В Эстонии
8 декабря 1961 года я подъезжала к центру Эстонии — городу Таллину. Давно в окошке вагона скрылись русские избушки. Здесь даже рамы в окнах домиков были иные, без форточек и фрамуг. Всюду проглядывал Запад. После тяжелой болезни у меня от ослабления организма слезились и краснели глаза. И одежда на мне не западная — шерстяной папин плащ и высокие русские сапоги. Настоятелю и старосте церкви в Нымме заранее сообщили из Лавры о моем приезде. Меня ждали, но, видимо, мой внешний вид не понравился. Староста церкви стал навязывать мне пальто с лисьим воротником, от которого я отказалась.
Первый день ночевала у старосты. Шел Рождественский пост. Когда за столом отказалась от мясной пищи, староста сказал: «У нас посты держать не принято. Постится один батюшка, вы будете вторая на весь наш приход».
В храме — обязательная чистота, уборщица отказалась, ушла. Она тоже была русской. Я приехала, чтобы служить псаломщиком. Но они стали меня убеждать, что храм небольшой, просили быть и псаломщиком, и уборщицей, совместить две должности. Матушка сказала, что российские девчонки крепкие, как лошади, они все вынесут.
Прошло две недели. Выяснилось, что просвирня была местная (не русская) и что там отказываются печь просвиры. Повезли меня учиться печь просвиры.
Когда служили на буднях и не было верхнего нотного хора, велели мне петь с любителями. Этот хор батюшка назвал «Еликонидин ансамбль».
Началась уборка храма к Рождеству Христову. Нужно чистить и разбирать люстру в храме. Люстра электрическая. Хорошо, что дворник занялся этой разборкой.
Нашли мне комнату у госпожи Малаховой, но оплачивать ее церковное руководство отказалось — средств не хватает. Я должна была платить за жилье сама, из собственных средств.
По документам меня провели как уборщицу. С уборщиц не брали налог по 19-й статье. Таким образом на меня в документах можно было записать лишнюю сотню, а платить ее батюшке. У батюшки было двое детей и болезненная матушка (она страдал бронхиальной астмой).
Около церкви имелся церковный дом, но местные власти отдали церкви всего одну комнату для церковной сторожки. В этой комнате в электропечке я пекла просвиры. Ночевать в комнате мне запретили, так как под большие праздники и воскресные дни в ней ночевал батюшка и готовился к службе. Он с семьей жил в квартире, тоже съемной, на станцию дальше.
Тут же, в этом доме, в первом этаже, рядом со сторожкой жила эстонка Лайда с семьей. Кухня, телефон, туалет и коридор были общие с этой эстонкой. Хотя я и не жила в комнате-сторожке, батюшка мне велел мыть через неделю все полы этих учреждений по очереди с Лайдой, отапливать торфом комнату-сторожку, закупать муку для просвир и вино-кагор для церкви. Когда поет верхний хор, петь с ними вместе в альтовой партии. Госпожа Малахова приказала мне мыть их лестницу на второй этаж каждую неделю, носить на второй этаж из сарая торф для отопления их квартиры и воду из колодца. День с рассвета до заката, как в колхозе, был у меня занят без передышки, и не было порой десяти минут добежать до магазина и купить хлеба. Магазин работал до восьми часов вечера. Когда получалось такая загруженность, иду вечером и не знаю, что же буду есть? Приноровилась в таких случаях разводить муку в воде и ставить на горячую электроплитку. Получался мучной кисель — все-таки еда. Можно после спать ложиться.
У госпожи Малаховой был родственник, брат ее покойного мужа. Он до моего приезда немножко помогал читать на клиросе. У него не было музыкального слуха, и батюшка велел мне не давать ему читать кафизмы, так как он читает не в тон с хором. Я стала читать кафизмы сама. И тут началось такое! Он побежал жаловаться старосте: «Советская из Советского Союза приехала, не дает бывшему фабриканту читать!». Я впервые узнана и почувствовала на себе, что собой представляли бывшие фабриканты и госпожи. К ним принадлежал и староста церкви.
Во время Великой Отечественной войны сильно пострадали Украина и Средняя Россия. После войны из разоренных мест многие люди уехали в Прибалтику. Вот эти-то люди и наполнили православные храмы Эстонии. С первых же дней я нашла среди них милых, хороших друзей.
Вечером по понедельникам батюшка служил акафист Святому Иоанну Предтече. Любители пели вечерню, а акафист пели все, кто хотел петь. Из Таллина в наш храм приезжали некоторые девушки на службу и пели со мной акафист.
Часто в храм приходили люди и просили батюшку послужить у их родственников на могилке на кладбище. Самое большое кладбище в Таллине — Святого Александра Невского, а на окраинах еще четыре кладбища. Батюшка всегда брал меня с собой. Я носила чемодан с его облачением, кадилом, углем, ладаном и пела панихиду. Если панихиду заказывал православный эстонец, батюшка пел по-эстонски, а я пела только «Господи, помилуй» — по-русски.
