– Здравствуйте, в эфире передача «Мой путь к Богу» о тех людях, для которых на их пути ко Христу пришлось многое в себе преодолеть, много переосмыслить. О том, что движет этими людьми, что даёт им силы на их пути, мы беседуем с нашими гостями. Сегодня у нас в гостях Давид, православный татарин, и, поскольку, как известно, большая часть татарского народа исповедует ислам – есть, конечно, татары и православные (это не то, что появилось в наши времена, известно, что в татарском народе уже несколько веков есть целые группы, которые исповедуют православие – кряшены, и еще некоторые поменьше группы были, нагайбакские татары, кажется, если не ошибаюсь), ‒ но все-таки значительная часть народа остается в исламе, и поэтому в Вашем случае, насколько я понимаю, Ваша семья имела именно изначально исламские корни, но с поправкой на то, что мы все жили в Советском Союзе, и, соответственно, это тоже вносило какие-то коррективы. Я правильно понимаю?
– Да. Носителями исламских корней больше были дедушки, дедушка с бабушкой по материнской линии. По отцовской линии ситуация была сложная, потому что дед отца был сельским муллой, а другой дед отца был человеком, которого объявили кулаком –кулаком при восьми детях, имеющим две лошади, четыре коровы, табунчик овец, небольшое поле – вот все это отняли, и дети разбежались от страха, что их объявят подкулачниками. А мать отца из страха, что она дочь «служителя культа», так называемого, и от веры отказалась, и публично это декларировала, потому что страшно было, что будет расправа. Они обрусели достаточно сильно, научились говорить без акцента. В общем, отец мой воспитывался вот в такой среде. А со стороны материнской линии родители сохранили веру и, в общем, знаете, дед мне веру передал – веру в единого Бога, который имеется в исламе. Была такая смешная история. Дед мой был сантехником, умел делать мастерски отопление, и он у одного знакомого делал отопление. Как водится, татарина напоить водкой или накормить свининой для некоторых ‒ святое дело, что называется. Водкой не получилось, тогда он достал свиные консервы и деду сначала предложил – тот отказался, а мне предложил, я никогда свинины не ел, мне понравилось, и я всю эту банку умолотил. Лет шесть, наверное, мне было. Дед угрюмо молчал, потом мне сказал: «Знаешь, ты должен знать, что есть Бог, который сотворил этот мир и который дал людям заповеди, законы, и который человека бережет, охраняет, помогает ему и ангелов посылает». Это для меня был переворот, я много спрашивал, почти всю ночь мы с ним разговаривали, для меня это было очень важно, конечно, и я на следующий день был другим человеком – я узнал о Боге. Вот это был для меня ценный опыт. Потом дед даже меня научил читать Коран на языке оригинала, и многим вещам научил реально, для меня это было ценно. Тот же самый дед меня возил в татарские деревни, где я с этой культурой соприкасался, но она, конечно, была постсоветская, потому что, вы понимаете, что религию уничтожали на всех уровнях –не только христианство, ислам и буддизм – уничтожалась всякая вера.
С отцом немножко другая история. Отец был такой диссидент, «шестидесятник», очень образованный человек, закончил филфак МГУ, мог общаться и переводить практически на 38 языках. Знал широко разные круги интеллигентской Москвы – и писательской, и поэтической, и художественной, и филологической, естественно, и он под влиянием своей матери тоже не был верующим человеком, к вере он обратился, как ни странно, через такую проповедь, свидетельство одного человека из Меневских кругов, который ему сказал о Боге, и отец писал в одной из работ, что я научился писать слово «Бог» с большой буквы благодаря вот этому человеку-христианину. Но, тем не менее, у отца была такая свойственная всем татарам упрямость (знаете поговорку: «упрямый как татарин»), и он о Боге-то узнал, но обратился к вере отцов, вот с тех пор он стал мусульманином, и в дальнейшем достаточно известным человеком в исламских кругах.
– Картина, которую Вы обрисовали, не предполагает с Вашей стороны какого-то интереса или знакомства с христианским миром?
