Глава IV. Эллинистическая философия

Начало эллинистической философии совпадает с деятельностью Александра Македонского, с прекращением существования греческих городов-полисов и с образованием империи. Жизнь изменяется, нарушается привычный её темп. Появление большей информации о жизни других народов, изменение образа жизни, во многом её ухудшение, обилие войн, несчастий, болезней изменяют и философские акценты.

Раньше философия занималась или познанием природы, как у досократиков, или метафизическими вопросами – онтологией, гносеологией, как у Платона и Аристотеля. В философии эллинизма главенствующий характер приобретает интерес к человеку. Если в городе-полисе человек ощущал свою тесную связь с обществом и поэтому не мыслил своего счастья вне государства (как это видно на примере философий Платона и Аристотеля), то в огромной империи интерес государства к индивидуальному человеку ослабевает, каждый начинает ощущать себя одиноким перед лицом жизни с её многочисленными бедами. Люди понимают, что никакое государство не поможет человеку в его бедах, что его счастье зависит только от него самого. Поэтому интерес в философских поисках смещается на исследование человеческой природы, индивидуальности, личности (хотя понимания личности в современном нам смысле в античности не было). В эллинистических философских построениях метафизические вопросы уступают место интересам этики. Все главные философские эллинистические системы – эпикуреизм (философия Эпикура), стоицизм (философия стоиков), скептицизм (философия скептиков) – направлены на решение одного вопроса: как человеку жить в условиях существующего мира? Разумеется, продолжают своё существование и Академия, и Ликей, но не они задают общий тон в философии. Выделяются школы эпикурейства, скептицизма и стоицизма. Они возникли в одно время, существовали долго, даже после Рождества Христова, и закончили своё существование, когда по Европе распространилось христианство.

Скептицизм был реакцией на философию стоиков, и в меньшей степени – эпикурейства. Была ещё одна философская школа – неоплатонизма, которая возникает позже, хотя школы Платона продолжают существовать и в эпоху эллинизма. Неоплатонизм – самая мощная философская школа первых веков христианства.

Эпикур (341–270 гг. до Р.Х.) родился на острове Самос. В 306 г. до Р.Х. перебрался в Афины и купил сад на окраине города. В саду он основал свою собственную школу, она часто и называется Садом. Эпикур написал около 300 книг. Среди них – «О природе», «Об атомах и пустоте», «Об образе жизни». До наших дней эти произведения не дошли, но в книге Диогена Лаэртского помещены письма Эпикура Геродоту, Пифоклу и Менекею, а также небольшая работа «Главные мысли», из которых можно подробно и из первых рук узнать о сути учения Эпикура. В дальнейшем философия Эпикура нашла своё продолжение в учении римского философа Тита Лукреция Кара, изложенном в его основной книге «О природе вещей», доступной современному читателю.

Цель философии, по Эпикуру, указать путь человеку к счастью. Чтобы узнать, что такое счастье человека, нужно изучить природу человека, а для этого надо изучить природу вообще и исследовать познавательные способности человека, т.е. необходимы физика и теория познания, которую Эпикур называл каноникой.

В теории познания Эпикур был сенсуалистом и считал, что критерием истины являются ощущения. Ощущения являются основой знания, они дают нам истинную картину мира и ошибаться не могут. Повторяющиеся ощущения образуют некий оттиск в душе, на основе которого возникает понятие воспринимаемого предмета. Эти понятия тоже истинны, а мысли о понятиях, т.е. умозаключения, могут быть ошибочными.

Указав истинный – сенсуалистический – путь познания, Эпикур разрабатывает учение о природе. Физику он основывает на атомистической философии Демокрита и, как и свой предшественник, считает, что все тела состоят из атомов, которые находятся в постоянном движении. Атомы чрезвычайно малы, и поэтому их нельзя увидеть. Между атомами – пустота, и поэтому скорости движения всех атомов одинаковы. Если бы пустоты не было, невозможно было бы движение. Механизм движения атомов находится в самих атомах. Атомы существуют, поскольку если бы тела делились до бесконечности, то они исчезли бы. Все изменения в телах происходят из-за перемещения атомов. Число атомов бесконечно, бесконечна и Вселенная. В самом деле, пишет Эпикур, «что имеет предел, то имеет край; а край – это то, на что можно смотреть со стороны; стало быть, края Вселенная не имеет, а значит, и предела не имеет. А что не имеет предела, то беспредельно и неограниченно» (Диог. Лаэрт., X, 41). Вселенная вечна, ведь ничто не возникает из ничего и не уничтожается в ничто.

Миров, подобных нашему (т.е. нашей Земле), бесконечное множество. Другие миры тоже состоят из атомов. Между этими мирами находятся боги. Боги существуют не в мире, а между мирами, и поэтому на наш мир не влияют. Так как боги не влияют на наш мир, на нас, то и обратной связи не существует. Всякое поклонение богам – бессмысленно, боги совершенно блаженны, поэтому бояться богов бессмысленно. Бог как «существо блаженное и бессмертное ни само забот не имеет, ни другим не доставляет, а поэтому не подвержено ни гневу, ни благоволению: всё подобное свойственно слабым» (Диог. Лаэрт., X, 139). Своё учение о боге Эпикур сознательно противопоставил взглядам толпы: «Да, боги существуют, ибо знание о них – очевидность; но они не таковы, какими их полагает толпа, ибо толпа не сохраняет их [в представлении] такими, какими полагает. Нечестив не тот, кто отвергает богов толпы, а тот, кто принимает мнения толпы о богах, – ибо высказывания толпы о богах – это… домыслы, и притом ложные», – пишет он в письме к Менекею (Диог. Лаэрт., X, 123). Понятно, что последовавшее обвинение Эпикура в атеизме было вполне логичным для языческого общества, обвинившего ранее в атеизме Анаксагора и Сократа. Цицерон так писал об Эпикуре: «Да насмехается же над нами этот человек, не столько остроумный, сколько беззастенчиво позволяющий себе писать всё, что ему угодно. Какая ведь может быть набожность, если боги не заботятся о человеческом? Может ли быть такое живое существо, которое бы ни о чём не заботилось?.. То, что он говорил о бессмертных богах, он говорил ради того, чтобы не подвергнуться осуждению»³². Следует признать логику в этом обвинении: если боги никак не влияют на жизнь людей, ничего о них не знают и молитвы богам поэтому не имеют никакого смысла, то такое богословие по сути действительно сближается с атеизмом. Впрочем, под атеизмом в эпоху поздней античности понималось не неверие в богов в том смысле, в каком понимаем это мы, христиане, а простой отказ от совершения религиозных обрядов – прежде всего жертвоприношений. С этой точки зрения христиане тоже казались древним римлянам атеистами, поскольку отказывались поклоняться идолам.

Быть счастливыми людям мешает постоянный страх – перед небесными явлениями, перед богами и перед смертью. Чтобы избавить людей от всех видов страха, и необходима философия. «Пусть никто в молодости не откладывает занятий философией, а в старости не утомляется занятиями философией: ведь для душевного здоровья никто не может быть ни недозрелым, ни перезрелым, – пишет Эпикур Менекею. – Кто говорит, что заниматься философией ещё рано или уже поздно, подобен тому, кто говорит, будто быть счастливым ещё рано или уже поздно» (Диог. Лаэрт., X, 122). Страх перед небесными явлениями возникает вследствие незнания людьми их причин и сущности. Согласно Эпикуру, все протекающие в мире процессы имеют причинно-следственный механизм, всё можно объяснить и понять. Узнав естественную причину некоего явления, человек побеждает страх перед ним.

Смерти тоже бояться не надо, так как жизнь и смерть никогда не соприкасаются. «Самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мёртвых, так как для одних она сама не существует, а другие для неё сами не существуют» (Диог. Лаэрт., X, 125). Удивительно, что люди боятся смерти – того, чего никогда не могут знать. Кроме того, смерти бояться не надо, так как душа, как и тело, состоит из атомов, и со смертью распадаются на атомы и тело, и душа. Душа смертна, и загробной жизни не существует. Поэтому смысл и цель жизни – в самой жизни. Этот смысл Эпикур находит в том, чтобы избегать страданий, получать наслаждение.

Эпикур ищет свободу от страданий тела и от смятений души. В этом истинное наслаждение. Это достигается философией, поэтому философией заниматься не поздно никогда. Философия указывает, что надо искать не временных удовольствий: в еде, вине, в других телесных удовольствиях, – они либо скоро кончатся, либо могут превратиться в свою противоположность, как, например, болезни от переедания. Телесные удовольствия ограниченны и непостоянны. Поэтому душевные наслаждения, душевный покой выше телесных, так как душевный покой может быть постоянным. Душевное выше телесного потому, что включает в себя не только настоящее (как телесное), но и прошлое, и будущее. Будучи сильнее и выше, душа может повлиять и на телесное состояние, т.е. телесные страдания могут быть успокоены душой и даже переведены в разряд удовольствий.

Нельзя жить приятно, не живя разумно, умеренно и справедливо. Для того, чтобы достичь удовольствий, необходимо избавиться от страданий и страстей. Идеал эпикурейского мудреца – человек, который может побеждать страсти своей души. Человек должен умерять свою плоть. Для этого Эпикур приводил такое разделение всех наших нужд. Удовольствия бывают трёх видов:

1) естественные и необходимые;

2) естественные и не необходимые;

3) неестественные и не необходимые.

«Естественными и необходимыми желаниями Эпикур считает те, которые избавляют от страданий, например питьё при жажде; естественными, но не необходимыми – те, которые только разнообразят наслаждение, но не снимают страдания, например роскошный стол; не естественными и не необходимыми – например, венки и почетные статуи», – поясняет Диоген Лаэртский (X, 149).

Над входом в Сад Эпикура висела надпись: «Гость, тебе будет здесь хорошо. Здесь удовольствие – высшее благо». И когда кто-нибудь входил в сад Эпикура, заинтересовавшись вывеской, то этому гостю в качестве угощения подавали простую ячменную кашу и воду. Это – истинное эпикурейство. Человек, который победил в себе страсти, становится независим от них. Такой человек становится счастливым, приобретает состояние атараксии, т.е. свободы от аффектов и страстей.

Эпикурейский мудрец – это человек, который имеет определённые убеждения, соответствующие эпикурейской философии, имеет страсти, свойственные человеку, но умеет побеждать их, верен дружбе, на правящем посту не будет тираном, не раболепствует перед судьей и тираном и т.п.³³.

Ещё при жизни Эпикура его считали чревоугодником, развратником и т.д. Говорили, что его будто бы два раза в день рвало с перекорму, что он путался с гетерами и других стремился ввести в свою «ночную философию». «Но все, кто такое пишут, – не иначе как рехнулись», – однозначно указывает Диоген Лаэртский на чрезвычайную доброту и благочестие Эпикура (Диог. Лаэрт., X, 9). Да и сам Эпикур указывал на своё отношение к наслаждениям: «Так как наслаждение есть первое и сродное нам благо, то поэтому мы отдаём предпочтение не всякому наслаждению, но подчас многие из них обходим, если за ними следуют более значительные неприятности; и наоборот, часто боль мы предпочитаем наслаждениям, если, перетерпев долгую боль, мы ждём следом за нею большего наслаждения. Стало быть, всякое наслаждение, будучи от природы родственно нам, есть благо, но не всякое заслуживает предпочтения; равным образом и всякая боль есть зло, но не всякой боли следует избегать; а надо обо всём судить, рассматривая и соразмеряя полезное и неполезное – ведь порой мы и на благо смотрим как на зло и, напротив, на зло – как на благо» (Диог. Лаэрт., X, 129–130). И тем не менее слава об Эпикуре как о философе – «прожигателе жизни» надолго его пережила, и даже сейчас термин «эпикурейство» употребляют как синоним гедонистического отношения к жизни. Почему так получилось? Видимо, потому что многие знакомились с учением Эпикура лишь понаслышке. Они слышали, что он учит о наслаждении как цели жизни, но поскольку сами они понимали под наслаждением чревоугодие и разврат, то и делали отсюда выводы о соответствующем поведении Эпикура. Таким образом, можно сказать, что отрицательное отношение к Эпикуру говорит плохо, скорее, о современных ему критиках Эпикура, чем о самом этом философе.

Философию стоиков обычно принято делить на три периода:

Древняя Стоя: с IV в. до Р.Х. по II в. до Р.Х.;

Средняя Стоя: со II в. до Р.Х. по I в. до Р.Х.;

Новая Стоя: с I в. до Р.Х. по III в. после Р.Х.

Основатель школы, Зенон Китийский, родился в городе Китии на о. Крите в 336/3 г. до Р.Х. Умер в 262/4 г. до Р.Х. В молодости занимался торговлей, плавал на кораблях. Однажды его корабль плыл с грузом из Финикии в Пирей и потерпел крушение, Зенону удалось спастись. Так он оказался в Афинах. Зайдя как-то в книжную лавку, он купил книгу Ксенофонта «Воспоминания о Сократе» и тут же прочёл её. Поражённый прочитанным, он спросил у продавца, где можно найти такого человека, как Сократ? В этот момент мимо книжной лавки проходил известный философ, представитель кинической школы Кратет, и продавец указал на него. Зенон пошел за Кратетом и впоследствии благодарил судьбу за кораблекрушение. У Кратета он учился, но потом разошёлся с ним.

Впоследствии Зенон организовал свою школу. Злые языки говорили, что «вся его философия написана на конце собачьего хвоста» (намек на киников, у которых учился Зенон). Зенон любил находиться в одиночестве, так как внешне был весьма нескладен, и поэтому школу хотел основать там, где меньше всего людей. В Афинах было такое место, которое жители города избегали. Это место находилось возле Пёстрого портика («Пёстрый портик» по-гречески Ποικίλη στοά). Когда правили 30 тиранов, в этом месте были убиты 1400 человек и там же захоронены. Это место считалось у афинян плохим, и его никто не посещал. Здесь Зенон и основал свою школу. Перу Зенона принадлежат много произведений: «О жизни, согласной с природой», «О страстях», «О порыве, или О человеческой природе» и многие другие, но ни одно до нас не дошло, сохранились лишь фрагменты.

Преемниками Зенона в руководстве Стоей стали Клеанф (331/30–233/32 гг. до Р.Х.) и Хрисипп (281/277–208/205). Хрисипп – самый плодовитый философ древней Стои, написал 705 работ. Их работы также не сохранились. Эти три философа заложили общие принципы стоической философии. После них стоическая философия у представителей Средней Стои – Панеция и Посидония – несколько сближается с платонизмом. Возникновение Новой Стои связано с проникновением стоицизма в римскую среду. Основные представители римского стоицизма – Сенека (ок. 5 г. до Р.Х. – 65 г. по Р.Х.), Эпиктет (ок. 50 г. – ок. 140 г.) и император Марк Аврелий (121–180 гг.). Перу Сенеки принадлежат разные, в том числе и художественные, произведения: «Нравственные письма к Луциллию», «О милосердии» и др. Марк Аврелий знаменит работой «К самому себе». Эпиктет не писал трактатов, до нас дошли «Беседы», записанные его учеником. Интерес к стоической философии в Риме был настолько распространён, что мы видим самых разнообразных представителей: Эпиктет – раб, Марк Аврелий – император.

Стоики, как и эпикурейцы, делили философию на логику, физику и этику. Образно Зенон сравнивал всю философию с яйцом: логика – скорлупа, физика – белок, этика – желток. Логика есть исследование речи (от слова «логос» – слово). Стоики разработали и искусство определения, и риторику, и силлогистику, но больше всего уделяли внимание грамматике и учению о знаках, т.е. семиотике, тесно связанной с их теорией познания. В гносеологии стоики были последовательными сенсуалистами. Они считали, что все наши познания происходят посредством органов чувств. Только что родившийся человек имеет душу, подобную чистому папирусу, на котором впоследствии посредством ощущений записывается знание. На основе ощущений формируются представления, среди них выделяются те, которые повторяются, таким образом образуются понятия. В объективном мире их нет. Эти понятия являются лишь знаками материальных вещей. Понятие – имя предмета и реально не существует.

Мир познаваем, и истинное знание о нём возможно. Критерием истинного познания является схватывающее (каталептическое, от греч. κατάληψις – схватывание) представление. Но стоики считали, что бывают и ошибочные восприятия: галлюцинации, сон, невменяемость, опьянение. Истинное знание дают лишь схватывающие представления – те, которые удовлетворяют разного рода критериям: человек должен бодрствовать, быть трезвым, находиться на должном расстоянии от познаваемого предмета, туман не должен искажать наблюдаемый предмет, органы чувств должны находиться в нормальном состоянии и т.д.

В отличие от эпикурейцев, стоики считали, что мир один и един. Эпикурейцы утверждали, что мир состоит из атомов, а между атомами – пустота, стоики же говорили, что пустоты нет. Весь мир пронизывает духовная субстанция – пневма (πνεῦμα – дух), которая объединяет мир, даёт ему жизненное начало, является проводником и носителем судьбы, или разума – движущей причины и цели развития мира. Если у эпикурейцев мир случаен, зависит от хаотического движения атомов и никакой цели развития нет, то у стоиков мир развивается целесообразно. Пневма – это божественный дух, но он материален и состоит из огня и воздуха. Стоики опирались на философию Гераклита и считали, что субстанциальной первоосновой всего является огонь. Мир состоит из четырёх элементов: огня, воздуха, земли, воды. Всё возникает из огня и по прошествии мирового года, равного 10 800 лет, вновь сгорает.

Таким образом, в мире существует разумное направляющее начало, которое является и причиной, и целью движения мира, действует судьба, которой невозможно избежать. Всё в мире совершается по причинно-следственным связям, нет никакой случайности, есть полное и всепроницающее провидение. Мир движется к некоей цели, которая заложена в божественном материальном духе. Стоики считали материальное начало единственным и достаточным началом этого мира. Это духовное начало разумно, и целью философии и логики является постижение этого разумного начала.

Пневма пронизывает весь органический и неорганический мир и определяет всё развитие мира, в том числе любой вещи этого мира. В Логосе (пневме) содержится замысел обо всём мире, о каждом его предмете, т.е. в мировом Логосе имеются так называемые «семенные логосы» (λόγοι σπερματικοί), определяющие развитие соответствующих предметов. Этот термин будет впоследствии активно использоваться в философии, войдёт он и в христианскую философию.

Миром правит разумное начало, Бог, поэтому целью развития мира является разумная цель. Стоики предлагают и доказательства существования Бога. Клеанф, например, рассуждает следующим образом: «Ведь если кто придёт в какой-то дом, или в гимнасий, или на форум и увидит во всём разумность, соразмерность, порядок, тот, конечно, рассудит, что это не могло произойти без причины, и поймёт, что есть некто, стоящий во главе всего этого, которому всё повинуется. Тем более, наблюдая столь великие передвижения и столь великие изменения многих связанных между собой вещей, связи между которыми в течение безмерного и бесконечного времени никогда ни в чём не нарушаются, необходимо признать, что все великие передвижения в природе управляются неким умом»³⁴. Согласен с ним и Хрисипп: «Если, – говорит он, – есть нечто такое во вселенной, чего ум человека, человеческий рассудок, сила, могущество сделать не могут, то определенно тот, кто это сделал, лучше человека. Но человек не мог создать небесные тела и все то, чему присущ вечный распорядок. Следовательно, тот, кто все это создал, лучше человека. Почему же не сказать, что это бог? Ведь если богов нет, то что может быть во вселенной лучше человека? Ибо только в нём одном есть разум, превосходнее которого ничто не может быть. Но было бы безумным высокомерием со стороны человека считать, что лучше его во всём мире нет. Значит, есть нечто лучшее, значит, есть бог»³⁵.

