Глава 2. На вершине творчества (1900–1907)

В 1898 году редакция журнала «Странник» во главе с профессором А.П. Лопухиным приступила к новому крупному литературному проекту – изданию «Общедоступной Богословской Библиотеки». Целью ее было сделать для читателей более доступными лучшие произведения русской и иностранной богословской литературы. В «Богословскую Библиотеку» предполагалось включить сочинения по Священному Писанию, основному, догматическому и нравственному богословию, по библейской и церковной истории, проповедничеству и пр. Первую серию издания составляло «Православное Собеседовательное Богословие» покойного придворного протоиерея И.В. Толмачева²²³, издаваемое в течение первых двух лет. Ежегодно издавалось по два тома, до 1000 страниц в каждом. С 1900 года редакция планировала приступить к новой серии «Богословской Библиотеки». В нее должны были войти два издания. Первое – «История христианской церкви в XIX веке» в двух частях (православный Восток и инославный Запад).

Второе – «Православная Богословская Энциклопедия», или «Богословский энциклопедический словарь», содержащий в себе сведения по всем предметам современного богословского и философского знания. Первоначально предполагалось, что « Энциклопедия» будет выпущена в трех больших томах с иллюстрациями²²⁴.

А.П. Лопухин пригласил С.Г. Рункевича принять участие в этом новом проекте. Рассмотрев в нем огромный творческий потенциал, он как издатель был рад иметь рядом такого сотрудника. С.Г. Рункевич в свою очередь с охотой откликнулся на предложение профессора и взялся написать для первого издания исторические наброски, посвященные жизни Русской Православной Церкви в XIX веке. А в начинаемом издании «Православной Богословской Энциклопедии» принял самое живое участие в выработке программы издания и подготовке для него материалов.

Надо сказать, что предпринимаемое издание «Православной Богословской Энциклопедии» было насущной потребностью времени. В России до этого еще не имелось ни одного специально богословского словаря, который мог бы служить справочным пособием по предметам богословско-философского характера. До этого были лишь попытки издания «Библейского словаря», но этого рода словари освещали только одну специальную область знания.

За образец для «Православной Богословской Энциклопедии» была взята немецкая «Реальная Энциклопедия» Герцога (в третьем издании). Немецкий прототип насчитывал почти двадцать томов. Издатели «Православной Богословской Энциклопедии» ввиду долговременности подобного рода изданий решили уложиться в десять томов, предполагая давать материал в более сжатом виде.

К участию в составлении «Богословской Энциклопедии» А.П. Лопухиным были привлечены более или менее известные представители отечественной богословской науки. Среди них были представители всех духовных академий, а также некоторых университетов. Та живая отзывчивость, с какой отнеслись приглашенные к участию в составлении «Энциклопедии», лишний раз доказывала, какая чувствовалась потребность в подобном издании. Даже сам А.П. Лопухин в начале не рассчитывал на такую деятельную поддержку представителей ученого мира. Именно это обстоятельство повлияло на качественное содержание «Богословской Энциклопедии». Первоначально предполагалось издать лишь краткий справочный словарь (в трех томах), в котором сообщались бы самые лаконичные энциклопедические сведения, необходимые для самых элементарных справок. Однако «заявления от многих подписчиков, чтобы предметы обрабатывались в Энциклопедии не кратко и сухо, а полно и обстоятельно», с одной стороны, а с другой – «характер статей, представлявшихся сотрудниками, которые, как бы идя навстречу заявлениям подписчиков, давали обстоятельные исследования по всем важнейшим предметам богословского знания, заставили редакцию изменить свой первоначальный план и сразу же приступить к изданию большей Энциклопедии в том объеме», в каком она и начала выходить в свет. Хотя при этом увеличивались труды и расходы редакции. Издание «Богословской Энциклопедии» предполагалось завершить в ближайшие пять лет: в 1905 году²²⁵.

В это же время С.Г. Рункевич начал принимать участие в журнале «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви» – «С.-Петербургский Духовный Вестник». По приглашению председателя «Общества» и редактора журнала протоиерея Философа Орнатского С.Г. Рункевичем велся в первые годы существования журнала обзор епархиальной жизни. В этом же журнале напечатаны были написанные им исторические очерки «Приходская благотворительность в Петербурге».

Как уже говорилось выше, Петербург отличался особой интенсивностью и разнообразием форм благотворительности. Среди общей благотворительности особое место занимала благотворительная деятельность двадцати девяти петербургских православных приходских обществ и братств. По сведениям на 1900 год, в их богадельнях находилось на полном содержании более 1000 престарелых женщин и 30 мужчин. Во временных приютах призревалось до 800 и в дневных приютах свыше 600 бедных детей, причем всем детям давалось начальное, а отчасти и ремесленное образование. 200 бедных женщин обеспечивались бесплатным помещением и для 250 помещения сдавались по удешевленной цене. Бедным выдавалось на руки свыше 40 000 ежемесячных и единовременных денежных пособий и до 200 000 порций пищи. Имелись два приюта для неизлечимо больных женщин, ясли, три дома трудолюбия для пятидесяти женщин, женская «рукодельня», профессиональная женская школа, контора труда, две дачи для детей, три двухклассных церковно-приходских школы, две воскресных, пять библиотек-читален, шесть небольших лазаретов и др.²²⁶.

Менее чем за сорокалетний период своего существования петербургские приходские братства и общества накопили богатейший опыт благотворительной деятельности. Поэтому их история «с их практически выработанными мерами и формами благотворительности, приобретала особенное практическое значение как история благотворительной деятельности, в общем, весьма успешной, следовательно, поставленной вообще правильно и заслуживающей не только внимания, но и самого широкого подражания и покровительства»²²⁷. Значение такой истории увеличивалось еще более оттого, что все приходские благотворительные общества и братства в Петербурге развивались и действовали независимо одно от другого и вырабатывали разные способы и формы благотворения самостоятельно, «по указанию практических потребностей». И если в главнейших способах и формах все пришли к относительному единству, то, в частности, представляли собой в этом отношении богатое и поучительное разнообразие.

В своей фактической части очерки были написаны С.Г. Рункевичем почти исключительно на основе печатных отчетов обществ и братств. Ему пришлось пересмотреть до 800 отчетов²²⁸, причем полного их собрания не имелось даже в императорской Публичной библиотеке²²⁹.

Опубликованные в «С.-Петербургском Духовном Вестнике» очерки вскоре были изданы отдельной книгой²³⁰. Это был первый опыт подробной истории приходских благотворительных обществ в Петербурге за время с 1860 по1900 годы. Книга, еще до выхода в свет²³¹, была представлена на первый конкурс сочинений о благотворительности и по отзыву профессора В.И. Герье удостоена премии в 750 рублей от императрицы Александры Феодоровны²³².

В том же году Рункевичем был издан еще один очерк подобного рода: «Московские городские попечительства о бедных в Москве в 1898 г.»²³³.

Обстоятельное знакомство с архивами и исторической литературой по научным занятиям и с церковными делами по делопроизводству Святейшего Синода привело в свое время С.Г. Рункевича к мысли взяться за историю Русской Церкви синодального периода, еще никем, по его мнению, достаточно основательно не изложенную. Результатом научной работы в этом направлении стал выход первого тома задуманной им «Истории Русской Церкви под управлением Святейшего Синода» под названием «Учреждение и первоначальное устройство Святейшего Правительствующего Синода» (1721–1725 гг.)²³⁴. С января 1900 года текст книги предварительно начал печататься в «Христианском чтении»²³⁵, редактируемом тогда профессором А.П. Лопухиным.

Первоначально историю Русской Церкви за время от учреждения Святейшего Синода до кончины императора Петра I С.Г. Рункевич предполагал написать в одном томе. Содержание тома должны были составлять шесть глав: I. Учреждение и первоначальное устройство Святейшего Правительствующего Синода; II. Дела веры; III. Образование и просвещение; IV. Епархиальная жизнь; V. Церковные имущества и VI. Духовный суд. Но оказавшаяся в его распоряжении масса исторического материала, не вполне обработанного, или вовсе не разобранного, или совсем до того времени неизвестного, повела к тому, что каждая глава выросла в целый том, и каждый том получил монографический характер²³⁶.

Хотя предмет исследования, которому С.Г. Рункевич посвятил свое сочинение, уже имел довольно обширную литературу, работа его отличалась заметной новизной по разнообразию и полноте сообщаемых в ней сведений. Сочинение было написано почти исключительно на основании материалов, помещенных в «Полном Собрании Законов Российской империи» и в изданиях Комиссии по разбору дел синодального архива. Кроме того, немало сведений Рункевич почерпнул непосредственно из архивов Святейшего Синода, Государственного совета, Александро-Невской Лавры, С.-Петербургской духовной консистории, Министерства юстиции и иностранных дел в Москве. Среди периодических изданий, служивших ему пособием при написании работы, были: «Чтения Московского Общества Истории и Древностей», «Чтения в Московском Обществе любителей духовного просвещения», «Русский Архив», «Русская Старина», «Сборник Императорского Исторического Общества» и др.

Обладая литературным талантом, С.Г. Рункевич сумел придать интерес даже наиболее сухим частям своего труда, как, например, отделу о синодальном делопроизводстве. Однако, видимо подчиняясь обилию находящегося в его руках материала, он все же вдавался в крайность слишком детальной разработки предмета.

К сожалению, книга С.Г. Рункевича кроме заслуженных похвал принесла ему в то же время немало нареканий, упреков и крайне недоброжелательных отзывов. Едва появившись на страницах «Христианского чтения», сочинение сразу же вызвало в печати неодобрительную критику. Нельзя сказать, что критика была совершенно беспочвенной, но она сыграла свою отрицательную роль, вызвав к научному предприятию историка заведомо отрицательное предубеждение. Первым камнем, брошенным в адрес начатой в «Христианском чтении» исторической публикации была заметка безымянного московского критика, напечатанная в мартовской книжке «Русского Вестника» за 1900 год²³⁷.

Заметка была написана в вызывающем и оскорбительном тоне. С первых же строк безымянный критик стал язвительно глумиться над историческим трудом С.Г. Рункевича, обозвав его не иначе как фельетонным чтением. «Легкое, так называемое фельетонное чтение, – писал автор заметки, – все более прокладывает себе дорогу в наших духовных журналах. Едва ли можно было бы сыскать уважительные основания в пользу его даже и в том случае, если бы духовные журналы в тон фельетонному чтению подбирали предметы и самое содержание статей назначенных служить такого рода чтению. Ничего не было бы удивительного в том, что такие статьи были бы признаны неуместными в духовных журналах: назначение и характер этих последних исключают всякую возможность ожидания найти в них статьи для легкого чтения. Но совсем необъяснима смелость некоторых «писателей», избирающих в жертву своему фельетонному перу такие предметы, как, напр[имер], «История русской церкви!""²³⁸. «Нечего сказать, – продолжал критик, – бойко и хлестко пишет г[осподин] Рункевич, только за «историю» его писание можно признать лишь в ироническом смысле». И все в подобном тоне…

Возмущенный столь вульгарной критикой С.Г. Рункевич, сдержанный и спокойный по натуре человек, вынужден был публично ответить автору заметки на страницах «Христианского чтения»²³⁹, причем ответить достаточно резко. «Я хотел бы обратить внимание современных читателей, – писал он, – на те условия, в которых приходится вести всякую новую работу. Литературная тля, невежественная, беззастенчивая и бездарная, неспособная подняться над пошлой условностью, господствующей в жизни, все более и более проникает в наши журналы, овладевает умственным рынком и предписывает свои законы. Усвоив в своем узком понимании шаблонные формулы, она с враждебностью встречает не только всякую новую мысль, но и каждую новую фразу, старается вылить пред глазами читателей целую уйму помоев, поселить в них предубеждение и, вероятно, находит себе сочувствие среди господства всевозможной пошлости. И рассматриваемая мною статья, тезисы которой, добросовестно извлеченные, в своем чистом виде оказываются только ничтожными и достойными смеха, переполнена ведь разными недомолвками и намеками скверного и подлого тона. Она идет против почтенной темы предпринятой мной работы, выставляя ее излишней, со злобой идет против тяжелого труда по первоисточникам (архивам), иронизируя, что я имею претензию рано стать российским историографом. Нет в работе, по счастливому случаю, возможной всегда какой-либо обмолвки, тля фальсифицирует, подделывает, как было указано. Не подо что подделать, – тля не задумывается перед чистой выдумкой. Вот пример. Мой критик говорит: «господин Рункевич осудил патриаршее управление русской церковью, и само патриаршество признал заслуживающим уничтожения безо всякого снисхождения». Ссылки, конечно, никакой. Курьез здесь заключается в том, что в моей истории одна из дальнейших глав посвящена исключительно полемике с писателями, которые утверждали, что «патриаршество отжило свой век», «оказалось несостоятельным» и т.п., причем я выясняю, что нестроения в русской церковной жизни Петровых времен не зависели от патриаршества, как формы управления русской Церковью, имели только временное значение. Эта мысль давно уже сложилась у меня в определенное научное убеждение, а поэтому в моей истории решительно не может быть ни малейшего основания к выводу, что я признаю патриаршество «заслуживающим уничтожения безо всякого снисхождения""²⁴⁰.

30 августа 1900 года С.Г. Рункевич представил ректору С.-Петербургской духовной академии Преосвященному Борису (Плотникову), епископу Ямбургскому, свое сочинение «История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода» (том I) на соискание степени доктора церковной истории. Преосвященный Борис передал сочинение Рункевича на рассмотрение и написание о нем отзывов заслуженному профессору Т.В. Барсову и профессору П.Н. Жуковичу. 28 ноября того же года профессор Т.В. Барсов представил ректору академии свой отзыв об этом исследовании, в котором высказался за присуждение автору степени доктора церковной истории.

Профессор П.Н. Жукович ввиду чрезвычайной занятости так и не смог взяться за написание отзыва. Вместо него «в исполнение резолюции» митрополита С.-Петербургского и Ладожского Антония (Вадковского) от 4 декабря 1900 года, как сказано в справке журнала Совета академии²⁴¹, определением Совета от 21 декабря рецензентом сочинения С.Г. Рункевича был назначен профессор Н.К. Никольский²⁴². Согласно той же справке, 4 июля 1901 года от митрополита Антония последовала другая резолюция, ввиду которой профессор Н.К. Никольский также был освобожден от чтения помянутого исследования и его рассмотрение было поручено новому ректору академии – епископу Сергию (Страгородскому). По справке выходило, будто перемена рецензентов следовала по причине резолюций митрополита Антония. На самом же деле резолюции являлись завершением постановлений Совета академии, вызванных последовательными отказами профессоров П.Н. Жуковича и Н.К. Никольского от чтения сочинения, ввиду разных причин²⁴³.

Дело затягивалось.

10 мая 1900 года С.Г. Рункевич получил назначение на должность старшего секретаря Святейшего Синода. В июле того же года «по адресу исполняющего обязанности Управляющего Синодальной Канцелярией производил ревизию делопроизводства и общего состояния экспедиции Управляющего Канцелярией»²⁴⁴. По тому же ордеру ему было поручено провести исследование «по предмету неоднообразного составления ведомостей о движении делопроизводства по Отделениям Синодальной Канцелярии»²⁴⁵.

Еще в 1900 году С.Г. Рункевич начал хлопотать о преподавательском месте в С.-Петербургском университете. 22 ноября он подал прошение на имя ректора университета о разрешении ему читать курс по истории Русской церкви XVIII и XIX веков. В декабре прошение Рункевича было заслушано на заседании историко-филологического факультета и принято решение, что со стороны факультета «препятствий к удовлетворению ходатайства» не встречается. На запрос из университета, когда С.Г. Рункевич хотел бы приступить к чтению лекций, он ответил, что если ему будет позволено, то он хотел бы начать уже в первое ближайшее полугодие, и просил отвести ему один час в неделю. При этом он добавлял: «если нужно упомянуть о часах, то в субботу у меня свободны все часы, а в остальные дни – час до полудня»²⁴⁶.

Возможности преподавания в университете способствовало его знакомство с профессором С.Ф. Платоновым, занимавшим там должность декана историко-филологического факультета. В свое время С.Ф. Платонов по рекомендации С.Г. Рункевича был приглашен в состав Комиссии по описанию синодального архива²⁴⁷. Видимо во время занятий в архиве Рункевич сблизился с профессором. Благодаря С.Ф. Платонову вопрос о преподавании и зачислении в состав университета стал решаться в положительную сторону, однако и здесь не обошлось без шероховатостей и недоразумений. Вот свидетельство одного из писем С.Г. Рункевича к С.Ф. Платонову: «Высокочтимый Сергей Федорович. Случайное обстоятельство лишило меня возможности быть сегодня у Вас и лично принести некоторые объяснения. На Рождество я был в Риге. В это время в «России» от 28 декабря какой-то писака поместил возникшее, очевидно, на почве канцелярских сплетен сообщение, будто я приглашен историко-филологическим факультетом к занятию кафедры в Университете (не сказано какой) и начинаю чтение лекций с 20 января. Когда я вернулся в Петербург, мне казалось уже поздно писать опровержение сообщения, которое, как мне казалось, должно быть всеми забыто. Между тем сегодня, при первом в этом году докладе в Синод, мне пришлось по этому поводу давать объяснения К.П. Победоносцеву и В.К. Саблеру. Возможно, что и факультетом это сообщение не пропущено без внимания. Если бы я имел сообщение о допущении меня к приват-доцентуре, мне было бы легко написать поправку в газету. Теперь же я положительно затрудняюсь, как поступить. И так как своим возможным допущением в Университет я обязан Вам, высокочтимый Сергей Федорович, то позвольте весь этот инцидент передать на Ваш снисходительный суд и надеяться, что Вы, если по Вашему рассуждению следует мне писать в газету поправку, не откажите дать мне указание и позволение явиться к вам в Университет в пятницу или субботу в Ваши приемные часы. Горячо прошу у Вас извинения, что надоедаю Вам своей особой. С глубоким почтением имею честь быть преданным Вашим слугой. С. Рункевич. 10 января 1901 <…>»²⁴⁸.

