С отцом Борисом Николаевским
В послевоенное время в Лесотехническую академию нам приходилось ходить пешком через Богословское кладбище и дальше по путям Ириновской железной дороги до станции Кушелевка. А за станцией уже и парк академический. Этот путь в пять километров быстрым девическим шагом мы совершали за час. Другой путь был длиннее, также через кладбище, потом по Большой Спасской (ныне проспект Непокоренных) и далее по Малой Спасской, где в парк академии входили с другой стороны. Этот путь был длиннее, но зато безопаснее, не по железной дороге. Примерно на полпути стояла Троицкая церковь, куда когда-то ходила наша бабушка из Пискаревки, куда мы ходили в дни блокады и где я впервые услышала тропарь «Се Жених грядет в полунощи…» и проповедь старого седого батюшки с объяснением Евангельских чтений на каждый день Страстной седмицы.
Летом, когда я работала в Охтинском лесничестве, мне почти не приходилось в эту церковь ходить. Когда наступил новый учебный год, снова стала посещать эту маленькую церковь. Вечером по воскресеньям отец Борис так хорошо объяснял, что такое Православие! Он не проповеди говорил, а беседовал. Иногда беседа длилась целых два часа после вечерней службы с акафистом.
Год тому назад, когда мы с сестрой начали учиться, вместе ходили на занятия. Шли по железнодорожным путям и пели песни, хотя и не плохие, но совершенно мирские, как «Гвоздики алые». Теперь мне все это стало совсем некстати. Да, к моему удобству, у сестры еще на первом курсе появился товарищ. Я вставала пораньше, справляла для мамы домашние дела и выходила из дома так, чтобы всю дорогу идти одной. Ни петь, ни говорить, а молиться. Это не от меня зависело. Это просто Господь по своей любви к человеку посылал такое сильно желание молиться.
Впервые я услышала удивительные общие исповеди, которые говорил отец Борис. Я совсем не знала, что перед Святым Причащением Христовых Таин нужно поститься целую неделю, если причащаешься не в Посту. Батюшка говорил общую исповедь, а люди каялись и плакали. Тут я увидела,что вокруг батюшки Бориса есть как бы некоторый коллектив людей, как после узнала — его духовных детей. Я глядела на них, как на святых, боялась с ними заговорить. И вот через весь свой страх тогда все-таки решилась пойти на исповедь и поговорить с батюшкой. Он на общей исповеди говорил, что нужно чаще причащаться, а мы у мамы причащались только в свои именины и один раз в Великом Посту в Страстную субботу. Что говорила я батюшке на первой настоящей исповеди, не помню. Только помню, что он был очень рад. Сказал, чтобы я теперь всегда к нему подходила. Дал мне десять рублей и велел тут же пойти и всем нищим у церкви раздать по рублю. И для меня тоже это была величайшая радость — первый в моей жизни духовный отец! До этого батюшки исповедовали, но никто обо мне не заботился. А этот батюшка стал мне давать книги почитать. Дал полное жизнеописание жития Преподобного Серафима Саровского. Я пришла в такой восторг от его подвигов, что очень захотелось хоть немножко ему подражать. Но я жила в семье, да и мама было очень строгая, поэтому ничего нельзя было предпринять. Тогда решила спать без подушки. Но убрать подушку тоже нельзя, попадет. Решила просто не ложиться на нее. Мама заметила: «Что за беспокойная! Вертится ночью, все где-то на середине кровати спит».
Отец Борис поступал с нами, как с маленькими детишками. Кончится литургия Преждеосвященных Даров в Посту, он сядет после службы на подоконничке, что на клиросе, а мы стоим в очереди тихонько и ждем. Чья очередь подойдет, тот тоже садится на подоконничке рядом с батюшкой. Он нас спрашивает, у кого какие вопросы. Подходили и старые, и семейные люди, и мы — школьники и студенты. Я помню, спросила батюшку, как мне быть? Вот люди все бедным раздавали. Мне ничего не жаль, ни шапочки, ни вышитых рукавичек, все бы раздала, да мама меня отругает. Батюшка сказал: «Вот когда будешь, деточка, самостоятельно жить, кончишь учиться, тогда и будешь все раздавать». Еще пришла к нему однажды и спросила, можно ли мне у Господа себе испытаний просить? Он ответил: «Что ты, деточка! Напросишь, да и не вынесешь их. Вот я перепишу тебе молитву Святителя Филарета, митрополита Московского. Там в ней сказано: “Не смею у Тебя просить ни креста, ни утешения”». Он написал мне эту молитву, и этот листочек я храню уже пятьдесят лет. Он объехал со мной пол-России. Чудная молитва Святителя Филарета Московского!