Но почему тогда в мире существует зло? Ведь миром правит благое начало, и цель жизни – тоже благо. Стоики ставят впервые вопрос об оправдании разумного начала и дают следующие ответы. Во-первых, если бы не было зла, мы не замечали бы добра, так как всё познаётся благодаря противоположному себе. Во-вторых, то, что нам кажется злом с нашей точки зрения, вполне может быть добром с точки зрения мировой судьбы. Пример: солдат и армия. Гибель солдата – зло для этого человека и его родственников, но посредством этого зла достигается победа в сражении, что является уже благом. В-третьих, зло необходимо для того, чтобы мы его преодолевали и достигали таким образом свободы от страстей. В-четвёртых, источник зла – в материи, ведь поскольку кроме духовного, разумного начала, существует начало материальное, то источник зла – слепая материя.

Каким образом в мире, где правит всемогущая судьба, должен вести себя человек? Есть ли у человека свобода и свобода воли? Казалось бы, человек не может быть свободным, ведь всё предопределено божественным разумом. Но человек имеет разум, который есть часть логоса, управляющего миром. И поэтому человек может познать логос, но не воздействовать на него, он может быть свободным в том смысле, что подчиняет себя Судьбе. Судьба ведёт любого человека, отличие мудреца от глупца в том, что «умного судьба ведёт, а глупого – тащит». Свобода – это познанная и осознанная необходимость. Этот стоический взгляд на мир повторится впоследствии в философии Спинозы и философии марксизма. Стоический мудрец должен полностью избавиться от всех страстей, страсти не должны иметь обиталища в человеке. Для этого нужно жить в соответствии с разумом, природой. Идеал жизни без страсти у стоиков – апатия (ἀπάθεια, бесстрастие).

Для борьбы со страстями стоики разработали некоторую классификацию страстей, деля их на четыре вида: печаль, страх, вожделение и удовольствие. Печаль в человеке возникает вследствие того, что, по его мнению, дела идут не так, как он того хотел бы; например, сострадание – это печаль в связи с незаслуженными страданиями невинных людей, зависть – печаль в связи с благополучием других людей и т.п. Страх – это предчувствие зла; например, тревога – страх перед неизвестным, стыд – страх перед дурной славой и т.п. Вожделение – это стремление неудовлетворённой души; например, гнев, негодование, любовь и т.п. Удовольствие – это возбуждение себя тем, что представляется желанным; например, восхищение, злорадство, наслаждение и т.п. По мнению стоиков, все эти страсти неразумны. Ведь к чему бояться того, чего не миновать, зачем печалиться или гневаться по поводу того, что неизбежно? Нужно принимать всё как есть, без гнева и пристрастия, полностью полагаясь на неумолимую судьбу, диктуемую мировым Логосом.

Эти идеи стоицизма, особенно отчётливо высказанные в работах римских стоиков, были весьма созвучны идеям христианства. Решение проблемы соотношения свободы человека и божественного предопределения, поиск методов борьбы со своими порочными страстями ранние христианские философы часто искали в работах стоиков. Действительно, сходные метафизические и онтологические принципы стоицизма и христианства позволяли христианам находить ответы в работах античных философов. И вплоть до III в. именно стоицизм был той философской системой, которая представлялась наиболее близкой христианству, пока работами Оригена, отцов-каппадокийцев, блаж. Августина не был совершён поворот к платоновским и аристотелевским идеям.

Античный скептицизм был одним из наиболее влиятельных течений в философии на протяжении многих и многих веков – с IV в. до Р.Х. по III–IV вв. после Р.Х. Основателем античного скептицизма по традиции считается Пиррон, который родился в Элиде в 360 г. до Р.Х. и прожил 90 лет. Пиррон относится к тем философам, которые не писали философских трактатов, – как Сократ, своей жизнью показывая суть своей философии. Всё, что известно о нём, по большей части изложено в книге Диогена Лаэртского. Из неё мы узнаём, что Пиррон воздерживался от любых суждений, т.е. у него были сомнения в познаваемости сущности вещей. И, будучи последовательным философом, он стремился во всей своей жизни следовать этому учению. Как указывает Диоген Лаэртский, «в согласии с этим вёл он и жизнь свою, ни к чему не уклоняясь, ничего не сторонясь, подвергаясь любой опасности, будь то телега, круча или собака, но ни в чём не поддаваясь ощущениям, от опасностей его уберегали следовавшие за ним друзья» (Диог. Лаэрт., IX, 62). Это довольно-таки странное высказывание, потому что, как мы увидим, оно противоречит сути скептической философии. Вначале Пиррон занимался живописью, сохранилась картина, написанная им довольно посредственно. Жил в уединении, редко показываясь даже домашним. Жители Элиды его уважали за ум и избрали верховным жрецом. Этот факт вновь вызывает у нас некоторые раздумья – непонятно, как человек, будучи столь экстравагантным в поведении, мог стать верховным жрецом. Более того – ради него постановили освободить от податей всех философов. Далее Диоген Лаэртский пишет, что не раз он уходил из дому, никому ничего не сказав, и бродил с кем попало. Однажды его друг Анаксарх попал в болото, Пиррон прошёл мимо, не подав руки. Все его бранили, но Анаксарх восхвалял. Он жил со своей сестрой, повивальной бабкой, носил на базар продавать кур и поросят.

Диоген Лаэртский упоминает о таком случае: когда Пиррон плыл на корабле и вместе со своими спутниками попал в бурю, то все стали паниковать, лишь один Пиррон, указав на корабельную свинью, которая безмятежно хлебала из своего корыта, сказал, что именно так надо вести себя истинному философу.

Об ученике Пиррона Тимоне мало известно: только то, что он был поэтом и своё учение излагал в форме стихов, силл. В дальнейшем скептические идеи стали развиваться в платоновской Академии во II в. до Р.Х. Ученики Платона по-своему развили учение основателя Академии. Схолархи Карнеад и Аркесилай, считая себя истинными платониками, стали развивать тему критики сенсуализма и пришли к выводу, что истина непознаваема. Произведения Карнеада и Аркесилая не сохранились. Сторонником академического скепсиса является древнеримский оратор и философ Цицерон. До нас дошли многие его работы, где он излагает своё понимание академического скептицизма. Также с академическим скептицизмом мы можем ознакомиться в работе блаж. Августина «Против академиков», где он критикует их учение.

В дальнейшем пирронизм возрождается в I в. до Р.Х. у Энесидема и Агриппы и затем уже во II в. после Р.Х. у Секста Эмпирика, систематизатора и, возможно, наиболее талантливого представителя пирронизма. Секст Эмпирик написал две работы – «Три книги Пирроновых положений» и «Против учёных». Элементы скептицизма можно найти у знаменитого врача II в. Галена, который был уверен, что хороший врач должен быть философом.

Античный скептицизм, как и вся эллинистическая философия, ставила прежде всего этические вопросы, считая главным решение проблемы, как жить в этом мире, как добиться счастливой жизни. Обычно считают, что скептицизм – это прежде всего сомнение в познаваемости истины, и поэтому сводят скептицизм только к теории познания. Однако в отношении пирронизма это совсем не так. Сомнение в возможности познания истины в пирронизме, разумеется, есть, однако оно играет вспомогательную роль для решения этических вопросов.

Секст Эмпирик делит все философские школы на две группы: догматические и скептические. Догматиков он также делит на собственно догматиков и академиков. Догматики и академики считают, что вопрос об истине они уже решили: догматики, т.е. последователи Аристотеля, Эпикура, стоиков и др., утверждают, что они истину нашли, а академики утверждают (тоже догматически), что истину найти невозможно. Ищут же истину только скептики. Поэтому, говорит Секст Эмпирик, существуют три главнейших рода философии: догматическая, академическая и скептическая. Диоген Лаэртский пишет, что, кроме названия «скептики» (от σκέπτομαι, «рассматривать, исследовать»), их ещё называли апоретиками (от слова «апория»), дзететиками (от ζητέω, «искать») и эфектиками (от ἐπέχω, «воздерживаться от суждения») (Диог. Лаэрт., IX, 70).

Начало скептической философии Секст Эмпирик находит в способности человека сомневаться. Сомневается же человек потому, что у него имеется скептическая способность: «Скептическая способность есть та, которая противопоставляет каким только возможно способом явление мыслимому; отсюда, вследствие равносильности в противоположных вещах и речах мы приходим сначала к воздержанию от суждения (ἐποχή), а потом к невозмутимости (ἀταραξία)» (Секст. Три книги Пирроновых положений, 8). «Воздержание от суждения, – продолжает Секст, – есть такое состояние ума, при котором мы ничего не отрицаем и ничего не утверждаем» (там же, 10). Отметим, что Секст говорит о скептической способности, и ни разу – о догматической, показывая, что быть скептиком, сомневаться – естественно для человека, догматиком же быть противоестественно.

Таким образом, метод скептицизма состоит в том, что скептик старается рассмотреть все явления и всё мыслимое, выясняет, что эти явления и понятия могут быть воспринимаемы разным способом, в том числе и противоположным, доказывает, что таким образом возникает противоречие, так что одно суждение будет равносильно другому суждению. Вследствие равносильности суждений о противоположных вещах и речах скептик принимает решение о воздержании от суждения о чём угодно, а затем приходит к невозмутимости – атараксии, т.е. к тому, что искали стоики. Каждый из этих этапов у скептиков был тщательнейшим образом разработан. Воздержание от суждений часто называют античным термином «эпохе».

Итак, первой задачей пирроника является противопоставление всего друг другу любым возможным способом. Поэтому скептик противопоставляет всё: явление – явлению, явление – мыслимому, мыслимое – мыслимому. Для этих целей Энесидем разработал десять способов аргументации, так называемых тропов, а Агриппа добавил ещё пять. Часто этими тропами ограничивают рассмотрение скептицизма, и этому есть серьёзные причины. В них действительно заключены основы античного пирронизма. Однако, как мы видели, такого рода рассуждения играют вспомогательную роль для достижения более важной цели – атараксии.

Спор об этой философии возник при жизни самих скептиков, их упрекали в том, что скептицизм нежизнеспособен: для того чтобы жить и действовать, необходимо в чём-то быть твёрдо уверенным. Если во всём сомневаться, то ничего невозможно сделать. Как указывалось ранее, ещё Аристотель заметил это внутреннее противоречие скептицизма: «А особенно это очевидно из того, что на деле подобных взглядов не держится никто: ни другие люди, ни те, кто высказывает это положение. Действительно, почему такой человек идет в Мегару, а не остаётся дома, воображая, что туда идёт?» (Мет., 4, 4). Однако Секст Эмпирик пишет нечто совершенно противоположное – что скептик принимает свою философию для того, чтобы не остаться всецело бездеятельным (Секст. Три книги… 23). Скептик ориентируется только на явления и отказывается от познания сущности вещей. То, что для него несомненно, – это явление. Как говорил Тимон, «что мёд сладок, я не утверждаю, но что он таким кажется, я допускаю» (Диог. Лаэрт., IX, 105). Поэтому скептик действует, опираясь на явления и не раздумывая, что за ними стоит, в чём их смысл и т.д. Догматик же, наоборот, утверждает некоторые положения о сущности этих явлений, а они могут быть и ошибочными, что показывает различие догматических школ. И что получится, если человек начинает действовать в соответствии с ошибочной философией? Это приведёт к печальным последствиям. Если же опираться в своей философии только на явления, на то, что несомненно, то деятельность будет иметь прочную основу.

Это положение Секста Эмпирика имеет и другие корни. В это время в Греции существовали три медицинские школы: методическая, догматическая и эмпирическая. Врач Секст принадлежал к школе эмпириков, о чём говорит его имя. К этой же школе принадлежал и знаменитый врач Гален. Эмпирики утверждали, что не надо заниматься поисками первоначал болезней, не нужно определять, чего больше в человеке: земли или огня, воды или желчи, как это предлагали врачи-догматики, а нужно руководствоваться опытом, смотреть на симптомы болезни и избавлять от них больного. При лечении больных этот метод давал хорошие результаты, однако врачи-эмпирики желали лечить не только тело, но и душу. Главной болезнью души является догматизм, ибо он мешает человеку достичь счастья, и поэтому от догматизма надо лечить. Человека надо лечить от того, в чём он заблуждается, – что можно познать суть вещей.

Рассмотрим те скептические аргументы, которые выдвигают пирроники. Вначале о тропах Энесидема. Их десять, они в основном охватывают чувственную сторону познания. Перечень этих тропов дают Диоген Лаэртский и Секст Эмпирик. Порядок изложения у них несколько различен, мы будем следовать Сексту Эмпирику.

Первый троп основывается на разнообразии живых существ и их познавательных способностей. Обычно философы утверждают, что критерием истины является человек, т.е. он мера всех вещей (Протагор) и только он может познать истину. Скептик справедливо спрашивает, а почему, собственно, человек? Ведь человек познаёт окружающий мир благодаря органам чувств. Но разнообразие животного мира показывает, что у животных также имеются органы чувств, и они отличаются от человеческих. Почему мы считаем, что человеческие органы чувств дают более истинную картину мира, чем чувства животных? Например, «как можно сказать, что при осязании получают одинаковое впечатление [животные] и черепахообразные, и имеющие обнажённое мясо, и снабжённые иглами, и оперённые, и чешуйчатые? И как могут получать одинаковое восприятие слуха и те, у кого слуховой орган весьма узок, и те, у кого он весьма широк, и те, у кого уши волосатые, и те, у кого они гладкие?» (Секст. Три книги… 49–50). Поэтому считать себя критерием познания истины человек не имеет права. «Если же в зависимости от разницы между живыми существами являются различные представления, судить о которых невозможно, то необходимо воздерживаться от суждения о внешних предметах» (там же, 61).

Второй троп: философ делает предположение: допустим, всё же, что человек является критерием истины, «что люди достойны большего доверия, чем неразумные животные» (там же, 79). Но людей много, и они разные. Существуют скифы, греки, индийцы. Они по-разному переносят холод и жару, пища для одних полезная, для других – вредная и т.д. Люди разнообразны, и поэтому нельзя сказать, какой именно человек правильно воспринимает внешние предметы.

Третий троп: даже если допустить, что можно найти человека, который является критерием истины, то и это не поможет познать сущность вещи. Ведь у каждого человека много органов чувств, которые могут по-разному давать картину окружающего мира. «Мёд некоторым кажется сладким на вкус, но неприятным на вид. Поэтому невозможно сказать, сладок ли он действительно или неприятен» (там же, 92). У человека только пять органов чувств, а возможно, что существуют некоторые качества предметов, невоспринимаемые ни одним из этих органов, подобно тому, как слепой от рождения не знает ничего о цветах, а глухой – о звуках.

Четвёртый троп: один и тот же предмет может восприниматься по-разному в разных обстоятельствах, в различных ситуациях, «в зависимости от возраста, от движения или покоя, от ненависти или любви, от недоедания или сытости, от опьянения или трезвости» (там же, 100). Например, для влюблённого женщина кажется красивой, для другого – обычной. «Вино кажется кислым тем, кто поел перед этим фиников или фиг, и сладким – поевшим ранее орехов или гороха». Отсюда также вытекает воздержание от суждения.

Пятый троп говорит о зависимости от положения, расстояний и мест. Например, башня издали кажется маленькой, а вблизи – большой. Одно и то же пламя светильника тусклое на солнце и яркое – в темноте. Коралл в море мягкий, а на воздухе – твёрдый. Можно сказать лишь то, каким кажется предмет в связи с тем или иным положением, или расстоянием, или местом, каков же он по природе – познать нельзя.

Шестой троп «находится в зависимости от примесей», пишет Секст (там же, 124). Никакой предмет или явление не воспринимается сам по себе, обособленно, но всегда в совокупности с чем-либо. Например, «один и тот же звук кажется иным в соединении с редким воздухом и иным в соединении с густым» (там же, 125). Ароматы опьяняют в бане сильнее, чем в обыкновенном воздухе и т.д. Поэтому в силу примесей чувства не воспринимают точной сущности внешних предметов. Вывод тот же – воздержание от суждения.

Седьмой троп «касается отношений величины и устройства подлежащих предметов» (там же, 120). Один и тот же предмет может выглядеть по-разному в зависимости от того, большой он или маленький, разбит он на составные части или является целым. Например, «песчинки, отделённые друг от друга, кажутся жёсткими, собранные же в кучу они производят мягкое ощущение», «опилки серебра сами по себе кажутся чёрными, в сложении же с целым они представляются белыми»; «вино, употреблённое в меру, укрепляет нас, а выпитое с излишком, расслабляет тело» и т.д.

Восьмой троп «говорит об отношении к чему-нибудь» (там же, 135). Скептик утверждает, «что раз всё существует по отношению к чему-нибудь, то мы удержимся говорить, каково оно обособленное и по своей природе». Например, всякий, кто выносит какое-нибудь суждение о чем-либо, говорит это по отношению к самому себе, к своим ощущениям, к своему образу мыслей и т.п. И вообще, всё существует «по отношению к данной примеси, данному способу, данному составу, определённой величине и определенному положению».

Девятый троп касается постоянно или редко встречающегося. «Солнце, конечно, должно поражать нас гораздо больше, чем комета, – пишет Секст Эмпирик, – но так как мы видим солнце постоянно, а комету редко, то мы поражаемся кометой так, что считаем её даже божественным знамением, солнцем же не поражаемся нисколько» (там же, 141). То, что встречается реже, нас поражает больше, чем то, что встречается часто, даже если оно по сути своей событие весьма обыденное.

Десятый троп связан с вопросом нравственности и находится в зависимости от поведения, обычаев, законов, верований и догматических положений разных народов. Секст приводит примеры, где показывает, что у разных народов свои представления о добре и зле, о приличном и неприличном, разные религиозные верования, законы и обычаи. Например, «некоторые из эфиопов татуируют маленьких детей, мы же нет; и персы считают приличным носить длинную разноцветную и длинную до пят одежду, для нас же это неприлично» (там же, 148) и т.д.

Как видно из изложенного, тропы Энесидема отмечают самопротиворечивость чувственного познания и являются, таким образом, ответом на сенсуалистическую гносеологию. Но и рационализм, согласно скептикам, не может привести нас к истине, и об этом говорят тропы Агриппы.

Первый троп – о разноречивости. Он свидетельствует о том, что существует огромное разнообразие философских систем, люди не могут договориться и найти истину, отсюда следует, что если до сих пор нет ни в чем согласия, то нужно пока воздерживаться от суждения.

Второй троп – об удалении в бесконечность. На основании его скептик утверждает: всё, что мы приводим в доказательство истинности некоего положения, тоже должно быть доказано, если мы считаем его истинным, а оно, в свою очередь, также должно быть доказано и т.д. Таким образом, выстраивается бесконечная цепь доказательств, мы не знаем, откуда начать обоснование, и поэтому воздерживаемся от суждения.

Третий троп называется «относительно чего», при котором подлежащая вещь кажется нам той или иной по отношению к тому, кто судит о предмете или созерцает его, и к самому созерцаемому или познаваемому предмету. В познании предмета всегда участвует субъект познания, нет субъекта без объекта и наоборот. Когда мы о чём-нибудь судим, то вмешиваемся в то, о чём судим, и поэтому мы не можем судить о предмете самом по себе, так как он сам по себе не существует, а существует только для нас.

Четвёртый троп – о предположении. Если философ желает избежать удаления в бесконечность, то он догматически предполагает, что некоторое положение является истинным само по себе. Но скептик не соглашается на такую уступку, считая, что это именно уступка, положение принимается без доказательства и поэтому не может претендовать на истину.

Пятый троп – о взаимодоказуемости: чтобы избежать бесконечности в доказательстве, философы часто впадают в ошибку взаимодоказуемости. Одно положение обосновывают при помощи другого, которое в свою очередь обосновывается при помощи первого.

