Отец
В Сергиев Посад на адрес Галины Дмитриевны Рудаковой пришло мне письмо от сестры: папа наш болен двусторонним воспалением легких, лежит в больнице. Его положили туда в день Введения во храм Пресвятой Богородицы. С этого момента в душе у меня появилось твердое желание — искать место работы только в окрестностях Ленинграда. Дома папа жил в очень тяжелых условиях. Нужно ему помочь.
Как я и раньше писала, в семье произошел развал. Сестра уже давно работала в проектном институте. Мама решила жить на средства сестры и совсем оттолкнула от себя мужа, который всю жизнь терпел ее скандалы и продолжал ее любить. Он всегда приносил ей получку, клал на буфет. Она перестала брать его деньги, и папе стало невозможно питаться в семье. Остался у него в доме только диванчик для сна. Он трудился по специальности инженера-технолога до 72‑х лет. Вышел на пенсию и поступил в детский лагерь на лето, стал работать садовником, сажал цветы, ухаживал за ними. Всем работникам лагеря полагалось трехразовое питание, это папу устраивало. Два года, как я уже писала, на лето он приезжал ко мне в Туровец.
Осенью 1974 года, когда я лишилась места в Туровце и осталась между небом и землей, папа поступил дворником в Дом отдыха на берегу
Финского залива. Он подметал дорожки. Была осень, осыпались деревья. Он усердно подметал, а листья снова сыпались. Ему было 79 лет. Он вспотел, снял ватничек, повесил на кустик и снова подметал дорожки. С залива дул юго-западный осенний ветер… Кончилось все это двусторонним воспалением легких. Его привезли в Ленинград на машине и отдали семье.
Получив письмо в Таллине, я поехала в Ленинград. Первым делом пошла в храм и совсем неожиданно встретила там сестру с подвязанной правой рукой. Она 4 марта сломала правую руку, обе кости — локтевую и лучевую. Вставлены спицы, рука в гипсе.
Папу давно из больницы выписали, но после воспаления легких (его лечили антибиотиками) у него плохо с сердцем. Днем, когда подруга сестры (она жила по соседству) была на работе, папа находился в ее однокомнатной квартире со всеми удобствами. Так он мог что-нибудь сам себе сварить и покушать, мог отдохнуть в тепле. Ночевать он уходил домой.
Что творилось в доме тогда, трудно описать, да и не хочется об этом вспоминать. Отапливалась только кухня. В комнатах двери держали всегда закрытыми. В кухне сидели двадцать две кошки. В комнатке-закутке у кухни спала мама.
Вспоминаю эту трудную встречу с папой. С сестрой я доехала на автобусе. Сестра пошла домой сообщить тайно, чтобы мама не знала о моем приезде, а мне велела подождать у автобусной остановки.
Папа раньше, когда приезжал ко мне в Туровец, был таким бодрым, все подсвечники в храме починил. А тут шел — еле ноги передвигал. Бледный, худой. Первые его слова были: «Поедем до сберкассы, я хочу на тебя книжку последнюю перевести. На Нику я уже перевел». Я отказывалась, но он настоял, поехали в сберкассу.
Папа просил меня домой не ходить, так как мама устроит скандал. Он сказал: «Ты нам больше и лучше поможешь тайно. Сестре на следующей неделе должны спицы металлические из руки вынимать. Переночуй у своих знакомых, сходи вместе с сестрой в больницу. Будут гипс снимать, проверять, срослась ли рука».
Я решила, что папа прав. Так им всем тише и лучше будет. Что ж, я осталась тут как бомж. Чтобы никого не стеснять, ночевала то у Шуры, то у Тони. Правило свое вычитывала в вокзале на скамеечке, иногда в читальном зале недалеко от дома родных.
Спицы из руки моей сестры вынули благополучно, но рука не срослась, снова наложили гипс, велели пить мумие.
Я искала теперь место во всех маленьких церквах Ленинградской области. Шел Великий пост 1975 года. Сестра в квартирку подруги, где папа проводил дни, пригласила платного врача. У папы была парализована корневая шейка сердца. Сестра мне говорила: «Забирай папу к себе. У меня рука в гипсе, мама ругается. Он ей не нужен».
Я узнала адрес, где за Малой Вишерой служил отец Евгений — батюшка, с которым я когда-то начинала служить в церкви в селе Марково во время хрущевских гонений. Великий пост заканчивался. На Святую Пасху поехала к отцу Евгению. Он был рад, и матушка Зоя тоже. Но увы, обошли всю деревню — негде мне жить. А в сторожке только батюшка с семьей поместился, больше места нет.
Возвращаюсь в Ленинград. Сестра мне сообщает, что в самую Святую Пасху папе стало так плохо, что сестра вызвала скорую помощь, его увезли в больницу имени Куйбышева.
Поехала в больницу. Папа сильно обрадовался. Решили мы с ним, что поеду на Всеволожскую, где я работала когда-то лесоинженером. Решила поступить на лето в детский лагерь и папу взять с собой. Но тут загвоздка: меня берут, но только без больного отца. Говорят, что была у них такая работница, больше за своим «больным» ухаживала, чем работала.
Святая Пасха в 1975 году была 4 мая по новому стилю. 10 мая — день моего рождения.
Папа написал поздравительную открытку для меня, подписался сам, и сестра тоже подписалась, только левой рукой (правая была в гипсе). Эту открытку я берегу. Он желал мне «хорошего — устойчивого здоровья, крепкого благополучия во всех делах и самое главное — постоянной, удовлетворяющей работы с обеспеченной жилплощадью». Он знал, что меня удовлетворяет только работа в церкви.
Дальше произошло то, чего я не ожидала.
11 мая я вспомнила, что одна женщина, совсем чужая, разговорилась со мной в электричке, когда я ездила в город Лугу искать церковную работу. Женщина рассказала, что в селе Суйда безбожники сожгли церковь. Отец Григорий, служивший там, после пожара умер, а брат его, дьякон Михаил, перешел в город Гатчину и там служит в храме. Это был тот отец Михаил, матушка которого была Аля (Алевтина) — моя крестница. Я решила поехать в Гатчину, поискать моих друзей юности.
Приехала, спрашиваю в храме уборщицу, есть ли дьякон Михаил здесь? «Нет, — говорит она, — такого дьякона нет!» Я объясняю, что он был брат умершего отца Григория, который служил в Суйде. Уборщица встрепенулась: «Да он же у нас служит! Только он давно не дьякон, а батюшка». Я спросила его адрес. Адреса она не знала, но велела идти по дороге к кладбищу, так живущие подскажут.
Я шла в сторону кладбища, спрашивала людей, которые копались в грядках. Так и нашла наконец дом отца Михаила. С 1959 года они меня не видели. Были удивлены. Но еще удивительней, что им в храме был очень нужен псаломщик. Девушка, несшая эту должность, уехала в Выборг два дня тому назад. Отец Михаил взялся хлопотать перед настоятелем отцом Иоанном Преображенским, чтобы меня взяли в Гатчинский Павловский собор. Осталась комната с отдельным входом в доме бабушки Анны, где жила псаломщица. Комнату оплачивал собор. Я сразу поехала к папе в больницу, говорю: «Твое пожелание мне в день рождения исполнилось! Завтра мне уже читать и петь с любителями обедню». После обедни я почти каждый день ездила в Питер навещать папу в больнице.
Была весна. Уже зацветали яблони. В Гатчине все сады цвели. Настоятель отнесся ко мне очень хорошо. Голос тогда был у меня сильный. Паремии, Апостола читала громко.
3 июня папу выписали из больницы, и сестра в тот же день привезла его ко мне в Гатчину.
Псаломщиком меня не провели, так что к уполномоченному по делам Церкви мне идти за регистрацией не понадобилось, просто исполняла обязанность псаломщика. Я так устала от трехлетних скитаний, что никак не могла опомниться и осознать, как все это хорошо получилось. С 15 мая уже числилась на церковной службе, а 10 июня, в день моего Ангела, бухгалтер принесла мне поздравление в конверте. Когда я конверт распечатала, мой бедный слабенький папа даже заплакал. Он радовался всему случившемуся больше меня.
Комнатка у нас была всего восемь квадратных метров, чистенькая. И тут же в комнатке плита, отапливающаяся дровами. Была и электрическая плитка, чтобы чайник согреть. Был стол, кровать для папы. Для себя я сколотила топчан из двух скамей, их дала мне бабушка-хозяйка. Был старинный сундучок, на нем устроили мы нашу кухню, поставили электроплитку.
Соседка принесла папе читать книги: «Иоанн III» и «Жены декабристов». Я уходила в церковь, а папа оставался один и читал книги. Его страшно удивляло, как христиане могли так поступать? Ослепили своего человека — Василия Темного! Я пришла из храма, а он открыл книгу и стал читать мне, как пел народ: «Царице моя Преблагая, надежда моя Богородице…» Читает и плачет.
Он стал часто плакать. Узнал, как Христос простил блудницу, которую евреи хотели побить камнями, и опять заплакал.
Когда я была свободна, мы с ним ходили до кладбища и в поле. Он очень уставал, но чувствовал себя неплохо и кушал нормально.
Время шло, а сестра все не приезжала навестить нас. Папа начал сильно беспокоиться, не случилось ли что с ее несрастающейся рукой? Прошло более трех недель. Он стал посылать меня в Ленинград узнать о здоровье сестры.
8 июля — день рождения ее подруги Люды. Она всегда отмечает этот день. Я послала телеграмму на Люду, поздравить ее с днем рождения, и сообщила, что приеду 8 июля и буду ждать сестру в скверике у их дома. Приехала, долго ждала, но никто не пришел. Возвращаться в Гатчину было поздно. Пришлось переночевать у одной моей знакомой и утром, с первой электричкой вернуться в Гатчину к службе.
