Октябрь. Книга 1

Современное состояние нашей деревни, точнее сказать – нашего простого народа, и отношение к нему русской интеллигенции – это два вопроса, которым отводится в нашей печати одно из видных мест и уделяется, с редким единодушием, серьезное внимание людьми Церкви, правительства и общества в лице всех его лагерей и направлений. Вопросы эти – безусловно первостепенной важности: они по самому существу таковы, что от такого или иного их положения зависит рост нашего дорогого отечества, развитие мощи и крепости его моральных, физических и экономических сил. Вопросы эти самым органическим образом соприкасаются и с делом внутренней миссии. Тем ценнее и тем большего заслуживает внимания вышеозначенная книжка свящ. А. Смирягина: она касается жизненных вопросов, взятых из неприкрашенной действительности, при том чисто практического, а не теоретического характера. Автор много лет стоял и стоит лицом к лицу к жизни нашей деревни; наблюдает и всесторонне изучает жизнь как простого народа, так и местной интеллигенции. Кроме этого, наблюдательный чуткий пастырь следит за повседневной и повременной прессой, гостеприимно открывшей свои страницы для исследований, наблюдений и всяких сообщений корреспондентов, так либо иначе соприкасающихся с деревенской жизнью нашего простого народа и нашей интеллигенции. Пред читателем этой книги встает колоритная картина упадка нравов нашей деревни и разлагающего влияния на народ нашей интеллигенции. Эта картина настолько печальна и грустна, что вызывает читателя на самые тяжелые размышления. И мы считаем долгом остановить внимание наших читателей на затронутых почтенным автором вопросах и обстоятельно познакомить их с содержанием этой книжки, представляющей глубокий и поучительный интерес. Мы полагаем, – даже больше – уверены, что знакомство с трудом о. А. Смирягина сослужит пастырям службу: труд нашего автора раскроет пред их глазами язвы нашей деревни во всей наготе и побудить многих, стоящих на страже православия, выйти из пассивной роли наблюдателей и вступить на путь ратоборства с пороками и язвами нашего деревенского простого народа.

Труд о. А. Смирягина распадается на две части: а) темные стороны простого народа (3–76 стр.) и б) русская интеллигенция и её отношение к народу (77–150 стр.). – Содержание первой части таково.

I

Не более 12–15 лет тому назад у нас процветала народническая литература: все зачитывались «мужицкой беллетристикой» Златовратского, Наумова, Засодимского, Энгельгардта и др. Все восхищались выведенными в ней величавыми представителями простого русского народа – их силою, честностью, терпением, детской чистотой и вообще и их нравственною высотою. Представители русской литературы звали наших интеллигентов в деревню – поучиться у мужика хорошей нравственной жизни. Что-же сталось теперь с прославленной деревней? В последнее десятилетие нравственность народная падает с невероятной быстротой. Народ наш, еще недавно бывший наивно-патриархальным, добродушным, религиозным, теперь в массе своей огрубел, озверел, развратился (3–4 стр.). Наши либералы и консерваторы пришли к замечательному единодушию в своих мрачных взглядах на русское простонарод. «Неделя» и «Гражданин», «Сельский Вестник» и «Новое Время», «Юг» и «Биржевые Ведомости», «Свет», «Моск. Вед.» и покойная «Россия» – все единодушно трактуют об упадке деревни и её нравов. Наш автор на основании газетного материала с замечательною тщательностью подобрал факты, характеризующие в ярких красках, с поразительной очевидностью, упадок нравов в простом народе. Замечательно, упадок и огрубение нравов охватывает все стороны жизни простого народа. Жестокосердие и во всех отношениях разнузданность нашего народа – первые характеристические черты общего нравственного его настроения: кроются они не в темноте, не в материальное пришибленности народа, а в подгнившем основании нравственных и религиозных устоев, которых не заменить ни школам, ни достатку (4 стр.). Современная народная среда центральной России выродилась в какую-то однородно спекшуюся массу безличных, безвольных, беспринципных и даже безбожных людишек. Сотрудник «Гражданина» г. Серенкий в таких красках изображает нравственный облик нашего крестьянина. «Мужик изо дня в день становится грубее, ленивее, пьянее, – всё меньше он любит и ценит свою бабу и детишек, свою корову и лошадь… Страх Божий вытиснился в народе страхом друг к другу. Культурные условия не только не очеловечивают их, но, как-бы, озверяют. Точно бес засел в мужика; иным он представляется наследственным микробом зла, а мне – потерей личности, самобытности народной. Великорусса теперь не отличить от белорусса, литвина и даже чухонца. Он выродился и физически, и нравственно… С начальством и с тем, в ком сила, он держится подобострастно-заискивающе; с равными себе и зависящими от него – он нагл, цинично-насмешлив и всегда отвратительно беспечен. Ему море по колено, когда он пьян. Религия осыпалась у него, как лепестки цветка; остался сухой стержень – привычка и животный страх пред загробными муками. Добро и красота – стали синонимами глупости и слабости мужицкой. Своими глазами я видел, как брат, равнодушно сложив руки, смотрел на пожарище брата, когда тот умолял его помочь – вытащить скарб» (5–6 стр.)… Тот-же сотрудник указывает и причины упадка и огрубения народа. По его мнению, яд огрубения и озверения народных масс идет от интеллигенции. «Источником этого ада служат: крепостные отношения многих близоруких и жестоких помещиков к рабам, всеобщая воинская повинность с её ротными школами, казармами, учебными планами, где солдаты должны проводить лучшие годы свои в слепом подчинении чужому капризу и команде, разврат солдаток, оставленных одинокими в самое цветущее время жизни, фабрики и заводы с их порядками и взаимными отношениями полов, железные дороги, заставшие нашего мужика неподготовленным к ним, города с официально открытыми и общедоступными клоаками разврата, дешевых и одуряющих развлечений, необдуманные переселения, переходящие местами чуть не в полное бродяжничество мужика с запада на восток и обратно, спаивание народа водкой, одурманивание его нездоровым чтением и возбуждающими его зрелищами» и пр. и пр. (7 стр.). Все корреспонденты журнальные и газетные приходят к тому выводу, что «в деревне весьма заметно стало оскудение веры, любви к родине, чистоты нравов, добросовестности и честности в житейском обиходе». Лжесвидетельство и клятвопреступление стали обычными явлениями. «Целый день ходишь – и ни одного человека с совестью. И вся причина, потому что не знают – есть-ли Бог или нет?» Корреспондент «Нового Времени» Фаресов (1897 г.) пишет: «главная беда деревни – упадок нравов, спился народ, озверел, почти повсюду – распущенность, грубость и озорство» (8 стр.). Замечательно, процесс гниения охватил не только фабричные и подгородные районы, но почти все (?) русские деревни, села и города. Это, так сказать, общая картина, общий фон нравственности нашего простого народа. Картина – безотрадная и печальная. Безотрадность этой картины еще больше усилится, если мы перейдем к детальному рассмотрению отдельных явлений из жизни нашего простого народа.

Распущенность нравов пустила глубокие корни даже среди молодежи. Распущенность деревенских парней и девушек бросается в глаза. Они устраивают вечерницы, досветки, посиделки, при этом часто с выпивкой, закуской и музыкой. Некоторые напиваются до пьяна и свалившись, где попало, спят; остальные спят парами, почему нередко нарушается девичья честь. Родители, если и не поощряют подобных гульбищ, то и не запрещают их. Если родители не пускают своей дочери на гульбища, то парни устраивают им скандалы: снимают ворота и бросают их в воду или уносят куда-нибудь далеко, то вымазывают ворота, двери и косяки окон дегтем или чем-то похуже. – Среди молодежи также распространена страсть к кражам и разбоям: парни забираются в чужие сады, крадут фрукты и ломают самым бессовестным образом деревья и заборы; забираются в амбары и погреба и уносят оттуда зимние запасы и всякие лакомства; воруют даже целых баранов, режут и съедают их преблагополучно. – Из новых явлений, привившихся в деревне, обращает на себя внимание щегольство. Щегольство парней и девушек достигает изумительных размеров и доходит до того, что положительно разоряет крестьянина и всю его семью: мужской наряд обходится от 180–215 руб., а женский – от 180–185 р. – Но печальнее всего, что уважение к. родителям и старшим отошло в область преданий. Для иллюстрации не мешает привести характерных два-три факта. Однажды в м. Новом-Буге, Херсонской губернии, дочь, в присутствии посторонних лиц, изругала своего отца. Возмущенный старик говорит чуть не со слезами: «слушайте, добрые люди, как дочь честит отца родного?» А она ему в ответ: «разве ты мне отец? Таких, как ты, у моей матки было десять». Дальше идти, кажется, уже некуда (11 стр.). Еще факт. Дети тяготясь живыми родителями, говорят весьма часто: «у других отцы, как свечки, гаснут, а у меня хоть нож бери да коли». Если родители требуют от своих детей, чтобы те что-нибудь из своих заработков высылали им в помощь, то нередко милые детки отвечают: «милые родители! в морду не хотите-ли?» И потасовками частенько их угощают. Нисколько не удивительно, что волостные суды завалены делами об оскорблениях словом и действием родителей детьми (42 стр.). Что-же касается разбоев и драк, то это – обычные явления в деревне. Драки иногда бывают со смертельным исходом и всё это очень часто с рук сходит драчунам. Кроме того и убийства стали явлениями не менее редкими, как драки и разбои. Особенно процветает, преимущественно на юге России, конокрадство. Это занятие представляет собою нечто вроде прибыльного ремесла, характеризуемого удальством, молодечеством и ловкостью. К тому еще – конокрадство имеет свою правильную организацию, трудно поддающуюся раскрытию со стороны властей и полиции (18–19 стр.). Грабежи же, к великому прискорбию, в некоторых губерниях направлены на ограбление св. Божиих храмов и монастырей (20 стр.). И это дело рук русского православного народа, которому усвоено историческим путем название «Святая Русь». Какое глубокое одичание нравов и падение религиозных устоев!

На одну доску с кражами, грабежами и разбоями должны быть поставлены и поджоги. Достаточно вспомнить 1896, 1897, 1898 и 1899 годы, когда на Руси выгорели целые села, деревни и города. И всё это от поджогов. Замечательно, некоторые села на протяжении трех-четырех лет успели сгореть два-три раза!… Да и почему им было не гореть, если земства и страховые общества выдавали щедрою рукою страховые премии. В большинстве случаев усилия судебных властей и полиции открыть поджигателей не приводили к желанным результатам, так как шайки поджигателей имели строгую организацию и поставляли массу лжесвидетелей, которые за деньги пред властями и на суде под присягою доказывали, какое угодно alibi (21–26 стр.).

Но во главе всех пороков современной деревни должно быть поставлено пьянство. Иностранцы писали и пишут о России, что нет другой страны в мире, где бы пьянство было всеобщим пороком. Действительность говорит нам, что народ наш пьет и пьет самым бесшабашным образом: пьют старики и старухи, пьют взрослые, подростки и даже дети; пьют бабы и девки. Часто пропиваются дотла. Мало этого, пропивают не только свои заработки и сбережения, но даже мирские капиталы. И это нередкость, – и капиталы не малые. Каких ужасающих размеров достигал пропой мирских капиталов, видно из доклада Самарского губернского совещания «по вопросам, относящимся к пересмотру законодательства о крестьянах» (Изд. Мин. Вн. Дел, 1897 г. Т. II, стр. 752–753). 1), Общество с. Елховки (436 двор.) судилось с казною и суд присудил с казны в пользу крестьян 138800 руб.; общество, после нескольких месяцев разгула, растратило не только доставшиеся ему деньги, но и часть своего прежнего достатка и накопило порядочную недоимку. 2) У общества с. Покровского «от капитала в 38,000 руб. ничего не осталось и недоимки в 1892 г. числилось уже 87,000 р.». 3) Другое крестьянское общество «имело капитал около 50,000 р.; затем сдало за 20,000 р. часть своей надельной земли на 12 лет и всю эту сумму в один год пропило миром». Общество с. Ивановки сдало 3.000 десятин земли в аренду на пять лет по рублю за десятину и, получив за два дня до Вербного воскресения все 15,000 руб., к пятнице на Фоминой пропило и растратило всю эту сумму». И это только по одной Самарской губернии и только по четырем селам! Что-же сказать относительно всей России? Сколько попало денег по всей России в руки Колупаевых? Нисколько не удивительно, что наша деревня нищает и идет к полному банкротству, как экономическому, так и духовному (49 стр.). Если мы добавим, что теперешнее крестьянское самоуправление преследует почти исключительно пропой общественных капиталов, вековых лесов и земель на миллионные суммы ежегодно, обезземеление слабых членов общества, избрание в должности старшин, старост и проч. лиц порочного поведения, или лиц, ни к какой распорядительной деятельности не способных, что передел земель и раздел имуществ в конец разоряет крестьянские семьи и деморализирует их, и что подпольная адвокатура, царящая в селах и деревнях, вытравляет из сердца простого народа все вековые устои добра и правды и окончательно развращает его, – то пред нами предстанет крайне грустная и тяжелая картина, характеризующая состояние нашего простого народа и изображающая все социально-бытовые, экономические и нравственные его язвы.

Наши космополиты либералы, так много кричавшие о своей любви к народу, поспешили расшатать его религиозные устои, в том убеждении, что они содействуют европейскому прогрессу в России, а уважения к закону, к личности другого человека не успели и не сумели внушить народу, – и в результате получается зверь, сорвавшийся с цепи, для которого не страшны никакие суды (42 стр.). Отсюда, с ослаблением религиозных и нравственных устоев, упадок семейных основ, общественных порядков и экономического благосостояния в целых сельских общинах (33–34 стр.).

Картина эта, так ужасающе мрачно представленная в книге о. А. Смирягина, невольно устремляет мысль читателя в другую сторону: в каком отношении находилась и находится наша интеллигенция к народу, который, по наклонной плоскости катился и катится вниз, подвергаясь всё большей и большей порче и разложению нравов? Именно – этот-то вопрос и служит предметом обследования второй части рассматриваемой нами книжки о. Смирягина.

II

Нигде в мире не встречается столь резкого различия между интеллигенцией и народом, как в России. Воззрения, идеалы, стремления – у них особые и нередко прямо противоположные. Нигде «интеллигентная масса» не имеет столь высокого мнения о себе и нигде она не относится так презрительно к «мужику», как у нас. Наши интеллигенты вполне убеждены, что они – «соль земли» русской и «свет крестьянскому миру», потому изо всех сил стараются «развить» и поднять до себя мужика, искоренить его «суеверия». Что-же в действительности представляет наша интеллигенция, как и чем она живет и каковы её убеждения? Главным признаком интеллигентности и прогрессивности у нас считается отрицательное отношение к религиозным вопросам и вековым обычаям простого народа. Один из интеллигентов (бывший мировой судья – Н. Бабин) так характеризует людей своего круга. «Очень многие из так называемого образованного общества редко посещают храм Божий, постов не соблюдают, пред принятием пищи и после не молятся Богу. Многие не стесняются подчас открыто глумиться над духовенством, обрядами и даже догматами православной веры; усердно проповедуют антицерковные, антихристианские воззрения; всякие гипотезы, мимолетные взгляды ученых, несогласные с православным учением, встречают с торжеством, как последнее слово науки, и стараются распространить их в народной массе, забывая, что последних слов науки за прошлое столетие сменилось несколько десятков, если не сотен, и что большинство людских учений есть не что иное, как история человеческих заблуждений» (77–79 стр.). Продолжая далее характеристику интеллигенции, тот-же автор отмечает, что в жизни интеллигентных людей всюду «нравственный и религиозный упадок, нравственная пустота, скука и недовольство своим положением. Громадное большинство нашего образованного общества совсем забыло цель земной жизни – достижение Царствия Небесного, и потому свободное от занятий время проводить не в церкви и делах благочестия, а в театрах, клубах, карточной игре, за бутылкой вина. Всюду поклонение золотому тельцу, погоня за наживой, удовольствиями и тысячными окладами жалования. Вместо принципа христианской любви к Богу и ближним и торжества братства во Христе, укрепляется языческий принцип «борьбы за существование», угнетение и притеснение ближних, – и всё это под прикрытием громких фраз о свободе, равенстве и братстве людей. Почти везде обман, ложь и фальсификация не только вещей и предметов, но даже и чувств; вместо благочестия – фарисейство; ростовщичество, насилия, растраты и злостные банкротства – на каждом шагу. Клятвопреступление, вероломство, разврат, измена, зависть, подслуживание, шпионство, доносы, клевета, ненависть, лесть и подхалимство – явления заурядные. Всюду и везде черная неблагодарность; дети не слушают родителей; младшие – старших. Несмотря на широкое распространение школьного образования, на реформированные суды и законы, преступления и проступки не только не уменьшаются, но растут и растут в ужасающем размере» (79–80 стр.). «Причина такого ненормального течения – индифферентизм к православной вере, маловерие и даже неверие. Развитие науки и искусств, промышленности и торговли и прогресс во всех сферах жизни нисколько не улучшил общественной нравственности, а напротив, замечается упадок её, чего, конечно, не случилось бы, если бы деятельность наша совершалась не на языческих началах эгоизма и выгоды, а под руководством Христовой веры, надежды и любви к ближним» (80–81 стр.). Безбожие пустило глубокие корни среди интеллигенции. Безбожники, не стесняясь, готовы на перекрестках кричать, что нет Бога и вызывают Его на них показать Своё всемогущество, как будто бы Бог может в борьбу вступить со всяким ничтожеством (86 стр.). Интеллигенты, ставящие своей задачей руководительство народом, совершенно забывают, что для этого нужен собственный пример. Теперь уже не прежнее время, когда народ стоял особняком и до него ничего не доходило. Теперь он всё знает и обо всём судит, иногда криво и бестолково. Поэтому народ будет тем самым, что и мы. Если мы скверны, будет таким-же и народ. Если мы отшатнемся от религии и морали, – и он отшатнется. Если мы живем в праздности, в удовольствиях, – и он будет стремиться к тому же. Мы (его руководители) должны быть во всех отношениях выше его (88 стр.). Для того же, чтобы руководить народом, нужно прежде всего понять его; а чтобы понять народ и быть понятым им, то, по воззрению Л.Н. Толстого, существует единственное средство – стать в одинаковые с ним условия, т. е. жить, работать, питаться и одеваться как народ. Но этот рецепт оказался не под силу анемичным, слабонервным нашим интеллигентам, да и едва-ли это так. Ведь только нравственная вера дает нашему крестьянину силу терпеливо нести тяжкое бремя его жизни; наши же интеллигенты во главе с гр. Толстым хотели слиться с народом, отвергая источник его силы и терпения, его «святая святых» – православную веру. Отсюда и проистекают все неудачи хождения в народ и попытка опроститься. Наша интеллигенция, не унывая в своих неудачах, меняет вместе с Л.Н. Толстым тактику: она стала расшатывать его «религиозные суеверия» и внушать ему свои верования и взгляды. – И что в действительности дает и может дать наша интеллигенция народу в качестве его духовных пестунов – руководителей и учителей? Ведь – она имеет преимущества пред народом только в умственном отношении; в других же отношениях (в вере и нравственности) она стоит гораздо ниже его.

Теперь почти все убедились, что корень сектантских и вообще противоцерковных движений, охватывающих наш простой народ, следует искать в настроении и жизни высших слоев общества, которые влияют на народ чрез школу, чрез книгу, чрез народные чтения, народные чайные, народные театры и т. д. Мы обыкновенно радуемся размножению в народе книг, увеличению числа школ, народных чайных и театров. Но, к сожалению, часто эти учреждения попадают в руки плохих людей, и они приносят народу гораздо больше зла, чем добра (92 стр.). В действительности наша сельская интеллигенция в виде сельских учителей, особенно в земских школах, земских статистиков (преимущественно из-под надзорных) и других земских агентов, фельдшеров, врачей, волостных и сельских писарей, управляющих, «цибулизованных» жидков и торговцев, приказчиков, урядников, лесничих, агрономов, становых, земских начальников и т. д. дает народу крупицы знаний, и то неприложимых к суровой крестьянской жизни, – приносит микроскопическую пользу его здоровью и благосостоянию и в тоже время страшный вред православной вере и народной нравственности. Если бы поддержание в русском народе православной веры и церковных обрядов мы действительно считали святым делом и серьезно заботились об этом, то давно бы пришли к сознанию, что 99% теперешних просветителей, отрицательно относящихся к верованиям и уставам православной Церкви, не следует близко подпускать к народу и что образование народа должно быть вверено тем интеллигентам которые сами искренно держатся православной веры (92–93 стр.).

Наша интеллигенция не имеет права учить народ нравственности, ибо она ниже его в этом отношении. Правда, наши интеллигенты кричат, что они готовы служить народу, чтобы поднять его нравственность, просветить его ум, возвысить его благосостояние. Но факты говорят, что все эти громкие слова в устах наших интеллигентов – лишь красивая модная вывеска, в действительности же большинство их – гробы повапленные, внутри полные костей и всякой нечистоты. Интеллигенты, часто неверующие в Бога, а признающие природу с её непреложными законами, систематически развращают народ: а) растлением невинных девушек (автор для иллюстрации приводит данные, заимствованные им из опроса доктором Порошиным в Казани 67 падших девушек); б) приучением молодежи призывного возраста к уклонению от воинской повинности при помощи уродования себя и членовредительства; в) неправильной постановкой народного образования и школьного дела, исключительно на либеральных началах, совершенно не применимых к условиям жизни нашего простого народа, в виду чего и школы нередко приносят больше вреда, чем пользы. Если надлежащим образом вникнуть в дело, то окажется, что труд нашей интеллигенции на пользу народа поражает своей бесплодностью. Главными же причинами бесплодности наших благих намерений являются: а) отчужденность интеллигенции от народа, выражающаяся в пренебрежительном отношении к его религии и в) поразительное незнание самого народа и условий его жизни. Насколько мы незнакомы с условиями жизни простого народа, можно видеть из следующих двух фактов. Устанавливая для крестьян гуманные законы, устраивая для них по своему вкусу развлечения и школы, мы думаем, что цивилизуем народ; между тем действительность говорит противное: мужик на опыте убедился, что мы развращаем его и вредим ему. Или еще, – интеллигенция, взявшись просвещать народ, мечтала осчастливить его хорошими книжками, но на деле труд этот оказался ей не под силу. Народные радетели составили несколько книжек и выпустили их миллионами; но народ наш от этого не стал лучше. К стыду своему, интеллигенция, располагая лучшими силами с Л.Н. Толстым во главе, не смогла одолеть издателей Никольского рынка, Манухиных, Леухиных, Земских и других фальсификаторов, до сих пор наводняющих доверчивую Русь возмутительно нелепыми произведениями.

Оказывается, что после 20–30 летнего влияния на народ нашей интеллигенции и фабрично-городской цивилизации «добрый мужик озверел» и развратился до того, что ехать в деревню на житье для многих интеллигентов равносильно лишению прав состояния и ссылке в места отдаленные. По словам Пругавина, в народной жизни происходит на наших глазах крупный переворот; старые устои деревенской жизни, старые верования, взгляды и обычаи народа рушатся, патриархальная чистота нравов исчезает. Расшатанный старый строй народной жизни, под влиянием новых условий, разлагается. Между тем, на смену ему жизнь не выработала еще ничего определенного и прочного: ни нового миросозерцания, ни новых форм жизни. Корифеи либеральной публицистики (Пругавин, Южаков, Вахтеров, Бунаков) видят спасение от всех бед в народной школе. На этот раз они забывают, что «вера во всемогущество школы принадлежит, по словам Герберта Спенсера, к числу главных суеверий нашего времени», ибо грамотность сама по себе не может поднять нравственный уровень народной массы. Учить же народ могут и должны только те, кто стоит выше его в нравственном отношении. Наша интеллигенция, кричащая о бескорыстном служении народу, едва-ли нравственнее последнего, да и к тому еще не знает ни души народа, ни его верований, ни его стремлений (147–148 стр.). Автор рассматриваемой нами книжки приходит к такому грустному заключению. «Современное состояние православного русского народа печально во всех отношениях, а состояние интеллигенции, взявшейся просвещать народ, еще печальнее. Разумеется, и среди простонародья, и в рядах интеллигенции есть люди умные, религиозные и высоконравственные, но они совсем теряются в серой гниющей массе. Правда, и в этой массе не все одинаково развратны и преступны; но самое уже существование указанных злокачественных нарывов на общественном теле ясно свидетельствует об опасном состоянии всего народного организма» (149 стр.).

Наш журнал, стоящий на страже православия, не мог не обратить внимания на труд о. Смирягина «Интеллигенция и Народ» и не мог не отнестись к нему серьезно в виду важности затронутых автором вопросов. Всякий беспристрастный читатель скажет, что вышеназванная книжка, хотя не большая по объему (150 ст. in 8-ю), заключает слишком обильный материал для характеристики современного состояния как нашего народа (преимущественно деревни), так и руководящей его интеллигенции. Важность затронутых автором вопросов вынуждает нас обратить внимание на современное состояние как нашего народа, так и интеллигенции, – тех, кому вверено попечение о душах верующих, кто обязан стоять на страже веры и нравственности и отражать все наветы и козни неправомыслящих и злобствующих на Церковь Христову. В самом деле, не тревожные-ли времена мы переживаем теперь? С одной стороны, пред нами интеллигенция, считающая своею обязанностью учить народ, в большинстве или крайне индифферентна к вопросам веры, или совершенно безрелигиозна. Её девиз: религия – суеверие и люди должны следовать непреложным законам природы. Утверждая народ в этих принципах, она думает, что избавляет его от суеверий, лжи и тьмы и ведет на путь света. О нравственности народной, покоящейся на религиозных началах и составляющей основу и крепость семейных, общественных и государственных устоев, она не только не заботится, но по-преимуществу, как неоспоримо доказано о. Смирягиным, развращает народ и вносит шатание во все сферы его жизни. Интеллигенция считает своей задачей расшатать вековые народные устои, взамен же ниспровергнутых и попранных законов дать что-нибудь народу – она не только не думает, но и не может, предоставляя каждому верить, как ему хочется, и следовать каким угодно доктринам и сектантским заблуждениям (даже и нелепейшим), но только не православию. Иначе сказать – она ведет народ к погибели, не сознавая того, что без религии не может существовать ни один народ, ни одно государство. «Где падают алтари, там падают и государства». Наш народ, под руководством таких учителей и наставников, потеряет то, что есть дорогое в его жизни: и веру, и нравственность. Нарисованная о. Смирягиным картинка упадка нравственности в народе поражает и потрясает до глубины души всякого, кто только любит свой народ, свою родину и родную православную веру. Не удивительно, что на этом поле, вспаханном и взрыхленном индифферентизмом и безверием интеллигенции, с её либерализмом и отрицанием народно-вековых устоев, можно посеять какое угодно сектантство и верование и привить какое угодно мировоззрение. Мы и видим, что сама интеллигенция, оставив принципы православия и народности, мечется из стороны в сторону, увлекается, по слову Писания, всяким ветром учения: различными религиозно-философскими и научными теориями, переходя от одной системы к другой и меняя свои воззрения – и религиозные, и политические – с легким сердцем, как перчатки, и в тоже время – не находя для себя нигде нравственного успокоения и той тихой пристани, которая должна быть конечною целью нашего земного бытия.

С другой стороны, картина религиозно-нравственного состояния нашего народа, который во всем тянется за интеллигенцией, в общем несравненно печальнее, чем можно было ожидать. За последние 10–15 лет деревня до неузнаваемости пала в нравственном отношении; одичание нравов – поражающее; индифферентизм к вере пустил в народе глубокие корни; сектантство со всевозможного рода тлетворными идеями широкой волной разлилось по всему необъятному пространству нашей матушки – Руси. Да и могло-ли оно не разлиться, когда налицо были все благоприятные к тому условия? Правда, православие в народе если численно не уменьшается, но зато качественно слабеет, будучи подрываемо индифферентизмом, проникшим сюда из интеллигентных слоев, различными тлетворными социально-политическими доктринами и сектантскими лжеучениями. Картина, – поистине печальная! Пока не поздно – наш братский призыв ко всем ревнителям религиозной истины и охранителям народной нравственности, а наипаче к пастырям Церкви, которым поручено дело устроения царства Божия и спасение душ пасомых, стать на страже православия и выступить, во всеоружии пламенной ревности, борцами за веру и нравственность – против неверия, сектантской тьмы и интеллигентных заблуждений. Мы переживаем критический момент, – и всякое промедление в деле охранения веры может быть роковым для нашего православного народа: враг-человек, когда увидит наше бездействие, придет и посеет еще больше плевел среди пшеницы, – и они своим буйным ростом заглушат благородные пшеничные стебли, и тогда, вместо чистого пшеничного зерна, когда наступит жатва, не придется-ли собрать плевелы, которые годны лишь на то только, чтобы сжечь их огнем негасимым?… О. Смирягин со своей книжкой «Интеллигенция и Народ» идет на встречу пастырям, всем ревнителям православия и охранителям народной нравственности. Предлагая обстоятельное знакомство с современными пороками и язвами нашей интеллигенции и народа, он доставляет пастырям и миссионерам обильный материал для пастырско-миссионерской деятельности. Автор с удивительною обстоятельностью поставил диагноз болезни современного народного организма; лечение же его предоставляется пастырской опытности и усердию. В виду этого, каждый священник и миссионер, по нашему мнению, нравственно обязан внимательно проштудировать книжку о. Смирягина от первой до последней страницы. Изучение её поможет выработать целую систему пастырско-миссионерских мер для борьбы со злом, применительно к современным запросам и требованиям, и самую пастырскую деятельность направить на тот именно путь, по которому она, в видах пользы Церкви Христовой, должна идти в наши «лукавые дни».

П. Козицкий

I

В исторической жизни каждого культурного народа государственная перепись является событием великой важности. Это своего рода осмотр своей семьи, своего дома: кто члены семьи, сколько их, каковы они и что им нужно, что в доме есть и чего не достает; ведь от этого не мало зависит отношение к нам наших соседей, не говорю уже об исправлении и возможном устранении замеченных в семье недостатков, нарушающих её благополучие. Государственная перепись это – не что иное, как внешнее выражение стремления входящего в его состав народа к изучению себя самого, стремление к самопознанию, без такового контроля не мыслимо правильное развитие всех сторон жизни того в высшей степени сложного живого организма, имя которому – государство. Вот почему, как ни трудно дело всенародной переписи, каких расходов ни требует оно, государственная власть, в сознании всей великой пользы от неё, не останавливается ни пред трудами, ни пред затратами на это в высшей степени сложное дело. И наше правительство, как известно, затратило не мало средств, идущих от народа, чтобы узнать этот народ.

Каждый русский человек, конечно, кроме изуверов, в роде тираспольских раскольников-самоубийц, в высшей степени сочувствовал всероссийской народной переписи, интересуясь, понятно, более всего тем, что особенно занимало его ум и сердце; поэтому позволительно спросить, кто из истинно русских людей, дорожащих не только спокойствием и крепостью родной страны, но и спасением душ заблудших братьев своих, да и пришельцев, не ждал с нетерпением результатов всероссийской народной переписи, чтобы узнать, кто по вере наш и кто чужой нам, не только чужой, а, быть может, озлобленный, непримиримый враг наш. С другой стороны, с не меньшим интересом ждали результатов переписи и отпадшие от веры православной: ведь в своих стремлениях к уравнению религиозных прав с правами коренного православного русского населения, самовольно отторгнувшиеся от него раскольники и сектанты в своих частых назойливых петициях правительству постоянно стараются подчеркнуть то совершенно ложное основание, что этого уравнения прав просят не единицы, десятки, сотни или тысячи, а многие миллионы народа, чуть ли не превосходящего числом православное население. Вот почему, повторяю, и православные и иноверцы с нетерпением ждали результатов всенародной переписи относительно числа и распределения по видам всех раскольников и сектантов в государстве и процентного их отношения к коренному православному населению. Но вот ожидания исполнились: образованной при министерстве внутренних дел комиссией изданы статистические сведения под следующим оглавлением: «Распределение старообрядцев и сектантов по толкам и сектам. Составлено Центральным Статистическим Комитетом Министерства Внутренних Дел, – по данным первой всеобщей переписи 1897 г., записанным на основании личных показаний опрошенных лиц».¹⁴⁷ Курсивом: «на основании личных показаний» Статистический Комитет, вероятно, желал снять с себя ответственность за точность его статистических сведений, потому что, действительно, эти сведения в огромном большинстве своём ровно никуда не годятся, так что не стоило их и представлять читающей публике и тем более высшим властям.

С удовольствием читаются интересные статьи Л. Тихомирова и Μ. Чельцова, помещенные в мартовской и апрельской книжках «Мисс. Об». 1902 г., посвященные вопросу о народной переписи, в её отношении к расколу и сектантству. Но по прочтении их невольно чувствуется, что все сделанные выводы авторов построены на очень зыбком основании: как плохо мы знали состояние сектантства и раскола в России до всеобщей переписи, так плохо знаем и после неё, до того в ней сведения неточные, неверные и часто совершенно произвольные.

В своей статье: «О расколе, сектантстве и миссии по данным статистики» г. Чельцов слишком доверчиво смотрит на точность общих выводов из статистических сведений о числе расколо-сектантства в России, полученных из консисторий и миссионеров и таковых же выводов, получающихся из данных всеобщей переписи. «Если же мы теперь, говорит он, подведем общие итоги количеству раскола и сектантства по исчислению его духовным ведомством и переписью 1897 г., то близость их опять поразительна. По исчислению духовного ведомства в Европейской России, за исключением указанных пяти епархий, всех раскольников и сектантов будет приблизительно около 1.284,412 человек. По тем же губерниям, по данным переписи 1897 г., раскольников и сектантов будет 1.343,020 – разница, как видите, слишком ничтожна». В последнем обстоятельстве г. Чельцов видит доказательство тому, что расколо-сектантство исчислено верно, что его не 10 или 15 миллионов, как некоторые с известными целями утверждают, «а именно столько, сколько его показывает и духовная и светская статистика».

