(73 голоса: 4.7 из 5)

Оглавление

Карпаты. Закарпатье

Кончилась учебная практика, кончились зачеты и экзамены. Предстояла летняя производственная практика. Можно было уехать в какой-нибудь лесхоз, чему-то учиться и составлять отчет по практике. Но мне это не подходило. Мы всегда в летнее время работали. И теперь нас отпускал деканат работать, но с условием, чтобы и в работе нашлось место отчету по практике, ибо этот отчет шел в оценку учебы.

Мне хотелось ехать на работу по моей специальности, но ничего из предлагаемого не подходило. А вот в экспедицию по изысканию чаепригодных земель в Закарпатье мне уже два раза предлагали, даже просили, нужен был человек. Когда третий раз позвонили, я решила, что на то Воля Божия, и согласилась ехать.

Это была экспедиция от Академии наук, комплексная — москвичей и ленинградцев. Меня брали в отряд геоботаников. Мы шли на местность первыми, первыми делали изыскания. За нами шли почвоведы, затем климатологи, а последними — экономисты.

Был 1952 год. В Закарпатье еще никого не пускали, кроме как по особому разрешению МВД. Мы ехали как работники экспедиции. В горах еще были бендеровцы, оставшиеся там с военного времени. На границе с Румынией местное население относилось к русским враждебно.

Духовная жизнь Закарпатья была еще не тронута советской властью. Там имелось несколько монастырей и много скитов в горах, всего девятнадцать. Все церкви были открыты, каждый день слышался колокольный звон.

На горных увалах, где жили русичи, с каждым встречным человеком здоровались так: «Слава Иисусу Христу!» А мы должны ответить: «Слава Ему вовеки».

У меня даже дух захватило от радости. К сожалению, начальница моя, — Капитолина Николаевна, была совершенная атеистка, очень строгая, подчас жестокая. Работали по местному времени с четырех часов утра (это по московскому времени — с шести часов утра) и пока не стемнеет. Ни в одном монастыре побывать не удалось, никуда не отпускали с работы. Работали и в воскресные дни. Ночевали в местных школах, так как летом здания их везде стояли пустыми. Когда мы поднимались на гору Говерлу (Говерла — 2061 метр над уровнем моря), самую высокую вершину Карпат, собирая гербарии напочвенного покрова, то спали в тургородке Ясине, в палатке.

Штаб наш был в пяти километрах от города Мукачево, в деревне Лавки, за горой Лавачкой, южный склон которой был покрыт виноградниками. Совсем недалеко был Мукачевский женский монастырь, куда ходила молиться хозяйка дома, у которой мы остановились. Но мне и туда вырваться не удалось. Нашей Капитолине Николаевне хотелось побольше местность обследовать. Когда она поняла, что я хорошо ориентируюсь на местности, то решила разделить отряд. Утром я делала выкопировку из топографического плана той местности, которую будем обследовать за данный день, и уходила в предгорья одна. Моя начальница брала с собой студента из университета (с биофака). Он рыл ей почвенные профили. В условном месте по плану все мы должны были к шести часам вечера встретиться. Туда и приходила наша экспедиционная машина.

Вот тут-то мне и наступило раздолье. Был август, шел Успенский пост, но я читала, как в Великом посту, молитву Святого Ефрема Сирина с поклонами. Обследовала местность, записывала, сама же часто говорила с местными жителями о вере, об их храмах. До чего же хорошо, когда поднимешься на гору, а деревня, где ты ночевал, не больше горошинки кажется! Поднимешься выше, пройдешь сквозь склизкий туман (облако), еще поднимешься, а выше — солнце, облако уже у тебя под ногами, белое, кудрявое.

И как хорошо молиться! Да и усилий нет, молитва как-то сама течет в душе, ибо не выдерживает естество человеческое такой красоты Божией и просто не может не молиться. Сам Господь Иисус Христос молиться ходил на гору, и скрижали Завета великому Моисею на горе даны были. Горы к небу ближе, уединенны, оторваны от суеты мира сего: «Возведох очи мои в горы, отнюдуже приидет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворшаго небо и землю». Пишет пророк Давид (Пс. 120).

Когда у нас кончилась работа на данной местности, нужен был новый топографический план, а достать его можно только в центре Закарпатья, в горсовете города Ужгорода. Назначили меня ехать туда. Это было под праздник иконы Казанской Божией Матери (21 июля). Я достала планы, узнала, что под городом в Радванке есть православный русский храм, и отправилась туда. Мне удалось постоять Литургию, исповедоваться и причаститься Святых Таин. На автобусе вернулась к деревне Лавки, где штаб, да по ошибке сошла на остановку раньше. На юге как зайдет солнце, если нет луны, становится очень темно. Если бы я сошла на остановку дальше, вышла бы прямо к деревне, а тут пришлось гору, у подножия ее, вокруг обходить. Шла-шла, ни души кругом и полная тьма, хоть бы огонек какой. Наконец вдали услышала лай собак — значит, деревня. Пошла на лай, а под ногами перепаханное поле, земля твердыми комками лежит. Лезла-лезла… Взошла луна, идти стало легче. Вышла к нашей деревне с другого ее конца. И то хорошо, все-таки дошла, зато причастилась в Ужгороде Святых Таин Христовых.

В тот год половину лета не было дождей в Закарпатье. Река Тиса — приток Дуная на границе с Румынией — обмелела. Сохла кукуруза, которая там являлась основным питанием, как у нас картошка, и росла у каждой хатки. Сливы осыпались и на окаменевшей почве на солнце как бы сварились. Я набирала их в полевую сумку. Сливы были такие сладкие, что зубы ломило от них.

Первое время я работала босиком. Начальница моя говорила, что это очень полезно для здоровья, и поощряла меня. А потом я доходила до того, что некоторые исколотые места на ногах загноились, пришлось надеть обувь. Там росло много колючего терновника. Много было и ежевики, тоже очень колючей. К ней в куст никак не подберешься без сапог и брезентового плаща.

Однажды я ворвалась в куст за ягодами. Кто-то выпрыгнул из-под моих ног. Гляжу, а кверху, на подъем горного увала вбежал зайчишка, сел на задние лапки и смотрит на меня вниз, такой хорошенький, глазки таращит.

С хлебом там было очень тяжело. Стояли огромные очереди, но для экспедиции начальница получала хлеб с другого хода.

В тот год Ильинская пятница была 1 августа, 2-го — праздник Святого Ильи пророка, 3 августа — воскресенье. Мы-то работали все дни, а местное население эти три дня не работало. Мы тогда находились недалеко от мужского монастыря «Угля». В монастырь на праздники шли закарпатские украинки в ярких нарядах: юбки из красного шелка — атласные, кофты белые, рукава расшиты чудесными узорами. Из-под юбок сантиметров на десять выглядывают белые кружева. На головах веночки, а по спине из-под веночков спускаются разноцветные ленты. Все идут босиком, сапожки высокие со шнуровкой в руках несут, а перед входом в монастырь обуваются.

В хатках оставались только немощные старики. И те хотели сделать доброе в Божии дни, ставили у дороги против хатки ведерко с водой и кружечку. Жарко, и, конечно, паломники пили с радостью воду. Я глядела с увалов — тянется и тянется длинная, пестрая от нарядов людей, дорога.

Время несытое было. В экспедицию были взяты с собой мясные консервы, а овощи покупали, чтобы варить суп. Тут с самого начала пришлось договориться, что я мяса не ем, вегетарианка. Суп готовила жена шофера нашей машины на керосинке, пока мы ходили по предгорьям. Она варила овощной суп, потом в одну мисочку отливала для меня, все остальное приправляла мясными консервами. К этому все привыкли и ничего не говорили. Только в конце моей работы, когда я уезжала к 1 сентября на занятия, Капитолина Николаевна сказала мне: «Спасибо вам, Еликонида, за хорошее отношение к работе. Я осталась вами очень довольна. Ну, а вот в отношении вашего питания советую вам полечиться у психиатра. Понять не могу, староверы вы, что ли?» Она, видимо, думала, что православные теперь постов не признают, кроме староверов.

Как мне нравилось, что в Закарпатье везде, даже на перекрестках полевых дорог, стояли Кресты. Бывало, едем на машине, а у дороги у Креста стоит на коленях девушка, припала ко Кресту и молится. Я застала еще хорошее послевоенное время. Потом, при Хрущеве, все монастыри и скиты закрыли. Осталось всего два — в Мукачеве и в Чумалеве. Кресты у дорог поснимали. Местное население протестовало, поэтому делали это по ночам.

Да, в Закарпатье я видела, как молятся люди, и сама училась молиться.

Очень милые были русины, отца они звали — няньку, такие кроткие люди. Женщины ходили в белых холщевых рубахах с вышитыми рукавами. Сверху надевали не юбку, а как бы два передничка полосатых, тканых из шерсти овец. Спереди и сзади передничек, а с боков до пояса видна рубаха. У них печи для выпечки хлебов делали прямо на горном увале на улице, а не в хатке. На хатках, на коньке крыши ставили не петушков, как у нас, а крестики, будто бы каждый дом — церковка.

Радванское лесничество

Моя работа в экспедиции подходила к концу. Нужно было подумать, как составить отчет о производственной практике, а он должен быть только лесного характера. Недалеко от Ужгорода было Радванское лесничество. Туда и послала меня начальница. Она велела вначале собрать материалы для экспедиции, а после два дня давала мне, чтобы в конторе поработать с планами лесничества и со всем прочим, что необходимо для моего учебного отчета. Попросилась я туда к 18 августа из расчета, чтобы на праздник Преображения Господня попасть в церковь на Радванке. Конечно, мои соработники ничего об этом не знали.

Приехала я в Ужгород. Иду по городу, слышу громкое пение где-то. Вдруг у поворота дороги из-под арки выходит девушка, несет Крест, украшенный цветами. За ней идут еще человек тридцать девушек с корзиночками, с фруктами, и все это общество громко поет псалмы. Напев не наш, какой-то особый, крикливый.

Меня все это так поразило, я же прожила жизнь в беспрестанных гонениях за веру, а тут вдруг идут по улице в церковь, поют псалмы. Они шли ко всенощной на Преображение Господне. Отправилась и я на Радванку.

За лето я так наскучалась по церковной молитве, что не помнила себя, когда молилась. Там еще хор пел такое красивое «Господи, помилуй», какого я никогда не слыхала.

Пока шла служба, пошел дождь (вероятно, первый за лето). Места тут глинистые, жидкая липкая глина не давала шагнуть, липла на туфли, а нужно было еще в темноте искать дом лесоинженера по адресу. Улицы в Ужгороде западноевропейские, вьются, как ужи, подходят под арки домов. Насилу нашла, даже устала.

Лесоинженер, молодая женщина из города Львова, напоила меня чаем и уложила спать на диванчик. Все время работы мы спали только на полу в пустых школах, в палатке или в машине. А тут — диванчик, показалось так хорошо!

Я собиралась наутро опять уйти в храм, причаститься, а потом в лесничество идти. Легла, свет погасили. Стала в душе читать правило Преподобного Серафима Саровского… и вот тут я описать не могу, что со мной было. Когда я читала Символ веры, в душе случилось некое озарение, было очень, не по-земному хорошо в молитве. Душу охватило умиление, я не чувствовала ни комнаты, ни дивана. Потом уснула.

Наутро простилась с приютившей меня соработницей, получила адрес лесничества и ушла в храм. Исповедовалась и причастилась Святых Христовых Таин. Когда освятили фрукты, женщины совали мне в руки кто яблочко, кто веточку винограда (у меня же с собой ничего не было). Какие были приветливые эти прихожане Ужгородского храма! Я стала подавать записочку на обедню. Спрашивала, сколько стоит? А за свечным ящиком говорят: «Сколько положите, у нас цен нет».

Когда днем работала в конторе лесничества, слышала опять в раскрытое окно пение. Это уходили в свои деревни группками богомольцы. Опять впереди несли Крест, а идущие за Крестом пели псалмы.

Ознакомилась с работой лесничества, вычертила план и поехала в лесной массив. Остановилась в доме объездчика.

Первый день объездчик провел меня по лесным кварталам, а дальше работала одна. Мне так морально было легче. Заблудиться я не заблужусь, а сочетать работу с молитвой в уединенном положении легче. Одной так хорошо! Когда шла в буковом подросте, что был мне по пояс, даже вслух пела «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». До чего же хорошо молиться среди природы, да еще в юности, когда ноги усталости не имеют, когда ничего не болит, сколько бы ни работал, когда Сам Господь влечет к Себе душу. Сам за тебя молится в твоей маленькой душе.

Теперь, в старости, нет уже этого. Недаром в юности нашей юродивая нам в Печорах в монастыре говорила: «Клади, деточка, поклончиков Господу побольше, сейчас они у тебя золотые. Будешь старая, будут поклончики гнилые».

Сам Господь Иисус Христос не в дому молился Отцу Своему, но уходил в Гефсиманский сад.

Приехал наш шофер на экспедиционной машине, привез мне гостинец — большой пучок чесноку от Капитолины Николаевны. Я в то лето ела много чесноку с хлебом; вот, видимо, моя начальница искренне хотела мне угодить и прислала чесноку. Через два дня шофер должен был за мной заехать, увезти к городу Мукачеву, в наш штаб, а там уж мне нужно было собираться домой. Билет на поезд в те времена доставать было очень трудно, даже с командировочным удостоверением.

Приехали в лесничество почвоведы. С ними съездила в город Солотвино, спускалась в соляные шахты на глубину в 100 метров. Спустились мы и не слышали друг друга. Давление увеличилось, и уши оглохли, потом все пришло в норму. Впечатление огромное. Сине-зеленоватые залы кристаллической поваренной соли. Светят сильные электрические лампочки, стоят вагонетки, нагруженные солью. Это древнее подземное озеро. Шли геологические процессы горообразования, соленое озеро осталось под землей, соль кристаллизовалась. Такая древность, даже дрожь пробирает!

Ну, вот и все, мое путешествие заканчивается. В Мукачеве покупаю очень дешевые фрукты — гостинец для папы, мамы и сестры, достаю билет и уезжаю.

Пересадка во Львове, ждать поезд на Ленинград нужно несколько часов. Сидя в зале ожидания, начинаю осознавать, какое благо послал мне Господь. Пока работала, чувствовала, что надоела мне бродячая жизнь, беспрерывная смена ночлегов и мест. А вот тут в зале ожидания пришло само собой чувство благодарения Богу, тут поняла, что имела и что увожу в душе с собой и в памяти на всю жизнь. Поняла, почему, хотя я и уворачивалась весной, не хотела ехать в Закарпатье, мне три раза предлагали эту работу и просили согласиться. Я-то все хотела работать в лесах Карелии или Сибири.

Милое Закарпатье! Через 20 лет пришлось мне его снова посетить — ездила в Мукачевский монастырь, где временно находился мой духовный отец. Как за эти годы все изменилось! Закрыты скиты и монастыри, нет национальной одежды, вкоренилось пьянство, которого раньше не было.

1990-е годы. Бушует Уния, гонят Православие, которое держалось там, выстраданное, особенно матушкой Никой, первой игуменией Мукачевского монастыря. Слава Богу, что я попала в Закарпатье в дни его духовного расцвета и увезла самые светлые воспоминания о нем.

«Биологи во Христе»

(фельетон в газете «Смена», март 1953 года)

Господеви поем, славно бо прославися

Песнь Моисея 1-я

Как дивно устраивает все Господь в жизни каждого человека! Вначале Он нежно подходит к душе человека совсем неопытного и дает ясно, всей душой почувствовать слова Пророка Давида: «Вкусите и видите, яко благ Господь; блажен муж, иже уповает нань» (Пс. 33:8).

Потом приходят и искушения. Без перенесения искушений не может быть и истинной радости в Боге. Карелия и Закарпатье были так мне нужны перед большим испытанием, о котором теперь вспоминаю с радостью, ибо Христос непобедим! Он всегда устраивает стечение всех событий и обстоятельств так, что они бывают только нам во благо, «яко с нами Бог». И Сам за нас во всем побеждает.

Четвертый курс моей учебы был особенным. Вот тут-то и вспомнила, как отец Борис не велел просить у Господа испытаний и написал мне на листочке молитву Святителя Филарета Московского. Я и не просила испытаний, но, видимо, пришло на то время.

Прошел первый семестр четвертого курса. Были закончены экзамены по всем политическим предметам. В этом семестре мы в последний раз сдавали политэкономию. Во втором семестре изучались предметы только по нашей специальности, а на пятом курсе — некоторые специальные предметы и работа над дипломом.

После зимних каникул я подготовила доклад о растительности Закарпатья для студенческого научного общества. Было у меня много фотографий, которые пожертвовала мне бывшая в экспедиции моей начальницей Капитолина Николаевна. И вдруг… вдруг все изменилось.

Три с половиной года мы учились, получая постоянную повышенную стипендию за отличную учебу, также три с половиной года видели у сестры моей в группе цепочку на шее, знали, что она носит крестик. Ей, как и мне, предлагали вступить в комсомол, но не настаивали.

И вот во втором семестре происходит какое-то большое комсомольское собрание, обще академическое, на которое приехал секретарь обкома партии. И одна девушка из группы, где училась сестра, выступила и сказала: «Что нам делать? В нашей группе учится девушка, отличница учебы. Она в комсомол не хочет вступать, так как верит в Бога и носит Крест».

Тут и зацепились за сестру. Особенно цинично говорил декан их факультета Акимов. Когда раньше собиралось их студенческое научное общество, то в президиуме сидела моя сестра. Декан теперь сказал: «Вы бы еще туда попа посадили» и т.д.

Вспомнили, что на другом факультете учится ее сестра (это я), решили узнать о ней, чем она дышит. У нас в группе положение было совсем иное. Наши девочки все были в дружбе со мной, никто никогда на меня никуда не доносил о моей вере, даже некоторые со мной иногда в храм ходили. Ребята меня тоже уважали, вроде как считали «необыкновенной».

Вызвали меня, даже не знаю, куда, вероятно, в партком академии. Допрашивала какая-то женщина. Спросила о вере в Бога. И вдруг мне как-то светло стало на душе, какой-то духовный подъем Бог послал. Твердо сказала, что верю. Она удивилась и стала спрашивать, что неужели я верю, что Бог сотворил все в течение шести дней? Я ответила, что это шесть периодов, а не наших обычных земных дней, что полностью всему верю. Не помню, что еще она спрашивала, но радость мою, видимо, заметила. Я ушла, а потом от благожелателей узнала, что в парткоме сказали: «Старшая сестра — это контрреволюция». До сих пор смешно мне эти слова вспоминать. Как взрослые люди до такой глупости додумались! Какое отношение вера в Бога имеет к контрреволюции?

Далее заседали на кафедре основ марксизма- ленинизма. Вопрос встал: что делать с этими двумя сестрами? Пятерки в зачетке у обеих по политическим предметам. Изменить в зачетке ничего нельзя. Стали ругать преподавателей, зачем они нам пятерки ставили. Преподаватели отвечали: «Да у них же прекрасное знание предмета!». Все эти сведения передавали люди, симпатизирующие нам и находившиеся тогда также на этом заседании.

Далее собралась «восьмерка» — восемь человек во главе с директором академии, деканом Тальманом с факультета, где училась я, и деканом Акимовым с факультета, где училась сестра. Решили нас «завалить», то есть поставить двойки по двум предметам во время весенней сессии, а далее исключить из академии как двоечников, за неуспеваемость.

Три с половиной года платили повышенную стипендию обеим сестрам за отличную учебу, а тут — исключить за неуспеваемость! О чем только думали? (Мы все узнавали от доброжелателей, они нас предупреждали.)

Мне было гораздо легче, чем моей сестре. Я просто должна была с Божией помощью крепко держаться, даже в душе какой-то особый подъем был. Но как тяжело было бедной моей сестре! Она же уже три года дружила с сыном профессора Богданова с кафедры систематики и морфологии растений. Ее друга Бориса вызвали в райком комсомола к Мурахтанову (Борис был комсомольцем), дали ему задание — сделать вид перед девушкой, что отказывается от своей любви. Они думали: сестра не выдержит удара и откажется от Бога. Борис убеждал ее: «Ты верь в душе, но Крест сними, чтоб больше твоей цепочки не видели люди, они и успокоятся». Особенно испугались родители Бориса — профессор и его жена. Они жили в доме на территории академии. Сестра часто забегала к ним. Вместе с Борисом занималась немецким языком, помогала ему в учебе. Теперь вход в их дом был закрыт для нее. Когда-то на день рождения сестра подарила Борису картину собственного письма. Теперь даже ее картину со стены сняли. Я после узнала, что сестра шла домой, дошла до Богословского кладбища (это уже недалеко от нашего дома) и, ничего не соображая, села в снежный сугроб. Ей казалось, что дальше и жить не для чего, жизнь кончается. Так просидела она в сугробе около часа (как только не простудилась и не заболела?). Потом опомнилась и пошла домой.

Она страшно похудела от переживаний, побледнела. Это заметили ребята с нашего факультета, стали стыдить Бориса. Они думали, что он был близок к девушке, а потом по трусости ее бросил. Борис клялся нашим ребятам, что просто дружил с ней и больше между ними ничего не было.

Надо сказать, что факультет озеленения городов, где училась сестра, и наш «лесохозяйственный» факультет сильно отличались друг от друга. На факультете ГЗС учились в основном жители нашего города, девчонки, а на нашем таежном факультете в нашем потоке в 150 человек было всего 25 девочек. Все студенты наши были из провинции, городских всего человек десять. На все происходившее с нами эти провинциальные парни и девчонки глядели иначе, чем на ГЗС.

Шел Великий Пост 1953 года. Я пришла к батюшке Борису и все ему рассказала о сестре, она к нему никогда не подходила. Я батюшке издали в храме показала сестру, и отец Борис сам подошел к ней, когда после литургии она стояла на панихиде. Был этот седой старичок таким добрым, что сразу покорил своей любовью душу моей сестры, и ей стало легче.

В начале 5-й недели Великого Поста во время общей лекции всего потока нашего факультета открылась дверь нашей аудитории и меня попросили зайти в деканат. Я удивилась: зачем? Пришла. Молча, за своими столами сидели декан факультета Тальман и его заместитель Преображенский. У окна стоял молодой человек, совсем мне незнакомый, с какими-то неприятными глазами. «Мне нужно с вами поговорить», — обратился он ко мне. Начал спрашивать об учебе, о любви к моей будущей специальности. «Я посмотрел на доску студенческого научного общества. Это ваш доклад готовится к следующей неделе «О растительности Карпат и Закарпатья»?» Я ответила утвердительно и успокоилась. Далее отвечала на все его вопросы об учебе и работе в студенческом научном обществе. И тут вдруг неожиданно, напрямик: «И это вы верите в Бога?!» Я, также напрямик: «Да, верю всей душой». Что дальше он говорил и что я отвечала, не помню точно. Только хорошо помню уставившиеся на меня глаза декана и его заместителя, как после узнала, людей диаметрально противоположных.

В аудиторию вернулась после перерыва вся красная, лицо горело. Никто из наших ребят меня ни о чем не спросил. Какие они все были хорошие! Сделаю оговорку. Прошло много-много лет. Не знаю о всех ребятах. Знаю только, что наш белобрысый Сашка Исаев стал академиком на кафедре биологии лесных зверей и птиц. И когда хлопотала наша Церковь за Валаамский монастырь, он один из первых подписался, чтоб Валаам был отдан Православной Церкви. Председатель нашего студенческого научного общества Флор стал иеромонахом Филиппом в Жировицком монастыре.

