Часть 3

Описание благодатной стороны пастырского служения составляет принципиальную часть Пастырского богословия, а способ раскрытия подвижнической жизни пастыря с помощью благодати Божией является предметом практической части пасторологии.

Пастырская деятельность вообще строго индивидуальна, нетипична. Она вытекает из характера пастыря, водимого благодатию хиротонии и личным напряжением в надлежащем служении. Среди Апостолов мы, например, видим твердого, порывистого апостола Петра рядом с самоуглубленным и любвеобильным созерцателем Иоанном Богословом. В сонме святителей известны святитель Василий Великий – благоразумно-ревностный деятель – и друг его, любитель безмолвия, глубокомысленный святитель Григорий Богослов. Из русских пастырей XIX в. нельзя не назвать разнохарактерных наших иерархов, современников, – Филарета Мудрого, митрополита Московского, и Филарета Благочестивого, митрополита Киевского.

Индивидуальные черты того или иного пастыря налагают неотразимый отпечаток на все стороны его служения Церкви. Поэтому-то на церковном горизонте непрерывно открываются в длинной веренице деятелей всевозможные лица, то мягкие, то строгие, то администраторы, то проповедники и догматисты, то подвижники общительные, то замкнутые. Черты указанных характеров на протяжении многолетней работы над собой могут смягчаться, умеряться, принимать иное выражение и уравновешиваться. Но природная индивидуальность в корне остается у пастырей в своей самобытности до кончины, например суровость у суровых, мягкость у снисходительных. Такой индивидуализм, в сущности, полезен Церкви, как в теле человеческом полезны органы специального назначения.

Мы, собственно, коснемся одних типичных черт пастырской деятельности, предоставляя каждому пастырю самостоятельно подводить свою личность под общие законы пастырского служения.

Первое общее требование к пастырю – быть человеком духовного опыта, всегда примерным для своей паствы, чем обеспечивается ей возможность легко воспринимать проповедуемые истины. Живые образцы надлежащей деятельности и в общественной жизни обычно движут подчиненных охотно идти по следам начальников. «Каков настоятель и начальник, – говорит святитель Василий Великий, – таковы по большей части бывают обыкновенно и подчиненные»¹⁰³. Пастыри, по словам священномученика Киприана Карфагенского, должны быть благочестивы, увещевать других и быть для них примером¹⁰⁴. Особенно нужны образцы святой жизни как закваска живого ощущения святыни другими. Праведники, по словам Златоуста, имеют силу закваски, чтобы злых делать такими, каковы они сами. Праведников немного, так как закваска невелика. Но сила праведников не в количестве, но в благодати Духа.

Образцовая жизнь, особенно при упадке благочестия, делается известной за тысячи километров. Праведники пастыри оправдывают и для самих пастырей, и для пасомых идеал жизненности религии и значение своего сословия.

А если он лично не исполняет проповедуемого учения, то святые Отцы строго говорят ему: «Или вовсе не учи, или учи доброю жизнию. Иначе будешь одною рукою притягивать, а другою отталкивать»¹⁰⁵. «И если ты не имеешь дел, то… лучше бы молчать»¹⁰⁶. Праведность подобных строгих суждений вполне понятна. Инициативное нарушение церковного устава жизни обесценивает и личность, и учение предосудительного вождя словесного стада. «Слово без жизни, – замечает авва Исидор Пелусиот, – несмотря на сильное и блестящее изложение его, служит только в отягощение слышащим»¹⁰⁷. Слушатели, сознавая верность провозглашенного им учения, внутренно осуждают проповедующего за нарушение высказанных им истин, иногда осмеивают его или против него раздражаются.

Строгий общественный приговор мирян над своим пастырем практикуется чаще в городах и реже в селах. Сельские жители смирнее горожан и менее требовательны к духовным руководителям. Те смелее могут поучать невзыскательных поселян, несмотря даже на личный нравственный упадок. Мысль о своей духовной немощи приводит каждого проповедника-пастыря к необходимости учить пасомых смиренно, просто, без докторального тона, и не от себя, а от лица Церкви. Равно и служить он должен скромно, не выставляя воочию всех свою личность. Если худая жизнь его слишком известна пастве, то ему, быть может, справедливее было бы вовсе отстраниться от пастырского служения. «Мне стыдно…- говорит святитель Григорий Богослов, – за…, которые, будучи ничем не лучше прочих (если еще не хуже)… с нечистыми душами берутся за святейшее дело… теснятся и толкаются вокруг Святой Трапезы»¹⁰⁸. Напротив, жизнь и богослужение достойного пастыря представляют сами по себе руководство и непрерывную проповедь. Они возбуждают всех безразличных к вере жить ревностно по Боге и готовят примерному наставнику неувядаемый венец славы (ср.: 1Пет. 5:4).

Опознанная на деле духовная жизнь обычно приводит к опытности всякого человека, и пастыря в частности. Лишь при условии его живой жизни в Церкви христианство усвояется им в виде собственного благодатного постижения, имеющего громадное педагогическое значение. Никакое интеллектуальное изучение всех богословских наук не в состоянии сообщить пастырю глубоко верного понимания религиозно-нравственной жизни своих пасомых. Разнообразие людских характеров и положений, тонкость и изменчивость душевных переживаний тех или иных лиц не позволяет ему подходить к нравственно окормляемым с одинаковыми мерками и слепо. Совершенно на иную плоскость встанет он при наличии духовного опыта. Он понимает тогда открывающиеся пред ним души верующих по своим прежним, подобным, переживаниям и поставляет для руководимых в нужные моменты правильный духовный диагноз. Большей частью ему приходится иметь дело с людьми весьма изломанными и запутанными душевно. И если вообще человеческая душа – бездна, то больная душа – особенно. А личный опыт оказывает пастырю незаменимую услугу в понимании и врачевании таких нездоровых душ.

Как показания внешних органов чувств убеждают в свойствах познаваемых предметов, так внутренний опыт открывает в пастырской душе своего рода проницательность и жизненную силу.

Как говорит преподобный Нил Синайский, – у опытного слова сверкают силой¹⁰⁹. Что бы он ни делал, везде у него, до мелочей включительно, чувствуется духовная сила и огонь. Некогда Господь Спаситель учил народ палестинский, как власть имеющий (Мф. 7:29), в силу Своего пребывания в недрах Отчих и непрерывного видения и слышания Отца. Подобно тому и благодатная власть пастырей Христовых при душепопечении зависит от опытного единения их с Богом во Христе и Духе Святом. Раскаленное железо, как говорит епископ Феофан Затворник, неизбежно распространяет от себя тепло на окружающие предметы. Так не может не действовать на других и опытный пастырь.

Некоторые, применяя к изъяснению духовных истин медицинский язык, называют опытное благочестие пастырей – искусством врачевания, а богословскую и общегуманитарную эрудицию – доктринальным знанием своего дела. Но справедливее было бы внутреннее благочестие поставить в ранг экспериментального научного исследования и ведения, а пастырскую внешнюю научность мыслить подготовительной к опыту, хотя и весьма важным моментном естественного развития. Везде, а в религии наиболее, – заслуживают веры не слова, а факты и опыт жизни. «Всякое слово, – пишет святитель Григорий Богослов, – можно оспоривать словом, но жизнь чем оспоришь?»¹¹⁰

Здесь возникает вопрос: если жизнь родится от жизни, а в пастырстве благодатной жизни мало, то что следует предпринять малоопытному пастырю в восполнение личной ограниченности?

Независимо от степени опыта он должен быть искренним, естественным и в меру живой опытности, хотя бы самой начальной, уже может научить других. Если он еще начнет воспитывать в себе отличную от мирской духовную жизнь, заключающуюся в любви к Богу и ближним, то эта жизнь в Боге обогатит его многими жизнеполезными делами и словами. Пастырская деятельность ставит его в этом отношении на удобнейший путь к возгреванию благодати. Всякий пастырь постоянно нуждается в знании веры, непрерывно участвует в Таинствах, часто причащается, всегда молится в церкви, дома, на требах, глубоко ознакомляется с душами пасомых на Исповеди, часто входит в общение с религиозно-опытными людьми. Все перечисленные возможности дают ему развитие и утончение личного духовного опыта. Со временем искренно-сознательное выполнение своего служения приводит его к высокому благодатному одушевлению.

Основная задача пастырской деятельности, безусловно, осуществима каждым пастырем. Ни Господь, ни паства не требуют от него чего-то непосильного. Если у него только средний духовный опыт, то и это немаловажно для верующих к удовлетворению их запросов.

В пастырстве ценно даже не столько количество опыта, сколько качественно живой дух служения. Едва почувствует паства в своем руководителе человека, живущего Богом, как уже начинает к нему тяготеть. По мере его духовного роста станет интенсивнее влечься к нему и человеческое окружение. В нем познают источник воды живой, хотя бы вначале и неглубокий, – и дорог он будет верующим так, что они не отойдут от него никогда. Немаловажно всякому пастырю самое сознание своего недостоинства и личных отрицательных черт – для применения своего отрицательного опыта к душепопечению. Он в таких случаях научается только изображать опасность греховного пути пред слушателями, чтобы их предупреждать от падений и коснения во зле.

Подвиг спасения верующих пастырь совершает под кровом содействующей благодати Божией. К нему ощутительно приближается сила, поднимающая его дух выше меры – за богослужением, проповедничеством и при совершении Святых Таинств и молитв. Подлинность этого факта подтверждают сами миряне. Они часто за службой и проповедью совсем не узнают своего руководителя, с которым пред тем обращались слишком просто. С другой стороны, нередко и пастыри чувствуют особенную ясность своих ответов на вопросы верующих и удачность преподаваемых им советов на Исповеди. Здесь явно действие благодати Божией в пастырской личности по вере пасомых. Поэтому-то в трудные моменты руководства молитва к Пастыреначальнику о помощи Его стаду и к Домохозяину о содействии Его же делу низводит свыше благодать на экономов и ближайших сотрудников Христовых.

Преподобный Серафим Саровский, объясняя быстроту своего решения всяких жизненных недоумений совопросников, говорил так: «Первое помышление, являющееся в душе моей, я считаю указанием Божиим и говорю вопрошающему»¹¹¹. Конечно, такая мысленная богопредрешенность свойственна только святым людям, но нечто подобное может быть и в обычных служителях Божиих.

Как правило, пастырям неотложно нужно приучать пасомых к самостоятельной молитве Богу и к вере в то, что Господь Сам все устроит и исправит. Сплошь и рядом из уст пастырских можно слышать, вместо ответа на недоумения верующих, отрывистые слова: «Молись Господу». Одни пастыри дают названный совет с благоговейной верой, другие – шаблонно и механически. Слышать его иным исстрадавшимся сердцем – больно и неприятно и неуспокоительно. Но совет, безусловно, радикален, верен и безопасен. Он – не мертвое слово, развязывающее советника от затруднения пред совопросниками, а действительное указание выхода из всех затруднений жизни. Только Господь может дать просимое молящимся с верою.

После сказанного становится ясно и несомненно то, что всякий пастырь при желании и в меру своих сил может быть опытным руководителем ко спасению.

На помощь его личному опыту приходит также авторитетный опыт святых Отцов и уважаемых Учителей Церкви. Из их суждений по всевозможным вопросам духовно-аскетической жизни можно всегда получать исчерпывающие и самые бесспорные решения недоумений. Знакомство с церковным самосознанием помянутых вождей Церкви, живущих во Христе, дает пастырям возможность высказывать пасомым не свои мнения, а подавать церковный голос, отстаивать церковную позицию по всем вопросам веры и жизни. Знание авторитетного всецерковного духовного опыта делает пастыря основательным в своих частных суждениях и верно понимающим вещи.

Обязательность для пастырей самопроверки принципов церковности выдвигает вопрос о критериях этой церковности. Церковность воззрений и жизни определяется согласием их со Святым Писанием, Преданием, постановлениями Соборов и свидетельствами святых Отцов. Усвоение жизнью в Церкви вышеуказанных зако-нодательств создает в человеке духовный вкус или чутье. С точки зрения создавшегося понимания церковности легко оценивать разные факты нравственного порядка, наш ли еси, или от супостатов (ср.: Нав. 5:13).

После сказанного понятно, насколько необходимо для пастыря глубокое изучение слова Божия, частое обращение к церковным канонам, основательное знание святых Отцов и житий святых. «Плодоноснее, – по словам епископа Феофана Затворника, – слово Божие, а за ним – отеческие писания и жития святых. Впрочем, нужно знать, что жития лучше для начинающих, писания отеческие – для средних, Божие же слово – для совершенных»¹¹². Такой порядок чтения психологически естествен. В верности написанного на скрижалях Библии лучше всего убеждает опытная жизнь по слову Божию, ведущая очищенных от страстей к благодатному озарению Духом Святым. Авторитет святоотеческих творений неизмеримо тверже достоверности показаний нашего недалекого разума. Святые Отцы подробно и применительно к разным духовным устроениям и воззрениям раскрыли слово Божие и дали массу ответов на частные запросы людей.

Их творения формируют настроения читающих, поднимают их веру и стремления к совершенству. Отсюда можно переходить к широкому изучению непосредственно слова Божия и глубин родного православно-догматического и нравственного учения. В духовно-учебных заведениях учебники нередко сухи и бесцветны. От усвоения их в период послешкольный следует переходить к ближайшему знакомству с отеческими творениями. Христианскую догматику верно и точно помогают познать святители Афанасий Александрийский, Василий Великий, Григорий Богослов, преподобный Иоанн Дамаскин; православную этику – святитель Иоанн Златоуст, преподобные Иоанн Кассиан Римлянин, авва Дорофей, святители Димитрий Ростовский, Тихон Задонский и другие; аскетику и мистику православия – преподобные Макарий Египетский, Иоанн Лествичник, Исаак Сирин, Варсонофий Великий, Симеон Новый Богослов; из русских Отцов: преподобный Нил Сорский, епископ Феофан Затворник и аскеты, упоминаемые в «Добротолюбии» епископа Феофана. Творения святых Отцов помогают выработать точное христианское мировоззрение, учат проповедовать веру и Евангелие и руководить людьми сообразно их личным внутренним состояниям. Все наши пастыри-подвижники, кончая отцом Иоанном Кронштадтским, воспитались на святых Отцах, особенно на Златоусте – всеобъемлющем, простом и одушевленном. И чуткие светские люди вроде А.С. Хомякова, И.В. Киреевского и других высоко ценили святоотеческое мышление, ставя его выше классических умозрений. Это вполне понятно.

Пустыня – место духовного воспитания святых Отцов – может быть сравнима с громадным ученым кабинетом, в котором множество аскетов день и ночь изучали человеческий дух. Строгое наблюдение, тождественное эксперименту, и постоянное самоуглубление открыли пред ними удивительные явления и стороны человеческой души. Отсюда написанная пустынниками аскетика есть сборник необычайных открытий в духовной жизни человека, несравненно превосходящих значением слова новейшей психологии.

Идеологией Церкви пастырю необходимо именно жить. Тогда он не дойдет до ложного перетолковывания святоотеческих воззрений в угоду своему неверному настроению. Всякий человек любит и понимает только сродное себе. Поэтому соединение опыта с изучением благодатных творений преобразит пастыря из холодного схоласта в любителя отеческого опыта и сделает ценным руководителем паствы. Опытная святая жизнь по Крещении привлечет к нему руководство Святаго Духа и доставит ему самому глубокое удовлетворение.

На практике в нашем пастырстве господствует печальное малознание слова Божия, творений святых Отцов и житий святых. Пастырство мало обращается к этим, выработанным Церковью, руководствам и еще реже к канонам. Некоторые пастыри даже никогда не слыхали о святых преподобных Варсонофии Великом, авве Дорофее, Иоанне Лествичнике, тогда как должны бы были знать их учения так, как солдат – свой армейский военный устав.

В порядке духовной жизни за верою первое место занимает молитва. Современная зарождению веры, она сопровождает возрастание веры и ему содействует. Так как высшей степенью молитвы завершается наивысший расцвет веры, то молитву можно считать совпадающей с верой в моментах роста. По Григорию Синаиту, благодатная вера, в сущности, есть действенная молитва¹¹³, а «молитва есть… действо веры, лучше же – вера непосредственная»¹¹⁴. Со стороны внутреннего содержания своего и качества «молитва … есть пребывание и соединение человека с Богом»¹¹⁵. Подобным образом иногда определяют и сущность веры.

Впрочем, точнее было бы сказать, что вера есть сущность, а молитва – ее проявление или плод живой веры. «Вера воскрыляет молитву»¹¹⁶, но и сама подается верным чрез молитву¹¹⁷.

По отношению к прочим добродетелям молитва – «основание и корень плодотворной жизни»¹¹⁸ и, в свою очередь, зависима от них. Многообразие значения молитвы в духовной жизни человека объясняется тесной зависимостью друг от друга всех душевных сил. Молитва – элемент, сопутствующий им на низших ступенях их развития. К добродетелям она относится как их причина, переплетая их взаимно с собою, наподобие связи между бревнами. На высотах духовного совершенства она, как крыша, завершает здание добродетелей, имеет значение результата духовного совершенства. Занимая существенное место в человеческой духовной жизни, молитва показывает ту или иную степень нравственного совершенства. По молитве можно узнать меру высоты любого человека. Она, по мысли преподобного Иоанна Лествичника, есть «зеркало духовного возрастания… суд… прежде Страшного Суда»¹¹⁹.

По значению в цепи добродетельных состояний молитва стоит выше всех добродетелей. «Нет ничего сильнее молитвы… и… полезнее ее для благоугождения Богу. Все делание заповедей в ней заключается, ибо ничего нет выше любви к Богу»¹²⁰, приобретаемой молитвой. «Все другие служения стоят на второй ступени»¹²¹. «Без непрестанной, – внушает преподобный Исаак Сирин, – молитвы невозможно приблизиться к Богу»¹²². «Она есть цепь, держащая в единении Бога с человеком и человека с Богом»¹²³, она «благодать Божия… Божие явление… что много говорить? Молитва есть Бог, действующий все во всех»¹²⁴.