А испытания все же начались. Уж очень мама восстала на меня. Стала говорить: «Вот я велю, не бегай в воскресенье вечером в церковь, хватит, что утром к ранней обедне сходила, а ты все-таки бегаешь. Каждый, кто делает напротив, делает это научаемый бесом. Значит, бес в тебе, коли мать не слушаешь». Вечером я ходила потому, что вечером по воскресеньям после акафиста батюшка Борис всегда прекрасные проповеди говорил, все такое новое для меня, чего я раньше не знала. Но так как мама постоянно говорила, что во мне — бес, я этому поверила. Пришла на исповедь и не только плакала, а прямо рыдала от того, что во мне бес.
Отец Борис убеждал меня: «Деточка, да ты мне поверь, нет в тебе никакого беса. Маму слушаться во всем нужно, но в храм ты ходи и не бойся. Ведь и бесы требуют себе послушания».
Когда я отошла от исповеди, какая-то старушка напала на меня: «Что ты, такая молоденькая, так плачешь? Какие там у тебя грехи? Грех так унывать и плакать!»
Никогда не забуду, как однажды после службы подошла моя очередь и я села рядом с батюшкой на подоконничке. Говорила ему, что мне нравится жизнь монашеская. Он говорил: «Что ж делать, монастырей-то у нас нет» (это 1950 год). Тогда было только два монастыря — Печоры и Пюхтицы (уцелели в Эстонии). Попасть в них почти не было возможности. Батюшка говорит: «Вот я тебе книжечку принес — объяснение литургии. Читай, может быть, дьяконицей будешь, а может, и матушкой». Я говорю, что не хочу совсем замуж выходить. И тут он мне сказал: «Я буду за тебя молиться всегда, даже если после смерти в ад попаду, и во аде буду за тебя молиться». Этих слов я никогда не забуду!
На лето я опять уехала работать, теперь далеко — в лесоустроительную экспедицию в Карелию. Там насушила грибов с надеждой, что батюшке Борису привезу. Но работа в Карелии была тоже большим искушением. Истинно, искушения тоже нужны. Они учат человека жизни с Богом и постоянной молитве.
Экспедиция выехала и работала в лесу уже в июне, когда я должна была уезжать, шло пополнение: нужны были люди на самые отдаленные участки.
Штаб экспедиции находился в городе Вознесение на берегу Онежского озера, у истока реки Свири. Из Ленинграда нужно было плыть на пароходе по Неве, далее через Ладогу и по реке Свири до Онежского озера. В те далекие времена другого транспорта туда не было. Пароход до Вознесения шел двое суток, был сильно забит народом. Спали в третьем классе кое-как, сидя на мешках и чемоданах. Этим же пароходом в ту же экспедицию направлялся таксатор леса, пожилой мужчина и, как потом я узнала, ужасно любивший выпить, к тому же уже двум женам плативший алименты на детей.
Он приходил в наше отделение, вставал ногами на стул, тряс себя на стуле и перед всем народом в пьяном виде читал стихи Маяковского и кричал. Я в ужас приходила от мысли: неужели мне с ним работать придется? Меня посылали помощником таксатора. Этот предмет изучался на третьем курсе, а я ехала работать после второго. Молилась всю дорогу. Сперва читала акафист Святому Николаю Чудотворцу на палубе в уголке, когда плыли через Ладогу. Все просила Господа, только бы мне с этим пьяницей не работать.
Но Богу было угодно иное: назначить меня в самый отдаленный район, в село Яш-Озеро именно с этим пожилым пьяницей. Рабочих мы вербовали местных. Мне нужно было подготовлять участки для таксации леса. Местные девчонки и мальчишки под моим руководством рубили визиры, делали промеры лесных просек. В их речах был постоянный мат, но мне это не мешало, я была спокойна.
