Туровец
(Архангельская область)
Туровец
О, дивная земля святая,
В лесах укрытый Туровец!
Так щедро землю украшая,
Благословил тебя Творец.
Холмы зеленые в долине,
Где мягко так течет Двина,
И вот гора, а на вершине —
Здесь Матери Божия Сама
Давно-давно Себя явила
Чрез Образ дивный Свой, святой.
И место то благословила —
Источник чистый и живой.
Здесь чайки белые речные
Весной свершают свой полет.
И птицы, и цветы лесные,
И солнце Господа поет.
О, ты, пришедшая из мира,
Из суеты грехов земной,
Душа, скорбящая уныло,
Найди здесь радость и покой.
Облобызай землю святую
И пред святынею склонись,
Забудь всю суету земную,
Усердно Богу помолись.
Пройди тропинкою лесною,
Где Матерь Божия Сама
Своей иконою святою
Все по воздуху обошла.
Всех, нежно любящих Творца
Теплом, смиреньем украшает
Она и ныне согревает
Все христианские сердца.
Так обновись и ты душею,
К Пречистой Деве припади,
Утешься теплою слезою,
Под кров Ея святой приди.
В Туровец я впервые приехала в день празднования Казанской иконы Божией Матери (21 июля). Из города Котласа плыла на пароме по реке Вычегде до поселка Шипица, а далее шла пешком двенадцать километров, вначале полем, потом лесом. Наконец среди деревьев показался просвет, и я вышла на поляну, на краю которой у самого леса стояли два храма — зимний и летний. Трещали кузнечики, светило яркое солнышко, а на востоке широко-широко разлилась река Северная Двина. Воздух пах душистой пихтовой смолой. Елей в лесу было мало, в основном здесь росли смолистые и очень душистые пихты.
У зимнего храма три дома, один для батюшки и псаломщика, два — для работников церкви и богомольцев, остающихся на ночлег. Летний храм и летом был на замке. Местные власти не разрешали в нем служить. Круглый год служили только в зимнем храме. Он был каменный и поменьше летнего.
Приветливо встретила меня староста церкви. Показала квартирку для псаломщика, состоявшую из комнаты и кухни с русской печью. Дрова церковные, в изобилии. Везде: и в храме и в домике — северная чистота. Если пол не крашеный, то вымытый добела.
Через два дня — воскресенье и праздник местночтимой Туровецкой иконы Божией Матери. Богомольцы оставались дожидаться следующего праздника, а мне нужно было уезжать. Меня отпустили из Песчаного тогда ненадолго.
Вернувшись в Троице-Сергиеву Лавру, я получила благословение переезжать из села Песчаного в Туровец.
В начале сентября приехала в Туровец. Нигде еще не было у меня такой уютной квартирки, как здесь. Только очень много клопов в ней было. Но из Таллина мне прислали очень хорошее средство, и клопы быстро исчезли.
В тот год в сентябре погода была теплая, солнечная. На горе за храмами среди высоченных пихт стояла часовенка на том месте, где когда-то явилась икона Божией Матери. В эту часовенку всегда можно было войти и молиться, сколько хочешь, она не запиралась. А дальше, за часовенкой, по вершине горы была протоптана тропинка. Помолившись в часовенке, люди проходили как бы круг по вершине горы и опять возвращались к часовенке. Я решила оставаться на склоне горы, так, чтобы проходящие по тропинке люди меня не видели. Как же было хорошо, среди этой чудесной северной природы! Помню, как кто-то в кустиках черники зашевелился. Смотрю, полосатый бурундучок пробирается. Тишина абсолютная, совершенная! Работники церкви собирали в лесу грибы, а я даже за грибами не ходила — не могла оторваться от Божией тишины на той святой горе, ходила на «Явленное место» (так называли эту гору) каждый день и там правило свое читала.
Так дожила до 21 сентября — Рождества Пресвятой Богородицы, и в голове не держала, не думала, что между людьми, служившими здесь, в храме, нет мира. Староста это все скрыла, когда меня приглашала служить. И вот случилось то, чего я совсем не ожидала. В Рождество Пресвятой Богородицы здешний батюшка стал произносить проповедь и вдруг говорит с амвона: «Ишь ты, какая приехала! Говорят, хорошо поет. Пой ты хоть ангельским голосом, на тебя все равно ризу не наденут!». И еще всякую ерунду говорил. Я не могла понять: что это? После от старосты узнала, что батюшка немножко ненормальный. Он не учился ни в семинарии, ни в духовной академии. Был он на Севере директором магазина. В магазин залезли бандиты и в него стреляли. Был ранен, выздоровел. Священников на Севере нехватало, его и взяли. После еще узнала, что он в магазине всю документацию вел. А тут староста поручил мне отчеты составлять. В те года было приказано советскими органами: священник только служит, а документацию ведет церковный совет. Батюшка хотел сам все вести, а ему не разрешили, так как власти могут за это снять его с регистрации. А он решил, что во всем виновата я — «грамотная» такая приехала.
Служил он здесь в храме недолго, потом решил уехать куда-то лечиться. Нам прислали другого батюшку.
Милый Туровец, пустыня Божия! Началась зима. Леса завалило снегом. На самой маковке пихт в декабре клесты выбирают семена из шишек. В декабре они и птенцов высиживают. А под пихтами — синицы. Они подбирают те семена, которые случайно падают у трудящихся на пихтах клестов. Снег такой чистый, белый, что на солнышке слепит глаза. На «Явленное место» теперь добираюсь на лыжах. Прихожане в воскресный день заметили лыжный след и стали по нему ходить на священную гору.