Что молитва – существеннейшая часть духовной жизни, видно из примера Господа Спасителя. Он, Единый по Божеству с Отцом Небесным, – нередко пребывал в молитве об нощь (Лк. 6:12; ср.: Лк. 5:16; 9, 18, 29; 22:44), особенно пред важнейшими событиями Своей земной жизни и после них.

В подражание Господу Апостолы непрестанно молились и эту заповедь (см.: Кол. 4:2; 1Фес. 5:17) оставили христианам.

Если молитвенность – господствующее христианское настроение и цель стремлений подвизающихся, то в содержании духовной жизни пастыря она должна занимать тем более самое видное место. Пастырь, посредник Бога и верующих, проповедник в их души благодати, образец ангельской жизни, должен преимущественно пред пасомыми жить беседой с Богом и общением с Ним. Ангелоподобная молитва наиболее отличает всегда истинных пастырей. Она была интимной стороной великого Златоуста, основой деятельности величайшего богослова Афанасия Александрийского, прорывалась в чудесных действиях Василия Великого, светилась во всем облике мудрого администратора Филарета Московского, не может не лучиться в поведении и богослужении также заурядных, рядовых пастырей.

Их непосредственное, живое отношение к Богу чувствительнее всего для пасомых. Наш православный русский народ с первых пор по принятии христианства усвоил себе именно такое воззрение на пастырей. Среди них выше всего ценит молитвенно настроенных и живущих мироотреченным идеалом – подобно отцу Иоанну Кронштадтскому. Да и не одни простолюдины, но и образованные лица нашего общества ищут в пастырях прежде всего молитвенности, обязательно проявляющей их живую веру. Несоответствие блестящего слова иных проповедников с молитвенным настроением дает повод не удовлетворяться одним их красноречием. Крылатое народное замечание о пастыре: «Он служит хорошо» – включает в себя одобрение и хорошего произношения возгласов и молитвословий служащим священником, и его любви молиться. Наша Литургия и богослужение, отправленные с молитвенным чувством, для нашего народа есть высшее назидание.

Из сказанного вполне ясно, почему столь важна для православного пастыря молитва. Молитвенная сторона у него всегда должна быть выдвинута вперед, а не затушевана игнорированием. Воскрешение типа пастыря, благоговейно и умиленно совершающего свое служение, сокровенно молящегося много и дома и смиренно, с горячей верой представительствующего за паству, наиболее желательно и нужно всегда. Наоборот, холодная блестящая образованность пастырей, душевно мертвых в отношении к Богу, бессильна одушевлять ко спасению верующих. Здесь нельзя не припомнить строгих слов преподобного Серафима Саровского одному желавшему «идти в монахи»¹²⁵: «Одна внешняя молитва недостаточна; Бог внемлет уму (духу), а потому те монахи, кои не соединяют внешнюю молитву с внутреннею, – не монахи, а черные головешки»¹²⁶.

В связи с основоположным характером молитвы в пастырской аскетике рассмотрим значение для пастырей разных видов молитвенного подвига и средства для осуществления молитвенного «делания».

Свое служение пастырь должен сопровождать: 1) личной, частной, молитвой и 2) соборной, посреднической, молитвой за Церковь и паству от лица ее.

При всей своей важности частная молитва может представляться пастырю скучной, трудной и не особенно нужной, а для спасения других и совсем посторонней, делом, скорее, личной пастырской совести. Что молитвенный личный подвиг труден – это, бесспорно, верно. Но без него нельзя ни одному пастырю ни возгреть в себе благодати хиротонии, ни пастырски одушевиться. Без молитвы – предводительницы всего доброго – глохнут все добродетели, слабеет вера и остывает ревность о спасении. Для пастыря перестать гореть душою и утратить живое общение с Богом равносильно утрате им возможности быть пастырем добрым и духовным. Он превращается при этом в наемника, чуждого благодатной радости, и учителя, проповедующего то, чего сам не переживает. Ему легко при безмолитвенности или перейти на сторону увлечений, несвойственных пастырству, или избирать предметом учительства в церкви исключительно второстепенные предметы духовной жизни, не затрагивающие существа спасения, как более ему сродные, близкие и легкие.

Ниспадение идеалов пастырских ввиду трудности молитвы хорошо выразил один почтенный столичный протоиерей, заявивший, что он на закате дней своих решительно не понимает смысла молитвенных домашних подвигов. Конечно, нельзя не признать вместе со святителем Григорием Паламой, что «труд над всякою другою добродетелию мал и очень сносен сравнительно с … Почему многие, отказываясь от тесноты молитвенной добродетели, не улучают просторности дарований, а претерпевающие … сподобляются величайших Божественных заступлений, которые дают им силу удобно все поднимать и переносить и с удовольствием простираться в предняя … по слову Пророка: Терпящие Господа изменят крепость, окрылатеют, как орлы, потекут и не утрудятся (ср.: Ис. 40:31)»¹²⁷.

Именно молитвенное воодушевление пастыря движет паству ко спасению, влияя на нее косвенно-посредственно. Погашение в себе молитвенного духа тем или иным пастырем ставит его в весьма неловкое положение пред верующими. Здесь не столько бросается в глаза всем слабость пастырского личного влияния на паству вследствие его молитвенной холодности, сколько обязанность руководить пасомых в молитве при собственном неумении и нежелании молиться. Среди руководимых духовно пастырь всегда может натолкнуться на лиц, глубоко заинтересованных вопросами духа, усиленно молящихся, близких в данном отношении к прелести и путающихся в лабиринте недоумений, касающихся тонкой области молитвенных напряжений. Пастырская опытность в молитве, хотя бы ради плодотворного руководства другими, положительно необходима и обязательна.

Верующие, не находя в своем духовном отце соответствующего нравственного водительства, разбредаются по монастырским старцам или, что хуже, попадают в сети сектантских вожаков и гибнут. В сектантстве привлекает православных богоискателей именно сентиментальное прелестное учение о чрезвычайных нашествиях Святаго Духа и об интимнейшем общении со Христом, вплоть до ложных галлюцинаций и иллюзорных видений. Этим обольщениям неопытные пастыри не могут противопоставить истинного питания в Церкви. Не надеясь найти у таких руководителей живой хлеб, некоторые ушедшие в сектантство лица из церковников так и не возвращаются в недра Церкви. К сожалению, и остающихся в церковной ограде, и искателей молитвенного настроения подобные пастыри не в состоянии удовлетворить указаниями поверхностными и маложизненными. При таких условиях горячие порывы верующих жить молитвенно постепенно слабеют и глохнут.

Живущие молитвенной жизнью пастыри сравнительно редки, но они обычно сгруппировывают в приходе духовно чутких пасомых в единство. Они для паствы – настоящие Колумбы, раскрывающие ее богатые способности и глубокие стремления к духовной жизни. Едва объявляется где-либо такой пастырь-молитвенник, как к нему сразу начинают стягиваться искатели молитвенного настроения и из окружающего общества, и издалека. От пастырского неумения руководить молитвенным подвигом верующих и неумения воодушевлять их к богообщению гаснет в них огонь благодати, о котором Спаситель сказал: Огонь пришел Я низвесть на землю; и как бы Я желал, чтобы он возгорелся (ср.: Лк. 12:49). Неопытные пастыри иногда на вопросы: «Как молиться?» – дают единственно мудрый в своем положении совет: «Ты не рассуждай, а молись, и практика сама научит тебя молитве». А один из пастырей спрашивающему, как творить Иисусову молитву, посоветовал повторять ее не спеша, причем сам при совете чувствовал некоторое смущение, поскольку лично никогда не молился данной молитвой.

Прямая зависимость от частной молитвы пастырской опытности и одушевленности и вообще самочувствия есть лучшее, самоочевидное побуждение для всякого пастыря прилежать домашней молитве. Ее действия избавляют пастырскую душу от чувства пустоты жизни, от скуки, тоски, уныния и увлечений сторонними для пастырства делами и страстями, например курением табаку и пристрастием к вину. Всякая вообще человеческая душа есть начало зиждительное, творческое. Вопреки инертности плоти она требует себе деятельности, живой работы. Отсутствие в пастыре интереса к духовно-молитвенному развитию делает его душу опустошенной, а жизнь малосодержательной, особенно в захолустьях, далеких от культурных центров. Напротив, опытное чувство важности и сладости молитвы избавляет его от тоски, уныния и неминуемо влечет заниматься развитием широты молитвенного духа и в прихожанах. Среди них он найдет со временем единодушных друзей, которые душевно полюбят его. Опыт и навык молиться сладко заполняют в жизни пастыря все свободные часы и минуты. Если же он жалуется на тоску и одиночество, то обличает тем самого себя в силе жизни естественной, заглушившей у него благодатные стремления.

Умеющему молиться пастырю не страшно и полное одиночество в своем служении. Его в то или иное время могут повидать некоторые близкие из членов паствы и нетвердые друзья. Он, обязанный внутренно носить всю паству всегда, может восчувствовать тогда острую муку оставленности¹²⁸. Некогда в таком состоянии Моисей жаловался Богу, говоря: Я один не могу носить всего народа сего, потому что он тяжел для меня. Когда Ты так поступаешь со мной, то лучше умертви меня… чтобы мне не видеть бедствия моего (ср.: Чис. 11:14–15). На одиночество жаловался и апостол Павел (см.: 2Тим. 4:16–18). Тягость эту отмечает и Сам Спаситель, говоря: Вот, наступает час, и настал уже, что вы рассеетесь каждый в свою сторону и Меня оставите одного; но Я не один, потому что Отец со Мною (Ин. 16:32). Господь победил скорбь одиночества сознанием и чувством Единства Своего с Небесным Отцом. Подобным образом и апостол Павел засвидетельствовал о победе над мукой одиночества в словах к ученику Тимофею: Все меня оставили, да не вменится им. Но Господь предстал мне и укрепил меня (ср.: 2Тим. 4:16–17).

У пастырей всех времен бытия Церкви личное одиночество обычно рассеивается утешающим их молитвенным общением с Господом. Сердечная память о Боге и общее молитвенное настроение ограждают также пастыря и от малодушия в скорби, когда естественные рассудочные соображения только погружают в большее уныние. Размышлял я, – может сказать себе пастырь вместе с Псалмопевцем, – и малодушествовал дух мой (ср.: Пс. 76:4). Но когда я начинаю молиться Богу Отцу и Спасителю, тогда скорбь моя исчезла и исчезает: Помянул я Бога – и возвеселился (ср.: Пс. 76:4).

Так ценна молитвенная настроенность для собственного самосознания. Пастырь-молитвенник приносит великую общественную пользу, поднимая общее молитвенное настроение в пасомых. Церковное общество нравственно возвышается не столько проповедническими словами, сколько непосредственным примерным воздействием живой личности пастыря на окружающую его среду. Пастырское святое настроение усиливает дух благочестия в соприкасающихся лицах и влияет умиротворяюще на их страсти. «После того, как святой пройдет перед нами, – говорит Джемс, – мы не можем больше оставаться такими, какими были раньше»¹²⁹. Непосредственное, но сокровенное воздействие пастырей-молитвенников на верующую массу трудно учитывается, так как мало бросается в глаза, но оно огромно.

Молитва лично для каждого пастыря служит главным контролирующим средством при оценке его поступков и степени верности отношения его к пастве. Когда он усердно помолится об указании истинного направления своих пастырских мероприятий, тогда Сам Господь в совести его полагает корректив уклонений от нормы¹³⁰.

Усердно молящийся Господу пастырь в сомнительных положениях получает чувство одобрительности или предосудительности своих действий. Это тонкое чувство изникает из глубин его совести и отчасти изъясняет ему опытно, почему молитва называется у преподобного Григория Синаита «Богом действующим»¹³¹.

Под влиянием молитвенных упражнений пастырское настроение становится благодатным. Во всех видах деятельности пастыря-молитвенника мотивом трудов делаются Господь Спаситель и приведение людей к спасению Божию. Подобный пастырь в Господе Боге начинает полагать источник своих сил, отстраняет надежды на свои силы и, как Енох и Ной, ходит пред Богом (ср.: Быт. 5:24, 6:9), ища единственно славы Божией.

Частная молитва пастырей составляет подготовительный момент к возношению ими специально посреднической, соборной, молитвы с силой дерзновения. Частная молитва, все теснее приближая всякую пастырскую душу (молитву) к Богу, разогревает ее любовью к Нему и сама постепенно обращается в любовь Божию. В любви, – по словам апостола Иоанна Богослова, – нет страха. Любящий до того совершенства достигает, что имеет дерзновение (ср.: 1Ин. 4:18, 17). Ввиду этого молитва домашняя для пастыря должна быть дыханием его души, без чего бы он не мог и жить.

Потому архиепископ Симеон Солунский внушает пастырям, чтобы они ревновали о непрестанной молитве «как о проповеди, как о священнодействии, как о проявлении любви своей ко Христу Господу»¹³².

В «Книге о должностях пресвитеров приходских…» пастырская молитва за других специально называется «священнической должностью»¹³³. В сущности, молитва одна, но двусторонняя своим обращением к Богу то о нуждах самого пастыря, то о пастве. Непосредственно распространяясь на паству, в случаях пастырского посредничества она, вместе, влияет благодатно и на самого ходатая за людей. Посредническая молитва – специальная задача пастыря. Она – его преимущественная обязанность, потому что пастырь и поставлен быть посредником между Богом и людьми. Он должен молиться о людских грехах (см.: Лев. 16:34; Чис. 15:25), а в скорбных случаях народной жизни посреднически отводить от людей карающую руку Божию. Между притвором и жертвенником, – говорит святой пророк Иоиль, – да плачут священники, служители Господни, и говорят: «пощади, Господи, народ Твой, не предай наследия Твоего на поругание…» (Иоил. 2:17).

Выдающимися примерами пастырского заступничества за народ в Ветхом Завете являются молитвы Моисея и Аарона. Во время гнева Божия на «ропотников» Аарон выступил в стан с кадильницей, помолился и стал между мертвыми и живыми – и прекратилась гибель (см.: Чис. 16:48). Таких же примеров много описывается в жизни пророков Самуила (см.: 1Цар. 7), Ездры (см.: 1Езд. 9), Неемии (см.: Неем. 9), Иеремии (см.: Иер. 14), Даниила (см.: Дан. 9) и других. Пастырского предстательства от лица народа ищет Сам Господь. Искал Я, – говорит он устами пророка Иезекииля, – у них человека, который поставил бы стену и стал бы предо Мною в проломе за эту землю, чтоб Я не погубил ее, но не нашел (ср.: Иез. 22:30).

Из новозаветной истории известно, что Господь Спаситель молился о всех верующих (см.: Ин. 17:20), о всех Апостолах (Ин. 17:9–11, 17, 19), об апостоле Петре, дабы не оскудела вера его (см.: Лк. 22:32). Подобно Господу, святые Апостолы своей специальной задачей считали пребывать в молитве и служении слова (Деян. 6, 4), прилежно молились о вере и единодушии всех верующих (см.: Рим. 1:8–12; Еф. 1:16–17, 6:18–19; Кол. 4:3; 2Фес. 3:1; 1Тим. 2:1–2) и заповедовали им за ходатайством обращаться к пресвитерам Церкви (ср.: Иак. 5:14).

Таким образом, слово Божие ясно указывает обязанность пастырей приносить дары и жертвы свои и народа (см.: Евр. 5, 1–3), так как «должность молитися Господеви на священнический чин особливо возложена»¹³⁴. «Подлинно, никакая другая молитва, – замечает Златоуст, – столько не приличествует священнику, как та, в которой он больше молится и ходатайствует пред Богом о благе народа, нежели о своем. Если Иов, вставая от сна, тотчас творил столь обильные (молитвы) о своих плотских детях, то не тем ли больше мы должны делать то же ради наших духовных чад?.. Это знают посвященные в Таинства, как бывает у нас каждый день, и вечером и утром, как мы творим молитву за весь мир… и за всех, которым вверена власть»¹³⁵.

Отмеченный взгляд на исключительное значение священнической молитвы прочно держится в Православной Церкви. Из Требника видно, что весь уклад бытовой жизни может быть освящен иерейскими молитвами, положенными и на постройку дома, и на освящение оскверненного сосуда, и на всякие случаи из личной и общественной практики. По свидетельству отечественной гражданской истории, в годины междоусобия удельных князей враждующие стороны, каждая – свое духовенство, просили помолиться «о покорении под нозе их врагов и супостатов». В настоящее время наш народ чутко различает посредничество молитвы иерархических лиц. В многолюдных приходах он предпочитает посещение с молебном священника, но не диакона; в родительские субботы просит прочитывать поминания особенно – священника; на епископа же смотрит еще более мистически благоговейно. Миряне понимают и ценят в пастырях дар непосредственной близости к Богу и смотрят на них как на своих заступников в горе и разных обстоятельствах жизни. Ссылающимся на свою немощь священникам они обычно возражают так: «Вы у престола Божия, как можно вас равнять с нами, грешными мирянами».

Такая оценка пастырской посреднической молитвы совершенно правильна. Пастыри выдвинуты Богом и облагодатствованы предстательствовать лицо народа во время посреднической молитвы по дару хиротонии. Их личная святость и молитвенная настроенность еще более увеличивают народную веру в действенность их ходатайств пред Богом. Такой соподчиненный порядок в теле Церкви необходим с нравственно-психологической точки зрения. Нежелание всех нуждаться в ком-либо другом развивало бы общую гордость и обособление, а подчиненность неизбежно ведет к смирению, любви и дисциплине. «Для чего же нужна мне, скажет кто-нибудь, – пишет Златоуст, – молитва других, когда я сам буду деятелен… Затем тебе нужна, что ты считаешь ее для себя ненужною… Не возносись, чтобы не унизиться»¹³⁶.

При всем разнообразии форм посреднической молитвы их можно разделить на три вида: 1) келейные молитвы за народ; 2) молебные требы по разным жизненным нуждам; 3) богослужебные предстательства за паству от ее лица, начиная с Евхаристии и прочих Святых Таинств.

