Шаги жизни
Село Песчаное Ивнянского района Белгородской области
Шел ноябрь 1963 года. По черной, раскисшей от осенних дождей жиже тащился трактор и тянул за собой большущие деревянные сани с пустыми бидонами. Он шел с Ивнянского молокозавода на хутор «Степь», а после водитель обещал отправиться в село Песчаное. Жидкие черноземы булькали, порой обрызгивали сидящих на санях людей. Тут приютилась и я со своим рюкзаком и стопкой конспектов для заочного обучения на первом курсе Московской духовной семинарии. Везла их для батюшки, служившего в храме села Песчаного.
Вид степи в такую пору меня не вдохновлял, наоборот, вызывал в душе уныние.
Вот, наконец, и церковь. Слезаю с саней, иду к храму. Там служба. Завтра 14 ноября — память святых бессребреников и чудотворцев Космы и Дамиана. Батюшка служит всенощную. В храме чистенько, народу немного, поют тихо. Электричества в селе нет. После войны еще не восстановили. Освещение только керосиновыми лампами. Керосин в село привозят.
Поселили меня к церковной уборщице в хатку, батюшка отгородил уголок: толевые стенки, каркас дощатый. Здесь, в степи, каждая доска имеет цену. Печь только у хозяйки — русская. Ее топят торфом из травяных болот. А мой закуток — три с половиной квадратных метра — отапливается керосиновой лампой. Короткий дощатый топчан. Если сделать по моему росту, то он загородит дверь в закуток. Стол сама сделала из ящиков, набрала их у магазина. Сверху покрыла фанерками от посылочных ящиков.
Батюшка хмурый. Он все переживает смерть своей подруги жизни. Старший сын его учится на втором курсе Духовной семинарии в Сергиевом Посаде. Старшая дочь тоже хмурая, больная. Дедушка, отец батюшки, не грустный, но он смотрит на меня, как на служанку, присланную младшим сыном его, иеромонахом Троице-Сергиевой Лавры, чтоб им жить полегче было.
И самый последний — маленький Васенька, младший сынок батюшки. Он только что в школу пошел. У него еще буквы в тетрадочке на линеечке «не сидят», а все «спотыкаются». Но он хорошо, как-то искренне, по-детски все понимает лучше взрослых. С ним легче жить.
Недалеко от города Астрахани в Трудпоселке жила добрая, с патриархальным уклоном жизни, христианская семья: дедушка, бабушка и старший сын с женой и детьми. И вот бабушка заболела и умерла. Дедушка сильно ее любил. Когда она болела, он и кушать сам готовил. Но вот потерял свою подругу жизни. «Что ж делать? Да будет, Господи, воля Твоя», — сказал дедушка. Он работал по хозяйству в сарае, во дворе, и всюду с ним был маленький внучек. Дедушка целыми днями, работая, пел «Господи, Любовь неизреченная, помяни усопших раб Твоих». Так он молился за свою подругу-бабоньку.
У маленького внучка что-то носик стал гнусавить, может, застудили его? Решили повести малыша к врачу. Детский врач осмотрела мальчика и попросила его что-нибудь спеть, чтобы проверить носик, гнусавит он или нет. Мальчик запел: «Господи, Любовь неизреченная, помяни усопших раб Твоих». Врач и медсестры засмеялись. Время-то какое было! 1956 год, все духовное высмеивалось.
Мама у Васеньки была великая труженица и премудрая. Когда оставила после войны работу, дома очень много шила не только для своей семьи, но и для всех соседей.
Теперь Васенька все время около мамы был. Мама посадит его на маленькую скамеечку, а на табуретку лист бумаги положит и карандаш: «Вот, Васенька, я шью и буду вслух читать Иисусову молитву. Как прочитаю раз — ты палочку на бумаге поставь, прочитаю еще раз, еще палочку поставь. А потом мама по твоим палочкам подсчитает, сколько молитв прочитала».
Сидел маленький Васенька, серьезно слушал, как мама читает молитву, и после каждый молитвы ставил палочку на бумаге.
Но недолго пришлось маме жить. Когда Васе исполнилось пять лет, мама умерла. Хоронили, плакали все, четверо детей осталось. Вася стоял у могилки молча. Его спросили: «Почему ты не плачешь?» Мальчик ответил: «Музики не платют». А потом-то, когда ему было уже 12 лет, много плакал от того, что нет у него мамы!..
Жила я в своей каморке, а к батюшке в семью приходила по утрам, когда службы нет, помочь по хозяйству. Пришла 27 ноября вечером по какому-то делу, а Вася сидит, что-то рисует и поет: «Как холосо (он любил ломать язык. — Е. 3.), как хорошо, что завтра начнется Рождественский пост и Женя больше не будет меня заставлять есть мясо». Его старшая сестра Женя и вправду заставляла его есть мясной суп, приговаривая, как мама: «Кушай суп, кушай. Хлебушка побольше откусывай».
Однажды пришла к ним, села в кухне чистить картошку. Встаю, и тут Вася смехом как зальется! Оказывается, пока я чистила картошку, он мне хвостик из тряпок привязал. Ну, и я посмеялась. Всем веселее стало.