Впрочем, С.Г. Рункевичу, согласно правилам университетского устава, чтобы быть допущенным к чтению лекций в университете в звании приват-доцента, пришлось сдавать своеобразный экзамен. 13 января на историко-филологическом факультете им были прочитаны две пробные лекции: «Об изменениях в формуле присяги при Петре» и «Начало великого раскола в Русской Церкви», после чего факультет принял решение допустить его «к лекциям в звании приват-доцента с осеннего полугодия 1901 года»²⁴⁹. Решение это было передано на рассмотрение в Министерство народного просвещения. Спустя несколько месяцев, после наведения разных необходимых справок, «предложением, за Министра, господина Товарища Министра Народного Просвещения, от 16 апреля 1901 года» С.Г. Рункевич был допущен к чтению лекций в императорском С.-Петербургском университете по кафедре церковной истории, с зачислением в приват-доценты университета с 1 июня 1901 года²⁵⁰.

В том же году 6 мая ему был пожалован орден Св. Станислава 2 степени²⁵¹, а 2 июля за выслугу лет он был произведен в надворные советники²⁵².

31 августа 1901 года Рункевич был назначен обер-секретарем Святейшего Синода²⁵³, и вместе с новой должностью, ему была предоставлена казенная квартира.

Последние пять лет С.Г. Рункевич снимал жилье недалеко от Синода на Адмиральской Набережной 6, квартира 29. Полученная им казенная квартира находилась на улице Кабинетская²⁵⁴ 17 (кв. 16), в Синодальном подворье. Просторная пятикомнатная меблированная квартира располагалась на четвертом этаже каменного дома. О таких условиях для спокойных ученых занятий можно было только мечтать. Весь сентябрь С.Г. Рункевич, разрушая «свое пятилетнее пепелище, в пыли и заботах» занимался переездом²⁵⁵. Одна собственная библиотека его в то время уже составляла около 2000 книг²⁵⁶, а кроме нее, надо полагать, имелся и достаточно большой архив.

9 октября С.Г. Рункевич прочел в университете свою первую, вступительную, лекцию. Лекции он стал читать, как и предполагал, один раз в неделю, по средам с 11 до 12²⁵⁷.

В одном из заседаний Комиссии для разбора и приведения в порядок дел, хранящихся в архиве Святейшего Синода, в 1901 году по предложению С.Г. Рункевича обсуждался вопрос о внесении в программу «Описания» дел и документов синодального архива, «описание журналов и протоколов Св. Синода, реестров и других канцелярских книг, содержащих в себе, по наблюдению» Рункевича, «особенно за старые годы, много важных для науки сведений, не встречающихся вне этих книг нигде более». Дело в том, что по современному Рункевичу делопроизводству журналы, протоколы и другие канцелярские книги являлись только дубликатом важнейших частей дел. Все, что находилось в книгах протоколов и журналов, имелось и в делах. Но в прежнее время было не так, и пропуск описания канцелярских книг, по мнению С.Г. Рункевича, являлся «в работах и изданиях Комиссии неполнотой по существу, по содержанию». Приводя пример, он говорил: «1-й том Описания документов и дел за 1721 год заключает в себе описания многих сотен №№ дел; но в этот том не вошло описание лишь 6-ти книг журналов, протоколов и реестров, которые, таким образом, при обращающей на себя внимание полноте описаний дел являются навсегда погребенными в архиве». «Между тем, – продолжал С.Г. Рункевич, – совершенно без всякого права, только разве по недоразумению, эти книги исключены из числа архивного материала, воскрешенного из забытья и пущенного в обращение, потому что в этих книгах содержится немало материала, дополняющего и разъясняющего материал, заключающийся в делах и вошедший в Описание. Так в I томе нет никаких сведений о заседании членов еще не открытого официально Синода 9 февраля 1721 года, имеется только намек, что заседание было по некакому делу. В книге же журналов это заседание описано со всей желательной полнотой. В журнале встречаются такие заметки: «советник, архимандрит Петр был посылан к президенту, м[итрополиту] Стефану, дабы он, преосвященный митрополит, был в собрание; вернувшись, Петр объявил, что преосвященный в собрание не будет, а отговаривается, что немощен""²⁵⁸.

Значение и важность для исторической науки таких новых деталей, которые можно было извлечь только из книг журналов и протоколов, по мнению С.Г. Рункевича, было бесспорным. Он обращал внимание и на тот факт, что только по журналам можно было установить точные сведения о присутствии в Синоде его членов, а Комиссия действительно старалась давать такие сведения. В конце каждого тома «Собрания постановлений и распоряжений» делались указатели, какими членами подписаны напечатанные синодальные определения. И хотя этот указатель представлял лишь, так сказать, исторический интерес, однако, относясь к напечатанным определениям, не имел необходимой точности, и по нему нельзя было судить о времени присутствия того или иного члена в Синоде. С.Г. Рункевич замечал по этому поводу, что указатель при незнакомстве с книгой журналов может ввести в полное заблуждение даже самого добросовестного исследователя. «Например, известно, – говорил он, – что митрополит Стефан Яворский после первого синодального заседания 14 февраля 1721 года долго не являлся в заседания Синода. Между тем в указателе к 1-му тому Собрания синодальные определения значатся подписанными Яворским с апреля. Есть основания заключить, что с апреля же он начал посещать и синодальные заседания. Но в действительности, как совершенно точно отмечено в журнале, м[итрополит] Стефан стал являться на синодальные заседания только с конца июня, а с апреля он, правда, подписывал уже синодальные определения – но на дому»²⁵⁹.

Сводя все сказанное к практическому выводу, С.Г. Рункевич предложил Комиссии рассмотреть в качестве обязательных правил следующие предложения: 1) «Чтобы в тома Описания, печатание которых еще не закончено, введено было, на первый раз хотя бы в виде дополнения описание книг, журналов и протоколов с указателем в конце тома, к какому № описания в томе или предшествующих томах относится каждый журнал и протокол»; 2) «При Собрании настоящий указатель, какими членами подписано какое определение, заменить составленным по журналу точным указателем о присутствовании в Синоде членов»²⁶⁰.

Выслушав доклад, члены Комиссии справедливо отдали должное ценным наблюдениям С.Г. Рункевича. Однако ввиду сложности описания громадных по размеру книг, Комиссия не приняла какого-либо обязательного постановления по этому предмету и ограничилась предложением членам, составляющим «Описания», продолжить наблюдения Рункевича, для установления пробелов в описываемых делах сравнительно с журналами и протоколами. Самого же С.Г. Рункевича просили к следующему заседанию приготовить образцы предлагаемых им указателей.

Со временем Комиссия приняла решение вносить в «Описания» краткие отметки о хранящихся в архиве протоколах, журналах, книгах сенатских ведений, входящих, исходящих и прочих канцелярских книгах за подлежащий описанию год²⁶¹.

Кроме того, С.Г. Рункевичем было предложено Комиссии помещать при «Полном собрании постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания» вместо таблиц подписей членов под протоколами, составленных по книгам протоколов, «более полные и точные указатели о посещении членами заседаний Св. Синода, составленные по журналам этих заседаний». На что Комиссия также попросила представить ей образец указателя подобного рода²⁶².

В 1901 году С.Г. Рункевич закончил для «Общедоступной Богословской Библиотеки» исторические наброски «Русская Церковь в XIX веке»²⁶³. Изданы они были в составе «Истории Христианской Церкви в XIX веке»²⁶⁴, вышедшей в качестве второго тома бесплатного приложения к журналу «Странник».

В своей книге С.Г. Рункевич дал обозрение важнейших событий русской церковной истории только что минувшего XIX столетия и тех общих настроений, которые были характерны для каждого периода этой истории. Особенностью его исторических набросков было то, что события церковной жизни им изображались на фоне гражданской истории. «В России, где государство искони является не врагом, а покровителем Церкви, и где вера православная признается государственной религией, – писал Рункевич, – Церковь не может жить уединенно и обособленно от государства; напротив, живет неразрывно с ним, разделяя его печали и его радости своим благотворным влиянием, оказывая ему помощь и содействие в его великих и многосторонних целях и задачах, и сама, получая от него пособие для своих целей: счастливый союз на общую пользу без взаимного подчинения в принципе. Вот почему русская церковная история не отделима от русской государственной истории и вот почему события, волновавшие государство, волновали и Церковь, и наоборот, и те стороны жизни, которые выдвигались в данное время в силу исторических условий в государственной жизни, выдвигались и в церковной, и опять-таки наоборот. Все события русской церковной жизни, таким образом, рисуются на фоне русской гражданской истории, которая, главным образом, и сообщает первой тот или иной колорит»²⁶⁵.

В адрес исторического очерка С.Г. Рункевича вновь с отрицательной критикой обрушился «Русский Вестник». Делая обзор издания «Истории христианской Церкви в XIX веке» корреспондент «Русского Вестника» большую часть своей заметки посвятил критике именно сочинения С.Г. Рункевича. На этот раз обвинения в адрес историка прозвучали в основном в связи с его оценкой некоторых личностных сторон митрополита Московского Филарета (Дроздова). Рункевич имел неосторожность прямодушно высказать свое суждение или, правильнее сказать, впечатление о некоторых сторонах церковной политики святителя Филарета. «Представитель направления старого охранительного, – писал он, – великий московский владыка пред судом истории стоит в том счастливом положении, что его закрывает щит векового разума и опыта государственной и церковной жизни, щит твердый, основательный. Не было молодых, неокрепших порывов, тонких нитей новых идей. Все, что выходило из его головы, было проведено чрез вековой разум и опыт, и что проходило чрез критический аппарат Филарета, то было уже неуязвимо, гладкое, основательное, твердое, к чему невозможно было придраться. Но нет сомнения, что под острым критическим ножом московского владыки бесповоротно гибли все цветы, – не только надоедливые цветы красноречия и пустословия, но и дорогие цветы вдохновения, всякая живая зелень, молодые ростки, – оставались только твердые части, правила, но не призывы; и нет сомнения, что юность, мятущаяся и стремящаяся, никогда не будет в числе поклонников Филарета, неоценимо дорогого для умудренной опытом и знанием, но за то несколько очерствевшей старости. И это во всем: в действиях, в резолюциях, в проповедях»²⁶⁶.

По поводу этих строк «Русский Вестник» писал: «Эта манера вскрывать отрицательные стороны событий и лиц нетерпима в истории, так как извращает лучшие страницы ее. Святитель Филарет не нуждается в защите, но нельзя позволять голословно хулить его блаженную память. Русский народ мнит его в сонме угодников Божиих, прибегает к нему за молитвенной помощью, поклоняется его могиле, а в истории русской церкви так дерзко и, повторяем, голословно выставляют его каким-то человеконенавистником, гонителем и тираном молодежи, и даже подвергают его осуждению «во всем: в действиях, в резолюциях, в проповедях».

Книга, содержащая эти хулы, пойдет в духовно-учебные заведения, может быть принята руководством при изучении церковной истории нового времени с тем, чтобы наперед оттолкнуть духовное юношество от великих мужей прошлого, бывших правилами веры и образцами кротости. Да и много ли осталось в нашей истории не развенчанного, не разжалованного, не низведенного с высоты уважения и авторитета в низину заурядности, будничных страстей и волнений? Пора остановить это легкомысленное издевательство мелкоты над всем, что выше толпы, особенно в церковной истории и в духовноучебных заведениях.

Этот редакционный недосмотр с приправой критицизма на многих страницах «набросков» делает всю книгу ненужной в обиходе «общедоступной богословской библиотеки""²⁶⁷. Вот такой безапелляционный «приговор» вынес историческим наброскам С.Г. Рункевича «Русский Вестник».

Примечательно, что, нападая на Рункевича по поводу оценки личности митрополита Филарета (Дроздова), автор критической заметки как будто не замечал настоящего отношения историка к Московскому святителю. Из контекста был взять лишь небольшой отрывок, но при этом остались незамеченными возвышенные слова в адрес святителя и то, что он по признанию Рункевича «скончался неоспоримым столпом русской Церкви, отцом отцов и учителем учителей»²⁶⁸.

Для первых томов «Православной Богословской Энциклопедии», начавшей выходить с сентября 1900 года, С.Г. Рункевич подготовил целый ряд статей исторического содержания²⁶⁹. В это время он «один вел отдел русской церковной истории XVIII–XIX веков», вплоть до III тома, пока «оказался не в состоянии нести это бремя»²⁷⁰. Наиболее крупными его статьями были исторические очерки епархий, составленные заново по неиспользованным до того времени источникам, и обзоры духовных журналов. Остальные статьи были исключительно биографического характера.

К этому времени в адрес «Православной Богословской Энциклопедии» в печати появилось уже большое количество рецензий, за небольшим исключением проникнутых самими доброжелательными отзывами и пожеланиями.

Выпуская в свет II том «Энциклопедии» редакция сообщала, что его пришлось значительно увеличить в сравнение с предполагаемым объемом (вместо 30–35 листов до 40). Редакция объясняла это важностью «тех предметов, которые вошли в его состав и которые требовали особенно обстоятельного изложения», а также тем, что со стороны читателей продолжали приходить «заявления не только не противные такой широте постановки издания, а напротив даже прямо настаивающие на том, чтобы предметы в Энциклопедии излагались с возможно большею широтой и обстоятельностью»²⁷¹.

Появление «Богословской Энциклопедии» было встречено с большим сочувствием не только в России, но и среди православного славянства. В Болгарии образовался даже кружек из богословски образованных лиц, которые решили переиздать русскую энциклопедию на болгарском языке. Это обстоятельство в свою очередь побудило издателей «несколько более выдвинуть вселенский элемент, и придать большую обстоятельность изложению предметов, входящих в область славяновдения», что уже успело отразиться во втором томе на таких статьях, как Болгария, Босния, Буковина²⁷².

Занимаясь в архиве Александро-Невской Лавры во время работы над «Историей Русской Церкви под управлением Святейшего Правительствующего Синода»²⁷³, С.Г. Рункевич пришел к мысли о необходимости описания лаврского архива. Это дело ему представлялось тем более важным, что хранившиеся в архиве документы были тесно связаны с церковной и гражданской историей времени становления Российского государства при Петре I и последующих ее периодов. Таким образом, содержание архива имело не только местное историческое значение в смысле материала для истории Лавры и Петербурга, но и общеисторический характер.

Такое убеждение подвигло С.Г. Рункевича подать Петербургскому митрополиту Антонию (Вадковскому) докладную записку о желательности описания лаврского архива за время царствования Петра I, а издание описания приурочить к предстоящему 200-летнему юбилею Петербурга²⁷⁴.

Нужно отметить, что архив Лавры еще до этой записки уже был объектом внимания владыки Антония.

На рубеже XX столетия лаврский архив, как это часто можно было встретить во многих обителях, находился в заброшенном состоянии так, что от сырости в его помещении некоторые дела наполовину истлели. С вступлением в 1898 году на Петербургскую кафедру, владыка Антоний, как человек близкий науке (в прошлом профессор Казанской духовной академии), писавший в свое время исследования по рукописным источникам и занимавшийся описанием Соловецких рукописей, сразу же обратил внимание на плачевное состояние архива. Он распорядился о переводе его в сухое помещение и составлении описи. Так, к 1900 году архив был размещен в отапливаемых помещениях, и уже имел инвентарную опись²⁷⁵.

Вообще со святительством митрополита Антония связано возвращение Лавры после долгого перерыва на путь научно-просветительного служения Церкви. Найдя себе просвещенного помощника в лице архимандрита Феофана (Тулякова), митрополит Антоний оставил в Лавре после себя образцово устроенные богатое Древлехранилище и научно-оборудованный архив²⁷⁶.

Идея описания архива, предложенная С.Г. Рункевичем, митрополиту понравилась и была им поддержана. Решено было создать специальную комиссию для описания лаврского архива, и владыка поручил С.Г. Рункевичу подобрать специалистов для ее состава. Председательство предполагалось за самим митрополитом Антонием или его викарием, епископом Нарвским Иннокентием (Беляевым). По убедительной личной просьбе С.Г. Рункевича в составляемой комиссии среди других лиц согласился принять участие и профессор С.Ф. Платонов²⁷⁷.

Комиссия для описания лаврского архива официально была учреждена митрополитом 20 января 1902 года. Председателем ее был назначен Преосвященный Иннокентий (Беляев). В состав комиссии вошли: наместник Лавры архимандрит Корнилий (Смуров) и члены высочайше учрежденной Комиссии для описания синодального архива: управляющий синодальной типографией А.В. Гаврилов, помощник управляющего канцелярией Святейшего Синода С.П. Григоровский, начальник архива и библиотеки Святейшего Синода А.А. Завьялов, профессор С.-Петербургского университета С.Ф. Платонов и сам С.Г. Рункевич²⁷⁸. Из-за болезни митрополита Антония комиссия открылась и начала работу лишь во второй половине февраля.

Первое ее заседание проходило у митрополита Антония во внутренней гостиной его дома, где у владыки в те годы часто бывали полуофициальные заседания по разным предметам. «Владыка, – вспоминает Рункевич, – принимал живое участие в суждениях и, перелистывая опись, выразил, между прочим, сомнение, какое историческое значение может иметь дело №1 1715-го года, о выдаче монастырским ключником сапожного товара монастырским сапожникам. Было высказано, что опись подобного дела будет исчерпана его заголовком. Между тем это дело оказалось заключающим в себе весьма существенный материал для истории Лавры, так как только главным образом по его записям можно было с достоверностью установить, что начальный состав монашествующих в Александро-Невском Монастыре не исчерпывается лицами, внесенными в списки, начинающиеся с 1714-го года, слепое доверие к которым не может не ставить историка в крайне затруднительное положение. Точно также и другое подобное дело – о выдаче дров для отопления братских келий, 1763-го года №159-й, – заключает в себе единственный, пока известный, источник сведений о бывшей в Монастыре церкви святой великомученицы Варвары»²⁷⁹.

21 января 1902 года в Совете Санкт-Петербургской духовной академии слушались отзывы Преосвященного Сергия, ректора академии, профессора Н.К. Никольского и заслуженного профессора Т.В. Барсова о сочинении С.Г. Рункевича «История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода».