Папа оставался один, и эта ночь надорвала его и без того слабое здоровье. За ночь он всего передумал, что случилось со мной и сестрой. Я вернулась, он обрадовался, все говорил: «А я‑то думал, что же теперь буду делать, такой больной? Как же жить-то буду?» Было все это в прекрасный праздник иконы Тихвинской Божией Матери.
Через день приехала к нам сестра. Оказывается, телеграмму мою принесли в самый разгар их застолья. Подруга сестры в то время была еще не крещенная. День рождения ее праздновали по-современному. Сестра даже не обратила внимания, что написано в телеграмме, и только на следующий день перечитала телеграмму и поехала в Гатчину.
Папа с 9 июля начал сильно болеть. 19 июля приехала сестра нас навестить. Папе было очень плохо. Его даже рвало. Когда папа был со мною наедине, он говорил: «Что же я буду теперь делать? Совсем ослаб. Вот ты так для меня стараешься, а там, в городе, я совсем брошенный. Мне даже страшно, как дальше жить?»
Он хотел жить. Да и я думала, что подлечат его. Шел восьмой месяц, как он болел. Когда сестра увидела, как папе плохо, посоветовала его в больницу положить. В то время в Гатчине была маленькая больница, которая была построена при императрице Екатерине II в XVIII веке. Город вырос в десять раз. Новую больницу строили уже пять лет, но еще не достроили. Поэтому туда в первую очередь брали своих, гатчинских, а папа — питерский. Да и не хотел он в больницу ложиться. Говорил: «Опять я буду там один. Тут я живу и всегда поговорить с тобой могу».
Мне нужно было спешить в храм к воскресной всенощной. Попросила сестру посидеть с папой. В храме я не просила освобождения, когда папе было плохо. Как оставить службу Богу в такие страшные дни, когда папе становится все хуже и хуже? Я часто осторожно заговаривала с папой на темы веры. О смерти, о вечной жизни в эти тяжелые дни ему трудно было говорить. Сам он готовился к смерти уже три года. Конверт с подписью «Открыть после смерти» отдал сестре еще в июле 1973 года. И мне говорил при первой встрече, что ему пора умирать.
В эти тяжелые дни земная жизнь вдруг стала для него дороже всего. Я просила его успокоиться, сказала, что в Ленинград его больше не отдам, пусть он со мной в Гатчине живет.
Возвращаюсь в субботу от всенощной, а папа один лежит. Говорю: «Где сестра?» «Она уехала. Я ее в шесть часов вечера выпроводил. Ну, что же она сидит — перемогается?» Я, правда, удивлялась. То ли это по наследству сестра была такая неласковая с папой. Действительно, просто отсиживалась — перемогалась.
В эти скорбные дни я узнала о всей его тяжелой жизни в старости. Однажды он лежит и говорит: «Вот лежу и думаю, сравниваю тебя и Нику. Какие же вы разные! Нет, я не сержусь на нее, не обижаюсь. Но вы — разные. Дома она ничем не интересовалась, ни о чем не говорила со мной. Правда, виновата мать. Она матери боялась, а мне так тяжело было!».
В те дни, когда папа только приехал ко мне из больницы, когда чувствовал себя хорошо, я утром уходила в храм, а он садился на крылечко на солнышке и читал книги. Барсик, кот бабушки-хозяйки, садился с ним рядом, клал ему на колени лапки, а папа его гладил.
Я приходила из храма всегда усталая. Начинала готовить обед. В пять часов вечера мне нужно было снова уходить. В этот промежуток папа делился впечатлениями от того, что прочитал. Отдельные места в книге прочитывал мне вслух. Папе хотелось все Божественное умом понять.
Однажды глядит он на икону Рождества Христова и говорит: «Я был на лекции. Врач читал. Он говорил, что безмужнее зачатие возможно, и даже известны такие случаи». Он рассказывал о том, как девушка купалась в реке и прочее… Я не спорила, только вышла на терраску и говорю: «Матерь Божия, прости, прости нас», — и поклонилась. У меня еще была надежда, что он будет жить.
Он был трудолюбивым непоседой. Без труда скучал. Врач ему запрещал много двигаться с больным сердцем, а он еще дома пилил дрова. Когда ко мне приехал, у хозяйки-бабушки все ножницы и ножи переточил. Особенно любил начищать мне сапоги и туфли. Мне некогда было глядеть за собой, вот он мне и начищал обувь. Но как недолго все это было! Теперь папа был прикован к постели. В ночь на 20 июля папе стало совсем плохо. Я не спала ни минутки. Вызвала «скорую помощь». Опять уколы. А что еще можно сделать? Он совсем задыхается. В день Сергия Преподобного ему на дому сняли кардиограмму сердца. Расшифровки я еще не знала.
От ранней обедни меня освободили. Настоятель был в отпуске, а отец Михаил — муж моей крестницы Алефтины — жалел меня и папу и велел прийти к поздней обедне.
Прибегаю от поздней обедни, а папа мой совсем изнемогает. Что делать? Опять «скорую помощь» вызываю, опять уколы. В церкви на всех ектеньях поминают болящего Феодора. Приехала «скорая помощь», я объяснила, что ночью папе вводили что-то от легких, а ему плохо с сердцем. Врач думала-думала и решила ввести кардиомин. Папе стало полегче.
Мне тяжело. Думаю, что, если умрет? Неужели так и уйдет без искренней веры, без Святого Причастия. Я ему никогда об этом не говорила. Чтобы не надоедать. И отец Михаил, когда приходил с Алей, то ничего ему не навязывал, только был ласков с папой, выслушивал его, Алевтина все гостинцы носила. Папа очень стеснялся их. Ему никогда никто ничего не давал, а тут все свежее с огорода присылают. И, видимо, это был лучший метод воздействия на душу человека.
20 июля в воскресенье, когда после кардиомина папе стало чуть легче, я покормила его кефиром и впервые решила с ним открыто поговорить.
Расплакалась и говорю: «Папахен, ты веришь, что я люблю тебя? Ты знаешь, что я мамочку шестнадцать лет не видела и не иду туда, чтобы не было неприятностей и чтобы иметь возможность помочь тебе. Тебе все хуже и хуже. Вдруг ты умрешь?» Он говорит: «Ну, что ж, все умирают». Со скорбью говорит. «Но ты, папахен, знаешь, я себе места не найду, всю жизнь страдать буду, если ты таким умрешь. Исповедоваться и причаститься надо».
И тут произошло то, чего я никогда не ожидала. Он совсем спокойно ответил: «Да я же не против этого, только как я в церковь пойду? Мне же не подняться. Я нисколько не против». Я говорю: «Причаститься дома можно, но сегодня ты уже пил. Вот я скажу отцу Михаилу, чтобы пришел завтра утром, до ранней обедни».
А завтра утром — был праздник Казанской иконы Божией Матери. Папа чтил эту икону. В день Казанской (осенью) была именинницей его мать — наша бабушка Елисавета. Едва он сказал, что согласен причащаться, как ему стало совсем хорошо. Я думала просить бабушку посидеть с ним вечером, когда уйду ко всенощной на Казанскую, но он просил никого не звать. Сказал, что ему хорошо. И даже заснул.
Какое же состояние было у меня! Щеки горели. С отцом Михаилом договорились на пять часов утра, так как в шесть нужно быть в храме у ранней обедни. Я боялась, вдруг враг встанет поперек спасения, вдруг в эту ночь папа умрет или откажется говеть, передумает. Вот когда приходит молитва! Когда, кажется, за другого человека весь изнемогаешь в молитве!
Дьякона не было, он был в отпуске. Я же вся измотанная была. И храм — Павловский собор 5‑престольный. Откуда у меня голос взялся, когда посреди собора читала паремии? Собор был полон народа. Я земли не чувствовала под ногами.
Прибежала домой, папе хорошо. Спал, говорит. За одиннадцать дней с Тихвинской до Казанской он первую ночь спал хорошо. Я не могла спать, хотя в эту ночь папе помощь была не нужна. Все ждала пяти часов утра. Насколько я помню, папа всю жизнь ходил в храм, но не исповедовался и не причащался.
Когда вечером пришла от всенощной, хотела папу покормить. Батюшка разрешил, ибо папа и так неделю почти не кушал и был очень слаб. Но он отказался. Только воды попил вечером. Он помнил, как это бывало в детстве, и сказал, что не положено перед Святым Причащением с вечера кушать, мать им с вечера кушать не давала.
В пять часов утра пришел отец Михаил, велел мне уйти на терраску. Папа исповедовался в комнате. Когда батюшка только вошел то говорит: «Ну, что, Федор, что случилось? Так все было хорошо, гуляли и вдруг слегли?» Папа ответил: «Видимо, так все нужно». Отец Михаил подошел, обнял папу и сказал: «Вот молодец-то, что так рассуждаешь».
Теперь, когда после исповеди нужно было причащать папу, позвали меня. Папа все исполнил, как положено. Откуда у него силы взялись? Он стоял на ногах во весь рост, крестился, причащался, целовал Чашу. И тут же отец Михаил стал служить благодарственный молебен и святому мученику Феодору Стратилату. Мы пели вдвоем. Потом батюшка ушел, а папа заснул как убитый. Я приготовила ему завтрак, поставила на столе, но будить его побоялась, так и ушла в храм.