Самое главное, что было поручено мне в этом храме, — вести отчетность по свечному ящику и по складу, делать и сдавать полугодовой и годовой отчеты. В Белгороде был страшно лютый уполномоченный по делам Церкви и запутанные формы (бланки) отчетности. Священнику в те времена касаться церковной отчетности строго воспрещалось светскими властями. Деревенские же малограмотные мужички с такой формой отчетности справиться не могли. Этим пользовались атеистические заправилы. За несдачу отчета вовремя наказывали тем, что запрещали служить в храме даже в большие праздники.
По весне батюшка уехал в Сергиев Посад сдавать экзамены как заочно обучающийся в семинарии, а я сидела у них в доме и делала полугодовой отчет. К Васе пришел деревенский мальчик Колька. Они играли на полу в доме: на игрушечной детской машинке-автомобиле что-то возили. Колька как зашумит: «Би-биии!». Вася его останавливает: «Колька, ну, ты потише! Еликонида же отчет делает, а ты так шумишь».
В храме Вася на клирос не вставал, а за колонной всегда пел всю службу вместе с хором.
Мальчик умел восстанавливать мир в семье. Все мы со слабостями. Я как-то за что-то отругала Васю, накричала. Пришла в свою каморку, и так не по себе мне стало: зачем обидела мальчика, почему нашумела?
И вдруг смотрю — он ко мне идет, батюшка его послал попросить, чтобы я зашла по какому-то церковному вопросу. Я выхожу к Васе и говорю: «Ты уж прости меня, что я так на тебя накричала». У меня на столе лежал мешочек, туго набитый мукой. Мальчик щелкнул пальцами по мешочку с мукой и говорит: «Да что ты? Не расстраивайся. Ведь от меня все отлетает, как от этого мешочка». Значит, и обиды нет.
В доме батюшки, как во всех хатках, пол был земляной. Из Москвы привезли линолеум и покрыли пол. Стало чисто и уютно, пол можно обтирать мокрой тряпкой. Сверху пол застелили вьетнамскими половиками-циновками. Сквозь них сор просыпается, а на половиках чисто. Раз в неделю я снимаю половики, выколачиваю их на улице, выметаю сор и обтираю линолеум.
Был солнечный день. Вася прибежал из школы. Я снимала половики. Весело он начал рассказывать мне, как мальчишки на переменке между уроками «маялку маят». Когда я училась до войны в младших классах, у нас тоже мальчишки «маялку маяли» — поддавали пучок связанных тряпок в воздухе, не давая ему на пол упасть. Васе мало рассказать, хотелось ему показать, как они ногу выгибают и поддают маялку. Он размахнулся ногой и нечаянно… попал по моему скатываемому
половику. Взвилась туча пыли, а я закричала: «Ах, ты озорник! Что ты наделал?» И опешила от неожиданности, когда мальчик тут же быстро упал три раза в земном поклоне со словами: «Прости меня, ради Бога!». И никаких оправданий: «Я нечаянно», или «Я случайно». Как часто дети учат и воспитывают нас, взрослых!
Мальчик рассуждал так: «Я не буду, как Машка, до 11-го класса учиться в школе. Окончу восемь классов и уйду в медицинский техникум. Я хочу обязательно батюшкой стать. Будут ко мне подходить на исповедь бабушки, будут жаловаться на свои болезни, а я выучусь и буду знать, как им помочь, что посоветовать, как полечиться».
Летом мне приходилось возить детей в Москву. Дорога неудобная: от нашего села до Ивни — один автобус. От Ивни до Обояни — другой автобус. И от Обояни до Курска — третий автобус. Ну, а там уж, от Курска, поезд до Москвы. Старшая дочь батюшки — больная. В автобусе ее тошнит. Сажали ее на самое переднее место, да и то однажды так рвать ее стало, что среди дороги остановили автобус, пришлось выходить. Еле-еле до Курска добрались. В поезде одно место нижнее с трудом достали и уложили больную. А Вася улегся на верхнюю боковую полку. Под голову ему сумку подложили и… больше ничего. Лето, тепло, не замерзнет.
Потихоньку уснула больная. Смотрю — и братишка ее спит. Маленькая ручка спустилась с верхней боковой полки. Подошла я, посмотрела… и на душе стало так тепло: «Вот эта ручка вырастет и будет людей благословлять».
Была как-то Святая Пасха 30 апреля, а Радоница пришлась на 9 мая, на День Победы.
У нас в Белгородской области уже рассада помидоров была высажена в грядки. Погода стояла жаркая, рассаду нужно поливать. Воду таскали из колодца. Радоница — такой большой праздник, народу целый храм. Я занята и на клиросе, а после службы — учет за свечным ящиком. Просила мальчика воды в корыта натаскать, приду из храма, полью рассаду.
Пришла из храма, а дома у батюшки ни мальчика, ни воды нет. Стала приготовлять что поесть всем, как со службы придут.
В школе День Победы отметили детским утренником. Конечно, Васе интересно, вот он и задержался, пришел поздно. Я заворчала, что мне везде и со всем не справиться. Смотрю, а он уже бегает с ведерочками, воду в корыта таскает. С водой не пробежишь, все-таки не взрослый — ребенок, гнется на одну сторону. И опять мне в душе жалко его стало: зачем я ворчала? Он же никогда не оправдывается, а тут же берется за дело.
