Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники

Деятельность Стефана Яворского и Феофана Прокоповича была так многостороння, труды их так многочисленны и важны, что с первого взгляда открывается возможность изучать их с разных точек зрения.

Догматическое учение того и другого, изложенное в их ученых, богословских сочинениях, представляет богатый предмет для иcследования.

Их деятельность как Иерархов, их участие в управлении Церковью, тесно связанное с нашею политическою историею, заслуживает отдельного рассмотрения.

Наконец, с точки зрения литературной, отстранив вопрос о содержании их сочинений, можно обратить исключительное внимание на форму, на образ изложения, на слог, на язык. В этом отношении, всего важнее их проповеди и торжественные слова.

Полная характеристика Стефана Яворского и Феофана Прокоповича требует всех этих трудов. Разнообразные по содержанию, они представили бы нечто целое. Мы нашли бы в них внутреннее единство мысли, той мысли, которой служили и были постоянно верны Стефан Яворский и Феофан Прокопович. Эта мысль дает каждому из них то основное, коренное определение, которому подчиняются и из которого вытекают все прочие. Ее доказывают они в своих богословских трудах, ее прилагают к жизни в своей практической деятельности; наконец, она отражается в стиле их проповедей.

Только в этом последнем ее проявлении мы будем ее изучать.

Отстранив задачу о полной характеристике, ограничив свой предмет, мы старались обработать его в дух целого, так чтобы труд наш мог войти в полную характеристику и с нею согласоваться.

И так, задача этой диссертации есть характеристика Стефана Яворского и Феофана Прокоповича, как проповедников. Идеи, составляющая содержание проповедей и торжественных слов, должны быть изучаемы отдельно; мы примем их, как данные, не будем ни поверять их, ни обсуживать; но постараемся определить характер изложения, слог, язык, вообще то, что составляет сущность проповеди.

Прежде нежели мы приступим к нашему предмету, мы должны предварительно определить, что такое проповедь и чего должно от нее требовать.

Этот вопрос тесно связан с другим, более общим вопросом: о красноречии вообще.

Если красноречие, в области литературы, (принимая это слово в смысле совокупности всех словесных произведений), занимает место сферы самобытной, от других независимой и заключающей в себе самой свое оправдание; и если красноречие может и должно быть предметом особенной науки, то общие его законы, деление его на различные роды и частные законы этих родов, должны быть необходимы и вытекать из существа самого красноречия. Тогда, из общего определения красноречия, мы выведем определение проповеди.

В противном случае, если красноречие, само в себе взятое, такой самобытности и живой цельности не имеет, если составные элементы его, органически между собою не связанные, распадаются и отходят к другим сферам; то мы должны будем отказаться от требования вывести определение и частные законы проповеди из существа красноречия, и обратиться в другую сторону.

В обоих случаях, для нас необходимо решить вопрос о красноречии вообще.

До сих пор, многие ученые вводят красноречие в область искусства и определяют ему место подле поэзии, как одному из родов художественных произведений в слове.

Это мнение, с первого взгляда, представляется довольно вероятным. Между красноречием и поэзиею, по-видимому, много общего.

Оратор, равно как и проповедник, заимствует содержание своего слова, берет факт из действительности его окружающей; но он не ограничивается признанием этой действительности или ее изображением, в ее случайности. Он не покоряется ей, а стремится пересоздать ее согласно с идеею, с законами религиозными или государственными. Если же он и признает ее, то это только потому, что сам он видит и другим открывает в ней это полное, уже осуществившееся согласие.¹ Далее, общие законы, удерживая характер отвлеченности, составляют живой интерес оратора, его личное убеждение. Это убеждение он старается передать во всей его силе другим. При этом, развитие содержания и образ изложения находятся в его власти и от него зависят. Все это дает красноречию вид свободного творчества.

Наконец, оратор обращается не к одной способности понимания. Мало того, если слушатели с ним согласятся; холодное, равнодушное признание истины недостаточно; оратор должен возбудить живое сочувствие к общим началам, составляющим содержание его слова. Поэтому, он действует на всего человека, на способность созерцать и чувствовать. Пафос, художественный элемент и поэтическое выражение доступны оратору. Всеми этими свойствами красноречие подходит к художественному произведению.

Но не смотря на это сходство, для поверхностного взгляда обманчивое, в существенных свойствах красноречие и искусство далеко расходятся.

Каждая ораторская речь, равно как и всякое художественное произведение, может быть разложена на два элемента: на идею и форму, на общее и частное. Присутствие этих элементов в художественном произведении явно и всеми признано.

В ораторской речи они также присутствуют. Общее является в виде отвлеченных начал, догматов, нравственных предписаний, государственных законов, и пр.; частное заимствуется из жизни, как готовый факт.

Иногда это одно определенное событие, иногда картина всей жизни, схваченная в известную минуту, иногда лицо, в каком-нибудь отношении замечательное, иногда наконец целая группа лиц под известным определением.

И так составные начала художественного произведения в слове и ораторской речи одни и те же; но присутствие этих двух начал, в их раздельности, еще не составляет искусства.

Общее существует само по себе, в своей отвлеченности, в сфере религии – как догмат, в сфере науки – как мысль, в сфере государства – как закон.

Частный факт, который берется из действительности, занимает свое место в ряду жизненных явлений, в сфере случайности.

Ни в общем, ни в частном, нет еще того, что составляет сущность искусства. Эта сущность заключается в отношении элемента общего к элементу частному, в их живой неразрывности. Общее из себя условливает свое проявление, органическую форму, в которую оно свободно облекается и становится живым явлением. Через это понятие теряет характер отвлеченной общности, и факт освобождается от своей случайности и становится необходимою формою, достойною носить в себе идею.

Проникаясь взаимно, сростаясь, элемент общий и элемент частный примиряются в третьем. Это третье есть факт искусства, художественное произведение. В нем исчезает противоположность общего и частного; обе стороны становятся нераздельны, так, что развлечь их, значит убить художественное произведете.

Это воплощение идеи в форме, это примирение двух противоположностей в живом явлении, есть сущность искусства, есть то, что принадлежит ему исключительно, и что дает ему право быть самобытною сферою. Только те произведения в слове могут иметь место в этой сфере, которые этому условию удовлетворяют.

Спрашивается: ораторская речь может ли быть отнесена сюда? В ораторской речи являются, как мы сказали, два элемента: общее и частное. Потребность их примирения выражается в речи; но само примирение в ней не совершается. Оно остается для нее внешнею целью, которой она служит, но которой достижение не от нее зависит. В самой же речи, общее и частное удерживаются в их отвлеченности, в раздельности. Оратор, с одной стороны, полагает общее понятие, догмат веры или закон нравственный; с другой, выводить частное явление (общественное учреждение, или историческое событие, или, наконец, человека), в котором заключается противоречие с общим, и своим словом старается убедить в необходимости положить этому противоречию конец.

Таким образом общее и частное являются каждое само по себе, в раздельности, в отчуждении друг от друга, и при этом отношении обе стороны остаются. Их примирение, то, что в художественном произведении является как уже совершенное, в красноречии составляет только субъективную цель оратора, достигаемую не в слове, а только посредством слова и вне его, в действительной жизни.

И так оратор не творит, а подводит, сравнивает, противополагает. Сущность красноречия заключается не в свободном развитии понятия в непосредственном единстве его с реальностью, а в их разъединении и в требовании единства.

Таким образом красноречие, в некотором смысле, есть только стремление к тому, что в искусстве представляется уже осуществленным, разумеется, в другой сфере.

Далее, в красноречии художественный элемент отнюдь не составляет единственного и высшего интереса оратора. Вне своего произведения в слове, он задает себе цель и к ней устремляет все свои силы и средства. Форма произведения, построение частей и образ выражения служат ему только, как приличные орудия. Слушатели должны быть тронуты и потрясены также не ради самих себя; убеждение и вообще то чувство, которое стремится возбудить в них оратор, в свою очередь, имеет значение только средства, побуждения к делу, задуманному оратором. Таким образом и для них слово является несвободным, не в себе самом замкнутым, полным произведением, а случайным орудием, пружиною, приводящею в действие их воли.

И так ораторская речь есть плод не свободного творчества, но результат расчета.

Из всего этого усматривается, что сущность красноречия заключается не в художественном творчестве, не в свободном возникновении художественного произведения; но в законе сообразности с целью (Zweckmässigkeit), в случайном отношении понятия и реальности, условленном личным намерением оратора. Свобода творчества заменяется служением практической цели, выходящей из области литературы вообще.

И так красноречию нет места в области искусства; ораторская речь не есть и не должна быть художественным произведением².

Этим решается вопрос о красноречии вообще, как о сфере самобытной, из себя условленной. Составные элементы его, отвлеченно общее и частное явление, не проникаясь взаимно, не сливаясь в одно живое целое, пребывают в раздельности и отходят к другим сферам. Поэтому содержание красноречия не принадлежит ему. Само красноречие, как искусство, как соединение этих элементов, существует не само по себе и не ради себя, а только как средство, служащее общим началам и явлениям жизни.

Отсюда мы выводим, что напрасно дают место красноречию в области изящной словесности и напрасно изучение красноречия возводят на степень науки.

Так как оно есть не более как средство, служащее к достижение до бесконечности разнообразных, но для него постоянно внешних целей; то законы и свойства его должны условливаться характером этих целей, следовательно изменяться вместе с ними.

Поэтому также не может быть строгого, необходимого деления красноречия на роды. Их может быть столько же, сколько может быть общих начал и частных случаев, которым оно служит.

И так красноречие изучать должно не само в себе, не красноречие как таковое, а красноречие как средство, служащее той, или другой цели и ею условленное. Можно рассматривать, какое значение имеет речь, служащая религиозным интересам, речь, как орудие гражданской деятельности, и пр.

Отрицательное решение вопроса о красноречии вообще указывает нам на то, каким образом может быть решен частный вопрос о красноречии духовном.

Приступая к этому второму вопросу, прежде нежели мы рассмотрим значение проповеди в ней самой, мы должны представить следующие замечания, доступные при взгляде на нее извне.

Между всеми родами красноречия первенство неоспоримо принадлежит красноречию духовному. Оно принадлежит ему, во-первых, по характеру элемента общего, составляющая его основное содержание; во-вторых, по свойству элемента частного, во сколько он под это общее подводится.

Красноречие духовное служить вечным, абсолютным истинам, догматам веры и нравственным законам, свыше открытым человечеству. Не случайный и часто изменяющийся закон гражданский, условленный внешними, жизненными потребностями общества, не преходящия судьбы того или другого народа дают ему значение, а вечно и безусловно истинное.

Поэтому сфера, оглашаемая словом проповедника, обнимает все времена и все народы. Проповедь, к кому бы в особенности она ни была обращена, относится вообще ко всем; ее сила и значение не ограничивается ни известным кругом времени, ни известною местностью. Слово духовное раздается по вселенной и ему внемлет все человечество; ибо для всех звучит божественный благовест, и всякого человека, всегда и во всяком месте, обязывает закон божественный.

И так высокое значение дает духовному красноречию идея, которой оно служит. Характер же и цель этого служения определяются необходимым, и от самого красноречия независимым, отношением откровения к человечеству. Но так как это отношение выражает собою Церковь, так как Церковь есть это самое отношение, как осуществленное; то мы полагаем вопрос о проповеди в следующей форме: какое место занимает проповедь в сфере Церкви, какое назначение дает Церковь проповеди?

Церковь, при взгляде на нее извне, представляется множеством лиц, одинаково верующих. Но это множество есть не случайный аггрегат; оно образует собою целое, живой организм, духовное тело. Частные лица получают в нем значение живых членов; их отношение к целому организму есть отношение внутреннего, свободного и постоянного подчинения.

Вступая в Церковь, каждое лицо отрекается служить самому себе и жить для себя; оно приносит в жертву свою исключительную личность и дает обет пребывать в постоянном единении веры и любви с Церковью – жить для всех одною, благодатною жизнью со всеми.

Вера в догматы Церкви и жизнь, согласная с законами Церкви, вот два условия, неразрывно между собою связанные, которых соблюдение пересоздает личность и возводит каждое лицо на степень члена Церкви, причастного искуплению.

И так догматы и нравственные законы, существуя сами по себе, в своей отвлеченности, и образуя собою одну сторону Церкви, в отношении к частным лицам, ее членам, составляющим другую ее сторону, сторону жизни, имеют постоянно и безусловно обязательную силу. Догматы должны быть их верою, нравственные законы должны управлять их жизнью. Этим условливается единство Церкви, как живого организма.

Но Церковь, будучи в каждую минуту своего бытия сама в себе этим полным и живым организмом, в отношении ко всей совокупности частных лиц, образующих человечество, никогда на земле вполне не осуществляется.

Она отверста для всех, все люди призваны к наследию жизни, но далеко не все внемлют призыву. Многие упорно пребывают вне Церкви.

Даже те, которых она признала своими членами, часто от нее отторгаются и нарушают в себе ею данное и ими принятое определение.

Сама Церковь, не простирая своего действия за пределы самой себя, не может иметь дела с неверными. Членов своих, признавших ее, и после того словом или делом от нее отрекшихся, она исключает из своей сферы, ставить вне себя.

Но не даром Церковь называет себя кафолическою; возможность открыта неверным вступить в нее и грешникам, от нее отпавшим, возвратиться в ее лоно. Это свойство Церкви выражается, в отношении к пребывающим вне ее лицам, посредничеством между ними и Церковью.

В самом слове: посредничество, лежит понятие о третьем, среднем между двумя разобщенными началами, в этом случае – Церковью и пребывающим вне ее человечеством. Это третье должно необходимо принадлежать к Церкви и быть ее законным, ею избранным представителем; с другой стороны, будучи предназначено действовать на частные лица, оно само должно быть лицом. Живой посредник между церковью и частными лицами есть проповедник; самое дело посредничества есть проповедь.

Проповедует не Церковь; но Церковь, признавая необходимость и святость и проповеди, благословляет избранных на великое дело посредничества. Проповедь составляет одну из существенных обязанностей святительского сана.

Мы вывели значение проповедника и проповеди из отношения частных лиц к Церкви, во сколько это отношение есть дело человеческое.

Но все благое творит не сам человек, как лицо, а Дух Божий, в нем живущий.

Обращение человека к истине и внутреннее покаяние есть дело благодати, венчающееся в таинстве отпущения грехов. Принять благодать или отвергнуть ее, вот что лежит во власти всякого человека.

Поэтому, назначение проповеди мы полагаем в том, чтобы победить и отстранить в человеке все то, что препятствует действию благодати. В этом отношении, дело проповеди есть чисто отрицательное; кроме того, она может быть одним из орудий положительного действия самой благодати.

И так проповедник есть лицо, самою Церковью избранное, и получившее от нее призвание быть посредником между нею и частными лицами. Проповедь есть орудие этого посредничества.

Мы сказали, что она может относиться к неверным и к членам Церкви. Отсюда два рода проповедей. Отстранив первый, будем говорить о втором.

Здесь выражается значение проповедника непосредственно; его можно созерцать. Окончив Божественную службу, Святитель выходит на средину храма, и становится на амвон. За ним алтарь, на котором совершилось приношение бескровной жертвы; перед ним – собранные члены Церкви.

Таже двойственность является в самой проповеди. Общее содержание заимствуется из догматических и нравственных начал Церковного учения; случай, на который проповедь говорится, из жизни. Проповедник представляет отношение этих двух элементов, действительное и идеальное, то, которое есть, и то, которое должно быть. Характер действительного отношения определяет самая потребность проповеди. Необходимость посредничества свидетельствует о расторжении единства. Частные лица не имеют той веры, которой требует от них Церковь, и в жизни своей нарушают ее законы.

Убеждения и дела людей, как оскорбляющие догматы и законы Церкви, вот предмет и содержание всякой проповеди. Поэтому, можно начертить следующую схему проповеди. Две части входят в нее: догматическая и нравственная. Та и другая имеет две стороны: отрицательную и положительную.

Первая часть может содержать в себе опровержение ложных мыслей, суеверий, сомнений, и пр. затемняющих чистоту веры, и уяснение, напоминание догматов Церкви.

Вторая, обличение пороков и наставление в добрых делах.

Само собою разумеется, что не от всякой проповеди должно требовать развития всех этих частей, и притом в равной полноте. Смотря по обстоятельствам, внимание проповедника может быть устремлено на одну из них исключительно. Мы и не думаем предлагать правила для духовного красноречия, а только обозначаем круг, ему доступный.

От проповеди в строгом смысле, по-видимому, разнятся некоторые роды, как то: торжественные слова на важные случаи, надгробные слова, похвальные слова, и пр. Но это теже проповеди, сложенные из тех же двух составных начал, общих законов и частных случаев; вся разница в том, что проповедник не для того сближает их, чтобы открыть в них противоречие; а напротив, приводит к сознанию их согласие. Он прославляет и хвалит какое-нибудь дело или лицо, потому что видит в нем это согласие и желает возбудить слушателей к подражанию. Оба элемента все таки удерживаются в их раздельности. Оправдание и похвала могут служить средством точно также, как и обличение.

Из всего нами сказанного могут быть выведены существенные свойства проповеди и главные требования.

Проповедь служит Церкви, воспитывая в слушателях членов, ее достойных; поэтому в общей, положительной части, должна господствовать и ясно представляться идея Церкви. Проповедник обязан говорить от имени Церкви, не от себя; все его советы, поучения и наставления должны вытекать из существа самой Церкви, а не из других произвольно утвержденных начал. Каждому слову его дает вес и значение авторитет Церкви. Поэтому, к кому бы он ни обращался, он должен видеть в слушателях только членов Церкви. Из этого определения он выводит их частные обязанности.

И так мы признаем проповедь за недостаточную, если все наставления, правила и законы не будут сведены к единству в идее единой Церкви, если не в ней, а в отвлеченных и произвольных соображениях о пользе, выгоде, приличии, и пр. проповедник станет искать оправдания.

Далее, так как проповедник, служа Церкви, служит вместе частным лицам; то, следовательно, он должен постоянно иметь их в виду, и говорить не только при них, но для них. Ему необходимо изучить глубоко и живо принять в себя все условия места, времени, степени образованности своих слушателей, их свойств, господствующих склонностей, недостатков. Слово его должно быть таково, чтобы на них именно оно могло действовать. При отсутствии этого условия, проповедь получит характер отвлеченного и сухого догматизма и не возимеет успеха.

Но предположивши даже, что проповедник утвердился на незыблемом основании, и вполне постигнул свое отношение к слушателям, он все еще будет далек от идеала проповедника, если нет в нем той силы, которая мирит противоречия, того наития словом, которым переводится отвлеченнообщее в живое убеждение лиц.

Догмат, в своей недоступности, и нравственный закон, в своей сокрушительной строгости, сами по себе не убеждают.

Убеждать людей может только лицо, искренно и глубоко убежденное. Мало того, если слушатели признают истину, как нечто для них внешнее; нужно, чтобы родилась в них потребность истины для себя, сильное желание принять ее. Это усвоение истины всем сердцем, всеми помыслами, всею душею, это плодотворное усвоение есть то, что называем мы убеждением.

И вот почему проповедь должна быть словом от лица к лицу, должна быть проникнута личным характером, тем, что так сильно и непосредственно действует на лица; вот почему главное, существенное условие проповеди есть личность проповедника.

Элемент личности должен быть в духе самой проповеди, в слове, в произношении, в голосе, в движениях; но не должна личность проповедника выступать из проповеди и становиться в глазах слушателей резкою объективностью. Это был бы величайший порок, диаметрально противоположный нашему требованию. Личность проповедника не должна иметь самостоятельного значения, по себе; все должно быть ею растворено и проникнуто; она сама, как личность, не должна быть нигде. Личность есть та прозрачная среда, сквозь которую проходят лучи вечной истины, согревая и освещая человечество. Если же субъективность проповедника выступит вперед и станет перед слушателями в своей резкой исключительности, как твердое, непроницаемое тело; то она, как преграда, заслонит от них общее.

Когда внимание предстоящих останавливается на проповеднике, как на лицо, и им поглощается, когда проповедник перед ними объективируется, значит, элемент личности лежит не в самой проповеди, не в слове, а вне его.

В заключение этого краткого очерка теории проповеди, мы должны решить вопрос о том, до какой степени ей доступен элемент художественный.

Мы уже сказали, что проповедь служит внешней цели; поэтому ее построение, взаимное отношение частей и изложение оцениваются как средства. Художественный элемент получает место в проповеди также как средство. Изображение высокого идеала духовной жизни, или наоборот, картина жизни греховной, могут произвести на слушателей глубокое впечатление, какого не достигает сухой догматизм. Мы не говорим, чтобы поэтическое творчество, относительно самого проповедника, было следствием умысла, расчета; вдохновение сходит на него внезапно, неожиданно, и он бессознательно из области красноречия переходит в область искусства; но в проповеди художественный элемент все же удерживает характер средства, подчинения внешней цели и несамостоятельности.

Описания, изображения, вообще эпический элемент доступен проповеднику.

Еще естественнее и свободнее может развиться в проповеди элемент лирический. Постоянное сознание недостаточности усилий человеческих, потребность животворного действия благодати, часто выражается тем, что проповедник, прерывая глубоко надуманное течение своей проповеди, бросает все доказательства, советы и обличения, и с мольбою взывает к Богу. Проповедь разрешается в молитву. Этот лирический порыв иногда, как мы сказали, прерывает течение проповеди, но большею частью он ее замыкает. В последнем случае, проповедник, совершив свое дело, слагает с себя характер посредника, и мысленно вступает в толпу своих слушателей; личность его исчезает в живом единстве всеми овладевающего чувства.

Менее других, может иметь место в духовном красноречии элемент драматический, потому именно, что здесь выступают во всей резкости говорящие лица.

Мы вывели значение и законы проповеди из идеи Церкви. Поэтому проповедь может быть вполне собою только в Церкви, т. е. в Церкви Православной. Ложное понятие о Церкви необходимо должно отозваться в ложном характере проповеди. Отсюда мы можем вывести a priori, что в католицизме и протестантизме проповедь не могла достигнуть своего идеала и должна была развиться односторонне; ибо католицизм и протестантизм представляют собою две разорванные, отвлеченные стороны Церкви.

В католицизме предстает отвлеченно понятая и в лице Папы символизированная идея церковного единства, носящаяся над человечеством и пребывающая вне его. Церковь разлучена с человечеством; частные лица относятся к ней не как ее живые члены, а как подданные. Церковь требует от них окончательно только формального подчинения, юридического признания ее власти и ее ведения. Поэтому, так как отношение Церкви к лицам было искажено, проповедь не могла достигнуть своего назначения; самая задача проповеди изменилась.

Какой же смысл она получила? Мы знаем, что католицизм развивался в двух различных сферах, как наука и как государство. Отвлеченное понятие Церкви относилось к частным лицам, в области науки – как познаваемое к познающим, в области государства – как верховная власть к подданным. Поэтому проповедь, как средство, служащее к осуществлению этого отношения, получила также двоякий характер: ученого рассуждения и ораторской речи.

Проповедь, как ученое рассуждение, есть ничто иное, как отрывок из богословской системы, в котором тот или другой отдельно взятый догмат доказывается и низводится на степень правильного, логического вывода.

Проповедь, как ораторская речь, служила Церкви в те минуты, когда нужно было поднять целые области и народы и подвигнуть их к какому-нибудь ей угодному делу.

Так в эпоху Крестовых походов по всем городам и селам раздавались пламенные воззвания странствующих богомольцев. В позднейшую эпоху, когда в странах католических влияние реформации грозило погубить в одно время духовное и политическое владычество Папы, когда начали отлагаться от него государи западные, Иезуиты стали во главе демократической партии, и страстными, зажигательными проповедями, призывали народ к восстаниям и цареубийствам. До крайней степени остервенения и бесстыдства проповедь дошла в Париже, и вообще во Франции, в эпоху Лиги³.

Но мы оставим в стороне этот род проповедей, более подходящий к светскому красноречию, и обратимся к проповедям в строгом смысле.

Резко отразилось в них понятие католиков об отношении частных лиц к Церкви. Служение отвлеченному началу, интересу Церкви понятой односторонне, отсутствие живого сочувствия с массою слушателей и старание внешним образом подчинить их Церкви, вот их общее свойство. Под этим определением развивалось духовное красноречие в западной Церкви, часто видоизменяясь, сообразно с господствующими требованиями и направлениями.

В XII стол. преобладал в духовном красноречии мистицизм, созерцание и мечтательность. Проповедники, большею частью монахи, обращались преимущественно к монахам⁴; не видать в их произведениях строгого порядка, правильного построения. Слово не покорствует единой мысли и цели; а напротив, следуя произвольному и необузданному порыву разгоряченной фантазии, уносится далеко от жизни, и забывает о слушателях.

Мысль исчезала, подавленная множеством аллегорий, изысканных символов и натянутых применений. Без внутренней связи, образы следовали за образами и накоплялись в уродливые и пестрые массы. Слог был вообще обилен, цветист, начинен метафорами и украшен риторическими узорами.

За отвлеченностью фантазии следовала отвлеченность сухой науки. В XIII стол. духовное красноречие подверглось влиянию схоластики и обратилось в сухое преподавание. В проповедях замечается точность, правильность, искусственная классификация доводов по правилам формальной Логики. Везде выказывается худо прикрытая схема.

В то время проповеди сочинялись по условным правилам, по руководствам, которых было издано очень много. От этого они получили однообразный характер. Духовное красноречие заключилось в школьные, педантические формулы.

Эти два направления духовного красноречия продолжали развиваться и доходили до крайностей. Проповедь первого рода, являвшая в себя преобладание фантазии и образов, писалась иногда стихами; проповедники позволяли себе вносить в свою речь всякого рода анекдоты и сказки, заимствованные из древних писателей и мифологических преданий, вообще допускали много совершенно постороннего, унижающего достоинство проповеди.⁵ Наконец вошел в нее драматический элемент: многие мистерии начинались или оканчивались проповедями, так, что влияние первых на вторые легко проследить.

Другая школа, порожденная схоластикою, ни сколько не уступала первой в странностях и безобразии. Никто Яков Сесолл (Jacques Cessolles), пользовавшийся в свое время великою славою, сочинил книгу нравственных поучений, расположенную по схеме, снятой с шахматной игры. В Германии, несколько до Лютера, вместо проповедей, читали в церквах Аристотелевы трактаты.

Общий недостаток этих двух родов есть отчуждение от жизни, отвлеченность. Поэтому действительная жизнь могла получить в них место не иначе, как ворвавшись в них насильно. Сближение проповедников и проповеди с жизнью было падением проповеди. Первый признак этого падения оказался в языке. В XIII стол. множество простонародных слов и выражений вторглись в язык латинский, и составился безобразный, смешанный диалект, известный под названием Макаронизма.