Меня допрашивал корреспондент из молодежной газеты «Смена». И вот в начале шестой недели Поста в газете «Смена» появился фельетон под названием «Биологи во Христе». В этом фельетоне прокатили не только нас, но задели нашего папу, что инженер проектного института не следил за воспитанием детей, задели декана Акимова с факультета сестры. Нашего Тальмана не тронули. К удивлению, корреспондент «Смены» указал в газете наш домашний адрес. И вот посыпались нам письма от сочувствующих верующих ребят того послевоенного времени. Писал моряк из Прибалтики, какой-то военный из Польши. Я всех этих писем не помню.

А тут в городе пришли к нам по указанному в газете адресу студент из Политехнического института Женя Кобанов со своей подругой Ириной, другой студент — Ваня, тоже нам сочувствовавший, в то время баптист, но Святую Пасху он встречал со всеми нами, православными, вместе.

У нас очень болела наша крестная мать, мамина сестра. Она ослепла, и еще у нее был рак пищевода. Крестная уже несколько дней и воды пить не могла. И тут сообщили, что очень болен Сталин. Я пришла к крестной, все рассказала о нашем положении в академии и о Сталине. Крестная была уже пособорована. Говорит мне: «Ну, кто же из нас умрет раньше, Сталин или я?»

Умер Сталин в четверг на шестой неделе Поста, а в Лазареву субботу утром умерла наша крестная мать.

В четверг мы шли на занятия, и нас всех завернули в актовый зал академии. Потом была пятиминутка молчания. И далее духовой оркестр академии исполнил реквием. Какая-то душераздирающая обстановка!.. Все собралось на шестую неделю Великого поста. Многие плакали. А у нас еще и свое трудное положение.

Крестную хоронили в Великий понедельник на Страстной неделе. Отпевали в маленькой церкви, где служил наш дорогой батюшка Борис. Отец Борис и соборовал нашу крестную дома, и отпевал в церкви.

Была длинная-длинная Литургия Преждеосвященных Даров, так как на каждом часе читали Святое Евангелие. У меня появилась радость: крестной девять дней выпадало на самую Святую Пасху, а сорок дней — в день ее Ангела, 6 мая (ее звали Александрой).

Похоронили. Вечером пришла в храм. И вдруг — опять слышу это дивное «Аллилуиа», и дальше: «Се Жених грядет в полунощи…» Я от радости так обняла мою подругу по церкви, что она даже охнула. Начиналась утреня на Великий вторник. «Се Жених грядет в полунощи…», «Чертог Твой вижду, Спасе мой…» А утром за литургией — чтение Евангелий «О десяти девах».

Все события бегут, переживаются душой, исчезают… Но впереди-то какая дивная красота: «Се Жених грядет в полунощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща».

После статейки в «Смене» добрались и до нашей группы, в которой я училась почти четыре года. Пришел какой-то комсомольский вожак, взял к себе за стол нашу девчонку — комсомольского вожака нашей группы, и начал разбирать «мою личность». Все сидели, мне пришлось встать. Год учебы в Университете, когда много бегала в Эрмитаж, в Публичную библиотеку, изучала Древний Восток и много читала, не пропал даром. Парень и наша девушка задавали мне вопросы, и я легко отвечала на них. Вдруг неожиданно встала наша соученица Варя Нестерчук и сказала возмущенно: «Что это за вечер вопросов и ответов? Что вы мучаете человека?» — и демонстративно вышла из аудитории, хлопнув дверью. Она тоже тайно ходила в храм. Другие наши студенты молчали, но против меня никто не сказал ни слова.

Проводивший собрание задал мне вопрос: «Через год вы будете работать инженером. Вопрос о том, есть ли Бог, мучает людей часто. Возможно, об этом спросят вас рабочие. Что же вы им ответите?» Я отвечаю: «Скажу рабочим, что Бог есть». Он возмутился: «Ну, подумайте сами, нельзя же выпускать такого инженера из академии!»

Потом сказал: «Закончим на этом! Все атеистические формулировки, все то, что мы знаем, знает и она. А то, что она нам говорит, мы совсем не знаем. Закончим на этом собрание».

Я осталась нисколько не обижена ни на проводившего собрание, ни на нашу группу. Студенты наши были гораздо лучше, чем в группе моей сестры. Устроить групповое собрание им приказали сверху. Все годы учебы мы жили дружно. Некоторые девочки иногда ходили со мной в церковь. На них эти события тоже произвели большое впечатление. Никто в нашей группе не изменил ко мне отношения. Когда весной начались практические занятия, они, как и во все предыдущие годы, выбрали меня бригадиром по практике в нашей группе, хотя некоторые из них смутились: вдруг им за это попадет? В стенах академии все знали о «биологах во Христе». Бывало, идешь по коридору мимо экономического факультета, открывается дверь аудитории и одна студентка другую зовет: «Посмотри, это “она” пошла», — потихоньку указывая на меня.

Началась весенняя сессия. Жили мы на нервах, напряженно. Знали, что нас хотят «завалить», наставить «двоек» и исключить из академии за неуспеваемость.

Каждого преподавателя мы примерно знали. Помню, как очень боялась преподавателя по полезащитному лесоразведению. Что толку, что знаешь предмет? Преподаватель был партийный, средних лет. Думала: поставит двойку — куда денешься?

Начала отвечать, а голос дрожит. И вдруг он протягивает через стол ко мне руку и мирно говорит: «Успокойтесь, не нужно нервничать».

Я сразу успокоилась, ответила по билету. И так же спокойно он поставил мне в зачетку «пять», как и раньше. И на всю группу были только две «пятерки» — у меня и еще у одной девушки.

Доконали все-таки на экзамене по статистике. Вся группа пострадала. Восемь двоек партиец наставил, конечно, в первую очередь мне, впервые за всю мою учебу. Пошла пересдавать тут же во время сессии, а не за сессией. Поставили тройку. Из отличников выбыла, но стипендию получила и из академии исключить меня не удалось.

Долгие годы у нас заведующим кафедрой энтомологии был сын композитора Римского-Корсакова, добрый и глубоко верующий профессор. Такие же были и преподаватели с ним, ведущие практические занятия. Но Римский-Корсаков умер, когда мы учились еще на втором курсе. После него зав. кафедрой был назначен декан нашего факультета Тальман, еврей-карьерист, в созданной им теории подражавший агроному Лысенко, вознесенному на «пьедестал славы» правителем Никитой Хрущевым.

И вот у сестры экзамен по энтомологии. Экзаменует сам зав. кафедрой Тальман, а декан их факультета Акимов (которого тоже задели в газете «Смена») пришел поприсутствовать. Сестра вышла отвечать, стояла, как жертва двух деканов. Ответила все, но Тальман задал ей из своей созданной «политической» теории какой-то идеологически запуганный вопрос и торжественно поставил двойку. Декан Акимов сидел за партой и весело улыбался: «Доконали!»

Сестра вышла с экзамена вся красная. Преподаватель, которая вела в их группе практические занятия, ушла из аудитории и плакала.

Через два дня сестра сдавала другой предмет, сидела и ждала своей очереди. Вдруг в двери аудитории показалась лаборантка с кафедры энтомологии: «Ника, Тальман заболел, его заменяет сейчас аспирант Олег Николаевич. Пойди к нему скорее, пересдай экзамен, ты и без подготовки все знаешь». Сестра пошла. Сдавали ребята с другого факультета. Олег Николаевич очень долго спрашивал сестру. Много названий насекомых пришлось ответить по-латыни. Они были в музее в коробочках- витринах. Удостоверившись, что девушка знает предмет, похвалил ее при ребятах: «Вот как нужно знать предмет» — и с чистой совестью поставил в зaчетку пятерку.

В академии шел «невидимый бой». Мать Олега Николаевича ходила в нашу церковь, где служил отец Борис. И в академии, и в храме все знали, что творится с нами в дни сессии. Мать пришла домой (как мы после узнали) и просила сына защитить девушку, так как она страдает за веру в Бога. Он так и поступил.

Мы через год узнали, что Тальман, когда вернулся после болезни, отомстил аспиранту за ту «пятерку», занес ему выговор в личное дело. Олег Николаевич был так благороден. Он и словом не обмолвился, что за сестру пострадал.

Следующую двойку сестре поставил декан их факультета Акимов, по дендрологии. Он опрашивал ее полтора часа, и она все ему отвечала. Потом вдруг задал какой-то путанный, непонятный вопрос. Она сказала: «Я не поняла, повторите, пожалуйста, вопрос». Он ответил: «Ваши знания неудовлетворительны» — и поставил двойку. Сестра сказал: «Если вам нужно было поставить двойку, ставили бы сразу, зачем было полтора часа меня опрашивать?» — и ушла. Пересдавать к нему не пошла. Двойка осталась на осень. Но из вуза в те времена исключали за неуспеваемость, если две двойки вышли за сессию, с одной двойкой на осень не исключат, а только лишат стипендии.

Обычно в начале следующего учебного года сразу брали в бухгалтерии академии оплату за учебу. Мы обычно отдавали сентябрьскую стипендию. Сестре пришлось просить денег у мамы. Пришла в бухгалтерию платить, а там говорят: «Что вы пришли? Ведь у вас все за полугодие заплачено». Так мы и не знаем, кто за сестру заплатил, человек ли какой, или еще кто. Но выгнать нас из академии за неуспеваемость не удалось, а выгнать за веру в Бога не разрешала статься «о свободе совести» Конституции СССР.

Впереди был последний, пятый курс. Летом нужно было ехать на преддипломную практику, собирать материал для диплома.

Сестру посылали в Новосибирск, я ехала в городок Лодейное Поле, находящийся в Ленинградской области.

Произошло то, чего и сама не ожидала. Всю весеннюю сессию совсем не беспокоилась за оценки, но мне хотелось закончить учебу, получить диплом хотя бы с тройкой, лишь бы уехать работать в лес и начать самостоятельную жизнь. Дома были всякие неприятности, если лишний раз в церковь сходишь, а меня так тянуло в церковь хотя бы на пятнадцать минут забежать. Я и у Бога просила, лишь бы мне кончить учебу и начать самостоятельную жизнь; просила, чтобы Господь послал мне место работы, где не очень далеко была бы церковь.

Приехала в Лодейное Поле. Первую неделю оставили меня работать в лесхозе, а затем обещали послать в лесничество далеко от Лодейного Поля.

Я работала, но душу мою независимо от меня полностью захватила молитва. В здании лесхозa шел ремонт жилых помещений, поэтому ночевать после работы нужно было вместе с девушкой-бухгалтером на чердаке на одной койке. Очень милая девушка была. Я ей говорила, что пока до ночи останусь внизу, в нашем служебном помещении. Пустъ она идет спать, а я попозже приду. Оставалась, читала Псалтырь. Никто меня не спрашивал, чем занимаюсь, как живу. Хорошо мне было. Думала, что в лесничестве еще лучше будет. Там и комнатку отдельную дадут.

Однажды, когда я работала с документами, в окно лесхоза донеслась музыка похоронного реквиема, кого-то хоронили с музыкой (так было принято в советское время). Что-то стало мне не по себе. И вдруг навязчивая мысль: «Перейди на заочное отделение, уйди из академии в Заочный институт. и получишь возможность по защите диплома, самой найти себе место работы». Эта мысль, неожиданно для меня явившаяся, никак не оставляла меня.

Отработала субботу, говорю: «Я на воскресенье съезжу домой, не так уж далеко». «Поезжай», — говорят. Захватила свой чемодан и уехала в Ленинград.

В понедельник пошла в академию в деканат. Декан Тальман был в отпуске. Сидел его заместитель — Преображенский. Тут-то я узнала, какие они разные. Подала заявление. Он сочувственно посмотрел на меня: «Вы так хотите? Да, так, наверное, вам будет лучше. Хорошо, я подпишу. Сразу возьмите все документы и передайте в Заочный институт». Через много лет узнала, что наш зам. декана Преображенский был родственником отца Иоанна Преображенского, служившего в Троицком соборе Александро-Невской Лавры. Вспоминаю, как шла я в 1954 году на защиту диплома, встретила Преображенского в парке. Он остановился, взял меня за руку и пожелал отличной защиты. И опять вспомнила, как стояла в деканате и меня допрашивал корреспондент газеты «Смена», а два человека: декан и его заместитель — сидели за своими столами, молча глядели на меня и совсем по-разному переживали все происходящее.

Передала все документы в Заочный институт. Никто ни о чем меня не спросил.

В Заочном секторе учеба продолжается не пять лет, как в академии, а шесть. Мама мне сразу сказала: «Ты должна закончить учебу за пять лет, лишний год учиться не следует». В академии-то нам лекции читали, объясняли все. А тут возьми учебник и учи, как можешь, иди и сдавай. Набрала в библиотеке на все оставшиеся предметы учебников. Учила, сдавала, брала учебники даже в далекий лес, где дипломный материал собирала. Готовилась по ним к экзаменам, когда шли сильные дожди и в лес не было возможности идти.

В институте назначили мне оппонентом диплома пожилого преподавателя Солнцева. Говорили, что будто бы он — еврей.

Тема у меня была: «Естественное возобновление леса на лесосеках разного возраста». Пришла к своему оппоненту, а он мне говорит: «Завтра в три часа дня придете ко мне на квартиру. Я живу в доме ЦНИЛХа, там и поговорим».

Меня это насторожило. Думаю: узнал мою «историю», начнет меня перевоспитывать. Иду назавтра, а сама вся насторожилась.

Жена его доброжелательно встретила меня в прихожей, провела в его кабинет. Не помню подробностей всего разговора, вначале говорили о защите диплома, о сборе материала. Но главное, он спросил меня: «Сколько вам лет?» Отвечаю: «Двадцать шесть». «А вот я уже 32 года как коммунист, но запомните, что грязными руками в вашу душу не полезу. Я все о вас знаю и очень хочу, чтобы вы получили диплом с отличием. Не хотел об этом говорить в стенах института, потому и пригласил вас домой. Я буду во всем вам помогать». И он наметил мне план сбора материала. Так удивительно Господь все устроил. В Лодейном Поле неожиданно пришла мысль — уйти на заочное отделение. Неожиданно наш декан Тальман ушел в отпуск, его заместитель отпустил меня в Заочный институт с миром. Неожиданно оппонентом диплома был назначен совсем неизвестный мне Солнцев, так по-отцовски, по-доброму пожелавший мне помочь. Неиссякаема любовь Божия, везде и всюду нас окружающая!

В конце августа проводили сестру в Новосибирск, а 21 сентября, в Рождество Пресвятой Богородицы, я уехала в Тосненский лесхоз, под Ленинградом, совсем недалеко от Лисино-Корпус, где когда-то мы с Надей, покойной школьной подругой, на Святках были у ее родителей.

Тогда в Тосно только что открыли храм. Мне же нужно было жить на далеком кордоне, 10 километров от Тосно, а работать на дальних лесосеках в четырех километрах от домика лесника. Милые наши северные леса! Осень… Такая разноцветная красота готовящейся к зиме природы. И такая тишина! Листик упадет с дерева — и то слышно. Бесконечно моросит дождь, но мне он работать не мешает. Работаю, пока не начнет смеркаться, что уже и сеянцев в траве не видно. И тут вдруг выходит на небе луна. До кордона четыре километра идти. Слышу, далеко-далеко кто-то кричит. Это жена лесника в первый день испугалась, что дотемна не вернулась на кордон, думала, что я заблудилась, стала кричать. Но когда я с веселым видом благополучно явилась в избушку, она больше беспокоиться не стала.

В воскресенье решила идти в церковь в Тосно. К вечеру вернулась обратно. Километры не мешают, когда в душе тихо-мирно, а кругом Бога славит созданная Им природа, когда ни на секунду не чувствуешь одиночества и в душе растет радость.

Как-то раз заметила на лесосеке сильно измятую траву — будто бы медведь спал. Заметила в другом месте его помет. Сказала леснику. Он ответил, что им известно, что в той части леса живет медведь.

В погожий день, когда солнце уже садилось, считала на пробной площади сеянцы, потом поднялась с земли и гляжу: метрах в пятидесяти от меня стоит медведь прямо на той просеке, по которой мне на кордон идти нужно. Дрожь побежала по спине. Что делать? Крикнуть сильно (медведи боятся неожиданных звуков)? А вдруг не испугается? Я гляжу на него, и он глядит на меня. Молюсь: «Господи, помоги! Что делать?» Слева у меня старая лесосека лет десяти, уже покрытая густым подростком березняка. Можно бы по ней медведя обойти, да солнце село; еще в лесу заблудишься. Но все-таки тихонько ступила влево за куст, за другой. Тихо. Дошла до соснового леса, шла без троп; просто по интуиции. Вышла на просеку, по которой ходила на кордон, и, наконец, легко вздохнула. Все-таки страшно мне было. Хоть и тихо-тихо уходила от медведя за кусты, но долго ли ему меня догнать было? А может быть, и он меня боялся?

Вернулась домой. Пошла с собранными материалами к своему оппоненту. Он проверил все и снова отослал меня в лес, теперь не на лесосеки, а в древостой низкой полноты, то есть «редкие», редколесье.

Уехала в Покров Пресвятой Богородицы. Уже временами выпадал снег, но работать можно было только в резиновых сапогах — в низинах сыро. Мерзли ноги, но на душе было так легко, особенно когда выходило солнышко и освещало лес, засыпанный первым снегом. И все та же абсолютная тишина! Тишина лучше самой хорошей музыки. Кто это пережил, тот поймет меня. Тишина имеет «свою» музыку.

Ну, вот и собрано все в природе для работы над дипломом. Поступаю в Центральный научно- исследовательский институт лесного хозяйства на работу лаборантом на кафедру почвоведения. Днем работаю, а вечером и почти ночью работаю над дипломом. Мама обижается: шелещу бумагами, мешаю ей спать. Договорились. Ухожу к приемной дочери моей покойной крестной. Она живет в конце нашей улицы, недалеко. Ей 16 лет, ей ничего не мешает, сон хороший, она радуется, что будет жить не одна, а со мной в доме.

Теперь я спокойно работаю до часа ночи. В пять утра встаю и уезжаю к ранней обедне в Преображенский собор. В послевоенное время в Ленинграде во всех соборах ежедневно служили две обедни: раннюю и позднюю. К ранней ходили все занятые работой, а к поздней — бабушки. Этот порядок был отменен при митрополите Никодиме. Дома о моих поездках в храм никто не знает, девочка меня не выдает. А у меня такой духовный подъем от того, что теперь мне можно каждый день ездить к ранней обедне, что все дела как-то спорятся: и у мамы весной огород вскопала, и дела мои с дипломом подвигаются. С работы весной ушла. Два месяца оплачивает Заочный институт. И самое главное — молится за меня отец Владимир, будущий митрополит Серафим. Отец Борис всю зиму болел, и меня к нему не допускали.

Наконец, диплом написан. Мой оппонент Солнцев категорически приказывает пересдать экзамен по статистике, потому что знает историю моей «тройки» в академии. Прошел уже год с тех пор. Мне так не хочется снова повторять этот неинтересный предмет, снова сдавать. Я не хочу, но он приказывает. Пришлось послушаться. Учу, иду, сдаю, ставят «четыре». Эта «четверка», как считает мой оппонент, не помешает диплому.

Теперь он велит составить лаконичный ответ по всему диплому на 17 минут и выучить его наизусть, как он выразился: «Чтоб комарик на нос не сел». Слушаюсь, выполняю, но в душе молю Бога: хотя бы не завалили мой диплом, пусть хоть «тройку» ставят, лишь бы сдать, уехать работать в лес и начать самостоятельную жизнь. В лесу так хорошо молиться…

И вот настал трудный день — день защиты диплома, 16 июня 1954 года. Когда шла по парку, встретила девушку из нашей академической группы Женю Житяеву. С ней я раньше готовилась к экзаменам. Вместе мы делали лабораторные работы по физике и химии. Она радостно пожала мне руку: «Еля, не бойся, тебе же Бог поможет защитить диплом на отлично».

Прихожу в канцелярию Заочного сектора и вдруг вижу там моего бывшего декана Тальмана. Делопроизводитель увидела его и все мои документы закрыла посторонними бумагами и тихонько сказала: «Отойди от зла и сотвори благо». Он то там за другими столами поговорил, потолкался и ушел.

Тогда она мне сказала: «Сегодня три защиты дипломов: двое мужчин-заочников и ты. Я тебя поставлю в середину, не первой и не последней». Я поблагодарила, взяла выписку и ушла.

Когда еще диплом писала, из ЦНИЛХа, где работала зиму, с кафедры лесоводства пригласили меня в исследовательскую экспедицию, в леса Новгородской области. Я согласилась. Они уже уехали. После защиты диплома мне нужно было их догонять.

Еще хочу сказать всем, кто будет читать мои записки: не думайте, что 70 лет лихолетья русский народ жил без Бога, не думайте, что эти 70 лет были темными, страшными! Бог жил постоянно в сердцах русских людей, и всякая вспышка гонений за веру в Бога вызывала духовный подъем у всех тайных христиан. Так было в этот раз, когда безбожники напали на двух девчонок. Надо помнить всегда, что Бог все видит и слышит каждый тайный вздох душ наших.

Вхожу в аудиторию. Сидят наши академические преподаватели, сидит профессор Огиевский с кафедры лесных культур, с широким русским лицом, с большой окладистой бородой, как у священника. Сидит профессор Жемчужников с кафедры анатомии и физиологии растений, тоже с бородой, сидит мой оппонент Солнцев, сидит зам. директора Заочного института, нет директора. Где же он?

Я больше всего боюсь директора и зам. директора. Им все обо мне сообщили, они оба — коммунисты и могут просто выполнять свое коммунистическое задание. Узнаю: директора срочно вызвали по какому-то делу в Гипролестранс. Сидит его заместитель.

Началась защита диплома. Вышел молодой мужчина-заочник, говорит, а я даже слов его не слышу. Что-то меня всю колотит. Молюсь: «Господи, дай хоть на троечку защитить!» Дома маме сказала, что, если сорвут мою защиту, уеду в Петрозаводск. Там есть Лесной институт. Попрошу, чтоб дали мне возможность как заочнику защитить диплом.

Защита первая кончилась. Молодому человеку задают профессора вопросы, он отвечает. Сейчас он кончит, и нужно будет мне выходить. Мне могут задать прямой вопрос: «Бог ли Творец жизни и Вселенной, или вы, биолог, не признаете учение Дарвина, несмотря на то, что изучали специальный предмет — «основы дарвинизма»?» Я же отвечу: «Бог — единый Творец. Слава Тебе, сотворившему вся».

И вдруг открывается дверь, в аудиторию заглядывает машинистка из директорской, просят там зам. директора к телефону, он выходит. Первая защита окончена. Моя очередь, выхожу.

Все мои чертежи лесосек уже прикреплены кнопками к доске. С защитой диплома укладывалась, как велено, в 17 минут. Отвечаю на вопросы. Вопросы профессора задают чисто лесоводственного характера. Все! Кончила! А зам. директора так и не успел вернуться. Его кто-то продержал у телефона. Кому он так срочно понадобился, и не раньше, и не позже, как во время моих ответов?