Темнеет здесь очень рано. В третьем часу дня в декабре уже темно. Светает поздно, после одиннадцати. Однажды в темноте слышу, к домику кто-то идет. Сильно затопали по деревянному помосту у моего крыльца. Я скорее потушила лампу. Жду. Никто не стучит. Все замолкло. В окошко посмотрела, никого у двери нет. А утром вышла — у двери следы лося.
Когда ходила на святую гору, часто встречала следы зайчиков.
Очень трудно было с певчими. Алтарница хорошо могла петь вторым голосом, но она постоянно занята в алтаре. У старосты нет музыкального слуха. Она так низит, что мне любыми путями нужно стараться ее не слышать, чтобы самой удержать тон. Во время первых служб у меня еще бывали приступы астмы. Потом, ближе к зиме, они совсем прошли. Сухой климат помог. Здесь зимой температура –40°С переживается легче, чем –20°С в сыром климате Санкт-Петербурга.
Рождество у нас прошло радостно, хорошо. Разучили с певчими ирмосы Лаврским напевом. Вечером ходили в ближайшую деревню Христа славить, пели тропарь Песчанским напевом.
На неделе служб нет. Истинная пустыня. Я даже попросила старосту без дела ко мне не ходить. Ремонтировала покровцы на святую Чашу. Сяду в кухне у окна. Передо мной огромная белая поляна, за ней — лес. Перед закатом на верхних пальцах пихт вороны сидят, будто бы молятся перед сном.
Февраль был богат метелями. На Сретенье Господне ко всенощной пришла одна больная Татьяна. На клиросе очень холодно петь. Рядом заиндевевшее окно. Во время службы в конце храма топят чугунку. Мы к чугунке перешли с хором и аналой для книг поставили. Там теплее, легче петь.
Зимой с Котласа ходил автобус по льду Северной Двины и Вычегды. В метель автобус идти не мог. Больная Татьяна вышла рано из дома и все-таки пешком дошла. Когда мы у топящейся чугунки запели «Блажен муж…» Почаевским напевом, она заплакала. От ее слез и мне становилось хорошо и светло, потому что слезы были благодатные.
Время шло. Наступила весна. Я нигде никогда не слышала такого смешанного хора птиц, как тут, на севере, в лесу и на берегу Северной Двины. Птицы летели с далекого юга к нам в северные леса. Скворцы кричали на все лады, передразнивая все звуки, какие они слышали в полете от Африки до Северной Двины, даже скрип телеги. В лесу кричали сойки. Всех птиц я не знаю. Одну птичку, что пела в кустах близ речки Туровки, назвала «задумчивой птичкой». Я не видела ее, но пела она так красиво, так глубоко-задумчиво. А чайки речные? Это такая красота!
Вот тогда и написала стишок о Туровце. А когда к нам приехал служить владыка Никон, мы ему этот стишок спели на мотив: «О, дивный остров Валаам». Владыка стоял на клиросе с крестом в руках, лицом к алтарю и — плакал.
Батюшка новый плохо знал устав. Он был из местных рабочих железной дороги. Старенький, нигде не учился. Вероятно, он просто не знал, что в городах что-то в службе сокращают, глядел в «Богослужебные указания», напечатанные Московской патриархией, и служил. Иногда путал или ошибался.
В конце мая и в конце ноября я ездила в село Песчаное Белгородской области сдавать церковные отчеты: с севера на юг, с юга на север. И уложиться нужно было в одну неделю.
В первое же лето начались у нас большие работы, необходимые для жизни насельников Туровца. Не было места для ночлега приезжавших богомольцев. Один дом, который когда-то в царское время был школой, становился совсем непригодным. Маленькая сторожка тоже подгнила и еле стояла. Нужно было перестроить церковный дом. Летом, когда ночей почти нет — закат едва погаснет, как уже занимается восход, нужно было сделать промывку икон в храме. Некоторые из них совсем потемнели, закоптели. Был еще у нас огород, сажали картошку. Нужно это было не только для нас, но и для остающихся ночевать богомольцев. Первую и последнюю неделю Великого поста многие богомольцы оставались у нас на целую неделю. Деревень близко не было. Еще мы собирали и солили грибы и для себя, и для богомольцев.
Время летело. И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Девушка А. из Печор Псковской области прислала письмо. Вместе с ее письмом в конверте лежало письмо от моего папы. В письме он возмущался и сожалел, что я пошла на поводу у какого-то нехорошего человека. Это были последствия моего искушения, что я на часок съездила в Лениград в 1967 году. Сестра папе все рассказала, научила его, как действовать. Раньше она съездила в Печоры и встретила там мою подругу А., узнала ее адрес. А теперь дала этот адрес папе, он и выслал ей письмо для меня.
В следующем году в конце ноября я поехала в Песчаное делать годовой отчет, сдала его и отправилась в Закарпатье, так как в то время в Мукачеве находился мой духовный отец и я хотела спросить у него, как поступить. Письмо от папы было очень тяжелым. Он написал, что летом был в Рощино садовником в пионерлагере, сажал цветы, а теперь в этом же пионерлагере кормит сторожевых собак, охраняет вещи лагеря. Дома не живет.
Батюшка прочитал все и сказал: «Поезжай к отцу, успокой его». Дал подарки для папы (его шерстяную безрукавку папа носил потом до конца своих дней). «Из Ленинграда поедешь к себе на Север», — сказал батюшка. Я дала телеграмму папе, что приеду такого-то числа, простилась с Мукачевским монастырем и поехала в Ленинград, а далее — в Рощино.
Приехала, нашла пионерлагерь посреди соснового бора. Папы дома не было. Мне показали его комнату. В прихожей стоял котелок с рыбным супом, видно, сам себе варил.
Наконец он пришел. Десять лет мы с ним не виделись, и он начал с того, что показал мне рукавицы: «А я все твои рукавички ношу. Перештопал их. А тебе вот в подарок будильник». Этот будильник мне до сих пор служит. С тех пор прошло более тридцати лет!
