Роман Волков для «Азбуки веры»
Добрый день, меня зовут Роман Волков, я писатель и диктор аудиокниг. И сегодня хочу рассказать вам как я пришел к Богу – ну, хотя это, наверное, звучит несколько, так, банально даже, – «мой путь к Богу». Более того, я уверен, у многих моих ровесников – а мне уже 41 год, родился я в 1979 году – примерно история одинаковая.
Мы встретили закат Советского Союза в подростковом возрасте – в том самом возрасте, когда хочется искать, когда хочется бунтовать, когда хочется бросать вызов обществу, бросать вызов старшим. И мы успели застать и культ атеизма. Я прекрасно помню, когда в классе мне сказали по секрету: «А ты знаешь, что вот эта девочка верит в Бога?!» – то есть это казалось таким сумасшедшим чудачеством, «фриковством», о котором даже говорить-то было как-то стыдно и неприлично. «Верить в Бога» означало какую-то болезнь психическую. Это было примерно в классе пятом, может быть, шестом. Но чуть подальше уже нравилось бунтовать: нравилось приходить в школу без галстука, или прожигать галстук, или как-то его разрисовывать так, что все впадали, просто, в шок учителя. И, по сути, если бы Советский Союз уже не шатался как империя, то дело бы закончилось вызовом к директору, или даже что и подальше, то есть в милицию. И меня запугивали лично приводом в КГБ за мои, так скажем, выступления против Ленина, против культа партии. Но уже тогда появился Тальков – и вот именно этот момент, когда ты надеваешь на шею крест (и так, чтобы его было видно) и приходишь в школу; или приходишь, там, со значком российской империи, с триколором, – это был шок, но не такой шок, что тебя тащат в милицию за это. Уже вроде бы было можно, но всё равно это был супербунт – на острие, вот, современных тенденций это было говорить, что да, я верю в Бога, как пел Тальков как раз вот именно в те годы: «Читать неправильные книги тайком от всех по вечерам, на дискотеках лихо прыгать и посещать на Пасху храм» – это было именно, вот, острие бунта.
А дальше прошло время, совсем немного, несколько лет, мы закончили школу, и христианство стало, в принципе, нормальным явлением. То есть если ты христианин – это уже не было бунтом. И, опять же, именно тогда многие мои ровесники – это был поздний подростковый возраст, 15–16-17 лет, – продолжали бунтовать, продолжали быть опять на самом острие, на пике бунта. Тогда появился тяжёлый металл, и тогда появилось, так скажем, экстремальное направление тяжёлого металла: дэт-метал, блэк-метал, грайндкор; и, конечно, поскольку музыканты были таким же бунтарями, тем более европейскими и американскими, – это было отрицание религии, оккультизм, сатанизм, неоязычество. И вот началось это именно с музыки, наверное, то есть экстремальные клипы, колдовство, магия – причем то, которое делают взрослые, серьезные люди, это казалось реально очень интересно. И именно опять же нравилось быть не как все. Нравилось бунтовать, шокировать: шокировать общество, блокировать родителей, шокировать стариков – вот эту замшелую какую-то непонятную систему.
А чуть подальше были уже и, так скажем, правые молодёжные движения – это язычество, родноверие славянское – опять же, это казалось невероятно крутым. Это была славяно-горицкая борьба – боевое направление, так скажем, славянского неоязычества; это было изучение всех этих книг; это было проведение обрядов; это были много новых интересных друзей, которые были серьёзные, брутальные. Тогда была именно в тренде такая показная брутальность – в отличие от, так скажем, слишком добреньких христиан, которых называли рабами, которые сами себя называли рабами – как они глупо и наивно смотрелись по сравнению с язычниками, которые ходили в камуфляжной форме, с оружием обязательно, то есть это пистолеты, ножи, считали себя готовыми сражаться, убивать, делать какие-то серьёзные акции. Конечно, нравилось быть серьёзными, крутыми ребятами. И в какой-то момент – я прямо даже помню, когда это было, – атака, то есть вот эта ненависть к христианам со стороны язычества, стала менять моё отношение к христианам. То есть опять же мне не нравилось быть в тренде. Если трендом среди моей тусовки стало, как бы, обвинять христиан, «лажать» их, говорить, какие они дурацкие, как их надо уничтожать. И, я даже помню, я был на встрече с известным гуру неоязыческого движения Доброславом, который интересный и яркий писатель, и его считают, как бы, неким, вроде, языческим святым даже, если так это можно назвать. Ему задали вопрос: «А что делать, если, вот, наши друзья, наши братья – христиане?» И он ответил: «Нет, они вам не братья, и их надо уничтожать».
И вот тогда я примерно задумался, что как-то это странно и неправильно. И я начал выступать, среди моих друзей в том числе, что это неправильно, что мы не должны сражаться с христианами. У нас должны быть какие-то другие враги – враги нашей страны. А начинать какие-то там выступления против, атаки с нашими бабушками и дедушками, которые христиане – это реально странно. И меня стали считать врагом, то есть либо таким совсем полудурком, либо каким-то агрессивным предателем, скажем так, который предал языческое направление. И после этого я, опять же, начал менять свое отношение к этому, и, наверное, тогда я начал уже не общаться с неоязычниками и перестал ходить на их мероприятия, они перестали мне быть интересными, скажем так. Я могу, тем не менее, поскольку знания у меня остались, подискутировать и о Рагнарёке, и о Вальгалле, и об Ирии, и о Велесе, и о Хорсе, но точно так же, как это делали бы историки или Пушкин, то есть это просто уважая мировоззрение наших предков, не более того.