Подобное явление повторилось в самом содержании проповедей.

По мере того, как вера в католическую Церковь охладевала, и начинало проступать сомнение, слово Церкви также подвергалось видоизменениям и искажению. В эпоху безусловных, религиозных убеждений, духовенство могло упускать из виду действительную жизнь, пренебрегать ею и пребывать в сфере, от нее отрешенной, в высоких отвлеченных формулах богословской науки и монашеского аскетизма. Но мало по малу неудовлетворенная жизнь стала отрешаться от Церкви. Историческое развитие, освобождаясь постепенно от оков на него положенных, мимо ее продолжало свой путь, и сама Церковь должна была, для удержания своих притязаний, устремить все внимание на движение умов, для нее опасное. Проповедь из мира отвлеченностей сошла, против воли и вопреки своему существенному характеру, в мир действительный, в подробности современной жизни. Это была важная победа жизни над Церковью. Католическая проповедь, по существу своему отвлеченная, не выдержала соприкосновения с действительностью; мелочь и случайность жизни ее поработили; она не умела соблюсти в ней своего достоинства.

В конце XIV и в начале XV стол. в развитии духовного красноречия совершилась перемена, которой нельзя даже назвать новым родом, а скорее искажением, порчею. Проповеди наполнились пошлыми остротами, шутовскими выходками и личностями. Везде господствует комизм, и выказывается желание рассмешить. Мальярд, Клере, Мено отличаются в этом новом роде, genre grotesque, и находят толпу последователей. Лопиталь полагает, как правило, чтобы проповедь:

«Sit mixtum gravitate, vocet risuque jocisque».

Ко всему этому присоединялась очень естественно вольность телодвижений, беспокойное, тревожное изложение, вскрикивание, театральная мимика.

Иезуиты, в истории духовного красноречия на Западе, имеют тоже значение, какое и в развитии доктрины; они совместили в себе все предшествовавшее развитие и довели его до последних результатов. В их проповедях можно найти и мистицизм и символизм, и накопление образов, и искусственную правильность расположения и, наконец, комизм, шутки, остроты. Как господствующее свойство проповеди Иезуитской, можно заметить в ней неожиданность эффектов, преобладание страсти и резко выдающуюся личность проповедника. Это направление проповедь приняла поневоле; оно было вынуждено. Когда вместе с верою охладело внимание слушателей к слову Церкви, понятно, что духовенство, в замену внутреннего сочувствия, которого не было между ним и слушателями, прибегнуло к искусственным, раздражительным средствам и стало льстить современным наклонностям и страстям. Проповедники старались приковать внимание слушателей уже не к слову, а к себе самим, вольностью телодвижений, неожиданностью эффектов; они будили их любопытство, поражали воображение странностью образов, возбуждали смех, раздражали страсти.

Явление такой проповеди понятно в эпоху упадка католицизма. Это было последнее отчаянное усилие Церкви произвести сотрясение в своих членах, для нее умерших⁶.

После Иезуитов и времен Лиги, католическая проповедь не явила ни одного нового типа. Блистательное развитие духовного красноречия во Франции, в эпоху Людовика XIV, совершилось независимо от Церкви, под влиянием посторонних для нее начал, в особенности древних писателей и условий придворной жизни. Резкие особенности католической проповеди, как условленной церковью, постепенно сглаживались, и духовное красноречие, войдя в развитие светской литературы, совершенно с нею слилось.

Окончивши краткую характеристику проповеди католической, мы должны предварить неминуемое возражение. Можно назвать нескольких писателей, замечательных по своим дарованиям, и которые не подходят под наше определение; поэтому оно вероятно покажется слишком резким и односторонним. Мы отвечаем на это, что исключения, без сомнения, должны быть допущены. Мало ли таких условий, которые могли положить особенный отпечаток на произведения того или другого проповедника. Изучение древних образцов, влияние иностранных литератур, резкая оригинальность своего дарования, все это могло отразиться на произведениях частных лиц и поставить их вне того общего определения, которое давала Церковь. Многие проповеди католические были переводимы протестантами, и наоборот; резкой грани в этом случаи быть не может. Но повторяем опять, не исключения для нас важны и не историю духовного красноречия мы пишем; нас занимает проповедь, во сколько она условлена существом Церкви; поэтому не все свойства проповедей, католиками сочиненных, должны войти в эту характеристику, а только те, которые давала им Церковь, которые были не случайны.

В протестантизме проповедь получила огромное значение и свой особенный характер, также односторонний. Она была главным орудием реформы. Лютер говорит сам про себя, что он в проповедях своих старается быть понятным для всех, для простого народа, для детей, слуг, и пр. Последователи его, верные этой мысли, низвели проповедь из мира фантазии и науки в сферу жизни и положили ее назначение в том, чтобы действовать на нравы, проникать во все отношения и подробности жизни и освящать ее. Но протестанты, оторвавшись от Церкви, отрицали Церковь; от полного ее организма они отвлекли одну сторону, начала христианской нравственности, и подчинили их личному произволу в толковании и тому же произволу в приложение. Поэтому существенного элемента, безусловно общего, они лишились, и проповедь не могла развиться во всей полноте своей. Проповедник, не находя опоры и оправдания в авторитете, всеми признанном, должен был ссылаться на свои личные мнения, на выводы своего разума. Он утратил характер представителя Церкви, он мог говорить только от своего имени. С другой стороны, слушатели его уже не являлись ему совокупленными во едино, под одним общим определением членов Церкви; каждый из них значил сам по себе, как лицо; поэтому проповедник должен был выводить свои предписания, наставления и советы, не из того общего определения, а из мелочных соображений о том, что для каждого полезно, прилично и т. д. Проповедь ниже и ниже спускалась в мелочные подробности, в разнообразие случайностей жизни, и теряла свою грандиозность, свой характер слова духовнаго.

И так отсутствие элемента общего и порабощение случайностям жизни, вот основной характер проповеди протестантской, диаметрально противоположной проповеди католической, но не менее ее односторонней.

Здесь уже личность проповедника кладет отпечаток не только на проповедь, как таковую, но даже условливает самое содержание и переходит в произвол. Господство произвола давало возможность развиться самым разнообразным родам, которых нельзя даже подвести под категории, сколько-нибудь общие. Иногда, особенно в период борьбы с католицизмом, проповедь протестантская отражала в себе страстный характер и неистовство проповедей католических. Чаще она откидывала все украшения, все изящество отделки и пестроту образов, как наряд, ее недостойный, и принимала характер сурового и сухого наставления.

В XVI и XVII ст. южная Россия сблизилась с образованностью западной Европы. Следствием этого сближения, с нашей стороны невольного, быль целый ряд подражаний и заимствований. Иначе не могло быть. Наше духовное красноречие также испытало влияние западных форм.

От первых веков нашей истории дошло до нас не много литературных памятников. По содержанию своему и по стилю, они составляют как бы отрасль литературы Греко-Византийской⁷. Творения Святых Отцов нашей Церкви, принесенные в Россию Греческими Святителями, рано сделались у нас известными в переводах и породили подражания. Наши проповедники держались этих образцов духовного витийства, и вследствие этого избегли тех уклонений, мечтаний и странностей, которые встречаются почти во всех литературах народов младенческих. Много ли мы имели своих Русских проповедников, много ли они писали, сказать определительно мы не можем; по крайней мере, проповедей от первых веков дошло до нас не много⁸; укажем на важнейшие памятники в этом роде.

Уже в XII веке, Россия имела великого проповедника, которому равного Европа того времени представить не может. Современники ценили его высоко, позднейшие поколения помнили его, читали и переписывали его творения, наконец, после продолжительного забвения, и мы его узнали. Мы говорим о Кирилле Туровском, которого назвали наши предки другим златословесным учителем⁹ и поставили наряду с писателями, служившими ему образцами, Иоанном Златоустым и Григорием Назианзином. Влияние Святых Отцов нашей Церкви ясно отразилось в творениях Кирилла. Но это было не рабское подражание, а свободное создание в том же стиле. Видно, что Кирилл Туровский долго и с любовью изучал духовных писателей нашей Церкви; он одушевлялся ими; они посылали ему вдохновение, как может посылать его изящная природа, памятник искусства, картина, музыка. Способность воспринимать такое вдохновение, плодотворное, переходящее в творчество, свидетельствует о присутствии самобытного, живого дарования.

До нас дошло 15 проповедей Кирилловых. Общий характер их составляет преобладание поэтического элемента над дидактизмом. Мы редко встречаем в них обдуманное построение и строгость в изложении. Словом Кирилла Туровского движет религиозный пафос, восторг. Это не столько поучения, сколько свободные излияния благочестивых помыслов – гимны. Есть такие проповеди, которые не представляют правильного стремления к одной цели, не сходят к приложениям, и не менее того вполне достигают назначения проповеди. Они берут неожиданно сокровенные струны души и наполняют ее гармониею, которая долго отзывается в самой жизни человека. К этому роду, не многим доступному и весьма близко подходящему к религиозной лирике, принадлежат некоторые из проповедей Кирилла Туровского.

Подробное изучение его творений не входит в нашу задачу; мы ограничимся указанием на лучшие проповеди, в разных родах: слово первое в неделю цветоносную, слово пятое о расслабленном, слово шестое в неделю по пасце, и пр.¹⁰

От XIII века дошли до нас четыре проповеди Преподобного Серапиона, Епископа Владимирского¹¹, замечательные по их простоте и по живому отношению их к тогдашнему состоянию России.

Кроме того, до нас дошли известия о других проповедях того времени, из коих некоторые не сохранились, а другие, неизданные, лежат в рукописях, по разным монастырям; так н. п. Нифонта Новогородского, около половины XII ст., Симеона Тверского, конца того же столетия, Кирилла Митрополита Киевского, по прозванию Философа, XIII ст. и пр.¹²

Впрочем, так как в России, до самого XII ст., в церквах читали почти исключительно проповеди Святых Отцов: Иоанна Златоустого, Григория Назианзина, Василия Великого и позднее Ефрема Сирина; то своих проповедей, сочиненных русскими духовными лицами, вероятно, было не много. Да и не было в них необходимости. Вся наша древняя Церковная литература имеет характер проповеди. Беспрерывный ряд посланий Святительских к Князьям и народу, грамоте поучительных, наставительных, обличительных и пр. живо воссоздают перед нами то время, когда вся жизнь народная, семейная и гражданская, стремилась привести себя в согласие с религиозными началами. При каждом случае, сколько-нибудь важном, испрашивался совет и благословение Церкви. Иннокентий замечает верно, что отношение наших Митрополитов к Князьям было отношением духовного отца к сыну. Можно сказать, что оно повторялось во всех слоях общества. Поэтому проповедь, может быть, и не часто являлась в виде заранее написанного сочинения, назначенного для прочтения в Церкви; за то она совершалась постоянно, в самой жизни. Читая наши древние памятники церковной и даже светской литературы, узнаешь, как сроднилось христианское учение с жизнью каждого, как глубоко оно вошло в нее, как всякое событие, даже самый обыкновенный случай, приводил на память текст из писания и зараждалась в уме человека того времени притча, поучение, проповедь. Сама летопись Нестора и его продолжателей может быть названа длинною проповедью на разные тексты, по случаю прошедших и современных событий.

И так до XVI ст. проповедь, как отдельный род сочинений, мало развивалась. Ее заменяло живое, постоянное поучение. В церквах читались творения Святых Отцов; наши Русские проповедники им подражали.

В XVI ст. началось в Южной России влияние католицизма и науки западной на образование нашего духовенства. Заведены были училища, в которых, между прочим, преподавалась риторика и правила, как сочинять проповеди. С этого времени, духовное красноречие заключилось в отвлеченные формы науки, явилось искусством, которому стали обучаться. Возникла школа проповедников и влияние католицизма отразилось в содержании и в форме проповедей. Проповедывание в Южной России, в XVII ст. составляло особенную должность, которую отправляли при монастырях и соборах духовные лица, получившие в Академиях ученое образование и считавшиеся в звании проповедников. Так Кирилл Транквиллион был проповедником Киевопечерским, Тарасий Земка также. Многие из них пользовались великою славою и ездили по приглашениям из монастыря в монастырь. Почти все Митрополиты и игумены Южной России того времени, занимавшие высшие степени Церковного чиноначалия, с этого начали свое поприще. Позднее они издавали свои проповеди в виде сборников. До нас дошли очень многие, носящие замысловатые, изысканные названия, н. п. Антония Родивиловскаго: Огородок Марии Богородицы, Венец Христов с проповедей недельных, аки с цветов рожаных, на украшение Православно-Кафолической, Святой, Восточной Церкви исплетенный. Лазаря Барановича: Трубы Словес и Меч Духовный, и пр.¹³ На всей этой школе, вышедшей из южных училищ, лежит однообразный характер. Подражание католическим писателям, господствовавшее в то время, подавляло самородные дарования, изредка просвечивающие сквозь условные, стеснительные формы. Само собою разумеется, что такое подражание не было живою потребностью Русской жизни; напротив, оно было возможно только при совершенном разрыве науки с жизнью. Проповедь ХVII ст. была проповедь ученая, сочиненная в школе, по правилам, проповедь искусственная. Проповедники думали не столько о том, чтобы быть понятными каждому и действовать на жизнь, сколько о соблюдении всех правил риторики, о приближении к образцам западным. Общий порок духовного красноречия католического, отвлеченность и другие черты его, избыток образов, символизм, искусственная правильность, все это встречается в наших проповедях того времени.

В северную Россию этот род внесен был Симеоном Полоцким. Он считается первым начавшим читать в церквах, вместо творений Святых Отцов, проповеди своего сочинения, без разрешения на то высших духовных властей. Патриарх Иоаким не без причины негодовал на него за такое нововведение и даже клял его; но Симеон Полоцкий, пользуясь особенным благоволением Царя Феодора, мало обращал на это внимания и напечатал в придворной (верхней) типографии два огромных тома своих проповедей: Обед душевный и Вечерю душевную. С этого времени обычай сочинять и читать проповеди утвердился в Москве, и южная школа, искусственная проповедь, в стиле проповедей западных, господствовала до самых времен Петра Великого, и более и более расходилась с народною жизнью. К этой школе принадлежит Стефан Яворский.

Приступая к изучению его произведений, мы разделим их на проповеди в строгом смысле, писанные на тексты, и на торжественные, приветственные и пр. речи, читанные на известные случаи. Начнем с первых.

Существенное свойство и вместе существенный недостаток проповедей Стефановых есть отвлеченность. Мы не встречаем в них резко выставленного противоречия начал христианской нравственности с действительностью, схваченною в настоящую минуту, со всеми ее чертами. Последний элемент совершенно отсутствует. Слушатели, те, для которых слово произносится, для Стефана Яворского как будто не существуют. Характер проповеди выражается совершенно внешним образом, несколькими обращениями и воззваниями к благочестивым слушателям. Но не видать, чтобы вся речь была направлена к живым лицам и чтобы проповедник говорил для них и ради них, а не только к ним. Если исключить два или три воззвания из любой проповеди Стефановой, характер проповеди вполне исчезнет и мы получим ученое рассуждение или риторическое упражнение на заданную тему.

Вот, за весьма немногими исключениями, общий, отрицательный характер всех проповедей Стефановых, характер общий им с проповедями католическими. Покажем теперь их положительные свойства. Сначала рассмотрим в них проявление элемента мысли в общей архитектонике слова, в расположении, разделении, характере доказательств, и пр., потом элемента художественного, в образах, описаниях, и пр.

Общее построение проповедей Стефановых отличается особенною изысканностью. Избравши для себя текст, он редко устремляет внимание на то, что в нем есть существенного. Обыкновенно он берет одну его сторону, останавливается на каком-нибудь случайном обстоятельстве, или отыскивает внешнего его отношения к другому, постороннему предмету. Возьмем в пример слово в неделю Пятидесятницы, на следующий текст: приимите Дух Свят (Ин. 20:22)¹⁴. В самом начале проповедник говорит: «хощу я на сей краткой проповеди всякому чину приличный явити Духа Святого образ на восприятие гостя, так великого… Седмодаровитого Духа Святаго, по седми неделях от Пасхи к нам приходящего, седмь наипаче образов обретаю в писании Божественном». Именно: образ голубя, сини, вина, ветра, огня, дуновения и воды.

Подбирая к каждому чину и сословие приличный для него образ, Стефан Яворский делает следующее построение своего слова:

«Великому Царю нашему в образе голубя: да почиет на нем, яко на Христе своем, и станется ему голубицею Ноевою, сучец масличный превожделенные тишины приносящею».

«Великим Государыням Царицам и Царевнам в образе осенения, Царицу Небесную осеняющего».

«Князем и боляром и всему Синклиту в образ вина увеселяющего и укрепляющего на верную службу».

«Кавалерии, армии и всему воинству в образ огня, сердце и стрельбу на неприятелей распаляющего».

«Морскому Флоту в образе ветра благополучного, к желаемому пристанищу наставляющего».

«Духовному чину в образ дуновения Христова, во еже быти нам углием Серафимским, в службе Божии и в звании своем горящим».

«Людем простым, крестьяном, и всем верою работающим в образе воды, в трудах прохлаждающей и жажду утоляющей».

«Кому еще не досталося, к чину последнему примеситеся» и пр.

Некоторые из этих применений особенно замысловаты, н. п.:

Царицам и Царевнам Дух Святый ниспосылается в видь сени, потому что «обычно есть женскому полу в сия наипаче времена, при жарах солнечных имети осенения, или якоже вы их нарицаете, солнечники для прохлады и осенения».

Изображение Духа Святого в образ вина оправдывается тем, что когда Апостолы исполнились Святого Духа, Иудеи говорили про них: вином исполнены суть. Сравнение действия благодати с действием вина Стефан Яворский удерживает и проводит далее.

Разбирая пятый образ, он задает себе вопрос: «для чего Христос даяй власть на отпущение грехов человеческих своим Первосвященникам Апостолам, первее дуну на них?» и решает его следующим образом: «ведаете, егда кто хощет на примере сести на лавке, и видит на ней много пыли и нечистот: в первых здувает и тем дуновением очищает себе седалище, а потом седает».

Везде видно усилие выдержать задачу до конца. Существенный смысл текста, главная мысль, которую следовало бы развить, именно: внутреннее действие Духа Святого на человека, устранена, забыта; вместо того проповедник ударился в сторону и выставил перед своими слушателями целый ряд изысканных, бесплодных применений и аллегорий. Могло ли подобное слово уяснить их понятие о благодати?

Возьмем другой пример. В слове в неделю двадесять-третью по Святом Дусе, на текст: моляху его, да повелит им внити в свиния: и повели им (Лк.8:32)¹⁵ Стефан Яворский, объяснив сходство грешника с свиньею, развивает следующим образом мысль о том, какими средствами может человек освободиться от владычества диавола: «аз ныне новым лекарем буду: напишу вам рецепт, како из свиней выгнати диаволов, како ярмо диавольское с выи сбросить и из власти его избавиться. На сие дам изрядное лекарство... Обыкновение, или паче рещи, нужду имут вси немоществующии в скорби своей от врачев искати помощи: тогда врачь, написавши рецепт, то есть хартицу, на нейже изображает врачевства составы, посылает в аптеку, да по ней тамо уготовится лекарство». Далее, проповедник исчисляет «вся составы врачевству сему приличествующия» и на этом исчислении основывает разделение слова: «первый состав и сей полезнейший, есть желчь и сердце, к симже и прочие составы примешаны будут: и сей есть всегдашнее воспоминание страстей Христовых… Второй состав оному преждереченному должен примешатися, смирна. Смирна знаменует умерщвление плоти... Третий состав врачевства нашего, обоим преждереченным противный: оная бо бяху горька, но сей сладкий есть. Мед есть составь сей. Чтоже нам знаменует: сладкое паче всех сладостей помышление всегдашнее о небе... Четвертый состав есть и последний нынешнего рецепта, на изгнание диавола от грешника, зелие рута: сие есть подобие воспоминовения огня геенского».

Сравнительное действие каждого вещества и каждой силы духовной, ему соответствующей, развито подробно и доведено до самых странных и изысканных уподоблений. Проповедник оканчивает следующим образом: «имамы убо слышателие врачевство, якоже видесте, зело полезное: вемы ныне, како из свиней беса имамы изгонити: сего лекарства употребляем во дни и в нощи... Мы оных из свиней изгнати можем, сие приемлете врачевство в аптеке пречестнейшей Церкви Христовой. Отнесите в дом душевный и уже никоих насильствий вражиих не ужасайтеся» и пр.

Это построение христианских добродетелей по медицинскому рецепту стоит самого замысловатого изобретения схоластиков.

Приведем еще два примера. В слови в неделю шестую по пасце, о слепом, Стефан отыскивает трудностей и полагает следующий вопрос: «не дивно, яко слина Господня, от пречистых его уст изшедшая, им силу к уврачеванию очес слепорожденного: дивно яко брение, персть, земля, со слиною Господнею смешанная, соединенная, туюж прият врачебную силу»¹⁶.

Вообще достойно примечания, что Стефан Яворский охотнее пишет на тексты исторические, нежели на тексты догматические. Это предпочтение объясняется особенным складом его ума и характером всей школы. Отвлеченная мысль, по своей всеобщности, удобно прилагается ко всем формам жизни. Стефану Яворскому нужны трудности; его не занимает простое, ясное применение. Напротив того, частный случай, факт, нужно еще возвести в общую мысль или найти в нем символическое значение. При этом открывалось заманчивое поприще для ума, испорченного школьными упражнениями и воспитанного в формализме.

Это предпочтение кривого пути прямому, это стремление, мимо прямого значения текста искать сокровенного смысла, или, схватившись за сравнение, насильно проводить его далее, эта бесплодная игра ума, заметная во многих проповедях Стефановых, была результатом схоластики, изучения слишком исключительного отвлеченных форм мышления. Кроме этого затверженного приема, общего почти всем проповедникам того времени, Стефан Яворский имел от природы несчастную способность развивать в своих проповедях именно те стороны, которые могли подать повод к применениям смешным и пошлым.

Резкий пример представляет слово десятое в неделю вторую по Святом Дусе¹⁷.

Проповедник сравнивает людей с рыбами: «людие рыбам подобии. В первых рыбы в водах родятся, от вод происходят: а люди христианстии не в водах ли крестительных родятся рождением духовным: не от вод ли крестительных людие христианстии происходят; второе, рыбы в водах волнами бывают обуреваеми, между волнами житие их бывает; а с людьми не тоеждели делается? Не между волнами ли житие наше скончавается: зрите Христолюбцы, како людие подобии суть рыбам и рыбы людям... Рыбы в водах погружаются, и в них плавают, бегают сюда и туда, будто за каким делом гоняются и скорое течение творят, аки бы по какой нужде и потреби: а они плавают бездельно, суетное и бездельное их плавание, напрасные по водам труды, суетное и бескорыстное их так скорое течение и движение. Так слово в слово и человецы... Второе подобие людей с рыбами: рыба рыбу снедает. И аще бы иного рода, на пример, аще бы щука линя, либо карася, либо окуня ела, то бы еще не дивно: а то своего рода, щука щуку, большая меньшую снедает, пожирает... Но мы рыбам не дивимся, тии бо суть бессловеснии: то паче, что у нас людей разумных тоеж делается... Третье подобию людей с рыбами: рыбы уловляются овогда удицею, овогда же мрежею: тоеж деется и с человеками... Христос ловит мрежами, а сатана удицею... Четвертое подобие людей с рыбами: рыба от главы начишает согнивать и смердеть, тоеж бывает и в людех часто: многажды от главы, от начальника, растление происходит в градах... Пятое подобие людей с рыбами: рыба в воде бывает сильна и крепка, в бегах и течениях своих скора, дика и неукротима... Пущай же только ее из воды вытягнут: аж она бессильна: аж она мечется, движется, кидается и сюда и туда: но всуе, уже ту смирится твое свирепство: зде конец твоим течениям и бегам. Так слово в слово и людие мира сего горделивые, дерзостные, обидящие, досадительные покамест в мори мира сего буяют... Ей рыбко! памятуй на смертные сети, не всегда тебе в водах быти: приидет время, егда тя извлекут из моря мира сего... Шестое и последнее подобие людей с рыбами: рыбы чем плавание свое управляют: ибо у рыбы пловущей вместо кормила хвост. Так бы конче и людем надобе житие свое исправляти. А что знаменует хвост: хвост последняя часть знаменует, последняя человеческая четыри: смерть, страшный суд, небо и ад. О! да быхом сия последняя всегда на памяти имели, и теми хвостами последними корабль жития своего в волнах сего света управляти! никогдаже быхом боялися отверстых уст кита преисподнего. И сию то мню быти тайну оного чудесного действия Божия с Моисеом: явися Господь Бог Моисею, и хотящь послати его в Египет к избавлению рода Израильского, вопрошает его: что есть в руце твоей: Моисей же рече: жезл. И рече ему Господь: поверзи его на землю. И верже и на землю, и бысть змий. И рече к нему Господь: простри руку твою и ими его за хвост. И бысть паки в руце его жезл. Зде вопрошаю: для чего то Господь Бог того змия велит за хвост имати: для чего не посреде, не за главу, но за хвост; змий знаменует грех: глава того змия есть подущение и побуждение к греху: а хвост есть смерть и кончина. За хвост имати змия, есть о смерти помышляти, смерть в незабвенной памяти имети. Сим бо образом змий паки в жезл обращается, то есть человек в исправление приходит. Хвостом рыбы плавание свое отправляют: от последней части все исправление в рыбах. Научимся той от рыб мудрости..».

Мы могли бы привести много подобных изысканных применений и натянутых символов, но кажется достаточно и этого. Вообще, почти во всякой проповеди, Стефан Яворский грешит против правила, им самим определительно и ясно выраженного в Камне веры, в статьи о душах Святых, части 2, гл. 1, ст. 602: «притча в тех точию инстинствует, яже служат к намерению глаголющего. Прочая же словеса в притчи, бывают красоты ради повести, и целости ради притчи».

В проповедях, на которые мы до сих пор указывали, видели мы единство, правильность построения, хотя совершенно искусственную и только наружную. Но очень много есть и таких, в которых вовсе нет никакого единства, ни внутреннего, ни внешнего.

Очень часто проповедь движется не внутреннею силою единой, основной мысли, а слагается из самых разнородных частей, посредством случайного сцепления мыслей с мыслями, слов с словами. Иногда Стефан Яворский приводит текст; этот текст напоминает ему другой, по чему-нибудь имеющий соотношение с первым, за ними следует третий, и так далее. Все это связывается восклицаниями. Иногда одну и ту же мысль он повторяет в различных формах до тех пор, пока случайный оборот речи наведет его на другую мысль. Иногда факты подбираются к фактам, подобия к подобиям. Обо всех проповедях этого рода можно сказать, что они образуются накоплением. Выписок делать мы не будем; ибо очень многие проповеди Стефана Яворского оправдывают наше замечание, особенно если обратить внимание на вступления и первые страницы.