Впервые я увидела на Александро-Невском кладбище девочку, плачущую на могилке отца Михаила, недавно умершего. Он служил в Таллине в маленьком храме Казанской иконы Божией Матери. Как-то однажды она приходила и в наш храм и тоже все плакала. Ей было лет тринадцать. Когда мы стали делать в нашем храме уборку к празднику Усекновения главы Иоанна Предтечи, прибежала эта девочка и очень просила, чтобы ей оставили до вечера хотя бы какой-нибудь подсвечник почистить. Она днем учится в техникуме и не может нам помочь. Я оставила ей чистить панихидный столик, стоявший перед Распятием.
Девочка плакала по своему духовному отцу Михаилу, и неслучайно. В 1939 году присоединили к СССР Эстонию, Латвию и Литву. Отец этой девочки, эстонец, занимал одну из самых мелких должностей в эстонском правительстве. Его, как и все эстонское правительство, сразу арестовали и сослали вместе с семьей в Сибирь. Он работал в рудниках, а жена его, русская, православная, жила с двумя дочерьми. Младшую девочку, ей было всего два годика, звали по-эстонски Ирейдой, по-русски — Ираидой. Первое, что она запомнила с детства, как каталась с горки с русскими ребятишками на сибирских салазках.
Когда Ирочке исполнилось восемь лет, к другим сосланным в Сибирь эстонцам, навестить их, приезжал их молодой родственник из Таллина. Девочка никогда не видела свою родину. Там в Таллине жили русские родственники ее матери. Мать решила отправить ребенка с молодым человеком в Таллин. Брат матери Ирочки (ее дядя) был старостой в Казанской церкви в Таллине. Привезли ребенка в Эстонию. Отец Михаил, служивший в Казанской церкви, отнесся к девочке, как к родной, подарил ей молитвенник (в те времена достать молитвенник было очень трудно). Потом девочку снова отвезли в Сибирь к родителям.
Когда ее родного отца освободили из заключения, то вернуться семье в Эстонию не разрешили. Где-то на юге нашей родины они купили маленький домик и жили там. Девочка росла, училась в русской школе. Отец недолго прожил после освобождения, вскоре умер. Мать Ирочки привезла отца-эстонца в Таллин в запаянном гробу и похоронила его на Александро-Невском кладбище. Мертвым не запрещали возвращаться на родину. А девочка даже больше, чем родного, полюбила своего духовного отца — отца Михаила. И вот теперь он умер.
Меня тронула трудная жизнь этой девочки. Хотелось чем-то помочь. Она сразу это почувствовала и стала очень часто прибегать к нам в храм. Когда службы не было, а я делала уборку в храме, она прибегала с занятий и молилась у Распятия, а я мыла полы. Еще я учила ее церковно-славянскому. Она читала благодарственные молитвы, а я исправляла неправильные ударения в словах и прочие ошибки. Ей нравилось выполнять мои поручения. На Святую Пасху нанесут люди куличиков, пошлю ее разнести их по больным бабушкам. Девочка была очень подвижная, все время бегала. У меня и времени-то не было идти, а она ко всем бабушкам сбегает, со всеми поговорит.
По отцу Михаилу не одна Ирочка плакала. Плакали таллинские нищие, часто сидели у его могилки. Он был очень добрый, всем старался помочь. Плакал по отцу Михаилу и его сын, ставший архиереем Эстонии.
Старшая сестра Ирочки вышла замуж за эстонца. Родился ребенок. Нянчить его, возить в коляске, заставляли Ираиду. А девочке так хочется забежать к нам, поговорить!.. Она навещала меня вместе с коляской и ребенком, приходя, радостно прыгала. Иру дома ругали: зачем она часто бегает в храм? Муж ее сестры был коммунистом.
Мне очень хотелось познакомить девочку с духовной Россией, с Троице-Сергиевой Лаврой, с дивным пением и с моим духовником. Но как это сделать? У нее с раннего детства было плоховато с сердцем. Ей домашние достали путевку на время зимних каникул в санаторий в Пярну. И вот на что решилась девочка: она уедет вместо Пярну в Троице-Сергиеву Лавру на те же календарные дни, что и в путевке, дома никто ничего не узнает. Я дала ей денег на билет до Москвы, написала батюшке Тихону письмо, и Ирочка поехала на поезде с великой радостью.
Обратно вернулась еще радостней, чем уехала. Отец Тихон заменил ей умершего отца Михаила, она успокоилась, перестала плакать.
Однажды отец Вячеслав обратился ко мне с просьбой. У него было две дочери: старшая лет шестнадцати, а младшая только начала учиться в школе. Училась неважно. А у батюшки, если дочка чего не понимает, как он сам выразился, «терпения не хватает», он ей «подзатыльник» сразу дает. И вот он спросил: не возьмусь ли я с его Машей заниматься, чтобы она у меня в сторожке уроки делала.
