Надюша
Се Жених грядет в полунощи,
и блажен раб, его же обрящет бдяща.
Кончилась война, но время было нелегкое.
1946 год был засушливым, неурожайным. Папа вернулся с фронта, устроился на работу. Продукты, как и в войну, продолжали выдавать по карточкам. Папа бился, как рыба об лед, чтобы помочь семье. Ему дали литерную карточку, но что она на всю семью! Он стал уезжать в служебные командировки за Байкал, в город Улан-Удэ. Уезжая, оставлял нам свою продуктовую карточку. Из Улан-Удэ присылал посылки с кедровыми орешками и с байкальским омулем (рыбой). Это можно было достать без карточек.
Мы с сестрой ездили летом в лес за черникой, продавали ее в городе и покупали хлеб. Стояли в очереди за отрубями, пекли из них лепешки, поливали высыхающий огород, по очереди таская по сорок ведер воды из колодца.
Кончилось все это тем, что тяжело заболела сестра. Ей было тогда 15 лет, мне 19 лет. Она, видимо, надорвалась. Увезли в больницу чуть живой. Был у нее общий гнойный перитонит (воспаление брюшины). Делали две операции под общим наркозом. Во вторую операцию под наркозом она уже видела земной шар в стороне, но голос нашей мамы велел молиться. Она (сестра под наркозом) с усилием подняла руку, перекрестилась и… начала просыпаться после наркоза. Сестра была тогда школьницей, ученицей девятого класса. Осенью, когда мы начали учиться, подошла ко мне девочка Надя из нашего десятого класса и сказала: «Еля, давай вместе за партой сидеть?» В прошлом году, когда нас только что перевели в эту школу, она сидела с Еленой Ераменицкой.
Время было тяжелое. Я очень плохо одевалась. По лицу у меня шла сыпь, по телу — нарывы, все — последствия голода, блокады. Надя очень хорошо училась, была второй ученицей в классе. Да и в школе этой мы были новичками. Нас перевели сюда, так как после войны в нашей школе было мало учеников старших классов, нерационально было держать класс из восьми человек. Я обрадовалась Надиной просьбе и согласилась. Наде все хотелось что-то доброе сделать. Вместе мы ездили в больницу к моей сестре.
Надя — умная, начитанная, способная — искала Бога. Отец ее, фанатичный атеист и в то же время любимый Надей, никак не мог ей объяснить смысла жизни. С Еленой Ераменицкой в предыдущем году она сидела потому, что та была дочерью профессора Военно-медицинской академии, глубоко верующего, но уже умершего. Но, как она потом мне сказала, от Елены ничего духовного не получила. Узнала, что вновь пришедшая в их класс девушка верит в Бога, и решила с ней за парту вместе сесть.
Я полюбила Надю, полюбила так, как могут любить в юности. До этого я любила свою сестру, молилась за нее, когда она болела, постилась ради ее здоровья. Надю я полюбила как-то иначе. Передо мной как будто бы открылась светлая радость дружбы с ней, тем более она разумно искала, зачем она родилась и для чего живет.
Отец ее был лесничим в поселке Лисино, недалеко от Вырицы. Мать — была там же, с ним. Надя в Ленинграде жила с тетей, сестрой ее матери. Тетя была завучем в нашей школе и преподавала естествознание.
И вот в зимние каникулы, когда сестру мою только выписали из больницы, когда наступал Великий Праздник Рождества Христова, Надя приехала к нам просить мою маму хотя бы на два дня отпустить меня в Лисино, к ее родителям.
Мама меня никогда никуда не отпускала, и тут она была страшно недовольна, но Надя упрашивала. С большими неприятностями на второй день Праздника мама меня отпустила — первый раз в жизни.
Ехали мы вместе с Надей в поезде такие радостные! Кругом стояли леса, утонувшие в сугробах. Потом, уже в доме, родители Нади дали нам две пары лыж и мы не катались, а просто лазали по глубокому снегу потихоньку. И был у Нади один только вопрос: как я верю в Бога?
Я со всей горячностью юности, как могла, объясняла Наде. Сама-то я очень мало знала, только верила сердцем и хотела передать это девочке, которую горячо полюбила.