Все эти тропы скептики применяют при рассмотрении любого философского вопроса, чему посвящены все остальные страницы книг Секста Эмпирика. Секст доказывает, что необходимо воздерживаться от суждения по вопросам о критерии добра и зла, познания истины, существования Бога или богов, о существовании причин и следствий, о том, что такое время и место, определение и доказательство и т.д. Например, проблема причинности: существует причина или не существует? Вначале Секст Эмпирик доказывает, что причина существует, ибо трудно предположить, что существует какое-нибудь действие без его причины, тогда всё было бы в полном беспорядке. Но с неменьшей убедительностью он доказывает, что никакой причины нет. Ибо прежде чем помыслить какое-нибудь действие, мы должны знать, что есть причина, которая порождает это действие; а для того, чтобы знать, что есть причина, мы должны знать, что есть некое действие, причиной которого оно является, т.е. мы не можем ни причину, ни действие помыслить отдельно, они соотносительны друг с другом. Поэтому, чтобы помыслить причину, нужно раньше познать действие, а чтобы познать действие, нужно раньше познать причину. Из этой взаимодоказуемости выходит, что мы не можем знать ни причину, ни действие. Далее, для каждой причины должна существовать причина этой причины и так до бесконечности. Ещё аргумент: причина или сосуществует с действием, или предшествует ему. Но если причина существует раньше действия, то она не является причиной этого действия, ведь причина непосредственно связана с действием; не может причина быть и одновременной с действием, ведь действие происходит после причины. Таким образом, поскольку можно доказать и что причина есть, и что причины нет, необходимо воздерживаться от суждения по этому вопросу.

Несколько слов о том, как античный скептицизм взаимодействовал с зарождающимся христианством. Можем ли мы сказать, что скептицизм мешал или способствовал распространению христианства? Некоторые историки философии считают, что античный скептицизм подготовил почву для того, чтобы семя христианства благодаря проповеди апостолов упало на благоприятную почву. Скептические взгляды в первые годы после Р.Х. настолько были распространены среди античных мыслителей, что любое высказывание могло восприниматься как вполне возможное. Скептицизм вполне мог подготовить античный мир к пониманию фразы: «Верую, ибо абсурдно». Поэтому можно сказать, что скептицизм играл подготовительную роль для распространения христианства в Европе, разрушая античное доверие только разуму.

Отношение христианских богословов к скептицизму было различным. С одной стороны, раннехристианский писатель Лактанций считал скептицизм хорошим введением в христианство, ведь скептицизм показывает слабость нашего разума, он доказывает, что разум не может своими силами познать истину, для этого необходимо откровение. С другой стороны, блаж. Августин доказывает, что скептицизм не является истинной философией, он разрушает веру в существование истины, а поскольку Бог есть истина, то скептицизм ведет к атеизму. Поэтому, согласно блаж. Августину, необходима непримиримая борьба со скептицизмом. Восточные же отцы Церкви относились к скептицизму достаточно прохладно. Например, свт. Григорий Богослов и патриарх Фотий показывают своё знакомство с идеями античных скептиков, но никак не комментируют их взгляды³⁶. Такое расхождение в отношении к скептицизму со стороны западных и восточных богословов обусловлено, возможно, тем, что западные христиане знакомились со скептицизмом на латыни, через Цицерона, бывшего академиком, т.е. догматиком, отрицавшим познаваемость истины; восточные же христиане читали по-гречески работы пирроников Энесидема (сохранился даже конспект работы Энесидема, сделанный свт. Фотием) и Секста Эмпирика, не высказывавших столь негативного отношения к возможности познания истины.

Не в такой мере известный, как Сократ, Платон или Аристотель, древнегреческий философ Плотин (III в. после Р.Х.) вполне может быть поставлен в один ряд с этими гениями античной мысли. До Плотина античная философская мысль развивалась примерно тысячу лет. Существовали различные школы, которые никак не могли найти между собой точек соприкосновения, и Плотин предпринимает беспрецедентную попытку сделать синтез всех предыдущих систем.

К этому времени философы практически перестали создавать самостоятельные философские учения, обычно все их усилия были направлены на то, чтобы как можно более подробно и толково изъяснить мысли древних. Во многом это было связано не только с фактами социальной жизни, но и с усилиями скептиков, которые подвергали разрушительной критике все философские рассуждения. Обычная позиция философов того времени сводилась к толкованию мыслей Платона и Аристотеля, Сократа и Пифагора, Гераклита и Демокрита, к которым возводили начало своих школ соответствующие философы, шла ли речь об академиках, перипатетиках, стоиках или эпикурейцах. Позиция их сводилась к безраздельному уважению мысли древних. Самая популярная фраза того времени – «он сказал» (φήσι). Он – это или Платон, или Аристотель, или Сократ, или Пифагор; и то, что «он сказал», означало высшую истину, которую невозможно оспаривать, а можно лишь исследовать.

Принадлежа своему времени, своей эпохе, Плотин, казалось бы, также не создавал своей собственной школы. Сам он ощущал себя платоником – истолкователем учения Платона. Хотя в своих трактатах он иногда и позволял себе поспорить с Платоном, но фраза «он сказал» встречается у Плотина довольно часто. Но платонизм Плотина весьма оригинален. Это уже не чистый Платон, а Платон, обогащённый взглядами Аристотеля, стоиков, скептиков, эпикурейцев, пифагорейцев, – но не эклектично, а путём создания цельной философской системы, которая получила название неоплатонизма. В этом названии содержится доля истины, но всего лишь доля. Это действительно платонизм, но платонизм, в значительно большей степени являющийся самобытным учением Плотина и его учеников и последователей: Порфирия, Ямвлиха и Прокла. Именно этими четырьмя именами обычно исчерпывается история неоплатонизма. Философия неоплатонизма оказалась весьма влиятельной школой своего времени и оказала одно из сильнейших воздействий на последующую (в том числе и на христианскую) философскую мысль.

О жизни Плотина можно узнать из работы, написанной его учеником Порфирием, которая так и называется «Жизнь Плотина». Жизнеописание своего учителя Порфирий начинает следующими словами: «Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд от того, что жил в телесном облике, и из-за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении своём, и о родителях, и о родине» (Жизнь Плотина, 1). Такое начало настраивает на то, что даже из этого жизнеописания о жизни Плотина можно узнать довольно мало. Порфирий продолжает: «А позировать живописцу или скульптору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: «Разве мало тебе этого подобия, в которое одела меня природа, что ты ещё хочешь сделать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нём есть на что глядеть?» Эти фразы блестяще показывают характер Плотина и отношение его к миру материальному. Правда, Амелий всё же смог написать портрет философа, просто посещая его занятия. Возможно, это то единственное изображение (кстати, весьма повреждённое временем), которое дошло до наших дней.

Из жизнеописания мы узнаём, что Плотин умер в 270 г., прожив 66 лет. Следовательно, родился он в 204 г., место его рождения в точности не известно. Предположительно это было местечко Лико в Верхнем Египте (в дальнейшем Ликополис, а ныне египетский город Асьют), но Порфирий этого не указывает. Он пишет, что Плотин учился в Александрии и первые годы своей жизни он провёл именно в этом египетском городе. Из детства Плотина Порфирий указывает довольно своеобразную деталь: «О жизни своей случалось ему в беседах рассказывать нам вот что. Молоком кормилицы он питался до самого школьного возраста и ещё в восемь лет раскрывал ей груди, чтобы пососать; но, услышав однажды: «Какой гадкий мальчик!», устыдился и перестал. К философии он обратился на двадцать восьмом году и был направлен к самым видным александрийским учёным, но ушёл с их уроков со стыдом и печалью, как сам потом рассказывал о своих чувствах одному из друзей; друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин ещё не бывал; и тогда, побывав у Аммония и послушав его, Плотин сказал другу: «Вот кого я искал!» (Жизнь Плотина, 3).

У Аммония Саккаса Плотин пробыл 11 лет. Кроме Плотина, у Аммония обучалось довольно много учеников, в том числе, как пишет Порфирий, был среди них и некий Ориген. Между учениками Аммония была договорённость о нераспространении взглядов своего учителя, но впоследствии двое из учеников этот уговор нарушили, и одним из них был Ориген.

Когда Плотину исполнилось 39 лет, он захотел узнать, чему учат восточные философы – персы и индусы. И выбрал он довольно необычный для нас, но вполне обычный для того времени способ: записался воином к императору Гордиану и участвовал вместе с его войском в походе на Персию. Гордиан погиб в Месопотамии, Плотин едва спасся и укрылся в Антиохии, и оттуда, уже 40 лет от роду, приехал в Рим. Из Рима Плотин уже не выезжал, и только перед смертью уехал в Кампанию, в имение своего старого друга, где и провёл последние месяцы своей жизни.

В Риме Плотин основал свою школу; у него было довольно много учеников (в том числе и Порфирий). Начав преподавать, он стал обучать учеников своей собственной философии. Сформировались ли его взгляды к тому времени уже окончательно или в процессе преподавания он их развивал – об этом бытуют разные мнения. А.Ф.Лосев, в частности, указывает: «Что же касается периодизации сочинений Плотина, то она для нас малозначительна, потому что Плотин стал писать уже в старом возрасте, когда свою систему он уже продумал с начала до конца и едва ли за последние шесть лет своей жизни он мог создать что-нибудь новое»³⁷. Ряд других философов (в том числе автор этих строк) придерживаются несколько другого мнения. К сорока годам Плотин лишь закончил учёбу (11 лет он учился у Аммония Cаккаса, один год странствовал и затем сразу же стал преподавать). Из первых его трактатов видно, что терминология его к этому времени ещё не совсем устоялась, и в дальнейшем в его творчестве прослеживается значительная эволюция.

Но и трактаты Плотин начал писать тоже далеко не сразу. Вначале, как это было принято у античных философов, он преподавал в устной форме, и только потом, по просьбе учеников, стал записывать свои трактаты. При этом Плотин обладал феноменальными способностями, на которые указывает Порфирий: «Продумав про себя своё рассуждение от начала и до конца, он тотчас записывал продуманное и так излагал всё, что сложилось у него в уме, словно списывал готовое из книги. Даже во время беседы, ведя разговор, он не отрывался от своих рассуждений: произнося всё, что нужно было для разговора, он в то же время неослабно вперял мысль в предмет своего рассмотрения. А когда собеседник отходил от него, он не перечитывал написанного, ибо, как сказано, был слишком слаб глазами, а принимался прямо продолжать с того же места, словно и не отрывался ни на миг ни для какого разговора. Так умел он беседовать одновременно и сам с собою и с другими, и беседы с самим собою не прекращал он никогда, разве что во сне; впрочем, и сон отгонял он от себя, и пищею довольствовался самой малой, воздерживаясь порою даже от хлеба, довольствуясь единою лишь сосредоточенностью ума» (Жизнь Плотина, 8).

Кроме того, что Плотин был гениальным философом, факты, описанные Порфирием, показывают, что он был ещё и незаурядным педагогом, потому что многие богатые граждане Рима перед смертью отдавали Плотину своих детей на воспитание, «доверяя их и всё своё имущество его опеке, словно был он свят и божествен» (Жизнь Плотина, 9). Этот факт говорит о том, что Плотин был довольно обеспеченным человеком и дом его был достаточно велик.

Об отношении Плотина к своему телу мы уже имеем представление, и результат такого отношения можно было наблюдать в последние годы жизни Плотина. «Часто страдая животом, он никогда не позволял себе делать промывание, твердя, что не к лицу старику такое лечение; и он отказывался принимать териак, говоря, что даже мясо домашних животных для него не годится в пищу. В бани он не ходил, а вместо этого растирался каждый день дома; когда же мор усилился (неизвестно, о какой именно эпидемии здесь идет речь. – В.Л.) и растиравшие его прислужники погибли, то, оставшись без этого лечения, он заболел ещё и горлом. При мне никаких признаков этого ещё не было, – пишет Порфирий, – но когда я уехал, болезнь его усилилась настолько, что и голос его, чистый и звучный, исчез от хрипа, и взгляд помутился, и руки и ноги стали подволакиваться» (Жизнь Плотина, 2). Какая именно болезнь постигла его в последние месяцы его жизни, неизвестно. Разные врачи на основании перечисленных выше симптомов предполагают разное: одни говорят, что это была проказа, другие – туберкулёз.

«О кончине его Евстохий нам рассказывал так (сам Евстохий жил в Путеолах и поспел к нему, лишь когда уже было поздно): умирающий сказал ему: «А я тебя всё ещё жду», потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было божественного в нём, с тем, что есть божественного во Вселенной; и тут змея проскользнула под постелью, где он лежал, и исчезла в отверстии стены, а он испустил дыхание (по тогдашним языческим поверьям, душа, уходя из тела, принимает вид змеи. – В.Л.). Было ему, по словам Евстохия, шестьдесят шесть лет» (Жизнь Плотина, 2).

Трактаты Плотин писать стал не сразу, но лишь по просьбе учеников стал записывать те рассуждения, которые приходили ему в голову. Заглавий к ним он не давал, поэтому ученики озаглавливали их сами. Порфирий перечисляет эти названия: «О прекрасном», «О бессмертии души», «О судьбе», «О сущности души», «О трёх начальных субстанциях», «О двух материях», «О качестве», «О диалектике», «О силе и действии», «Против гностиков» и т.д. – всего насчитывается 54 трактата, хотя в действительности их было иное количество. Порфирий, получив после смерти своего учителя наследство в виде письменных его работ, решил их издать. Он пишет, что число 54 его поразило тем, что оно разделяется на 6 и на 9: оба числа являются совершенными, что показывает совершенство всех трактатов Плотина. В действительности, это не совсем так, потому что некоторые трактаты Порфирий разбил на несколько частей, а другие, наоборот, объединил в один, так что число 54 получилось у него достаточно искусственно.

Эти трактаты Порфирий объединил в шесть групп, в каждой группе по девять. Девять по-древнегречески будет эннеа (ἐννέα), поэтому трактаты получили название «Эннеады» (т.е. девятки) – так и называются работы Плотина во всей их совокупности. Разбил их Порфирий следующим образом: в первую Эннеаду он включил трактаты, посвящённые этике, во вторую – посвящённые предметам физическим и обнимающие то, что относится к космосу; третья Эннеада, также посвящённая космосу, охватывает смежные с ним предметы – то, что мы бы назвали натурфилософией, философией природы; четвёртая посвящена работам о Душе; пятая – работам об Уме; шестая, наиболее объемная Эннеада, включает работы о Едином.

Место, занимаемое трактатом в Эннеаде, у Порфирия не случайно. Как он сам пишет, он расположил их, «в каждой начиная с вопросов менее значительных». Однако, с нашей точки зрения, это не совсем так, и их можно расположить и несколько иначе. Так, например, трактат «О трёх первоначальных субстанциях», помещённый первым в пятой Эннеаде (V, 1), в действительности чрезвычайно важен для понимания всей философии Плотина. Это, пожалуй, единственный трактат, в котором Плотин делает попытку изложить систему своей философии. Обычно он рассуждал о каком-нибудь конкретном вопросе, но при этом приводил в действие весь арсенал своей философии. Поэтому в любой работе Плотина в сжатой форме содержится вся его философия. Проблема герменевтики, ставшая наиболее популярной в XX в. (особенно герменевтического круга), для Плотина актуальна как ни для кого из философов: для того, чтобы знать всю философию Плотина, нужно читать его работы, посвящённые конкретным проблемам, а для того, чтобы читать и понимать эти проблемы, нужно знать всю его философскую систему. Плотина часто считают одним из наиболее сложных философов. Язык, которым написаны его трактаты, часто непонятен; очевидно, что писал он их не в педагогических целях, как учебник для студентов, а скорее записывал их для себя или для тех своих учеников, которые уже всё знали из устных занятий и которым эти работы скорее нужны были для того, чтобы повторить то, что было уже им известно. Поэтому читать Плотина довольно трудно, и так же, как и Гераклита, его называют «тёмным философом».

Ещё об одной проблеме, связанной с именем Плотина, – об Оригене. Второй раз это имя всплывает в работе Порфирия в следующем контексте. Порфирий пишет: «А когда к нему на занятия пришел Ориген, то он весь покраснел и хотел тотчас же встать с места; Ориген просил его продолжать, но он ответил, что когда говоришь перед тем, кто заранее знает, что ты скажешь, то надо скорее кончать; и, сказав ещё несколько слов, закончил занятие» (Жизнь Плотина, 14). Это, конечно, можно объяснить тем, что Ориген учился вместе с Плотином у Аммония Саккаса, но понятно и то, что Ориген должен быть человеком, по своему уму по крайней мере равным Плотину, если не превосходящим его. В любом случае можно сделать вывод, что Ориген, по всей видимости, был человеком не менее умным, чем Плотин. Если о Плотине говорят как об одном из наиболее гениальных философов, то Ориген также не мог затеряться в истории. Это даёт основание предположить, что это был тот самый Ориген, один из учителей христианской Церкви, который, с одной стороны, оказал огромное влияние на богословие многих Отцов Церкви (в частности, великих каппадокийцев), а с другой, вероятно, сам того не желая, своим трактатом «О началах» дал толчок многим ересям, впоследствии осуждённым на V Вселенском соборе. Это – гипотеза, и до сих пор одни считают, что Ориген – ученик Аммония Саккаса, друг Плотина и Ориген-христианин – это одно и то же лицо, другие же считают, что это совершенно разные лица. Никаких исторических доказательств в пользу того или иного предположения пока не найдено, поэтому каждый выбирает ту версию, которая ему по душе. Но всё же местожительство Оригена и Плотина, годы их жизни, общность философских положений (главное у Плотина – учение об ипостасях, Ориген же первым ввёл термин «ипостась» в христианское богословие³⁸), а также ум Оригена, о котором идёт речь у Порфирия, – всё это позволяет предположить, что Ориген-христианин и Ориген – друг Плотина одно и то же лицо. К тому же Порфирий указывает, что Ориген написал трактат, в котором говорится, что «царь есть единственный творец», т.е. говорится о Боге как о Творце мира, а это возможно лишь в христианском понимании этого понятия.

Понять философию Плотина весьма и весьма сложно, оттого что сам Плотин не стремился излагать её систематически (так, как её станут излагать философы XVII или XVIII в.). Многие историки философии пытаются, что называется, восстановить систему философии Плотина. В курсах истории античной философии учение Плотина, как правило, излагается в виде её онтологии – т.е. учения о Едином, Уме, Душе и материи. В таком случае неоплатонизм сводится просто к онтологическому иерархизму, к пониманию того, что, кроме материального бытия, существует бытие духовное, а духовное бытие также не однородно (как это было у Платона), а разбито на три уровня бытия, на три субстанции, которые именуются, соответственно, Душа, Ум и Единое. Такой подход по-своему правильный, но к этому не сводится вся философия Плотина. Для Плотина, как и для любого мыслителя, его философия есть ответ на самые острые вопросы его мироощущения. Поэтому чтобы понять и восстановить систему Плотина, необходимо понять, что же это были за вопросы, которые не давали спокойно жить философу.

Время, когда жил и писал Плотин, – III в. после Р.Х. – было временем развала Римской империи, начала нашествия варваров и попыток сохранить величие империи, когда разные императоры предпринимали довольно значительные походы. Это время, когда прежние античные идеалы – этические, религиозные, философские – уже себя изжили и никто не воспринимал их всерьёз, а христианство ещё не распространилось и не стало официальной религией. Можно определить это время, как время духовного вакуума – один из наиболее тяжёлых периодов в истории человечества, когда человеческая личность вообще ни во что не ставилась. Настроение людей в то время было отнюдь не духовным, его можно выразить лозунгом черни: «Хлеба и зрелищ!» – вот о чём мечтали люди, вот до чего пал «венец творения».