Определивши характер целого в проповедях Стефана Яворского, мы должны обратить внимание на развитие частей.

Изложивши мысль, Стефан Яворский обыкновенно опирает ее на доказательствах, свидетельствах, уясняет ее примерами и уподоблениями. При этом открывается случай блеснуть начитанностью и Стефан Яворский редко его упускает. Мы не говорим о цитатах из Св. писания, творений Св. отцов, об указаниях на Церковную историю: все это на своем месте в проповеди. Но кроме духовной литературы, Стефан Яворский читал, в школе писателей древних и новых, философов, физиков, историков и пр. Обо всех предметах он имел афористические сведения, которыми в то время довольствовались, знал множество анекдотов, истинных и вымышленных, и любил, кстати и не кстати, приводить их. Он цитует из древних: Гомера, Диогена, Аристотеля, Демосфена, Тита-Ливия, Цицерона, Виргилия, Плиния; из новейших: Барония, Коминея (Philippe de Comines) Тунинга (de Thou?) Скалигера, и пр. В одной и той же проповеди, рядом с текстом из Евангелия или посланий Апостольских, можно встретить мифологическое предание, анекдот об Александре Македонском или о Ксерксовом шляхтиче и описание какого-нибудь животного; н. п. в слове в неделю двадесятую по Святом Дусе¹⁸, проповедник восклицает: «се ныне Бог посетил есть людей своих! О благополучия, о радости! О веселия нашего!» и вдруг прерывает ряд восклицаний и начинает так: «чтем в житии Тита Кесаря Римского удивительную повесть: собрал он никогда в Сенат Римский отвсюду, елико можбе обрести мужей премудрых, и собравши их, даде им сей свой вопрос к разрешению: кто есть от богов больший» и т. д. Следует длинный рассказ о прениях в Сенате Римском.

В слове в неделю двадесять первую по Святом Дусе¹⁹, Стефан Яворский, желая доказать, что поучительное пастырское наставление нужно и премудрым, употребляет следующий довод: «естествослов и философ преискусный Аристотель повествует: что рыбы всегда в воде сущии, кроме природной воды, требуют воды небесной, и воскормлению требуют росы, ею же охлаждаются: тако бо подобало премудрым» и т. д.

Далее, в той же проповеди, он делает выписку из Диогена, потом из Софира: «человек праздный в гордость возносится, и аки осел пустынный, тако себе свободна рожденна чает быти». А об осле пустынном рассказывает Скалигер: «яко егда видит человека мимоходяща, прибегает к нему и присматривается: егда же человек хощет его уловити, абие с великим воплем и шумом отбегает. Сице начальницы и великии господа прибегают к слушании проповеди».

Несколько ниже, те, которые нетерпеливо слушают поучения, находя в них обличение себе, уподобляются «некиим безсловесным зверем, иже страшнии естеством своим суще, да не видят своего безобразия, егда жаждою объемлеми к чистому приходят источнику, воду чистую мешают первее ногами со дна, в ней же бы не возмогли страшного своего познати образа. Творит тако, по свидетельству славного естествословца, именем Епиана, слон, иже да не увидит в чистой воде нагую свою главу, мерзкие уши свои широкие, аки кожи висящие, нозе аки клады толстые, всю кожу черную, безвласную, к сему же нос сицев, долгий безобразный, егда приходит к воде пити возмущает ю, да не увидит своея мерзости. Творит такожде и верблюд, глаголет Плиний естествописатель, да не узрит в воде чистой уши свои краткие, главу малую, очи черные, шею закривленную, горб на хребте мерзкий... Бяше сицев верблюд Ирод четверовластник» и т. д.

В конце того же слова мы встречаем еще одно предлинное сравнение действия божественного слова на сердце человеческое, с волнением моря: «егда солнце входить в звезду каникулную... егда вси ветры утихают и полунощный Борей, и быстрые Аквилоны и полуденные Зефиры» и пр. Объяснение этого явления заимствовано из «славного астролога и математика Авла Геллия и Симона Магола». В проповеди в неделю двадесять третью по Святом Дусе²⁰, о которой мы уже говорили, сравнивается действие, производимое воспоминанием о вечной казни, с «зелием рутою» описанною «начальницами врачев Галеном и Иппократом».

Не менее изысканны и далеки от дела исторические цитаты, приводимые Стефаном; н. п. в слове в неделю двадесят четвертую по Святом Дусе²¹, говоря о вере, он вдруг вводит следующее: «повествует историограф и естествоиспытатель Плиний: что Кней Помпей, егда третий раз торжествоваше, победивши морских разбойников, и их весьма из Азии и из Понта изгнавши, во время торжества своего толикия показал богатства, еликия никогдаже в Риме купно видени быша: Маргариты дивного величества, три статуи златые, короны из самых драгоценных маргарит тридесять две и пр. Но между всеми краснейший бысть престол из маргарит, на котором образ Кнея Помпея дивным художеством изваян бяше. Аз же реку: елико тот образ между прочими Маргариты, толико вера во время торжества небесного дражайшая покажется».

В слове в неделю двадесят пятую по Святом Дусе²², встречаем также не кстати рассказанные анекдоты о Филиппе и Александре Македонском и доказательства на текст: возлюбиши Господа Бога твоего, почерпнутый из Аристотеля.

В слове панигирическом, похвальном, на Святого благоверного Князя Александра Невского²³, мы находим описание триумфов и наград за воинские подвиги у Римлян, заимствованное у Светония и Полибия, и рядом с ним, цитаты из Апостола и Апокалипсиса, далее анекдоты о том, как Орфеева медная статуя, в присутствии Александра Македонскаго, точила слезы, о Муцие Сцеволе, о Курцие, о Геркулесе, воевавшем с гидрою, о гиганте Антее, сыне Цереры, об Александре и Диогене, и пр. Все это переложено текстами, выписками из Святых Отцов, легенд, и т. д.

В другом слове, о том же²⁴, Стефан хочет доказать, что Александр Невский, мужественно исповедав свою веру перед ханом, подал Русским добрый пример, и для этого приводит в пример подражания учеников Платона и Аристотеля, наконец выписывает из Диодора Сицилийского баснословное предание о Ефиопах, будто бы доводивших нелепость подражания до того, что выкалывали себе по одному глазу, когда начальник их племени был крив, или подрезывали себе жилу, когда он был хром.

Такую точно выставку неуместной учености представляет слово на Великомученицу Екатерину первое и второе, на Апостола Андрея и первое²⁵ и многие другие.

В этой странной и дикой смеси язычества и христианства, исторических отрывочных сказаний, цитат из писателей древних и новых и всякого рода анекдотов, отразилась характеристическая черта католической проповеди в XVII ст., очень понятная при тогдашнем состоянии науки. История, естествознание, литература, не были еще возведены на степень самостоятельных наук; в большей части западных училищ, и вероятно во всех училищах Русских, они даже не составляли предметов особенных преподаваний; но входили отрывками в объяснения и комментарии на древних писателей²⁶. Ученики получали афористические сведения о всех предметах; память их нагружалась множеством фактов бессвязных и безжизненных, не имевших по себе никакой цены. Поэтому очень понятно, что они вставляли их всюду, кстати и не кстати, в том же беспорядке, в каком эти факты были им переданы.

В красноречии духовном такая смесь разнородных предметов менее нежели где-нибудь у места. Достоинство проповеди ею оскорбляется, пестрота нарушает единство, и, развлекая внимание слушателей, препятствует сосредоточению впечатлений. Мысль, склоняемая то туда, то сюда, перебегая от одного предмета к другому, наконец утомляется и становится равнодушною.

Впрочем в пользу Стефана Яворского можно, кажется, сказать, что в позднейших своих сочинениях он начинал сознавать этот порок и от него освобождаться. Трудно утвердить это решительно, ибо мы не знаем хронологического порядка его проповедей; но вот доказательство. В первом томе проповедей встречается слово в неделю седьмую по Святом Дусе, на тему: «чесо ради не скоро мольбы наша исполняет Бог». В этом слове приводится сказание о Царе Мидасе и Сатире, предание о Фаэтоне, выписки из Сенеки, анекдот о Диогене и Филиппе; наконец сказка о том, как приходили вол и верблюд к Иовишу просить у него рогов, и т. д.

В третьей части мы встречаем другое слово в неделю седьмуюнадесять по Святом Дусе, о молитве вообще, которого вторая половина есть повторение слова в неделю седьмую. Но неуместных цитатов и рассказов в нем гораздо менее. Проповедник говорит: «хотя и не подобало бы мне на семь месте святом о баснех воспоминати Еллинских; но понеже и басни суть не всегда ложь, но иногда образ истины: часто мы просим тако, яко оный Мидас или Фаэтон, и т. д». и этим упоминовением довольствуется.

Кроме исторических эпизодов, Стефан Яворский любит иногда решать путем чистого умозрения так называемые им философские вопросы о том, почему называют каждую добродетель средним между двумя пороками, почему иногда действия по-видимому противоречат побуждениям, и т. д.

Н. п. в слове в недолю Мироносиц увещательном до воинов, подходящу походу воинскому²⁷, Стефан Яворский задает им следующий вопрос: «аще любите нас, прехрабрии воини, чего ради от нас разлучаетеся не точию местом, но многажды и смертию: аще речете, яко от любве сия творите, и любовь ваша к нам понуждает вас от нас разлучитися: но я вопреки реку, любовь соединяет, а не разлучает. Вы убо как нас любите, аще от нас разлучаетеся? Како любовь, которой дело есть соединять, вас от нас разлучает? Зде трудность, на которую не всяк даст ответ, како любовь соединяет и разлучает. Пойдем к Философии: что на сие речет? Сказует Философия, яко вещи вышемерные противное творят действо с умеренными» и пр.

Проповедник очевидно силится воздвигнуть несуществующее препятствие, сам себе предлагает возражение, которое никому бы не пришло в голову, и с намерением преувеличивает его важность, для того, чтобы после торжествовать над ним победу. Эта манера долго у нас держалась.

Дело само по себе было ясно; но мысль, воспитанная на схоластике, мало заботится о деле; она любит свое отвлеченное развитие; мимо прямого пути, пролагает себе кривые дороги, и чем замысловатее и хитрее ее извороты, тем более она собою довольна.

И так общий недостаток доказательств в проповедях Стефана Яворского есть излишняя ученость, несчастная страсть черпать свои примеры и доводы из предметов отдаленных, мало знакомых слушателям. Они лишены достоинства существенного, общедоступности.

Стефан Яворский обладал ученостью и начитанностью в такое время, когда ученость и начитанность были редкостью; он добыл ту и другую трудом, ценил их по мере этого труда и любил выставлять напоказ. Сам он говорит в одной из проповедей своих: «не было бы в сицевой чести премудрость, ум наученный и красноречие, аще бы удобо обретаемы были»²⁸. Такое же чувство ученого самодовольствия высказывается довольно наивно в других его сочинениях, н. п. в Камне Веры, когда, вслед за каким-нибудь замысловатым доказательством, он восклицает: «сей ответ от научения философского, могий вместити, да вместит²⁹.

От элемента ученого перейдем к элементу художественному. Мы видели, что Стефан Яворский любил искать в фактах, мимо их прямого значения, иносказательных смыслов; тоже самое стремление повторяется в характере его описаний и образов; общие отвлеченные мысли он охотно облекает в символы своего изобретения. Везде он ищет готовых символов или создает свои.

В его проповедях преобладает элемент этический, притом на самой низшей ступени, как символ и аллегория.

Приведем в пример слово в неделю Фомину³⁰. Текст есть следующий: «показа им руце и нозе и ребра своя. Возрадовашася же ученицы видевше Господа». Что значить эта радость и чем она оправдывается? Смертью Христа искуплено человечество; из пяти язв его истекает неиссякаемый источник благодати и спасения. Вместо того, чтобы развить эту мысль в ее внутреннем отношении к слушателям, проповедник облекает ее в целый ряд уподоблений, аллегорий и символов, под которыми, как под тяжким бременем, на нее наваленным, она исчезает и гаснет.

Во-первых, сравнивается уязвленное тело Христово с раем и четырьмя по нем протекающими реками; далее, с сосудом пробитым четырьмя скважинами: «ведаете: егда сосуд какой бывает пития многоценного и лекарственного полный, но отовсюду заключенный и скважни не имущий: чтож творят с таким сосудом? скважню надлежит зделати, надлежит сосуд провертети, кто хощет из него пиития лекарственного вкусити... От исполнения его мы вси прияхом... кровь его на нас и на душах наших яко овчая купель, всякую болезнь врачующая... яко миро благовонное, яко дражайшая багряница, яко питие, яко вино, яко роса Аермонская» и т. д.

Потом сравниваются язвы Христовы с «пяточастною дражайшею газофилакиею (сокровищницею), от неяже неистощимое искуплению нашему произыде сокровище. «Этому сокровищу» присматривается казначей небесный Павел Святый и восклицает: о глубина богатства» и т. д.

Следует сравнение с аптекою: «заведу вас в аптеки, в нихже несумненно здравие получим... я вам покажу пять притворов имущую и всецелебную вифезду или врачебницу Христа Спасителя нашего. Пять рань Христовых суть пять притворов оные врачебные купели» и т. д. Сравнение с ямами: «а малая ли то вина радости, смотрети на ямы ран Христовых, от нихже ископахом сокровище». Сравнение с мешком: «аще бы некий богатый пришел бы к нищим, и вынял мешок полный денег, а оный мешок пятьми дирами сам из себе сыплет деньги убогим, и задержати не может: о како бы радовалися нищие оным дырам, в мишке оным скважням пяточисленным!» Сравнение с расселинами, тесными проходами: «язвы Христовы суть тесные проходы: тамо притецыте обветшавшии людие, в язвы Христовы теснитеся, яко до ветхого человека отложше, в нового облечетеся». Сравнение с скважинами: «пять ран во Христе видим: тыл суть скважни в двери небесные на вшествие наше. А каким образом вошел в Царство небесное разбойник, рцыте ми: слышал он, что часто Христос в проповедях своих нарицал себе дверью спасения... И тако себе думал: я разбойник! Ворам и разбойникам неприлично есть дверми входити; пожду я: не будет ли дыры и скважни в сей двери, чтоб я, яко вор и разбойник, по-воровски, не дверми, но скважнею влез в царство небесное. Дождался щастливый разбойник так благополучного времени! Висит с Христом на кресте, и видя пять ран Христовых, аки пять скважней в двери небесной, начат теми скважнями теснитися» и т. д. Сравнение с камнем, дающим прибежище преследуемому зайцу: «нападут ловцы на бедного зайца, выпустят псов гонящих, которые уже отверстым гортанем бедное животное гонят и хотят поглотити. Прибегнет бедный заяц с страхом и трепетом под камень какой великой, либо в расселину каменную впадет. О щастливый, который таким образом от смерти избавляется! камень прибежище зайцем... Камень же бе Христос, который ныне язвы свои дражайшие, аки расселины каменные показует, да быхом в них имели прибежище и сокровение. «Наконец сравнения с прекрасными чертогами царскими, с градами, прибежищами крепчайшими, и пр. В заключение проповедник обращается к самим язвам и говорит с ними: «о непобедимые грады прибежища, дражайшие язвы Христовы! Сохраните Императора нашего и весь дом его от враг видимых и невидимых» и пр.

Вот содержание слова. Ряд аллегорий, сравнений, ничем не связанных, и более ничего. Исчерпав одно сравнение, проповедник с восклицаниями повторяет свой текст и берется за другое. Усталое воображение проходит сквозь этот ряд превращений и вместо одного, ясного и полного образа, удерживает отрывочные воспоминания разнородных и часто безобразных картин.

Но кроме беспорядка и излишнего обилия образов, составляющего во всяком случае недостаток проповеди, должно еще обратить внимание на сам характер образов, отдельно взятых. Религиозное и художественное чувство глубоко оскорбляется этою грубою чувственностью.

Понятно, что для тех, которым мысль бывает доступна только в пластическом образе, которым нужно было символизировать Церковь для того, чтобы в нее поверить, внести в церкви раскрашенные статуи, представить в лицах страсти Христовы, и пр. могла быть нужна и проповедь одного стиля с украшениями храмов и с обрядами Церкви. Католикам, особенно южным, такая проповедь могла нравиться; в западной церкви она на своем месте и понятна; но никогда не признает ее Православная Церковь, и никогда бы такая проповедь не развилась в ней сама собою. Это была очевидно наносная порча.

Приведенные нами отрывки из проповеди на Фомину неделю дают удовлетворительное понятие о характере пластических образов, символов и аллегорий, встречающихся в других проповедях; поэтому мы не будем разбирать их в этом отношении.

Кроме эпического элемента, Стефан Яворский допускает иногда драматическую форму. И в этом случав он обличает только жалкое усилие. Драматическая форма нисколько не условливается у него самим содержанием; это одна только форма, фигура вопрошения, которую можно приложить ко всему. Кроме того, ежедневный разговор запросто, в котором участвует сам проповедник, как лицо вопрошающее или как податель советов, неприличен в проповеди. Слишком выдающееся лицо проповедника производит самое невыгодное впечатление и делает его похожим на актера.

Приведем примеры. В слове о Самаряныне³¹, проповедник, дивясь тому, что Спаситель в присутствии Ирода пребывал в упорном молчании, обращается к самому Спасителю с следующим наставлением: «зде то Спасителю мой было отозватися: зде еси имел место и время божественной твоей проповеди и поучения: зде было укорити Ирода о ненасытном сребролюбии и пр. Помню, что нарекл еси Ирода лисом... в очи его подобало так нарещи».

Несколько ниже, по случаю слов Спасителя, указывающего на Магдалину: видиши ли сию жену, – Стефан Яворский снова вступает в разговор с Спасителем: «а чтож ту Спасителю мой, в той женщине зрения достойно? Не вижу я в ней ничтоже удивительно: аще тому велиш присматриватися, что хорошо устроилася, червленицею (румянами) и белилом лицо умастила, чело свое, что кожу на барабане вытянула, очи безстудные очернила, брови естественные искоренивши, иные брови себе сделала... сицевому украшению, на прелесть очесам зделанному, аще велиш присматриватися, Спасителю мой, крикнет, паче же слышу ко всякому из нас царствующего пророка Давида глаголюща: отврати очи твои, еже не видети суеты. Однакож не слушает пророка Христос» и пр.

Далее: «Таколи Спасителю мой? Большее ли у тебя чудо, сия блудница кающаяся, нежели иная твоя чудеса? Большее, воистину большее!» и пр.

В другом слове³², Стефан обращается к Ангелу, принесшему таинственную книгу на съедение Иоанну: «О Ангеле Божий! Не вели книги твоей небесной Богослову снести: пожалую, дай первее нам прочести ю, да увемы, что в ней написано, и да научимся чему нибудь от нее на пользу нашу: или ты устно нам исповеждь, что в ней написано. Не слушает нас Ангел, ни книги прочести дает, ни устно, что в ней написано сказует: а конечна Богослову велит: приими и снеждь ю. Богослове Святый! Отвещай Ангелу: никогдаже книги ядох, ни бо на то пишутся книги, дабы ясти их, но чести. Аще книгу снем, но снем не прочет: то кая ми будет польза, не уведав, что в ней написано. Молчит и Богослов, Ангелу не прекословит... Скажи Богослове Святый нам поне сие: есть ли некий смак, яже яси? Горька ли, или сладка книга та? Зде отвещает нам» и т. д.

Приведем еще разговор Иоанна Крестителя с Иродом замечательный и в другом отношении³³: «глаголет Иоанн: пресветлейший Государь! В оном дому сходятся пьяницы, картиожники, блудники, убийства, татьбы, клеветы творящии: слушает его в сладость Ирод: абие посылает слуги, разгоняет бесчинников, рассыпает, казнит. Глаголет Иоанн: тамо на прельщение многим творятся соблазны, тамо млади.и бесчинствуют, тамо безвременные крики и вопли. На сие Ирод: разрушу советы их, и т. д. Глаголет Иоанн: невинные страждут в узах и оковах напрасно заключении: многих бьют напрасно на правеж: мнози обидими от сильнейших. Глаголет Ирод: осужду, испущу, свобожду их. Коснуся после Иоанн и самого безобразия Иродова, осяза раны его... Ваше Величество! Ты и сам еси от других злейший: понеже ты подданным своим злейший образ подаеши, от тебе мнози соблазняются... Зде Ирод тотчас говорит Иоаниу: молчи, в темницу ево! за дерзость казнь да приимет!»

Подобные драматические отрывки часто попадаются у проповедников западных. Очень понятно, что они могли войти в духовное красноречие и у нас, в то время как мы переняли у западных народов их мистерии.

В последних нами выписанных отрывках как будто высказывается желание проповедника сблизиться с толпою слушателей, низойти в их сферу. Это стремление нередко выражается и в других проповедях; но большею частью бывает в высшей степени неудачно. Существенное свойство проповедей Стефановых составляет отвлеченность, отчуждение от действительности. В Стефане Яворском не было ни живого понимания жизни, ни сочувствия к ней. Он мало об ней заботился. Для того, чтобы спуститься до нее из холодного мира отвлеченных умозрений, ему нужно на это решиться и употребить усилие всегда заметное. Поэтому всякое сближение с действительностью влечет у него за собою падение проповеди; она теряет свое достоинство. Иногда безыскусственное простодушие писателя, принадлежащего к первому периоду развития народной литературы, заставит улыбнуться; но здесь не то. У Стефана Яворского недостатки не свои, а заимствованные, перенятые у других. Они свидетельствуют о влиянии испорченного вкуса Запада, которому он подчинился. Живая действительность ему не дается, и в руках его остается одна грубая ее оболочка.

Подражая проповедникам католическим, Стефан Яворский старается иногда рассмешить своих слушателей. Н. пр. в проповеди на текст: приимите Дух Свят³⁴, он делает следующее обращение: «православнии христиане! В каком образе хощете Духа Святого восприяти? Приимите Духа Святого во образе воды. Чаю речете: О! сами хотят восприяти Духа Святого во образе вина, а нам его дают в образе воды!»

В другом месте вот каким тоном проповедник говорит о званом на пир, который «без всякой политики отрицается, но попросту и так грубо глаголет: жену поях, и сего ради не могу приити. О неучтивая грубость! Уа дурак, грубый мужик, варвар, могдав неоскробанный!» Вот пример рассказа: «два рыболовы ходят при мори мира сего, на уловление рыб словесных: один рыболов Христос, в нынешнем Евангелии ходяй при мори Галилейском, другой рыболов сатана. Христос ловит мрежами, а сатана ловит удицею. Смотритеж, который из них больше уловляет. Ходит Христос при мори мира сего, и видя, что рыбы словесные, то есть человецы гуляют, буяют, выскакивают, а потом на злой конец приходят, на поварню адскую достаются: милосердствует над ними и мыслит себе: уловлю я те рыбки себе, и перенесу их во иные реки небесные... Те помышляя Христос, вметает в море мира сего не удицу острозубную, гортань рыбы уязвляющую, но вметает мрежи благодати своея, вметает сети звания своего евангельского: грядите по мне. Жаль мне твоих трудов, сладчайший Спасителю мой!... Се ныне, ходя при мори Галилейском, четыре токмо рыбы уловил еси, Андрея и брата его Симона Петра, и паки Иакова и Иоанна сынов Зеведеевых. Смотрит на сие рыболов адский, сатана проклятый, и видя яко Христова ловитва скудна, мрежами не уловляется Христовыми, и не щастлива, чтож творит? Иным образом рыбы словесные уловляет. Как же? Вметает в море мира сего удицу свою адскую, удицу лютую, острозубую, сквозь пронзающую, удицу смертно уязвляющую, удавляющую. Берегитесь для Бога удицы сея, рыбы словесныя! Смерть то есть, не удица, а смерть вечная: но рыболов лукавый умеет ловить. Не являет он остроту и лютость удицы своея, но покрывает ю каким-нибудь покровом и приманкою: снедь какую-нибудь и сладость приманкою на удицы полагает: ово роскошь богомерзкую, ово сладострастие греховное и пр.»³⁵

В проповеди в неделю двадесять первую по Св. Дусе Стефан Яворский рассказывает, как уклоняются люди от слушания проповедей: «встретит по случаю человека друг его, советует ему: пойдем брат в оную церковь, во оный монастырь, там послушаем слова Божия, там читати имать Священник поучение: тогда тот брат начнет отрицатися, начнет тысящу притчин сыпати, для которых невозможно слушать, здесь у него все отговорки. Встретит другого в пути своем друга, речет друг его: пойдем брат, у меня ныне погуляем, или у иного друга там позамедлим, там позабавимся, там пиво ренское, водка добрая, всего много: тогда брат его, все отговорки на сторону» и пр.

Нисколько ниже, в тойже проповеди: «спросилась госпожа слуг своих, чтобы им приказать стряпать на кушанье, каких плодов наготовить, капусты ли или моркови, или репы? Всяк слуга сказал по своей ему охоте и прочая. Всем убо нам тое кушанье неприятно, не по нраву. Сице воистину случается и проповеднику».³⁶

Господствующий тон этих отрывков может дать понятие о том, каково могло быть произношение Стефана Яворского. Очень вероятно, что он также перенял его у католиков. Его изложение было страстно, исполнено быстрых, неожиданных переходов, эффектов и сопровождалось резкими телодвижениями. Судя по словам современника, народ стекался на его проповеди; но они не столько проникали в глубину души, сколько имели раздражительное действие, возбуждали то смех, то слезы. Вот эти слова: «что витийства касается, правда, что имел удивительный дар, и едва подобные тому в учителях Российских обрестися могли: ибо мне довольно случилось видеть в Церкви, что он мог в учении слышателей привесть плакать или смеяться: которому, движение его тела и рук, помавание очей и лица пременение весьма помоществовало, которое ему природа дала. Он когда хотел, то часто от ярости забывал свой сан и место где стоял. Которое в день Успения в Успенском Соборе Графу Мусину и помнится на новый год в Чудове Монастыре Фискалам и другим государственным служителям от него слышать случилось плакать и смеяться» и т. д.³⁷

И так проповедь Стефана Яворского отражает в себе все черты католической проповеди ХVI и ХVII ст.