Хорошо отнеслись ко мне родители Нади. Была тогда после войны такая бедность, не на чем спать было. Поставили какую-то диванюшку, на которую вдвоем не поместиться. Мы легли валетом и шевельнуться не могли, иначе свалишься на пол. Всю ночь почти не спали. Там, в Лисино, впервые в жизни я наелась творогу с молоком. Но самое главное, я увезла из Лисино еще большую любовь к Наде, потому что любила Бога, а Надя Его искала, хотя еще понять ничего не могла, все ей нужны были доказательства. Она только вспоминала, как в дни войны, в эвакуации, у бабушки в Земетчино она должна была на праздники церковные потихоньку к самым бедным людям заходить с крыночками молока, ставить их в сенцы и убегать, чтобы они не знали, кто им милость прислал. Так учила ее бабушка тайной милостыне. Надя мне рассказывала, как в раннем детстве бывало ушибется об стул, заплачет, начнет стул рученкой бить, а мама скажет: «Надюша, смотри, а стулик-то плачет, ему больно. Он совсем не виноват, что ты его задела и ушиблась». Надя переставала плакать и серьезно глядела, как же это стулик плачет, и потихоньку ласкала его рукой: «Ну, не плачь, я больше не буду тебя обижать».
Вернулись мы с каникул. Снова дружили, учились, любили. Шло время. Приближалась Страстная неделя Великого поста. Я пригласила Надю сходить вместе с нами в храм, когда в Великий четверг будут читать 12 Евангелий о страданиях Христа Спасителя. Она согласилась.
Мы пришли к службе. Стояла бледная моя сестра. Она все еще плохо себя чувствовала после перенесенных двух операций. Нади не было. Я стояла как на иголках — неужели не придет? Пришла! С большим вниманием стояла всю службу. После службы подошла поближе к амвону послушать проповедь батюшки. А дальше была Святая Пасха и свободные майские дни. Она уехала к родителям. Как она потом рассказывала мне — эта служба Великого четверга оставила у девочки в душе неизгладимое впечатление. Она слушала церковную службу впервые в жизни!
Все свободные дни лазила Надя со своим отцом по лесу, по весенней воде и грязи, спорила с ним, задавала ему вопросы. Он же снабжал свою дочь только холодным атеизмом.
В июне мы оканчивали десятый класс, начинались экзамены на аттестат зрелости. Я выпросилась у мамы готовиться к экзаменам вместе с Надей. Занимались больше у Нади в доме. Тетя была всегда в школе. Мы были одни. Учили больше по билетам: то она, то я — отвечали друг другу по билету. Учили по билетам и у нас в доме, мама разрешила. Мы занимались на терраске. В комнате у нас были иконы и гравюра — Лик Христа Спасителя. Надя долго стояла и не могла глаз оторвать от этого изображения Спасителя. Потом она сказала: «Какие у Него глаза…» Что-то она переживала, чего я совсем не поняла.
Мы жили далеко друг от друга: она — на Староневском, на Полтавской улице, я — у Богословского кладбища. Однажды, после экзамена, она поехала меня проводить. От кольца трамвая нужно было идти два километра пешком. Тогда троллейбусы еще не ходили. Задала она мне какой-то вопрос, теперь уже не помню. Помню только, что мне он показался кощунственным. Я резко отвернулась от нее: «Не ходи со мной» — и ушла одна. Набрала по дороге кролику одуванчиков, пришла домой. И вдруг через минут десять появилась Надя: «Ну, Еля, что же ты за христианка? Сразу и обиделась. Прости меня», — и осталась до вечера со мной копать землю в огороде. Потом она мне говорила: «Не понимаю твоей веры! Крутишься, копаешься в своем саду, ограничила себя садиком. Я вот еще никак дойти по-настоящему до веры не могу. Ну, а если встать на этот путь, то уж целиком, без остатка нужно отдаться Христу и жить Им и для Него, а не для этой суеты».