Раскрывая этот взгляд, Златоуст говорит: «Молитвы благодарения также общие, потому что не один священник приносит благодарение, но и весь народ. Получив сперва ответ от народа и потом согласие, что достойно и праведно совершаемое, начинает священник благодарение… все мы едино тело и столько же различаемся один от другого, сколько член от члена; чтобы мы не все возлагали на одних священников, но и сами пеклись о всей Церкви как о теле, всем нам общем»¹³⁷. В дру-гом месте своих творений Златоуст ставит богослужебные пастырские молитвы по значению равными Евхаристийным молитвам. Пастырь «молится за весь город, – восклицает он в своем слове. – Что я говорю «за город»? За всю Вселенную, и умилостивляет Бога за грехи всех, не только живых, но и умерших… Он так приступает к Богу, как бы ему вверен был весь мир и сам он был отцом всех, прося и умоляя о прекращении повсюду войн… о мире и благоденствии, о скором избавлении от всех тяготеющих над каждым бедствий, частных и общественных. А когда он призывает Святаго Духа и совершает Страшную Жертву и часто прикасается к общему всем Владыке, тогда, скажи мне, с кем наряду мы поставим его?»¹³⁸ Обязанность пастырей быть пред Богом представителями народа и низводить на него, ходатайственно, благодать Божию выдвигает интересный вопрос о том, как пастырям приобретать дерзновение веры в своих посреднических предстояниях Богу.

Специально пастырская молитва имеет посреднический характер. «Иерей Божий!– восклицает отец Иоанн Кронштадтский. – Верь от всего сердца, верь всегда в благодать, данную тебе от Бога молиться за людей Божиих: да не будет вотще в тебе этот великий дар Божий, которым ты можешь спасти многие души; скоро слышит Владыка твою сердечную молитву о людях и удобно преклоняется на милость к людям, как на молитву Моисея, Аарона, Самуила, Апостолов. Искупай всякий молитвенный случай – в церкви… в домах… везде и во всякое время помни о спасении людей Божиих»¹³⁹.

Практическое приложение этого идеального требования встречает немало затруднений. Хотя пастыри и непрерывно служат в храмах, вознося, по просьбам пасомых, заздравные, напутственные, заупокойные и иные молитвы, при всем том они служат чаще всего механически и выполняют требы или требуемые богослужебные чины несердечно. Служение их похоже на расчетливое отправление вынужденной обязанности, но не сопровождается живой, отечески искренней теплотой. При заказанных требах в большинстве случаев просители молятся гораздо усерднее своих официальных ходатаев пред Богом, которые редко приносят истинно посредническую молитву¹⁴⁰. Неосуществление идеального требования – быть действительными посредниками – средние пастыри могут искренно объяснить отсутствием в них достаточного дерзновения, напоминающего собою пророческое полномочие.

Такое объяснение имеет некоторую долю правды, но неверно в основе своей. Специальное призвание пастырское – представительствовать за людей – получает и способы осуществления по дару хиротонии. «Мы… молимся за вас, – пишет Златоуст верующим. – Правда, Павел по праву делал это, имея великое дерзновение пред Богом, а мы, – находясь в уничижении и не имея дерзновения; но так как мы поставлены на это, то и делаем то же самое, несмотря на то, что недостойны и ходатайствовать, и даже занимать место последних учеников. Именно вследствие того, что благодать действует и чрез недостойных, не ради их, но ради ищущих пользы, – и мы присоединяем наши (молитвы)»¹⁴¹.

Православный пастырь, облеченный правом дерзновенного ходатайства за пасомых в силу благодати посредничества, радикально отличается этим преимуществом и от протестантских, и от всевозможных сектантских руководителей. Его прямая обязанность быть ходатаем за паству не дает ему оснований ни сомневаться в своем праве посреднической молитвы, ни отказывать в ней просящим. Ради возношения ее он наделен неотступно действующей чрез него благодатью.

Подъем благодатного, молитвенного духа может и должен сделаться у него неотступным субъективным состоянием. В отсутствии горячего дерзновения его отчасти можно извинить – трудностью удерживать названную горячность, которая ослабляется от привычности и механизированности служения. При всем том утрата благодатного одушевления не оправдывается совершенно, никакими доводами. Отец Иоанн Кронштадтский и подобные ему пастыри всегда пламенели духом. Возможность возгревать и усиленно хранить горячее молитвенное дерзновение – не закрыта ни от одного, и самого слабодушного пастыря. Упражнения в тщательном возношении соборных молитв, конечно, еще не делают заурядных пастырей-посредников сразу Павлами из Савлов. Пастыри при этом могут даже слишком самоуверенно ревновать о спасении других, с самомнением, а в лучшем случае отягощаться бременем ходатайственной молитвы о пасомых до физических сердечных болей. Но подобные гипертрофии, впрочем, очень редки. Они – исключения. Гораздо чаще их – пастырские уклонения в теплохладность, даже до полного погашения молитвенного духа.

Чтобы возгреть в себе благодать дерзновения, пастырям уместнее всего возможно чаще приносить соборную и посредническую молитву, хотя бы чуждую как напряженного возбуждения, так и механической теплохладности. Средний, подручный всякому пастырю, способ молитвенного подвига заключается в умеренном напряжении. Его в состоянии выносить человеческая душа без надрыва: лучше всего, когда пастырь спокойно будет ходатайствовать за паству пред Богом, оставляя воле Божией исполнение своих просьб. Это есть так называемое смиренное дерзновение.

Его больше всего возгревает общий подъем духовной жизни, нравственная чистота и заботы об усилении и развитии частной молитвы. Поэтому-то в объяснение слов: Духа не угашайте (1Фес. 5:19) – святитель Иоанн Златоуст говорит: «Приняв этот свет, одни соделали его более ярким и ясным, как, например, Павел, как Петр, как все святые, а другие погасили, как пять дев»¹⁴². Погашает его нечистая жизнь… А «если я не имею дерзновения молиться за самого себя, то тем более за других. Ведь только тому, кто сам заслуживает одобрение и кто снискал Божие к себе благоволение, приличествует молить Бога о милосердии к другим. Напротив, как может ходатайствовать пред Ним за другого тот, кто сам оскорбил Его?»¹⁴³

Общий нравственный подъем повышает субъективную уверенность пастыря в действенности его молитв, оживляет в нем сыновнее дерзновение пред Богом, а главное, укрепляет горячность его веры, на которой вообще покоится сила дерзновения. Горячо верующему пастырю излишне рассудочно уверять себя в своих полномочиях. С дерзновенной молитвой к Богу он входит непосредственно по силе сердечных влечений.

Другим, не менее важным по силе и качеству, средством возвышения пастырского дерзновения служит вера самих просителей. Вид их детских обращений к Богу и святым, похожий на беседу лицом к лицу, отраженно вызывает дерзновение и в пастыре. Под влиянием сострадающей любви к своим чадам, скорбящим в своих человечески безнадежных положениях, он неожиданно для себя начинает переживать небывалый прилив веры и приобретает горячность молитвы за чад своих. «Превосходит нашу смиренность, – пишет Златоуст, – дело предстательства пред Богом… за стольких людей… Но так как я объемлю вас отеческою любовию, так как любовь дерзает на все, то я не только в церкви, но и у себя дома прежде всего творю молитву о вашем душевном и телесном здравии»¹⁴⁴.

Пастырское дерзновение немало может поднимать сама по себе соборность церковной молитвы. При виде собрания верующих пастырь как-то невольно оживает сердечно и загорается одушевлением. Это часто неожиданно сказывается у него повышенной крепостью веры и даже твердостью голоса на молитве.

Конечно, нельзя не отметить того, что нередко пастырская энергия возбуждается исключительностью положения церковного представителя в храме, где он может увлекаться тонким тщеславием, желанием производить на других впечатление. Отмеченную черту своеобразного самогипноза отмечает у молящихся в церковном собрании, например, преподобный Иоанн Лествичник, говоря: «Иное радование бывает в молитве у подвизающегося в общежитии; и иное у молящегося в безмолвии. Первое может быть немного смешано с возношением, а последнее все исполнено смиренномудрия»¹⁴⁵. «Псалмопение во многолюдстве сопровождается пленениями и парениями, уединенное же – не столько»¹⁴⁶.

Искренние и наблюдающие за собой пастыри решительно отгоняют от себя в соборной молитве тщеславное настроение, враждебное действию благодати. Они по голосу совести чувствуют в нем гипнотическое самовнушение, тонкую лесть и стараются устранить из своей души всякую тень самомнения, противореча возникающим внутренно помыслам тщеславия.

Искреннее одушевление у победивших тщеславие пастырей показывает, что пастырское дерзновение может загораться независимо от страсти. Объясняя это, Лествичник говорит: «От примера других рождается усердие»¹⁴⁷. Видимо, одушевление пастыря, имеющего молитвенное общение с народом, создается воздействием на него массы. Повышенный тон массовых религиозных переживаний верующих производит глубокую сосредоточенность и возбужденность душевных сил также и у пастыря. Равно и молитвенная обстановка в храме с большим удобством располагает его внутренно сосредоточиваться. В то время как одному ему дома можно помолиться сокращенно, противясь даже требованиям совести и уступая своей инертной и ленивой плоти, в соборной молитве, напротив, он необходимо бывает вынужден выполнять положенное уставом. Общественный характер богослужения невольно заставляет пастыря соблюдать чин молитвы в той или иной мере и сосредоточиваться на ней, борясь с рассеянностью и раздвоением. В храме он объединен духом с верующими и является своего рода центром собрания, в котором сходятся молитвы всех присутствующих на богослужении, как радиусы в центре круга. Вера других возбуждает веру и у пастыря. Посредствуя между паствою и Господом на соборной молитве, пастырь лично чувствует общую собранность духа, что движет его дерзновенно просить у Господа милостей для чад духовных во имя любви и веры их.

О подъеме субъективной пастырской психики на общественных церковных собраниях прекрасно высказывается Златоуст, говоря: «Чего не может получить тот, кто один молится сам за себя, то он получит, молясь в собрании многих. Почему? Потому что если не его собственная добродетель, то общее единодушие будет иметь великую силу… Соединимся поэтому друг с другом, свяжем себя взаимно узами любви»¹⁴⁸. Бог тронется совокупною молитвою не ради многочисленности совершающих ее, но ради добродетелей веры и любви многих.

Собственно, последнего объяснения причины истинно богоугодного воодушевления пастыря следует искать именно в Боге и благодати Его. Где благодати возможно наитствовать, там она и является. Настроение же веры, любви и смирения наиболее благоприятно ее нашествию. Когда приходит Господь Единица в души, тогда исчезает количество душ, соединенных в один дух. Следовательно, глубочайшая основа пастырского воодушевления и дерзновения кроется в таинственном действии благодати Божией и содействии пастырю религиозного подъема верующих, соборно молящихся с ним Богу. Среди прихожан, скорбящих, но горячо верующих и объединенных духом любви, и сам пастырь растет духом ревности. Особенно в моменты войн, эпидемий, засух и тому подобных бедствий, где молитва за народ явно для него самого приобретает силу особенную пред Богом. Об этом свидетельствуют ему часто те, за которых он молится. Даже отцу Иоанну Кронштадтскому мысль о действенности его молитвы в первый раз была подсказана одной скорбящей женщиной, просившей его ходатайства о ней пред Богом. Отец Иоанн сначала отказывался исполнить ее просьбу по смирению, но, убежденный ее просьбою и верою, приступил с пастырской молитвой к Богу и был услышан. Впоследствии, чем больше от него просили молитв и чем больше он видел скорбей, тем более разгорался огонь его молитвы, воспитываемый Церковью. Подобно тому и рядовой пастырь может побуждаться к дерзновению – то исключительностью момента молитвы, то верой просителей и смиренным чувством своего сердца. Если в нужное время он не находит в себе силы дерзновения, то и в данном случае он не должен отказывать просителям в ходатайственной, хотя бы в спокойно благодатной, молитве. Молиться за руководимых им, безусловно, обязывает пастырское положение. Результаты же своего ходатайства пред Богом он пусть всецело предаст воле Божией. Господь иногда чудотворит ради одних пламенно верующих, которые просят пастырского посредничества, и даже за их веру вознаграждает и самого пастыря-ходатая.

Чрез молитву за других у пастыря явно растет любовь к пастве, крепнет собственная вера и, таким образом, труд его вознаграждается сторично (см.: 2Тим. 2:6). Применительно к этому Лествичник пишет в 28-м слове: «Если кто-нибудь просит тебя помолиться об нем, то, хотя ты и не стяжал еще дара молитвы, не отрицайся. Ибо часто вера просящего молитвы спасет и того, кто молится об нем с сокрушением сердца»¹⁴⁹. «Никогда не переставай, – пишет тот же Лествичник уже прямо к пастырю, – очищать души и… тела оскверненные, чтобы ты мог с дерзновением искать у доброго Подвигоположника венцов не только за труды о себе, но и за души других. Видел я одного немощного, который, укрепившись верою, очистил немощь другого немощного, помолившись за него с похвальным бесстыдством и положив душу свою за душу ближнего… чрез исцеление ближнего он исцелил и самого себя. Видел я и другого, который сделал подобное этому, но с возношением; и ему сказано в обличение: Врачу! Исцелися сам (ср.: Лк. 4:23)»¹⁵⁰.

Отец Иоанн Кронштадтский также напоминает пастырю: «Везде и во всякое время помни о спасении людей Божиих, и стяжешь великую себе благодать Божию»¹⁵¹.

Ему необходимо избегать самомнения, если Господь услышит его молитву и дарует просимое, и сознавать во всех чудесах действие благодати и милости Божией. Собственно, только одни истинно смиренные пастыри получают от Бога дар чудотворной молитвы, как способные употреблять его безопасно для своей души. Немощные же, не вмещающие высоты дара, удостаиваются меньшей силы молитвы, и притом скрытой от собственного наблюдения. Отсюда общее для пастырей правило таково: заметивши плод своей молитвы, немедленно самоукорением смирять себя. «Не возносись, – пишет Лествичник, – когда ты молился о других и был услышан, ибо это вера их подействовала и совершила»¹⁵².

Так общий нравственный подъем, смирение, любовь к людям и вера пасомых являются в совокупности главными факторами, при наличии которых пастырь приобретает от Бога дар дерзновенной посреднической за паству молитвы. Частный путь воспитания каждым пастырем личного молитвенного настроения можно представить в следующих подробностях.

На ниве Христовой истинные пастыри-молитвенники, к сожалению, довольно редки. Молитвенный подвиг сам по себе труден и встречает препятствия к своему осуществлению в человеческом несовершенстве, с одной стороны, и, с другой – в отвлечениях от Бога, производимых врагом человеческого рода.

Первым созидателем молитвы, в объективном смысле, является благодать Божия, а субъективная причина молитвенных успехов лежит в свободных человеческих усилиях молиться. Господь дает молитву молящемуся (1Цар. 2, 9) и просящему молитвенного дара. Ищущий навыка богоугодно молиться должен усердно просить о том Бога. «Молитва, – по словам преподобного Мелетия Исповедника, – учителя не требует, но тщания, но рачения и особенного усердия; и бывает учителем ее Бог»¹⁵³. «Будь мужествен во всех случаях, – внушает также Лествичник, – и Сам Бог будет твоим учителем в молитве»¹⁵⁴. Нельзя словами научиться зрению, поскольку это есть природная способность.

Так и «благолепие» молитвы нельзя познать от одного учения, потому что молитва в самой себе имеет Учителя – Бога, учащего человека разуму (ср.: Пс. 93:10), дающего молитву молящемуся (ср.: 1Цар. 2:9).

Очевидно, Господь сообщает благодать молитвы за подвиг и глубокое старание человека выразить со своей стороны все зависящее принуждением себя ко внешней и внутренней молитве.

Жаждущим получить и удержать благодать молитвы в конце концов свыше дается горячность духа в молитвенных обращениях к Богу.

«Сколько есть сил, – учит преподобный Макарий Египетский, – да принуждает себя постоянно пребывать в молитвах»¹⁵⁵. Постепенно труд обратится в легкую привычку по благодати Божией. «Господь, видя такое его произволение… сотворит с ним милость Свою… исполняя его Духом Святым. И таким образом без принуждения уже… всегда будет он в самой истине исполнять заповеди Господни, лучше же сказать, – Сам Господь совершит в нем заповеди Свои»¹⁵⁶, усовершит и молитву его.

Несмотря на изложенный закон молитвенного подвижничества, нередко горячая молитва промыслительно делается уделом и не особенно высоких подвижников ради их большего привлечения к Богу. Так как они не в состоянии удерживать столь высокий дар, то благодать высокой молитвы вскоре от них отступает, сообщив им опыт блаженной жизни в Господе.

О временном молитвенном даре говорится у преподобного Макария Египетского в таких словах: «Если кто, – не имея молитвы, принуждает себя … то иногда по прошению его дается ему благодатная молитва, даже отчасти в упокоении и веселии»¹⁵⁷. Эта молитва не может удержаться долго, потому что у такого человека недостает зрелой любви к Богу, ни должного смирения от превозношения особенным даром, ни простоты, ни благости к людям, которая охраняет полученные дары и питает их. Поэтому Господь скоро отнимает душевную молитву, дабы человек почувствовал ее ценность и сначала сделал себя способным сохранить дар. «Каждому, кто приневоливает и нудит себя… к молитве, надобно также принуждать себя и к любви, и к кротости, и ко всякому терпению»¹⁵⁸ и прочим добродетелям. В противном случае человек «утрачивает… благодать, или приемлет и падает, или не преспевает от высокоумия»¹⁵⁹. Особенно важно ищущему совершенной молитвы – смирение, потому что «смиренный никогда не падает, да и куда ему пасть, когда он ниже всех?»¹⁶⁰

Необходимость для успеха в молитве общего нравственного подъема, сверх прямого напряжения в молитве, видна сама по себе. Молитва есть общение с Богом, требующее вместе с верой – чистоты сердца и усилий воли. Она стоит в связи с состоянием всей верующей души. Отсюда естественно вытекает необходимость для несущего подвиг молитвы во всем добром – напрягать себя в свою меру вопреки желаниям сердца и лености плоти. Это напряжение не должно выходить за границы возможности, ни соединяться с порывом в мир созерцаний души, не укрепившейся еще в исполнении заповедей Господних. Неумеренное напряжение сменяется обычно реакцией, доходящей до отвращения к духовным вопросам, до болевых физических ощущений во время мышления о высоких предметах и, наконец, до окончательного умоисступления. Подобная реакция, хотя бы и в слабых проявлениях, расслабляет духовную жизнь ревнителей молитвы и ведет их к унынию, сердечной чувствительности, отчаянию, неверию и даже к разврату. В обучении молитве лучше идти несколько медленнее, чем хотелось бы, но безостановочно. Кто же из подвижников берется за непосильное «делание», тот лишается всего приобретенного дотоле долгим трудом.