Так у меня появилась новая ученица. Из школы она бежала к нам в сторожку. Если я после службы мыла полы в храме, приходилось оставлять уборку, запирать храм и идти к Маше. Кроме уроков мы с ней вели календарь природы. Я учила ее, как определять направление ветра кривым маленьким прутиком или сухой травинкой, воткнутой в снежный сугроб. Заранее вычищу две морковины, поставлю на стол перед Машей их вертикально. Говорю: «Это морковкины солдаты. Они смотрят, как ты пишешь. Как выполнишь уроки, их можно будет съесть».
Ей нравилось заниматься у меня. Девочка была послушной. Сделав уроки, с удовольствием грызла морковь и просила: «Тетя Еля, можно после уроков в вашей шубе по полу покувыркаться?» Говорю: «Можно». И Маша отчаянно кувыркалась в моей безрукавке из овчины.
Теперь в церкви она стояла смирно, на улице не бегала. Всю службу снимала огарки с подсвечников, поправляла свечи. По духовным картинкам в книге мы немножко занимались Законом Божьим. Маша сказала: «Тетя Еля, и я буду поститься». Батюшка сам мне говорил: бабушка, мать его матушки, дает Маше в посту дорогую конфетку, а Маша говорит: «Не хочу, бабушка, эта конфетка скоромная».
Таллин — город маленький. Церквей православных немного. Разошлись слухи, что псаломщица из Нымме близка к Троице-Сергиевой Лавре.
Однажды пришла к нам в храм пожилая женщина и просила меня с ней поговорить после службы. Она объяснила, что начались летние каникулы и она с дочерью едет куда-то на юг, к родственнице. Ей очень хочется в Москве сделать остановку и побывать в Троице-Сергиевой Лавре. Хочет узнать, как туда добраться?
Я объяснила, как добраться до Лавры. В душе появилось сильное желание повидать ее дочь. Спросила, когда и в какое время они уезжают. Написала письмо своему духовнику, попросила за девочку, которую еще не видела, и пришла к поезду. Просила их в Лавре отдать письмо от меня отцу Тихону.
Дочь этой женщины — молоденькая девочка с большой косой. В те времена она была еще комсомолкой, школу окончила с медалью. Поступила в университет в городе Тарту на медицинский факультет. Теперь ехала в Лавру, окончив первый курс. А дальше… Дальше у нее началась новая жизнь: жизнь в Боге, счастье в Боге. Как она мне писала, ночью от этого светлого счастья в университетском общежитии плакала, уткнувшись лицом в подушку. О вере ее узнали в общежитии. Нашли письма батюшки и мои. Разбирали на комсомольском собрании. Девушка положила свой комсомольский билет на стол и сказала собравшимся: «Я верую в Бога Живаго». Ее исключили из комсомола.
Она прекрасно сдала заключительный государственный экзамен. Но назначение получила в такое место, где на сланцевых карьерах работали одни каторжники. Пили, дрались, умирали от пьянства. Там было страшно даже просто жить! На выходные дни она ездила в Пюхтицкий монастырь отдохнуть. Ей посоветовали уехать в Россию. В России ее приняли. Работала на «скорой помощи» в поселке Бологое. Отработав три года, вернулась домой в Эстонию. Время шло. Старое забывалось. Приняли, стала работать в одной из больниц города Таллина.
У старшей дочери нашего батюшки была подруга в школе. Звали ее — Мирель. Девушка была некрещеная. Мать у нее — атеистка, бабушка — революционерка. Обе девушки приходили в сторожку поделиться мыслями, поговорить. Был у нас в Таллине в Никольском храме батюшка Валерий, к нему ходила девушка, советовалась. И решили: ей 16 лет, она — взрослая. Пусть маме ничего не говорит о том, что хочет быть крещеной. Отец Вячеслав ее окрестит у нас в сторожке. Отец Валерий будет крестным отцом, а я — крестной матерью.
Так и сделали. Имя ей дали — Мария, в честь Марии Египетской. Девушка пережила светлую радость. Было это в декабре. К 7 января, к Рождеству Христову, она решила сделать мне подарок. Купила горшочек цветов, альпийских фиалок. Их всегда в Таллине зимой продают.
В храме отслужили всенощную на Рождество Христово. И вдруг просит меня батюшка ночью церковную печь топить. Топил всегда сторож-дворник, но он в гражданский Новый год выпил и впал на неделю в запой. Что делать? Стала топить печь. В храме заперлась. Около двенадцати часов ночи в храм кто-то постучал. Спрашиваю: «Кто?» Но не открываю. За дверями плачет Мирель-Мария: «Еликонида, откройте, это я». Открываю дверь. Девушка вся в слезах: «Я маме сказала, что крестилась. Она так кричала на меня! Сказала, что теперь повесится. Цветочек мой, который я хотела вам подарить, снесла на могилку бабушке, и он замерз». Девушка горько плакала. Я ее уговаривала. Говорила, что мама не повесится, она просто дочку свою пугает. Бог во всем поможет.
Дрова были сыроватые, плохо и долго горели. Мы обе подсели к печке. Мария положила голову мне на плечо и уснула. А я сидела и боялась пошевелиться, чтобы ее не разбудить.
Мария тоже съездила в Троице-Сергиеву Лавру. В те времена у нас в России было только три монастыря: Печоры, Пюхтицы и Троице-Сергиева Лавра, вновь открытая после долгих лет запустения.