Надя мучилась, искала, изнемогала. Ей так хотелось найти Бога! Если бы были в то время духовные книги, как теперь! Их не было и у нас в доме. Сдали мы экзамены. Надя окончила школу с серебряной медалью, я — без медали. Подали документы: она — на исторический факультет, на искусствоведение, я — на факультет восточных языков. Мне нужно было сдавать вступительные экзамены, следовательно — готовиться к ним, Надю с медалью принимали без экзаменов, но ей нужно было готовиться к собеседованию, выбирали на отделение по искусствоведению только тех, кто действительно интересуется искусством. Мы обе были заняты, каждая по-своему. Да у нас-то еще огород, хозяйство. На лето мы расстались. Я скучала без Нади. Как потом я узнала, она тоже скучала. Надя целыми днями пропадала в библиотеке, готовилась к собеседованию по искусству. Чувство красоты, воплощенное человечеством в искусстве, вело ее к Богу. Она не могла не заметить, что человечество все свое лучшее, самое красивое, все то, во что вкладывало душу и сердце, всегда, во все века посвящало Богу, иногда даже Неведомому. Что вычитала Надя, что открылось ей, никто никогда не узнает — это останется тайной.
Я сдала экзамены в Университет на факультет восточных языков. В праздник Преображения Господня утром сходила в церковь, но на душе было что-то очень тяжело.
Вечером 19 августа мама отправила меня в Саблино сидеть с детьми родственников (они в городской квартире делали ремонт). Дети им мешали. Я садилась с Московского вокзала в поезд, и было мне так тяжело… Рядом Староневский проспект. Там, недалеко, на Полтавской улице живет Надя; так давно не виделись, а мне даже зайти нельзя, уезжаю.
В это самое время мою подругу засовывали силой в «скорую помощь» и увозили в больницу имени Бехтерева.
Тетя, с которой Надя жила, рассказала мне после, что девушка переродилась за последнее время: в доме все прибирала, все делала с радостью, с тетей была ласкова и дружелюбна. Надя раньше совсем не знала чисел наших православных праздников. Может быть, и успела где-то вычитать о них, но что-то особенное с ней творилось 18 августа, накануне Преображения Господня. Она так старалась все прибрать, все полы перемыла. Настроение у нее было приподнятое, радостное. Тетя обратила на это внимание. Надя ей ответила: «Тетя Верочка, я не могу вам сейчас ничего сказать. Когда-нибудь после я вам все-все расскажу».
Вечером из Лисино приехал отец Нади (родители иногда навещали городскую квартиру). Вот что рассказала мне Надина тетя, завуч нашей школы-десятилетки и тоже, как и отец Нади, атеистка:
«Рано утром 19 августа она проснулась от того, что услышала восторженный голос Нади и плачущего ее отца. Надя говорила такое прекрасное о Лике Спасителя, что даже отец-атеист не выдержал, заплакал, схватил авторучку и хотел записать. Она не разрешила записывать. Затем она стала рассказывать всю свою жизнь с раннего детства и, последнее, встречу со мной, но дальше ничего не рассказала».
Отец, оказывается, на рассвете в праздник Преображения Господня застал девочку в кухне у восточного окна (икон у них в квартире не было) и привел ее в комнату. Родные, отец и тетка решили: «Заболела она». Температура у нее действительно поднялась. При таких высоких переживаниях тело переживает вместе с душой и духом. Святой апостол Павел даже ослеп на время. Святой пророк Даниил сам пишет: «И я, Даниил, изнемог, и болел несколько дней. Потом встал и начал заниматься царскими делами; я изумлен был видением сим и не понимал его» (Даниил, глава 8, стих 27). Надя же была девочка, которой еще 19 лет не исполнилось. Не было с ней ни дедушки, ни мамы, только тетя и отец — два атеиста. Отец решил — сошла с ума на почве религии, и вызвал «скорую помощь». Надя просила не трогать ее, не хотела идти в «скорую». Но там для санитаров привычное дело — сошедших с ума заворачивали в простыню и силой тащили в машину. Когда ее потащили по лестнице, Надя закричала мое имя. А я в это время была на Московском вокзале, так близко, и ничего не знала, только очень болела душа у меня!..
Прожила я в Саблино с ребятишками родственников два дня и вернулась в город. У Финляндского вокзала, у телефонной будки встретила девушку из нашего класса и она мне сказала, что Надя в больнице. Бросилась к ее родным. Тетя подруги все мне рассказала. Но ни тетя, ни мать не знали, что 19 августа — день Преображения Господня. Мать, уже приехавшая в город, достала из письменного стола красивую открыточку с цветами, подала мне: «Это тебе оставила Надя».
Там было написано: «Еля, я верю, я верую в Бога. Я видела чудо. Часы стоят, на них половина второго ночи…»
И больше — ничего. Вероятно, видела Лик Спасителя, если так восторженно говорила о Нем своему отцу, что довела его до слез. Я эту открыточку вместе с маленькой фотографией Нади долго берегла, носила на груди. Однажды ночью во время сна выронила в постели. Подобрала мама и сожгла в печке.