Подражание западным писателям, искусственные приемы, у них перенятые, правила, затверженные в школе, положили неизгладимое клеймо на произведения Стефана Яворского и убили его природное дарование. А дарование в нем было и оно проявлялось, притом не столько в проповедях, большею частью искусственных, сколько в других сочинениях, когда он забывал о правилах и говорил от души. Приведем в пример отрывок из Камня Веры, который мог бы найти место в проповеди. Заключая изложение учения о Святых иконах, Стефан Яворский обращается к пастырям и сынам Церкви с этими словами: «како оплакати имам нерадение наше пастырское, и сынов православных небрежение о целости Церкве Святыя. Пастырь добрый Христос Бог наш, душу свою положил есть за овцы своя. Мы же пастырие суще, ни трудов, ни тщания, ни бдения о стаде своем за леность нашу полагаем. И что есть вина сицевого в нас небрежения, и лености? Иные вины не обрящеши, точию, яко несть в нас совершенной любви, яже ко Христу. Кто бо Того по истинно любит, пастырь сый, не может не радети о овцах, кровию Его искупленных; Кто любит по истине Царя, к подвигом за царство его бывает не леностив».

«Сего ради, вручая стадо свое Христос Бог наш верховному апостолу Петру, единые любве от него истязует. Любиши ли мя: паси овцы моя. Сие же рече и вторицею и третицею...

«Горе мне окаянному пастырю! какой ответ воздам о моем нерадении? Вем от Евангелия, яко явишася Ангели Пастырем бдящим, и стадо свое прилежно хранящим: глаголет бо Лука богогласный: и пастырие (рече) беху в той же стране бдяще, и стрегуще стражу нощную о стаде своем. И се Ангел Господень ста в них и слава Господня осия их.

«Сия помышляю и вижду явственно, яко Ангели Божии являются, и слава Господня сияет не инем пастырем, точию бдящим и стрегущим стражу нощную о стаде своем. Мне же недостойну сущу пастырю, что будет за мою леность и небрежение? Явится ли ми при кончине моей ангел мирен, верен наставник, хранитель души и телу моему? Осияет ли мя свет благодати и славы Божия? Не вместо ли Ангела, узрю демона, скрежещуща на мя зубы, и душу мою поглотити хотяща? Не вместо ли сияния славы, ввержен буду во тму кромешную, идеже плачь и скрежет зубов? О горе! о люте! о паство бремя неудобь носимое! о пастырское дело, всякого труда и попечительства, всякого страха и ужаса преисполненное!»

Следуют наставления Пастырям и воззвание ко всем сынам Церкви, также прекрасное.

От проповедей в тесном смысли перейдем к словам торжественным, благодарственным, и пр. Мы встретим в них тот же характер отвлеченности и отчуждения от современной жизни; но в несравненно более резком проявлении. Иначе и не могло быть. Когда Стефан Яворский проповедывал на тексты, ему было легко, отворотившись от действительности, его окружавшей, погружаться в анализ из богословских тонкостей или в изобретение символических образов. Отвлеченность выражается в его проповедях – отрицательно, совершенным отсутствием необходимого элемента. Но действительность преследовала Стефана Яворского. От ее требований он не мог уйти; он должен был читать проповеди на важные случаи из современной жизни, должен был говорить об ней. И здесь то особенно выдается характер его слова. В том, как он смотрит на современную жизнь и не видит ее, или силится перевести ее в свой отвлеченный мир, обнаруживается во всей резкости его отчуждение от живой действительности.

Нельзя не подивиться тому, до какой степени его разобщало с нею образование, им полученное, и мертвая наука, которою он удовлетворился.

Это равнодушие к тому, что вокруг него совершалось, особенно поражает, если вспомнить, какова была его современность.

Не было в истории человечества и, вероятно, никогда не повторится такого крутого перелома в жизни целой нации. До последней своей глубины была потрясена народная субстанция; все интересы, все силы вызваны были наружу и приведены в действие; жизнь новая, искусственно ускоренная в своем течении, кипела и разливалась по всем путям. Это было время деятельности небывалой, разнообразной при всей ее односторонности, шумной и вместе правильной, покорной мысли одного человека.

Петр Великий вызывал на новые, им открытые поприща, все силы Русского человека; он признавал дарования всякого рода и давал им дело. Везде заводилось новое и сокрушалось старое. Вновь набранное и едва обученное войско гнало перед собою полки давно изведанные и считавшиеся непобедимыми; пределы России раздвигались; Русский флаг развевался на Балтийском море; новый город вырастал из болота; внутреннее управление изменялось, общественная и семейная жизнь, обычаи, язык, одежда – все принимало новый вид; вековые преграды, разделявшие нас с Европою, рушились, и со стороны Запада повеяло на Россию жизнью, долго для нее чуждою.

Между тем страшная опала тяготила на старине и на ее представителях; все то, перед чем благоговел и что любил народ, в его глазах было ниспровергнуто и обругано. Церковь, никогда обнимавшая всю полноту жизни народной и освящавшая все отношения, была стеснена в своем влиянии; ее специальная сфера деятельности была резко очерчена: не стало патриаршества; монастыри утратили свои богатства; Москва, столица народная, утратила свое первенство.

Все это совершалось в глазах Стефана Яворского. В эти годы, так полные важных событий, он занимал верховную кафедру; на все, что делалось в России, ему должно было отзываться от имени Церкви; между тем много ли в его проповедях таких слов, в которых бы виден был современник, которые принадлежали бы тому времени и отражали его в себе? Понятно, что Стефан, воспитанный в понятиях XVII ст., принадлежа к той партии, которая, по словам самого Петра, не во авантаже обреталась, не мог искренно сочувствовать преобразованию; военная слава исчезла для него перед судьбою Церкви; обогащение России перенятыми у иностранцев ремеслами и искусствами не вознаграждало в его глазах пагубного влияния протестантских понятий. Но в таком случае, почему не вырвалось из его груди живого слова, звучащего негодованием; по крайней мере, хотя бы выразилась искренняя, душевная скорбь. Ничего подобного, за исключением весьма не многих мест, мы не находим в его проповедях. Представим эти исключения.

Две проповеди читаны им по случаю распространившихся толков в народе о церковных преданиях и необходимости благих дел при вере³⁸. Эти две проповеди суть ни что иное, как сокращения статей из Камня Веры о тех же предметах.

В другом слове³⁹ встречается следующее место, имеющее прямое отношение к тогдашнему времени: «мнози скоро от своея православные веры кафолические подвижутся и прелагаются, и чуждые, богомерзкие, еретические, пространным путем во ад ведущие веры похваляют: свою же, тоже от отец и праотец восприяша, назданную на основании Христовом, восприятую от Апостолов, ругают, осмеивают и уничтожают. Многим случается, яко едва чуждые узрят земли, отлучившися от своего отечества, и от веры удаляются».

В слов – в неделю девятую по Святом Дусе, Стефан Яворский прилагает к Церкви Христовой слова Евангелиста: «корабль же бе посреде моря, влаяся волнами: бе бо противен ветр» и, как кажется, намекает на современное положение Церкви в России; н. п. в следующем месте: «о лютого нещастия и злополучия нашего! Яко умножения ради тяжких беззаконий и непокаянных грешников, корабль Церкве и всего отечествия Христианского в море мира сего страждет волны бед, и день от дне в силах своих изнемогая, близ есть сокрушения и потопления, разве сам Господь ходяй по морю, в помощь приидет и запретит ветром и морю, и тишину сотворит: той бо обнадежил Церковь свою Святую яко врата адова не одолеют ей»⁴⁰.

За исключением этих немногих мест, мы не узнаем в Стефане Яворском современника, принимающего живое участие в том, что вокруг него совершается.

Шведы разбиты под Полтавою, Карл XII бежит к Туркам, генералы его уходят в крепости; эти крепости сдаются Русским. Наши войска берут Выборг. Вот как отразились эти события в торжественных словах Стефановых: «нива державы Российской угобзися, класы победные благополучно собраны: плевелы же нечестивых Шведов пожаты, а инии в снопы связаны... Лютый оный зверь Лев, Король Шведский, рыкаше и зияше устами своими, хотя поглотити Россию: но прехрабрый Самсон наш Государь Царь заградил есть уста тому Льву, паче же растерза Льва Шведского».

Далее проповедник описывает видение Иоанново – морского зверя и говорит: «зверь из моря есть Король Шведский, имея глав седмь главнейших Генералов, который пройде Польшу, Литву, разорил дома Божии и обнажил, и дерзнул окаянный внити в державу Государеву..».

Потом сравнивает падение Карла XII с падением древа, виденного Навуходоносором: «обиты ветви, то есть Генералы и Полководцы: обрушены и побиты листвия, то есть оружницы» и пр.

Победа Русских превосходит победу, одержанную Иисусом Навином: «тамо бессловесные светила повелением Божиим стали и помогали; здесь же мысленные светила, сам Христос Спаситель, иже есть солнце, и луна пресвятая Дева Мария стали и пособствовали победити гордого сего; тамо только солнце и месяц стояли, а здесь и звезды, то есть Российстии чюдотворцы и Апостоли Святии и вси Святии помогали».

Победа совершилась в Июне месяце: «благополучное убо сие есть время месяц Июнь, в он же дарова победу Господь; в сем бо месяце солнце входит в знамение девицы. Солнце Христос вниде в знамение девицы, юже виде Св. Иоанн во Апокалипсисе...⁴¹ В месяце Иунии пребывает солнце в знамении девы. Знамение же то не ино есть, точию Преблагословенная Дева Мария, которая есть облеченна в солнце.... Глаголет писание святое, яко воссиявшу солнцу скимны, то есть львята собираются, и сокрываются в ложища своя, сице бо пишется: скимни рыкающии восхитити и взыскати от Бога пищу себе, воссия солнце и собрашася, и в ложах своих лягут. Лев, Шведский Король, рыкаше по вселенной, гордящися о силе своей и о победах и торжествах над многими государствами, рыкаше, хотящи и хвалящися со скимны своими, то есть с министрами и воинством, Россию нашу восхитити и поглотити; но воссиявшу солнцу… побеже Лев Король Шведский, не потрафив в ложе свое, но в Турецкое. Скимны же его овы побиты суть, овы яты. Но и сия скимны в ложи своем сущыя, то есть в Выборге, не скрышася, и неспасошася, но яты суть. Надеемся яже, яко и те скимны, или львята льва Шведского сущии и в крипчайших логовищах своих, то есть в Риге, и в Стокгольме не скроются и не удержатся пред силою Царского, данною от солнца Христа и Преблагословенной девы Марии».

«Поведают Историки, что лев, когда крыется и отходит в ложища своя или пред ловцем уходит, то ошибом след заметает, да не познан будет: и сей лев, Шведский Король, аще и заметал след свой, что неведомо где есть, обаче обрящется, будет в руках, явит его сие наше солнце, вся бо от света явленна бывают, глаголет Христос».

В другом месте проповедник открывает, что Шведы, похожие на львов, также очень похожи на «птицу, зовомую Кожан и подобную мыши, и которая ненавидит свет, но тьму любит и нощь и в нощи летает» и т. д.⁴²

Наконец вот что говорит Стефан о Петре, в присутствии самого Петра: «пресветлый наш Монархо!.. Ты еси истинное правило веры и образ, Ты еси воистину Петр непреодоленный, камень веры прекрепкий. Всяк падый на семь камени сотрется… Един только истинный подражатель Христов и пречистой Девы Марии есть благочестивый Государь наш Царь и В. Князь Петр Алексеевич всея России: в нем точию едином сия мудрствуются, яже и во Христе Иисусе и пречистой Матери Его… Темже за таковое Христово его смирение и послушание, еже к Церкви Святей, за нюже и крови своея не щадит, за Давидову кротость, и Бог его превознесе, и дарова ему имя Петр, еже есть паче всякого имени... Мысленный наш Орел, Царь Петр Алексиевич, не зажмуренными очами смотрит выну на солнце предвечное Христа своего и на солнце и луну полную благодати пресвятую Деву Марию… тожде и птенцам своим, людям своим Российским велит творити» ⁴³.

Заключим это обозрение подробным разбором двух слов, составляющих одно длинное и многосложное аллегорическое построение, под названием колесницы торжественной, четыреколесной. В этих двух словах стиль проповедей Стефана Яворского доведен до возможно резкого и полного выражения.

Успехи Русских против Шведов увенчались в 1703 взятием Шлиссельбурга. Петр с войском своим на время возвратился в Москву. По этому случаю Стефан Яворский говорил слово, носящее следующее замысловатое название: колесница торжественная, четырьми животными движима, от Иезекииля пророка виденная, на преславный же и всерадостный вход в Царствующий град Москву, непреодоленному врагов поборнику, страшному брани сокрушающему громы, рыкающего Шведского льва уста заграждающему, новому Даниилу, отеческого достояния своего неправедно восхищенного возвратителю, Всеавгустейшему Монарху и повелителю, Великодержавнейшему Государю нашему Царю и Великому Князю Петру Алексиевичу, всей Великой и Белой России Самодержцу и многих Государств и земель Восточных, Западных и Северных Отчичю и дедичю, Государю и Обладателю и Повелителю: – по многих преславных победах и по пленении удивительной крепости Слюшенбурга, или Орешка нарицаемой, торжественно возвращающемуся: – на новый год от Р. X. 1703, художеством проповедническим уготованная⁴⁴.

Вступление составляет отдельное слово на текст: «обрезаху Его и нарекоша имя Ему Иисус. Лк. 2».

Проповедник спрашивает, почему «дают Спасителеви нашему великое имя, великое титло: и нарекоша имя Ему Иисус, а при тех именах обрезают Его, кровь из него источают» и отвечает, что «нам отсюду наука, да уведаем, яко высокое имя, великое титло не без страдания, не без терпения, не без крове: кровию и страданием преданные суть великие имена, титлы и славы ни коея же не имут, аще иною купуются ценою». Эту мысль он подтверждает примерами из истории и подобиями из природы неодушевленной. «Свидетельствует о том же великоименитое Государство Российское» которого «вся имена и титла ни чернилом, ни киноварем, ни златом, ни железным характиром, ниже пером, но мечем в крови омоченным: ниже на хартии тлению причастной, но на выях неприятельских, пачеже реку, в книгах бессмертные славы суть написана... Кровию сие имя стяжася, кровию купися, от крове родися, кровию воспитася и возрасте кровию».

Следует обращение к Русскому войску «похвала наша Российская, прехрабрии воины; радуйтеся, веселитеся и торжествуйте православная и преславная Кавалерия Российская... ваше то ныне празднество, ваша то при нынешнем Спасителевом обрезании слава. Изливает кровь свою Кавалер небесный... Христос Господь Спаситель наш».

Проповедник изъявляет свое намерение «малым сим скудоумия своего художеством прислужитися им, и Божиею помощию, триумфальную им на въезд составить колесницу».

Здесь оканчивается вступление и начинается самое слово, следующим образом: «только я начинаю помышляти о той колеснице триумфальной, и се мне предстает пред очами чудная колесница, Иезекиилем виденная, о ней же читаем в пророческих книгах: и бысть рука Господня на мне и видех, и се ветр воздвижеся и грядяше от Севера, и облак велик в нем, и свет окрест его. И огнь блистаяся, и посреди его яко подобие животных и подобие лица их: лицо человеческое, лицо львово, лицо тельчее, лицо орлее. И видех, и се видение колес четырех яко видение Фарис на четыре страны. И колеса та бяху полна очес, и внегда шествоваху животная, шествоваху и колеса; егда стояху сии, стояху и колеса: егда двизахуся от земли животная, двизахуся и колеса, яко дух жизни бяше в колесах».

«А о колеснице что глаголет Иезекииль пророк: и видех на ней яко подобие престола, и яко видение сапфира, и образ сына человеческого на нем».

«Что ся вам мнить, слышателие! Сия колесница изрядное, таинств преисполненное! Колесница мастерства не земного, но небесного».

Вслед за этим начинаются применения.

Колесница, по толкование Св. Отцов, знаменует «государство, а наипаче благочестивое, православное, идеже подобие сына человеческого, то есть Христос и Спаситель наш, и хвала Его святая, благочестие святое, проезжается и торжествует и триумфы творит».

Проповедник узнает в этом Государстве Монархию, тривенечное Царство Московское.

Херувим, лицо орлее имущий, знаменует славу, стремление вверх. «Кто не ведает орла высока быти птенца высокогнездящася, высоко летающа, в высоких пребывающа... Сие знамение орлее дедичное и родственное есть высокой Царской Монархов наших Российских породи... Что Царь, то орел в высоте своей неудобозрительный, род Свят, племя Божие, фамилия начаток свой от самого Бога имущая».

Второй херувим, имеющий лицо львово, знаменует мужество. «Звездочеты время жатвенное львом изобразили, и по их разумению без льва жатва быти не может. А о Марсовой победительной что возглаголем жатве?.. Свидетельствуйте истинно вы себе, которые духом Марсовым дыхаете, непреодолении Кавалери Российстии!... Не имели бысте так изобильного в победные лавры и финики процветающего жнива, аще не бы в сердечном вашем зодиаке яснело знамение льва, то есть мужества».

Третий херувим имеет лицо тельчее. Проповедник находить два свойства особенно достохвальные в тельце: «яко ярем на себе носить... яко приятна Богу жертва». Теже свойства он приписывает воинам, и обращаясь к ним, говорит: «простите ми храбрые воины, что вас тельцами нареку, а тельцами не простыми, но херувимское имя от Иезекииля пророка имущими... О коль тяжкий ярем вы на себе носите терпеливодушно, ждуще оного неложного обетования Христова: приидите ко мне вси труждающиися и обремененнии, тельцы прямы, тяжкое иго носящие, и аз упокою вы!.. А вестели, что есть смерть воинская? Жертва Богу приятна, в нейже тельцы закалаются» и пр.

Применение четвертого херувима представляло большие трудности; но Стефана Яворского они не смутили: «приметами только военными суть орлы, львы, тельцы, а естеством суть человецы. Но откуду познати их человеками, какая их примета человеческая: Иоанн Св. Евангелист повествует о Христе Спасителе Нашем: изыде Иисус нося тернов венец и багряну ризу, и рече Пилат: се человек! Что глаголеши беззаконный Пилате: сей ли есть человек весь в ранах, весь в крови, глава в тернии, ризы кровию обагряны, очервлены? Не Пилат, но Дух Святый во Евангелии глаголет: се человек! Смотрите только прилежно... Се человек! иже между острыми мечами, копиями, аки между остроколющим тернием стоит неустрашен. Се человек, его же риза багряна, и червленица своей и неприятельской крови в порфировиднем изъявляет образе».

Все это как нельзя лучше идет к воинам; «а за тем имате уже вся четыре животная четыреличныя, колесницу Божию, сию Православную Монархию движущая». Но этого мало; Стефан Яворский открывает все четыре лица в одном лицо, в Петре Великом. «Вемы о том, яко в едином лицо Христовом все четыре Херувимы изобразуются. Христос Спаситель наш по научению Отцов Святых в рождестве своем бяше человек: в страдании своем бяше телец: в воскресении своем бяше лев: в вознесении своем бяше орел. Сообразно и мне лепо есть глаголати: в едином Царском лице всех четыреличных вижду херувимов».

Он орел «по своему высокому благоразумно и остроумию» и пр. Он лев, по великодушию и мужеству. Проповедник отказывается от исчисления дел Петровых. Он умолкнет; но камение возопиют. «Камение же не иное только камение разрушенных стен Казимерменских, падших столпов Тованских, изриновенных забралов Азовских, и пр. Самим падением своим поклон и подданство торжественнику своему изъявляют».

Далее проповедник обещает умолчать о взятии фортеции Шлюсельбургской; но представилась ему богатая игра слов, которой он никак упустить не мог. Он восклицает: «о Орешек претвердый! Добрые то зубы были, которые сокрушили тот твердый Орешек. Бывает часто так твердый орех, яко нужда есть на сокрушение его каменя. Твердый был и сей орех, фортеца прекрепка... Зубов сей орешек и прекрепких не боялся, зубы первее надобе было сокрушити, нежели орешек, и невредим бы пребывал доселе, аще бы сицевую твердость твердейший не поразил камень. А камень не иный только о нем же глаголет истина Христос: Петре! ты eси камень. Ныне же Снейтембург нарицается Слисемургб, то есть ключ город, а кому же сей ключ достался; Петрови Христос обещал ключи дати. Зрите убо ныне, коль преславно исполняет обещание Христово».

Далее, Петр Великий уподобляется Иезекии, Моисею, Геркулесу «оному кавалеру» и пр.

Петр Великий «в лицо тельчем» является, когда наравне с другими воинами, не уклоняясь ни от каких трудов, опасностей и лишений, он носит бремя войны.

Остается показать лицо человеческое. «Евангельский слепец, которому Христос Бог отверзл очи, слышасте, что глаголет, у Марка Святого: вижду человека яко древие». Стефан Яворский удерживает это сравнение и развивает его: «первое, древо похваляем не от листвия, но от плодов, так человека оценяти подобает» и пр. «Древо елико больше на себе имеет плодов, толико паче к земли есть преклоняемо: так человек, лицо человеческое по истине носящий, елико большими от Бога есть почтенный дарами, толико паче ко всем есть преклонный, не гордится «и пр. Следует приложение этих свойств к Петру Великому и обращение к его сыну, Царевичу Алексею. Стефан Яворский говорит о нем: «не может сын от себе творити ничесоже, аще не видит отца творяща: якоже бо отец творит, сия и сын такожде творит… Я не творю себе пророком: однакож и чрез осла Валаамова Господь Бог древле глаголаше, темже и аз пророчествую о нем, яко будет велий пред Господем».

«Продолжил я даже доселе слово мое о четыреличных херувимах, а о колеснице ни слова; пора уже кончити продолженную проповедь, а жаль оставити, колесница изрядна. Что убо сотворю? Оставлю я сию колесницу на будущие, даст Бог победы» и пр.

Слово оканчивается молитвою: благодарением за победы и благоденствие ниспосланное в 1702 году и прошением продолжения тогоже на лето наступившее.

Славен был и этот год, славно и начало 1704. Русские взяли Дерпт и Нарву, и Петр Великий снова победителем возвратился в Москву. Стефан Яворский сдержал свое слово «обет свой исполнил, и не с колесничного ряду, но с Библии от книг Иезекииля Пророка, выкатил колесницу четыреколесную»⁴⁵. Четыре колеса знаменуют четыре сословия. Первое колесо многоочитое образуют князья, бояре и вельможи. Второе – воины. Третье – духовенство. Четвертое и последнее колесо есть чин людей простонародных. «Скрыпливое то колесо, никогда же тихо не умеет ходити: всегда скрипит, всегда ропщет. Наложат какое тяжало, то и станет скрипети. Слушай же мое скрипливое колесо то!» и пр.

Далее проповедник говорит о необходимости взаимного согласия колес между собою и подчинения их воле управляющих херувимов: «проежжапся дражайший Спасителю наш на сей твоей колеснице полков наших... и аще видиши ю в прегрешениях и нестроениях быти Фараоновою телегою, измени ю... в Иезекиилеву колесницу».

В заключение, Стефан Яворский «отыскивает счастливых предзнаменований в литере Д (добро), означающей наступивший четвертый год восьмого столетия.

Нам следовало бы теперь говорить о слоге и языке; но характер того и другого достаточно усматривается из приведенных нами отрывков. Нам остается только напомнить впечатление, которое они производят, и заключить его в форму суждения. Слог Стефана Яворского напыщен, цветист, начинен метафорами, повторениями, восклицаниями, вопрошениями, и пр. Конструкция довольно проста и немногосложна; но периоды бывают длинны, вследствие избытка прилагательных.

Язык: Церковнославянский, довольно чистый и правильный. Когда из торжественного тона речь переходит в тон простого разговора, тогда Церковно-славянский язык уступает Русскому. Некоторые, в то время насильственно введенные, пространные слова попадаются довольно часто: фортеца, кавалер в смысле воина, коллюрия, и пр. Встречаются также слова Малороссийские н. п. пекло, пекельный, неоскорбанный⁴⁶.

Эта пестрота языка и неровность в тоне напоминает смешение языка Латинского с народными диалектами в Макаронизме.

Вообще должно заметить, что хотя язык XVII и XVIII ст. значительно разнится от языка предшествовавших столетий и представляет много нового и странного, но подробного изучения он не стоит. Это не момент органического развития самого языка, подчиненного своим законам; а искажение, совершенно случайный, в отношении к языку, наплыв элементов для него чуждых, насильственное введение стихий самых разнородных. Не в истории языка, а в истории политической, в указах Петра, должно искать на это объяснения.

Окончив характеристику Стефана Яворского как проповедника, мы должны предварить обвинение, которое вероятно падет на нас. Предание XVIII стол. почтило Стефана Яворского славою великого проповедника и поставило его на ряду с Дмитрием Ростовским и Феофаном Прокоповичем. Результат же нашего исследования не только не оправдывает этого предания, но даже противоречит ему. Поэтому очень естественно могут упрекнуть наше суждение в односторонности, сказать, что мы выставили одни недостатки, одну темную сторону. Упрек с виду справедливый. Можно бы привести много таких проповедей, в которых исчисленные нами недостатки встречаются не в той резкости, или даже вовсе не встречаются. Но об этих лучших проповедях сказать нечего, как только то, что в них мы не видим обыкновенных недостатков; положительного достоинства в них также нет; они совершенно бесхарактерны.

Темная сторона проповедей Стефана Яворского составляет их сущность, и вот почему мы говорили о ней почти исключительно. Она принадлежит не одному Стефану Яворскому как лицу, а целой школе, из которой он вышел. Влияние этой школы, развившейся под авторитетами католического Запада, отразилось в богословских мнениях Стефана Яворского, вообще во всей его деятельности и в его проповедях. Оно положило на него тот отпечаток, который составляет его существенное определение. Вот чем оправдывается односторонность нашей характеристики.

Наконец должно сказать, что если Стефан Яворский, не смотря на то, что он подражал западным проповедникам, избегнул тех крайностей, в которые они впадали; то приписать это должно не столько собственной силе его природного дарования, сколько благодетельному, хотя в этом случае более отрицательному влиянию духовных писателей нашей Церкви.

Ученая и искусственная проповедь XVII стол., развившись по отвлеченным правилам и в отчуждении от современной жизни, разумеется, не могла иметь на нее никакого влияния; а между тем, более нежели когда-нибудь, жизнь нуждалась в проповеди.

Период исключительной национальности клонился к своему разрешению; старый быт разваливался по частям. Авторитет предания, беспредельное уважение к убеждениям дедов и отцов, это начало, которое давало древней жизни Русского народа единство, крепость, непроницаемость и вместе осуждало ее на неподвижность, оказывалось бессильным. Многое изменилось само собою против старого порядка; а как скоро изменилось что-нибудь, могло измениться все; ибо все прежнее без исключения было равно дорого народу, все освящал авторитет предания и не допускал никакого выбора. Образовались две партии равно односторонние. Одна из них стояла упорно за все старое, потому только, что оно было старое. Церковь осудила в ней суеверие, осудило ее государство и вся современная жизнь, сама собою, бессознательно, принявшая много чуждых элементов. Другая партия все старое отвергала, отрекаясь в тоже время от преходящего и от неизменного, вечно истинного, и увлекалась страстным порывом к подражанию. Обе партии бессознательно трудились над решением великой задачи, только в наше время представшей во всей ясности; эта задача – возведение национальных элементов на степень общечеловеческих.