На следующий день была назначена встреча с сестрой в какой-то столовой на Невском проспекте в Ленинграде. Тут за едой сестра так «деликатно» меня отчестила. Той девочки, которая меня провожала со Всеволожской на служение церкви, уже не было. Она стала совсем чужой. Ночевать нужно было у папы. Мы ехали вдвоем на электричке до Рощино. Я не могла удержаться, плакала. Папа все хотел чем-то угодить, купил мне в «подержанных вещах» в Апраксином дворе осеннее пальто. Я его надела поверх своей тужурки. На следующий день я уехала на поезде Ленинград — Котлас.
Мы с сестрой росли в одной семье. Обе веру в Бога познали с пеленок от мамы, но были совсем разными. И вот теперь я получала от нее письма, в которых были и возмущение, и удивление, и вопросы. Какие я имею цели в жизни? Как и для чего живу, забравшись в глухомань Архангельской области? Для чего все это?!
Сохранилось в молитвеннике сестры одно мое ответное письмо того времени. Я отвечала осторожно. Резко нельзя было писать, так как многим верующим людям, даже глубоковерующим, Бог нужен, чтобы помогать в скорбях и житейских делах. JIюбят они от всей души и службы Великого поста, и красоту православия, но… жить на земле хотели бы вечно. Им непонятна смерть как радость встречи с любимым Творцом. Есть вера — и нет любви к Богу. Решила поместить мое «письмо к сестре».
ПИСЬМО
Великий пост, 1970 год, весна
Спаси, Господи, Котиша, тебя за письмо. Рада, что строители вас не обижают. Пишу после литургии Преждеосвященных Даров. Очень горит лицо и колотит меня, на клиросе все на нервах, но это тоже хорошо.
Ника, я с тобой согласна в отношении Жени. Я тоже не могу без дрожи всего существа слышать песнь войны, особенно «Вставай страна огромная…» Мы слишком много вынесли. Вот одного тебе не пришлось видеть: покойников января и февраля /942 года. Ты тогда сидела все дома и запиралась, когда мы с мамочкой уходили за водой. Ну, а в отношении Сталина я понимаю тебя. Я, конечно, не могу поставить знак равенства. Двух одинаковых людей не бывает. Но я гляжу, что Китай сейчас проходит эпоху наших 1930-х годов. Их Мао Цзэдун — это то же, что и наш Сталин.
Он тоже для своего народа вроде бы чего-то доброго хочет, и его чтут, как чтили у нас Сталина. Но и горя-то тоже у нас хватало. Сколько наш папахен (папа) пережил в «ежовщину». Мы тут говорили с ним по душам. Я в детстве знала лишь часть того, как однажды он четыре месяца был безработным. Ты тогда еще в школе не училась. Я помню, как мамочка тогда тоже скорбела, хотя мы не голодали. Он работу на дом брал. Сколько его товарищей по заводу расстреляли! Твоего чувства к Сталину у меня нет. Тебе оно дано, чтобы было кому за него всю жизнь молиться. Мне настоящее время ближе. Открыто пишут в газете все недостатки, все свободно. А тогда только можно было хвалить, а недостатков никаких не писалось. Было только одно: «Мы, да мы, да все у нас великое». Даже оперы «Иван Сусанин» и «Демон» не ставили. Нет уж, честно надо сказать, тяжелое было время, слова не скажи лишнего, а то где-нибудь очутишься.
Вот что мне очень близко в тебе — жизненность, горячая душа. Часто встречаешь людей, всю жизнь в деревне проживших, а они ни птиц, ни травок не знают, живут, как слепые. И красоты природы не видят. Вот в этом мы с тобой очень близки. Ты пишешь об отце Тихоне… Недостатки у всех есть, как и у нас с тобой, но меня роднит то, что он, несмотря на свои годы и положение, любит природу, замечает каждую птичку, каждый цветок, по-детски радуется и восхищается уточкой, купающейся в озере, радуется вместе с собачечкой, которую спустили с цепи, и она носится, как одержимая, от радости.
Да, а немцев я до сих пор не люблю, особенно после того, когда я так старалась для тех трех, помнишь? А когда меня забрали и я была в такой опасности (да и вся наша семья), они не пожалели нас, захотели есть и явились через забор уже при папахене. Мамочка сердилась на меня, что я не хочу прочитать записку (готическим шрифтом). А они мне омерзительно опротивели тогда. Когда забрали меня, я все свалила на себя, сказала, что мать ничего не знает, что я утащила у нее продукты и снесла им (пленным немцам). Я люблю свою родину и никуда бы не поехала за границу, даже на экскурсию. Единственная из всего мира у меня более теплое чувство вызывает Канада с ее лесами. Мне жаль племя инков — воинственных индейцев. И вот за одного индейца, очень доброго Логана с его детьми (белые люди их убили), я молюсь, как ты за Сталина.
Нехватает времени. В лесу, живя среди леса, летом почти не бываю, так как оба лета шли ремонты и я вертелась, как белка в колесе.
Это лето мы со старостой (очень много претерпев за весь наш труд) хотим немножко отдохнуть, то есть не разводить больших дел, лишь батюшке венцы под дом подвести, и все.
Ну, а интерес, как и раньше, у меня большой ко всему, что связано с физикой, со звездным небом. На меня все это глубоко действует. Например, открытие отрицательной массы, высказывание ученых о том, что незыблемые физические законы не являются незыблемыми, и то, что мы сейчас называем каким-либо законом, есть лишь частный случай не открытого еще более всеобъемлющего закона. Все это меня очень интересует. До сих пор люблю математику и, если представляется случай, охотно решаю алгебраические задачи. Еще интересует меня археология. Новые раскопки опровергают очень многое из того, что мы когда-то учили в школе.