Плотин, который жил в это время, видел все эти безобразия – и во время похода на Персию, и во время жизни в Риме, – но хотел тем не менее найти выход из этого положения. Возможно, он знал о христианстве: название одного из его трактатов, «Против гностиков», даёт основание такому предположению. В нём он не пишет ни слова о христианстве, но с гностиками (ересью в христианстве) полемизирует. Порфирий, его ученик, впоследствии напишет трактат против христиан. Так или иначе, ни за, ни против христианства Плотин нигде не высказывался, и о его отношении к христианству можно только гадать. Плотин ищет пути спасения человека не на религиозном поприще, не через Христа, а на пути собственно философском. Почему? Плотин – типично греческий философ. Он доверяет только разуму («еллины ищут мудрости» (1Кор.1:22)). Для Плотина было бы верхом безумия предоставить решение столь важного вопроса, как обретение бессмертия души и возвращение её Богу, не разуму, а вере. Иначе говоря, Плотин ищет «научного», строго доказанного пути к Богу и бессмертию души.

Порфирий рассказывает: «Когда однажды Амелий, человек очень богобоязненный, всякое новолуние и всякий праздничный день ходивший по всем храмам, предложил и Плотину пойти с ним, тот сказал: «Пусть боги ко мне приходят, а не я к ним!», но что он хотел сказать такими надменными словами, этого ни сам я понять не мог, ни его не решился спросить» (Жизнь Плотина, 10). Мысль о том, что весь божественный мир находится внутри человека, вытекает из всей философии Плотина, об этом буквально кричат его трактаты, и тогда ясно, что такому человеку незачем ходить в языческие храмы. Истинное богопознание есть прежде всего самопознание, и на путях самопознания и нужно искать ключ к философии Плотина.

Кроме этого чисто философского ключа, есть ещё один. О нём говорится в трактате «О нисхождении души в тела». Здесь Плотин пишет следующее: «Пробуждаясь от тела к себе самому, я оказываюсь от всего в стороне, самого же себя – внутри; созерцая мир изумительной красоты, я глубоко верю в то, что главному во мне судьбой назначен удел нетленных; я преисполнен сил жизни истинной и слит с бытием божественным; утвердившись в нём, я охвачен силою того бытия, что превосходит всё остальное в умопостигаемом, и вот опора моя там, – после такого успокоения в божественном, снизойдя от ума к рассуждению, я всякий раз недоумеваю: как объяснить это моё нынешнее сошествие вниз и как душа моя вообще оказалась рождённою внутри тела» (IV, 8, 1).

Многие склонны видеть в этих словах Плотина описание необычного духовного состояния, которое именуется мистическим экстазом и которое, по словам Порфирия, Плотин испытывал четыре раза в своей жизни. Это состояние внутреннего экстаза, выхода из самого себя, из своей телесной оболочки в некоторое истинное умопостигаемое бытие, о котором невозможно рассказать и существование которого не нужно доказывать, но которое ты непосредственно зришь и вид которого убеждает тебя больше, чем что бы то ни было другое, больше, чем какие бы то ни было философские рассуждения, – этот мистический экстаз также, возможно, лежит в основе философии Плотина.

Таким образом, в основание философии Плотина можно положить, с одной стороны, его мистический опыт, экстаз, непосредственное видение духовных субстанций, а с другой – философские рассуждения, основанные на платоновском и аристотелевском методе анализа самопознания. Этот двойственный философско-мистический опыт и порождает философскую систему Плотина – самобытного и оригинального философа, а отнюдь не простого ученика и последователя Платона.

В трактате V, 1 Плотин пишет: «В чём причина того, что души забывают Бога – Отца своего? Почему они, имея божественную природу, будучи созданием и достоянием Божьим, теряют знание и о Боге, и даже о себе? Причина этого постигшего их зла лежит в них же самих: в их дерзостном стремлении к рождению, в их изначальном порыве к обособлению и инобытию, в их замысле ни от кого не зависеть, а быть и жить по своей воле – от себя и для себя. Как только вкусили они все прелести такого самобытия, тотчас же дали полную волю своим прихотливым желаниям и, став, таким образом, на путь, противоположный своей изначальной сущности, постепенно отдалились от Бога до степени полного забвения того, что они и творения Его, и Его достояние. Как дети, которые сразу после рождения были отделены от родителей, вскормленные и выросшие на чужбине, и родителей потом не узнают, и себя не признают их детьми, так и души, живя долгое время без созерцания Бога и без осознания своего к Нему отношения, теряют, забывая о своём происхождении, прирождённое достоинство, прельщаются внешним, считая его более ценным, чем самих себя, отдавая ему уважение, любовь и все лучшие чувства, всё более и более порывая связь со всем высшим, божественным, отдаляясь от него и отвращаясь с пренебрежением» (V, 1, 1).

Именно вопросы, почему наши души забыли Бога и оказались в столь бедственном положении, почему они, находясь в телах, ценят телесное больше, чем духовное, Плотин считает самыми главными. Чтобы избавить людей от этого заблуждения, нужно, «во-первых, показать им всю ничтожность тех вещей, которые они так высоко ценят, и, во-вторых, напомнить о происхождении и высоком достоинстве души. Второй пункт должен предшествовать первому, поскольку, будучи разъяснён, он прольёт свет и на первый» (V, 1, 1). Прежде всего, таким образом, нужно исследовать душу или, как пишет Плотин в другом трактате, исследовать нужно «исследующее, которое ставит вопросы и выносит суждения» (I, 1, 1). Итак, начинать свои размышления следует не с познания окружающего мира, а с исследования внутреннего мира, с самопознания.

Такое начало философии Плотина может иметь и другое, чисто внешнее происхождение. Мы помним, что к тому времени скептиками уже была доказана тщетность всех попыток построить какую-либо философскую систему на основании как рационалистических методов, так и методов сенсуалистических. Никакая философия, утверждали скептики, не может привести к познанию истины. Скептическая проблема, по всей видимости, стояла и перед Плотином. Поэтому для того, чтобы понять причину всего этого, и нужно «исследовать исследующее», т.е. не просто душу, а то, что в душе является ведущим началом, – что стоики называли «гегемоникон» (ἡγεμονικόν), владычественное (это слово впоследствии перейдёт и в терминологию Отцов Церкви). Владычественное, ведущее – это разум, то, что мыслит, ибо центр души – в мысли. Поэтому прежде всего нужно исследовать душу, а для этого нужно направить исследование на главное в ней, на её познающую способность, и таким образом познать то, что познаёт. Это проблема из проблем: как можно познавать то, что само познаёт, – т.е. мысль, которая всегда является субъектом познания, сделать одновременно объектом познания?

Понимая всю сложность проблемы божественного происхождения души, Плотин решает её не сразу. Вначале он доказывает, что душа бессмертна. Этот шаг для Плотина необходим, поскольку, показав бессмертие души, он покажет, что она имеет совершенно другую природу, отличную от тела, что невозможно удовлетвориться только телесными потребностями и что Платон был совершенно прав, когда описывал мир материальный как мир теней, а нас – как узников в пещере, наблюдающих лишь тени на её стене.

Итак, доказывая, что душа наша имеет божественное происхождение и что спасение человека возможно³⁹, Плотин в трактате «О бессмертии души» (IV, 7) пишет, что существуют четыре наиболее распространенные концепции души – стоическая, эпикурейская, пифагорейская и аристотелевская, и всем этим концепциям противопоставляет платоновскую. Плотин подробно описывает эти концепции античных философов о душе и подвергает их серьёзной критике. Аргументы, которые приводит Плотин, настолько просты, серьёзны и убедительны, что многие христианские мыслители будут их использовать в своих работах (напр., преп. Максим Исповедник, свт. Феофан Затворник).

Эпикурейцы, основываясь на демокритовском атомизме, утверждают, что душа есть совокупность атомов. Стоики утверждают, что душа есть тонкое тело, т.е. разновидность материи. Пифагорейцы говорят, что душа есть гармония тела. И, наконец, перипатетики считают, что душа есть энтелехия, или форма естественного тела.

Рассматривая вначале учение эпикурейцев, Плотин замечает, что душа не является совокупностью атомов. Очевидно, что один атом сам в себе не обладает жизнью. Но если один атом не имеет жизненного начала, то откуда оно возьмётся у совокупности атомов? «Нелепо предполагать, что, раз ни одно из тел жизнью не обладает, то жизнь создана их совокупностью» (IV, 7, 2). Но даже если у совокупности атомов это жизненное начало появилось, то необходимо предположить, что оно пришло к атомам откуда-то извне; тем самым неявно предполагается, что душа и атомы противоположны друг другу: если один атом не одушевлён, а совокупность атомов обладает жизненным началом, то, следовательно, это жизненное начало откуда-то в нём появилось, и если оно откуда-то пришло, значит, оно существует отдельно от атомов.

Затем Плотин рассматривает учение стоиков. Если душа есть тело, как утверждают они, то тогда душа должна обладать и всеми телесными свойствами. Любое тело бывает или влажным, или сухим, или тёплым, или горячим, или чёрным, или белым. «Если тело будет только горячим, оно будет греть, а если только холодным – охлаждать… Напротив того, душа в одних живых существах производит одни, а в других – другие [качества]» (IV, 7, 4). Душа объединяет в себе все эти начала, она может позволить в себе существование противоречий, она может вместить и начало влажное, и начало сухое, сама не будучи при этом ни влажной, ни сухой.

Будучи телесной, душа должна обладать и таким свойством телесности, как движение, но это также абсурдно, ибо мы не видим, чтобы душа двигалась. Любое материальное тело обладает свойством роста, душа же этим свойством не обладает. Свойство роста указывает, что материя постоянно находится в некотором движении, и рост тела или предмета происходит от того, что другие части материи входят в него и становятся его частями. Если бы душа была телом, то тогда материя также входила бы в душу и выходила бы из души. Далее, душа должна быть неким постоянным субстанциальным началом, что необходимо, если мы вспомним, что душа обладает таким свойством, как память. Если бы душа обменивалась некими своими телесными элементами с окружающим материальным миром, то такой способности, как память, у души не было бы. Душа не имеет частей и формы, пишет далее Плотин, а любое тело всегда делимо на части и всегда объемлемо некой формой. Душа всегда одна и та же и совершенно неосязаема, тогда как любое тело всегда воспринимаемо посредством наших органов чувств.

Любое материальное тело всегда познаётся посредством органов чувств и является предметом ощущения, но, как пишет Плотин, повторяя аргумент Аристотеля, если ощущение существует, то это ощущение должно отличаться от того, что ощущается. Сама душа не познаётся ощущениями, но ощущает тело, поэтому душа не может сама ощущать себя, и поэтому она не телесна. Ещё более убеждает в нетелесности души наличие у неё такой способности, как мышление, ибо мысль всегда есть акт, осуществляющийся без тела. Для того, чтобы мыслить, человек вообще не прибегает к своему телу, иначе мышление ничем не отличалось бы от чувствования; наоборот, в мышлении человек стремится как бы отделиться от тела, забыть о теле – только в этом случае мысль наиболее чиста и последовательна, чем если бы мы всё это время о нашем теле помнили. «Чувственное восприятие – для чувственных вещей, а мышление – для умопостигаемых… Так как же [мыслящее начало], будучи величиною (т.е. если бы душа была телом. – В.Л.), помыслит то, что величиною не является, и как оно помыслит неделимое тем, что разделено на части?» (IV, 7, 8)⁴⁰.

Ещё один аргумент, приводимый Плотином, – это существование нравственности. Категории нравственности, добра и зла, вообще неприложимы к материальным телам. Поэтому душа не может быть телом, и стоики совершенно напрасно пытаются убедить в обратном.

Таким образом, эти две материалистические концепции, по Плотину, не выдерживают никакой критики. Другие две концепции – пифагорейская и аристотелевская – также, по мнению Плотина, материалистичны, только в более завуалированной форме. Пифагорейская концепция, утверждая, что душа есть гармония тела, указывает на вторичность души по сравнению с материей. Если душа есть гармония тела, то она без тела не существует. Если тело теряет эту гармонию в результате каких-либо изменений в нём, то и душа также исчезает. Если душа человека есть гармония тела, то со смертью нашего тела она должна прекратить своё существование. Но, пишет Плотин, гармония сама по себе не может существовать. У Пифагора есть излюбленный пример – гармония лиры, музыкального инструмента. Очевидно, что в музыкальном инструменте гармония появляется только тогда, когда этот инструмент создан и настроен мастером, т.е. гармония появляется извне, она привносится в материальное тело. Поэтому если и можно говорить, что душа есть гармония тела, то только в том смысле, что душа привносит гармонию в тело, а не является гармонией тела. Только с такой поправкой можно принимать пифагорейскую концепцию. Вообще, следует заметить, что пифагорейскую философию Плотин не отбрасывал, а воспринял её в качестве элемента, органично вошедшего в его мысль.

Душа не может быть и энтелехией тела, как это указывает Аристотель, ибо это также ставит душу в зависимость от тела. Душа, по Аристотелю, есть энтелехия естественного тела, и возникает она на определенной стадии его развития, когда его форма достигает развития всех возможностей, потенциально в нём заложенных. Но в этом случае душа также оказывается зависящей от тела и не обладает субстанциальностью. Если душа есть энтелехия тела, душа должна также делиться, как и тело (если тело распадается, то и душа также должна распасться). Что такое смерть человеческого тела? Это распад его, и душа с распадением тела на части также должна распасться, и поэтому она уже не является энтелехией, не является завершенностью.

Если душа есть энтелехия, то она зависит от тела и должна обслуживать все его нужды. Но тогда непонятно, откуда в душе человека берутся желания, которые не только не зависят от телесных нужд, но, наоборот, часто противоречат им или свободны от них. Ведь, по аристотелевской концепции, душа должна только обслуживать потребности тела, и тогда все её желания должны быть желаниями о сохранении тела.

Рассмотрев эти взгляды, Плотин приходит к выводу, что душа имеет самостоятельную сущность. Душа есть субстанция, которая не зависит от тела и, наоборот, управляет им. Тело зависит от души, а не душа от тела. Это ещё раз убеждает Плотина в том, что исследовать нужно именно душу, которая является владычествующим началом в человеке, его сущностью, и именно через познание души можно найти ответ на вопрос о том, почему человек пал так низко, а ответив на этот вопрос, можно ответить и на другой: как человек может отменить это падение, т.е. как же он может спастись.

Исследуя сущность человека, Плотин основывается на положении, которого придерживались до него практически все античные философы, что человек состоит из души и тела. Познать сущность человека – это значит, что человек должен познать самого себя. Что это означает? Означает ли это познать душой тело или познать душой душу? Что такое самопознание?

В ключевом для понимания этой проблемы трактате V, 3 «О познающих субстанциях и о том, что выше их» Плотин подробно рассуждает о том, что такое самопознание, и приходит к выводу, что самопознание возможно лишь для простого существа. Невозможно самопознание для существа сложного, ибо в этом случае одна часть его должна будет познавать другую, что уже не является самопознанием. Поэтому самопознание возможно только для простого существа. Но поскольку очевидно, что человек мыслит душой, а не телом, то, следовательно, самопознание есть познание человеком своей души, а не тела.

Что может служить подспорьем в самопознании? В одном из фрагментов, помещённых в трактате III, 9, Плотин пишет следующее: «Когда я мыслю, то я наблюдаю умопостигаемую субстанцию, иначе состояние мышления было бы ложным (возможен другой перевод: иначе мы ошибались бы при мышлении. – В.Л.)» (III, 9, 6). Что это означает?

Самым первым, очевидным фактом деятельности души является мышление. Любой человек понимает, что он мыслит. Не чувства убеждают человека в его существовании: чувства могут нас обманывать, им нельзя доверять. Доверять можно лишь своему разуму. Что же такое мышление?

Когда человек мыслит, то это означает, что он познаёт объективную, не зависящую от человека истину. Ведь все люди мыслят одинаково. Следовательно, познавая истину, человек взирает на некую умопостигаемую субстанцию, на некую природу, которую могут зрить все люди. Эта умопостигаемая природа – не субъективное состояние индивида, не особенность его биологического устроения, которое порождает его психику, как сказали бы софисты. Нет, постигая свое я, свою душу, человек мыслит некую умопостигаемую субстанцию, иначе нельзя было бы объяснить акт познания истины, акт мышления. Если человек думает, что дважды два – четыре, и все с ним соглашаются, то это означает, что они узрели объективную истину. Точно так же, когда человек показывает, скажем, на дерево и говорит, что это дерево, и все с ним соглашаются, то это происходит потому, что дерево существует независимо от людей, и достаточно взглянуть на него, чтобы убедиться в объективном его существовании, в том, что это не галлюцинация и не сон, а объективно существующий материальный предмет. Точно так же и в области не чувственного бытия, а умопостигаемого: если человек в процессе своего мышления приходит к некоторым истинам, с которыми согласны все люди, то это доказывает, что эти истины есть объективная реальность, есть субстанция – не материальная, а умопостигаемая, потому что она видится не очами, а неким умопостигаемым взором, т.е. разумом. Иначе говоря, разум для Плотина (как и для Платона) – эта некая умозрительная способность, а не способность соединять или разъединять различные понятия. Именно поэтому люди друг друга понимают, познают истину, что всё, что происходит в душе человека, есть видение некоей умопостигаемой сущности, умопостигаемой природы. Мысли человека есть проявления некоего мира, существующего объективно. Что значит объективно? Объективно – значит независимо от человека, а не вне человека. (Эту ошибку отождествления объективности с существованием вне человека делают многие не искушённые в философии люди.) Объективность совпадает с внеположенностью только в материальном мире, постигаемом чувствами, но не в мире духовном, умопостигаемом, не подчиняющемся пространственным принципам. Следовательно, умопостигаемый мир существует в душе человека, и это не его субъективное мнение, а самое настоящее объективное умозрение. То есть, в отличие от материального мира, который существует только вне человека, умопостигаемый мир существует двояко: с одной стороны, в душе человека, с другой – вне человека, но не в пространственном смысле, а в смысле духовном. И это есть один и тот же умопостигаемый мир.

При этом объектом мышления может быть что угодно – не только то, что известно человеку, но и то, что он забыл (можно вспомнить), что ещё не знает (можно узнать), и даже то, что ещё никто не знает (можно впоследствии открыть это знание). Например, Плотин не знал, естественно, философии Канта или теории относительности Эйнштейна, но это не означает, что он не смог бы понять эти теории, стань они известными ему каким-либо образом. Ведь умопостигаемый мир, мир мышления вообще гораздо обширнее узкого мирка наших знаний.

Для пояснения можно вновь обратиться к аналогиям из чувственного мира. Мы знаем, что существует не только то, что мы можем сами непосредственно воспринять, как дерево за окном в вышеприведенном примере. Существует огромный мир предметов, которых мы не видели и никогда не увидим, но о которых известно, что они объективно существуют – независимо от того, знаем ли мы о них или нет, видели мы их или не видели.

То же самое происходит и в душе: все мысленные состояния, непосредственно наблюдаемые в душе, – это лишь малая часть того, что вообще существует в умопостигаемой природе. Все истины философии, богословия, математики, физики, истории, искусства, филологии, музыки – всё, что угодно, всё это существует в умопостигаемом мире, называемом Плотином Душой. Душа есть умопостигаемый (Плотин использует слово νοητός, прилагательное от слова νοῦς, «ум», поэтому это слово правильнее было бы перевести на русский язык как «умный» – в смысле «принадлежащий уму») мир, объективно существующий вне души человека и одновременно в ней, не подчиняющаяся пространственным категориям и поэтому простая, неделимая. Мир души гораздо шире мира чувственного. Душа не зависит от чувственного мира, она самостоятельна, существует в силу своей собственной природы. В философии такое самостоятельное существование, не порождённое ничем, кроме своей собственной природы, получило название субстанции. Слово «субстанция» (лат. substantia, досл. «стоящее под») на греческий переводится как «ипостась» (ὑπόστασις). Поэтому Плотин называет Душу ипостасью.

Конечно, многие мысли могут иметь чувственный рефрен: понятию дерева соответствует конкретная береза или сосна. Но огромное количество понятий вообще не могут иметь никакой корреляции в материальном мире: что такое любовь? что такое истина? что такое красота, добро и т.п.? Можно наблюдать некоторые деяния, совершаемые под воздействием любви, можно сказать, что некоторая фраза истинна или ложна, но сами эти понятия, любовь и истина, конечно же, не имеют никакого коррелята в материальном мире. Поэтому мир души гораздо шире, чем мир материальный, и существует в каждом человеке. Этот параллелизм объективности и субъективности чрезвычайно важен для понимания плотиновской философии, это ключ к пониманию всего Плотина, а для самого Плотина – это путь к возвращению человека к своим божественным истокам.