На следующий день после посещений родителей Нади поехала я в больницу. Взяла с собой яблок. Яблоки приняли, но меня к подруге не пустили. Врач сказал: «Так это вас она часто вспоминает вслух? Нет, нельзя». Не допускали и мать, но ей сообщали состояние дочери. Говорили, что она молчит, никому ничего не говорит и не принимает пищи. Ее колют уколами (неизвестно от чего). Когда она ослабла, стали силой кормить через зонд.
Вспоминала ее мама и говорила мне, что 29 августа Наде исполняется 19 лет. И никто из родных девочки не знал, что в этот день праздник Нерукотворного Образа Христа Спасителя. И рождение ее в этом свете было связано с Образом Христа.
30 августа Надя как-то ожила, покушала. К ней допустили отца. Интересно, никого не допускали, а отца допустили, так как он ее отправил сюда, как сошедшую с ума на почве религии. Это был 1948 год. Отец подошел к Наде, спросил, как она себя чувствует. Надя взглянула на отца (она раньше любила его больше матери) и сказала: «Уйди, папа, ты такой черный», и отвернулась от него. Отец ушел.
Уколы продолжали колоть. Она молчала.
2 сентября утром моя сестра проснулась (ей тогда было 16 лет) и рассказала, что видела во сне какой-то грязный коридор, а по коридору идет Надя в одной нижней белой рубашечке. Сестра моя обрадовалась: «Надя, ты поправилась, а то Еля плачет по тебе». Она ничего не ответила, открыла боковую дверь и ушла. Я скорее побежала звонить родителям. Мать Нади ответила: ночью 2 сентября Надя умерла в то самое время, что было на открыточке указано.
Когда мы в школе кончали 10-й класс, каждой из нас родители шили или готовые покупали к выпускному вечеру новые светлые платья. Мне купила мама светло-желтое платье с рисунком. Наде сделали на заказ чисто-белое платье. Вот в это школьное платье и одели ее в гроб. В нем она получила в школе «аттестат зрелости», в нем и отправили ее в вечную жизнь.
Стояли солнечные осенние дни. Мама Нади сообщила мне, что похороны будут 4 сентября (все до отдания Успения Пресвятой Богородицы), сообщила, что цветы принесут в морг утром, что в морге Надя одна, а похороны — после трех часов дня, так как все заняты в школе и могут прийти только после занятий.
Я поехала в морг утром. В послевоенное время еще не было в городе ни роз, ни гвоздик, ни гладиолусов. Были одни астры и хризантемы. Мама из сада дала мне несколько мальв. Из них я сделала Наде венок на ее бедную анатомированную головку. Астры разложила по белому платьицу.
Когда посторонние люди спрашивали, от чего умерла девушка, ответить было нечего. В мозгу ничего у нее не нашли, «воспаление мозга» не могли написать в похоронную. Написали: «заражение крови», так как нашли много пузырьков на внутренних органах, когда анатомировали. Но после родители узнали, что пузырьки эти были полны теми препаратами, которые вводили девушке при помощи шприцев. Организм их не мог воспринимать.
Я осталась с Надей в морге одна на несколько часов. Сидела, не плакала. Постепенно в голове как-то переваривалось все происшедшее… И тут вдруг вырвалось из души в ответ на ее смерть: я дала Наде слово, что всю свою жизнь отдам одному Христу Спасителю. Там, в морге, было тихо. И я не говорила голосом, а только сердцем и душой дала это слово.
Помню, как пришла машина, зашумели люди. Вошла мать и так горько закричала: «Звездочка ты моя!» (Надя была у нее единственным ребенком.) Машина похоронная была с открытым кузовом, не так, как теперь, и шла очень медленно, почти как пешеход. На ней стоял гроб. От самой больницы и до Староохтинского кладбища все мы шли пешком несколько часов. Шли родители, несколько школьных учителей и девочки, знавшие Надю, те, что были классом ниже нас. Из нашего класса почти никого не было. Все наши соученицы с 1 сентября начали учебу в вузах и ничего не знали о смерти Нади.