Мне в шесть часов вечера уже уезжать нужно, догонять сотрудников экспедиции. Велели захватить две двухручковые пилы в ЦНИЛХе, поэтому не остаюсь на третью защиту, бегом бегу за пилами, чтобы скорее вернуться обратно. После трех защит будут обсуждать, какие оценки нам поставить.

Бегу обратно, подмышкой две длинные пилы. Меня встречают ребята-заочники, жмут руку: «Консилиум закончен, у вас диплом с отличием!».

Домой не бегу, а лечу: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение: Сей мой Бог, и прославлю Его, Бог отца моего, и вознесу Его: славно бо прославися» (1 -я песнь Моисея, Канон Святого Андрея Критского). Дома больше всех ждет меня папа. Сестра защищала диплом 14 июня, но ей не дали диплома с отличием. Папа приготовил нам обеим подарки. А времени-то остается так мало! Едва успеваю покушать. Время бежит. Могу опоздать на поезд. Папа берет такси и втроем: папа, сестра и я — мчимся на Витебский вокзал. Мама наскоро мне засунула бутерброды с рыбой в сумку.

На поезд успели. Я уезжаю, папа с сестрой машут мне руками. Все! Вся земная учеба окончена. Впереди учеба духовная…

16 июня 1954 года были такие же белые ночи, как теперь. Около 11 часов вечера прибыла в Новгород, пришла на автостанцию, а автобус в сторону Валдая будет только в 6 часов утра. Молодость полна сил. После такой встряски, такого морального напряжения не пришлось спать ночью единого часа — деться-то некуда: автостанция — просто будка, где выдают билеты. Посидела на скамеечке и пошла ходить по этому древнему, безлюдному ночью городу.

Храмы были все закрытые, но такие красивые, древние, с узкими окошечками. Мне казалось, что все эти закрытые беленькие приземистые храмы дышат молитвой к Богу, и около них даже просто постоять хорошо.

На другую сторону Новгорода не попала. В войну был взорван мост через реку Волхов, и теперь строили новую переправу. Вернулась к автостанции, подремала, сидя на скамеечке. Пришел автобус, и я поехала в указанное мне село.

В селе мы только ночевали. На весь рабочий день на экспедиционной грузовой машине уезжали в лес на пробные площади. В лесу была тьма-тьмущая слепней и оводов. Когда мы на всей скорости мчались из леса в поселок на нашей открытой грузовой машине, они тучей летели за нами. Отстанут немного, а как машина пойдет помедленнее, сбавит скорость, опять нас нагоняют и кусают куда хуже комаров.

Леса, в которых мы работали, были сосновые, душистые. В лесах я оправилась от моральной и физической усталости. Особенно хорошо было в деревне Ветренке. Недалеко фундамент от разрушенной и начисто уничтоженной церкви Святой Параскевы-мученицы, весь поросший чабрецом — Богородичной травкой. В избушке, где я устроилась за занавесочкой, висели иконочки и икона Святого Апостола Иоанна Богослова из царских врат разрушенной церкви. Хотя и не было церкви, люди в деревне по субботам вечером и в воскресные дни зажигали перед образами лампадочки. Рассказывали мне, как в былые времена ходили с Крестным ходом с чудотворным образом Святой Параскевы-мученицы из села в село. Жил русский народ воспоминаниями утраченного, но не переставал молиться.

Был за деревней в лесу и маленький ручеек Святой Параскевы-мученицы, в котором без мыла и тепла, прямо в холодной воде отмывали испачканные сосновой смолой-живицей липкие руки. Удивительная была в ручейке водичка!

Быстро пролетело время работы в лесу. Вернулись в наш город. В ЦНИЛХе после экспедиции предлагали мне остаться постоянно работать у них. Но это означало, что я должна буду остаться жить в семье и работать большую часть года в городе. Душа рвалась в лес и к самостоятельной духовной жизни. От работы в ЦНИЛХе отказалась.

Пошла я в Заочный институт получать свой диплом. Делопроизводитель сказала: «Диплом твой готов, но я тебе его не дам. Директор и его заместитель сейчас на месте, в своем кабинете, я им отнесу. Пусть они сами тебе его вручат». Пришлось подчиниться. Постучала в дверь кабинета. Вошла. И тут они оба встали. Директор вручил мне диплом, поздравил, пожелал успехов в дальнейшей жизни…

Как люди бывают беспомощны пред Судьбами Божиими! Как получилось, что Он не допустил на мою защиту диплома ни директора, ни его заместителя? Но и этим все еще не закончилось.

Во второй половине августе позвонили нам домой из Ленинградского радиоузла. Удивление! Зачем мы понадобились? Мне ответили, что Заочный институт дал им несколько фамилий студентов-заочников, в этом году получивших диплом с отличием, в том числе и меня. Они просят меня явиться в Радиоузел (телевизоров в то время еще не было).

Иду, поднимаюсь по лестнице. Смотрю, на двери написано: «Отдел агитации и пропаганды». Мне так неприятно стало. Это же было при свободной советской власти. Но мне не в эту дверь нужно, а этажом выше. Вхожу. Меня встречает очень приятая молодая женщина-корреспондент. Начинает спрашивать, как я училась, где работала. Я откровенно сказала, что училась четыре года в Лесотехнической академии и только на пятый год ушла в Заочный лесной институт. Причину ухода из академии она не спросила, и я тоже умолчала. Рассказывала, что мы с сестрой обе все годы учебы в каникулы всегда работали; рассказала, где я работала. Она спросила, почему я выбрала такую специальность. Я рассказала, что лес полюбила с пяти лет, когда папа брал меня туда. Потом много ездила в детстве в лес с братом и бабушкой за ягодами. Брат тоже до войны учился в Лесотехнической академии. Она любезно выслушала меня и спросила, не пишу ли я стихов. Созналась — пишу. Тогда меня послали домой — за стихами о Яш-Озере и за кратким ответом по диплому, что остался у меня дома в черновиках. Привезла. Что ж, просят — выполняю просьбу.

Итак, на 25 августа 1954 года на 17 часов 30 минут назначена передача по Ленрадио «Исполнение моей мечты».

21 августа умер мой первый духовник — дорогой батюшка Борис Николаевский. Я отправилась к отцу Владимиру Никитину, обо всем ему рассказала, и о том, как меня вызвали в радиоузел, и как назвали передачу, и на какое число назначили.

Сама я эту передачу не слышала, да и радости от этого никакой не было, просто выполнила то, что с меня потребовали. Но какое впечатление эта передача произвела на родных наших по линии нашего папы, на соседей и знакомых!

У нас жила на чердаке ручная галка. Когда-то ее подбили мальчишки. Мама ее выходила, она поправилась, стала летать и садилась к маме на плечо. Стали мальчишки камнями в галку кидать. А это было как раз после статьи в «Смене» — «Биологи во Христе». Мама стала защищать свою ручную галку, заругала мальчишек. Они ей кричат: «Свят, свят, свят, иди Аллаху молиться». Видимо, они не понимали, что Аллаху молятся мусульмане, но от взрослых в семье слышали насмешки в наш адрес.

После передачи по радио о моем дипломе как-то мама вошла в автобус. Вдруг одна из соседок место маме уступает, а сама говорит так приветливо: «Н.М., я слышала, как хорошо о вашей дочери по радио говорили». И родственники-атеисты к нам лучше относиться стали.

Пришла к отцу Владимиру. Этот батюшка умел и пошутить. Он слушал передачу по радио. Говорит мне: «Там корреспондент приметила даже цвет ваших глаз: “Вошла девушка голубоглазая с большой косой” и т.д.». Смеется батюшка: «Еля, вам по радио вроде акафиста пропели. Вот как в жизни бывает, какие повороты».

Так, видно, было Богу угодно, потому что Он, Сердцеведец, знал все, чем жила душа моя, чего искала. Знал Он и то, что скоро всё — всё это: и учеба, и диплом —останутся позади и станут мне совсем ненужными.

«Господи мой, Господи, Радосте моя, даруй мне, да возрадуется о милости Твоей». Даруй мне всю жизнь радоваться о милости Твоей: и при падении, и при восстании, при всех душевных и телесных недугах. Сама жизнь, данная человеку, не чудо ли? Не радость ли? Ее могло не быть. Но Ты, Господи, вызвал ее из небытия и дал возможность жить, жить вечно, бесконечно, любить Тебя и радоваться о милости Твоей.

Слава Святей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно, и во веки веков! Аминь.

Счастье в Боге

Господи Боже мой, яко благ и Человеколюбец,
многие милости сотворил ecu со мной, яже не чаях видети,
и что воздам Твоей благости, Господи мой, Господи…

Псалтырь. Молитва после седьмой кафизмы

Ладожскому озеру

Пусть волны твои бурные, шумят,
Пусть чайки, поднимаясь над волнами,
Душе напоминают, крыльями блестя:
Господь Всесильный всюду, вечно с нами.

И берега твои, и остров Валаам,
И все, что счастьем душу наполняет,
Пускай всегда напоминает нам,
Что радость без конца нас ожидает.

Что радость на земле лишь разрушает грех,
Что больно лишь тогда, когда нас совесть обличает,
Что если будем видеть ангелов во всех,
То рай в душе еще при жизни здешней засияет.

Пять лет жизни и работы во Всеволожском лесхозе — это время, в которое не было ни единой скорби. Была одна радость в Боге. Это была пустыня духовная со всей ее радостью. Работа в лесу, хотя и среди людей, этому не мешала. Когда-то, девочкой, читая «Жития святых», я не верила, что человек может так мало есть, так мало спать, терпеть холод и голод. Тут впервые поняла, что Любовь Божия к человеку и ответная любовь человека к Богу стирает ощутимость всех земных потребностей, и благодать Божия, «вся врачующая и оскудевающая восполняющая», любые земные лишения покрывает собою, делает их радостными, желанными, потому что они ради Бога, как наша ничтожная, крохотная жертва Ему.

15 сентября 1954 года, начало самостоятельной жизни, — устроилась на лесопитомник во Всеволожском лесхозе. Это пригородная зона Ленинграда, зеленое кольцо в 50 километров вокруг города. Комната, которую обещали дать мне, была еще заперта. Из нее были не вывезены вещи тех людей, что работали до меня. Я пока ночевала в конторе на скамейке. Работала с восьми утра до пяти вечера и сразу же в пять часов садилась на электричку и ехала в город, в церковь, к вечерней службе. Тут во Всеволожской был храм, но пока в нем служили вечером только на праздники и в воскресные дни. Мне же этого было мало. Какая-то очень сильная потребность была — ежедневно побывать в церкви. Вечером, после службы, когда возвращалась на Всеволожскую, шел четырнадцатый трамвай до станции «Пискаревка», в те времена еще по полям. А над полями самое высокое было только одно двухэтажное здание — бывшая наша начальная школа. Я глядела в окно: там, рядом со школой, наш маленький домик, хотя и вдали и не видно. Там мама приготовила обед, пришел папа с работы и сестра пришла. Нечего скрывать, земные уюты затрагивали душу…

Я еду в лесопитомник и буду ночевать на скамейке в конторе, и никаких обедов у меня нет. Мне нельзя сейчас заходить к родным, нельзя ни в коем случае, иначе все, к чему я так стремилась, рухнет. Начнут заставлять жить в семье. Я ехала в милую Всеволожскую и ночевала в конторе на скамейке.

Через месяц комнатку освободили. Плотник в лесхозе сколотил мне из досок стол, полочки к нему приделала сама. Привезли железную кровать из лесхоза, наложили досок. Дали сена в лесопитомнике набить матрасник. Дали одну табуретку. Для отопления привезли тонну торфа. Дали кусок голубых обоев. Его хватило оклеить только половину комнаты, вторая половина долго оставалась со старыми обоями.

Уезжала из дома даже без иконочки. Только отец Владимир благословил маленькой иконочкой «Знамение Божией Матери». Много позже бабушки, духовные дочери отца Владимира, подарили мне икону Спасителя Благословляющего в киоте и в ризе. Зажгла я лампадочку, и так хорошо в комнатке стало, будто бы в рай попала. И работа по душе, и церковь рядом. Колокола зазвонят в субботу — дома солнышко, и душа полна радости и благодарения Богу.

Но вот пришли и искушения. Ездила сдавать семена лесокультур в ЦНИИЛХ, чтобы проверить их на всхожесть. И пристали ко мне «сваты»: заведующая отдела кадров взялась сватать меня за бывшего у нас в академии преподавателя по мелиорации. Он работал в ЦНИЛХе, был сыном погибшего в заключении священника, защитил кандидатскую диссертацию. Узнали об этом родители моей покойной подруги Нади, ругали меня, назвали эгоисткой за то, что я отказываюсь от замужества.

А тут еще новость: предлагают учиться в аспирантуре в ЦНИЛХе — тоже отказалась. Они позвонили моей маме (папа был в командировке). Мама очень возмущалась моим отказом учиться в аспирантуре. Когда приехал папа, пожаловалась ему. Папа мне сказал: «Я всегда тебя считал умной, а тут ты поступаешь глупо. Люди по блату в ЦНИЛХ в аспирантуру попадают, а тебя тянут и ты отказываешься».

Можно ли променять уединение с Богом, радость молитвы и духовную свободу, можно ли променять любовь к Спасителю нашему на что-нибудь земное, совсем не нужное? Я от всего предложенного мне отказалась, потому что душа к этому не стремилась, все предложенное мне казалось таким далеким и не нужным мне.

До войны у нас не было уже никаких монастырей, их закрыли, разорили. После войны остались только Псково-Печерский монастырь и уцелевшие на территории Эстонии Пюхтицы. Мне так хотелось побывать в монастыре! Я никогда не видела монахов. Подходили ноябрьские советские праздники, 7 и 8 ноября, — дни, свободные от работы. Решила просить директора лесхоза дать мне за свой счет 6 и 9 ноября. Рассчитывала так: 6 ноября приеду в Псково-Печерский монастырь, 9 ноября мне на обратный путь, а 7-го и 8-го побуду в монастыре.

После смерти батюшки Бориса наши прихожане многие туда ездили к старцу Симеону. Теперь у меня свобода — мама не узнает, что ездила в монастырь. Директор был добрый, заявление мое подписал, но в бухгалтерию не велел его сдавать. Сказал, что я только в сентябре начала работать, что у меня и так мало средств, зачем высчитывать с меня гроши за два дня; так пройдет.

Поехала не одна, ехали еще несколько человек, духовные дети покойного отца Бориса. Так мне было лучше: и дорогу не нужно искать, и ночлег тоже не искала, шла, куда вели. Ночевали у местной женщины, напротив монастыря. Так все было ново! В полутьме одна из паломниц читала вечерние молитвы, все остальные тихо молились. Потом постелили на полу, и все легли на пол в полной тишине, никаких разговоров.

Это было осенью 1954 года. Тогда не было неофитов, никто никого не учил и не выделялся. Утром пошли к службе.

До чего же мне понравилось монашеское пение с канонархом! После службы пошли к старенькому отцу Симеону, который, как говорили, двадцать лет прожил в затворе. Я всех стеснялась, боялась. Там, в помещении перед кельей отца Симеона, мать Екатерина всех угощала чаем и монастырским супом.

Меня взяли мыть посуду, что доставило мне большую радость. После трапезы все по-одному, поочередно шли к отцу Симеону со своими скорбями и вопросами. Подошла и моя очередь. Вошла. Келья узенькая и длинная, в конце с окошечком на Успенский собор. На коечке сидел старец небольшого роста, совершенно седой, с веселыми, живыми глазами. Я встала пред ним на колени, взяла благословение, а что говорить — не знаю. Ни скорбей, ни вопросов у меня не было. Сказала: «Батюшка, у меня такая радость: и комнатку мне дали, и церковь у нас близко, и на лесопитомнике мне работать нравится!». Он весело взглянул на меня и сказал: «Вот и хорошо, я хоть с тобой отдохну, а то все приходят ко мне и только сопли распускают». Отец Симеон был очень простой. «Сопли распускают» — это означало, что приходящие плачут. Мне было тогда 26 лет. Батюшка сказал, что в 26 лет он поступил в монастырь, а теперь ему 86 лет. Много говорил мне в отношении моей жизни, что после сбылось. Он даже сон свой мне рассказал. Было легко и светло на душе. Уж больно молод душой был этот 86-летний старец. Умер он в 92 года.

Я приехала в монастырь не в платочке, а просто в шапочке шерстяной и с большой косой. В нашем храме у отца Бориса как-то не принято было в платочках ходить. В платках ходили только старые люди, и то не все. Когда мы беседовали, старец подивился, что у меня длинная коса, поправил шапочку и сказал: «Какая шапочка, как у молодушки». Эти слова меня так задели за душу. Я подумала, что он мне предсказывает, что я буду «молодушкой». Ушла в храм. В Успенском храме в центре — большой древний образ Успения Божией Матери. С левой стороны от этого Образа — Образ Нерукотворный Спасителя Христа, такой чудесный, такие дивные очи у Спасителя. И два дня в монастыре я все вымаливала у этого Образа Спасителя, чтобы не быть мне «молодушкой», вся душа выворачивалась. Когда я об этом сказал старцу, он удивился и сказал: «Да я и не думал о замужестве, я просто так сказал, что шапочка у тебя, как у молодушки».

8 ноября вечером пришла к старцу за благословением, так как 9-го утром мне нужно было уезжать. Вошла в келию, стою у дверей, а батюшка у окошечка в противоположном конце келии, что-то ищет на подоконничке. Говорит: «Вот я тебе сейчас хорошего жениха дам». Я даже в ужас пришла. Мысль толкнула — даст иконочку какого-нибудь святого, такое имя будет моего жениха. А я не хочу! Я не хочу никакого жениха, ни даже самого хорошего. Старец стоит спиной ко мне у окошка и говорит: «А что ты там так испугалась? Жених-то какой хороший!» Опять молю в душе Бога, что не хочу никакого «хорошего» — не нужно мне женихов. Старец подходит ко мне и благословляет меня иконочкой Спасителя. Весь страх обратился в радость. Все! Теперь ни один сват ко мне не пристанет. Это благословение мне на всю земную жизнь. Эта иконочка и теперь, в старости, у меня под подушкой лежит, и так будет до смерти.

Как я радовалась начавшейся новой жизни, какая счастливая была! Как-то раз на эту тему говорили мы с моей сестрой, оставшейся в семье с родителями и работавшей в городе в проектном институте. Она удивилась и с иронией сказала: «И в чем же это твое счастье? Что-то я его не вижу». И потом добавила: «Другие бы взвыли от этакого счастья!» Я промолчала. Что объяснишь тому, кто сам не пережил счастья в Боге, в уединении, в молитве? И зачем объяснять?

В лесопитомнике работали женщины. Некоторые из них были вдовами, потеряли мужей в войну. У всех были дети. Жили все бедно, кое-как перебивались. Мне хотелось позаниматься с их детьми. Вначале стала учить их петь детские песни. Потом стали мы готовиться к Рождеству Христову, учили стихи рождественские, что было для всех ново. Это было начало 1955 года.

Елка у нас была хорошая. Папа привез мне гирлянду из цветных электролампочек. Приехала и моя сестра, и все мамаши детей лесопитомника пришли на праздник. В мою комнатку они все не поместились, стулья расставили у входа, в коридоре, а сцена было под елкой в комнатке. Вспоминаю, как первым вышел Сашка Божин (мой первый крестник) и начал декламировать:

На волнах голубого эфира
Родилась на Востоке звезда,
Дивный светоч спасения мира,
Не сиявший еще никогда.

Над пастушьей пещерой убогой
Засияла впервые она —
Отражение юного Бога,
Пробудившего землю от сна…

и т.д.

Мальчик читал, а папа мой морщился, переживал.

Потом, после «елки», сказал: «Еля, тебя же посадить могут, чему учишь детей?» А так-то папа был рад елке и детям моим гостинцев привез.

Кончилась «елка», родные мои в город уехали, дети и их родители ушли в свои комнатки, осталась я одна… И вдруг поняла — это не мое призвание, не мой удел. Когда я еще только начинала работать в лесопитомнике, думала: придет лето, пусть ко мне на дачу приезжают отдохнуть кто захочет из знакомых из города. Теперь же почувствовала: и елка — радость хороша, и дети хорошие, но радостней всего быть наедине с Богом, в молитве, в полном молчании.

В комнате, наряженная в цветную гирлянду, еще стояла елочка, а мне так хорошо стало, когда осталась одна на коленях пред Образом Спасителя, — ничего и нигде мне больше не нужно…

Время шло. Через год, в ноябре, дали мне месячный отпуск, уехала в женский монастырь в Пюхтицы. Собиралась остаться, но не приняли, так как не работала летом на полевых работах. Да и прописку в монастырь в те времена трудно было получить — тормозили и местные власти, и милиция.

Наступила зима. Меня с лесопитомника перевели в лесхоз. На простор наших чудесных северных лесов выезжали на лыжах. После выполненной работы часто долго приходилось ждать поезда на полустанке. Уходила недалеко в лес и переживала все то же беспредельное счастье в молитве пред Богом.

Отпало желание ездить домой к родным, даже к отцу Владимиру без надобности большой перестала ездить. С Богом тихо и радостно. С Богом лучше всего! И ничто в целом мире не заменит этого счастья.

В нашем храме на Всеволожской настоятель отец Николай пригласил меня на клирос. Стала потихоньку учиться петь и читать. На работе же меня назначили заместителем председателя нашего избирательного участка, который помещался в нашем лесхозе. В те года нужно было избирателям приходить в красный уголок с паспортом и отмечаться, что они существуют и придут голосовать.

В красном уголке мы по очереди должны были дежурить целый месяц. Я просила меня назначить самой первой, мне так удобно. В начале-то месяца сидишь целый вечер и ни одного человека нет, никто не приходит. Мне это на руку. Сижу целый вечер одна-одинешенька, кафизмы и акафисты читаю, а никто этого и не знает.

В доме на лесопитомнике рядом со мной через кухню жила рабочая с нашего питомника — Зина Малькова с тремя девочками. Мужа у нее убили в войну, когда она еще последней девочкой беременная была. Хорошая была эта Зина. Ей тогда было 40 лет. С детьми своими она была, как старшая подруга. Жили они трудно, но очень дружно. Она прирабатывала тем, что людям шила. И меня она шить и кроить научила. Первой моей работой был халатик для нищей бабушки, что у церкви стояла. Потом мне пришлось хитончик для двух послушниц из Пюхтиц шить. Мне это занятие очень нравилось.

И вот вижу я сон: какой-то дивный старичок идет ко мне. Я обрадовалась и говорю ему: «Мне так хорошо! Вот так бы и сидела бы в своей комнатке и шила бы во все свободное от работы время, и пела бы Херувимскую». А он мне ответил: «Этого мало!» И дальше стал что-то говорить страшное о борьбе с духами злобы поднебесной, но я ничего не запомнила и… проснулась.

Пришла в наш храм и вдруг, взглянув на иконочку Преподобного Сергия, узнала того старичка, что приходил ко мне во сне.

Летом мы с сестрой ездили в Псково-Печерский монастырь на одну неделю, на покосе им помогать. День празднования Преподобного Сергия — 18 июля — застал меня в Печорах. Всю всенощную проплакала у иконочки Преподобного. Совесть упрекала меня за то, что не съезжу в Троице — Сергиеву Лавру к его святым мощам. Мне как-то ехать туда все не хотелось, так как это — город. Любила тихие уголки, где кругом леса и поля. Город меня отталкивал, а совесть мучила.