Вернёмся к анализу человеческой души, к самопознанию. Рассуждая далее, Плотин замечает, что кроме того, что наша душа содержит в себе различные истины, есть в ней и ещё кое-что – а именно мышление как деятельность. Мысля себя, человек замечает в себе способность собственно мышления. Он может мыслить об одном – и затем подумать о другом. Это изменение объекта мышления возможно, поскольку в душе имеется некоторое Я, начало, которое направляет мысль, центр, который направляет наше внимание на ту или иную истину. Мышление в данном случае можно сравнить с неким лучом, который попеременно выхватывает из огромного мира нашей души то или иное её составляющее. Мышление возможно лишь потому, что его объекты действительно существуют и они от нас независимы. Но объективно существует и этот центр нашего мышления, который мы уподобили лучу света, который обращает, направляет в какую-либо сторону человеческое внимание. И поэтому этот внутренний центр сознательной деятельности также существует не только в человеке, не только как субъективная составляющая мыслящей души, но и объективная. Что значит познавать мысль? Человек может, как писали в русских сказках, «думать думу». Или, как говорят в Одессе, «у меня есть мысль, и я её думаю». Эти фразы хорошо показывают сущность философии Плотина. У человека есть некая мысль, скажем, мысль о Плотине, и он эту мысль может сделать объектом моего мышления.

Почему же возможно осмысливание, обдумывание мысли? Это возможно только в том случае, если в нашей душе имеется некоторая её часть, которая как бы возвышается над мыслью, над душой (приходится прибегать к пространственным аналогиям, хотя в духовном мире нет никаких пространственных отношений). Точнее сказать, мышление состоит из двух частей: из объектов мысли и самого мышления. Таким образом, в душе, кроме предметов для размышления и массы разнообразных мыслей, есть сама мысль – мышление как деятельность, мышление само по себе. Эта сама мысль не может принадлежать душе, не может быть просто одной из мыслей этой души, не может быть частью целого. Мысль вообще не может быть мыслью о Плотине, или мыслью об Аристотеле, или мыслью о чём-либо – она есть отдельная ипостась, отдельная субстанция, отдельная природа.

Следовательно, духовный мир неоднороден, и Плотин приходит к выводу, что кроме Души как основы чувственного мира существует ещё одна ипостась – Ум. Ум (по-гречески νοῦς, «нус») не зависит от Души и поэтому тоже субстанциален, как и Душа. Ум – это чистая мысль, которая может только мыслить, мысль, мыслящая сама себя, абсолютно простая, не разделённая на мысли о том или другом. Но, существуя вне меня, объективно, ум существует и во мне, субъективно. Познание Умом самого себя есть истинное самопознание: «…самопознание Ума совершеннее, чем самопознание Души, ибо если Душа и познаёт себя, то только через высший принцип, от которого зависит, между тем как Ум, обращаясь лишь на себя самого, на своё собственное существо, знает, кто, и что, и каков есть он сам» (V, 3, 6).

В каком отношении находится Ум по отношению к Душе? Здесь уместно привести то же самое сравнение, когда речь шла о Душе по отношению к миру. Подобно тому, как Душа содержит в себе огромное количество эйдосов, которых нет в мире, так же и Ум относится к Душе. В Уме содержатся идеи всего того, что имеется в Душе, и не может быть ничего такого, что могло бы быть только в Душе, а в Уме не было бы. Ум же, наоборот, мыслит всё, ибо он есть сама мысль. Но так как Ум может мыслить всё, известное или неизвестное, то он гораздо шире, чем Душа. Ум есть способность мыслить вообще, а не только мыслить уже известное. Ум может помыслить и то, что ещё неизвестно и даже ещё не существует, а будет существовать когда-либо ещё, чего ещё нет в Душе, но в Уме эта идея уже есть. Поэтому Ум гораздо шире Души, он объемлет Душу, возвышаясь над ней.

Чистое мышление, чистая мысль – это встречается уже у Аристотеля: Бог, по Аристотелю, есть чистая мысль, которая мыслит сама себя. Философы поздней Академии Альбин и Аммоний объединили это положение Аристотеля с платоновскими положениями, показав, что ум, мысля сам себя, мыслит в себе идеи. Таким образом они произвели соединение аристотелизма и платонизма. Ум – это не просто пустое аристотелевское множество, а множество, наполненное идеями. Оказывается, что ум не прост.

Плотин, продолжая ход рассуждения своих предшественников по Академии, обнаруживает, что Ум, который является отдельной ипостасью, не является ипостасью последней. С одной стороны, он прост – это простота Ума, мыслящего и познающего сам себя. Но, с другой стороны, познавая сам себя, Ум уже раздваивается. Если ум мыслит сам себя, то он, следовательно, существует и как субъект познания, и как его объект. Ум как субъект мыслит, а мыслит он сам себя, следовательно, является объектом познания. Поэтому даже в этом акте самопознания Ум не может быть абсолютно простым. Он прост, но эта его простота не абсолютна, она всегда раздваивается: «…стремясь к самопознанию, Ум внутренне разнообразится» (III, 8, 8).

Но всё же Ум прост, он не распадается на субъект и объект. Откуда в нём эта простота, это единство? В самом Уме нет ничего, что обеспечивало его простоту и его единство. Следовательно, должна существовать ещё одна субстанция, объединяющая Ум, придающая ему простоту и единство, субстанция, совершенно единая и не допускающая никакого разделения в себе. Эту субстанцию Плотин называет Единое – τὸ ἕν. «Единство первично, множество же – вторично, и так как Ум есть число (то есть множественен), то, следовательно, сам происходит от чего-то уже абсолютно Единого. Ум, конечно, тоже по-своему един, но един, как единство множества его эйдосов, то есть, будучи одновременно созерцающим и созерцаемым, двойственен, а двойственность есть порождение предшествующего единства» (III, 8, 9). Именно Единое, абсолютно единое, существует само по себе и придаёт единство и Уму, и Душе, и всему нашему миру.

Рассуждая таким же образом, как и в отношении Ума и Души, можно прийти к выводу, что Единое объемлет Ум, оно создаёт ему единство, и поэтому оно не может быть меньше Ума по содержанию; оно не может быть частью Ума. Единое не может быть частью чего-то, поэтому оно не может быть в Уме, оно может быть только отдельной ипостасью. Единое включает в себя всё то, что есть в Уме, но гораздо шире, полнее его. Единое по самой своей природе не может быть объектом или субъектом познания: объект и субъект существуют только на уровне ума, но само существование ума показывает, что единое существует. Единое можно вычислить, т.е. вычислить, что оно есть, но увидеть его нельзя. Можно предложить такое сравнение: как существование планеты Плутон было вычислено на основании наблюдения за движением планеты Нептун, но увидеть Плутон было невозможно в силу его удалённости от Земли и очень малых размеров, – так и существование Единого устанавливается по тому, что известно об Уме. Единое непознаваемо по своей природе, ибо то, что познаётся, всегда существует как объект познания, противопоставленный субъекту. Единое выше субъекта и объекта, поэтому Единое не может познаваться по своему определению. И именно поэтому Единое составляет отдельную субстанцию.

Таким образом, Плотин приходит к выводу о существовании трёх ипостасей – Души, Ума и Единого. Все эти ипостаси, с одной стороны, существуют объективно, составляя особый умопостигаемый мир, а с другой – субъективно, в душе каждого человека. «…Они существуют отдельно от него, вне его… так и в нас, по выражению Платона, они составляют особого внутреннего человека» (V, 1, 10). Главная задача Плотина – показать, что умопостигаемый мир существует не просто вне человека, но и в человеке. Это одно и то же. Душа, Ум и Единое существуют и объективно, и субъективно, и это один и тот же умопостигаемый мир. Это парадоксальное соотношение очень трудно, практически невозможно представить: Душа объемлет, содержа в себе, чувственный космос; Ум объемлет Душу; Единое объемлет Ум; и Душа, Ум и Единое существуют в человеке, являющемся частью космоса. Человек – это микрокосм, малый мир, но он содержит в себе мир большой!

Какие выводы можно сделать из плотиновского анализа внутреннего мира человека? Плотин делает очень серьёзное открытие, на которое не обратила внимания ни современная ему философия, ни позднейшая, – что внутренний мир человека настолько огромен, что сделать объектом своего познания человек может лишь ничтожно малую часть: то, что существует в душе. Есть часть, которая человеком не осознаётся (что современная психология называет бессознательным); есть часть, которая не может быть осознана вообще, – единое, которое не может быть объектом познания. Но всё это существует в человеке и составляет подавляющую его часть, если тут вообще можно говорить о частях. Это деление на части очень условно, и приходится прибегать к нему от бедности нашего языка, но другого способа выражения у нас нет. Поэтому тот внутренний мир человека, который мы делаем объектом своего знания, – это ничтожно малая часть огромного внутреннего мира. Гораздо большая часть человеком не осознаётся, а ещё большая часть и не может быть осознана вообще. Но именно эта часть, которую невозможно познать, составляет основу мира и сущность человека. Именно Единое и Ум являются сущностью человека – тем, что даёт человеку единство, единство индивида, субъекта, личности, и тем, что даёт ему мышление, способность познавать, в том числе познавать самого себя. Именно поэтому человек существует как личность, как мыслящее существо, а это, оказывается, не подвластно познанию.

Таким образом, Плотин выстраивает иерархию ипостасей: душа, ум, единое, которые, с одной стороны, существуют субъективно в человеке, а с другой – объективно. Плотин настаивает на том, что этих ипостасей может быть только три – не больше и не меньше: «А потому нам нет нужды искать какое-либо Первое начало кроме Единого или Блага; за ним следует первый мыслящий принцип – Ум, третье же начало – мировая Душа. Таков порядок мироздания – меньшее число первичных субстанций умалило бы умный космос, большее было бы излишним» (II, 9, 1). Во многих трактатах Плотин подробно рассуждает о том, что собой представляет каждая из этих ипостасей. Термин ипостась не следует понимать здесь как термин христианской догматики: ипостась у Плотина это не лицо, не личность, это греческий синоним слова субстанция. Изучая в курсе православной догматики такие понятия, как субстанция и ипостась, необходимо понимать, что по своему происхождению эти слова синонимичны. Это философские термины, которые в дальнейшем возьмут на вооружение отцы Церкви. Терминология же Плотина не христианская, ипостась у него – это субстанция, а не лицо, не личность. Душа, ум и единое – это не три лица одного Бога, а три природы, три субстанции (хотя в дальнейшем в некоторых ересях возникнет соблазн понимать христианскую Троицу именно на манер плотиновского умопостигаемого мира).

Здесь можно сделать небольшое отступление. Эти рассуждения Плотина, по сути, являются ни чем иным, как доказательством существования умопостигаемого, божественного мира, существующего в виде трёх уровней бытия. А поскольку венчает иерархию ипостасей Единое, которое Плотин часто именует Богом, то это рассуждение можно назвать доказательством бытия Бога. Специфика этого доказательства состоит в том, что оно коренным образом отличается от тех рационалистических доказательств, которые мы встречаем у Аристотеля и более поздних философов: Ансельма Кентерберийского, Фомы Аквинского и др. Доказательство Плотина является не столько доказательством, сколько видением, умозрением Бога. Правда, умозрением не непосредственным, а опосредованным: Плотин исходит из того очевидного факта, что мы мыслим. И затем, анализируя процесс и характер мышления, он приходит к выводу, что познание возможно лишь в том случае, если существует особый умопостигаемый мир, созданный Богом-Единым. Плотин не доказывает, что человек мыслит, – это очевидно, как очевидно то, что человек видит, слышит, обоняет и т.п. И так же, как реально существуют объекты нашего зрения или обоняния в чувственном мире, так же реально существуют и объекты мышления – только в мире умопостигаемом, точнее «умном». И так же, как на основании видимого человек может делать вывод о существовании того, что увидеть невозможно (например существование электрического тока на основании наблюдения за движением стрелки амперметра или вывод о шарообразности Земли из наблюдения за удаляющимся за линию горизонта кораблем), так и на основании существования мыслимого Плотин делает вывод о существовании его Первоисточника. Какое это рассуждение: философское или религиозное? Что лежит в его основе: разум или вера? И то, и другое: и вера как принятие без доказательств чего-то недоказуемого, и разум как рассуждение на основе этого недоказуемого.

У Плотина не существует чёткой границы, противоположности между религией и философией, хотя многие исследователи считают, что основное противоречие философии Плотина – это противоречие между его религиозными и философскими взглядами на структуру мира. В действительности для самого Плотина такого противоречия, собственно противоречия, не было. Философское умозрение для него – это именно умозрение – зрение умом. Оно плавно переходит в мистический, религиозный опыт, не поддающийся разумному объяснению. Учение Плотина – единая, целостная система. Плотин не противопоставляет свой мистический опыт рациональным построениям, наоборот, стремится соединить их в едином учении.

Большинство трактатов Плотин посвящает описанию трёх ипостасей. Издавая трактаты Плотина, в шестую эннеаду Порфирий поместил трактаты о Едином (по объёму эта эннеада – самая большая), в пятую эннеаду он поместил трактаты об Уме и в четвёртую – о Душе. Столь пристальное внимание к онтологическим вопросам не противоречит главному замыслу философии Плотина – возвращению человека к своим божественным истокам. Наоборот, это возвращение будет возможным лишь в том случае, если человек отчётливо представит себе картину истинного бытия и увидит, в каком месте божественного мира располагается сущность человека. Для Плотина решить какую-либо проблему – значит показать её место в иерархии ипостасей. Образно говоря, метод Плотина можно сравнить с планированием географического путешествия: прежде чем отправиться в далёкое путешествие, необходимо чётко представить как общую карту местности, так и свой маршрут на ней.

Единое Плотин рассматривает двояко: с одной стороны, Единое описывается им в положительных терминах, с другой – в терминах отрицательных. У Плотина чётко присутствует то, что можно назвать апофатическим и катафатическим богословием. Сам термин Единое – это уже положительный термин, это объединяющее начало, не имеющее в себе никакой множественности, абсолютное единство, объединяющее и всю ту множественность, которая существует и после него. Кроме того, Единое – это благо, это то самое благо, идея блага, которое описывается у Платона в его диалогах: «Когда мы говорим о Едином или же рассуждаем о Благе, мы не можем не заметить идентичности их природы; очевидно, что как в первом, так и во втором случае речь идёт об одном и том же Начале, что Единое и Благо суть одно и то же, хотя это верно лишь настолько, насколько мы вообще можем что-либо утверждать относительно в принципе неопределимой Сущности, обозначая её теми наилучшими терминами, какие подсказывает нам наш разум» (II, 9, 1). Единое – это абсолютная энергия, абсолютная деятельность, абсолютная воля, которая содержит в себе все положительные категории в абсолютной степени: «Первоединое – существо не просто совершенное, но и совершеннейшее из всех существ, то и по силе своей оно – первое, то есть превосходит ею все другие существа, которые и в этом отношении только более или менее подобны ему» (V, 4, 1). Существование Единого ничем не обусловлено, оно существует в силу своей собственной природы, и поэтому оно абсолютно свободно. Ведь «если существо таково, что природа его есть совершенно простая, энергия его одна-единственная и актуальность его ничем не отлична от потенциальности, то почему ему не быть свободным, как и от чего оно может быть не свободным? Ведь о таком существе нельзя даже сказать, что оно действует сообразно с природой, потому что в нём деятельность не отлична от сущности, потому что для него существовать значит то же, что и действовать, и если оно действует не ради чего-либо другого и не в зависимости ни от чего другого, то как ему не быть свободным?» – пишет Плотин в трактате «О воле и свободе Первоединого» (VI, 9, 4). Единое есть абсолютная, ничем не ограниченная воля, а воля предполагает и объект своей волевой деятельности, и волевое начало, и саму волю. Единое едино, поэтому Единое – это и воля, и тот, кто имеет волю, и предмет этой волевой деятельности. Единое – это благо, но благо всегда предполагает некоторый объект блага: скажем, предмет любви и сама любовь. О Едином Плотин часто говорит как о Творце или Отце, но понятие Творца или Отца предполагает и его порождение, творение и тварь. Единое абсолютно едино, поэтому оно включает в себя все эти категории без всякого разделения.

Но прежде всего Единое описывается Плотином на уровне отрицательных категорий, потому что Единое непознаваемо. Единое есть источник и причина всего, поэтому он выше всего существующего. Оно выше бытия, поскольку является источником бытия. Поэтому в строгом смысле слова нельзя даже сказать, что Единое существует. В Едином нет жизни, ибо оно есть источник жизни. В Едином нет мышления, т.к. оно есть причина мышления, и т.д. Эта мысль постоянно проводится им во всех своих трактатах: «Первоединое запредельно умопостигаемому и у нас уже нет никаких способностей и чувств, при помощи которых мы могли бы его представить или осознать» (III, 8, 9); «…его нельзя представлять себе как что-либо определённое, нельзя ничего утверждать о нём, нельзя даже приписать ему какое-либо имя, а можно лишь говорить о нём апофатически, указывая, что оно не есть ни то, ни это – ведь нельзя его объять никаким определением, и нелепа была бы всякая попытка представить себе его непознаваемое, бесконечное существо» (V, 5, 6). Более того, Единое непознаваемо даже для самого себя: «Что же, этот самый высший принцип, Первоединое, неужели он не созерцает самого себя? Да, не созерцает, так как не нуждается ни в каком созерцании» (V, 3, 10). Непознаваемо же оно, можно сказать, по определению: если бы Единое стало объектом познания, то оно было бы противопоставлено субъекту познания и уже не сможет быть единым. Но, будучи непознаваемым, Единое обеспечивает процесс познания, благодаря Единому возможно тождество, единство субъекта и объекта, в котором, собственно, и состоит цель познания. Благодаря Единому возможно и самопознание, а поскольку Единое содержит в себе всё, то самопознание есть познание всего. Самопознание, как это видели мы уже у Платона и Аристотеля, оказывается познанием всего мира: истинным познанием внешнего мира является не лицезрение глазами, а именно самопознание. Единое, существуя в нашей душе (но не являясь ее частью), есть начало, объединяющее и субъект, и объект. Человек оказывается всем – всем миром.

Единое выше всякого познания, поэтому нельзя сказать о Едином ничего. Говорить о Едином в положительных терминах означает его как-то определить. Говоря, что Единое – это Единое, мы тем самым его определяем, т.е. ставим ему предел, противопоставляем его многому. В действительности же Единое ничему не противостоит, оно всё объемлет. Говоря, что Единое есть Творец, мы противопоставляем его творению, поэтому так тоже нельзя говорить в собственном смысле. Говоря, что Единое существует, мы тем самым противопоставляем его несуществующему. Единое выше всякого определения, Единое безгранично, беспредельно, и определить его, поставить ему предел, нельзя. Поэтому более адекватным языком для описания Единого является язык апофатического, отрицательного богословия. Единое – это не бытие, не мысль, не множественность, не зло. О Едином нельзя сказать как о мысли, ведь мысль существует только на уровне ума. В Едином мысль исчезает, так как исчезает разделение на субъект и объект. Единое превосходит всё, поэтому мыслить его нельзя и сказать о нём ничего нельзя.