С последним заключением автора нельзя, однако, согласиться. Правда, доводить число раскольников и сектантов в России до 10–15 миллионов может в известных целях только фантазия их вожаков и покровителей; но нет сомнения, что число тех и других, показанное статистикой переписи, далеко не точно; подтверждать же эту точность числа раскольников и сектантов сведениями, полученными из консисторий, это значит, – неизвестное доказывать неизвестным, ибо кто из миссионеров по личному опыту не знает, что, поступая в епархию на службу, он получает из консистории сведения о сектантах или никуда негодные или далеко неверные, а часто не может никаких получить по самой простой причине: они до того скудны и неверны, что их даже стыдятся миссионеру дать. Так, напр., случилось со мною при поступлении на службу в Ставропольскую епархию, где консистория, на мою просьбу дать сведения о сектантах епархии и зараженных ими местах, любезно ответила, что эти сведения она надеется получить со временем от меня, за что будет очень признательна мне… Даже в Херсонской епархии после пятнадцатилетней борьбы с сектантством не было вполне точных сведений о нём, особенно о хлыстах и скопцах, так что необходимо было прежде всего заняться собиранием сведений об их числе и местах жительства. Как это было мною сделано, скажу в другой раз, а теперь не могу не заметить, что долг всех епархиальных миссионеров привести в возможно точную известность местное сектантство, и в этом немаловажная будет их заслуга для дела миссии.

Но спрашивается, по всем ли епархиям до времени всеобщей переписи существовали епархиальные миссионеры, которые, конечно, скорее всех занялись бы этим делом; да вообще много ли интересовались консистории расколом и сектантством в тех епархиях, где до переписи вовсе не было миссии? Конечно, нет, и странно было рассчитывать на точность консисторских сведений в таких епархиях. Да и после переписи во всех ли епархиях есть миссия, во многих ли из тех епархий, где она существует, миссионеры привели уже в известность сектантство и раскол, разумею в последнем случае особенно епархии северные, епархии обширной Сибири и Закавказья? Думаю, скажу, – даже уверен, что далеко не во всех; даже в епархиях европейской России это сделано только там, где епархиальные власти интересуются делом миссии. Вот почему доверять сведениям о расколо-сектантстве, какие имеются в консисториях, в общем нет решительно никакого основания по изложенным причинам.

Иные были причины неточности сведений всеобщей переписи о расколо-сектантстве. Кем она производилась? Народными учителями, писарями и вообще грамотными людьми, которые за день труда желали украсить грудь свою медалью, но которые, однако, не могли бы отличить штундиста от духобора, молоканина от хлыста и т. п. Между тем духовенство и миссионеры почти совсем не участвовали ни прямо, ни косвенно во всеобщей переписи сектантов. Не удивительно поэтому, что последователи тайных сект, большею частью хорошо известные местному духовенству, почти совершенно ускользнули от всеобщей переписи, как и то, что последняя наделила некоторые (не многие ли, не большинство ли?) епархии такими сектами, каких там нет и не существовало. Не говорю уже, что перепись слила в одно почти все виды мистических ересей, как равным образом и виды сект рационалистических, что совершенно не научно, а не представила их отдельно, что было бы важно не только для сектоведения, но и для сведения самого правительства. Особенно никуда не годны статистические сведения о сектантах на Кавказе вообще и в частности о последователях мистических сект, кишащих там повсюду. Но обратимся к статистическим данным о сектантах всеобщей переписи; в этом случае я буду иметь в виду епархии Ставропольскую и Херсонскую, где сектантство мне более или менее известно. Всякий может легко убедиться, что сведения о сектантах двух названных епархий положительно фантастичны.

Общее число сектантов в Ставропольской епархии, по сведениям всеобщей переписи, равно 9232, тогда как в действительности оно почти вдвое больше. Хлыстов, напр., в этой, одной из самых зараженных в России, епархии 236, в то время, в некоторых селах и станицах их считают сотнями!… Но, быть может, скажут, что число последователей этой тайной секты трудно определить. Совершенно верно, но все-таки можно дать о них несравненно более точные сведения. Не лучшие однако статистические сведения всеобщей переписи и об явных сектантах. Возьмем, напр., секту жидовствующих. По данным переписи, на всём Кавказе число жидовствующих равно 3575 человек, тогда как, существуя в 6 губерниях и 2 областях Кавказа, оно в одной Ставропольской епархии почти достигает до означенного числа, не меньше их и в Закавказье. Хлыстов, по таблице переписи, на всем Кавказе 333!? Но разве на самом деле это так? Не менее великолепны статистические сведения всеобщей переписи о числе и видах сектантства в Херсонской губернии, которое, конечно, мне известно лучше, чем кому бы то ни было. Общее число сектантов в Херсонской губернии, по статистике переписи, равнялось в 1897 году 3686, на самом же деле их было до 6 тысяч! Молокан в епархии было 352 человека, но это было только в таблицах непонимающих сектантства счетчиков, а в действительности их не было, да и теперь нет в епархии ни одного!… Штундистов, по данным переписи, в Херсонской епархии 3332, а в действительности было 5 тысяч с лишним. Перепись открыла в епархии одного духобора, одного жидовствующего (которых вовсе не было) и одного хлыста, упустив из виду до 500 хлыстов, действительно существовавших! Словом, данные всеобщей переписи о расколо-сектантстве это – не статистические сведения, а произвольная игра в цифры.

А между тем на основании этих никуда негодных цифр, может быть, будут подняты (да уже и подымаются) и так или иначе решены не только в печати, но и правительственных сферах многие вопросы, касающиеся положения сектантства в России, отношения к нему суда и администрации, дарования или ограничения прав исповедания той или иной секте и т. п. Очевидно, прежде, чем подымать и решать подобные вопросы по отношению к русскому¹⁴⁸ сектантству, нужно получше узнать его. Нужна особая, специальная всероссийская перепись сектантства и раскола с более точным указанием видов русских и иностранных сект и более верным определением числа их последователей, живущих в России. Думаю, что сравнительно без особенно больших затрат могло бы гораздо успешнее выполнить эту задачу духовное ведомство; это особенно не трудно было бы сделать в тех епархиях, где миссия благоустроена и где она знает, с кем ведет борьбу. Помощь светской власти при новой переписи раскола и сектантства понадобилась бы лишь в больших центрах их да в городах. Каким порядком следовало бы произвести эту перепись, скажем в другой раз, теперь же повторяем, что пока не будут приведены в надлежащую известность все толки раскола и сектантства, до тех пор не мыслима и выработка целесообразных законодательных мер по отношению к тому и другому; иначе эти меры, в основу которых должны лечь и никуда негодные статистические сведения о сектантах всероссийской народной переписи 1897 года, вместо пользы могут принести один лишь вред и Церкви и государству русскому. Подготовить и облегчить дело всеобщей переписи раскола и сектантства могут прежде всего сами миссионеры с помощью духовенства, и их обязанность, повторяем, – привести в возможно полную известность раскол и сектантство в тех епархиях, где они призваны нести свой миссионерский труд.

II

Выше было сказано, что долг епархиальных миссионеров озаботиться приведением в известность раскольников и сектантов епархий. Чтобы облегчить этот труд для миссионеров, особенно начинающих, я хочу познакомить их со способом, каким я веду регистрацию сектантов в Херсонской епархии.

Вследствие моего заявления местная духовная консистория отпечатала и разослала по всем церквам в десятках экземпляров нижепомещаемую, составленную мною, таблицу, для внесений в неё сведений по соответствующим вопросным пунктам;¹⁴⁹ при этом духовенству епархии циркулярно предписано было представлять ежегодно к 1 января статистические таблицы окружным миссионерам, из которых каждый составлял и представлял мне к 15 января общую таблицу о состоянии сектантства в его округе. На основании всех полученных от окружных миссионеров таблиц, мною составлялась уже общая статистическая таблица о состоянии и движении сектантства во всей епархии по уездам и благочиниям. Такая таблица нужна для справок не одному епархиальному миссионеру, но необходима для сведений миссионерских братств и комитетов, нужна и самим правящим архиереям, в особенности при назначении в зараженные сектантством приходы новых священников. Для более еще ясного представления о состоянии сектантства в епархии мною все зараженные им пункты отмечены на карте, с усвоением каждому виду секты особого условного знака соответствующего цвета чернил. Таким образом при одном взгляде на карту вы сразу видите общий ход распространения сектантства по епархии и, проверив его по таблице, можете судить о том, какие места нуждаются в особенном внимании миссии, вследствие обилия в них сектантства или вследствие усиленной его пропаганды. Обозначенные подобным образом карты и таблицы не лишни бывают для преосвященных и при обозрениях ими епархии, так как по первым им легко знать при посещении известного места – заражено оно сектантством или нет, из вторых же можно знать, насколько заражено известное место, были ли в минувшем году присоединения или совращения, велась ли пропаганда и проч.

На основании личного опыта советую епархиальным миссионерам обратить внимание на следующие обстоятельства. Прежде всего составленную форму таблицы для образца необходимо напечатать в местных епархиальных ведомостях, предпослав ей необходимые указания и разъяснения, потому что и при наглядности формы возможны будут ошибки и недоразумения.¹⁵⁰ Затем, так как сведения о движении сектантства и раскола необходимы епархиальному миссионеру ко времени составления им годичного отчета, то нужно, чтобы духовенство заблаговременно присылало эти сведения лично епархиальному миссионеру; правда, от этого значительно осложняется труд последнего, но выигрывается время. Наконец, необходимо, чтобы епархиальное начальство само позаботилось обратить внимание на священников, относящихся нерадиво к составлению и присылке статистических таблиц, иначе из всего дела ничего не выйдет.

При таком способе регистрации сектантства уже через год-два оно будет приведено по епархиям в известность, получатся верные статистические сведения о сектантах в каждой епархии, а следовательно и во всей России. Конечно, там, где нет еще епархиальной миссии и миссионеров, регистрацией сектантов должна заняться сама консистория указанным порядком, пользуясь помощью полиции в местах сильно населенных расколо-сектантством или в больших городах. До тех же пор, повторяю, пока это не будет сделано во всех епархиях, рано и преждевременно делать какие бы то ни было выводы из никуда негодных статистических сведений всеобщей переписи о состоянии в России расколо-сектантства: прежде нужно получше узнать его.

Μ. Кальнев

I

В числе отрадных и знаменательных явлений, сопровождавших дивное саровское торжество церковного прославления преподобного Серафима, необходимо отметить единодушное почтительное и благоговейное отношение к этому событию со стороны русской светской печати всех лагерей и направлений.¹⁵¹ Откликнулись во славу великого Саровского подвижника и чудотворца даже такие писатели, которые уж никак не церковные люди, таков, например, писатель-рационалист г. Меньшиков, слывший одно время за толстовца, а в последние годы посвящающий своё талантливое, глубоко-просвещенное перо выяснению, главным образом, вопросов религиозно-морального характера. Г. Меньшиков событию 19 июля посвятил весьма интересную и поучительную, с известной точки зрения, статью, которую можно назвать sui generis «Апологией Саровского торжества». Разумеем помещенную в «Нов. Времени» статью почтенного автора под заглавием: «Психология святости» и «Старые сверхчеловеки». Со статьей этой считаем полезным познакомить читателей миссионерского органа, хотя в суждениях Меньшикова Саровские торжества получили не вполне правильное, с христианской точки зрения, освещение. Превратное освещение христианских истин в светской литературе способствует возникновению ложных взглядов и ошибочных, а иногда и еретических, суждений в обществе. Отсюда, естественно на миссионерском органе лежит долг отмечать те вольные и невольные погрешности, в которые за последнее время обвыкли впадать светские писатели при суждениях касательно предметов религиозной жизни.

В статье г. Меньшикова мы отметим те места, которые способны смутить сердца «неутвержденных в вере» или еще не стяжавших «чувствия обучена». Веруя в святость преподобного Серафима Саровского, г. Меньшиков, как увидит ниже читатель, говорит по сему поводу следующее: «Святым, как гением, как героем, нужно родиться. Нужно, чтобы целый ряд поколений сознательно или безотчетно вырабатывал блаженную душу, характер того непостижимого изящества, красоты, нежности, которые природа так часто влагает в свою стихийную работу. Рожденный как-бы под песни ангелов, подобный ребенок растет поистине, как та «душа младая», которую «по небу полуночи» нес ангел… Почему купеческий сын, хотя бы и благочестивых родителей, пошел в монашество! Да просто захотелось (sic) и хотения этого он превозмочь не мог… Ему хотелось святости, как другому порока»… и т. д. Итак, по г. Меньшикову, выходит, что святая облагодатствованная личность есть нечто вроде математической величины или суммы, состоящей из своего рода слагаемых, – «ряда поколений сознательно или безотчетно вырабатывающих блаженную душу». Подобно тому как в результате сложения математических величин неизменно получается их эквивалент, известное число, которое даже на йоту ни больше, ни меньше всех слагаемых, взятых вместе, так точно, по г. Меньшикову, бывает и в сфере религиозной жизни. Возникает поколение людей, в этом поколении нарождается то или иное количество добрых, порядочных или даже благочестивых личностей. Потом другое, а там, третье, четвертое и дальнейшие поколения, тоже с благочестивыми людьми, – только в иных пропорциях к величине всего поколения. Наконец, рождается личность, предназначенная быть заключительным венцом, суммою всего того благочестия, которое вырабатывалось в предшествующих поколениях. Эта, если удобно так выразиться, суммарная личность, уже непременно, математически непреложно должна быть святою, всё равно как 3 + 4 + 5 дают в результате 12, ни больше, ни меньше. Вследствие этого г. Меньшиков, на вопрос, почему купеческий сын – хотя бы и благочестивых родителей – пошел в монашество? отвечает: «Да просто захотелось, и хотенья этого он превозмочь не мог». Очевидно, при характеристике благодатного неземного облика преп. Серафима, г. Меньшиков имел в виду ученые теории о наследственности, о влиянии среды, прирожденных способностей и т. д. «В пустынножительство идут художники молитвы, люди, одаренные редким талантом религиозного вдохновения. В сущности не все ли мы ищем того, что составляет тайну нашего существа?» и т. д.

Хорошо ли поступает г. Меньшиков, рассматривая святую облагодатствованную личность преп. Серафима чрез призму обычных ученых теорий наследственности, прирожденных способностей и т. д.?!

Мы, разумеется, весьма далеки от того, чтобы признавать научные теории о наследственности, влиянии среды и т. п. устаревшим хламом, пригодным лишь для архива. Без сомнения, эти теории оказывают громадную услугу психологу, историку, философу и другим представителям науки, при уяснении начальных причин и факторов какого-либо важного явления или философской доктрины, при работах над биографиями гениев, замечательных людей и т. п. Вышеупомянутые теории вносят систематичность, связность и надлежащую обоснованность в ученые работы, т. е. удовлетворяют самым элементарным, а вместе с тем самым неотложным требованиям сколько-либо серьезной познавательной деятельности. Вот, напр., на фоне заурядной мелкой человеческой среды возникает гениальная личность, не похожая, по-видимому, на своих предшественников и потомков. Ужели она подобна молнии, внезапно озарившей мрак грозных туч и моментально погасшей в том же мраке?! Ужели нет никакой логической и психологической связи у гения с предками и потомством?! Как систематизировать наши представления о гении известной эпохи с представлением о посредственных, заурядных современниках этой-же эпохи?! Вот здесь то и помогают много разные научные гипотезы и теории…

Так бывает в истории, психологии, философии и т. п. Совсем иное видим мы в мире благодатном, сверхъестественном.¹⁵² Здесь действуют исключительно два элемента – свободная воля, напряжение индивидуальных сил подвижника и приосеняющая, животворящая и возвышающая их в небесные сферы благодать Божия. Благочестие предков, встреча со святым человеком и т. п. факты, всё это имеет здесь значение низшее, второстепенное, а не центральное. Св. ап. Павел, св. ап. Петр, Василий Великий, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов не могли находить между своими предками образцов христианских добродетелей и однако сделались светильниками «церковного неба»… Не все люди получают от природы гениальные способности в таланты к музыке, живописи, философии и т. п., но все уже от природы имеют задатки к подвижничеству, нравственному совершенству, облагодатствованному состоянию, Богоуподоблению… Эти задатки заключаются в образе Божием, данном каждому человеку. Значит, если бы и можно было применять теорию наследственности при уяснении благодатного возрождения христианской души, то непременно тут же следовало бы оговориться, что и все люди рождаются со способностью святости и Богоуподобления, что всякого человека, грядущего в мир, просвещает Божественный Свет (Ин.1:9) сиянием Богоподобия, даруемого Творцом всякому человеку при его рождении. Должно лишь укреплять и развивать эти задатки при помощи благодати Божией в таинствах Церкви.

Нам могут возразить следующее: «Всё это – так, но почему же мы почти не находим людей, живущих «в духе» преп. Серафима, почему мы не встречаем среди других людей (особенно современных нам) продолжительных молитвенных подвигов на камне, многолетнего затвора и прочих проявлений святости и высокого аскетизма?» На это ответим следующее. Действительно, преп. Серафим стоял на высокой ступени духовного совершенства, был святым, облагодатствованным человеком, но ужели святость и высокое духовное совершенство должны проявляться в одних определенных формах, исключительно на «саровском» фоне, – дремучий лес, убогая хижина, кроткий медведь и жесткий камень?!… Вот ветхозаветный аскет пророк Илия приносит Иегове жалобу на Израиля и говорит: Господи! пророков Твоих убили, уклонились все в идолопоклонство, остался я один (3Цар.19:14)!… Но вот слышит он успокоительный ответ Иеговы: «Я соблюл Себе семь тысяч, которые не преклонили колена пред Ваалом» (3Цар.19:18)!… Вполне возможно, что многие из этих семи тысяч снискали такое дерзновение пред Богом, удостоились такого благоволения Божия, какое не уступало дерзновению пророка Илии… Вспомним до слез умилительный рассказ древних повествований, как Провидение послало знаменитого пустынника преп. Макария Египетского к двум замужним женщинам поучаться у них высоте и напряженности христианской любви!… Так и теперь! Современная жизнь поверхностному наблюдателю кажется измельчавшей, пустой, окончательно загрязненной пороком… Но внешняя мерка обманчива. За тусклыми влажными стеклами теплиц и оранжерей подчас встречаются чудные тропические пальмы, роскошные кипарисы и другие растения из стран с голубым небом и вечно сияющим солнцем… Возьмем теперь нашу современную жизнь. Под покровом обыденных, с внешней стороны миниатюрных явлений нашей жизни, на фоне будничной «житейской прозы» иногда созревают «райские цветы», вырабатываются и созидаются такие чистые духом личности, что думается, они сотканы из волн небесного эфира; встречаются здесь лица, несущие тяжелые кресты, иногда изнемогающие под тяжестью этих крестов и в тоже время неизменно хранящие небесную белоснежную чистоту совести, голубиную кротость, всепрощение в своём сердце… И думает невольно посторонний наблюдатель, имущий «очи еже видети»: ужели этот крест тяжелый не достоин стоять вблизи креста преп. Серафима, ужели в будущей жизни такие крестоносцы будут вдали от Саровского светильника?!…

Нет, Серафимы, «ангелы во плоти» есть и теперь, их много, ими не оскудеет Церковь, ибо не оскудеет в ней благодать Христова… Правда, жизнь этих «земных ангелов» и «небесных человеков» проходит не на Саровском фоне, не среди дремучего леса, зверей и т. п., она окружена иными терниями и волчцами, эти подвижники неведомы миру, но они есть, их много и Господь знает Своих (2Тим.2:19). Что касается разнообразия в жизненном фоне и обстановке, среди которых проявляется святая жизнь христиан, то это разнообразие проистекает от неисчерпаемой бездны премудрости Божией (Срв. Рим.11:33), от различного преломления и отражения благодатных лучей в человеческих индивидуальностях…

Значит, г. Меньшиков совершенно напрасно пытается уяснить святой облик преп. Серафима путем… теории наследственной передачи сил и способностей… Эта теория, эта земная мерка не уместна и мало применима к познанию мира благодатного, сверхъестественного… Мы уже сказали выше, что святость в христианстве созидается двумя элементами: личным подвигом и Божественною благодатию, даруемою в таинствах Церкви. Влияние наследственности здесь, строго говоря, ни при чем!… Приписывать «наследственности» отнюдь не принадлежащее ей влияние на благодатное возрождение христианина, значит противоречить христианскому учению, психологии и исторической действительности (стоит прочитать какую угодно книжку по истории Правосл. Церкви и легко можно убедиться на фактах, что сначала угодник Божий подвизается, а потом удостаивается обильной благодати Св. Духа). Приписывать здесь всё наследственности, – значит оставлять в тени как личную ревность самого подвижника о спасении, так и сияние благодати Христовой. Между тем, в статье «Психология святости» г. Меньшиков совсем не рассматривает святость преп. Серафима, как его личный подвиг, умалчивает также и о благодати Христовой, содействовавшей Угоднику Божию, а прямо начинает свою статью рассуждением о наследственности, под влиянием которой выработался будто бы небесный облик Саровского чудотворца. Талантливый писатель поступил бы гораздо лучше, если бы остановился благоговейным вниманием на ревности преподобного о своём спасении и исповедал бы силу благодати Божией, поставившей сей светильник на свещнице церковном. Тогда и читатели получили бы не малую «пользу духовную» от статьи г. Меньшикова; – созерцая ревность преп. Серафима о благоугождении пред Богом, нерадивые устыдились, а может быть и пробудились бы от своего «греховного усыпления», с другой стороны, уразумев из повествования силу благодати Христовой, укрепляющей наши немощные силы, люди, приходящие в отчаяние от своей греховности, может быть, воспрянули бы духом, сердце их освежилось бы притоком живительного света, а воля стала бы тверже в борьбе с грехом… Это было бы гораздо лучше, нежели приспособление западных теорий о «наследственности» к уяснению святой, скажем, небесной личности Саровского чудотворца.

Удивление читателя еще более усиливается, когда в дальнейших строках вместо того, чтобы говорить о преп. Серафиме, г. Меньшиков подробно трактует о монашестве, «процветавшем в Египте за тысячу лет до нашей эры (sic), об отшельничестве… индусов и т. п. Невольно поражаешься изумлением и задаешь вопрос: «Что преп. Серафиму и индусам?!» Кое общение свету ко тьме?!

Кажется, сам талантливый писатель предвидел это недоумение, посему, прежде чем делать переход от подвигов преп. Серафима к… отшельничеству индусов, он написал следующие, буквально здесь приводимые слова. «Святость – одна из форм духа, известная с глубокой древности и среди всех народов. Из всех форм она почиталась совершеннейшей. Всюду употреблялись почти одни и те же способы для достижения святости» (Sic). После этих слов г. Меньшиков и устанавливает аналогию отшельничества преп. Серафима с отшельничеством… индусов.

Относительно процитованного нами тезиса из статьи талантливого писателя скажем следующее. Совершенная неправда, будто бы «всюду употреблялись почти одни и те же способы достижения святости!…». Возьмем для примера хотя бы тех же индусов. Путешественники и все ученые исследователи Востока единодушно свидетельствуют, что «аскетизм» индусов часто проявляется в самоистязании, – одни из них доводят свои телесные члены до омертвения, напр., постоянно держат руку кверху, не меняя её положения, так что рука костенеет другие во время праздников ложатся на пути, по которому должны пройти колеса священной колесницы… самоистязание индийских факиров едва-ли не вошло в поговорку; путешественники, бывавшие в Константинополе, видали там «дервишей», которые постоянно вертятся на одном месте якобы в аскетических целях. Были в язычестве люди, мнившие службу приносити Богу убиением христиан. Может быть, в дебрях Азии или Африки и теперь найдутся дикие племена, считающие наилучшим средством Богоугождения принесение человеческой жертвы… Как же г. Меньшиков уверяет, что во все времена существовали почти одни и те же способы «достижения святости», как он решается установить параллель между отшельничеством индусов, этих постоянных самоубийц,¹⁵³ и отшельничеством преп. Серафима?!… Христианский аскетизм тем и отличается от языческого, что первый есть отречение от удовольствий земной жизни для достижения вечного небесного блаженства, так сказать, духовное воскресение, восхождение от смерти к жизни, от земли к небеси, а языческий – напротив, постепенное подавление всякой жизни, систематическое самоубийство или убийство других (приношение человеческих жертв). В христианском аскетизме ощущается «Христово благоухание», а в языческом – запах крови…

Наконец, в числе недочетов статьи Меньшикова: «Психология святости» и другой: «Старые сверхчеловеки» следует отметить не совсем правильное суждение о христианском телесном аскетизме. Говоря о теле христианского подвижника, чуждом всяких страстных греховных движений, Меньшиков пишет. «Такая кроткая святая плоть есть олицетворенное здоровье. Оно дается в награду праведникам и, кажется, только им одним. У отшельника нора в горе и кусок хлеба в день, и старик живет до 80, до 100 лет, не зная, что такое доктора и лекарства». Далее чрез несколько строк мы читаем следующие слова. «Нет сомнения, что внешний подвиг святых главным образом состоит в. подготовлении плоти к новому состоянию духа, в «укрощении плоти». Но что такое это укрощение? Как пловец заботливо осматривает челн свой и заделывает щели, так и человек, стремящийся к святости. Ему действительно нужно особое, укрепленное тело. Укрепленное не гимнастикой, которая сводится к потере органического равновесия, в нарастанию грубых тканей насчет нежных, – а способом более естественным – воздержанием. Это тоже, если хотите, гимнастика, только через дух.

Достаточно этих слов, чтобы убедиться, как, в сущности, невысоко понятие Меньшикова о телесном аскетизме в христианстве. Талантливый писатель говорит, что святая плоть подвижника это – «олицетворенное здоровье», что телесный аскетизм христианина тожествен до некоторой степени с обычной гимнастикой, – разница, видите ли, проявляется лишь в устройстве приборов: обычная гимнастика совершается при помощи гирь и разных эквилибристических упражнений, а укрощение плоти в аскетизме чрез воздержание. Результаты же аскетизма и гимнастики выходят у Меньшикова одни и те же, – «олицетворенное здоровье», – «старик живет до 80, до 100 лет, не зная, что такое доктора и лекарство»…

Но дело вовсе не в том, чтобы обходиться без аптек и лекарств. Цель телесного аскетизма в христианстве более высокая – соделать тело с душою храмом Св. Духа. Что касается физического оздоровления организма, то оно хотя и не порицается христианским аскетизмом, (чего не видим в язычестве, напр., индийском самоистязании), но с другой стороны и не составляет цели христианского аскетизма. Христианские подвижники даже неодобрительно смотрели, на цветущий здоровьем организм, если видели в нём преграду для возвышенных стремлений своего духа; отсюда некоторые подвижники доводили своё тело до болезненного состояния, чтобы тем свободнее парить духом к небу. Так. обр., христианский аскетизм проявляется в одухотворении, а не в оздоровлении тела. Телесное здоровье не признается злом в христианском аскетизме, но и не признается целью подвижничества; если это здоровье и не игнорируется аскетом окончательно, то всё же оно ставится на самом последнем месте. Между тем, г. Меньшиков телесный аскетизм сводит почти всецело к физиологическому оздоровлению организма, много распространяется о том, как долго жили христианские аскеты, как они обходились без аптек и лекарств, а не считает нужным упомянуть о том, что цель христианского телесного аскетизма есть приготовление своего тела в жилище Духу Божию, что телесные подвиги аскета заканчиваются не физиологическим здоровьем организма (здоровье здесь есть нечто побочное, случайная, мимолетная тень, то увеличивающаяся, то уменьшающаяся), а блистанием благодатного света не только в душе, но и в теле подвижника. Тело преподобного Серафима, особенно в последние годы, отличалось слабостью и болезненностью, но тем явственнее сияла чрез сию утонченную оболочку благодать Божия, обитавшая в дивном старце. Некоторые благоговейные посетители, беседовавшие с преп. Серафимом иногда удостаивались видеть на лице его дивное сияние¹⁵⁴ небесного света. Значит, суть заключается не в том, что христианские аскеты долго живут и не обращаются к врачам, а в том, что их души и тела находятся в близком общении с Господом, Небесным Врачом человечества, Пастырем и Посетителем душ наших (1Пет.2:25).

Что касается других мест в статьях г. Меньшикова, посвященных Саровским торжествам, то они почти безукоризненны и православными богословами прочтутся не без интереса.

Теперь приведем «апологию» Саровского торжества г. Меньшикова.

А. Г.

II. Психология святости

Святым, как гением, как героем, нужно родиться. Нужно, чтобы целый ряд поколений сознательно или безотчетно вырабатывал блаженную душу, характер того непостижимого изящества, красоты, нежности, которые природа так часто влагает в свою стихийную работу. Рожденный как бы под песни ангелов, подобный ребенок растет поистине как та «душа младая», которую, «по небу полуночи», нес ангел. Попадая в «мир печали и слез», иногда в ужасную среду порока, такой ребенок безотчетно стремится вон из неё, вон из несовершенного мира, в состояния ему еще памятные, до-здешние.

Почему купеческий сын – хотя бы и благочестивых родителей – пошел в монашество? Да просто захотелось, и хотенья этого он превозмочь не мог. О, будьте уверены, мир со своей стороны сделал всё, чтобы поймать юношу. «Мир ловил его, но не поймал», говоря словами украинского философа. Ему хотелось святости, как другому – порока. В пустыню, «прекрасную мать-пустыню» идут души нежные, восхищенные природой, гармонией, для нас неслышной, поэзией вечерних и утренних зорь, созерцаний райских. В пустынножительство идут художники молитвы, люди одаренные редким талантом религиозного вдохновения. В сущности не все ли мы ищем того, что составляет тайну нашего существа, тайну счастья?

Сначала монашество, потом отшельничество, затем затворничество. Наконец, после 15 или 20 лет этого сосредоточенного брожения благородного духа – двери кельи открываются. Оттуда вместо ожидаемой тьмы сияет свет и радость, целебная, спасительная любовь. Подвижник достигает наконец желанного состояния, к которому стремилась душа его, состояния святости. Он снова в объятиях ангела, он слышит ясно «звуки небес» и сгорает жаждой передать их людям.

Святость – одна из форм духа, известная с глубокой древности и среди всех народов. Из всех форм она почиталась совершеннейшей. Всюду употреблялись почти одни и те же способы для достижения святости. За тысячу лет до нашей эры монашество уже процветало в Индии и Египте. Следы неподражаемых по высоте нравственных настроений остались в буддийских священных книгах; немногие сутты, которые я читал, восхитительны. В браминской Индии до сих пор есть народный обычай – посвящать себя в известный возраст отшельничеству. На закате жизни каждый порядочный человек должен перейти в это высшее, связанное с отречением от мира состояние. До 40 лет – семья, до 60 лет – общественная и государственная деятельность, и затем индус, кто бы он ни был, надевает желтое платье нищего и берет чашу для подаяний. Он идет в пустыню, в одиночество, в созерцание, в глубокое размышление, в устроение духа вне времени и места, вне тягостных условий культурной суеты. В рассказе Киплинга «Чудо Пуран-Багата» говорится, как один из блестящих аристократов, министр маленького индийского двора, воспитанник английского университета и кавалер высшего английского ордена – как он всё это бросил и удалился в горы, буквально как некогда царевич Сидарта. Там он прожил сорок лет в глубоком погружении в безмолвие природы, в тишину собственной души, в претворение всей прежней жизни в одно какое-то высшее сознание, в высшую мудрость.

Подобно тому, как бывает дух глубоко падший, бывает и плоть святая. Тело святого – будто только что сотворенное Богом, уравновешенное, мирное тело, всецело подчиненное духу. Никаких стремлений, никаких пристрастий, – нет ничего такого, от чего было бы трудно отказаться тотчас, как только потребует того высшее сознание. Такая кроткая «святая плоть» есть олицетворенное здоровье. Оно дается в награду праведникам и кажется только им одним. У отшельника – нора в горе и кусок хлеба в день, и старик живет до 80, до 100 лет, не зная, что такое доктора и лекарства. Величественный дух, распустившийся как крона над стволом пальмы, кажется совсем забывает об этом засохшем стволе жизни, предоставляет ему как-нибудь вытягивать из пустынной почвы немного питания, а последнего всегда оказывается достаточно.

Нет сомнения, что внешний подвиг святых главным образом состоит в подготовлении плоти к новому состоянию духа, в «укрощении плоти». Но что такое это укрощение? Как пловец заботливо осматривает челн свой и заделывает щели, так и человек, стремящийся к святости. Ему действительно нужно особое, укрепленное тело. Укрепленное не гимнастикой, которая сводится к потере органического равновесия, к нарастанию грубых тканей насчет более нежных, – а способом более естественным – воздержанием. Это тоже, если хотите, гимнастика, только через дух. Разросшиеся органы упражняются в неделании и непитании, пока не атрофируются до своей естественной нормы. Как задача скульптора – отнять у мраморной глыбы всё лишнее, чтобы обнаружить прекрасное изваяние, так и у подвижника: он постепенно снимает со своей плоти лишний жир и мясо, пока не превращается даже физически в идеальную фигуру, – идеальную в том смысле, что в ней сохранено только необходимое.