Что было со мной, то знает Один Бог, и никому этого не объяснишь. В Казанскую и у обедни утром, и на Акафисте вечером служила и пела я в храме, забыв о земле. Будто я в этот день сама десять раз причастилась или праздновала три Пасхи. Иначе на человеческом языке объяснить этого состояния не могу. Вспомнился мне сон слепой Кати, еще когда жила я в селе Песчаном Белгородской области в 1965 году. Эта слепая Катя (она все лежала на русской печи и молилась там) на Страстную пятницу видела во сне Преподобного Сергия Радонежского. Он сказал Кате: «Отец Еликониды причастится перед смертью». В Святую Пасху 1965 года она с поводырем пришла ко мне и поведала сон.
На понедельник 22 июля я сама за тринадцать последних дней впервые всю ночь проспала. Папа сказал, что плохо ему не было ночью, но что-то не спалось.
Во вторник мне дали выходной. И я решила с утра сходить в больницу, взять в регистратуре кардиограмму папы и сходить с ней к врачу.
От расстройства и ослабления у меня постоянно наворачивались слезы, так что трудно было читать в храме. На руках появилась нервная сыпь. Пробыла я вне дома три часа. Вернулась, а папа весь встревоженный: «Я думал, тебя в больницу положили. Я думал, что я буду делать без тебя…» Он теперь страшно боялся меня потерять.
Он тяжело дышал. Уложила его на терраске, открыла дверь на улицу. Был жаркий июльский день. Он тихонечко лежал, жалел, что не может почитать книгу. Я очень устала и в шесть часов вечера решила сама прилечь. Вдруг слышу — папа стонет. Выхожу на терраску. Он сидит, говорит, что не задыхается, а просто ему плохо. Я опять вызвала «скорую помощь».
Приехала очень милая врач. Я ей рассказала о его болезни и подала кардиограмму, полученную утром. Я уже изучила все лекарства, что вводили папе. Но эта врач вводила какие-то другие, вводила очень осторожно, медленно. Она сидела около папы целый час. Очень просила его кушать. И тут вдруг впервые за время своей болезни папа стал говорливым. Он ругал другого врача, который однажды порвал ему вену. Папа даже заговорил не своим голосом… Я пошла проводить врача до машины.
Папе после введенных лекарств стало очень хорошо. А мне врач сказала: «Страшная кардиограмма сердца — у него инфаркт. Я буду немедленно хлопотать место в больнице для вашего папы. Ему не говорите, чтобы не расстроить. Если удастся, сегодня же возьму не легковую, а большую машину и вернусь к вам. Если не удастся добиться сегодня, приеду завтра. Участковый врач вам ничего не выхлопочет».
Я вернулась. Папа говорит: «Еля, а я есть захотел. Свари мне два яичка всмяточку». Я сварила, покормила его. Он вдруг стал таким радостным: «Как мне хорошо, как хорошо! О, если б все время так было… Как хорошо, что у меня две дочки, а не одна. Ну, что, бывало, в Ленинграде сделают укол, мне легче. Легче, и лежу просто, и никто не накормит, не напоит. Как мне тут хорошо!».
Он восторгался. Потом сказал: «Вот теперь хочу уснуть. Помой мне ноги». За ним никогда не ухаживали, и он так попросил, будто бы боялся за свою просьбу. Я вымыла ему ноги и уложила его в постель. Он завернулся в одеяло и все твердил: «Как хорошо!»
И вдруг в комнате появилась врач: «Мы немедленно увозим вас в больницу». Он повиновался, не расстроился, ибо эта врач была очень добрая. Его положили на носилки и понесли. Он хотел идти сам, но ему не разрешили.
Ноги-то я ему вымыла в первый и в последний раз в жизни.
Так на второй день после празднования иконы Казанской Божией Матери, после Святого Причащения увезли от меня папу в больницу. Началась совсем новая жизнь и для него, и для меня, новые страдания. В «скорой помощи» я поехала вместе с папой в больницу. Всю историю его болезни писали с моих слов. Принесла его белье домой, там больничное дали. Ночь спать не могла. Не расстроилась, что его в больницу взяли, но мне как-то пусто и тяжело стало. Я надеялась, что его опять подлечат, как три раза у сестры в Питере. Я все еще думала по-человечески, по-земному.
Но сестра мне после сказала: «Когда его положили 4 декабря 1974 года в больницу, он был очень плох и дышал через кислородную подушку. Он мог тогда умереть. Но, видимо, ты была нужна, и Бог откладывал день его смерти. Я не могла с ним вести себя, как ты. Да и дома обстановка была жуткая». За десять лет Сергий Преподобный сказал во сне слепой Кате: «Папа Еликониды причастится перед смертью». И это должно было сбыться. Нечего было теперь надеяться на то, что вылечат, будет жить. Сказано: «Причастится перед смертью», — значит, после Святого Причащения папы можно было ожидать только его смерти.
Утром 23 июля я прибежала в больницу. Папа был радостный. Говорит, ночь спал хорошо. Ничего ему в больнице не делали, а все спал с того укола, что сделала добрая врач «скорой помощи», выхлопотавшая ему место в больнице. У него был инфаркт, ему нужно было, не двигаясь, только на спине лежать.
Я пробовала сообщить сестре, звонила ее подруге, но так и не дозвонилась. Съездить в Ленинград я не могла. Сама же сестра после 19 июля к нам не приезжала.
Домой я теперь ходила только спать. Утром кормила папу, лежащего в палате, завтраком из ложечки. Потом бежала в храм на службу. После храма — опять в больницу, кормила папу обедом. Дом наш был за два с половиной километра от храма, не было смысла идти домой. Я выходила в садик у больницы, кушала, чего куплю в магазинчике, и читала свое правило. Потом опять шла к папе, выносила судно (нянь в больнице не было). После этого шла в храм к вечерней службе, а после службы — домой. Если папе становилось хуже, то после вечерней службы я снова возвращалась в больницу и только поздно вечером шла домой. Не было сил согреть себе кипяток. Пила холодную воду и ложилась спать.
Папу лечили, но ничто не помогало. И вдруг 25 июля приезжает сестра. Говорит, что с 4 августа ее выписывают на работу (полгода была на больничном), а сейчас она хочет поехать к знакомой отдохнуть, погулять, покупаться в речке. Я рассердилась и говорю: «Отец умирает, не время гулять». Но у нее уже был куплен билет. Она сказала: «Если что случится, дай телеграмму на Аню», — и уехала. Папа об этом знал. Она пришла к нему в больницу, принесла абрикосов. Но он их есть не мог. Пища не проходила у него в лежачем положении тела. А садиться ему запрещали.
Ника вернулась только 1 августа, в канун Ильина дня. Папа уже стал стонать. Он стонал даже во сне, хотя засыпал очень редко.
И начались мои внутренние пытки. Вся жизнь, начиная с младенчества, вставала передо мной. Вот тихий летний вечер уходит, деревья отбросили длинные тени. Кругом так хорошо и тепло! Наша улица не мощеная — песочек. С пастбища гонят стадо коров, они пылят по песочку. Мне четыре года, стою у калитки и все гляжу, гляжу в даль нашей Благовещенской улицы. И вдруг вижу далеко, в конце улицы показалось серое пальтишко папы. И походка папина. Это он! Папа с работы идет! Я жду и, когда он подходит ближе, к полянке с одуванчиками, бегу ему навстречу.
Когда мне было три года, еще не было на свете моей младшей сестры, младшей была я, выдумала я игру в дочки-матери. Когда с работы приходил папа, я кричала: «А, сыночек пришел!». За два дня до смерти папа стал называть меня «мамочка ты моя». Он говорил это таким тоном, с такой душой, что мне хотелось разрыдаться.
Иногда я не могла сдержаться, прижималась в больнице к его голове и говорила: «Папахен, а я вспоминаю, как мы ходили за цветами в китайские поля, помнишь?» И, обнимая его голову, горько плакала. «Что же делать, — говорил он, — все прошло…» А передо мной в мыслях расстилались большие «китайские поля». Вот папа пришел с работы, и мы с сестрой, маленькие, просим: «Пойдем за цветами!». Он нам никогда не отказывал, но, чтобы не было неприятностей, говорил: «Бегите, у мамочки отпроситесь». Мы бежим, кричим: «Разрешила!» И вот поля, цветы, канавки, а в них — незабудки. Незабудки папа рвал сам, чтобы мы в канавках не намочились…
Вот зимний вечер. Опять мы с просьбой: «Покатай нас на санках!». Сестра еще очень маленькая. Я сажаю ее впереди себя и крепко держу. Обе мы в санках. А папа — наша лошадка, бежит быстро-быстро, так, что снег из-под его ног летит нам в лицо…
Дома тепло, истоплена печка. Морозный зимний вечер. Папа пришел с работы, садится на диван. С одной стороны у него я, с другой — сестренка, совсем маленькая. Я еще даже не знаю букв. Папа читает нам очень хорошие детские книжки. Читает длинную-длинную повесть про бедного «Медвежонка Рычика». Мы то плачем, то радуемся за медвежонка.
Читал он еще такую же длинную повесть про обезьянку, дивные старинные сказки про девочку Розанчика, где всякое зло побеждает любовь, про Царицу слез, которая в хрустальную чашу, как самое дорогое, собирает все слезы мира. Маленькая сестренка засыпает, прижавшись к папе, а я все слушаю и уношусь в тот невидимый мир, сказочный, но такой поучительный.
Вот и новая книга, «Два мирка». Богатая старая дева, тетя Маруся, учит свою маленькую племянницу Сонечку любить бедных детей. Они вместе обходят избы бедных крестьян. Сколько радости они несут людям!