В дальнейшем, окончив учебу, Мария вышла замуж и уехала с мужем в Чехословакию. Растила детей в христианской вере. Мать ее осталась одна в Таллине. Каждое лето Мария с ребятишками приезжали навестить бабушку. Наших девушек всегда просила передавать поклон ее крестной, тоже уехавшей из Эстонии — в Россию.
Приходили к нам петь акафист Святому Иоанну Предтече еще три девушки постарше — Надя, Аня и Клава. Они жили в одной комнате в общежитии и работали на заводе. Все трое были не местные, просто приехали после войны в Таллин, чтобы жить и работать. Они были верующими. Надя — старшая, властная. Подруги ей подчинялись. Клава — милосердная, всегда старалась помочь тем, кому трудно. Аня — тихая, послушная, со всем происходящим в жизни смиряющаяся. Потом, со временем, все они получили от государства однокомнатные квартирки.
Тихая Аня потом жила с другой Надей, по прозвищу «Маленькая». Все они работали на государственной работе, а все свободное от работы время отдавали церкви. Надя «Большая» и Надя «Маленькая» пели в церковном хоре, Аня читала часы. Клава тоже пела и читала в храме. Но это все было после того, как я уехала из Эстонии. А в то время, когда я там жила, они только в народе подпевали. На клиросе пела только одна Надя «Маленькая», она ничего не боялась. В те года страной управлял Никита Хрущев. Повсюду закрывали храмы, открытые после войны. Даже в Таллине, на границе, где было поспокойнее, закрыли монастырское подворье. Храмов не закрывали. Их было шесть: собор Святого Александра Невского на Вышгороде и пять небольших церквей. Из старших девушек первая поехала со мной в Троице-Сергиеву Лавру Надя «Большая».
Я очень переживала за этих девушек. Во время Великого поста в монастыре очень долгие службы. Я боялась, что устанут, надоест им стоять. Приносила водички попить. Да, теперь с тех пор прошло 45 лет. Эстония от России отделилась. Надя приняла российское подданство и находится в Спасо-Елеазаровском монастыре Псковской области. Ее постригли в мантию с именем Святой Феофании. Квартира и пенсия ее так и остались в городе Таллине. Она ездит туда два раза в год. Аня и Клава умерли. Царство им Небесное. Обе они были такими тихими, добрыми.
В первую зиму, как я приехала после тяжелой болезни в Таллин (уже об этом писала), меня поместили к госпоже Малаховой. Когда начался Великий пост, я была очень сильно занята в храме. Как уборщица, если служба вечером, я должна была за час до службы прийти в храм, зажечь лампады и следить за входящими людьми. Когда служба кончалась — снова сделать уборку, потом запереть храм и, если нужно на обедню просвир, напечь их ночью. А утром опять прийти за час до службы в храм. В такие трудные дни домой, к Малаховой, было не дойти, в сторожке оставаться было нельзя и я ночевала прямо в храме. Стелила коврик церковный и на нем спала. Батюшка тогда разрешал в храме оставаться.
Пришла весна. А у Малаховой был заброшенный сад с кустами черной смородины. Великий пост закончился. Служб стало меньше. В свободный день решила помочь хозяйке. Вспомнила, как у мамы чистила и окапывала ягодник со смородиной. Благо, что молодая была и сил хватало. Работала с радостью. Хозяйка была очень довольна. В один прекрасный день она вдруг велела мне на день снять иконы в комнатке, которую я снимала. Приедут дачники, будут снимать на лето у нее дачу. Нужно, чтобы икон они не видели. А через некоторое время сказала, что мою комнатку сняли дачники из Ленинграда и она меня больше держать не может. Дачники летом в окрестностях Таллина снимают дачи за очень хорошую цену и ей летом держать меня невыгодно.
На перекрестке лестницы на второй этаж у хозяйки была маленькая темная кладовка. Она предложила: «Хочешь, ночуй в кладовке. Чтобы темно не было, можешь дверь не закрывать».
Я взяла свои вещи и ушла. У нас в храме была лестница на клирос. С этой лестницы был ход на колокольню. Там с одной стороны лестницы было место, куда клали церковные ковры. Я положила свои вещи в этот закуток под ковер, которым не пользовались в храме, а то, что мне было крайне необходимо, положила в шкаф, который стоял в коридоре сторожки. Решила что буду спать в храме до осени. Батюшке ничего говорить не стала.
Батюшка собирался летом сделать ремонт в храме, покрасить стены и потолок в самом купальнике, переложить заново печь (храм отапливался дровами). У нас был алтарник-пенсионер, который раньше работал реставратором в музеях. Был еще сторож-дворник, человек хороший и очень способный. Он все умел делать. Батюшка решил никого не брать со стороны. Пусть работают свои люди.
Привезли железо для крыши. Батюшка попросил, если у меня останется время между службами среди дня, чтобы я проолифила железо. Я проолифила. И теперь не помню, по какой причине пришлось сказать, что больше у Малаховой не живу, что она сдала мою комнату дачникам, а я ночую на верхнем клиросе, так как в храме поставили леса и начали окраску стен.