Почитание мощей, мне кажется, коренится в этом отношении плоти к духу. Тело святых не совсем такое же, что наше, физиологически не такое. Это всё равно, как настроенный инструмент не то же самое, что расстроенный. Весь строй святого тела уравновешен и подчинен основному тону – служению мысли. Раз нет страстей, хотений, излишеств, раз приход и расход тела сведены к минимуму, такое тело не может быть совсем таким же, каковы тела, например, пьяниц, обжор, азартных спортсменов или праздных лентяев. Облагороженная плоть, как материальный корень духа, достойна быть предметом поклонения, как всё совершенное, чего мы хотели бы достичь в себе. Древние поклонялись прекрасным статуям; это были языческие мощи, только мраморные, напоминавшие о богоподобных людях. Я не богослов и не берусь судить с богословской точки зрения, но мне кажется, что аскетизм праведников есть прежде всего возвращение тела к первородной невинности и чистоте. Результатом этого возвращения само собой является первородное здоровье. Не «убиение» плоти, а убиение только её уродств и болезней, не истязание, а возвращение к окончательному блаженству – вот цель истинного аскетизма. Мне кажется, что это так доказывает прекрасное физическое самочувствие людей праведных. Я знаю, что хворают и прекрасные люди, но болезнь и у них признак какого-нибудь греха, личного или родового. Болезнь, как уродство или безобразие свидетельствуют о некотором поражении духа: духу безупречному подобает совершенное воплощение. Праведники, сколько от них зависит, возвращают себя к свежести ранних лет. Как младенцы, не знающие ни плотской любви, ни опьянений, ни наркозов, ни пресыщенья, праведники чувствуют себя легко и ясно. Довольствуясь ничтожным, они достигают самого значительного. Как младенцы, они не замечают своего тела и погружены исключительно в работу духа. Кто знает, может быть их святость есть уже новое, в этой жизни начавшееся младенчество, как бы второй расцвет за то же лето возраста. Но так как при этом они не теряют накопленного сознания, то их второе детство освещается всем опытом долгой жизни. Они и дети, и мудрецы вместе. Именно о таких сказано, что им доступно царство Божие.

Что же является окончательным разумом этого блаженного состояния? – Любовь ко всему.

III. Старые сверхчеловеки

Все святые оканчивают горячим состраданием к миру и страстною любовью к нему. Как Будда, они начинают учить о милосердии, о снисхождении, о внимании к несчастным, о вечном Отце, призывающем к служению жизни. Они учат о мире, согласии, раскаянии, кротости, о счастье любящих. О многом хорошем, что нами мгновенно постигается как хорошее, говорят они – и чудо в том, что мы верим им. Казалось бы, все те же слова повторяют они из века в век, те же поучения, что говорят и лицемеры, но в устах лицемеров великие слова делаются малыми, огонь их гаснет. Чудесный это дар – возбуждать веру! Его тайна в том, чтобы самому иметь веру. Весь подвиг праведности – в воспитании в себе веры до степени неодолимой заразительности её для других. Освящает только святое.

Великая историческая роль святых – освящать народ, делать счастье его благородным. Почему выше земных авторитетов народ ставит угодников Божиих? Они представляют собою единственную истинную аристократию, ему понятную. О Бархатной Книге крестьяне не слыхали, Четьи-Минеи же все чтят и все знают, «в гербе» какого мученика полагается усекновение мечем или крестное распятие, костер, виселица. Может быть в отчаянии создать светское сословие людей безупречных, народ так прилепился сердцем к своим святым. Народ чтит святых мертвых, как живых, как бы веря, что истинно живое – бессмертно. Вот в каком смысле кости праведника животворят. Они вещественные доказательства возможности совершенной жизни. Одна мысль о такой возможности спасает.

Нужна ли аристократия народу? Да, вот такая, истинная, – она нужна, и составляет самое высокое учреждение в государстве, не будучи им ни условлено, ни поддержано. В неисчислимой толпе человеческой, где нежное «лицо» человека мнется и искажается общим давлением, где элемент порабощен массе, необходимо, чтобы был перед глазами всех живой образец неизмятого, свободного духа, живущего естественной жизнью. Не звать никаких ограничений, никаких обязательств, кроме внутренних, самим собою наложенных, это состояние более чем царственное. Монархи связаны заботою о своей державе, их жизнь полна заботы и тревоги. Монарх считается с давлениями международными, с условиями экономическими, бытовыми. Не то праведник; единственная его забота – править одним человеком, самим собою. На буддийском Востоке на монаха смотрят как на высшее существо; при встрече с ним государь сходит с коня (Фильдинг). В самом деле, если говорить о действительно святых людях, то есть ли что-нибудь величественнее человека отказавшегося от всего, чтобы стать богоподобным? Богоподобным, то есть, по возможности свободным от всего, над всем господствующим, духовно всеобъемлющим, всесознающим, непоколебимо стойким. Даже не достижение, – даже попытка, если она искренняя, даже одна мечта достигнуть такого состояния – признак благородства. Совсем не напрасно люди чтут великих из своей среды. Великие необходимы, как орган пересоздания общества, как совершенная форма, в которую может отлиться каждая душа в меру усилий, личных и родовых. Как бы ни была измята жизнью ваша природа, но созерцание более прекрасной природы выпрямляет вашу, хоть на время, хоть в небольшой мере. Ни тело ваше, ни дух ни есть нечто окончательное. Наше истинное «я» лежит не в действительности, а в идеале. Жизнь есть бессознательный процесс приближения к этому идеалу, причем творящее начало нуждается в модели, как художник в натуре. Если есть перед глазами существо вам сродное и высшее, – наше собственное преображение идет быстрее.

По признанию г. Меньшикова, отшельничество не умирает. Наша махрово расцветшая цивилизация очень похожа на те роскошные века, когда явились пустынники. Обремененные суетным творчеством человеческим, утомленные условностью и ложью люди нежной души, в роде Иоанна Дамаскина или Франциска Ассизского, и тогда бежали из мира, и теперь уходят из него. Уходят и прямо в монастыри, и в тайное пустынножительство и просто куда-нибудь в тишину бедной усадьбы, в уединение природы. Душа разбита. Хочется собрать её осколки. Хочется снова сделаться ребенком, забыть всё на свете и пережить радости непосредственного, наивного неведения. Этим начинают, а кончают святостью.

Рыцарь, поэт, монах, мудрец – в сущности всё это люди одной и той же героической породы. Они посылаются не для того, чтобы создавать вещи, а чтобы создавать в своём лице настоящих людей. Они потому нужны, что поддерживают в человечестве предания благородства и богоподобия. Пусть всё тело общества заражено, нужно, чтобы оставалось хоть несколько свежих клеток. Физически обыкновенно бесплодные, рыцари, отшельники, поэты и мудрецы представляют новые побеги человеческого рода: от них именно идет свежесть и здоровье духа. Одинокий Будда был горчичным семенем нового царства душ. От него пошли неисчислимые радостные настроения, возвышенные надежды, высокие порывы, нежные симпатии, раскаяния и блаженства. Как обеднела бы сразу до полного разорения жизнь наша, если бы из неё выбросить всё великое, что навеяно богатырскими легендами, поэзией, житиями святых.

Поклонение праведникам – естественная религия человечества. Поклонение это всегда достойно. Нет ничего неблагороднее – неблагодарности; равнодушие к величию – первый признак низкой души. Но поклонение святому само должно быть свято. Оно, как акт соединения нас с духом чистым, требует родственной ему чистоты. Необходимо, чтобы мы не только словами и поклонами возвеличили память праведного, но чтобы с яркостью, доходящей до иллюзии, вместили в себя образ его, припомнили все его заветы. Он умер, но от нас зависит снова зажечь этот скрытый пламень, – зажечь в самих себе. Вы скажете – не дерзость ли даже подумать, что можно самому сделаться святым от святого. Мне кажется, это не дерзость, иначе какой же смысл имела бы праведность и поклонение ей? Хоть ненадолго хоть на мгновение вы делаетесь святым, прикасаясь к духовному образу святого. В минуты восторженного преклонения вы несомненно делаетесь чище, возвышеннее, сострадательнее. Что же это, если не святость? Повторяйте в себе как можно чаще эти редкие мгновения, вводите их в привычку, и, если природа не противится этому через десятки лет, вы сделаетесь святым, Не нужно думать, что святость – привилегированное положение, вроде родового титула. Объятия Божии всем открыты. Все могут быть приняты в царство правды, все, кто действительно этого захочет. Но даже и временное, слабое хотенье не теряется бесследно. Пережить хотя бы немногие истинно человеческие минуты – уже большое благо. Об этом вспоминаешь, как о событии и даже память о святых состояниях души светит, как лампада над гробом праведника.

В тот день, когда я пишу эти строки, сотни тысяч народа стекаются к костям св. Серафима. Чудо Божие не в том, что сохранились эти кости: истинным чудом была его жизнь, сверхъестественная по высоте духа, по нравственному сиянию. Чудо в том, что такая жизнь оказалась спасительной и целебной – не только для самого святого, но и для бесчисленных несчастных к нему приходивших. Чудо в том, что со смертью святой не исчез, а одна мысль о нём, один образ его, одно припоминание его святости продолжают утешать несчастных, исцелять их. Христос исцелял больных и передал этот дар апостолам. Дар целения принадлежит всему, что внушает веру, что развязывает связанную болезнью энергию жизни. Но и Христос, и апостолы приходили не затем, чтобы исцелять тела. Их главное призвание было – исцеление душ, спасение чего-то высшего и более первоначального, чем тело. По древнему воззрению, разделяемому многими современными учеными, источник тела у нас духовный. Существует непостижимое начало, некая монада, вокруг которой завивается материя, как кокон около гусеницы. Все физические болезни происходят от повреждения этого творящего начала. Пока оно бьет из тайников природы неудержимо, – все физические порчи мгновенно заделываются, все заразы парализуются. Душа здоровая предостерегает и защищает своё тело, но стоит ей поколебаться в своей связи с Богом, устать, омрачиться, ослабнуть, – тотчас, как в плохо защищаемую крепость, врываются разрушительные силы. Восстановить человеческую душу во всей её богоподобной чистоте, вернуть ей первозданную энергию, разум и красоту – вот для чего приходил Христос, вот для чего проповедовали апостолы и страдали мученики. Мне кажется, призвание теперешних святых осталось то же самое: восстановлять прежде всего души, а через них и тела. Кто знает, какое потрясение, какой внутренний переворот совершается в больном уже при одной надежде на исцеление? Надежда предполагает вспыхнувшую веру, предполагает любовь к святому. Этот мгновенный порыв к совершенству не освежает ли прежде всего больную душу? Не поднимает ли он шлюзы для тех, всегда присутствующих целительных сил, которые Бог заложил в самой жизни?

Какова бы ни была тайна этой восстановляющей силы, она драгоценна для человечества: около неё оживляется корень духа. Восстановляет жизнь не тиара Льва, а кости кроткого Серафима.

IX

Старообрядец. Не одинаковым ли чином принимаются еретики – клирики и миряне?

Православный. Хотя ваш вопрос и не относится к делу, но отвечу вам: конечно, одинаково, одним чином, если только и клирик и миряне – приходят от одной, одинаковой, ереси.

Старообрядец. Но мне кажется, что ваша Церковь – католиков мирян принимает через миропомазание, а клириков – третьим чином.

Православный. Католиков мирян православная Церковь принимает третьим чином, а так-же и клириков, почему последних и оставляет в сущем сане. «Так в 1839 год., при окончательном воссоединении с православною Церковью униатов, приняла «правосл. Церковь» их клириков в их степенях священства через одно письменное отречение их от римских заблуждений и исповедание правосл. веры, поданное ими Св. Всерос. Синоду, или когда приняла таким-же образом в общение клириков униатов холмской епархии в 1875 г.» (о правил. и чиннопосл. стр. 163). Чрез миропомазание пр. Церковь принимает тех мирян католиков, кои не были помазаны миром, не конфирмованы (См. чин присоед. правосл. Церкви). Вообще – поэтому поводу вам скажу: разнообразие в чиноприеме еретиков не нарушает православия нашей и греческой Церкви. Это было и прежде: армян принимали в великих и соборных Церквах через миропомазание, а в других Церквах через крещение; и однако-же в Кормчей по сему предмету сказано: «мы-же, сия вся разсмотривше, должны, есмы обычаю последовати ныне держащему в митрополиях патриархиях» (Кормч. гл. 70, 637 л.).

Самое важное в нашей с вами беседе это то, что вы приняли Амвросия через миропомазание, а, по суду книги Кормчей принятых таким образом нужно снова рукополагать в сан «в нем-же беша».

Свидетельство же, приведенное Усовым из книги «Пращица» (ответ 168), не идет к делу, ибо и у Питирима по вопросу о чиноприеме высказана та же мысль, какую выше мы выразили, именно, что еретиков принимать на три чина, но клирик ли, мирянин ли, – если они приходят от одной ереси «приемлются равно». Но в «Пращице», в ответе 168, не говорится, что «Латын» нужно мазать миром и, по миропомазании, если будут клирики, оставлять в сущем сане.

Питирим говорит про третий чин. Глумиться же над изложенным в «Пращице» ответом патриарха Макария может только Усов… Но, ведь, это кощунство, а не доказательство.

X

Старообрядец. Прошу вас: укажите мне те свидетельства, на основании которых вы говорите, что, по миропомазании, еретических клириков нужно снова рукополагать, а не оставлять в сущем сане.

Православный. Да я вам уже указывал на 37 гл. книги Кормч., где помещено послание «Константина Града собора к Мартирию епископу Антиохийскому», Феодора Вальсамона ответ на 30 вопрос Марка Александрийского и др. Ниже и еще укажем.

XI

Старообрядец. «Ответ Вальсамона Марку Александрийскому, который вы приводили и на который сейчас ссылаетесь, не имеет решительно никакой достоверности и силы. Православ. Церковь отнюдь не приняла этих ответов в обязательное руководство, признав их во многом неправильными и несогласными учению и правилам св. отец. У того-же самого Севаста Арменопула, у которого помещены эти ответы, о них дано такое определение. «Вопрос: от божественного патр. Антиохийского, нарицаемого Вальсамона, бывшии ответы к вопросам Марка преподобнейшего патриарха Александрийского обретаются некая приотшествии творяще в правильных же и законных сочинениях. Подобает убо сим внимати или ни? Ответ: священный сей муж антиохийский третель в опасное законных и правильных законоположений; и у всех о сих припеваемый. Убо списания сего елика к правильным и законным явством изнесошася не о всем опасство держащихся появляются, еже преславно. Но яко от забвения, наипаче и презрения проходящая и негде на себе самого частвуема. И не убо кто предстоятельствуя сим вознедоумеет обретает оного опасству его списания нестичущаяся. Аз-же, живущу оному в Константинополе, много Закотримыя оного слышах, приемлюща некая мужа оного умодаяния, яко непочасти изнесшаяся в правил-же толкования и иных сицевых сочинениих. Оставляется убо рещи нам по слову подобающуся: реченная списания оному прочитовати потребно, опасно многодранное законовежествующу и вежественно много видных обучившуся объяти. Сицев опасно увесть, еже непорочное-же и яко не всих написатися являемое. Убо не сицев имущу искус, никако им беседовати. Да по неискуснейшим купльствующим, но равно злато и серебро и златовидныя и сребровидныя и подмедныя и свиницкия купуя, тщете на свою главу предстанет (Севаста Арменопула книга 5-я ответ. Иоанна Китрского).

Таким образом ответы Вальсамона Марку Александрийскому признаны во многом неправильными, погрешительными, и ни для кого необязательными, так что руководствующиеся ими могут страшно ошибиться и погрешить, подобно неопытным торговцам, принимающим фальшивые монеты. И на таком-то основании вы зиждете своё учение относительно клириков второчинных еретиков и даже предпочитаете всем свято-церковным определениям.

Впрочем, 30 ответ Вальсамона Марку Александрийскому можно согласовать со всеобщим учением Церкви о присоединении священнослужителей еретиков второго чина. В самом ответе Вальсамона ни слова не говорится об еретиках второго чина, а сказано об одних только еретиках первого чина, и самое основание ответа состоит из одного 80-го Апостол. правила, относящегося к одним лишь еретикам первого чина. Если поэтому руководствоваться сим ответом, то должно вновь рукополагать священнослужителей одних только еретиков первого чина, но отнюдь не второго. Хотя в вопросе, по-видимому, упоминаются и еретики второго чина, но это не важно; должно следовать не вопросу Марка, а ответу Вальсамона. И так как ответ этот говорит только о еретиках первого чина, то можно с достоверностью сказать, что и вопрос был поставлен именно только об этих еретиках; но впоследствии он, вероятно, был искажен: вместо «и», поставлено «или», то есть вместо: «сподобиться… крещения, и святым миром освятится», поставлено: «сподобится крещения или святым миром освятится». Как-бы то ни было, но самый ответ Вальсамона говорит о еретиках только первого чина, и значит к ним он должен относиться: их и должно рукополагать вновь, согласно 80-го правила Св. Апостол и 19 правила первого вселенского собора. Об еретиках-же второго чина Вальсамон говорит вот что: «Наватиан, енкратитов и драпарастатов, как определило и последнее правило второго «Вселенского» собора, не должно крестить снова, но помазывать св. миром, и таким образом причащать Таин; если-же они были епископами, то принимать на них престолы (толкование его на 1-е правило Василия Великого полн. перевод). «Они должны непременно сохранить свои степени» (Толков. его на 8-е прав. первого вселенского собора). Таким образом, Вальсамон учит о принятии священнослужителей вполне согласно со всеобщим учением Церкви, повелевая первого чина рукополагать, а второго принимать в их степенях».

Православный. Так вот как и чем вы хочете опровергнуть свидетельство Вальсамона о том, что клириков еретиков, приходящих к правосл. Церкви, по миропомазании, следует снова рукополагать! Вы говорите, что ответы Вальсамона не имеют никакой достоверности и силы, что правосл. Церковь их не приняла, признав их во многом неправильными, испорченными. Ответы Вальсамона не имеют силы и достоверности, а рассуждения Усова имеют силу и значение… Странно; – тем более, что Усов сказал сначала, что ответы Вальсамона Марку не имеют силы и достоверности, что они испорчены и несогласны учению и правилам св. отец, а в конце концов говорит: «Ответ Вальсамона Марку и, именно 30-й, можно согласовать со всеобщим учением Церкви о присоединении священнослужителей еретиков второго чина». Видите, как путается, вертится Усов. То «несогласны», то можно согласовать, т. е. согласны; но «несогласное не согласуешь».

Дальше. Привел Усов свидетельство Арменопула, желая доказать, что «ответы Вальсамона Марку признаны» во многом неправильными, погрешительными, – а в конце концов говорит, что «вопрос, вероятно, был искажен», и даже дерзко поправляет вопрос Марка. Смотрите, как Усов, чувствуя, что почва под ним колеблется, вертится, и противоречит себе: «Ответы испорчены», – «Вопросы испорчены». – Но надо говорить что-нибудь одно.

Дальше. «Православная Церковь, говорит Усов, не приняла этих ответов в обязательное руководство…, ответы не имеют силы; – а ниже говорит: «Должно следовать не вопросу Марка, а ответу Вальсамона». Ну на что это похоже? То не нужно следовать ответам Вальсамона, то «должно следовать». – Так можно-ли на таких недобросовестных и противоречивых словах Усова основываться и доверяться им?!

Обратимся к Севасту Арменопулу и посмотрим: отвергает-ли Севаст подлинность 30-го ответа Вальсамона Марку патриарху? Нет. Он только говорит, что «Вальсамон был тщательный толкователь законов и правил и за это у всех в почете. Посему, что у него написано согласно с правилами и законом, того должно держаться без сомнения, и это похвально. Но иногда как-бы от забвения, или, лучше, от небрежности он противоречит даже сам себе»… Это отзыв о самом Вальсамоне. А далее говорится об его ответах Марку: «сказанное сочинение тому следует читать, кто точно знает различные законы и в них безошибочно может разобраться. Такой хорошо поймет, что в них непорочно, и что такое, чему в них не следовало-бы быть. Поэтому не имеющему такой опытности никак ими не руководствоваться» (Севаст книг. 5-я, ответ. Иоанна Китрского). Таким образом, в книге Севаста говорится, что «не имеющему опытности, незнающему различные законы нельзя руководствоваться» этими ответами; а опытному, знающему законы, можно и должно; а Усов говорит, что «Церковь отнюдь не приняла этих ответов». Так Усов оклеветал всю древнюю Церковь, которая о Вальсамоне вот что говорит: «А яже совершенне восхощут уразумети и уведати каноны, да стяжут книги правил всех…, и книгу блаженнейшего Феодора Вальсамона патр. Антиохийского, иже совершенне истолкована вся каноны» (Номокан. при потреб. Филарета л. 665-й). И так, ответами Вальсамона только не искусным, неведущим, запрещено руководствоваться; но этим не отвергаются его ответы. Севаст говорит, что «иногда (Вальсамон) как-бы от забвения, или, лучше, от небрежности противоречит даже сам себе». Вот в таких-то случаях, если встретишь противоречие, ищи разрешения в других правилах-законах. Ну, а в 30 ответе Марку разве Вальсамон противоречит себе? Разве в сем ответе – он отступил от правил и законов церковных? Нет. В 25-м ответе тому-же Марку Вальсамон писал, что хиротонию единовольников, или монофелитов (а они были еретиками 2-го чина) отметает; тоже и в 30 ответе; значит, себе противоречия нет. Да у того-же Севаста в книге 4-й помещено послание к Мартирию Антиохийскому, в котором, по миропомазании, велено еретиков клириков снова хиротонисать. Значит, и от других законов и правил нет отступлений в решении 30-го вопроса.

Приведем сполна вопрос патр. Марка и ответ Вальсамона. Марк спрашивал: «Аще еретик, иерей или диакон, сподобится божественного и св. крещения, или святым миром освятится, будет-ли священнодействуя с первейшею хиротониею его, или другие сподобятся хиротонии, аще восхощет священнодействовати»? Патриар. Марк, как всякий может видеть, спрашивал об еретиках не только первого чина, но и второго: «Если еретик, иерей или диакон, удостоится божественного и св. крещения, или освящения св. миром»… «или», а не «и», как хочется Усову. Так в подлиннике, так и в Греческой «Синтагме канонов» (т. 4-й, стр. 474). Ответ дается такой: «Св. Апостол 80-е правило, из языческого правила (от языческой жизни) пришедшие, к православней вере, и крестившиеся и епископского достоинства сподоблятися предопределяет. Убо первому иерейству, скверне непщуемой, яко небывшу вменяему, аще к правильным опаством возсуждаемый тако православив, и сый некогда скверный иерей в последнейшем своем житии не осужден возъявится, сподобится неточию иерейского достоинства, но и епископского, обычными всяко степенми на учительну высоту возводим» (Севаста, кн. 5-я). Таким образом, ясно видно, что еретические клирики, приходящие к правосл. Церкви, от ересей первого и второго чина, и принимаемые или чрез крещение, или чрез миропомазание, если явятся неукоризненными еще по своей жизни, могут быть удостаиваемы священных степеней, но как? «Обычными всяко степеньми на учительну высоту возводим», т. е. снова хиротонисать.

Указывает Усов, – что Вальсамон, в толковании на первое правило Василия Великого и на 8-е правило первого собора, якобы говорил, что второго чина еретиков-клириков следует и должно оставлять в своих санах. Неправду эту мы довольно обличили в своём месте и повторять одно и тоже не будем.

XII

Старообрядец. Ну, а еще какие можете привести доводы?

Православный. Вот и Захарий Копистенский в книге своей «О правдивой единости», во гл. 40-й, рассуждая о принятии в Церковь латын…

Старообрядец. Вы мне Захария Копистенского не приводите, почему я и перебил вас…

Православный. Почему-же?

Старообрядец. Рассуждения Захария Копистенского о принятии священных лиц еретиков второго чина совершенно противны первому вселенскому собору, Василию Великому и др. Как с ним быть, на это дает ясный и правильный ответ Викентий Лиринский, говоря: «А если в самой древности узнана будет погрешность двух или трех человек, или одного какого-нибудь города, или даже одной какой-нибудь области? Тогда он (правосл. христианин) должен постараться безрассудству или невежеству немногих, где бы ни были они, предпочесть решение древле-всеобщей Церкви вообще (памятн. записки его гл. 3, стр. 18). Итак, «безрассудству или невежеству» Захария Копистенского в принятии иерархов от ереси второго чина «должно предпочесть решения древле-всеобщей Церкви вообще», требующие принимать чрез миропомазание в их санах, что нами доказано выше. Да Захарий Копистенский вовсе не авторитетный человек, так как он не св. отец и не древний учитель церкви; жил всего за каких-нибудь 30 лет до Никона патриарха и был архимандритом малороссийской церкви, православие которой в то время было так расшатано, до того сомнительно, что православный патриарх Московский Филарет в 1621 г. соборне определил приходящих от них испытывать в вере, и обретшихся крещенных обливательно вновь крестить, как еретиков первого чина, и всех вообще отдавать под начал в монастыри для научения христианской веры и исправления (Соборн. изложение патриар. Филарета, и «патриарх Никон» – Каптерева). Из такого мутного источника разве не могло выйти чего-либо противного учению Церкви? И действительно вышло. Этот-же самый Захарий в том же месте, откуда вы читать хотели, признает обливательное крещение правильным, действительным, требуя униатов и католиков, крещеных обливательно, принимать чрез миропомазание, а не крестить вновь, как тогда действовала и определила действовать вся православная русская Церковь (Собор. уложение Филарета). Захарий пишет: «От латинского костела и апостолов униатов… имеет тем способом и указом приимати, и письма от них брати и мировати их». А о таких сочинениях вот что говорит препод. Максим Грек: «не всяким ветром учения обноситися, но со многим опаством и трезвеным разумом искушати духи, сиречь, яже от неких писуемыя книги, аще согласны суть с написанным Св. Духом пророческим и Апостольским священным и правым словесем, и неблазненным богословским догматом, воссиявшим о них и всюду вселенная богодухновенных святителех и учителех. Аще же не по всему согласуют, ниже сшествуют с богодухновенными писании, яже от неких писуемыя книги, отрицати и гнушатися подобает, аки хульных и скверных, и от Бога нас отлучающим» (Кн. его старописм., сл. 10). Таковым признает приведенное вами учение Захария Копистенского даже сама ваша Церковь. Этим учением прямо и решительно отвергается хиротония католической церкви и требуется их священников, при обращении в православную Церковь, рукополагать вновь. А ваша Церковь признает католическую хиротонию действительной, и лиц, рукоположенных в католической церкви, она признает в их санах, как без миропомазания, что вы сами доказали несколько раньше, так и по миропомазании, что будет доказано ниже. Вот почему мы не признаем свидетельство Захария Копистенского.

Православный. Нет никаких оснований к тому, чтобы отвергать свидетельство Захария Копистенского. Вы говорите, что рассуждение Захария Копистенского противно первому вселенскому собору, учению Василия Великого и др. Неправда: первый вселенский собор положил Наватиан принимать третьим чином, почему и хиротонию их принял; а Захарий Копистенский говорит, что, по миропомазании, клириков-еретиков нужно снова рукополагать и тем не противоречит ни первому собору, на котором не было и суждения об еретиках второго чина, ни Василию Великому, ибо мы ранее видели, что хиротонию еретиков второго чина св. Василий Великий не принимал. Наоборот, Захарий Копистенский в рассуждении «о принятии священных лиц – еретиков второго чина» согласует с учением председателя второго вселенского собора св. Григория Богослова, который хиротонию еретиков второго чина отметал, как «чуждую св. соборной Церкви».

Рассуждения Захария Копистенского вы называете «безрассудством и невежеством». Но так как он, как мы выше сказали, о хиротонии еретиков второго чина рассуждал согласно со св. Василием Великим и св. Григорием Богословом, то, значит, «безрассудством и невежеством» вы назвали и учения сих св. отцов… Учения же св. Григория Богослова и св. Василия Великого приняты вселенской Церковью (второе правило 6-го вселенского собора), значит «безрассудством и невежеством» вы назвали то, что приняла св. Церковь. Вот до какой дерзости договорились вы, желая защитить, оправдать своё незаконное священство!

Вы говорите: «Захарий Копистенский не святой отец, не авторитетный человек». Ну, а Аристин святой?… А вы только на его свидетельстве все время и бьетесь. Ну – а Гете, на историю которого вы так часто ссылаетесь, святой? Нет. А Каптерев, на которого ссылаетесь, древний учитель что ли? Святой и авторитетный человек? Как вам не стыдно порочить, унижать Захария Копистенского, который в книге «О вере» назван «блаженным, ревнителем и поборником по благочестии» (л. 5). Кому же мы будем верить? Усову-ли, который всячески старается опорочить Захария Копистенского, или книге «О вере»?!

Стараясь подорвать доверие к Захарию Копистенскому, Усов говорит, «что он был архимандритом малороссийской Церкви, православие которой, как и литовской, было расшатано, сомнительно до того, что патриарх Филарет в 1621 г. соборне определил приходящих от них испытывать в вере, и крещенных обливательно вновь крестить, как еретиков первого чина и всех вообще отдавать под начал в монастыри», причем Усов сослался на соборное изложение патр. Филарета и на книгу Каптерева. Что патриарх Филарет крещенных поливательно приказал покрещевать, – об этом и речи нет и никто против сего не спорит. Но где Филарет опорочил Захария Копистенского? Вот, если бы это указал Усов, тогда разговор был-бы другого рода.

Правда, патриар. Филарет подозрительно относился к киевлянам, но это был его личный взгляд, как об этом говорит тот-же Каптерев, на которого сослался Усов. – Сказав о сем, Каптерев продолжает: «Ближайшее ознакомление москвичей с положением южнорусских церковных дел убедило их, что большинство южноруссов по-прежнему не только осталось православным, но что оно ведет там неустанную-энергическую борьбу за православие, мужественно и с успехом охраняя его от всевозможных покушений на него со стороны различных иноверцев… Теперь (т. е. когда узнали, что юго-западные христиане – православные) выходцев южноруссов уже не отдают под начал… После смерти Филарета Никитича, состоявшееся в 1620 г. соборное постановление относительно православных белорусов на практике уже не исполнялось, хотя соборные деяния 1620 г. и внесены были в печатный потребник 1639 г». (стр. 9). Таким образом, мы видим, что древняя Русская Церковь во время патриархов Иосафа и Иосифа юго-западных христиан считала за истово православных и соборное о них постановление 1620 г. не исполнялось и, именно, потому, что оно было делом одного Филарета. Значит и тут опять Усов говорит неправду.

Главный-же довод Усова против Захария Копистенского это тот, что Захарий в 40 гл. книги «О правдивой единости христиан православных» признает де обливательное крещение правильным и действительным, почему униатов и католиков, крещенных обливательно, велел принимать не чрез перекрещивание (не первым чином), а чрез миропомазание. Что латын, крещенных обливательно, принимать нужно было не первым чином, а чрез миропомазание, тому свидетельств много. Так латын повелел принимать святитель Нифонт, о чём и писал черноризцу Кирику (см Памятн. Рос. словесн., стр. 175–176; История Русск. Церкви Макария, т. 3-й, стр. 186). Так в 15-м веке принимал латын знаменитый поборник православия святой Марк Ефесский (см. послание его в Христиан. Чтен. 1860 г., Апрель, стр. 14–21); так постановлено было принимать латын собором Константинопольским 1484 г. (см. о правилах и чинопослед., стр. 93); так же учил принимать латын и блаженный Симеон Солунский (книга его в Русск. перев., т. 3-й, стр. 154–155). Таким образом, обвиняя за это Захария Копистенского, Усов обвиняет св. отец: св. Марка Ефесского, святителя Нифонта и др.

И наша правосл. Церковь в данном вопросе, т. е. в том, что, по миропомазании, еретических клириков, присоединяющихся к Церкви от ереси 2-го чина, нужно снова рукополагать согласно с учением Захария Копистенского и признает его за основанное на канонах древней правосл. Церкви. Что касается до того, что наша Церковь лиц, рукоположенных в католической церкви, при присоединении, принимает в их санах и не миропомазывает их, а принимает 3-м чином, а Захарий Копистенский отметал хиротонию католиков и принимал их 2-м чином, то и на это ответим: разнообразие в чиноприеме еретиков не нарушает единства веры, не делает ту или другую Церковь еретической. Известно, что церкви Африканские принимали клириков-донатистов с признанием их священных степеней, а церкви Римская и Медиоланская рукополагали их снова (см. 79 прав. Карфаген. собора по полной Кормч. и толкование Вальсамона); армян принимали в великих и соборных церквах чрез миропомазание, а в других чрез крещение, основываясь только «на учении Иоанна митроп. Никейского» (Кормч. 636 л.) и однако еретического в этом не находили, и не укоряли друг друга.

Как-же учил Захарий Копистенский о хиротонии еретиков 2-го чина? «А по исповеди и по миропомазании, читаем у него, и поданию письма…, посвятити их, если годны будут на той степень, на которых в ересях пребывающи были, синод Никейский в каноне осьмом повелевает, посвятивши их чрез рук вкладание. Суд патриархов, о том во Арменопуле, в книге 3-й. А становят они так: а посих яко гречныи ласкове (т. е. почтенные миряне) рукоположитися имеют на он степень, на котором первей у своих был, либо презвитеры, либо диаконы, или суть иподиаконы, или псалмочетцы. Если миром святым мировати велит собор: яве наискорей, яко снового потреба их хиротонисавати. Где-бы истинная хиротония священия была упомянутых, небы их патриархи судили в попы и диаконы, и в четцы хиротонисавати. Где уважайже, а ни на четцу не узнавали рукоположения» (О правдивой единости, гл. 40). Свидетельство Захария – не требует толкований; оно ясно говорит, что клириков еретиков, приходящих к правосл. Церкви от ереси второго чина, если миром мазать, то нужно снова рукополагать в тот сан, который они имели, будучи в ереси. При этом нужно заметить, что Захарий Копистенский говорил не от себя, что, по миропомазании, нужно снова рукополагать, а сослался на Константинопольский собор, бывший при царе Андронике. Собор-же этот был в 1283 г.