Когда пришлось ходить на пробные площадки совместно с таксатором и с мальчишкой из деревни, который носил мерную вилку, мне тоже было спокойно. Знала я от батюшки Бориса Иисусову молитву и старалась ее все время читать в уме.
Но когда шли на таксацию леса вдвоем с таксатором (это было очень редко), я на секунду боялась потерять молитву. Она была во мне невидимым воплем к Богу. Это была единственная зашита девушки от человека, который уже двух жен бросил с детьми. Это была моя учеба, посланная мне Богом.
Деревушка наша была крохотной — всего четыре дома. Она расположилась с восточной стороны Яш-озера. А с другой, противоположной, стороны стоял монастырь Святого Ионы Яшозерского, основанный при царе Иоанне Грозном. Монастырь был давно закрыт. В 13-м квартале лесничества находилась пещерка Святого Ионы Яшозерского, где он когда-то нес свои молитвенные труды. Монастырь был обнесен каменной оградой. По углам стены в четырех келийках-башенках, а также в единственном каменном монашеском доме над воротами жили люди. У единственного беленького каменного храма, стоявшего в центре монастыря, был разбит угол — так в те безбожные времена добывали люди кирпичи для своих житейских нужд.
А место было дивное, благодатное, куда душа моя и теперь рвется. Как там легко было молиться!
Когда в доме у моей хозяйки было душно, жарко, я спала на сене в помещении над хлевом. Совершенная тишина! Иногда что-то зашумит в лесу или овечка проблеет. Полное безлюдье, и один Господь везде и во всем среди этой дивной намоленной природы. И я пишу:
Дикий лес северный. Скалы гранитные,
Елочки стройные, сосны могучие.
Серый гранит.
Между камнями, покрытыми зеленью,
Между ольхами, березами, таволгой
Речка бежит.
Речка несет свои воды холодные
Воды карельские, воды свободные
В Яш-Озерко.
Это Яш-Озеро с диких дней древности,
С дней, когда двигался ледник грохочущий,
Начало век.
Ели его окружают высокие,
В ивняке утки кричат пестрокрылые,
Ветер шумит.
Были в лесу медведи. Если ветерок с человека на медведя, его никогда не встретишь, он, только запах человека почует, уходит. Если ветерок с медведя на человека, он может не учуять нашего приближения. Но, если хрустнет сучок под ногой человека и медведь услышит, то тут же в панике убегает так, что весь валежник по лесу трещит. В той местности никогда медведь не нападал на человека.
Однажды мои рабочие — девушка со своим братишкой — делали промер просеки и увидели медведицу с двумя медвежатами, очень испугались и побежали догонять нас. А медвежата, играя, перевалились через просеку в соседний лесной квартал, и мамаша-медведица с ними ушла, не обращая внимания на наших рабочих ребят.
Говорили мне местные жители, что много медведей в лесу по дороге к деревне Кушляга. Там работали другие таксаторы из нашей экспедиции. В конце августа нужно было мне туда отнести некоторые документы. День был хороший, солнечный. Мы работали в лесу. Мне местные жители показали узкую тропку, что сворачивала с просеки на деревню Кушлягу. В часов шесть вечера я пошла в Кушлягу не в рабочем костюме, а просто во фланелевом платье и в тапочках на резине, чтобы легче было бежать. По тропке — это не по корягам в лесу, можно и в тапках дойти. До деревни Кушляги от Яш-озера двенадцать километров, четыре километра — по нашей просеке, восемь — тропкой. Светило солнышко, но уже не такое, как летом. Во всем ощущалось преддверие осени.
Километров шесть я пробежала легко, а дальше, когда зашло солнышко, в лесу так потемнело, что едва тропку разберешь. Стало тихо-тихо. И в тишине не слышно, что почти из-под ног выскочил какой-то маленьких зверек. То здесь, то там кто-то прыгает. А дальше в вереске тропка совсем исчезла. Вижу: рядом пожня — значит, там и речка. Стоги сена стоят. Рабочие говорили мне, что деревня стоит на берегу речки. Пришлось идти по пожне. Тапки сразу же промокли. Иду как босиком. Ну, думаю, наверное, в стоге сена придется мне ночевать… И вдруг неожиданно из тьмы вылезли высокие карельские избы. В них первый этаж — сарай или коровий хлев, а второй этаж для людей.