Преосвященный Сергий в представленном Совету отзыве довольно подробно высказал свои замечания по каждой главе рассматриваемого сочинения. Главной претензией с его стороны к исследованию было то, что в нем не было дано канонической оценки, проведенной Петром I церковной реформы, результатом которой стало учреждение Святейшего Правительствующего Синода. По его мнению, историк синодального периода Русской Церкви не мог оставить этот вопрос без надлежащего внимания и богословской оценки. Существенный недостаток сочинения он видел также и в умолчании о том, «как отнеслась в действительности, а не в официальных бумагах только, к новой реформе Русская Церковь в ее целом». Указывал на «тенденциозность автора по отношению к Петру Великому». Обращал также внимание на то, что сочинение изобилует множеством несущественных мелочей и подробностей, которые не представляют интереса для широкого читателя и делают книгу скучной. Критикуя С.Г. Рункевича, Преосвященный Сергий обвинял его в официозности, в том, что во многих местах его сочинения проскальзывает «исключительно светская, утилитарно-государственная точка зрения на вопросы церковные». Но притом, что его отзыв носил в целом негативный характер, на вопрос, можно ли считать сочинение С.Г. Рункевича заслуживающим докторской степени, он высказался положительно.

«Если бы дело шло о степени доктора чистого богословия или церковного права, – рассуждал Преосвященный Сергий, – тогда, несомненно, помянутый принципиальный промах (отсутствие канонической оценки синодальной системы церковного управления. – Г.Щ.) был бы решающим. Но так как книга представлена на степень доктора церковной истории и так как в данном случае, можно допустить, мы имеем перед собой не столько неправомыслие, сколько ошибку в определении темы сочинения; то, мне думается, рецензент имеет право указанному недостатку книги г[осподина] Рункевича противопоставить достоинства, ей принадлежащие»²⁸⁰.

Отзыв профессора Т.В. Барсова носил, как уже говорилось, положительный характер, хотя и был несколько общим (сам профессор в заседании не присутствовал. – Г.Щ.). В нем отмечалось, что особенное значение в научном отношении «сочинение приобретает вследствие того, что автор располагал гораздо большим, чем все его предшественники, материалом, черпал последние из разных официальных документов, хранящихся в разных архивах». В этом отношении, по мнению Т.В. Барсова, сочинение бесспорно получало «значение капитального труда, без знакомства с которым невозможна новая дальнейшая в этой области ученая работа». «При богатстве внесенного в общий ученый оборот достоверного материала, – писал он, – сочинение обращает внимание научными приемами исследования. Автор обнаружил способность к историческим работам; свободно ориентировавшись в массе архивного материала, автор сумел изложить его в стройной последовательности по принятому плану. Легкостью и плавностью изложения, постепенным и последовательным выяснением предмета, сочинение подкупает читателя, развивая и поддерживая его внимание. Рассыпанные по местам в сочинении детали могут, пожалуй, показаться излишними для обыкновенного читателя, но они получают надлежащее значение в глазах специалиста, для которого подробности являются пополнением существующих пробелов. Суждения и выводы автора вообще трезвы и убедительны; разбор и проверка мнений других документальны и основательны»²⁸¹. В своем отзыве профессор Т.В. Барсов заявлял, что присуждение С.Г. Рункевичу ученой степени доктора церковной истории считает «делом справедливости».

Кроме того, Совету было зачитано переданное на имя ректора академии письмо Т.В. Барсова. В нем говорилось: «В дополнение представленного мною Совету Академии в ноябре 1900 года отзыва о докторском сочинении магистра богословия С.Г. Рункевича, долгом поставляю почтительнейше просить Ваше Преосвященство доложить Совету Академии, что и в настоящее время я остаюсь при прежнем мнении относительно ученых достоинств сочинения г[осподина] Рункевича и его права на получение степени доктора церковной истории. Выраженные в моем отзыве воззрения на труд г[осподина] Рункевича и суждение об ученых особенностях этого труда нашли подтверждение в появлявшихся после в печати рецензиях, и в частности профессора С.-Петербургского Университета протоиерея М.И. Горчакова²⁸², Императорской Академии Наук – для присуждения г[осподину] Рункевичу Уваровской премии за его ученый труд. Настоящее мое письмо покорнейше прошу приложить к протоколу Совета Академии в качестве моего мнения»²⁸³. Надо отметить, что сам Т.В. Барсов был знатоком церковной истории синодального периода, и его перу принадлежали такие работы, как «Святейший Синод в его прошлом»²⁸⁴, «Синодальные учреждения прежнего времени»²⁸⁵.

Отзыв профессора Н.К. Никольского подробно разбирал лишь небольшую начальную часть сочинения С.Г. Рункевича и в отличие от отзыва профессора Т.В. Барсова носил резко отрицательный характер. С первых же слов профессор Никольский определил книгу Рункевича, как «принадлежащую не к числу строго научных работ, но к числу сочинений, в которых казовая ученость в виде цитат и изящное изложение прикрывают тенденциозные мысли, не мирящиеся с беспристрастным и правильным методом исторических изысканий». Н.К. Никольский сразу заявил о двух, на его взгляд, существенных недостатках книги: первый – «необоснованность темы, задач исследования и его плана», второй – «ненаучность приемов изысканий вместе с постоянным стремлением к преувеличениям и к эффектам изложения».

Профессор Н.К. Никольский обвинял С.Г. Рункевича в явной предвзятости и тенденциозности, с чем в какой-то мере конечно нельзя было не согласиться. Но вместе с тем он пытался убедить, что во всей книге Рункевича «не только отдельные страницы, а и целые главы не носят отпечатка работы по первоисточникам, а имеют характер компиляции при помощи пособий». В этом и во многих других высказываниях чувствовалась уже явная предвзятость самого Никольского к автору исследования. Свое заключение профессор Н.К. Никольский выразил однозначно: «Итак, повторяю, по моему мнению, сочинение г[осподина] Рункевича, как вследствие своей тенденциозности, ненаучности приемов изысканий и множества неправильных мыслей, так и вследствие несоответствия содержания книги с интересами православной церкви и предписаниями Св. Синода о сочинениях на ученые степени, несмотря на красивое изложение собранного материала, не может быть одобрено Советом в качестве диссертации, дающей право автору получить ученую степень доктора церковной истории»²⁸⁶.

Вообще самые большие нарекания со стороны рецензентов вызвали первые три главы книги: I. Преобразования Петра Великого в сфере государственной и состояние церковной жизни в России накануне учреждения Святейшего Синода; II. Преобразования в строе церковной жизни в царствование Петра Великого за время до учреждения Святейшего Правительствующего Синода; III. Учреждение Святейшего Правительствующего Синода.

С.Г. Рункевич действительно представлял преобразования Петра I в восторженной форме. Видимо он искренне симпатизировал общегосударственным переменам Петровской эпохи и, чтобы подчеркнуть их значимость, он воспользовался контрастным приемом изображения. Рисуя эпоху, предшествующую реформам и учреждению Синода, он намеренно сгущал краски, а сами же преобразования представлял в позитивном радужном свете. Кроме того, Рункевичем высказывался ряд взглядов относительно некоторых лиц и событий, которые носили достаточно спорный характер. Такая тенденциозность и спорность некоторых суждений конечно же не могла не бросаться в глаза и не вызывать критических замечаний.

По прочтении отзывов и письма профессора Т.В. Барсова Преосвященный ректор предложил Совету академии на решение вопрос о присуждении С.Г. Рункевичу искомой им степени. Но профессор Н.К. Никольский попросил предварительно поставить на обсуждение вопрос: «исчерпывается или нет выслушанными отзывами необходимый для Совета материал для суждения о диссертации г[осподина] Рункевича, во первых, в виду того, что указом Св. Синода, от 23 февраля 1889 года за №633, требуется, чтобы представляемые на ученые степени диссертации были рассматриваемы прежде всего наставником, по предмету которого писано сочинение, во вторых, в виду того, что нам объявлена к исполнению резолюция Его Высокопреосвященства, положенная на особом мнении, представленном при журнале Совета от 4 декабря 1900 года, в силу которой прочтение книги должно быть поручено специалисту по русской церковной истории»²⁸⁷.

Присутствовавший на заседании Совета профессор протоиерей С.А. Соллертинский, высказав свое впечатление от выслушанных отзывов, которые оттеняли недостатки главным образом первоначальных глав сочинения, признавал необходимым «пролить свет» и на дальнейшее содержание исследования и для этого просить высказать свой взгляд на данную диссертацию исполняющего должность доцента А. В. Карташева²⁸⁸. Преосвященный Сергий ответил, что именно с этой целью им и был уже приглашен в настоящее заседание Совета А. В. Карташев.

Профессор Н.Н. Глубоковский, «имея ввиду заявление профессора Т.В. Барсова в предшествовавшие заседания Совета, когда была речь о диссертации Рункевича, – о том, что он специалист этого дела, а между тем письменный отзыв его оказывается несколько общим, признавал необходимым лично услышать в Совете от Т.В. Барсова его отзыв о рассматриваемой диссертации и просить сделать разъяснения по каноническим вопросам, обсуждаемым в диссертации». Профессор И.С. Пальмов, констатируя факт, что все прочитанные отзывы согласны в том, что первоначальные главы диссертации С.Г. Рункевича тенденциозно освещают исторические события по исследуемым в них вопросам, «просил отложить окончательное суждение о рассматриваемой диссертации, чтобы члены Совета смогли самостоятельно проверить впечатление от чтений отзывов по самой книге»²⁸⁹.

На этом же заседании члены Совета, для составления более полного представления о рассматриваемой диссертации, просили А. В. Карташева устно высказать свой взгляд на работу С.Г. Рункевича, что тот и сделал, кратко изложив основные тезисы своего мнения. Тогда Преосвященный ректор предложил Карташеву представить свои замечания к следующему Совету письменно, а окончательное суждение о присвоении С.Г. Рункевичу докторской степени было отложено до следующего собрания.

Очередное заседание Совета академии состоялось 13 февраля. Приглашенный на него с правом совещательного голоса А. В. Карташев зачитал свой письменный отзыв о сочинении С.Г. Рункевича. Начиная критику, А. В. Карташев отметил, что хотя по избранной Рункевичем теме существует целый ряд специальных исследований и монографий, его работа «делает несомненную услугу исторической науке в том отношении, что представляет некоторые отделы трактуемого предмета с фактической подробностью, доселе еще никем из его предшественников не достигнутой». Однако, по мнению А. В. Карташева, Рункевич не раскрыл в своем исследовании главной проблемы – исторического генезиса и смысла Петровской реформы, не произвел «приличествующую доктору науки, анатомию факта синодального управления, не раскрыл его эмбриологию». Рункевич, по замечанию рецензента, обнаружил «несравненно большее желание рассказывать, чем исследовать» и это, по его мнению «наблюдается в тех местах, которые по преимуществу нуждаются в научном раскрытии». А. В. Карташев, так же как и Преосвященный Сергий, и профессор Н.К. Никольский, упрекал С.Г. Рункевича в отсутствии канонической оценки синодального управления и в тенденциозном освещении исторических лиц и событий. И хотя отзыв А. В. Карташева «имел случайное происхождение и представлял собой срочный ответ на экстренное поручение Совета», он, тем не менее, наружно выглядел вполне основательным²⁹⁰.

Надо отметить, что рецензентами в адрес книги С.Г. Рункевича было сделано немало существенных и дельных замечаний, причем замечаний вполне обоснованных, с которыми нельзя было не согласиться. Но, к большому сожалению, отрицательные отзывы, преследуя очевидную цель, носили односторонний характер. Наряду с серьезными мыслями в них высказывались и замечания совершенно несерьезные, продиктованные скорее эмоциями, нежели разумом. Бесспорно, отрицательные отзывы были явно тенденциозны, и даже приписывали Рункевичу те мысли, которые он в своей книге не высказывал, и те выводы, которые он не делал. В этом смысле отзывы вводили Совет в заблуждение.

По прочтении А. В. Карташевым своего отзыва Совет приступил к суждению по вопросу о присвоении С.Г. Рункевичу искомой им степени доктора церковной истории. Профессор Т.В. Барсов, изложив кратко достоинства рассматриваемого сочинения и указав, что эти достоинства отмечены в богословской литературе в отзыве профессора протоиерея М.И. Горчакова, признал сочинение достаточным для присуждения автору степени доктора церковной истории. Профессор Н.В. Покровский находил, «что: 1) в отзыве Преосвященного ректора заключение, благоприятное для докторанта, не вполне согласно с главным содержанием отзыва, сосредоточенным на разборе одних недостатков сочинения г[осподина] Рункевича; 2) отзыв профессора Т.В. Барсова, вполне одобрительный, не заключает в себе точной мотивировки тезисов рецензента, существенно необходимой в виду других отзывов неодобрительных и старательно мотивированных; 3) отзыв профессора Н.К. Никольского, касающийся лишь одной части сочинения г[осподина] Рункевича, заключает в себе предостережение, стесняющее свободу действий Совета, и не разъясненное официальными рецензентами; 4) представитель кафедры церковной истории А. В. Карташев приглашен к участию в решении вопроса о диссертации г[осподина] Рункевича несвоевременно, – всего за несколько дней до заседания Совета»²⁹¹. Ввиду указанных противоречий в отзывах и недостаточной последовательности в ходе всего дела, «препятствующей его объективной постановке и решению», профессор Н.В. Покровский не нашел для себя возможным высказать то или иное мнение по вопросу о присвоении Рункевичу докторской степени.

В свою очередь профессор Н.Н. Глубоковский высказал следующее суждение: «При двух утвердительных официальных отзывах решение (почти) всегда бывает согласное с ними. Но в настоящем случае мне не дано пока возможности присоединиться к благоприятному для соискателя заключению официальных рецензентов единственно потому, что отзывы их – как мне кажется – не обосновывают этого заключения с достаточной научной принудительностью». Он также замечал, что ссылка профессора Барсова на внеакадемическое мнение профессора М.И. Горчакова не соответствует «достоинству академического Совета» и препятствует «нормальному течению советского обсуждения, которое должно идти вне всяких посторонних влияний и давлений, внушений и указаний». По его мнению, «ввиду такого необычного положения», дело о соискании Рункевичем степени доктора церковной истории заслуживало «нового независимого пересмотра»²⁹².

Профессор И.С. Пальмов обратился к А. В. Карташеву с вопросами: «Представляет ли сочинение С.Г. Рункевича что-либо существенное и важное в науке сравнительно с предшествующими исследованиями по тому же вопросу, или же оно, заключая в себе только некоторые новые частности или фактические подробности, не дает ничего существенно важного для науки и стоит ли оно вообще на уровне современных научных требований?»

Резюмируя выводы своего отзыва, Карташев обозначил следующие критические положения относительно недостатков и достоинств рассматриваемого исследования: «а) Рункевич, при написании своего сочинения не обладал полным знанием круга своих источников и пособий, при чем упустил даже несколько диссертаций, прямо и непосредственно трактующих о предмете его исследования. b) Может быть отчасти вследствие этого автор допустил обидную для предмета исследования узость его постановки в своем труде, поверхностность в раскрытии главных вопросов и историографическую отсталость. с) Не избежал в своем сочинении г[осподин] Рункевич и резких погрешностей против требований исторического метода исследования, фактических ошибок и неосторожного отношения к чужим мнениям. d) Положительное достоинство диссертации г[осподина] Рункевича, как мы уже сказали, заключается в том, что в ней мы имеем по некоторым пунктам гораздо более подробную историю Св. Синода, как правительственного учреждения, за 1721–25 гг., чем какую находим в трудах его предшественников»²⁹³.

Выслушав ответ А. В. Карташева, профессор И.С. Пальмов, обратив внимание и на некоторые научные достоинства сочинения С.Г. Рункевича, «отмеченные в отзывах рецензентов, предложил мягче выразить отношение Совета к отрицательным сторонам» обсуждаемой диссертации. Он предложил возвратить ее автору «для исправлений применительно к выслушанным отзывам и письменным мнениям» рецензентов, не лишая автора возможности вновь представить свое сочинение на соискание ученой степени. Профессор протоиерей С.А. Соллертинский повторил мнение А.В. Карташева, что сочинение С.Г. Рункевича страдает «самым крупным недостатком в церковно-историческом отношении: оно, скользя только по рассказу событий, не раскрывает эмбриологии их, не раскрывает исторического генезиса Св. Синода». Однако он тоже поддержал мнение И.С. Пальмова о возврате сочинения на доработку. Ректор академии Преосвященный Сергий заявил, что он после обстоятельного отзыва А. В. Карташева «считает невозможным отстоять первый тезис своего отзыва и потому отказывается от него» и также присоединяется к мнению о возврате сочинения автору «для исправлений и дополнений».

При окончательном решении вопроса о присуждении С.Г. Рункевичу докторской степени одиннадцать членов Совета подали голос за возвращение автору диссертации для исправлений и дополнений, три члена – за присуждение Рункевичу искомой им степени, два члена – за невозможность присуждения ему таковой степени и три члена – уклонились от подачи голоса. Таким образом, Совет академии постановил возвратить Рункевичу его диссертацию для исправлений и дополнений²⁹⁴. Профессора Т.В. Барсов и А.П. Лопухин передали Совету в письменной форме свое «особое мнение» в защиту достоинств сочинения С.Г. Рункевича. Вот основные доводы, представленные ими Совету: «<…> Сочинение г[осподина] Рункевича представляет собой не диссертацию, написанную на особо избранную тему, а есть первый том, собственно начало задуманного им обширного труда: «История Русской Церкви под управлением Св. Синода». Посему к этому сочинению надлежит, при рассмотрении, относиться не как к диссертации на специальную тему, а как к ученому труду, предъявляя не предвзятые, не имеющие почвы требования: почему автор не коснулся того или другого мнения и не поцитовал той или другой книги, а оценивая достоинства по масштабу: правильно ли понял и надлежаще ли осветил свой предмет в объеме сведений, которые представляют принятые им в руководство источники.