XIII

Старообрядец. Вы неоднократно ссылались на 37 гл. Кн. «Кормчей», где помещено послание к Мартирию, в котором, якобы, говорится, что, по миропомазании, нужно снова хиротонисать бывших в ереси клириков.

Православный. Да, приводил. Ну что-же?

Старообрядец. Вот Усов не признает его, отвергает и толкует иначе, чем вы. «Относительно его (послания к Мартирию), пишет Усов, прежде всего необходимо иметь в виду, что оно неизвестно даже кем написано и отнюдь не есть непременный закон церкви, а просто случайный разговор каких-то двух неизвестных лиц. – Это видно из полной его редакции. В Кормчей оно помещено не всё, а лишь некоторая часть. Сполна оно находится у Севаста Арменопула, и читается так: «Неявленных патриархов послание, писанное от Константинополя Мартирию епископу Антиохийскому, о еже како подобает приимати еретики, приходящия к святей и кафоличестей церкви. – Некая разглаголаша ми боголюбезнейший презвитер Антоний о прилагающихся православию, и части спасаемых от еретик, како приемлем сия: и по лицу ему разглаголах все зде последование и обычай, и вашей же святыни нужное вознепщевах отцу отцев, отродну святого Иоанна Богослова, бывшего Архиепископа нашего, яко убо арианы, и македонианы, и наватианы, глаголющие себе чистыя и чистейшия, и тесарески, декатиты или тетродисты, и аполинаристы, приемлем дающия книжицы, и анафематствующия всю ересь, немудрствующую, якоже мудрствует св. наша кафолическая церковь, ея-же предстатель и глава еси блаженнейший, печатствуемыя, или помазуемыя первое св. миром чело, и ноздри, и ушеса, и перси и вси чувства, и печатствующе и глаголем: печать дара Духа Святого. И посих, яко тщаливии людины хиротонисуются во оное, еже быша у самих первее: аще-же презвитери, аще-же диакони, аще-же иподиаконы, аще-же псалмочетцы» (Кн. 4-я).

Итак, это послание неизвестно даже чье; неизвестно, кто его написал: ясно только одно, что кто-то случайно разговаривал с каким-то пресвитером Антонием и… больше ничего. Но это разве законоположение церкви? хотя в «Кормчей» и сказано, что это послание какого-то собора, но церковь и история такого собора не знают и не указывают: когда он был? при каком царе или патриархе? Кто члены этого собора? православные или нет? Как их имена? Сколько их? Ни на один из этих вопросов нигде не находится ответа. Справедливо, поэтому, Севаст назвал его не собором, а просто: «Неявленных патриархов», т. е. неизвестных лиц. Но основываться на писаниях неизвестных лиц крайне опасно; предпочитать же их первому вселенскому собору есть прямое безрассудство».

Православный. Так пишет и говорит Усов. Но так-ли на самом деле? Усов говорит, что «послание это неизвестно даже кем написано». – Нет, известно. Послание это от Константинопольского собора, как в книге «Кормчей» – Иосифовского издания и сказано: «От послания Константина града собора к Мартирию епископу Антиохийскому (л. 293 об.). Послание это «не случайный разговор каких-то двух неизвестных лиц», – а только у Севаста – оно приводится в беседе, в «разглагольствии» некоего пресвитера Антония о чиноприеме еретиков. – В «Кормчей» книге не сказано, что «это послание какого-то собора», а прямо и ясно (сказано) надписано: «От послания Константина града собора». – Усов говорит: «Церковь и история такого собора не знают и не указывают»… Неправда. Церковь приняла это послание, почему и поместила его в «Кормчей» книге для руководства при чиноприеме еретиков. – Что, действительно, Церковь приняла и руководствовалась им, при чиноприеме еретиков, это видно из того, что послание это приводит Севаст Арменопул (в кн. 4-й) и «блаженной памяти Захарий Копистенский» в 40 главе книги «О правдивости»… И история ясно говорит, что «послание это написано в древние времена, именно, во второй половине 5-го века (См. Иерархия Англиканской церкви 315 стр.); даже указывает и год, именно, в 460 г. (О правилах и чинопослед., стр. 142). – «Кто члены этого собора, как имена их, – сколько их? – ни на один из этих вопросов нигде не находится ответа», почему де оно и названо «неявленых патриархов». – Всё это, скажем мы, не дает еще повода отвергать послания Константинопольского собора к Мартирию, ибо и в «Деяниях поместных соборов» мы не видим, кто были члены Лаодикийского собора, сколько их, как имена их; равным образом – относительно отцов «второпервого собора» (двукратного) не знаем: кто члены этого собора, сколько их, как имена их? Так ужели – мы будем на основании этого отвергать Лаодикийский и Второпервый соборы? Пусть сначала Усов отвергнет эти соборы, а потом уже пусть и не признает «послание от Константина града собора к Мартирию».

Послание не противоречит 8 прав. 1-го вселенского собора, потому что 8-е правило повелевает принимать 3-м чином наватиан, как о том мы уже довольно говорили; а об арианах, македонианах и др. в 8-м прав. и не говорится. Так какое-же может быть противоречие тому, о чём в 8 правиле не говорится ни слова? – Послание это во всём согласно с 7-м правилом второго вселенского собора; в нём и еретики обозначены те же, что и в 7-м правиле 2-го вселен. собора и чиноприем один и тот-же, – чрез миропомазание. – Припомним, что председатель 2-го вселенского собора св. Григорий Богослов хиротонию еретиков 2-го чина отрицал; отсюда вполне правильно, законно и согласно со вторым вселенским собором говорится в послании, что, по миропомазания, хиротония еретиков 2-го чина отметалась, не признавалась.

Послание написано вскоре после Константинопольского второго вселенского собора, а посему с полным правом мы говорим, что оно дополняет и разъясняет чиноприем, который был определен 7-м правилом 2-го собора, в том смысле, что неправославные клирики, принимаемые в православную Церковь, остаются в ней, как «частные лица», «потщаливии миряне», т. е. – простые миряне, и потом уже рукополагаются в тот сан, в котором состояли в своих обществах. – Послание это разрушает всё здание вашей иерархии.

Старообрядец. Если послание писано около 460 г., то, значит, более чем за 200 лет до шестого вселенского собора, бывшего в 691 году. – Этот собор вторым своим правилом перечислил все вселенские и поместные соборы и всех св. отец, правила которых приняты Церковью и обязательны для руководства. И что-же? О послании к Мартирию он не упомянул вовсе, не поставил его в числе принятых Церковью в руководство, и таким образом признал его недействительным, ненужным для Церкви, как-бы запретил им руководствоваться. – В упомянутом правиле он, указав и утвердив правила, которыми должно руководствоваться, в заключение изрек: «Никому да не будет позволено…, кроме предложенных правил, приимати другие, с подложными подписаниями, составленные некиими людьми дерзнувшими корчемствовати истиною» (по полн. переводу). – А вы дерзаете не только принимать другое правило, кроме предложенных, – именно – послание к Мартирию, но и предпочитать его первому вселенскому собору и толкователям правил, принятым Церковью. Это не делает вам чести: вы являетесь противниками вселенскому собору.

Православный. Ну, а собор Арелатский, бывший в 314 г., определение которого сам-же Усов привел на 21 стр. своей книжки, которую мы с вами разбираем, утвержден шестым вселенским собором или нет? Об нём и помину нет. Так ужели на основании только этого, мы будем отрицать и подлинность собора и постановления его!? К чему-же Усов из непризнанного собора приводит в свою защиту постановления его? Скажем ему его же словами: «это не делает вам (г. Усов) чести: вы являетесь противником собору».

Дальше. Во 2-м правиле шестой вселенский собор упоминает только о 85 правилах св. Апостол, а между прочим – в Кормчей книге помещены еще: 17 правил Апостола Павла, 17 правил Апостола Петра и Павла, два правила «Купно всех Апостол». Что-же теперь – и эти правила нужно отвергать и говорить, что ими не следует руководствоваться?! Недаром Усов конец правила привел не полно, сделав пропуск, чем извратил смысл. «Никому да не будет позволено подменивать вышеозначенные правила, или принимать другие правила, кроме предлежащих, с ложными надписаниями, составленные какими-то людьми» (См. Деян. Вселен. соборов Т. 6-й, и 2-е правило). А разве мы принимаем правила, с ложными подписаниями, составленные какими-то людьми, или подмениваем правила? Разве послание к Мартирию ложную надпись имеет? Пусть Усов припомнит беседу, бывшую 18 Августа 1902 г. в Нижнем… Беседу вел Мельников со старообрядцем спасова согласия А.А. Коноваловым. К концу беседы Мельников сознался, что 37 гл. книги Кормчей написана была православным собором. – А раз – послание написано православным собором, то, следовательно, и составлено не какими-то людьми и не подложное надписание носит. – А что Церковь посланием этим руководствовалась, это нами доказано выше. – Доказано выше так же, что оно согласно и с толкователями правил (Вальсамоном и др.) и с самими правилами соборов. – Правила второго вселенского собора приняты шестым собором, – а послание – от второго собора; ибо во всём с ним согласно; следовательно и послание это утверждено, а посему и помещается в «Кормчей».

Старообрядец. Но послание это помещается не во всех «Кормчих», а в большей части древле-письменных его не обретается. Значит, им не руководствовалась вся православная древле-русская Церковь, бывшая до Никона. Ведь старопечатная «Кормчая», хотя печататься началась при п. Иосифе, но окончательно вышла из типографии только при Никоне, который и выпустил её в свет. А до того времени вся правос. русская Церковь руководствовалась «Кормчими – письменными, в которых нет послания к Мартирию почти ни в одной: так редко оно в них встречается. – Да и в печатной Кормчей оно помещено едва-ли как руководство, а скорее как исторический памятник. Это в ней нередкость. Так, например, в ней в самом начале помещены правила под именем Петра и Павла, в которых определяется праздновать субботу. Однако этого никто из христиан не исполняет, потому что в этой же книге находится другое противоположное ему и более согласное с духом христианства определение в 29 правиле Лаодикийского собора: праздновать лишь воскресение. Таким образом упомянутые правила помещены в Кормчей не для руководства, а просто как исторический памятник. Вот точно также и послание к Мартирию; если есть противоположное ему и для руководства обязательное определение в 8-м правиле первого собора, то это послание является лишь историческим памятником для руководства ненужным.

Православный. Неправда. – Послание к Мартирию есть и в древне-письменных «Кормчих», как сам Усов сознается: «Редко (а все-таки, значит, есть) оно в них встречается». Есть оно и в Кормчей, отпечатанной при п. Иосифе в 1650 г. (Иосиф скончался 15 Апреля 1652 г.). – Правда, Кормчая выпущена была в свет не тотчас по отпечатании, а спустя два года, когда была освидетельствована уже новым патриархом и освященным собором. – Но послание к Мартирию помещалось не в одной только Кормчей: оно было и в других законоправильных книгах: у Севаста Арменопула, а также и в греческих Кормчих помещено (Синтагма канонов, Т. 4, стр. 398).

Усов говорит, что послание это помещено только как исторический памятник, а не для руководства; подобно тому, как помещены правила св. Апостол Петра и Павла о праздновании субботы, которые христианами не соблюдаются на основании 29 правила Лаодикийского собора, которым повелено праздновать воскресение. – Но, ведь, празднование субботы безусловно воспрещено 29 правилом Лаодикийского собора; так сказать, правило Апостолов Петра и Павла отменено другим законом, почему оно и не действует и печатается в Кормчей только как исторический памятник. – Ну – а послание к Мартирию – кем-нибудь отменено? Или, быть может, в Кормчей книге есть другое узаконоположение, противоположное сему посланию?! И этого не находим. Первый вселенский собор 8-м правилом не мог сделать постановления противоположного посланию к Мартирию и заменяющего его, ибо первый собор был в 325 г., а послание написано около 460 г. – Наоборот, послание во всём согласно с 7 правилом 2-го вселенского собора и 95 правилом 6-го вселенского собора, которыми повелевается «наватиан» принимать через миропомазание вторым чином; а первый вселенский собор наватиан принимал третьим чином, чрез возложение рук в покаяние; посему недействующим является 8-е правило 1-го вселенского собора и печатается оно – как исторический памятник свидетельствующий, что сначала к наватианам относились снисходительно… Действующими-же правилами должны быть – 7-е второго и 95-е шестого, как позднейших соборов, – а с ними то и согласно, как-то мы выше доказали, послание к Мартирию.

Старообрядец. Но Усов пишет, что «если правильно понимать и объяснять это послание, то можно вполне согласовать его с правилами, ибо в этом послании говорится о рукоположении в сан священства не иерархов, присоединяющихся от ереси, а мирян». – В послании сказано: «и по сих потщаливии мирстии человецы поставляются в сан». – Священнослужители не поставляются, а остаются, как были, в своих санах. Да и мирстии человецы поставляются не все, а только потщаливии, т. е. более других тщательные в Божественном писании и более других достойные. В какие-же саны они поставляются? «В нем-же беша, или презвитеры, или диаконы, или ино что» – в правосл. Церкви, разумеется, сан, обязанность, или должность которых оказывается по чему-либо свободной. В этот-то сан и поставляются обратившиеся от ереси мирстии человецы».

Православный. Неправильно и извращенно толкует послание к Мартирию Усов. Дело в том, что в послании ответ дается не о способе принятия мирян в правосл. Церковь, а об клириках еретиках, присоединяющихся к православной Церкви от ереси второго чина, а посему все умствования Усова ни к чему. Вот как читается послание к Мартирию: «Ариане, македонианы, и наватианы, глаголящие себе чистые и чистейшие, и четыредесятники, рекше средники, и аполинарианы, приемлюще, написующих свою ересь, и проклинающе, и ину всяку ересь немудрствующую, якоже и соборная церковь, помазуем первое святым миром, чело, ноздри, уши, перси и вся чувства помазуюше им, глаголем: печать дара Святого Духа. И потом потщаливии мирстии человецы поставляются в сан, в нем же беша, или презвитери, или диакони, или ино что» (Кормчая 293 л. об.). – У Севаста читаем:… «И по сих (т. е. после миропомазания) яко тщаливии людины хиротонисуются оное, еже быша у самых первее: аще же презвитеры, аще же диаконы, аще же иподиаконы» (Севаст Арменопул кн. 4-я). – Так и Захарий Копистенский передает: «а по исповеди и по мировании, и поданию письма способом предреченным посвятити их, если годны будут, на той степень, на которой в ересех пробывающии были… Если миром святым мировати велит собор: яве наискорей, яко снова потреба их хиротонисовати» (40 гл. О правдивости). Несомненно, что в послании говорится об обычае принимать клириков, приходящих к православной Церкви от ереси второго чина, чрез миропомазание, после чего и рукоположение совершалось над ними вновь. – Посему в виду столь ясных свидетельств о том, что в послании говорится не о чиноприеме мирян, а о приеме клириков от ереси, – все рассуждения и умствования Усова, что де тут говорится о том:

«можно-ли обратившихся от ереси мирян допускать к про<извод>ству¹⁵⁶ в священные степени» и ссылки его на 68 правило <Карфа>генского собора и 12 правило Феофила – не заслуживают ни <…>шего внимания. – Вот собрат Усова – лжеиерей Василий Механиков в книге «Историко-каноническое обозрение старообрядческого общества» во главе 43, рассматривая послание к Мартирию, в <конце> концов – должен был сказать: «Как ни темно это место <…> все-таки оно говорит больше в подтверждение той мысли, что <по> миропомазании, рукополагать вновь». Таким образом и даже Μехаников заграждает уста Усову; а в Нижнем 18 Августа 19<…> на беседе с Коноваловым, в присутствии Усова, Ф. Мель<ников> вынужден был в том же сознаться, хотя добавил, что <пос>лание Церковью не принято. – Но эту неправду мы выше обл<ичили>.

Старообрядец. Усов пишет, что «священные лица ни<… в> правилах не называются мирскими людьми, даже если они <при>соединяются от ереси первого чина и принимаются чрез кре<щение>. Так в 19 правиле 1-го вселенского собора клирики Павл<икиане> называются «глаголемии от них причетницы», а не «мирс<тии че>ловецы»… Выражение-же «в нем же беша» – толкует Усов <…> это выражение: «в нем же беша» – сказано о клириках, <…> обращающихся от ереси, а о православных, т. е. присоединяющиеся от ереси «мирстии человецы» поставляются в тот «<…> в нем-же беша православные священники или диакони, кот<…> почему-либо не стало. Вот в эти-то их саны, на их м<есто> повелевается поставлять мирских человек-мирян, обратив<шихся> от ереси, а не в те саны, в которых были еретические <кли>рики. – Какое дело православным до того, что у еретиков <…> клирики: рукополагают они не для них, а для себя»… А <Усов> пишет, «что и ваша церковь никогда не исполняет сказ<…> послания. В 1865 г. к ней (т. е. к вашей церкви) присо<едини>лись чрез миропомазание старообрядческие епископы Пафнутий и Онуфрий и архидиакон Филарет (двадцатипятиление присоед<инения> к церкви раскол. епископов, стр. 25 и 27). И что же?

Хотя она и лишила их священных санов своим миропомазанием, но не поставила в те саны, в них же они б<ыли у> старообрядцев, как бы следовало по вашему толкованию послания к Мартирию; а поставила совсем в другие, именно-же: епископа Пафнутия поставила иеромонахом, епископа Онуфрия сделала простым монахом, а архидиакона Филарета произвела в иеромонаха. Таких примеров можно указать много». – Таким образом, по словам Усова, вы сами не исполняете послание к Мартирию и являетесь прямыми преступниками его.

Православный. И здесь Усов путает. «Прежнее рукоположение, говорит Зонара в толковании 19 правила 1-го вселенского собора о павликианах, совершенное в то время, когда они были еретиками, не считается рукоположением» (См. полную Кормч. с толков.). – Если, таким образом, клирики павликиане не считаются рукоположенными, то кто же они? Конечно «простые миряне», «потшаливии мирстии человецы». Поэтому-то в правиле и сказано: «глаголемии от них причетницы», т. е. именуемые от них клириками, причетницами, а не в правосл. Церкви. И, вот, именуемые клирики являются после миропомазания в православн. Церкви простыми мирянами и, как таковые, поставляются в те священные степени (недействительные с православной точки зрения), которые имели в своих еретических обществах. Чтобы положить конец умствованиям и толкованиям Усова – послания к Мартирию и выражения «в нём-же беша», приведем послание по переводу с Греческой «Кормчей», где оно читается так: «Ариан, македониан, наватиан, называющих себя чистыми и чистейшими, четыредесятвиков или тятрадитов и аполинаристов принимаем, когда они дают письменное отречение от всякой ереси, мудрствующей несогласно с церковью вселенской, помазуем их наперед святым миром… Потом же, как честные миряне, рукополагаются они в ту степень, какую имели, т. е., в пресвитера, или диакона, или другую степень» (О правил. и чинопоследов., стр. 142 и у Громогласова в кн. «К вопросу о раскол. Белокрин. иерархии» Серг.-Посад 1895 г. стр. 34). Для всякого непредубежденного – старообрядца послание это ясно; а равным образом ясны увертки и ложное толкование послания Усовым.

Ответим вам и на то, почему православная Церковь не поставила Онуфрия, Пафнутия и Филарета, присоединившихся от раскола Австрийского толка к православию, в те саны, в них же они беша у старообрядцев, как-бы следовало по посланию к Мартирию.

Потому, – что все названные лица присоединились от раскола Австрийского толка, где и получили священные саны… Если православная Церковь клириков-еретиков, по миропомазании, принимала, рукополагая в сан, «в нём же беша» они в ереси, то потому, что она признавала общество тех или других еретиков всё же церковью, хотя и «лукавнующей»; ваше же общество на первых же порах, лишившись епископов, лишившись Апостольского преемства хиротонии, потеряло всякий вид и подобие церкви. – «Хотя начало отступления произошло чрез раскол, пишет св. Василий Великий, но отступившие от церкви уже не имели на себе благодати Св. Духа, ибо оскудело преподаяние благодати, потому что пресеклось законное преемство… Отторженные, сделавшись мирянами, не имели власти ни крестити, ни рукополагати, и не могли преподати другим благодать Св. Духа, от которой сами отпали» (1-е правило его по полному переводу). – «Не признаю епископом и не причислю к иереям Христовым того, кто оскверненными руками, на подрыв веры, возведен в начальники, писал он же к Никопольским пресвитерам» (252 письмо). – Ваше же мнимое священство ведет своё начало от Амвросия, который пристал к такому обществу, которое не имело ни вида, ни подобия церкви; – которое лишилось «законного преемства» и состояло только из одних мирян, осужденных собором епископов, и отлученных и проклятых беглых попов, из которых один, именно Иероним, «нечистыми руками» (См. толковый апостол 548 обор., Гангрск. собора 6-е прав.) и возвел Амвросия в сан митрополита… помазав его миром. – От мирянина ваше священство и ведет своё начало. Так – как же вас сравнивать с теми еретиками, о которых говорит послание к Мартирию?! Вы хуже их. Те имели преемство, имели епископов, которые только заблуждались, были в ереси, – а вы ничего не имели.

Иерей Д. Александров

(Продолжение будет).

Прочитал я «послание» преосвященнейшего Антония к своей пастве. Какие горькие думы и чувства оно вызывает в читателе-священнике. Если так думает о нас сам владыка, наш духовный вождь и руководитель, что подумает о нас лицо постороннее… А подумает нехорошо, искренность-же и сердечность, с какою говорит владыка, невольно будут в пользу его мнения. Знаю и лично и по слухам владыку Антония – как святителя, администратора и как человека; тем неожиданнее удар, тем более горько слышать из уст его тяжкое обвинение на духовенство. Молчать тяжело и невозможно – факт и наблюдения обобщены на всё духовенство, послание широко распространено прессою, с упоением будет прочтено в либерально-интеллигентной среде, и с недоумением в народной. Да простит мне благость владыки, если я осмелюсь сказать против точности его наблюдений. Жизнь духовенства для меня, рожденного и воспитанного в духовной среде и поставленного долгом службы в тесное общение с ней, открытая книга, Владыка утверждает, что воспитание духовного юношества в духовных семинариях, устроенных по образцу латинских, с их схоластикою, чуждою православной Церкви, германской философией, латынью и риторикою, ведет к обособлению духовенства от жизни народной, к отчуждению пастырей от своих прихожан.

Не буду разбирать этого обвинения на наши семинарии по существу, это дело людей более компетентных. Скажу только следующее: у нас в семинарии мы не замечали, чтобы семинарское воспитание погашало наш дух, как будущих пастырей. Как теперь помню и свободное от уроков время какие у нас, начиная с пятого класса, велись горячие споры и суждения по вопросам пастырского воздействия на приход, как каждый торопился высказать и отстоять своё мнение по вопросам богослужения, проповедничества, школьного просвещения и по другим вопросам церковно-приходской жизни. Сколько рассказывалось случаев из пастырской практики знакомых священников и при сем темные стороны всегда осуждались, а добрые одобрялись. Лучшие в то время церковные журналы «Церковный вестник, Руководство для сельских пастырей, Странник» и др. прочитывались наперебой; особенно любили мы следить за зарождавшимся тогда (18 лет тому назад) оживлением по церковно-школьному просвещению и народным беседам. Золотое было время. С благодарностью вспоминается нам наша духовная «alma mater». И чем ближе шло время к выпуску, тем волнения и горячность суждений усиливались, нередко и утро заставало нас за планами будущего служения. Значит, есть-же в семинарском воспитании и образовании достаточно того, что затрагивает и шевелит «душу живу», зажигает в сердце семинариста светлый огонек. Правда вступив в жизнь и деятельность пастыря, пришлось сознать, что многого недостает и не дала нам семинария, а дать могла-бы. Прежде всего приходится считаться семинаристу с неумением говорить публично и устно; это сознают почти все священники, с этим пришлось считаться и бороться даже такому будущему таланту, каким был Архиепископ Харьковский Амвросий. Учились и мы в семинарии проповеднической импровизации, но как задаст нам учитель гомилетики в шестом классе тему для поучения и через пять минут вызывает кого-нибудь уж ораторствовать, просто дело было поставлено как спорт, а не как научение. Почему бы не начать практического проповедничества с пятого или четвертого класса в форме простой устной передачи уроков закона Божия с небольшим и нехитрым нравственным приложением или начать с переложения, в форме устной проповеди, проповедей знаменитых проповедников древних и современных? Как на другой недостаток семинарского образования, нужно указать на наше не знакомство со святоотеческими творениями. Мы прекрасно знали, что такому-то св. отцу принадлежат такие-то творения, в стольких-то томах, но что именно написано св. отцом, этого мы не знали; не имели мы знакомства ни с Четьи-Минеями, прологами, синаксарями; многим из нас не передать-бы простым языком содержания ирмосов, канонов. Необходимо бы обратить внимание в семинарии и на всестороннее изучение посланий св. апостолов, с заучиванием текста посланий наизусть; из существующих толкований на послания, напр., ап. Павла, самым серьезным и действующим на чувство читателя нужно считать толкование св. И. Златоустого, а с ним-то нас и не знакомили. Мало или совсем не дает программа семинарий знакомства с церковными учреждениями: братствами, учреждениями трудолюбия, взаимопомощи, благотворительности, учреждениями-то этими только и красна церковно-приходская жизнь.

Всё же, сколько-бы мы ни насчитывали пробелов в семинарском воспитании, наши семинарии, по нашему глубокому убеждению, далеки от того, чтобы сеять рознь между будущим пастырем и приходом. Многие пробелы богословского образования ныне, при наличии благочиннических библиотек духовенства, могут быть восполнены священником и вне семинарии.¹⁵⁷ Конечно, как и всякое учреждение, воспитание нашего духовного юношества должно развиваться и идти вперед, с этим нельзя не согласиться…

Далее, преосвященнейший Антоний в послании утверждает: сближение молодого священника с паствою совершается вне школы, и тем правильнее, чем дальше от неё, под влиянием богослужебного строя, «силы земли» на почве материальной зависимости священника от прихода.

Несомненно, на сближение пастыря с приходом богослужебный строй и «сила земли» оказывают громадное и благодетельное влияние, но во всяком случае не на почве материальной зависимости, а на почве тех идеалов и начал, какими вскормила семинария своего питомца, в силу того огонька пастырской ревности, какой зажжен в душе семинариста. Материальная же зависимость только растлевает доброе сближение пастыря с паствой, погашает священный огонек… Испытать и пережить это пришлось и мне самому и моим товарищам-сопастырям. Расскажу о себе. Я пр<был> на приход осенью и, как водится у нас, с пустым карм<ном>. Доходу за сентябрь месяц по кружке можно было только о<…> 20 руб. Нужно ехать за первым осенним сбором. Сначала <…>рился и старался не вдумываться в процедуру сбора. Нанял <воз>ницу и с котомками и кошельками отправился в путь. Чем <ближе> подъезжали мы к первой деревне, тем тоскливее и тоc<кливее> становилось на душе. Словоохотливый ямщик ведет беско<нечные> разговоры, – как будто и не слышу его, отвечаю наугад. <Сам> не свой. Въехали в деревню и вот с первого же дома н<ачалось> искание хозяев и погоня за хозяйками по избам, по хлева<м, по> баням, по за-гумнам, по овинам; началось высыпание ча<…> ковшичков, черпачков муки, солода, гороха, овечьей шерст<и. Поло>жишь ту или другую котомочку, а предательская слеза нет <…> да в ту же котомочку и упадет. Сам удивляюсь, как я <…> жал из деревни от первого же дома. И зачем понад<…> защищать эту зависимость – эти поборы и теоретически стро<…>ней успех пастырства; с легким сердцем это говорить <…> только тот, кто сам не испытал этой зависимости. Этот <…> сближения не только не сближает с народом, а отдаляет <…>жит могилою всем идеалам, больно отзывается эта глубока<…> на молодом сердце пастыря, – не зарастет она до гроба. А <…> не новичок был в сборах, помню еще мальчиком езд<ил с> отцом по приходу, помогая принимать подаяния. Духовно <удру>ченным, убитым, унылым я вернулся домой. Наступил <…> ский праздник, надлежало сказать первую вступительную про<…>. Не будь она составлена и написана раньше, ничего-бы не с<казал>, настроение пропало, недовольство и тяжелая тоска, как <…> залегли на сердце. За первым сбором последовал второй <сбор> в ноябре, потом сбор курицами, сбор Рождеством, <сбор> Великим постом с постною молитвою, сбор ругою, сбор <…>, сбор летом маслом и яйцами, сбор хлебом с иконами, <каж>дый сбор начинался, сопровождался и оканчивался мора<льным> упадком сил. А каким тяжелым гнетом ложилось на <…> получение платы за браки, этой существенной статьи наших <дохо>дов? Плохим, убитым я был тогда пастырем своего пр<ихода>. Нет, Бог с ней, с этой материальной зависимостью! Не знаю, что сталось бы с моим пастырством, если бы Господь не помог мне выйти из непосредственно-острой зависимости от прихода. Вот только уж через пять лет борьбы за существование (а не за пастырские идеалы), когда я обзавелся всем необходимым в житейском обиходе, поселился в своём доме, оставил поборы, научился избегать торговли при браках, получил платное законоучительство и аренду земли для небольшого посева, я почувствовал себя на месте, успокоился, окреп душою, стал знакомиться с духовными нуждами и запросами прихода и по силе своей удовлетворять их. Нет, не на почве материальной зависимости успех пастырства! И, чем скорее исчезнет материальный гнет духовенства, в смеси его зависимости от прихода, тем лучше. Пастырство само по себе доставляет столько удовлетворения и духовных радостей, служит таким могучим стимулом для проявления себя в наивозможно широких и желательных размерах, что нельзя никак с ним сравнивать чисто внешнее побуждение к деятельности, – материальную зависимость. Благовременнее было бы подумать, как бы целесообразнее приспособить к пастырству наличные силы духовенства. Силы великие, силы могучие таятся в духовенстве; это такая духовная рать, которой по силе нет равной, но сила пока инертная, прибитая и приниженная. Верим – будет время, и не за горами оно, когда эта сила поднимется и дружно двинется. И сейчас в единицах проявляется эта сила, преклоняя пред собою целые массы. Дайте выход этой силе, дайте примеры, образцы, но не в предписаниях и циркулярах, а живой пример, живой образец и гора двинется…

Рассмотрим, кто у нас теперь служит духовенству руководителями – образцами? Первее всего – святители Церкви русской. И, слава Богу, это соль не обуялая, глас Божий, призывающий нас на дело. Слышим мы этот отеческий голос и рады, видит Бог, как рады, последовать ему, но голос призывает нас издалека, а на месте никто не поможет подняться; как замерли массою, так и остаемся. При сем позволю себе заметить: у самих святителей – епископов слишком уж обширно поле деятельности и велико стадо их паствы, чтобы они могли подчиненных им пастырей глашать по имени, сообразоваться с их индивидуальными способностями, с местными условиями и обстоятельствами жизни. А поставьте дело по иному, будут другие и результаты. Помню, при почившем преосвященнейшем Сергии у нас существовал обычай: каждый вновь рукоположенный священник обязан был через год являться ко владыке и рассказать: каким он нашел у себя приход, что думает сделать для сближения с приходом и просвещения его, какие встретил радости и огорчения и чем может помочь ему владыка. Как готовились молодые пастыри к этому свиданию, как старались вникнуть в нужды прихода, сколько энергии и бодрости проявлялось, сколько надежд строилось, как волновались от близости свидания, но не унылым страхом, а бодрящим, – эти свидания в корне задевали пастырское дело. Прекрасный обычай, прекратившийся с перемещением владыки на Астраханскую епархию. Но это теперь только «pia desideria».

Вернусь к предмету речи. Не в том причина нашей малодеятельности, что у нас нет духовных сил для пастырского дела. Сил достаточно. Но нет у нас живых посредников, проводников идей и мероприятий епископа в пастырскую среду, нет деятельных руководителей на месте, инициативы, взаимопомощи, примеров, образцов. Молодой пастырь у нас предоставлен сам себе, своим силам, работает ощупью, повторяя ошибки, тысячи раз повторенные другими. Припоминаю – с каким страхом и волнением я в первый раз ехал на беседу в деревню, тревожные мысли роем проносились в голове: буду ли по душе слушателям, овладею-ли их вниманием, удачно-ли выбран материал. О, как дорог был-бы для меня тогда руководитель и добрый советник!