Как-то однажды меня не было в доме батюшки несколько дней. Прихожу, начала плиту затоплять. Подходит Васенька: «Еликонидя, свари какого-нибудь супу. Женя давно супу не варила». «Какого же тебе супу сварить?» — спрашиваю его. «Да из воды и картошки». Так и запомнился мне на всю жизнь этот суп из воды и картошки.
Однажды попросил меня Вася: «Сшей, Еликонидя, мне стихарек, ну, хотя бы из марли. Я когда ездил в Москву, был у Капалиных, там Колькина мама ему уже стихарек сшила. И мне тоже хочется стихарь». Эту его просьбу я выполнила. Когда ездила в Курск по делам церкви, купила дешевенького материала и мы вместе с Катей, которая в епархии работала, сшили ему ко дню Ангела стихарь.
Батюшка у нас в храме служил все полиелейные службы, выделенные в календаре. На всенощной вечером прихожан бывало мало, только из своей деревни, особенно осенью, когда темнеет рано.
Однажды после такой вечерней службы шли мы с батюшкой вдвоем не деревней, а тропкой за огородами. Через деревню осенью трудно ходить — очень грязно. Смотрим — нам навстречу кто-то идет. Одежда длинная, до полу. Идущий опирается на посох. Подходим ближе. Да это Вася! На нем старый серый «деденькин» плащ, в котором обычно я торф таскала, длинный до пола. На шее на веревочке висит сделанная из папки панагия, а в руке самодельный посох архиерейский с крестиком наверху. Это мальчик ездил в Троице-Сергиеву Лавру и разглядел, как одеты епископы. И вот идет по степи папу со службы встречать маленький архиерей.
Мне тяжело было жить в этой степной местности. В хатке у Наталии духота, а в моей каморке в три с половиной квадратных метра воздуху совсем не хватает. Чтобы проветривать, выставила из оконной рамы одно стеклышко и, проветрив, затыкала «подобие форточки» мешочком, набитым сеном. Так же было и зимой. Хочется помолиться, уйти куда-нибудь на природу, на воздух, а кругом ни кусточка, только сплошные засеянные колхозные поля. Чем дальше в поле уходишь — тем ясней тебя видит вся деревня из окон хаток.
Однажды я решила уйти с молитвенником в кукурузное поле. Кукуруза растет высокая, большая. В ней тень от солнца и можно наедине с собой побыть. Так доглядели деревенские женщины и сочинили, что псаломщица пошла в кукурузное поле жизнь самоубийством кончать!
Все это знал и Вася. Сидим мы однажды, а он и говорит мне: «Ты, Еликонида, не плачь, не расстраивайся. Не всегда же ты в Песчаном будешь. Ты когда-нибудь будешь жить в лесу в маленьком домике. А я буду епископом и приеду тебя навещать».
Когда управлял страной Хрущев, все фруктовые деревья по деревням Белгородской области были обложены налогом, каждая яблонька, каждая вишня. Колхозники, чтобы не платить эти дикие налоги, вырубили все фруктовые деревья. В деревнях Белгородской области не было фруктов, хотя она граничила с Украиной. Районные поселки были не тронуты этим налогом, плодовые деревья в них сохранились. Иногда добрые люди приходили в церковь и приносили нам немного слив.
В то время, когда мы жили в Песчаном, Хрущев уже не правил страной, налоги на плодовые деревья были отменены. Люди снова стали сажать яблони. Но это были всего лишь маленькие хлыстики, а не деревья.
Однажды, уже после Святого Преображения Господня, решил послать меня батюшка в Обоянь: «Поезжай, Еликонида, привези нам яблок, сколько удастся довезти. Погода хорошая, автобус ходит, сухо. Там базар, там должны быть яблоки».
Я любила куда-нибудь съездить и с радостью поехала. Купила около сорока килограммов яблок. Не разом тащила их в автобус, а перетаскивала то одну, то другую сумку. Автобус ходил по расписанию и должен был прийти в Песчаное к вечеру. Он проходил наше село и как раз по дороге, что идет мимо дома батюшки, шел в следующее село. Я попросила шофера остановить автобус у домика батюшки.
Подъезжаем, смотрю: на маленьком заборчике, которым огорожен участок батюшки, сидит Вася и ждет автобуса. Солнышко уже на закат пошло, опускается за реку Псел. С реки к вечеру тянутся домой семьи гусят, а гусаки их охраняют. И Вася на заборе сидит… Так и осталась у меня в памяти эта живая картинка.
Шли годы. Маленький мальчик вырос и перестал быть таким веселым, как прежде.
Я об этом написала его сестре Маше, живущей и учащейся в Москве. Сестра ответила, что это, верно, от того, что у него нет мамы, пожалеть его некому. На другой день пошла я в их дом, помогать в работе, и говорю мальчику: «Машенька письмо прислала, велела тебя жалеть» — и обняла его. Что тут было! Он бросился в кровать и навзрыд плакал: «Нет мамы, мне больше никто не нужен». Вошел батюшка и начал меня ругать: «Что вы сделали? Что вы расстраиваете ребенка?» Я не могла ничего ответить, докончила работу и ушла в свою каморку.