– Да, вы знаете, для меня как это? ни странно, даже несмотря на то, что я себя здесь идентифицировал с исламом, для меня Христос, Его личность была неким непререкаемым авторитетом. Помните, как у Достоевского, кажется: даже если истина будет не со Христом, то я все равно буду со Христом. Вот у меня что-то подобное было. Я в дальнейшем достаточно глубоко изучал и ислам. Мы знаем, что Иса – это один из великих пророков мусульманских, чудотворец, который вознесен, который пребывает на небе в настоящее время, с точки зрения ислама, но не Богочеловек, не Лицо Троицы. Я, собственно, в догматику тоже не вдавался, но личность Христа меня всегда завораживала. Вот этот Христос для меня не отождествлялся с Церковью, он был очень глубоко личный, он был где-то внутри, такой глубокий моральный авторитет. Я помню еще такой эпизод. Вообще эпизоды веры советского времени ‒ они очень, такие, исповеднические, что ли. К одному однокласснику я пришел в дом, увидел у него икону на кухне, и я сказал что-то такое глумливое, неприличное, и одноклассник мне сказал: «Слушай, ты так не говори, потому что знаешь, Бог все видит!» И рассказал мне одну историю, когда человек, тоже так вот поглумившийся, был наказан за свои слова. И я полночи просил прощения у Христа за свои эти глумливые слова, при том, что внешне я вырос в мусульманской семье. Такие вещи были какими-то эпизодами на моем пути к вере.
Но когда пришла перестройка, мое взросление попало на этот очень непростой период. Понятно, что много в тот вакуум духовный, который появился в стране, хлынуло все то, что хлынуло: и эзотерика, и экстрасенсорика, и буддизм в своей самой странной форме. Понятно, что многими этими вещами я увлекался, но постольку-поскольку. Вот этот духовный вакуум просто в душе был, и тут ислам отошел на какое-то второе место, за какой-то такой не интересностью, может быть, малым знакомством с ним, потому что все-таки в исламе много достаточно глубоких вещей. Увлечение этим и меня привело (это уже моя личная история). Мы познакомились с моей будущей женой, ходили на курсы подготовки к рождению ребенка, уже ребенок должен был у нас первый родиться, и человек, который вел эти курсы, Людмила Погожева, много рассказывала о Христе. Причем, так интересно: жена слышала, как она рассказывала о родах, рождении ребенка и подготовке к родам; а я слышал вот эту часть – видимо то, что необходимо было в данный момент. В итоге я оказался в одном московском храме, где прошел катехизацию в течение года. Эта катехизация очень большую роль сыграла в моей жизни. Священник в дальнейшем стал моим крестным отцом. Я думал, что я сейчас должен буду отвлекаться от ислама, должен буду какие-то такие вещи произносить, и для меня это было болезненно и тяжело, потому что для меня с исламом связаны какие-то очень глубокие стороны моей души и важные откровения в моей жизни. И он мне сказал, что все то, что ты получил от ислама – за все это благодари Бога, это важная часть твоей жизни; но если ты услышишь в христианстве что-то, что тебя задевает, что тебя призывает к чему-то большему, то и от этого не отказывайся. Для меня это было очень важно, это сняло глубокие напряжения внутри, и я был свободен в своем выборе, меня никто не заставлял принимать христианство, мне просто рассказывали о христианство, имелась возможность обсуждать Евангелие, задавать вопросы по Евангелию, участвовать в богослужении, получать ответы на вопросы по богослужению. В общем, эта годичная катехизация сделала во мне переворот, я совершенно спокойно и безболезненно стал православным христианином.
– Сам момент крещения как переживался для Вас?
– Крещение – это непросто, потому что есть у татар даже такое ругательство, звучит оно так: «чтоб ты стал выкрестом!» или «крестись и поди вон!» Но это связано с разными вещами, потому что, в том числе, были разные формы насилия в имперской России по отношению к татарам, может быть, это как-то отложилось в сознании. Конечно, для меня это был такой шаг серьезный. Кстати говоря, слово «крещение» («чукындыру» татарское) очень удачно перевели, у меня знакомые протестанты, правда из протестантской церкви Казани они перевели как «чумылдыру», то есть буквально «омовение», «баптизо» греческое, то есть очень тонко. Очень тонко и главное созвучно, очень удачный, на мой взгляд, перевод. И священник, который меня крестил, отец Георгий, тоже мне говорил, что это омовение от грехов и погружение во Христа, соединение со Христом ‒ таинственное соединение со Христом.