На все это, Ника, я гляжу со своей точки зрения, с религиозной, стараюсь передумать, переварить в голове, чтобы помочь верующим девчонкам, учащимся в вузе, когда у них возникают сомнения, близкие к неверию.
Вот что, Котиша, мне думается: лучше меньше прожить на земле, но жить так, чтобы не тепленьким быть, а гореть и сгореть совсем. Меня иногда и верующие люди упрекают: «Ты себя не бережешь!» А я не понимаю: зачем это — беречь? Чтобы дольше просуществовать, что ли? Вот тут, хотя это и не христианский поэт, Маяковский пишет:«Мне нужно счастье все, целиком. Мы не сойдемся на половине». Да еще слова Апокалипсиса: «Так как ты не горяч и не холоден, а только тепел, извергну тебя из уст Моих». А еще слова Господа: «Огонь пришел Я свести на землю…» И хотелось бы всю жизнь гореть, гореть во всем: и в работе, и в службе церковной. И сгореть бы дома. Нет, не подумай, на деле у меня это не получается. Я часто бываю совсем холодная. Руки опускаются, ничего делать не хочется, и молиться — тоже. Порой хочется только лечь и уснуть, забыться от всего. Но это так получается, а хочу-то я иначе, хочу беспрерывного горения.
Сейчас пишу, тороплюсь к вечерней службе. А синичата мои так и натюкивают клювами, только скорлупки семечковые вниз с кормушки летят. В Прощеное воскресенье ночью было у нас чудесное северное сияние. Я такое впервые видела, во все небо, цветное. А на другой день родился месяц. Я тебе посылаю в конверте «Уголок природы». И фото Пришвина. У него очень милое лицо. Я читала дневники Пришвина военного времени. Он жил тогда в Переславле Залесском.
Ника, милая, все, что я тебе написала, — это только дополнительное, чем я интересуюсь. А главное, конечно, у меня одно, одна цель, одно желание — любить Христа и, если можно, умереть за Него. Это — мое счастье, это — стимул и цель моей жизни. Я очень жду встречи с Ним и порой плачу от мыслей об этом. Даже думаю заранее, что Ему скажу на Страшном суде. И когда ночью просыпаюсь и чувствую присутствие Его, и думаю о Нем, и говорю с Ним, тогда я бываю больше всего счастлива и плачу от этого счастья. Правда, это бывает редко.
Фото ангелов нужно увеличить в величину конверта и сделать шесть штук. А если можно, то и десять штук не помешают.
Ну, пока все. Прости. Целую крепко. Папахену потом напишу. Он пишет, что очень скучает от одиночества своего. Помоги Господь.
Еля. Архангельская область Котласский район, село Туровец
Как-то в начале марта, в Великом посту приехала ко мне сестра на три дня. Дома у них никто не знал, уехала как в командировку. При ней служили у нас в храме Литургию Преждеосвященных Даров. Дали ей почитать на клиросе, и пела она вместе только со мной в унисон.
Ей больше всего понравилась наша природа. Вечером Ника ушла кататься на лыжах и до того докаталась с горы, что сломала лыжу. На третий день мы со старостой проводили ее до самого аэродрома в Котласе. Было 8 Марта. Она прилетела в Ленинград на самолете в выходной день.
Первые три года в Архангельске был очень хороший уполномоченный по делам Церкви. Он приехал к нам в Туровец, захватив с собой котласских начальников.
В то время везде тормозили, не давали разрешения что-либо строить для церкви, даже крупных ремонтов в храмах не разрешали делать. Уполномоченный помог нам. Обратившись к котласским начальникам, сказал: «Эта сторожка еле стоит, вся покосилась. Если ворона на крышу сядет, то, наверное, сторожка развалится». Сказал это вполне серьезно. Все согласились. Нам разрешили сломать старую сторожку и на этом месте построить церковный дом.
На Севере дома строят двойные: обширный дом на лето и тут же — вторая изба-зимовка, в два раза меньше первой. Вот такой хороший двойной дом мы купили в деревне, разобрали и перевезли в Туровец. Старую сторожку разобрали. Гниль — на дрова, а что получше — оставили на обширный коридор между зимовкой и летним домом. В широком коридоре тоже можно богомольцам ночевать, особенно в летние праздники. Летом сушили сено, набивали им матрасы, и люди, приехавшие помолиться, спали на них. Не было в храме распятия. Николай, сын одной из прихожанок, сделал большой крест и Голгофу из выдержанной древесины. Мне было поручено написать распятие.
Крышу на храме мы вдвоем со старостой выкрасили. Чтобы не упасть там, где круто, над алтарем, я привязывала себя канатом. Забор починили.
Нас было пятеро: староста Глафира, алтарница Настя, уборщица Ксения, псаломщик (я) и еще матушка Надежда. Ей было уже за восемьдесят, она на клиросе помогала. Матушка была очень хорошая. С детства жила при монастыре «Отрадо и Утешение» под Москвой. Монастырь закрыли. Она была в ссылке в большом девятнадцатитысячном лагере под Котласом. После ссылки жила в Архангельске у какого-то немца-вдовца как домработница, так как у него были две маленькие дочки. Немец заболел и умер. Дети его просили: «Наташенька, не уходи от нас». Она осталась и вырастила этих детей. Теперь обе девочки были уже замужем. С младшей и ее сыном матушка жила в городе Перми. Но ее тянуло к монашеской жизни. Она отпросилась и уехала в Туровец, как в маленький монастырек. Ей здесь было очень хорошо.
Батюшка строительства и ремонта не касался, он был нетрудоспособным. Нам даже воду ему приходилось носить. Матушка у него была такая же нетрудоспособная.