Папа все читает и читает, а у дочки его все это в сердце остается на всю жизнь. Сколько же таких добрых книг прочитал нам папа, пока мама не научила нас первым буквам!
Вот я уже в школе. Дома с папой начинаются уроки географии. Мы вместе делаем самодельный компас. В большой чашке с водой пускаем корабли из ореховых скорлупок, плывем, плывем в дальнее путешествие. И так все детство. От мамы — укоры, наказания, то ремень, то угол. От папы — ни одного шлепка, хотя порой и баловались, и заслуживали наказания. Зато как все это вспомнилось в юности, когда жизнь в послевоенные годы изменилась. Девушки первыми переживаниями юности делятся с матерью, а мы маму боялись. Ее строгость с жестокостью нагнали страха на всю оставшуюся жизнь. Поэтому в мои 20 лет папа — мой настоящий друг. Ему я все рассказываю, его тащу с собой на выпускной вечер, когда оканчиваю десятый класс. С ним делюсь своим горем — потерей любимой подруги Нади. От него получаю поддержку, когда хочу оставить университет, где занималась на факультете «восточных языков», и перейти в Лесотехническую академию. От мамы не видели мы ласки. Папа пришел с работы и, когда узнал, что я первую сессию в академии сдала на одни пятерки, обнял меня и поцеловал.
Что ж делать? Все прошло… Я обнимаю голову папы и говорю: «Я виновата. Не ушла бы из Туровца, не попал бы ты дворником в этот противный Дом отдыха и не простудился бы». «Нет, — говорит папа, — нельзя тебе было оставаться там. Арестовали бы тебя. Какую-нибудь клевету навели бы».
Не винил меня папа.
Мне тяжело, я плачу и говорю: «Никогда к ним больше не пойду. Ну, как же это так?! Ты три месяца в больнице лежал. Вышел, и тебя заставили дрова таскать, такого больного». Он отвечает: «Да это я сам надумал дрова таскать. Они меня не заставляли». Я говорю, что очень обижена на маму из-за него. Он долго молчит, потом медленно говорит: «Нужно все-все забыть».
Он лежит весь холодный, температура 35,4°. А внутри у него все горит. Он ничего не ест и просит холодной воды из-под крана, ледяной воды. Все с себя сбрасывает, лежит в одних трусах, а на голову все просит положить мокрое холодное полотенце. Я спрашиваю врача: почему так ему жарко? Врач говорит, что это от сердца. Половина сердца почти не работает. Наконец, не только одежда, но волосы на голове стали ему мешать. Он просит, чтобы я привела парикмахера и тот побрил ему голову. Я все думаю, успокоится, забудет. Но он каждый день просит, говорит, что волосы мешают ему, тянутся по подушке.
Я знаю, что он умрет. Под подушкой в больнице держу ладан. Приносила артос ему, святую воду. Но где он будет, как умрет, кто ему поможет? В душе появляется просьба к Божией Матери: «Если ты будешь его Споручницей, если Ты нам поможешь, то дай знамение, чтобы я знала ответ Твой. Возьми его в иной мир в какой-нибудь из Твоих дней-праздников. Ты уже помогла нам. Он причастился в день Твоего Образа Казанского. Он заболел и попал в больницу на Введение во храм Пресвятой Богородицы. Он заболел в Гатчине в день празднования Образа Твоего Тихвинского».
Особенно я молилась под день «Всех скорбящих Радосте» на 5 августа, но папа не умер. Он уже пять дней не ел ни крошки. Врачи сказали, что скоро умрет, что они ничего сделать не могут.
Приехала сестра. Посидела около папы часа четыре, а я дома два часа полежала. Сестра привела парикмахера, и папу выбрили. Прихожу в 7 часов вечера, а сестры нет. Папа выбритый громко стонет. Подбегаю, а он говорит: «Нет, мне не плохо, мне хорошо. Выбрили, теперь волосы не мешают. Иди домой, отдохни, пользуйся случаем, пока мне легче». Глаза у него такие голубые, прямо синие. У выбритого и почти голого одни глаза остались.
На другой день, 6 августа стало с папой твориться что-то невероятное. Он сказал: «Не хочу больше лежать. Одень меня, пойдем в садик, я хочу погулять, посидеть на скамеечке».
Сам едва живой. Я убеждала его, что ему ходить нельзя. Ушла в храм на службу. Он без меня встал и, держась за пустые койки, пошел. Ему не хотелось больше лежать, и он решил сходить в туалет своими ногами. Ноги отказали, и он грохнулся на пол во весь рост у врача на глазах. Бедная врач сильно испугалась. Его уложили, сразу сняли кардиограмму.
На следующий день он стал проситься домой и умоляющими глазами смотрел на медсестру, чтобы та не делала ему больше уколов. «Я все равно умру. Дайте мне спокойно умереть. Мне все равно больно от уколов. Не мучайте меня».
Я его убеждала, что он очень слабый. Как же я его домой повезу? Папа ответил: «Я хоть на четвереньках пойду, только домой, домой».
В ночь на 8 августа он так кричал и стонал в палате, что дежурная медсестра рассердилась — мешает больным. А старые няни его жалели! Говорили, что папа наш и во сне так стонет, что ему очень плохо.
Утром мне приказали: «Забирайте его домой. Вылечить мы его не можем. Стонами он больным мешает. Если не возьмете, мы увезем его в район в Рождествено». Я не знала, что делать. Я уходила домой ночью на несколько часов только потому, что сама едва ходила. Дом-то у меня не церковный. Хозяйка, и особенно ее сыновья и невестка, — люди сердитые. Если папа у меня ночью кричать будет, выгонят и меня вместе с папой, или скандал закатят. Целый месяц я никуда не отходила от папы, кроме церкви, а тут отпросилась в церкви и поехала в Ленинград. Нервное состояние мое дошло до предела. Я решила, что даже езда в электричке немножко развеет меня. Посоветуюсь с сестрой, как лучше поступить.
Но сестра мне сказала: «Если кричит и стонет, не умеет терпеть, вези его к нам домой. Мамочка его быстро пополам перепилит, у нее не будет стонать и кричать. Или пусть везут его в Рождествено. Пусть там один умирает — далеко, мы часто бывать у него не сможем».
Я ничего ей не ответила и уехала. По дороге все думала: «Никому не отдам папахена, заберу к себе, положу на терраске. Там не так будут слышны соседям-хозяевам его стоны».
Приехала, вхожу в палату, а он стоит опять во весь рост и держится за кровать. В палате никого нет. Был один больной, и того перевели в коридор.
И тут впервые за все время я зашумела на него: «Ну, как тебе не стыдно? Встал опять! Шумишь». Он грустно поглядел на меня: «Умыться хочу холодной водой (показывает руку), вену порвали, хочу кровь смыть».
Рука и правда была вся в крови. Пока я ездила к сестре, никто ему не помог. Его жгло от сердца и хотелось холодной воды. Я сидела около него почти до двенадцати часов ночи. Умыла его. Собрала все вещи из тумбочки. Решила утром забрать папу домой. Когда в шесть часов утра я вернулась в больницу, папа сказал: «Как мне хорошо! Благодать-то какая! У меня уже ноги умирают, и спина тоже… Надо все-все отпустить». Я спрашиваю: «Что отпустить?» «Весь дух отпустить. Помаши хоть бумажкой. Как тяжело — воздуха нет. Нечем мне дышать. Помаши, сделай ветерок».
В девять утра пришла врач. Дали машину, только не такую хорошую, в какой папу в больницу везли, а какую-то неудобную. Выпросила я судно временно, так как дома нечего было под папу подложить. Обещали, что людей дадут, но никого не дали. В дом из машины на носилках мы несли папу вдвоем: я и шофер.
Приехал папа в начале июня с сестрой, с чемоданом, в шляпе, такой радостный, что будет жить у меня. А тут еле живого несу на носилках домой умирать.
Еще в больнице, когда сестра приезжала, он ей сказал: «Конверт я тебе на день смерти отдал. Откройте его. Там все на похороны. Вот там-то в книге в шкафу возьми облигации. И еще там книжка, которую завещал на Елю». На сестру книжка полностью переведена была давно, а на меня просто завещание, так как на нее шла пенсия папы. Даже предупредил, чтобы похоронили и ничего, кроме Креста, на могилу не ставили, так как могила будет оседать целый год. Сестре велел допить вино, что осталось после его дня рождения — 80 лет было 18 июня.
Принесли мы с шофером папу на терраску, уложили на кровать, и машина уехала.
А наши хозяева как раз перекрывали крышу, невыносимо гремели железом, стучали, колотили. Но что поделаешь? Не церковный дом, а просто арендуется церковью комната у старушки.
Папа лежит на кровати и говорит: «В какое окружение я попал?» Я подумала, что он сказал это, потому что очень гремят на крыше, и не придала этому значения. Опять он говорит: «Они все о масле говорят…» Я говорю: «Что ты? Тут никого нет. Мы с тобой вдвоем».
Прошло часа два. Опять папа говорит: «Да они так и шепчут, все говорят о масле!» Я спрашиваю: «О каком масле?» «А я и сам не знаю, о каком, только все время говорят о масле и про потоп рассказывают. Много говорят».
Тут мне стало страшно! Так вот отчего Господь так устроил, что в пятницу мне велели забрать такого тяжелобольного человека! Они не имели никакого права на это. Я забрала папу, решив, что это воля Божия. И, видимо, теперь ангелы говорят ему уже целых два часа о масле. Соборовать его нужно, чтобы простились забытые грехи. А если говорят и про всемирный потоп, значит, что-то из Божественного писания рассказывают. Он их не видел. Только слышал. Я ему предложила собороваться. Он сначала испугался. Говорит: «А что я должен делать? Мне же так плохо». Говорю: «Только лежать. Тебе подниматься не нужно». Он согласился.