Итак, с одной стороны, господствовал грубый формализм и суеверие, а с другой грозило неверие, тем более опасное, что с ним совпадало западное, протестантское движение. Тяжелое время наступило для Церкви; трудная и высокая обязанность легла на ее представителей – бороться в одно время с двумя противоположными направлениями.

Последствия этого порядка дел быстро обнаружились. Падение народной нравственности, частые мятежи поразили Петра Великого и навели его на корень общественного недуга.

Для его проницательного ума было ясно, что благоденствие государства условлено народною нравственностью, а нравственность может процветать только на почве религии. Вспомним слова его, так верно выражающие взгляд его: «хулителей веры наказывать строго: они наносят стыд государству и не должны быть терпимы, поскольку подрывают основание законов, на которых утверждается клятва, или присяга и обязательство»⁴⁷. Петр Великий предписал духовенству заботиться в особенности о развитии в народе религиознонравственного чувства, об уяснении нравственных законов в их непосредственном применении к практической жизни. Разумеется, главным орудием при этом была проповедь. Проповедь получила с точки зрения Петра Великого новое значение и огромную важность – для государства.

Но взгляд Петра на религию был односторонен. Он понимал ее только в ее необходимости для государства, в той очевидной пользе, которой он ожидал от нее, а не в ее самобытности, как полный живой организм; и потому сама проповедь получила для него значение служения не столько Церкви, сколько государству. В этом отношении, требования его были протестантские, и направление, которое он давал проповеди, отзывалось протестантскою односторонностью.

В тоже время совершалась в области церковного учения реформа, долженствовавшая также иметь сильное влияние на духовное красноречие: Феофан Прокопович, основатель особенной школы в богословской науке, сильно восстал против влияния католических преданий, вкравшихся в нашу Церковь и ревностно трудился над их искоренением. В этом критическом труде он руководствовался одним писанием и личным разумом. От проповеди он требовал обличения предрассудков и суеверий и преподавания основных догматов Христианства, всем доступного, ясного и подкрепленного текстами. Он особенно предостерегал против произвольных, натянутых толкований, против обычая, мимо прямого смысла, искать аллегорий и символов, и предписывал строго держаться буквального смысла.

Направление Феофана Прокоповича, также одностороннее, совпадало с мыслью Петра. Петр Великий предписал проповеди иметь в виду практическую пользу; Феофан допустил в ней метод личного исследования текстов.

Само собою разумеется, что ни того ни другого не удовлетворяла школа ХVII ст. Феофан Прокопович во многих случаях нападал на нее, резко осуждал обычай подражать писателям западным и наконец издал наставление для проповедников.

Рассмотрим сперва что сделал Феофан Прокопович для теории.

В prolegomena (cap. X. de sacrae scrip. legitima interpretatione) к своей богословской системе он жарко восстает против современных ему Иезуитских проповедников: «еггоrem hunc (sacram scilicet scripturam vagum quoddarn, aneeps, obscurum et non necessarium scripturn esse) confirmabat abusus concionatorum, qui nihil non detorquent, ad quod volunt. Audis enim apud Pontificios Scripturae testiraonia, incredibili sane licenlia, modo huc, modo illuc rapi trahique; exemplo unum aut alterum sit: agebat quidam rabula adversus peccatum libidinis; appellavit ergo fornicantes viros equos et asinos, mulieres vero fænum; et adduxit Scripturam: omnis inquit caro fænum est. Alius Christi parabolam de divite homine, cui ager fæcundus lactus, quique ob id ipsum minora demoliri, et excitare ampliora horrea meditabatur, tolamque fiduciam suam in penu sua recondebat, ita accepit: ut per ilium divitem Deum ipsum denotaret; agrum seu segetem fertilem virtutes B. Virginis; ipsam B.Virginem vocavit horreum, quod aiebat, Deus per mortem destruit, ut amplius œdificet. Innumerabilia ejusmodi sterquilinia reperies in multis sermonariorum libris, apud Carthagenam, Didœum Nyssenum et alios; ас proecipue apud omnium rabularum principem, omniumque ineptiarum publicum monopolam, Mlodzianovium Iesuitam Polonum. Causa tanti mali est, quod boni illi magistri non serium sacræ Scripturæ studium habuerint; neque Christum, sed se ipsos prœdicare instiluerint, quanquam hoc pacto se ipsos quoque male vendant, cum nisi apud imperitos et idiotas, eloquentiæ nomen mereri nequeant: non ergo quidquam pensi habebant, hoc an illud significet aliqua Scripturae sententia; modo utcunque illam ad rem suam detorquerent. Estque eorum hœc ratio, facundas scilicet conciones suas farciendi. Sumitur codex Scripturæ, et una ipsius amplissimus ille index: Concordamtiæ Biblicæ dictus; reperit ibi mox Doctor vocabulum rei suæ et percurrit longum tractum sententiarum, in quibus id ipsum vocabulum invenitur, observatque, num ad rem suam sententia aliqua trahi possit, et quam posse judical, trahit».

Несколько ниже, читаем следующее: «absit levitas, absit prurigo, dicam, an libido quasdam subtilitatulas venandi, et quærendi, ut aiunt, nodum in scirpo. His enim morbis qui laborant, primo non scrutantur Scripturæ sententiam, sed quidnam ex ipsa mirabile et inexpectatum eruere possint, sollicite meditantur. Deinde vix verum sensum admittunt, si non fuerit visus illis monstrosus et inepto mysterio carens: unde illud, v.gr. Petra refugium herinaceis, vel, ut nos legimus, leporibus, si accipiæs simpliciter, non admittent , imo risu explodent. Præterea singulas etiam voculas et dicta explicatione non indigentia explicant, torquent, mysteria habere dicunt, el miserum in modum excarnificant: ita laudatus supra Mlodzianovius Iesuita dictum illud Genes. 11, 15. Julit ergo Dominus hominem et posuit eum in paradiso voluptatis mire divexat verbum: tulit, explicando, vel potius implicando; et inde ostendit hominem non posse ad virtutes pervenire , sed opus habere, ut feratur. Quod quidem verum est, sed non ex isto dicto docetur. Alius Iesuita Thomas Le Blanc in illo Psalmo XXXI, 10. Quoniam tu es qui extraxisti me de ventre, mysterium effodit in voce: extraxisti: noluit , inquit Christus exire ex ventre matris suæ sanctissimæ, et adeo ipsi placuit viscerum Virginis domicilium, ut non sponle inde prodierit, sed opus fuerit, ut extraheretur. Et Carthagena Franciscanus immaculatam fuisse Bealæ Virginis conceptionem ait lestari clarissime sacram Scripturam in toto Psalm. LXXXIV. Et innumerabilia talia quivis polerit numerare. Non defuit illis ingenium, sed defuit sal ingenii, defuit judicii gravitas et constantia».

Мы видели, что проповеди Стефана Яворского нечужды этих пороков.

В Духовном Регламенте отдельная статья трактует о проповедниках слова Божия. В ней заключаются следующие «полезные регулы:

«1. Никто же да дерзает проповедать, не в сей Академии (в предполагаемой) ученый, и от Коллегиума духовного не свидетельствованный. Но если кто учился у иноверцев, тот бы явил себе прежде в духовном Коллегиуме, и тамо его испытать, как искусен в Священном Писании: и слово бы сказал о том, о чем ему повелит Коллегиум, и есть ли искусен покажется, то дать ему свидетельство, что аще похощет быть в чину священническом, мощно ему проповедывать».

«2. Проповедали бы проповедники твердо, с доводов Священного Писания о покаянии, о исправлении жития, о почитании властей, паче же самой высочайшей власти Царской, о должностях всякого чина. Истребляли б суеверие, вкореняли б в сердца людские страх Божий. Словом рещи: испытовали б от Священного Писания, что есть воля Божия, святая, угодная и совершенная; и тоб говорили⁴⁸».

«3. О грехах во общества говорить, а не именовать кого, разве был бы публикован от всея Церкве».

«4. Обычай некиим проповедникам есть, аще кто его в чем прогневит, на проповеди своей мстить оному, хотя не именно, терзая славу его, обаче так говоря, что можно слышателем знать, о ком речь есть: а таковые проповедники, самый бездельники суть, и оных бы жестокому наказанию подвергать».

«5. Не пригоже велми проповеднику, наипаче юному, говорить о грехах властительски, или обличителне к лицу слышателей, так на пример: не имеете страха Божия, нет у вас любви ко ближнему: не милосерди есте, друг друга обидите. Но должен паче в первом лице, во множественном числе так говорить: не имеем страха Божия, и пр. Ибо сей образ слова кроткий есть, понеже и сам проповедник в число грешников мешает себе, как то и самая истина есть, много бо согрешаем вси».

«6. Должен всяк проповедник имети у себе книги Святого Златоустого, и прилежно чести оныя; ибо тако приобучится складать чистейшее и яснейшее слово, хотя и не будет Златоустому равное. А Казнодеишков легкомысленных, каковые наипаче Полские бьшают, не чел бы».

«7. Аще проповедник видит от слова своего в народе пользу, да не хвалится тем. Аще же не видит, да не сердитует, и людей за сие да не поносит. Дело их есть говорить, а обращение сердец человеческих дело Божие есть».

«8. Безумно творят проповедницы, которые брови свои поднимают, и движение рамен являют гордое, и в слове ничто такое проговаривают, от чего можно познать, что они сами себе удивляются⁴⁹. Но благоразумный учитель елико мощно да тщится, и словом, и всего тела действием такового себе показовать, что он ниже помышляет о своем остроумии, или красноречии. И того ради часто подобает мешать краткие оговорки, с смиренным некиим самого себе понижением. Например: молю вашу любовь, да не смотрите кто глаголет: что бо сам о себе засвидетельствовать могу вам, разве яко грешен есмь, веруйте слову Божию, ибо от писаний священных, а не от моего вымысла предложить потщуся, и сим подобная».

«9. Не надобно проповеднику шататься вельми, будто в суде веслом гребет. Не надобно руками спляскивать, в боки упиратися, подскакивать, смеятися, да не надобе и рыдать. Но хотя бы возмутился дух, надобе елико мощно унимать слезы, вся бо сия лишняя, и неблагообразна суть, и слышателей возмущают».

«10. По словев, аще лучится в гостях быть, или в каких ни есть беседах с людьми, не подобает проповеднику воспоминать о слове своем, и не точию слова своего хвалить, что есть великое безстудие: но и не охужать самохотне, ибо покажется, что он к похвале слова своего таковым способом поощряет прочих. А хотяб кто и стал хвалить слово его, то проповедник должен показать на себе, что ему слышать то стыдно, и всячески отводить от похвал, и заводить иную беседу».

По этем правилам Петр Великий и Феофан Прокопович имели намерение обучать монахов и упражнять их в проповедании, в предполагаемом училище при Александроневской Лавре⁵⁰.

И так Феофан Прокопович начал противодействие против школы ХVII ст. Он осуждал ее за подражание западным писателям, за отчуждение от жизни, за драматическое изложение. Он дал духовному красноречию новое направление, и положил ему в основание следующее правило: «испытовали б (проповедники) от Священного писания, что есть воля Божия и то б говорили». Но, при допущенном им праве личного истолкования, при его одностороннем понятии об откровении писанном, это, новое направление легко могло уклониться в крайность протестантскую.

Теперь обратимся к собственным произведениям Феофана Прокоповича и будем говорить сначала о проповедях в строгом смысле.

Проповеди Феофана Прокоповича значительно разнятся от произведений прежней школы и во многих отношениях гораздо их выше.

Даже на первых его проповедях, читанных им в Киев, лежит отпечаток совершенно нового стиля⁵¹.

Во первых, много значит отсутствие обыкновенных в то время недостатков. В развитии основной мысли нет натяжки; нет усилия отыскать чего-нибудь неожиданного, нового и трудного; реже попадаются неуместные повествования и цитаты; описаний, аллегорий, символических образов и риторических фигур гораздо менее. Драматизма и элемента комического почти вовсе не встречается. Наконец изложение очищено от всего грубого, резкого, оскорбительного.

Избравши текст догматический, нравственный или исторический, Феофан Прокопович всегда обнимает его во всей полноте, углубляется в его прямой смысл и строго его придерживается, без всяких уклонений в стороны. Разделение слова на части обыкновенно бывает просто, не многосложно и условливается самим содержанием.

Приведем нисколько примеров.

Слово о ненавидении греха, в неделю 29⁵², на повествование о десяти прокаженных, начинается следующим образом: «Слушая с рассуждением нынешнюю Евангельскую повесть, кто не видит, коль великая и грубая неблагодарность была тех девяти прокаженных, которых исцелил Христос. Равно все благодеяния получили, а только один из них возвратился с благодарением. Дал бы Бог чтоб и с нами неделалося тоже! Слышателие благочестивые. В великом множестве недавно мы ко исповеди Святой приступали; все, уповаю, якоже совершенно о грехах своих жалели, тако и совершенную сию Святых таин получили силу и действие, исцелены от скверной проказы греховной; однако не ведаю, все ли надлежащее воздают благодарение всемогущему Богу за полученную милость и щедроту. Верно может быти, что много есть таких, которые десяти прокаженным подобни суть: а всяк есть сицевый, иже, пребыв время спасения, помышляет, что время распутно жити настало, опять Бога Вседержителя раздражати волно. Чем бы слепоту сицевую от очию нашею отъяти, сам точию весть совершенный врач душ наших; однако много надеюсь поможет, когда рассудим, коль великое есть Божие милосердие, человека от греха свободити, а сие самое лучше всего узнати можно, ежели рассмотрим коль тяжкий души недуг есть грех смертный. Ибо так рассуждаю, не иное что и прокаженному подало повод ко благодарению, только то, что ведал, коль тяжка была его болезнь, от которой исцелил его Христос сын Божий». Следует рассуждение о мерзости греха в отношении к самому себе, о его заразительной силе, и пр.

Из этого отрывка мы узнаем, каков первый прием Феофана. Он приступает к делу прямо, без околичностей, и с первых слов прилагает текст к своим слушателям.

Замечательно также слово о великом деле Божии, сие есть о обращении языков проповедью Апостольскою, в день Святых Апостол Петра и Павла⁵³.

Вот начало: «Ащебы кто весьма неведущий Христианской Истории пришел к нам в день сей, и видя светлое и торжественное прославление святых и всехвальных Апостол, вопрошал бы человечески о них: кто и каковы были? воистинну не обретая ни единые вины, которыми в мире сем приобретается слава, изумелся бы недоумеваяся, чесо ради мужие сии толикую у нас имеют славу. Вопросил бы о благородии их и услышал бы, что были худородные: вопросил бы о их богатстве, и услышал бы, что не токмо сами не имели ничего, но и такому господину служили, который не имел где главу преклонить: вопросил бы о чести сана их, и получил бы ответ, что един был рыболов, а другой шатры делал для пропитания своего: вопросил бы о силе, и сказано бы ему, что их как злодеев некиих гоняли, вязали, били и убили.

«Изумелся бы любопытный, чесо ради толико у нас славни... и нужда была бы сказывати какое и коликое дело Бог совершил чрез них... Проповедание Евангелия миру, и им совершившееся обращение языков ко Христу, есть то дело Божие чрез Апостолы соделанное...».

Определивши тему проповеди, Феофан развивает ее следующим образом.

Апостолы проповедывали учение противоположное религиозным верованиям, понятиям и нравам своего времени.

Они не употребляли никаких внешних средств.

Напротив того, ученость, искусство и материальная сила были на стороне язычников.

Не смотря на то, проповедь апостольская разошлась по всему миру и язычество пало.

Нельзя не признать в чудесном распространении Христианства великого дела Божия.

Разделение слова основано на развитии самой мысли. Тоже самое можно сказать почти о всех проповедях Феофановых.

Следуя правилу, им самим утвержденному, Феофан Прокопович займствует доказательства почти исключительно из Священного писания; каждая мысль замыкается у него текстом. Исторические примеры, сравнения и уподобления встречаются редко. Обыкновенно он старается об одном: доказать согласие своей мысли с текстом. При объяснении текстов, он приводит параллельные места, сравнивает одни с другими, опровергает возможные возражения, придерживаясь постоянно буквального смысла⁵⁴, толкуя Писание из самого Писания.

Этот метод дает некоторым из проповедей его большое сходство с учеными протестантскими трактатами. Таковы: слово о множестве осужденных⁵⁵, слово в день Св. Апостол Петра и Павла первое⁵⁶ и второе⁵⁷.

Художественный элемент в проповедях Феофана Прокоповича мало развит. Даже обыкновенные риторические фигуры Феофан употребляет умеренно. Его изложение отличается ясностью, точностью, определительностью. Он воздерживается от украшений, не содержащих в себе ничего поучительного. Тон его проповедей ровен, часто сух и однообразен; иногда ощутительно бывает присутствие живого чувства, но почти всегда сосредоточенного, сдержанного и никогда не доходящего до сильного порыва. Возьмем два отрывка на выдержку: из слова в неделю 23-ю⁵⁸: «ежели когда просто говорится о Божии присутствии, то может быти некоторым покажется сие малая вещь; но когда ты живо в мыслях своих представиши, что Бог при тебе присутствует, всякая и малейшая твоя дела и поступки наблюдает, исследует вся стези твоя, яко же писано есть: стезю мою и уже мое ты еси изследовал: когда сие, глаголю, представший в мыслях своих живо и ясно, то не можно от страха не вострепетати, а о грехе и не помыслити. Известные сему опыты видим почти всегда, естьли когда или гром страшный слышен, или землетрясение бывает, или какое либо чудо в очах наших сделается. Какой тогда страх нападает на человека! Я так непременно думаю, что в оно время не согрешит никтоже: а причина тому не иная как только сия, что сии вещи приводят нам на мысль присутствие Божие».

Из слова о множестве осужденных⁵⁹: «Святый Иоанн Златоустый говоря проповедь ко Антиохийскому народу, послушайте, коль страшное изрекл определение: много ли, вы думаете, находятся в нашем граде, которые спасутся? неприятная во истину вещь, которую я хочу сказати, однако скажу. Едва могут из толиких тысящей выбратися сто, которые спасение получат. Но и о тех сомневаюся; ибо коль великая злоба вкоренилася во младых, коль великое нерадение в старых, нет ни единого, который бы о сем имел попечение. Не ведаю как кого другого, а мене едва и не до отчаяния приводят сия слова, когда я прилежно оная размышляю. Не могл так великий учитель, не рассудя прежде в тонкость, что только на мысль ему пришло, толь необиновенно глаголати, а наипаче в толь важном деле: конечно он прежде рачительно познал и рассмотрел всю Антиохию, все обычаи, все нравы и дела людские. И как обыкновенно, когда спор бывает во счислении, ежели малое число хочем показати, для большей верности считаем так, как бы наибольшее быти могло, много святый Златоуст, сказавши сто, конечно в себе размышлял, что едва есть и пятьдесят. Ежели же в том граде, где в то время толь много и толь часто покаяния проповедник вопиял ежедневно, в том граде, в котором много примеров всегда новых святостью просиявших мужей и слышати и видети можно было от окрестных монастырей и пустынь; в том граде, в котором и самое Христиан имя сперва услышалось, и не малое побуждение людям подавало к добрым делам, а наипаче во времена не застарелые, в полчетверта ста лет от Рождества Христова, едва едино сто могло собратися избранных в толь великом множестве: ибо во Антиохии считалось тогда со сто тысяч жителей и более: о плачевного нещастия нашего! что думати должно о нынешних, когда застарел мир во злобе, когда многии помышляют, что уже те минули, а теперь не те уже настали времена, чтоб о спасении пещися; когда искоренена любовь; не видно добрых примеров; престали духовные поучения; горячность и ревность ко благочестию, аки мразом некиим поражена, оледенела; когда и самый малые дети великие грехи делать умеют, а и старые не умеют принести покаяния; когда напоследок едва не все люди неслыханными беззакониями противу Духа Святого согрешают: одни здравому учению не верят, хотя обманути совесть свою; другие раздражают Бога, надеясь на милосердие его; иные на подобие в конец отчаянных все старание и попечение о спасении своем отложили, или лучше сказать бросили. О коликая се пагуба! коль великое, а подлинно неминуемое падение человеческого рода! не знаю» что бы зде сказал Златоустый! не применил ли бы слов своих не ко одному только городу, но ко всему миру, то есть, что во всем мире теперь разве только сто сыщется, которые не будут на вечную казнь осуждены.

Не горестная ли сия ведомость? не тяжестное ли и непротивное уму нашему размышление? Пишет Иродот о славном оном Царе Персидском Ксерксе, что шествуя с бесчисленным воинством на Грецию, восхотел смотрети на все оное войско с высокого некоего места. Коей ради причины на возвышенном холме поставлены ему были пребогатые и великолепные креслы, откуда Ксеркс увидевши весь Еллиспонт кораблями покрытый, все брега морския, сколь далеко зрение его простиралось, воинством занятые, сперва, как говорит писатель, возвеселился, и щастливым себя называл, но в мале потом вздохнул и облился слезами. Спрашивал его Артаван, един из вельмож двора его: противные, говоря, о Царю! две вещи ты вдруг делаешь, прежде ты веселился видя толь многочисленное воинство, потом теперь плачеши. Ответствовал Ксеркс: подумал я, говорить, что из толь великого множества людей по прошествии ста лет не будет ни единого. Ежели же Ксерксу из очей исторгнула слезы так малая трата, что одно только войско, сколь бы оно велико ни было, временною смертию во сто лет от земли живых потребится»...... (Конца не достает).

В этом тоне написаны почти все проповеди Феофана Прокоповича.

Впрочем, мы не должны забывать, что получив образование одинаковое со своими современниками, от одних и тех же учителей и по одним правилам, он должен быль, в известной степени, заплатить дань общим понятиям и вкусу своего времени. Никоторыми чертами, изредка попадающимися в его проповедях, он связываются с прежнею школою, которой Феофан Прокопович положил конец. Так н. п. в проповеди в неделю Православия мы встречаем натянутое в высшей степени и очень неудачное приложение повествования о Рааве, жительнице Иерихона, к православной Церкви⁶⁰; в слове на день Святого Владимира, впрочем принадлежащем к одним из лучших, попадается такого рода фраза: «скажу слово великое и дивное, но истинное; колико жен отвергл от себе Владимир Святый, толико пламенных стрел диавольских сломил, толико столпов демонских опроверже, толико сетей хищного душ ловителя растерза, толико рук страшному бойцу адскому отсече, толико погуби огнедышущих змиев адских».⁶¹ В этом множестве уподоблений отразилось влияние старой школы.

Иногда попадаются тривиальные выражения и обороты, н. п. «на чужие грехи свиниею поглядываем, а сами себе хороши мнимся быти, хотя и по уши в грязи…⁶² Как же было вкусно слышати, что чрез Жидовина спастися подобает, а мимо его не возможно, яко же проповедал Петр.... Сего слова и Жидовский желудок сварити не мог…⁶³ Влекут грешника вони сатанинские, туды нос сует».⁶⁴ В слове на Полтавскую победу читаем следующее обращение к Мазене: «скверное лицо, мерзская машкара, струп и студ твой малая Россия, измена Мазепина...⁶⁵ Лев Свейский поскорее поджал хобот свой под себе, и пр.⁶⁶

Должно однако заметить вообще, что даже тривиальные выходки и простонародные выражения у Феофана Прокоповича имеют характер отличный от тех же недостатков у других проповедников, и вообще не в такой степени оскорбительны. Во-первых, тон его проповедей менее напыщен и ближе подходит к разговорному языку, так что переход от слога торжественного к простонародному не так крут. Во-вторых, в уклонениях и недостатках Феофана Прокоповича все таки чувствуется присутствие жизни; виден живой человек, способный забыться, придти в гнев или рассмеяться и сказать лишнее слово; тогда как у Стефана Яворского и у других проповедников, при тех же темных сторонах, нет этой жизни.

Но, не говоря об отрицательных свойствах, главное, положительное достоинство проповедей Феофановых, то, которое обличает в них новое направление, есть их своевременность, их живое отношение к действительности. Феофан Прокопович хорошо знал состояние умов, предрассудки и убеждения Русского народа. Он внимательно следил за его развитием, не спускал с него глаз, вслушивался в его толки и ничем не пренебрегал. Это давало ему возможность действовать на общественное мнение и обращаться к слушателям именно с тем, чего требовали обстоятельства. Почти все проповеди Феофана Прокоповича направлены против господствовавших в его время предрассудков и суеверий. Его деятельность, во всех родах по преимуществу отрицательная, преобразовательная, выразилась в проповедях преобладанием обличения в различных видах: упрека, иронии и самой язвительной сатиры. Приведем примеры.

Во многих случаях Феофан Прокопович развивает учение об искуплении, оправдании, отношении закона к благодати. Ему по опыту было известно, как были недостаточны и односторонни понятия народа об этих предметах. В слове в день Рождества Христова⁶⁷ он опровергает эти понятия: «иные бо точию помышляют, яко Сын Божий истинными своими ученми и наставлении устрои нам спасение, подобии яко премудрый некий учитель человека проста и невежлива творит себе подобна мудреца, не ум ему вливая во главу, но готовый в нем от естества ум ясным учением объясняя. Но сие аще и сотвори Господь наш, обаче не главное Его есть се дело о нашем спасении, сея бо похвалы неотъемлют ему и сами безумнейшии Магометане, и не требе было бы Богу воплощатися ради сего единаго, понеже учение довольно бы совершил и чрез самых слова своего служителей» и пр.

В другом мест, он нападает на формализм, на тех «которые в попечениях житейских погрязше, ни о чем не помышляют, что к животу вечному ведати и содержати нуждно; а однако Христианским именем украшают себе, но именем токмо а не делом. Ибо что видят Христианом, обычное, внешнее, церемонии или обряды, ходити, например, в церковь, хранити посты уставленные, весело проводити праздники, вжигати свещи, употребляти крестное знамение и прочее: то и сами они делают, но делают как мартышки, внешний вид только Христианства изобразуя на себе, а внутреннего духовного отнюдь не имея; вся бо вышереченные и другие церковные обряды подобает исполняти не телесне токмо» и пр.⁶⁸

В той же проповеди встречаем сильную выходку против псевдоученых: «и жалостно и смешно видети когда человек пером только пачкати и нечто по книгам слепати навыкший, в богословские дела вступив, учнет вракати и сказывати о Бозе, о Ангелах, о бесах, и что любо, и что не любо Богу, и что хранити надобно к щастию, и что к обережению от чаров, и кия дни к таковому, и кия к другому делу угодные, и которые псалмы или молитвы к делу сильнейшие, и прочие безместные басни: да о всем том так смело и дерзновенно пустословить, будто он восхищен был до третьего небесе, и тамо всему тому научился. Часто воспоминает священные писания, а думает о тетратках Аввакумовых, или других подобных: часто на Святых Отец шлется, хотя доселе и ведомости не получил, кто, и где они, многажды в раздорах бредив довольно восклицает: глубина богословии! Великое дело богословия! А он так знает ту богословию, как Колмыки архитектуры. Как же разумному человеку не смешно слышати подобные погудки?»