Г[осподин] Рункевич в первом томе предпринятого им труда поставил задачей раскрыть и описать учреждение и первоначальное устройство Св. Правительствующего Синода по подлинным указаниям относящихся к сему предмету законодательных актов, а также и несомнительных свидетельств официальных документов, хранящихся в архивах разных учреждений. В круге надлежащего использования этих источников и полноты извлеченных из архивов сведений и должны быть определяемы достоинства и недостатки рассматриваемого сочинения.

Между тем в прочитанном в настоящем заседании Совета докладе исправляющего должность доцента А. Карташева принята иная точка зрения, а потому предъявлены и неподлежащие требования. Прежде всего, в докладе проведена мысль, что автор написал свое исследование не по научному методу в том отношении, что не поставил его по выводам в связь существующими взглядами и не оправдал своего знакомства с литературой предмета. Подобное требование беспочвенно в данном случае потому, что автор писал свое сочинение не с целью разбирать и опровергать существующие воззрения, а с мыслью раскрыть и указать содержащиеся в официальных документах показания. Автору, занимавшемуся в своем исследовании изложением этих показаний, не было повода нарочито обращаться к существующим взглядам на реформу Петра I и открыто полемизировать против них по той причине, что эти взгляды недостаточно подрываются и опровергаются прагматическим изложением подлинных сведений по первоисточникам. Сомнение на счет незнакомства автора с литературой предмета падает само собой ввиду того, что автор не начинающий писатель, а сочинитель разнообразных трудов и исследований, удостоенных похвалы и премиальных поощрений. При том упрек этот касается и таких сочинений, которые не имеют научного значения, а потому и обходятся молчанием автора.

Далее, те же источники и почерпаемые в них сведения не налагали на автора обязанности делать экскурсии в область гадательных предположений о том, что будто бы учреждение Св. Правительствующего Всероссийского Синода и по мыслям великого преобразователя и в сознании ближайшего его сподвижника по церковной реформе архиепископа Феофана Прокоповича было подражанием заграничным протестантским консисториям. Те же источники и содержащиеся в них сведения не требовали от автора и того, чтобы идти на восток и искать по православным автокефальным церквям первообраза и параллели учреждению в России Св. Синода, когда принятые автором в руководство источники прямо констатируют, что учреждение Св. Синода явилось проведением и в сферу церковных отношений уже принятого в государстве коллегиального строя.

Наконец, указание некоторых недочетов в книге г[осподина] Рункевича навеяно докладу забежанием вперед и отпадает само собой ввиду того, что рассматриваемая книга есть первый том задуманного автором труда, и что, следовательно, чего нет в этом томе, то по плану автора найдет место и будет рассмотрено в последующих томах.

Таким образом, предъявляемое, на основании изложенных претензий, требование г[осподину] Рункевичу исправить свое исследование по указанным недочетам, оказывается неуместным. Это требование и не выполнимо ввиду того, что соображения, в удовлетворение которых требуется это исправление, собственно и осуждаются и опровергаются содержанием и направлением книги г[осподина] Рункевича, который на основании подлинных показаний официальных документов раскрыл, как в действительности была совершена реформа высшего церковного управления в России при Петре I, а не как она представляется в изысканиях других по их описаниям. Требование от автора исправления его сочинения по масштабу этих оснований равносильно предписанию, чтобы автор, так много потрудившийся в своих архивных изысканиях, положил решительный запрет на свои мнения и открыто отказался от предложенных им в своем исследовании выводов.

<…>

Если в книге г[осподина] Рункевича, как и в каждом ученом труде, можно находить недочеты и недосмотры ученого свойства, то они не таковы, чтобы из-за них отвергать достоинства ученой работы г[осподина] Рункевича.

На основании всего сказанного, признавая сочинение магистра богословия С. Рункевича заслуживающим присуждения ему степени доктора церковной истории, ввиду разделившихся мнений членов Совета, мы полагали бы: почтительнейше просить Его Высокопреосвященство дело о присуждении Рункевичу искомой им степени представить на благоусмотрение Св. Синода для окончательного решения»²⁹⁵.

Записка «особого мнения» была приложена к журналу Совета. 19 февраля 1902 года на журнале последовала резолюция митрополита С.-Петербургского и Ладожского Антония ( Вадковского): «Ввиду отдельного мнения, с достаточной основательностью мотивированного, дело об удостоении С. Рункевича степени доктора церковной истории представить на благоусмотрение Св. Синода»²⁹⁶. И уже на следующий день, 20 февраля, определением Святейшего Синода С.Г. Рункевичу была присвоена степень доктора церковной истории²⁹⁷.

Свою книгу «История Русской Церкви под управлением Святейшего Синода. Т. I: Учреждение и первоначальное устройство Святейшего Правительствующего Синода (1721–1725)» С.Г. Рункевич в свое время представил в Святейший Синод на соискание премии митрополита Макария. Но она была возвращена ему «ввиду выхода ее в свет после установленного тогда Учебным Комитетом Святейшего Синода конкурсного срока». Ни ранее, ни после такой порядок не был применяем, как не предусмотренный положением о премии, устраняющим от конкурса лишь устаревшие книги²⁹⁸. К следующему конкурсу С.Г. Рункевич книгу уже не представлял. Однако по отзыву заслуженного профессора Петербургского университета протоиерея М.И. Горчакова книга была удостоена Академией Наук Уваровской премии²⁹⁹.

Рецензия профессора М.И. Горчакова на сочинение С.Г. Рункевича по своей научной обстоятельности была составлена настолько солидно, что и сама была удостоена Академией Наук золотой медали. И достоинства, и недостатки книги в ней излагались и объяснялись очень тщательно. Авторы отрицательных академических отзывов в сравнении с отзывом М.И. Горчакова в общем ничего существенного не сказали, вот почему профессор Т.В. Барсов так настойчиво и апеллировал к его рецензии. В отличие от академических рецензентов замечания М.И. Горчакова были высказаны в высшей степени корректно и достоинства книги нисколько не были умалены. Кроме действительно серьезных замечаний профессор М.И. Горчаков высказал в адрес С.Г. Рункевича и немало самых лестных слов. В частности, он отдал должное его «изумительному трудолюбию, его настойчивости и замечательным способностям в церковно-исторических исследованиях»³⁰⁰. Вот еще одна любопытная характеристика, данная профессором: «Рункевич обладает особенным, им благоприобретенным, даром к успешным занятиям в архивах, благодаря тому, что он весьма хорошо изучил и понял канцелярское делопроизводство в русских правительственных и церковных учреждениях XVIII века. При знании этого предмета, он, при первом же обзоре состава взятого им в архиве какого угодно дела, сразу умеет определить каждую его часть, всякую бумагу в нем находящуюся, каждую канцелярскую отметку и весь ход всего дела. Поэтому г[осподин] Рункевич не затеряется в своих занятиях ни в каком архиве XVIII века, как бы этот архив не был сложен и в каком бы состоянии по своему устройству он не находился. Г[осподин] Рункевич – отличный архивист»³⁰¹.

В заключение своего отзыва профессор М.И. Горчаков писал: «После довольно подробного и внимательного рассмотрения монографии г[осподина] Рункевича мы находим в ней весьма ценный вклад в церковно-историческую литературу о Св. Синоде. Отличительные достоинства этого сочинения следующие: содержание в нем новых архивных изысканий, знакомство автора с литературой предмета, богатство сообщаемых сведений, живость и увлекающая читателя занимательность исторического изложения, многосторонность рассмотрения предмета, отношение монографии к обещаемым со стороны автора последующим его трудам, появление которых в высшей степени желательно, и самостоятельность в построении, исследовании и в разработке предмета. Довольно многочисленные наши замечания, возражения, споры с автором и упреки автору допущены нами в разборе монографии исключительно по глубокому уважению к ученому, его труду и к величайшей важности предмета его исследований. Рассмотренной нами монографией, в случае продолжения автором ее в том же роде предположенных и обещаемых им исследований, полагается эпоха в учено-литературной разработке истории Св. Синода и истории Русской Церкви в синодальный период»³⁰².

Вообще вся история с попыткой воспрепятствовать в Совете Петербургской духовной академии получению С.Г. Рункевичем степени доктора церковной истории выглядела достаточно неприглядно. Возможно, отчасти, вызвана она была чьим-то личным недоброжелательством, но во многом, конечно, была вызвана особенностями и настроениями того времени. Практически с самого начала своего существования синодальное управление Русской Православной Церковью стало субъективно восприниматься в церковной среде как что-то дефективное, неправильное, неканоническое. Переходя из поколения в поколение, это восприятие оформилось со временем в нечто само собой разумеющееся, а в отношении к синодальному периоду русской церковной истории стал преобладать преувеличенно-критический и отрицательный характер. К началу XX столетия чувство ненормальности состояния высшего церковного управления и необходимости церковных реформ заметно обострилось. На фоне нарастания таких настроений появление научной работы с кажущейся попыткой оправдания существующего церковного управления не могло не быть воспринято в штыки или, по меньшей мере, не вызвать к себе заведомо отрицательного отношения. Труд С.Г. Рункевича сразу же был заподозрен в намерении якобы оправдать существование Синода, научно обосновать его право на жизнь, почему в отзывах недвусмысленно делались намеки в адрес ее автора насчет «поручения» и «оправдания» – то есть на то, что Рункевичу едва ли не специально было поручено написать апологию Святейшего Синода. Но намеки эти были сколь оскорбительны, столь и нелепы. Рункевич был просто ученый и ничей заказ он, конечно же, не выполнял. Это ясно видно из содержания его книги. Его скорее можно заподозрить в некоторой наивности, но никак не в криводушии и угодливости перед начальством в ущерб научной совести. Как историк Рункевич видел объективно-положительные стороны синодального периода в жизни Русской Церкви и потому, не ставя перед собой задачу оправдывать или критиковать Синод, он писал его историю. Синодальное управление он воспринимал как уже существующую данность, и для него важно было по возможности беспристрастно и объективно воспроизвести историческую картину. Однако уже сама тема исследования, само название книги у кого-то, видимо, сразу же вызвали негативный рефлекс. По собственному свидетельству Рункевича, тема его сочинения им была избрана «совершенно самостоятельно и уже очень давно» и что никакого поручения писать «оправдание» Синода он не получал. Напротив, когда при исходатайствовании права на занятия в некоторых архивах Рункевичу пришлось сообщить о предмете своих научных занятий, ему было «мудро указано на неудобство» избранной им темы. Ему говорили, что «ведь все равно, что ни напишете, будут ругать», – либо та, либо другая сторона: или противники, или приверженцы синодального управления³⁰³. Так оно и вышло.

Спустя год после описанных событий С.Г. Рункевич опубликовал в «Страннике» свой ответ на отрицательные отзывы академических рецензентов³⁰⁴.

«Едва ли есть другое крупное явление в русской церковной жизни, – писал он на страницах журнала, – которое было бы так густо окутано пеленою всевозможных недоразумений, как реформа органов высшего церковного управления при Петре Великом, т.е. учреждение Св. Синода. Скоплению недоразумений вокруг имени Св. Синода способствовала в значительной степени тяжелая историческая судьба этого учреждения: то, что было в действительности и в разные времена, – иногда случайное, чуждое, наносное, мимолетное, – принимается подчас за существенный неотъемлемый признак и порождает заблуждения. Этого рода заблуждения оставили, между прочим, весьма заметный след в некоторых из тех отзывов, которые были даны о моем сочинении: «История русской Церкви под управлением Св. Синода. Т. I. Учреждение и первоначальное устройство Святейшего Правительствующего Синода», СПб. 1900«³⁰⁵.

Рункевич замечал, что противники синодального управления «доходят до отрицания канонического значения Святейшего Синода и признают реформу бедственною для Церкви». Защитники, наоборот, стараются уверить, будто Святейший Синод является прогрессивным фазисом в развитии форм церковного управления и будто в Синоде осуществилась идея соборного управления местной Церковью. «Серьезно ознакомившись с подобными взглядами, – писал он, – нельзя не заметить, что все они высказываются и развиваются не только без достаточного основания, но и, так сказать, прежде возможности, т.е. ранее, чем приведен в известность относящийся к предмету фактический материал. Занявшись историей русской Церкви под управлением Св. Синода, я не мог этого не заметить, и поэтому своей задачей поставил прежде всего изложение и обследование именно по возможности всего фактического материала, относящегося к церковной реформе, совершившейся при Петре Великом. И когда появился весь этот материал – не раздробленный, целостный, достаточно полный, когда история учреждения Св. Синода была обследована, можно сказать, не по дням, а по часам, вывод становился ясен сам собою. Мне не было никакой надобности прибавлять что-либо от себя, и, состоя на службе в Св. Синоде, я нисколько не чувствовал будто бы обязательной щекотливости положения при исследовании вопросов об учреждении, в котором служу, не чувствовал ни малейшей надобности и ни в какой будто бы обязательной тенденциозности, как подозревают мои рецензенты (Журн. 203, 230): говорил не я, а фактический материал; говорили документальные данные. Мне оставалось только подвести итог: «таким образом новая форма центрального управления русскою Церковью принята была всею русскою Церковью в лице ее представителей, не вызвав ни одного возражения, – и не много может история указать церковных установлений, которые были бы приняты таким абсолютным большинством» (История, 133). Итог оказывался, до очевидности неоспоримо верен. Это главнейшее положение моей книги обосновано с такою документальностью, что спор о нем с этой стороны, т.е. со стороны правильности итога, оказывался невозможным. В самом деле, Духовный Регламент написан архиереем, исправлен архиереями же и архимандритами (вместе с сенаторами и царем), принят и подписан всеми архиереями (кроме сибирского, который к подписи, за дальностью расстояния, не был приглашен, но который впоследствии протеста против Синода не заявил) и архимандритами (кроме бывших при смерти). Впечатление полноты церковного представительства усиливается, если припомнить современное Петру состояние церковного образования и взвесить, кто бы еще мог быть компетентен в решении церковных вопросов. После этого оставалось одно из двух: или признать реформу высшего органа церковного управления, совершившуюся при Петре, правильною, или допустить, будто в тогдашней русской Церкви, в минуту испытания и опасности, не нашлось ни одного достойного члена, который бы выступил в защиту достоинства Церкви, т.е. допустить духовную смерть Церкви»³⁰⁶.

Отвечая на замечание, сделанное в отзыве Преосвященного Сергия (Страгородского), что якобы архиереям не было предоставлено свободного обсуждения проекта реформы и что «нужно еще доказать, что собранные подписи выражали действительное согласие, а не просто уступку, сделанную страха ради», Рункевич резонно отметил, что сам отзыв для такого предположения не представил совершенно никаких оснований. «Посланный для подписания Духовный Регламент предоставлено было и не подписывать, – указывал Рункевич, – если кто не желал подписывать; для предполагаемых не желающих подписывать дано было только одно обязательное условие: дать письменное объяснение, почему не подписали. И только. Подписали все. Самое подписание происходило при условиях, дававших полную возможность личного осуждения и не дающих права к предположению возможности в этом случае допущения поступка без надлежащего разумения. Для подписи Духовного Регламента архиереи и архимандриты собирались в немногие центральные пункты; здесь чтение Духовного Регламента, могущее заполнить много 3–4 часа, продолжалось по нескольку дней и даже недель. Было время и подумать, и обсудить. Не лишены же были, в самом деле, на этот случай представители русской Церкви способности суждения и размышления! После этого утверждать, что «подписали из страха», или без разумения, значит ни более, ни менее, как взносить извет на умерших и оскорбить Церковь, в лице всех ее представителей, не имея к тому никаких извиняющих причин»³⁰⁷.

Далее он замечал, что поскольку «реформа органа высшего церковного управления произведена правильно и свободно, то о каком еще доказательстве канонического достоинства Св. Синода, чего как бы требует от меня первый отзыв, в историческом сочинении может идти речь?»

Затем Рункевич дал разъяснения на другие наиболее предвзятые замечания отзыва Преосвященного Сергия, указывая при этом и факты явного искажения его мыслей. Он привел пример: «Так, автор отзыва пишет: «боязнь апелляции к … вселенской Церкви, апелляции, ничего необычайного с канонической точки зрения не представляющей и, во всяком случае, непохожей на апелляцию к суду ангельскому» (Журн. 201), и ставит цитату «ibid.», т.е. «Рункевич, 146». Как будто я где-нибудь утверждал, что апелляция русской Церкви к Церкви вселенской похожа на апелляцию к суду ангельскому! Далее, указав, что в Синоде на ряду с епископами сидели протопопы и простые иеромонахи, автор отзыва пишет: «с канонической точки зрения это было бы бессмыслицей, с точки же зрения просто административной этого требовало благоразумие» (Журн. 201), и опять ставит цитату: «Рункевич, 165». Но у меня в книге, пожалуй, можно найти содержание только второй половины фразы: «с точки зрения административной»; приведенная же каноническая точка зрения всецело принадлежит автору отзыва»³⁰⁸.

«Не могу также не обратить внимания, – писал Рункевич, – что весь отзыв написан скорее полунамеками и полувопросами, чем положительно, так что с ним чрезвычайно трудно считаться»³⁰⁹.

Не останавливаясь слишком подробно на ответах, которые дал С.Г. Рункевич на замечания отзыва профессора Н.К. Никольского, хочется привести лишь некоторые из них.