День был такой хороший, солнечный — осень только начиналась. Над нами было высокое нежно-голубое небо. Я шла и вспоминала, как Надя раньше говорила: «Посмотри, Еля, какая нежность в красках неба! Никак не нарисуешь, красок не подберешь». Она любила рисовать.
Надя, как предполагали, крещена была только бабушкой. Времена такие были: тетка и мать — обе учительницы. Да никто из них и не думал о Боге, ни о смерти, ни о крещении.
Смерть Нади больше всего подействовала на ее мать. Она в сопровождении своей старшей сестры на девятый день пошла в церковь и со слезами все случившееся рассказала батюшке. Батюшка порадовал и успокоил мать, сказав, что Надя крестилась своей кровью. Он открыл Царские врата и отпевал заочно Надю при открытых Царских вратах.
Мать оставалась с отцом, но ей с ним жить вместе стало тяжело. Написали в Земетчино дедушке. Дедушка с бабушкой, в то время уже умершей, были истинно верующие люди. Это бабушка учила свою внучку в военное время тайной милостыне.
Дедушка Нади больше никогда не приезжал в наш город. Он отца Нади за его поступок видеть не мог.
Наступила для меня трудная пора. Начались занятия в Университете. Я училась на факультете восточных языков. Он был в одном здании с филологическим факультетом. Некоторые лекции нам читали совместно: языкознание, западную литературу.
Моя мама мечтала, что я буду работать заграницей, в посольстве, а я — о том, как бы исполнить слово, данное Наде у гроба. Посоветоваться было не с кем. Я не знала близко ни одного священника. Мой добрый папа был в командировке за Байкалом. Мама и раньше ревновала меня к Наде, а теперь ругала меня, как увидит, что я о чем-то думаю, грущу. Сестра была младше меня и тоже не совсем понимала того, что творится у меня в душе.
Я вспомнила, что в 1944 году, когда немцев отогнали от города, мы ездили в Гатчину. Там был большой Павловский собор. В нем крестили моего маленького племянника — сына пропавшего без вести старшего брата Игоря. Решила — уеду в тот храм и буду Богу служить кем угодно, любую работу буду делать. Уехала тайно. Взяла с собой одно платьишко и ученическую папку, немного денег, что мне давали на трамвай, ушла на занятия в Университет и больше домой не вернулась. Сходила еще к Надиной маме. Они переехали в Охтинское лесничество и корову перевезли туда после смерти Нади. О своих намерениях я ей тоже ничего не сказала.
В Гатчину приехала к ночи. Было совсем темно. Взорванная во время войны станция не восстановлена. Павловский дворец, сгоревший в войну, глядел странными пустыми окнами с черными языками копоти над каждым окном. Вместо станции — вагончик. В нем и билеты дают, и поезда ожидают.
Шла по темному городу. Пришла к храму — он заперт. Над папертью — икона Спасителя. Увидела свет в подвальном помещении, но, сколько ни стучала, никто не открыл. Пришлось снова идти па станцию, в вагончик. Там и просидела всю ночь до утра.
В вагончике под утро появилось много ребятишек — школьников старших классов. Видимо, им надо было далеко ездить учиться. В послевоенное время было мало школ-десятилеток.
Школьники шутили, смеялись, толкали друг друга. Мне стало страшно: вон так им хочется учиться — в четыре часа утра поднимаются на поезд, а я бегу из Университета. На душе было очень тяжело! Так и сидела до рассвета.
Наутро пошла в храм. Открыто было только подвальное помещение храма. Верхняя его часть — трехпрестольный храм — после закрытия и военных лет не была восстановлена. Вошла в храм. Темно — одни лампадочки светятся. Никого в храме нет. Подошла уборщица, спросила, почему плачу. С ней я впервые и поделилась всем, что было на душе. Она выслушала меня и сказала: «Ну, что ты надумала? У нас и у батюшки две дочери, и обе на инженеров учатся. Зачем бросать учебу? Ты молоденькая, учись». Я возразила: «А как же Мария Египетская все бросила и ушла!» Тогда она сказала: «Ну, уж если ты, девочка, про Марию Египетскую знаешь, так это другое дело. Вот бы тебе съездить к старцу Серафиму Вырицкому, с ним поговорить».