На другой день пришла, как и раньше, готовить им, прибирать — а руки ничего не держат: то воду разлила, то что-то уронила. Все из рук валилось. На душе было тяжело. Я поняла, что все-таки я здесь совсем чужой человек. Стала с тех пор осторожней.
Воистину рождается Христос!
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
Слова из народной песни
Начинался 1967 год. Январь весь в праздниках: Рождество Христово, Святки, Крещение Господне. После Крещения батюшка отпустил меня на недельку съездить в Троице-Сергиеву Лавру, немножко отдохнуть.
В первый год, как я приехала в Песчаное, на Крещение были сильные морозы. Тогда еще в храме печки не было. В Крещение Господне воду освящали, разлитая вода в храме на полу замерзла, пол сделался скользким. Батюшка в морозы служил с меховой муфтой для рук. Они так замерзали, что служить без муфты было просто невозможно. На следующий год сложили в храме высокую печь-стояк. Топили травяным торфом, для растопки привезли дрова из Курска. Для кадила тоже брали прогоревший торф из печки, в храме пахло дымом.
И вот после Крещения Господня я опять на недельку собралась в Троице-Сергиеву Лавру. На улице метет вьюга. Батюшка говорит: «Как ты поедешь? Как до Ивни в метель доберешься?» Вася сидит за столом, делает уроки и поет: «Еликониде метель нипочем, она метели не боится».
К утру вьюга успокоилась, и я благополучно уехала.
На обратном пути было труднее. От Курска до Ивни добралась. Там твердые дороги, их чистят постоянно. А за Ивней — степь да поля. На протяжении двенадцати километров от Ивни до Песчаного нет ни одного домика. Дошла в Ивне до почты. В Песчаное обычно лошадка ходит, возит почту. Я успела — не уехали еще, но меня не берут. Саночки маленькие. Почту погрузили, на облучке сел почтарь, больше места нет. А тут еще школьный учитель, муж заведующей почтой, встал позади саночек на полозья, будет ехать стоя.
Меня не берут, но предложили взять мой заплечный рюкзак, положили его вместе с почтовыми посылками. И то ладно — хоть тяжесть мне не тащить.
Метель крутит, вертит, ничего не видно, но заметными остаются по обеим сторонам дороги горбатые бортики из замерзшего снега. Они образовались, когда чистили дорогу бульдозером. Снег метет по степи, а с острых, горбатых бортиков сметает, они торчат из снега, их можно нащупать ногами. Вот и решила я идти по такому бортику.
Начался путь мой еще в Ивне, где стояли хатки. Как вышла совсем в поле, не видно ни зги. Снег будто бы пляшет, крутится, вертится во всех направлениях. Прошла с километр. Вдруг с левой стороны вдоль дороги показались кусты. Знаю хорошо, что на дороге в Песчаное никаких кустов нет, только через шесть километров будет поперечная защитная полоса из кустов. Летом в нее за смородиной ходили. Что делать? Вернулась обратно к последним домиками в Ивне.
Оказалось, что дорога разветвлялась на две: одна на Песчаное — налево. Другая — направо — в другое село. Разобралась и пошла по левому бортику. Помоги, Господи! Иду. Чем дальше, тем сильнее вьюжит, ничего не вижу, только напряженно нащупываю твердый бортик дороги. Были бы у меня валенки, было бы легче. А я шла в шубниках с галошами. Снег набивается в галоши. Через каждые несколько шагов снимаю и выколачиваю их. В одних шубниках идти нельзя, сразу их до дыр сотрешь. Кто не переживал такой вьюги в степи, тот не поймет моего внутреннего напряжения. Стоять нельзя ни в коем случае и сбиться с бортика дороги тоже нельзя.
Наконец поперечная защитная полоса в неглубокой впадине. Значит, я прошла половину пути. Слава Богу! Минутку постояла и дальше пошла, через каждые десять шагов выколачивая набившийся в галоши снег. Метет сильно — ветру в степи не за что зацепиться.
Когда стала подходить к первым домикам нашего села, бортик дороги пропал. Здесь снег нашел, где ему остановиться, ветер намел такие сугробы, что никак не пройти. Кто-то лез по снегу у первых хаток, и я полезла, ступая ногами в чужие следы. У домика появилась женщина и ахнула, как это я в такую метель дошла?
В тот год так пуржило, что двое колхозников- трактористов погибли. У них завяз трактор, дальше ехать не могли. Вышли из кабины, сели с подветренной стороны… и замерзли. Крайние к полю хатки иногда заносило снегом до крыш — их приходилось откапывать.
Был и такой случай. Дети гурьбой шли из школы в Песчаном в свою деревушку. В дороге их застала метель. Стало непонятно, куда идти дальше — дорога исчезла. Они отломили несколько прутиков ивы, сели прямо в снег, прижавшись друг к другу, и вертикально рядом с собой воткнули прутья. К утру метель унялась. Колхозники той деревушки бросились искать не вернувшихся из школы детей. Все дороги замело. Только искрились на зимнем солнце бесконечные снежные дали.
И вдруг заметили: в одном месте над гладью поля как будто дымок или пар поднимается. Добрались. Парок шел от торчавших в снегу ивовых веточек. Отрыли, а там дети сидят, прижавшись друг к другу. Все живы, не замерзли и даже не заболели.