Известную постепенность в подвиге молитвы пастырь должен и сам хранить, и других наставлять к тому же, стремясь быть при этом добрым, смиренным, терпеливым, чистым и простым. «Тем, которые по духовному младенчеству, – учит преподобный Макарий Египетский, – не могут вполне посвятить себя любви духовной, надлежит принять на себя служение братиям с благоговением, с верою и со страхом Божиим и служить как Божией заповеди»¹⁶¹.

Впрочем, современному пастырю опасны не столько передержки в напряжении молиться и увлечение мистикой, сколько равнодушие и теплохладность в молитве. Ему следует беречь каждую возможность помолиться в храме или дома.

Как будто, на первый взгляд, одно внешнее хождение в храм мало развивает молитвенный дух. Но если взглянуть на дело глубже, то окажется, что слияние души с молитвой Церкви все более и более раскрывает душу пастыря в молитвенном отношении. К церковной молитве обычно подготовляет его выполнение домашнего молитвенного правила, о чем скажем ниже.

В пастырском словоупотреблении термином правило обозначается Чинопоследование ко Святому Причащению. Оно состоит из нескольких канонов, акафистов и молитв пред Причастием. Вычитка перечисленных молитвословий с пониманием и сердечным чувством подготовляет пастыря к совершению Литургии. Правда, молитвенно настраивает его, помимо правила, и предшествующее Евхаристии богослужение и сама Литургия. Но правило ко Причащению особенно близко направляет его мысли и чувства к сознательному благоговейному совершению Бескровной Жертвы. Канон и акафист Спасителю в правиле ставят совершителя Таинства Евхаристии как бы на суд Самого Господа и в сознание величия богообщения для причастника. Канон и Последование ко Святому Причащению еще глубже погружают пастырскую душу в созерцание значения Тела и Крови Христовых, восприемлемых каждым верующим человеком. Прочие каноны из правила влияют подготовительно на пастыря – каждый в своем роде. Канон Божией Матери оживляет мысль его о Боговоплощении, Ангелу Хранителю и святым дня – усиливает сознание личной греховности и недостойного дерзания на Причащение.

Ввиду своего очевидного значения правило должно быть выполняемо каждым литургисающим пастырем прежде совершения Таинства. По вопросу о форме и нормальном объеме правила говорит собственно Литургия. Она рассматривает все редакции, состав, время и место происхождения уставов о правилах. Пастырское богословие ограничивается в данном отношении лишь психологически основательным разбором взглядов о количественной норме вычитываний пред Литургией, настраивающих пастыря в должной мере к священнодействию.

Первоначально церковные уставы, а в том числе и правила, слагались в цветущий период жизни монастырей. Тогда норма их была установлена, естественно, высокая. Когда же монашество, духовенство и миряне стали понижать молитвенную сторону своей жизни, то уставы склонились к сокращению обязательных молитвословий, подлежащих вычитыванию пред Таинством Евхаристии. Благодаря этому возникли разночтения по поводу, например, чтения акафиста Божией Матери. Один устав считает для готовящегося ко Причащению вычитывать акафисты Спасителю и Божией Матери всякий раз неукоснительно. Второй устав обязывает непреложно читать акафист Божией Матери только в субботу. Третий совсем умалчивает об акафистах, кроме акафиста Божией Матери под субботу. Уставные разногласия, касающиеся количества обязательно вычитываемых пастырем акафистов и канонов, характерны тем, что свидетельствуют о приспособлении уставов к наличной церковной жизни. Хотя этот недогматичный вопрос регулируется многообразно, тем не менее здесь недопустима полная неопределенность границ личной свободы. Выходом из такой разноречивости суждений может быть избрание законом какого-то среднего пути молитвы пред Причащением. На Валааме от причастника требуется, кроме выслушивания уставных, предлитургийных служб, чтение и слушание на повечерии трех канонов: Спасителю, Божией Матери, Ангелу Хранителю – и одного акафиста по выбору. То же правило было принято Саровской пустынью и Рижским Свято-Троицким Сергиевым монастырем. Каноны седмичным святым в монастырях прочитываются за утреней, в своем месте. В приходах они выпускаются. Поэтому Известие учительное поставляет приходскому пастырю в обязанность присоединять канон седмичным святым.

Приведенный Валаамский устав наиболее рационален. Сокращение его до простого чтения одних трех канонов нежелательно, так как не создает достаточной подготовки у причастника к Таинству. На чтение акафистов Спасителю и Божией Матери затрачивается, сравнительно, мало времени, а умилительное влияние их на душу огромно. Частое повторение сладчайшего имени Иисус и имени Божией Матери вводит читающего в живое общение и отношение к Спасителю и Богоматери и сосредоточивает внимание на высоких истинах Домостроительства Воплощения.

В настоящее время ревнителей увеличения правила крайне мало, и приходится больше опасаться за сокращение пастырями даже умеренного правила. Конечно, чрезвычайная усталость, вопиющая болезненность, спешность и другие основательные мотивы могут служить некоторым извинением опущений. Но когда несоблюдение правила переходит всякие границы и нормы и когда пастыри ради экономии времени в течение вечерни и утрени безотрывно в алтаре читают уставное последование, тогда они перестают быть посредниками верующих в храме, их возгласы, механические и краткие по чину службы, Господу неугодны и молящихся не воодушевляют, а в самих произносящих оставляют чувство сердечной скованности и безблагодатности.

Пастыри в городах делают еще хуже. Они не только вычитывают за богослужением лишь три канона, но иногда ничего не вычитывают. В этом откровенно признаются сами опустившиеся священники. Известие учительное предусматривает бесправильность, но только в исключительных случаях. Здесь мы читаем: «Аще же в нуждных иерей человеческому спасению духовных вещех себе упраждняя, сиесть, слушанием исповеди больных или здравых, или Причащением, или Крещением больных, времени же приспевающу Божественныя службы, правило оставити принужден будет, не согрешит»¹⁶². Но и в этом случае, как читаем далее в Известии учительном, пастырь «по Божественней Литургии оставленное все да совершит: молитвы же ко Причащению неотложно да глаголет пред Литургией»¹⁶³.

С точки зрения приведенного указания не в меру ревностны те пастыри, которые отказываются литургисать для собравшегося народа без чтения правила, когда предварительно были заняты Исповедью и неотложными требами. Они вправе завершить чтение после Литургии. С другой стороны, опущение по усталости от домашних дел или по одной лени подводят преступно небрежных пастырей под Божие осуждение. Если им непосильно даже сокращенное чтение трех канонов, то они могут отлагать часть до утра, но вычитывать положенное неопустительно.

Безответственное, неблагоговейное отношение к церковному чинопочитанию понижает пастырское молитвенное воодушевление. От невозгревания святых чувств правилом в душах распущенных пастырей постепенно гаснут последние искры молитвенного настроения.

Развитию способности молиться препятствует не только сознательно беспечное отношение к правилам, но и частое демоническое искушение. Душу молящегося пастыря, как и всякого христианина, нередко обуревают всякие помыслы. Источник их, по свидетельству подвижников, – козни злых демонов. «У кого попечение о большем добре, – говорит преподобный Макарий Египетский, – того большему искушению подвергает лукавый»¹⁶⁴. У таких лиц часты внезапные «сон, уныние, тяжесть в теле, преобладание помыслов, непостоянство ума, расслабление и прочие начинания злобы, а потом скорби и восстания самих лукавых духов… не допускающих приблизиться ко Христу душу, которая поистине непрестанно взыскует Бога»¹⁶⁵.

Поддаваясь описанным искушениям совне, пастыри начинают разрешать себе непозволительное невнимание к правилу. Они оправдывают свои ощущения переутомлением, болезненностью, откладывают чтение на утро и даже на другой день. Что здесь явное искушение, легко проверить. Действительное изнеможение готовящегося ко Причащению остается и даже увеличивается и при решимости прочитать правило. Но если это искушение, то при некотором напряжении исполнить положенное мнимая сонливость пропадает.

Во избежание небрежности и искушений опытные пастыри советуют в селах часть правил читать непосредственно после повечерия в самом храме. В городских церквах, где бывает всенощное бдение, можно читать правила пред богослужением, а вечерние молитвы пред сном. В крайнем случае можно чтение всего правила перенести на утро, если до Литургии достаточно времени вычитать его.

Среди пастырей встречается много лиц, допускающих особый компромисс в угоду своей лени: это – вычитывание правила механически. Им страшно опуститься до полного нечувствия и беспечности, но и нежелательно молиться принудительно. Они, в виде выхода из положения, избирают путь формального исполнения требований Церкви. С этой целью читают положенное маломысленно, холодно, быстро и без напряженного внимания и чувств. Привычка так относиться к правилу делает их буддийскими, своего рода молельными, «мельницами». Это опасно для вращающихся непрерывно в области молитвенных правил. Избавиться от полумертвого, механически равнодушного отношения к правилам нельзя иначе, как только напряжением внимательно молиться, несмотря на нежелание сердца. Благодать Божия не содействует нерадивым. «Внемли, о иерей Божий!– говорит отец Иоанн Кронштадтский. – Тебе приходится часто разглагольствовать с Богом по готовым молитвенным образцам, да не ульстиши языком твоим, устами говоря одно, а на сердце имея другое или говоря и не сочувствуя тому, что говоришь… Смотри, помни: великое дело беседовать с Богом, непрестанно на нас взирающим… Помни: за все Бог будет судить тебя… Внемли, внемли себе, своим помышлениям сердечным, о иерей Божий»¹⁶⁶.

При этом отец Иоанн дает замечательный практический совет, основанный на опыте: «Когда совершаешь молитву, правило, особенно по книге, не спеши от слова к слову, не прочувствовавши его истины, не положивши его на сердце, но сделай и постоянно делай себе труд чувствовать сердцем истину того, что говоришь; сердце твое будет противиться этому – иногда леностию и окамененным нечувствием к тому, что читаешь, иногда сомнением и неверием, каким-то внутренним огнем и теснотою, иногда рассеянностию… не будь самолюбив, побеждай сердце твое, дай его Богу в жертву благоприятную: Даждь ми, сыне, твое сердце (Притч. 23:26) – и твоя молитва сроднит, соединит тебя с Богом… Тебе хочется скоро кончить молитвенное правило, чтобы дать покой утомленному телу? Сердечно помолись – и заснешь самым спокойным, тихим и здоровым сном. Не поторопись же помолиться кое-как: выиграешь на полчаса молитвы целых три часа самого здорового сна»¹⁶⁷. «Допустивши молитву нерадивую, не от всего сердца, – не заснешь… пока не выплачешь своего греха пред Богом. Не со всеми это бывает, а с усовершившимися»¹⁶⁸.

Теплохладных пастырей никогда не мучит ни их теплохладная, механическая молитва, ни сокращенная без уважительных причин. Чрез это они собирают себе осуждение в День гнева. «Если кто молится Богу просто, как попало, будто мимоходом, без страха… для того несет ущерб… терпит… вред, гнев Божий, отвращение Божие, изгнание Божие. …гораздо лучше бы было для такого, если б он совсем не молился… нет большего греха, как молиться Богу с презорственным небрежением»¹⁶⁹.

Иногда пастырская холодность в совершении богослужебных и частных молитв и правил происходит независимо от воли молящегося пастыря. Он, несмотря на все душевное напряжение, только понимает читаемое, но сердечно не в состоянии его прочувствовать. Это очерствение сердца может вызываться искушением, по попущению Божию, может производиться житейской суетливостью пред молитвой и другими исключительными причинами.

Невольную омертвелость необходимо терпеть без смущения, тщательно исполнять положенное правило, а остальное предоставить Божией воле. От человека Господь требует лишь возможного усилия, а плоды молитвы являются единственно по Божией милости и дару. Святые Отцы даже запрещают искать молитвенной теплоты во избежание прелести или уныния. Наша обязанность и долг пред Спасителем – с посильной ревностью совершать свое правило без чаяний особенных состояний. Если нечувствие происходит не от небрежности, а от утомления, тогда лучше помолиться кратко и горячо. «Если же продолжительная молитва несовместима с горячностью духа, – учит отец Иоанн Кронштадтский, – лучше сотворить краткую, но горячую молитву. Припомни, что одно слово мытаря, от горячего сердца сказанное, оправдало его… Главное дело – живая вера сердца и теплота раскаяния во грехах»¹⁷⁰. Только (в случаях сокращений правила) следует блюсти осторожность и не оправдывать послаблений ложными мотивами лукавой воли. Исключения подобного рода, по мысли епископа Феофана Затворника, допустимы только духовно окрепшим лицам, а не начинающим спасаться.

Некоторые пастыри, извиняя свою холодность к домашней молитве, говорят, что молитвой является всякая добрая деятельность во имя Божие и что ученые и учебные занятия служат им заменой молитвы в узком смысле слова. Такое понимание – произвольно, несовместимо с опытом святых Отцов и истинных молитвенников. Правда, добрые дела во славу Божию, с памятованием Его имени, могут быть названы молитвенным состоянием, но они легче в большинстве случаев творятся, чем чистая молитва. Богословствовать о высоких истинах веры, читать слово Божие и святых Отцов, заниматься также совершением тех или иных добрых дел можно долго и без особенного труда. А молиться – в собственном значении этого слова – значительно труднее, так как тогда неожиданно охватывают душу молящегося лень, расслабление, рассеянность и нередко сонливость. Действенность молитвы выше действия всяких добрых занятий уже по одному тому, что молитва поставляет человека в непосредственное отношение к Богу, после чего иногда наступают великие утешения совести. «Тот, кто предпочитает больше сидеть за чтением, нежели научаться молиться как должно, – по словам преподобного Симеона Нового Богослова, – находится в прелести… таковый – бесчувствен»¹⁷¹. В силу этого высокие молитвенники не попускали себе отрываться от молитвы ни для каких, хотя бы и добрых, дел. Подражая им, пастырь имеет право оставлять домашнюю молитву ради любви к ближним только в действительно важных случаях. Внимательное отношение к молитвенным упражнениям постепенно вводит его в подлинный дух молитвы. Следы этого развития наиболее ярко выступают в силе соборной молитвы.

Общественная молитва обычно возносится к Богу пастырем, предстательствующим пред Богом от лица верующих. Долг пастыря – держаться на молитвенно-богослужебных собраниях, в той или иной мере, церковной уставности.

В городских и сельских храмах уставность, за малыми исключениями, совершенно игнорируется. Богослужебный чин всюду количественно сокращен до крайности, и самое понимание принципа уставности в приходских наших храмах почти утрачено. Еще Литургия везде совершается одинаково по невозможности изменить ее. Зато прочие службы, начиная с вечерни и утрени, превратились в приходах буквально в какие-то схемы, остовы без церковно-художественного и неисчерпаемо богатого содержания. Приходские пастыри оставляют неизменяемую часть названных служб неприкосновенной. Постоянно же меняющиеся стихиры, каноны, кафизмы, антифоны, евангельские стихиры, то есть всякие новые заимствования из Октоиха, Миней и Триодей, ими почти всецело опускаются. Между тем именно изменяющаяся богослужебная часть разнообразит, одушевляет богослужения и настраивает молящихся каждый раз своеобразно. К сожалению, постоянные богослужебные части теперь выдвинуты на первый план как удобные для концертных и сольных исполнений, вызывающих у предстоящих эстетические, но никак не молитвенные чувства. Истинно религиозному человеку такие безуставные службы тяжелы и даже подчас невыносимы.

Пастырями забыта одна основная литургическая истина, что собственно стихиры, антифоны, подобны и другие изменяющиеся богослужебные молитвы необыкновенно украшают и разнообразят церковные службы. Положенные для них превосходные по красоте напевы вполне соответствуют их содержанию. Своим исполнением они не отвлекают внимания от слов, а приковывают к ним. Уставное чтение и пение придают богослужебному чину невыразимую трогательность и истовость. А длительность службы при этом становится незаметной и неутомительной.

После таких богослужений все выходят молитвенно одушевленными и исполненными глубокого назидания. Церковный устав, например, делит службы святым, сообразно значению их подвижничества для Церкви, на службы с бдением, полиелеем, великим славословием. Теперь, когда от устава остались одни рамки, нельзя усмотреть всей мудрости и красоты церковных установлений. Восстановление стихир святому за утреней на «Хвалитех» и заканчивание службы великим славословием вызывает особое праздничное чувство. Еще торжественнее настраивают полиелейные богослужения – с уставными чтениями из святых Отцов, Прологов, Синаксарей. Богатое молитвенное разнообразие в общественном богослужении отражается и внешне: неодинаковым освещением храма, различием цвета церковных облачений, например зеленых преподобнических (символ мирного подвига среди пустынь и зеленых лесов), красных мученических (символ страданий), голубых и белых богородичных (символ лазурного неба и девственной чистоты), золотых Господских (символ торжества). Уставом разнообразится, согласно дням года и праздникам, также употребление пищи, – то постной, то с разрешением вина, елея, рыбы и прочее. Все это, взятое вместе, создает характерный и глубоко интересный церковный быт. Придерживание его условий делает весь церковный год сплошным таинством веры, благодатно настраивающим и пастыря, и его паству.

«С какой любовью материнскою…- замечает отец Иоанн Кронштадтский, – Церковь ежедневно как бы носит нас на руках своих, вознося о всех нас непрестанные молитвы ко Господу – вечером, в полночь, утром и около средины дня… Блаженны те священнослужители, которые понимают эту любовь и это попечение Церкви о спасении чад ее и стараются усвоять дух ее, жить этим духом… в Церкви и вне ее… со вниманием сердечным и с благоговением совершают молитвы, песнопения и священнодействия церковные, памятуя, что чрез все это спасаются и они сами, и паства их»¹⁷².