Пытался получить совет и одобрение от ближайшего своего начальника (о. благочинного), но получил только порядочный выговор за введение новшеств. Семнадцать лет я на службе Церкви, и только ныне, и почти случайно, в чужой епархии натолкнулся на учреждение трудового церковного убежища. Прекрасное и жизненное учреждение, и как легко оно проведено, без непосильных затрат труда и средств! Сколько лет я мучился вопросами об открытии у себя общества трезвости и взаимопомощи на случай пожаров. Вопрос же приходской благотворительности и сейчас у меня остается открытым и неразрешенным, не знаю, как и взяться за него. А время идет, годы проходят, незаметно подойдет и старость, а с нею и упадок сил. Одно дело читать об учреждениях благотворительности, а другое дело устроить у себя на месте, дать жизненность учреждению, практический характер. Церковно-школьное дело в руках духовенства быстро растет, развивается, крепнет, приносит добрые плоды для Церкви и государства. Отчего? Оттого, что пред глазами каждого молодого священника есть примеры, образцы – благоустроенные школы и примерные руководители. Приступая к устройству школы у себя, священник идет бодро, уверенно, избегая крупных ошибок. Великое дело – взаимопомощь! В деле взаимопомощи мы, кажется, отстали от всех учреждений. Инженер со школьной скамьи прекрасно знает теорию устройства дорог, а дороги не построит, пока не приглядится к работе товарищей инженеров, пока не поработает под их опытным руководством. Да его никогда и до дела не допустят одного. А у нас – и спросил бы и посоветовался бы, да не у кого и не с кем, каждый живет сам за себя, каждый не уверен за своё делание. Благочиннические съезды духовенства, под председательством о. о. благочинных, ведают только внешнюю сторону церковной жизни. Уездные протоиереи – не представители уездного духовенства, это пастыри, обремененные законоучительством, требоисправлением, представительством в разных собраниях и т. д. Ближе бы всех быть заправителями и руководителями живого пастырского дела отцам благочинным, что требует от них и их «инструкция». Но пора уже сознать и сказать, что при настоящих условиях, в какие поставлены о. о. благочинные, они руководителями живого пастырского дела, за весьма редкими исключениями, быть не могут. О. о. благочинные обременены такою массою канцелярских дел по благочинию, такою массою «входящих и исходящих» бумаг, что представляют собою только начальников канцелярий по отделению духовных консисторий. Посему и в должность благочинного всегда избираются священники не столько опытные и заявившие себя в живом пастырском деле, люди идейные, сколько исполнительные, точные, аккуратные в ведении церковного хозяйства. Я не хочу этим сказать «зол глагол» об отцах благочинных, – если нельзя быть без канцелярий, нельзя быть и без начальников канцелярий…

Я хочу только сказать, что грешно и требовать от о. о. благочинных руководства в живом деле. Живое дело требует и живых людей. Где же выход? Где найти руководителей живого дела? Мы возлагаем большие надежды в данном случае на вновь создаваемый институт миссионеров. Чтобы ни говорилось против этого учреждения, но его выдвигает время и сама жизнь.

Под миссионерством мы разумеем не узкую специальность своего дела, а миссионерство в более широком и полном смысле, как совокупность всей пастырской деятельности, раскрытие истины не только путем живой проповеди во всех её видах, но и силою богослужебного строя и благоустройства церковно-приходской жизни со всеми её учреждениями – школами, братствами трудолюбия, взаимопомощи и благотворительности. Выдвинуть вперед миссионерствуюших деятелей, дать им дорогу – дело благовременное. Это будут прекрасные руководители, заправители и инструкторы живого пастырского дела на месте, знакомые и с самым делом, и с индивидуальными особенностями священника, с местными условиями его деятельности и с состоянием его паствы.

Миссионер будет незаменимым и желательным посредником между епископом и местным священником, проводником идей мероприятий епископа в пастырскую среду, проводником без-«начальственности» и первым советником, и действительным помощником священника. Указать на такую деятельность миссионеров и на их пригодность к ней позволяет тот опыт, каким заявили себя миссионеры в разных епархиях. К этому и ведется уже дело в некоторых местах. Слава Богу, не оскудела еще духовная среда добрыми деятелями, способными послужить более молодым и менее опытным собратьям. Учреждение института миссионеров, как руководителей живого пастырства, скорее послужит и подвинет дело воздействия пастырей на приход, чем материальная зависимость духовенства от прихода. Не на изыскание материальных средств к своему существованию следует направлять духовенство, а к иному духовному подвижничеству, к отысканию наилучших средств воздействия на паству. Посмотрите – каких могучих борцов за своё дело выдвигает сектантство, раскол, католичество, протестантство, но никак уж не на почве материальной зависимости от паствы. Чем будет меньше этой зависимости, тем будет больше прилив новых сил в духовную среду. Уж слишком нужно отчаиваться в силах духовенства, чтобы заставлять его работать «не за страх и совесть», а путем внешнего воздействия. Приятно видеть православного священника смиренным, но зачем же делать его уничиженным? Не это-ли и гонит многих из духовной среды. Не знаю, как в других епархиях, а в нашей с тревогою приходится следить, как ряды духовенства из окончивших полный курс в духовной семинарии сокращаются, пополняясь недоучившимися в семинарии, из гимназий, реальных училищ и др. заведений. Над этим стоит призадуматься…

Далее. Преосвященнейший Антоний утверждает, что священник, вне материальной зависимости от прихода, хорошо обеспеченный, усвояет буржуазные привычки до воротничков и перчаток включительно, становится музыкантом, коннозаводчиком, пристрастным любителем поверхностной литературы, газет, словом – всем, чем хотите, но только не добрым пастырем (в лучшем случае землевладельцем, воспитателем своей семьи), за что и пожинает охлаждение к себе народа и разлад в семье. Не буду опровергать сего утверждения не потому, конечно, что оно по существу справедливо, а потому только, что у себя, в своём уезде, я не встречал таких священников. Вероятно, и владыка имеет в виду исключительные случаи, и указывает на них, желая предостеречь от сего своё духовенство. Правда, есть у нас священники – любят и музыку, читают газеты, следят за литературою, но никогда не доводят этих своих занятий до степени пристрастия, спорта или специальности, и, говоря по совести, это самые деятельные из священников, заявившие своё воздействие на приход с самой лучшей стороны. Нужно согласиться, что в размерах благоразумия и умеренности и музыка и литература необходимы. Об облагораживающем влиянии музыки на человека писалось и говорилось много.

Великий учитель церкви И. Златоуст дает о музыке самый добрый отзыв: «лира», говорит он, приятно услаждая нас, укрощает волнения нечистых помыслов, а вместе с удовольствием доставляет нам великую пользу (Твор. И. Златоуста в рус. пер. т. 2-й кн. 1 бес. 1). Знание музыки помогает изучению пения и научению ему других. Необходимо священнику быть ознакомленным чрез газеты и с современными событиями в мире и в своём отечестве. Ныне в каждую деревню выписывается одна и две газеты, часто без всякого разбора направления их. Посему не только благовременно освещать все крупные события с церковной точки зрения, а даже необходимо.

Да простит мне благость высокоуважаемого владыки Антония, если я позволил себе сказать, что сказал… – слишком уж жгучие и наболевшие вопросы затрагивает Волынский Архипастырь, чтобы можно было пройти их молчанием.

Священник Феодор Тихвинский

I. Пора бы облагообразить иконоторговлю! (Из памятной книжки миссионера)

«Всё должно быть благопристойно и чинно» (1Кор.14:40).

Великий апостол языков, благоустрояя церковную жизнь коринфских христиан, делает для неё общеобязательным правилом, – чтобы «всё было благопристойно и чинно». Подробностей церковно-общинной жизни, как и обрядностей христианского культа, святой апостол не мог регламентировать, предоставив это дело благоразумию Церкви. Не знаю, помнят ли завет апостола Павла коринфские христиане… Но если бы святой апостол побывал теперь на Апраксином рынке и других торжищах и в Петербурге и других наших городах и городишках, то, со свойственной ему ревностью, мог бы воскликнуть только по нашему адресу: «о, несмысленные, кто прельстил вас не покоряться» данному мною правилу? (прим. Гал.1:3). В самом деле, иконы, предназначенные для религиозного почитания и поклонения православных христиан, продаются на ряду с пухом, старыми ружьями, мебелью, пудрой, игрушками, зонтами и множеством прочих товаров самого разнохарактерного толчка… И это не в одном Петербурге; и в других городах приходилось наблюдать продажу икон на ряду с керосином и дегтем и на овощном базаре видеть целые возы, хламообразно набитые иконами… Разумеется, пух, ружье, пудра, керосин, деготь и огурец предметы не позорные и быть им вблизи икон нисколько не стыдно. Но нам-то – почитающим иконы и поклоняющимся им, кажется, совестно должно бы быть от этого соседства! Не говорю уже о том, что подобный порядок продажи икон развращает православный люд, приучая его смотреть на икону, как на вещь, равнодостойную вещам обыденного обихода, сколько глумлений приходится по этому поводу слышать со стороны отступников!… Миссионеры это знают. Наблюдений по сему предмету у них не мало. В одном из южных городов довелось мне, напр., созерцать такого рода картину: в галантерейном магазине мужик торгует икону. Иконы одна на одну были поставлены прямо на полу. Спрашивая о ценах за иконы в верхних рядах, мужик показывал на эти иконы перстом, а в нижних – просто тыкал ногой. Торговец замечания простаку не сделал: чего доброго обидишь его и лишишься покупателя… А со стороны – просто срам. А самое торгашество! Боже мой!… – «Сколько стоит Николай Угодник? – Рубль двадцать! – Ну стоит-ли за такого?»… Кто был покупатель – штундист или православный, по разговору не добраться: может быть и штундист, зашедший в лавку купить ситцу и не преминувший поиздеваться только над иконами, а может быть и православный, приучившийся смотреть на икону, как на обыкновенный житейский товар… Правда, миссионеры в разговорах на эту тему с молоканами и штундистами говорят, и я сам говорил, что икона, до освящения её положенным чином, не есть достопоклоняемая святыня: и Моисею Бог повелел: «семь дней очищай жертвенник, и освяти его и будет жертвенник святыня великая… и сделай миро для священного помазания… и помажь им скинию собрания и ковчег (скинии) откровения, и стол и все принадлежности его и светильник и жертвенник курения, и жертвенник всесожжения… и умывальник и подножие его, и освяти их и будут святыня великая»… (Исх.29:37, 30:25–29 и др.). Не знаю, как кто, а я, по крайней мере, всегда при таких апологиях – чувствовал неловкость… Пусть икона до освящения, и товар, но всё же не место ей в галантерейных лавках и на толчках среди мирского мусора. Предназначенное для священного почитания должно быть непременно выделено из мира, да не «обмирщится»… Пресвятая Дева Мария, имевшая родить Спасителя мира, задолго до того оставила родительский кров, введена была во «Святая Святых» и жила при храме; почему бы, напр., и образу её, предназначенному для религиозного почитания христиан не найти места при храме, а не в галантерейных лавках и на толчках? «Святая Святым» – и тут в некотором смысле соблюдалось бы. Нашли же ведь нужным урегулировать свечное дело. Почему бы не упорядочить и дело иконное? Предметы то ведь, кажется, уж слишком сродные!… Почему бы «по надлежащих сношениях» не монополизировать церкви и иконное дело: чтобы иконописцы, а равно и занимающиеся киотами, доставляли свои произведения для распространения их среди верующих только в церковь – церковные попечительства, епархиальное начальство, Святейший Синод, и чтобы иконы продавались только при церквах? Иконы, одобренные и приобретенные церковью для распространения в народе, отмечать известной пометой и пастве внушить, что изображения без таковой пометы (так сказать, контрабандные) за иконы освящаемы не будут. Ведать этим делом церковь могла бы поручить в такой или иной субординации комитетам: при Св. Синоде, консисториях и церквах. Организация этого дела вообще едва-ли сверх человеческих сил… Ведь сумели же «сыны века сего» организовать винную монополию?… А тут дело и важное, и священное. «Сыны века сего мудрейши суть сынов света в роде своём»… нужно бы тоже «в роде своём» последовать их примеру, дабы и в церковной жизни у нас «всё было, согласно завету апостола, благопристойно и чинно!»

Н. Гринякин

II. Неблагопристойность и соблазн в иконопромышленном деле. (Из наблюдений сельского священника)

Снабжение русского православного люда иконами и другими священными предметами в городах производится у нас посредством продажи в лавках, а в деревнях и селах – на базарах, площадях и улицах. Первый род продажи имеет еще более или менее подобающий святыне вид, но последний очень часто оскорбляет чувства верующего человека и невольно способствует подрыву в народе благоговейного отношения к священным предметам.

Прежде всего обратим внимание на продажу икон на ярмарках и базарных площадях. Здесь иконы, крестики и картины священно-исторического содержания продаются обыкновенно «офенями» или особыми разносчиками. Продажа производится самым примитивным и, если можно так выразиться, возмутительным образом. Иконы и другие священные предметы располагаются прямо на земле, на открытом воздухе, в соседстве с иноверцами, торгующими часто разного рода предметами, уже совсем не священными.

Проходя как-то раз по ярмарке, я остановился пред продавщиком икон и начал рассматривать продаваемый им «товар». Чего-чего только не увидел я здесь!…

Вот икона на полотне; нарисован огромных размеров крест и подле него разбросаны орудия страданий Спасителя. Крест нарисован в лежачем положении и на нём небрежно расположился младенец самой уродливой живописи. Младенец лежит подперши рукой голову, а локтем опершись на крест. Внизу безграмотная надпись: се лежит сей на восстание и падение многих во исраилэ.

При взгляде на эту картину нельзя не задаться вопросом: что изображает она? Распятие Господа нашего Иисуса Христа?! Но к чему младенец, почему не муж средних лет? Где воины, распинающие Его? Где предстоящие и народ?… Очевидно, «маляр» по своему произволу смешал два события: младенца и изречение взял из истории Сретения Господня, а крест и орудия казни из истории страданий Спасителя и вышло в результате что-то совсем непонятное. А между тем эта картина-икона весьма распространена в домах южно-русских поселян. Спрашивается, что она может говорить уму и сердцу русского человека?

А вот другая икона. На ней нарисована Святая Троица: Отец и Сын держат корону, а вверху парит Дух Святой. Под короной стоит коленопреклоненная женщина, а внизу подписано: «Коронование Пресвятой Богородицы». Откуда заимствован сюжет этой картины-иконы? Какое она имеет отношение к православной религии? Приходится дать ответ, что она не православного, а «инославного» происхождения.

Видал я там много других икон и картин самого невозможного письма, грубого и аляповатого, с надписями латинскими и немецкими, из чего можно заключить, что эти иконы, предлагаемые русскому православному народу, иностранного происхождения. К чему они? О чём это говорит, как не о пропаганде латинства и протестантства, в чём убеждают и многие виденные мною сюжеты картин, а в особенности подписи под ними.

Но в то время, как я был занят такими размышлениями, взор мой упал еще на одну икону. На бумаге была отлитографирована молодая, разрумяненная, затянутая в корсет и одетая в платье-декольте, девушка и под таким кощунственным изображением надпись: S-ta Maria.¹⁵⁸

Трудно было понять, кого хотел изобразить на картине художник: Божию Матерь или Марию Магдалину, но это изображение возмутило меня до глубины души и я с сердечною болью готов был уже уйти от подобного зрелища, как из соседней «ятки» раздались громкие звуки гармоники и залихвацкая песня: «По улице мостовой шла девица за водой», а сзади раздался громкий и повелительный окрик: – Прочь с дороги!

Лишь только я дал дорогу проезжающему, как жидкая и липкая грязь от колес повозки забрызгала и близ стоящих и все разбросанные в беспорядке иконы и картины. Из уст продавца вылетела самая площадная брань по адресу возницы; тот, не желая остаться в долгу, ответил ему тем-же и поднялась самая непристойная «русская» перебранка.

Вот какого содержания и при каких условиях и обстановке продаются по деревням и селам священные картины и иконы. Не трудно понять, какое деморализующее влияние должна оказать подобного рода постановка продажи икон и картин. Подрыв должного уважения к иконам, хотя еще и неосвященным, но все-таки уважаемым народом, является естественным следствием такого порядка вещей. А отсюда само собою вытекают поводы к усилению расколо-сектантства.

В подтверждение своих слов приведу еще одну картину с натуры.

Праздничный день. Обедня только что отошла и возле «монопольки» собралась большая толпа народа, среди которых много уже «навеселе» и совсем пьяных, подъезжает «офеня» и говорит, обращаясь к толпе:

– С праздничком, православные! Не пожелаете ли купить для храма святого что-либо из священных облачений, али иконок, хоругвей и проч. Извольте посмотреть!…

Возница слез с облучка и начал распаковывать коробки со священными принадлежностями. Иконок не пожелали смотреть, а облачения просили показать, тем более, что налицо был и церковный староста.

После долгого осмотра, остановились, наконец, на одном облачении. Продавец хорошо уже изучил натуру русских покупателей и, чтобы еще более заохотить их, употреблял такой маневр.

– А ну-ка, Илья,¹⁵⁹ одень!

Илья, подбоченившись и надевши шапку «набекрень», вмиг, не скидая шапки, одел епитрахиль и ризу. Переливаясь на солнце, они заблестели тысячью огней и вполне были одобрены покупателями.

Ударили по рукам, облачение было куплено, в ближайший воскресный день освящено и местный священник первый раз совершал в нём богослужение.

В храме было много народу, не мало молящихся находилось и из тех, которые присутствовали при покупке облачения. Каждый остался доволен покупкой, только выходя из храма можно было слышать несколько обидное и, пожалуй, даже оскорбительное для святыни сравнение:

– А, пожалуй, Илья лучше выглядел в новых ризах, чем наш поп!

Выводы отсюда, кажется, будут излишни. Они не могут нисколько говорить в пользу продажи при подобных обстоятельствах ни икон, ни картин, ни других священных изображений.

Как известно, Св. Синод, при рассмотрении отчета занятий третьего миссионерского съезда, между прочим обратил внимание на заявление миссионеров о том, что одним из обстоятельств, способствующих усилению раскола и сектантства, является продажа на ярмарках и базарах икон в соблазнительном для народа виде, а также икон неправильного письма. Вследствие сего и в видах противодействия развитию раскола и сектантства, г. синодальный прокурор просит губернаторов принять меры к тому, чтобы чины полиции оказывали необходимое содействие к исполнению сделанного Святейшим Синодом чрез епархиальных преосвященных предписания о наблюдении за продажею на базарах и ярмарках икон, об изъятие из продажи икон неправильного письма и о недопущении продажи икон, могущих возбуждать соблазн в народе.

Но, по нашему мнению, этого мало. Важен не только сюжет и исполнение иконы, но также место и та обстановка, при которой священные вещи должны продаваться. Разрешать торговлю иконами на ярмарках и базарных площадях возможно только в том случае, если они, помимо правильности письма и отсутствия чего-либо соблазнительного, будут продаваться в некотором отдалении от центра торговли и непременно в закрытых помещениях, а отнюдь не на земле, где священные изображения и вещи могут быть попираемы ногами и грязью. Самое лучшее место для продажи икон, картин, крестиков и других священных принадлежностей – это особое помещение в ограде церковной, караулке и специально устроенной лавочке. А заняться делом продажи означенных предметов лучше всего кому-либо от имени и в пользу церкви, в районе которой находится ярмарочная или базарная площадь.

Для того же, чтобы уничтожить окончательно всякий соблазн и поругание святыни, необходимо продажу её совершенно воспретить мелким торгашам, – развозить её по селам и деревням и продавать на базарных и ярмарочных площадях.

Священник Серапион Брояковский

XIV. Поздним вечером

Была поздняя осень. Дождь лил каждый день. Грязь на улицах стояла непролазная…

При таких обстоятельствах возвращались мы с батюшкой из штундовой деревни. Лошадь едва тащила нас. Мы перебрали всё, чтобы развлечь себя: и молчали «о многом» и потихоньку напевали церковные песнопения. – Наконец, мы натолкнулись в жизненный вопрос и разговорились.

– Я сказал:

– Экая темь стоит и грязь!

Мой сосед, батюшка, помолчав, заметил:

– Да, темь – чисто осенняя; а погодка такая, что добрый хозяин собак со двора не выпустит…

Мы опять замолчали; но, оказалось, пред длинным разговором. Его «завел» батюшка. Он заговорил возбужденным голосом, в котором однако слышалась глубокая скорбь.

– Вы, горожане, жалуетесь на темь; не любите грязи. Но послушайте, что вы из особой кости выделаны? Ведь вы – такие же люди, как все мы – грешные сельчане. Мы в этой темноте зачинаемся, – не боимся и умирать… Под дождями мы лишь быстрее растем. – А что нам грязь? Она научает нас только ловким телодвижениям, – заставляет иногда прыгать в то время, когда спать хочется. А вы сердитесь на деревенские ночи, – дождливые, и осенние…

По тону голоса заметно было, что батюшка коснулся близкого для себя вопроса. Я с недоумением спросил:

– Что вы так ополчились на нас, горожан?

– Э, сударь, это – старая история! Лучше не касаться её…

Я однако взмолился, чтобы спутник мой рассказал мне свою «историю». – И он заговорил:

– Я переносить не могу наших духовных юношей, одевающихся с иголочки и мечтающих о «покойных» должностях по городам. Там у вас горит электричество, там – театры, конка, мостовые. Там у вас – удобно и приятно жить… Нет, господа, не там наш жребий! Нас духовных, в массе-то, Господь посадил подле мужика. Не бегайте же от него и не чуждайтесь его быта…

Я по крайней мере до старости держусь этого убеждения, – успокоенным голосом произнес батюшка. Когда-то я отлично учился в семинарии. Мне представлялась возможность пойти в Академию… В то время Академию мы представляли себе чем-то в роде древнего Олимпа. Молились на неё… Но я, воспитанный на преданиях крайнего народничества, для мужиков отказался от высшего образования. – Право, об этом мне как-то совестно рассказывать!…

Я понимал причины застенчивости благороднейшего батюшки, но он слишком воодушевленно говорил – и я упросил его продолжать речь.

Батюшка возобновил свой рассказ.

– Да. «Всё это было когда то, только не помню когда»… Это было «на заре туманной юности». Мы тогда зачитывались писателями народниками. С любовью изучали мужика. Не лезли в салоны к господам, не рядились в цилиндры… Мы рассуждали: народ наш богат природными способностями, но он – невежда. В народе таятся отличные свойства души и характера, но в массе мужики – пьяницы, грубияны. Их спасти нужно, поддержать. Однако, кто же это будет делать, если мы – духовные юноши – разъедемся по Академиям?…

Скажете: и после Академий можно вернуться к народу. Так. Но мало вас, академистов, видим мы по деревням. Больше и охотнее ютитесь вы в городах, при электричестве…

Правда, вы тоже как будто для народа работаете, – в народе готовите духовных просветителей. Но это, по моему понятию окольная дорога служения мужику. Кроме того, как вы готовите народу просветителей? Вы сами не знаете народа; не понимаете его настоящих нужд и потребностей; не умеете даже по складам читать души мужицкой. Каким же родом вы приготовите ему «по сердцу» истинных просветителей?…

Эх, горе наше! Вот эти оглашенные сектанты с очевидностью доказывают, что современное православное священство не подготовлено для борьбы с противоцерковными движениями в народе. Не умеем мы говорить с мужиками о божественных предметах на их «языке». Потому они бегут от нас за назиданием к сектантам…

Кого тут винить?

Опять-таки прежде всего школу нашу, в которой вы, академисты, засели…

Я грустно возразил батюшке, что нельзя же обойтись и без Академии. Надо же пастырей Церкви с толком учить священствовать в народе, а для этого сами-то учителя обязаны пройти академические науки…

– Так, так, так! Заволновался батюшка. Я не иду против науки. В науке истинной – свет. Она должна воспитывать в нас благороднейшее настроение… И потому, кто рожден двигать науку, – на ком Бог положил печать ума и дарований, – иди и учись. Но масса-то академистов состоит разве из людей, отмеченных печатью Божией? Разве это – секрет, что многие юноши духовные бегут в академии исключительно потому, что не хотят священствовать по деревням?…

Эх друг вы мой! Не старайтесь представить черного белым…

Я понимаю, – отдохнув, продолжал свою речь батюшка, – всякому хочется жить интеллигентней, легче, обеспеченней. А христианский идеализм-то где?… Право же, нельзя в жизни измерять всего рублем и карьерой. Задохнуться тогда придется. Нужно, чтобы люди умели ограничивать себя ради счастья других, – умели жертвовать предметами роскоши для блага массы людской. По этим соображениям, вопрос об академиях казался мне всегда жгучим и болезненно-трудным…

С одной стороны, понятно, что юноше хочется учиться для того, чтобы «выбиться из толпы», духовно прозреть и окрепнуть», «отнестись ко всему сознательно и убежденно». Это так. Но позвольте. Другая сторона дела ведь прямо обрезывает нам крылья. Эта сторона внушает нам мысль, что мужики наши азов не знают, что они в тине находятся, – пропадают нравственно от заражающих их пороков и страстей. – Хорошо-ли, нравственно-ли самому питаться рябчиками, а рядом с собой видеть людей, голодающих и холодающих, судорожно ищущих хлеба насущного?…

По моему представлению, лучше никогда не знать никакой роскоши, но сознавать, что возле тебя нет людей голодных, которых ты должен бы накормить и не накормил; чем самому пресыщаться всякими благами жизни, а возле себя видеть людей несчастных, бьющихся в борьбе за своё жалкое существование…

Так я некогда решил для себя трудный вопрос жизненный. Совесть моя покойна. Я делаю на пастырском пути всё, что могу. Я бесстрашно стерегу своё стадо духовное, в виду бродящих возле нас сектантов. Бог благословляет пока труды мои радостью, которая горит в душе моей; но не скрою от вас, что живется мне тяжело и скорбно по плоти…

Я чувствовал, что уже пожилой батюшка исповедовал вечно юные и святые идеалы древнего подвижничества. Мне жаль было спускать его на землю. Мы ехали молча до самого дома.

Д. Боголюбов

Среди немоляков. (Очерк)

В одной из небольших станиц Войска Донского, стоящей на одном из притоков Дона, еще в тридцатых годах прошлого столетия возникла секта «немоляков».

В настоящее время её поглотили другие религиозные толки, хотя кое-где еще существуют её приверженцы. Древний Осип Вакулов один из самых ярых немоляков.

– Не нужно молиться «наружно», – поучает он свою малочисленную паству, – истина погасла, вера скрылась, осталась одна только надежда на спасение души в исполнении тех предметов, кои приказано совершить в духе, но ничуть не плотью или какими вещественными образами!

– Именно, дедушка, правду говоришь, – соглашаются немоляки слушатели, – нужно всё понимать «духом», сказано еще в Писании: «отверзи уста мои в притчах»! Много уже лет Осипу, седой он, как лунь, еле на ногах держится, а всё своих немоляков поучает.

– Есть у нас, детушки, «четыре времени века». Один от сотворения мира до Моисея, – это весна или век праотеческий; от Моисея пророка до Рождества Христова, – лето или век отеческий; от Рождества Христова до 1666 года – осень, век сыновний и ныне – зима, век Святого Духа…

– Чувствительно дедушка толкует, – вздыхая говорят слушатели, ничего не понимая из подобного несуразного толкования своего наставника.

Крещения у «немоляков» не существует, они дают имена своим детям на восьмой день после рождения последних по святцам.

– Крещение водой существовало только до седьмой тысячи лет, а ныне крестят только духом! – уверенно толкует древний Осип.

И мало понимающая темная кучка «немоляков» верит ему.

– Слушай, Ванюша, – решительно заметила Матреша, – молодая, видная девушка из этой секты, своему жениху Ивану Алабуху, – не пойду за тебя замуж, коли по закону в церкви не обвенчаемся!

– Чтой-то ты надумала, девонька, – чуть не плача возразил парень, – да статочное ли дело к церковникам идти, тятенька с маменькой не позволят да и старец наш Осип разобидится!

Долго не соглашалась Матреша на предложения жениха, наконец все-таки удалось последнему уговорить её и брак совершился «без всяких чиноположений и молитв, а по одному лишь обоюдному соглашению жениха с невестою и родителями».

Недолго пожили они в мире и согласии. Через четыре года бросил парень свою невенчанную жену с двумя детьми, увлекшись другою девушкою.

Пробовала бедняжка пойти с жалобой на Ивана к его родителям, тому же Осипу, препятствовавшим церковному венчанию. Везде отказ.

– Не похотел с тобою в супружестве жить, что же могу я сделать! – разводя руками ответил старец.

И пришлось Матреше поступить в услужение к одному из своих-же станичников.

– Глупые вы все люди, – энергично заметила Матрена, явившись как-то на собрание немоляков, в котором тот-же Осип нес невозможную нелепицу, чего вы выжившего из ума старика слушаете и верите всем его глупостям!

Немоляки заволновались, в первый раз нашелся человек, да еще к тому-же женщина, решившаяся осудить их древнего начетчика.

– Ой, баба, не болтай, не вводи нас в грех! – послышались голоса, – постоим мы все за отца нашего, не дадим его в обиду.

Но удержать Матрену было уже трудно, она звонким голосом продолжала обвинять Осипа.

– В церковь ходить запрещает, молитесь, мол, закрыв уста!…

Немоляки хотели было уже броситься на молодую женщину и заставить её замолчать, как сам старик Осип, пораженный таким необычным возражением остановил их.

– Слушай ты, неразумная, – заговорил он, обращаясь к Матрене, – читай ты книгу нашу «Альфа и Омега» – оную быти молитву разумеем, яже не престающе от души весь день и нощь, яже не в протяжении рук и недстоянии телес и языком гласе, зрящих видится, но в умном поучении и ума делании, Божией памяти прилежным умилением видящим разумевается!… Что ты на это скажешь? А?

– Скажу только, не гоже толкуете священное Писание, криво толкуете, семьи разоряете… – точно горох посыпались обвинения Матрены.

Разозленные нападками женщины на своего древнего уставщика, немоляки схватили её, связали и посадили в пустой амбар.

– Посиди здесь, молодка, пообдумайся, авось прыть-то твоя поостынет! – насмешливо сказали ей они.

Матрена осталась одна в амбаре, ей пришло в голову нельзя-ли как-нибудь убежать отсюда?

Связанные ноги и руки не позволяли ей двигаться. Настала ночь.

У амбарных ворот снаружи послышался детский плач. Матрена начала прислушиваться, голос показался ей знакомым. У дверей плакала её старшая девочка, приведенная сюда кем-то нарочно, с целью еще более отягчить наказание молодой женщины. Нечеловеческими усилиями высвободила Матрена из пут свои руки, затем быстро развязала ноги и бросилась к воротам.

Плач ребенка продолжался.

Выйти из амбара было сравнительно легко для заключенной, она взлезла на стропила и, пробив рукою дыру в соломенной кровле, выбралась наружу.

Никто из немоляков не караулил посаженную в амбар женщину, так как не предполагали, что она может выбраться оттуда.

– Ты это, Наташка? – тихо спросила Матрена у плачущего ребенка.

Девочка узнала мать и замолкла.

За другим ребенком Матрена побоялась возвращаться к хозяину, и, пользуясь темнотой августовской ночи, взяв на руки девочку, она отправилась в другую сторону, где жили старообрядцы, приемлющие священство.

Добраться туда было не близко, тем более темнота мешала ей найти настоящую дорогу. Ближе к рассвету набрела Матрена на желаемую тропу и быстро пошла вдоль берега реки.

Залившие луга еще мирно спали, густая роса широкой волной закинулась далеко по низине. Утренняя заря начинала еле загораться, всё еще было полно предрассветного томления. В невидимой за росою речке всплескивала рыба.

Ребенок сладко спал на руках матери, изредка всхлипывая во сне.

В чутко дремлющем воздухе послышался далекий топот лошадиных копыт о мягкую траву.

Матрена с испугом обернулась назад.

В поредевшей полосе росы, на холме виднелись всадники, молодая женщина инстинктивно узнала в них за собою погоню.

Оба быстро спустилась к речке и спряталась под песчаным обрывом.

Опасения её оправдались, конные скоро доскакали до того места, где она спустилась, и поехали шагом.

– След Матренкин по траве весь виден, – послышался мужской голос.

Матрена узнала голос своего невенчанного мужа.

– Не пошарить ли, Ваня, по берегу? – предложил кто-то другой.

– Не стоит, поедемте, ребята, дальше, она должно быть вперед побегла, нагоним!

– Нагоним, запорем бабу до смерти, не смей, дерзкая, нашего старца Осипа позорить, да еще к церковникам бежать!

И немоляки поскакали дальше.

Вся похолодев от страха, Матрена, крадучись под прибрежными вербами, побежала снова вдоль реки.

Поздно за полдень добралась она до желаемой станицы. Церковники охотно приняли её к себе и спрятали временно в одной из хат.

С помощью местного священника удалось взять из рук немоляков её второго ребенка.

Дело так и заглохло.

Спустя год, Матрена вышла вторично замуж за местного станичника, согласившегося взять её вместе с её детьми, которые и были здесь окрещены.

На этот раз Матрену венчали уже в церкви, ей нечего было бояться ни родителей жениха, ни древнего уставщика Осипа.

Г.Т. Северцев

По примеру прежних лет и в истекший ярморочный сезон нынешнего года в Нижнем Новгороде состоялась целая серия собеседований.

«В понедельник 4 августа», пред началом собеседований вся съехавшаяся в Нижний Новгород миссионерствующая братия,¹⁶⁰ во главе со своим руководителем профессором Казанской духовной академии Ивановским, представлялась архипастырю Нижегородскому Назарию. С чувством глубочайшего уважения, отмечаем отеческий прием миссионерствующих тружеников благостнейшим архипастырем. Преподавая каждому своё благословение, его преосвященство расспрашивал миссионеров о месте их служения, деятельности и пр., находил каждому сказать ласковое слово и утешения и ободрения, словом, в лице Нижегородского владыки съехавшиеся миссионеры видели не начальника, а отца и покровителя святого дела миссии. Выслушав от владыки общее наставление и получив его святительское благословение на начало своих трудов, вся миссионерствующая дружина отправилась в отведенное помещение для собеседований – ночлежный приют имени графа Игнатьева, где собралась уже масса слушателей. После молитвы Св. Духу, почтенный руководитель бесед Николай Иванович сказал речь, и беседа была объявлена открытой.