Надо сказать, народ там жил в советское время хороший, верующий. Из всех мест, где мне пришлось служить в храмах, только в селе Песчаном никто из местных начальников не придирался к церкви и людям, служащим в храме. Нас даже уважали. Летом иду я пешком из Ивни, дорога сухая, хорошая. По дороге едет легковая машина и вдруг останавливается. Садитесь! Это председатель колхоза решил меня подвезти. Он вез милиционера на колхозный ток (для острастки, чтобы рабочие меньше воровали зерно). Ток-то был у самого церковного дворика, вот и меня подвезли.
Когда в селе электричество стали проводить (оно с войны еще не было восстановлено), в первую очередь провели его в сельсовет и в храм.
Порядки крещения детишек были такие же, как во всей стране в то время. Родителей младенца и крестных записывали в книгу, указывая их место работы. Комбайнеры приносили крестить своих детей и ставили подпись. Их вызовут в район, постыдят, а им «хоть бы что». Ведь в страду каждый комбайнер в колхозе «на вес золота». А что постыдят — так с них, как «с гуся вода». Работали комбайнеры посменно день и ночь. Днем отправляли на ток зерно, ночью стерню перепахивали.
Было и так, что батюшка крестил вечером при закрытых дверях тех, кого нельзя было вписывать ни в какие книги. Председатель сельсовета пришел крестить родившегося сынишку, а директор сельской школы был кумом — крестным отцом.
Всех колхозников потихоньку при закрытых дверях повенчали, даже тех, у кого уже внуки были. Батюшка под вечер на буднях уйдет в храм, когда и службы никакой нет, да дедушку — отца своего — с собой возьмет. Я не ходила, чтобы ни у кого подозрения не было. Вместо хора пел на венчании один дедушка, а батюшка венчал.
Даже сельский фельдшер удивлялась, что абортов в селе не было, все женщины рожали детей. У нас протекала река Псел приток Днепра. Разденутся ребятишки купаться, все с крестиками.
Молиться колхозники ходили по праздникам, много народу в храме было. Но вот помочь для храма убрать торф в сарай, распилить дрова для растопки торфа никто не хотел. Убирали в сарай привезенный торф мы вдвоем с батюшкой, иначе ночью люди его растащат. Однажды было так: я заболела, температура 39°, для храма привезли машину торфа, батюшке одному не убрать. Пришлось мне идти. Ничего, не померла, так и таскала торф, с температурой.
Пол в храме красили тоже вдвоем с батюшкой. Он красил пол посередине, а мне нужно было красить плинтуса вдоль стен и вокруг колонок, чтобы не заехать на голубые стены краской. Приятель батюшки прислал из Астрахани резной иконостас. Его тоже нужно было вначале грунтовать, потом красить. А еще реставрировать облупившиеся иконочки. В то время электричества еще в храме не было. Работать приходилось только при дневном свете. Летом жарко даже в храме, и особенно тяжело работать на лесах под куполом. Там душно и от духоты спать хочется. Я, работая, боялась, как бы не задремать и не свалиться с лесов.
Тяжестью на душу ложились сплетни и насмешки песчанских жителей. Всякую грязь сочиняли и насмехались надо мной, почему я помогаю батюшке.
Приехал к ним священник с отцом своим, старым дедушкой, и с детьми, только что потерявший жену. Некому ни сварить, ни постирать. Первое время даже спали они всей семьей на полу на соломе. Потом брат его, иеромонах Троице-Сергиевой Лавры, помог: москвичи приехали, линолеум на земляной пол привезли, кроватки самые простые достали.
Первое время на новом месте батюшка так скорбел, что вечером уходил в степь подальше, чтобы дети его не видели, рыдал и катался по земле (об этом он сам мне рассказывал после, когда вошел в колею нормальной жизни). Меня послали из Лавры помогать ему тогда, когда им с отчетностью перед уполномоченным по делам Церкви было не справиться. Да и во всем остальном по дому нужно было помочь священнику. Иногда недели на две приезжали помощники из Москвы. Тогда меня от всех дел домашних батюшка освобождал.
Правило свое я всегда выполняла во время всех домашних работ. Варится пища на плите, а я уйду за занавесочку и канон прочитаю. Или выстираю белье, уйду на речку полоскать и канонник с собой возьму. Летом солнышко такое жаркое! Я отожму белье и раскидаю по высокой траве. Оно сохнет, а я сяду на бережку и правило читаю. Днем такая тишина на речке! Никого кроме гусей и уток нет. Хорошо — как в пустыне! С речки белье сухое и чистое принесу. Гладить белье было не нужно. Батюшка был невзыскательный, говорил — зачем гладить, под подрясником не видно, глаженное оно или нет. Лишь бы чистое было.
Первые два года прожила я в своей каморке благополучно, хотя мерзла и задыхалась от запаха торфяной гари от хозяйской печи. Но на третий год начала сильно болеть. Летом задыхалась, ночевать выходила в самодельные сени, где по мне скакали цыплята хозяйки. Зимой стала мучиться от бронхиальной астмы, особенно ночью. Спать приходилось сидя. Как ляжешь, бьет кашель.