Единое в своей безграничной мощи, превосходящей всякое понимание, всякое определение, не может не творить. Это довольно сложное положение философии Плотина, породившее множество спекуляций на эту тему. Некоторые христианские мыслители (например Ориген) создали на этой основе различные ереси. Положение о том, что Единое, имеющее неограниченную мощь, не может не творить, как бы предполагает некое насилие над Единым, наличие некоторой силы, заставляющей его творить. Такое понимание Единого совершенно чуждо Плотину. Согласно Плотину, Единое выше всего, над ним ничего нет, ничто не понуждает его к деятельности, оно действует в силу только своей собственной природы. А это и есть истинная свобода. В трактате «О воле и свободе Первоединого» Плотин подробно останавливается на этой проблеме: «Что касается того сомнения, может ли быть свободным существо, если оно повинуется своей природе, то мы в свою очередь спросим: разве можно считать существо зависимым тогда, когда оно ничем извне не принуждается следовать чему-либо другому? Разве существо, стремящееся к благу, находится под давлением необходимости, когда это его стремление вытекает из его собственного желания и из уверенности, что предмет его желания есть благо? Напротив, невольным бывает его удаление от блага, вынужденным бывает его стремление к тому, что не есть его благо, и быть в рабстве означает не что иное, как лишиться возможности следовать своему благу из-за подчинения какой-нибудь силе, отдаляющей от блага. Поэтому, если рабство считается чем-то позорным, то вовсе не в том случае, когда кто-либо не позволяет себе делать зло, а в том, когда кто-либо, имея стремление к своему собственному благу, бывает вынужден действовать в пользу кого-нибудь или чего-нибудь другого. Притом, когда говорится, что существо повинуется своей природе, то тем самым в нём различаются две стороны – повелевающая и повинующаяся: но если существо таково, что природа его есть совершенно простая, энергия его одна-единственная и актуальность его ничем не отлична от потенциальности, то почему ему не быть свободным, как и от чего оно может быть не свободным? Ведь о таком существе нельзя даже сказать, что оно действует сообразно с природой, потому что в нём деятельность не отлична от сущности, потому что для него существовать значит то же, что и действовать, и если оно действует не ради чего-либо другого и не в зависимости ни от чего другого, то как ему не быть свободным?» (VI, 8, 4).

Таким образом, мысль Плотина сводится к тому, что противопоставление свободы и необходимости характерно лишь для того мира, в котором царит множественность, в том числе и множественность действующих субъектов, людей. Человек всегда выбирает, действовать ли ему сообразно своим желаниям или подчиниться внешней необходимости. В рамках такого противопоставления рождается представление о личности, прежде всего о личности человеческой: личность всегда противостоит безличному. В Едином нет никакой множественности, поэтому его нельзя назвать ни личностью, ни безличным. Оно превышает это противопоставление. Поэтому в Едином присутствует как момент личностного понимания (свобода, воля и т.п.), так и безличного (подчинённость своей природе и др.). Поэтому каждый философ может увидеть у Плотина то, что ему ближе, то, что ему хочется. Так и возникали как неоплатонические искажения философии Плотина, так и христианские ереси в плотиновском духе. На самом деле Единое у Плотина, так сказать, сверхлично, и в таком понимании Единого Плотин приближается к пониманию Бога так, как понимают Его христиане. Бог в христианстве – это не безличная сила, не logos стоиков, но и не человек, не просто личность, которая обладает всяческими страстями, как у язычников. Он Един в трёх Лицах, даже хотя бы поэтому Он сверхличен. У человека одна личность, у Бога три Личности, поэтому сказать, что Бог есть личность в смысле человеческом, значит уже Его ограничивать, сводить к человеку. Плотин тоже именно Единое именует Богом: «Бог есть единое, неделимое Начало – единый разум всего и единое число, что Он сам по себе больше и могущественнее всего происшедшего, что ничего нет и не может быть ни большего, ни лучшего, чем Он. А из этого следует, что Он никому и ничему другому не обязан ни своим бытием, ни своим совершенством, но есть то, что есть, единственно сам собою, сам для себя и сам в себе, вне всякой зависимости от чего-либо внешнего и иного, весь обращённый только на самого себя» (VI, 8, 17).

Итак, Единое не может не творить, и эта безграничная мощь как бы выплёскивается из него: «…Разве можно допустить, чтобы Первоединое, будучи совершеннейшим существом и вместе с тем первым и высочайшим Благом, оставалось заключённым в самом себе, будто или зависть мешает ему допустить участие в своём бытии чему-либо другому, или оно бессильно произвести – оно-то, сила и мощь всего прочего! Да и как оно было бы в таком случае Первым началом? Итак, необходимо допустить, с одной стороны, что оно нечто от себя рождает, а с другой, что, если кроме него есть нечто другое, то оно происходит необходимо только от него» (V, 4, 1). Плотин употребляет образ солнца: солнце не может не светить, но свет, из него исходящий, никоим образом не умаляет его природу. Так же и Единое бесконечно творит, при этом не умаляясь само, оно остаётся таким же бесконечным. Этот процесс творения, который действительно бесконечен, не имеет начала и не будет иметь конца, называется эманацией (истечением)⁴¹. Из Единого эманирует некая сущность. В силу этой эманации и возникает вторая ипостась – Ум.

Ум. Будучи истечением из Единого, эта ипостась имеет в себе всю природу Единого. Она так же проста, так же имеет в себе творческую эманируемую энергию, но пока, в качестве эманации, ум есть чистая потенциальность, ум может творить, готов творить, но ещё не творит. Ум может стать ипостасью, может стать субстанцией, но ещё не стал. Чтобы это произошло, Ум в созерцании должен обратиться к Единому. «Ум, происшедший от Первоединого, в созерцании и познании его становится многим и актуальным, то есть видящим зрением, ибо Ум только тогда действительно Ум, когда он обладает своим предметом, и обладает как ум, а до этого он есть лишь неопределённое стремление, похожее на зрение без определённых впечатлений. Только устремляясь к Первоединому и воспринимая его своей мыслью, Ум становится действительно Умом» (V, 3, 11). «До обращения к нему (Единому. – В.Л.) Ум представлял собой бытие неопределённое, – пишет в другом трактате Плотин, – а, как только обратился и устремился к нему, тотчас получил от него определённость, хотя ему и чужда всякая детерминация. Как только Ум стал созерцать Первоединое, тотчас получил от него определённость, ограничение, форму, которая тоже стала достоянием получившего её, не будучи, однако, принадлежностью давшего её» (VI, 7, 17). Но это не означает, что до созерцания Единого Ум не был Умом. Нет, если бы Ум не был Умом, то он не мог бы созерцать Единое. Способность созерцать, т.е. мыслить дана Уму уже в силу того, что он порождён Единым: «Ум самой жизнью своей был от вечности всегда слит с Благом, всегда был к нему обращён и в нём утверждён. Через это предвечное и постоянное движение около Блага Ум наполняется им, как бы насыщается и становится полнотой всего сущего с полным осознанием этого, другими словами, становится в полном смысле этого слова Умом, который, благодаря этому наполнению, имеет что созерцать и созерцает» (VI, 7, 16). Созерцание Умом Единого порождает в Уме как единство, так и множество. Созерцая Единое, Ум, с одной стороны, воспринимает его актуальное единство и сам становится единым началом, единой ипостасью, единой субстанцией, а с другой – Ум представляет его уже как некий объект, и тогда в Уме возникает разделение на субъект и объект, возникает мысль. «…Когда Ум стал созерцать Благо, то должен был в своей мысли его единство сделать множеством, потому что, будучи сам единым и сущим, но, не будучи в состоянии сразу объять мыслью всё единство Блага, был вынужден разделить его на множество единств» (VI, 7, 16). Поэтому если Единое есть абсолютно единое, то Ум есть единое-многое: «Ум есть начало не единое, но едино-многое: он представляет собою одновременно и единство, и множество» (IV, 8, 3).

Кроме созерцания Единого, Ум созерцает и сам себя. Плотин различает эти два вида созерцания: «…в самом Уме можно различать двоякую способность: с одной стороны – мыслительную, которой он усматривает то, что находится в нём самом, а с другой – ту, которой он вглядывается в то, что выше него, – посредством некоего воспарения и восприятия, состоящего в том, что в нём Ум сперва только созерцает это высшее, как внешнее, а потом созерцаемое делает своим внутренним достоянием и как бы сливается с ним воедино. В созерцании первого рода он есть Ум рассуждающий, а в созерцании последнего рода он – Ум любящий, и когда он находится в этом состоянии, когда, упиваясь нектаром, преисполненный любви, теряет рассудительность, то весь отдаётся этому блаженству до пресыщения, предпочитая это нетрезвое состояние состоянию трезвой, важничающей рассудительности» (VI, 7, 35). «От этого созерцания в нём самом зарождаются зачатки сущностей, эйдосов, которые он приводит в сознание и созерцает, словом, что называется, мыслит» (VI, 7, 35). Таким образом в Уме возникают идеи, эйдосы. Ум содержит в себе все идеи, но в силу простоты Ума каждая идея является одновременно и всем Умом. «Ум представляет собой безусловное единство, проявляющееся во множестве, но проявляющееся таким образом, что в каждом пункте этого множества он пребывает целокупно. Творя всё новые и новые эйдосы, он нисколько не изменяется, ибо, творя не во времени, но в вечности, являет собою совершенство, которому попросту незачем изменяться», – пишет Плотин в трактате «О провидении» (III, 2, 1).

Ум мыслит всегда, он не может не мыслить, ибо мышление есть сущность Ума. Значит, и объект мышления Ума тоже существует вечно и неизменно, значит, он есть бытие. Поэтому самое первое раздвоение в уме – это раздвоение на бытие и мышление. Но это раздвоение кажущееся, потому что бытие и мышление совпадают в уме. Ум – это и бытие, и мышление.

Душа. Ум, будучи образом Единого, также имеет в себе творческую способность, которую он получил от Единого, поэтому процесс эманации на этом не прекращается. Ум также творит, изливает из себя свою сущность, сам оставаясь при этом совершенно неизменным, и таким образом возникает третья ипостась – Душа. «Эта происшедшая от субстанции и мысли Ума новая энергия и есть мировая Душа. Как при творении Ума Первоединое пребывает в себе недвижимо и неизменно, так же и Ум – при творении мировой Души» (V, 2, 1). Если Ум Плотин описывает как единое-многое, то Душа – это единое и многое: «…Первое (начало. – В.Л.) – это единое в абсолютном смысле слова, второе – едино-многое и третье – единое и многое» (V, 1, 8).

Как образ Ума, который является одновременно мышлением и бытием, Душу также можно рассматривать с двух сторон – онтологической и гносеологической. С точки зрения онтологии, главная задача Души – упорядочивание и организация чувственного материального мира. Именно поэтому Плотин отождествляет свою третью ипостась – Душу – с Мировой Душой Платона. Душа – это единая субстанция, но единство её внешнее, она объединяет в себе различные формы – прежде всего пространство и время. Конечно, Душа далека от Единого и мощь её уже не та, но тем не менее Душа тоже направляет свою деятельность вовне. А что есть вне Души? Да ничего. Можно сказать, что есть материя, но что такое материя? Материя есть противоположность форме (по Аристотелю) или идее (по Платону). Вот, скажем, Ум. Ум – это его идеи, вне Ума находится созданная им Душа. Поэтому, хотя по природе своей «Душа… является эйдосом… по отношению к высшему началу она может быть материей» (II, 5, 3). Материя в данном случае не вещество, а то, что противопоставляется идее. Кроме того, Ум есть истинное бытие, следовательно, по отношении к Уму Душа есть в некотором смысле небытие, т.е. материя. Но небытие Души относительно. Душа имеет в себе полученную от Ума способность творить, и она направляет свою деятельность вовне. Но вне Души нет никакого бытия. Душа имеет способность творить, поэтому она творит в небытии. Это небытие и называется материей в нашем понимании, как вещество. В отличие от материи, вещество – это уже оформленная материя, вещь – это материя, имеющая форму. Душа творит из небытия, творит в небытии. Но это не умаление Души. Для Плотина было огромной проблемой объяснить, каким образом Душа, имея божественную природу, соединяется с телом, имеющим такую природу, которой сам Плотин искренне стыдился. Конечно, Плотин часто повторяет платоновские слова, что тело есть могила душа, что наш мир есть разукрашенный труп, но чаще он склоняется к своей собственной идее о том, что душа в небытии творит. Она оформляет небытие, и тогда из него возникает чувственный мир. Этот чувственный мир есть единство небытия и Души, космос (κόσμος в переводе с греч. означает «красота», «порядок»), поэтому он прекрасен, поэтому он един, в нём есть добро и жизнь. В трактате V, 1 Плотин подробно описывает эту порождённую Душой красоту космоса: «Душа, нисходя в эту громадную инертную массу, сообщает ей движение и жизнь и превращает её в мир, который, вечно движимый её разумной силой, стал живым вседовлеющим существом. Как бы поселившись в мире, наполнив его своими животворными силами, Душа придала ему смысл, ценность и красоту, между тем как без неё всё это было бы мертво, земля да вода, или даже нечто ещё худшее – тёмная бездна и небытие – нечто такое, чего, как сказал поэт, ужасаются даже боги. …Она распростёрта по всей этой неизмеримой громаде и одушевляет все её части как великие, так и малые, между тем как части эти находятся то там, то здесь, одни напротив друг друга, другие вместе, третьи – порознь. Душа же не разделяется и не раздробляется на части для того, чтобы оживлять каждую вещь в отдельности, но всё оживляет, оставаясь целостной, неделимой, присутствуя во всяком месте нераздельно, и, таким образом, всегда остается подобной родившему её Отцу (то есть Уму) как по единству, так и по универсальности. Вследствие этого, как ни громадна вселенная и сколь ни велико в ней разнообразие, но всеобъемлющей силой Души она содержится в единстве, и весь этот мир, благодаря Душе, есть божество, как равно солнце и все звёзды – божества, да наконец и мы, люди, по той же причине представляем собою нечто божественное» (V, 1, 2).

В душе единство сохраняется, но это единство существует уже как объединение самостоятельных форм. Таким образом Плотин объединяет Платона и Аристотеля. Если на уровне ума существуют идеи, то на уровне души существуют формы – формы конкретных тел.

Душа получает от Ума не только способность созидать новый вид бытия, но и способность мышления. Конечно, мышление Души отличается от мышления Ума. Ум есть чистое, вечное мышление, познание бытия. В Душе мышление связано с чувственным миром, который оформляет Душа. Поэтому, если на уровне Ума мысль существует всегда, поскольку Ум – это вечность, то в Душе, неразрывно связанной с чувственным миром, возникает время. Вечное мышление Ума Плотин называется разумом, мышление души – рассудком.

Такие понятия, как разум и рассудок, уже встречались у Платона, который упоминает их как бы вскользь. Для Плотина это уже существенные категории. Мышление Ума Плотин понимает как умозрение, созерцание (θεωρία), мышление (νόησις), разум (φρόνησις). Разум мыслит всегда, это есть категория вечности. В вечности ум не рассуждает, не доказывает, а схватывает мысль во всей её полноте. На уровне Души мысль уже рассуждает. Это рассуждение действует как рассудок (διάνοια), мышление, протекающее во времени и существующее в виде доказательств и умозаключений, как аргументация. Поэтому на уровне души возникает язык – как среда, в которой мысль действует, как соединение рассудка с чувственной материей. Язык невозможен на уровне Ума, ибо там нет времени. Именно поэтому, описывая высшие субстанции, наш язык теряет силу, ибо язык существует только на уровне Души. На уровне ума языка нет, есть мысль вообще. Но каждый человек может восходить от души к уму, и поэтому познавать мысль саму по себе, абстрагируясь от языковых особенностей. На уровне ума нет и пространства, ум действует вне пространства, а на уровне Души возникает пространственная категория. Как и Ум, Душа также двояка. С одной стороны, есть высшая Душа, вечно обращённая к Уму, а с другой стороны – Душа, порождающая космос и существующая во времени: «…Говоря о Душе, следует заметить, что мы имеем в виду её высшую, рассудочную и разумную область, во многом подобную её отцу – Уму. Все её части и качества повторяют содержащиеся в Уме эйдосы: они также пространственно нераздельны, гармоничны и ничем не мешают друг другу. И только потом, формообразуя материю и получая массу и протяжённость, они обособляются и исполняются враждебностью, часто ведущей ко взаимному истреблению» (III, 2, 2). Низшую часть души Плотин вслед за стоиками называет Логосом: «Сам по себе логос – это уже не чистый Ум, но в то же время и не порождение чистой, небесной Души. Его можно определить скорее как совместную эманацию Ума и высшей, разумной и мыслящей части Души, первожизнью, наделённой разумом и светом ума» (III, 2, 16).

Но если космос есть порождение божественной Души и столь прекрасен, то откуда в нём зло? Может быть, зло заложено в умопостигаемом мире как одна из его идей? Эту мысль Плотин не приемлет совершенно: мир умопостигаемый есть мир благой, ибо есть порождение Блага. Идея зла для Плотина столь же невозможна, как невозможен холодный огонь или сухая вода. Это противоречие в определении. Наличие зла в Боге, в Едином, также невозможно. Так откуда же зло, если всё, что ни есть в мире, порождено Богом? Плотин не разделяет христианского учения о всеблагом Боге – Творце и Промыслителе мира, он вообще никак не высказывался в отношении христианства, но христианскую идею о том, что Бог – не виновник зла, он полностью разделяет. Плотин рассуждает, как всегда, онтологически. Если Единое есть Благо, то зло должно находиться во множественности. Если Ум, т.е. бытие, есть благо, то зло – это небытие. Следовательно, причина и источник зла есть материя, ведь материя совершенно лишена единства и есть небытие. Следствием отсутствия единства в материальном мире является возникновение пространства и времени, когда чувственные вещи располагаются отдельно друг от друга, что невозможно в умопостигаемом мире.

Но материю Плотин понимает несколько шире, чем его великие предшественники Платон и Аристотель. Плотин учит и об умопостигаемой материи, которой, в частности, является низшая ипостась по отношении к высшей, например Душа есть материя Ума. Поэтому зло появляется не как онтологическое свойство вещей, а как умаление добра, в максимальной степени существующего в Едином: «Видимое нами зло, в сущности, лишь недостаток Блага» (III, 2, 5). Впрочем, в умопостигаемом мире умаление добра не есть истинное зло, а лишь возможность зла: «Недостаток блага означает только то, что нечто не благо; зло же – не недостаток, но полное отсутствие блага; впрочем, недостаток блага означает возможность впасть во зло, что, конечно, тоже по-своему есть зло» (I, 8, 5). Истинная причина зла, по Плотину, материя как полная лишённость всего, как противоположность умопостигаемому миру. «Действительно, тому, что составляет существо божественной природы, а именно: пределу, мере и прочему, противоположно то, что составляет природу зла: беспредельность, безмерность и т.п.; таким образом и целое противоположно целому. Бытие одного из них суть от начала ложное, другое же обладает истинным бытием; сущности их противоположны настолько, насколько истина противоположна лжи» (I, 8, 6). И поэтому зло необходимо в мире, как необходимо существование противоположностей: истины и лжи, единого и многого и т.п. И как Единое есть источник блага во всём бытии, так материя есть источник зла: «Материя становится хозяйкой всего, что попадает в неё; она портит его и разрушает, вкладывая в него свою собственную противоположную природу; противоположную не в том смысле, что к горячему она привносит холодное, но к виду горячего она привносит свою безвидность, и ко всякой форме – свою бесформенность, и избыток и недостаток свой – к соразмерному» (I, 8, 8). Материя совершенно непознаваема, поскольку она бескачественна и бесформенна. Вещи чувственного мира суть соединение материи и эйдосов, поэтому и зло чувственного мира неполно, относительно. В космосе, оформленном Душой, всегда наличествует благо, и нет в мире ни одной совершенно злой вещи. В трактате «Против гностиков, или Против утверждающих, что мир есть зло и творец его злой» Плотин резко обрушивается на тех философов, которые считали, что зло содержится в умопостигаемом мире или в космосе. В этой полемике Плотин иногда воспевает прямо гимны чувственному миру: «Конечно, красота частных вещей не идёт ни в какое сравнение с истинной, умопостигаемой красотой, как равно и отдельные вещи уступают в своей значимости всеединству. Но мы должны также и признать, что даже в чувственном и разделённом мире имеются вещи, сравнимые по красоте с небожителями, формы, чья прелесть вызывает в нас благоговение перед их создателем и убеждает в божественности их источника. Порой мы можем наблюдать такие красоты, сквозь которые явственно проступает великолепие умопостигаемых сфер, и тогда, восхищённые и полные восторга, мы как бы отступаем перед ними, чувствуя, что недостойны, оставляя их другим» (II, 9, 17). В трактате «О провидении» Плотин даже говорит от лица чувственного мира: «Меня сотворил Бог, и потому я получился наиболее совершенным из всех тварей, самодостаточным и самодовлеющим. Ведь я не нуждаюсь ни в чём, ибо во мне есть всё: растения и животные, и вся рождённая природа, и многие боги, и сонмы демонов, и благие души, и добродетельные люди. И земля украшена цветами и животными, и море не пусто, и весь воздух, и эфир, и самый свод небес – всё оживлено Душой. И там, в далеком небе, все души – блаженные, дающие жизнь звёздам и самому небу в его благоустроенности и вечном круговращении, ибо небо, подражая Уму, разумно вращается вокруг неизменного центра, не соблазняясь и не ища ничего вовне. И всё во мне стремится к Благу, достигает же его каждое по мере своих сил. Ведь и небо зависит от Него, и вся моя душа, и все боги, и все животные и растения, и даже то, что может показаться лишённым души» (III, 2, 3).