В первое лето моей жизни в Туровце приезжал к нам мой духовный отец архимандрит Тихон из Троице-Сергиевой Лавры. Ему у нас очень понравилось. А в 1970 году в конце лета, на Ильин день приехал мой папа. Ему Туровец тоже понравился, но папа торопился к врачу (у него болел глаз) и поэтому уехал сразу после Рождества Богородицы. В следующем году он приехал на все лето. Перечинил в храме все подсвечники, ко всем лопатам и граблям приделал новые ручки из можжевельника, сделал точило для топоров.
Плотники чинили «луковицу» на крыше храма, крест спустили. Мне пришла телеграмма из Москвы, нужно было ехать, а староста меня не пускает, так как я должна выкрасить крест. Папа мне сказал: «Поезжай, только оставь краски и объясни мне, как выкрасить. Я все сделаю». Уехала.
Когда вернулась, крест уже подняли на церковь и вставили в починенную «луковицу». Выкрасил крест мой папа. Он каждый день ходил в лес за грибами и столько их набирал, что я устала их чистить и сушить. Тогда он стал приносить домой одни только шляпки грибов, а ножки оставлял в лесу. Так мне полегче стало. Истоплю русскую печь и на сетку шляпки покидаю. Грибы сушеные мы отослали маме с сестрой.
Мне еще нужно было полы в храме выкрасить. Это делала я одна. Никто мне не помогал.
Выпал снег, а папа все не уезжал. Съездил в Котлас, купил лыжи. Уже по мерзлой земле принес корзинку зеленушек. Мы их залили холодной водой, чтобы оттаяли, и засолили.
Папе не хотелось уезжать. За всю свою многотрудную жизнь он впервые столько времени жил среди леса, ходил за грибами, мылся в деревенской бане, подружился с нашими насельниками. Больше всех ему нравились юродивая Ксения и матушка Надежда старенькая. Но задерживаться у нас дольше папе было нельзя. Паром по реке Вычегде ходил последнюю неделю. Мы снарядили папу с ведром соленых грибов, поехали провожать. До Шипицына еще ходил автобус. А когда поплыли по реке Вычегде к Котласу на пароме, в борт уже били порядочные льдины, по воде шла ледяная шуга. Папа говорил с горечью: «Ну, куда я еду? Кому я там нужен?»
И решили, что, когда установится зимний лед на реке и по нему вновь пустят автобус, папа опять к нам приедет.
Зимой были сильные морозы. У меня в кухне каждый день перемерзал рукомойник. Под утро из него свисала сосулька. Я в письмах просила папу подождать, не ездить к нам в такие морозы. В феврале морозить стало меньше. Папа приехал, когда мы пошли ко всенощной на Сретенье Господне. Я была уже в храме. Богомольцы приходят и говорят: «У тебя на крылечке твой папа сидит». Побежала, открыла дверь. Печка была истоплена и суп в ней наварен. Просила папу отдыхать, а сама побежала на клирос.
А теперь пришла пора рассказать о самом тяжелом, что постигло наш Туровец и всех нас. Чем больше человек делает для храма Божия, тем озлобленней нападает на него нечистая сила. Это было всегда и везде на протяжении истории, так как сатана всегда завидовал человеку и ненавидел его. Так было и у нас.
Церковь снаружи стояла беленькая, покрашенная. Над входом написан Нерукотворный Лик Спасителя. Внутри тоже все подновлено. Аналои переоблачали к праздникам по всем правилам. Двойной отстроенный дом выглядел как новый, вырыли под ним второй подвал для картошки. Люди могли жить у нас во время Великого поста, сколько пожелают. Для батюшки увеличили жилье: на месте холодного коридора приделали бревенчатую кухню с русской печью. Вдвоем со старостой все это для батюшки покрасили. Вокруг церкви я раскопала целину, сделала клумбочки и посадила цветы.
Но чем больше мы старались, тем сильнее со всех сторон сыпалась клевета. Однажды замстаросты Мария, которая жила в Шипицыно, за двенадцать километров от Туровца, достала в Котласе кагор, нужный для служения в храме (его тогда трудно было достать). Положила бутылку в корзину, села в автобус и повезла кагор в Туровец. Кто-то увидел, и понеслось по району, что мы всю неделю от воскресенья до следующей субботы пьянствуем. Подобных сплетен хватало, однако их можно было терпеть, так, мол, и надо. Но дальше было хуже.
В Архангельске бывший уполномоченный по делам Церкви уходил на пенсию. Я уже писала, что это был очень хороший человек. Мать его в Архангельске ходила молиться в собор. Он дал согласие продолжать работу и после шестидесяти лет. И начальство города Архангельска разрешило ему работать, но только не уполномоченным по делам Церкви. На это место поставили бывшего начальника закрывшегося к тому времени исправительно-трудового лагеря.
Но и этого было мало. Бес обрушился на нас с другой стороны.
Местечко наше, Туровец, народ любил как северную святыню, потому что тут на горе, где стояла теперь часовенка, когда-то явился образ Матери Божией. Часовенка была построена еще братьями Строгановыми.
В лесах вокруг Туровца не водились змеи. Их и поныне на 100 километров вокруг не найдешь. В первое воскресенье после празднования образа Казанской Божией Матери, в июле, почиталась Туровецкая икона Божией Матери. Еще эту икону по-местному называли «Конной». Когда-то, очень давно, когда не было автомобилей, были на все нужды у людей на Севере только кони. Напала на них болезнь, кони гибли. Весь местный народ обратился к Божией Матери Туровецкой, молились, плакали, чтобы Она помогла, служили молебны. И падёж коней прекратился. Так по сие время люди чтут это июльское воскресенье, после 21 июля, дня Казанской Божией Матери. Приезжают из Кировской области, даже из Москвы, в том числе и люди священного сана.