На следующий год хозяйка дома сени заложила торфом. Вышли мы из положения, но только на лето. Батюшка дал мне ключи от храма, и как стемнеет, я уходила в храм. На полу в крестилке стелила половичок и ночевала там. Воздуха много, высокие потолки, не душно, не жарко. Тишина благолепная. И молиться хорошо… Ночевала в храме до морозов.
Некоторые прихожане желали помочь мне. Особенно старалась одна староверка. Приносила тертый лук с медом — от астмы. Она говорила, что что-то родное во мне нашла. Однажды принесла свою древнюю закопченную иконку, просила чуточку промывку сделать. Из города Таллина бывшие прихожане прислали ингалятор. Но мне ничего не помогало. Найти в селе комнатку не было возможности. У всех семьи, общие хатки, жилья лишнего нет. Даже сам климат стал на меня действовать. Как поеду в Сергиев Посад, войду в купе поезда — сухо, тепло, астмы как не бывало. Вернусь домой — опять дышать нечем. Два года я так мучилась, особенно по ночам. Днем все терпимо: солнце, ветер. А ночью — каморка в три с половиной квадратных метра, задыхаюсь, кашель бьет.
И вот тут появилось страшное искушение, которого я не вынесла. Оно в дальнейшем тяжело отразилось на жизни грешной моей души, много напортило мне на духовном пути…
Пришла мне мысль: почему мой духовник своим родным помощников посылает, а я восемь лет ничего не знаю о своих родных, живы они или нет, и как живут.
Перед Великим постом в 1967 году, в неделю о блудном сыне батюшка благословил меня отдохнуть, съездить в Троице-Сергиеву Лавру. Я приехала, пришла на исповедь к своему духовному отцу и сказала, что хотелось бы доехать до Питера, хотя бы узнать, как мои родные живут. Он сказал: «Ну, что ж, поезжай. Только знай: того, что ты оставила, уже не найдешь».
Ехала я до Питера в каком-то страхе. Приехала, села в автобус, вышла там, где жили родные, и не узнала места. Наша улица была вся из деревянных домиков, а тут кругом многоэтажные дома. Наконец, вижу нашу самую большую березу. Она у калитки стояла. Стоит береза, а за ней и домик виден. Было около восьми часов утра. Идти в дом я побоялась. Решила подождать. Все служащие работают с девяти утра, может быть, сестра пойдет на работу.
Вижу, действительно, вышла из калитки сестра и пошла быстро по косой дорожке на автобус. Я ее догнала и… сказать ничего не могла, расплакалась. Она торопилась. Сели вместе в автобус и поехали к ее месту работы (она тогда работала на Дворцовой площади). И что же я от нее узнала?
Они все живы, но изменилось все в семье не к лучшему, а к худшему. Мама восстала на папу, отказалась брать деньги-получку, которые он всегда приносил в семью. Он несколько месяцев приносил и клал ей деньги, как всегда, но она их не брала, стала жить на те деньги, что приносила сестра. Семья раскололась.
Отец вынужден был ходить в столовую, так как ему и обедать дома не полагалось, жил, как чужой.
У меня все в душе оборвалось: это так поступили с папой, который своим пайком фронтовым в блокаду нас спасал? Какой ужас!
Сестра привела меня на центральную почту: «Вот, ты тут посиди или хотя бы приди сюда к концу моей работы и вместе поедем домой. Не беспокойся, папы сейчас дома нет, он уехал в командировку. А, вот и наша сослуживица. Мы с ней обе женихов ищем».
Все, что она говорила, было такое чужое. Я ей ничего не ответила, промолчала. Но как только она ушла на свою работу, я тут же уехала на Московский вокзал, взяла билет на Москву.
Приехала в Троице-Сергиеву Лавру. Рассказала все о встрече с сестрой, о расколе в семье своему духовному отцу. К Великому посту вернулась в Песчаное. Снова наша тихая церковь. Поем: «Помощник и Покровитель бысть мне во спасение…» Как хорошо! Вот только бы здоровье поправилось. Летом все полегче будет. Самое тяжелое зимой.
Летом дети батюшки уехали под Москву, а нам оставили внучку батюшки от его старшего сына, который уже стал священником. Леночке было два года. Вот так и жили — батюшка, дедушка, внучка да приходящая «няня» — так звала меня маленькая девочка.
К этому времени батюшка уже заочно окончил семинарию. Мой духовный отец решил отпустить меня из Песчаного. Врач велел «сменить климат», уехать на север, где печное отопление дровами, сухой климат и нет запаха полыни, запаха дыма от травяного торфа.
За мной оставалась церковная отчетность: два раза в год приезжать в Песчаное, делать отчеты церковные и возить их к уполномоченному по делам Церкви в Белгород.
Степи и сейчас в моих глазах. Кругом колосятся пшеница и ячмень. В поле множество васильков. Девочка собирает их в букетик и поет. Тихо течет река Псел. К Пселу по утрам со всех дворов выходят гусята в сопровождении гусыни и гусака. Пылит черноземная дорога. Белеют низенькие хатки. И только высоко поднимается над степью храм Михаила Архангела. Все это остается частичкой в душе человека и уносится с ним вместе в бесконечность.
Уехала из Песчаного в Туровец Архангельской области после Святого Успения в 1967 году. Но связь с селом Песчаным не терялась.