По программе беседа была назначена на тему: «чтение 8 члена символа веры без прилога «истинного» составляет ли ересь?»

Беседу эту вел нижегородский епархиальный миссионер протоиерей о. Николай Фиалковский. Возражателем ему, со стороны раскольников, выступил старообрядец безпоповского толка Нетовцев – «Василий» Агапов, ученик и чтец слепца Коновалова.

О. протоиерей Фиалковский весьма ясно выяснил пред слушателями православное учение о Св. Троице, изложенное св. отцами на двух вселенских соборах в Никео-Цареградском исповедании, которое для удобства толкования и разделено Церковью на 12 членов или, по старопечатному катехизису, «артикулов», об одном из коих, именно осьмом, и ведут раскольники пререкания. В новоисправленной редакции означенный 8 член символа веры читается без прилога «истинного» и старообрядцы, считая такое чтение еретическим, обвиняют Церковь православную в «еретичестве». Почтенный о. миссионер наглядно раскрыл пред слушателями, вычитывая основания из полных деяний вселенских соборов (1 стр. 66, 2 стр. 112, 4 стр. 229, 6-го 229 и особенно 7 стр. 591), что в переводе с греческого языка слова «истинного» совершенно нет и отцы соборов таковое чтение «еретическим» не считали и тем паче Церковь в «еретичестве» не обвиняли. Затем наглядно показана разность чтения означенного члена и по старопечатным книгам Кирилловой, Большого и Малого Катехизисов, где в одной и той же книге в одном месте символ читается с прилогом «истинного» в другом без означенного прилога; при этом чтение без прилога «истинного» в символе представляет более точный и правильный перевод с греческого языка.

Оппонент о. протоиерея Фиалковского, раскольник Агапов, возражения свои обосновывал на предвзятом понимании 43-го листа книги о Вере, возбраняющей всякие убавки или прибавки к св. символу, намеренно упуская из виду, что означенным местом книги Веры списатель имел в виду католическое добавление слова и от «Сына», и затем таковое извращенное своё понимание Агапов закреплял соборным постановлением 1667 года о новоисправленных чинах и обрядах Русской Церкви, в том числе и об 8 члене в частности. Приводимы были Агаповым цитаты из Феодора Студита, Максима Грека, Иосифа Волоколамского, но н<е по> существу. Заключительное слово было сказано руководителем б<есед> профессором Ивановским, который, в сжатом виде, выя<снил> пред слушателями доказанную миссионером правильность в <чтении> 8-го члена символа веры. Новый возражатель Агапов <ока>зался учеником достойным своего известного учителя Конов<валова> Он прекрасно усвоил коноваловскую манеру кощунственных <возра> жений, язвительных насмешек и проч.; ад, бесы у него по<стоян>но на языке. Время собеседований было обусловлено 15 мин<утами> с каждой стороны.

«6 Августа» по программе беседа была об «епитимия <…»>. Беседу эту вел самарский епархиальный миссионер священни<…> Димитрий Александров, возражателем со стороны раскольн<иков> выступил безпоповец Нетовского толка сам слепец Конова<лов>. О. миссионером Александровым прежде всего было выяснено <что> такое епитимия и какое она имела в древности и ныне зн<чение> в применении к кающимся. На основании свидетельств св. И<оанна> Златоустого, о. Александров доказывал, что епитимия есть лек<арство> от греховных ран; врачевство это на основании святоотече<ских> правил и свидетельств всецело дано в распоряжение духовных <от>цов и таковые, как врачи, сообразно греховной болезни и ревност<и каю>щегося, имеют власть применять оную по своему усмотрению, <не> годами измерять таковую, а степенью исправления кающегося, <По> сему-то с древних времен и доныне Церковь православная еп<темью> не отменяла и без епитимии никогда не разрешала кающих<ся, а> если иногда и разрешает кающихся без наложения епитим<ьи, то> в данном случае и руководствуется свидетельствами правил <все>ленских соборов (102 6-го вселенского собора), святоотече<ских> творений (Василия Великого 221 правило), свидетельств отцо<в и> учителей Церкви (Блаженного Иеронима ч. 4 стр. 283), то <она> «еретической» не была и «ереси» не содержала. И что епитим<ья за>нимает в Церкви не догматическое, а обрядовое значение.

Коновалов же своё обвинение Церкви православной и возра<жение> о. миссионеру основывал на 13 и 14 пунктах духовного <рег>мента, что якобы означенными пунктами Церковь православна<ая со>вершению оставила и отложила епитимии; и таковое своё натя<нутое> обвинение православной Церкви подкреплял другими, не относящимися к существу вопроса, свидетельствами. Вообще в течение 5-ти-часовой беседы Коновалов вертелся на Духовном Регламенте, 13 и 14 пункты которого были читаны до 10 раз.

Беседа была закончена в 6 часов и на слушателей произвела весьма сильное впечатление умелой постановкой вопросов, и силой приводимых миссионером доводов, подкрепляемых массою свидетельств из Писания.

Заключение было сказано почтенным руководителем бесед Н.И. Ивановским.

7 августа беседа была о безпоповских обществах, не имеющих христопреданного священства, седьми богоучрежденных таинств, «совершаемых по чину». Беседу вел нижегородский миссионер Стефан Иванович Костров; возражателем ему со стороны раскольников выступил слепец Коновалов.

На основании святоотеческих творений, учений отцов и учителей Церкви, а также старопечатных книг, миссионер Костров раскрыл пред слушателями понятие о Церкви Христовой, её признаках и свойствах, с которыми она должна пребывать до скончания века и что все безпоповские общества, лишенные этих свойств и признаков и не совершающие таинств церковных по чину, не могут именоваться святою Христовой Церковью.

Коновалов в своём возражении миссионеру Кострову сознавался, что всё сказанное им о св. Церкви есть сущая правда и что они, т. е. безпоповцы, рады бы пребывать в ней, да церкви то уже таковой на земле нет и в подтверждение своего лживого положения о Церкви пустился в пророческие сказания о падении священства в Церкви ветхозаветной и всё, что было сказано пророками и истолковано учителями Церкви о падении священства ветхозаветной Церкви, Коновалов отнес к Церкви Евангельской и в заблуждении своём дошел до того, что св. Сион сделал блудническим Вавилоном и жилищем бесов.

Но умелая постановка беседы весьма опытного миссионера, его широкая начитанность и знакомство с творениями св. отец удачно раскрывали все запутанные велеречия слепца Коновалова и слушатели, беседы убеждены были, что Церковь, как Божественное учреждение пребудет до скончания мира таковой, какой она основана <была> Божественным Домовладыкой, т. е. со священством и таин<ствами>. Беседа была закончена обычной заключительной речью поч<тенного> руководителя и молитвою.

«8 Августа» беседа была о том, что «поливательное кр<ещение>, которое православная Церковь допускает в исключительны<х слу>чаях, а не обдержно, а также и обращающихся к ней с <тако>вым крещением вновь не перекрещивает, можно ли счи<тать> ересь и Церковь православную еретической». Беседу эту вел <…> городский священник о. Владимир Ссребровский, возражал <ему со> стороны раскольников все тот же слепец Коновалов.

В своей беседе о. Владимир Серебровский выяснил, ч<то пра>вославная Церковь обдержно имеет крещение трехпогружа<тельное,> а так как на основании свидетельства священномученика <Кип>риана Еп. Карфагенского¹⁶¹ и примеров из жития святых <отцов>, что поливательное и кропительное крещение, совершаемое в <исклю>чительных случаях, вменялось за истинное крещение и не <…>рялось, а тем паче не называлось «еретическим», то и пра<вослав>ная Церковь допускает оное. Да и в нашей русской Церк<ви…> до лет Иосифа патриарха существовало поливательное креще<ние, на>пример, при п. Иове и однако за это русская Церковь того <…> еретическою не была и никто от неё чрез это не отделя<лся>.

Коновалов же все свои обвинения Церкви православной <по воп>просу о поливательном крещении, основывал на Соборном <…>нии патриарха Филарета, на котором и стоял в течение в<сей бе>седы, закончившейся в пять часов обычной молитвой.

«10 августа» пред беседой проф. Ивановский обратился <к слу>шателям с речью, в которой очертил характер прош<едщих> бесед, указал, что защитники раскола не выяснением <истины> были заняты, а лишь в своём слепом озлоблении против <Церкви> православной старались побольше придумать и набросать м<…> ересей на Церковь православную. С Божией помощью, о.о. <миссио>неры разоблачили эти ухищрения раск. апологетов и ясно <обли>чили неосновательность их наветов на Церковь, теперь ж<е, про>должал Николай Иванович, будем разбирать и дальнейшие обвинения раскольников, предъявляемые к своей Матери Церкви.

По программе этого дня беседа касалась вопроса о троеперстии; беседу эту¹⁶² вел синодальный миссионер протоиерей о. Ксенофонт Крючков. Очертив историческое прошлое древней Церкви в период возникновения перстосложения в ней, и перейдя затем к последующим временам Церкви греческой и русской, о. протоиерей Крючков доказал существование в Церкви различных перстосложений, с которыми лишь требовалось соединять правильность догматического учения о Св. Троице. Затем был поставлен о. протоиереем вопрос: «отделялись ли кто от св. Церкви из-за различия перстосложений до 1653 года и кто, до появления русского раскола, троеперстное сложение, слагаемое во имя Св. Троицы, называл ересью»?

Отвечать на вопрос о. миссионера протоиерея Крючкова выступил раскольник австрийского толка Скоков. Не отвечая прямо на поставленный миссионером вопрос, он пустился в обычные по данному вопросу у раскольников побочные рассуждения о Стоглавом соборе, о папе Формосе, к чему-то о Северианах и проч. Все возражения Скокова о. протоиерей разобрал и доказал пред слушателями о существовании в Греческой Церкви троеперстия, за каковое русская Церковь с ней не делилась и еретической не называла. И, как на факт братского о Христе единения греков-троеперстников с русскими двуперстниками, указал на посещение патриархом Паисием в 1649 году Москвы, когда именно и была замечена им разность перстосложения в русской Церкви.

Скокова соблазняло выражение о троеперстии «имеем предание от св. Апостол», – миссионером было указано на подобное же выражение Стоглава, повелевающего по апостольскому преданию творити звон в церквах к службе, хотя апостолы о церковном звоне ничего не заповедовали. Беседа была закончена в 6-ть часов в обычном порядке.

Священник Иоанн Чередников

Некто г. Бартенев в «Новом Пути» высказался о моей <статье> «Нужно-ли учиться христианству из Ипполита-Еврипидовой тра<гедии>. Благодарю автора за внимание. К сожалению, заметка его <совер>шенно извращает и смысл моей статьи, и значение Еврип<ида> совсем неверно ставит и решает вопрос об отношении <язы>чества к христианству. Отсюда естественно считаю себя вын<ужден>ным сказать несколько слов о произведении моего люб<…> критика.

Есть люди, постоянно кричащие о «свободе совести», о <«сво>боде печатного слова» и проч., но понимающие эту свободу до<вольно> своеобразно: им-де можно свободно и невозбранно говорить <и де>лать, что угодно, но против них – никто и ничего не <…> Иначе обольют грязными помоями. Как раз это и случил<ось> мной. За что? За то, что я осмелился доказывать и доказа<л, что> учиться христианству у Еврипида более, чем странно.

Решал я вопрос спокойно, пользуясь только строгими <точ>ными данными, очевидными для всякого, сколько-нибудь по<мня>щего это дело. Личных счетов я ни с кем не сводил <да и> не мог сводить, находя это делом для себя зазорным. Дл<…> важна была только истина. Отсюда я в праве был ожидат<ь ко>ректного-же и к себе отношения со стороны даже лиц, <…>разно настроенных и готовых, оставив св. Евангелие <…> учиться христианству не только у Еврипида, а и у кого-угод<…> мои ожидания, к удивлению, не оправдались.

Вся заметка г. Бартенева пропитана явно-злобным чувством автора ко мне, осмелившемуся петь не в унисон с ним и ему подобными, не понимающими ни Еврипида, ни христианства… Но якобы остроумные выходки критика против меня таковы, что они, право, тупее «тупого полена». Воспроизводить их, конечно, не стану. Не буду и отвечать этому развязному господину «его же» монетой, хотя каждая строка его мудрой заметки так и просится в «Стрекозу», «Осколки» и пр. Пусть глумится над г. Бартеневым желающий! Нас-же в «семинариях» этому не учили, и в данном отношении мы – «семинаристы», действительно, не способны конкурировать с прошедшими иную школу гг. Бартеневыми.

И так, в чем-же дело? А вот в чём.

1) Г. Бартенев бесспорно не прочитал всей моей статьи. Иначе он не стал бы спрашивать: «какой, напр., смысл в религиозных сомнениях Еврипида»?… Иначе он, далее, не говорил-бы удивительных слов про якобы «тонкую иронию в вопросе» М-го, будто бы мною «даже не замеченную»… Чтобы критиковать статью, нужно было, по крайней мере, прочитать её всю. Кроме того, выдергивать отрывочные фразы и по ним, вне связи их с целым, составлять заключения – хорошо ли? Ведь пользуясь таким приемом, можно без труда доказать – что угодно, хотя-бы то, напр., что г. Бартенев сведущ в решаемом им вопросе.

2) Г. Бартенев не соблаговолил понять и того, что в статье он, по-видимому, читал. Иначе он без складу и ладу не повторял-бы слов об «азбучных истинах». Он даже на одну сотую не уразумел, зачем я об этих истинах в статье говорил. Такое непонимание – феноменально, но несомненно. Да, – г. Бартеневу следовало-бы поучиться хоть «азбуке» понимания чужих слов. А все бесподобные потуги на острословие ему совсем не к лицу. Он занялся этим делом столь-же уместно, сколь уместно было бы пирожнику «тачать сапоги», а сапожнику «печь пироги».

3) Г. Бартенев показал, что он не имеет сколько-нибудь ясного представления ни об Еврипиде и его воззрениях, ни вообще о древнегреческом мире, о чём, между тем, хочет с развязностью судить. Иначе он не наговорил-бы неправд, напр., про взгляды Еврипида на семейную жизнь и проч. Иначе он, далее, обнаружил-бы хоть малейшее понимание степени важности «вопроса об отношении» греческого «язычества к христианской религии»… и тщетно не отыскивал-бы «глубины» там, где её нет и быть не может. Очевидно, для него дело слишком темно…

4) Смешивая Еврипида с язычеством вообще, г. Бартенев вносит в дело сплошную путаницу, всего значения которой ему, конечно, не понять.

5) Г. Бартенев не имеет решительно никакого понятия о мировоззрении св. Иустина мученика и приводит из его творений выдержку совсем не на тему. Кроме того, изучив этого христианского апологета надлежащим образом, он заговорил-бы другое. Вся беда – от того, что недостаточно выдернуть случайную фразу и с её помощью доказывать то или иное, – нужно другое отношение к изучаемым творениям. Эту «азбучную истину» знает всякий «семинарист».

6) Г. Бартенев упорно, но совершенно ошибочно, называет Климента Александрийского «святым», чтобы найти себе в этом обстоятельстве опору для своих бесподобных взглядов. Здания на песке надежного не выстроить! И с такими патрологическими взглядами и знаниями выступать в качестве критика! Это – верх комизма или дерзости. Пусть выбирает г. Бартенев, что хочет.

7) Г. Бартенев не знаком с учеными трудами гг. Мищенко, Bernhardy, Никитина и друг. общепризнанных знатоков античного мира. Иначе он, напр., не приписал-бы со злорадством только мне речи о «резонерствующих афинянах»… (ведь в моей статье есть-же ссылки на подобных ученых, – разве можно их игнорировать критику?!).

8) Г. Бартенев противоречит себе, чего в пылу раздражения даже и не замечает. Иначе он не говорил бы, что я «имею в виду только область нравственности», толкуя об отношении между язычеством и христианством. Высказывая эту неправду, он забывает то, что сам-же говорил в предыдущих строках своей смешной заметки.

9) Г. Бартенев неприлично (именно неприлично) сравнивает несравнимое: трагедию Еврипида и… книгу Иова. Думаю, что должна быть мера всякой развязности. Даже развязность и г. Бартенева не может, не должна быть безграничной.

10) Г. Бартенев непростительно приписывает мне даже свои собственные измышления. Его развязность как будто в самом деле не хочет знать пределов. Иначе он не говорил-бы, что «трагедия Еврипида сама по себе» для меня «неинтересна совершенно», и что я, «вероятно», даже и не прочитал-бы её, если б не вынудили меня к тому обстоятельства. Какое, подумаешь, проникновение в чужую душу! Но как оно комично! Всякий, кто знает о моей прошлой деятельности, улыбнется, читая вещания г. Бартенева. Последний и не подозревает, что в этом случае он уподобляется знаменитому доктору, который давал совет почтальону не вести сидячего образа жизни… Далее, измышлением-же г. Бартенева является и то, что я будто бы «совсем не заинтересован в вечных философских порывах и религиозных томлениях, составляющих содержание трагедии Еврипида», что «мы не совсем довольны Еврипидом». Г. Бартенев, по-видимому, написал всё это, не подумавши, о чём пишет… Затем непростительно и неприлично г. Бартенев взывает, что я, «может быть, с легким сердцем вычеркну из числа свящ. книг… книгу Иова». Если на это способен сам он, то пусть не думает того-же про других, не дававших к тому никакого повода. Дурно высказывать критику моему такие предположения. Если, далее, я не считаю авторитета Климента Алекс. непогрешимым, то не значит, что я когда-либо изменю своему взгляду. Г. Бартенев, утверждающий противное и говорящий, что я «с пеной у рта» (что делает сам он – Бартенев, то обычно приписывает другим) потом буду отстаивать авторитет Климента Ал., очевидно, судит о других по себе и, как всегда, горько ошибается. Предоставляю петь по ветру самому г. Бартеневу и К°. Далее, г. Бартенев совершенно произвольно приписывает мне мысль, что «азбучными истинами исчерпывается содержание христианской религии». Приснилось ему это что ли? Если да, то пусть рассказывает свои сны другим…, кому делать нечего и кто готов верить чему угодно… Г. Бартенев несправедливо, как и везде, говорит, что у Еврипида «всё возбуждает» моё «негодование»… Моё негодование скорее могли-бы возбудить только его выдумки. Но и они на самом деле возбуждают во мне лишь смех… Будет, однако… Всех н<еправд> бартеневских, на меня взводимых, долго было бы не пере<числить> да и не стоит, конечно, перечислять их.

11) «Напрасный труд» так и останется «напрасным», «<…> тьмою, «бездна» – бездной, и уж не гг. Бартеневым доказа<…> Оставьте! Это – не Ваша область…

Но довольно! Что ни слово г. Бартенева, то – перл. До<…> и приведенных образчиков, чтоб можно было судить о <…>

Впрочем, и в грязных помоях, какие вылил г. Бар<тенев> есть два слова верных.

«Пусть-бы все крепко и нерушимо исповедовали те <…> которые исповедует ученый профессор», восклицает г <Берте>нев – мой любезный критик. Да, было бы, действительно, <…> если б все так думали, как я, что христианство не имеет <…> корня в язычестве, что именно и было главною мыслью мое<…> и доказать что считаю целью моей жизни, но что, как <…> вызвало против меня громы и молнии… Школа вселила в <…> эти убеждения. Правильность их потом я проверил свои<ми …>ными трудами. И я горжусь «семинариями» нашими, которые <…> учат, и во веки не изменю своим убеждениям. Да! Н<…> глух и к тому, что говорят светские лица, если только <…> словах есть хоть капля правды. Но часто ли это бывает? <…> если случается, то не в словах г. Бартенева и К°. Не <…> «гениальные», но и вообще сносные мысли по данного р<…>просам им и не снились. Г. Бартенев, попрекающий меня <…> где я учился, по обычаю не сознает того, что говорит, <…> утешается своей гнилой «дребеденью».

Далее, г. Бартенев называет меня «сотоварищем по <…> Скворцова, Гринякина»… Эти фамилии для г. Бартенева – <…> рода «Карфаген, который следует разрушить». Очевидно, <…> досталось ему и присным его от «Миссионерского Обозрения» <…> они заговаривают о нём даже там, где это совсем неу<…>. Такие скачки иначе необъяснимы. Везде им снится «Миссио<нерское> Обозрение». Во всяком, однако, случае, раз зашла речь об <…>занных лицах, я с удовольствием готов считать себя и <…> товарищем по оружию». В. Μ. Скворцов и Н. Μ. Гриняки<н вы>соко держат знамя православия, не увлекаются гнилыми западными идеями, жидовством, сектантством… Это не нравится лже-интеллигенции. И вот её представители, набрав на задворках помоев и всякого мусора, выливают и высыпают всё это на головы названных лиц, воображая, что эти умолкнут и развяжут им руки… Но напрасно: этих стойких лиц не сбить с позиции гнилью, – и быть их «сотоварищем», право-же, не зазорно, – наоборот – лишь приятно.¹⁶³ Другое дело – оказаться «сотоварищем по оружию» гг. Бартеневых и К°. Этого уж не дай Бог никому! Оружие гг. Скворцова и Гринякина не запятнано ни изменою православной Церкви, ни чем вообще дурным. Им чужды приемы их противников, которым¹⁶⁴ нередко позавидовали бы в данном случае даже сами оо. иезуиты.

Но г. Бартенев говорит снова совершенную неправду, когда заявляет, что он «не имеет ни времени, ни охоты» подробно со мной беседовать. И время, и охота у него налицо; иначе, никем не вынуждаемый, он не исписал бы целых 5 страниц всякими бесподобными выдумками (бумага-де всё стерпит!). А вот чего действительно у него нет, так это – знания того, о чём он собирается говорить, и какой-либо способности читать то и так, что и как написано другими. Знание-то «азбучное», пожалуй, можно ему приобрести, хотя и тут позволю себе усомниться, а приобрести ту способность… увы – нет! Вот где г. Бартеневу пригодился-бы не дающий ему покоя «семинарский ум», – ум мыслящий всегда здраво и логично, а не перепрыгивающий без причины с одного предмета на другой, не воюющий с правилами логики и со здравым смыслом, как воюет и проч. ум многих лиц, не бывавших в семинариях. Никогда не смейтесь над <…> чего не знаете и не понимаете, и чего понять вам не по с<…>. Зарубите это себе на носу. А главное: что это за мальчишеская <…> у некоторой части так называемых «светских» писак в<…> случаях, где они не в состоянии сказать своим противникам <…> бы одно разумное слово по существу того или другого воп<…> попрекать последних «семинариями?» Такие дикие попреки – <…> доказательство бессилия и некультурности подобных господ <…> не попрекают же их «духовные» писатели «гимназиями», н<…>зывают укоризненно на их «гимназический ум», хотя мо<…> очень часто это делать с гораздо большим основанием… <…> гнусно, гг. «новые» критики! Но, впрочем, говорить с <…> таких материях – всё равно, что «черпать решетом вод<…> поймете… Поэтому кладу перо. Sat!

А. Бронзов

Журнал «Новый Путь», объявив войну человеческому <…> и подняв красное знамя на смерть всякой порядоч<…> продолжает свой поход по пути «сверхчеловеческого» <…>ства»… На весь «путь» застраховав себя от влияния з<…> мысли и истинно-человеческого чувства добра и красоты, <…> путейцы никак не могут помириться с тем, что к<…> «бурсачки» дерзают отрицать в них просветителей ро<…>ловеческого.

«Мисс. Обозр». не раз уже отмечало на своих стран<…> несравненные нелепости «буесловия» декадентствующих <…> «Нового Пути» – и строго научно и с горьким смехом, <…>перь опытно познало только истину притчи Премудрого: «<не лю>бит распутный обличающих его» (Притч.15:12).

Наш миссионерский орган точно камень на «новом <…> и камень преткновенный, досадный, – камень, который н<…>тейцы не в состоянии обойти, чтобы не толкнуть его <…>бою и плюновением. Но для благоразумных понятно по<…> декадентских путников и горевать нам совершенно из<…>

В настоящий раз, да извинят мне наши дорогие читатели, касаюсь новопутейской белиберды коротенько и несколько с другой стороны, чем раньше.

В сент. кн. «Нового Пути» (стр. 252–4), Антон Крайний обратил своё крайне сердитое внимание на 11 № «Мисс. Обозр.» и с беспримерно крайнею голословностью выругался для собственного удовольствия по поводу стихотворения – «К открытию мощей преп. Серафима Саровского». И, Боже мой, чего только не нагородил в своей бессильной злобе «Антон Крайний»!

«Антону», видите-ли, не понравилось стихотворение, – не пришлось по вкусу его декадентской просодии что ли, – не знаю, и вот он восстал… автор де стихотворения – «бурсачек побойчее, духовный, но без рясы, чтобы не было препятствий для приобретения светского лоска», он де обнаруживает «невежество в стихосложении» и «превращает в комичное то, что и для культурных людей, может быть, осталось еще святым» (Антон, видимо, предполагает, что вообще-то культурные люди выше того, чтобы прославлять преп. Серафима!) и пр. под. «Печальный результат миссии среди интеллигенции»! – восклицает Антон. Эх, бедный Антонушка, крайний голословушка! да ужели вам неизвестно ничего о задачах нашей внутренней миссии? Ужели вы полагали, что стихотворение рассчитано на «лоск» и вкусы такой интеллигенции, как вы! Поверьте, что нет: «се оставляется вам дом ваш пуст»… – Вам стихотворения не понять, как ненавистному для жидов животному не уразуметь астрономии… Кто одушевлен был великим и святым событием 19 июля в Сарове, в коем бьется православное сердце, чья душа открыта для благодатного небесного веяния, кто страдает по заблудшей братии, тому стихотворение будет понятно и при возможных просодических недочетах, будет понятно, как «молитва» и «полное ощущение данной минуты». А ваша ругань меня не смущает: я уже «копыто ваше знаю»… «Вообще, делает Антон гениальное сальто-мортале, поразительный факт – отсутствие¹⁶⁵ первой культуры среди лиц духовного образования… «Семинарист до сих пор утирается стеклом»… Вот так так «вообще»… Ведь скажи Антон это вообще в мало-мальски разумном обществе, все бы подумали, что имеют дело с человеком, по меньшей мере, умственно нездоровым. «Во всяком случае хотелось бы верить», что у Антона это «вообще» «рассудку вопреки» lapsus linguae. Ведь нельзя же, напр., видеть разумности хотя бы в таком умозаключении: а) Гиппиус, по суду критиков, «позорнейшая и глупейшая стихоплетка» («Нов. Bp.» 19 сент. 1903 г. № 9893, фельет. Буренина), б) Гиппиус женщина, в) заключ. поразительный факт – отсутствие у женщин всего земного шара конца 19 и начала 20 века ума и поэтического дара! Как вам Антонушка, нравится этот силлогизм? А ведь ваше «вообще», не менее дико. Вот будь у вас побольше семинаризма, вы бы такого «вообще» посовестились. Вы «искренно советуете нам учиться и учиться, и до приобретения первых сведений не позорить ни себя, ни искусства, ни явлений истинной святости – комизмом своих «светских попыток». За совет спасибо, – «сердце разумного ищет знания» (Притч.15:14).

Только, к нашему недоумению, вы не указали в чём же позор и комизм наших «попыток», и у каких «петухов» нам необходимо поучиться во избежание позора… Надо догадываться у «ваших»: смотри мол, презренный бурсак, нашу поэзию, познай своё ничтожество и учись! Так я и догадался. Нечего делать. Смиренно разворачиваю сент. же книжку «Нового Пути» и впиваюсь в «Двенадцать стихотворений З. Гиппиус» И, Боже мой, сколько в них мысли, вдохновенного чувства и прелести! Некоторые места прямо повергают тебя в благоговение пред музой «новопутейской» поэтессы. Действительно, есть чему поучиться. Напр.:

(См. стих. «Не знаю»).

«Моё одиночество – бездонное, безгранное;

Но такое душное; такое тесное;

Приползло ко мне чудовище, – ласковое, странное,

Мне в глаза глядит и что-то думает неизвестное».

Мне думается, чудовище это, разделявшее одиночество г. Гиппиус, родственно глядело в глаза поэтессе и в упоении звуками «бездонной и безгранной» её лиры обезумело и ничего не думало.

«Уйти не смею я… И для меня есть скиния, –

Но я не знаю, где она мне уготована»…

Боюсь рекомендовать лечебную скинию для м-м Гиппиус? А своей настоящей обстановкой она, видимо, недовольна:

(«Пауки»).

«Я в тесной келье в этом мире.

И келья тесная – низка.

А в четырех углах – четыре

Неутомимых паука».

(Течет речка,

Через речку мост;

Бежит овечка,

У овечки хвост.

Очень схоже)!

«Они ловки, жирны и грязны.

И все плетут, плетут, плетут»…

И, вероятно, мешают г-же Гиппиус плести белиберду, то бишь, писать вдохновенные стихи для «Нового Пути».

«Мои глаза под паутиной…

Она мягка, сера, липка

И рады радостью звериной

Четыре толстых паука».

Простите, м-м Гиппиус, паукам: ужели смертное не возрадуется близкому соседству с вами?!

(«Часы стоят»).

«И в лампе не мерцает блестящая дуга.

Я слушаю молчанье, как слушают врага».

И Вечности безглазой, беззвучен строй и лад

Остановилось время. Часы, часы стоят.

В упоении поэзией Гиппиус, видимо, и свет, и часы и время приостановились – в роде того, как «прилегли стада».

(«Страх и смерть»).

«И за правду мою не боюсь никогда,

Ибо верю в хотенье.

И греха не боюсь, ни обид, ни труда…

Для греха есть прощенье».

Верьте, м-м, и «не бойтесь греха», – для вдохновенных поэтесс, как невменяемых, и греха-то не существует.

(«Костер»).

Я отступаю безоружный,

И длю я праздный разговор

И лью я воду на ненужный

На мой безогненный костер».

Зачем вы, несравненная, скромничаете? разве ваша поэзия – вода, разве ваш вдохновенный разговор – праздный и костер ваш безогненный? Смирение – паче гордости! Нам ведь всё видать!

Так вот, видите-ли, у кого, по мнению Антона, надо учиться и учиться… Готовы учиться, только благоволите, почт. Антон, доказать нам, что между пением сирены и бредом пифии на треноге нет никакой разницы, так как в лирике «Нового Пути» здравый разум неумолимо вынуждает признать явление последнего рода. Поэзия г-жи Г-с далеко непостижимее «утирания стеклом». Внешняя сторона её стиха заставляет невольно предполагать, что муза её – неизлечимая заика или кликуша и при том часто давится. Хорошо бы еще было, если бы новопутейская поэтесса воспевала «пауков», «светлую бездонность», «слушала молчанье», «думала всегда безумную думу», и «лила воду на безогненный костер»; но, «боясь греха» и ответственности, в «уготованной ей скинии», не касалась, при своём «поэтическом помрачии», тем и предметов священных (см. «Белая одежда», «сообщники» и др.), не лезла бы в «чужой монастырь» и не позорила тем женской скромности. А то ведь, право, кощунственно противно и омерзительно… в роде того, как если бы в каком-нибудь непотребном месте пьяная «рабыня веселья», «не боящаяся ни греха», ни стыда, заиграла бы на разбитой балалайке и затянула своим сиплым голосом канон Андрея Критского, пересыпая его временами «конфеткой леденистой» и «пропадай моя телега»…

Мой искренний совет Антону Крайнему и новопутейским поэтам высшей культуры: лечиться и лечиться и до появления первых признаков здравого разума оставлять отведенные для них отделы в «Новом Пути» пустыми страницами с траурными каемками. Других советов не знаю и не даю. Да к тому же всё равно «в злохудожную душу не внидет премудрость». Такая душа мертва для истинной мысли и истинного чувства. Прощайте, г. Крайний, – поправитесь, может быть, еще побеседуем.

Н. Гринякин

С волнением читал я «отклик» г. Базарянинова на мою беседу с молоканами о святых мощах. Невольно повторял я всё это время: «много мы все согрешаем» (Иак.3:2).

Да, мы – миссионеры не имеем еще под собой разработанной почвы; потому часто «претыкаемся». – Так «до сего дне». Что же говорить о деятельности братьев наших 15 лет назад? Тогда в этой деятельности было еще больше тьмы и всяческой «неразборчивости», говоря словами г. Базарянинова.

Я выражусь откровеннее: и 10 лет назад, когда мы выходили на свою борозду, – великую «тугу» миссионерскую переживали мы. Нам приходилось только еще организовать своё дело; брались мы за всё в виде опыта, что попадалось под руки. Понятно, – мы ошибались…

И вот теперь подошло время за всё ответ давать. Братья, позже нас пришедшие в виноградник миссионерский, находят, что мы многое делали не так…

Остановитесь же, друзья, на путях своих и повремените с приговором. Размыслите: не слишком-ли жестоко вы поступаете с нами?

Вы – новые миссионеры вышли на дело тогда, когда на горизонте нашем загорелся свет, хотя и мерцающий. А чтобы вы, – к примеру, г. Базарянинов, – сказали о состоянии миссионерской полемики 10 лет назад?… Тогда каждый изобретал ответы сектантам «на свой лад». Очень естественно, если в этих ответах, от времени, накопилось много ненужного…

Странно, что наш юный собрат забыл это. Но еще удивительней в его речах другое. Пусть бы он только изобличал наши немощи «вообще». Он касается отдельных лиц и произносит над ними суровый приговор.