Само крещение, конечно, для меня было непростым шагом. Мне это было непросто, точно так же как, допустим, совершить крестное знамение. Я спортом занимался в свое время, и у нас с ребятами в секции был такой спор, еще в советское время: сможешь ли ты крестное знамение совершить с гирей 24-килограммовой. И мы упражнялись. Я тоже попробовал – и получилось. Надо сказать, когда крестное знамение совершал я впервые в православном храме, для меня было воспоминание вот об этом, с этой самой гирей, потому что переступаешь некоторое запретное для твоего рода. Но для меня, опять-таки, важно было, что христианство все-таки для меня стало вселенским, а не родовым, потому что национальная принадлежность татар к исламу. Я люблю татар, я люблю татарский язык и татарскую культуру, люблю татарские песни и поэзию, и литературу, и для меня это не связывается с исламом напрямую, тем более, что среди татар есть целые этнические группы христиан, достаточно давно они существуют, для меня это не связано жестко с исламом. Для меня христианство не было отрицанием моей культуры и моей этнической принадлежности. Для меня это было приобретением больше глубинной веры, что ли, потому что все-таки, как бы то ни было, в исламе Аллах далек. Он дал законы (ислам – покорность), которые мусульманин должен беспрекословно выполнять. А во Христе Бог пришел к человеку и разделил его судьбу, его жизнь, его сердечные переживания, немощи, Он взял на себя наши немощи и раны. И это как такой друг, что ли, то есть друг в Боге. Кстати, интересно: ведь и в исламе институт святости называется «Вали», «Авлия» – друг Божий. И для меня христианство стало вот таким, то есть я просто стал ближе к Богу, что ли, вот это для меня, наверно, было очень важно.
– При этом, что касается родственников: Вы не сразу им сообщили о своем выборе?
– Да, конечно. Потому что это непростая ситуация для мусульманской семьи. Но тут тоже интересно получилось. Мой отец, в этом смысле, фигура достаточно трагическая, потому что поздно, в сознательном возрасте приняв ислам, он стал достаточно известным человеком в российской мусульманской среде. И так получилось, что родители мои разошлись, и отец у меня уже стал мусульманином, мы с ним меньше общались, ислам он мне не передал, он меня больше воспитывал в культуре светской, которая в российском исполнении более христианская, чем мусульманская. Но его вера все-таки была та, что называется, головная, умственная, то есть для него вера не была от сердца, она была как некоторая не то чтобы схема, конечно, но что-то такое умозрительное и выстроенное на умственном восприятии, а не на сердечном. И здесь интересно, что вот моя бабушка была человеком абсолютно необразованным, но глубокой сердечной веры. Но важно то, что когда бабушка узнала о моем христианстве, она так поразмыслила, посмотрела, что называется, на плоды, то есть она увидела, что я, в общем, достаточно такой бесшабашный молодой человек, который и выпить мог, и весело провести время – я обзавелся семьей, стал нормальный образ жизни вести, работать, я изменился, перестал выражаться. Она увидела это и говорит: «Я вижу, что перемены, в твоей жизни произошедшие, хорошие, пусть Аллах сам тебя ведет и наставляет на этом пути». Вот она так сказала, то есть без осуждения, ни слова осуждения я от нее не услышал. Собственно, это благословение получилось: «пусть Аллах тебя ведёт» – как она знает Бога, так она меня и благословила. Со стороны отца, конечно, было намного сложнее. Потому что, когда он узнал – он увидел, что у дочки крестик нательный, он спросил, крещена ли она, я сказал – да; он спросил, крещен ли я. Ну, тут, конечно, на мой положительный ответ была целая буря, и, в общем, достаточно сложно мне было с ним разговаривать. Я даже пошел учиться в богословский вуз для того, чтобы отчасти и о своей вере хорошо знать, но в этом богословском вузе – это тоже мой духовный наставник рекомендовал туда пойти, который он собственно организовал, – вот в этом богословском вузе я глубже узнал ислам. То есть помимо христианства (я пошел узнать о христианстве, чтобы с отцом аргументировать на эту тему), я глубже узнал и ислам, я познакомился с мистической традицией ислама, я, собственно, и курсовую работу об этом писал, и магистерскую тоже начинал о ней писать, потому что она ‒ мистическая традиция ислама ‒ глубоко и тесно переплетена с христианской мистической традицией, некоторые суфийские шейхи носили наперсный крест и даже причащали своих вином и хлебом, потому что Иса Масих, великий святой, вот так и заповедовал. И мистическая традиция была очень интересна, но, собственно, я пошёл учиться в богословский вуз для того, чтобы уметь с отцом как-то аргументированно разговаривать. У нас было много достаточно глубоких разговоров, и, ну, в конце концов, даже к некоторому консенсусу мы пришли с ним и научились говорить, но без такого жесткого противоборства. Интересная была беседа даже о судьбе посмертной человека, потому что здесь много загадок, и, в общем-то, тоже мы пришли к консенсусу о том, например, что происходит после смерти с человеком, то есть как он попадает в ад или в рай, и когда, собственно, судный день, потому что согласно этому пророчеству Иезекииля («станьте кости сухие») ‒ это в один день происходит, и, согласно коранической традиции, тоже это в один момент произойдет в долине Арафат. А что же тогда с человеком происходит? И, в общем, единодушно пришли к тому, что как это у Бога один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день, и, собственно, в Царстве небесном времени нет, и поэтому то, что для нас является временем, то в посмертной судьбе является единым мгновением, когда человек приходит на суд. Для меня это были очень непростые эпизоды.