Я побежала к отцу Михаилу. Была суббота, 9‑е. 10 августа — воскресенье и сразу два праздника: иконы Божией Матери Одигитрии-Путеводительницы и Туровецкой иконы Божией Матери. Отец Михаил в субботу не служал, обещал прийти соборовать папу после полиелея. Я сообщила папе. Он спросил: «Сколько ждать? Три часа? Нет, не могу, я ослабну». Я сообщила отцу Михаилу. Он сказал: «Не будем откладывать. Сейчас иду». Но пока собирались, прошло время. Приехала сестра из Ленинграда. Папа очень хотел пить, его мучила жажда, но он боялся пить, думал, что перед соборованием нельзя. Сестре говорил: «Что они так долго не идут? Подожду, потерплю, батюшку спрошу».
Соборовали мы его два с половиной часа, полным соборованием, то есть совершенно ничего, что написано в требнике, не выпускали.
Когда отец Михаил ушел, папа сказал нам: «Девчонки, я ведь отхожу… Отхожу… Теперь мне нужно будет занять мое место».
Он говорил с трудом. Отец Михаил, уходя, велел мне прийти за ключом от их калитки, так как папа закатывает глаза и ночью может умереть. Ника собирается в город. Я остаюсь с папой одна.
Пока я бегала за ключом к батюшке, папа все сестру спрашивал: куда я пошла, почему меня нет? Просил пить. Я обычно, давая ему пить, поднимала его голову вместе с подушкой, сам он не мог подняться. Сестра решила напоить его, но не знает, как. Папа просит: «Подними мне голову». А она не может — правая рука только из гипса. С болью в руке и уехала в Ленинград.
Папа просится в комнату, не хочет лежать на терраске. Пока сестра была, мы вдвоем перетащили его в комнату, положили на кровать. Я проводила Нику.
В комнате между хозяйкой и мной перегородка дощатая, все слышно. Как начнет он громко стонать, я все уговариваю: «Тише, тише».
Начались у папы сильные муки. Он сказал громко: «Если человек рассмотрит свою жизнь, всю от начала, по капельке, то поймет, какой же он мерзавец». Потом он кому-то говорил: «А я все равно от вас убегу. Я под стол спрячусь».
Он говорил все громче и громче. Слышу, у бабушки за стеной все проснулись. Говорю: «Тише, папахен, бабушка рассердится». Он отвечает: «Пусть сердится. Я не могу — живот болит, живот». Я поставила ему грелку. Сначала говорил, что горячо, потом велел убрать грелку. После я узнала: он пил, а сердце не работало, вода уже не шла через кровь и почки, а оставалась в желудке. Желудок тоже не работал. Живы были душа, память, мозг, а тело уже умирало. От этой воды у папы начались боли в животе.
Я одела папу, потащила почти на себе на терраску и уложила его там на кровати, чтобы хозяева не заругали, что он шумит.
Ночь была холодная (день-то после ночи был жарким). У меня горела лампада. Папа это видел. Крестик ему приколола к кофте, так как все предметы, трущие его исколотое и больное тело, теперь его мучили. Не знаю, о чем он думал в это время. Он часто просил пить, я поила его и уходила в комнату. Все теплые вещи уложила на папу, а саму трясло от холода и нервного озноба. Как он мучился! Шел девятый день, как он ничего не ел и не спал ни одного часа. В терраске он с надрывом закричал: «Какая ужасная ЖИЗНЬ! Какая противная ЖИЗНЬ! Как я хочу скорее уйти! Вы что меня не отпускаете? Покоя я хочу!»
Я не знала, что делать, и прежде времени вскрыла его конверт, на котором было написано: «Вскрыть после смерти». Он был подписан три года назад, и я подумала, вдруг там что-нибудь плохое и за это он так страдает. Но внутри конверта были только 300 рублей на похороны и очень доброе письмо сестре. Никто не думал три года назад, что меня каким-то ветром в Гатчину занесет, что я буду провожать папу в иную жизнь.
Папа кричал, что какая-то колдунья не отпускает его в иной мир. Меня трясло. Я затопила в комнате плиту. Решила дать посильное обещание Богу, чтобы папе стало легче. Пообещала Богу, что все вещи папы, что при мне, даже плащ, который он мне подарил, раздам людям, чтобы они молились за папу, а себе ничего не оставлю. Завет же с Матерью Божией потускнел в душе моей, и я решила, что Она отказалась быть Споручницей папы.
Вдруг слышу: через стон папа говорит таким убедительным голосом, будто бы Христос рядом с ним: «Иисус Христос, отпусти меня, Творец Неба и Земли…»
После этого стон стал тише, и он перестал просить пить. Думала я, чем помочь? Дала ему три таблетки элениума, чтобы нервы успокоить. Он их выпил с водичкой в девять часов утра и больше пить не просил.
Я не спала ни единой секунды, и все бессменно. Никто мне не помогал. Казалось, что если еще пара таких ночей будет, то мы с папой оба умрем. Руки у меня были в язвочках, из глаз текли слезы, голова кружилась. Больше всего я ждала сестру. Пусть у нее больная рука, пусть она мне ни в чем не помогает. Хотя бы присутствовала, и то легче. Слова некому сказать. С папой я боялась говорить, он и так совсем изнемог. Прошло и десять часов утра, и полдень, и два часа дня, а сестры так и не было.
Папа больше не говорил ни про каких колдунов, но как он только попросил вслух так уверенно и ясно Самого Христа, стал тише, стонал так тихо, как котеночек. Я поправляю ему подушку, а он кому-то говорит так твердо три раза: «Аминь… Аминь… Аминь…» Дурочка я была. Спросить бы его, что это? Я слушала как в оцепенении, спросить боялась.
В четыре часа дня наконец приехала сестра. Папа не говорил ничего. Я думала, что он уже сознание теряет. Пить не просит. Сестра говорит: «Ты его спроси». Я наклонилась к нему, говорю: «Хочешь попить?» Он ясно отвечает: «Нет. Покоя хочу».
Как он ждал и просил этого покоя! Это были его последние слова на земле. Больше он мне ничего не сказал. Когда я легла немножко отдохнуть, а сестра села около него, он лежал с закрытыми глазами. И вдруг говорит: «Вот она… и яма».
На второй день я узнала, что в воскресенье и понедельник у могильщиков выходные, поэтому на всякий случай с субботы они заготовили одну яму-могилу, которую, видимо, увидел папа, ему она и досталась.
Тело умирало. Через задний проход стала вытекать непереварившаяся в желудке вода. Я подмывала его. Вдруг он сам лег на спину, такой немощный, слабый, что сестра просила меня его больше не трогать. Ему трудно повернуться на бок. Я взяла его руку. Не чувствую пульса. Испугалась. Прошу сестру читать канон Одигитрии. Она успела прочитать только два стиха. Папа стал хватать воздух. Потом подал мне правую руку. Сестра велела мне спросить его, что он чувствует. Я спросила, но он мне ничего не ответил. Не было ни стона, ни возгласа. Он только тихо лежал и коротко дышал, все тише и тише. И, наконец, вышел последний воздух. Зрачок здорового глаза все глядел, двигался.
Перед ним в ногах сидела сестра, а правая его рука так и умерла в моей руке. Руки у меня были папины. Такая же худенькая, небольшая рука с длинными пальцами. Он был для меня не покойник, а мой папа. Я нисколько его не боялась.
Сестру послала за отцом Михаилом, а сама вымыла папу. Но одеть его одна не могла, не справиться, тяжело. Помогли отец Михаил и матушка Алевтина — крестница моя. Втроем переложили его на широкую скамейку на терраске.
Я посылала сестру домой, но она не хотела меня оставлять ночью одну с папой. Ника боялась покойников — и папа для нее уже был покойник. Мы читали Псалтырь, потом я немного поспала.
Утром сестра уехала, чтобы отпроситься на работе, наступал понедельник — 11 августа.
Итак, завет с Матерью Божией сбылся. Папа много потрудился для Туровецкой церкви в Архангельской области, никогда не брал вознаграждений, делал все от души, даром. Матерь Божия взяла его 10 августа, в день Одигитрии- Путеводительницы, в девять часов вечера, через сутки после соборования.
За все время, пока я ухаживала за папой, не было в душе ропота, делала все от сердца. В последние четыре дня я так изнемогла, что внутренне боялась даже хлопот о похоронах. Мне еще никогда не приходилось бегать за справками по государственным учреждениям. Но бояться было не нужно.
За папу кто-то хлопотал. Господь говорит: «В чем застану, в том и сужу». Но удивительное милосердие у Него. Папа все исполнил: исповедовался, причастился, соборовался, но я знаю, у него все равно не было глубокой веры. Всеми делами своими он соответствовал христианину; и сердце было нежное, полное любви. Голова же его была полна сомнений. Он выполнял все, что велел отец Михаил, но даже соборование не помогло ему освободиться от мучений. Как он телесно страдал, то знает Бог, и я была свидетелем его страданий. Господь не брал его душу до тех пор, пока он не испытал все: лекарства, врачей, пока не выполнил то, что требовалось христианину для подготовки к смерти, пока сам вслух не попросил у Христа взять его, пока он не сказал, что Христос — Творец Неба и Земли.