Забвение уставности пастырями сравнодушивает верующих к службам или, в худшем случае, приучает их довольствоваться певческими концертами. В заботах о молитвенной стороне богослужения всякий пастырь должен обратить внимание на богослужебную уставность. Конечно, устав догматического значения не имеет. Его цель – удовлетворять идеальной религиозной психологии приспособительно к наличному состоянию молящихся. Не люди для устава, а устав для них.

Поэтому пастырь, организатор уставных служб, обязан считаться с человеческой немощью. На первых порах применения устав может быть утомителен, скучен, непонятен и чужд духу, и вводить его целесообразнее всего умеренно и постепенно. Хорошо начать бы с ограничения партесного пения за счет увеличения пения стихир и чтения части канонов. Придерживаться устава следует твердо, но без чрезмерного ригористического удлинения. Иначе молящиеся начинают отягощаться, раздраженно роптать и неодобрительно отзываться о пастыре-уставщике, говоря: «Всем он хорош, да уж очень долго служит… заморит совсем!» Без приспособления устава к силам верующих обойтись никак нельзя, как показывают примеры Златоуста и Василия Великого, сокращавших Литургии ради немощных. Где положить предел приспособлениям, сказать трудно. Искренно молитвенное настроение пастыря и рассудительность сами подскажут ему меру возможного приближения к уставу.

Посильное осуществление этой задачи увеличит посещаемость храма верующими и вызовет любовь к богослужениям, истово и молитвенно совершаемым. Когда читающие и поющие в храме переживают произносимое и пастырь делает возгласы в чувстве живого общения с Богом, тогда количественное расширение богослужения вместе с качественным совершением его облегчает утомление молящихся и возрождает любовь к уставности.

Надобно сознаться, что богослужение у нас выполняется далеко не всегда безупречно. Долг пастыря – заботиться о том, чтобы пение и чтение в храме было разборчивым, – не торопливым и не растянутым, и чтобы верующие правильно полагали на себя крестное знамение. К сожалению, духовная слабость, теплохладность, многозанятость, чрезмерная суетливость увлекают очень многих пастырей к механическому произношению богослужебных молитв и возгласов, в котором не слышится живого отношения к Богу и сердечного участия. Когда поверхностное служение не затрагивает пастырского сердца, тогда создается впечатление, что пастырь служит не для Бога, а по нужде и обязанности. Подобная механичность охлаждает молящихся, и от их чутких душ пастырь никак не скроет своего холода.

Учитывая это, некоторые пастыри пытаются восполнить недостаток настроения искусственно. Для этого они прибегают к драматизму служения: читают молитвы разговорно, а не речитативно, сгущают выразительность подчеркиванием известных слов, задерживают или ускоряют произношение, пользуются голосом, то усиливая его до громогласного возвышения, то ослабляя слащаво до полного понижения и едва слышного затихания. Все это применяется для возбуждения молитвенного настроения предстоящих. Свободное от возгласов время пастыри в алтаре иногда проводят или в беседах с кем-либо, или в рассеянных думах о постороннем; случается даже, что, в скуке дожидаясь нового возгласа, они позволяют себе сквозь переплет Царских врат определять количество и состав присутствующих в храме.

Искушение драматизировать служение прельщает многих священнослужителей, обладающих красивым и сильным голосом, и увлекает не только тщеславием, но иногда и добрым желанием послужить Богу и ближним естественными своими дарами. Драматизм безусловно недопустим из тщеславных мотивов. Он греховен, отгоняет Божию благодать и сокровенно отражается на служителях неблагоприятно. Что касается драматического служения из добрых мотивов, то оно как выражение надежд на естественное дарование ставит за богослужением в центр всеобщего внимания пастырскую личность – вместо Господа. Манера драматизации обычно применяется лицами, увлеченными искусством и самомнением. Здесь выступают рельефно тонкий вид самонадеянного тщеславия и усилие показать себя, что, безусловно, препятствует воздействию Божией благодати.

Требование от пастыря надлежащей скромности служения в храме не означает того, что он должен служить безразлично, монотонно и нетщательно. Он может использовать в данном случае и дар голоса, и дикцию, только перенесши центр своей души к Источнику молитвы – Богу. При наличии молитвенного настроения и голосовых способностей ему не вменяются в грех тщательность и звучность произношения, чуждые приторно-фальшивой искусственности. Главное для него – хранить благодатное состояние духа, да совершается священнодействие во славу Божию. Кто из пастырей обуздал порывы личного тщеславия, тот с сыновней свободой и благоговейным дерзновением, конечно, может за общественными богослужениями употреблять естественную выразительность речи и красоту голоса.

Встречаются в пастырской среде иногда явления, обратные указанным выше. Некоторые пастыри в храме служат чрезмерно робко и застенчиво – то в силу вражеского искушения, то под влиянием скрытого тщеславия. «Когда смущение и какое-то бессилие сердца, – учит отец Иоанн Кронштадтский, – препятствуют тебе произносить… слова молитв, тогда сочти это смущение и бессилие за мечту вражию (демонскую), отбрось уныние, малодушие и робость и о имени Господни говори не торопясь, спокойно и намеренно громче, – и ты одолеешь смущение и бессилие и получишь бодрость и силу. Верующему и уповающему все возможно. Надо бороться и побеждать»¹⁷³.

Следовательно, основными чертами пастырского настроения во время богослужения должны быть – смирение и молитвенность, а все остальное маловажно. Потому Православная Церковь во избежание всевозможных соблазнов и узаконила ровное, речитативное, хотя и выразительное служение. Собственно, драматизм наиболее свойствен католическому и протестантскому служению, особенно американскому. Сентиментальное искусничанье и вольность католических ксендзов и лютеранских пасторов решительно противоречат смиренно-благоговейному духу Православия.

Нельзя отрицать того, что у нас, православных, бывали исключительные примеры (отец Иоанн Кронштадтский) особенного служения. И Православие не запрещает некоторой пастырской индивидуальности при совершении общественной молитвы. Но оно приняло и норму общеобязательную, тон служения прочувствованно ровный, спокойный и смиренный, благотворно влияющий на молящихся. Наоборот, искусственно возбужденное настроение пастыря в служении нервирующе действует и на богомольцев. Драматизм мешает спокойно молиться. Если источник мирной молитвы лишь в благодати Божией, то православный пастырь обязан всегда заботиться о спокойном, благодатном настроении пасомых и, со своей стороны, устранять все то, что их могло бы смущать, тревожить и развлекать.

Таким образом, в теле церковной уставности душою необходимо считать благоговейное, мирное настроение пастыря и паствы.

Пастыря-молитвенника нельзя представить себе без одушевления любовью к Богу и людям. «О иерей! – говорит отец Иоанн Кронштадтский. – Да будет существом души твоей непрестанная неотпадающая любовь». Любить всех пастырю необходимо ежеминутно и ежемгновенно, молится ли он в храме и дома, совершает ли Таинства, вступает ли в общение с прихожанами, трудящимися, учащимися, со взрослыми или детьми. Настроение любви должно быть у него неотступным, особенно при совершении Божественной Литургии, которая вся есть Таинство бесконечной любви Божией к роду человеческому. «Истинного пастыря, – внушает преподобный Иоанн Лествичник, – укажет любовь, ибо из любви предал Себя на распятие Великий Пастырь»¹⁷⁴.

Быть любвеобильным пастырем – значит жить всецело для своей паствы, ставить ее всегда на первое место, а свою пастырскую личность забывать и считать себя лишь слугою и попечителем паствы. Кто из вас больше, – учил Господь святых Апостолов, – будь как меньший, и начальствующий – как служащий (Лк. 22:26; ср.: Мф. 20:26–27). Добрый пастырь, по притче Господней, о том только и печется, как бы напитать своих овец (см.: Ин. 10:10–11). Таким Добрым Пастырем был, прежде всего, Сам Спаситель, сказавший о Себе: Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих (Мф. 20:28; ср.: Мк. 10:45). Все пастырское Христово служение, в сущности, было пасением овец, завершенным положением души за други (ср.: Ин. 15:13) на Кресте.

Истинные преемники Господа Спасителя подобно Ему всю свою жизнь отдавали пастве. Для образца стоит вспомнить любовь к духовным чадам апостола Павла. Чувством любви он руководится во всех отношениях к пастве, обличает ли ее в проступках, убеждает ли к добру, одобряет ли в подвигах веры. Перечитывая его послания, можно видеть, как сильно он любил руководимых своих верующих. Дабы выразить силу своей привязанности к ним, он не только говорит о любви в превосходной степени: Излишне вас любя (ср.: 2Кор. 12:15), но сравнивает ее с родительскою любовию, выше которой естественный человек ничего не знает. Вы знаете,– пишет он к фессалоникийцам, – как каждого из вас, как отец детей своих, мы просили и убеждали и умоляли (1Фес. 2:11–12). Подобно тому, как кормилица нежно обходится с детьми своими, так и мы из усердия к вам, восхотели передать вам не только благовестие Божие, но и души наши, потому что вы сделались для нас возлюбленными (ср.: 1Фес. 2:7–8).

И всякий истинный пастырь всецело живет любовию к пастве. После своего изгнания из Константинополя и по возвращении из него обратно в столицу, святой Златоуст в таких трогательных словах изображает свои чувства к пасомым: «Где я, там и вы; где вы, там и я: мы – одно тело; тело от головы и голова от тела не отделяются»¹⁷⁵. «Хотя бы разделяло нас друг от друга пространство, мы соединены любовью. Самая смерть не разлучит меня с вами…

Вы мне – отцы, вы мне – мать, вы мне – жизнь, вы мне – друзья… Вы – мои граждане, вы – мои братья, вы – мои дети, вы – мои члены, вы – мое тело, вы – для меня свет… если вы преуспеваете, я буду радоваться. Вы – мой венец и мое богатство; вы – мое сокровище. Тысячу раз готов я принести себя в жертву за вас… я все делаю для вашего преуспеяния… Вот в чем причина моих бедствий, и этого достаточно мне для получения венца»¹⁷⁶. «Я не могу быть отцом и не плакать; я – нежно любящий отец… Если бы можно было видеть жар внутри души моей, то ты увидел бы, что я сгораю от него более всякой жены или девы, подвергшейся преждевременному сиротству. Не столько жена плачет о своем муже или мать о сыне, сколько я о всех вас вообще»¹⁷⁷. «Я желал бы, если возможно, самым взором выказать ту любовь, какую питаю к вам… Для меня нет ничего дороже вас, – не дороже даже и этот свет. Тысячи раз я желал бы сам лишиться зрения, если бы только чрез это можно было обратить ваши души, – так спасение ваше для меня приятнее самого света. Да и что мне пользы от лучей солнечных, когда скорбь из-за вас наводит глубокий мрак на мои очи?.. а для скорбной души он кажется даже тягостным. А что я не лгу, – в этом не дай Бог когда-нибудь убедиться на опыте!.. я со всеми буду спорить относительно того, что люблю вас, что я сроднился с вами, что вы для меня все»¹⁷⁸. «Я люблю вас так, что готов пролить кровь свою для вашего спасения»¹⁷⁹. Описанное настроение Златоуст считает прямой обязанностью всякого пастыря, а не чем-либо сверхдолжным, когда говорит о себе: «Я – отец… И это – не заслуга моя… а мой долг»¹⁸⁰. «Таков апостольский закон и заповедь Господа, говорящего: Пастырь добрый душу свою полагает за овцы свои (ср.: Ин. 10:11)»¹⁸¹.

Итак, у истинного пастыря личное «я», так сказать, уничтожается и заменяется понятием «мы». Пастырское, отзывчивое ко всем, настроение делается для паствы живым наглядным образцом, увлекающим ее любви. В то время как всякий простой мирянин, каясь и очищая себя от грехов, заботится более о самом себе и лишь часть своих забот вносит в любовь к ближним как средство преодоления себялюбия, у пастыря этот путь должен быть уже пройденным. Иначе он не в состоянии представить пастве руководящий образец к подражанию. Спаситель о Себе говорил Апостолам: Любите друг друга, как Я возлюбил вас (Ин. 15:12), Я дал вам пример, чтобы вы делали то же самое, что Я сделал вам (ср.: Ин. 13:15). Очевидно, у обычных пастырей любовь должна быть плодом всеобъемлющей заботы их о спасении паствы и вытекать из их душепопечения.

«Предстоятель…- замечает святитель Василий Великий, – должен не своими только добрыми делами ограничивать свою попечительность, но собственным и исключительным делом возложенного на него попечения почитать исправление вверенных ему »¹⁸². Характернейшей основой пастырского настроения надлежит считать именно преимущественную заботу о других и духовное им служение. Источник же, откуда происходит самая потребность и сила служить, есть, собственно, любовь. Она – душа внешних проявлений пастырского служения, способ их выражения и самая жизнь в других.

Только при любви пастырь способен жить в других и для других и объединяться со всеми, вплоть до своеобразного исчезновения в них. Все иные формы объединения и сближения людей – не глубоки и не всеобъемлющи. Так, поверхностно интеллектуальное объединение на почве идейной общности. Оно разрушается столкновением эгоистических интересов. Эгоистична также связь на основе своекорыстных и страстных целей. Наоборот, при любви пастыря, усвояющей себе интересы посторонних людей, их мысли, чувства и желания, открывается безбрежный простор пастырскому состраданию и сорадованию, сочувствию и единочувствию.

На высотах духовного совершенства самое существо любящего пастыря как бы проникает в любимых пасомых, и из многих взаимно любящих душ получается одна душа, или, говоря языком физики, образуется диффузия душ. Глубочайшую внутреннюю связь и объединение любви следует назвать необходимым духовным элементом настроения и влияния истинного пастыря. Он любовию живет в пастве так же, как матерь живет в детях и чувствует их боли и радости острее собственных аналогичных состояний. Для изображения внутреннего общения пастыря и паствы апостол Павел применяет выразительные понятия утроба и сердце. Уста наши отверсты к вам, Коринфяне, – восклицает он в послании Коринфской Церкви, – сердце наше расширено. Вам не тесно в нас; но в сердцах ваших тесно (2Кор. 6:11–12). «Как теплота расширяет (предметы), – говорит в объяснение приведенных апостольских слов Златоуст, – так и любви свойственно расширять (сердце)… она есть такая добродетель, которая и горяча, и разгорячает»¹⁸³. Поэтому пастырская любовь Самого Господа Спасителя определяется в Евангелии термином милосердовать (греч. σπλαγχνίζομαι от τό σρλάγχνον – утроба, чрево, сердце), то есть сжалиться над кем-либо или сочувствовать кому-нибудь самою глубиною сердца.

На основании сказанного понятно, почему верующие требуют от всякого пастыря любви как непременного качества. Эгоистичность взаимоотношений простого верующего народа как-то не бросается в глаза с такой яркостью, как отсутствие любви в пастыре. По идее, пастырь должен жить в других, проникать в их души любовию, не только в Таинствах Церкви, но и в пастырском влиянии на них, где незримо также присутствует Господь. Пастырская благодать любви подобна некоторой посредствующей атмосфере. Она проникает от пастыря в сердца духовно любимых им и объединяет их с собою и взаимно друг с другом в Боге, как радиусы взаимно совпадают в центре круга. «Бог, – говорит святитель Василий Великий, – будучи Един, когда бывает в каждом, всех соединяет; и число исчезает с пришествием Единицы»¹⁸⁴. Пребывающий в любви,– свидетельствует также апостол Иоанн Богослов, – пребывает в Боге (1Ин. 4:16). Вот почему люди верующие и любящие Бога после первой взаимной встречи вдруг чувствуют полное единство – независимо от разности положений, возраста и нации. Равным образом и пастырь после недавнего знакомства с пасомыми в состоянии их глубоко понимать и, по силе Божией, влиять на них. Присущее ему зиждительное начало, любовь, – Божественного происхождения. И когда она в пастырском слове воздействует на чью-либо душу, тогда здесь одновременно и явно содействует пастырю Сам Господь. Любовь заставляет пастыря относиться к руководимым с внутренней проницательностью, а не с внешне дипломатической внимательностью. Он, любя всех во Христе, прежде всего обязан заботиться о других, а не о себе или, лучше сказать, внимать себе, живущему в каждом другом, и чутко прислушиваться к горю и радости лиц, открывающих пред ним свои сердца. Пасомым часто бывает достаточно рассказать своему духовному отцу личное затруднение, как они начинают уже чувствовать существенное облегчение и успокоение души. В момент выслушивания исповеди сердца иной пастырь не всегда найдется подыскать соответствующий совет и, по простоте, может выразить свое сочувствие одним вздохом или взглядом. Но любовь его тогда делается дороже всяких мудрых слов благодаря пониманию стороннего человеческого состояния. Путем проникновения в душу каждого любимого во Христе любящий пастырь, видя его настроение, объединяется с ним сердцем и остро переживает его созерцаемое состояние, переходя любовью от наблюдения к своего рода усиленному самонаблюдению.

Если какой-либо пастырь не сохранит настроенности открытой любви ко всем и подпадет влиянию ненависти, гнева и себялюбия в резких выражениях, то он мертвеет внутренно и становится сух к другим… Скорбную исповедь верующих он тяготится выслушивать и замыкается в себе, только видимо напрягается хранить любезность. В сердце же он делается равнодушным к людям эгоистом. Его интересы целиком обращаются тогда к себе, и жизнь других проходит мимо его сердца, задевая слегка лишь поверхность его сознания.

Вот почему пастырю никогда нельзя утрачивать духа любви. Чтобы он ни говорил кому, внушение его будет с любовью, хотя бы слова его выражали обличение и горькую правду. Его речь выслушивается тогда охотно, и он привязывает к себе пасомых еще крепче, чем приятной ласковостью. Наоборот, пастырское правдивое слово, но без любви и с раздражительностью сказанное, – малоплодно, чуждо слушателям, не проникает в их сердце и, больше того, нередко вредит делу. Хорошо выразился о вспыльчивых и раздражительных пастырях преподобный Иоанн Лествичник, говоря: «Несообразно видеть лисицу между курами; но еще несообразнее видеть пастыря гневливого. Ибо лисица губит кур, а сей смущает и погубляет разумные души»¹⁸⁵.