Несколько ниже Феофан восстает против глупой спеси и систематического невежества знатных родов: «любителей невежества умствование есть, что всякое спасительное ведение политическому человеку есть непристойно: извествуемся о сем от того, что часто, когда речь есть о наставлении благородных детей, слышим голосы, что детей таковых священному писанию обучати не надлежит, и что поповское то дело: попам о том мороковать должно. О голоса безумные! О речи безстудные и богопротивные! тебе же господине добрый, для того, что господин ты, стыдно знати спасительный о нас промысл Божий? Не пригоже тебе и твоим детям ведати Христа за вас распятого? Не до вас есть желательное слово Павла Святого: да даст вам Бог разумети преспеющую разум любовь Христову? Не к вам простирается слово Святого Петра: Господа же Бога освятите в сердцах ваших, и пр.»

Вот еще живая сатира на нравы высших сословий: «когда слух пройдет, что Государь кому особливую свою являет любовь, как вси возмутятся, вси к тому на двор, вси поздравляти, дарити, поклонами почитати, служити ему, и умирати за него будто бы готовы, и тот службы его исчисляет, которых не бывало, тот красоту тела описует, хотя прямая харя, тот выводит рода древность из-за тысящи лет, хотя бы был харчевник или пирожник; так, что уже многие в народех Государи народное сие безумие нарочно себе в забаву употребляют. Но, хотя бы и прямо кто и достойно возлюблен был от толиких лиц, тебе что из того? То чуждее, то не твое щастие. Да однакож: да чтож однакож? чтоб слово доброе заложил, или хотя бы не повредил. Правда. А с тем, кто в такое добро вбрел, что делается, тот уже и сам себя забыв кто он, не ведомо что о себе мечтает. Между тем от зеркала не отступит, и делает экзерцицию, как бы то честно и страшно являти себе, как то и сидети, и похаживати, и постаивати, и поглядывати, и поговаривати⁶⁹».

По случаю проповедей Феофана Прокоповича, мы должны упомянуть об одном из его сочинений, которое, хотя и не имеет впешней формы проповеди и составляет целую книгу, не менее того носит внутренний характер проповеди и подходит вполне под ее определение. Мы говорим о толковании Христовой проповеди о блаженствах. Феофан Прокопович определяет смысл каждого блаженства и опровергает ложные толкования, господствовавшие в его время. Всю эту книгу очень легко разделить на несколько отдельных проповедей.

Мы заимствуем из нее некоторые черты тогдашнего быта, верно подмеченные и обличающие в Феофане Прокоповиче сатирическое начало. Вот н. п. портрет ханжи: «суть таковые, которых опасный человек не трудно познает, сие же наипаче потому, что или преизлишне смиряются, или действия некая природе своей противная показуют. Голову, например, на едино плечо преклоняют, голос отончевают, осклабляются безвременно, воздыхают часто и без причины, и прочая. Дал бы Бог, дабы умудрился иногда простой народ, и хотя бы от сих удобопознаваемых лестцов оберегал себя».

Далее сильная выходка против беспечности и жалкого успокоения духовенства: «прелестнии суть миротворцы, или миросказатели и онии, котории не попускают проповедати в народи, каковая у нас вражда с Богом, и междособная с ближними, за умножение прегрешений иссякшей любви у многих, и за оскудение учений, нашедшей тме неведения пути спасенного, и умножившимся суевериям. Такови суть от духовного чина онии, которые оберегая себя, да не стыдно им будет яко невежди суть, и в своем звании нерадивии, еще и искуснейшие от них братии завидя, обыкли на дело учителское пререцати: на что нам учители, и учения; на что проповеди; православнии христиане есмы, сияет благочестие, церковь святая процветает. Таковые их речи мнятся быти мирные, не велят ничего опасатися, вводят в совести человеческие беспечалие и тишину. Но мнимый се и мечтанный мир проповедуете о друзи! лицопритворное, а не сущую вещь показуете. Что бо ползует, что в книгах православные догматы, аще оные нам неведоми суть; что ползует, что в писании заповеди, аще их или не ведаем, или не творим».

Много встречается в книге о блаженствах таких мест живых, сильных, сообщающих ясное понятие о том времени и доказывающих, как верно понимал его Феофан Прокопович. В отношении к исполнению эти места лучшие. Тогда одушевляется Феофан Прокопович, когда он обращается непосредственно к живым лицам и нападает на предрассудки, суеверие и невежество.

Может быть, нас упрекнут в натяжке и в желании выдержать насильно основную мысль этой характеристики; но нельзя не заметить, что ирония и сатирическое начало, проглядывающее в проповедях Феофана Прокоповича, напоминает писателей первых времен реформации. Они также имели дело с устарелыми понятиями, предрассудками, с невежеством, упорным в отрицании всякого совершенствования, и также смотрели на все это с чувством своего превосходства, своей силы, ручавшейся за успех борьбы.

Чувство соболезнования к противникам и вместе досада на продолжение их неразумного сопротивления – вот те условия, в которых находились и Феофан Прокопович и первые реформаторы западные. Очень понятно, что из них могло возникнуть сатирическое начало.

Внимание Феофана Прокоповича к живой действительности, способность понимать современную жизнь и действовать на нее, открываюсь в нем дарование оратора, призванного на общественное служение. Это дарование должно было развиться в полной силе и на свободе в его торжественных и похвальных словах. Феофан Прокопович – оратор гораздо выше Феофана – проповедника. На эту новую сторону его деятельности мы должны теперь обратить внимание.

Мы знаем, что Феофан Прокопович получил одинаковое образование с другими учеными и проповедниками своего времени. Вероятно, не хуже их он умел распространять предложение, обставлять его общими местами и на заданную тему нанизывать риторические фигуры. Но школьный формализм и отвлеченная наука не могли сковать его дарования. Здоровая природа вынесла его из этой колеи. Слух о том, что творилось на Севере, доходил до Киева; ожидание великого обновления и всеобщее беспокойство, предчувствие переворота, питали в нем природную потребность деятельности, которой не удовлетворяла должность преподавателя в Академии. Между тем идея обновления, сперва заключенная в духе одного Петра, потом в сфере все еще тесной его окружения, мало по малу расширяла свой круг; наконец она захватила Феофана Прокоповича и вынесла его на поприще, ему предназначенное.

Мы уже говорили о том, какое значение мог иметь в то время проповедник, одаренный живым пониманием требований тогдашней России. Феофан Прокопович понял эти требования, но односторонне. Он с жаром предался преобразовательному стремлению и посвятил все свои силы на служение той мысли, которую олицетворил в себе Петр Великий.

Последнему такой человек, как Феофан, был нужен. Подвизаясь одиноко на пути своем, он знал, что очень немногие сознавали необходимость его начинаний, оскорблявших убеждения и предрассудки большинства. Ему повиновались, но внутренне почти все его осуждали. Не такого повиновения требовал Петр. Он хотел, чтобы вся Россия по убеждению приобщилась к его стремлениям, чтобы народ перестал смотреть на его дела, как на личные прихоти, и чтобы поняли все, что не для одного себя, а для общей пользы он трудился, отменял старое и заводил новое. Это уважение к общему мнению, эта потребность иметь его для себя, в Петре Великом и при его железной воле очень замечательна. Но слишком много лежало на нем других, разнообразных забот. Практическая деятельность поглощала его и не оставляла времени самому отдавать отчет в своих начинаниях и оправдывать их. Он искал человека, способного понять его, искренно и сознательно ему преданного, глубоко убежденного в разумной необходимости его стремлений, который взял бы на себя от имени его говорить с народом. Феофан Прокопович отозвался на это призвание. Он посвятил свое слово Петру Великому и стал посредником между ним и народом. Посвященный во все виды Петра, его советник и помощник, он шел перед ним, прочищая ему дорогу; задолго до каждого нового дела он готовил и склонял к нему общее мнение и когда дело совершалось, он его оправдывал, отвечал на все доходившие до него возражения. Оправдание преобразования – вот тема торжественных и похвальных слов Феофана Прокоповича, его задача как оратора.

Этим общественным значением, которое он имел бесспорно, Феофан резко отличался от других ученых проповедников своего времени.

Словом приветственным на пришествие в Киев Петра Великого, читанным в Софийской Церкви, Июля 5-го 1706 года⁷⁰, открывается великолепный ряд торжественных и похвальных слов Феофана. Это слово замечательно, как памятник первой встречи его с Петром. Несмотря на многие недостатки, нельзя не признать в нем искреннего выражения радости. Очень кстати Феофан Прокопович окружил себя воспоминаниями старины и связал древнюю славу России с настоящею.

В год Полтавской битвы, в проезд Петра Великого через Киев, Феофан Прокопович произнес длинное похвальное слово или Панигирикос о преславной над войсками Свейскими победе, и т. д.⁷¹ Вот содержание.

В начале встречаются условные и обычные фразы: великое дело не нуждается в прославлении, оно говорит само за себя; слово бессильно, но можно ли молчать, когда сердце исполнено радости, и пр.

Вслед за этим, оратор приступает к делу и начинает с изображения могущества и многочисленных средств, которыми располагал Карл XII. Это составляет содержание первой части.

Шведы между всеми народами Немецкими слыли лучшими воинами и приобрели право считать себя непобедимыми и презирать других. Но напрасно они презирали Россию: «всуе презираше крепкие о Господе силы Российские: не бессилием бо православное сие царство толико разширися, яко вся западные государства противу величествия его суть, аки реки противу безмерного океана, и уже прилично о нем рещи оное псаломское слово: (простре розги его до моря, и до рек отрасли его) не бессилием дивые народы, Казанские, Астраханские, и Сибирские царства, и иные на восток и запад, на полудне и север лежащие многочисленные грады и страны укроти, и державе своей подверже. Обыди кто, или паче облети умом, начен от реки нашей Днепра до берегов Евксиновых на полудне, оттуду на восток до моря Каспийского и Хвалынского, даже до предел царства Персидского, и оттуду до далечайших пределов едва слухом к нам заходящего царства Китаехинского, и оттуду на глубокую полунощь до Земли новой, и до берегов моря ледовитого, и оттуду на запад до моря Балтийского, даже паки долгим земным и водным протяжением приидеши к помянутому Днепру: сия бо суть пределы Монарха нашего: Сия же вся не бессилием, якоже рех, ни ужем деломерным; но разве храбрым и мужественным оружием можаху определитися». Многие успехи Русских, предшествовавшие Полтавской победе, могли бы разуверить Шведов. Впрочем их ослепление удваивало силу и дерзость и без того уже мужественного врага. К нравственной силе присоединялись и материальные средства – награбленное богатство и пр. Война происходила в пределах России: «всем вестно есть, како тяжчайшая брань есть в пределах своего отечества, нежели в чуждих: внутренний страх и боязнь, разбегаются и крыются жители, престают купли, оскудевают мытницы, отечества имением питается и богатеет супостат, и ничего не щадит, яко чуждого; но и кроме потребы и нужды своей разграбляет и разоряет. Словом рещи, яко же лютейшая и не скоро врачуемая болезнь есть внутренняя, в самой утробе крыющаяся, нежели вреды на верху тела: тако и брань внутрь земли нежели за пределом». Вторжению неприятелей способствовала измена. Мазепа под личиною непоколебимой верности умел скрыть свои замыслы и выдал Россию иноплеменникам. Возмутительные послания от него расходились по всем городам. Ждали помощи от Орды и Польши. В присутствии стольких врагов, с разных сторон угрожавших отечеству, наше войско должно было разделиться на части. Наше положение было самое невыгодное.

И не смотря на все это, Карл XII побежден, Петр и Россия торжествуют победу. Описание Полтавской битвы наполняет вторую часть.

«Довольно бо было бы к совершенной славе твоей, аще бы толикого супостата с поля токмо согнал еси: ныне же что виде поле Полтавское? О поле благополучное! О поле достойное победительными знаменьми и торжественным некиим зданием украшено быти, на вечную память толь преславной победы! что бо виде? и кий позор на себе показа? Ужас бяше видети возмущенный и небес досязающий от праха и дыма военного облак: ужаснее зрети бесчисленная семо и овамо летающая блистания, и слышати непрестанные страшные громы: рекл бы кто, яко не на земли, но на небеси творится брань, и яко не оружием, но молнием поражают себе противный полки. Но в таковой тме и курении ясно на весь мир блесну слава Российских воев, и посреде толиких Марсовых волн не поколебася мужественное Твое и Твоего, Пресветлейший Монархо, воинства сердце: егда бо от нестерпимого громогласия стеняше земля, егда окрестные страны страхом движахуся, егда шумяху лесы прогоняемым от огня и грома воздухом, и на арматные рыкания страшным рыком отвещеваху горы, и закры лицо солнцу дым с прахом смыленный, единому токмо оставшу свету, его же оружные огни издаяху; тогда не подвижеся храбрость и мужество Твоего воинства, не испусти вопля, ни гласа, внимаше всем вождов своих велениям и мановениям, не преступи ни малой черты ратного чина и закона, зряше безчисленные сопротив идущие на ся смерти, и не отврати очес, не воспяти следа, но паче устремися, и смерть на смертоносного супостаса нанесе: видяше себе среде оного огня быти, нань же издалеча зрящих оледеневают сердца: обаче лучше еще разже ревность свою по Бозе и Царе, по Вере и верности, по Церкви и Отечестве: ревностию же тоею толикую в себе зазже дерзость, еликой не чаяше видети гордый супостат, и не надеяшеся слышати мир весь: довлеет бо рещи, яко первые еще полков Твоих линии не множае десяти тысящей в себе имущия не стерпеша вси вои Свейскии, и забывше непобедимую свою титлу, хребет на студные язвы обратиша. Яко и о них уже воспети подобает, еже иногда воспе Псаломник о сынах Ефремлих: сынове, рече, Ефремли наляцающе и стреляюще луки, возвратишася в день брани. Тии обращают хребет, иже славяхуся нестерпимое имети лицо: тии в бегство обращаются, ихже издалеча бежаху многие иные народы. О силы! О славы твоея Россия!»

«Что же речем о собственной Твоей храбрости, великий великих мужей Вожде и великих супостатов Победителю, Всероссийский Монархо? егда не слово токмо твое и повеление в полки твоя на брань препоясавшиеся посылал еси (еже единое по царственному чину довлеяше), но совершая царственное, купно совершил еси и воинское дело, сам высоким лицом Твоим в лицо супостату противно стал еси, сам на первые мечи, и копия, и огни устремился еси: страшный и славный позор! Возрадовася и купно вострепета Россия, узревши сие: возрадовася, видящи толикое мужество Царя своего, вострепета же, единаго смертию вся умрети боящеся. О блаженства, рече, моего! коликую отселе имети буду славу, егда услышит мир, и честне будут в историях последние века, каков и колик во бранех показася Царь мой: обаче о люте мне, аще не покрыет его невидимым щитом своим десница Вышняго! Его бо единою язвою вся уязвленна, Его единого (еже да отвратит Господь) убиением вся убиенна буду. Но собысться на тебе, Богом хранимый мужу, обещанное Псаломником Божие заступление: падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится. Посреди острия мечов, посреди огненных градов, посреде многотысящных всюду летающих и свирепеющих смертей, ни смерть, ни язва не приближися к Тебе. Большее нечто реку: приближилася бяше (еже не без страха и трепета воспоминаем), приближилася бяше смерть явная к Богом венчанной главе Твоей, егда железный желудь пройде сквози шлем твой но яко не вреди главы, еяже вредом вся бы повредилася Россия, отсюду яве есть, яко ты живеши в помощи Вышняго: яве есть, яко Господь сил поборствует по тебе: и аще когда, ныне яве показася, яко осеняет над главою Твоею в день брани: яве же есть, яко еще и всего рода нашего не отрину от лона своего, но хранит в подкрилии милости своей, и щитом силы своея заступает. Не един ныне отечества и православия нашего истинный любитель, поколебшийся первее от страха толь сильного супостата, ныне же толикого твоего и общего благополучия достигший, не един, глаголю, благодушествуя воспевает со Псаломником: коль благ Бог Исраилев, правым сердцем: мои же вмале не подвижастеся нозе, вмале не пролияшася стопы моя».

«Аще бо лет ныне о сем страшном Твоем случае любомудрствовати, мню, яко не иной ради вины попусти Господь видимой смерти приближитися ко главе Твоей, но не коснутися: разве дабы известно показал защищение свое, имже Тебе и Твое царство сохраняет. Не был еси убо одеян в железо, ни обложен твердою бронею, не имел еси ни щита, ни шлема медяного, но аки нерушимою стеною, и адамантовым забралом ограждено бяше Царское лицо Твое невидимою силою Вышняго. Господь сил сокрушаяй брани мышцею высокою бысть Тебе столп крепости от лица вражия, и вещию зде показася, яко аще подобная дерзость и не без порицания бывает в иных царях, бедою своего беду на царство наводящих: обаче в Тебе едином незабвенные памяти и вечные славы достойна обретеся: ниже бо от нерассуждения произыде, ниже отчаянием возжеся, но тайною силою сильного во бранех Бога поощренна есть. Той введе Тебе во страшный бой, иже и ополчися с Тобою: той подвиже сердце Твое итти в пламень военный, иже и щитом своего заступления огради тебе».

В третьей части рассматриваются результаты и плоды победы.

Могущество и гордость врагов сокрушены навсегда. Истреблена лучшая часть Шведского войска. Знамена, оружие, воинские запасы в наших руках. Остальная часть Шведской армии на берегах Днепра положила оружие и взята в плен. Полтавская победа даровала России мир, беспечалие в изобилие. От настоящего Феофан Прокопович обращает взоры в будущее. Замечательно это живое движение: «что же прочее? О благословения на нас твоего Боже наш! мнит ми ся, яко светает уже день той, воньже проклятая уния, имевшая в отечество наше вторгнутися, и от своих гнездилищ извержена будет: святая же Православно-Кафолическая Вера, юже от малой России служители диавольские изгнати хотяху, и во иные страны благополучие прострется. Будет то укрепляющу Богу десницу Твою, Пресветлейший Монархо, будет не сумневаемся, будет надеемся тако, аки и получихом⁷²».

Слово заключается молитвою. Для того, чтобы оценить этот панигирик, должно вспомнить, каковы были речи, произносимые в то время на важные события другими проповедниками, н. п. Стефаном Яворским. Мы видели, что он говорил обо всем, кроме того, что совершалось в его глазах. Феофан Прокопович первый стал изображать живую современность, не переводя ее в символы и аллегории.

Другое Феофаново похвальное слово о баталии Полтавской, читанное в 1717, построено по томуже плану и состоит из тех же трех частей. В нем находится всем известное обращение к Петровой шляпе, пробитой пулею⁷³.

Слово похвальное на рождение Царевича Петра Петровича⁷⁴ распадается на две части. В первой говорится о выгодах наследственной, самодержавной Монархии. Во второй, относящейся собственной к России, о благополучии «которое основано есть на особе царствующего». Представим из нее замечательный отрывок: «зде предлежит нам сугубый путь гражданского и воинского правительства. В который первее устремимся? Пойдем первее в гражданский яко домашний; воинский бо за пределы отечества ведет. А зде да предстанет нам свидетельство памяти всенародные, память же не престарелых людей, но не далече за двадесять лет вспять заходящая. Что бо была Россия прежде так не долгого времени? и что есть ныне? посмотрим ли на здания? на место грубых хижин наступили палаты светлые, на место худого хврастия дивные вертограды. Посмотрим ли на градские крепости? имеем таковые вещию, каковых и фигур на хартиях прежде не видели и не видали. Возрим на седалища правительская? новый Сенаторов и Губернаторов сан, в советах высокий, в правосудии неумытный, желательный добродетелем, страшный злодеяниям. Отверзем статии и книги судейские? колико лишних отставлено, колико здравых и нужднейших прибыло вновь. Уже и свободные учения полагают себе основания идеже и надежды не имеяху, уже арифметические, геометрические, и прочие философские искусства, уже книги политические, уже обоей архитектуры хитрости умножаются. Чтоже речем о флоте воинском? Ниже бо на самом точию кораблей здании держати очи и мысли нам довлеет; аще и амое то зрети без удивления не можем, но рассуждати подобает, от коликих сие добродетелей произыде. Не могли бы воистину никииже мастеры совершити сего, всуе бы было тектонское искуство и труды, аще бы не предстала зде Монаршая мудрость, еже вся усмотрети к таковому намерению потребная; аще бы не был зде быстрый промысл, откуду бы и како, каковым путем и способом подобающую собрати и свезти материю; аще бы не явила себе зде велелепная щедрость, еже бы не жалети толиких иждивений; аще бы не произошло зде незыблемое великодушие, еже бы не устрашитися толикого и толь трудного а еще нового дела; аще бы не воспламенилося зде неусыпное славы ревнование,. еже бы Государству Российскому и в сем не попустити от иных прочиих быти упослежденну. И, да многая минувше, едино главнейшее изречем, на таковый сей трудный, новый, преславный завод, недовольно было никое же имение, ни лесы дубравные, ни труды делателей. Потребное было оруженосным сим ковчегам, сим крылатым и бег пространный любящим палатам, потребное, глаголю, было место и поле течению их подобающее, инако бы все суетное было. Зде же кто не видит, что державе Российской подобало простретися за пределы земные, и на широкие моря пронести область свою? Купил нам тое Самодержец наш не сребром купеческим, но Марсовым железом. Показа, аки перстом, самая правда на бреги Ингрии и Карелии хищением льва Свейскаго давно отъятые; устремися убо тамо сила Монарха нашего победительная, и прогна далече зверя оного полунощного, протяже владение свое на моря, устраши громом славы сея и далечайшая помория и островы; державную же Россию уподоби оному апокалиптическому видению. Се уже единою ногою на земли, другою же стоит на море, дивна всем, всем страшна и славна. Словом рещи: аще бы ничтоже было прочее, един флот был бы доволен к безсмертной славе его Царского Величества».

«А ты новый и новоцарствующий граде Петров, не высокая ли слава еси фундатора твоего? идеже ни помысл кому был жительства человеческого, достойное вскоре устроися место престолу Царскому. Кто бы от странных зде пришед, и о самой истине неуведав, кто бы, глаголю, узрев таковое града величество и велелепие, не помыслил, яко сие от двух или трех сот лет уже зиждется? сиесть, тщательством Монарха нашего испразднися оная древняя пословица Сарматская: не разом Краков будовано. Или бо великое время к таковому строению пятьнадесятолетнее? И что много глаголати о сих? Август он Римский Император, яко превеликую о себе похвалу, умирая, проглагола: кирпичный, рече, Рим обретох, а мраморный оставляю. Нашему же Пресветлейшему Монарху тщета была бы а не похвала сие пригласите; исповести бо воистину подобает, древяную он обрете Россию, а сотвори златую: тако оную и внешним, и внутренним видом украси, здании, крепостьми, правилами и правительми, и различных учений полезных добротою»

«Но еще побежим в след его воинский, (аще и тако уже того минути мы не возмогли) и зде точию имена вещей неких воспомянути можем: тако не возможно есть в кратком времяни предлагати повесть. Еще отроческою рукою разори Казикермень, разруши Азов, и дракона асийского устраши; возярен же неправедным терзанием льва Свейского, коль ему много наложи ран, коль много отсече градов и крепостей, зде в Ингрии, в Ливонии, в Померании, в Карелии, в Финландии, и в чужих гнездах крыющася обрете, в Митаве Курляндской, и в Елбинге Пруском и на местах прочих; дерзнувша же встрестися на поле ратном, преславно победи под Калишем, на черной Напе, под Пропойском, под Полтавою. Единым ли сие едино воспомяновением прейти довлеет? Не довлеют воистину преславной оной виктории тысяща уст Риторских, и не престанут славити веки многия, донележе мир стоит. Но и иные победы прочие пространных проповедей достойные суть, обаче зде единым их точию, якоже рех, воспоминанием удоволяемся. Таковые же, так далекие, так многие места и страны победами его прославленные! Велико было бы, аще бы кто прошел легким странствием, то чтож есть викториями исполнити?»

«А. что во-первых воспомянути подобало, и что всей толикой славе основание, есть регула воинская: то дело, то всех дел и корень и верх, чрез сие дело, что-либо и где-либо Российским оружием достохвалное содевается, содевается Царем нашим, аще бы и не присутствовал тамо, за сие едино и все будущие по смерти его победы ему воспишутся».

«И таковых то Монарха нашего славных дел, аще и не всех, аще и краткое именование есть светлое и известное Российского щастия свидетельство; минувше бо многие оттуду произшедшие пользы домашние, да помыслит всяк, коликую обрете Россия во всем мире славу себе; не буде бо в срамоту помянути, еже истинно есть, в коем мнении, в коей цене бехом мы прежде у иноземных народов: бехом у политических мнимии варвары, у гордых и величавых презреннии, у мудрящихся невежи, у хищных желателная ловля, у всех нерадими, от всех поруганы. Аще же и лживое было таковое многих мнение, обаче мнение было таковое, и изобличила была то не единократно Россия своим оружием, но не довольно и несовершенно, наипаче яко оружием страх точию содевается в народах, честь и любовь тем не купуется. Ныне же что храбростью, любомудрием, правдолюбием, исправлением и обучением отечества, не себе точию, но и всему Российскому народу содела Пресветлый наш Монарх? то, что которые нас гнушалися яко грубых, ищут усердно братства нашего, которые безчестили, славят, которые грозили, боятся и трепещут, которые презирали, служити нам не стыдятся, многие в Европе коронованные главы, не точию в союз с Петром Монархом нашим идут доброхотно; но и десная его Величеству давати не имеют за безчестие: отменили мнение, отменили прежние свои о нас повести, затерли историйки свои древние, инако глаголати и писати начали: подняла главу Россия светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная, и да заключим сильным но истинным словом все сие: зависть славою Российскою побеждена есть. Не может безчестити нас; ибо веры уже в свете не обрящет, точию имать грызти персты своя, и утробою снедатися».