– На Ваш взгляд, эти беседы как-то повлияли на отца, может быть, он стал как-то сам задумываться о чем-то?
– Вы знаете, да. Я говорил уже, он достаточно трагическая фигура, потому что, будучи образованным человеком, он оказался очень востребованным у, так называемых, салафитов ‒ того течения исламского, которое сейчас бесчинствует в арабских странах и которое хлынуло в Россию через Кавказ, в первую очередь, в послеперестроечное время. Такой человек им был очень востребован, они достаточно активно его эксплуатировали, и он был как бы зажат с двух сторон. С одной стороны, он был глубокого ума человека и широкой образованности. А салафитский ислам не требовал образованности, он требовал исполнения схемы, и достаточно жесткой схемы, в том числе в форме одежды даже, как вы, наверное, это знаете, то есть там заправленные носки, борода определенного вида и так далее. Ему было тяжело в этой среде, и в конце жизни он написал несколько работ – кстати, очень интересных, их бы опубликовать, никак руки не дойдут – о литературе, об искусстве и культуре в диалоге исламо-христианском, именно о возможности диалога и взаимного общения – не агрессивного, а с пониманием друг друга. И, действительно, когда стал разбирать его записи, посмертные работы, я увидел там, что он глубоко и всерьез задумывался о христианстве, о том, что в этом есть глубина, и он двигался к христианству. Если бы жизнь его не оборвалась (она очень при странных обстоятельствах оборвалась), может быть, он бы глубже продвинулся в эту сторону.
– На протяжении вот этого всего периода, когда Вам на пути, во всё большей жизни во Христе, всё большего воцерковления, приходилось как-то преодолевать какие-то, вещи, которые отложились прежде, или какое-то, может быть, непонимание с отцом – чувствовали ли Вы поддержку со стороны Господа Иисуса Христа, чувствовали, что Вы не один в этом пути?
– Еще как! Знаете, даже я один раз слышал от Него голос. Когда особенно тяжелые были споры с отцом, я так взмолился, говорю: «Господи, ну избавь меня от этого общения, я его не могу терпеть, почему Ты меня запускаешь вот в это невыносимое для меня общение!» И он сказал (это что-то прозвучало внутри): «Я же его люблю!» То есть вот это мое свидетельство важно было для того, чтобы я отцу что-то такое сказал о Христе. У меня три раза диагностировали онкологическое заболевание, я лежал в больнице, несколько курсов химиотерапии провел, лучевой терапии, и меня поддерживала христианская община. То есть люди сидели со мной, люди сдавали за меня кровь ‒ я им безмерно благодарен. Такой человек – Ирина Богатова, просто день и ночь со мной сидела в больнице и помогала во всем буквально: в выборе лекарств и лечения, и просто помощи всякого рода. Я ей тоже очень безмерно благодарен. То есть, просто конкретно христиане мне помогли выжить ‒ это правда. И без молитвенной помощи этого тоже бы не произошло в той ситуации тяжелой болезни. И не только это, конечно, потому что трудно стать свободным. Христианство – это свобода, и свобода в том числе и от этноконфессиональной привязанности, что татарин должен быть мусульманином, и, наверно, то же самое скажет азербайджанец, любые дагестанские народы, чеченские народы, еще какие-то ‒ и очень трудно вот это преодолеть. И, причем, для меня важно было преодолеть не конфликтно, не отказаться от своей национальности, от своего языка, своей культуры, того, что я люблю; не конфликтно, но принять – ведь это же тоже часть моей жизни, часть моей судьбы, потому то, что я знаю, что многие, приняв христианство, православие, отказываются от своей культуры. То же самое произошло, допустим, с моей бабушкой: она отказалась, вместе с исламом выбросила и татарскую культуру, и татарский язык ‒ и это ее личная трагедия. Вот эта внутренняя борьба здесь где-то была: следовать за Христом, за тем законом истины, милосердия, свободы, любви, и не выбросить вместе с водой тех детей, которые имелись.