В Псково-Печорском монастыре в то время жили пять старцев Валаамских. Они приехали из Финляндии, просили отдать Церкви Валаамский монастырь, но советская власть в этом им отказала. Тогда монахи остались в Печорах. Самым старшим из них был старец-схимник Михаил. Он болел, и к нему людей почти не допускали. Я решила написать ему в записочке о своих стремлениях, исканиях души. Постучала в келью и отдала послушнику Николаю свою записочку. Через некоторое время он вышел и сказал: «Старец ответил: пусть ваша комната станет вашей пустыней».

С радостью восприняла эти слова, так как и раньше в Пюхтицах отец Петр говорил мне о пустыне (не внешней, а о внутренней), с этим благословением и уехала домой.

И вот что могу сказать: в наше трудное время жить, как в пустыне, удобнее всего в миру, конечно, когда есть отдельное жилье, одному в комнате. В миру никто ничего не понимает в духовной жизни, а потому никто и не наблюдает, что ты ешь, что ты пьешь, сколько спишь, когда и как молишься. Миру до этого совершенно никакого дела нет. Нужно только на все иметь благословение старца. Если возникнут вопросы — спрашивать его. А больше пусть никто и ничего о твоей жизни не знает. Когда в будущем начала в храме работать, сразу жизнь в уединении стала сложнее. Церковные люди все подмечают, выпытывают, завидуют. Тут жизнь свою куда сложнее прятать.

Прошел еще год. Снова собиралась ехать в очередной отпуск. Спрашиваю отца Владимира, куда благословит поехать, в какой монастырь? Он ответил: «Еля, куда хотите! Только вот я бы советовал вам съездить в Троице-Сергиеву Лавру, хоть на пару дней, к мощам Преподобного Сергия. Меня в Москву в командировку посылали по делам архитектуры. Выбрал время, до Лавры доехал, и такие светлые чувства испытал у Раки Преподобного Сергия — печальника Земли Русской. Съездите, очень там хорошо!»

Что ж, думаю, поеду. Тем более и меня как-то совесть беспокоила, что до сих пор не съездила к мощам Преподобного Сергия. Вспомнила, как Юрий Милославский брал благословение у Преподобного Сергия, как молился у его святой Раки. На древней Руси на всякое благое дело всегда люди русские брали благословение у Преподобного Сергия, к «Святой Троице» шли пешком.

Взяла билет до Москвы, поехала денька на два. Приехала. Никого не знаю. Нет и гостиницы при монастыре, где можно было бы переночевать. Пришла на исповедь в подвальное помещение Успенского собора. Там в центре был алтарь храма, с престолом «Всем святым, в Земли Российской просиявшим». Иеромонах, проводивший общую исповедь, так хорошо говорил о покаянии, как я еще никогда не слышала. В Псково-Печерском монастыре монахи общую исповедь просто по книжечке читали, а тут говорят так хорошо, понятно, глубоко.

Днем можно из Лавры никуда не уходить. Весь день служат молебны с акафистом Преподобному Сергию у его святых мощей. Петь можно на молебнах всем, кто захочет. И напевы-то такие красивые, не то что наши, питерские!

Отстояла вечернюю службу, а где ночевать — не знаю. Выхожу в притвор Трапезного храма. Там стоит старушка, вся сгорбленная, опирается на палочку и говорит: «Кому нужен ночлег?» Я обрадовалась, сказала, что мне нужен ночлег. Подождала старушка. Больше к ней никто не подошел. Тогда в Лавру еще мало народа ездило. Это было 9 декабря 1958 года, в канун празднования иконе Божией Матери «Знамение». Бабушка сказала строго: «Идем!» И я пошла за ней. Она вышла из Лавры, пошла направо, вдоль Лаврской стены; идет, не оглядывается. Иду за ней сзади. Безлюдно. Мне даже страшно стало. Завернули налево, вдоль замерзшего пруда пошли и пришли в маленький домик. Матушка полдомика занимала (кухня и комнатка у нее были). В комнатке пусто. В одном углу железная кровать с каким-то тряпьем, там спала сама матушка. В заднем закутке комнаты — куча матрасов и ветхих одеял — это для ночлежников. За ночлег матушка брала 50 копеек (тогда 1 килограмм хлеба стоил 14 копеек). Постелила на полу, переночевала. Матушка сама вставала рано, всегда ходила к братскому молебну, что служили в половине шестого утра. Матушка и всех богомольцев поднимала в 5 часов утра и велела идти в Лавру. Она всегда боялась проспать, подводила часы. Был случай, когда мы явились к Преподобному полпятого. Целый час стоять на морозе тяжело. Милиционер, охранявший музей, разрешил нам в его каморке погреться до открытия храма. В те времена на территории Лавры жили еще мирские люди, не все здания были отданы Лавре, поэтому ворота в Лавру не запирались и вахтеров в воротах не было.

На другой день опять пошла я утром после братского молебна слушать общую исповедь. В этот день общую исповедь читал другой батюшка, но говорил он так, что плакали люди. У меня возникло желание всей душой раскрыться в Лавре, как-то высказаться. Пошла я в Троицкий собор к Сергию Преподобному, взяла тетрадку с собой и прямо там, в храме, при свете свечей писала все, что было на душе. А было там желание жизни, о какой у святых отцов Церкви читала. Просила Сергия Преподобного помочь мне, и слово дала, что, кого он пришлет завтра на общую исповедь, я к тому батюшке подойду, тому и тетрадочку свою отдам со всем вытекающим из «Добротолюбия», чтоб по этим выпискам батюшка понял, что у меня в душе и чего я ищу.

В глубине души мне больше понравился батюшка тот, который проводил исповедь в первый день моего приезда. Пришла на общую исповедь на следующий день, а там читает молитвы тот батюшка, который был на второй день и мне меньше понравился. Поняла, что мне нужно подчиниться не своим желаниям: кого послал Преподобный Сергий, к тому и нужно подойти. Так и сделала. Подошла к батюшке, стала говорить. Он послушал и говорит: «Детка, народу-то очень много, задерживаться долго нельзя. Ты мне написала бы все лучше». Я говорю: «Да я уже все написала» — и подала ему свою тетрадь и огромную записку. Батюшка попросил: «А ты за меня помолись. Я прочитаю и тетрадочку тебе верну». Отвечаю: «Я не знаю, как вас звать?» «Игумен Тихон», — ответил он.

Вместо двух дней пробыла в Лавре две недели. Уезжала 22 декабря, в день празднования иконе Божией Матери «Нечаянная радость». И у меня была тоже нечаянная радость на душе. Отец Тихон отдал мне тетрадочку. Она была аккуратно свернута в чистую бумагу и перевязана тонкой голубой тесемочкой. Эта тесемочка и сейчас лежит у меня в Евангелии. Когда раскрыла свою тетрадочку, то удивлению моему не было конца: в тетрадочке лежала точно такая же иконочка Преподобного Сергия, как у нас на Всеволожской в храме, та самая, глядя на которую, я узнала в старичке, говорившем со мной во сне, Преподобного Сергия.

В отношении того, что мне хотелось бы бросить работу и уйти служить в храм где-нибудь в глуши, отец Тихон сказал: «У вас там в миру есть духовный отец, благословить должен он. Если Богу будет угодно, он благословит, а я этого сделать не могу. Молитесь, просите у Бога».

Вернулась домой в свою комнатку на лесопитомнике и до конца отпуска никуда не ходила и к родным не ездила.

Из Троице-Сергиевой Лавры я унесла большую радость: отец Тихон всей душой сочувствовал моим душевным запросам. Вернувшись домой, я стала записывать в тетрадочку все свои переживания, мысли и радости, надеясь, что, когда поеду в Лавру, все это отдам прочитать Батюшке.

Вновь в Троице-Сергиеву Лавру поехала весной 1959 года и находилась там с четвертой недели Великого поста до Святой Пасхи. Ночевала опять у матушки Серафимы.

На шестой неделе Поста отец Тихон пришел к матушке Серафиме пособоровать своих духовных детей из Москвы (они у нее в домике собирались). Матушка стала просить, чтобы отец Тихон и меня со всеми пособоровал. Это был для меня такой великий праздник! С отцом Тихоном пришел из Лавры дьякон Наум. Он помогал батюшке: читал Апостольские чтения. Матушка очень хвалила отца Наума, говорила, что он «далеко пойдет». После соборования мы все вместе пили чай у матушки. Отец Тихон подал мне три маслины. Много лет утекло с тех пор, а косточки от этих маслин у меня до сих пор целы! Так Лавра становилась для меня родной.

День Святой Пасхи был таким дивным! Весь день перезвоны колоколов лаврских, такие веселые на высокой-высокой колокольне.

В Лавре безвыходно находилась больше суток. В шесть часов вечера в Великую субботу началась исповедь, в половине двенадцатого ночи заутреня и затем обедня, в 7 часов утра — вторая обедня, и в 10 часов — третья. С 6 до 7 утра немножко на улице в Лаврском садике на скамейке полежала, да заснуть трудно: скамейка очень узкая и холодно.

В 10 часов утра обедню служил отец Тихон и своих духовных детей причастил Святым Таинством, и меня тоже причастил.

Какая легкость! Не нужно думать ни о куличах и пасхах, ни о чем житейском, полная духовная радость и никаких житейских забот! Шла по дорожке и нашла очень вкусную сдобную лепешку, подобрала и съела — вот и разговелась. Кто-то в карман засунул красное яичко.

В Святой вторник нужно было уже уезжать. Подошла к отцу Тихону в исповедальне, а он мне подарил маленькую баночку кетовой икры (видно, кто-то ему дал). После этой Святой Пасхи 1959 года я уже никогда и никуда не хотела ехать в отпуск, кроме Троице-Сергиевой Лавры.

Хочу немного рассказать о матушке, к которой я попала на ночлег.

Ее в постриге звали Серафимой, ей тогда было 72 года. Матушка родилась и выросла на севере, в Архангельской области, где даже картошку не сажали в те времена. Родилась в крестьянской семье. Она говорила: «Всех с детства к труду приучали. Сестры мои работали по хозяйству, а я сяду к окну и все на дорогу гляжу, не идет ли какой странник. И дороги эти все меня куда-то манили. Стала я проситься в монастырь. Вначале родители не хотели отпускать в монастырь, а потом решили: пусть идет, все равно от нее в хозяйстве толку нет, ростом маленькая, слабенькая. В монастыре меня определили на кухню помогать. Так я и была на этом послушании много лет, до тех пор пока советская власть монастырь не закрыла. Нас всех арестовали и с севера в город Саратов в тюрьму увезли. В монастыре-то я себя хорошо чувствовала. Ели мы там в основном рыбу, у моря жили. В монастыре был свой ледник. Там и в летнее время рыба на льду лежала. Бывало, пошлют меня в ледник за рыбой, побегу из кухни, где работала босиком, в ледник и на лед тоже босиком. Хорошо себя чувствовала, не простужалась. Все радовалась в монастыре.

Бог был милостив ко мне и в тюрьме. И там хорошо мне было! Ни на какие тяжелые работы меня не отправляли. И тут тоже помогала в столовой. Так и прошло время. После войны амнистия — всех монастырских отпустили. У меня к тому времени никого родных не осталось, кроме племянницы в Ленинграде. И денег у меня тоже не было. Когда нас отпустили, Троице-Сергиева Лавра уже открылась, я к Преподобному Сергию и приехала. Все у его Святых мощей молилась. Потом написала племяннице: «Помоги мне хотя бы маленькую комнатку в какой-нибудь хибарке купить, чтобы жить при монастыре. Она мне помогла. Вот живу и радуюсь, что у Сергия Преподобного живу».

Матушка ежедневно ходила в храм. Утром стояла на братском молебне и полунощницу, маленькая, совсем сгорбленная, опираясь на палку. Когда после братского молебна приложатся к Святым мощам все монахи и семинаристы, после последнего семинариста самая первая пойдет матушка, всех растолкает, но подойдет, пока крышку раки не закрыли, чтобы к Преподобному приложиться. Потом она стояла раннюю обедню, после ранней уходила домой. Вечером опять стояла все службы до конца, брала с собой тех, кому негде переночевать. Пенсии у нее не было. Матушка жила тем, что ей платили ночлежники. И так ежедневно, все годы до смерти она ходила в храм.

Умерла матушка Серафима в 1962 году. Пришла утром к Преподобному Сергию, помолилась, приложилась к Святым мощам и вдруг там, в Троицком Соборе, потеряла сознание. В то время у нее жила одна богомолка, Ксения. Она раздобыла где-то большие сани, увезла тело матушки из Лавры домой; потом ее похоронили на общем кладбище.

Светлые, незабываемые дни: вернулась я из Лавры и ни о чем не думала, как только об одном, как бы только Богу послужить.

«Господи, пред Тобою все желание мое, и воздыхание мое от Тебе не утаится» (Пс. 37:10).

«Даст ти Господь по сердцу твоему, и весь совет твой исполнит» (Пс. 19, ст. 5). Когда отец Николай благословлял меня читать шестопсалмие или кафизмы в церкви на утрени, я эти слова псалмов как-то особенно чувствовала, они были мои, как из моей души, близкие мне. На работе-то я продолжала работать, но было чувство в душе такое, что последнее лето работаю в моих лесах. Как-то шла вдоль старых карьеров, где раньше торф добывали. Там вырос шиповник и так мило расцвел. Я взяла и поцеловала его розовый цветочек, говорю: «Прости, прощаюсь с вами».

Если случалось ночью проснуться, молилась, отвернув часы-будильник обратной стороной, чтобы время не мешало. Прошло лето. 2 сентября все прошедшие годы ездила к родным моей покойной подруги Нади — это день ее смерти. И теперь поехала в город, ночевала у родителей Нади, а утром поехала в Преображенский собор, где служил литургию отец Владимир. Перед службой отдала ему свою большую записку.

После службы он вышел из алтаря через северную дверь, радостный, какой-то просветленный, и сказал: «Еля, пришло время, далее стоять на месте нельзя, нужно двигаться вперед. Я вас благословляю. Ищите глухое местечко, храм, и поезжайте с Богом». Я так ждала этого благословения! И наконец получила его — через 11 лет после смерти Нади, 3 сентября 1959 года.

В лесопитомнике у меня был большой огород с картошкой. Каждую зиму через две недели возила картошку родным. Теперь же мне нужно было освободиться от картошки, переправить весь урожай к ним сразу. Ничего никому не говорила, выкопала картошку, получилось 12 мешков. Осенью с лесопитомника посадочный материал отправляли в город на грузовых машинах. Договорились, что на дно кузова положу мешки с картошкой, а сверху посадочный материал. Села с шофером в кабину и привезла весь урожай домой родным. Они ничего не заподозрили. Хороший урожай — вот и привезла много.

У меня оставалось две недели отпуска. Попросила директора дать мне отпуск со 2 по 15 октября. Решила, что нужно еще в Лавре у Преподобного Сергия благословение взять, тем более 8 октября — это день прославления Преподобного Сергия Радонежского.

Когда человек всей душой ищет любви Божией — появляется в душе желание всего совлечься, что мешает этому. Так Сергий Преподобный после смерти своих родителей все, что оставалось, отдал неимущим и ушел в пустыню. Так же поступил юноша-грек уже в нашем XX веке: после смерти родителей все имущество раздал бедным, оставил принадлежавший ему большой магазин служащим в нем, а сам пришел в Святую Гору Афонскую в Новый скит. Неподалеку от скита жил пять лет под руководством старца. Старец постриг его и дал имя — Серафим. Он стал пустынником высоко на горе Афон, где и человека не встретишь. Эти поступки так естественны. Душа как бы хочет показать Господу, что ей ничего в мире не нужно, только бы восстановить ту близость с Богом, которая была потеряна когда-то в Раю. Человек пред Богом весь открывается: «Ничего мне не надо, лишь бы быть с Тобой, Господи». Так было, есть и будет. Все вещественное становится ненужным. Что ждет впереди: холод ли, голод ли, — об этом тогда и не мыслит человек. Желание одно — чтобы Господь увидел искренность души, идущей к Нему.

Я к Тебе подъемлю руки,
Сердце в жертву приношу
И, терпя земные муки,
Блага райского прошу.

Два раза в жизни такое состояние бывает у человека, всей душой желающего быть вечно с Богом.

Первый раз — это когда у человека еще вся жизнь впереди и так хочется ее всю, без остатка отдать в волю Божию. Это — юность, внутреннее горение пред Богом. Тогда приходит желание — все лишнее отдать, оставить себе только самое необходимое для телесной жизни.

То же самое бывает у человека в старости, когда он вот-вот ожидает перехода своего в вечность. Тут состояние еще напряженней, потому что то, что не доделал, после смерти не исправишь. Время течет быстро, уходит, его не удержишь. И так же, как в юности, хочется совлечься всего материального.

В послевоенные годы ректором духовных школ в Ленинграде был Владыко Роман. Он заболел, очень тяжело болел. В этой болезни он так ждал своего перехода в вечность, что все, что имел, раздал. Один сатиновый подрясник у него остался. И вдруг Господь послал ему выздоровление. Да еще его послали архиереем в Курско-Белгородскую епархию. Но и там он даже нижнего белья имел только две смены: одна — на нем, другая —в стирке. Ни за что не давал лишнюю смену белья купить. Деньги шли на нуждающихся. Так старость ждет Господа. Это ожидание ежедневное, человек уже явно чувствует, как говорил Преподобный Серафим: «Душой-то я как вчера родился, а телом совсем мертв».

2 октября 1959 года. Еду поездом в Москву. Леса, леса наши милые окружают наш поезд. Среди голых берез и осин выделяются могучие темные ели. Идет первый осенний снег и засыпает лапы елок. Дороги белеют, трава жухлая еще стоит и на ней снега не видно, он проваливается между сухими стеблями растений. Маленькие домики на полустанках.

А в купе со мной совсем молоденькая девчонка-сибирячка. Приезжала в наш город навестить любимого семинариста, учащегося в духовной школе. Она все время щебечет. Ее удивляет, что в нашем городе мало кушают, что она постоянно голодная здесь, что «там у нас, в Сибири, мы наедимся так, что дохнуть трудно, но зато уж после всенощной голодными ложимся спать, ни крохи не кушаем. Потушим свет, лежим. Перед Образами лампадочки горят. Мы тихонечко разговариваем, так хорошо-хорошо нам!».

Она ехала домой, но в Москве тоже захотела сделать остановку и заехать в Троице-Сергиеву Лавру.

Вот я и в Лавре. Умудрилась как-то отцу Тихону тетрадочку передать со всеми своими записями всего произошедшего со мной. 7 октября, в день Святой первомученицы Феклы пришла на исповедь. Батюшка сказал: «Все прочитал. Тебя отец Владимир благословил, и я благословляю. Работу сейчас не бросай. Возьми отпуск дней на десять, найди церковный приход, где действительно нужен человек, тогда только можно уволиться с работы в лесхозе. А уедешь — решительно никому не пиши писем».

Вечером 7 октября началось праздничное всенощное бдение Преподобному Сергию. Народу в Лавре тьма-тьмущая! Всю ночь в трапезном храме читали правило ко Святому Причащению, пели акафисты. Я нашла себе укромный уголок между Успенским собором и усыпальницей Годуновых и осталась там на ночь. Благословение получено, но что впереди? Как сложатся обстоятельства? Господи, помоги мне!

Шел небольшой снег, покрывал Лаврские дорожки и тряпку, которую положила под колени.

В Лавре пробыла до Покрова Пресвятой Богородицы и вернулась на свою Всеволожскую, в свою комнату на лесопитомнике. Принялась за работу.

Приехала как-то ко мне по делу сестра с ночлегом. Я, как всегда, устроила ее на кровати, а себе постелила на плите. Поговорили по делу, а потом сказала я, что, наконец, получила благословение уйти работать в храм. И тут сестра начала плакать! Ткнулась лицом в подушку на кровати и так плакала, что плечи у нее вздрагивали. Искушения начались!.. Но в тот момент в душе у меня было тихо, никаких колебаний не было. Сестра тогда была духовно настроенной, родителям до времени ничего не скажет. В этом я была уверена.

К нашему лесхозу принадлежал участок леса дачи обкома партии. Наши лесники должны были сделать рубки прочистки и прореживания в лесу этой дачи. Иду к лесникам. Мокроватый снег покрыл все деревья. Такая красота — как в сказке «Царство Берендея»! Лесники снимают шапки, кричат: «Еля Федоровна, у нас все в порядке, принимайте работу! К обеду все закончили». Я тоже делаю веселый вид, а в душе-то все- таки мне нелегко. Еще никто не знает, что я скоро уйду, уволюсь.

Лесники и объездчики в те времена были такими добрыми и хорошими тружениками. Оклады у них были очень маленькие, но они за деньгами не гнались. Мы в те времена даже слова «бизнес» не знали. У каждого кордона лесника 15 соток хорошей земли. Кроме картофеля и овощей они выращивали крупносортную землянику и возили в город на продажу. На жизнь хватало, и все были довольны. У каждого лесника была корова, куры.

Лесники любили природу. Я многому от них научилась. Иногда зимой мы на лыжах шли по следу волка, гнавшегося за зайцем. Умный заяц так здорово путал свои следы, делал скачок вверх и в сторонку на большом расстоянии. И там его след начинался заново, в обратную сторону. Приходилось распутывать и следы людей, воровавших лес в лесопарковой зоне. Нас, конечно, в академии этому не учили, этому пришлось учиться у лесников.

Они знали, что я верующая, делились своими переживаниями. Подспудно все они верили в Бога.

Был у нас один лесник в самом отдаленном обходе у Ладожского озера. Мы звали его Робинзоном. Это был пожилой человек. Детей он уже вырастил. Жена и дети остались в поселке, а он жил один, далеко на кордоне, прямо на берегу Ладожского озера. У него были козы. Они паслись в лесу одни. Когда он приносил козам пойло в кастрюле, то не подзывал их криком, а просто хлопал крышкой по кастрюле — и они к нему бежали. Когда мы ездили в этот дальний обход на грузовой машине (другой у нас не было), то захватывали для лесника муку, хлеб и растительное масло. Он жил огородом и рыбой из озера. В те года озеро было чистое-чистое, никакой грязи в него не спускали, брось монетку — и видно, как она на дно ляжет. Когда мы плавали в лодке с Робинзоном, проверяли мрежи, он говорил: «Умойся прямо из озера и водички прямо из озера попей».

Быстро пролетел октябрь. С 1 по 10 ноября взяла на работе десять дней за свой счет, как благословил отец Тихон в Лавре. Мне говорила одна прихожанка нашего храма, что очень трудно в церквах Новгородской области, нет псаломщиков, некому петь и читать. Говорила, что там очень хороший архиерей — владыка Сергий (Голубцов). Вот туда, в Новгород, и решила поехать.

Приехала туда 2 ноября. Тогда в Новгороде служили только в одной церкви — Святителя Николая чудотворца. Пришла в храм, спросила, где епархия. Домик епархиальный был очень далеко от храма. Мне посоветовали прийти к вечерней службе, сказали, что и владыка придет к ней обязательно.

Пришла к службе вечером, стою. Служба простодневная, поют и читают прямо на солее. Видела, как в боковую дверь с северной стороны живо и быстренько вошел монах небольшого роста, начал со всеми петь, а потом читал каноны. Когда служба шла к концу, мне сказали, что монах тот, что со всеми читал и пел, и есть владыка Сергий. Велели мне идти на улицу и ждать его у северной боковой двери. Там епархиальная машина стоит.