Приехал к нам дьякон из Великого Устюга помолиться, привез с собой дочку настоятеля их церкви с подружкой. Он ночевал в новом доме у старосты, где все богомольцы, девочек я взяла на одну ночь к себе. Дьякону очень у нас понравилось, и обратился он к нам с просьбой. У него в Москве есть друг-однокашник, учились вместе в семинарии. Нельзя ли его другу с женой и ребенком в отпуск к нам приехать? Ну, что ж, конечно! Староста сказала, что примерно в одном километре ходьбы от нас есть колхозный скотный двор. Там живут три семьи. Хозяева одной избы сейчас уехали, можно снять у них избушку и пожить.
И вот через неделю явились к нам гости. Мы их приняли. Я оставила их ночевать у себя, сама ушла в чулан, пока староста добудет ключ от избушки. В избушке у скотного двора мы со старостой вдвоем все прибрали, вымыли полы и велели гостям переходить туда.
Приехавший отец Глеб нам сразу показался странным. У него одна политика была в голове. Он буквально требовал от нас борьбы с властями. Требовал, чтобы крещения, как тогда велось, не записывали ни в какие книги. Они ушли в приготовленную избушку, а наутро явились обратно. Матушка стала говорить, что ночью ей там страшно, мыши скребут да еще со скотного двора коровами пахнет, что ей нужна именно моя квартирка. А тут как раз из Питера моя сестра приехала. Я сказала, что не могу уступить квартиру, у меня тоже гости. Они ушли к вечеру в тот дом у скотного двора.
Через день к ним явились из котласской милиции, потребовали документы, сослались на то, что в течение трех дней они должны были встать на временную прописку, а так как они этого не сделали, должны немедленно вернуться в Москву. Накануне они всей семьей (и моя сестра вместе с ними) купались в Северной Двине, загорали на солнышке, дети доярок играли с их девочкой и моей сестрой в прятки…
Да, это был известный Глеб Якунин. За ним следили органы МВД. Московские гости уехали, но Глеб Якунин начал переписываться с хозяйкой той избушки, где они останавливались. И за бедным нашим Туровцом стали следить органы, тем более, что Якунины провели одну ночь у меня.
В первый год моей жизни в Туровце при добром уполномоченном все у нас было по-доброму. В первое же лето в июне на весь отпуск приехала ко мне из Новгорода духовно близкая псаломщица Римма. После Петрова дня, в июле навестила меня такая же близкая девушка Евдокия, уборщица в храмах Троице-Сергиевой Лавры. И, наконец, 15 августа на недельку заехал мой духовный отец архимандрит Тихон из Троице-Сергиевой Лавры. Тогда и наш батюшка Павлин не был против, отца Тихона к себе в гости приглашал. И никто нас не обижал. Но вот сменили уполномоченного в Архангельске, да еще занесло к нам этого отца Глеба Якунина, вечно с кем-то и с чем-то воюющего, и посыпались на нас беды.
Наш архиерей владыка Никон, когда узнал, что мой духовник — отец Тихон, обрадовался. Сказал, что его архимандрит Тихон при постриге в мантию принимал. И вот он шестнадцать лет уже не видел своего восприемника. Ему захотелось увидеться с отцом Тихоном поговорить. Было решено: владыка Никон на какой-нибудь праздник или воскресный день приедет к нам совершить архиерейскую службу, конечно, с разрешения уполномоченного (в те времена архиерею шагнуть без разрешения уполномоченного нельзя было). А после службы народ разойдется, и владыка останется дней на пять у нас в Туровце с отцом Тихоном. Они по лесу погуляют, отдохнут вместе. Владыка Никон даже попросил: «Приготовьте нам комнату без комаров».
Устроить такое свидание владыки с его восприемником в мантию в то время было очень нелегко. Владыка — в Архангельске, отец Тихон служил как гость в городе Мукачеве, в монастыре, и только иногда появлялся под Москвой ради своих духовных чад. Он был гоним советской властью за то, что вел к Богу молодежь. Все же мы письменно договорились. Я написала владыке в Архангельск письмо, которое только он мог понять, что как приедет мой папа, сообщу телеграммой.
Еще никто никуда не ехал, как в первое же воскресенье после моего письма из Котласа прибыли какие-то богомольцы и стали спрашивать, кто приехал к нам из Москвы служить?
Владыка в Архангельске получил мое письмо и просто стал ждать. Через день его вызвал уполномоченный и допрашивал: «Какой это “папа” должен к вам в Туровец приехать? Вы получали письмо?» Владыка ответил, что ничего не получал и ничего не знает. Свидание духовных людей, свидание в Боге, ожидаемое шестнадцать лет, не состоялось. Такую слежку вел уполномоченный, бывший лагерный работник.
Приближался праздник «Конной» Туровецкой. Что-то теперь будет? Было то, чего раньше никогда не было. Богомольцы подплывали на пароме к Шипицыно. Но в Шипицыне на этот праздничный день отменили все автобусы. Кто покрепче, отправились двенадцать километров пешком. Тут изловчились местные парни, стали старух за денежку подвозить на мотоциклах, но только до леса. У леса стояли милиционеры и заворачивали людей обратно. Впрочем, кое-кто все же умудрился пробраться через лес в Туровец.
В храме началась служба. После нее всегда был крестный ход. На «Явленное место» не пошли. Пошли только вокруг церкви. За батюшкой следовал хор, нас со всех сторон фотографировали для котласской газеты. Недалеко от церкви стоял маленький выгребной туалет — деревянная будочка. Так один фотограф залез на крышу этого туалета и сверху весь крестный ход фотографировал.