– Я честно скажу, что не про всякий народ, который у нас традиционно считается мусульманским, можно такое сказать. Но что касается татар, то, допустим, в каждом, я думаю, московском храме, есть хотя бы один православный татарин среди общины, то есть православных татар я встречал намного больше, чем, допустим, православных азербайджанцев или православных узбеков. Это есть как-то для татар ‒ и это не потомки кряшенов, это именно те люди, которые, как и Вы сознательно пришли к вере православный уже в зрелом возрасте. Даже я был свидетелем того, что несколько лет назад была инициатива, попытка создания православной татарской общины: люди собирались вместе, молились, там молебны на татарском языке проходили. Как Вы к этим инициативам относитесь, как Вы на них смотрите, участвуете ли в них?
– Это организовал отец Даниил Сысоев покойный, я с ним был хорошо знаком, и он меня приглашал тоже на молебны, прочесть псалом на татарском или «Трисвятое», допустим. Эта инициатива, мне кажется, важна, то есть важно, чтобы люди – выходцы из другого народа, имели возможность иметь христианскую православную молитву на своем языке. Эта инициатива, мне кажется, важна и дорога, в этом смысле, он важные, нужные вещи делал, и сейчас его последователи тоже это продолжают, насколько это знаю.
– Люди все разные, для некоторых даже это становится внутренним конфликтом, который вы описали – даже не конфликт, это такое сильное слово, ‒ скорее, внутренний вызов, переосмысление своей идентичности в свете христианства, в результате приводил многих из тех, с кем я беседовал: православных курдов, православных кабардинцев, татар некоторых православных к тому, что они больше начинали изучать историю своего народа, культуру своего народа, язык даже некоторые начинали изучать. То есть, раньше не знали, когда были, допустим, мусульманами – стали христианами, стали интересоваться и выучили язык. Такое движение тоже есть, когда люди вычленяют в себе, в истории, в культуре своего народа то, что ни в коем случае не противоречит христианству, никаким образом; которое является народной культурой, не частью религиозной мусульманской культуры.
– Вы знаете, это, действительно, чудо, оно, действительно, иногда достаточно смешным способом проявляется. Я еще единоборствами занимался и занимаюсь немножко. И после крещения, после значительной паузы непосещения зала я как-то пришел в спортивный зал, и вдруг мне ребята говорят: «Слушай, как у тебя хорошо получается, ты где так тренируешься?» То есть, до смешного, какие-то вещи после крещения настолько встали на место, вот даже просто телесные движения изменились, действительно, это так, это реальность. И, в том числе то, что Вы говорите, это абсолютно верно. Я по-настоящему стал изучать ислам после крещения, сейчас достаточно хорошо и разносторонне знаю, я даже лекции читал в православном колледже несколько лет об исламе, о сравнительном богословии ислама и христианства, в том числе, даже пытался организовать исламо-христианский диалог между представителями ислама и христианства, в течение трех лет это длилось и было достаточно интересно. И на данный момент я действительно знаю достаточно подробно многие направления ислама – и не только традиционные, но и мистические и эзотерические. Мы даже в такие поездки ездили с небольшой группой людей и знакомились с исламом в разных местах России, по крайней мере, это очень интересно. Допустим, для человека из мусульманской среды обращение к образу, к иконе, достаточно трудно ‒ это было для некоторых то же самое, что и крестное знамение, то есть считается, что это идол в исламе, и что вы поклоняетесь краске и доскам. Хотя в том же диалоге мы говорили, что икона – это не объект поклонения, а почитания, что это разные вещи, что мы поклоняемся не веществу, а образу, который здесь изображен, и так далее. Догматические вещи, которыми, кстати я стал заниматься именно после крещения, потому что мне нужно было аргументированно беседовать с отцом, в первую очередь, но не только с ним. Вы знаете, мне уважительное отношение к святым, к иконе, к образу, вернули, отчасти дагестанские суфии. Скажем, такой известный, покойный ныне суфий Саид Эфенди Чиркейский – я много изучал его, не удалось с ним лично встретиться, очень хотелось, когда он был жив. Есть фильмы о нем, где он с почтением относится к своему шейху, прикладывается к его образу и с каким почтением он ходит на то, что называют зиярат (то, что так осуждают салафиты), и как для него важна вот эта живая преемственность веры от учителя к ученику ‒ дало возможность нормального отношения к иконам, к почитанию святых. Это я получил через ислам благодаря образованию, благодаря вот этому.