На ночь мои тапки мокрые поставили в русскую печь. Они к утру высохли и стали жесткие. Это бы ничего, не беда. Вышла я в четыре часа утра, а вся трава густым инеем покрыта, первый заморозок. Красота неописуемая. На тропу склоняются метельчатые травы, покрытые инеем, и все в блесточках светятся на восходящем солнце. Но у меня-то на ногах тапки на босую ногу! Они тут же опять промокли. Не пробежала и одного километра, как почувствовала — пальцы на ногах отмерзают. На одну ногу навертела на пальцы носовой платок, на другую навертела кушачок от фланелевого платья. Дальше дорожка шла по лесу, мокрые травы не мешали, но от холода ноги онемели, я их не чувствовала. Как деревяшки, ноги стали. Решила я бежать бегом и петь во весь голос Херувимскую песнь. Было мне радостно, так хорошо! И медведям слышно, не попадутся мне на пути, и ногам не больно, хотя ступни совсем онемели.
Когда добежала до Яш-озера, хозяйка моя обомлела, приказала в избу не входить, чтобы судорога ноги не свела. Я осталась на дворе. Яш-Озеро от холода дымилось. Хозяйка зачерпнула из озера воды в таз и велела мне поставить в него ноги. В этой холодной воде мне стало так тепло ногам, будто бы она не холодная, а очень теплая. Потом обтерла ноги, надела чулки и кожаные русские сапоги. Ноги горели, будто бы я в бане только что была. Все обошлось так хорошо, без малейшей простуды. Даже ни разу не чихнула.
В монастыре был магазинчик, куда привозили для местных жителей хлеб и кое-какие продукты. Хлеб привозили не регулярно. Однажды три дня его не было, и мы ели грибы. В работе было немало трудностей. Не хватало рабочих. Местные жители, а их было очень мало, были заняты и в своем хозяйстве, и в колхозной бригаде.
Самое тяжелое для меня было время, когда начальство привозило деньги для расчета с рабочими. Их отдавали мне, так как таксатор мог их пропить (водку в магазин привозили). Моя хозяйка закладывала на щеколду дверь-«ворота» внизу, мы в доме сидели наверху. Таксатор пьяный внизу за дверьми требовал у меня деньги с матершиной, а моя хозяйка так же сверху «сыпала матом» на него.
В лесу мне даже в дождь нельзя было надеть плащ. У рабочих нет плащей, а работать нужно было и в дождливую погоду. Поэтому я мокла вместе с ними, чтобы не вызвать у них недовольства. Рабочие всегда рвались скорее домой: у кого корова, у кого овцы. Нужно загнать, подоить. Я глядела по плану, где ближайшая тропа на деревню, и отпускала их. Сама оставалась в лесу. Кругом бесконечные дали, болота длинные, узкие, вытянутые с северо-запада на юго-восток. Синие дали лесов. Какую красоту дал нам, людям, Господь! «Вся земля да поклонится Тебе, и поет Тебе, да поет же имени Твоему, Вышний!» (Прокимен на вечерне в Страстную субботу. Псалом 65, строка 4). И не хочется уходить из леса. Потом встаю и иду потихонечку в деревню, чтобы дотемна добраться.
Конец августа. Нужно уезжать. С 1 сентября — учебный год, начало занятий. Хочется уехать домой к Успению Божией Матери, на службе побыть. Прошу Бога, молюсь. Отпускают.
Храм теперь восстановили. Там уже несколько лет Яш-Озерский женский монастырь.
И вот сижу на бугорке в монастыре со своей поклажей, жду машину, единственного местного шофера Ганина. Он возит хлеб и продукты, с ним можно уехать до села Ивни, а дальше — до реки Свири. В угловой монастырской башенке, бывшей келейке, живет Ганин. Оттуда доносится тихая симфоническая мелодия (радио у Ганина). Передо мной белокаменный закрытый храм монастырский. А дальше леса, леса… Пахнет сосновой смолой-живицей. И так жалко с этим намоленным местечком расставаться! Расставаться навсегда.