Время шло. Наш старый батюшка как-то странно стал себя вести. Начал придираться, кричать на нас. Однажды гостивший у меня папа ушел в лес, его долго не было. Я вышла покричать папу. Смотрю, стоит какой-то пожилой человек в сером костюме. Это был сам уполномоченный из Архангельска. Не поленился, сутки ехал поездом до Котласа и явился в наш глухой Туровец.
Ознакомился с документами. Велел мне сфотографироваться и выслать в Архангельск две фотографии к какой-то анкете. Много с нами говорил — как истинный эмведешник. Сходил на «Явленное место» к часовенке в лесу на горе и уехал.
Через некоторое время явились к нашей старосте заправилы-начальники из Котласа. Один из них прямо сказал: «Послужите нам, и мы вам послужим». Они требовали, чтобы мы уничтожили часовенку на горе и завалили святой источник, где вода бьет из горы, за алтарем. Они требовали от нас, чтобы мы, церковные люди, сами все это сделали, а власти котласские чистенькими остались. Это, мол, «сами церковники решили все уничтожить». Хватит им храма, на что эта часовня? Староста наотрез отказалась. Ушли. У нас в это время подводили венцы, некоторые сгнили, под дом, где батюшка жил. Эти люди из Котласа договорились е плотниками, которые работали у нас, чтобы они развалили часовню. Сунули плотникам деньги. Мы этого не знали. Но почему-то до Шипицына эта проделка уже долетела. Плотник возвращается вечером после работы домой, а жена его в дом не пускает: «Ты что, с ума сошел? На подкуп пошел, хочешь погубить святую часовню? В дом не пущу, пока не сдашь деньги обратно начальникам». Что ж, мужики и вправду пошли в горисполком, отказались ломать часовню и деньги отдали обратно. Часовня осталась стоять.
Наступила глубокая осень. Я в свободное время поехала духовно отдохнуть в Троице-Сергиеву Лавру. Погода стояла такая, что без резиновых сапог идти нельзя, но мог и мороз грянуть. Поэтому в рюкзак заплечный взяла валенки, а в бидончик — соленых зеленушек, которые папа в лесу собирал. Это — гостинец племянникам батюшки Тихона.
Едва вышла из Туровца, как навстречу попался наш батюшка, отец Павлин. Он меня отпустил в свободное время съездить в Лавру, но… тут же разнеслись слухи (как мне после сообщила староста), что псаломщица набрала целый рюкзак головных платков в храме и поехала в Москву торговать. В храме у нас действительно люди вешали к иконе Божией Матери Туровецкой хлопчато-бумажные платочки. Староста их после в кладовку складывала. Ну, кому в Москве нужны такие платочки?
На другой день после моего отъезда приехал милиционер, пошел к старосте: «Где у вас Рыжий?» «Рыжим» они называли Глеба Якунина. Староста ответила: «Как видишь, никого у нас нет. Ну, а не веришь, буде глянь, может, он под кроватью сидит».
Я провела в Лавре несколько дней, вернулась в Туровец и удивилась. Значит, за каждой моей поездкой кто-то следит! После выяснилось, что все это сообщал властям сам отец Павлин. Не удалось местным властям купить мужиков-плотников, так они купили старика-священника. И полетели ко мне письма! Почтой получаю письмо (без обратного адреса). Распечатываю, читаю: «Проклятый инженер, убирайся на производство. Церковь обокрала. Старух обожрала» и т.д.
Была у нас в приходе полубольная Нинка. Она часто бегала к батюшке домой. Как выяснилось после, поручения ей писать и отправлять мне почтой такие письма давал отец Павлин. Она своими безграмотными каракулями мне их писала. Властям важно было любым путем выжить меня из Туровца и уничтожить часовню.
Однажды какие-то люди пришли и стали у церкви из клумбы цветочки-гвоздики рвать. Я вышла, объяснила им, что цветы сажаю, как украшение у церкви. В ответ они стали кричать на меня, ругать, как я смею не давать им цветов. Они их на могилу какой-то матушки рвут. В это время на крылечке церковного дома стоял отец Павлин и слушал.
В Котласе в храме пели две близкие мне девушки. Они сообщили, что, когда ехали на пароме в Туровец, чтобы меня навестить, то из Опарино Кировской области к нам плыли еще какие-то люди, которые им сказали: «Вот едем молиться в Туровец. Все там хорошо, только, говорят, ужасная псаломщица, матом ругается». То же самое сказал девушкам их котласский священник и добавил, что таких, как я, ругающихся матом, на клиросе держать нельзя.
Наша староста поехала в Архангельск и все рассказала правящему архиерею владыке Никону. И решил владыка Никон «повысить» отца Павлина, перевести в более богатый приход, на родину Святого Иоанна Кронштадтского. В те времена другого выхода не было, так как всем управлял советский уполномоченный. Таким образом отец Павлин лишался своего «стукачества» в органы МВД о нашем Туровце.
Отца Павлина повысили, перевели. Он съездил, отслужил в назначенном ему приходе одну службу и вернулся в Туровец к субботе. Нам же владыка на субботу и воскресенье временно прислал своего батюшку из собора в Архангельске. Этот батюшка родился в Литве, но был русским. Его арестовали и выслали в Архангельскую область. Освободившись, он остался в Архангельске служить в соборе. Ему у нас в Туровце очень понравилось. Вернувшись в Архангельск, батюшка расхвалил владыке наш приход.
Дальше случилось непредсказуемое. Отец Павлин, вероятно, думал, что, если ему не хочется нового прихода (а ему органы, видимо, велели не соглашаться там служить), то он просто вернется и будет служить в Туровце, как прежде. На следующую субботу приехал к службе посланный владыкой другой священник. Пришел и отец Павлин. Что произошло в алтаре, не знаю, но после этого архиерей запретил отцу Павлину входить в алтарь за непослушание и своеволие. Действия архиерея были сугубо церковного порядка, и советский уполномоченный ничего против них поделать не мог. Оставалось действовать только через местные власти города Котласа. Как мы после узнали, котласский председатель горисполкома сказал обо мне: «Этот “гвоздь” нужно с корнем корчевать. Ишь ты, подняла затухающую точку!». «Точкой» он называл наш храм и приход.