Отвечая на обвинение профессора Никольского в «пристрастии» к Святейшему Синоду, Рункевич писал: «С самого начала своего отзыва, делая тонкие намеки по моему адресу, что иные де сочинения «составляются по поручению разных учреждений», «для их оправдания», и что в таких сочинениях «казовая ученость в виде цитат и изящное изложение прикрывают тенденциозные мысли» (Журн. 230), предполагая у меня то «предвзятую цель», то «тенденциозные соображения» (Журн. 235), г[осподин] Никольский продолжает: «одно из самых элементарных правил исторической критики состоит в том, чтобы исследователь отдалил от себя малейшие поводы к подозрению в пристрастии. …К сожалению, г[осподин] Рункевич всегда … брал на себя в своих исторических трудах оценку недавнего прошлого и событий, значение которых не утратило своей живучести до наших дней. Представленная диссертация … касается судьбы и исторической правоспособности на существование того учреждения, в котором он до сих пор продолжает свою службу… Можно было поэтому, даже не раскрывая книги, заранее предугадать в ней или жестокие нападки на синодальную форму управления, или защиту ее исторического права на существование в отечественной Церкви. Г[осподин] Рункевич избрал последнее» (Журн. 233–234). Однако, о каком таком «элементарном правиле исторической критики» говорит г[осподин] Никольский? В тех же журналах, где напечатано это «элементарное правило» г[осподина] Никольского, сообщается, что и[сполняющий] д[олжность] доцента А. В. Карташев темою своей магистерской диссертации, с разрешения академического совета, избрал историю первых лет петербургской духовной академии, т.е. именно историю «того учреждения, в котором он продолжает свою службу», и притом на сто лет позднее. Все, конечно, знают достопочтенные труды Знаменского, Чистовича, Голубева и мн. др., писавших именно историю того учреждения, в котором они состояли на службе. Ведь если говорить о «малейших поводах», то и сам г[осподин] Никольский, выступая с диссертацией о кириллобелозерском монастыре, не устранил от себя подозрений в пристрастии – по землячеству. Ведь если придерживаться изобретенного г[осподином] Никольским «элементарного правила», то преосвященный Макарий не имел права писать историю русской Церкви, будучи иерархом этой Церкви, и т.д., и т.п.»³¹⁰.

Рункевич привел ряд примеров, где профессор Н.К. Никольский в своем отзыве исказил его мысли или излагал от своего имени мысли самого Рункевича³¹¹. Одно из обвинений профессора Рункевич даже прямо назвал «ребяческим»³¹².

«Истощив запас своих quasi-научных возражений, – писал Рункевич, – и, должно быть, чувствуя, что ими принес мне очень мало вреда, г[осподин] Никольский становится на совершенно иную, своеобразную почву. Уже в середине своего отзыва (Журн. 238), по поводу моего мазка в картине, что при Петре «рабский язык, называемый высоким стилем, витиеватый, неискренний и непомерно длинный, был заменен языком простым», г[осподин] Никольский замечает как бы вскользь, что это был язык «церковный и стиль, близкий к богослужебному, который, конечно, не был рабским». Понимаю. Удар направлен как будто в самое чувствительное место, – теперь, по-видимому, весьма модный. Но достаточно обстрелянный московскими фарисеями из бывшей редакции «Русского Вестника» и из «Московских Ведомостей», я принимаю удар. Почему же «конечно не был»? Ведь все мы рабы Господни; рабом Божиим именоваться не зазорно. Только г[осподину] Никольскому не надо бы забывать, что quod licit Jovi, non licit bovi³¹³. По поводу моего замечания, что по взгляду преобразователей, тогдашняя русская Церковь, располагая изобильными средствами, «не проявляла никаких соответствующих (этим) ее средствам плодов», г[осподин] Никольский подчеркивает «никаких» и поносит меня, как будто я подписал смертный приговор допетровской русской Церкви (Журн. 247). Между тем моя фраза, при обязательном для критика осторожном обращении, не должна подавать повода к смущению; она означает только то, что у тогдашней Церкви был, так сказать, большой запасной капитал, лежавший без дела, что не все средства были обращены к надлежащей работе и скудные плоды («великая в делах скудость») не соответствовали богатству средств. Наконец, г[осподин] Никольский раскрывает свои карты и указывает на существующие будто бы «формальные препятствия» к признанию моей книги заслуживающей одобрения для докторской степени, ложно приписывая мне «неправильные взгляды на происхождение, характер и значение церковных учреждений» и «неблагонамеренное выставление в ложном свете учреждений отечественной Церкви» (Журн. 259). Создалось положение совершенно неожиданное: книга будто бы написана «по поручению», «для оправдания» Св. Синода, «в защиту его исторического права на существование в отечественной Церкви» (233–234), и вдруг автор этой книги обвиняется в «неправильных взглядах на церковные учреждения» и «неблагонамеренном выставлении в ложном свете» этих учреждений (Журн. 249). Объяснение такой неожиданности дано в следующем замечании г[осподина] Никольского: в «допетровское время … сложилась и окрепла на Руси ее устойчивая вера, вполне расшатать которую оказались бессильными и петровская реформа и двухвековые влияния с запада…» (Журн. 247). «Петровская реформа» – т.е. очевидно Св. Синод, так как только об этой реформе идет речь. На этом, пожалуй, следует и кончить»³¹⁴.

Отзыву А. В. Карташева Рункевич внимания почти не уделил, сделав лишь несколько язвительных замечаний: «Он точно знает, что приличествует доктору: науки одной, истории, мало, – требуются еще анатомия, эмбриология и физиология (Журн. 255); другие, и в частности психология, почему-то не упомянуты. <…> Насколько серьезен отзыв г[осподина] Карташева, совершенно достаточно определяют первые его строки. Г[осподин] Карташев начинает свой отзыв заявлением, что отзыв этот «имеет происхождение случайное и представляет собой срочный ответ на экстренное поручение совета»; что он, г[осподин] Карташев, не имел «оснований и времени тщательно штудировать» мою книгу во всех ее подробностях, «т.е. производить в надлежаще-широких размерах рецензентскую работу», а ограничивается только «тем запасом соображений и материалов, который был принесен» им в заседание совета 21 января (1902 г.) и «привлекает к обсуждению лишь те места диссертации, на которых оставил свой след» его «критический карандаш» «во время общего ознакомления с ней перед указанным заседанием совета» (Журн. 253)»³¹⁵.

Видимо, под впечатлением прозвучавшей в научно-литературной среде критики, а возможно, прислушавшись к чьему-то мудрому совету, С.Г. Рункевич отказался от дальнейшей работы над задуманной им многотомной «Историей Русской Церкви под управлением Святейшего Синода». Однако то, что работа была остановлена, вызывает большое сожаление. Ведь наверняка сегодня церковным историкам не безынтересно было бы знать содержание и судьбу остальных монографий, подготавливаемых С.Г. Рункевичем к опубликованию. Но критика, и в частности академическая, сделала свое дело…

Спустя много лет, в 1914 году, профессор Варшавского университета П.В. Верховский³¹⁶ напишет: «Отчасти в зависимости от своего характера все историки могут быть разделены, как мне кажется, на две категории. Одни работают в архивах, ищут, открывают и публикуют новые документы, систематизируют и пересказывают факты спокойным эпическим тоном. Другие не чувствуют склонности к черновой архивной работе и охотнее пользуются уже известными материалами, но подходят к ним с новыми идеями, подвергают их новой оценке. В результате, их сочинения носят отпечаток порой резкой критики фактов и лиц, которые они ставят между собой в новую, иногда совершенно неожиданную прагматическую связь. И те и другие историки для науки одинаково нужны, и если бы не было первых, быть может, не так легко было бы быть вторым.

По всем своим работам С.Г. Рункевич, кажется, относится к историкам первой категории и среди них, как специалист по истории русской Церкви синодального периода занимает собственно одно из первых мест. И с этой точки зрения я решаюсь высказать глубокое сожаление по поводу того, что русские духовные академии, особенно же родная ему С.-Петербургская, в свое время не оценили трудолюбия и знаний С.Г. Рункевича, когда был к тому удобный момент. Только специалист по эпохе Петра Великого, а также вообще по истории русской Церкви синодального периода может правильно оценить, какое значение имеют объемистые труды С.Г. Рункевича, из коих последний («Александро-Невская Лавра. 1713–1913 гг.». СПб., 1913. – Г.Щ.) содержит более 1000 страниц большого формата и что значит, что еще много сырого материала, в виде выписок и заметок, копий документов и прочего лежит у него дома не только не изданным, но и не разобранным балластом только потому, что за множеством церковно-административных дел некогда этим заняться. Поставленный в благоприятные условия академической жизни, С.Г. Рункевич, вероятно, успел бы уже описать <…>, продолжил бы свою Историю Русской Церкви синодального периода и т.д. Замечательно, что по воле судьбы именно те, кто написал в 1900 году свою критику на первый том этой Истории, вышедший под заглавием: «Учреждение и первоначальное устройство Св. Пр. Синода (1721–1725 гг.), С.-Пб. 1900 г.», и хотел, было, помешать ее автору получить докторскую степень, именно они не дали русской исторической науке почти ничего. С тех пор прошло 14 лет, и справедливость требует, чтобы мы правдиво отнеслись к человеку, от которого наука сравнительно так много получила, а могла бы получить еще больше, если бы ее более любили и ценили и с точки зрения именно ее интересов оценивали людей»³¹⁷.

В 1916 году профессор П.В. Верховский издал фундаментальное двухтомное исследование в области истории русского церковного права – «Учреждение Духовной коллегии и Духовный регламент. К вопросу об отношении Церкви и государства в России»³¹⁸. Подробно рассматривая в своем сочинении всю предшествующую историографию вопроса, П.В. Верховский дал более обстоятельную оценку и книге С.Г. Рункевича. «В литературе вопроса, – писал П.В. Верховский, – книга С.Г. Рункевича «История Русской Церкви под управлением Св. Синода. Т. I. Учреждение и первоначальное устройство Св. Пр. Синода (1721–1725 гг.)» занимает одно из первых мест. Это обуславливается тем, что автор ввел в свое изложение богатые материалы, почерпнутые им из шести архивов, трех архивных изданий и Полного Собрания Законов, не считая пособий в виде книг и журналов. Естественно поэтому, что его книга изобилует подробными сведениями <…> В силу такого богатства содержания, книга С.Г. Рункевича почти вполне заменяет собой предшествующие работы, и ею неизбежно приходится пользоваться всякому, кто изучает церковную реформу Петра. Однако при всем этом, книга С.Г. Рункевича страдает неполнотой, ошибками и недостатками, которые сильно подрывают ее значение»³¹⁹. По мнению Верховского, неполнота книги выражалась в том, что ее автор главное свое внимание отдал описанию чисто бытовой исторической обстановки, которой сопровождалось учреждение и первые годы деятельности Святейшего Синода. При этом по его мысли, С.Г. Рункевич «совершенно не коснулся источников Духовного Регламента, поверхностно использовал черновую рукопись его, хранящуюся в Архиве Св. Синода, и совершенно не видел рукописей Сенатской и Типографской». Поэтому, по мнению профессора, наиболее интересующий отдел вопроса остался почти не разработанным, а неполнота материала в самом существенном пункте обусловила собой и некоторые ошибки фактического характера. «Но наиболее важное отрицательное значение книги г[осподина] Рункевича, – писал П.В. Верховский, – состоит в отсутствии критического отношения его к описываемым событиям и вполне правильного идейного освещения церковной реформы Петра. С.Г. Рункевич, по характеру своего пера, – бытописатель. Пересказ документов, описание событий, характеристика действующих лиц ему хорошо удаются. Но оценивать события, особенно с их юридической стороны, с точки зрения отношений церковной и государственной власти в московскую эпоху и при Петре, – автору, по-видимому, не дано. Поэтому и понимание им сущности церковной реформы Петра не удовлетворяет читателя»³²⁰.

Уже после революции 1917 года автор одного из отрицательных отзывов – А. В. Карташев – напишет о синодальном периоде: «Весь этот период русской истории закончился на наших глазах и потому стал законным предметом объективно-исторической, научно-беспристрастной оценки. Начав свое жизненное поприще еще в минувшей императорской России, мы естественно разделяли долг наших старших современников по критике улучшения и реформирования того строя, каким мы обладали. И потому общее освещение протекшего периода истории русской церкви до сих пор носило преувеличенно-критический и отрицательный характер. Теперь наступила совсем другая злоба исторического дня. Мистическая карикатура на подлинную Россию в лице СССР в ярком свете выявляет положительные качества и достижения русской церкви минувшего синодального периода.

Русская политическая и церковная самокритика помогла создаться и укрепиться совершенно искаженному облику России, и императорской России в особенности, в чуждом ей и сознательно-враждебном, общественном и научном мнении Западной Европы. Еще в большей степени укоренилось на Западе исключительно черное представление о синодальном периоде русской церкви. Подчеркнуто отрицательно его характеризовало римо-католическое богословие. Упрощенно повторялось из уст в уста, будто русская церковь со времени Петра лишена была всякой свободы. Субъективно русские иерархи и церковно-сознательные миряне действительно переживали каноническую реформу Петра I, как реформу «нечестивую,» противную православной традиции. <…> Высоко просвещенная критика, руководимая во многих случаях весьма консервативным церковным настроением, оценивала действительность не только по мерке идеальных церковных начал, но и по мерке их воплощения в минувший период древней русской церкви киевского и московского периодов. И у читателя этих обширных и серьезных критических материалов может слагаться впечатление о периоде синодальном, как о периоде генерально дефективном, стоящем ниже уровня пережитых более благочестивых периодов в истории русской церкви. С этой аберрацией пора покончить. Вне всяких пристрастий, мы поставлены в положение уже историков действительно минувшего неповторимого прошлого. И тогда, опять-таки помимо всяких пристрастий, мы вынуждаемся видеть в пережитом периоде действительно такое количество черт положительного характера, что именно, в сравнительном сопоставлении их с прежними периодами русской церкви, мы обязуемся признавать объективно синодальный период русской церкви – периодом ее восхождения на значительно большую высоту почти по всем сторонам ее жизни в сравнении с ее древним теократическим периодом. <…> Как ни дефективен по своему весь послепетровский имперский период, он есть, очевидно, наиболее ценный, самый блестящий и славный период России. Мы знаем его недостатки. Он был бы еще лучше, еще ослепительнее, если бы их не было. Но ведь это отвлеченное, бесплодное суждение. А реальный, фактический, положительный, прогрессивный результат пережитого периода налицо. Никакая лгущая классовая историософия не в силах затемнить сияния этой бьющей в глаза правды: – все восходящей линии биологической эволюции единого организма России по ее государственной и церковной стороне. <…> Словом, по всем внешним и внутренним признакам, следует дать отставку устаревшей односторонне-пессимистической оценке синодального периода и увидеть в нем высшее, исторически-восходящее выявление духовных сил и достижений русской церкви»³²¹.

1902 год для С.Г. Рункевича в научном отношении был посвящен главным образом работе в комиссии по описанию архива Александро-Невской Лавры и подготовке к изданию первого тома этого описания. Помимо архивной работы его ведению подлежали делопроизводство комиссии и ответственная корректура издания. Кроме официальных членов комиссии С.Г. Рункевич привлек к работе по описанию документов архива: помощника архивариуса Святейшего Синода Н.В. Туберозова, двух магистрантов С.-Петербургской духовной академии Бориса Жуковича³²², родного брата профессора П.Н. Жуковича, и Н.В. Нумерова³²³, а также двух студентов из университета – М.Д. Приселкова³²⁴ и С.П. Исполатова³²⁵. Обычно в такого рода комиссиях не принято было привлекать к работе студентов. Однако С.Г. Рункевич считал, что работа студентов под руководством опытных архивистов принесет пользу не только делу, но и послужит отличной практической подготовкой новых специалистов. Привлеченные к работе молодые люди трудились непосредственно под руководством Рункевича. Студент выпускного курса М.Д. Приселков, работая в архиве Александро-Невской Лавры, одновременно готовил по материалам архива свое выпускное сочинение «Александро-Невская Лавра при Петре Великом».

В это же время С.Г. Рункевич составил несколько биографий духовных деятелей XVIII века для «Русского Биографического Словаря» и ряд статей для «Православной Богословской Энциклопедии».

16 мая 1903 года в Санкт-Петербурге торжественно и пышно прошло празднование 200-летнего юбилея со дня основания города.

К самому празднику лаврской комиссией был издан первый том «Описания архива Александро-Невской Лавры за время царствования Императора Петра Великого (1713–1716 гг.)»³²⁶. Как видно из хронологических рамок «Описания», том не вместил в себя, как предполагалось, всего архива за годы царствования Петра I, а охватывал лишь первые четыре года. Архивные дела за эти годы, составленные из бумаг, почти исключительно черновых, к тому же большей частью не по предметам содержания, а по форме бумаг – предписания, отписки, «доношения» – были весьма труднодоступны, требовали внимательного прочтения каждой бумаги, вызывали подчас двойную и тройную работу описания одного содержания бумаг, рассеянных по разным делам и, в результате, естественно, вызвали описание более подробное, чем предполагалось³²⁷.

Так как создание комиссии было приурочено именно к 200-летнему юбилею столицы, а различные служебные обязанности ее членов не позволяли им долее уделять время лаврскому архиву, то после издания тома комиссия завершала свою деятельность и, составив отчеты, в июне была ликвидирована³²⁸. Однако с роспуском комиссии работа по описанию и опубликованию лаврского архива не прекратилась. Она была продолжена, и возглавлял ее по-прежнему С.Г. Рункевич, но уже с другим коллективом.

Еще в феврале студент М.Д. Приселков показал С.Г. Рункевичу уже написанное свое сочинение «Александро-Невская Лавра при Петре Великом». Ознакомившись с ним, Рункевич поделился впечатлениями с профессором С.Ф. Платоновым. «Сколько могу судить, – писал он профессору, – сочинение это как студенческое заслуживает исключительной похвалы, особенно 2-я часть, архивная, где автор стал на твердую почву научного изучения фактов и обрезал привычные крылья студенческой фантазии – делать выводы ранее точного изучения предмета. Эта часть, кроме того, нова по материалу и я вхожу с редакцией Странника в переговоры относительно напечатания ее. Во всем сочинении Приселков выказал умение писать, хороший стиль (кроме 2–3-х редакционных недочетов) и присущую ему способность здравых критических соображений. Он как-то высказал мечту быть оставленным при Университете, без стипендии, и что это зависит от Вас. Если мое ходатайство может здесь иметь какое либо значение, то позвольте, Сергей Федорович повергнуть пред Вами почтительную и горячую просьбу дать возможность Приселкову – оставлением при Университете – продолжить свои научные занятия, которые он начинает так достойно»³²⁹.