С большими трудностями, на плоту, на пароходе, на открытой грузовой машине и, наконец, на поезде от Лодейного Поля, добралась домой и успела к празднику Успения Пресвятой Богородицы. Что дала мне эта поездка и работа? Думаю, Бог учил терпеть и молиться.
Вернулась домой, встретилась опять с батюшкой Борисом, привезла сухих грибов. Он с радостью взял их. Начинался учебный год — третий курс.
Жизнь моя потихоньку менялась. Я так же хорошо училась и получала повышенную стипендию, но как-то уже совсем не ощущала все это главным в моей жизни. Если мне нужно было в читальном зале готовиться к семинару, я предупреждала маму, что задержусь, приду домой поздно, а сама занималась напряженно всего один час с пяти до шести вечера и бегом бежала в церковь, чтобы успеть на акафист Святому Николаю Чудотворцу. Акафист пели нараспев всем народом. Запев акафиста потом звучал в душе даже ночью во сне.
Отец Борис был и ласковым, и заботливым батюшкой. Он стал для меня и дедушкой, и другом. Ему все-все можно было рассказать! Какие дивные службы были, когда он служил в маленьком храме в Лесном. Я стала чувствовать в душе такое счастье настоящей жизни, какого никогда не было у меня. Думала так: «Что прошло, там всего тяжелого хватало. Что будет впереди — я не знаю. Но вот сейчас, в настоящее время я так счастлива, что не чувствую никаких обид». Чтобы дома ни случилось, как бы меня ни ругали, как-то все это только по поверхности души скользило, а в самой душе была постоянная радость, полная удовлетворенность всем и счастье в Боге.
Бегу весной от Литургии Преждеосвященных Даров на занятия: кругом снег, лужи, солнышко весеннее светит и греет, синицы поют. Душу переполняет счастье, и хотелось бы каждого встречного человека обнять, но так как сделать это невозможно, то за каждого попадавшегося человека в душе молилась, желая ему большого счастья.
Была у нас в академии аудитория №90. В ней обычно читали общие лекции для всего курса в 150 человек. Она была большая, амфитеатром расположены столики и сиденья. Я забиралась на галерку. Весь зал аудитории был предо мной. На душе было так светло, что мне хотелось всю аудиторию, всех студентов обнять. Свою группу в 25 человек записала в свой личный помянник, и всегда молилась за них. Счастливые дни юности, когда не действовали ни насмешки, ни нарекания, когда все девочки и ребята были друзьями и совсем не было ни на кого из них никаких обид.
Времени у нас было мало, поэтому я читала только маленькое правило Преподобного Серафима. Чтобы сосредоточиться, забиралась в пустую аудиторию, ложилась головой на парту, будто бы сплю, а сама читала правило. Так было днем. Утром читала правило в дороге, когда шла на занятия, вечером — когда возвращалась домой. С девочками в группе был полный мир. Списывать задания я им не давала — неполезно. Но после занятий оставались вместе и занимались, если что кому было непонятно. В первый момент была у них обида — почему не даю списывать? Потом они привыкли и не обижались.
Две подруги несколько раз вместе со мной в церковь ходили. Приглашали меня в комсомол, я отказалась, не скрывала, что верю в Бога, и они меня не принуждали вступать.
Можно физически наесться, напиться, чем-то пресытиться. Любовь же Божия ненасытна, она не имеет предела… Чем больше открывается душа Богу, тем сильнее она Его ищет и тянется к Нему.
Ездили мы весной на практику. Бывало, идем группами в лес за преподавателем. Со мной рядом чаще всего ходила девушка Галя. А в душе у меня такое: хочется отстать, припасть к земле в молитве пред Господом, землю целовать, как Его творенье, как подножие ногу Его. Иногда это удавалось, в этом вздохе вся душа выворачивалась пред Богом, не зная, как Его благодарить. А иногда и не удавалась. Скажу: «Галя, мне нужно отстать немножко, на минуточку». А она ответит: «Ну, и я с тобой», — думая, что я хочу отстать по «надобности».