Когда я все это при свидании сказала своему духовнику, он ответил: «Ну, что ж? Столпы упали, а гвозди держат».
Нам было трудно. Для каждой службы владыка присылал нам временного батюшку, а постоянного нового священника в Туровец не регистрировал советский уполномоченный. Им был нужен и удобен только отец Павлин. В такой борьбе прошла целая зима.
Однажды нам на субботу и воскресенье прислали послужить отца Михаила — второго священника из города Котласа, того самого, который говорил с чужих слов моим девушкам, что я ругаюсь матом. Я пришла на клирос, взяла у него благословение, и начали петь службу. Ему все очень понравилось. А после службы в домике староста ему рассказала обо мне и моем папе, как он старался все лето помогать храму своим трудом и ни копейки не брал. Утром перед литургией ко мне в дверь стучит отец Михаил. Он пришел просить прощения, что поверил нелепым слухам и говорил обо мне худо, совсем меня не зная.
Хороший был батюшка, честный и не гордый. Он был родом из пермских купцов. В революцию они от «советов» бежали через реку Амур в Китай. В Китае он принял сан священства. Очень любил свою жену. Она не вынесла климата в Китае (жили они почти на экваторе) и умерла. После Великой Отечественной войны батюшка снова вернулся в Россию. На родине еще живы были племянники. Он жил в Котласе один. Помогал племянникам деньгами, отправлял посылки. Прекрасно знал китайский язык, читал китайские газеты и слушал по радио передачи из Китая.
Наступила весна 1972 года. На Святую Пасху нам прислали послужить батюшку из Архангельска. После Святой Пасхи поехала я к своему духовному отцу, чтобы все, что у нас творится, рассказать и спросить, как мне дальше поступать, что делать? Он тогда находился в Закарпатье, в Мукачевском монастыре.
Батюшка благословил меня уехать из Туровца, так как уполномоченный по делам Церкви отлично знает, что не староста управляет всеми делами, а я. Они могут, если сама не уеду, какую угодно клевету ко мне прицепить, и неизвестно, чем все это закончится.
Я вернулась в мой дорогой Туровец, но духу не хватило его бросить, уехать. Написала папе. Папа так жалел, что я должна уехать. Он только лета ждал, чтобы опять ко мне приехать. Дома ему было очень тяжело!..
Я решила на прощание все привести в порядок, все дела переделать и в храме, и вокруг. Снова вскопала клумбы, насеяла цветов. В храме решила выкрасить пол. Погода стояла для Севера удивительно жаркая. Я заперлась в храме, для вентиляции открыла окошки и стала красить пол.
Вдруг к окну подбежала староста, позвала меня и сообщила, что на «Явленное место», к нашей Строгановской часовне пошла группа пьяных мужиков с пилами «Дружба»…
В душе что-то рухнуло… Казалось, руки и ноги отнимаются. Пол в храме я все-таки докрасила.
Дьявол докончил свое дело. Группа пьяных мужиков, присланная из Котласа, подпилила все четыре угла стойкой часовни электропилами, и часовня рухнула. Церковникам сообщили: «Берите бревна на дрова».
Я так и уехала, не повидав разломанную часовню. Не смогла туда пойти. В душе увезла ее такой, в какую ходила молиться: летом — пешком, зимой — на лыжах.
У сестры в Питере был отпуск. Она тогда приехала ко мне на несколько дней. Отдыхала, читала книги, загорала, а я собирала вещи, готовилась к отъезду. Вещи нужно было отвезти пока к родным моего духовника под Москву. А кое-что отослать посылками к подруге в Загорск.
Поглядела я: цветочки мои вокруг храма взошли. Стоят сиротки. Сорняки тоже взошли, и никто клумбочки теперь не прополет. Заглушат сорняки, и все погибнет. Попросила сестру: «Пойдем, помоги выполоть в последний раз клумбочки». Она недовольно ответила: «Я приехала отдыхать», — но все-таки полоть пошла.
Вместе все выпололи, вычистили клумбочки.
Со старостой договорилась, отдала целую пачку анонимок, что приходили с ругательствами ко мне по почте, просила отвезти их владыке Никону в Архангельск. Уезжала, никого не оповестив. Регистрацию псаломщика выслала в Архангельск после, когда уже находилась в Троице-Сергиевой Лавре, чтобы не знали, куда я уехала.
Богомольцы и паломники приезжали в Туровец и оплакивали развалины часовни на «Явленном месте». Тогда котласские заправилы послали мужиков спустить бревна под бугор, к речке Туровке, где богомольцы купались. Это было в 1972 году. Бревна часовни по сей день лежат там сгнившие, затянутые мхом.
До сих пор стоит перед глазами мой милый тихий Туровец!.. Солнышко светит, смолистый запах сосен и пихт. На крылечке нашего нового дома сидит Ксения — церковная уборщица и навзрыд плачет от того, что я уезжаю. Сестра помогает нести вещи. Меня провожает до автобуса прибившийся к нам голодный пес из соседней деревни.
Автобус тронулся. Пес приник к обочине дороги и грустно провожает нас глазами. После мне писали, что он часто приходил и все сидел на опустевшем крылечке моего церковного домика.
Прощай, мой милый Туровец! Прощай навсегда…
С тех пор прошло тридцать четыре года, а я вспоминаю и плачу, будто бы все это было вчера.
Комментировать