Когда батюшка узнал, что церковь стала моим местожительством, рассердился. Сказал, что я оскверняю церковь. Я ему в пример привела Троице-Сергиеву Лавру. Объяснила, что там всегда на воскресные дни и большие праздники на ночь церковь не закрывают. По уголкам стоят аналои и после общей исповеди батюшки исповедуют всю ночь до самой ранней обедни. В центре храма читают правило и поют, а кто устал, ложатся на пол на свои пальтишки и плащики и спят. Но он ответил: «Это все в вашей России, а у нас не положено человеку в храме спать. Если вам некуда деться, можете спать на лестнице, ведущей на колокольню, на коврах или на самой колокольне».
Что ж делать? Время было теплое. На колокольне теплее от солнца и воздуха, чем на лестнице. Я стала спать на колокольне. Лягу на пол, под голову какую-нибудь книгу с клироса положу, а надо мной колокол висит. Мне даже нравилось, что я под церковным колоколом нахожусь. Благолепная тишина, и я под колоколом.
Алтарник-реставратор и сторож-дворник хорошо ко мне относились. Теперь батюшка попросил меня днем работать с ними вместе. Работа эта была очень интересная, мне нравилась. К вечеру мы эту работу заканчивали, мужички уходили отдыхать, а мне, если на вечер была назначена служба, нужно было срочно делать уборку в храме, так как скоро должны были прийти прихожане. А далее и в службе участвовать, петь и читать. А мне и уйти-то некуда. Уставала сильно, но что было делать?
У нас в храме над главным иконостасом, который был всего в один ряд, были разные украшения в виде чаш, шаров. Эти шары, прежде чем красить, дали мне полировать самой мелкой наждачной бумагой. Помню, я садилась на пол в каком-то большом халате, на колени брала шар и полировала его. На меня сыпалось ужасно много пыли. Нужно было осторожно снимать халат и вытряхивать эту пыль на улице.
Церковную печь решили переложить, расширить, чтобы было теплее. Печники разобрали имевшуюся печь. Старых кирпичей нехватало. Купили нового кирпича и сгрузили во дворе напротив входа в храм. Крылечко в храм было довольно высоким. Батюшка не хотел, чтоб случайные дожди мочили кирпич, и думал в ближайшее воскресение обратиться к прихожанам: пусть по кирпичику, кто может, потаскают в храм.
На крылечко, примерно в метр высоты, наложили доски, чтобы можно было тачку с кирпичом загонять прямо в храм. И все разошлись по домам. Осталась я одна. Наложила в тачку кирпичей, попробовала сдвинуть. И показалось мне, что не такие уж тяжелые эти кирпичи. Что, если с разгону тачку с кирпичами на доски, положенные на крылечко в виде горки, вкатить? Сразу целая тачка кирпича в храме будет! И не надо ждать, просить людей по кирпичику таскать. Бог поможет.
Разогнала тачку и с разгону прямо в храм вкатила. Сложила их по кирпичику кладкой. Понравилось мне! Несколько тачек свезла. От своего азарта не устала, но сильно взмокла. Вся одежда от пота промокла, но все-таки докончила с Божией помощью до конца начатую работу и порадовалась, что батюшка будет доволен, можно печку складывать.
Леса в храме поставили до самого купола, но службы продолжали служить и с лесами. Так было все лето. С батюшкиной дочкой Машей мне заниматься не приходилось — летние каникулы. Красили стены, красили киоты икон. Красили тонким слоем. Просыхало. И снова красили, до трех раз. Наш главный реставратор так велел. Перед окраской шпаклевали каждую ямочку, царапинку, отбитенку и на киотах, и на дверях.
Заканчивался август. Отец Вячеслав велел мне идти к Малаховой и заплатить вперед за два месяца за комнатку, чтобы на зиму она не взяла других квартирантов. Я пошла и заплатила. Дачники у нее жили еще весь сентябрь.
Когда ремонт в храме уже приближался к концу, наш главный реставратор подал табель старосте. Оказалось, что он и меня включил в этот табель. Потолок под куполом был уже покрашен и высох. Мне велели в самом центре купола, в том месте, где привешивается люстра, нарисовать красками крест. Нужно было, рисуя, лежать на спине на самом высоком месте лесов. За лесами мне в храме ничего не видно, но если кто что говорит, слышно каждое слово. Меня рисующую тоже снизу никто не видит, лежу на сплошных досках. Слышу, за свечным ящиком староста говорит с батюшкой: «Как мне быть? Что делать? Еликониду-то рабочие тоже включили в табель!» Он отвечает: «Ну, еще Еликониду! На что ей деньги?» Никто не знал, что я все это слышала. Мне действительно деньги для себя не нужны, но для моих подопечных они бы пригодились. Я никому ничего не сказала о слышанном. Потом, когда уже сняли леса, прибрали в храме и расплачивались с мужичками за ремонт, пригласил староста меня к свечному ящику: «Вас включили в табель за ремонт в храме. Но знаете, нам очень нужны для храма свободные деньги. Часто приходится что-то покупать без накладных и чеков, необходимых для отчетности. Просим вас, распишитесь в ведомости, что вы получили за ремонт, а денег мы вам не можем дать, они пойдут на нужды храма». Я молча расписалась и ушла. Что ж делать? «Благородная» Эстония — это не простая Россия.