Пастырь должен глубоко запомнить ту истину, что одно и то же слово, но произнесенное им в различном настроении, оказывает противоположное действие на слушающих. «Если хочешь или думаешь, что хочешь вынуть сучец ближнего, – учит Лествичник, – то вместо врачебного орудия не употребляй бревна. Бревно – это жестокие слова и грубое обращение»¹⁸⁶. Доброе слово и злого человека может сделать добрым, а злое и доброго раздражить. Поэтому пастырю в состоянии зависти, гнева и злобы лучше молчать. Его наставления тогда, хотя бы они и казались ему необходимыми, могут принести вред. Особенно это необходимо учитывать при общении с нервными, душевно изломанными людьми, которые нуждаются только в ласковой кротости. К чрезмерно чутким людям, боящимся более всего за чувство собственного достоинства и самолюбиво подозрительным ко всем, полезно прикасаться только теплыми лучами любви. Лишь в этом случае они раскроются к пастырю вполне, не будут его опасаться и проявят к нему всецелое доверие.

При количественном умножении речей о пастырской любви редко можно встретить настоящее понимание этого вопроса.

В «Отечнике» можно читать на эту тему такой рассказ: «Однажды авва Иосиф, слушая разговоры иноков об истинной любви, сказал: «Мы еще не знаем, что такое любовь. Но образец ее дал, например, авва Агафон, говоривший: «Если б возможно было мне взять тело у кого-либо из прокаженных и передать ему мое, то сделать это было бы для меня наслаждением""¹⁸⁷. Истинная любовь пастыря, живущего для других больше, чем для себя, также характеризуется силой самоотвержения и деятельной сердечностью. Если же он скуден любовию и ему свойственнее заботиться более о личном благополучии, то он отделяется от пасомых, мало знает их, и они обособленно живут от него, будучи духовно предоставлены самим себе.

Причины данного явления кроются в трудности добродетели по ее существу. Любовь представляет плод духовной жизни и лишь на конце подвига дается в полноте своих проявлений. Так учат преподобные Исаак Сирин, Макарий Египетский и Иоанн Лествичник. Преподобный Иоанн Лествичник поставляет любовь на последней – тридцатой ступени духовной лествицы, коротко замечая: «Любовь, бесстрастие и сыноположение различаются между собою одними только названиями»¹⁸⁸. Если эта «царица добродетелей» трудна вообще для всех, то для пастыря оказывается еще труднее. Миряне не отдают другим столько времени и сил, как пастырь, который, собственно, не вправе распоряжаться собою ни одного момента. От него все требуют напряженного внимания и любви и не удовлетворяются его холодно-деликатным отношением.

Источник пастырской любви к людям заключается в любви к Богу, ради чего всякий истинный пастырь подвизается в очищении себя от страстей. Из чистого сердца и истекают токи любви. «Чрез исполнение первой заповеди, – говорит святитель Василий Великий, – можно преуспеть и во второй»¹⁸⁹. Опытно известно, что даже думы о Боге, чистые и сердечные, заставляют многих пастырей отказываться от эгоистических навыков и влекут к служению ближним. И чем более кто из них приближается к Богу, тем становится милостивее и сострадательнее. Без единения с Богом не может быть и прочной любви к людям. «Кто не любит Бога…- учит преподобный Макарий Египетский, – тот приложит ли правильно и без лести попечение о любви к братиям… Потому-то лукавый всеми мерами усиливается истребить в душах страх Господень и любовь ко Господу ослабить»¹⁹⁰. «Любовь духовная, – по словам Златоуста, – выше всякой другой любви… ничто земное не рождает ее… ни привычка, ни благодеяние… ни время; она нисходит свыше, с Небес»¹⁹¹.

Строго говоря, любовь при двух направлениях своих едина существенно. Направляемая к людям, она в очищении своем зависит от любви ко Господу. Божие же в людях есть богоподобие. Потому пастырь весь должен быть объят любовию к Богу и ближним, искупленным и совокупленным Христовою Кровию. Общее состояние его духовной жизни и степень его облагодатствованности определяют меру усовершения в нем любви. «Истинную любовь, – внушает святитель Василий Великий, – образует дар Духа… Господня благодать (дар) в совершенное единство »¹⁹².

По дару хиротонии дух пастырской любви (ср.: 2Тим. 1:7), или способность жить в других, раскрывает себя сначала потенциально. Благодатию Божией пастырь обостряется сознанием долга заботиться больше о других, чем о себе. За нарушение данного требования совесть обычно карает нарушителя обличениями и угрызениями. С другой стороны, хиротония облекает пастыря чувством самой любви к пастве, желанием трудиться во спасение ее и самой способностью любить в зачаточной форме. Возгревание описанного дара хиротонии достигается, главным образом, самопринуждением к любви. Деятельно принуждая себя любить пасомых, пастырь невольно развивает и самые отеческие к ним чувства. Ради них ему необходимо бывает подчас нарушать свой покой при обращениях их к нему за советом. Он должен заставлять себя, вопреки себялюбивым чувствам недовольства, прикрывать недостаток сердечной простой любви к обращающемуся хотя внешней любезностью и лаской. Господь, видя такой труд борьбы с собой, не замедлит растворить видимую обходительность пастыря благодатной, искренней теплотой любви Его Самого. Принуждение к внешней духовной милостивости постепенно усиливает подлинную отзывчивость его сердца и внутренно склоняет его к доброте. «Милостыня, – по Златоусту, – есть мать любви»¹⁹³. «Всякого приходящего к тебе человека, особенно с духовною целью, – учит отец Иоанн Кронштадтский, – принимай с ласковым и веселым видом»¹⁹⁴.

При борьбе с эгоизмом показная любовь пастыря не составляет еще лицемерного расхождения в нем слова и дела, так как она допускается исключительно во имя чистой любви к Богу и ближним. Подобное принуждение, наоборот, достойно всякого одобрения. Посредством его незаметно преодолевается в пастыре внутреннее раздвоение и переходит в искреннее настроение. Конечно, напрягающийся свято любить паству руководитель должен блюсти меру, не перегружать сердца тяготой или чувством скрытого недовольства и раздражения. Иначе в нем может образоваться своего рода душевный надрыв, доходящий до уныния. Умеренное же принуждение себя к внешней ласковости обычно сопровождается в подвизающемся утешениями совести, радостью и покоем любви. Если пастырь на Исповеди и приемах на дому верующих несколько изнемог, напрягаясь быть любезным, то в таком случае ему полезно перейти к простому, спокойному обращению с верующими без раздражения и потворства себялюбию. Это тоже вид любви и дается легко, как реакция после душевного переутомления.

Постепенная смена спокойно-мерной простоты в обращении – более усиленной любовью, естественно, может лишь вызвать к пастырю возрастающую ответную любовь паствы. Данную психологическую деталь рельефно оттеняет в пастырском душевном строе святитель Иоанн Златоуст, говоря: «Как, скажут, нам сохранить теплоту любви? А что возбуждает любовь плотскую? Телесная красота. Соделаем же и души наши прекрасными и будем питать любовь друг к другу; ведь нужно не любить только, но и быть любимыми. Сделаем сперва это, то есть чтобы нас любили; тогда легко будет и то. Как же сделать, чтобы нас любили? Будем добрыми, и мы достигнем, что всегда будут любящие нас»¹⁹⁵, а следовательно, будем любить и мы…

Тогда будет «единство во множестве и множество в единстве»¹⁹⁶.

Дальнейшим средством, возгревающим благодатно-пастырскую любовь, следует считать молитву и об ее благодатном укреплении. Без помощи Божией неустойчивы все дарования и мероприятия людей. Поэтому пастырю при всяком общении с пасомыми – в своем ли доме, в их ли домах – следует предварительно молиться Богу о помощи, ограждая себя крестным знамением. Молитвенное обращение к Господу умиротворит его, рассеет в нем самолюбие, укрепит его желание послужить ближним в состоянии спокойного равновесия. Особенно на первых порах служения всякий пастырь-предстоятель, по словам Лествичника, «должен молиться и о том, чтобы ко всем иметь сострадание и рас-положение соразмерно их достоинству»¹⁹⁷. И во всяком случае, «никто не может питать враждебных чувств к тому, о ком творит моление»¹⁹⁸.

Отчасти дух любви возгревается в пастыре и некоторыми внешними содействиями паствы.

Например, пастырская обязанность постоянно вращаться среди единодушных лиц невольно взаимно сближает руководителя и стадо. Усвояя пасомых себе и передавая им часть своей жизни и личности, пастыри с искренним обращением в кругу верующих прекрасно развивают и закрепляют в себе развитие любви. «От… взаимного общения, – замечает Златоуст, – происходит великая сила… и… умножается… любовь… Как железо острит железо, так и общение друг с другом умножает любовь. Если камень, ударяясь о камень, издает огонь, то не тем ли более душа, сообщаясь с душою?.. великое благо – собрание. Оно делает любовь пламеннее»¹⁹⁹.

Ношение скорбей паствы в своем сердце также развивает пастырскую любовь. Человеческая природа вообще больше возбуждается горем, чем радостью, и острым переживаниям скорби более сочувствует. Сами страдающие ищут скорбящих и способных подать милостыню любви. Наоборот, живущие всегда радостью, особенно духовно неразвитые, эгоистично обособляются от других и в них не находят глубокой нужды.

Необходимость общения с верующими в скорби и вхождение в их горе и нужды развивает любовь к ним в пастыре. Чем более он страдает с ними и передает как бы часть своей души, тем они становятся ему дороже и тем глубже он переживает их грехи и их внешние бедствия. Характерно то, что в сельских приходах стояние пастыря к нуждам паствы ближе, чем в городах. В селах часто встречаются пастыри тепло любящие и самоотверженные. Городские священники в отличие от сельских чаще недостаточно упражняют свое чувство сострадания, мало знают свою паству и заглушают в себе любовь к ней, отчуждаясь от нее. Лишь Исповедь дает им некоторый способ личного общения с верующими. Нередко из уст городских священников можно слышать даже признание, что они своих прихожан не знают и что им за праздничными службами контингент молящихся кажется новым.

Между тем простые верующие многими душевными чертами своими могут располагать своего пастыря к тому, чтобы он полюбил их. Так, искреннее отношение к ним с малой хотя бы степенью искреннего душевного сочувствия пастыря уже их удовлетворяет и возбуждает в них благодарность. Они, утомленные бытовыми явлениями эгоизма, ценят и незначительное проявление любви к себе. Если кто из них замечает в своем духовном руководителе усилие любить их и напряженное внимание к церковному служению, то они уважают и любят такого священнослужителя, опережая его в горячности симпатических чувств.

Обобщая все сказанное о воспитании любви, необходимо в заключение сказать, что в виде задатка ее семени любовь дана пастырю – по благодати хиротонии. При содействующих условиях она развивается свободным пастырским подвигом.

Двоякое полномочие – вязать и решить пасомых – ставит пастыря лицом к лицу с коллизиями любви и правды,. Исходы внутренней борьбы этих мотивов глубоко влияют на течение пастырского делания. Так, при коллизии акривии (греч. ή άκρίβεια) с икономией (греч. ή οίκονομία) очень часто власть и правда перевешивают пастырскую снисходительность. Пастыри в этом случае воспитание пасомых строят на строгом каноническом и уставном режиме, властно ставят на первый план сознание долга и строго и важно обращаются со всеми. Для них выше всего стоят уставность и точная дисциплина, в связи с которыми они сурово и резко обличают немощных верующих, карают их на Исповеди большими епитимьями и чрезмерно обособляют себя от рядовой паствы. Здесь явно выступает возвышение правды над милостью.

Ригористическое направление пастырской деятельности несомненно имеет нечто заслуживающее одобрения. Но его никак нельзя признать бесспорно принципиальным и всецело полезным. Юридически строгое отношение к делу, безусловно, охраняет и регулирует духовно слабых людей от страстей и безнравственных поступков и подавляет их дурные инстинкты. О значении вообще авторитетной властности, имеющей значение более предохранительного порядка, прекрасно высказывается апостол Павел, говоря о гражданских властях: Начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых (Рим. 13:3). Каждый из них есть Божий слуга… на добро (Рим. 13:4). Но этот принцип применим и к духовным руководителям. Если они попускают пасомым бесконтрольность поведения, то плодом такого безразличия с их стороны бывает нравственный упадок и расслабление верующих. Когда же к слабовольным людям применяют разумную строгость, тогда те встают снова на должный путь. Слабому пастырю пасомые в большинстве случаев как-то неохотно подчиняются, они инстинктивно ищут твердого душепопечения, которое с успехом осуществляет свое регулятивное назначение – особенно в моменты церковнообщественного разложения нравственности. Строгие пастыри если и нелюбимы, то лишь порочными лицами из паствы. От них встречают осуждение и вражду. Но все это они должны преодолевать, сознавая себя слугами Божиими, ответственными пред Богом за вверенные души. Переносить чью-либо вражду во имя справедливой строгости, конечно, нелегко, но спасительно для верующих. Пастырская же добродушная снисходительность хотя и легче, но не всегда полезна на практике. В силу этого пастырь, когда требуется, должен делать Божие дело с дерзновением.

При указанных своих положительных сторонах пастырская строгость все же чужда зиждительной силы. Она не поднимает новой творческой энергии в людях и не выводит у них из-под пепла порока добрых душевных сторон.

Если пастырь уклоняется в духовном водительстве, придерживается чрезмерного законничества, то правда его становится вредной и отчуждает пасомых от него, особенно на Исповеди. Кающиеся даже боятся открывать ему свои грехи и оскорбляются в глубине души его холодной требовательностью, резкостью его обличений. В результате видимо они остаются к нему любезными, но уходят от него с погасшей душой, не смягченными и не возрожденными.

Начало, созидающее души, – другое. Это – любовь. Божественное свойство, творчески сильное и способное оживлять человека. Каждый человек скрывает в своей душе задатки любви под покровом пороков и суеты. При эгоистическом взгляде на него он иногда кажется лишним, вредным и неисправимым. Общее отрицательное мнение окружающих гнетет его унынием, мучит в совести, хотя искра Божия не заглохла в нем и сказывается у него стремлением вернуться на истинный путь.

Для пастыря, обязанного искать заблудших овец, решительно нельзя только юридически подходить к немощным. Его долг – искренно сострадать и снисходить им и веровать в возможность их возрождения. Сострадающая и ободряющая любовь пастыря в состоянии освободить в них все доброе от гнета порочности и душевно воскресить их для новой, святой жизни.

Примерами животворного действия любви полна евангельская история.

Господь Спаситель, по свидетельству Евангелия, непрерывно общался с грешниками, мытарями и блудницами, ел и пил с ними, не гнушаясь их, заклейменных дурным общественным мнением. И эти всеми презираемые больные чувствовали в Спасителе оживляющую силу, до глубины своей души. Христова любовь творила из блудниц – мироносиц, из мытарей – Апостолов. Поскольку «любовь воссозидает»²⁰⁰, то в пастыре перевес должен клониться не в сторону правды, а на сторону любви, возрождающей богоподобие душ. Пастырской любовию привлекается доверие паствы и открывается возможность с успехом применять к ней, когда необходимо, и более строгие воспитательные меры.

Так воздействовал Спаситель. В первый год Своего общественного служения Он преимущественно благотворил людей, чудотворя и исцеляя их; после же стал учить о Кресте и подготовлять к пастырским скорбям Своих учеников. Так должен поступать и пастырь в отношении руководимых. «В начальнике, – говорит Златоуст, – должно быть более милосердия… и Дух нисходит на человека для милосердия же, так как Бог милует людей и поступает человеколюбиво… священство учреждено по милосердию… милость есть существенное свойство власти »²⁰¹.

На почве заботы о милосердии пастырь, впрочем, может нередко впадать в обратную крайность – делаться чрезмерно снисходительным, сентиментально слабым, безразборно ласковым и, на Исповеди, легкомысленно снисходительным. Уступчивость, когда необходимо сказать горькую правду, приветливость, когда следует беспощадно обличить, и – высказывание правды, извиняясь пред слушателями, наносят только вред пасомым. Обычно подобному искушению подвергаются слабохарактерные и мягкосердечные пастыри. Стремясь завоевать общественное мнение, они хотят казаться всем добрыми, любвеобильными и тяготятся строго судить вопиющие пороки верующих. Слабохарактерная пастырская любовь, по существу, неблагодатна. Она – любовь естественная, душевная, нечистая и непрочная. Настоящих плодов от нее нельзя ждать. К пастырям, зарекомендовавшим себя такой сентиментальностью и слабостью, паства охладевает в уважении и сама чрез них духовно расслабляется.

Слабовольный пастырь должен считать истинно пастырской любовию не беспредметную жалость ко всем, покрывающую все безразлично, а любовь к Богу и богоподобному образу в человеке. Оттенок твердости в любви весьма нужен, поскольку отсекает немедленно все препятствия ко спасению. «Неминуемо, – напоминает Златоуст, – постигнет его наказание, хотя бы погиб только один человек. Если страж, – говорит он, – видел идущий меч и не затрубил в трубу, и народ не был предостережен, то, когда придет меч и отнимет у кого из них жизнь, сей схвачен будет за грех свой, но кровь его взыщу от руки стража (ср.: Иез. 33:6)»²⁰². Отсюда: пастырская милость должна гармонично соединяться со строгостью. Пастырь, производящий духовную операцию, обязан терпеть неприятность и боль от врачуемых. «В некоторых настоятелях, – верно отмечает Лествичник, – бывает как бы природная стыдливость, по которой они часто молчат, когда и не должно молчать»²⁰³. Преодолевая робость, «да мещет пастырь, как камнем, грозным словом на тех овец, которые по лености или по чревоугодию отстают от стада… это признак доброго пастыря»²⁰⁴. Врач, по мнению преподобного, не предупреждавший больных о причинах усиления болезней, – причина многих скорбей – и больным, и себе²⁰⁵. Поэтому пастырю иногда полезно применять, по выражению Лествичника, кровопускание, чтобы больные спаслись²⁰⁶. «Опечаливай до времени недугующего, – учит он пастыря, – чтобы не закоснел в своем недуге или не умер от проклятого молчания. Многие принимали молчание кормчего за признак благополучного плавания, доколе не ударились о камень»²⁰⁷.