Я была за стенкой, в комнате, он — на терраске. Было еще темно, чуть светало, когда он от души стал призывать Христа, не для людей, не для меня. Он никого около себя не видел, говорил просто по велению души. Это было то, что вырвалось у него вслух. Вероятно, Бог так устроил, чтобы я была свидетелем всего происходившего. Но, может быть, в душе его было в десять раз больше просьб? С того момента папа стал тише, успокоился. Видимо, дожидался Христос его обращения, искреннего, когда все испытано и нет ниоткуда помощи. Папа умер, не имея ни на кого обиды.
В ночь на 10 августа, когда папа еще страдал и мучился, отец Михаил видел во сне своего покойного брата иерея Григория (того самого священника-мученика, у которого в Суйде под Ленинградом сожгли храм, и он умер в 38 лет). Отец Григорий пришел и говорит: «Как живут Еля и Ника?» Отец Михаил отвечает: «Папа у них очень болен». Отец Григорий говорит: «Пусть Еля даст мне рубль, я его к себе за упокой запишу». Но папа был еще весь день живой. В то время, когда папа призывал Самого Христа, Алевтина в храме заказала молебен за болящего Феодора.
Друзей у папы в старости не было. Кто умер, кого еще при «ежовщине» посадили. Были только мама и Ника. Нику любил как дочь, а маме удивительно все прощал. Когда лежал в больнице, говорил: «А как моя половина (так он маму называл), вспоминает обо мне?» Чтобы успокоить его, говорили: «Вспоминает, баночку варенья тебе прислала», — хотя на самом деле было все не так. Любил он маму до самого конца. Говорил мне: «Вот, мамочка неряшливая стала, ходит в рваных чулках. Наденет калоши, выскочит на улицу и стоит с соседками, по целому часу болтает. Глядеть не могу: она в калошах, рваные пятки светятся, кругом снег. Замерзнет, заболеет, а сказать не могу — все равно меня слушать не будет».
1916 год. Папа наш — молодой, очень способный и веселый человек. Работать пошел в шестнадцать лет. Учебу продолжает заочно. Участвует в молодежном струнном оркестре. У матери (нашей бабушки) — старший и любимый сын. Всего у нее восемь человек детей.
Каждый вечер он приходит в чайную играть на бильярде. В те времена молодежь не знала ни пьянки, ни водки. Развлечениям были или игра на бильярде, или участие в самодеятельности, или катание на яхтах по Финскому заливу. Вокруг жило много эстонцев и финнов. Под Петербургом были целые финские деревни. Однажды папа увидел девушку, живущую в домике за церковью (это все тот же домик, который и сейчас стоит один на весь город), с красивой косой до пояса.
Папа дружит с двумя эстонцами — Робертом и Альбертом. Просит их познакомиться его с этой девушкой.
Вот девушка идет мимо с подругой. Парни заговаривают с ними. Хитрые девчонки отвечают, что одну зовут Матреной, другую Акулиной, хотя в Петербурге таких имен не давали.
Папа рассказывал после, как играл на бильярде, а сам все в окно посматривал. Как пройдет мимо чайной девушка с косой, так у него на душе хорошо. А в который день не увидит в окно девушку, так ему и жизнь не в радость, будто бы ему чего-то не хватает.
Так и любил до восьмидесяти лет эту девушку с косой, столько вытерпев от нее в жизни. И ушел в иной мир, не имея никакой обиды на нее. «Умру, пусть мамочка половину пенсии моей хлопочет» — говорил он нам.
Венчались они в Покров Божией Матери в 1918 году, и никто не думал, что так выйдет, что все заветные дни болезни, Святого Причащения и смерти тоже будут в дни праздников Божией Матери у папы. Покровительство Ее было на всю жизнь.
11 августа, в понедельник, заперев покойного папу одного в квартире, к девяти часам утра я побежала в больницу. Сестра уехала в Петербург. В больнице мне сразу дали справку о смерти. Даже сами сестры за меня бегали, чтобы где нужно печать поставить и все прочее сделать. Но когда я пришла в ЗАГС, оказалось, что суббота, воскресенье и понедельник — выходные дни. Как быть с покойным? Без похоронного свидетельства и гроб не продадут, и в церковь не поставят.
Побежала в храм. Отец Михаил уже пришел, совершает проскомидию. Посоветовал: «Беги на кладбище, покажи справку врача о смерти и объясни, что ЗАГС выходной, может быть, смилостивятся, дадут гроб».
Бегу на кладбище пешком, а это далеко. То ли вид у меня был такой страшный, красные отекшие глаза, то ли Ангел-Хранитель хлопотал за папу, все люди оказались добрыми. Продали мне гроб, записали папу, показали выкопанную еще в субботу могилу, объяснили, где искать похоронную машину, так как это было на другой стороне города. Но едва они это сказали, как около конторы появилась похоронная машина, и три могильщика стоят возле нее, разговаривают с шофером. До сих пор не пойму, зачем шофер в этот ранний час приехал на кладбище в машине в свой выходной день?
Я одна. Нет у меня ни единой души помочь папу в гроб положить. А тут почему-то в выходные могильщики явились. Я их попросила помочь — согласились. На похоронной машине привезли гроб к дому, положили в него папу и сразу же в церковь отвезли. В церковь гроб с папой внесли три могильщика и шофер.
Я еще при начале проскомидии забежала в храм к отцу Михаилу. А тут, когда внесли папу в храм, начиналась литургия верных. Три раза пропели: «Господи, помилуй» и запели Херувимскую песнь.
Как это быстро! Часа не прошло. И помощников у меня никого не было! А вот уже поют Херувимскую и папа стоит в храме. Я упала на колени и плакала от благодарности Богу. Народу в храме почти не было. Пели только двое — регент и Нина-уборщица. Но как благодатно пели! После литургии сразу отслужили панихиду по папе.
В два часа дня приехала сестра. Мне отдали ключи от храма, и до ночи мы вдвоем читали Псалтырь в храме у гроба. Сестра хотела остаться на всю ночь, но я изнемогала. У меня на это не было никаких физических сил. Когда стемнело, мы заперли храм и ушли в мою опустевшую комнатку. Сестра еще почитала Псалтырь, а я легла отдохнуть.
12 августа в тот год было заговенье на Успенский пост, так как 13 августа совпадало со средой. Папу хоронили в заговенье.
Обыкновенно в нашем храме отпевали без дьякона. Тут же, хоть я и не просила, остались и дьякон, и регент. К счастью, была череда отца Михаила, не было ни настоятеля, ни второго священника, ни певчих любителей. Собрались Алевтина (моя крестница), Нина-уборщица, которая очень хорошо пела, моя сестра и ее подруга, в квартире которой в Ленинграде папа раньше отдыхал днем.
Дьякон даже хотел прочитать то, что положено псаломщику, но я все прочитала сама. Я никого ни о чем не просила, но под пение «Святый Боже…» гроб на машину несли дьякон, регент, Нина-уборщица и шофер машины.
Я думала, что папу предадут земле в храме, как это обычно делается, но отец Михаил сказал: «Едем на кладбище, там еще литию послужим и предадим Федора земле на кладбище».
Был солнечный августовский день. Огромная поляна, кругом цветет клевер. Ветерок дует, шевелит и почти срывает венчик с папиной головы. Папа все еще кажется мне живым. Два дня он стоял в храме. Лето, август, в храме душно. На гроб светило солнце в окно храма, но нет от покойного никакого запаха. Я нарочно нюхаю папу в глаза, в нос, но нет ни малейшего запаха. В конце концов я поцеловала его в холодный лобик, и гроб опустили в могилу под пение «Святый Боже…».
Похоронили папу у меня в Гатчине, мама на похороны не приехала. Сестре приказала не привозить домой в Ленинград его вещи, видимо, на нее напал страх. Обо мне — по желанию папы — она так ничего и не узнала. И слава Богу!.. Так было все мирно, благоговейно, ни зла, ни сплетен у гроба. Похоронили, и сестра уехала в город, осталась я одна…
Тут же посыпались на меня скорби и извне, и изнутри. На вешалке, на стульях — всюду папины вещи. Над головой хозяева дома раскрыли крышу. Начался ливень. На тот матрас, где папа умирал, дождь льет как из ведра. Течет вода с грязью с крыши, а хозяевам и дела нет. Они переругались между собой, и дочка бабки увезла своего мужа, чинившего крышу, в город. У меня сырость ужасная, все мокрое на терраске. Вода течет даже на стол в комнату.
13 августа — вынос Креста, и я уже опять служу в храме, даже выходных нет.
Наконец, 14 августа вечером уезжаю в Ленинград, чтобы выстирать у близкой знакомой Тони в ванне то, что осталось после папы. У меня был ключ от ее квартиры.
Тоня только что вернулась из отпуска, была у матери в Переславле. Эту неделю она работала в ночную смену, поэтому днем спала. Я тихонько отперла дверь, вошла и легла на полу в уголке на половичок, чтобы ее не разбудить.
Все кончилось. Кончились мои хлопоты, и душевные, и телесные. Я изнемогла. Мне хотелось теперь лежать и не вставать. Тоня, когда проснулась, увидела меня: «Еля, здравствуй, как вы там живете?» Она ничего не знала о моем горе. Я заплакала: «Папа умер…» Тоня ответила: «Царствие ему Небесное» — и задумалась. Потом спросила: «Когда он умер?» «В воскресение, 10 августа», — говорю.
«Еля, я в среду пришла с ночной смены, покушала, легла. И так лежала, не спала. Потом чуть-чуть задремала. И вдруг вижу мужчину какого-то и чувствую, что перед ним — Христос. Но я Христа не вижу, не смею глядеть, я гляжу только на мужчину того. И вижу, что мужчина этот с таким удивлением глядит на Христа, будто бы не верит, что перед ним Сам Христос. Тихонько поднимает руку, потрогать хочет, увериться. Но боится, и опять опускает руку, и глядит в страхе и удивлении на Христа… И вдруг Сам Христос протягивает мужчине обе руки Свои. Тот не выдержал, упал головой на свои руки и так заплакал, что и я с ним вместе заплакала… и вдруг очнулась от дремоты. И понять не могла, что это такое».