Сочинение М.Д. Приселкова действительно вскоре было напечатано в «Страннике»³³⁰. Об оставлении его при университете С.Г. Рункевич еще не раз ходатайствовал перед С.Ф. Платоновым³³¹. Именно благодаря этим ходатайствам будущий ученый М.Д. Приселков и был оставлен при Петербургском университете для подготовки к профессорской деятельности по кафедре русской истории, получив благоприятную возможность для научных занятий.

Для продолжения работы по описанию архива Александро-Невской Лавры С.Г. Рункевич привлек новые силы, и это были практически все молодые люди. Из университета кроме М.Д. Приселкова и С.П. Исполатова им были приглашены еще два студента историко-филологического факультета³³² – А.В. Королев³³³ и А.Л. Рутковский³³⁴.

21 декабря 1903 года С.Г. Рункевич был назначен сверхштатным членом Учебного комитета при Святейшем Синоде с правом голоса наравне с прочими членами комитета³³⁵.

* * *

В 1901–1903 годах в Петербурге проходили известные религиозно-философские собрания. Организованы они были по инициативе представителей одного из столичных литературно-эстетических кружков: Д.С. Мережковского, З.Н. Гиппиус, В.В. Розанова и Д.В. Философова, обратившихся к духовным властям с просьбой организовать диалог интеллигенции с представителями Церкви, для разъяснения различных недоуменных вопросов религиозно-философского содержания. Зинаида Гиппиус писала в своих воспоминаниях: «Чистая эстетика уже не удовлетворяла. Давно велись новые споры и беседы. И захотелось эти домашние споры расширить, – стены раздвинуть.

В сущности, для петербургской интеллигенции и вопрос-то религиозный вставал впервые, был непривычен, а в связи с церковным – тем более. Мир духовенства был для нас новый неведомый мир. <…> terra incognita»³³⁶.

Чтобы просьба выглядела убедительнее в глазах духовной власти, был выдвинут своеобразный «козырь» – «сближение интеллигенции с церковью». «Тут помогло нам тщеславие пронырливого, неглупого, но грубого мужичонки Скворцова³³⁷, – вспоминает Гиппиус, – чиновника при Победоносцеве. Миссионер, известный своей жестокостью, он, в сущности, был добродушен, и в тщеславии своем, желании попасть «в хорошее общество», – прекомичен. Понравилась ему мысль «сближения церкви с интеллигенцией» чрезвычайно»³³⁸.

8 октября 1901 года инициативная группа (Д.С. Мережковский, В.В. Розанов, Д.В. Философов, В.С. Миролюбов и синодальный чиновник В.А. Тернавцев) была принята обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым, а вечером того же дня митрополитом Антонием (Вадковским)³³⁹.

В ноябре, «с благословения митрополита Антония и с молчаливого и выжидательного попустительства Победоносцева» – «пока что» – собрания были разрешены. Председателем религиозно-философских собраний был назначен ректор Петербургской духовной академии Преосвященный Сергий (Страгородский), а вице-председателем – архимандрит Сергий (Тихомиров), ректор Петербургской семинарии.

Открылись собрания 29 ноября. Проходили они в специально предоставленном для них помещении императорского Географического общества, на Фонтанке. С первого же заседания собрания стали быстро разрастаться, хотя попасть в число членов было нелегко – они очень скоро сделались модными. Собрания посещали самые разные лица: епископы, монашествующие, белое духовенство, профессора духовной академии, люди литературы, искусства, науки, представители аристократии, светские и духовные студенты. Бывал на собраниях и С.Г. Рункевич.

«Культурное» светское общество, уже давно в большинстве своем чуждавшееся Церкви в литературе, науке, искусстве, образовании теперь в лице некоторых представителей вроде бы выходило на открытый диалог. Однако задачу этих собраний стороны понимали по-разному. «Интеллигенты ожидали от Церкви нового действия, ожидали новых откровений, еще нового завета»³⁴⁰. Церковные же власти разрешили собрания и пошли на них исключительно из миссионерских соображений.

На собраниях обсуждались вопросы о положении Русской Церкви и ее жизненных задачах, об отношении Церкви к семье и обществу, об отлучении графа Л.Н. Толстого, об отношении христианства к культуре, о свободе совести, о религиозном творчестве и целый ряд других вопросов. Проходили собрания очень оживленно. Светскую публику немало удивляла та открытость и искренность, с какой вели себя представители Церкви. О собраниях много писали в прессе, но оценки были самые разные.

Антон Павлович Чехов в декабре 1901 года с удивлением писал своему другу В.С. Миролюбову, бывшему одним из членов-распорядителей религиозно-философских собраний: «Читал в «Новом времени» статью городового Розанова, из которой, между прочим, узнал о Вашей новой деятельности. Если бы Вы знали, голубчик мой, как я был огорчен! Мне кажется, Вам необходимо уехать из Петербурга теперь же – в Нерви или Ялту, но уехать. Что у Вас, у хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренно хитрейшим Сергием, с сытейшим Мережковским? Мне хотелось бы написать много, много, но лучше воздержаться <…> Скажу только, что в вопросах, которые Вас занимают, важны не забытые слова, не идеализм, а сознание собственной чистоты, т.е. совершенная свобода души Вашей от всяких забытых и не забытых слов, идеализмов и проч. и проч. непонятных слов. Нужно верить в Бога, а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своею совестью…»³⁴¹.

Впрочем, тема сближения Церкви с интеллигенцией, будучи, с одной стороны, действительно актуальной, с другой стороны, становилась просто модной темой.

Некоторые церковные исследователи склонны несколько идеализировать и преувеличивать значение собраний. Те люди, которые задумывали собрания, если и искали «сближения церкви с интеллигенцией», то в том смысле, что должна была измениться (изменить себе) Церковь, подстроиться под их взгляды. У них же были свои самоценные, самодовлеющие религиозные представления, а вернее заблуждения, от которых они и не собирались отказываться. В этом смысле собрания были некоторым фарсом, «религиозно-философской» утехой и потому заведомо были обречены на неуспех. Хотя надо сказать, что многие участники их с самым искренним чувством обсуждали поднимаемые в собраниях проблемы. Представители Церкви ответы на вопросы давали, и ответы достойные, но их не слушали. Не слушали по нежеланию слышать и «по причине пристрастия господ корифеев свободомыслящей интеллигенции к первенству в слове и стремлению их задавать на собраниях тон»³⁴². Любопытно, что хотя для «интеллигенции» религиозный вопрос «был непривычен, а в связи с церковным – тем более», она, тем не менее, сразу же бросилась критиковать Церковь, предъявляя ей зачастую совершенно нелепые претензии и обвинения.

Для пояснения следует несколько сказать о тех людях, которые со стороны «интеллигенции» задавали тон на религиозно-философских собраниях. Это, в первую очередь, конечно же Д.С. Мережковский и В.В. Розанов. Взгляды этих людей оказали в свое время огромное влияние и дали определенную духовную направленность русской литературе начала XX столетия. Они были одни из вдохновителей, идеологов искусства так называемого серебряного века – русского декаданса. Искусство же, как известно, всегда отображает систему жизненных ценностей человека и общества. Однако направленность, заданная ими в литературе, в христианском осмыслении являлась не только сомнительной, но и пагубной.

Удивительно точную характеристику Д.С. Мережковскому дал русский философ И.А. Ильин: «Всю свою жизнь он, блуждая, ищет чего-то; находит, провозглашает и притом почти всегда с большой, <…>, несколько истерической страстностью, тоном окончательности, очевидности, откровения. Обычно он находит и сторонников, последователей, которые, впрочем, покидают его столь же легко, как и примыкают к нему; вокруг него своеобразное, характерное для него неуравновешенное движение, скорее брожение, которое разряжается и выкипает в страстной, умственно-диалектической полемике – и не успеешь привыкнуть и понять в чем тут дело, кто что отстаивает и кто чего добивается, как оказывается, что вода в котле выкипела, что ветер уже унес все в овраг интеллигентских построений; что Мережковский сам уже не поддерживает своего откровения, что он опять «ищет», скоро найдет еще что-нибудь другое и по поводу этого другого поднимает новый шум и неуравновешенные страстные дебаты. Всплывает новое откровение и благовестие, иногда через 2 или 3 года и опять преподносится в том же тоне напряженной, все ниспровергающей, обновительной страстности, пролагающей новые пути и открывающей новые горизонты; и это новое благовествование переживает ту же судьбу и уходит по тем же путям в Лету»³⁴³. Мережковскому, к сожалению, удалось втянуть в круговерть своего духовного брожения и «страстные дебаты» и представителей Церкви. «Целый ряд лет Мережковский носился с мыслью создать некое вселенское нео-христианство, причем он, по-видимому, совершенно не замечал, что содержание этой идеи укрывает в неком велеречивом тумане; что темпераментность и агрессивность его проповеди соответствует чрезвычайно смутному и вечно меняющемуся содержанию; что, строго говоря, он вряд ли и сам знает, что он собственно хочет, – что объем его идеи укрывает в себе не живую глубину, а мертвенно-рассудочную пустоту»³⁴⁴.

«У Мережковского, – пишет И.А. Ильин, – <…> не хватает чувства духовной ответственности и критического отношения к себе самому и своим помыслам-вымыслам. Эта готовность окончательно провозглашать – то, что окончательно не узрено и не удостоверено; эта идея о том, что можно верить, не веруя, проповедовать без очевидности; шуметь о чем-нибудь пока о нем шумится, а потом зашуметь о другом, об обратном; эта игра в истину и в убеждение, эта игра в темноте в прятки в наивной уверенности, что тайна темна и спрятана, а потому что ни схватишь в темноте – все будет сама тайна, – все это есть явление и проявление духовной безответственности»³⁴⁵.

В духовном плане Д.С. Мережковский выступал как соблазнитель. По самому свойству своего миропонимания он – «еретик, навязывающий свои заимствованные в прошлом заблуждения настоящему и будущему»³⁴⁶. Тоже можно сказать и о В.В. Розанове.

По замечанию И.А. Ильина: «За последние 20 лет перед революцией выступила в русской публицистике целая плеяда таких писателей, которую можно было обозначить как школу Розанова и Мережковского. Это все были люди, которые были достаточно начитаны, чтобы нахватываться чужих мыслей из воздуха и обо всем судить с кондачка; у которых был всегда больший или меньший писательский талант и темперамент и зуд, для того чтобы обо всем публично рассуждать, но у которых не было ни школы, ни методы, ни сколько-нибудь серьезной исследовательской воли, ни, главное, чувства духовной ответственности пред Богом, перед истиной, перед своей философской и писательской совестью и перед народом. <…> В предреволюционной России это была атмосфера духовного соблазна до революционного соблазна, атмосфера духовного большевизма, предшествовавшая и подготовлявшая социально-политический большевизм; и что в этой атмосфере работали и творили, за немногими исключениями, почти все философствующие публицисты и поэты того времени…»³⁴⁷.

Русский декаданс, возникший как оппозиция литературе XIX века, строившейся на христианской, православной духовности, естественно избрал себе иные ориентиры – антихристианские. Компенсацией его духовного умаления стала особая эстетическая утонченность творчества, и эта утонченность была невероятно соблазнительна. Соблазняла она и в религиозно-философских собраниях. Словесные формы, в которые облекали свои идеи Мережковский, Розанов и другие, впечатляли и пьянили. Пьянило и другое – призрак некой «духовной свободы», усматриваемый даже в самом факте разрешения церковной властью собраний. В этом «интеллигентам» виделась особая исключительность совершающегося, а вернее, им больше хотелось верить в собственную исключительность.

Они высказывали в собраниях свои идеи не для выяснения верности или неверности взглядов, а для их проповеди. В этом смысле собрания были только аудиторией. Там можно было пополемизировать, порассуждать, но не отказаться от своего. А «богоискательство» их порой вовсе походило на богоборчество.

Дискуссии, проходившие на заседаниях, стенографировались и под названием «Записки Религиозно-Философских Собраний в С.-Петербурге» печатались в виде приложений к журналу «Новый Путь»³⁴⁸. Журнал этот начал выходить с января 1903 года. Во главе редакции стояли П.П. Перцов, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковский, Н.М. Минский и В.В. Розанов. Сам журнал появился в связи с собраниями «и для собраний», а именно для проповеди тех религиозно-философских воззрений, идеологами которых были Мережковский и Розанов. В связи с этим и название журнала было выбрано неслучайно. «Новый Путь» предлагался как противоположность «старому пути» – традиционному христианству, «отжившему свой век». «Журнал наш нам был нужен, – пишет З.Н. Гиппиус. – А разрешение на него было получено благодаря той же приманке: «сближение церкви с интеллигенцией""³⁴⁹.

Деятельное участие в журнале принимали В.Я. Брюсов, К.Д. Бальмонт, А.М. Ремизов, В.И. Иванов, Ф.К. Сологуб и др. И снова же, показателен литературный состав журнала, определявший его дух и идейную направленность. Здесь потенциальные «богоискатели» и «сатаноискатели» (Бальмонт, Брюсов, Сологуб)³⁵⁰ были рядом, вместе, и это было симптоматично. В журнале под псевдонимами также печатались молодые доценты духовной академии А. В. Карташев, В.В. Успенский и некоторые другие представители церковной среды.

Замечательное слово в адрес лукавых «богоискателей» в одной из своих проповедей сказал святой Иоанн Кронштадтский: «Умники неумные, <…> хотят найти другой путь и, сбившись с истинного пути, находят путь заблуждения, отвержения Христа; не хотят веровать в то, что веками установлено, Самим Богом открыто и возвещено; отвергают Церковь, таинства, руководство священнослужителей и даже выдумали журнал «Новый Путь». Этот журнал задался целью искать Бога, как будто Господь не явился людям и не поведал нам истинного пути. Не найдут они больше никакого пути, как только во Христе Иисусе, Господе нашем. <…> Другие пути все ведут в погибель. Это сатана открывает эти новые пути и люди бессмысленные, буии, непонимающие, что говорят, губят и себя и народ, так как свои сатанинские мысли распространяют среди него»³⁵¹.

Всего состоялось 22 религиозно-философских собрания. Наиболее интереснейшими³⁵² были 17–22 заседания, на которых обсуждался вопрос о «догматическом развитии». На них для обсуждения были предложены положения: «1) Можно ли считать догматическое учение церкви завершенным? (Отношение догмата к откровению). 2) Осуществлены ли в действительности европейского человечества (в государстве, в обществе, семье, культуре, искусстве, науке) откровения, заключенные в христианстве? 3) Если дальнейшее религиозное творчество в христианстве возможно и необходимо, то каковы реальные пути к нему, и каким образом оно может быть согласовано со свящ. Писанием и Преданием церкви, канонами вселенских соборов и учением св. отцов?»³⁵³

Именно на этих заседаниях наиболее ярко проявился идейный облик религиозно-философских собраний и те коренные разногласия в сознании и понимании вопросов, которые разделяли обе стороны. На этих заседаниях С.Г. Рункевичем было сделано два любопытных доклада, в которых выразились его мысли и впечатления не только по обсуждаемому вопросу, но и вообще по поводу «богоискательства» «интеллигентов». Доклады его – это ответы Д.С. Мережковскому и В.В. Розанову. Не останавливаясь на них подробно, хочется привести лишь несколько небольших отрывков.

Говоря о неудовлетворенности «религиозно настроенного современного интеллигентного русского общества современной Церковью», Рункевич в частности отмечал: «Неудовлетворенность эта – явление бесспорное; не считаться с ним или замалчивать его невозможно. Оно имеет много причин и много сторон. Совершенно законное и вполне симпатичное явление это, однако, в последнее время вылилось в фальшивые формы и от этого страшно теряет в своей серьезности. <…> Переходя на амплуа историка, скажу следующее. Та неудовлетворенность мнимой мертвенностью, сухостью церкви, какая сквозит в докладе В.В. Розанова, и та жажда нового откровения, которая не раз выражена была Д.С. Мережковским, не в первый раз выступают на сцену и в истории русской церкви. Начало прошлого, XIX, века ознаменовано было совершенно сродными явлениями, выродившимися потом в своеобразный мистицизм, – мистицизм в кавычках»³⁵⁴. Отмечая далее, что некоторые замечания Розанова по поводу церковных проблем не вполне оригинальны и самой Церковью замечаемы, он говорил: «Я бы протестовал только против укоров Розанова в отношении к духовным лицам, будто они считают себя непогрешимыми: вы боги, говорит В.В. Тупая часть, быть может. Но вся интеллигентная среда духовного мира мучится своими недостатками и Розанова за указание их не осуждает. И только чрезвычайно досадует на него, когда он с верного и полезного пути, пути, так сказать, констатирования факта – летит в пропасть.

В.В. принес с собой каплю или две морской воды и демонстрирует ее пред собранием. Соленая? – Соленая. Горькая? – Горькая. Мутная? – Мутная, потому что вода взята была у берега, с песком и пылью, да и при доставке пострадала. И вот В.В. строит заключение: какая это негодная вещь – море: соленая, горькая, бывает и мутная. Но в море – разве в том дело? Подите на берег моря и посмотрите, что такое море. Там вы, несомненно, кроме горечи, и соли и грязи, с которыми вы были уже знакомы, найдете у берега много сухих отбросов, – но вы увидите море и забудете о мелких своих впечатлениях от соли, горечи, грязи и отбросов. Вы увидите могущество и ширь. Вас охватит дыхание моря. А если вы будете мудры отрешиться от своей буйности, смиритесь, волю свою отдадите в распоряжение кормчего и сядете на корабль, где, как и в церкви, первая и главная добродетель – подчинение: вы узнаете новое и доселе неведомое: глубину и необъятность; – необъятность, сколько бы ни твердил ум и воспоминание о том, что заключено в берегах. В.В. берет маленький уголок церковной жизни, богословскую науку – в церковном учительстве, и по нему произносит свой приговор о церкви. Богословская наука не исчерпывает области церковного учительства; да и все церковное учительство не исчерпывает области церковной жизни. Не удовлетворяет богословская наука, – обратитесь к другим областям церковного учительства. Не удовлетворяет современное церковное учительство, – обратитесь к современному пастырству. Идите в Казанский, к Исаакию, к Спасителю, к Скорбящей, – там вы увидите неподдельную, настоящую, бьющую в глаза и, так сказать, неудержимую церковную жизнь. Правда, первое впечатление для скептического глаза будет неблагоприятно: он увидит лавочку и торг: продают свечи, продают книги, продают иконы. Но вы пройдите мимо этой уступки нашей религиозной малокультурности. В темных углах храма вы увидите молящихся, коленопреклоненных, повергнувшихся ниц. Вы увидите, что слезы омывают мраморные плиты пола, вы увидите глаза, впивающиеся в небесный лик или небесную даль, уловите биение трепещущего сердца; – и слезы, и взоры, и биение сердца, не только грусти и печали, но и благодарной радости; не только мужицкие, но и самые интеллигентные, искрящиеся всею призмой лучей утонченного развития»³⁵⁵.