Ехать к старцу я побоялась, да и денег на дорогу не было. Пришлось возвращаться домой. Три дня меня не было дома. Мама меня не искала, но, конечно, страдала в душе. Сестра ей сказала: «Ты все ругала ее, говорила: “Из дому убирайся!” Видно, она и ушла». Когда я вернулась, расплакалась и сказала, что я Наде у гроба обещание дала, мама ответила, что это мое слово ничего не значит. Нужно все забыть и учиться.
Данное мной у гроба Нади слово было дано Богу, и, хотя я совсем не подготовлена была духовно ни к чему, оно действовало во мне, не оставляло меня ни на минуту.
Стала я учиться. В Университете тогда учились в две смены — помещений нехватало. Старшие курсы — с девяти часов утра до трех часов дня, младшие — с четырех дня до десяти вечера. Я уезжала из дома в два часа дня, возвращалась в двенадцатом часу ночи. Что было пережито в то время, знает один Бог! Я не плакала по Наде. Душа скорбела совсем не от того, что Надя умерла.
Мне было 20 лет. Шла я полем домой, и все мне казалось таким маленьким и ничтожным. Даже высокое здание начальной школы у нашего дома казалось совсем маленьким. Думала я тогда: почему мне не 70 лет, а только 20? Как долго еще нужно жить. Смысл учебы исчез. Неинтересно было учить слова и заучивать целые тексты на персидском языке, склонения — на арабском. Стала искусственно заставлять себя спать, чтобы от моих трудных дум отдохнула голова. Спала на лекциях, в пустых аудиториях, в транспорте.
Но вот начали нам читать историю Древнего Востока. Она была особенной. Тут я впервые услышала о самобытной культуре Шумера, страны Междуречья. Пишет мировой востоковед-академик Тураев (умер в 1926 году). Нам читает лекции Струве, составивший и наши школьные учебники о Древнем Востоке. Он указывает нам на книги Тураева, но предупреждает, что Тураев — идеалист, чтобы мы читали его книги с «осторожностью».
Иду в «Восточку» — маленький читальный зал, человек на 26, и читаю, читаю… Какая красота! У Тураева так хорошо написано, как весь Восток, да и весь древний мир напряженно ждал пришествия Мессии — Христа Спасителя, о чем писали древние пророки. Делала много выписок из книг, но, к сожалению, когда я уехала после учебы из дома, все эти тетради пропали.
3 декабря ушла вечером с занятий в храм на Введение во храм Пресвятой Богородицы. Стою в храме Святого Князя Владимира (он недалеко от Университета, пешком можно добежать). Очень тесно, даже не перекреститься, руки не поднять. Гляжу на Распятие… и вдруг всплывает тот сон, который я видела, когда мне было три года. Я тогда во сне видела Распятие такое же, и так хорошо около Него мне было, хотя тогда я ничего не поняла. Поют Великое славословие, и улетело все житейское, суетное…
Прихожу домой, сажусь заниматься за письменный стол и пишу:
О, Пречистая Всепетая Мария,
Уповающим на Бога рай отверзи,
Насладятся они вечною любовью.
О прекрасный рай!
Дивно ангелы поют там в свете вечном,
Свет Творца кругом разлит там бесконечно,
И душа ликует там в любви сердечной,
Там, у ног Христа.
О, Предивная Всепетая Мария,
Тем, кто любит Тя, дверь райскую отверзи,
В рай спасенья, упования надежды,
В рай Любви введи.
Пишу, а в душе все звучит пение Великого славословия. В ту зиму 1948-1949 года было правительственное гонение на космополитов, как всегда у нас — с перегибами. В этот разряд попадали не только истинные космополиты, но все те ученые, к кому можно было как-то придраться. Нашего бедного академика-арабиста Крачковского от переживаний разбил паралич. Ведь труды всей жизни превращались в ничто. Вспоминаю, как в актовом зале Университета на сцене посадили профессоров, академиков, а какие-то выскочки комсомольцы-активисты кричали свои обвинительные речи в адрес ученых. Мы жалели наших преподавателей. Сидел в обвиняемых и безобидный Жирмунский, читавший нам и филфаку западную литературу. Наши девочки говорили: «Бедный наш “слоник” (это его прозвище), и его в чем-то обвиняют».