В Эстонии начиналась национализация жилплощади, сдаваемой частниками. Батюшка с семьей тоже жил на частной квартире. Эстонец-вдовец сдавал жильцам весь двухэтажный дом в Хию. Сам жил в небольшом одноэтажном домике в саду. Батюшка ждал этой перемены. Тогда он получит от государства всю эту квартиру и платить совсем немного будет в жилконтору. Он еще хотел квартиру в Хию поменять на ту, где жила Лайда-эстонка в бывшем церковном доме, чтобы жить ему с семьей у храма.
А пока ничего не решили, не поменяли, не утвердили, я оставалась в храме. Осенью под колоколом было холодно. Переселилась на ковры на лестнице, которая вела на хоры. Но и там стало холодно. Спасалась только земными поклонами. Они согревали. Утром в храм приходил сторож, однажды он сказал: «Я скоро вас мертвой найду!». Но я не умерла. Мне обещали после Покрова Пресвятой Богородицы дать отпуск. Жить у Малаховой батюшка теперь не велел, обещал комнату-сторожку, если решится его вопрос с квартирой. Я пошла к бывшей моей хозяйке за деньгами, отданными ей «вперед». Она ответила: «Елинька, я их уже потратила, отдать тебе обратно не могу». «Ну, не можете и не надо». Повернулась и ушла. Я теперь только ждала отпуска — уеду в Троице-Сергиеву Лавру на целый месяц, как хорошо! Только холод на церковной лестнице не прошел даром. На теле от холода появились нарывы-чирии.
Перед моим отъездом в Лавру батюшка пригласил меня в гости в их семью. Ему тоже в последнее время пришлось много пережить:
Жить с семьей у матери или у тещи было очень тесно. Купить квартиру он не мог. В Эстонии православные приходы были очень бедными. Он узнал, что в России в городах батюшкам хорошо платят, и уехал с семьей в Россию, в город Вологду.
В России за ним следили органы. Отец его в 1939 году, когда присоединили Прибалтику к СССР, был расстрелян как бывший офицер Белой армии. Фамилия нерусская — Якобс. Да еще кроме служения в храме батюшка много ездил по заброшенным сельским кладбищам в окрестностях Вологды, служил на могилках панихиды. Старушки в русских селах были очень рады, так как на могилках их родных никто не служил. А батюшка уже скучал по Эстонии и мечтал: «Заработаю на квартиру и уеду в Таллин». Но получилось все иначе. В один из трудных дней жизни явились люди из органов МВД и арестовали его. Матушка с двумя детьми вернулась в Эстонию. В этом же храме, где теперь работала я, служил очень старенький отец Христофор. Он взял матушку в этот храм псаломщицей. Матушка написала письмо подруге в Америку. Та послала записочку за арестованного батюшку ко Гробу Господню. Батюшка был осужден на десять лет, но вымолили его прихожане храма в Вологде. Отпустили батюшку через три года. Он вернулся в Эстонию. Деньги, что копили на квартиру, матушка вынуждена была израсходовать на жизнь. В тюрьму батюшке русские прихожане из Вологды отправляли посылки. А вот теперь, по воле Божией, ему дали бесплатно квартиру через национализацию жилплощади крупных собственников.
Многое он рассказывал, когда я сидела у них в гостях. Дети их давно спали, а мы просидели, беседуя, до двух часов ночи. Электрички уже не ходили. До следующей станции, где был храм, мне нужно было идти пешком. Я вышла и быстренько побежала. Шел третий час ночи. Вокруг нашей церкви, огороженной оградой, рос молодой сосняк. Когда я вошла в калитку, в тишине ночи услышала тихий посвист. Так обычно пересвистывались воришки в блокаду Ленинграда, когда мы свой огород сторожили. Этот посвист заставил меня насторожиться. Он шел из сосняка за алтарем храма. Мелькнула мысль: «У меня все церковные ключи. В храм идти нельзя. Пройду мимо храма, выйду в ту калитку, что ведет к дому со сторожкой».
Быстренько, не сбавляя шага, иду по дорожке мимо храмового крылечка к задней калитке и вижу, как из-за алтарной части храма прямо на меня идет высокий мужчина в военном плаще-накидке. Я, не сбавляя шага, будто бы ничего не вижу, выхожу за калитку. Меня немного прикрывал большой куст сирени у порога дома. Подошла к дому. Там, конечно, все квартиранты спали. Я подергала дверь, запертую изнутри на крючок. Дверь задребезжала. А я забежала за дом, села под окнами старенького отца Христофора (ему было более 90 лет) прямо в какой-то куст в траве и стала молиться. Меня всю колотило! Видимо, благодаря кусту сирени не заметили, что я не вошла в дом — дверь-то дребезжала будто я входила.