Резюмируя свои замечания по поводу доклада В.В. Розанова об адогматизме, С.Г. Рункевич говорил: «Итак, В.В. острыми глазами наблюдал действительно существующие явления: догматизм, как излишество, недобросовестность некоторых богословских работ и многие другие, что перечислять затрудняюсь; – а потом он заснул, и видел сон, будто догматизм задушил церковь, птицы склевали ее тело и остался только наводящий ужас каменный скелет: Свеаборг; потом вдруг появилась тайна (во сне все совершается быстро). И все эти фазисы своего сна В.В. и поставил тезисами своего прошлого доклада об адогматизме. Проснитесь, В.В.»³⁵⁶. Но, к сожалению «В.В.» тогда не проснулся. Не проснулись и многие другие.

Бесплодность собраний все более и более становилась очевидной для многих. А.П. Чехов в одном из своих писем С.П. Дягилеву писал: «Вы пишите, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию, и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше. Что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишите, само по себе, а вся современная культура сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя»³⁵⁷.

В апреле 1903 года собрания церковной властью были прекращены. ««Отцы» уже давно тревожились, – вспоминает З.Н. Гиппиус. – Никакого «слияния» интеллигенции с церковью не происходило, а только «светские» все чаще припирали их к стене, – одолевали (так им хотелось. – Г.Щ.)»³⁵⁸. Действительно, когда стали очевидны бесплодность и соблазн собраний, К.П. Победоносцев запретил их, что было в условиях того времени совершенно естественно и нормально.

* * *

6 мая 1904 года С.Г. Рункевич был награжден орденом Св. Владимира 4 степени³⁵⁹.

Внимание С.Г. Рункевича вновь привлекли творения Святителя Василия Великого, как богатейший кладезь святоотеческой мудрости. Он снова углубился в изучение духовного наследия этого великого Отца Церкви. Именно в творениях святого Василия С.Г. Рункевич находил созвучие своему внутреннему настроению. Важным было для него и то, в какую эпоху жил святой. Невероятно смутное в церковной жизни то время, по мнению Рункевича, было очень сходно с современной ему действительностью. Потому и интерес к этому Отцу для него был не случаен.

С.Г. Рункевич продолжил свой некогда начатый опыт выборки назидательных мест из творений святых Отцов для широкого народного чтения. Имевшиеся в русских переводах святоотеческие творения, были в то время распространены довольно слабо. Причина тому, по мнению Рункевича, была «во-первых, в том, что имеющиеся в русском переводе полные издания святоотеческих творений содержат в себе много такого, что было сказано святыми отцами исключительно для своих современников и в настоящее время остается не доступным для обыкновенного читателя; и, во-вторых, в том, что самый перевод многих святоотеческих творений, будучи большей частью так называемым дословным или буквальным, тяжел для уразумения»³⁶⁰.

Ввиду названных причин С.Г. Рункевич попытался предпринять опыт подготовки «издания систематического собрания избранных святоотеческих творений» в литературном и общедоступном для понимания переводе. Это было продолжение все той же идеи «Народной Академии». Первые результаты такого литературного опыта, а именно избранные места из творений Святителя Василия Великого, он предварительно начал печатать в «Прибавлениях к Церковным Ведомостям», видимо, желая услышать отклики церковной общественности. Это были небольшие тематические главы: «Пост», «О покаянии», «Смиренномудрие», «О любви», «Молитва», «Внемли себе», «Воздержание», «Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите», «О благотворении», «О жизни», «Об исполнении заповедей Божиих», «О зависти», «Печаль и радость о Господе», «О добродетелях и подвигах»³⁶¹.

В это же время С.Г. Рункевич начал подготовку к публикации в журнале «Странник» документальных материалов, касающихся эпохи царствования Петра I, под общим названием «Епархиальные архиереи петровской эпохи в их переписке с Петром Великим». Прекратив работу над «Историей Русской Церкви под управлением Св. Синода», Рункевич тем не менее хотел часть собранного им материала все же ввести в научный оборот, несколько восполнив тем самым определенные пробелы в науке³⁶².

22 августа 1904 года скончался профессор А.П. Лопухин, человек, с которым С.Г. Рункевича в последние годы связывало не только тесное научное сотрудничество, но и дружба. Из жизни ушел человек, которому он многим был обязан. Человек чуткий к запросам времени, человек необычайно деятельный и предприимчивый.

Со смертью Лопухина издание «Православной Богословской Энциклопедии» перешло под редакцию профессора Н.Н. Глубоковского. Прогнозы издателей на окончание «Энциклопедии» в 1905 году совершенно не сбывались. К 1904 году был издан только пятый том. Главной причиной этому был, конечно же, большой объем проекта, при достаточно основательной научной подготовке.

Происшедшие изменения не повлияли на отношения С.Г. Рункевича с редакцией. Он по-прежнему продолжал готовить статьи для «Православной Энциклопедии». Сотрудничество его в этом издании продолжалось до 1909 года и прервалось в связи с большой загруженностью по службе. Всего за время сотрудничества Рункевича с «Энциклопедией» им было написано для нее более 160 статей. К сожалению, издание «Православной Богословской Энциклопедии» так и не было завершено. Оно прекратилось в 1912 году, остановившись на букве «К».

С 6 февраля 1905 года С.Г. Рункевич «по ордеру Управляющего Синодальной Канцелярией» работал в составе особого совещания для «изготовления отзыва по выработанному в Министерстве Внутренних Дел проекту паспортного устава»³⁶³.

18 марта он был произведен из надворных в коллежские советники³⁶⁴.

1 мая в общем собрании С.-Петербургского епархиального братства во имя Пресвятой Богородицы³⁶⁵ С.Г. Рункевич произнес замечательную речь: «Об условиях деятельности христианина по наставлениям святого Василия Великого». Обращая внимание собрания на те внутренние условия, при которых должна проходить деятельность христианина в служении ближнему, он остановил свое внимание на некоторых из них – индивидуальное решение вопроса о ценности жизни, отношение к понятиям мира и покоя, христианская бодрость. Раскрывая более углубленно эти условия, С.Г. Рункевич как бы соткал свою речь из наставлений святителя Василия.

Речь эта настолько понравилась в собрании, что была предложена к опубликованию и вскоре вышла отдельной брошюрой³⁶⁶.

С самого начала года в «Страннике» началась публикация подготовленной С.Г. Рункевичем переписки архиереев с Петром I³⁶⁷. В 1906 году часть переписки была издана отдельной книгой под названием «Архиереи петровской эпохи в их переписке с Петром Великим», выпуск первый³⁶⁸.

Во время кропотливой работы в петербургских и московских архивах С.Г. Рункевичем было собрано более сотни писем, написанных архиереями к императору Петру I и его кабинет-секретарю А.В. Макарову «для доклада государю». Письма эти, бесспорно, имели и имеют большой интерес для уяснения той обстановки и той среды, в которой проходила Петровская церковная реформа. Снабженная Рункевичем обстоятельными биографическими сведениями и меткими характеристиками авторов, переписка раскрывает перед читателями живые и правдивые образы иерархов первой четверти XVIII века, со всеми волновавшими их интересами.

«Резко обрисовывается изумительная несходственность предметов, занимавших ум постника-патриарха и реформатора-царя, – писал в предисловии к книге С.Г. Рункевич. – Выпукло выдвигаются две линии епархиальных архиереев: культурные и нервные, разного нравственного достоинства, образованные малороссы, и тяжелые на подъем, но твердые и крепкие, и тоже разного нравственного достоинства, великороссы. Талантливый и впечатлительный, по странной игре судьбы достигший полного безвластия на вершине власти местоблюститель патриаршего трона, митрополит Стефан (Яворский) не находит покоя своему мятущемуся духу. Широковещательные, напоминающие пышный стиль востока, письма казанского митрополита Тихона (Воинова), праведного старца, глубоко скорбевшего о недостаточных плодах своего архиерейского дела, дышат тягостным чувством обременения от разных житейских забот, неразрывно связанных с архиерейской должностью по управлению епархией. Серия писем преосвященного Сильвестра (Холмского или Волынского), из митрополитов разжалованного в епископы, затем снова выслужившегося в митрополиты и умершего в заточении лишенным сана, брызжущая какой-то странно-порывистой разбросанностью мысли, служит как бы отображением богатой резкими переменами, печальной судьбы этого владыки. Праведный старец Аарон, епископ корельский, бессребренник, оставивший всего имущества только суконную рясу да ранее отложенные 30 рублей на поминовение, поставлен был в такие условия, что всю жизнь хлопотал о разных хозяйственных делах: об отводе деревень Юрьеву монастырю, в котором жил, о возвращении взятых подьячих и т.п., и, должно быть сознавая в душе свою неподготовленность к этого рода заботам, с прямотой и откровенностью определил значение в архиерейском правлении элемента чиновников в таких словах: «како-бо мощно воину на брани без меча стояти, или кораблю на море без кормила добре плавати; воистину не может и человек всею главою ума своего без рук и без орудия что действовати». Епископ астраханский, из малороссов, Лаврентий (Горка) оставил по себе воспоминание, что был «человек нравный, с подданными обходился не без труда и много бил невинно»; при открывшейся вакансии киевского архиепископа он уполномочивал своего приятеля в Петербурге раздать от четырех до пяти тысяч рублей взяток, только бы ему дана была киевская кафедра. Вологодский епископ Павел (1716–1725 гг.), вологжанин, бывший до архиерейства священником в Москве, выделяется горячим предстательством пред светской властью за священников своей епархии, избитых помещиками. И так далее»³⁶⁹.

Книга вышла небольшим тиражом – всего 100 экземпляров. После ее издания С.Г. Рункевич продолжил публикацию в «Страннике» переписки архиереев с Петром I, не вошедшей в книгу³⁷⁰. На основании новых материалов им был подготовлен и в 1907 году уже был отпечатан корректурный экземпляр второго выпуска книги «Архиереи петровской эпохи в их переписке с Петром Великим»³⁷¹. В нем Рункевич сделал даже корректурные правки, однако по неизвестным причинам книга в свет не вышла³⁷².

В 1906 году в журнале «Русская станина» С.Г. Рункевич опубликовал очерк, посвященный жизни протоиерея Николая Федоровича Раевского (1804–1857). Протоиерей Николай многие годы был законоучителем I кадетского корпуса в Петербурге, затем наблюдателем по Закону Божию в военно-учебных заведениях и в конце жизни настоятелем соборов Смольного и кафедрального Петропавловского. Его личность привлекла внимание историка теплотой отзывов и воспоминаний со стороны людей знавших при жизни отца Николая. В его лице вырисовывался образ истинного пастыря, «благое влияние которого при обширности круга лиц, входивших с ним в соприкосновение, распространилось далеко за пределы его деятельности». Человек искреннего религиозного убеждения, незаурядного образования, редкой теплоты сердца, талантливый законоучитель и проповедник, стремившийся к непосредственному доброму воздействию в вопросах практической жизни, по впечатлению С.Г. Рункевича, мог быть достойным примером для современных ему пастырей.

Законченная Рункевичем еще в конце 1905 года книга «О добродетелях и подвигах по творениям святого Василия Великого»³⁷³ – избранные места из творений святого Василия в обработанной литературной форме, была издана в 1906 году. Книга представляла собой небольшой кодекс наставлений святого Отца, обнимающий главнейшие стороны поведения христианина.

Книга сразу же обратила на себя внимание Учебного комитета, и вскоре была одобрена для приобретения в ученические библиотеки мужских и женских духовно-учебных заведений³⁷⁴. Чуть позже Училищный совет при Святейшем Синоде рекомендовал ее для приобретения в библиотеки церковноприходских школ³⁷⁵.

Вот какой отзыв об этой книге прислал С.Г. Рункевичу святитель Николай (Касаткин).

"14 мая 1906.

Токио.

Русская Духовная Миссия.

Высокочтимый Степан Григорьевич!

Приношу Вам глубочайшую благодарность за ваш прекрасный дар миссии, книгу «О добродетелях и подвигах по творениям св. Василия Великого». Она так хороша, что я, по получении, не отрываясь прочитал ее всю и тотчас же отдал для перевода по частям в наш журнал «Православную Беседу». Когда будет переведена вся, тогда мы напечатаем ее отдельной книжкой, в дальнейшее назидание христиан Японской Церкви. Надеюсь, что вы не имеете ничего против такого употребления вашей прекрасной литературной собственности.

Да благословит Вас Господь на неустанное продолжение столь полезных для Православной Церкви трудов Ваших!

С истинным почтением и искренней преданностью остаюсь Вашим покорнейшим слугою и богомольцем.

Начальник Русской Духовной Миссии в Японии,

Архиепископ Николай»³⁷⁶.

По желанию святителя Николая книга «О добродетелях и подвигах по творениям святого Василия Великого» в 1908 году была издана в Токио на японском языке в переводе Игнатия Моцумото.

Уже начало 90-х годов XIX века в России было ознаменовано подъемом общественного самосознания. Главными вопросами, занимавшими тогда внимание общества, были вопросы социальные и экономические, однако не были забыты и вопросы религиозные. На страницах периодической печати стали появляться статьи, с одной стороны, требовавшие расширения начал веротерпимости к иноверцам, раскольникам, сектантам, с другой – указывающие на тяжелое и бесправное положение самой Православной Церкви в России. Под влиянием общественного движения 26 февраля 1903 года появился высочайший манифест, в котором, между прочим, признавалось за благо «укрепить неуклонное соблюдение властями заветов веротерпимости», не колебля при этом господствующего положения Православной Церкви.

27 января 1904 года началась злосчастная для России война с Японией, неудачи в которой всколыхнули русское общество. Военные поражения общественное сознание приписывало бюрократическому строю российской государственности и искало выхода в создании законодательных учреждений, построенных на начале свободного избрания в них представителей от населения. Заговорили о созыве Земского Собора, о забытом соборном начале и т.п.

Ответом на это стал высочайший именной указ Правительствующему Сенату от 12 декабря 1904 года, в котором выражалось намерение произвести необходимые преобразования и намечались те области, которых они должны были коснуться. Рассмотрение вопросов о преобразованиях поручалось Комитету министров, который и начал подготовку реформ внутреннего строя Российской империи.

В ряду преобразований, начатых правительством согласно высочайшему указу, был и вопрос о пересмотре прав старообрядцев и представителей инославных исповеданий – даровании им определенных политических и религиозных свобод. Вместе с тем возникала ситуация, что представление религиозной свободы старообрядцам и инославным неизбежно должно было негативно отразиться на положении главной конфессии страны – Российской Православной Церкви, зависимость которой от светской власти становилась еще более очевидной. Внешне Православная Церковь, пребывая под опекой государства, имела свободу и известные преимущества, но реально, находясь в сильнейшей зависимости от светской власти, была лишена самостоятельности. Сложившаяся с петровских времен система церковно-государственных отношений и синодальное устройство церковного управления сильно тяготили Церковь, лишая ее полнокровного бытия. Многие государственные деятели понимали, что успех начинаемых в стране преобразований во многом будет зависеть от определенных изменений в жизни и устройстве главенствующей конфессии империи. Ввиду этого на особом совещании Комитета министров и председателей департаментов Государственного совета был поднят вопрос о желательных преобразованиях церковного управления в России. Инициатива возбуждения этого вопроса исходила от председателя Комитата министров С.Ю. Витте, который и испросил на то высочайшее разрешение.

По этому поводу на совещание был приглашен Петербургский митрополит Антоний (Вадковский), который совместно с С.Ю. Витте в начале 1905 года инициировал перед правительством и императором вопрос о желательности проведения церковных реформ.

Митрополит Антоний поручил профессорам Петербургской духовной академии под его, митрополита, руководством составить перечень вопросов «О желательности преобразования в постановке у нас Православной Церкви». В ряду намеченных вопросов, требующих разрешения, было: дарование Церкви большей самостоятельности и свободы в ее внутреннем управлении, пересмотр некоторых сторон церковного управления, реорганизация прихода, реформа духовной школы и множество других накопившихся проблем церковной жизни. Как средство решения назревших проблем была очевидная необходимость созыва Поместного Собора.

Идея созыва Собора и проведения церковных реформ (в том ключе как понимал их С.Ю. Витте) встретила решительного противника в лице обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева, который предпринял активные попытки повлиять на императора Николая II и правительство, выставив свои доводы о ненужности и несвоевременности проведения церковных реформ. В результате возникла известная переписка: Витте – Победоносцев³⁷⁷.

Свой основной взгляд на церковную реформу Петра С.Ю. Витте выразил в записке «О современном положении Православной церкви». Он заключался в однозначном определении Петровской реформы как неканоничной, из чего, естественно вытекала необходимость церковного преобразования. В ответ на эту записку К.П. Победоносцев выставил свои «Соображения по вопросам о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви», в которой попытался защитить существующее синодальное управление.