В стране в тот год был еще создан так называемый «план преобразования природы». В него входила посадка полезащитных насаждений в степях. Отчего-то это мне понравилось. Захотелось уйти в Лесотехническую академию. Полезащитное лесоразведение — это хоть и просто материальная, но все же польза для людей. А на восточном факультете никакой перспективы. Настоящим востоковедом мне просто не дадут стать. Мама дома на меня сердилась, что я все о чем-то думаю. В эти тяжелые времена я совсем не знала, как мне осуществить слово, данное Наде, да и как дальше учиться вставал вопрос.
Вернулся из командировки папа. С ним и решила посоветоваться. Он всегда все внимательно выслушивал, ничего своего не навязывал и никогда не обижал нас. Пришла к его месту работы, чтоб мама не знала, вызвала его в проходной. Долго ходили мы вместе вдоль Фонтанки. Я плакала, говорила, что будущего не вижу, если останусь на этом факультете, так как против совести поступать не смогу. Хотела тут же бросить учебу и на полгода поступить на работу, но папа бросать учебу посреди года не советовал. Он хотел, чтобы я обязательно хорошо сдала экзамены за первый семестр, без троек, чтобы получила стипендию. Весной же можно экзамены не сдавать, а просто взять свой аттестат и подать в Лесотехническую академию. Любовь к природе с детства — успокоит, даст возможность учиться от души. Он и маму жалел, говорил: «Так мамочка меньше расстраиваться будет».
Папа еще мне советовал найти подругу. Я этого не могла — любимая Надя-мученица не уходила из души. Он советовал познакомиться с молодым человеком — этого я совсем не могла. Данное слово у гроба Нади — всю жизнь отдать одному Христу — как топором отрубило навсегда желание иметь друга, мужа, семью.
Я все сделала, как советовал папа в отношении учебы: сдала экзамены на «четыре» и «пять», хотя это было нелегко, ведь я пропустила много лекций. Получила стипендию.
Наступил второй семестр. Теперь очень часто пропускала лекции и бегала в Эрмитаж, благо, он был близко от Университета — только Неву перейти. Там экскурсоводы очень подробно рассказывали о Греции, о Персии и Китае, об их религиях. Особенно хорошо говорили о Египте. Тут же в витринах были мумии египетские.
Когда на занятиях по «основам марксизма» нам ругали идеалистов и их взгляды, я отправлялась в Публичную библиотеку и читала труды Гегеля.
Спать для отдыха головы перестала. Все искала «какие-то истины».
Прошла весна. Взяла свой аттестат из Университета и подала его в Лесотехническую академию. Туда же по окончании школы пошла и моя младшая сестра. Снова летом готовилась к поступлению, к сдаче экзаменов. Дома мне было нелегко, так как мама перестала со мной разговаривать.
Осень. Начались занятия в новом для меня вузе. Учеба захватила. Ходить на могилку к Наде я стала редко, успокоилась, стала больше желать деятельной жизни мира сего. Первый семестр сдала досрочно на одни пятерки. Увлекла меня высшая математика. Специальные предметы: изучение напочвенного травяного покрова, систематика и физиология растений увлекали полностью. Я удивлялась гармонии всего созданного в природе Богом.
И вот снова Великий Пост, а за ним и Страстная неделя. Вечером в Страстной понедельник после занятий забежала в храм, что стоял на полпути между нашим домом и академией, тот самый, в который мы ходили с сестрой в дни блокады во время войны. Начиналась утреня. И вдруг я услышала то захватывающее всю душу «Аллилуиа», которое в детстве слышала в Великий четверг вечером. Затем запели: «Се Жених грядет в полунощи…» Неописуемая красота захватила сердце. Я не знала, на небе стою или на земле. На другой день после занятий я снова прибежала в храм. Опять пели «Се Жених грядет в полунощи…», читали Евангелие, и старый батюшка так хорошо после службы объяснял Евангельские чтения Страстной седмицы. Но на третий день забежать в храм уже не удалось.
Дома мама было очень недовольна, что поздно прихожу домой, а нужно к Празднику уборку делать.
В Страстную субботу я причастилась Святых Таин, съездила на кладбище к своей Наде, купила ей чудесный Пасхальный венок с красивым бантом. Что-то новое в душе появилось, гораздо красивее всех моих учебных занятий. Сердце все пело последние слова из тропаря «Се Жених грядет в полунощи»: «Свят, Свят, Свят еси, Боже, Богородицею помилуй нас».