Осенью, в конце ноября, я должна была съездить в село Песчаное на неделю, чтобы сделать и сдать в Белгород годовой отчет за 1967 год. Самое трудное — это выбраться из одной глуши на севере в осеннее время и добраться до другой глуши на юге. На севере ни река Вычегда, ни Северная Двина в конце ноября еще не имеют такого толстого льда, чтобы по нему могли ездить машины до Котласа.
Мне же нужно было попасть в Котлас. Там аэродром. На самолете лететь до Москвы. От Москвы до Курска — поездом. А дальше автобусами с пересадками. А если погода плохая и автобус не ходит, то от Ивни — пешком.
Полгода там в храме все без меня записывали. Нужно во всем разобраться, все утрясти так, чтобы у светского уполномоченного не было повода придраться к церковному приходу. Затем поехать в Белгород, сдать отчет и назад в село Песчаное привезти документы. И только потом отправляться к себе на север. Первый год и осенью, и весной я так и проходила пешком все эти труднейшие дороги, простужалась и болела после них. А потом попросила батюшку, чтобы он со мной послал до Белгорода свечника из церкви в Песчаном. Я тогда могла бы, сдав отчет, передать свечнику документы, чтобы он отвез их к себе в Песчаное. Сама же в Белгороде села бы в поезд до Москвы. Все поменьше было бы мне дорог пешком проходить.
В эти приезды два раза в год опять встречалась я с мальчиком Васей. В первый же мой приезд он подарил мне свои валенки. Ему уже исполнилось 14 лет, он вырос, так что его валенки как раз мне подошли. Я носила их больше тридцати лет! Несколько раз мне их подшивали. Пятнадцатилетнего Васю отправили родные в Подмосковье. Там он стал учиться в школе, жил у чужих людей.
По окончании восьми классов, как и собирался раньше, поступил в медицинский техникум с лабораторным уклоном. В техникуме по средам и пятницам не ходил в столовую обедать, так как там пища всегда скоромная. Соблюдал все, к чему привык с детства.
Со временем отцу их удалось под Москвой купить небольшой домик с садиком. Тогда и сестра, жившая у чужих людей, и Вася стали вместе жить в этом домике. Со временем и больную старшую сестру перевезли сюда из Песчаного. В домике было очень плохое паровое отопление — от котла собственной плиты, которую топили каменным углем. Все нужно было постепенно переделывать и налаживать. В первое же лето созрели яблоки в садике, и Вася прислал мне на север посылочку с яблоками.
Старший брат Васи уже служил в храме, закончив духовную школу. Когда брат заболел, а день был воскресный, и старушки пришли помолиться, Вася вместо своего брата почитал старушкам акафисты, чтобы бабушкам не уходить домой без молитвы.
Так шаг за шагом шел юноша по Божьему пути, и мечты его детские исполнялись. Он окончил медицинский техникум и сразу стал священником- целибатом. Ему было только 19 лет. Монашества такому юному священнику архиерей не дал.
Служить стал в городе Угличе Ярославской области. Увы, только одно лето после техникума, а осенью взяли Васю в армию.
Время было советское, и его, как священника, отправили в стройбат. Там были в основном ребята из Средней Азии и Кавказа — мусульмане.
Но умное военное начальство скрывало от солдатиков, что Вася Агриков — священник. Он был назначен, как имеющий медицинское образование, медбратом в санчасть. Лечил солдатиков, делал прививки и т.д. Вася говорил, если б эти ребята-мусульмане в стройбате знали, что я — православный священник, они бы меня разорвали. Вася с детства был миротворцем, умел и в армии себя так вести, отслужил положенный срок и вернулся к церковной службе. Ему дали место священника по месту жительства, откуда брали в армию, назначили третьим священником в городе Пушкин под Москвой. Это недалеко от домика, где он жил со своими двумя сестрами.
Годы шли. Васю постригли в монахи. Стал он иеромонахом Александром (принял имя вырастившего его отца), перевели его в местечко Щелково под Москвой, назначили настоятелем. Сестра его Маша стала псаломщицей в храме. И больную сестру брали с собой в храм. Она хорошо пела дискантом.
Когда начали восстанавливать храмы и монастыри, иеромонаху Александру поручили восстановить храм Преподобного Сергия в городе Мытищи под Москвой.
При этом храме, восстановленном, ежедневно кормили бомжей, иногда до пятидесяти человек в день. Для бомжей даже отдельный туалет был построен во дворе. Потом пришлось еще быть иеромонаху Александру благочинным.
И вот, наконец, вижу храм Христа Спасителя. 2 сентября 2001 года. Хиротония игумена Александра Агрикова во епископа Дмитровского… Вот он уже в переливающейся при свете ламп светло-фиолетовой мантии. Это как кадр из фильма… Шаги жизни…
Христос рождается, славите!
Сколько дорог пройдено в жизни людьми!
Человек уходит из мира сего, а дороги остаются. И все кому-то ими нужно идти и идти. Так было и тогда, когда земля по осени еще не замерзла. Шли дожди. Черноземы были такие жидкие, ступишь — сапога из этой грязи не вынешь, а нужно идти. Таковы наши грунтовые дороги.
Только что закончила церковный годовой отчет. В Белгородской области был лютый уполномоченный по делам Церкви. Он требовал отчет не к 1 января, а к 1 декабря. Так ему удобнее было отчитываться перед Москвой. Как же — первый по стране сдавал отчет по области!