Сравнение России старой с Россиею новою встречается во многих торжественных словах Феофана Прокоповича. Это одна из его любимых тем.

Поездка Петра Великого за границу и требование, чтобы примеру его подражали другие, как всякое дело новое, неслыханное, оскорбляло господствовавшие предрассудки и многим не нравилось. Феофан Прокопович это знал. По случаю приезда Государева, он произнес два слова, в которых он объяснил необходимость его путешествия и оправдал путешествия за границу вообще. В первом слове, поздравительном от лица всего Русского народа⁷⁵, он говорит: «аще избраннейшая некая Божиим промыслом собывшаяся с ним и воспомянутся зде от части, и воспомянути бо благословная вина есть, не яко во известие подающи тое, еже всем известно, и от всея Европы знаемо есть; но ово да услышит Россия, какову и колику пользу себе чрез путешествие Царя Самодержца своего получила, ово же да и предбудущих веков роди от памяти услышат. Внутрь убо Европы самодержавствующу Царю Самодержцу нашему, не нужда собственная или самохотение кое бяше ему различные Европские иностранные страны прохождати, и тем услаждати собе. Кое же и услаждение от ежедневных трудов и непокоя? а ктому и кроме сего уже не единою довольно, тые пройде и провиде. Но целость всенародного отечественного добра, сиесть: да ожесточенное и окамененное в долголетной войне нынешней сердце супостата Свея, или желательным премирного рукодаяния союзом умягчит, или крайнею благополучною победою упразднит. И надеемся яко будет то, Господу поспешествующу, и десницу помазанника своего утверждающу, будет тако, якоже от трудолюбивого тщания его и познаваем и видим явственно. То убо наипаче понуди его изыти от дому и отечества своего. Изыде убо, что же? пройде многие провинции, пройде множайшие грады, пройде Фландрию, Брабандию, Мекленбургию, Померанию, прииде в великую Германию; Германия же, якоже глаголют, первая царица есть Европы, в ней же толь преславные и пребогатые суть провинции, толь прекрепкие и прекрасные градове, толь веселые поля и населения их, толь частые премудрых учений Академии, толь преизрядные художества и остроумные художники. Сию аще кто видит, провинции прочих госпожу видит, царств всех знамя, стран всех матерь видит. В Германию аще кто приходит, познавает чинное общенародного правительства устроение, обычаев доброту, разума и беседы сладость, познавает храбрость, науку и остроумие».

В другом слове, в неделю осьмую надесят⁷⁶, мы встречаем следующее, прекрасное место: «якоже бо река далее и далее проводя течение свое, более и более растет, получая себе прибавление из припадающих потоков, и тако шествием своим умножается, и великую приемлет силу; тако и странствование человеку благоразумному прибавляет много. Чегож много прибавляет? телесные ли силы? но тая подорожными неугодиами слабеет. Богатства ли? кроме купцов единых прочиим убыточно есть. Чегож инаго? того, еже есть и собственному и общему добру основание, искусства. Не всуе бо славный оный стихотворец Еллинский, Омир в начале книг своих Одиссеа нарицаемых, хотя кратко похвалити Улиса вожда Греческого, о котором повесть долгую поет, нарицает его мужа многих людей обычаи и грады видевшего. Сокращенная похвала, но великая; многие бо и великие пользы сокращенно содержит. Отсюду умножается главная оная мудрость, еже от твари познавати Творца. Истинное бо слово Павлово, или паче Божие: невидимая его, от создания мира, творенми помышляема, видима суть, и присносущная сила его и Божество. И сию то философию свою сказал быти Антоний великий, егда вопрошающим его языческим философом, где суть книги его, показал на весь мир и рекл: сия есть книга моя. Молю же: той ли книгу сию чтет лучше, которому где в очах горизонт кончится, там всего мира конец мнится быти? или той, который странствуя, видел реки и моря, и земель различие, и времен разнствие, и дивных естеств множество? Что есть ли бы не иную какую давало пользу, точию самое толь многих вещей познание, и сия была бы не малая корысть, наипаче мужу породы и чести высокие, которым ведение лучше всякого сокровища стяжется. Но от сего познания твари восходит мысль, якоже рех, к познанию Творца, и толико выше к познанию Бога восходит, елико множайшая создания познает... Сверх того, перегринация или странствование дивно объясняет разум к правительству, и есть, смело реку, есть тое лучшая и живая честной политики школа. Предлагает бо не на хартии, но в самом дел, не слуху, но самому видению обычаи и поведения народов, егда тоеж слышим от повестей, или чтем в книгах исторических, много не хощет мысль верити; не мало бо и ложне повествуется: много же и вероятных и истинных (не ведать для чего) не так ясно познаем, как егда, самые только места, где что деялося, увидевше. И сие то самым искуством уведав древний оный высокого рассуждения учитель Иероним, таковое к познанию историй подает правило: аще, рече, хощеши Греческих стихотворцев и историков книги добре разумети, посети и обыди Пелопоннис и Аттику, что ныне Морреею нарицают. А к лучшему уразумению ветхозаконных историй не вем как то свет велий подает осмотрение Иудеи и Сирии, кольми паче все то яснее познается, егда странствующе не на голые только древних дел места смотрим, но и самые народов дела и деяния, промыслы, советы, суды, нравы, и правительства образы ясно видим. Тут благоразумный человек видит многоизменные фортуны играния, и учится кротости, видит вины благополучий, и учится правилу, видит вину злоключений, и учится бодрости и оберегательству, зрит же в чуждых народах, аки в зерцале, свои собственные, и своего народа и исправления и недостатки; сами бо себе в самих же нас не вем как то не ясно познаем, и так аки пчела, оставляя вредное, избирает, что лучшее видит быти и к своему и к народному исправлению. Словом рещи: странствование не во многих летах мудрейшим далече творит человека, нежели многолетная старость. Особенно же делам военным, изрещи трудно, как изрядно обучает странствование... Не видим на карте какая сия или оная крепость, в чем оные надежда и в чем боязнь, каковое искусство людей, и каковые сего и оного народа сердца, не видим на картах, которые угодные, и которые трудные места к переходу, к переправе, к положению стана, к действию баталий и прочая сим подобная. Странствование едино все тое, как на плаце, показует, и живую Географию в памяти написует, так, что человек не иначе сведанные страны в мысли своей имеет, аки бы на воздусе летая имел оные пред очима».

На многие случаи Феофан Прокопович говорил о значении верховной власти. Полное учение его об этом предмете изложено в слове в неделю цветную «о власти и чести Царской, яко от самого Бога в мире учинено есть, и како почитати Царей и оным повиноватися людие долженствуют; кто же суть, и коликий имеют грех противляющиеся им». Проповедано в С.Петербурге, Апреля 6, в 1718 г.⁷⁷. Это слово, по содержанию своему и по отношению к тогдашним обстоятельствам, очень важно. Кроме того, оно кажется нам одним из лучших, если не лучшим. Мы разберем его подробно.

Введением связывается предмет проповеди с тем случаем из жизни Христовой, который празднует Церковь в неделю цветную: «о чем нынешнее время и благовременне и безвременне проповедати нам повелевает, того вину подает торжественный во Иерусалим вход Христов. Видим, коликая в народи радость, коль благоприятное сретение, на самый слух пришествия Мессиина движется весь град, мнози постилают по пути ризы своя, мнози режут и приносят ваиа, победительная знамения: вси вопиют торжественный глас осанна! и малые отроцы тожде творят. Негодуют о сем Архиерее и книжницы, но не успевают; рвутся завистью святии фарисее, и пресещи торжество тщатся, но не могут».

Так встречали Иудеи Того, в ком они видели не более как Царя земного. «Но что ни мыслили о Мессии Иудее, обаче и тако предложение наше имеет зде место. Имеем бо образцы в слове Божии, от Божией чести и любве заимствовати вину к чести и любве человеческой, не в равенство, но в приклад... Достодолжно убо есть, да от нынешней торжественной почести Царю Исраилеву возданной приимше вину, послужим словом простым и ясным нужде нашей, за грех во времена сия в России приключившейся. Нужде, глаголю, нашей да послужим, не малую бо часть людей в таковом невежестве пребывающую видим быти, яко не знают христианского учения о властех мирских. Паче же о самой высочайшей державе не знают, яко от Бога устроена и мечем вооружена есть, и яко противитися оной, есть грех на самого Бога, не точию временной, но и вечной смерти повинный; но мнози помышляют быти сие от промысла просто человеческого, или от превозмогшей силы, и яко боятися властей за гнев их точно сильный и страшный, и не за совесть боятися подобает».

Вслед за этим проповедник приступаете к делу и начинает с отрицания ложного учения о верховной власти.

Еще во времена Апостольские родилось мнение, будто Христианская свобода (многими криво понятая) отрешает от повиновения властям. Апостолы опровергли и осудили это учение.

«Суть же и в нынешние времена, оным последующие: якоже Папа себе и клир свой от властей державных изимающий, но и мечтающий данную себе власть даровати, и отъимати скипетры царские, и якоже Анаваптисты человеку христианину имети власть запрещающие: которая буесловия в слове последующем сами разорятся. Еще точию о наших некиих мудрецах нечто воспомянем: суть нецыи (и дал бы Бог, дабы не были многие) или тайным бесом льстимии, или меланхолиею помрачаеми, которые такового некоего в мысли своей имеют урода, что все им грешно и скверно мнится быти, что либо увидят чудно, весело, велико и славно, аще и праведно, и правильно, и не богопротивно, на примере лучше любят день ненастливый, нежели ведро: лучше радуются ведомостьми скорбными, нежели добрыми: самого счастия не любят, и не вем как то о самих себе думают, а о прочиих так: аще кого видят здрава и в добром поведении, то конечно не свят: хотели бы всем человеком быти злообразным, горбатым, темным, не благополучным, и разве в таковом состоянии любили бы их... И сии наипаче славы бесчестити не трепещут, и всяку власть мирскую, не точию не за дело Божие имеют, но и в мерзость вменяют, не ведуще бо, что есть смирение истинное, что есть нищета духовная; но по внешнему виду тое рассуждающе, все еже велико и славно есть, презирают, и в грех ставят: и тако о державе верховной ниже помыслити хотят, быти ю праведну и от Бога узаконенну.

«Однако и сии не безоружни являются: мнятся нечто имети богословское от священного писания, не аки бы от писания несразуменного совратилися (как то иным случается), но к своей готовой злобе привлекли непознанное писание. Самого Христа, глаголют, слово есть: яко еже есть высоко в человецех, мерзость есть пред Богом: от сего наводят мудрость, силу, славу и всякую власть человеческую мерзску быти пред Богом. Видим высоту богословную, слышателие! ктож не видит, коль сильна она и действенна простым и невежливым, наипаче, егда умягченным словом, и лицом умиленным с воздыханием и покиванием главы провещавается? тако Ангел тмы, преображается во Ангела светла». Феофан Прокопович раскрывает подлинное значение этого текста и обращает его на самих противников.

Следует положительная часть, изложение Христианского учения о верховной власти.

Необходимости верховной власти научает закон естественный. «И се всех законов главизна. Ибо понеже со стороны одной велит нам естество любити себе, и другому не творити, что нам не любо, а с другой стороны злоба рода растленного разоряти закон сей не сумнится: всегда и везде желателен был страж, и защитник, и сильный поборник закона, и той есть державная власть. Не приходит сие многим на мысль, да для чего? Для того, что безопасно под таковыми стражами пребывающе, не рассуждают добра своего, яко обычного. Аще же бы кто вне такового строения пожити с людьми хотел, уведал бы тот час, как не добро без власти... Известно убо имамы, яко власть верховная от самого естества начало и вину приемлет: аще от естества; то от самого Бога создателя естества... От сего же купно яве есть, яко естество учит нас и о повиновении властем должном».

Обратимся к слову Божию писанному. Из множества текстов о нашем предмете изберем никоторые: мною Царие царствуют и силнии пишут правду (Притч. 8:15). Да уведят живущии, яко владеет Вышний Царством человеческим, и ему же восхощет даст е. (Дан. 4:14). Якоже устремление воды тако и сердце Царево в руце Божией (Притч. 21:1). Повинитеся всякому человечу созданию Господа ради: аще Царю, яко преобладающу, и пр. (1Пет. 2:13 и пр.) Всяка душа властем предержащым да повинуется. Несть бо власть аще не от Бога: сущые же власти от Бога учинены суть (Рим. 13:1). Темже потреба повиноватися не токмо за гнев, но и за совесть. (Рим. 13:2, 4, 5, 6.) Феофан Прокопович выказывает всю силу этих слов. Далее он приводит выражения из Св. Пис. которые «украшают Царей лучше нежели порфиры и диадимы: бози и христы (Пс. 81:6. 1Кор. 8:5. Исх. 22:28).

И так власти державные суть дело самого Бога.

Другой вопрос: «каковую должны есмы властем честь, любовь, верность, каковый страх и повиновение» решается на основании предыдущего. Если верховная власть основана Богом и то это самое обязывает ей повиноваться. Приводятся тексты: «повинуйтеся во всяком страсе, владыкам, не точию благим и кротким, но и строптивым» (1Пет. 2:18) и пр. Приводятся примеры из Еврейской Истории – Саула и Давида и из первых веков Христианства, из времен гонений. Католики объясняют повиновение Христиан в то время слабостью, невозможностью сопротивления. Это мнение опровергается историческими свидетельствами.

«Аще убо тако есть, аще и строптивым владыкам и неверным должни суть Христиане повиноватися; то колико должни суть все тое правоверным и правосудным Государем? оный бо суть Господия, сии же и отцы: и что глаголю? сей, и вси, и всякия самодержцы отцы суть; в которой бо оной заповеди даси место сему долженству нашему, еже почитати от души, и за совесть власти, аще не в сей: чти отца твоего. Тако вси богомудрии учителие твердят, тако сам законодавец Моисей толкует: и что больше? власть есть самое первейшее и высочайшее отечество; на них бо висит не одного некоего человека, не дому одного, но всего великого народа житие, целость, безпечалие».

За этим следует очень замечательное место, в котором Феофан Прокопович опровергает учение католиков о независимости духовного чина от светской власти и излагает свое учение: «помыслить бо кто, и многие мыслят, что не вси весьма людие сим долженством обязаны суть, но некие выключаются, имянно же священство и монашество. Се терн, или паче рещи жало, но жало се змиино есть, Папежский се дух, но не вем, как то досягающий и касающийся нас, священство бо иное дело, иный чин есть в народе, а не иное Государство.

«А якоже иное дело воинству, иное гражданству, иное врачам, иное художникам различным, обаче вси с делами своими верховной власти подлежат: тако и пастыри, и учители, и просто вси духовные имеют собственное свое дело, еже быти служители Божиими, и строители таин его, обаче и повелению властей державных покорены суть, да в деле звания своего пребывают, и наказанию, аще не пребывают: кольми паче аще общего себе с прочим народом долженства не творят. Может быти, подумает кто, что се уже чрез излишество говорим; но молю, послушай первее терпеливно, аще имамы на сие доводы сильные, и потом суди как хощеши.

«Еще прежде закона писанного, устроевая Бог Моисея вождом быти Исраилю, егда посылает его к Фараону, и придает в помощь Аарона на священство намеренного, заповедует Моисею, да будет в Бога Аарону.

«Аще же посмотрим на церковь ветхозаконную, нет места сумнению, известно бо, что там все священство, и Левиты царем Исраильским во всем подчинены были».

Следуют примеры из ветхозаветной Истории и из новозаветной: «Сам Христос велит даяти Кесарева Кесареви, се же велит Архиереом и книжникам и старцем, якоже докладно пишет о том Марко святый и Лука. Аще же тако в ветхом, почто и не в новом завете? закон бо сей о властех не обрядовый есть, но нравоучительный, в самом десятословии корень имущий, и того ради непременный, но вечный, с пребыванием мира сего пребывающий.

«Обаче и особо вопросим нового завета. И зде яснее еще видим истину. Кроме бо того, что сам Господь даде властем дань от себе, и что Павел на суд Кесарев позывает, и что Петр послание свое первое в нем же почитати Царя учит, пишет не точию к мирским, но и ко священству, якоже яве есть от главы пятой.

«Кроме сих и сим подобных, непобедимое слово Павлове есть: всяка душа властем предержащим да повинуется: чесо бо ради глаголет всяка душа? разве да всех подвержет властем, без выбору, без выключения. И трудно ли было бы придати? всяка душа кроме пресвитеров или пастырей. Егда же кругом объемлет: всяка душа, како может изъимати оттуда священство; разве яко тако мудрствует страсть наша». Цари созывали Соборы, управляли ими, давали уставы и повеления Епископам и Пресвитерам и наказывали их за проступки. Этим оканчивается догматическое изложение учения о верховной власти.

Далее проповедник, в порыве негодования, обращается к Русским, не признающим власти или оскорбляющим ее: «увы окаянства! увы злоключения времен наших! Да какое негодование равное возъимеем зде? киими слезами не плачемися? киим сердцем довольно возревнуем? коль противное дело толь твердой истине показали нам нынешние времена? державной власти Царю богоданному, не честь умалити, еже и самое к вечному осуждению довольно, но и скипетра и жития позавидети схотелося: но кому похоть сия? не довлели мски и львы, труды и прузи, туды и гадкая гусеница».

«До того пришло, что уже самый бездельнии в дело! да в дело и мерзское и дерзское! уже и дрождие народа, души дешевые, человеки не к чему иному, точию к поядению чуждых трудов родившиеся, и те на Государя своего и тии на Христа Господня! да вам, когда хлеб ясте, подобало бы удивлятися и глаголати: откуду ми сие? Возобновилася нам, воистину историа о Давиде, на его же и слепии, и хромии бунт подняли. Помыслят, да чтож он блюзнерит? не на худость но на совесть смотрел бы. Хорошая совесть, и зерцало представим ей».

«Два человека вошли в Церковь, не помолитися но красти: один был в честном платье, а другой в рубище и лаптях: а договор был у них, не во общую корысть сбирать, но что кто захватит, то его; лапотник искуснейший был, и тот час во олтарь да на престол, и обираючи заграбил, что было там, взяла зависть другого, и аки бы с ревности: ни ли ты, рече, боишься Бога, в лаптях на престол святый схватился? а он ему: не кричи брат, Бог не зрит на платье, на совесть зрит. Се совести вашей зерцало о безгрешники! полагати совесть на языце, и тогда совестию хвалитися, когда плакати и стенати подобает. Да аще треба и сны видети людем на беду, себе прочее спите волхвы! Ей не чувствен, что не обоняет в вас духа афеистского».

От обличения мятежников Феофан переходить к увещанию тех «ихже мощно общенародным именем называти: о Россия!» Просит не обращать внимания на личность его, недостойного вещателя истины, но принять от него истину и уверовать в нее, как верим мы Евангелию, кто бы не читал его.

Если сам Бог предписывает повиновение властителям строптивым; то чем оправдаются те, которые дерзают подымать руку «на Монарха благоверного, и толико Россию пользовавшего, яко от начала Государства Всероссийского, еликия могут обрестися истории, сему равного не покажут; ибо, понеже на двоих сих вся Государская должность висит, на гражданском, глаголю, и воинском деле: кто у нас когда обоя сия так добре совершил, яко же сей? во всем обновил, или паче отродил Россию. Чтож, сие ли от нас награждение будет ему? да его же промыслом и собственными труды, славу и безпечалие все получили, той сам имя хульное и житие многобедное имеет? кая се срамота? кий студный порок? страшен сый неприятелем, боятися подданных понуждается! славен у чуждих, безчестен у своих! И когда многими попечении и подвиги сам себе безвременную старость привлекает, когда за целость отечества, вознерадев о своем здравии, аки скороходным бегом сам спешит к смерти, тогда некиим возмнился долго жити! аще бы не закон Божий обуздовал нас, самый такового неблагодарствия студ силен был бы обуздати! Так сего единого на себе поречения вси народи не терпят, еже Государю своему неверным явитися; ибо вопреки в великую вси себе вменяют славу, еже и умрети за Государя! ты ли едина о Россия от всех народов в сем останешься? Прежних лет иноземные писатели, аще и во многих неисправлениях народ наш поносили, обаче в верности к Государю своему так славят, что его во образ прочим представляют. Егда же все прежнее поношение толикою славою истребил уже Петр, тогда прежняя верности слава увядати начнет? Щастие ли таковое России, еже бы не имети полной славы? Удивляются сему сами лютейшие враги наши, и хотя и приятны им сии о нас вести (угождают бо зависти их); однакоже таковое неистовство обругают и поплюют. И смотрим, дабы не выросла в мире притча сия о нас: достоин Государь толикого Государства, да не достоин народ такового Государя».

«Но не награждается единым студом грех сей, влечет за собою тучу и бурю, и облак страшный безчисленных бед. Не легко со престола сходят Царие, когда не по воле сходят. Тот час шум и трус в Государстве: больших кровавое междоусобие, менших добросовестных вопль, плачь, бедствие, а злонравных человек, аки зверей лютых от уз разрешенных, вольно всюду нападение, грабительство, убийство. Где, и когда нуждею перенеслся скипетр без многой крови, и лишения лучших людей, и разорения домов великих? И якоже подрывающе основание, трудно удержати в целости храмину: тако и зде бывает: опровергаемым властем верховным, колеблется к падению все общество. И сия болезнь в Государствах мало когда не бывает к смерти их, якоже можно видети от всемирных историй. Но коих мы требуем историй? не сама ли Россия довольная себе свидетельница? Мню бо, яко не тако скоро забудет, что претерпе на злодействии Годуновом, и как не далеко была от крайнего своего разрушения! О аще бы, паки глаголю, и неведом нам был закон Божий, недовольно ли было бы к научению сие едино искуснейшее следующих видение? Но то зло неудобь врачуемое, яко беснующиеся человецы, ниже взирают на бывшая, ниже будущая рассуждают, но некиим лестным мечтанием услаждающееся, слепо устремляются к погибели своей».

«Того ради тое наконец представляем всякому, еже во всяких делах и начинаниях наших первее, и послежде, и непрестанно помышляти долженствуем, и учению нынешнему аки свойственная печать потребна есть: се же есть неумытный и неизбежный суд Божий... Избегнут бо таковии меча царского, понеже за гнев повинушася, обаче не избегнут суда Божия, понеже не повинушася за совесть. Гдеж вы будете, которые и гнев Царский, и совесть вашу презревше, на скипетр и на здравие властей дерзаете? есть ли вам ужас или ни? нам всем ужас есть, дабы за сие не ускорил гнев Божий, и временным своим отмщением на отечество наше».

Но Феофан не хотел окончить угрозою и тяжелым предчувствием; от настоящего он обращается к будущему и прекрасно заключает свое слово этою молитвою: «Но лучшая, лучшая промышляй о нас Боже наш! предвари нас милосердием своим! Ко многому неблагодарствию, и сие приложихом, яко многих благодеяний твоих в Петре нам показанных не познахом, исповедуем убо недостойных себе быти, егоже неблагодарнии явихомся. Обаче не в едином мире грех наш, и милость твоя, не сотвори с нами по беззакониям нашим, ниже по грехом нашим воздаждь нам. Господи спаси Христа твоего, и услыши его с небесе святого твоего. Господи спаси Царя и услыши ны: возвесели его о спасении твоем: предвари его благословением благостынным: да обрящется рука твоя всем врагом его: да обрящет десница твоя вся ненавидящие его: вознесися Господи силою твоею, воспоем и поем силы твоя, аминь».

По случаю морской победы, одержанной над Шведами в 1720 г. Июля 27 дня, Феофан Прокопович произнес похвальное слово о флоте Российском⁷⁸ «о сих великих, дивных, крылатых, оруженосных древесах». Известно, сколько пожертвований, трудов и неусыпных стараний стоило Петру Великому устройство флота. Но не все понимали его необходимость. Феофан Прокопович уясняет ее следующим образом: «да рассудит всяк, к чему толь пространная поля, водная моря и безмерный океан создал Бог, к питию ли? Довлели бы на сие реки и источники, а не толикое вод множество, большую часть земноводного сего круга объемшее, еще же и питию человеческому весьма неугодное. Сия того вина есть, (яко премудр рассуждает Василий Великий в своем шестодневии) что премудрый мира создатель, промышляя человеком взаимное друголюбие, не благоволил всем странам земным всякие плоды житию нашему потребные произносити; ибо тогда сии жители на оных, а онии на сих ниже посмотрели бы, един от другого помощи не требуя. Разделил убо Творец земная своя благая различным странам по части, дабы так едина от другой требуя взаимного пособия, лучше в любовный союз сопрягатися могли. Но понеже невозможно было людем имети коммуникацию земным путем от конец до конец мира сего, того ради великий промысл Божий пролиял промеж селения человеческая водное естество, взаимному всех стран сообществу послужити могущее. А от сего видим, какая и коликая флота морского нужда, видим, что всяк сего не любящий, не любит добра своего, и Божию о добре нашем промыслу неблагодарен есть».

«Но обще о пользе флота много бы глаголати, но ненуждно, яко всякому благорассудному известно есть. Мы точию вкратце рассудим, как собственно Российскому государству нуждный и полезный есть морский флот. А в первых, понеже не к единому морю прилежит пределами своими сия монархия, то как не безчестно ей не имети флота? не сыщем ни единой в свет деревни, которая над рекою или езером положена, и не имела бы лодок: а толь славной и сильной монархии, полуденная и полунощная моря обдержащей, не имети бы кораблей, хотя бы ни единой к тому не было нужды, однако же было бы то безчестно и укорительно. Стоим над водою и смотрим, как гости к нам приходят и отходят, а сами того не умеем. Слово в слово так, как в стихотворских фабулах, некий Тантал стоит в воде, да жаждет. И по тому и наше море не наше. Да смотрим, как то и поморие наше? разве было бы наше по милости заморских сосед, до их соизволения».

«Что бо, когда благословил Бог России сия своя поморския страны возвратити себе, и другие вновь завладети, что было бы, аще бы не было готового флота? как бы места сия удержати? как жити, и от нападения неприятельского опасатися, не токмо что оборонитися?»

«Земной неприятельский приход издалече слышен, и нескор, есть время приготовитися, и предварити его, не так морской: не летают пред ним голосные вести, не слышатся шумы, не видно дыма и праха: в который час увидиши его, в тот же и надейся пришествия его. Есть ли бы к нам добрии гости, не предвозвестя о себе, морем ехали, узревше их, не мощно бы уготовити трактамент для них: как же на так нечаянно и скоро нападающего неприятеля мощно устроити подобающую оборону? едина конфузия, един ужас, трепет и мятеж. А хотя бы кто и предвозвестил о походе его, то как же еще знать, на который он берег выдет? на который город нападет? как многие поморские города, не весьма флота не имевшие, но не имевшие флота довольного, погибли, разорении, не от сильного супостата, но от пиратов, то есть морских разбойников, полны суть истории. А есть ли же иногда морской неприятель и не получит своего желания; однакож настращав и поругався отступает без урону своего, не отлагая злобы, но храня яко неотмщенную на иное время. Приходящего его не начаешся, отходящего нельзя догоняти. Кратко рещи: поморию флотом невооруженному, так трудное дело с морским неприятелем, как трудно связанному человеку дратися с свободными, или как трудно земным при реке Ниле животным обходитися с крокодилами».