Такой приговор г. Базарянинов делает о Михаиле Иовлевиче (Μ-ве) и непростительно ошибается. – Этого батюшку я знаю очень хорошо, – вероятно, лучше г. Базарянинова. С о. Михаилом мы работали четыре года. И по совести скажу, что я ему многим обязан. От о. Михаила я прямо заимствовал приемы ведения бесед. Думаю, что не без греха в этом отношении г. Базарянинов!…

Скажите же, «мой дорогой собрат, ужели в речах Михаила Иовлевича вы слышали «один туман»? Или вы просто написали то, о чём слышали от сектантов?…

Я, конечно, не говорю, что Михаил Иовлевич не ошибался, «не ошибается только тот, кто ничего не делает». Но сказать: что молокане избегают Михаила Иовлевйча за «туман» в речах, – это смело и жестоко. Причины у этого явления сложнее и глубже лежат.

Молокане чувствуют, что им «не зашибить» своего умного «батьку». Они «задубели», как писал о них другой тамбовский священник. Обличений они не любят. Они «разглагольствуют» охотно только с новичками, о которых думают, что «с этими господами еще можно толковать». Вообще же «глубину» в изъяснении слова Божия любят.

Поверьте, г. Базарянинов, что дело именно так обстоит с козловскими молоканами.

Но, сокращая речь, буду говорить только о себе. И у меня г. Базарянинов нашел «неразборчивость» в миссионерских доказательствах, – «промахи», как он иначе выражается (стр. 217, № 12 Мисс. Обозр. 1903 г.).

Обвинение это приемлю со смирением и постараюсь кротко обсудить его.

Г. Базарянинов считает «непрямыми путями миссионерства» то, что находится в моей книге на стр. 66–67. На этих страницах речь идет о крещении младенцев. В чём же тут «непрямота» моя или «неразборчивость» в доказательствах?

Г. Базарянинов, очевидно, полагает, что нельзя обосновывать истину крещения младенцев по моему способу. Он думает, что «святыми» Апостолы называют некрещеных детей.

Но я спрошу г. Базарянинова: если дети святы, т. е. освящены благодатью Божией без крещения, – зачем их крестить в младенчестве? С другой стороны: где в новом завете некрещеные дети или взрослые люди называются святыми?

Г. Базарянинов в своей заметке не разъясняет «по новому» этих вопросов; а потому речь его не имеет практически-миссионерского значения. Эта речь, в силу указанного недостатка, отличается бездоказательностью и – да простит мне коллега! – соблазнительностью для людей малоопытных.

Последую дальше за г. Базаряниновым. Он пишет: «уверяю Димитрия Ивановича, что Ев. Матфей в Мф.27:52 вовсе не свидетельствует о нетленных телах святых» (стр. 217). О каких же телах он там говорит? об этом г. Базарянинов ничего не утверждает, а, следовательно, не отвергает обычного миссионерского доказательства. Если же так, – нам – миссионерам нет оснований бросать его.

Впрочем, выбивая нас с позиции, г. Базарянинов рассуждает, что «мы знаем» о воскресении смердящего тела Лазаря: то же дескать тело, а тронутое тлением!

Да, – мы это знаем; но в Евангелии буквально не сказано, что «Господь воскресил тело Лазаря». Напротив, – видел, что тело это было уже смердящим, а, следовательно, трупом. Тогда как о «телах святых», воскресших в час смерти Христовой, не написано, что они восстали из праха. Это для нас важно и с занятой позиции г. Базарянинов нас на один шаг не трогает.

Правда, сектанты оспаривают Мф.27:52, когда это место православные приводят в защиту своего понятия о не тленных телах; но чего сектанты не оспаривают?… Пусть же это свидетельство будет хотя бы и косвенным подтверждением православного вероучения и это важно…

В конце заметки г. Базарянинов спрашивает: «откуда взял Димитрий Иванович», что кости Елисея были нетленным телом, «это его тайна» (– стр. 218).

Отвечаю: никакой тут тайны нет. Пр. Сирах прямо говорит, что «тело» Елисея пророчествовало. На этом свидетельстве «старые миссионеры до сих пор основывались. Это свидетельство ярко и сильно, несмотря на его неканонический характер…

Г. Базарянинов замечает: «слово тело еще не дает мысли о нетлении»… ибо «и разлагающееся тело мы всё еще назовем телом»…

Это едва-ли справедливо. Разлагающееся тело, обычно, зовется трупом, почему говорится: «трупный покой», «трупный яд», «трупия раб твоих»…

Если же пр. Исаия говорит: «восстанут мертвые тела» (Ис.26:19), то в Библии для этого выражения предполагается особая картина. Эти тела творческим действием Божиим будут образованы из праха (1Кор.15:42–44). О теле же пр. Елисея у Сираха сказано, что оно, до общего воскресения, «пророчествовало». Так. обр. разлагалось-ли оно? Об этом в Библии нет данных. А при малочисленности наших библейских опор в вопросе о св. мощах, – свидетельство о «теле» Елисея навсегда останется не только важным, но классическим.

Неудивительно поэтому, что редакция Мисс. Обозр., дав место вашему лиризму, г. Базарянинов, приложила к книжке журнала «Листок о св. мощах», – где все названные доказательства приводятся исправно. Тем самым редакция не двусмысленно произносит приговор над вашими рассуждениями…

Со своей же стороны заключу речь пожеланием: вы, г. Базарянинов, ужасаетесь тому положению, в котором находится противосектантская полемика. Вашему уму рисуется лучший порядок вещей. – Изобразите же созерцания ваши в статьях, – дайте нам «новое» руководство для борьбы с сектантами и мы все вам будем безгранично благодарны.

Д. Боголюбов

Было время, когда и исследователи, и пастыри всю вину появления и укоренения штунды сваливали на «немца» колониста и другие внешние обстоятельства, закрывая глаза на внутренние, домашние причины. К последним относятся наличные условия церковно-просветительной жизни приходов, зараженных штундой. Покойный проф. Коялович на магистерском диспуте протоиерея Рождественского, автора известной книжки «Южно-Русский штундизм», ставил в вину почтенному автору, что у него оставлен без обследования вопрос о состоянии храмов, богослужения, личности и достоинств бывших в штундовых приходах пастырей. Немец несомненно завел штунду на Руси, но распространили и укоренили её внутренние условия церковно-приходской и пастырской жизнедеятельности. Отрадно, что теперь и сами пастыри не закрывают глаз на эти причины и вины своих собратий, а это признание важный шаг вперед на пути к устранению внутренних недостатков. Пред нами два таких признания. Одно принадлежит, священнику-миссионеру Волынской епархии о. Левицкому, пишущему о сем в Волынских Епархиальных Ведомостях. Другое анонимному автору статьи в газете Заря, по-видимому, близко знающему духовную среду.

Вот что сообщает о. Левицкий о том, «отчего появляется штунда в деревнях».

Главную причину появления штунды в приходе Дашенке (близ Житомира) нужно искать в тяжелых обстоятельствах давнего времени, когда бедные крестьяне названной деревни не имели у себя ни церкви, ни школы, ни своего священника и учителя, а находясь в 7 верстах от самостоятельного, в местечке Горошках, многолюдного прихода (до 6000 душ), где, за дальностью расстояния, а в особенности за мало вместительностью храма (на 400), они не имели возможности бывать, как люди из более отдаленной деревни, ибо небольшой храм не вмещал многих крестьян из самостоятельного в местечке прихода и его ближайших деревень, а потому большинство крестьян деревни Дашенки не посещали храма и не молились в нём, не знали они и школы и не видели добрых плодов от неё, мало видели они и приходского священника и мало знали его. Предоставленные сами себе, они пошли по распутьям мира и на помощь к ним явились лукавые лжеучители и развратители, которые своею хитрою и зловредною наукою совратили легковерных крестьян села Дашенки в свою секту, а те, отступив от св. Церкви с её богослужением и св. таинствами, отвергли и православную веру. Таким образом появилась в приходе страшная зараза и крестьяне с каждым годом больше и больше совращались в эту пагубную штунду. Зло сильно распространялось и почти все крестьяне Дашенки и даже лучшие прихожане были заражены духом вольномыслия и неверия. – На это зло в православном приходе обратил своё внимание почивший архиепископ волынский Модест, благословивший в селе Дашенке в 1894 году построить храм Воздвижения Креста Господня, и большое здание для церковно-приходской школы с квартирою священнику-учителю и дом для псаломщика. Освящая новый храм, архипастырь наставлял зараженную сектантством паству – и затем вне храма – на церковном погосте беседовал со штундистами. – И теперь, с устройством храма и школы и с назначением особого для прихода священника-учителя, воссиял свет Христов в этом странном месте мрака и неверия. Под добрым влиянием церковных богослужений и молитв, явились теперь и лучшие люди в приходе, которые начинают усердно посещать храм Божий и здесь со вниманием слушают церковную службу и многие из них с благоговением совершают молитвы. Правда и теперь есть еще между православными сомневающиеся в вере, которые в прежнее время сильной сектантской заразы имели быть совращенными в штунду, но в настоящее время и такие прихожане, под влиянием церковных богослужений и наставлений духовных руководителей и пастырей, изменяют свой взгляд и хотя являются слабыми прихожанами, неаккуратными к посещению храма Божия и невнимательными к посильному пожертвованию на благолепие его, но не в далеком будущем при усердии и старании приходского священника, приготовившего себя в миссионерской школе для этой важной деятельности, можно надеяться, что всё в Дашенском приходе изменится к лучшему, ибо священник; учитель с добрым успехом, при помощи Божией, будет работать на ниве Христовой во славу Божию и для блага, просвящения и спасения своей паствы.

Дай Бог! Но и при этих условиях необходимо более живое и деятельное отношение к миссионерству со стороны Волынского приходского духовенства, которое, сколько нам ведомо, нимало не остерегается штундового врага, пробирающегося на его пажити из соседних Киевских палестин…

Корреспондент «Зари» проводит тот же взгляд на причины появления другого вида сектантства – мистического хлыстовства и скопчества. Автор и здесь обвиняет священников в неудовлетворении религиозной жажды народа, но он в тоже время и весьма участливо справедливо оправдывает пастырство. Вот эти интересные, наводящие на глубокое раздумье рассуждения автора.

Не особенно давно мне пришлось быть в Тамбовской губернии. Там сильно распространено сектантство – особенно скопчество. Судебный следователь, с которым я по этому поводу беседовал, глубоко убежден, что главный корень зла таится в отчуждении крестьян от своего духовного пастыря и отца.

Человеку присуще искать Бога… Бог нужен человеку и особенно простолюдин любит, чтобы ему говорили о Нём.., чтобы его просвещали. «Мы люди темные» – любимая поговорка крестьян и они, действительно, как «темные», присутствуют при службе церковной, не понимая её.

Вот из-за этой непреодолимой жажды постигнуть «что-то», поговорить о Боге… о душе… о том, «как с грехами быть» – народ идет на беседы к главарям разных сект. Они всегда его примут и «побеседуют», удовлетворят его страстное легальное желание. Выходит, что будто бы это и ничего, но, в сущности, темнота попадается в ловушку. Ей навязывают и выдают за учение Христово правила и мысли, ничего общего с Евангелием не имеющие; к тому же, у большинства таких темных людей нет ровно никаких личных убеждений по религиозному вопросу, и они, не сознавая, что делают, переходят в секты, где или требуется от них скопчество или, наоборот, самый безобразный и откровенный разврат.

Знакомый мне следователь, проживший в своём участке очень много лет, крепко убежден, что народ бросается в сектантство, ища Бога, желая беседовать о Боге. Чего бы, кажется, проще завести для <этого в> каждом селе нравственно-религиозные беседы, которые так хоро<шо при>вились даже в таком содоме, как Петербург?…

Но это только кажется легко, а на деле почти неосуществи<мо при> нашем бедном сельском пастыре, забитом судьбой и жизнью. <Для бе>сед надо иметь время и даже очень много свободного времени: н<адо, во> первых, приготовиться к ним. Всем известно, что умственны<…> имеет широкие требования, а главное из них – душевное спо<…> Трудно иметь это спокойствие бедному сельскому священнику, которы<…> запряженная кляча, изнемогает под тяжким бременем нужд<…> имеет свободного часа не только для подготовки к беседе, но<…> для самой беседы. И вот сектантство растет и растет.

Когда-же на это обратят, наконец, достодолжное внимание <…>шаг положение нашего забитого и многострадального сельского <…>ника?… Его осуждают… против него восстают; он пьянствует <…> не на высоте своего призвания… Отчасти, это верно, но… в з<…> огрубелости кто виноват и тяжко виноват?… Конечно, и конечно <…>

Надо войти в положение всякого человека. Христос, пос<лав на> проповедь учеников Своих, сказал про них: «трудящийся достоин <про>питания»; но у нас, при вознаграждении от казны трудов се<льского> священника, совершенно забыты эти слова Христова. У нас с м<озолью> на руках достает себе и семье своей это пропитание сельский свящ<енник>.

Дай Бог, чтобы почаще на столбцах светской печати <появ>лялись такие справедливые и честные суждения о быте <нашего> духовенства, – капля камень долбит… Авось и многострад<альное> духовенство когда-нибудь дождется облегчения своего поло<жения>

* * *

29-го сентября текущего года исполнилось 50 лет сл<ужения> св. Церкви и отечеству высокопреосвященнейшего Афанаси<я ар>хиепископа Донского и Новочеркасского. Св. Синод, всле<дствии> ходатайства преосвященного Иоанна, епископа Аксайского, <викария> Донской епархии, разрешил отпраздновать юбилей владык<и Афа>насия 28–29 сентября. Духовенство, духовно-учебные зав<едений> Донской епархии, и вся признательная юбиляру Донская <паства> торжественно праздновала юбилей своего маститого Архипа<пастыря>

Наш миссионерский орган считает своим долгом <освя>тить на своих страницах этот редкий архипастырский ю<билей,> как праздник нашей внутренней миссии, так как высокопреосвященнейший Афанасий на всех местах своего служения учительского, пастырского, законоучительского и, наконец, архипастырского всегда ревностно стоял на страже утверждения православной истины, высоко держа знамя православия и державности; он всегда вникал в дела внутренней миссии, и в Донской епархии в течение девяти лет его архипастырского служения поставил организацию и вообще дело внутренней миссии на такую высоту, что Донская епархия в этом отношении является образцом для других епархий.

Высокопреосвященнейший Афанасий (в мире Василий Михайлович) сын священника Полтавской епархии Μ. Холмутца, Миргородского уезда, родился 1-го января 1827 года. Первоначальное воспитание Василия Михайловича прошло под руководством его родителей – в строго церковном духе, под благодатным покровом св. Церкви. Первоначальное обучение он получил в Дубенском духовном училище, продолжил его в Переяславской духовной семинарии и закончил в Киевской духовной академии. По окончании курса в академии, в 1853 году, он начал свою общественную службу и более 30 лет до возведения в сан епископа подвизался в Кишиневе в разных должностях и званиях: инспектора духовного училища, смотрителя училища (с 1858 г. в сане священника), законоучителя мужской гимназии (с 1861 года) и члена Кишиневской духовной консистория (с 1864 г.) и, наконец, ректора духовной семинарии (с 1875 года). В 1885 году он был пострижен в монашество и возведен в сан архимандрита. В том же году хиротонисан во епископа и назначен был епископом Новгородсеверским, викарием Черниговской епархии. В 1889 году преосвящ. Афанасий был перемещен на вновь открытую кафедру епископа Сарапульского, первого викария Вятской епархии. Население этой епархии очень разнообразно по своему вероисповеданию: здесь обитает много раскольников, язычников и магометан. Преосвященному Афанасию, ранее в должности законоучителя и ректора много потрудившегося в деле насаждения здравых христианских понятий в светском и духовном юношестве, пришлось выступить на поприще прямой миссионерской деятельности среди овец, не сущих во дворе Церкви, и дать первоначальную организацию местной внутренней и внешней миссии. По устроении всего необходимого для жизни и деятельности вновь учрежденного викариатства, преосвященнейший Афанасий в 1891 год<у был> призван к самостоятельной архипастырской деятельно<сти в> Екатеринбургской епархии, занимающей среди других <…> одно из первых мест по количеству проживающих <в ней> старообрядцев. Здесь трудами и заботами преосвященного <Афа>насия в 1893 году была надлежаще организована противор<асколь>ническая миссия. Подысканы и привлечены к деятельност<и спо>собные к миссионерству среди раскольников лица, и ис<ходатай>ствовано учреждение должностей епархиального миссионера <и…> окружных. Об этой деятельности его преосвященс<ва в> «Миссионерском Сборнике» лицом хорошо знакомым <с уст>ройством миссии в Екатеринбургской епархии в то врем<я дан> такой отзыв: «Преосвященный Афанасий тактично поста<вил на> ноги юное детище-миссию и дал тон последующей д<еятель>ности миссионеров. При нем была заведена миссионерск<ая би>блиотека и производилось множество бесед. Наконец, ч<то важ>нее всего, сам архипастырь являлся лично на публичные <бесед…> в Екатеринбурге, произнося в обширном зале земской <управы> своё святительское слово увещания заблудших, в прис<утствии> тысячной массы народа… Миссионеры и лица, бывшие м<иссионе>рами при высокопреосвященном Афанасии, доселе сохран<или о> нем в своих сердцах благодарную память» (1902 <…> стр. 297–298). Об одном из таких собеседований со <старо>обрядцами очевидец так пишет в местных Епархиа<льных> Ведомостях: «В воскресение, 2-го января, в зале У<…> Земской Управы состоялось первое в настоящем году (1<…>) собеседование со старообрядцами. К началу собеседов<ания в> 4 часа по полудни, прибыл в Управу Его преосвященство, <преосвя>щеннейший Афанасий. Встреченный миссионерами Владыка <про>следовал в зал управы… Преподав православному <народу> своё святительское благословение, Владыка произнес pе<чь об> истинном пути по спасению и вечному блаженству. Слуш<ателей> православных и старообрядцев, было до 1000 челове<к, так,> что обширный зал Управы едва мог вместить всех жел<ающих> присутствовать на собеседовании. Чувство душевной о<…>, сердечного удовольствия вызывала эта тысячная толпа <…> обоего пола, разных возрастов, сословий и, наконец, р<…>ных убеждений, стоя выслушивавшая, почти в течен<…> слово любви православного Архипастыря. Чувствовалось, <что бе>седовал отец с детьми, не только присными, но и ушедшими «в страну далече», – тихо, кротко и любвеобильно говорил Архипастырь не только своим овцам, но и тем, «их же подобает привести» (Екатер. Еп. Ведом. № 3, за 1854 год). Так близко и дорого было дело местной миссии преосвященнейшему Афанасию, епископу Екатеринбургскому!

12-го ноября 1894 года преосвященнейшему Афанасию Высочайше повелено быть архиепископом Донским и Новочеркасским, – Первосвятителем Донской епархии, насчитывающей в своих пределах свыше 150 тысяч раскольников, свыше 28 тысяч калмыков-мемонтов и уже значительно зараженной в то время тлетворным адом штунды и хлыстовщины. На Донской кафедре миссионерская деятельность архиепископа Афанасия достигла полного своего расцвета. Многолетний опыт руководствования делом миссии в епархиях Черниговской, Вятской и Екатеринбургской, сделав дело миссии весьма дорогим и близким сердцу Владыки, выработал в нём то глубокое убеждение, что первым и главным условием миссионерской деятельности как противораскольнической, так и противосектантской является непрестанная забота об утверждении веры и нравственности в православной пастве и всемерное старание о духовном возрастании её в уразумении православной истины и в любви и преданности Церкви.¹⁶⁶ Поэтому он прежде всего позаботился об образовании новых приходов в Донской епархии, об устроении благолепных храмов, которыми Донская епархия была очень бедна в то время. За последнее время Архипастырем устроено и освящено свыше 50 храмов, служащих теперь центрами религиозно-нравственной жизни такого же числа самостоятельных приходов.

В глубоком убеждении, что религиозно-нравственное просвещение в духе православной Церкви есть первое средство к православной истине и к укреплению любви к Церкви, Владыка особенные свои заботы всегда посвящал благоустроению церковно-приходских школ, которые теперь сплошной сетью покрыли почти всю Донскую область. Не забывал Владыка и не оставлял без внимания и иных овец, яже не суть от двора православной Церкви и блуждают по стопам и распутиям раскола и пагубных лжеучений. Многолетний опыт миссионерской деятельности сделал для Владыки очевидною ту истину, что наиболее пригодными и способными в деле вразумления глаголемых старообрядцев являются лица, выходящие из среды самих же раскольников, которые сами испытали всю глубину мятущейся совести, тщетно ищущей удовлетворения в хитросплетениях старообрядческих лжеучителей. Поэтому Владыка главное своё внимание обращает на привлечение и подготовку борцов с расколом из среды народа. (Все шесть окружных миссионеров в Донской епархии назначены из лиц, обратившихся из раскола и с большим успехом подвизаются на миссионерском поприще). В видах подготовки к миссионерской деятельности начетчиков из народа, архиепископом Афанасием в 1896 году учреждена в Донской епархии миссионерская школа, давшая уже два выпуска питомцев, из которых многие с пользою трудятся на миссионерской ниве. В настоящее время Владыкою возбужден вопрос о расширении программы школы и об открытии доступа в неё большему числу лиц – чрез ежегодный прием учащихся и о предоставлении права поступать в неё стипендиатами других епархий.

Миссионерская школа – любимое детище Владыки. Он всегда присутствует в ней на экзаменах и ревностно заботится об её процветании. Считая весьма дружественною мерою для привлечения и обращения старообрядцев на путь единения с православной Церковью учреждение в епархии единоверческих приходов, Владыка заботился об открытии таких приходов и в особенности о надлежащей подготовке кандидатов на священнослужительские места в этих приходах, так как теперешний клир в них не всегда стоит на высоте своего призвания. В виду несомненной пользы собеседований со старообрядцами и сектантами высокопреосвященный Афанасий увеличил состав местной миссии учреждением новой должности епархиального противосектантского миссионера. В настоящее время высокопреосвященнейшим Афанасием возбужден вопрос об открытии двух новых должностей окружных миссионеров и помощника противосектантского миссионера, об учреждении в Донской епархии епархиального миссионерского комитета, как централизующего органа местной миссии, об открытии в «Епархиальных Ведомостях» особого отдела: «Раскол и Сектантство», каковой отдел явится органом миссионерского комитета. В пунктах, зараженных сектантством, устроены, благодаря заботам Владыки святые храмы и в состав их причтов назначены лица с миссионерской подготовкой, открыты церковно-приходские школы с миссионерским преподаванием в них Закона Божия, в школах организованы религиозно-нравственные чтения и ведутся миссионерские собеседования. Сам Архипастырь во время своих объездов Донской епархии с особенным вниманием относится к местностям, зараженным расколом и сектантством, произносит здесь поучения к заблудшим и вступает с ними в собеседования. Донским Владыкой положено прочное основание и для озарения светом истинной веры калмыков-мемонтов. В самом центре языческой тьмы и идолослужения, где находится главный калмыцкий клирум и где сосредоточено главным образом пребывание калмыцких жрецов, при урочище Гремучий колодезь, благодаря трудам и настояниям Владыки устроен и освящен в 1899 году храм, к которому назначен причт из лиц, получивших специальную подготовку к миссионерской деятельности среди калмыков.

В сентябре 1902 года, по мысли и благословению высокопреосвященнейшего Афанасия, состоялся первый Донской епархиальный миссионерский съезд, который Владыка открыл своею речью, в коей прекрасно изобразил состояние просветительно-миссионерской деятельности в Донской епархии и её нужды. Все постановления съезда Владыка утвердил, и по некоторым пунктам их, касающимся улучшения дела миссии в Донской епархии, уже вошел со своим ходатайством в Св. Синод.

Приветствуя маститого Донского Владыку с исполнившимся пятидесятилетием его служения святой Церкви, «Миссионерское Обозрение», как орган внутренней миссии, не может не высказать своего сердечного желания, чтобы благостный Владыка Донской еще многие и многие годы светил на свещнице Донской епархии, которая в особенности нуждается в таком благопопечительном к нуждам местной внутренней миссии Архипастыре.

О.

* * *

Нижегородский раскол, привыкший к вольностям в блаженное для него управление губернией покойного генерала Баранова, теперь доходит до такого преступного своеволия, что как будто бы для нашего раскола не существует ни законов, ограждающих господствующую Церковь, ни власти, наблюдающей за исполнением сих законов. Примеров в доказательство, как велики ухищрения и беззакония вольности нижегородских раскольников, можно привести множество, но на сей раз остановлюсь на деяниях Елховских раскольников.

Жители села Елховки все вообще, за малым исключением, народ очень темный, неразвитой, невежественный и крайне суеверный, просвещения сторонится; посему представляет из себя очень хорошую почву для сеяния раскольнических плевел, дающих обильные плоды на почве невежества. Раскольнические коноводы австрийской секты, благодаря темноте народа, энергично здесь действуют против православной Церкви около сорока лет. За это время успели крепко насадить в головы почти всех православных самые нелепые понятия о православной Церкви. Укреплению этих понятий, к сожалению, не мало послужили и православные служители Церкви, с одной стороны, пассивным отношением к действиям раскольников против православной Церкви, с другой, соблазнительной жизнью. Следствием всего этого явилось то: раскол, обитавший здесь в двух домах и состоявший из нескольких человек, стал быстро расти и, благодаря вышеупомянутым причинам, достиг внушительной цифры до 500 человек обоего пола. Православная Церковь, в лице своих служителей, среди народа не стала иметь почти никакого авторитета. Народ, защитников православия слушает с недоверием. Наоборот, к расколу прислушивается, ибо питает к нему доверие. Недавно сюда прислан новым нижегородским архипастырем добрый пастырь и опытный миссионер.

Приезд в село Елховку миссионера взволновал раскольников, православных ободрил. «Нам прислали врача», слышалось от православных; от раскольников: «пришло последнее время, приехал губитель», по мнению одних, сам антихрист, по мнению других, его предтеча или только лжеучитель. Вообще, православные и раскольники были в ожидании бесед. Особенно сильно хотелось раскольникам скорее узнать, в какой мере опасен новоприезжий миссионер. В великий пост, на первой неделе, назначена была беседа священником о. А. Кавлейским. Последний для этой цели приехал в первое воскресение великого поста. Раскольнические начетчики, в сопровождении своих единомысленников, явились шумною толпой и заявили, что желают беседовать «с нарочито-присланным миссионером». О. Александр ответил: «беседа назначена мною, а у миссионера свои беседы». Раскольники, пошумев, беседовали с о. А. Кавлейским. После беседы, раскольники стали похваляться пред православными: «вот так миссионер, не стал и беседовать, испугался Скоковых то (местные австрийск. секты начетчики), а попробуй он, так они ему молокососу дух выпрут». На следующей неделе раскольники прислали мне записку, прося непременно назначить в следующее воскресение беседу. Я ответил, что беседа будет, предмет беседы: «о вечности Церкви Христовой с трехчинной иерархией и седьми таинствами». Беседа состоялась в местном храме при большом количестве слушателей и, благодарение Богу, была из удачных, на раскольников произвела неприятное впечатление. Последние на меня озлились и стали клясть, ругать, клеветать и грозить побоями и изгнанием меня из Елховки. Правда, раскольники не все озлоблены и фанатично преданы расколу, есть из них более или менее беспристрастные, которые стали прислушиваться, заговаривать со мной и даже заходить ко мне на квартиру побеседовать. Да и ярые раскольники, заметно было, стали притихать, ибо такой свободы, как прежде – лгать и клеветать на православную Церковь, не стало; многие из православных стали понимать лживость раскольнических обвинений, чему много способствовали и способствуют явившиеся у меня помощники из мирян – мужчины и женщины. Особенно ревностно трудятся: хозяйка моей квартиры, вдова (дочь раскольницы австрийки) и молодой (19 л.) человек, сын богатых родителей, Николай Башляев. Последний приобрел все, необходимые для борьбы с расколом, полемические книги, запасся некоторыми и старопечатными, и настолько полюбил это святое дело, что решил (единственный сын у отца) презреть материальное богатство и посвятить себя на служение православной Церкви в качестве миссионера, для сего надеется испросить у своих родителей позволение поступить учиться в Вятскую миссионерскую школу.

Но наступившая тишина скоро сменилась большим против прежнего шумом и озлоблением раскольников против Церкви православной. Причина, заставившая раскольников принять такой для православной Церкви печальный оборот, заключается в следующем: перед новым годом раскольники получили предписание (вероятно от Швецова лжеепископа) находящуюся здесь моленную перестроить (хотя она очень недавняя, лет 15 как построена), что раскольники не замедлили как можно скорее привести в исполнение. Началась подвозка леса и других материалов, явились плотники, кровельщики, работа закипела и к Пасхе из моленной, похожей на амбар с вставленным прямо в крышу крестом, явилось здание, похожее на церковь-школу, крытое железом, с довольно большой главой и двумя крестами: один на главе, а другой на крыше над крыльцом. Затем стали ходить упорные слухи, что еще не это будет, именно: повесят колокола и будут звонить, делать крестные ходы и проч. Одним словом – сравняются с нами, а в благолепии превзойдут «Никониан». И тогда (говорят раскольники) все пойдут без беседы в нашу веру. Ибо теперь им делать всё позволил «батюшка Царь», который полюбил их веру и просил Швецова (будто бы бывшего у Государя лично) помолиться о нём, чтобы Господь привел его перейти в их (австрийской секты) веру. Вдовствующая Императрица будто бы уже перешла в их веру (т. е. в раскол). Такими лживыми речами раскольники смущают православных. Православные, видя устройство моленной с главой и крестами и слыша вышеписанные рассказы, возмущены до крайности (а некоторые соблазнены) и недоумевают, что сие? Одни говорят: «уж не антихрист ли пришел». А раскольники продолжают лгать о дарованной им свободе и преступно бравировать пред православными, облыжно утверждая, что у них имеется якобы манифест, будто бы собственноручно Государем писанный. Этот манифест местный лжепоп читал своим прихожанам на Пасхе после вечерни. На вопрос православных: почему это такого манифеста нет у нас или почему начальство, если у него есть такой манифест (раскольники уверяют, что есть), нам его не объявит, раскольники отвечают: время не пришло, вдруг невозможно, архиереи, попы и миссионеры взбунтуются. Государь нам сказал: стройте и всё делайте, но только не везде, на вас будут подавать в суд, но суд оправдает и когда суд оправдает, тогда на основании решения суда стройте и всё делайте по всей России.

Мысли настолько дерзкие и преступные, что им, по-видимому, еще не вполне доверяют и сами раскольники. Ибо, хотя и сделали опыт, выстроили главу и наставили крестов, но колоколов еще нет (говорят, что они уже куплены Спасским богачом Матяевым). Ждут суда, для защиты наняли адвоката, говорят, знаменитого. Решит суд в их пользу, тогда повесят колокола и прочее, но уж не только в Елховке, а по всей России.

Таким образом Елховские действия раскольников есть проба. Если проба будет удачна, то те же действия повторятся повсеместно в России.

Насколько велико озлобление раскольников к православным, приведу следующее: на Фоминой неделе раскольник сильно избил православного за то, что тот назвал местного лжепопа мужиком. Другой раскольник приходил к дому православного священника, просил денег и вина, но, получив отказ, стал ругаться и кидать камнями в дом священника, которому пришлось обратиться к сельской власти за помощью. Раскольники не стыдятся столь бесчинных своих поступков и на слова православных, что так делать не хорошо, отвечают: еретиков нужно бить, ибо есть писано «заусти еретика да освятится рука»; нам теперь власть, вот мы доберемся еще и до миссионера, достанется ему, выдерем все волосы на голове и бороде, да и тому достанется, кто его держит на квартире. На замечание православных, что за подобные действия можно попасть в острог, раскольники отвечают: за еретика то в острог, нет, это прошло, нам теперь власть дала свободу. Слова: власть, свобода затуманили головы не только ярых фанатиков, но и беспристрастных.

Для пропаганды раскола у раскольников имеются многие способы, которыми они стараются если не совратить, то хотя охладить православных к своей матери св. Церкви. У них целый штат начетчиков и начетчиц, снабженных новейшими произведениями Швецовско-Усовской подпольной литературы, которые благовременно и безвременно нападают на темных, невежественных православных и дают им для чтения Швецовско-Усовские произведения. Затем раскольники здесь часто делают поминальные обеды, на которые приглашают и православных. На обедах тоже ведется пропаганда, словом и делом, делом в виде платка, ситца на рубаху, обуви и проч. Обеды начинаются и кончаются «истовой» продолжительной молитвой. Раскольники зазывают православных за службу в надежде прельстить истовой обрядностью и благолепным украшением моленной, которая по внутреннему виду не уступает богатому православному храму. В моленной совершается не спешно, без опущения, вполне по уставу, служба с певчими на 2 лика под управлением учителя пения, присланного из Москвы. Раскольники поняли, что на простой народ сильно действует внешность. Они говорят: пожалуй ему доказывай, он всё холоден, а как придет в моленную, посмотрит и послушает, так и согреется, сердце расступится, тогда укажут: на персты, клятвы, хулы; а в противовес моленной – на бедный украшениями и ветхий Елховский храм с небрежным, поспешным, с опущениями против устава богослужением, а в зимнее время с 20 и более градусным и в теплой одежде леденящим кровь морозом. Не преминут раскольники коснуться и священнослужителей, укажут на своего местного лжепопа, не мздоимчивого за требоисправления, в противовес поставят православных служителей, позволяющих себе при крайней бедности прихода выпрашивать за требоисправления.