Обрисованные выше два типа уклонения от пастырской нормы любви в своем чистом выражении встречаются редко, но оба они вредны своими крайностями. По их сравнительной неполноценности предпочтение лучше всего отдать искренно снисходительной любви, чем непомерной строгости. Ветхозаветное законничество доныне никого не обновляет. Излишняя же доброта пастыря сильна, по крайней мере, некоторых верующих пристыдить и остановить от бесстыдного повторения. Сама совесть наложит на таких лиц обязательство становиться истинными христианами. А это, безусловно, ценнее всякой вынужденной дисциплинированности.

Говоря вообще, коррективом истинных отношений пастыря к пастве должна быть богоподобная любовь. И Господь есть прежде всего любовь. Равным образом и все Божие Домостроительство до уничижения Христова – есть перевес любви над правдою.

Пастырская любовь к Богу и ближним в своем истинном выражении всегда носит определенную окраску смирения. В духовной жизни пастыря и в его воздействиях на пасомых смирение положительно необходимо. Пример тому находим в жизни Господа Иисуса Христа. Служение Первопастыря Христа Спасителя запечатлено характером необычайного смирения или уничижения (ср.: Флп. 2:7), начиная с «плототворения» (выражение преподобного Макария Египетского)²⁰⁸ и вочеловечивания и кончая Его позорной Крестной смертью²⁰⁹. Путь вольного «истощания» избран Воплотившимся Словом как наилучший способ осуществления пастырского служения.

Пророк Исаия о Спасителе, между прочим, говорит, что избранный Небесным Отцом Отрок не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит, пока не доставит суду победы (ср.: Мф. 12:19–20; Ис. 42:2–3). О Себе Господь Спаситель также свидетельствует: Я кроток и смирен сердцем (Мф. 11:29). Он запрещал рассказывать о чудесах Своих исцеленным и умывал даже ноги Своим ученикам. Вслед за своим Учителем и Господом Апостолы сами показывали пример смирения и преемникам заповедали пасти Божие стадо, не господствуя над наследием Божиим (1Пет. 5:3). Качество смирения у настоятеля в «Правилах, пространно изложенных…» Василия Великого поставляется первым: «Каковы должны быть настоятели братства, – восклицает святитель Василий Кесарийский, – и как надобно им управлять живущими с ними вместе?» И отвечает на вопрос так: «Ибо каков настоятель… таковы по большей части бывают… подчиненные… и сие нужно исследовать не слегка. …во-первых… ему надобно по любви Христовой так преуспеть в смиренномудрии, чтобы, когда и молчит, пример его дел служил уроком, поучающим сильнее всякого слова. …кому вверено путеводство многих… первые, достигая в меру смиренномудрия, показанную Господом нашим Иисусом Христом, должны сделаться точным образцом. Ибо Христос говорит: Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 29). Потому кротость нрава и смирение сердца да отличают настоятеля. Вот одно из качеств, которое особенно должно быть в настоятеле»²¹⁰.

Поэтому «да не надмевает тебя степень церковного чина, но более да смиряет, ибо преуспеяние души – преуспеяние в смирении… В какой мере будешь приближаться к высшим священным степеням, в такой мере смиряй себя, боясь примера сынов Аароновых. Познание богочестия – познание смирения и кротости. Смирение – подражание Христу, а превозношение, вольномыслие и бесстыдство – подражание диаволу»²¹¹.

Таковы свидетельства слова Божия и отеческие о смирении – главном свойстве пастыря. В порядке духовной жизни и сравнительной важности в ряду прочих свойств смирение есть основание любви. По времени духовного обнаружения оно предшествует любви. Впрочем, нельзя при этом не пояснить, что всякая установка постепенности развития добродетельных качеств довольно условна. Духовная жизнь существенно неделима, отсюда было бы точнее любовь и смирение признать двумя сторонами единой по существу добродетели. Но о смирении как о начальной разновидности добродетели с полным правом можно говорить потому, что оно, раскрываясь в начале духовной жизни, составляет фундамент и глубину любви. В этом смысле «основание всех добродетелей, – как высказывается авва Исаия, – смиренномудрие… венец добродетелей – любовь»²¹². Сущность смирения состоит в самоотвержении и отречении от своеволия, что для пастырского служения совершенно необходимо. Если любовь есть жизнь в других и для других, то она немыслима без самоограничения в пользу любимых, или без отречения от себялюбия, которое и выражается смирением. Как Иоанн Предтеча предшествовал Христу Спасителю в служении, привлекая к Нему народ, так смирение – предтеча любви – привлекает смиренных к Богу, Который есть любовь. Иначе – смирение есть пассивная любовь, переходящая затем в любовь деятельную. Мерило и критерий любви – именно смирение, предающее себя Божией воле, послушное авторитету Церкви, негневливое и самоукоряющее. Оно показывает, на сколько в любви пастыря примеси себялюбия. «Милость сердца, – говорит авва Исаия о проверке любви смирением, – вынаруживается прощением обид и оскорблений»²¹³. «Любовь свидетельствуется неосуждением ближних»²¹⁴.

Смирение отличает пастыря не только как подражателя Христу Спасителю и примерный образец для паствы, но и составляет условие пастырского неосужденного предстояния Божию Престолу и дерзновенного ходатайства за паству. Предстоятелю Церкви естественнее всего иметь смиренный, трепетный страх пред Господом Сил. Сознание своего недостоинства некогда побудило, как и сознание величия пастырского служения, Златоуста отказываться от предлагаемого епископства. Тем более смиренное чувство должно быть неотъемлемым от пастырей, сознающих себя теплохладными и по грехам своим недостойными посреднического служения. «Не думаю, – говорит Иоанн Златоуст, – чтоб в среде священников было много спасающихся; напротив – гораздо больше погибающих, и именно потому, что это дело требует великой души»²¹⁵. Надежда на спасение у всех пастырей может возникать лишь из смиренно-покаянного чувства. Сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничтожит (ср.: Пс. 50:19). О смирении напоминает пастырю всякая утреня и Литургия. За утреней, во время шестопсалмия, он, как изгнанный из рая, читает пред Царскими вратами десятую покаянную светильничную молитву о помиловании. На Литургии, пред херувимской песнью, его уста и сердце свидетельствуют о своем недостоинстве приближаться к Царю Славы вследствие связания себя плотскими страстями и похотью.

И всякое богослужение – повод для него перемежать в себе покаянные и смиренные воззвания к Богу. Смирение должно быть неотлучно у пастыря при всякой мысли о Боге, пред Которым даже Небо нечисто (см.: Иов. 15:15); и в отношениях к людям оно необходимое условие нравственного воздействия и его требует самый строй падшей человеческой души. Богообщение утрачено людьми чрез гордость – обособляющую и разъединяющую. Горделивость превращает человека в раба самолюбия, хотя слепо и ценится им подчас выше свободы от всякой страсти. Гордость заманивает в свои сети посулами независимости, самостоятельности и обещаниями мнимых «прав личности». Гордый встречает смирение неохотно и враждебно. Он решительно отстраняет от себя всякое стороннее влияние, которое ему представляется унижением, и от воздействий скрывается как улитка в раковину, борясь за свою личность. Ему тягостна власть родительская, педагогическая, гражданская. Он считает себя человеком, не требующим учения и доходит до «апофеоза беспочвенности» (Л.И. Шестов). Подобное настроение, безусловно болезненное, врачуется смирением, и особенно успешно – в монастырях. Здесь отсечение своей воли и послушание старцам ставится во главу угла жизни и взаимоотношений с братьями-иноками. Но и живущие вне монастырей опыт смирения считают необходимым делом до самой смерти. «Видел я, – пишет Иоанн Лествичник, – настоятеля, который от крайнего смирения советовался в некоторых делах со своими духовными чадами»²¹⁶. Равно Златоуст однажды говорил своим пасомым: «Я не отказываюсь слушать вас; нет, – я хотел бы, чтоб вы исправляли меня, хотел бы учиться у вас»²¹⁷.

Истинная свобода и всяким пастырем должна полагаться в смирении. Отречением от своей личности он должен дорожить более, чем возвышением внешнего порядка. Он – по завету Христову врач душевно болящих, первый слуга их спасения. Любовь его к пасомым должна быть непременно смиренною, чтобы преодолевать мирскую гордость. Если проникшийся смиренным чувством пастырь считает себя неспособным и недостойным распространять кругом себя свое человеческое личное влияние или властно господствовать над окружающими, то паства, отложивши всякую подозрительность, охотно объединяется с ним и подчиняется его влиянию. Формы проявления смирения в жизни пастырской слишком разнообразны, чтобы их можно было описать кратко. Они характерны наиболее тем, что все пронизаны вместе и любовию. По этому поводу преподобный Ефрем Сирин восклицает: «Кто же богат любовию, как не смиренный?»²¹⁸, а «кто любит смирение, тому легко любить и Бога»²¹⁹. Смирение упрочивает влияние пастыря на паству. Применяемое же внешне, с иезуитским лицемерием, оно подрывает пастырский авторитет. Позволяя себе господствовать над своим стадом с притворным внешним самоуничижением, пастырь лишь вооружает против себя пасомых.

Борясь с личными порывами властолюбия, пастырь должен принуждать себя к соблюдению естественности, простого тона в обращении со всеми и к хранению спокойной интонации в речи, и немаловажно ему напоминать себе, что для всех людей, в том числе и для него, смирение есть предначертанный свыше путь спасения. Если он достигает смирения детски чистого, то Бог открывается ему ощутительно. Загрязненному же гордыней пастырю Бог непостижим, потому что он ослеплен нечистотой и не способен к непосредственному общению с Богом. Сокровенность действия благодати в пастырях, особенно на первых порах их духовной жизни, попускается Богом именно за их склонность гордиться и усвоение себе способности достигать добродетелей своими силами.

При необходимости для себя смирения, пастырь, говоря словами Лествичника, «не должен всегда безрассудно смиряться пред подчиненными»²²⁰, чтобы его смирение не было поводом к духовной распущенности паствы. Ему полезно хранить и внутреннее самоуничижение и держать видимо авторитетную силу, которая заставляла бы всех иметь к нему надлежащий страх. Излишнее смирение нередко вредно, нуждается в восполнении твердостью и строгостью, даже беззлобным гневом (см.: Пс. 4, 5), под коим разумеется возбуждение волевой энергии или ревности. Пастырская энергичность из богоугодных мотивов, с сохранением чистым центра души и самообладания, – явление положительное.

Иногда пастырское смирение сочетается со слабостью. В таких случаях пастырю кажется, будто он смиряется спасительно, на самом деле он просто малодушничает пред людьми более сильной воли, в которых подобное фальшивое смиренничанье вызывает одно чувство своего превосходства. Поэтому он должен преодолевать собственное малодушие, избегать фамильярности и вольности в обращении с пасомыми и не допускать подделки смирения панибратством и напускными вольными манерами. Горячую духовную любовь ко всем ему лучше всего совмещать с некоторой отдаленностью от пасомых, так как он – сущий в мире и вместе служитель Премирного Господа. Этим не нарушается единство души его с паствою, а закрепляется. С данной точки зрения совет архиепископа Антония (Храповицкого) пастырю – быть широко откровенным с пасомыми в обиходной жизни²²¹ – едва ли пригоден. Святые Отцы Церкви восстали против вольного обращения пастыря с верующими, о чем, например, у Лествичника читаем: «Господь часто закрывает очи подчиненных не видеть немощей в предстоятеле; а когда сам предстоятель начнет им объявлять свои недостатки, тогда родит в них неверие»²²².

Нечто подобное высказывает и епископ Феофан Затворник. Сокровенность, по словам его, не худое дело, и лишь с духовником необходимо быть вполне открытым.

Крестный путь, обязательный для всякого христианина, тем более обязателен для пастырей. Излишние заботы их об освобождении от тяготы скорбей, говоря языком преподобного Симеона Нового Богослова, есть – богоборчество²²³. Крестоношение определено пастырю Господом как вернейший и единственный путь к духовному обновлению. Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь (Мф. 7:14), – учит Спаситель.

И еще говорит: Кто хочет идти за Мной, да отвержется от себя, возьмет крест свой и за Мной идет (ср.: Мк. 8:34), кто не примет креста своего… тот не достоин Меня (ср.: Мф. 10:38). Поэтому преподобный Исаак Сирин апостольское выражение все, хотящие жить благочестно, будут гонимы (ср.: 2Тим. 3, 12) объясняет в смысле необходимости для пастырей терпения разных скорбей²²⁴. Скорбь, теснота, лишения, по выражению преподобного Симеона Нового Богослова, попускаются «к усилению и возвышению… благочестия. Пока не испытает кто искушений, не может понять и познать сокрытой в них сладости и силы для жизни по Богу… Кто живет покойно и не имеет искушений, тот подвержен двум невыгодам: первая, что не так усердствует к Богу и не от всей души благодарит Его, а вторая, что ум его… вдается в суетные попечения и заботы… сколько потребно для нас дышать воздухом, столько потребно благодарить Бога в самых искушениях, скорбях и лишениях, каким подвергаемся, идя путем богоугождения»²²⁵. Господь первый подъял их, за Ним – Апостолы, и все истинные христиане переносят их, не прося избавления, а лишь умоляя Спасителя «даровать им терпение»²²⁶. Усиливаться избавиться от скорбей и во что бы то ни стало достичь обилия во всем, вопреки Божию Определению кому-ли-бо жить в скудости, – значит действовать против Бога²²⁷.

Этот вывод сурового и строго-принципиального Симеона Нового Богослова совпадает с учением Златоуста, Исаака Сирина и прочих святых Отцов. «Невозможно человеку… прожить без скорбей…- говорит Златоуст, – кто хочет достигнуть покоя, тот (здесь) пусть терпит скорби»²²⁸.

Пастырям Церкви, сравнительно с прочими христианами, Господь определил на земле преимущество в страданиях. В лице Апостолов Он сказал всем пастырям: Чашу, которую Я пью, будете пить, и крещением, которым Я крещусь, будете креститься (Мк. 10:39). Прикровенно та же мысль – готовиться к борьбе за веру Христову – выражается в повелении Христовом Апостолам продать одежду и купить меч (см.: Лк. 22:36). О пастырском кресте Господь Спаситель ясно беседует в прощальной беседе, где говорит апостольскому сонму: В мире будете иметь скорбь… Наступает время, когда всякий, убивающий вас, будет думать, что он тем служит Богу (Ин. 16:33; 16:2). Из первых пастырей вся жизнь, хотя бы апостола Павла, была сплошным пастырским крестом. Ученику своему, апостолу Тимофею, он также заповедует страдать, говоря: Зло переноси, как добрый воин Иисуса Христа (ср.: 2Тим. 2:3). Скорби – прямое отличие пастырского служения. «Все мы равно братия Христовы, – говорит Златоуст пастве, – все у нас общее. В чем же состоит мое преимущество пред вами? В заботах, трудах, беспокойствах, в скорби об вас»²²⁹. Эти скорби он даже сравнивает с материнскими муками рождения, восклицая: «Я многих из вас родил, но и после этого страдаю муками рождения. Плотские матери прежде испытывают муки рождения, а потом уже рождают; здесь же даже до последнего издыхания нашего – муки рождения и (опасение), как бы и после рождения не оказался кто-либо неблаговременно родившимся»²³⁰.

Иначе и быть не может в Церкви. На земле – борьба духа и плоти. Пастыри воинствующей Церкви – соль, свет, строители; вожди ее – соработники и сподвижники Богу (см.: Мф. 5:13, 14; 1Кор. 3:9). Совершенно необходимо, чтобы они первые принимали на себя тяготу борьбы, как предречено и Спасителем в словах: Если бы вы были от мира, мир любил бы свое. А как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего (ср.: Ин. 15:19–20). Мысль о борьбе пастырского духа с плотью подробно раскрывает святитель Тихон Задонский, который, между прочим, говорит: «Пастырям надобно к терпению приуготовляться, и всегда… бедствия… ожидать, и нашедшее – терпеливым сердцем нести… Им во образ – Сам Пастыреначальник Иисус… святые Апостолы… Его… которые укоряемы были… хулимы были, как сор в миру (ср.: 1Кор. 4:13), и святители Христовы, преждебывшие, которые столько… претерпели»²³¹.

Таким образом, исключительность пастырского креста обусловливается обострением духовной борьбы у пастыря. Подвиг веры, молитвы и стремления к нравственному совершенству он переживает глубже, болезненнее и труднее, чем простые миряне. Изображая подобную борьбу пастырской души за добродетель, отец Иоанн Кронштадтский говорит: «Хочешь молиться – теснит враг духовно и физически; хочешь писать проповедь по долгу – теснит леностию; везде – тесноты. Дым адский усиливается затмить и стеснить душу даже тогда, когда пред тобою предлежит Святая и Страшная Жертва, когда причащаешься ее, и – при совершении всех Таинств. Чем важнее священнодействие, тем сильнее и яростнее нападает враг»²³².

Особенная острота скорбей порождается в пастырской душе на почве обязанности жить для паствы и всех любить как родных, кровных чад. Любовь сама по себе с трудом приобретается и скорбнее всего не в сорадовании, а в сострадании всяким людским тяготам и несчастиям. Пастырь обязан страдать не за своих только пасомых, но и за всех верующих вселенной вообще. Одаренный в хиротонии благодатью универсальной Божественной любви, он на все обязан смотреть с точки зрения как бы Самого Бога. Ради любви к человеческому роду Отец Небесный не пощадил даже Единородного Сына. Так и для пастыря, в сущности, все – свои; все – дорогие, и он весь для всех. «Священник, – замечает Златоуст, – есть как бы общий отец целой вселенной; поэтому прилично ему заботиться о всех подобно тому, как (заботится) Бог, Которому он посвятил себя»²³³. «Хотя бы и другой, как это часто бывает, родил кого-нибудь (в жизнь духовную), тем не менее я беспокоюсь (о рожденном), потому что мы рождаем не сами от себя, но все принадлежит благодати Божией»²³⁴.