У меня в душе появилась радость, надежда. Среда — четвертый день после смерти папы. Если бы это я что-то увидела — сама бы себе не поверила. Решила бы, что это мой больной мозг бредит или сатана прельщает. Но это видела Тоня, посторонний человек, даже не знавший, что папа умер. Я поняла, что через нее Господь мне сообщил Свою встречу с душой моего отца.
Девять дней было в канун Преображения. Служили панихиду на могиле. Приезжала Ника.
А после девяти дней заболела у меня душа, да так, как ни при смерти, ни при похоронах не скорбела. Каждый день я ходила на кладбище к могилке помолиться за папу.
Дома чинила, приводила в порядок папины вещи, чтобы они выглядели, как новые, и рассылала нуждающимся. Послала деньги поминать папу в четыре монастыря, но душа все равно болела.Я будто бы чувствовала, как он идет по мытарствам и как ему трудно. Никто из окружающих людей ничего не знал и не замечал, а я изнемогала. Казалось, сердце разорвется.
И вот однажды во время молитвы вырвался из души вопль: «Пусть я буду мучиться на мытарствах, пусть его грехи будут на мне, только его, Господи, помилуй». На двадцатый день утром я причастилась и у Святой Чаши тайно попросила об этом. И как только попросила за папу, легче и тише стало на душе моей. Вечером того же дня были похороны святой Плащаницы Божией Матери.
Потом, в начале сентября, на полтора выходных дня съездила в Печорский монастырь. Стала тише, как-то отупела. Меньше плакала, все больше молчала.
На кладбище с могилы папы начали воровать цветы. Заказала ограду. Теперь меня дома не было. Свободное от церковной службы время уходило на устройство могилы. Грунт тяжелый, глинистый, ломом не возьмешь. Таскала землю для цветов. Потихоньку все сама устраивала. На могиле вычитывала свое молитвеннее правило и кушала там же. Выкрасила крест и ограду, сделала скамейку. Никого не нанимала, все сама. На могилке мне было покойно и молиться, и работать, а дома было тяжело. Хотелось хоть разочек увидеть папу во сне, но этого все не происходило.
Наконец, однажды увидела на минутку. Обняла его. У него на голове волосы не седые, а темные, как в средние годы, среди волос огромный шрам. Крови нет, но шрам такой большой и красный, как гребень у петуха. Я во сне его спрашиваю: «Ну, как ты?» Отвечает: «Очень тороплюсь. — И хочет уйти от меня. — Работы так много, занят». «Что за шрам у тебя на голове?» «Операция головы была». На этом я проснулась.
Не сказал он мне ничего — ни плохого, ни хорошего.
Сестра моя после сказала, что сон мудрый. Папа все головой Бога не мог понять, все сомневался, вот если бы Бога увидеть да потрогать. Теперь мозги души все поняли — «операция головы была».
В другой раз я его совсем не видела, но чувствовала. Я еле ползу на животе, а папа весь лежит на мне: голова на моей голове, руки на моих руках, ноги на моих ногах. Мне так тяжело, но я все-таки ползу. Все это было до сорока дней. Я так ждала, что на сорок дней что-то узнаю, увижу или кто-нибудь из близких увидит его и скажет мне.
Ничего я не увидела. Только сорок дней были на Чудо Архангела Михаила. Я все молилась, просила узнать о нем. Потом бросила просить об этом, только молилась за него, посылала что-либо людям, чтоб помолились за папу, особенно в бедные и маленькие монастыри. Душа же все скорбела не от того, что он умер, а от того, что столько он бед терпел, жил забитый в угол, а я так поздно взяла его к себе. Никогда мы не слышали от него никакого скверного слова, не видели пьяным. Не было у него скверных товарищей.
Если в нашем детстве до войны приходили его друзья, мы не видели на столе ни водки, ни колбасы. Но взрослые мужчины-инженеры садились в большой нашей комнате вместе с папой и с нами — детьми на ковер и играли в ботаническое или зоологическое лото. А мама тем временем готовила чай, чтобы угостить сослуживцев папы. Или друзей он подбирал по себе, или люди были другие.
После войны папа никого не приглашал, потому что мама так себя вела, что только расстройство бы вышло. Да и мы были уже взрослые. Он больше был с нами, чем с товарищами.
Прошло почти четыре месяца со дня смерти папы. По совету нашей хорошей Нины-уборщицы, я должна была купить обувь — тапочки для нуждающихся. Купила, вложила в каждую пару тапочек записочку помолиться за папу. Запечатала посылку и послала в бедный маленький женский монастырь в Закарпатье.
В ночь на 20 ноября 1975 года вижу я во сне красивый зеленеющий лесопарк (хотя на самом деле у них за окном валил мокрый снег). И никого не вижу больше, только голос папы слышу: «Теперь мне легче. Я теперь и один без тебя погуляю».
Раньше, когда он болел, один без меня не гулял. Тут во сне я как наяву испугалась. Окинула умом и глазами тот маршрут, где собирался идти папа… так далеко. Какое-то озерко, домик, длинные дорожки… Я его не вижу, но прошу: «Нет, папахен, не ходи без меня. Ты же еще не совсем поправился. Ты же еще слабенький». И все… Не видела я его, только голос слышала. Ему легче, и без меня гулять собирается. Проснулась и обрадовалась. За четыре-то месяца впервые услышала слово «легче».
Было всенощное бдение на день Архангела Михаила и всех Сил Небесных. День для меня это особо чтимый. Помощь Архангела Михаила я несколько раз в жизни пережила. Дивный Архангел! После всенощной пришла домой, помолилась и уснула.
И вдруг папа пришел! Я его обняла, спрашиваю, как он себя чувствует. Знаю, что передо мной папа, но лицо его закрыто маленьким кусочком белого полотна.
Он говорил мне такое прекрасное, что я вся обомлела. Только речи его не запоминались, и мне хотелось запечатлеть его слова… Когда я очнулась, скорее стала все записывать… Но оказалось, что и это тоже был сон.
А когда по-настоящему проснулась, то от красоты той я не знала и не помнила ничего, кроме последних его слов: «Мы с тобой теперь навек одной специальности… садовники, но какие прекрасные благоухающие цветы, какой аромат…» Вот и все, что осталось у меня от того многого, что он говорил. Во сне тогда под конец я спросила: «Можно снять это полотно и поглядеть на тебя?» Он разрешил. Я сдернула полотно. Передо мной было лицо папы, совершенно точные его черты, только он был молодым, таким, когда мне было годика три.
Черты-то лица ясно были папины, но что-то прекрасное и совсем непонятное светилось в его лице. Я это лицо увидела лишь на одно мгновение. Оно было не по-земному красивым и светилось чем-то таким, что, несмотря на знакомые черты, я его с трудом узнавала. Лишь на мгновение увидела я это лицо, но как только увидела — весь он исчез из моих объятий… Сон кончился. Утро. Я пошла к обедне. У нас было две обедни. Я пела и думала о таинственном сне.
И вдруг осенило меня: открылось значение того огромного, из серого цемента, как надгробный постамент, лежачего креста. Это было 10 августа 1974 года, когда я временно жила в городе Порхове. Жила, как бомж, нигде после Туровца не могла устроиться. Я тогда все плакала, просила: «Господи, что мне делать? Укажи, где мое место, куда ехать!» Я получила тогда письмо из города Куйбышева, из епархии. У меня душа не лежала ехать так далеко, но я воли Божией не знала. И вот огромный, лежащий крест является во сне, от пола толщиной в полметра, и голос говорит: «Вот твое место». На кресте очень чистое полотенце из полотна, расшитое золотом. На одном конце — икона Архангела Михаила, на другом — Архангела Гавриила… Я тогда ничего не поняла, но ясно все запомнила.
Папа умер ровно через год после этого сна — 10 августа 1975 года. Я тогда искала место, но всюду мне отказывали. А место мое было у лежащего креста больного отца. Тут меня сразу взяли и комнатку дали.
Сороковой день после смерти папы совпал со службой на Чудо Архангела Михаила. Когда я читала в храме канон (просто дневная служба), то удивилась: праздник называется «Чудо Архангела Михаила» — 19 сентября, а в каноне чтение, обращенное к двум Архангелам — Михаилу и Гавриилу. И на полотенце том, что было на кресте во сне, тоже было два Архангела. Какая тайна в этом? Богу Одному известно.
Когда стоял Христос по Воскресении Его у моря Тивериадского, ученики не сразу Его узнали. Не сразу узнала своего Воскресшего Учителя и Мария Магдалина.
Игуменья Таисия видела сонмы святых. Ее спрашивали после, в одежде они были или без одежды. Она сказала: «Не знаю».
Христос, когда воскрес, плащаницу оставил на земле, во гробе. Унес одно Тело. Ученики знали, что это Он. Но не нагим Его видели и не одетым. И я теперь, вспоминая сон, не помню ни наготы, ни одежды. Не знаю об этом. Вероятно, тот именной мир совсем не связан ни с наготой, ни с одеждой. Одеждой души являются дела земные. Из добрых дел, из любви соткана одежда душ небесных, потому те, кто видел кого-то из иного мира, не замечают одежды, а только видят светящийся лик — лицо человека.
