духовно-учебного и нравственно-воспитательного образования.

Вот несколько главных строк из этой речи.

«Полвека протекло в жизни наших духовных училищ, со времени их преобразования; и в настоящее время они светло празднуют своё пятидесятилетие²⁹⁵. Да, не достойна ли в самом деле, памяти и торжества их минувшая жизнь, – та жизнь всегда поучительная, когда свет Божественного Откровения, нераздробляемый и непреломляемый во множестве пытливых вопросов человеческого разума, все наши познания возводил к единству вечной Истины, – когда наш дух, строго богословствующий и здраво философствующий, был чужд не только всякого вольномыслия мира, но и самого мира, не считая его дела своими, когда, поэтому многие и лучшие из нас, в лучшие годы жизни, с любовью и радостью спешили приносить к алтарю торжественные обеты жизни, всецело посвящаемой на служение Богу и Церкви. Когда пред высокими авторитетами в нашей науке и Церкви древних и новых времён охотно смирялся молодой ум, однако ж не менее, а может быть и ещё более умов нынешнего века мыслящий, и юная воля, вовсе не бесстрастная, не знала для себя других начал в жизни, кроме свободной преданности своему званию и терпеливой покорности воле начальственной. Когда сильно чувствовались у нас внешние неудобства жизни, многие нужды и лишения, но ещё сильнее был навык довольства малым, несокрушимого труда и терпения, и мысль, – что есть для человека в жизни нечто высшее вещественных нужд и лишений. И вот, из такой-то школы выходил человек, как подобает служителю Евангелия, с крестом в душе, готовый на всякий крест в жизни».

После этих истинно глубоко замечательных слов духовного витии, почерпнувшего и вынесшего для себя такие чистые убеждения именно из Московской Духовной Академии, хотя и в дальнейшей уже генерации питомцев, излишне были бы какие-либо ещё комментарии в приложении собственно к жизнеописуемому лицу Филарету, как началоположнику всего, изображённого в приведённой речи, состояния высших духовных рассадников просвещения в бывшем их пятидесятилетнем периоде. Нам остаётся лишь сказать, что этот же самый Филарет как был истинным начальником, педагогом-отцом на поприще учебно-воспитательном, таковым же явил себя и на поприще святительства, говоря словами речи, «как подобает истинному служителю Евангелия с крестом в душе и с готовностью на всякий крест в жизни». На святительское служение вступил в Бозе почивший непосредственно с должности Ректора Московской Академии и совершил его в течение целой (без малого) четыредесятницы лет (1819–1857) и, завершив его до последних минут жизни на первосвятительской Киевской кафедре, не обинуясь засвидетельствовал сам о себе в буквальных предсмертных словах: «жил на кресте и умер на кресте»²⁹⁶.

Первым местом святительского служения в Бозе почившего была паства Калужская.