А как нам-то ехать в Белгород? Дождь, грязь, а главное — наступает наш дорогой праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Наталия, церковная уборщица, говорит мне, что завтра идет на Ивню милицейская машина — вездеход, там будет свободное место и меня до Ивни довезут. А от Ивни ходит автобус до Белгорода — уже по асфальтовой дороге. Там всего семьдесят километров.
Но батюшка велит ехать непременно сегодня, чтобы к службе вечером 3 декабря вернуться. Если завтра поехать, то к службе я, конечно, не поспею. Решила: пойду на Павловку пешком. Вдоль реки земли не паханы, грязи такой нет, не увязну. Собралась, оделась — и вдруг хлынул дождь!
У меня и плаща-то нет, а документов, церковных книг — целый мешок заплечный. Есть у меня только кусок полиэтиленовый пленки, могу ею накрыться кое-как.
Бегу к батюшке, говорю: «Дождь льет, ну, как пойду в такую даль под дождем? Завтра машина милицейская будет до Ивни». Он приветливо улыбается и говорит: «Вот и хорошо! А ты иди под дождем». Тут в наш разговор вмешался дедушка (отец батюшки): «Ишь ты какая! Ты что, лучше батюшки? А как он на требу за десять километров под дождем шел? Весь насквозь вымок! А ей, видишь ты, дождь мешает!»
Я сделала «недовольную морду» и пошла… В глубине души засветилось что-то радостное, хотелось поблагодарить, поклониться батюшке, но я этого не сделала, а только просто под дождем пошла.
Село Песчаное стояло высоко. Дорога на Павловку за селом сразу спускалась вниз, под гору. Прошла я только село наше, и дождь перестал лить. И отчего-то так радостно мне стало! Спустилась вниз, перешла поле. Дальше опять подъем, на холме — сосновый лесок небольшой. Пошла через лесок, чтобы в деревне в грязи не увязнуть. Так и дошла до большой асфальтированной дороги «Каменка — Обоянь». Что делать? Иду. Впереди мостик деревянный через речку, а на другой стороне — дубовый лесок. Радует, что хотя и очень далеко идти, но все-таки нет распаханных полей и грунтовых жидко-грязных дорог. Под ногами — крепкая дорога.
И вдруг откуда ни возьмись «козлик» — машина военного времени. На всякий случай подняла руку. «Козлик» остановился: садись. Взял меня шофер и довез до самой Обояни. «Козлик» мчался по степной дороге, а у меня душа пела от удивительной милости Божией.
От Обояни до Белгорода — автобус. В Белгороде отчеты наши принимала женщина-бухгалтер, назначенная уполномоченным. Сидели бедные старосты церковные в очереди, понуро ждали придирок к их отчетам. Формы отчетности нарочно были запутанные, а мужички старенькие, полуграмотные, всякий только в душе Бога молил, лишь бы сдать отчет, а то служить в храме на праздник запретят.
В тот день сдать отчет мне уже не удалось. Ночевала при церкви Святого Иоасафа Белгородского в нетопленной комнатушке, где были только столы и скамейки, как в школьном классе. Утром отстояла в храме утреню и одна из первых сдала отчет.
И все-таки придрались: почему я не привезла квитанцию об оплате взноса нашей церкви в «Фонд мира»? Мы эти деньги внесли в отчет. Я просто не знала, что нужно квитанцию с собой захватить. Пообещала, что, вернувшись в Песчаное, вышлю квитанцию почтой.
Отправляюсь в обратный путь. Уже 3 декабря. Вечером — праздничная всенощная. Как бы к ней успеть вернуться? Доехала от Белгорода до Обояни на автобусе и не ожидала, что будет там автобус Обоянь-Каменка. Этим путем можно с другой стороны добраться до села. Еще радость — с утра подморозило, земля окаменела, грязь замерзла.
Сошла с автобуса, когда доехала до дубового леса, что стоял напротив нашего села за рекой Псел. Было еще светло, когда вошла в лес, прошла всю центральную просеку и вышла на деревню Гремячку. Дошла до моста через реку — стемнело, да так, что и тропы-дороги не видать, один бурьян под ногами. Степь, темно, никаких ориентиров. По пашу сторону реки были еще травянистые болота. Иду, боюсь, как бы в эти болота не попасть. Электричества в селе тогда все еще не было. Чуть-чуть вдали мерцают какие-то едва видимые светящиеся блики, а к моей одежде прицепляются репьи и колючки от жухлой травы. И вдруг высоко над степью вдали засветились длинные узкие полоски. Это окошки под куполом в темноте невидимого храма. В храме зажгли стеариновые свечи в люстре. Их только на большие праздники зажигают. Свет неяркий, но единственный, поднявшийся высоко над степью. Значит, началась утреня.
И я пошла на этот свет без тропы и дороги. Вышла совсем не на наш, а на тот, что левее, ближе к реке. Иду, тороплюсь. Вхожу в храм… запели: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите. Христос на земли, возноситеся».
Бегу на клирос, бросив мешок у порога. «Пойте Господеви вся земля, и веселием воспойте, людие, яко прославися».
Комментировать