Святая Пасха 1950 года. Всюду радость! Папа раньше всегда в Пасху ходил с нами гулять по полям или в недалекий лесок. Брали с собой и пса, нашего Пеську, на поводке. Так было еще до войны, в детстве. И теперь папа опять захотел с нами погулять. День был солнечный, теплый, весенний. Снег только что сошел. Пришла к нам в гости папина мать, наша бабушка.
У нас рядом Богословское кладбище. Люди шли туда нарядные. И мне захотелось выглядеть нарядной. Заплела две косы и в основание их привязала белые бантики. Поглядела в зеркало — красиво. Увидела мама мои бантики и приказала их снять. Мне было жалко снимать. И тут бабушка вступилась за меня: «Ну что ты, Таля, девочке бантиков не даешь привязать?» Мама не любила бабушку, папину мать, — вышел целый скандал.
Бантики я сняла, сходила с папой и сестрой до кладбища, а затем забилась в чулан — летнюю комнату моего детства, где в углу висел Образ Спасителя, и весь день проплакала. Я чувствовала себя очень виноватой. Только на Страстной седмице пели: «Се Жених грядет в полунощи…», и обещала быть Ему верной, а тут стала себя украшать, привязала бантики, и получилась такая неприятность между мамой и бабушкой. Домашним сказала, что мне нужно готовиться к контрольной работе, потому и ушла в чулан.
В доме был праздничный стол, гости. Пришла наша крестная — мамина сестра, студент с нашего факультета. Я никому не показывалась и все плакала у Образа Спасителя, мучилась, что обидела Его, даже опухла от слез. Кажется, никогда в жизни не чувствовала себя такой виноватой, как в этот Пасхальный день 5 апреля 1950 года. Видимо, моя покойная подруга Надя сильно молилась за меня в ином мире.
С того дня началась у меня совсем иная жизнь. Эти белые бантики были последним моим юношеским нарядом. Никогда больше не надевала я ничего хорошего. И в будущем надо мной даже смеялись, а мама говорила: «Ну, что ты, юродивая, все в одном платье ходишь?»
Я так же, как и раньше, хорошо училась. Профессор Митропольский, когда говорил об итогах весенней сессии, мой ответ на экзамене по высшей математике назвал выдающимся.
Но для меня вдруг все это стало второстепенным. Мне хотелось постоянно молиться.
Слышала, как в проповеди батюшка говорил об Иисусовой молитве, а что это за молитва, не знала. Думала, что это «Отче наш». Но это молитва длинная, как ее читать постоянно? Шла дорогой с занятий и только мысленно говорила: «Господи, помилуй», или опять читала конец из тропаря «Се Жених грядет в полунощи…»: «Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас».
Летом 1950 года работала в Охтинском лесхозе. Жизнь послевоенная была нелегкой. Мы с сестрой в каникулы всегда где-нибудь работали. В лесу у меня постоянно были мысли о Боге, а в душе — какая-то тихая грусть, так хотелось все время молиться. Как-то раз попала я в городе в воскресенье вечером в Преображенский собор. Там пели нараспев акафист Иисусу Сладчайшему. Меня поразила глубина этого акафиста. И потом, когда рано утром ехала на трамвае на Охту в лесничество, в душе все звучали дивные слова акафиста: «Иисусе, Слове необыменный; Иисусе, Слове несоглядаемый…»
Вот моя дорогая Надя ушла к Нему такой юной девочкой. И мне теперь нужна только дорога к Нему, а все остальное — это второстепенное. Это что-то такое в душе: тоска по Богу, жажда Бога, когда все, что бы ни приходилось делать, становится неважным, и душа успокаивается лишь тогда, когда молится Господу и ничего не просит, кроме любви к Нему. Хочет быть хотя бы маленькой былинкой, но принадлежащей только Ему.
Когда в обеденный перерыв я ложилась в лесу на траву отдохнуть, а надо мной шумел ветер в кронах сосен, мне было так хорошо и светло! Думала: неужели всю жизнь буду работать в лесу? Какое же это счастье! В лесу так хорошо молиться. Как же так хорошо Господь устроил все в моей жизни? Как же ответить Ему на данное мне счастье? Когда-то у гроба Нади было сказано, что всю жизнь отдам только Христу Спасителю. И не знала еще тогда, что это — такое счастье, такая радость, которую никогда не высказать на нашем бедном человеческом языке, что это единственное, самое прекрасное, к чему с Божией помощью должен и может стремиться человек.
Комментировать