Пришла, стою, жду. Выходит простенько одетый владыка: «Это вы меня ждете?» Благословил. «Садитесь в машину». Села. Владыко сел с шофером рядом на переднем месте, я сзади. Поехали. Владыко поворачивается ко мне назад, спрашивает, по какому вопросу я пришла. Я вообще подивилась, что все так просто, и владыка этот такой дружелюбный и простой. Говорит мне: «Ну, хорошо, сейчас приедем и у бабушки с дедушкой в домике за ужином обо всем поговорим».

Великий Новгород, а епархию загнали на самую окраину. Это две обыкновенные избы, оббитые тесом. В первой избе контора, там и келья архиепископа. Во второй избе живут бабушка и дедушка. Это была их собственная изба. Они ее продали епархии и сами в ней остались служить владыке, бабушка стирала, готовила пищу. Дедушка делал все, что владыка попросит: плотничал, пилил и колол дрова, прочие работы выполнял.

Приехали. Меня сразу владыка отправил к бабушке и дедушке, сам ушел к себе в дом, переоделся и тоже к нам пришел. Помолились перед едой, сели кушать. Владыка съел суп со снетками и края тарелки хлебцем обтер так, что тарелка осталась совсем чистой. Выпили по чашке чая просто с сахаром и хлебом. Поблагодарили Господа. Молитвы владыка сам читал. Затем он стал меня спрашивать, почему хочу в храме служить. Я откровенно сказала, что просто хочу Богу служить, буду в храме любую работу делать. Узнал, что у меня высшее образование. Покачал головой: «Да, это трудно. Уполномоченный никак не допустит. Была бы постарше, да из деревни — было бы проще».

И тут я не выдержала: не сказав ни слова, зарыдала. Как-то это само собой получилось. Помню, положила голову на руки на стол, где мы кушали, и плачу. И владыка сам чуть не заплакал. Говорит: «Вот трудное время. И не первая ты тут плачешь у меня. Ну, ничего, успокойся. Вот что мы придумаем! Завтра, 3 ноября, я уеду всенощную служить на Казанскую в деревню и 4-го там обедню буду служить. У них престольный праздник. А 5 ноября — Святого Иакова Боровичского, я поеду в город Боровичи и буду там обедню служить. Ты хочешь в деревню, в глушь, но там тебя скорее заметят. Боровичи — это город. В храме два хора: левый и правый. Там, в левом хоре, и затеряешься между старушек. Пой пока в хоре. Настоятелем там отец Николай. Приедешь в Боровичи завтра и иди сразу к нему домой, скажи: владыка прислал. А я приеду 5 ноября сам ему все скажу».

Дал мне адрес настоятеля храма в центре города Боровичи, благословил на сон грядущий и ушел.

Села я в Новгороде на поезд Новгород — Боровичи, приехала рано утром, нашла дом отца Николая. Открыла мне дверь маленькая сухонькая тетя Люба, старушка, что жила у батюшки и матушки и помогала им по дому. Она приняла меня дружелюбно, сказала, что отец Николай ушел больного причащать. Села я в кухоньке за столик, чаю мне тетя Люба налила, сижу, пью чай. Мимо окошка кто-то прошел. Тетя Люба побежала открывать. «Ой, батюшка Мошенской приехал!»

Вошел батюшка с большущей бородой, сел за этот же столик против меня, грузно сел и грустно спросил, где же отец Николай (отец Николай был еще и местным благочинным), Тетя Люба затарахтела: «Пейте, отец Евгений, чай! Что вы такой грустный?» «Да как мне, тетя Люба, не грустить? Служить не знаю как!.. Я и сам-то еще плохо церковный устав знаю, только месяц практики прошел, а тут этот бывший священник, что за псаломщика был у меня, отказался наотрез читать и петь на клиросе».

Тетя Люба так и всплеснула руками: «Да, батюшка ты мой дорогой, не печалься! Вот тебе псаломщик», — и указала на меня. «Как, вы псаломщик?» Говорю: «Да, хотела бы быть псаломщиком». Батюшка говорил с акцентом псковитян, някующим: «Это ня случайно, тетя Люба, это ня случайно!».

Тут мы с ним разговорились. Он тоже с высшим образованием, окончил Политехнический институт по строительству в городе Порхове. Так трудно было уйти с работы, чтобы служить в храме! Храм-то в Маркове только недавно, уже после войны, открыли. Две печки в нем сложил, еще одну — в сторожке и привез из Порхова матушку с двумя малолетними детьми. И тут вдруг старый священник, который давно отказался служить, но все-таки помогал, читал на клиросе, перестал помогать.

Я сказала, что владыка Сергий хотел оставить меня в Боровичах. Отец Евгений ответил, что поедет прямо к поезду, встретит владыку и объяснит ему свое тяжелое положение.

Потом пришел отец Николай и все мы отправились к всенощной на Казанскую. Храм огромный, после войны отреставрирован. На потолке под куполом чудесная роспись: Явление Матери Божией преподобному Сергию Радонежскому. Пели два хора. Пели так хорошо, слаженно! Перекликались: то обычный правый хор, то левый из старушек. Многие из них были монашками из зaкрытого в Боровичах монастыря. Отец Николай велел мне читать шестопсалмие. Почему-то страшно было! Такой огромный храм, столько народа. Это был мой экзамен. Читала громко, изо всех сил. Забегаю вперед: этот храм через год, во время хрущевских гонений на церковь, был закрыт. В нем решили устроить клуб. Вокруг храма было кладбище, которое не тронули в 1930-е годы, когда в первый раз закрыли храм. А теперь, при Хрущеве, кладбище все сравняли бульдозерами, чтоб оно клубу не мешало.

На следующий день престольный праздник города Боровичи — Святого Иакова Боровичского. Тут и рака с мощами Святого Иакова — отрока. Вечером опять торжественная всенощная.

Ранним утром отец Евгений уехал на вокзал, встречать владыку Сергия, уж очень ему не терпелось выпросить псаломщика. Мы все ушли к службе в храм.

Была торжественная архиерейская служба. А после нее я узнала: владыка Сергий благословил меня ехать в Марково с отцом Евгением.

6 ноября, в день празднования иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте», мы рано утром уехали на автобусе до поселка Починная Сопка. Дальше нужно было идти лесом и перелесками двенадцать километров до деревни Марково, где служил отец Евгений. У меня на ногах русские сапоги с калошами. Дорога очень грязная, особенно там, где проходили деревней. Тогда я просто лезла по деревенским изгородям, которые городят, чтобы скот не ушел. У отца Евгения были высокие резиновые сапоги.

Шли мы молча. Я стеснялась о чем-либо говорить. Отец Евгений не старый — лучше молчать. И что-то на душе было не по себе. Где я там буду жить? Он говорил, что у какой-то бабушки 90-летней может меня устроить, а я так люблю одиночество, оно необходимо для молитвы. Впервые стало тяжело на душе: не слишком ли много на себя беру — служить за псаломщика со священником, который сам хорошо церковного устава не знает?

Наконец, поднялись на холм и увидели церковь. Я спросила: «В честь кого престол у вас?» «Престольный праздник у нас в честь иконы Божией Матери Тихвинской», — ответил он. И тут сразу у меня на душе потеплело. Во Всеволожскую я шла, так как видела во сне икону Божией Матери Тихвинской и слышала голос: «Всеволожская». И теперь Ее же благословение будет над первым моим приходом!

Семья батюшки помещалась в крохотной сторожке. Обстановка: одна кровать, стол посередине, несколько табуреток, детская кроватка для Леночки — ей полтора годика. У печки внизу нечто вроде нар, а над ними полка — полати. Тут внизу спала Танечка, ей пять лет. Еще из кухни дверь в маленькую мастерскую, батюшка там столярничал, делал что-нибудь для церкви или переплетал книги. Там был только святой угол — несколько икон и верстак. Чтоб никто не мешал, батюшка в этой комнатке-мастерской молился, вычитывал правило, а иногда и спать оставался на верстаке.

Поподробнее хочу сказать о матушке. Ее звали Зоей. Детство у нее было очень тяжелое. Отец бросил семью, когда она была совсем маленькой. Мать вела себя неприлично. Девочка только и видела, как к маме приходили разные дяди. Она была никому не нужна. В шесть лет пошла в школу, в первый класс. В школе ее учительница очень жалела, даже разрешила в парте сделать комнатку для ее куколки. Училась Зоя очень хорошо, и тут же в куколку играла.

Выросла Зоя и стала красивой девушкой. Стали парни к ней подходить. Сходила раз-другой на танцы. Приметил девушку удивительный парень. Он не хотел танцевать, ходить в клуб. Уведет девушку к речке, сядут рядышком, он природу рисует. Он был молодым инженером, года на четыре старше Зои, и все о Боге ей рассказывал, Евангелие читал. Пошла Зоя за него замуж.

В семье Евгения было строго. Все посты соблюдали. Замуж вышла до Масленицы, как положено. А тут и Великий Пост, и, конечно, все строго, Евгений к ней не подходил. Она мне рассказывала после: «Я, дурочка, плакала тайком, думала, он меня не любит». Отец и мать Евгения к ней хорошо относились, но строго. Покушала, вышла из-за стола, надо им «спасибо» сказать.

К ним часто старцы ходили. Был старец отец Дорофей, который так духовно влиял на Евгения, что в нем загорелось желание служить Единому Богу. Время было тяжелое, хрущевское. Священников не хватало в бедных маленьких приходах.

Евгения владыка Сергий принял. В храме в Боровичах месяц один его поучили служить и отправили в село Марково.

Вот тут восстала мать Зои: как так, дочь выдавали замуж за инженера, а он стал попом?! На работе у Зои говорили ей: «Да ты его брось или хотя бы вид сделай, что бросаешь, он и вернется обратно на государственную работу». Но Зоя все это пережила, все вынесла и, когда отец Евгений отделал сторожку и в ней стало возможно жить, поехала в эту глушь со своими маленькими ребятишками. Милая Зоя, она была настоящей матушкой: истинной матушкой для всех и верной женой для мужа. Только рано умерла, пятидесяти двух лет. Она вырастила троих детей.

Старшая дочь Таня тоже стала матушкой. Лена стала медсестрой и вышла замуж за врача. Сын Михаил, самый младший, в армии и Афганистане побывал, а потом тоже стал священником.

Итак, мы с отцом Евгением пришли в Марково вечером 6 ноября. 7 ноября в тот год была суббота и 8-е — воскресенье. Была возможность ознакомиться и с храмом, и с тем, как служить вместе с отцом Евгением. Ну, ничего, послужили. Только трудно мне было—у него не было музыкального слуха. Особенно трудно на молебне на «слава» и «и ныне» — путает тон, как петь, не знаешь. Но это второстепенное, а так батюшка — труженик, руки у него золотые, все сам делает и верой в Бога горит.

9 ноября мне надо было уезжать. На работе ведь я за свой счет десять дней взяла. Утром встали, а землю сковал мороз. Как хорошо, идти легче, не надо по грязи лезть, дорожка твердая. Расстались мы, как родные, только у меня впереди все было не так-то просто.

Вернулась в свою Всеволожскую и сразу в лесхозе подала заявление об увольнении с работы. Меня в лесхозе все сватали, а тут съездила куда-то на десять дней и вдруг совсем уезжаю — решили, что наконец замуж выхожу. Поздравляли, подсмеивались, я тоже улыбалась. Не разом все это делалось, им нужно было еще в управление в город сообщить, выдать деньги. Я стала все вещицы, которые не возьмешь с собой, раздавать. И тут случилась у меня душевная буря.

Все подробно тогда в Троице-Сергиеву Лавру отцу Тихону написала. Мысли атакуют: куда едешь? Жилья нет. Батюшке со всей семьей платят только 80 рублей, на что ты будешь жить? Когда стала иконочки у кровати снимать, еще тяжелее стало. Первая в жизни моя комнатка остается пустой. А мысль долбит: пойди в лесхоз, скажи: «Мне и здесь хорошо, остаюсь». Они будут рады и тебя с работы не отпустят.

Конечно, я отлично понимала, что это враг искушает, но очень нелегко было. Тут еще самые близкие рабочие стали ссориться — кому из них моя комнатка достанется.

Прописка у меня все пять лет оставалась городской. Сняться с прописки нельзя, мама скажет: «Зачем?» Владыка Сергий сказал, что я буду тайно в Маркове служить, что он уполномоченному по делам Церкви ничего про меня не скажет, так что буду служить там с ленинградской пропиской.

Поехала к отцу Владимиру, все рассказала, как у меня сложились обстоятельства. Он всем был доволен. Сказала, что в душе сестру жалко. Он ответил, что для Бога всегда нужно жертвовать самым дорогим в жизни. Старушка Зинаида Николаевна радовалась, что я буду в лесу служить, и просила присылать им сухих грибов (увы, вокруг нас в Маркове были одни болота и кроме подберезовиков там никаких грибов не росло).

Отец Владимир (Никитин) благословил четвертый том Добротолюбия, который я не дочитала, взять с собой, и мы расстались очень по-доброму.

Все собрано, расчет на работе получен.

18 ноября поехала к родным в город. О моем намерении знала только сестра. Мама, как нарочно, в этот вечер была со мной ласковее, чем обычно. Даже сварила рисовую кашу на молоке, которую я в детстве любила и которую из-за материальных трудностей варили у нас очень редко. Я собиралась на следующий день перед отъездом причаститься у нас в церкви на Всеволожской, но обидеть маму не могла, ела молочную кашу и молчала.

Последнее время в семье одна сестра жила церковной жизнью, родители от Церкви стали далеки. 1959 год был на исходе, а мама в последний раз причащалась во время блокады в войну. У меня в душе были мысли: может быть, уйду совсем на служение Церкви и тогда родители вернутся в церковную ограду.

Попросила у мамы старый шерстяной платок (белый). Мама сказала: «Не дам, ты его в черный цвет перекрасишь».

Утром все спали, когда я уходила из дома… и после этого дня не была в нем и не видела маму 22 года.

Во Всеволожской, в нашей церкви, знал обо всем только один батюшка Владимир (Каменский). Он впоследствии был духовником в духовных школах Санкт-Петербурга. Он умел все знать и молчать, дивный был батюшка. 19 ноября утром я пришла к нему на исповедь и все рассказала. Он благословил меня причаститься, чтобы в дорогу в новую жизнь уехать с Господом. Всю жизнь особенно помнится тот день.

Кончилась литургия, и отец Владимир Каменский сказал такую проповедь, которая была понятна одной мне. Я стояла на левом клиросе и плакала. Отец Николай (настоятель) звал отца Владимира небожителем. Они уже привыкли, что отец Владимир может говорить что-то непонятное.

Он закончил свою исповедь словами: «Ты уйдешь от нас в новую жизнь, и нас не забудь, и наш храм. “Господь сохранит тя от всякого зла, сохранит душу твою Господь. Господь сохранит вхождение твое, и исхождение твое отныне и до века” (Пс. 120, ст. 7,8). “Вхождение” в этот мир земной и “исхождение” в светлую вечность. Аминь».

Пришла на лесопитомник в свою комнатку, дождалась своего крестника Сашу Божина из школы, попросила проводить меня, помочь до вокзала чемодан донести. Саша за пять лет из ребенка превратился в сильного парнишку, помочь может.

Мне было очень тяжело на душе, и я решила ехать не в Боровичи, а в Новгород. Может быть, владыка Сергий в Новгороде поговорит со мной, и мне легче будет.

К поезду с работы пришла сестра моя — проводить, принесла мне кулек пряников на дорогу. Я сказала, что адреса дать не могу, пока все неизвестно, еду в Новгород. Обе поплакали и расстались.

Так было Богу угодно, чтоб искушение перенесла в одиночку. Приехала в Новгород, вещи сдала в камеру хранения. Пошла в епархию, а владыки нет, он куда-то уехал.

Осенний снег растаял. Сходила по проселочной дороге далеко за окраину города. Стояли голые кусты ив, кругом грязь, жухлая побуревшая трава, и никого в мире, кто хотя бы одно теплое слово сказал. Поезд на Боровичи уходил поздно. Дождалась его на вокзале и поехала дальше. Утром буду в Боровичах.

Прощай моя милая Всеволожская, навсегда…

У Тихвинской иконы Божией Матери

Господь крепость людям Своим даст,
Господь благословит люди Своя миром.

Прокимен 7-го гласа

Этим эпиграфом начиналось письмо, которое в Марково прислал мне владыка Сергий.

Утро вечера мудренее, так вышло и у меня. Рано утром приехала в Боровичи, никуда не заходила, сразу отправилась на автостанцию. Еле дотащилась со своим барахлом до автобуса и поехала до поселка Починная Сопка. Отец Евгений предупреждал, что в этом поселке в крайней избушке живет церковный дедушка, что у него спокойно можно будет оставить вещи, если снега не будет. А если снег выпадет, на санках можно их увезти. Попросила водителя остановить автобус у крайней избушки, вытащила свои вещи и отнесла дедушке. Взяла рюкзак на плечи. В нем была главная ценность — икона Спасителя Благословляющего из Всеволожской церкви, в киоте со стеклом, несколько маленьких иконочек, три свеклины, которые не успела доесть (оставить было жалко, вдруг нечего есть будет) и что-то из необходимой одежды. Взяла рюкзак на плечи и пошла. На ногах резиновые сапоги — не страшна сырость. При входе в лес стояла тригонометрическая вышка, а дальше полудорога-полутропа. Тихий запах леса и осенней сырости… А в мире земном небесный праздник: 21 ноября — день Архангелов и Ангелов, Михайлов день.

И так мне легко на душе стало, будто бы не было у меня никогда не Всеволожской, ни родных, все куда-то отодвинулось, все осталось где-то далеко- далеко позади!

Сегодня суббота, а завтра 22 ноября — воскресенье, первое воскресенье, в которое мне нужно служить как псаломщику, самостоятельно петь и читать. День-то какой — празднование иконы Божией Матери Скоропослущница!

Первые шесть километров прошла по лесу совсем легко. Тут первая на пути деревня. Через три километра село Тимонино. Там почта, сельсовет, колхозное управление и магазин. Дальше шла полями и перелесками. Вот и церковь из-за холма показалась. Спускаюсь вниз с холма. Вот и сторожка, батюшка с матушкой встречают. У них гостит бабушка матушки Зои. Она через два дня уедет.

Недалеко от сторожки, напротив дома, где живет бывший священник, в старое время служивший в храме, а теперь отказавшийся, стоит старый дом. Только хлев к нему довольно новый приделан. Хозяева этого дома давно уехали куда-то «счастья искать», а ключ оставили старушке Александре, матушке бывшего священника. Отец Евгений договорился с матушкой Александрой, она отдала ключ от дома. Меня решили поселить в этот старый дом. Неделю жила в семье отца Евгения в сторожке, спала на нарах Танечки, а Танечка на полке надо мной. За неделю замерзла земля, нанесло снегу. Мне дали в деревне большие сани, и я сходила в Починную Сопку, привезла свои вещи в Марково. Вероятно, простудилась, очень кашляла. Навозила на санях дров церковных к этому старому дому. Русская печь в доме была испорчена, даже вьюшек не было. Топить можно было только лежанку, приделанную к печке. В доме ничего не было кроме одного стола и одной табуретки. Спать можно зимой на лежанке, летом — на полу. В первой половине дома, в одном из окон не было стекла, заткнули дырку тряпьем. В деревне зимой нет возможности стекла вставить. Истопила лежанку, повесила иконочку Спасителя с лампадочкой, стало так хорошо. За октябрь и ноябрь устала я от бродячей жизни и переживаний. Да и молитвенное правило не могла исполнять, а тут в этом доме такая тишина. Это была моя искомая стихия.

Через десять дней спал мороз, наступила оттепель. Оказалось, что крыша дома протекает. Затопило весь дом, кроме одного уголка, куда я и перетащила свои вещи. Отец Евгений где-то достал рубероид и вместе с мужем местной церковной уборщицы покрыл крышу над той частью дома, где я жила. И опять все стало хорошо! Электричества в этой местности в деревнях не было. Его еще с войны не восстановили. Из Тимонино привозили керосин. У всех были керосиновые лампы, даже в сельсовете. У меня всю ночь теплилась лампадочка. Тихий свет ее был лучше любых люстр.

Первое время мы всенощную воскресную служили с вечера, но двадцатке это не нравилось. Народ ходит издалека. Идти в храм с ночлегом им неудобно, у всех дома хозяйство, скотина. Пришлось и вечерню, и утреню служить утром, а дальше — литургия. После литургии — требы. Это так физически тяжело!.. Заказывали молебен с акафистом, и я пела весь акафист Божией Матери нараспев.

Когда приходила домой, казалось, что у меня живот к позвоночнику прилип, так меня пение подтягивало. Отдохну немного, а к шести часам вечера нужно к батюшке в семью идти. Мы так договорились, что каждый воскресный день вечером будем петь акафист Божией Матери пред иконой Ее Тихвинской всей семьей в батюшкиной мастерской. Пение слух музыкальный у отца Евгения развивать будет. И молиться так хорошо и спокойно — никто не торопится. После молитвы матушка Зоя поставит чай, попьем чаю, да и побеседуем иногда до полуночи. Беседы-то были такие хорошие, светлые, все о том, как Богу угодить. Незабываемые дни, что-то юное в них было. Дети, Леночка и Танечка, тоже слушали, а потом засыпали. Они слушали и то, что говорили бабушки, заходившие к матушке после церковной службы. Время-то было тяжелое в колхозе при Хрущеве.

Матушка готовит обед и краем уха слушает, как ее дети играют. Они серьезно играют и не знают, что мама их слушает. Младшая Лена побойчее старшей Тани. Таня мягкая душой, все младшей сестре уступает. В игре Лена ударила Таню, Таня заплакала тихонько. Лена испугалась, что ей попадет, и говорит: «Таня, не плачь, помась из ападотьки от иконки. Я когда усыблась, мне мама тозе из ападотьки головку мазяла». Таня замолкает.

В другой раз играют: Лена — матушка, а Таня с заплечным мешком пришла в церковь помолиться. Лена спрашивает: «Ну, как зывете?» Таня отвечает: «Да трудно, матушка. Коров продали, козлов купили». Отличия козла от козы дети не знали, и выходило смешно. В те времена люди вынуждены были продавать коров, так как покосу им в колхозе не давали. Покупали коз, так как их легче прокормить.

Батюшка утром, когда в храме нет службы, подолгу молился в своей мастерской.

Леночка однажды пробежала кухню, а у двери в мастерскую обо что-то споткнулась и чуть не упала. Там в полутьме с заплечной сумкой на спине лежит на коленях Таня, лицом в пол уткнулась. «Таня, сто ты тут деесь?» — говорит Леночка. Таня: «Да мы молиться пришли. Ведь в этой комнатке каждый день службочка совершается». Было и так: во дворе играли с соседскими котятами, что-то говорили и в пустое пространство под крылечком опускали. «Что вы делаете?» — спросила матушка Зоя. «А мы котяток крестим». Что видели вокруг — в то и играли.