Выписки из дневника отца
По документам я родился 5(18) июня 1895 года в Юсокве Екатеринославльской губернии. До трех лет родители возили меня по городам фабрично-заводского региона: Саратов, Астрахань, Мотовилиха Пермской губернии и, наконец, село Истье Рязанской губернии.
Четырехлетнего меня привезли в Санкт- Петербург. Отец — Яков Яковлевич Зенков 1870 года рождения, мать — Елизавета Петровна 1876 года рождения.
В тот день, когда мне исполнилось четыре годика, родители взяли веревочку и завязали на ней сорок узелков. «Развяжи все узелки, сынок, — получишь на день рождения подарок». Я долго и усердно развязывал узелки. Развязал все сорок. Видимо, так родители учили меня терпению.
Отец мой работал слесарем лафетной мастерской при заводе «Арсенал». Обремененный семьей при заработке в 50–60 рублей в месяц, он постоянно был желчным, худым и раздражительным. Но у него было главное желание — дать возможность своим птенцам учиться, «выбиться на дорогу».
Никому из нас, детей, отец никогда не чинил никаких препятствий. Мать рассуждала иначе: умеешь читать, писать — иди работать, помогай жить другим. В семье было восемь детей, дедушка, отец и мать. Всего одиннадцать человек.
По окончании начальной школы я, по настоянию матери, поступил в ремесленное училище (иначе — реальное училище) при «Арсенале». Учеба давалась мне очень легко.
Вел я себя в школе плохо. На переменках был драчуном и непоседой. Неоднократно за проделки, выходящие за пределы допустимого, мать вызывали в школу.
В ремесленном училище особенное пристрастие у меня было к черчению и ремеслу.
Я окончил училище 14 июня 1911 года и в этот же день, по собственному желанию, учитывая недостатки дома и желая сделать сюрприз отцу и матери ко дню моего рождения — 18 июня, узнал фамилию начальника завода, дождался его у проходной и попросил взять меня на работу.
Начальник был до некоторой степени поражен моей самостоятельностью. Но он знал моего отца и после небольшой беседы согласился принять меня.
Итак, 2(15) июня 1911 года я вступил на самостоятельный жизненный путь. Будучи шестнадцати лет от роду, стал чертежником на заводе «Арсенал».
С первых же дней работы почувствовал, что для того, чтобы трудиться сознательно, нужно учиться дальше. Учитывая материальные трудности в семье (а я был старшим сыном), поступил на вечерние курсы заводских механиков. Увы, через год они были ликвидированы.
Организовался вечерний Политехникум Общества народного образования. Здесь я проучился еще три с половиной года. По иронии судьбы, мне не удалось получить диплом об окончании учебы. Случилось это в период Германской войны. Работы на заводе было через край. К этому времени я уже был конструктором на Адмиралтейском судостроительном и башенном заводе в Тех. Арт. Бюро на проектах морских и крепостных башенных установок. Работал и днем, и вечером. Никак не удавалось выкроить время для окончания дипломного проекта. Затем произошла революция, Политехникум закрылся, и я остался с незаконченным образованием.
В 1918 году завод закрылся, меня уволили. Работы нет. Семья голодает. Отец совсем больной, братья и сестры малолетние. Поступил грузчиком в склад огнестрельных припасов Петроградского военного округа. Начальник погрузки вписал меня в список грузчиков-профессионалов.
В бригаде меня принимают на «ура». Но мне очень трудно. Бригада заканчивает работу на час-полтора раньше меня. Я остаюсь один и до конца выполняю положенный мне по норме погрузки тоннаж. Так продолжалось недели полторы. Надо заметить, что заработок бригады делился на всех поровну. В течение полутора недель мне удалось по производительности выровняться с остальными рабочими, хотя я и чувствовал первое время себя совершенно разбитым. Болела каждая жилка, каждый мускул.
В некоторых случаях в смысле простоты и удобства погрузки тяжелых кладей я давал некоторые советы, облегчающие погрузку. Этим завоевал симпатии со стороны работников бригады. В результате через недели три я уже стал для них своим человеком. Они даже в отдельных случаях стали проявлять по отношению ко мне что-то вроде жалости. Не допускали к особенно тяжелым работам, давали мне задание подумать и решить, как легче и лучше погрузить следующие клади по наряду.
До сих пор отдельные грузчики, оставшиеся в живых, при встречах вспоминают время совместной работы и с удовольствием подчеркивают, как дружно работала наша бригада.
В дальнейшем начальник отдела погрузки предложил мне должность надзирателя отдела, где я и проработал до декабря 1919 года.
В Петрограде страшный голод. Перехожу, по собственному желанию, в Красную Армию. Вся семья: отец, мать, дети и к тому времени моя жена, — уехала в Пермскую область, в Мотовилиху. Там назначают меня начальником склада Армии.
В 1921 году, демобилизовавшись, возвращаюсь в Петроград.
Вернувшись (теперь уже в семью жены), в течение месяца был совершенно без работы и находился в очень тяжелом положении. Работы на гражданских предприятиях не было. Поступил токарем в автогараж Наркома как вольнонаемный. Проработав там около двух месяцев, стал просить, чтобы меня уволили — делать в гараже было абсолютно нечего, процветало страшное пьянство, в которое меня буквально втягивали под предлогом товарищеских отношений. Я жил в семье моей жены. Кроме меня на моем иждивении было пять человек, а продовольственный паек выдавали на одного. Просьбу мою удовлетворили, меня уволили.
На завод поступить мне не удавалось. Решил начать работать «рикшей» и одновременно подыскивать себе основную работу.
Ежедневно к шести часам утра с большими санями приходил к первому поезду на Московский вокзал и ждал работы. Иногда сразу находился какой-нибудь спекулянт, который нанимал меня за картошку или кусок хлеба, наваливал на мои сани несколько пудов багажа, и я, впрягшись вместо лошади, вез этот груз на Васильевский остров, Петроградскую сторону или еще в какой-нибудь конец города. Но были случаи, когда я, простояв у Московского вокзала часов до десяти одиннадцати вечера, возвращался домой, ничего не заработав.
В один из таких дней, часов в десять утра, вышел я на заработки после двухнедельной болезни. Болел воспалением легких. Меня нанял везти багаж какой-то интеллигентный еврей. Багажа было очень много. Дело было уже под весну. Дороги местами подтаяли и оголились. Нужно было выполнить задание до конца, тем более, что и цена была против всех разов выговорена хорошая. Везти нужно было на Петроградскую сторону, улицы не помню, но где-то в районе Большого проспекта.
С большим трудом, весь взмыленный, довез я багаж до места назначения, перенес его в квартиру, и, как полагается извозчику-«рикше», стоял в прихожей в ожидании расчета. По договоренности я должен был получить пять фунтов картофеля и три фунта хлеба.
Вдруг выходит наниматель и просит меня войти в столовую. Я отказывался, мотивируя тем, что не располагаю временем, что мне нужно торопиться домой. Две недели ничего не зарабатывал. Все домашние перебивались исключительно на выдаваемом полфунте хлеба и очистках от картошки, которые из жалости к ребенку давала жене соседка. Несмотря на мои отказы, он убедил меня войти и выпить хотя бы чашечку чая.
Что меня больше всего удивило — это многочисленность собравшихся, сервировка стола и особая любезность, проявленная ко мне. Они накормили меня досыта. Вместо оплаты по договоренности, я получил от них полмешка продуктов. На радостях летел домой, не чувствуя под собой ног!
Это была моя последняя поездка рикшей, так как на третий день после этого я получил предложение поступить на завод «Красный Выборжец» слесарем по ремонту. Продуктов, данных мне, хватило всей семье на полторы недели. Пробу на слесаря я выдержал — на восьмой разряд.
В декабре 1975 года после смерти папы, мне дали отпуск. Я поехала к своему духовному отцу на Кавказ. В Москве сделала остановку и в Загорске, где пробыла два дня и исписала целую тетрадь, чтобы подробно рассказать обо всем своему духовнику. Он прочитал и отдал тетрадь мне. По ней я теперь и восстановила события.
Эту запись Еликонида Федоровна сделала на отдельном листке
Папа не объяснил в своих записях того, почему в декабре 1919 года ушел в Красную Армию, а в 1921 году демобилизовался. Он не хотел упоминать маму в качестве виновницы этого. В Мотовилиху он отправился с семьей, чтобы спасти всех от голода, от осьмушки хлеба (меньше, чем в блокаду).
Мама, уже родившая первого сына, не ужилась со свекровью. Она хорошо училась, отлично окончила гимназию, и папина семья оказалась ей в тягость. И вот, имея впыльчивый характер, она взяла и отравилась! Чем — не знаю (о событиях этих пишу со слов моей крестной).
Папа так любил маму, что жизни без нее не мог себе и представить. Ее спасали в больнице Екатеринославля. Папа решил, если она умрет, он застрелится, а чтобы ребенок не был сиротой, бросит его в реку Каму.
Мама поправилась (и впоследствии прожила до 87 лет), вернулась из больницы, взяла ребенка и тут же уехала к своей матери в голодающий Петроград. В Петрограде она поступила в местный театр при военном складе (после гимназии мама училась на артистку у Юрьева), получила военный паек.
Папа в Сибири с ума сходил, выхлопотал освобождение от Армии и в 1921 году вернулся уже в семью мамы. Его семья: отец, мать, брат и сестры — остались в Сибири. Отец папы (наш дедушка) там и умер. Бабушка наша (его мать) вернулась с младшей дочерью и другим сыном в Петроград, когда там закончился голод. Две сестры папы остались в Сибири навсегда, вышли там замуж.
Папа всю жизнь своим трудом кого-то спасал от голода. Так было и в Великую Отечественную войну.
Примечание
Комментировать