– Спасибо большое Вам за Ваш рассказ, за Ваше свидетельство, дай Бог, чтобы и те люди, которые, может быть, сейчас смотрят нас, и которые тоже находятся на таком распутье, увидели на Вашем примере перспективу и возможность развития жизни уже во Христе. Понятно, что значительная часть мусульман вовсе не думает о христианстве. Мне доводилось сталкиваться с людьми, которые искренне полюбили христианство, будучи мусульманами, которые искренне хотели бы стать христианами, но у них есть некоторые препятствия, некоторые преграды. Первый для многих вопрос: а как семья, а как родственники? Для многих это очень стрессовый такой вопрос: как с ними общаться, как они это воспримут? Для других это вопрос, что «я буду один такой», что вот «у нас все мусульмане, а что же я буду отделяться, предам свой народ, свою нацию» – довольно серьезное для него смущение. И глядя на примеры знакомых мне людей, которые все-таки прошли этот путь, решились и прошли, я замечаю две таких две закономерности. Первый момент – это то, что люди на самом деле не теряют свою национальную идентичность во Христе, они не теряют ничего хорошего из того, что было и что есть в наследии их народов. Потому что Господь сделал народы разные, в каждом народе есть свои плюсы и свои минусы – для того, чтобы мы как раз могли обогащаться нашими плюсами и восполнять наши минусы, общаясь с разными народами. Поэтому человек не теряет, то доброе, что у него есть ‒ это на самом деле факт, который переживали многие, приняв христианство. Что касается родных, родителей – конечно, это часто болезненный вопрос. Мне знакомы ситуации, случаи, когда родные, родители относились спокойно к выбору дочери или сына, но все-таки это редкость. Обычно, все-таки, для семьи поначалу это трагедия, и отношения часто бывают резкие. Но знаю очень много примеров, когда первая резкая реакция потом с течением времени сглаживается, и глядя на то, что сын или дочь, став христианином, христианкой, становится более счастливым, что жизнь его меняется к лучшему постепенно ‒ и родные как-то смягчали свою позицию. Раньше всего, конечно, родные женского пола, родные мужского пола более, такие, принципиальные – позже, может быть, но, тем не менее, бывало так. И я знаю примеры, что даже потом и другие родственники принимали со временем православие, хотя это бывает не во всех случаях. Иногда бывало и такое, что, к сожалению, отношения с родственниками утрачивались навсегда, или, по крайней мере, на очень долгий период. Но, тем не менее, бывшие мусульмане, с которыми я на эту тему беседовал – ни один из них не пожалел о том шаге, который он сделал. Потому что то, что он получил во Христе, намного больше. Хотя, конечно, он скорбит о том, что отношения разорваны, конечно, он молится за своих родственников, оставшихся в исламе, но у него нет чувства потерянности, что он один. Потому что Сам Господь Иисус Христос сказал, что нет никого, кто отрекся ради Меня от своей матери, отца или жены, и получил бы здесь, в веке сем, во сто крат больше.
Спасибо большое еще раз за Ваше свидетельство. Я напоминаю нашим зрителям, что вы можете присылать ваши вопросы, замечания, комментарии на наш электронный адрес. Храни вас Господь.
Ведущий – священник Георгий Максимов
Гость – раб Божий Давид, школьный учитель
Видео-источник: Телеканал СПАС
Комментировать