В церкви дети приходили ко мне на клирос. Таня молчала, а маленькая Леночка, бывало, так запоет по-детски, что на весь храм слышно. Жили тихо, радостно, спокойно. В деревне пять домов, даже колодца нет. Зимой и летом брали воду только из пруда. У пруда — баня Ефросинии Ивановны стояла, туда и семья батюшки ходила мыться. Материально, конечно, было нелегко. Ржаную муку привозили в Тимонино в магазин, хлеб в печке мать Зоя сама пекла. Белые батоны для детей бабушка из Порхова посылала по почте посылкой. Они были очень черствые. Матушка в мокрое полотенце их заворачивала и клала в теплую русскую печь, они становились помягче.

Владыка Сергий у нас был чудесный. Поехал отец Евгений в епархию по делу. Среди дня владыка пригласил его к себе в домик покушать. На столе были соленые огурцы. Владыка спрашивает: «Как, отец Евгений, у вас есть в деревне огурцы?» «Да нет их у нас. Лето сухое было, у крестьян их было мало, не продавали. Это Леночка наша маленькая их очень любит. Она даже ломтики сырой картошки ест».

Прошла неделя. Почтальон приносит отцу Евгению извещение на посылку из епархии. Удивлен батюшка: что могли прислать? За свечами только что ездил. Принесли посылку, открыли, а она полна соленых огурцов. Каждый огурец завернут в бумажечку. Матушка выложила посылку, получилось целое эмалированное ведро огурцов. Сделала рассол сама, залила их, и всю зиму детям давала соленые огурцы.

В другой раз приехал отец Евгений в епархию, сидит в кабинете владыки, разговаривает с ним. Вдруг владыка взял его за рукав: «Что это ты, отец Евгений, в дорогу такой хороший подрясник треплешь?» Отец Евгений застеснялся: «Да он у меня один, другого нет». Владыка тут же встал, побежал в свою келью и принес свой черный подрясник из штапеля: «Вот тебе в дорогу ездить, а этот, шерстяной, береги». Едет отец Евгений из епархии домой, владыка и мне письмецо пришлет, духовное, радостное, воодушевляющее.

Как мне хорошо было! Когда зима, служб нет на буднях, я даже в пруд за водой не ходила. Ночью выйду, зачерпну снега да в топку лежанки поставлю, чтобы днем ни с кем не встречаться. Отрадней безмолвия ничего нет на свете.

На Рождество Христово решили елку устроить для детей в моем дырявом доме, так как там не так тесно, как в сторожке. Детей-то было мало: двое батюшкиных, одна девочка уборщицы, одна девочка секретарши из сельсовета (она жила в нашей деревне) и еще какой-то ребенок, уж и не помню чей. Купили немного конфет. Батюшка дал мне бумагу, я ее разрисовала цветными шариками и сделала кулечки для конфет. Конечно, это все было очень скромно, не так, как на Всеволожской, но дети были и этому рады.

Была зима снежная, с глубокими сугробами. В нашу деревню от Тимонина, где сельсовет, была только тропочка, натоптанная теми, кто в магазин и на почту ходил. Сидит Танечка, смотрит в окно, никого нет. Вдруг собака мимо окна пробежала. Таня говорит: «Слава Богу, хоть собака пробежала».

Через некоторое время кто-то стучит. Матушка открыла, а перед ней стоит шофер грузовой машины из Боровичей. Говорит: «Я первый прибежал предупредить вас: сзади владыка Сергий идет навестить вас. До Тимонина как-то добрались на грузовой машине. Владыко со мной в кабине ехал. Дальше, к вам, совсем дороги нет, вот и пошли пешком, машину в Тимонине оставили».

Мы вышли на улицу, смотрим, на горе показался владыка в черной зимней рясе, с посохом, как дедушка Мороз, идет среди снегов и спускается в нашу деревню.

Матушка пустилась бежать к Ефросинии Ивановне занять хлеба. Муку привозили в Тимонино не всегда. Когда нет дома печеного хлеба, в обед ставили миску с намоченными корочками — сухариками, кушали суп, и каждый брал из общей миски намоченные сухарики.

Пришел владыко Сергий, веселый, радостный, благословил всех. Матушка прибежала, принесла хлеба и банку какой-то деревенской браги наподобие кваса. Владыко спросил: «Как же вы без хлеба кушаете?» Ему объяснили, что мы едим с мочеными сухариками. «Ну, и я бы сухарики поел! Что вы так беспокоитесь?»

Все у отца Евгения было такое простое, а владыка кушал да похваливал. И браги деревенской выпил. И нас всех вдохновил жить, радоваться, молиться и терпеть искушения. Он радовался и весь светился этой радостью. Когда теперь, в старости, бываю в Троице-Сергиевой Лавре, подойду к его могилке (он похоронен за Свято-Духовской церковью) и вспоминаю его, такого подвижного, живого, радостного. Это он принимал при постриге в мантию батюшку Тихона. Владыка Сергий — мой духовный дедушка.

И опять в обратный путь до Тимонина ушли владыка Сергий и шофер пешком. «Господь крепость людям Своим даст. Господь благословит люди Своя миром».

Однажды кто-то ко мне постучал. Смотрю — молодая девушка стоит. Открыла. Она пришла из Тимонина, работает на почте, и сберкасса в ее ведении. Пришла, расплакалась, всю свою жизнь раскрыла. У нее в поселке Мошенском (районный центр) жила семейная старшая сестра. Душа девушки этой тянулась к церкви. В ведении было несколько девчонок-почтальонов. Так уж получилось, что наши почтальоны носили потом не только почту, но и гостинцы для больных бабушек в деревнях — носили все то, что посылала передать их начальница.

Нашу тишину нарушил старый отказавшийся читать в храме священник. Его старая матушка ходила на клирос и помогала мне. Я пела первым голосом, она — вторым. Как мы потом узнали, церковь эту собирались закрыть, ссылаясь на то, что некому служить на клиросе. Тут появилась ни кому не нужная псаломщица. Вся злоба этого священника, который теперь работал на власть мира сего, вылилась на меня. Он стал появляться на клиросе, ничего не читал, чуть-чуть подпевал, и, наконец, устроил скандал, почему я у него не беру благословение. Мы с отцом Евгением решили, что нужно ему уступить для мира. Я стала, как его увижу, брать благословение и руку ему целовала. Тогда он стал придираться к отцу Евгению, что тот не точно по уставу служит. Конечно, может быть, что-нибудь мы и не доглядели… Я тоже была человеком новым, еще не опытным. Возьму все церковные книги, разложу их на печке, лежу на лежанке на животе, так как сесть потолок избы не позволяет, и изучаю службу. Потом батюшке Евгению, где могу, подскажу. Бабушки наши, что в храм ходили, службой довольны были и только удивлялись, что этот бывший священник приходил и на отца Евгения кричал. Отец Евгений ничего не отвечал, молчал. Он говорил нам: «Это враг все делает, будем терпеть».

Теперь необходимо мне рассказать о девушке — заведующей почтой в Тимонино. Она пришла ко мне еще в декабре. Ей очень хотелось быть ближе к церкви, но в воскресенье, когда у нас была служба, у нее был рабочий день. В тот год Сретенье Господне было в понедельник, это был ее выходной день, и она пришла в храм. Ее местечко было за печкой с правой стороны в храме, как раз напротив нас, поющих и читающих. Она тогда не понимала, что поют и читают, но чувствовала сердцем и плакала.

Я ей посоветовала съездить во время отпуска в женский монастырь в Пюхтицах (в Эстонии). На первой неделе поста отец Евгений отпустил меня в Боровичи до субботы. Он не мог читать Великий канон Андрея Критского, так как на буднях к нам в деревню никто не пойдет. Девушка А. взяла отпуск на две недели как раз на начало Великого Поста и собралась ехать в Пюхтицы. Вышли мы с ней из деревни вместе, но ей по какой-то причине нужно было идти в Мошенское к живущей там сестре. Я боялась, что ее поездка в монастырь не состоится, и потому пошла с ней вместе. Шли пешком восемнадцать километров. Переночевали на полу у ее сестры и утром на автобусе уехали в Боровичи. У меня душа болела: то мы заходим по ее желанию в магазин, она рассматривает какие-то полотенчики. «Правда, вот это симпатичное? Его бы надо купить». То рассказывает о жене ее брата в Сибири, о ее недостатках. Я ничего не слышу как следует, только молю Бога, как бы мне посадить девушку в поезд, отправить на отпуск в Пюхтицкий монастырь, тогда бы и душа моя успокоилась. И вот наконец она в поезде, он отходит, девушка машет мне рукой… Слава Богу!

Отправляюсь со спокойной душой в храм в Боровичах слушать канон Святого Андрея Критского: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию…»

Когда вернулась к субботе домой, в моем нетопленом доме был такой мороз, что у эмалированного ведерка, которое я привезла из Всеволожской, вырвало дно, хотя оно стояло на лежанке близко к потолку (я воду в нем оставила).

Вернулась через две недели и девушка из Пюхтиц. И великая у меня была радость! Она совсем изменилась. Одеваться стала как-то скромненько. Когда пели в домике у отца Евгения акафист, стояла, повязанная простым белым платочком. В Пюхтицах ее благословил отец Петр съездить в Псково-Печерский монастырь. И она теперь жила этой мечтой.

Мне очень хотелось побывать в Троице-Сергиевой Лавре, рассказать все о новой жизни отцу Тихону. Отец Евгений сказал, что отпустит меня только с условием, чтобы я уговорила церковного дедушку из Починной Сопки почитать и попеть за меня, и чтоб на время замены я бы и оклад свой ему отдала. Сходила в Починную Сопку, дедушка согласился. Я была очень рада.

И вот я снова в Троице-Сергиевой Лавре. В 1960 году Христово Воскресение было 17 апреля по новому стилю. Вербное воскресенье — 10 апреля.

Милая, любимая Троице-Сергиева Лавра! Сколько ты сделала доброго для всех нас в те тяжелые времена хрущевского гонения на нашу Православную Церковь! Как поддерживала нас и направляла наш жизненный путь! Сюда ехали из Сибири, писали из Алма-Аты. К тебе тянулась вся верующая молодежь послевоенного времени. Спасибо тебе, сердце нашей многострадальной Родины!

Пришла на исповедь. Батюшка говорит мне тихонечко, что во вторник на Страстной неделе он хочет постричь меня в рясофор, а я вдруг расстроилась и расплакалась. Мне не нравились монашки, что стоят по углам в храме, место у них занято, всех толкают в спину, кто близко встанет, и ворчат. Мне подумалось, что и я такая же буду. Но батюшка меня успокоил, сказал, что это будет тайный постриг, менять одежду не нужно, просто скромненько одеваться. Обеты нужно строго исполнять. Ничего внешнего: дело не в одежде, а в молитве, смирении и терпении.

Начались самые дивные службы в году — Страстная седмица. На утрени пели: «Се Жених грядет в полунощи…», а во вторник на литургии Преждеосвященных Даров читали Евангелие «о десяти девах». После литургии батюшка пришел в Троицкий Собор и сделал знак идти за ним. Он вышел из Троицкого Собора, подошел к огромному Успенскому Собору, тихонько отпер двери в подвальный храм Русских святых, в земли Российской просиявших. Нас было двое: девушка Соня и я. Мы вошли в храм, и он снова запер двери. Тут, перед алтарем Русских святых, он одел нас обеих в рясофор. Матерью, принимавшей нас, стала старая матушка Серафима, у которой я ночевала. Она принимала нас и плакала.

Как же все это устроил Господь: вторник Страстной седмицы, 12 апреля 1960 года, — это еще день, в который Матерь Божия шла в Горняя «со тщанием и великой радостью о Благовещении» и «целова Елисавет». А в миру — день космонавтики: Гагарин полетел в космос. А мы тогда куда душой летели?..

В Великий четверг соборовались поутру. Когда после Святой Пасхи я пред отъездом пришла к отцу Тихону, он дал мне несколько поясков «Живый в помощи» и несколько яичек с изображением Христова Воскресения. Это предназначалось для наших девчонок — деревенских почтальонов.

И на обратном пути все так радостно было! Вышла к Починной Сопке, пошла по лесу, а в лесу-то все поляночки синими подснежниками покрылись. Я несколько подснежников сорвала, потом засушила и батюшке Тихону в Лавру вместе с письмом в конверте послала.

Подхожу к церковной сторожке, а там уже матушка Зоя улыбается, встречает. Только отец Евгений сказал: «Больше тебя на Святую Пасху не отпущу. Я только мучился. Дедушка этот под Пасху здорово напился. Ну, и сама представь, как он пел, что за служба была?» Я, конечно, с ним согласилась, что ему трудно было.

Весной отец Евгений хотел у сторожки грядочку вскопать, хотя бы луку зеленого посадить. Не разрешили: это вся земля колхозная. А земли-то сколько пустовало! У дырявого дома, где я жила, был давно заброшенный, заросший бурьяном огород, но раскопать его тоже нельзя, так как мы не колхозники, а «служители культа», не имеем права пользоваться колхозной землей.

После Святой Троицы начались у нас работы по ремонту в храме. Нужно было сделать печи. С одной печкой на весь храм очень холодно. Средств у нас не было. Поэтому владыко привез нам кирпич, купленный на епархиальные средства. Отец Евгений сам был инженером-строителем, умел любые печи класть. Мы и работали вместе. Я стала подмастерьем, носила песок из-под горы, месила раствор, подавала кирпичи. Сложили еще одну печь в храме с левой стороны и печь в алтаре. Трубы на крышу вывели.

Придирки к церкви со стороны властей все увеличивались. Было запрещено крестить детей в сторожке, только в храме. Тогда мы сложили в конце храма плиту со щитом. На ней можно было согреть воду в любое время и прямо у топящейся плиты крестить младенцев, чтобы им холодно не было. Стены храма были сильно закопченные. На краску нет средств. Купили порошку стирального «Белоснежка» и решили стены и потолки отмыть. Сделали передвижную вышку до потолка. Ее передвигали и привязывали канатами. Отмывалась копоть хорошо, но все же целыми днями поднимать воду на эту вышку было очень тяжело. Топили плиту, грели воду. Один раз внизу помогла отмывать Ефросиния Ивановна, но потом отказалась.

Все это видел отказавшийся священник и, видимо, куда-то сообщал. В дополнение ко всему девушка А. взяла летом на почте расчет, сказала, что уезжает обратно в Сибирь к своему брату, сама же уехала в Псково-Печерский монастырь. Она об этом никому кроме нас не говорила, но поделилась со своей сестрой в Мошенском. Сестра стала плакать и сказала другой соседке, соседка — другой соседке и так пошло-поехало.

Пришла мне повестка — явиться в районную милицию в Мошенское.

Шла, ехала, молилась всю дорогу. Пришла в милицию. Стали меня допрашивать, куда я девушку А. отправила. Они подумали, что она поехала так же, как я, в какую-нибудь церковь работать. Я ответила, что она сама уехала, а куда, не знаю. Увидели, что в паспорте у меня ленинградская прописка, и приказали убираться в Ленинград или, если хоч,у в Маркове жить, прописаться в деревне. Вышла из милиции. У меня денег-то было только на автобус. Что делать? Доехала до Боровичей, попросила денег в долг на дорогу до Ленинграда у батюшки Иоанна (Букоткина).

В Маркове меня ждут с нетерпением, отец Евгений и мать Зоя, а я еду на поезде в Ленинград.

Как сняться с прописки в своем частном доме? К родителям явиться нельзя. У них домовая книга, из которой должны выписать в милиции. Вот такое искушение! Бывает в жизни и такое, что приходиться идти на хитрость. Приехала в Ленинград и сразу пошла в милицию, а сама все молюсь, «ни жива, ни мертва».

Вижу, сидит там паспортистка, которой в довоенное время очень нравился мой брат Игорь. Подхожу:

– Здравствуйте, вы помните меня? Я сестренка Игоря.

– Да как же! Конечно, помню.

– Вот он у нас в войну без вести пропал.

– Ой, как жаль! Такой чудесный парень был.

– Знаете, о чем хочу я вас попросить? Я срочно уезжаю, мне с прописки нужно срочно сняться.

– Что, замуж выходите?

Я улыбаюсь.

– Можете вы мне штамп выписки поставить в паспорт? Папа потом придет к вам с домовой книгой. Мне задерживаться нельзя, сегодня уезжаю.

Паспортистка сочувствует мне. Велит написать заявление. Я пишу, подписываюсь, и мне в паспорт ставят штамп «выбыл из Ленинграда такого-то числа и года».

Выхожу из милиции, меня качает, кружится голова. Хочу есть. Напротив булочная. Покупаю кусок хлеба, ем по дороге, и еду к духовной подруге С. Теперь нужна ее помощь, нужно папе сообщить, чтоб сходил в милицию и выписал меня из домовой книги.

У подруги отдохнула и переночевала. Она дала мне денег на дорогу в оба конца, чтобы можно было сразу отдать долг отцу Иоанну. Утром мы обе поехали к проектному институту, где работал папа. Я очень боялась встречи, меня всю колотило. Написала записку папе, а подруга пошла в институт и отдала ее вахтеру в проходной. Вместе поехали на вокзал. Подруга проводила меня в обратную дорогу.

Снова в Боровичах, сажусь в автобус до Мошенского, еду в милицию. Такие длинные эти дороги, поселки, деревни.

Когда явилась в милицию с паспортом, где стоял штамп «выбыл из Ленинграда…», начальник милиции сказал, что я с ума сошла, что он сам мечтает получить прописку в этом прекрасном городе, а тут какая-то дура выбыла в деревню по собственному желанию.

Вышла из милиции совсем усталая, но на душе стало легче. Снова ехала автобусом до Починной Сопки. А еще предстояло идти двенадцать километров до нашей деревни.

В те далекие времена в паспорте кроме прописки ставили еще штамп места работы. Я не знала, что в милиции записали место моей работы в церкви и послали в Управление садово-парковой зоны города Ленинграда запрос, что я за человек и по какой причине ушла с работы. Пошли слухи у нас, что в сельсовет сообщили, как выражались колхозники: «работала ударницей», то есть с работы моей бывшей пришла хорошая характеристика, не обидели меня.

Однажды летом прибежала Ефросиния Ивановна к батюшке и рассказала, что секретарь сельсовета (ее соседка) просила тайно нам сообщить, чтобы Еликонида посторонним дверь не открывала. Председатель колхоза на собрании сказал мужикам: «Что вы, дураки, теряетесь? Залезьте в дом к этой ленинградской девке, и дело с концом…»

Какой же ужас на меня тогда напал! Ходила по юрам в Закарпатье — ничего не боялась, ходила в Карельской тайге спокойно, а тут стало страшно до магазина в Тимонино дойти. Иду, рожь колосится, васильки цветут, такая красота кругом. Перегнал меня мужчина на велосипеде. Местность холмистая. Поднялся на холм и опустился за холм. А меня страх разбирает, вдруг он за холмом сидит и меня дожидается. Написала обо всем этом в Лавру отцу Тихону и получила ответ: «Ничего не бойся. Сонмы невидимых Добрых сомкнутся, и «попереши льва и змия»». Сразу легче на душе стало и панический страх отошел.

За лето сильно устала, порошком проело мне руки, но все-таки отмыла центральную и левую часть храма. Здесь, в Марково, особенно праздновали Рождество Богородицы — 21 сентября. Матушка Зоя настирала полотенчики церковные, нагладила их. Все иконочки украсили чистыми полотенчиками. Народу на праздник много пришло из далеких деревень. Послужили, порадовались. После праздника решили отдохнуть. Мне нужно было в своем закутке к зиме стенки глиной промазать, а отец Евгений вставил разбитое стекло и все окна в домике забил досками, наподобие сетки.

Я нашла толстую жердь и, кроме запора обычного, стала ею подпирать входную дверь изнутри.

Прошел сентябрь. Начались моросящие дожди, стало рано темнеть. Однажды, когда уже смеркалось, в деревне затарахтел трактор. Он шел в наш конец. Остановился, заглох. И вдруг стучат ко мне в дверь. Гляжу в щель между досками в окне: три мужика стоят.

– Откройте, откройте!

– Что вам нужно? — спрашиваю.

– Устали, пить хотим.

– У меня нет воды, идите в дом напротив.

Напротив стоял дом отказавшегося священника. Нет, не идут. Кричат, чтоб я открыла, упрекают меня в жестокости. Вот когда нашли подходящее время выполнить поручение председателя колхоза!

Ушла в свой закуток, упала лицом на пол и молилась. Меня трясло, зуб на зуб не попадал. Они еще долго что-то кричали. Доски-то на наших окнах отец Евгений сильно приколотил, без топора не оторвешь. Дверь, подпертая толстой жердью, тоже не поддавалась.

Наконец, слышу, снова затарахтел трактор — уехали. Слава Богу! Он все видит. Он — единственная защита беззащитных.

Наконец-то я дождалась письмеца девушки А., очень обрадовалась. Она месяца три не писала. Устроилась девушка на работу, живет у какой- то бабушки, снимает комнатку. Захотелось мне ее навестить и все поподробнее узнать. Попросилась у отца Евгения на два денечка съездить, когда в храме службы нет. Он разрешил. И вот я в Печорах. Как хорошо все Господь устроил! Девушка

в самом начале устроилась в магазин уборщицей. В свободное время от работы в Печерском монастыре ей дали послушание помогать старушке-цветочнице. Когда в Успение Пресвятой Богородицы был крестный ход вокруг стен монастыря, А. шла впереди с корзиной цветов и бросала цветочки перед несомой древней иконой Успения Божией Матери.

Здесь она впервые бросила кушать мясо, что было для нее нелегко. Приберет все в магазине, сядет в угол за мешки с мукой и крупой, и так хорошо ей за этими мешками молиться. Но скоро из магазина пришлось уйти. Старец валаамский Лука благословил ее работать в больнице санитаркой.

Пришла я в ее комнату. Комната не маленькая, но совсем пустая. Хозяйка не дала ни стола, ни кровати. Не помню, на чем мы спали; что-то на полу было постелено. Но было нам как-то очень хорошо. Всю ночь перед Образом теплилась лампадочка. У девушки начиналась новая христианская жизнь.

Она крещена была где-то старушкой. Здесь, в монастыре, ей дополнили крещение миропомазанием.

У нас в Марково огонь хрущевского богоборчества продолжал разгораться. В Новгороде был поставлен очень крутой уполномоченный по делам церкви. Хрущев хвастался, что скоро по телевизору покажет «последнего попа». Наши местные безбожники тоже из кожи лезли, чтобы выслужиться перед начальством.

В нашей местности, когда молодежь хотела погулять, потанцевать, собирались то в одной деревне, то в другой, просто в избах. Клуба не было.

В Боровичах большой собор уже закрыли, молящимся дали за городом маленькое помещение бывшей чулочной фабрики.

У нас в Тимонино председатель колхоза созвал всех колхозников, хотел собрать подписи. Но мужики вставали и говорили: «Мы в храм не ходим и работы колхозные в церковные праздники не срываем, колхозному делу не вредим. Но в храм ходят наши старые матери. Неужели мы станем подписывать вам бумагу! Зачем храм превращать в клуб?» Ни один колхозник не подписался. Осечка вышла.

Решили тогда молодежь собрать.

В селе Гришкино молодежь устраивала в избе «вечерок». Туда собрались ребята и девчонки. Туда и явился партиец Козлов, надеясь голосами молодежи закрыть храм.

«Дорогие мои, вот вы в какой-то избушке пляшете. Церковь в Маркове никому не нужна. Все мы в Бога не верим. Здание церкви будет хорошим клубом для комсомольцев».

Ребята завопили: «Что? Храм-то на кладбище! Что же мы петь и плясать будем, а кругом могилы?»