И если чувственный мир обладает такой красотой, тем более это относится к Душе: зло, которое может существовать в ней, приходит в неё из материи: душа «спускается в материю и ослабевает, поскольку многие из её сил и способностей завязают в ней, как в тине, и теряют способность действовать; и вот материя уже занимает место, принадлежавшее душе, и заставляет душу как бы сжиматься, а то, что она украла у души, она делает злым; и так до тех пор, пока душа не найдёт в себе силы восстановить свои права» (I, 8, 14). Отсюда Плотин делает вывод о втором источнике зла в мире, о котором также говорил Платон: о свободной воле людей. Человек, обращая взоры своей души вниз, на материю, точнее в мир материальный, пронизывается злом и совершает злые поступки. Но и здесь Плотин не успокаивается и вопрошает далее: как согласуется зло, творимое людьми, с божественным провидением? «…Почему добрые ютятся в лачугах, а злые живут в роскошных дворцах? Почему немногие, далеко не лучшие, владеют многим, большинство же бедствует и голодает? Почему столько дурных правителей управляют столькими народами? Неужто божественные энергии не достигают наших пределов?» (III, 2, 7). Плотин верит в божественную справедливость, заложенную во всём мироздании. Злой человек сам убивает в себе всё доброе и человеческое и таким образом обрекает себя на наказание после смерти: «…Сама их волчья природа убивает в них всё человеческое, а, значит, зло останется с ними и после их смерти. Притом то, что было плохим, ещё более ухудшится, доброе же будет возрастать» (III, 2, 7). «Человечеством, к примеру, Бог управляет через свой Промысел, что позволяет людям сохранять свою именно человеческую природу, то есть природу, направляемую Провидением и теми законами, которые Провидение установило. Основной же закон таков: достойные люди и жизнь свою проживут достойно, и мир этот сделают лучше, да и потом их ожидает нечто лучшее. С дурными же всё наоборот» (III, 2, 9).

Поэтому наличие в мире зла и несправедливости не только не говорит об отсутствии провидения, но, наоборот, входит в божественное представление о гармонии мира. Ум сотворил вселенную всю сразу и целиком, сотворил её, так сказать, абсолютно продуманной во всех её частях, так что и в материальном мире проявляется и царствует его промысел. Но это вовсе не означает, что частные вещи чувственного мира должны быть столь же совершенными, как и умопостигаемые эйдосы, ведь тогда бы наш смешанный мир был бы тождественен чистому Уму, что, конечно же, по Плотину, абсурдно. Те, кто постоянно жалуются на несправедливость, пишет Плотин, забывают, что каждому отведена его роль. В той или иной форме разумное начало присутствует во всём, но прежде всего оно присутствует в целом, а поскольку наш мир множественен, то целое может состоять только из разных частей. Наличие различных, даже противоположных частей свидетельствует о мудрости и величии первоначала, соединяющего в единое целое огромное многообразие всего мира. Поэтому то, что кажется нам злым и несовершенным, может быть, с точки зрения Логоса, добрым и совершенным: «Вселенная хороша не отдельными солистами, но своим слаженным хором. Логос же состоит из различных и неравных частей, потому и мироздание не однородно: одни места лучше, другие – хуже. Соответственно этому и души занимают неравноценные места. То, что является злом в отдельной душе, в целом обращается во благо; что противно природе в части, служит ей в целом – ведь и в прекрасном государстве необходима должность палача» (III, 2, 17).

Человек не может постичь всех замыслов, которые имеются у Бога, но всё же он может понять необходимость именно такого устройства мира. Во-первых, зло существует именно для человека. Человек, не знающий зла, не знает и добра. Знание зла необходимо для познания добра. Бог хочет показать нам Свою собственную справедливость, Свою собственную мудрость, но как мы можем увидеть справедливость, если не знаем, что такое несправедливость, как мы можем познать мудрость, если не знаем, что такое глупость?

Подобно тому, как существуют тени и благодаря им мы видим всё разнообразие нашего мира (не будь теней, всё слилось бы в ярком сиянии), так же и зло существует для того, чтобы можно было увидеть мощь Единого, увидеть его всемогущество, его всеблагость. Поэтому зло – это проявление гармонии мира. Нельзя сказать: уберите зло и тогда мир станет гармоничным, так же как нельзя сказать: уберите тени и мир станет более красивым. Нет, мир без теней не станет более красивым, он просто исчезнет в его яркости – исчезнет для человека. Поэтому для гармонии мира зло существует как необходимая его часть.

Зло существует для людей, и это есть также проявление Божественной мудрости и Божественной справедливости. Плотин приводит такой пример: если в государстве существует злой правитель, а люди безмолвствуют и бездействуют, то это их не оправдывает – люди должны стремиться к построению благого государства, и лишь от них самих зависит, насколько хорошее это будет государство. Также и землепашец, если хочет взрастить хороший урожай, должен не только уповать на милость провидения, но и прилагать свой собственный труд. Также и человек должен не просто наблюдать существование в мире зла, а бороться с ним.

Построив иерархию умопостигаемого бытия и ответив на вопрос об источнике зла в мире, Плотин решает на этой основе основную волновавшую его проблему – проблему бедственного существования человека в мире и спасения его из этого состояния. Почему человек существует в таком странном мире? Почему человек, имеющий в себе, в своей душе все три ипостаси и поэтому имеющий добро в абсолютной степени, тем не менее пал настолько низко, что дальше некуда? Как спасти человека, как показать ему путь к его истинной сущности?

Основным для понимания философии Плотина всегда является положение, что человек не существует как некоторая часть в этом умопостигаемом целом. Нельзя сказать, что существует Единое, Ум и Душа, оформляющая материю, и человек существует где-то в точке пересечении Души и материи; нельзя показать его «место» в этом перечислении, на этой «географической карте». С одной стороны, человек объемлет в себя всё, человек есть микрокосм, по античной терминологии: «Каждый из нас – разумный микрокосм, связанный с чувственным миром тем низшим, что присутствует в нас; высшим же мы сроднены с божественным Умом, то есть разумной частью нашего естества мы неизменно пребываем в высших сферах» (III, 4, 3). С другой стороны, человек действительно состоит из души и тела и потому как бы находится в точке пересечения материального и душевного мира. Положение человека сложное и загадочное: он есть весь мир и одновременно он – часть этого мира. Рассудочно понять это невозможно, и Плотин часто сам теряется, будучи не в силах чётко сопоставить жёстко иерархизированный мир ипостасей с живым, динамичным миром внутренней жизни человеческой души. Об этих трудностях, сомнениях Плотина говорят многие трактаты, как, например, IV, 9 «Все ли души – одна душа?» и т.п.

Одной из причин этой трудности в понимании человека и его места в мире является свобода человека. Человек всегда сам определяет своё место в мире, поскольку он «занимает среднее место между богами и животными, временами достигая божественных высот, временами уподобляясь зверям. Большинство же так и остаётся посредине» (III, 2, 8). Поэтому существуют три вида людей. Одни «склонны чаще руководствоваться чувствами, чем умом, и, вследствие этого, прежде и больше всего интересуются вещами чувственными. Некоторые из них на этом и останавливаются – не идут в своей жизни дальше чувственного, считая страдание – злом, а удовольствие – благом; они стараются всячески избегать первого и достигать последнего, и в этом состоит вся мудрость тех из них, кто, выделяясь смышлёностью и ловкостью, похожи на птиц, которые, набрав с земли много корма, никак не могут подняться с ним в воздух и лететь, несмотря на то, что от природы имеют для полёта крылья» (V, 9, 1). Другие понимают, что у них есть душа, и пытаются обратить её к чему-то более высокому, но, не зная истины, теряются в догадках: «Другие, следуя высшим влечениям души, стремятся к чему-то лучшему и несколько приподымаются над низменностью чувственного, но, не будучи способны прозревать мудрости горние и не зная, где и на чём им следует стать и утвердиться, после того, как оторвались было от земного, опять возвращаются к тому, слывущему под именем добродетели и основанному на земной расчётливости образу действий, над которым они хотели подняться» (V, 9, 1). «Но есть и третий род, род людей божественных, которые обладают и большей мощью, и более острым зрением: они, как только заметят сияющий свыше свет, тотчас же к нему воспаряют и, минуя облака, тучи и туман, облегающие землю, достигают сверхчувственного мира. И, забыв о земле и обо всём земном, там уже и остаются, как в своём настоящем отечестве, испытывая радость, какую испытывает человек, который после долгих скитаний на чужбине вернулся домой» (V, 9, 1). Эти три вида людей Плотин сопоставляет с тремя философскими учениями. Первые люди сравнимы у него с эпикурейцами, вторые – это стоики и третьи – платоники, ибо только они обладают истинным знанием.

Почему же одни люди обладают знанием, как платоники, а другие – нет? Причина незнания та же, что и причина зла, – небытие, т.е. материя. Ведь истинное знание, существующее в Уме, есть бытие, следовательно небытие – это незнание. Впрочем, это было известно уже Платону и Аристотелю, также считавшим материю непознаваемой и причиной нашего незнания. Следовательно, путь познания истины – это путь бегства от чувственного материального мира, путь рассуждения, путь богопознания. Но можно спросить: а как же свобода? Неужели только невежество приводит людей к падению, и лишь знание спасает? Неужели свободный выбор не играет в этом процессе принятия решения и изменения ценностей человека никакой роли? Разумеется, нет. Просто Плотин не противопоставляет свободу и истину, для него невозможно быть свободным не зная истины, и наоборот, знание истины делает человека свободным. «…Свобода принадлежит воле, насколько воля совпадает с разумом – с разумом, прибавим, правым, то есть обладающим правильным знанием, потому что нельзя назвать бесспорно свободным того, кто не знает, почему именно хорошо, право то или иное его намерение, решение, действие, и кого понуждает к действию или простая случайность, или воображение, поскольку и воображение не зависит от нашей воли, и действие, произведенное под его влиянием, вряд ли можно назвать свободным» (VI, 8, 3). Истинно свободным является тот, кто ни от чего не зависит, а это, по Плотину, только Бог, т.е. Единое, и его актуализация – Ум. Поэтому «свобода и самопроизвольность наших действий заключается не в самих поступках, не в отношениях со всем тем, что вне вас, а в некой чисто внутренней деятельности – в энергии Ума» (VI, 8, 6). Иначе говоря, человек становится свободным не тогда, когда он делает то, что он захочет или что ему взбрело в голову, а тогда, когда он познал истину, – ведь то, что человек делает под влиянием своих желаний и страстей, он делает в действительности несвободно, находясь у них в подчинении. Таким образом, свободная воля и разум только в чувственном мире представляются различными способностями человека. В мире умопостигаемом, в Уме, это одно и то же и есть выражение истинной сущности человека.

Может быть, одно из величайших открытий Плотина состоит в том, что он увидел, что человек не столь прост, как это казалось античным философам. Невозможно дать какое-то одно определение человека. Конечно, можно сказать, что человек просто состоит из души и тела. Но что в этом сложном существе главное – душа или тело? Конечно, душа, отвечает большинство философов, ведь, во-первых, именно душа даёт жизнь телу, во-вторых, человек отличается от животных тем, что он мыслит, имеет нравственность и др., а мышление, добро и т.п. есть свойства души, а не тела. Следовательно, собственно человеком, его сущностью является его душа, как писал ещё Платон. Но тогда возникает довольно сложный вопрос. Если сущностью человека является его душа, то зачем ему тело? Оказывается, что живой человек, существующий в теле, существует не истинной жизнью, и весь смысл жизни человека состоит в умирании. Ещё Платон устами Сократа говорил, что любой философ всегда стремится к смерти; конечно, к смерти не в смысле самоубийства, а просто как к более истинному состоянию, когда душа освободится от телесных оков. И Плотин тоже пишет, что «общение её (души. – В.Л.) с телесным, конечно, есть зло, а освобождение от тела – добро» (VI, 4, 16). Он согласен с платоновско-пифагорейским положением о том, что тело есть гробница души, и пишет, что «наша душа – измученный, несчастный узник тела, жертва тягот и лишений, желаний, страхов и прочих зол, что тело – её тюрьма и могила» (IV, 8, 3). И тем не менее понятно, что если человек есть единое существо, состоящее из души и тела, то душа входит в тело по некоей необходимости, выражающейся в её сущности. Эта сущность содержится в самой душе, заставляя её задерживаться в теле.

Однажды ученик Плотина Порфирий, видимо, в минуту меланхолии (а может быть, на основании приведённых выше размышлений) захотел добровольно уйти из жизни. Плотин отговорил своего ученика от этого шага, и нам известны его аргументы, изложенные в небольшом трактате под названием «О разумном исходе» (I, 9). В нём Плотин говорит, что уходить из жизни нельзя, потому что душа помещена в наше тело в силу некоего имеющегося у неё с телом сродства. Имеются некие связи, соединяющие душу и тело, и лишь судьбой установлен тот срок, когда эти связи ослабнут настолько, что душа сможет покинуть тело.

Таким образом, можно сказать, что человек есть, с одной стороны, единство души и тела, а с другой, более сущностной, – его душа. Поэтому, согласно Плотину, после смерти тела души людей не умирают, а продолжают своё существование в умопостигаемом мире, вновь затем вселяясь в указанные Богом тела, соответственно той жизни, какую человек вёл до своей смерти. Но мир души – это мир множественности и разделения, и поэтому истинная сущность не может находиться в душе. Главной в душе является её способность мыслить, и именно ум составляет главное, сущностное начало в человеке. Получается, что существуют три уровня понимания человека: во-первых, как единство души и тела, во-вторых, как душа, управляющая телом, и, в-третьих, как ум, мыслящий в душе. Соответственно этому и образуются три типа людей, о которых говорилось выше. «Человек, который находится в Уме, есть самый первый по бытию и самый совершенный по существу, он-то и изливает свой свет на второго человека – рассудочного, а второй – на третьего, чувственного; этот третий и самый низший имеет в себе некоторым образом обоих первых, хотя, в то же время, он только как бы примыкает к ним обоим, но никогда не может стать ни тем, ни другим» (VI, 7, 6).

Кроме этого типично платоновско-аристотелевского рассуждения Плотин, исследуя вопрос о причинах падения человека и возможностях его спасения, развивает учение, которого не было у его великих предшественников. Плотин обращает внимание на то, что душа каждого человека сугубо индивидуальна и не есть просто некая безликая сущность, которая одинакова у всех людей. Каждый человек – это личность, это некоторое я, и зло возникает именно тогда, когда человек поступает, как личность, т.е. своё собственное я ставит в противоположность мировому устройству – людям, законам и т.п. Почему это происходит, что человек, будучи микрокосмом, противопоставляет себя космосу, т.е. по сути самому себе, своей сущности, – ещё одна загадка бытия, которую невозможно решить, не исследуя, что такое личность. Теория личности у Плотина – это действительно его нововведение, ни у одного из его предшественников мы такой теории не найдём.

Интересно, что теория личности как таковая появляется в философии лишь в XX в., в школе персонализма, основанной французским философом Э.Мунье, оказавшим влияние на такого известного православного богослова, как В.Н.Лосский, который считал себя персоналистом в философии. Мунье говорил, что персонализм – это прежде всего христианское учение. Христианство – это и есть истинная философия, которая всегда учила, что человек есть личность, ибо Бог есть Личность, а человек создан по Его образу и подобию. До XX в. философия существовала так, как будто этого открытия в христианстве не было. Даже великую фразу Сократа «Познай самого себя» философы всегда трактовали то в гносеологическом, то в этическом, то в онтологическом плане, не исследуя собственно личность. Поэтому Плотин в данном случае представляется на редкость счастливым исключением: ни до, ни после него проблема личности философов не интересовала, а Плотина она интересовала прежде всего.

Теорию личности он выстраивает, используя созданную им самим терминологию. Понятия личности у него нет, но вместо этого он вводит два понятия: autos (αὐτός) – сам, или, дословно, я; и hemeis (ἡμεῖς) – мы. Личность человека существует в двух видах: autos и hemeis. Мы – это то, что можно назвать неустойчивым центром сознательного восприятия. Что это значит? Когда человек что-либо воспринимает или познаёт, он направляет на это своё внимание, своё сознание. Сознание человека всегда личностно, подвижно, оно является некоторым подвижным вектором. Человек направляет своё сознание туда, куда ему хочется: он может направлять его на Бога и при этом совершенствоваться, а может направлять на материю, на удовлетворение своих плотских желаний и чувств.

Так вот, из-за того, что в человеке существует этот неустойчивый центр, hemeis, человек и поступает так, как он хочет. Человек прежде всего свободен. И свобода его состоит именно в том, что он есть личность, имеющая неустойчивый центр сознательного восприятия, hemeis. Человек направляет его туда, куда легче всего его направить. Принцип эманации, лежащий в основе мироустройства, действует так, что всё благо как бы изливается вниз. И поэтому человек в своём поведении, согласно законам этого мира, также будет стремиться вниз, если только не будет прикладывать специальных усилий. Поэтому благо, изливаемое на человека согласно принципу эманации, он также направляет вниз, на уровень небытия, на уровень материи, действуя не как творец, а как потребитель.

Но, как было показано выше, в процессе эманации создается только возможность ипостаси. Единое эманирует из себя некую сущность, и создается возможность бытия, возможность ума. Ум, направляя своё усилие на созерцание Единого, актуализирует себя. Актуализация всегда осуществляется только в том случае, когда низшая ипостась созерцает высшую. Поэтому и человек может стать собственно человеком лишь тогда, когда он будет созерцать только высшую ипостась. «"Мы», – даёт такое определение Плотин, – это равнодействующая сила Бытия, чьей природе свойственна не только определённая уязвимость, но и способность справиться с нею. Как бы мы не были природой нашего тела отделены от Бога, Он всё же дал нам, среди всего этого зла, «возможность быть добродетельными» (цитата из платоновского «Государства». – В.Л.), совершенно бесполезную в царстве полной безопасности, но абсолютно необходимую там, где её отсутствие грозит падением. Значит, наша задача состоит в том, чтобы добиться освобождения от этой сферы, разрубив все сковывающие нас путы» (II, 3, 9). И это возможно потому, что у человека есть истинное Я – autos, «сам», истинная идея личности.

Но совпадает ли идея личности с идеей человека? Иначе говоря, существует ли идея Сократа, Плотина, каждого человека? Ещё Платоном была поставлена проблема: существует ли идея единичных вещей? Платон категорическим образом эту идею отрицал, утверждая, что идея присуща только общему – например, может быть идея дерева вообще, но не конкретной берёзки, растущей возле моего дома, идея человека вообще, а не идея Сократа и т.д.