В кусте просидела до утра, читала на память псалмы. Рассвело. Пошла вокруг храма, поглядела. Все в порядке. И алтарная дополнительная дверь, и основная дверь в храм заперты. Если все в порядке, зачем говорить? Никому ничего об этом не сказала. Так и уехала в Лавру на следующий день.
Через месяц возвращаюсь из Таллина. Вхожу в комнату-сторожку. Там встревоженный батюшка: «Сегодня ночью взломали дверь в алтарь, влезли в храм. В алтаре стояли хорошие часы, в храме — церковная кружка, которую свободно можно унести — ничего не взяли. Взяли только полбутылки кагора, что оставалась на жертвеннике».
Батюшка заявил в милицию, приходили, все записали. Теперь и я батюшке рассказала, как перед днем отъезда в Лавру кто-то был за алтарной частью храма.
Прошло еще некоторое время, нам позвонили из милиции: вооруженные грабители залезли в какой-то магазин в Таллине. Их удалось поймать. Они признались, что два раза хотели ограбить церковь в Нымме, но сами сказали, что кроме полбутылки кагора они ничего там не взяли. А мне был новый сюрприз: получила право жить в комнате-сторожке. Лайда меняться на батюшкину квартиру отказалась. Конечно, это все-таки не была полностью моя комната. Весной на следующий год устроила грядочку с огурцами, посадила немножко репы и картошки. Батюшка свой диван увез, но мне оставил раскладушку и я теперь спала, как все люди. Ко мне постоянно бегала Ирочка. У меня в этой комнате крестили Мирель-Марию. Батюшка сказал, что его маленькая Машенька стала хуже учиться, когда я уехала в отпуск. Когда отец стал ее ругать, она заплакала: «Папа, у нас столик плохой, я не могу на нем хорошо писать. У тети Ели в сторожке столик лучше». И опять Маша стала бегать ко мне делать уроки. А батюшка говорил, что только Бог меня уберег. Что было бы, если бы, когда бандиты лезли, я ночевала на лестнице в храме и, услышав, что кто-то ходит по храму, вышла бы на хоры. Они были вооруженные и могли застрелить меня. Почему они в храме, взломав дверь, ничего не украли — осталось тайной.
Прошла еще одна зима. Снова наступил Великий пост. Со временем стало у меня плохо со здоровьем, начала ослабевать. Особенно трудно было, когда времени нехватало в Великий пост и просвиры приходилось печь по ночам. Литургию Преждеосвященных Даров верхний хор не пел. Пели мы с любителями. А тут еще батюшка пол в храме, покрытый линолеумом, решил покрыть лаком к Пасхе. Лак плохо высыхал. Пол покрыли всяким тряпьем, всеми старыми ковриками, чтоб его прихожане не затоптали. Мне это увеличивало нагрузку. Нужно после вечерней службы все это тряпье снимать, трясти на улице, обтирать пол и снова все стелить. Сказала старосте, что мне одной все это делать очень трудно, что я вся мокрая до нитки. Он ответил, что «потеть очень полезно». Батюшка на исповеди отругал. Сказал, что я имею право говорить только два слова: «простите» и «благословите».
На Святую Пасху тряпье сняли. На Пасху шел крестный ход, народу много, на ногах принесли уйму мокрого песку и весь лак на полу ободрали. Остался он только в углах да под подсвечниками. Начальство решило, что эти остатки нужно смыть. Меня пожалели — помогли мои певчие-любители. Медсестра из больницы притащила несколько швабр, тряпок для отмывания полов.
На второй день Святой Пасхи я днем пекла просвиры, накипятила горячей воды. Мои помощники отмыли оставшийся лак и весь пол привели в прежний порядок. На церковной скамейке попили чаю с просвирочками которые вышли кривые и для церкви не годились, попели пасхальные песнопения.
Время шло. Со здоровьем у меня становилось все хуже. Вроде бы ничего и не болело, но я стала очень уставать. Температура у меня постоянно была повышенной — 37,5°. Очень тяжело мне было ходить с батюшкой по кладбищам Таллина. Если его вызывали отпевать на кладбище и покойника до могилы несли на руках, то я всю дорогу должна была петь. Петь при ходьбе намного тяжелее. Я задыхалась.
Батюшка стал недоволен, что ко мне бегают девочки. Прибегут ко мне: им хочется поговорить, поделиться и бедами, и радостями. Однажды застали меня, когда я Ирочке чертила «продольный профиль» — это по геодезии. Она тогда в строительном техникуме училась. Для меня наоборот помощь девочкам была «отдушинкой» от моей физической перегрузки.
Батюшка узнал, что девочки ездили в Троице-Сергиеву Лавру. Опять был недоволен: «Что, у нас в Эстонии своих священников нет? Зачем девчонкам ехать в Лавру в России?»