Выскочила девчонка да как закричит: «Не козлы храм открывали, не козлам и закрывать!». Это уж прямо в адрес Козлова! Партиец стал девчонку стыдить, что она плохая комсомолка. Собрание окончилось ничем. Никто из молодежи не дал своей подписи на закрытие храма.

Все это еще больше обозлило партийцев. Был такой журнал в советское время — «Наука и религия». Не помню теперь, как называлась статья, но в журнале этом прописали нас всех: владыку Сергия за то, что купил для нашей бедной церкви кирпичи на епархиальные деньги. Нас с отцом Евгением — как религиозных пропагандистов. В Мошенском, где жила сестра девушки А., в местной газете «прокатили» и девушку нашу, уже давно уехавшую в Печоры.

Какая тихая была у нас первая зима! Вторая же была ужасно напряженная, жили, как на вулкане. Нас верующие люди просили прийти отпеть покойника, или окрестить младенца, или пособоровать больного в далекие от храма деревни. Однажды попросили пособоровать и причастить очень слабую старушку. Уже начиналась весна. Шли мы с отцом Евгением туда 18 километров, а назад — обратно все 36 километров. У батюшки в войну нога прострелена была, идет — хромает. Шли мы тихонько, на расстоянии двадцати шагов друг от друга, чтобы не говорить ни о чем, а читать Иисусову молитву. Снег наполовину сошел, ласково грело весеннее солнышко. У скотного двора той деревни, куда мы шли, лежали коровы худые, ребра выступали у них, как у скелетов. Их поднимали, чтобы они вышли из хлева и пощипали чуть-чуть зеленеющую травку. Зимой их кормили не сеном, а молотым ивовым прутом. Ивовые прутья пропускали через какую-то машину вроде мясорубки. Без слез на этих коровушек невозможно было глядеть!..

Бедная ты, Россия! Твой правитель Хрущев воюет против Бога, из-под его рук выходят такие законы, такие налоги, что в селах стонут люди и скотина голодает.

На Страстной неделе в Великий четверг служили все службы, народ из окрестных деревень стал собираться в наше Марково. Особенно радостно было в Великую субботу. Прочитала все пятнадцать паремий, как когда-то на Всеволожской. Только там хор пел: «Славно бо прославися», а тут и петь, и читать все пришлось одной мне.

Народу к вечеру в храм собралось много. С восьми часов вечера начали читать «Деяния Апостолов». Читали на русском языке, чтобы всем понятно было. Читать давала всем, кто попросит. Люди-то пришли из далеких деревень, и мне хотелось, чтобы служба была поторжественнее, петь хотелось получше. Если читать все самой, горло мое не выдержало бы нагрузки. Сколько лет с тех пор прошло, а я пишу и плачу. Какая радостная у нас та Пасхальная служба была. Сколько счастья было на лицах наших прихожан!

Закончилась литургия. Светало. С бугров в болоте за деревней бежали и журчали ручейки талой воды. Стелился небольшой холодный туман. Группками расходились люди в свои деревни в разных направлениях, и все пели «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» Я долго стояла на улице и слушала, как все дальше и дальше удалялось пение и наконец замолкло где-то за лесами и полями необъятных далей.

Разговляться в семью батюшки не пошла, сказала: попозже приду. Хотелось побыть наедине с Богом, осмыслить все пережитое за эти святые дни.

Днем, когда пришла к отцу Евгению, обнаружила, что потеряла голос: перенапрягла голосовые связки. Пришлось говорить шепотом. Как же отметить радость Христова Воскресения? Собрала ребятишек, полезли мы все вместе на колокольню. Стали звонить. Колокол у нас был только один, но он в тот день гремел над полями, лесами и болотами, его слышали за десять-пятнадцать километров. И ребятишки немного позвонили, кто как мог. Радость была общая, для всех!

По епархии ходили зловещие слухи: всюду в деревнях, где были церкви, хотя церквей и без того было очень мало, местные власти угрожали их закрыть.

По подсохшей весенней дороге однажды подъехала легковая машина, и, о, удивление, в нашу глушь явился уполномоченный по делам Церкви, партиец из Новгорода. О чем он говорил с отцом Евгением, не знаю. Сходил в храм. И еще ему понадобилось сходить в жилье псаломщицы. Пошли. К моему полужилому дому шла полузаросшая тропинка. Уполномоченный шел впереди. Сзади шла я, с бодрым видом, а внутри меня всю трясло, хотя я того и не желала. Зубы стучали.

Вошел. Первое отделение дома: разрушенная русская печь, проломленный пол. Дверь во вторую часть: тут чистый пол и выходящая часть лежанки из моего закутка. Заглянул в ту часть дома, в мой закуток. Там были стол, табуретка, иконочки в углу, стены, оклеенные газетами. Спала я зимой на лежанке, летом — на полу. Уполномоченный о постели не спросил, только сказал: «Вам здесь не скучно?» Я ответила: «Нет. Мне здесь весело». Тогда он сказал: «Сколько же церковных дров нужно, чтобы натопить такое обширное помещение? Нужно будет начислить на вас подобающий налог». Я удивилась, какой налог и за что? Но ему ничего не сказала. Уехал.

У нас в храме с прошлого года остался неотмытым правый придел. Потолок там низкий, можно отмывать без вышки. Устроили передвижной стеллаж, и я снова принялась за работу.

Был теплый летний день — 6 июня 1961 года. Нагрела воды, залезла на стеллаж и отмываю стенку храма. Батюшка был у себя дома, а я в храме заперлась, чтобы кто посторонний не вошел. Вдруг стучат в дверь. Подхожу, слышу — отец Евгений говорит: «Открой, Еликонида, тут из отдела инвентаризации приехали». Открыла. Двое важных стоят. Отец Евгений как был дома босиком, так и в храм пришел по травке босой и в подряснике. Они очень мирно сказали, что им нужно промер храма сделать. Развернули рулетку, стали мерить…

И тут раскрывается дверь храма и в нее вваливается толпа, человек пятнадцать-двадцать (я их не считала) с шумом, с бумагами из района, с объявлением, что по решению партийных органов района с сего дня наш храм считается закрытым. Ключи от храма забирает сельсовет.

Оказывается, они боялись, что им ключи не дадут, соберется народ, люди будут отстаивать храм. Потому пошли обманным путем. Сначала вошли двое из отдела инвентаризации, будто бы для промера, а машина с делегацией из района осталась за горой. С горы один человек наблюдал. Увидел, что церковь открыли, тогда они все разом неожиданно и приехали.

Отец Евгений так растерялся, стоял как во сне. Потом вошел в алтарь, их туда не пустил, взял с Престола антиминс и запасные Дары.

Сказали, что все вывозить из храма будут 12 июня, заперли храм и увезли ключи. Через день ночью к батюшке пришла Ефросиния Ивановна и сообщила, что секретарь сельсовета (ее соседка), которая когда-то предупредила меня никому двери в моем домике не открывать, сказала, что ключи у них в сельсовете и она может тайно их батюшке отдать. Пусть он возьмет в храме святыню, если что там осталось. С тех пор прошло много-много лет, но могу ли я забыть первый приход, где начиналась наша церковная жизнь?

12 июня приехали забирать все находящееся в храме по описи. Собрался народ.

Эта церковь в 1930-е годы была закрыта. Ее открыли после войны. Иконы многие сохранялись в деревнях у старых прихожан. Когда открыли храм, они их принесли. Вот и теперь пришли женщины, объявили приехавшим из района, что икона Тихвинской Божией Матери — их икона. Просили не увозить ее в Боровичи, а отдать им. Приехавшие из района захватили из Боровичей благочинного — отца Иоанна (отец Иоанн Букоткин — друг покойного Митрополита Иоанна Санкт-Петербургского). Батюшка этот был очень хороший да имел еще заслуги в войну, его послушали и пошли на уступку прихожанам, отдали им икону. Грустно было смотреть, как уходили эти женщины, несли нашу святыню храма — Тихвинскую, удаляясь от Маркова все дальше и дальше.

За церковью в сторонке стояла старая ветхая банька, наполовину сгнившая. Вот в эту баньку мы стали потихоньку прятать лучшие большие иконы, а для сдачи по списку подкладывали маленькие иконочки с панихиды. Там в Боровичах со всех церквей закрываемых безбожники валили иконы в кучу в какой-то сарай. Зачем им это все на поругание отдавать? Лучше из деревень придут люди, которые раньше жертвовали эти иконы, и заберут их обратно. Не все же в деревнях успели узнать, что церковь закрыли и все имущество церковное вывозят.

Я только сшила к Пасхе облачение на Святой престол, а тут его сняли и забрали, сказав, что сгодится на тюбетейки, что шьют больные в «артели инвалидов». Церковь у нас была бедная, подсвечники самодельные, деревянные — и их покидали безбожники в кузов грузовой машины. Хорошо, что батюшка свою семью сразу после закрытия церкви отвез в Порхов к родным. Они, слава Богу, всего этого ужаса не видели.

Пока отец Евгений по списку все имущество сдавал, отец Иоанн Букоткин сфотографировал мой домик ветхий, меня на фоне нашей милой церкви и даже старую, развалившуюся баньку у болота. После он мне эти фотографии выслал, я их до сих пор берегу.

Приближался вечер. Все погрузили. Отец Евгений сел с шофером в кабину, чтоб доехать до Боровичей, а дальше ему нужно было ехать в епархию. Антиминс и запасные Дары были у него на груди. Машина пошла. В деревне осталась из церковных одна я. Вдруг поднялся страшный ветер. По дороге крутило пыль и песок, будто бы смерч гнался за машиной, а где-то вдали слышались грозовые раскаты.

Рано утром постучала ко мне в избушку мать Александра, жена отказавшегося священника. Говорит: «Елечка, распорядитесь. Прихожане из такой-то деревни пришли, просят выдать им икону из баньки». Эти прихожане явились к ней, а не ко мне. Она тут жизнь прожила, а я только два года. Я же совсем не знаю, что кому принадлежало. Просто мы оставили иконы для верующих, чтобы не попали они в общую кучу где-то брошенные в сарай. Я поняла, что мне немедля нужно уезжать, иначе мне что-нибудь «прицепят» безбожники. Ночь еще переночевала, а утром рано-рано, пока люди спали и никто меня не видел, заперла дом и ушла. Уехала в Троице-Сергиеву Лавру к своему духовнику — отцу Тихону

Поселилась у матушки Серафимы в сарае-дровнике со щелями для просушки дров. Сквозняки тогда на меня не действовали. Дело в том, что у меня не было денег оплачивать ночлег в доме. В сарае жила даром и кое в чем матушке помогала. Отец Тихон благословил подольше помолиться в Лавре у Преподобного Сергия, духовно отдохнуть и укрепиться. Я же и с прописки не снималась в Мошенском, просто уехала, заперев дом.

Приближался праздник Тихвинской иконы Божией Матери — наш престольный праздник в Маркове и день Ангела моего духовника — память преподобного Тихона Луховского. Как описать это лето в Лавре, я и не знаю. Оно было единственным в моей жизни, особенным, неповторимым. Среди множества людей в Лавре жила я, как в светлой пустыне. Был единственный человек, которому была открыта каждая моя мысль, — это духовник мой. Но и ему не было слов открыть то, что видел Один Господь. И Он посылал молитву без просьбы о чем-либо. Это было просто стояние души перед Ним без каких-либо желаний, стремлений. Это была радость в Боге.

Однажды на исповеди отец Тихон сказал, что пришло время и он собирается в Тихвинскую после обедни постричь меня в мантию.

В день празднования Тихвинской иконы Божией Матери опять стояли под Успенским собором, в храме Русских святых, в земле Российской просиявших, двое — Мария из города Тамбова и я. Мария была старше меня, ей было 39 лет, такая простая и милая. Она тогда преподавала в школе английский язык. Время было трудное, хрущевское.

Когда она вернулась домой, пришлось со школой распроститься. Она стала печь просфоры для храма, а после была в храме старостой.

После пострига было у меня на душе много-много радости, и так хотелось тогда совсем уйти в иной мир и больше на землю не возвращаться, но батюшка сказал мне: «ПОТЕРПИ!».

Знакомых у меня никого не было, кроме одной девушки из Москвы. Она приезжала по субботам и воскресеньям, то хлеба привезет, то вареной картошки. А то, бывало, случайно в кустиках за Лаврой увижу бутылку из-под вина, пойду, сдам ее в магазин и хлеба куплю. Всего хватало мне без денег, полный покой и никаких забот. Мы тогда всегда стояли две обедни: раннюю и позднюю, днем — акафист у мощей Преподобного Сергия. Между службами немножко отдыхали на травке за Успенским собором, там в те времена можно было и полежать.

Вернусь вечером в дровник матушки Серафимы, и слышно мне, как десять вечера часы лаврские на высокой колокольне отсчитывают, ложусь и крепко засыпаю. Сквозь сон слышу, на колокольне пробили час ночи, два часа ночи. В три часа ночи вставала, а в пять часов шла в Лавру, так как в половине шестого начинался братский молебен.

На Преображение Господне приехал в Лавру отец Евгений. Рассказал, что в нашей Новгородской епархии за лето 1961 года закрыли двенадцать церквей. Он хотел устроиться в Псковской епархии, но и там его не приняли. От него я узнала, что уполномоченный по делам Церкви его несколько раз спрашивал, куда делась псаломщица. О псаломщице был и псковский уполномоченный уведомлен. Хорошо, что я тогда сразу уехала, но не вместе с отцом Евгением. Он спокойно говорил, что не знает, где находится псаломщица.

Я-то что? Одна голова не беда. А у него семья, дети, кормиться нужно. Отец Тихон ему немножко помог.

В середине сентября батюшка Тихон решил, что нужно мне ехать сниматься с прописки и забрать свои вещи в Марково, возможно, переслать их в Москву моей знакомой девушке Зине. Ночи стали темными, да и в дровнике жить холодно. Нужно устраиваться. Пришла к лаврской проходной. Батюшка принес мне иконочку Святого Михаила Архангела на путь нелегкий и три розочки, завядшие от Святых Мощей Преподобного Сергия. Благословил. На душе у меня полный покой. Никакого страха. Что будет, то и будет.

На дорогу отец Тихон дал денег. 17 сентября поехала на поезде Москва-Боровичи. Доехала на другой день на автобусе до Починной Сопки, вышла из автобуса — дождь льет, настоящий осенний, беспросветный. Видно, так было Богу угодно, чтобы меня никто не заметил, особенно когда шла через колхозный центр Тимонино. Из-за дождя все сидели дома. Пришла в Марково мокрая до нитки. Хорошо, что тогда еще здоровье было не надломлено. Пришла сразу к Ефросинии Ивановне (нашей бывшей церковной уборщице). Сняла с себя все, отжала. У них была натоплена русская печь. Всю мокрую одежду разложили на печке и сапоги тоже. Когда совсем стемнело, ушла в свой домик. Там все лежало так, как я оставила в июне. Сложила необходимую одежду в мешочки и зашила, чтобы без меня Ефросиния Ивановна переслала в Москву девушке Зине. Все прочие вещи оставила Ефросинии Ивановне. Себе в дорогу взяла самое необходимое: котелок, будильник, тарелку алюминиевую, ложку и свою главную икону Благословляющего Спасителя (теперь уже без киота). Сложила все в рюкзак. Свет в избушке зажигать боялась, как бы отказавшийся священник не заметил, что я приехала. Проспала ночь на полу. Утром рано все перенесла к Ефросинии Ивановне, попила чайку, надела высохшую на печке одежду и отправилась в поселок Мошенское, в милицию, сниматься с прописки. На душе было тяжело. А тут еще, когда пришла в Починную Сопку, до трех часов дня не было автобуса. Трехчасовой автобус приходил к шести часам вечера, впритык к закрытию паспортного стола. Всю дорогу только и молилась, как могла. Мне ведь и переночевать в Мошенском негде, никого не знаю, чужое место. Автобус пришел в Мошенское без четверти шесть вечера. До милиции бежала бегом. Вбежала, а там нет никого, кроме паспортистки, и та домой собирается. И все начальники (от них тоже добра не жди) уже домой ушли.

Паспортистка была местная, знает, как трудно добираться до района, без слов быстренько меня выписала. Я вышла из милиции, смотрю, автобус, на котором приехала, стоит, будто меня дожидается в обратный путь. Пустилась бегом. Успела. Едва отдышалась, и автобус поехал.

Как же Господь все устроил! Вчера был проливной дождь и помешал мое появление заметить. Сегодня автобус пришел, когда в милиции начальников уже не было, но была паспортистка, которая совсем не знала, что я псаломщица из закрытой церкви. И все-то Господь устраивает во благо!

На обратном пути к Починной Сопке подъехала, когда было совсем темно, но шесть километров лесом все-таки прошла хорошо. А дальше, где дорога уходит на Тимонино, заблудилась. Мокро, темно, одни ивняки. Вернулась обратно к деревенскому плетню, опять от него пошла. Стала просить Михаила Архангела помочь мне… и наконец выбралась на твердую дорогу. В милицию я не могла ехать сразу со своим рюкзаком, он оставался у Ефросинии Ивановны. Да и ночь надо было где-то все-таки отдохнуть, переночевать, как-то поделиться своими переживаниями с родным по духу человеком.

Пришла в деревню совсем ночью, чаю попила и осталась ночевать на лавке. Утром 20 сентября, рано-рано, было еще совсем темно, мы простились. Взвалила свой рюкзак на плечи, в последний раз помолилась на нашу церковь и пошла, нащупывая дорогу в темноте палкой. Раньше в Марково 21 сентября — Рождество Пресвятой Богородицы — чтили как престольный праздник. Теперь все кругом было скорбно и глухо, храм стоял запертый, ограбленный.

В Боровичах служили всенощную на Рождество Пресвятой Богородицы. Я приехала, оставила свой рюкзак у алтарницы Марии и пошла в храм. То помещение, которое дали под церковь вместо закрытого собора, было за городом и очень тесное. Люди стояли так плотно, что трудно было поднять руку и перекреститься. Ныли кости спины, но оттого, что в храме было тесно, мне было хорошо и тепло. Теплом людей и отогрелась.

В Лавру поехала после Рождества Богородицы. Стало холодно. Наконец мои посылки с вещами пришли в Москву, и Зина привезла мне овечью шкуру, чтобы ночью покрываться в дровнике.

Я теперь не молилась постоянно в Лавре, а все ездила по разным церквям, куда посылал меня отец Тихон с целью найти место псаломщика. Люди-то для Церкви были нужны, но нигде, куда он меня посылал, не было жилья для работников церкви, даже самого маленького и скромного.

Пришло письмо, из которого я узнала, что отцу Евгению дали наконец место: церковь в селе Ко ростынь, почти на берегу озера Ильмень, все в той же Новгородской епархии.

В Марково после нашего отъезда решили колокол сдать на металлолом. Его сбросили с колокольни, но он не разбился. Тогда его стали бить чем попало, наконец, разбили на куски и увезли на металлолом.

Решили разобрать те новые печи в храме, которые мы сложили. Новый кирпич им понадобился. Разбирать их по кирпичу послали мужичка из Тимонино.

Он разобрал печи, пришел домой, пожаловался жене, что плохо себя чувствует. Полежал и через три дня умер.

Новгородский уполномоченный по делам Церкви за то лето закрыл в Новгородской епархии двенадцать церквей, а в сентябре взял отпуск, поехал отдыхать на юг и… в поезде скоропостижно скончался.

После всего этого отцу Евгению дали место в Коростыни. В письме он очень просил меня вернуться к ним. Матушка Зоя ждала третьего ребенка, уже девятый месяц. Жила она с детьми в Порхове, у родителей отца Евгения.

Мой духовник узнал обо всем этом и благословил меня поехать снова в Новгородскую епархию к владыке Сергию. Он предупредил меня, чтобы была осторожна и, главное, паспорт берегла. Были случаи в те годы — отберут паспорт у девушки, работавшей в церкви, и скажут: «Ваш паспорт отправлен на целину. Отправляйтесь в Целиноград, и больше никаких разговоров». Вещи у Зины в Москве я не взяла. Решила: если устроюсь, то она мне их после почтой вышлет. Взяла все то, что было со мной, самое необходимое. Купила билет. До отхода поезда решили с Зиной у нее в комнате отдохнуть и покушать. Отдохнули. Приехали на вокзал, подошли к поезду, и вдруг я обнаружила, что сумочки моей, где были билет и деньги, нет! Или потеряли, или дома у Зины оставила. Бросились скорее к ней домой. Сумочка лежала на ее кровати под подушкой. Что было делать? Поезд уже ушел. Поехала на вокзал, сдала билет, получила деньги обратно как опоздавшая на поезд. Вернулась в Лавру. Отец Тихон удивился: «Что случилось?» Рассказала.

На следующий день утром он меня благословил: «Поезжай с Богом». Поехала. Снова купила билет. Уж на этот раз все проверила, все вещи и сумочка были при мне, но почему-то, когда мы подошли к платформе, поезд уже тронулся. Я не знаю точно, почему. То ли у нас часы отстали, то ли мы медленно шли. Пришлось снова сдать билет. Кассирша удивилась, что два дня подряд мы опаздываем, но билет взяла и деньги вернула. Снова я пришла в Лавру. Тут уж отец Тихон совсем удивился: «Ладно, не расстраивайся, завтра уедешь».

На следующий день в третий раз купила билет и уехала — как раз к празднику Покрова Божией Матери. В Новгороде нужно было зайти в епархию к владыке Сергию. Отец Евгений писал, что владыка тоже желает, чтоб я вернулась и помогла отцу Евгению.

Пришла в епархию, а владыки нет, куда-то уехал. Спросили меня, по какому вопросу приехала. Объяснила. Как-то странно посмотрел на меня епархиальный бухгалтер: «Нечего вам у отца Евгения делать». Ушла. Села на автобус и приехала в Коростынь. Отец Евгений был очень рад. У него и петь-то было некому. Приходил старый дедушка иногда. Договорились: отслужим в праздник и отец Евгений поедет в Порхов к матушке, все ей расскажет. Жилья для меня тут тоже не было. Церковь стояла отдельно от деревни. В деревне никто жилья не сдавал. Где-то в двух километрах от храма, в другой деревне, был пустой закрытый дом. Хотели через родственников связаться с хозяйкой дома, просить, чтобы она разрешила пожить в нем. А пока отец Евгений один в сторожке, меня ночевать оставил прямо в храме, в крестилке. На душе у меня была радость: как здорово жить прямо в храме! Праздник прошел хорошо. На Покров из далеких деревень даже бывшие певчие пришли, старенькие.

После праздника батюшка собрался уезжать. Я должна была без него перейти в сторожку, присмотреть за всем. Указал, где класть ключ, если я уйду куда-нибудь, а он приедет.

Утром он уехал, а мне нужно было идти в Больше-Витонский сельсовет, сдать паспорт для прописки. Отец Евгений торопил меня с пропиской, так как паспорт у меня был выписан из Марково уже больше месяца. Сдала паспорт. Днем все в их сторожке прибрала. Вечерело. Вдруг вижу: открывается калитка в церковной ограде и по тропинке идут какие-то люди — несколько человек, в большинстве — женщины. Стучат ко мне в сторожку. Выхожу. Требуют предъявить мои документы. Одна женщина — местный депутат, остальные — учителя из школы, активисты. Говорю, что приехала и служить буду здесь, в храме. Батюшка уехал к семье в Порхов. Паспорта у меня нет, он в сельсовете, сдан для прописки.