Плотин придаёт этому вопросу ещё большую остроту. Следуя за Платоном, он говорит, что существует только идея дерева вообще, но в отношении человека Плотин уже не столь категоричен. Иногда он говорит, что существует только идея человека вообще, а конкретный человек Сократ существует только в теле, а со смертью его индивидуальность исчезает: «Сократ существовал в нашей сфере до тех пор, пока душа Сократа оставалась в теле; но Сократ прекратил существование именно потому, что достиг высшей сферы» (IV, 3, 5). Каждый человек является всем миром, отличия же людей друг от друга состоят в том, что в разных людях по-разному актуализировались различные уровни и аспекты мировой Души. Иногда же мы находим у него мысль, что существует идея каждого человека, точнее, идея его я.

Autos существует на уровне ума, и задача человека в том, чтобы вернуть hemeis к autos, соединить их, поднять hemeis на уровень Ума. Выше поднять уже невозможно, потому что выше Ума находится только Единое, а оно полностью непознаваемо. И задача человека состоит в том, чтобы подняться на уровень ума, чтобы соединить своё hemeis (своё подвижное Я) с Я истинным, и тогда, как бы стоя на этой ступеньке, созерцать Единое. Не слиться с Единым (что невозможно), а именно созерцать Единое. В этом и состоит путь спасения, по Плотину, – созерцая Единое, человек полностью актуализируется, становится истинным бытием, Умом, эйдосом, истинной личностью, обретает свою сущность и теряет связь со своей временной телесной оболочкой, выходит из времени в вечность, выходит из мира зла в мир истинно благой, и таким образом достигает спасения. «Чтобы узреть Первоединое, нужно войти в самую глубь собственной души, как бы во внутреннее святилище храма, и отрешившись от всего, вознесшись превыше всего в полнейшем покое, молчаливо ожидать, пока не предстанут созерцанию сперва образы как бы внешние и отражённые, то есть Душа и Ум, а за ними и образ внутреннейший, первичный, первосветящий – Первоединое» (V, 1, 6). В этом созерцании исчезает привычная нам личность человека, исчезает его земное Я. Человек наполняется неизъяснимым блаженством, несравнимым ни с чем в чувственном мире. «Попав же туда, она зрит все истинные красоты, всё истинно-сущее, в этом созерцании сама укрепляется, наполняется жизнью истинно-сущего, сама становится истинно-сущей, и в этой непосредственной близости истинно-сущего обретает то, что доселе искала… что за радость, что за прелесть здесь пребывать!» (VI, 7, 32). «В этом состоянии душа с полной ясностью видит и знает одно: что это есть именно то Благо, которого она так сильно желала, убеждается лишь в одном, что нет и не может быть ничего лучшего и высшего… Впрочем, обыкновенно душа говорит и утверждает это уже после, а пока длится это состояние, она лишь переживает его в молчании и безмолвии. Тем не менее, однако, когда она испытывает блаженное состояние и сознает, что блаженствует… Всё, что прежде ей так льстило и доставляло удовольствие, – власть, сила, красота, учёность – теряет теперь для неё всю свою прежнюю прелесть… В таком состоянии душа пренебрегает даже мышлением, которое так высоко ценит во всякое другое время, потому что мышление есть движение, а она не хочет теперь быть в движении, а ещё более потому, что тот, которого она теперь зрит, сознается ею не как Ум, а как нечто высшее, чем он, несмотря на то, что она получила возможность созерцать его именно потому, что сама как бы превратилась в Ум, как бы всецело стала разумной и вознеслась в умопостигаемый мир» (VI, 7, 35). В этом созерцании Плотин видит смысл жизни человека, ведь тогда человек становится сам собой, освобождается от череды переселений душ и обретает истинное блаженство. Этого созерцания может достичь любой человек, достаточно ему лишь забыть обо всём чувственном и обратить свой взор на свою душу, найдя в ней её источник и начало: «Для того, чтобы стать созерцателем того, что есть Начало и Единое, ему следует найти начало в самом себе, самому из многого стать единым. Другими словами, ставши всецело умом, доверивши всецело уму свою душу и утвердивши её в нём для того, чтобы она была деятельно восприимчивой ко всему тому, что мыслит ум, он должен созерцать Первоединое только умными очами, не пользуясь при этом ни одним из внешних чувств, не допуская в это созерцание никаких чувственных представлений, должен созерцать чистейшее существо лишь одним чистым умом, самой высшей частью своего ума» (VI, 9, 3).

Философия Плотина оказала огромное влияние на многих христианских мыслителей. Не всегда, правда, это влияние было одинаковым. С одной стороны, философские идеи Плотина помогали развивать христианское богословие, и в этом плане влияние Плотина было положительным, но, с другой стороны, некоторые положения Плотина развивались в ключе возникновения различных ересей.

Прежде всего, имя Плотина связывается с таким влиятельным и почитаемым отцом Церкви, как блаж. Августин, который сам указывал в своей «Исповеди», что лишь чтение работ Плотина помогло ему решить проблему существования в мире зла при благом и всемогущем Боге и расстаться с ересью манихейства. Манихеи, как известно, утверждали, что у мира существуют два бога – злой и благой; зло в мире от злого бога, а добро – от доброго. Плотиновское учение о зле как умалении добра, о несубстанциальности зла было усвоено блаж. Августином, а также многими другими отцами и учителями Церкви: Псевдо-Дионисием Ареопагитом, преп. Максимом Исповедником и др. Кроме этого, близким христианству является учение о нематериальности души и доказательства её бессмертия, апофатический и катафатический метод познания Бога, учение о познании и созерцании Бога как смысле жизни человека и источнике истинного его блаженства, учение об обретении истинной свободы в Боге, о познании Бога во внутреннем мире человека. Удивительным образом близко христианскому учение Плотина о личности и о понимании человека как личности, как некоего Я.

Соблазнительным же с православной точки зрения является его учение об эманации, т.е. творения не по благой воле, не по Предвечному совету, как учит об этом православная догматика, а по некоей силе, превосходящей Единое. Учение о том, что Бог не может не творить, было усвоено Оригеном и осуждено на V Вселенском соборе. У Оригена же мы встречаем и присущий Плотину субординационизм Лиц Пресвятой Троицы, также несущий следы влияния учения Плотина о трёх ипостасях, иерархически возвышающихся одна над другой. Сюда же относится проблема материи как небытия и осуждения в связи с этим телесности. Христианство не согласно с представлением о теле как могиле души и утверждает, что тело есть храм Духа Святого.

Как же сам Плотин относился к христианству? Из его трактатов мы не можем узнать об этом. Плотин вообще не говорит о современных ему религиях: ни о христианстве, ни о язычестве. Можно сказать, что собственно религиозный подход к проблеме спасения его не интересует, более того – он его не приемлет. Можно увидеть в этом гордыню греческого философа, а можно и промысел Божий. С этой точки зрения, возможно, это было не случайно. Это удивительный случай в истории философии, когда философ приходит к богословским выводам, пользуясь только рассудочным методом. Плотин показал всю силу и в то же время ограниченность человеческого разума. Он показал, к каким богословским истинам можно прийти, опираясь лишь на силы разума (эти положения были усвоены христианским богословием), и к каким положениям можно прийти только через Божественное откровение (размышления Плотина на эти вопросы привело к ошибочным, с точки зрения христианства, выводам и ересям). Однажды Кант сказал, что он захотел показать место разума, чтобы уступить место вере. Это именно то, что сделал Плотин.

Со смертью Плотина история неоплатонизма не заканчивается. Известны ещё три, по крайней мере, наиболее известных и влиятельных философа неоплатонизма: Порфирий, ученик Плотина, Ямвлих, философ сирийской школы неоплатонизма, и Прокл, представитель афинской школы.

Сами эти философы не всегда считали себя таковыми: Ямвлих и Прокл называли себя скорее богословами.

Порфирий (232 – после 301 г.) был учеником Плотина и издателем его трактатов. Кроме того, Порфирию принадлежит множество оригинальных работ. Блаж. Августин в своём основном труде «О граде Божием», в той главе, где он даёт историко-философское описание, более всего страниц посвящает именно Порфирию.

Позднейшие неоплатоники отошли от истинных взглядов Плотина. Если у Плотина мы видим, что Бог есть Единое, есть абсолютное Я, сверх-Я, и сказать, что Бог – это некая безличная сущность, просто невозможно, то у позднейших неоплатоников понятие о Боге как абсолютном Я исчезает и Бог становится некоторой безличной субстанцией. Кстати, последующее знакомство с неоплатонизмом происходило не по трактатам Плотина, а скорее по трактатам Ямвлиха и Прокла. Император Юстиниан, как известно, запрещал учение Прокла и его платоновскую академию. Юлиан Отступник возрождал язычество, будучи вдохновлён трактатами Ямвлиха. Можно сказать, что Плотин в данном случае имеет алиби: его не запрещали и на нём не основывались.

Блаж. Августин указывает, что Порфирий был христианином, но в дальнейшем порвал с христианством. Может быть, он не был православным, может быть, он впал в некую ересь и обиделся, когда его стали в этом обличать. Так или иначе, он полностью порвал с христианством и написал даже работу, которая так и называется «Против христиан». Эта работа не дошла до нас: в 448 г., больше чем через сто лет после смерти Порфирия, она была сожжена. Известно, что в этой работе Порфирий указывал на противоречия, существующие в Евангелиях, а также, основываясь на некотором филологическом анализе, утверждал, что книга Даниила не есть книга одного автора и что Моисей также не может быть назван автором всех пяти книг. Он обвинял христиан в том, что они, обосновывая необходимость единобожия, говорят, что Бог – это монарх. Но монарх может править только единосущными ему подданными. Поэтому, говоря, что Бог – это монарх, мы тем самым признаём, что существует многобожие и среди этих многих богов есть один Бог – главный. Если же мы говорим, что Бог один, а остальные существа не единосущны Богу, а ниже его, то говорить о Боге как о монархе нельзя. Тогда, скорее, Бог – это пастух. Известно, что образ доброго Пастыря часто употребляется в Евангелии, поэтому этот аргумент Порфирия против христиан не совсем понятен.

Целью философии, по Порфирию, является спасение души, и основные его изыскания, так же, как и у Плотина, состоят в нахождении способа очищения души. Порфирий находит четыре вида добродетелей. Первый вид называется у него политическими добродетелями, это аналог этических добродетелей Аристотеля, т.е. умение найти золотую середину, умение жить добропорядочно в настоящем обществе, полисе. Второй вид добродетелей – это катартические (от слова катарсис – очищение), т.е. добродетели, которые очищают душу. Аналог этим добродетелям – это стоическая апатия, отсутствие страстей. Третий вид добродетелей – душевные: душа, очистившись от страстей, может направлять свой взгляд к Богу. И четвёртый вид – добродетели парадейгматические (от слова парадейгма – образ), когда душа, очистившись, может уже не изредка направлять себя к Богу, а находится в постоянном созерцании Его, и поэтому душу можно считать достигшей своего спасения.

Наибольшую известность получил трактат Порфирия «Введение к Категориям Аристотеля». Главная проблема, поднимаемая в этом трактате, – проблема категорий (т.е. наиболее общих понятий). Анализируя их сущность, Порфирий пишет, что любое тело, любая вещь существует, будучи причастна к пяти характеристикам (отсюда второе название трактата – «Пять звучаний»), которые её описывают. Это род, вид, видовое отличие, устойчивый признак и неустойчивый признак, или случайный. В соответствии с этим Порфирий строит свою знаменитую классификацию, вошедшую в историю логики под названием «Древо Порфирия». Благодаря этому древу можно восходить к более общим сущностям – родам и, наоборот, нисходить к более частным. Поясняя эту мысль, Порфирий пишет: «Это может стать очевидным на примере такой категории, как субстанция: субстанция и сама есть род; под ней же находится тело; под телом – одушевлённое тело, а под ним – животное; далее, ниже животного – разумное животное, а под ним – человек. Наконец, под человеком – Сократ, Платон и вообще отдельные люди». Иначе говоря, наиболее общая сущность – это субстанция, род, категория. Можно разделить этот род на некоторые виды; например, субстанция может быть или телесной, или бестелесной. Телесные существа в свою очередь бывают одушевлённые и неодушевлённые. Рассмотрим одушевлённые существа: они бывают чувствующие и не чувствующие (скажем, животные и растения). Рассмотрим чувствующие существа: они бывают разумные и неразумные. Рассмотрим разумные существа: среди них есть люди, а среди людей уже есть индивиды. Таким образом, нисходя по древу Порфирия, можно увидеть увеличение количества видовых отличий. Некоторый индивид, например Сократ, обладает сущностью, он имеет тело, он живое существо, одушевлённое, разумное и т.д. Можно восходить дальше: скажем, отрицая наличие какой-то сущности у Сократа, вы восходите к некоему виду. Убирая некоторые индивидуальные отличия Сократа (например, лысину на голове), мы приходим к пониманию человека вообще. Убирая случайные признаки и оставляя неслучайные, мы приходим к идее человека. Убирая разумное понимание, восходим к одушевлённому и т.д. Каждый раз восхождение по древу Порфирия идёт за счёт того, что мы убираем некоторые характеристики – акциденции. Понятно, почему самая высшая божественная сущность может быть описана только на апофатическом языке – потому что мы отбросили все акциденции. Только отбросив все акциденции, мы приходим к пониманию Бога, – т.е. того, что никак нельзя определить, ведь само слово «определить» означает «положить предел».

В Средние века этот трактат стал известен благодаря тому, что ранний средневековый христианский философ Северин Боэций (470–525) перевёл эту работу на латынь и написал к ней комментарий: «Комментарий к Порфирию, им самим переведённому». Рассуждая о категориях, Порфирий сознательно обходит метафизическую сторону вопроса. Не беря на себя ответственность решить знаменитый спор Аристотеля с Платоном относительно реальности идей, т.е. родов и видов, Порфирий пишет: «…Я не стану говорить относительно родов и видов, существуют ли они самостоятельно, или же находятся в одних только мыслях, и если они существуют, то тела ли это, или бестелесные вещи, и обладают ли они отдельным бытием, или же существуют в чувственных предметах и опираясь на них: ведь такая постановка вопроса заводит очень глубоко и требует другого, более обширного исследования». Эту фразу приводит в своём комментарии на Порфирия ранний средневековый философ Боэций, через которого этот вопрос проникнет в схоластическую философию и получит название проблемы универсалий (общих понятий).

Ямвлих (вторая половина III в. – ок. 330 г.) считал себя пифагорейцем, но влияние Плотина и Порфирия на него было весьма большим. Родился он в Халкиде, в Сирии, в очень богатой и знатной семье. Известно, что Ямвлих некоторое время учился в Риме у Порфирия, но разошёлся по многим вопросам с учителем и вернулся в Сирию, где основал собственный кружок. Ямвлих оставил после себя огромное количество произведений, написанных по самым разнообразным философским и религиозным вопросам. Среди его работ есть и комментарии на Платоновские диалоги и Аристотелевские трактаты, и собственные работы. Большинство его произведений утеряно, из сохранившихся можно отметить ряд пифагорейских сочинений («Жизнь Пифагорова», «Протрептик», «Об общей науке математики», «О Никомаховом введении в арифметику», «Теологумены арифметики») и богословско-теургическую работу «О египетских мистериях».

Ямвлих предпринял попытку умножения количества ипостасей. В трактате «Против гностиков» Плотин доказывает, что существуют только три ипостаси – не больше и не меньше. Это он решил доказать на будущее своим ученикам, чтобы они не вздумали приуменьшать или приумножать количество ипостасей. Так вот, Ямвлих не послушался Плотина и разделил Единое на два Единых: Единое как превосходящее, как полностью отрицающее само себя (апофатическое понимание), и Единое деятельное, Единое как благо (катафатическое понимание). У Плотина они соединялись, а у Ямвлиха они разделяются. Единое как благо называется у него благое бытие. Для этого есть у него и другой термин: Отец, порождающий самого себя. Ум Ямвлих также разделяет, утверждая, что Ум, с одной стороны, есть вечносущий Ум, как Ум или как совокупность идей. Вечносущий Ум, конечно же, выше, чем совокупность идей, но сам вечносущий Ум также разделяется на бытие, возможность бытия и мышление возможности как действительность бытия. Таковы три уровня Ума, и каждый из них – бог. Ямвлих – уже чистый язычник: разделяя ипостаси, он давал им названия. Если Единое у Ямвлиха раздваивается, а Ум сначала раздваивается, а затем растраивается, то Душа разделяется ещё больше, и таким образом получается огромное количество богов. Всего у Ямвлиха 12 небесных богов, которые распадаются на 360 божеств. Кроме небесных богов, есть ещё поднебесные боги, ниже их – творящие боги, ниже – ангелы, ниже них – демоны, ещё ниже – герои. Здесь уже полная аналогия с античной языческой теогонией. Религию Ямвлих ставит выше философии, а богослужение – выше теории, т.е. созерцания. Именно с этим связано понятие теургии, развитой Ямвлихом. Теург – это, так сказать, жрец-философ, тонко чувствующий все уровни духовного бытия и реализующий это своё чувство в религиозной практике. Он может призывать богов, знать божественный промысел и поэтому способен направлять людей к спасению. Как уже упоминалось, Юлиан Отступник придерживался взглядов именно Ямвлиха.

Прокл (410–485), представитель афинской школы неоплатонизма, – пожалуй, наиболее известный и наиболее плодовитый из всех этих философов (по утверждению специалистов, Прокл написал больше, чем все античные философы, вместе взятые). Для него характерна не только плодовитость, но и крайняя сухость изложения, читать его очень скучно. Прокл также занимается умножением числа ипостасей. Так же, как и Ямвлих, он именует их богами, а теургию (и вообще религию) ставит выше, чем философию. Ещё один отход от идей Плотина проявляется у Прокла в том, что зло у него – это не небытие, а как бы побочный результат взаимодействия благих сущностей. Скажем, солнце (благая сущность) освещает другую благую сущность (дом), и получается тень. Трактаты Прокла (а отнюдь не Плотина) оказали наибольшее влияние на других неоплатоников. У Псевдо-Дионисия Ареопагита находят цитаты из Прокла, осмысленные в ином, православном контексте. Обвинения в адрес неоплатонизма за его количество ипостасей, за безликость божества, за эманацию и т.д. касались не столько Плотина, сколько именно Прокла, а также поздних неоплатоников, из которых можно выделить Дамаския, жившего в конце V – начале VI в., и Симпликия (ум. в 549 г.). Эти два философа более известны уже как комментаторы, особенно Симпликий – автор множества комментариев к работам Аристотеля. Вообще всё его творчество изобилует цитатами из античных философов, являясь источником для ознакомления с идеями тех философов, работы которых до нас не дошли.

В 529 г. император Юстиниан издаёт эдикт, закрывающий неоплатоническую школу в Афинах. Неоплатоники, в частности Дамаский и Симпликий, уезжают в Персию. И затем философия в мирском понимании этого слова будет развиваться уже в арабском мире. С этим эдиктом императора Юстиниана все связывают окончание античной философии.

Литература

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986.

Марк Аврелий. Наедине с собой. Размышления. М., 1998.

Плотин. Эннеады.

Порфирий. Жизнь Плотина//Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 427–440.

Прокл. Первоосновы теологии. М., 1993.

Римские стоики: Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий. М., 1995.

Секст Эмпирик. Сочинения: В 2 т. М., 1976.

Сенека Луций Анней. Нравственные письма к Луцилию. Трагедии. М., 1986.

Фрагменты ранних стоиков. Т. I. Зенон и его ученики. М., 1998.

Фрагменты ранних стоиков. Т. II. Хрисипп из Сол. Часть 1. Логические и физические фрагменты. Фрг. 1–521. М., 1999.