В день Ангела отца Бориса, 15 мая, с такой весенней практики привезла ему букет кассандры с болота. Она зацветает первой в лесу, когда еще и подснежников нет. Отец Борис некоторым из своих духовных детей давал прозвища. Так, девушку-ювелира он звал «хозяйка медной горы», а меня — «лесной царь».
После третьего курса весной поехали мы на практику всем потоком в 150 человек в Лисино-Корпус на целый месяц. Жили во дворце, в котором раньше жили наши цари, когда ездили в лес на охоту.
Тут, на этой практике, впервые в жизни могла я распорядиться своей стипендией сама. Она впервые вся попала в мои руки. Стипендию решила разделить на три части: часть решила привезти обратно маме, как сэкономленную, — мама будет довольна, часть послать в Яш-Озеро многодетной женщине, и часть оставить себе на хлеб. Я еще не знала тогда, что помощь людям приносит большую радость помогающему.
Послала деньги в Яш-Озеро, пришла в общежитие. Наши ребята и девочки сидели на койке и под аккордеон пели песни. Легла на свою койку, будто бы у меня голова болит и хочу спать. Уткнулась лицом в подушку, стала молиться. И пришла в душу радость, такая тихая, светлая. Хотелось плакать, да нельзя, сдержалась. Так и лежала ничком на подушке под пение наших студентов.
Как-то естественно получается, что, чем больше хочешь всей душой раскрыться пред Богом, тем сильнее становится желание уединиться от людей. Можно, конечно, и в транспорте, тесно набитом людьми, если Бог посетит душу, всем сердцем тайно молиться Ему. Но все-таки чаще появляется желание и телесного уединения, когда душа ищет молитвы, когда возникает крайняя необходимость плакать маленькому созданию пред Дивным, непостижимым Богом Любви. Как пишет Преподобный Силуан Афонский: «Скучает душа моя о Господе, и слезно ищу Его. Как мне Тебя не искать? Ты Первый взыскал меня и дал мне насладиться Духом Твоим святым, и ныне душа моя возлюбила Тебя».
Недалеко, минутах в пятнадцати ходьбы от нашего корпуса, нашла я себе местечко в лесу, куда никто не ходил, и, когда вечером после практических занятий студенты играли в волейбол или в «третий лишний», уходила туда молиться. Около половины двенадцатого ночи, когда стихал у корпуса крик и смех ребят и девчонок, возвращалась обратно. Студенты думали, что я такой увлеченный любитель леса, что все свободное время в нем болтаюсь.
Когда уезжала на практику, взяла с собой иерейский часослов, по которому когда-то мой прадедушка Иаков читал в храме часы. Вот этот часослов и читала в лесу. Читаю… Вдруг прыгнул кто-то в кроне елки. Смотрю, по стволу толстой ели вниз белка рыженькая спускается. Идет, меня не видит. Я замерла. Белочка сошла на землю, села на задние лапки, в передние лапки что-то беленькое взяла и долго глодала зубенками. Потом бросила и вихрем взвилась по елке вверх. Я подошла посмотреть, что же такое она глодала и бросила? На мху лежала чистенькая, дождями омытая косточка какого-то животного, вся источенная зубками белки. Видимо, она о косточку зубки точила.
Были белые ночи. За елками догорал оранжевый закат и чуть-чуть была видна за частым строем елей полуразбитая церковь, в которую когда-то ходили молиться приезжавшие в этот лесной уголок российские цари.
У корпуса замолкли голоса наших ребят. Нужно мне возвращаться. Тихо. Только вода хлюпает под подошвами резиновых сапог…
Слава Тебе, Боже, за то, что Ты даешь человеку светлую юность, что в юности так нежно зовешь к Себе всякое человеческое сердце, что посылаешь нам пастырей Церкви Твоей, наставляющих нас, как маленьких детишек, с любовию. Слава Тебе за чудесный мир природы, окружающий нас на земле, как в прекрасной колыбели, в которой мы потихоньку растем для вечности.
Свете Тихий
О, Господи, есть ли дороже
И краше что жизни в Тебе?
О, Господи, милости Боже,
Ты дай мне отдаться Тебе.
Отдаться Тебе всей душою,
И духом, и сердцем моим,
Идти мне всю жизнь за Тобою,
За Господом дивным моим.