– Где же вы сейчас жили? Со священником?

– Нет. Я в храме жила.

Тут они начали говорить всякие пакости, о которых мне и писать не хочется. Говорят, что им уже доложили, что в «такой-то» деревне вчера ходила женщина в сером пальто и Бога проповедовала. Я отвечаю, что деревни такой я не знаю, приехала сюда впервые. Пальто серого у меня нет. Вчера была только здесь, в храме, на службе. У меня была на всякий случай бумажка с церковным штампом и печатью. В ней указывалось, что являюсь псаломщиком и нахожусь в отпуске. Это отец Евгений мне раньше писал, когда я ездила в Лавру, чтобы милиционеры не придирались. Больше никаких документов не было. Достала бумажку, подала ее самой ретивой женщине. Та взглянула, и очень тихо сказала соседней женщине: «Она». Я это заметила, услышала и все поняла, хотя им виду не показала. Им нужно было только узнать из любого документа мою фамилию, имя и отчество.

Стало совсем смеркаться. Я не помню, что они мне напоследок сказали. Куда-то явиться мне было нужно. Темнота ноги подпирала, и они ушли. Много позже узнала: епархиальный бухгалтер был агентом МВД. Он-то и сообщил срочно здешним «властям на месте» обо мне. Видимо, они меня считали «вреднее» священника. Я тогда этого не знала и не поняла, что попала в ловушку. И отца Евгения нет. Состояние было такое, что даже сесть не могла, ходила по комнате по диагонали из угла в угол. Что делать? Как быть? И паспорт-то только утром в сельсовет сдала. Господи, помоги, что мне делать?

Так я ходила, наверное, целый час. И вдруг появляются мысли. Вспоминаю, что председатель сельсовета живет, как мне говорили местные люди, далеко от Коростыни и каждый день на работу ездит на автобусе. Потому и в то утро, когда сдавала паспорт в Больше-Витонский сельсовет, пошла попозже. Работа там начинается с восьми часов утра, а автобус в Коростынь приходит только в четверть девятого утра. Да еще нужно в горку к сельсовету подняться.

Итак, я должна рано утром пойти к сельсовету. Сдать паспорт в милицию на прописку они еще не могли, так как секретарь в Шимск в милицию ездит, когда два-три паспорта соберутся. Если я пойду рано и к восьми часам придет секретарь, я попрошу паспорт обратно, скажу, что раздумала здесь работать и прописываться не буду.

Спать не могла. Как молилась, сама не знаю. Дождалась утра, написала письмо для отца Евгения, оставила на столе. Побоялась уходить с заплечным рюкзаком, в деревне сразу поймут, что я ухожу. Поэтому все вещи оставила у отца Евгения. Положила в корзиночку свою пустой сложенный рюкзак и будильник. Больше ничего не взяла. Если встретят меня в деревне, будто бы с корзиночкой в магазин пошла. Заперла дверь, положила ключ в условное место, помолилась на храм и ушла.

В сельсовет пришла рано, здание было еще заперто. Села на скамеечку возле клумбы и ждала. Пришла уборщица, отперла двери. И, наконец, пришла секретарь. Я ей сказала о своем решении. Она без слова отдала мне паспорт, молоденькая такая женщина. Я, наконец, облегченно вздохнула, убрала паспорт и вышла на улицу.

Что же мне делать? Если пойду по той дороге, по которой шла в сельсовет на горку, встречусь с председателем сельсовета и с кем-нибудь из той вчерашней «делегации». Они же вчера узнали, что паспорт мой в сельсовете. Господи, помоги! И сразу решение: спуститься с горки сельсовета к шоссейной дороге на Шимск по лугам, по бездорожью. Но они теперь в осеннее время залиты водой осенних дождей. Снимаю свои кожаные сапоги, кладу в корзиночку и спускаюсь босиком по кочковатому лугу, по воде и грязи порой до колен. Иду, бегу, тороплюсь, сердце ёкает. Наконец, добралась до шоссейной дороги. Обтерла ноги, помыв предварительно в канавке, надела сухие чулки и сапоги и голосую перед проходящими машинами. Остановился грузовик. Шофер взял меня в кабину. Вот и Шимск наконец. Пересаживаюсь на автобус и еду на Новгород.

Приехала в епархию, но в епархиальный дом не пошла, ушла туда, куда владыка кушать ходит, к бабушке и дедушке. Сказала им, что приехала тайно: нужно все случившееся сообщить владыке, а пойти мне к нему нельзя.

Дедушка с бабушкой посадили меня в маленькую комнатку, где в ящичках стояли астры. Дедушка объяснил мне, что владыка очень любит цветы, сам сажает и поливает их. Теперь уже заморозки пошли, а ему жаль, что астры замерзнут. Попросил сделать ящички для них и взять цветочки в дом. И в его комнатку никто из посторонних людей к ним не ходил. Тут я должна была письменно обо всем владыке написать; устроить свидание с ним не было возможности.

В этой комнатке меня покормила бабушка. Поехать сразу в Троице-Сергиеву Лавру я не рискнула. Решила пока поехать в Боровичи к алтарнице, у которой раньше останавливалась, когда приезжала из села Марково.

Отец Евгений на радость приехал к матушке. У нее родился сын. И тут навестить их из Печор приехала девушка А.

Через несколько дней матушка Зоя проводила их обоих. Девушке тоже со мной повидаться хотелось. Снова желали встретиться все, кого сплотило Марково.

Приехали в Коростынь, подходят к дому — он заперт. Ключ на месте. Но почему за всю неделю газеты под крыльцом лежат? Открыли дом и прочли оставленное мною письмо. Оба решили, что деться мне некуда, наверное, в Лавру уехала.

А тут еще новое искушение — провокация. К тому дому, куда думали поселить меня прихожане церкви, вызвали милицию. Там были выломаны ставни, раскрыто окно, будто бы кто-то лез воровать (вероятно, я лезла!). В деревне, в оставленном хозяйской доме, и красть-то было нечего.

Это все делалось для того, чтоб меня в чем-то обвинить и изолировать от «советского общества». Они, конечно, не знали, что я все сразу поняла и удалилась.

Девушка А. тут же с благословения отца Евгения поехала в Лавру, пришла к матушке Серафиме, где мы всегда ночевали, и, узнав, что меня у матушки нет, расплакалась. Матушка по старости своей тут же зашумела: «Я так и знала, что ее арестуют. Ее, видимо, забрали». Наутро А. пошла со слезами к отцу Тихону. Он ей велел только исповедоваться и причаститься, а после обедни идти к монастырской проходной. Девушка пришла. Батюшка сказал ей: «Жива твоя Еля, никто ее не забрал. Бог хранил. Вот тебе деньги на дорогу, поезжай в Боровичи (дал адрес) и привези ее в Лавру».

У меня страшно разболелся зуб мудрости. Вероятно, я простыла, когда по холодной воде босая убегала от своих преследователей. Мне становилось все хуже и хуже. Алтарница посоветовала сходить к врачу, тем более в поликлинике в Боровичах не знали, что я снята в Мошенском с прописки. Пошла. Зуб мне удалили. Почему-то совсем не было крови после его удаления, как это бывает обычно.

После удаления зуба мне стало еще хуже. Чтобы даром не жить у людей, меня приютивших, сидела и строчила на машинке покров из лоскутков для одеяла хозяйки, у которой снимала комнатку алтарница. Нижнюю челюсть с правой стороны рвала боль.

Кто-то в дверь постучал. Хозяйка не хотела открывать. Стучала незнакомая женщина. Она спрашивала, здесь ли я остановилась (назвала мою фамилию). И опять ей не открыли. Неизвестно ведь, кто меня разыскивает. Позвали меня. Я услышала за дверью голос А. Тут мы с радостью открыли дверь. Девушка объяснила, что ее отец Тихон за мной прислал. Предупредила, что ночевать будем в Лавре в храме. К матушке Серафиме идти на ночлег нельзя, а то разболтает на радостях, а это может усугубить неприятности.

Вот так с помощью А. вернулась я в Лавру. Это было 27 октября 1961 года. 28 октября в тот год была Димитриевская родительская субботу. Батюшка сказал мне: «На субботу ночью храм будет открыт. Ночуй в храме, исповедуйся, причастись. А в воскресенье после обедни поедешь в город Курган. Это очень далеко. Там нужен помощник, да и тебя там не найдут».

Я сказала, что у меня что-то очень болит место челюсти, где вырвали зуб. Он посоветовал лечь на правую щеку, когда буду ночевать в храме на полу, чтоб согреться. Но мне даже кипятку негде было попить.

В воскресенье мне совсем плохо стало, вся челюсть ныла, стреляло в ухо. Какая тут поездка в Курган! Нужно было где-то остановиться. Была тут одна раба Божия Татьяна. Я познакомилась с ней летом. Ее муж Алексей был лаврским рабочим. Они жили как брат и сестра. Татьяна раньше была псаломщицей в Ленинграде. Они домик Алексея в Парголове сменяли на комнатку в Сергиевом Посаде. Вот к ним я решила попроситься на время болезни. Они меня приняли. Чтобы их не обидеть, стала шить им ночные теплые шапочки, переписывала акафисты, которые просила Татьяна. Температура у меня поднялась до 39,5°. Шея так распухла, что сравнялась с подбородком.

Есть стало невозможно, нижняя челюсть не двигалась, рот не открывался. Можно было только пить. Говорить могла только шепотом, голоса не стало. Уже два месяца паспорт мой был без прописки. Идти в поликлинику было просто опасно, тем более в те хрущевские времена. Да у меня и желания не было туда идти. Я вспоминала первомученика Стефана, и почему-то даже боль физическая порождала радость: «Господи, да будет воля Твоя». Алексей Иванович сказал, что имеет возможность, как рабочий Лавры, сходить прямо в келью батюшки Тихона, передать ему от меня записочку, что он и сделал.

К тому времени мне стало совсем плохо. Я уже не шила, не переписывала акафисты, а только лежала. До этого спала на полу. Теперь мне уступили диванчик, где раньше спал Алексей, а ему пришлось перейти к Татьяне на кровать, спали они «валетом». Комнатка была очень маленькая и тесная.

И тут пришло новое искушение. В конце октября были заморозки и у Татьяны в ящичках на балконе замерзли георгины, а тут, в первых числах ноября снова оправились и зацвели. Она испугалась и стала говорить, что это «к покойнику». Твердо сказала мне, чтоб я шла к отцу Тихону. Пусть он устраивает меня в больницу в Духовной семинарии. Говорит: «А то ужас какой! Умрешь, паспорт у тебя без прописки, ты тут совсем чужой человек. Нам хоронить! Тут от милиции неприятностей натерпимся».

Что было делать? 4 ноября, в день празднования иконы Божией Матери Казанской, утром пошла я в Лавру потихоньку. Тогда Загорск еще не был сильно застроен высокоэтажными зданиями и с центрального шоссе были хорошо видны окраины города и лес вдали. Иду, а на душе совсем спокойно. Вижу: с правой стороны, далеко за городом, на горке начинается березняк. И думаю: если меня никто под крышу не возьмет, пойду я к тем березкам, лягу между ними и умру. Как Богу угодно, так и будет.

Вошла в Трапезную церковь. Кончается ранняя обедня, которую служил батюшка Тихон. Значит, к поздней обедне будет он исповедовать, а сейчас служит молебен пред образом Казанской Божией Матери. Лицо у меня наполовину завязано платком. Вдруг подбегает ко мне девушка (я в то время и имени ее не знала, только постоянно видела в храме), подбегает и говорит так ласково: «Девочка, ты что, заболела?» А я сказать не могу, голоса нет, шепчу: «Да». «Я увезу тебя в Коломну к Оле, буду ухаживать за тобой». Я шепчу: «Я пойду сейчас на исповедь и батюшку Тихона спрошу».

Она бежит первая, подбегает к отцу Тихону: «Батюшка, там больная идет, я хочу ее увезти к нам в Коломну». Батюшка отвечает: «Постой ты, Кланька, в сторонке, успокойся! Подожди».

Тут и я подошла. Он исповедовал меня, велел причаститься. А я шепчу: «Как же буду причащаться? Мне Татьяна сказала, что мне причащаться нельзя, у меня постоянно слюна идет. У меня же, когда зуб вытащили, крови не вышло, она вся внутри загнила. Потому я так опухла, что и рта как следует не открыть, и температура высокая». Но он велел спокойно причаститься и ехать после обедни с Кланей в Коломну. Сказал, что Оля и Кланя очень хорошие девушки, чтобы я их не стеснялась ни в чем.

Удивительное состояние было после Святого Причастия. Как будто бы все существо человеческое по милости Божией было благодарно за все — за все, что приключилось со мной. В электричке Кланя дала мне апельсин. Я столько дней не ела, а тут даже пососала дольки апельсина, хотя целиком съесть не могла.

4 ноября — празднование Казанской иконы Божией Матери — было в субботу, потому-то Димитриевская суббота была перенесена на 28 октября. Мы приехали в Коломну уже вечером, когда в храме служилась всенощная на воскресенье. Кланя завела меня в их храм, и я еще нашла сил немножко постоять на службе.

Когда мы постучали и вошли в квартиру, где жила Оля со своей старой мамой, Кланя сказала: «Оля, вот батюшка Тихон больную к тебе прислал». Оля радостно ответила: «Вот и хорошо!» Да, вспоминаю, какие же это были девушки! Каких людей дал мне Господь увидеть. Как будто бы они пришли из древности, из книги «Деяний Апостолов». Помещение подвальное, дом старинный. В большой комнате располагались мама Оли и сама Оля (она на почте работала). В маленькой комнатке, где, кроме диванчика, стола, стула и икон ничего не было, располагалась Кланя. Она уложила меня на свой диванчик, а сама легла спать на полу около диванчика. Утром в воскресенье ушла в храм. В субботу после Святого Причащения у меня температура спала до 38,5°, а тут опять поднялась до 39,8°. Кланя притащила клюквы, но мне теперь ни пить, ни есть не хотелось. Спать не могла. Когда жила у Алексея и Татьяны, были моменты, что я скажу Господу: «Господи, если Тебе угодно, пусть мне еще больнее будет. Как Ты, Господи, хочешь, так пусть и будет». А тут в воскресенье мне совсем плохо стало. Мне казалось, что это уже конец, но страха пред смертью не было. Вечером Кланя легла на пол у моего диванчика и крепко уснула. Я и лежать не могла. Казалось, что у меня тысяча нарывов нарывает. Села и при ночничке написала записку: «Если умру, не нужно сообщать в Ленинград родным. Уже не первый год они не имеют со мной связи. Не нужно их огорчать».

Во второй половине ночи Кланя проснулась и ужаснулась, что мне так плохо. Какие-то таблетки принесла, но я ничего не пила. Да и пить-то их я не могла, ничего мне не проглотить. Это была ночь на 6 ноября, на день празднования иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радосте».

Кланя знала, что одна их знакомая девушка поедет утром в Лавру, но перед отъездом утром зайдет в их храм в Коломне, поэтому поспешила рано-рано в церковь с запиской, что мне очень плохо, чтобы девушка эту записку в Лавру батюшке Тихону свезла.

Признаюсь, что за все время болезни ни разу не просила у Господа здоровья, но от всей души искала только Воли Божией. Когда в душе человек предает себя в волю Божию, просить здоровья для себя как-то невозможно, просто не получается. Другое дело — для ближних. Тогда по любви к ним легче попросить им у Господа здоровья.

Часов в семь утра мне вдруг очень захотелось лечь. Легла на правый бок, на больную щеку и вдруг почувствовала, что во рту у меня что-то вонючее потекло. Я прижала носовой платок — течет гной, пахнет вонючей гнилью. Течет из того места в нижней челюсти, откуда вырвали зуб. Я подложила под рот какую-то большую тряпку, легла и даже немножко задремала.

Кланя молилась в раннюю обедню, прибежала из церкви и так обрадовалась, что мне легче, что даже попросила Олю дать батюшке в Лавру телеграмму. Гной шел непрерывно, тряпки меняли. Кланя от кого-то узнала, что нужно овес или ячмень парить и горячий к больному месту в чулке привязывать. Напарила ячменя, набила им чулок и обвернула им опухшее горло, а сверху, чтоб ячмень не остывал, обвязала меня шерстяным платком. Температура сразу спала до 37°. Я лежала на боку, а гной все тек и тек в тряпки. Пришло письмо из Лавры от батюшки, где он писал: «Молюсь, чтоб ты была жива. Прошу тебя по послушанию, попроси и ты сама у Господа еще пожить». По послушанию попросила.

На другой день я уже могла есть. Спадала понемногу опухоль, и нижняя челюсть стала двигаться. Все это внешнее пишу, а вот как описать то духовное счастье, пережитое в этой болезни, не знаю. «Что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми?» Давно умерли и Оля, и Кланя, но в душе моей они остались светлыми ангелами, служившими Богу на земле.

На следующий день мне стало еще лучше, хотелось что-то делать. Меня попросили сшить просто сарафанчик для старой Олиной мамы. Сидела, шила. Гноя стало мало, я изредка его сплевывала.

Шел ноябрь. Уже выпал снег, а мои вещи были в посылках в Москве. Поэтому, когда наконец я окрепла, Кланя нарядила меня в старое пальто своей сестры и повезла в Лавру.

Батюшка попросил меня прийти в проходную Лавры. Он был рад, что все обошлось, и сказал: «В Курган я тебя не отправлю. Твоя внезапная болезнь показала, что Богу это неугодно. Но есть место поближе — это в Эстонии, город Таллин. Поправишься и поедешь в храм к отцу Вячеславу. А пока помолись в Лавре. Жить будешь здесь, у Алексея и Татьяны. Татьянушка плакала и каялась, что тебя больную выпроводила, спрашивала меня, где ты находишься. В Коростынь тоже не нужно было ехать. Господь предупреждал: два раза не удавалось тебе сесть в поезд. Да я, неопытный, не понял и в третий раз тебя отправил. Когда ты заболела, мне так тяжело было. Постоянно в душе была молитва за тебя, как когда-то за мою маму. Только мама все-таки умерла, а ты жива осталась. Ну, как? Ни одной пилюли не выпила?» «Ни одной». Пилюлями батюшка по старинке называл лекарственные таблетки.

Знавала я одного старого человека. Пришлось в его жизни так, что в Великом Посту на вынос Креста Господня, к четвертой неделе Поста, он заболел. Поднялась высокая температура, 39° с лишним. Для стариков это особенно тяжело. Вроде будто бы простуда была. К концу 4-й недели полегчало. В воскресенье в храм сходил, причастился. А на следующей неделе все повторилось. В конце Страстной недели и на Святую Пасху стало хорошо, думал — поправился. А на следующей неделе опять температура, плохо. Кончилась эта болезнь только после Святой Троицы, в Духов день. И случилось это так: родные хотели положить старика в больницу. Он не желал в больницу, хотел взять благословение у духовного отца, но встретиться с ним не удавалось. Только записку через чтеца ему передал, и в тот же день ему стало легче. А скоро и совсем поправился. От него я узнала, что никогда он не испытывал такой радости в Боге, такой глубины в молитве, как в те дни, когда лежал совсем больной. И нисколько в душе не страдал, что болеет, ибо с ним в то время так близко, ощутимо был Бог. Поправился, слава Богу, но той радости, что пережил в дни болезни, ему никогда не забыть.

Не забыть и мне переживаний во время той болезни. Господь дает поболеть, Господь и исцеляет, Господь и благодатную радость подает. Не нужно думать, что болезнь тела — скорбь. Болезнь тебе душу исцеляет.

А дальше… было благословение ехать мне в Эстонию, в город Таллинн. На окраине города, в местечке Нымме был храм Святого Иоанна Предтечи. В нем и пришлось мне служить, занимая должность псаломщика, просфорницы, уборщицы и регента любительского хора…

Писать про это кончаю. Слава Богу, что Он дал мне послужить Ему в Церкви, дал выполнить «слово юности моей», сказанное у гроба подруги девочки-мученицы.

Записи эти сделаны по благословению моего покойного духовного отца. По его благословению, в 1963 году из Таллинна уехала в Белгородскую область, в село Песчаное. Там служил вдовый брат моего духовника, меня отправили ему помогать, так как были великие трудности в их церкви с отчетностью. Тогда отчитываться церкви приходилось перед советским уполномоченным по делам Церкви. Грамотных в приходе не было, послали делать отчеты меня. Там через четыре года я заболела бронхиальной астмой. Велели сменить климат.

Потом пришлось служить в Архангельской области, за городом Котласом, в местечке Туровец.

Бог привел, что закончила я свое служение Церкви в городе Гатчине под Санкт-Петербургом, в Павловском соборе, в том самом, куда поехала когда-то девочкой по окончании 10-го класса школы, когда похоронила подругу Надю. В этом Павловском соборе прослужила 20 лет. Там, в Гатчине, похоронила своего папу Федора.

В 1995 году тяжело заболела вирусным гриппом, увезли меня в Санкт-Петербург.

Пред. глава Оглавление След. глава

Комментировать

Отменить ответ

8 комментариев

Ольга, 24.03.2017

Слава Богу за всё! Я рада, что открыла эту незамысловатую книгу. Душа радуется читать такую историю. Удивительные люди, удивительные судьбы. Как хорошо всё и просто рассказано. Такие истории помогают понять себя, поддерживают и, конечно же, учат. Спаси Господи всех, кто учавствовал в создании этой повести! Низкий вам поклон!
Ответить »
Мария, 29.03.2017

Удивительная, живая книга. Прочитала на одном дыхании. Спаси Господи автора за радость узнать, как человек может прожить жизнь с Богом, столько пережить и претерпеть, сохранить в сердце любовь. Когда дочитала, хотелось просто сидеть в тишине и с Богом говорить. Подскажите пожалуйста, где найти эту книгу, чтобы её могли почитать и мои близкие, так хочется, чтобы и их сердца и души тронула бесконечная любовь и Благодать Божия.
Ответить »
Олег, 19.07.2017

Книга написана про простых русских людей, узнаю в героях своих бабушку, дедушку, маму, тётю людей старшего поколения, мне кажетысяч такие люди уже уходят от нас. Меняются поколения и молодёжь уже не похожа на них мы теряем их навсегда. Тем и ценна эта книга что сохранит их в памяти для следующих поколений. Слава Богу за всё!
Ответить »
Наталья, 23.03.2018

Очень понравилась книга.
Ответить »
Анна, 21.04.2018

Чудо, какая удивительная книга! Словно сама побеседовал с матушкой Еликонидой! И столько поучительного для себя нашла! Как то мы перенесем подобное — голод, холод, гонения, войну? Все уже не за горами. Крепко ли упование на Господа? и стихи какие живые, теплые, словно лучики конца! Спаси Господи за книгу
Ответить »
Ирина, 01.05.2018

Очень поучительная книга. Невозможно не восхищаться терпением и мужеством матушки Еликониды, любовью к Господу.
Ответить »
Ольга, 06.05.2018

Очень светлая жизнь, такая решимость посвятить себя Богу! Хочется купить в бумажном варианте книгу.
Ответить »
Игу, 22.10.2019

Перечитала книгу ещё раз и нашла много нового. Хочется иметь книгу бумажную, чтобы перечитывать её в трудные и радостные моменты, брать пример стойкости и силы веры, любви к Богу. Чудесная книга, спасибо тому, кто её опубликовал.
Ответить »