А потом уже прошло определённое время. Я считал себя христианином, ходил в храм, но вероятно, какого-то, вот, отклика не чувствовал я в сердце. А потом уже прошло лет десять, мне было уже к тридцати, умер папа, умер уже дедушка, умерла бабушка, и у меня начались проблемы с алкоголем и проблемы в семье. Мне реально было очень тяжело, одиноко и страшно, плюс потом начались проблемы и с работой. Не знаю, с чем это связано, но мне было настолько жутко, одиноко, полное какое-то отчаяние я чувствовал, и когда лежал в кровати, мне было реально настолько страшно, одиноко – именно одиночество такого какого-то планетарного масштаба вселенского. И в какой-то момент, я именно тогда обращался к Богу, и почувствовал отклик. Это, можно сказать, как будто в моей душе, абсолютно пустой, какой-то сжатой, съеженной, скорченной, как будто разгорелся маленький такой огонечек – не светлый, то есть он был скорее именно ощущением тепла. Я почувствовал это тепло в своем сердце. И вот, наверное, после этого все стало меняться. И я начал как-то меняться. Дело даже не в том, что я начал ходить в храм, потому что, опять же повторюсь, что я ходил туда и до этого, но я не чувствовал чего-то. А вот уже после этого даже мои визиты в храм, так скажем, не такие частые, как хотелось бы, помогали мне какое-то уютное ощущение найти в себе, какое-то тёплое. Потом прошел какой-то определенный период времени, и я даже тоже помню, когда это было – когда я на исповеди говорил священнику о своих грехах, и он мне, так скажем, сказал, что ты не исправляешься. Причем это был новый храм, я часто путешествовал, переезжал, и он сказал мне, что ты ничего не делаешь для того, чтобы исправиться. И вот именно тогда, наверное, задумался о том, что я продолжаю жить неправильно. И, наверное, тогда еще больше что-то я в себе открыл, Бог как-то во мне постучался, так что нужно ещё что-то менять в самом себе. Это тяжело даётся, но это нужно делать. И вот после этого, наверное, что-то стало происходить сильнее и быстрее.
Несмотря на то, что жил я в атеистическое время, мудрость и глубина православия всегда была рядом. Огромная книга, зелёная с золотым тиснением Библия, стояла у нас в комнате в книжном шкафу, её папе подарили. И я в один прекрасный день, когда был ещё маленький, решил её прочитать. Открыл на самой первой странице и, разумеется, ничего не понял. И на долгие годы у меня осталось это впечатление, ощущение того, что это реально очень сложно. Точно также и когда заходишь в храм, у меня было такое ощущение: слышишь хор, слышишь возгласы священника, – и абсолютно ничего не понимаешь, и ты начинаешь думать, что либо это слишком сложно для тебя, либо это нарочно сделали непонятно, чтобы никто ничего не понимал. И в течение десятилетий я начал постепенно постигать эту глубокую мудрость и начал понимать, что каждый человек может понять её на ту глубину, на которую он способен, или на которую он стремится погрузиться. Потому что есть глубина православия простых обывателей, а есть глубина богословов. И, возможно, именно поэтому я сейчас поступил на заочное отделение богословского факультета Свято-Тихоновского университета, хотя, возможно, чувствую, что для меня пока это слишком сложно, может быть, ещё не пришло моё время полного погружения в православие. Но в любом случае я начал читать: и литургику начал читать, и толкования святых отцов на Писание, – и с каждым разом всё больше и больше удивительных глубин, удивительных сокровищ открывались передо мною. И на фоне высказываний этих прекрасных учёных, этих риториков, богословов, все другие учения казались мне жалкими и нелепыми. Впрочем, правильнее будет сказать, не жалкими – это, наверное, немного обидно, а привести другую метафору – старательные работы учеников начальных классов. Они действительно стараются, и в их трудах, когда они рисуют, есть действительно и смелость, и поток мыслей, но им очень далеко до шедевров мастеров. И те, кто погрузится в эту глубину – глубину мысли, глубину веры и глубину духа, обязательно это увидят.
А ещё очень важный шаг, который я делаю с большим трудом, но всё-таки пытаюсь делать – это не только знать, не только учиться, но и исполнять, но и делать. А главное – это, конечно же, любовь. Нужно любить других людей, нужно помогать им. А для этого, что могу сделать я? Я пытаюсь озвучивать (и вроде у меня это получается) аудиокниги православной тематики, и я понимаю, что люди слушают и им на самом деле нравится. Но это тоже, я считаю, что мало. И я пытаюсь, в том числе, помогать обычным простым людям, как например, просто ходить по больницам, по хосписам, читать стихи и петь песни. Потому что старики, по большей части лежащие в хосписах, – это люди атеистического века. И часто, когда их все бросили, помимо слова пастыря, им так приятно слушать простые романсы или песни их рабочей молодости. И тогда я чувствую, что действительно, может быть, хоть немножко сделаю что-то правильное.
А ещё, конечно, отказаться от такой заманчивой и липкой тёмной стороны, которая постоянно меня манила и продолжает манить до сих пор, будем откровенны, – это алкоголь, это развесёлые тусовки со всеми вытекающими последствиями. Пять лет назад я полностью отказался от употребления алкоголя, и возможно, я стал более скучным. С другой стороны, у меня появилось намного больше времени для добрых дел, и я чувствую, что жизнь моя действительно изменилась в лучшую сторону.
Вот такая история. Спасибо вам.
Комментировать