Я попросилась съездить к духовному отцу в Лавру в счет отпуска — хоть на одну недельку. Мне нужно было все рассказать, посоветоваться. Получила ответ: «Вы сами говорили, что для Бога нужно жертвовать самым дорогим в жизни, как Авраам приносил в жертву Богу Исаака. Так вот, пожертвуйте своим духовным отцом. Вы приехали к нам работать, у нас и работайте. А если хочется отдохнуть недельку, у нас есть Пюхтицкий женский монастырь. Поезжайте. А в Троице-Сергиеву Лавру я вас не благословляю».
Ехать в Пюхтицы я отказалась. В воскресенье перед началом службы батюшка вышел ко мне на клирос и сказал: «Я кладу на Святой Престол жребий: “Троице-Сергиева Лавра” и “Пюхтицкий монастырь”. В конце службы, какой жребий вы вытащите — это будет воля Божия. Должны смириться».
Когда Литургия закончилась, батюшка вышел с двумя сверточками. Я взяла один, и… в нем было написано: «Троице-Сергиева Лавра». Лицо у батюшки вспыхнуло, но он смирился. Пришлось отпустить меня к духовнику. Уехала.
Через два дня и сам батюшка приехал в Лавру Преподобного Сергия и пошел к моему духовнику. Он пришел за советом. Духовник ему ответил: нельзя так загружать человека. Батюшка уверял, что у них в Таллине больше некого найти на церковную работу. Духовник удивился: «Неужели и уборщицу не найти?» «Да, не найти». «Ну, тогда я пошлю к вам девушку, которая раньше работала в деревне на торфе. Пусть будет уборщицей!»
Мне духовник велел ехать в Таллин. Сказал, что дня через два приедет Евдокия и будет работать уборщицей, чтоб я ей помогла и объяснила, что нужно делать.
Евдокия приехала. Девушка милая, тихая, из Дивеева. Стала работать. Ей очень хотелось во время службы попеть с моими певчими-любителями в церковном хоре, но староста не разрешал. Во время службы велел стоять у свечного ящика около себя.
Однажды нужно было Дуне мыть окна в храме. Они были в два этажа. Девушка сказала мне, что так высоко во второй ярус она лезть по приставленной лестнице боится, голова закружится. В храме никого не было. Она внизу все вымыла, а что вверху, я залезла и вымыла за нее. И вдруг явился староста и увидел меня наверху на лестнице. Опять пошли неприятности.
Евдокии не могли найти жилья. Решила девушку взять к себе медсестра, которая пела у меня в любительском хоре. В своей комнате медсестра поставила ширмочку и устроила Евдокию. Но жить без прописки нельзя. Пошли прописывать ее. Я не знаю точно, по какой причине, но ее не прописали в Таллине. Может быть, просто староста не хотел или не старался прописать. Евдокия, прожив один месяц, уехала. Снова я осталась одна, но было мне в это лето полегче, ремонта не было, и я успокоилась.
Наступала осень. 11 сентября — наш престольный праздник: Усекновение главы Святого Пророка Иоанна Предтечи. Готовились к празднику.
6 сентября в сторожку, где я жила, пришла телеграмма из Сергиева Посада от моего духовника: «Приезжай немедленно со всеми вещами». Когда принесли телеграмму, меня в сторожке не было. Телеграмма попала в руки батюшки, и он ее спрягал до времени. Показал ее мне только 10 сентября, в канун праздника. Для меня это была неожиданность. Собрала вещи. Нужно ехать. Как-то жалко стало уезжать. Я же все-таки привыкла.
Батюшка больше не сердился, только велел мне с прописки не сниматься, съездить и вернуться назад. Я же была прописана в церковной сторожке, только жить мне в ней не давали, жила, где придется. Разрешили спать в сторожке, когда батюшка окончательно получил от государства квартиру и Хию.
Самое трудное было — это расставание с моими девчонками. Они все явились в купе железнодорожного вагона провожать меня. Мирель-Мария объявила: «Наша молодая гвардия явилась!» Не было только Нины. Она тоже знала, ей сообщили, что я уезжаю. Когда поезд остановился в городе Тарту, Нина пришла к вагону. Мы попрощались.
Самой старшей из девочек была Надя. Она оставалась за главную среди них. Девочки после прислали мне фотографию. Стоят слева направо: Нина, Ира, Надя. Сидят: Мирель-Мария, Клава, Аня. Молодежь: Нина и Ира — что-то расшумелись. Властная Надя их отругала. Нина зажала губы, чтоб молчать, а Ира искусственно приняла серьезный вид.
Обратно из Сергиева Посада меня не отпустили. Теперь посылали в Белгородские степи, в приход, где очень трудно было с отчетностью. В Белгороде был жестокий уполномоченный по делам Церкви. Пришлось в Таллин высылать паспорт ценным письмом, чтобы сняли меня с прописки. Из Таллина паспорт мне не выслали, но дали телеграмму: «Возвращайтесь обратно, ждем». Но мне велели оставаться в Сергиевом Посаде и ждать, так как паспорт они задерживать не имеют права. Недели через две паспорт прислали обратно, выписали из Таллина.
Меня отправляли из Сергиева Посада в новый, неизвестный мне путь. Господи, благослови!
Комментировать