По поводу этих «Соображений» С.Ю. Витте написал новую записку, где подчеркивал, что в записке обер-прокурора отсутствуют возражения по основному пункту – о неканоничном характере церковной реформы Петра I и очень резко критиковал отдельные положения «Соображений». В частности, в рассуждениях обер-прокурора, защищавшего существующее синодальное устройство церковного управления, Витте усматривал схожесть взглядов с докторской диссертацией С.Г. Рункевича «История Русской Церкви под управлением Св. Синода». При этом он замечал, что по поводу указанной диссертации имелось подробное и обстоятельное суждение профессоров С.-Петербургской духовной академии³⁷⁸. Однако надо сказать, что профессора Петербургской духовной академии, помогавшие председателю Комитета министров в составлении его записки, неверно указали на источник «Соображений» обер-прокурора. Профессор П.В. Верховский, подробно исследовавший литературу о Святейшем Синоде, пишет: «По сходству мыслей и даже выражений со статьей И.К. Зинченко, напечатанной еще в апрельской книжке 1891 г. «Русского Вестника»³⁷⁹, можно с уверенностью полагать, что именно эта статья служила руководящей при составлении «Соображений""³⁸⁰.

Со своей стороны С.Ю. Витте стремился, чтобы вопрос о церковных реформах рассматривался в Комитете, но К.П. Победоносцев сумел добиться указа императора о передаче его в Святейший Синод, надеясь таким образом повлиять на ход всего дела. Однако на заседании Синода 22 марта, проходившем без участия обер-прокурора, архиереи составили обращение к государю с просьбой о скорейшем созыве Поместного Собора. Вместе с тем был предложен ряд вопросов, подлежащих рассмотрению на предполагаемом Соборе. Среди главнейших из них были: восстановление патриаршества и переустройство высшего церковного управления, введение церковных округов под управлением митрополитов, реорганизация консисторий, благоустройство прихода, усовершенствование духовных школ, участие представителей иерархии в заседаниях Государственного совета и Комитета министров и др.

Ознакомившись с обращением, император собственноручно начертал на нем следующую резолюцию: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созвание поместного собора. Предоставлю Себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам Православных Императоров, дать сему великому делу движение и созвать собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления»³⁸¹. Таким образом, предложение о созыве Поместного Собора было высочайше одобрено, но государю было угодно время созыва Собора оставить на свое усмотрение, «когда наступит благоприятное для сего время».

Уже летом ситуация изменилась и вопрос о церковных реформах был вновь возобновлен. 28 июня 1905 года Святейшему Синоду поступило предложение от обер-прокурора К.П. Победоносцева, в котором указывалось на необходимость ныне же, заблаговременно, приступить к подготовительным трудам, причем объяснялось, что «намеченное определением Святейшего Синода, от 18–22 марта сего года, в самых общих чертах переустройство всего церковного управления, сложившегося в двухвековой период синодального управления, представляет великую реформу, объемлющую духовную жизнь всей страны, и возбуждает множество самых серьезных и важных вопросов, требующих предварительной обширной разработки». Поэтому «ввиду важности предположенных к рассмотрению на поместном соборе вопросов и, приняв во внимание, что преосвященные до поместного собора должны тщательно ознакомиться с вопросами, подлежащими их рассмотрению, равным образом и поместный собор должен иметь пред собою весь необходимый для суждения по означенным вопросам материал – разработанный и приведенный в систему, Святейший Синод указом, от 27-го июля 1905 года за № 8, поручил епархиальным преосвященным войти в суждение по означенным вопросам, предоставив, в помощь себе по разработке означенных вопросов, пригласить лиц, заслуживающих доверия и способных оказать в этом деле содействие, и соображения свои представить Святейшему Синоду не позднее 1 декабря 1905 г. для дальнейшей разработки и приведения в систему доставленных материалов»³⁸².

Указ этот вызвал в епархиях самое живое и широкое обсуждение церковных вопросов. По всей России собирались благочиннические, окружные, епархиальные съезды, к участию в съездах приглашались младшие члены клира и миряне. В истории Русской Церкви никогда в один год не было столько епархиальных Соборов. Свыше шестидесяти духовных журналов публиковали акты этих малых Соборов – постановления, проекты, пожелания.

Затребованные Святейшим Синодом отзывы епархиальных архиереев по вопросам церковной реформы, представлявшие собой по преимуществу плоды трудов разных епархиальных комиссий, составили собой три увесистых тома, свыше 1600 страниц. Поступившие в Синод отзывы несколько месяцев обрабатывались в особой комиссии из служащих в синодальных учреждениях. Была составлена сводка всего представленного материала в подробные предметные систематические указатели по отделам: Собор, организация управления, суд, брак и тому подобное, чтобы дать возможность членам предсоборной комиссии, а за тем и участникам Собора, быстрее ориентироваться во всей этой массе материалов.

17 декабря 1905 года в Царском Селе состоялась встреча императора Николая II с тремя митрополитами – Санкт-Петербургским Антонием (Вадковским), Московским Владимиром (Богоявленским) и Киевским Флавианом (Городецким). Осведомившись от иерархов о положении уже предпринятых для созыва Собора подготовительных работ, государь высказался, что благоустройство Православной Российской Церкви в настоящее время «представляется делом неотложной необходимости», ввиду чего повелел «приложить особое старание к исполнению всего, что требуется для созвания Собора в ближайшее по возможности время»³⁸³.

Результатом встречи явился монарший рескрипт от 27 декабря на имя митрополита Антония (Вадковского), в котором говорилось: «Ныне же я признаю вполне благоприятным произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви, на твердых началах вселенских канонов, для вящего утверждения православия. А посему предлагаю вам, владыка, совместно с митрополитами: Московским – Владимиром и Киевским – Флавианом, определить время созвания этого, всеми верными сынами Церкви ожидаемого, Собора»³⁸⁴.

16 января 1906 года высочайшим указом согласно представлению Святейшего Синода было учреждено особое (Предсоборное) Присутствие³⁸⁵ – орган, призванный осуществить всю предварительную богословскую и каноническую разработку вопросов, подлежащих рассмотрению предстоящего Поместного Собора. Созыв Собора предполагался в этом же году, поэтому подготовка его должна была осуществиться в течение нескольких месяцев, максимум года.

В состав Предсоборного Присутствия вошли представители церковной иерархии и другие духовные и светские лица, известные своими учеными трудами в области богословия, церковной истории, канонического права и церковной практики. Председателем Предсоборного Присутствия был назначен Петербургский митрополит Антоний (Вадковский). Состояло Присутствие из семи отделов, каждый из которых разрабатывал свой определенный круг вопросов³⁸⁶.

7 марта 1906 года С.Г. Рункевич был назначен делопроизводителем III отдела Предсоборного Присутствия³⁸⁷.

8 марта в Александро-Невской Лавре Предсоборное Присутствие торжественно открыло свою работу³⁸⁸, регулярные же заседания начались с 14 марта.

Первоначально в состав Присутствия были приглашены только архиереи и профессора, но потом архиереям было предложено привезти с собой по одному представителю приходского духовенства. В конце марта в состав Предсоборного Присутствия были приглашены и «светские представители церковности». В среде приглашенных профессоров были люди до крайности противоположных взглядов, что было очевидным стремлением сообщить ходу предсоборных заседаний возможную широту, без всякого предварительного подбора лиц одного и того же или сходного направления.

Председателем III отдела, занимавшегося вопросами организации церковного суда и пересмотром законов по делам брака, в котором трудился С.Г. Рункевич, был архиепископ Ярославский Иаков (Пятницкий). В работе отдела принимали участие ученые протоиереи М.И. Горчаков и Ф.И. Титов, профессора: И.С. Бердников, Н.С. Суворов, Н.А. Заозерский, А.И. Алмазов, М.Е. Красножен и генерал-лейтенант А.А. Киреев. Заседания отдела проходили в статистическом отделе Училищного совета на Кабинетской улице.

III отделу пришлось заниматься одной из наиболее сложных проблем церковной действительности. Вопрос о церковном суде уже был предметом острой полемики практически всю вторую половину XIX столетия. В России того времени церковный брак признавался единственно законным, и получить развод можно было только по решению церковного суда. Поэтому общественности было совсем не безразлично, как устроен суд, каким образом проходит рассмотрение дела и кто выносит решение³⁸⁹.

Согласно выработанному III отделом проекту, Православной Церкви были подсудны все ее члены, как в самой России, так и за ее пределами. Церковному суду подлежали те деяния, которые были обнаружены, доказаны и влекли наказание в соответствии с церковно-судебным уставом. Однако в то время такого устава не существовало и его только предстояло составить. Поэтому, согласно предложенному в Предсоборном Присутствии проекту, раздел устава духовных консисторий «О церковном суде» необходимо было заменить особым церковно-судным уставом, состоящим из трех частей (подсудность, судоустройство и судопроизводство)³⁹⁰.

III отдел, кроме того, рассмотрел поводы к расторжению браков. Это был очень щепетильный вопрос, так как напрямую касался личной жизни верующих. Помимо традиционной причины для развода, указанной в Священном Писании, – прелюбодеяния одного из супругов – в качестве оснований был назван еще целый ряд причин. Вопросы о смешанных браках православных с лицами иных исповеданий решались на совместных заседаниях III, VI и VII отделов.

Во время рабочих заседаний С.Г. Рункевич помимо делопроизводственных обязанностей делал отделу различные компетентные справки, разъяснения, иногда высказывал и собственные суждения по тем или иным вопросам³⁹¹.

С начала 1906 года С.Г. Рункевич в новоучрежденном журнале «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви» – «Церковный Голос»³⁹², по приглашению редактора журнала, своего бывшего академического сокурсника протоиерея П.Н. Лахостского вел отдел «Хроники церковно-общественной жизни». Журнал этот был учрежден «Обществом» взамен издаваемого им ранее «Православно-русского слова». Он ставил своей целью достижения того «обновления церковной жизни», которое ожидалось в связи с предполагаемой близостью созыва церковного Собора, для чего журнал открывал «свои страницы для подготовительных работ к Собору». В передовой статье первого номера редакция обещала быть «проводником церковно-прогрессивного направления», которое должно было выражаться в трех главных началах: «верности основам древней Церкви, необходимости восстановления в церковной жизни соборности от самого низа приходской жизни до вершин церковного управления и, наконец, в требовании свободы для Церкви, ее жизни и науки»³⁹³.

Вот что писал в «Церковном Голосе» С.Г. Рункевич в связи с открытием заседаний Предсоборного Присутствия: «Настоятельная потребность церковной реформы остро сознана была еще к концу прошлого века. Автор набросков по истории русской Церкви (С.Г. Рункевич. – Г.Щ.) отметил в своей книге, изданной в 1901 году, правда, тогда еще очень туманное, но довольно уже назревшее стремление к церковной реформе, дружно выразившееся в тех «всеобщих ожиданиях и надеждах», какими было встречено призвание на пост предстоятельства русской Церкви высокопреосвященного митрополита Антония. С тех пор в сознании интересующихся этим делом лиц имя владыки-митрополита было самым тесным образом связано с верой, надеждой, даже уверенностью в предстоящей реформе. И вот, ожидаемое сбывается.

Последние пять-шесть лет шла непрерывно оживленная научно-литературная разработка разных вопросов, составляющих содержание церковной реформы: о приходе, о синоде, о браке, о школе. Разработка исходила преимущественно из сфер, не имевших официальной компетентности, в некотором роде новых, и потому встречена была скорее недружелюбно, чем приветливо. Дело началось преимущественно полемикой в резко обостренном тоне. Интеллигентные верхи чутко восприняли новое умственное течение, и добродушная публика не без изумления стала читать за утренним чаем в газетах довольно обстоятельные сообщения об яростных схватках «неверующих» литераторов с духовными лицами по богословским вопросам на религиозно-философских собраниях.

Для историка не будут казаться неожиданными мартовские события прошлого года. То, что произошло тогда, памятно всем, кто интересуется этими вопросами: как энергично тогдашний состав синода повел дело церковной реформы, и как резко это дело оборвалось. Потом усиленными стараниями поднята была зловредная пыль разных интриг, ревностно сеялись семена зависти, раздора, раскола, корыстолюбия, чтобы заглушить святое дело. Но недремлющий Кормчий вывел Свой корабль из бури и рифов. И вот мы спокойно стоим у дверей реформы»³⁹⁴.

В том же «Церковном Голосе» С.Г. Рункевич опубликовал ряд своих статей на волновавшие тогда темы в области церковно-общественных отношений. Это были статьи: «Приходское вспоможение»³⁹⁵, «Просветительная деятельность прихода»³⁹⁶, «Приходские средства»³⁹⁷.

Заседания Предсоборного Присутствия продолжались до 13 июня, после чего его участники разъехались на летние каникулы. Работа возобновилась лишь 1 ноября и уже окончательно завершилась 15 декабря 1906 года. В это время вопрос о скором созыве Собора незаметно стал угасать и вскоре был закрыт совершенно. Есть разные предположения, почему созыв Собора был отложен на неопределенный срок, но одной из причин можно назвать, то, что деятельность Предсоборного Присутствия показала огромную сложность и трудоемкость подготовительного этапа. За все время своей работы Присутствие смогло выработать лишь общие положения законопроектов касающихся церковных реформ. Реально же к проведению Поместного Собора с технической стороны готовы тогда еще не были.

В результате деятельности Предсоборного Присутствия остался громадный канонический и исторический материал, составивший после его издания четыре больших тома.

* * *

4 октября 1906 года С.Г. Рункевич был назначен постоянно присутствующим членом Учебного комитета при Святейшем Синоде, оставаясь в занимаемой им должности³⁹⁸.

С 23 ноября он принимал участие в работе специального Совещания при канцелярии обер-прокурора Святейшего Синода, обсуждавшем предложения об изменении учебных предметов в женских училищах духовного ведомства³⁹⁹.

Будучи в начале января 1907 года по каким-то делам в Москве, С.Г. Рункевич посетил проходившую там выставку, посвященную 40-летию со дня кончины Московского митрополита Филарета (Дроздова).

Выставка проходила с 2 по 9 января и размещалась в помещении частной мужской прогимназии З.Н. Шамониной на Арбате в доме Соколова. Инициатором и устроителем выставки был горячий поклонник Московского святителя Н.М. Миловский, многие годы собиравший всевозможные изображения владыки. Благодаря сочувствию некоторых лиц, владельцев портретов и вещей святителя и замечательной собственной коллекции, Н.М. Миловскому удалось создать живую иллюстрацию жизни митрополита Филарета, его обстановки и окружения.

Всего собралось до 70 портретов святителя Филарета, в числе которых было и три скульптурных, а также до 150 изображений других лиц. Кроме того, на выставке было представлено много любопытных и редких изданий из обширной Филаретовской литературы. Выставка произвела на С.Г. Рункевича очень большое впечатление, и он написал о ней в виде обзора отклик, опубликованный в журнале «Вера и Церковь» под названием «Митрополит Филарет и его время»⁴⁰⁰.

Хорошо передают душевное настроение С.Г. Рункевича и его отношение к современности вступительные слова обозрения: «В наше время, когда новое течение хотело бы вычеркнуть из памяти все прошлое как отжившее, и своим искусственным шумом пытается создать новые якобы ценности, отрадное впечатление производит, дает отдохнуть душе все то, что воскрешает перед нами величие этого прошлого, напоминает действительную, непреходящую стоимость почивших русских деятелей, их трудов и подвигов».

Статья эта в 1908 году была издана отдельной книжкой⁴⁰¹.

В том же 1907 году вышел составленный С.Г. Рункевичем второй том «Описания документов архива западнорусских униатских митрополитов»⁴⁰², содержащий в себе документы (№1066–3476) с 1701 по 1839 год.

С технической стороны описание второго тома было выполнено так же, как и первого. В заголовке каждого дела отмечался язык, количество листов и т.п. Кроме трех обычных указателей – лиц, мест и предметов, во втором томе имелся еще и хронологический указатель. Необходимость последнего была вызвана наличием в тексте тома немалого количества выписок XVIII века, заключающих в себе копии документов предшествующих столетий, причем хронологическое место документа не являлось вместе с тем истинным показателем хронологии его содержания. Кроме того, во второй том были включены два «Дополнения». Первое содержало описания документов и дел (№3477–5501) 1559–1834 годов. Второе – копии метрических книг приходских церквей Брестской и Луцкой униатских епархий: книг (№1–113), церквей (№1–1244).

Из содержания этого тома, «обнимающего всю совокупность жизни униатских западноруссов», в предисловии были намечены такие отделы: предметы и интересы церковные (храмы, богослужение и т.д.); иерархия всех степеней; фундаторы и колляторы церквей; базилианский униатский и латинские монашеские ордена; братства; просвещение (школы, библиотеки и т.д.); церковное землевладение; официальная и частная переписка; сведения о политических, общественных и бытовых явлениях; о русских, поляках, евреях…

Несколько десятков документов второго тома, составивших в общей сложности до семи печатных листов, были описаны Б.Н. Жуковичем.

Кроме того, под руководством С.Г. Рункевича Б.Н. Жуковичем велось составление третьего тома «Описания архива западнорусских униатских митрополитов». В него входили: 1) визиты, ведомости, табели, люстрации, инвентари и т.п. документы с 1684 по 1824 год; 2) «книги» или сборники документов, расположенные то в систематическом и хронологическом порядке (некоторые из «старых»), то без всякого порядка (переплетенные впоследствии), преимущественно XVIII столетия. Работа над составлением третьего тома в свое время была почти окончена, однако революционные события 1917 года прервали его издание.

За составление второго тома «Описания документов архива западнорусских униатских митрополитов» С.Г. Рункевичу, по докладу обер-прокурора Святейшего Синода, 16 марта 1907 года государем императором была объявлена благодарность.

17 марта 1907 года С.Г. Рункевич был назначен членом Особого совещания при Святейшем Синоде для обсуждения и выработки проекта положения о поводах к разводу (работу совещание закончило 22 марта 1909 года)⁴⁰³.

Годы 1900–1907 оказались в научно-литературном отношении самым плодотворным периодом жизни С.Г. Рункевича. Это была действительно вершина. В последующем Рункевич напишет еще несколько замечательных работ, но такой литературной плодовитости уже не будет.

Почти не имея специальной возможности для научно-литературных занятий, в смысле обстановки, среды, какую имели, трудясь при научных или учебных заведениях многие церковные ученые – современники Рункевича, он, тем не менее, многое сумел сделать.

В связи с этим еще раз хочется высказать сожаление о том, что работа над задуманной им многотомной «Историей Русской Церкви под управлением Святейшего Синода» была прекращена.