О, Господи, сердце страдает,
Ведь ты нам и Друг, и Творец.
Как больно, когда разлучают
С Тобою, наш кроткий отец!
Мне радостно, тихо с Тобою,
Мне скучно с людьми без Тебя.
Пустой, истомленной душою
Взвываю: не брось Ты меня!
О, тихий мой Свете и Дивный,
Дай ниц мне упасть пред Тобой…
С Тобою лишь, Господи сильный,
Я вижу небесный покой.
О, Господи, милости Боже,
Ты — счастье, Ты — духа покой.
Тебя нет на свете дороже,
Дай быть мне навечно с Тобой!
Свет вечного счастья
Если хочешь ты ввысь умчаться душой,
Воспарить в мир чистейший, нездешний,
Если хочешь ты согласиться порой
Лишь во аде страдать душой грешной,
Если сердце твое любит Господа сил,
Ничего для себя не желая,
Сердце стонет в грехах, как во смраде могил,
Хочет жить, лишь Ему угождая,
В чем найдешь ты теплейший и тихий покой,
В чем во аде обрящешь свет рая?
«Се раба Твоя, Господи», — скажешь с душой,
Перед всем лишь главу преклоняя.
Если сердце твое в дни страданий порой,
Как воды, жаждет благодаренья,
Хочет Господа лишь не обидеть собой,
Ниц упасть в плаче благоговенья, —
Душу бедную свет неземной озарит,
Сладки станут все сердцу страданья,
В волю Божию преданность ей сообщит
Мир, любовь, благодушье в изгнаньи.
На день Введения во храм Пресвятой Богородицы
О, Пречистая Всепетая Мария,
Уповающим на Бога рай отверзи,
Насладятся они вечною любовью,
О, прекрасный рай!
Дивно ангелы поют там в блеске вечном,
Свет Творца кругом разлит там бесконечно,
И душа ликует там в любви сердечной,
Там, у ног Христа.
О, Пречистая Всепетая Мария,
В умиленьи пред Тобою припадаю,
А сама сейчас я мыслью представляю,
Как во храм Ты шла.
О, Предивная Всепетая Мария,
Тем, кто любит Тя, дверь райскую отверзи,
В рай спасенья, упованья и надежды,
В рай Любви введи!
Иисусе — счастье невысказываемое
Если можно было бы в сердце своем
Заключить всех скорбящих душой,
Если можно было б любовью своей
Оживить изнемогших тоской!
Если можно было бы людям простым,
Но с рожденья не знавшим Тебя,
«Яко благ» Ты и счастья созданьям Твоим,
Все раскрыть им, всех крепко любя!
Боже мой, сколько света и счастья в Тебе,
Как любовь пред Тобою раскрыть,
Как молиться, что сделать беспомощной мне,
Пред Тобою как сердце излить?
Что мне, грешной просить? Ничего не могу
И не смею просить у Тебя.
Одного лишь, Тебя, мой Сладчайший, прошу:
Дай во аде любить мне Тебя!
Ты — Бог и Господь мой
Ты — Бог и Господь мой, Всесильный и Щедрый,
К Тебе я всем сердцем стремлюсь,
С Тобою лишь чувствую жизнь во Вселенной,
Тебе пред Распятьем молюсь.
Ты — свет, Ты — дремучих лесов колыханье,
Ты — рек и озер красота.
Ты — радость весны, вещих птиц щебетанье,
Простор и небес высота.
Ты — Бог, Кем живет всё и движется, дышит.
Ты — Бог, Ты громады светил,
Законами, данными в вечности свыше,
В движенье привел, освятил
Ты каждый микрон вещества неживого,
Имущего сложный состав.
Ты разуму нашему тайны былого
Открыл, мыслям логику дав.
Ты — жажда души, душ мятежных исканье,
Ты — всех совершенств полнота,
Ты — Бог, правды вечной в умах процветанье,
Цель жизни, сердец чистота.
День светлый, день дивный,
День встречи с Тобою
Нас всех неминуемо ждет.
Дай силы, взяв Крест, нам идти за Тобою,
Идти неуклонно вперед!
Комментировать