«Также то трудное было бы тебе о Россия, на помории твоем с неприятелем обхождение, аще не бы милостивый промысл Божий предварил тебе благословением благостынным, и не возбудил бы в тебе тщаливого духа ко устроению флота и ко обучению морского плавания; не был бы укрощен на лучшее, но только раздражен на горшее супостат твой. Объяла и завладела рука твоя сие толь славное и великое поморие, яко возмездие и обильный плод всех войны сея трудов и иждивений. Но возмогла ли бы и удержати на долго единою земною силою? великое сумнительство; есть ли же бы не могла, что следовало? испразднилася бы слава толиких викторий; не меньшая бо слава есть удержати завоеванное, нежели завоевати, давняя есть пословица. Отродилася бы неприятелю сила: паки бы было ему с Ливонии, Ингрии, Карелии, Финландии множество и воинства, и имения и хлеба: паки бы походы его и нападения на твоя внутренняя: ныне же что? наготствует: скудеет и глад терпит. И вместо того, что бы на пределы наши нападал, своих видит разорение: и вместо того, что бы имел нам страшен быти, чуждее себе заступление купует, хотя и не вельми щастливым торгом. Видиши о Россия пользу флота твоего; не только бо готова и сильна тебе от нападения неприятельского оборона, которой бы не имела еси не имущи флота, по вышепредложенному рассуждению, но и наступательная на оного сила велика, и виктории не трудны».

В следующем году, Февраля 14 дня, Феофан Прокопович, при открытии Синода, говорил слово⁷⁹, во многих отношениях замечательное. Оно может служить дополнением к Духовному Регламенту. Выписанное нами из книги о блаженствах обращение к духовенству с упреком в беспечности здесь повторяется. Оно проникнуто чувством глубокой скорби: «но о окаянных времен наших! суть, и мнози суть, которые всепагубным безпечалием учения, проповеди, наставления Христианская, то есть, единый свет стезям нашим, отвергати не стыдятся, к чему де нам учители, к чему проповедники? Слава Богу Христиане есмы и православнии; шел бы другой к Жидом, Магометаном, и прочим неверным, и там бы проповедал: у нас, слава Богу! все хорошо, и не требуют здравии врача, но болящии. Но так себе и прочих льстят сии окаянницы, яко же иногда во Иерусалим народ и священство крайним безумием, и безсовестием ослеплены и гнева Божия находящего по проповеди Пророка Иеремии невидящии льстили себе сладким льщением. Мир, мир, и не бе мир, яко же помянутый Пророк сетует».

«Какий бо у нас мир? какое здравие наше? До того пришло, что всяк, хотя бы пребеззаконнейший, думает себе быти честна и паче прочих святейша, как френетик: то наше здравие. До того пришло, что чуть не вси бревна в своем оце не ощущающии сучец усматриваем во очесах ближнего: то наш мир. До того пришло, что и приемшии власть наставляти и учити людей сами Христианского первого учения, еже Апостол млеком нарицает, не ведают. До того пришло, и в тая мы времена родилися, когда слепии слепых водят, самии грубейшие невежды богословствуют, и догматы смеха достойные пишут, учения бесовские предают, и во предании бабиим баснем скоро веруется, прямое же и основательное учение не точию не получает веры, но и гнев, вражду, угрожения, вместо возмездия приемлет. Таков мир наш, такое здравие наше. О лютая времена! о преокаянные, всебедственные, непрестанного плача достойные дни наши!»

Ништадтским миром заключилась война с Швециею, начавшаяся для нас бедствиями и окончившаяся успехом, превышавшим все надежды. Петр Великий хотел, чтобы вся Россия, вместе с ним отважившаяся на страшную войну и претерпевшая все неразлучные с нею бедствия и пожертвования, вместе с ним возрадовалась сознательно и поняла, что даровала ей эта тяжелая война.

Желание Петра Великого выражает Феофан Прокопович в начале слова о состоявшемся между Империею Российскою и короною Шведскою мир и пр.;⁸⁰ «долг великий лежит на всех, как духовных пастырях, так, и мирских начальниках, и прочиих, кто либо и известнее ведает, и яснейше сказати может о Богом данных нам в прошедшей войне поспешествах и благополучиях. Долг на всех таковых лежит, беседами, разговорами, проповедьми, пении, и всяким сказания образом толковати и изъясняти в слух народа, что мы прежде войны сея были, и что уже ныне? какова была Россия, и какова есть уже? коликую сотвори с нами измену десница Вышняго?» Феофан Прокопович сравнивает состояние Швеции с состоянием России перед началом войны. Все выгоды были на стороне первой. Не смотря на то, победа осталась за нами: «тако с нами удивил милость свою Господь, что всех мнения и чаяния аки бы реки вспять возвратилися». Особенное действие промысла, возвеличавшего Россию проповедник видит в чудесном сохранении Петра от напастей, от врагов внешних и домашних. Многое Петр совершил для России. Феофан Прокопович указывает на выгодные результаты последней войны: «аще бы не сей сосед наш, но ин кто либо к войне возбудил Россию, все не то было бы, что уже есть: мало то, что отнятые некие страны не были бы возвращены: но то большее, что не умела бы еще Россия и трактовати и воевати со Европейскими народы: не разумела бы намерений, претензий, и хитростей их, не ведала бы сил и регул воинских, не отворила бы себе моря северного и к честной с лучшим светом коммуникации, и к безопаснейшему пределов своих охранению; и яко не великая польза в храмине закутати стену южную, есть ли скважни не зделаны от ветра полунощного, тако и нам, хотя бы сделалось безпечалие от иных стран, но остался бы великий страх от сильного и разорительного Севера. Сын Божиим премилосердым промыслом чрез сию войну получила Россия все лучшее, изучилася недоведомых себе, земный и водный путь к пользе и славе своей отворила, и великим безопасием оградила отечество свое».

Долг благодарности к Богу и Царю, чрез которого возвеличена Россия, обязывает всех, во-первых: трудиться над сохранением и приращением полученных благ. Многих трудов стоило устройство регулярного войска; да не впадет же оно в пренебрежение: «всуе думают, аще кии легкодушники думают, что может Россиа по прежднему, без правильнаго воинства безпечальна пребывати. Деялось тако, хотя и то на малое время, ово забвением, ово нерадением, ово же презорством окрестных народов: отселе, когда так высоко рамена оруженосная своя подняла, и на весь свет показала Россиа, когда самии сильнейшии, чего никто не надеялся, дознали, когда народи Европейский, чего боялися, да не когда будет у нас, дождалися, воинства регулярного, страшной артиллерии, флота морского, яко зело о своем нерадении раскаяваются, тако, аще бы узрели нас в прежднюю грубость и невежество отпадшых, воистинну не токмо исправитися не допустят, но и свободно жити не дадут. Нужда убо, нужда есть исправленное Петром Великим оружие держати, крепко, искусно и неусыпно.

И се не мое учение: учат нас многие разоренных, таковым оружия небрежением, Государств приклады: учит нас преважнейшее и присной памяти достойное слово Самодержца нашего, который поздравлен от подданных своих толикою дел своих славою, предложил им и сие в ответе своем, да бы не вознерадели, и в мирном состоянии, о искусстве и воинском, и аки перстом показал горкий, и всем страшный такового нерадения плод, падение Грекоримской Империи». Во-вторых: «да будет в правительствующих лицах прилежное рассуждение и попечение о том, как бы лучше, и коими угоднейшыми средствии произвести всенародную пользу, обрадование, облегчение? Изряднейшее сие нашего к Богу благодарствия было бы действие. Когда бо человеколюбивый Бог, по тяжкой и многолетной войне благословил нас толь честным, радостными, и славным миром; яве есть, что не по достоинству нашему, но по своему благоутробию, милосердствует еще о народе сем, утешитися же и обрадоватися благоволит ему. Како же обрадуется народ миром, аще сладких плодов его не причастится? Мира плоды от вне, безпечалие от нашествия, и безопаснии к чуждым странам, купли ради и политических польз многих, исходы и входы: но сия уже благополучным Самодержца нашего оружием получили мы. Плод же мира от внутрь, есть умаление народных тяжестей: что будет, естьли не будет расхищение Государственных интсрессов: плод мира есть своей всякому чести и имения целость, щитом правды сохраняема: что будет, естьли не будет в судех тлетворные страсти и злодейственных взятков: плод мира есть общее и собственное всех изобилие: что будет, естьли переведется многое множество тунеядцов, искоренятся татьбы и разбои, и искусство економическое заведется: плод мира есть, всяких честных учений стяжание: что будет, естьли отложа высокое о нас мнение, гнушатися начнем грубости и невежества, и детям нашим лучшего во всем (ревнуя прочиим честным народам) исправления возжелаем. Но не моего искусства есть о сем подробну рассуждати: искуснее о сем рассудят высокоправительствующие сословия».

Известно, что Петр Великий уставил праздновать новый год с 1-го Января. Многим это нововведение не нравилось. Феофан Прокопович, в слове на 1725 год⁸¹, оправдывает его: «новый год от сего дне начинаем: Слава Богу; но не слава Богу у лжебратии нашей раскольщиков. Ибо их учители, желая славитися видом всякой премудрости, не довольно себе имеют показывати искусство свое в богословии, чудные воистинну составляя догматы, и священным писанием нарицая тетрати неведомых авторов. Еще к тому служит им и Фисика о зачатии, например, младенца во чреве матерьнем, и Грамматика, о наречии веком, а не веков, и о имени Иисусов, и География, о земном рае, о Римах, о Вавилонах, и Арифметика, о аллилуии, и Архитектура, о делании крестов, и Музыка, о церьковном пении, и Мануфактура, о камилавках и клобуках, и еще не знаю какая хитрость о сложении перстов, буде то не Хиромантиа: так много знают оные господа. Что же? чудо было бы, естьли бы они оставили Хронологию: не оставили; ибо перенесенное от Септемвриа на Генварь новолетие, которое уставил державнейший Монарх наш лучшего ради сословия с народами Европейскими в контрактах и трактатах, також и для порядку чинов Государства своего, наипаче же для исчисления лет от пришествия в мир Сына Божия, ставят в великую ересь панамари апостати, и погублением лет Божиих нарицают. Се видим, и Хронологи они суть изряднии и было бы сие людем ученым к смеху и забав угодное, якоже и есть. Но понеже простой народ и сим смущают, испровержем сие краткие да ясным доводом».

Нет непреложного закона, который бы обязывал начинать год с того или другого дня. «В вещах же средних (adiaphora) каковое есть новолетие, естьли что определяют власти верховные, всякого подданного совесть одолжается к послушанию. Праздновать новолетие всего приличнее, когда празднуем пришествие в мир Сына Божия».

Два слова произнесены Феофаном Прокоповичем на смерть Петра Великаго. Первое, говоренное им при самом погребении его, в 1725 г. Марта 1,⁸² кратко, отрывисто и состоит почти из одних восклицаний. Оно часто было цитовано, как образцовое, и пользуется славою, по нашему мнению, незаслуженною. Такое слово, какого мы могли бы ожидать от проповедника, в первую минуту скорби, под влиянием внезапного удара, едвали было возможно при условиях того времени. Духовное красноречие было до такой степени стеснено и сжато школьными правилами и условными требованиями еще не очищенного вкуса, что проповеднику, всегда находящемуся под влиянием понятий и требований своих слушателей, былобы слишком трудно возвыситься до безискусственной простоты выражения. Говорить свободно, без приготовления, языком простым, показалось бы дерзостью, неуместным нововведением. К томуже, в Феофан Прокоповиче как лице, элемент мыслительности преобладал над чувством. Его критическое направление, обсуживание, анализ, выражающийся во всех его трудах, не допускал в нем сильного порыва. Он был гораздо более способен постигнуть мыслью значение великого человека, оценить его и представить его характеристику, нежели выразить свою личную скорбь о его утрате. Поэтому, второе, длинное слово Феофана Прокоповича на похвалу Петра Великого, произнесенное им в день его тезоименитства, Июня 29, 1725 г., удалось ему гораздо лучше первого⁸³. Здесь, все черты, служащие к изображению дел и личности Петра Великого, рассеянные во многих речах, собраны вместе и слиты в один образ, обставленный блистательными его принадлежностями. Это слово кажется нам одним из лучших. Представим его содержание и выпишем некоторые отрывки.

День рождения Петра Великого мы привыкли встречать с радостью; теперь он стал для нас днем скорби. Но победим безполезную горесть, исполним долг благодарности к Богу и к Петру, посвятим этот день на воспоминание его подвигов. Проповедник просит слушателей и в особенности Екатерину, присутствовавшую при этом, укрепиться духом терпения «еже бы слышащим толикая благая, которых совершитель оставил нас, в конец душею не ослабети». Этим оканчивается вступление.

Следует разделение: «посмотрим на двойственную должность и дело, первое, яко просто царя, второе, яко царя Христианского». Цари призваны действовать на двух поприщах, на военном и на гражданском.

I. Изображение военных подвигов Петра Великого. Говорится о рано пробудившейся в нем склонности к воинским занятиям, об учреждении регулярного войска, о построении флота, о войне с Турциею и Швециею (повторяется все сказанное в слове на Полт. победу и на Ништад. мир, в том же порядке).

II. Петр принадлежит к числу немногих Государей, умевших соединять с войною попечения о гражданском устройстве и внутреннем исправлении. Упоминается о его путешествиях, предпринятых для блага всей России: «что же, сам ли только лутчий стал, сам ли себе только добр и совершен показался? Вемы воистинну дух мужа сего, что единоличное свое и собственное добро, естьли бы не сообщил всему отечеству своему, никогда бы в добро себе не поставил, прямая то была глава Российская, не превосходством точию власти, но и самим делом, якоже бо глава, сделанная в себе духи живительные по всем членам и составам раздает, тако и сей Монарх, наполнен быв разными исправлении, наполняти теми же и вся чины отечества своего прилежно потщался. И мало ли тщанием своим сделал? что ни видим цветущее, а прежде сего нам и неведомое, не все ли то его заводы? естьли на самое малейшее нечто, честное же и нуждное посмотрим, на чиннейшее, глаголю, одеяние, и в дружестве обхождение, на трапезы и пирования, и прочие благоприятные обычаи, не исповемы ли, что и сего Петр наш научил? и чим мы прежде хвалилися, того ныне стыдимся. Что же рещи о Арифметике, Геометрии, и прочих математических искусствах, которым ныне дети Российстии с охотою учатся, с радостию навыкают, и полученное показуют с похвалою: тая прежде были ли? не ведаю, во всем государстве был ли хотя один цирклик, а прочего орудия и имен не слыхано: а есть ли бы где некое явилося Арифметическое или Геометрическое действие, то тогда волшебством нарицано. Что о Архитектуре речем, каковое было, и каковое ныне видим строение? было таковое, которое насилу крайней нужде служило, насилу от воздушной противности, от дождя, ветра, и мраза охраняти могло: а нынешнее сверх всякого изряднейшего угодия, красотою и велелепием светеется. Что еще и о воинской, и о корабельной Архитектуре? того у нас прежде и живописцы правильно изобразити не умели». Исчисляются его учреждения, имевшие в виду народную пользу и безпечалие; таковы: БергКолл., КаморКолл., КоммерцКол., различные заводы, фабрики, и Правительство Юстиции, Вотчинная Коллегия, Адмиральтейство и пр. Он основал Петербург: «врата на мори, когда оно везет к нам полезная и потребная: замок томужде морю, когда бы оно привозило на нас страхи и бедствия. Вся же та как к пользованию нашему, так и охранение изобретенная, введенная, сделанная, дабы и правильно, и крепко содержатися могли, и о том неусыпное было Петрово попечение: что ни обретается в уставах и законах исправнейших в Европе Государств ко исправлению отечества нашего угодное, все то выбирати и собирати тщался, и сам к тому много от себе придал, и довольные регламенты, и многие скрижали законные сочинил».

Вслед за этим, Феофан приступает ко второй части. Предмет ее – Петр, как Государьхристианин: «когда речь есть о Государе Христианском, невозможно не вопросити, каков он был и в делах к другому оному вечному и бесконечному житию надлежащих, ибо хотя непосредственное звание сие есть чина пастырского, однакож высочайшее сего смотрение положил Бог на предержащие власти. И яко не должни царие воинствовати, разве или за нужду, или за охоту свою, а дабы порядочно действовало воинство, смотрети должни: и яко упражнятися купечеством не царское дело, а дабы обманства в куплях не было, наблюдати дело царское есть, тожде разумети о учениях философских, и о разных мастерствах, и о земледелии, и о своей прочей економии: тако, хотя проповедию слова утверждати благочестие на царех не лежит доли, однакож долг их есть и великий о том пещися, дабы и было, и прямое было учение Христианское, и церкви Христовой правление. Много о сем учит нас Священное Писание, наипаче же в царских историах, где в повествовании жития царей, иных за доброе церкви управление похваляет, а других за нерадение или развращение правоверия обличает. И по такового царского долженства исполнению Константин великий нарицается у Евсевиа Кесаринского превосходителне Епископ». Петр Великий постоянно заботился о том, чтобы рассеять мрак невежества и просветить суеверов. Исчисляются меры, им принятые. Он искоренял предрассудки: «возбуждал аки от сна чин пастырский, дабы суетная предания исторгали, в обрядах вещественных силе спасительной не быти показывали, боготворити иконы запрещали, и учили бы народ духом и истиною покланятися Богу, и хранением заповедей угождати ему». Ненавидел лицомерие, любил простосердечие: «вечной памяти имеем мы наставление его. Бывшей бо в Синоде конференции, о кандидатах на архиерейские степени, сие премудрейшее изрекл слово: понеже, рече, трудно у нас изыскати к таковому делу совершенно угодного, то который явится не лукав, не коварен, не лицомер, но простосердечный, тот буди нам и угодный и достойный. И воистинну слово сильное: ибо простосердечный Христианин духом Божиим водим есть, и потому, и без многокнижного учения, к своему и к братнему исправлению умудрится». Он требовал от каждого строгого исполнения христианских обязанностей, устроивал школы, издавал поучительные книги, уставы, учредил Синод.

Попечения и виды Петра не ограничивались настоящим временем; он заботился и о будущем: «но о благоутробнейшего отца, и бодрейшего Монарха нашего! устроив нам и утвердив вся благая, к временной и вечной жизни, полезная и нуждная, ведая же, что все то на нем, яко на главном основании стоит, помышляя же всегда, чего мнози вовсе забывают, что хотя и по составу тела, и по силе державного достоинства своего крепок и тверд есть, однакож по перстному естеству, нетление в первом прародителе погубившему, смертен есть человек, возимел прилежное попечение, как бы все от него устроенное не токмо при нем, но и по нем цело пребывало, и его бы самого долговремением превзошло, и тако утвердившеся, нерушимо происходило бы во многие веки: и се то прямое царское и отеческое попечение». Петр оставил России Екатерину, призванную продолжать его дела: «и тако Петр оставляя нас, не токмо оставил нам неисчетные богатства своия, что уже довольно показали мы, но и оставляя нас, не оставил нас».

За характеристикою Петра как Государя, следует изображение Петра Великого как лица. Многие черты схвачены верно: «сия же вся от нас предложенная, прочиим издалече его видевшим, или только слышавшим, паче меры удивительна покажутся, а вам всем, котории изблизка знали его во всем действующа и пекущася, обхождением же и беседами услаждалися, мню, яко сие о нем слово наше не токмо не дивное, но и не довольное, и скудное является. Весте бо, каковая живость памяти, острота ума, сила рассуждения была, как ему не мешало бесчисленное преждних случаев множество, что когда ни деялося, к делу настоящему вспомянути, как скоро и чисто и довольно на трудные предломения и вопросы ответствовал, как ясные и полезные, на темные и сумнительные доклады, подавал резолюции: и понеже в мире сем коварном, много утайкою и лестию деется, не токмо между чуждыми себе, но и между своими и домашними: весте, како он тайно строимая постизал догадами, и что быти хощет, и куды выдет, аки бы пророчески доходил, и опаством своим благовременно предварял, и како, где подобало, знание свое покрывал, что политически учители диссимуляциею нарицают, и в первых царствования полагают регулах. Дивно всякому было рассуждающему, где он и от кого тако умудрен был: понеже ни в какой школе, ни в какой академии не учился. Но академии ему были грады, и страны, республики, и монархии, и дома царские, в которых гостем бывал: учители были ему, хотя и сами про то не ведали, и к нему приходящии послы и гости, и его угощающии Потентаты и управители. Где ни быти, с кем ни побеседовати случилося ему, то едино смотрел, да бы оное соприсутствие не праздно было, да бы не отити, и не разойтися без некия пользы, без некоего учения. Много же еще ко всему пособило ему, что изучився некиих Европских языков, во исторических и учительских книгах частым чтением упражнялся: и от таковых то учений происходило, что разговоры его, о коем либо деле, изобилнии, хотя немногоречивии были, и о чем ни произошло слово, тот час слышати было от него рассуждения тонкие, и доводы сильные, и между тем, повести, притчи, подобия со услаждением купно и удивлением всех присутствующих. Но и в разговорах богословских и других слышати и сам не молчати, не токмо, как прочии обыкли, не стыдился, но и с охотою тщался, и многих в сумнительстве совести наставлял, от суеверия отводил, к познанию истины приводил, что не токмо с честными делал, но и с простыми и худыми, наипаче же когда случилося с раскольниками: и готовое ему на то, аки всеоружие было, изученные от священных писаний догматы, наипаче Павлова послания, которые твердо себе в памяти закрепил. И таковые Петрова дарования нам добре ведущим, и из близкого и частого сообществования видевшим не дивна, но разве недостаточная есть, якоже помянулося, вся вышереченная повесть о воинских, гражданских и церковных делах и попечениях его».

Славу Петра признала и провозгласила вселенная. Приводятся многие свидетельства иностранцев.

Благодать Божия видимо на нем почила. Она хранила его невредимым среди бедствий, ему утрожавших, и не оставила в последние минуты жизни. Проповедник рассказывает кончину Петра Великого и влагает ему в уста слово к России, на которую устремлены его взоры с высоты неба.

В заключение, Феофан обращает утешительное слово к Екатерине и ко всей России: «уповай на Его, на Негоже единого уповал Петр, и который сохранил Петра во всех путех его, сохрашит и тебе. О буди Господи милость твоя на нас, яко же уповахом на тя! сей глас присно к тебе возносил Петр наш, сей мы от глубины сердца воздвизаем. И не престани миловати помазанницу твою, нашу Самодержицу, и горесть ее на сладость претвори, и укрепи державу ее, и при ней все отечество наше, миром, безмятежием, изобилием плодов земных, и всяких благ исполнением благослови. Аминь».

На этом мы окончим обозрение торжественных слов Феофана Прокоповича. Царствование Петрово было лучшим временем в его поприще, как оратора; в присутствии Петра раскрывалось его дарование во всей полноте. Позднейшие произведения Феофана очень важны, как исторические памятники; но они не прибавляют ни одной черты к его характеристике, как оратора. До конца своей жизни он быль верен самому себе, повторял теже самые начала, применяя их к обстоятельствами, служа постоянно делу преобразования.

О слоге Феофана Прокоповича, после многих, представленных нами выписок, говорить почти нечего. Мы уже заметили в нем умеренность в употреблении фигур, сравнительно с проповедниками того времени. Феофан Прокопович редко прибегает к фигурам и образам; за то немногие картины, у него встречающиеся, отличаются особенною полнотою, окончанностью, округленностью. Укажем на сравнение мужа твердого в напастях со скалою посреди моря: «видел ли еси како шумящие моря волны устремляются биющи на камень, и пр.⁸⁴

Тон проповедей и торжественных слов Феофана Прокоповича довольно ровен, также в сравнении с современными ему писателями.

В построении периодов и в словосочинении заметно сильное влияние Латинских прозаиков. Феофан Прокопович хорошо писал по Латыни, может быть даже лучше нежели по Русски. Многие речи его им самим переведены на Латинский язык⁸⁵; притом так близко, так слово в слово, так ловко Русский текст подходит под Латинскую конструкцию, что невольно приходит на мысль, не сочинял ли Феофан своих проповедей на Латинском языке и не перекладывал ли он их после того на Русский?

Периоды его большею частью длинны, не вследствие многословия, но обилия вставочных предложений и сложности конструкций. Часто попадаются чисто Латинские обороты.

Формы языка – Русская, смешанная с Церковнославянскими. Иностранных слов множество. Некоторые из них вошли во всеобщее употребление, другие отвергнуты, н. п. фундатор, квалитеты, перегринация, трактамент, конфузия, виктория, фабула, аттакование, фортеца, акция, френетик, суккурс, ексавторовано (выдумано) кураж, мусим (вероятно от Немецкого műssen: признати мусим, что Шведский народ многим временем предварил нас, и пр. т. 2. ел. 5. стр. 74) експериенция, навигация, економски, диссимулация, генерально сказати, ексемпли, малконтенты, антецессор, прогностик, презервативы, триангул, и пр. Замечательны некоторые искусственно составленные русские слова: наличие краснопретворенное, в смысле внешнего вида украшенного, многонародие, образоречие, вместо фигурального выражения. Простонародных слов мало, н. п. огурство ослушание. Слово: обличать, Феофан иногда употребляет вместо давать лик, форму, и обличаться, вместо принимать лик, облекаться в форму. Последнее значение очень может быть удержано, тем более, что оно заключается в самом слове и очень верно и определительно выражает такое понятие, для котораго теперь мы употребляем два слова и более.

1. Красноречие не имеет места в области искусства. Речь не есть художественное произведение.

2. Красноречие должно быть изучаемо как средство.

3. Проповедь есть посредничество между Церковью и частными лицами.

4. Проповедь слагается из элемента общего и элемента частного. Оба необходимы.

5. Проповедь должна быть словом лица к лицам, должна быть проникнута личным характером.

6. Проповедь католическая отражает в себе отношение частных лиц к Церкви в католицизме.

7. Проповедь протестантская есть плод отрицания объективной Церкви.

8. В проповедях Стефана Яворского заметно влияние проповедей католических.

9. Феофан Прокоцовичь основал новую школу проповедников, заключавшую в себе возможность уклонения в протестантскую односторонность.

10. Феофан Прокопович особенно замечателен как оратор светский.