И такие речи православных приводят в соблазн. К сожалению, приходится признать, что соблазн имеет свои действительные, не придуманные основания. У раскольников благолепная и теплая моленная с примерно-уставной службой, а у православных холодный, ветхий и бедный украшениями храм со службой, совершаемой со значительными (особенно в холодное время) отступлениями от устава. Сравнение очевидно в пользу расколу и во вред православию. При изложенных условиях и дело миссии не будет плодоносным, доколе у православных не будет теплого и достаточно благолепного храма с вполне уставной службой.

Изложенные сведения есть результат наблюдений за время годичного пребывания миссионера Савельичева в селе Елховке.

Некто Лев Куперник, – еврей по происхождению, христианин по метрике, адвокат (весьма известный) по профессии, возревновав о славе яснополянского сугубо почитаемого еврейскою интеллигенцией «великого равви», вздумал поострить над недавним ответом благоговейно чтимого всею Русью христианского пастыря гр. Льву Толстому. Г. Куперник напечатал в «Киевск. Газете» статейку под заглавием «Образцовая полемика», и получил «от сына прав. Церкви» на свою недостойную выходку вполне заслуженную отповедь, помещенную в другой Киевской газете – в «Киев. Слове».

Вот эта сколько интересная, столько же и поучительная полемика.

Думал-ли г. Куперник о том, что своей статьей в «Киевской Газ».: «Образцовая полемика» он ставит себя в смешное положение того сапожных дел мастера, который зашел в студию великого маэстро посмотреть произведение художника, и, увидев на картине сапоги, с апломбом сапожных дел мастера решил, что носки могут быть уже, а каблук должен быть выше?… Г. Куперник знает, что представляет собою в глазах верующих православных русских людей личность о. Иоанна Кронштадтского. Он сам говорит, что «имя протоиерея Иоанна Сергиева знакомо русским людям: он славится набожностью, благотворительностью, молитвенною помощью недугующим и отзывчивостью на все жизненные явления, обнаруживаемою в проповедях и писаниях». Но если русские люди смотрят так на о. Иоанна, то г. Куперник имеет здесь собственный свой взгляд, выработанный собственным его рукомеслом. Он не благоговеет пред набожностью о. Иоанна, не преклоняется пред благотворительной деятельностью, не прибегает к его молитвенной помощи, не прислушивается к его отзывам на важнейшие явления духовной жизни, – нет: г. Куперник обращается к о. Иоанну, заранее предвкушая наслаждение увидеть «пример настоящего изображения сапога…. виноват – пример настоящей полемики». И увидел г. Куперник и «разочаровался»…

Где же причины столь горестного разочарования человека, жаждавшего, по-видимому, узреть свет в современных дебрях литературной полемики?

О. Иоанн, по мнению г. Куперника, «в полемике с гр. Толстым допустил прискорбные приемы: брань, голословность, неверность цитат»… Начнем с того, что никто из читавших «Ответ пастыря Церкви Льву Толстому на его «Обращение к духовенству» не станет искать в нём того, что требуется от сочинения в строгом смысле научно-полемического. Нужно-ли уверять г. Куперника, что не всякий ответ есть полемика, и если г. Куперник приступил к чтению ответа о. Иоанна с желанием увидеть пример настоящей полемики и разочаровался, то в этом прискорбном обстоятельстве менее всего повинен о. Иоанн. Ни в одном из своих многочисленных писаний о. Иоанн не прибегает к тем формам сочинений, которые по теории словесности могут быт названы полемическими. Он никогда не рассматривает всесторонне и обстоятельно тех вопросов и положений, которые составляют предмет его бесед с паствою. Он не считается с мнениями, доводами противника, – он только их подчеркивает, указывает на них, сопровождает своими замечаниями. Он пастырь Церкви прежде всего и больше всего и «обычая спорить не имеет» (1Кор.11:16). Он говорит с верующими, которые не требуют от него ученых рациональных доказательств основных истин веры и опровержений противника, – говорит о неверующих и иномыслящих, как ревностный пастырь своего стада, «сильный, по данной ему благодати, противящихся обличать» (1Тим.1:9). Это не полемика, не спор, а увещание, очень полезное и желательное для одних, обличение, хотя и резкое и горькое для других. Что ответ о. Иоанна не полемическая статья, уснащенная всевозможными доводами, это видно от начала и до конца её. «Русские люди, хочу я вам показать безбожную личность… Слушайте, слушайте, православные, что заповедует духовенству всех стран русский Лев… Слушайте далее, что говорит Толстой о Новом Завете, т. е. Евангелии. Слушайте, что далее говорит Толстой о себе… Берегитесь его!…» – вот приемы и течение мыслей в статье о. Иоанна, вот характер его сочинения. Он излагает содержание «Обращения Толстого к духовенству», как оно отразилось в возмущенной и оскорбленной неверием душе ревностного пастыря, – он говорит, как отец детям, пастырь своим пасомым… Он, излагая содержание книжки Толстого, передает свои впечатления и чувства искренно верующей души, чтобы и все верующие вместе с ним почувствовали и содрогнулись безбожия Толстого, т. е. его отрицания и его издевательства над тем, что верующие по православному, как и о. Иоанн, считают (веруя) божественным… Но г. Куперник почему-то ждал полемики по всем правилам литературных приемов и, не получив того, что о. Иоанн и не думал давать, разочаровался и решился написать: Образцовая полемика.

В статье о. Иоанна г. Куперник прежде всего решился увидеть брань. Что и говорить: благовоспитанный человек! Под бранью г. Куперник на этот раз разумеет, вероятно, что о. Иоанн называет гр. Толстого «безбожною личностью, извратившим свою нравственную личность, клевещущим на Церковь превосходнее самого сатаны» и пр… Не будем говорить, насколько эти и подобные выражения чужды тому лексикону, который заключает в себе, по мнению г. Куперника, слова и обороты речи «настоящей полемики». Смеем только думать, что пределы этого лексикона для пастыря Церкви в его обращении к пасомым необязательны… Ставил ли себе г. Куперник когда-либо в положение пасомого к пастырю, или даже сына к отцу? Неужели вылощенная деликатность ему больше по сердцу, чем содержательная, хотя и резкая правда? Во всей христианской письменности отмеченной огненной ревностью, как и отсутствием приятной лжи и лицемерия, г. Куперник не найдет примера желанной для него «настоящей полемики». Возьмет-ли он книгу Того, Кто, по слову пророка, «трости надломленной не сокрушал и льна курящегося не угашал», он и там услышит резкие слова обличения, произнесенные в минуты праведного гнева: «сыны дьявола, гробы украшенные, полные внутри смрада и костей, безумные, слепые»… Займется ли он писаниями учившегося у ног знаменитого рабби – Гамалиила, и там он найдет: «стена повапленная, исполненный всякого коварства и всякого злодейства сын дьявола, враг всякой правды…». То же и у других апостолов…

Но что г. Купернику Евангелие и что ему апостолы, если они не являют ему примеров «настоящей полемики?!… Но, может быть, ему ближе, знакомее и дороже по воспоминаниям далекого милого детства литературные примеры благоговеющих пред «торою» родственных ему великих пророков Божиих: Моисея, Исаии, Иеремии? Не хватают-ли за сердце и поныне их грозные обличения, их жестокие, чуждые лжи и лицемерия слова заклятия и прещения против нарушителей и отступников закона Иеговы? Или же в погоне за приличиями «настоящей полемики» г. Куперник предпочел бы и от пророков услышать обращения: «милостивый государь, многоуважаемый господин, благородный лорд» – к тем, кто в очах этих нелицеприятных слуг Божиих и не милостив, и не уважаем, и не благороден?…

Г. Куперник особенно настаивает на том, что о. Иоанн допускает смешение понятий. Ну, как не смешение понятий: «Противоцерковное сочинение не есть еще ни богохульство, ни безбожие, ни даже извращение нравственной личности? Всякий, знакомый с сочинениями Толстого, не может признать этого писателя безбожником»… «Богоотступничество нельзя смешивать ни с вероотступничеством, ни с нападками на Церковь»… «Протоиерей Иоанн Сергиев говорит о магистральной ошибке Толстого и уличает его в отпадении от истины; но где ошибки, там нельзя говорить о лжи»… Словом, г. Куперник решился уловить о. Иоанна в слове, уличить в смешении понятий… Ах, г. Куперник, как недалеко вы ушли от тех, кто «совет сотвориша со иродиады да уловят в слове» самое Слово жизни! Ну, как в самом деле называть безбожником того, кто так часто говорит о Боге? Как может быть нравственно извращенною личностью тот, кто является моралистом в своих сочинениях? У Толстого только отступление от веры православной, только нападки на Церковь, а не безбожие, не богоотступничество, не отпадение от истины…

Впрочем, вы, г. Куперник, не имеете собственно и права говорить об этом. Вы сами-же в своей статье заявили, что вы не компетентны в споре по существу, что вас не занимает самый предмет спора, что ваши разочарования «касаются не существа спора, а способа и формы его, а в самом то существе того, что вам угодно принимать за спор между гр. Толстым и о. Иоанном, и всё дело. И мы уверены, что граф Толстой столь-же мало, как и о. Иоанн, придающий значения формам «спора» и в своих сочинениях против Церкви и государства, по своей резкости о. Иоанна, понимает и принимает «спор» только по существу, совершенно игнорируя его форму. Своею защитою гр. Толстого г. Куперник приносит ему туже пользу, какую принес некий страховой агент, написав на картине г-на Бунина, изображающей Толстого в нагом виде, слово: «Мерзость»…

Не вам, г. Куперник, ибо что вам Гекуба, не вам, а тем, кого интересует не форма, а сущность «спора» между крайним рационализмом и глубокою верою, между гр. Львом Толстым и о. Иоанном Кронштадтским, я позволю сказать, что для о. Иоанна, как и для всех членов Церкви Христовой, вероотступничество есть Богоотступничество, противление Церкви есть противление Богу… Кому Церковь не мать, тому Бог не Отец… Церковь есть тело, организм Христа Бога нашего…

И г. Куперник, который с таким лукавством старается уловить о. Иоанна словом, сам уловляется в сети собственного своего незнакомства с философской терминологией. Чтобы сказать, что граф Толстой не безбожник, г. Куперник решительно (хотя совершенно без доказательств) заявляет, что граф – «несомненный деист». А в философии словом «деизм» (деист) обозначается такое воззрение, которое не признает существования личного, входящего в общение с миром Бога, а лишь допускает существование внемирной и инертной сущности, чуждой и миру, и людям. Толстой, действительно, деист, хотя он не признает себя таким, как, напр., Вольтер и многие из позитивистов, но в глазах Церкви и всех, кто Бога мыслит не иначе, как живое, любящее, личное Существо, этот деизм есть безбожие и деист всё равно, что безбожник.

Старается еще г. Куперник поймать о. Иоанна с ловкостью не только философской, но и адвокатской диалектики. О. Иоанн, видите-ли, «подвергает сомнению чистоту намерений автора (Толстого)», тогда как Толстой, помилуйте, был и мировым посредником, и заводил школы, и кормил голодающих; о. Иоанн «упрекает в развязности и самообольщении человека глубоко смирного, скромного и ненавязчивого, нигде не обнаруживающего не только графского, но и писательского самолюбия!…». Помилуйте, «мир никогда не согласится, что Толстой порвал связь с правдой и истиной…». «Нельзя говорят, что Толстой всех желает совратить с пути истины». «Преклонение его пред Евангелием (?) совершенно устраняет возможность приписать то, что говорит о нём протоиерей Иоанн Сергиев». По поводу всех этих доводов г. Куперника невольно хочется помолчать. Так трудно, даже при всей горечи впечатлений от новых произведений Толстого, забыть те часы высокого наслаждения, которые давал Л.Н. Толстой своими дивными повестями и рассказами, и те часы глубокого раздумья, в которое повергал он запросами своего мятущегося духа… Не для того, чтобы сказать о Толстом что-либо худое, а для того, чтобы указать г. Купернику, что о. Иоанн имеет полное нравственное право, как пастырь душ христианских, коснуться нравственной личности осужденного Церковью Толстого, сделаем мы несколько замечаний и на эти доводы Куперника.

Подвергать чистоту намерений Толстого сомнению или не подвергать, – это дело правое для того, кто на это поставлен, и обязательное для тех, кто призван увидеть волка грядущего еще, а не расхищающего уже стадо. А духоборческая эпопея 7 тысяч переселившихся в Канаду и там гибнущих во славу учения толстовского, а тысячи искалеченных молодых жизней толстовцев и толстовок, а сотни томящихся в дисциплинарных батальонах за отказ носить оружие непротивленцев (не трусливых зайцев-еврейчиков, убегающих от воинской повинности, а способных к высокому воодушевлению несчастных мучеников толстовской идеи), – разве это не красноречивые плоды сочинений Толстого, красноречивее даже всей деятельности его от мирового посредника до кормления голодающих?… О скромности, смирении и ненавязчивости Толстого, равно как писательском и графском его самолюбии, мало еще говорят его переодевания в костюм рабочего и упражнения в черном труде. В этом отношении много любопытного рассказывают живущие и ныне друзья и бывшие домочадцы его, а равно и такие покойники, как Тургенев, Достоевский и др. Что Толстой порвал или не порвал связь с правдой и истиной, это насколько может быть ясно о. Иоанну, настолько неясно г. Купернику и вряд-ли, после отлучения Толстого от Церкви, г. Куперник в этом случае может ручаться за весь мир. Ошибки могут вести и всегда ведут к лжи, если в своих ошибках не сознаваться, – это также достаточно ясно, а что Толстой всех желает совратить с пути истины, т. е. с того пути, который для нас, православных – истинен, а для Толстого ложен, это доказывает сам Толстой тем, что пишет противоцерковные сочинения и в миллионах экземпляров распространяет их по всему лицу земли. Преклонение Толстого пред Евангелием довольно странного свойства. Выбросить из него девять десятых частей, а остальную часть изменить в тексте и извратить в смысле, заменить Евангелие Господа нашего Иисуса Христа своим евангелием, это-ли считает г. Куперник преклонением пред Евангелием?!

В заключение не можем не сказать еще по поводу тех «жалких слов», которыми начинает г. Куперник свою вылазку против о. Иоанна. Он повторяет известные, избитые приемы «гонимой нации», которая на самом деле уже давно стала во многих областях, а особенно в печати, господами положения. Видите-ли, в «споре» с о. Иоанном «одна сторона находится во всеоружии, а другая совершенно беззащитна», а о самом сочинении Толстого он, г. Куперник, «мог только впервые узнать из статьи» о. Иоанна, словом, что о. Иоанну можно говорить и писать, Льву же Толстому, а с ним и Льву Купернику, не дают достаточной свободы слова… Полно-те, г. Куперник! Не знаю насколько достаточна доставшаяся вам в удел свобода слова, но для графа Л.Н. Толстого она вполне достаточна. Еще не один писатель в мире никогда не пользовался, живя на полной свободе в своём отечестве, полною свободою слова писать такие сочинения против национальной веры и своего отечества, какие пишет граф Толстой и какие распространяются по всему свету, отчасти благодаря деликатной неприменяемости отечественных законов к мировому писателю, отчасти благодаря самоотверженному труду многих его поклонников-добровольцев. Ненависть Толстого к Церкви такова, что даже веротерпимейший из писателей покойный В. С. Соловьев возмущался «богохульствами» его сочинений, и дивно ли, что Толстой повергает в ужас всякого верующего, особенно пастыря Церкви!

Вы имели оскорбительную дерзость, г. Куперник, озаглавить свои критические замечания по поводу ответа о. Иоанна: «Образцовая полемика». Предоставляю вам самим же назвать и своё отношение к тому, кого уже давно с благоговением чтит православный русский народ.

Сын Церкви православной

Случайно, по дороге из Соляного городка, мне привелось вести беседу с одним простецом. Он как-то сказал мне, что очень любил присутствовать на беседах православных миссионеров с раскольничьими начетчиками. Ему не нравилось только одно: – «уж очень много спорят и дела Божия не выходит». Когда мне приходилось бывать на собеседованиях, то всегда мне приходила эта же мысль моего собеседника: «очень спорят и дела Божия не выходит». Кажется, что в самой основе прений с старообрядцами лежит совершенно ложная мысль. Очень многие миссионеры смотрят на прения, как на диалектическую борьбу и жаждут больше всего этой словесной победы, считают цель достигнутой, когда удастся поставить собеседника в тупик. Думается, что ничего не достигается такой формой ведения бесед. Большею частью они положительно обостряют отношения. Даже в тех случаях, когда победа православного приносит очевидные плоды, положительную пользу в том смысле, что укрепляет православных в их вере, беседа имеет и отрицательные результаты, – в православных и раскольниках одинаково накопляется раздражение друг против друга. Я помню во время одного собрания вся зала представлялась мне насыщенной этим раздражением. Чувствовалось, что ход беседы возбуждает в присутствующих православных не только религиозный интерес, но вместе с тем интерес борьбы и вражду к старообрядцам, как к «личным врагам».

То же самое чувство нарастает постепенно и в противоположной, т. е. старообрядческой, стороне. В виду этого мне кажется, что следовало бы поставить основным принципом собеседований даже искусственно удаляться от этой манеры прижимать в угол или ставить в тупик. Тогда, когда православному миссионеру удается поставить в затруднение своего собеседника, мне думается, что он должен сгладить неловкость положения его собеседника, тотчас уйти от затруднительного вопроса, т. е., не оставляя его, продолжать развивать свою мысль, но не ставя собеседника в неудобное положение прижатого. Слушатели сумеют понять, на чьей стороне была правда в эту минуту и собеседник сумеет оценить такую манеру ведения бесед.¹⁶⁷ И, мне кажется, неизмеримо большее значение, чем беседы публичные, имеют частные, домашние беседы миссионеров.

Так как я не миссионер, то, конечно, предлагаю соображения вовсе не как руководство, высказывая их мимоходом, и если они не справедливы прошу прощения.¹⁶⁸

* * *

Я полагаю, далее, что самый метод борьбы с расколом – путем публичных бесед – держится на ложном понимании психологической сущности раскола причин его «крепости».

Полемический взгляд видит в расколе заблуждение и сущностью его полагает мнения. «По установившемуся понятию, каждое исповедание есть мнение, пожалуй и верование; но самое верование представляется в виде мнения. Следовательно, заключают богословы, стоит только убедить латинца ли, протестанта ли, или там кого другого (на этот раз раскольника) в неосновательности мнения: тогда оно падет, и вероучение, поколику оно есть ложное, исчезнет. Ложное верование уступит, по крайней мере должно уступить, истинному. Иначе это будет уже «противлением истине», доказанной, кажется, как нельзя яснее.

Как это просто. Для вящего удобства, верование, то есть мнения, принимаемые за верование, раскладываются по пунктам. Из них найдутся, разумеется, некоторые согласные с истиною. Они откладываются, батарея выставляется только против тех, которые не согласны с символом полемиста. Одним словом, как бы дело шло о наследстве и нужно доказывать суду права: представь документы и получай вводный лист. Или предложить решению: кто де жил ранее, – Василий Темный или Иоанн Грозный? После буквального удостоверения летописей странно ожидать продолжения возражений и позволительно обозвать спорщиков тупоумными или же упрямыми до безумия.

На деле вероисповедная борьба, однако, не слушается как-то этих ожиданий. Веками идут препирательства, и без всякого успеха. Каждое вероисповедание стоит себе по-прежнему, уверенное в своей истине, несмотря на все обличения, возражения, возобличения; и если движется, то обыкновенно в обратную сторону, не к сближению, а к дальнейшему разлучению.¹⁶⁹ Что бы это значило?

«Вот православный полемик и пред ним раскольник. Ты признаешь авторитет Большого Катехизиса? – спрашивает борец православия. – Признаю. – И книгу о Вере? – Почитаешь старопечатные книги и веришь свидетельству харатейных письменных? – Почитаю и верю. – Так вот тебе. – И представляет свидетельства, – о чём угодно: об имени Иисус, четвероконечном кресте, тройном аллилуия, даже о троеперстном знамении (пункт наиболее слабый, однако и за него есть перстосложение мощей); далее – о нескончаемости иерархии и таинств» (Гиляров-Платонов Письмо И. Аксакову).

Разбивают на голову, но результаты? – большей частью – никаких.

И это естественно: иначе и быть не может.

Я полагаю, можно считать общим правилом, что посредством теоретической борьбы или полемики решительно нельзя достигнуть настоящей победы над противником, держащимся других убеждений, других верований, чем держишься ты. Всё можно доказать раскольнику с полной, по-видимому, убедительностью, что он не прав, что основы его упования ложны, что доказательства, которые он приводит в защиту себя, слабы и легко уничтожаются, но этим почти всегда не достигнем ни чего. За своё старое он цепляется, как за дорогое для него, это старое для него то, в чём он привык видеть своё спасение; со старым сроднился не только его ум, а и его сердце, вся его душа. Доказательствами можно поколебать его на одну минуту, но только на одну минуту. Он возвратится домой – и снова победит его душа, его сердце. Дома он подыщет другие основания, найдет оправдание для своих верований в чем-нибудь новом, или просто постарается уничтожить и изгладить из памяти то, что он слышал на беседе противоречащего его верованиям, убеждениям.

И это необходимо – безусловно необходимо психологически. Православный, по-видимому, разбивает противника. Он разбивает действительно – но что? – спрашивает Гиляров-Платонов; пункты вероучения в отдельности, и даже не сами в себе, а в том виде, как они поставлены противником. Разбивает их вне связи, которою они держатся между собою, и еще далее от живой связи их с верующею душою. Но не по тем основаниям приняла душа этот пункт и другие, значащиеся в символе; и приняла она вовсе не пункты, а верование. И верование её вовсе не есть только мнение. Удивляться поэтому, а еще более – негодовать на успех вероисповедной полемики нечего. По психологическому закону она и должна приводить скорее к обратному; в досаде «уличенного в заблуждении» и отсюда не только к коснению, и даже к фанатической возбужденности. «Не нашелся, не сообразил; а непременно есть другие, крепкие свидетельства, опровергающие его. Да еще правильно ли он привел и истолковал? Подлинные ли эти рукописи? В связи ли прочтено место?» – Вот мысли, которые начинают копошиться в уме «обличаемого». И придет время, он найдется, он действительно подыщет авторитеты; в случае крайности отступится даже от формулы, в которой его побивали, скажет: «ну, так я не так выразился, а вот как». Формула будет брошена, а верование останется.

С единицами успех еще возможен, и притом чем верование моложе, иначе, чем менее за ним преданий, и потом – чем ближе верование к мнению, иначе, чем менее оно есть тем, чем оно есть, наконец – чем менее оно коллективно. Коллективное верование есть уже стихийная сила, которая не слушает рассуждений. Да попробуйте и единичную особь перевернуть, когда дело идет не о вере, положим, а о любви, родственную ли возьмете или половую. Расписывайте какие угодно недостатки любимых лиц, пусть несомненные, доказывайте неопровержимо ложность расчетов, на которых может основываться связь: велик ли будет успех? Потому что связь родилась или основалась не на расчетах и не на оценке достоинств, а по влечению крови или побуждениям, которые анализу не доступны. Подается связь, основанная на расчете. Так и в деле веры: пред умствованиями уступит заблуждение, основавшееся на умствованиях же. Вера и любовь – явления однородные. Хотя любовь родственная, а тем более половая, принадлежат материальному порядку, но закон тот же и в материальных явлениях, когда ими подмениваются духовные. У них своя логика, которая в своей истине открывается сознанию большею частью уже post factum. Современно же явлению сознание никогда не является полным и бывает всего менее точным у самого любящего или верующего».

Какой убедительный пример видим в полемике между католичеством и протестантством. Сколько исписано томов в два столетия. Этажи составишь словопрениями; да и теперь они отчасти продолжаются. И что нелепее, если взять, например, хотя папизм? У кого еще встретишь такие гнилые основания, догматические и исторические, такое поразительное противоречие и здравому рассудку, и совести? И однако католичество не только здравствует, но еще сила. И однако есть умы замечательные и характеры благородные, которые веруют, да еще искренно, в папу и в его непогрешимость. Миллионы же перестали веровать, но не перестанут быть папистами.

И старообрядец, даже если и убедится в неправильности какой-нибудь своей догмы, скорее – пойдет к другому заблуждению, чем к формально-победившей его церкви, хотя и это редко: чаще впечатление «победоносной» беседы сохранится на двое-трое суток, а потом исчезнет бесследно. Поэтому, повторяю я, самая основа миссионерства должна быть в корне изменена. Нужно больше действовать на чувство и сердце, чем на ум, нужно заставить раскольника почувствовать дорогое и нужное в том, что он отрицает, доказать не правоту Церкви, а ценность, нужность её. В журнале «Новый Путь», один маловерующий человек рассказывает о своём обращении. Это обращение совершил в нём о. Иоанн Кронштадтский. О. Иоанн подошел на пароходе к Волжской пристани и, еще не сходя с парохода, с верхней палубы его начал речь. Он говорил, конечно, не апологию Церкви и православия, – он говорил просто о том, что рад видеть Симбирцев или Самарцев, рад побеседовать, помолиться вместе с ними, что он желает им счастья, желает спасения и благодати, помощи Божией, только и всего. Но в этой речи сомневающийся нашел то, чего он искал; оправдание веры и Церкви, тот довод в пользу веры и против неверия, которого он напрасно искал в книгах, какие читал с жадностью и со страстным желанием правды. Ему проповедь о. Иоанна казалась похожею на евангельскую проповедь Христа, и о. Иоанн казался похожим на Христа, проповедующего среди детей. В чём же тут был довод в пользу веры, когда, по-видимому, ничего не было сказано в пользу веры и Церкви. Он объясняет это сам. Он увидел здесь служителя Церкви всего проникнутого отсветом лика Христова. Он увидел, что служитель Церкви внес свет в мир, а так как он внес свет в мир от лица Церкви, называл себя представителем Церкви, значит, жизнь была в Церкви. Это с одной стороны. С другой стороны, он видел ту любовь безграничную, с какою о. Иоанн произносил самое слово – Церковь, благоговение, с каким он называл Христа. И отсюда его сердце поняло и вывело, насколько дорога самому проповеднику истина Церкви и истина Христа. Этот пример заключает в себе очень добрый совет для миссионеров. Для успеха проповеди прежде всего, главным образом нужно, чтобы истина, которую несет миру миссионер, была для него самого самая дорогая истина; нужно, чтобы миссионеру было дорого спасение тех, которых он по обязанности хочет спасти. Когда миссионер начинает говорить не для того, чтобы доказать научным путем правильность троеперстия, а для того, чтобы от всей души крикнуть старообрядцам: вы погибаете, вы отвергли Церковь, а вне Церкви нет спасения, то этот крик останется обязательно в душах старообрядцев, останется с ними и после того, как уйдет миссионер, и, может быть, побудит их к собственному исканию правды, которое всегда с гораздо большим успехом приводит к Церкви, чем доказательства любого миссионера. Почти только и надо, чтобы старообрядец или раскольник захотел искать правды, не спорить о правде, потому что эти споры только споры, а искать истины, истинной Церкви. Если начнет искать, то найдет. А наличные споры в беседах именно не достигают этой цели, а вызывают, наоборот, желание поубедительнее обставить доказательствами ложь, вызывают только изворотливость мысли на защиту своего упования. Здесь можно кончить. С другой стороны, думаю, что методика миссионерской речи должна быть очень разнообразной в зависимости от самого характера.

Сектант отвергает обрядность, отвергает её на основании неправильно понимаемых евангельских текстов. Доказать ему, что евангелие или вообще Свящ. Писание допускает обряд, внешнее богослужение и пр. можно, можно быть в этом случае быть убедительным, но опять-таки эта убедительность совершенно непрочная. Психологически-правильный путь воздействия на такого субъекта должен быть совершенно иным.

Нам кажется, что всего более пастырь должен разъяснять каждому сомневающемуся и неубежденному жизненную ценность и нужность православной Церкви, её преимущества для сердца верующего и в учении, и в строе, и в жизни.

«Нам кажется, что самое главное, что должен выяснить пастырь обращаемому, раз последний признает учение Христово, это – вселенский характер нашей Церкви, понимаемый не в обычном житейском значении этого слова (в смысле т. ск. территориальной вселенности), но в более глубоком и правильном. Здесь прежде всего необходимо представить во всей силе сознанию его вселенский характер самого учения, самого христианского содержания нашей Церкви. В противоположность и безмерное превосходство пред узенькими и полными крайностей и односторонними доктринами всяческого сектантства, православие – это бесконечная широта и всеобъемлемость понимания и веросодержания, и богатая, как мир, гармония. Здесь охвачены, соглашены и взаимно восполнены все те положительные черты, односторонним преувеличением которых являются все эти многоразличные секты; здесь воплощается христианская правда, указывающая истинную силу и высший смысл всякому проявлению духа жива в мире и в мысли. Возьмем ли мы, напр,, чистейшее евангельское нравоучение, в котором – всё для сектанта-рационалиста, искать которое в жизни духоборы поехали за океаны…

Православие всегда знало и во всей полноте и сим раскрывает его и в писаниях св. отец и в живых стремлениях духом познаваемых нормах жизни, живых членов Церкви. Но знает оно и немощность, нравственную приниженность нас грешных, в данном состоянии, и приспособляет эти нормы к действительности для нас мудро, чуждаясь того обязательного прыганья за идеалами (по выражению Гете), которое лишает сектантство жизненной правды, приводя его к неизбежному трагизму, уродованию жизни. Имеет оно и выработанные формы, определенные уставы поведения и христианской жизни, но не заставляет оно служить субботе ради субботы, чуждается раскольничьего обрядо-поклонения и бездушного формализма, ища прежде всякой формы «духа жива», живоносного внутреннего содержания. Где еще – в каком вероисповедном обществе проявляются в такой совершенной гармонии и полноте свобода – и водительство, самодеятельность – и воздействие силы свыше, начала – личное и общественное – соборное, как в православной Церкви, где всё это положено в основу её устройства и жизни?! И не дивное ли это преимущество нашей Церкви, что искони и в бесконечное будущее – она всегда одна и та же, по признанию даже её врагов (Гарнак); в XX в. она такая же, какою была в VI., всегда верна себе, своему духу, основам своего строя, нормам учения и жизни. Не успокоение ли это для сердца христианина – обрести незыблемое предание, как целостное мировоззрение по основам учения Христова и определяемый им строй жизни, – предание, связывающее наше время с тою светлою зарею, когда жили, учили, устрояли церковь апостолы. И всё это – принадлежность и заповедное, благоговейно сберегаемое сокровище нашей православной Церкви – и только её.

Итак, пастырь направит все свои силы к тому, чтобы всё это предстало пред сознанием обращаемого, чтобы оценил это сокровище Церкви и недавний её враг, чтобы поистине сердцем уверовал в неё (9 чл. Символа). Завершением всей такой деятельности пастыря, если ревностно и искусно трудился он и если благословил Господь его делание, и будет приобретение ему и Святой его Церкви истинного члена, и доброго раба и сына.

* * *

По поводу моей заметки о Сарове я получил интересное письмо от одного «батюшки». Отрывок из этого данного письма сообщаю читателям: он интересен.

«Ваш отзыв о паломничестве, пишет этот священник, мне кажется, не полон. Вы не обратили внимания на то, на мой взгляд существенное обстоятельство, что паломничество, среди громадной массы других богомольцев, заражает нас общим религиозным настроением их, заставляет задрожать лучшие струны нашей души в унисон с господствующим лейтмотивом.

Скажу про себя. Я ехал в Саров помолиться Угоднику Божию я, сказать откровенно, развлечься новыми разнообразными внешними впечатлениями. Но лишь только прибыл в Саров, как общая религиозная атмосфера всего охватила меня, и я пережил такие хорошие минуты, какие будут помниться всю жизнь и, надеюсь, не останутся без влияния на характер её. Теперь, глядя на прошедшее, я наиболее ценным считаю не то, что я видел и слышал, а то, что почувствовал. И этим я обязан «малым сим», вдохновившим меня своим религиозным одушевлением. И я знаю, что такое же впечатление от Саровского богомолья вынесли многие интеллигентные паломники. Религиозное одушевление, охватившее нас, проявилось не только в чисто-религиозной сфере, но и в том любвеобильном, истинно братском отношении к ближним, которое также господствовало в Сарове. Конечно, были досадные, диссонирующие впечатления, – но я говорю про общее впечатление. А оно таково: Саров научил нас молиться теплее и к ближнему относиться любовнее.

Я понял теперь, что односторонен, неправ Л. Толстой в своих «Двух Стариках», которыми я ранее восхищался. Да что – я… даже такие липа, как, напр., почивший астраханский епископ Сергий, в частных беседах отзывались о паломничестве к святым местам, как о «деле лентяев и ханжей». Вот письмо.

Я сейчас не могу исполнить желания автора – высказаться о паломничестве с указанной глубокой и серьезной точки зрения. Но пока полагаю, что и его письмо уже отвечает на вопрос достаточно сильно.

Да, мы немощны и слабы, если что есть в нас, то есть по молитве Церкви, по воздействию – церковного общества.

Наша вера – от веры братии, сильнее верующей. Но где ярче, сильнее выступает вера Церкви, где церковная молитва, так сказать, концентрируется, где из частной маленькой молитвы и маленькой веры единиц – слагается и рождается огромная молитва целой Церкви, как не около святыни. И эта молитва и вера в силах своим огнем зажечь и совсем остывшее сердце: во всяком сердце огонь горит под пеплом, а чужое – влияние, чужая вера – вызывает наружу этот огонь.

Иером. Михаил