Стоит лишь представить один объем этой любви, когда скорби всех или хотя ближайшей паствы, как радиусы в центр, сходятся в одну душу пастыря. Тогда вполне понятен будет его исключительный крест.

Даже качественно пастырская любовь мучительнее всякой другой. Сострадание родителей и вообще людей чаще всего обнимает плотские и земные скорби временного порядка. Духовные отцы, смотря на все вещи более глубоко, расценивают земные переживания пасомых с точки зрения Вечной Жизни. И когда те безнравственны и беспечны о спасении, они болезненнее беспокоятся за каждую гибнущую овцу, как обязанные дать за нее Богу ответ. Нечто похожее рассказывают об одной матери, лишившейся на войне сына, о ее страдании. Когда у нее в это же время заболели нестерпимо зубы и ей предлагали их лечить, то она отказывалась от лечения, стараясь зубною болью заглушить в себе более жгучую скорбь об утрате сына.

Единственную по силе Первопастырскую скорбь за весь мир пережил две тысячи лет тому назад Господь – Первосвященник нашего исповедания. Причастником Его скорби делается и всякий священник, принимая на себя грехи своего прихода и сторонних лиц, отдающих себя его руководству.

Вот по каким соображениям духовная любовь должна быть названа крестной и многоскорбной.

Она к тому же неотлучна от постоянного и глубокого самоотвержения. Пастырю приходится полюбить не кровных детей, которых способны любить и злые родители (см.: Мф. 7:9–11), а детей чужих. Для этого требуется большое нравственное напряжение и возгревание дара хиротонии. Разрастание количества нуждающихся в любви пастыря требует от него громадной траты духовной энергии. Здесь пред нами вырисовывается любовь не короткая или – к немногим, а – неограниченная по объему и трудная.

Характерно при этом еще то, что к пастырю большей частью прибегают за помощью лица духовно больные, нравственно изломанные и прискорбные. Какое же напряжение необходимо делать при общении с массами больных, какое иметь снисходительное терпение, смиренное внимание и какую мудрую рассудительность! Иному душевно больному следовало бы сказать прямо слово обличения, а он, раздражительный, напротив, ожидает малополезной ему ласки. Другой мысленно согласен с пастырскими о себе грустными заключениями, но по самолюбию внутренно и внешне протестует. Третий готов сам обрушиться на своего духовного отца с градом обличений. Четвертый вообще не терпит постороннего вмешательства в личную жизнь и так далее. Все это не может не раздражать пастыря. Ему подчас трудно сдерживаться при столкновении с самолюбием и протестом тех или иных верующих. В связи с этим святитель Григорий Богослов проникновенно и глубоко выразился о крестном пастырском подвиге, говоря: «Трудно еще труднее… и по свойству врачуемого, и по силе знания, и по цели врачевания»²³⁵. «исчислять все здешние трудности … не что иное, как измерять море»²³⁶.

На основании сказанного ясно, что быть истинно добрым пастырем есть крест из крестов. Пастырь среди верующих всегда стоит лицом к лицу пред человеческим самолюбием, чувствующим свое достоинство и личные права, неохотно склоняющимся к послушанию и мыслящим критически. Иные члены паствы индифферентны к религии, распущенны, механичны в отправлении религиозных обязанностей. Поэтому справедливо, что к ищущему пастырства применимы древние апостольские слова, что – в служении Церкви кандидаты священства ищут доброго дела (ср.: Тит. 2:7), то есть подвига. Мучительность пастырских скорбей минует одних тех служителей Церкви, которые посредством церковной работы пытаются не пасти Божие стадо, а лично «пастися паче, нежели пасти, хотят»²³⁷, служа не ради Иисуса, а ради хлеба куса, как остроумно заметил святитель Димитрий Ростовский.

Встречается немало пастырей-наемников, ограничивающих пастырские скорби хлопотами во время совершения треб и упокоивающихся на ложе буржуазной беспечности. Такому пастырству устами пророка Иезекииля угрожает Господь, говоря: Горе пастырям Израилевым, которые пасли самих себя! не стадо ли должны пасти пастыри? Вы ели тук и волною одевались, откормленных овец заколали, а стада не пасли. Слабых не укрепляли, и больной овцы не врачевали, и пораненной не перевязывали, и угнанной не возвращали, и потерянной не искали, а правили ими с насилием и жестокостью. И рассеялись они без пастыря и, рассеявшись, сделались пищею всякому зверю полевому… Посему, пастыри, выслушайте слово Господне… вот, Я – на пастырей, и взыщу овец Моих от руки их (Иез. 34:2–5, 7, 10).

За скорбной видимой стороной пастырского креста Господь приготовил и открыл много высоких утешений.

Несение креста безропотное и мужественное приносит глубочайшее внутреннее удовлетворение всем людям, равно и пастырям. Всеобщий закон жизни человеческой души сказывается, между прочим, в глубочайшей потребности страданий.

Все искренние люди, и религиозные, и безрелигиозные, не одобряют буржуазно-эгоистического образа жизни, считают его безнравственным и беспринципным, а человеческое достоинство полагают в борьбе за идеалы. Борьба неотделима от страданий. Оправдание страданий обычно находят в надеждах на будущее всеобщее безмятежное счастье и довольство на земле. Это теоретическое истолкование смысла скорбей в действительности неполно. Следовало бы сказать, что подвиг, труд, борьба, страдания составляют выражение инстинктивной жажды природы падшего человека, дающей право на последующее покойное существование. Потому чуткие люди не могут представлять себе возможности совместить в себе счастье с греховностью без покаянной скорби. Сытая и физически обеспеченная жизнь кажется им бессодержательной, скучной и пустой. Жизненной задачей они справедливо признают борьбу, и притом скорбную, после которой желают правосудно достичь выстраданного блаженства. Видимо Сам Господь в падшую природу заложил жажду подвига и труда до пота лица (ср.: Быт. 3:19), чтобы человечество не опускалось в самодовольный эгоизм, жестокость и скотоподобную беспечность, но сердечно воспаряло к Богу.

Здесь нельзя не оговориться. Отмеченное идеальное воззрение на страдание не удержалось во всех людях. Одни из них погрузились в пороки, другие в пессимизм, третьи в прямое отчаяние, как это видим в буддийском учении о превосходстве небытия. Для признавших страдания безумием и бессмыслием, конечно, слово Апостола о кресте представлялось «абсурдом», юродством (ср.: 1Кор. 1:18), хотя оно и составляло премудрое практическое выражение инстинкта.

Только в христианстве крест скорби признается славным венцом, Божиим даром (см.: Флп. 1:29) и знаком Господней любви к родным чадам. Скорби в христианах вызывают вместо ропота чувство духовной радости. Напоминая об этом, апостол Иаков говорит: С великою радостью принимайте, братия мои, когда впадаете в различные искушения (Иак. 1:2). И апостол Павел не хочет ничем хвалиться, как только крестом… Иисуса Христа Распятого (см.: Гал. 6:14). По христианскому взгляду глубокий смысл страданий заключается в обновляющем их значении для внутреннего человека. Они умерщвляют духовность души с ее гордостью. Христианство, не освобождая от страданий, тем не менее обогащает страдавших такими благодатными силами, которые понижают мучительность их переживаний и располагают страдания предпочитать благоденствию. Так, верою Моисей, пришед в возраст, отказался называться сыном дочери фараоновой, и лучше захотел страдать с народом Божиим, нежели иметь временное греховное наслаждение, и поношение Христово почел большим для себя богатством, нежели Египетские сокровища (ср.: Евр. 11:24–26). В агиографической литературе Православной Церкви бесчисленное количество раз иллюстрируется та же истина, как подвижники готовы были всегда переносить боль аскетических лишений и внешних невзгод, считая скорби не злом, а величайшим Божиим даром.

Христианство – жизненная вера именно в том отношении, что сообщает своим последователям способность и мужество побеждать страдания, страх самой смерти и сверхъестественно радоваться в самых муках. Пастырь, без сомнения, первый среди мирян должен показывать плоды религии креста в форме победы над миром скорбей… Как Пастыреначальник добровольно и охотно избрал (см.: Ин. 10:18) Крест исполнения воли Небесного Отца, так и ведущие от Него начало пастырства подчиняются долгу нести специальный пастырский крест. Своим Апостолам Спаситель задолго до Голгофских мук предрекал о Своем благодетельном для мира Крестном подвиге в словах: Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания (Лк. 22:15). Сладость этой пасхи впоследствии постигли все Апостолы, а за ними постигают все истинные пастыри.

Пастырская любовь к пасомым наряду с расплавляющей сердце скорбью содержит в себе величайшую отраду, которая делает эту скорбь привлекательной, весьма желательной и, как выражались святые Отцы Церкви, радостотворной. Если внутренне ценно вообще человеческое страдание, то повышенно ценно страдание по любви к Богу, ближним и по любви к добродетели. Любовь выражает основное богоподобие человеческой природы. Она восстанавливает в человеческой личности образ Божий и подлинного человека. А так как именно в скорбях и трудностях креста настоящим образом проявляется пламенно горящая любовь и удовлетворяет любящих высокой усладой, то терпение скорбей пастырем становится лозунгом пастырской жизни по преимуществу. Чем больше любовь пастыря, тем сильнее у него жажда страдать. Так, мать особенно выражает свою любовь к детям, когда видит их страдающими. Она при этом забывает о себе, о пище и о сне своем, и отрыв ее от детей в данный момент может только причинить ей невыносимейшую муку.

И в пастырской «родительской» любви, несмотря на ее трудность, кроется высокое наслаждение. Оно умножается по мере расширения объема любви. «Хотя и большое потребно попечение о множестве людей, – пишет Златоуст, – тем не менее мы непрестанно молимся о том, чтобы увеличилась для нас эта забота… Так и мать, печалясь о своих детях, радуется своей печали; заботится о своих детях и радуется этим заботам. Хотя забота сама по себе неприятна, но когда она бывает о детях, то доставляет великое удовольствие… страдаю муками рождения… даже до последнего издыхания… несмотря на то, я сильно желаю (переносить такие страдания)»²³⁸. «Пусть мене весь мир ненавидит, когда хощет…- пишет также святитель Тихон Задонский, – только бы Бог Един любил мене… Не хощу я ничего ни на земли, ни на Небеси, кроме Тебе Единого и любви Твоея»²³⁹. Достоинство пастырского сострадания и любви определяется именно радостным характером.

Крест пастырства много облегчается и растворяется утешением от самого сознания его высоты и приближением пастыря чрез него ко Христу Спасителю.

Кто несет пастырский крест истинно, тот Божий соработник, доверенный и друг Божий. Что может быть выше такого дара? Как в общежитии ответственные поручения обычно возлагаются на лиц особо доверенных, способных и любимых, так и Господь Спаситель соизволяет на избранников возлагать пастырский крест в знак исключительного Своего доверия к ним и по кончине уготовляет им неописуемые награды за дорогоценимый труд их.

Никакую, даже малейшую, скорбь пастыря Господь не оставит без внимания, ни один вздох сочувствия пастве не забудет.

Труды принесут ему плод в свое время, возродят духовно руководимых. Тогда сознание плодотворности мук уравновесит пережитые им длительные скорби и претворит в благодатную радость и глубокую благодарность Господу. Женщина, – говорит Спаситель, – когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Ин. 16:21). «Мне кажется, – восклицает Златоуст в одном обращении к пастве, – я летаю (от радости), когда услышу о вас что-нибудь хорошее»²⁴⁰.

К сожалению, в среде служителей Церкви, работающих на страде пастырства, встречается немало наемников. Они не принимают креста своего с любовию и тяготятся им и всегда не удовлетворены. Чрез это жизнь их превращается в скучное, пустое и малосмысленное прозябание. Совесть же обличает их в душевной раздвоенности, равнодушии к пастве и малодеятельности, когда они, свободные от мирских работ, не хотят трудиться на своей ниве и тем готовят себе загробные терзания от вечного сознания неисполненного долга.

Обычное переживание тяжких скорбей пастырем и его умение кротко и спокойно их терпеть в высшей степени поучительно для пасомых. Много переживший руководитель словесного стада в состоянии быть истинным утешителем пасомых. Сам искушен быв, может и искушаемым помочь, – проникновенно говорит о Спасителе апостол Павел (ср.: Евр. 2:18).

Такими искуснейшими миротворцами были все великие пастыри Церкви, например в древности святители Иоанн Златоуст, Василий Великий, Григорий Богослов и другие, а в наше время хотя бы отец Иоанн Кронштадтский. Они неотразимо убеждали слушателей быть равнодушными к мирским благам, легко переносить материальную скудость и сильнее всего бояться одного греха. «Священники Господни!– пишет отец Иоанн Кронштадтский в своем дневнике. – Сумейте утешением веры обратить ложе печали страдальца-христианина в ложе радости, сумейте сделать его из несчастнейшего, по его мнению, человека – человеком счастливейшим в мире, уверьте его, что, вмале быв наказан, он будет великими облагодетельствован (ср.: Прем. 3:5) по смерти: и вы будете друзьями человечества, Ангелами Утешителями, органами Духа Утешителя»²⁴¹.

Пред Крестными страданиями Господь Спаситель отметил обратившимся к Нему эллинам, что Сын Человеческий прославится не за чудеса, вызывающие часто непрочную легковерную славу, а за страдания. Когда Я вознесен буду от земли на Крест, – тогда всех привлеку к Себе (ср.: Ин. 12:32), – сказал Он о пути Своего прославления.

И для всякого доброго имеются христоподражательные условия, при наличии которых руководимые доверяют искренности его идеалов и подчиняются его авторитету невзирая на свой эгоизм. Сюда принадлежит, во-первых, упомянутое выше смирение, или тихое, кроткое проявление самоотвержения, и яркая форма самоотвержения – прямые страдания по любви к душам. Пастырь добрый, – по слову Спасителя, – душу свою полагает за овец, ибо нет больше той любви, как если кто душу свою положит за друзей своих (ср.: Ин. 10:11, 15:13). Пастырские страдания способны привлечь к страдальцу даже недругов, если они крайне не ожесточат своего сердца.

Это подтверждается наблюдениями над общечеловеческой психологией. В человеческом обществе имеет широкую распространенность вера в глубокое значение страдания. Здесь уважаемы всеми даже враги, ведущие искреннюю принципиальную борьбу за свои интересы. Страдания и кровь (ср.: Евр. 9:22) органически связывают людей на почве мщения, ненависти и тем более любви.

Эта мысль раскрыта апостолом Павлом в девятой главе Послания к Евреям, где читаем: При завещании необходимо, чтобы последовала смерть завещателя… почему и первый завет был утвержден не без крови (ср.: Евр. 9:16, 18). Потому и Христос, Первосвященник будущих благ… со Своею Кровию однажды вошел во святилище и приобрел вечное искупление (ср.: Евр. 9:11–12). Кровь Христова была лишь самым могучим последним звеном в общей цепи страданий Искупителя, привязавшим к Небесной скинии уверовавших в Него. Подобно этому и кровь мучеников, как справедливо подметил Тертуллиан, становилась семенем христиан²⁴². И доселе ко Христу притягивает, безразлично всех обращающихся к Нему, Крест Его, выразитель Божественной любви.

Ввиду сказанного понятно, насколько закрепляют дело Христово пастырские скорби во имя Спасителя, насколько могуче возбуждают они любовь к христианству даже лиц, ему враждебных. «Пусть тебя гонят, – говорит преподобный Исаак Сирин пастырю, – ты не гони; пусть тебя распинают, ты не распинай; пусть тебя обижают, ты не обижай; пусть на тебя клевещут, ты не клевещи»²⁴³.

«Такова наша жизнь, – замечает Златоуст, – таково свойство апостольского призвания, чтобы переносить бесчисленные бедствия. Яко на сие лежим, – говорит. Что такое – на сие лежим? Как съестные припасы предназначены для того, чтобы идти в продажу, так и апостольская жизнь для того, чтобы подвергаться поношению, терпеть всякое зло, никогда не успокаиваться, никогда не иметь облегчения»²⁴⁴.

По возвращении из первой ссылки Златоуст, описывая воспламенение к нему любви добродетельной паствы, красочно говорит: «Прежде любили меня мои, а теперь почитают и иудеи; думали удалить меня от моих и привлекли ко мне чужих… Прежде наполнялась одна только церковь, а теперь и площадь стала церковию… Что мне говорить? Где сеять?.. Где мне созидать? Храм переполнен, сети мои разрываются от множества рыб… Видите, как истинно то, что я всегда говорил вам, то есть кто мужественно переносит искушение, тот собирает от него и великие плоды»²⁴⁵.

И эти плоды, добавим от себя, возрастут везде, где только посеяны будут пастырские скорби. Зерно если не умрет, то и не оживет (ср.: 1Кор. 15:36). Вследствие сказанного пастырь не только не должен бежать скорбей или роптать на них, но радостно терпеть их с верой в помощь Божию и с уверенностью в их спасительную необходимость. Ему можно надеяться на вкушение плодов страдания еще на земле, в момент переживаний.

Трудящемуся земледельцу, – внушает апостол Павел тотчас после речи о пастырских скорбях, – первому должно вкусить от плодов. Разумей, что я говорю. Да даст тебе Господь разумение во всем (2Тим. 2:6–7). Чем больше пастырь будет сострадать пасомым, тем более он будет желать утоления жажды из чаши состраждущей любви и все счастье свое будет полагать в кресте. Таково было служение Пастыреначальника Господа. Таковы были вселенские пастыри. Таким был известный всем отец Иоанн Кронштадтский. Он с воссияния солнца выходил на дело свое и на делание свое до вечера (ср.: Пс. 103:22–23), неся непрерывный, но радостотворный крест состраждущей любви до заката своих дней. Такими будем и мы, заурядные пастыри, но не забытые и любимые Христом Спасителем.